На душном чердаке, когда я, наконец, освободилась от стражниц и убежала из дворца, мне стало невыносимо грустно. Не могу я больше сидеть здесь, ждать и ничего не видеть: я приподняла глиняную черепицу, проделала отверстие, просунула голову и плечи. Свет ослепил меня, потом на дороге я увидела Зеда и Диркоса, который шел, приволакивая ногу. Я помахала им, Зед увидел меня, бросился к дому, и, несмотря на снедавшую меня печаль, я закричала от радости.

Вот они уже у дома, я спустила лестницу, спрыгнула вниз. Вид у Диркоса и Зеда суровый.

— О моем побеге уже известно? — спросила я.

— Об этом никто не говорил, — сказал Диркос, — но у Зеда для тебя плохая новость.

— Тело Полиника взяли не люди из Аргоса, — произнес Зед, — а Креонт, и Гемон об этом не знает.

— Тогда, значит, Креонт проведет погребальную церемонию. Это покажет его только с хорошей стороны.

Оба мои друга ничего не ответили, но по их виду стало ясно, что никаких ритуальных церемоний Креонт проводить не собирается.

— Что-о?.. Как же он намерен поступить? — мне стало страшно.

— Оставить тело Полиника без погребения, — ответил Диркос, — оно будет разлагаться за стенами города.

— Да как он смеет!

— Есть эдикт. Зед слышал его.

— Эдикт? Что в нем сказано?

— Полиник — предатель и погребению не подлежит. Если кто-то попытается предать его тело земле, будет казнен. Кругом выставлена стража.

— Оставить Полиника без погребения… он будет… Я никогда этого не допущу! Исмена — тоже.

— Успокойся, Антигона, — умолял Диркос.

— Нет, не успокоюсь! Я не хочу больше успокаиваться. Хватит!

Я ринулась к двери, Диркос попытался было удержать меня:

— Ты ничего не сможешь. Исмена — тоже. Креонт сильнее. Он царь.

— Не надо мной. И никогда не будет! Дай мне пройти, Диркос.

Он ухватился за мое платье, пытаясь удержать, остановить. Я вырвалась, побежала, Зед — не отставая, рядом.

— Где оглашают эдикт?

— На перекрестках. Там стражники и вестовщик.

Я была вне себя. «Наконец-то вне себя!» — раздавалось что-то во мне. Хватит бежать. Нужно идти, восстановить дыхание. Идти надо быстро — иначе невозможно, но бежать нельзя, нельзя терять голову. Я не должна терять голову. В Фивах мужчины ее уже потеряли — и остались без голов, а Креонт — сохранил, Креонт все рассчитал. Но чтобы мы, женщины, согласились оставить тело нашего брата зверям на растерзание и страже на поругание? Никогда!

Я шла очень быстро, говорила сама с собой… Мы приблизились к перекрестку Четырех Ремесел; дорогу мне преградил стражник. От его копья я увернулась, ребром ладони, как учил меня Клиос, выбила оружие из его рук и устремилась с Зедом к перекрестку.

За нами следовала толпа мальчишек. О, эти мальчишки Васко! Вокруг вестовщика толпились стражники, и он читал эдикт среди мертвой тишины. Когда вестовщик объявил, что тело Полиника должно гнить без погребения, крик вырвался из моей груди. Всплеск ярости, возмущения переполнял меня, сейчас он вырвется наружу, прямо в лицо городу, этот поток боли, который породили глупость и несправедливость, и боль эту чувствуют все женщины. Да, я Антигона, нищебродка слепого царя, я оказалась бунтаркой на собственной родине, я ополчилась против Фив, против мужского закона, против идиотских войн и против гордынного культа смерти.

Неожиданно прозрев, я увидела, что было глубинным смыслом всей моей жизни. Я пошла за Эдипом только для того, чтобы научить его быть тем, кем он был, и, не стань этого — последнего Креонтова преступления, я никогда не осмелилась бы подумать о подобном.

Я не могла больше слышать вестовщика, набрала горсть земли и швырнула в него.

— Никто, — вопила я, — никто из живых не властен над мертвыми. Никто не имеет права оскорблять их тела.

Женщины и дети вместе со мной начали бросать в вестовщика комья земли. Я бросилась к ужасному этому эдикту, который дает право позорить Полиника, — я не могу видеть этот документ. Толпа вынесла меня вперед, опрокинула стражников, а вестовщика уже и след простыл. Зед схватил эдикт, я разорвала его; принесли факел, и вот позорный Креонтов эдикт пылает под одобрительный гул многоголосой толпы.

Я была счастлива в собственном несчастье, я яростно топтала пепел, в который превратился ненавистный эдикт.

— Встань во главе всех нас, — схватил меня за руку Зед, — замени Васко… нападем на царских солдат, пока не вернулся Гемон.

Меня будто окатили холодной водой: слова Зеда отрезвили меня.

— Нет, — сказала я, — и только нет. Я хочу предать Полиника земле, а затем навсегда покинуть этот город смерти.

Услышав мое «нет», Зед побледнел: рухнули последние его надежды.

— Не оставляй нас, — раздался его дрожащий голос. — У нас теперь только ты, — теперь говорил рядом со мной несчастный ребенок.

Но во мне все восстало против его слов, я оттолкнула мальчика, бегом бросилась через толпу и дальше — по улице, ведущей к Исмениному дому. Запыхавшийся Диркос звал меня, но я не отвечала. Зед бежал рядом, и я, задыхаясь, кричала ему или всем:

— Нет, с Фивами покончено, покончено! Навсегда!

Конечно, бежала я как сумасшедшая. Мне надо было видеть Исмену, только ее. Зед, плача, устремился за мной вместе с выводком Васко, этими верными мальчишками, которые будут биться за меня до смерти, если только захочу. Но я не хочу, я хочу сражаться одна, вместе с Исменой, за честь и покой нашего брата.

— Защищайся, Антигона, — слышится издалека крик Диркоса.

Не хочу я защищаться, я хочу только предать земле тело Полиника — вот и все, что мне надо. И потому, что я женщина, потому, что у меня есть сердце, потому, что у меня есть лоно, я могу только раз и навсегда сказать Фивам и их чудовищным законам нет. Больше я ничего не хочу, я все решила сама и хочу добиться того, что решила, — изо всех сил, которые закипают во мне от гнева.

Когда я оказалась у Исмениного дома, она открыла мне даже прежде, чем я постучала. Она ждала меня — какое счастье! Она услышала: что-то случилось на перекрестке. Говорить я не могла, запыхавшись от быстрой ходьбы и обуревавших чувств.

— Так это из-за тебя? — воскликнула Исмена. Я кивнула и увидела, что лицо сестры озарилось радостью, той огромной радостью, которую и я испытываю тоже.

— Ты осмелилась! — вырвался у Исмены крик радости.

— Я разорвала эдикт и сожгла его!

— Ты сделала это, сделала! — она крепко сжала меня в объятиях, схватила в охапку.

— Это мы сделали, потому что я все время думала о тебе, я хотела только одного: видеть тебя, говорить с тобой, вместе с тобой предать Полиника земле.

Исмена впустила меня, Зеда и мальчишек в сад, закрыла калитку и велела:

— Бегите по всему городу и говорите всем, кого увидите, что Антигона сбежала, что она отправилась в Аргос. Быстро, бегом! А ты, Зед, проследи, чтобы они говорили об этом всюду, и быстро возвращайся.

Мой гнев раззадорил ее.

— Креонт обманул нас, хуже того, он обманул собственного сына. Оставить тело Полиника на растерзание стервятникам!.. Какая низость! Знал бы это Этеокл!

Она вдруг начала рыдать, дрожала, сжимая кулаки, из ее искривленного рта вырывалось лишь одно слово: «Мщение!»

Обняв ее, я стерла пену с губ, вытерла слезы, как делала, когда она еще была маленькой девочкой, которую возмущала несправедливость. Успокоила ее, утешила, усмирила.

Не нужно мне мщения, не хочу я лишать Креонта трона — пусть мужчины, которые избрали его, разбираются, как хотят. Мы — женщины, сестры, мы должны лишь похоронить Полиника и сказать Креонту «нет», — раз и навсегда «нет». Он — царь живых фиванцев, но не мертвых. Думаем мы с Исменой одинаково, но она лучше меня понимает, что это значит.

— Креонт не потерпит, — заявила она. — Он будет думать лишь о мщении. Он убьет тебя!

Как мне нравится ее дикий вид, когда она вопит: «Тогда ему придется убить и меня!» Исмена задумалась.

— Гемон будет с нами. Он скоро вернется. Нужно только дождаться. Продержаться два дня…

Как мне знакомы эти ее рассудительные речи — я никогда так не умела и не хочу уметь.

— При чем тут «продержаться», Исмена? Завтра тело Полиника, выставленное на солнце, начнет разлагаться. Уже начало… Стервятники и звери разорвут его.

— Ужасно! Я не могу даже подумать об этом.

— Мы не можем ждать, сегодня ночью нужно все подготовить и на рассвете начать действовать.

— Как? Вокруг тела — стража, а ворота заперты.

— Зеду известны подземные ходы, которые ведут за крепостные стены, он проведет нас. Стражники не подойдут близко к телу из-за тяжелого дурного запаха. Если поторопимся, успеем прикрыть тело землей. Этого хватит.

Зед вернулся, он знал, где тело, выход же из подземелья был поблизости. Теперь он отправится на разведку и где-нибудь неподалеку спрячет мотыги.

Вскоре крики мальчишек, бегавших по городу, возымели действие: Креонт отправил за мной всадников на дорогу в Аргос.

Тем временем Исмена отыскала платья неброского серого цвета: это поможет нам на заре спрятаться от стражи.

Пока Зед не вернулся, мы совершили траурную церемонию, как будто тело Полиника было перед нами. После этого полагалось очистительное омовение, и мы провели его тоже вместе. Исмена осенила меня знаками, простерла над моим телом руки; когда же подошла моя очередь и я начала втирать масло в ее прекрасный, немного округлившийся живот, Исмена издала легкий стон.

Тотчас я снова дотронулась до ее живота и почувствовала под ладонью слабое движение. Вспомнилось, с каким трудом бежала она к нашим братьям, низвергнувшимся со стены, как упала в обмороке…

— Ждешь ребенка? — спросила я.

Исмена промолчала, но по ее слегка испуганным глазам я поняла, что права.

— Ты любишь его, ждешь?

Пусть она молчит — за нее отвечает тело. И среди печали, гнева мы неожиданно ощутили подлинную радость.

— Пойду одна, — сразу же решила я. — Твой ребенок должен жить.

Исмена попыталась возражать, заплакала, но обе мы знали, что никуда она не пойдет, а я с благоговением поцеловала ее несравненный живот, последнюю надежду нашей оказавшейся в беде семьи.

Больше ничего не надо говорить — Исмена надела на меня серое платье, в котором меня почти нельзя разглядеть в приближающемся рассвете.

Темнело, вернулся Зед — он все осмотрел и подготовил, можно идти.

Молча мы втроем поели — может быть, в последний раз. Исмена заставляла меня есть: завтра мне понадобятся силы. Я не стала спорить, но вместе с тем во мне проснулось желание, которое уже давно знакомо моему существу: исчезнуть из мира пищи, которую организм поглощает и выбрасывает, стать чистой водой, светом, прозрачным воздухом. Диотимия говорила, что нужно сопротивляться соблазнительным заблуждениям, как она определяла эти мысли. Я послушалась ее, но во мне постоянно жило ожидание смерти, и только маленький ребенок, который должен появиться у Исмены, мог бы заставить меня забыть об этом.

Мне пора — я пообещала Исмене вернуться к ней в известное ей, очень надежное укрытие, но я знаю, что люди Креонта схватят меня раньше.

Исмена вручила мне серебряную маску, чтобы предохранить лицо Полиника. Точно такую же она сделала для Этеокла — значит, Исмена уже давно предвидела эту двойную гибель.

Зед провел меня садами, через стены, которыми сады отделены один от другого. Мы шли по дороге, что проложил Васко. По переплетениям дорог и лестниц мы спустились в подземный город. На каждом повороте нас встречал мальчишка, нередко провожая свистом.

Зед предупредил, что предстоит пройти через старинное кладбище. Плиты над захоронениями покрывали надписи, а на камнях либо под ними белели кости и черепа с оскаленными зубами. Вид черепов внес смятение в мою душу: уж не над нашим ли отчаянным, смелым поступком смеются они? Совсем скоро священное тело Полиника тоже перестанет существовать, от него останется лишь скелет, а вместо сияющего лица — оскал зубов.

Может быть, именно поэтому Эдип временами и заходился в бесконечном хохоте, а я не могла понять, почему смех этот меня не пугал, и я обычно смеялась вместе с ним, просто потому что смеяться весело.

Перед спуском в подземелье Зед остановился.

— Кормилица называла меня хохотушкой Антигоной, я хоть немного похожа на ту хохотушку, когда нахожусь с вами? — спросила я.

— С нами, Антигона, — быстро последовал ответ, — ты всегда улыбаешься или смеешься.

От этих слов мне стало легче идти в подземелье под крепостной стеной: наклон там крут, а воздух спертый. Вышли мы к небольшому леску, сохраненному Этеоклом, когда расчищались подступы к городу, — раньше он приходил сюда с Полиником играть или охотиться.

Когда мы выбрались на опушку, была еще ночь, и в темноте невозможно предать Полиниково тело земле, прикрыв его ею, — мы спрятались за небольшим взгорком. Зед оставил там обе мотыги и мешок. Отсюда-то нам и предстоит двинуться в путь с первыми проблесками зари. Я лежала на земле, и время, казалось, тянулось бесконечно. Тогда я повернулась, и на меня угрожающе надвинулась громада фиванских стен. Отвлекая от мрачных мыслей, Зед вручил мне серый капюшон, натянул такой же на себя и произнес:

— Когда окажемся у тела, надо замотать лицо мокрыми тряпками.

— Зачем?

— Там ужасный смрад…

Я забыла, что тело Полиника оставили разлагаться, и мне сразу показалось, что дурной запах уже настиг нас.

Зед махнул рукой в сторону тела… Далее — за Полиником — лагерь стражников. Его раскинули с таким расчетом, чтобы запах туда не долетал; в лагере — костер, и один из стражников бодрствует.

— Сейчас пойдем — следуй за мной не так быстро, сдерживай дыхание. Ты возложишь ему на лицо маску и как можно скорее свершишь ритуалы, потом начнешь помогать мне, — Зед поднялся. — Бегом! Пригнись! — прошептал он.

Сначала я запыхалась, потом дыхание стало ровным. Зед остановился… Мы дошли до этого ужаса, поняла я, но тела Полиника еще не было видно.

Тряпками Зед обмотал мне рот и нос, я сделала то же ему; лишь на мгновение в нос ударил трупный смрад. Почти в полной темноте я скорее угадала, чем увидела обнаженное Полиниково тело. Брошенное на землю, оно было выставлено на поругание. Даже насекомые могли сделать его своей добычей. От имени Исмены, Этеокла и наших родителей я со словами поклонения возложила на лицо брата, на лицо, которое еще недавно было таким гордым, а сейчас уже теряло свои очертания, серебряную маску. Если глаза покойного еще не выклевали птицы, то теперь их, как и лицо, никто не сможет тронуть.

Зед забрасывал землей ноги Полиника. Я тоже взяла мотыгу, и первые горсти земли легли на плечи, грудь Полиника. Рядом со мной послышалось рычание — это собака, которую Зед отогнал ударом мотыги, бросилась наутек, что-то волоча в зубах: это была кисть моего брата. Я застонала, представив плоть брата в пасти этой грязной твари. Но Зед торопил меня:

— Быстрее, быстрее, не останавливайся…

Он был прав, и я стала безостановочно бросать землю на живот Полиника… И вдруг взгляд мой упал на его руку… Рука — без кисти, ее оторвала собака… «Нет, — это уж слишком…» — и я отодрала кусок от своего платья и обвязала культю…

— Не останавливайся, — приказал Зед.

Я снова взялась за мотыгу — вот уже живот Полиника целиком скрылся под слоем земли. Осталась только голова, но тут силы изменили мне, и уже Зед тщательнейше забрасывал землей голову Полиника, лицо под маской… Я же заканчивала ритуальную церемонию.

Скоро взойдет солнце и рассеется туман. Зед знаками показывал, что стражники разжигают костер.

— Развод стражи — пора уходить. Бери мотыгу, а я — следом за тобой, только забросаю наши следы…

Небо светлело. Там, где было тело брата, теперь только неопределенный грязно-серый холм… Здесь все такого цвета — и песок, и глина. Холм кажется мне мирным, обычным — теперь Полиник обрел новое существование.

Непонятно, — зачем надо уходить отсюда? Только потому, что есть Зед с его храбростью и преданностью?

Я побежала, стала проворно карабкаться по взгорку, как показал Зед. Мне почудилось: кто-то догоняет меня — оглядываюсь, но никто меня не преследует, только неотвязный запах, запах, от которого не отделаться. Перебравшись на другой склон взгорка, я сорвала с себя капюшон и повязку, но запах не исчезал. Неужели теперь всю жизнь я буду чувствовать, как рядом со мной разлагается тело брата?.. Зед полз следом. Он тоже сорвал с себя капюшон и повязку. Бледность заливала его лицо, как и мое: вероятно, нам обоим дурно — мы только начали приходить в себя.

Зед дотащил меня до небольшого гребня, который намело ветром на невысоком бархане, и мы спрятались за этим песчаным укрытием.

— Они просыпаются, — проговорил Зед. — Не высовывайся, чтобы тебя не увидели, я буду все тебе рассказывать.

Мне действительно лучше бы не смотреть по сторонам, но я не выдерживаю и тут же оказываюсь рядом с юношей. Занимается день, наступает время смены дозора. Один из стражников обматывает тряпками лицо другого, того, кто должен подойти к телу Полиника.

— Когда он увидит, что Полиник засыпан землей, станет звать других, — проговорил Зед. — Надо поскорее уходить отсюда… Только не поднимайся на ноги…

Дозорный не спешил: он направился к телу, сделав большой крюк, чтобы, по возможности, обойти облако смрада, которое распространялось от разлагавшегося тела. Вдруг стражник бросился бежать: что-то заметив, он остановился и закричал, предупреждая остальных.

Стражники повскакали со своих мест и начали обматывать друг другу лица тряпками; они были смешны и вместе с тем ужасны. Однако нестерпимый смрад, страх перед разлагающимся телом Полиника пугал их, как и нас.

— Скорее, скорее, — умолял Зед.

Мне и хотелось бы уйти, оставить ужасное это место, но, как завороженная, я не могла отвести глаз от темнеющей груды земли, которая, казалось, уже немного осела, я не могла оторваться от Полиникова тела, распростертого на земле и кое-как скрытого серой пылью. В небе над нами появилась огромная птица.

— Сначала уходи ты, — прошептала я Зеду. — Забирай мотыги… А я догоню тебя…

Испуганный и жалобный мой голос встревожил его.

— Без тебя я не уйду… быстрее… А то они нас заметят…

Но мне было не двинуться с места, по крайней мере в ту минуту: я должна видеть, что там произойдет… И я замолчала.

— Тогда останусь и я, — заявил Зед.

Я обозлилась.

— Немедленно уходи, — свистящим шепотом приказала я, — иначе я встану во весь рост и скажу, что это сделала я…

Зед поверил, что, не уйди он сейчас, я действительно выпрямлюсь, как мне этого и хотелось, и брошу вызов Креонту и его стражникам. Гримаса любви и боли исказила лицо подростка.

— Я подожду тебя в подземелье, — проговорил он, сдерживая слезы.

Песок зашуршал под его ногами. Я обрадовалась, но не обернулась, не махнула рукой, как он ожидал. Мы совершили церемонию — мне следовало бы уйти, встретиться с Исменой, но меня терзало глухое беспокойство: я должна остаться тут… Меня мучила страшная жажда, я выпила до капли воду, что была в небольшой фляге, оставленной мне Зедом. Машинально я подняла глаза к небу: огромная птица, которую я только что видела, никуда не исчезла — это стервятник, это падальщик Креонт, который с высоты наблюдает, как исполняется его эдикт. Стервятник внезапно резко упал на тело Полиника, с которого крыльями кое-где сбил песок. Вот он уже сидит на теле моего брата, вытягивает свою отвратительную шею, вот клюв его оторвал кусок плоти. Меня обуял такой ужас, что я почти потеряла разум — конечно, именно этого я и ждала. Протяжный крик вырвался из груди и пронзил тишину наступавшего утра. Стервятник не тронулся с места, но, потревоженный, перестал работать клювом.

А в небе — еще птицы, они все ближе. Я выпрямилась во весь рост, слепая ярость толкнула меня вперед, но исчезающее сознание подсказало: натяни капюшон, замотай лицо. Проделав все это, я оставила открытым рот — мне нужно дышать, пока буду бежать, и я устремилась вперед.

Стражники, увидев меня и услышав вопль, попытались схватить меня, но мне надо было отогнать стервятников. На бегу я подобрала камень, бросила его в падальщика и не попала, но птица взлетела, громко хлопая крыльями.

Отогнать всех тварей! — ни о чем ином я не могла думать и бежала к страшному этому месту, стараясь только не сбить дыхания.

Стражники орали, они тоже бросились бежать, но я — быстрее их. Я успела при этом подобрать с земли еще камень, швырнула в собак — и в самую гнусную из них — в Креонта.

И вот я рядом с Полиником, рядом с его телом, но не могу заставить себя взглянуть на холм, который я сама же и набросала… Тело брата разлагается, и мне кажется, что холм над ним не что-то застывшее и мертвое, мне кажется, что он живой… одушевленный… Вокруг тела бродила собака, и я бросила в нее камнем — тварь завизжала и исчезла.

Серебряная маска была на месте и скрывала лицо брата. Горстью земли я присыпала рану, которую оставил на теле клюв стервятника, и отбежала на подветренную сторону: удушливый запах отогнал меня прочь. В нескольких шагах от меня появился стражник с багровым лицом. Он бежал в мою сторону и, казалось, был готов лопнуть под своей тряпкой. В руке его блестело оружие. Стражник испускал из-под повязки жуткие звуки, то втягивая в себя, то исторгая воздух. «Сейчас он меня убьет — и конец Антигоне, такой уставшей и мучимой стыдом за всю эту жизнь…» — мелькнуло у меня в голове. Тем не менее что-то заставило меня наклониться, подобрать камень, другой, потом — пригоршню земли и бросить все это в лицо приблизившемуся стражнику. Он покачнулся, едва не обрушился на меня всей своей тяжестью. Глаза его забиты песком, он ничего не видит… Мне впору помочь ему, но я в состоянии только молотить кулаками по его смехотворному панцирю и вопить вовсю:

— Стервятники!.. Стервятники!.. Не имеете права!..

Стражник никак не мог понять, что с ним происходит, — упорно тер глаза и бормотал: «Так приказано!..»

Тут явился начальник стражи в окружении подчиненных — лица у всех красные, потные, а тряпки, которыми у них замотаны лица, делают их похожими на несуразных животных.

Я не убежала — так и осталась стоять с подветренной стороны. Они поняли, что я не исчезну, и теперь следовали за мной в изумлении и ярости. «Я — Антигона, Полиник — мой брат… Никто не имеет права… Креонт мертвыми не правит… Он не имеет права…»

Начальник стражи — он толще и старше остальных — пожал плечами: «О каком праве ты говоришь?..»

— Убейте меня, чего ждете? — не унималась я.

— Не станем тебя убивать, ты безумна, — ответил он.

В изодранном платье, с волосами, торчащими во все стороны, я действительно должна казаться безумной, когда ору во все горло и тереблю свой капюшон… Да, может, я и вправду обезумела?

Я провела рукой по лицу — под капюшоном мокро: я вспотела. Изо рта течет слюна, и приходится отплевываться на глазах этих чужих мужчин, которые не сводят с меня глаз.

Скрыв, вместе с Зедом, тело Полиника под слоем земли, я отдала усопшему погребальные почести, но необходима еще одна, главная церемония — прощание с завываниями и горестными громкими причитаниями плакальщиц. «Убейте меня, прикончите, — молила я, — но прежде дайте исполнить, что полагается плакальщицам… На их причитания имеет право каждый умерший…»

Стражники стояли передо мной, разгоряченные, потные, озадаченные тем, что происходит. Они никак не могли понять, что им надо делать. И так как в это место не долетал чудовищный запах разлагающегося тела, они, как и я, освободились от повязок, закрывавших лица. Одного из них я узнала по широченным плечам — это Илиссин сын. Ему было так жарко под повязкой, что он с явным облегчением освободился от нее и теперь отплевывался. В возбуждении я рассмеялась, видя, как он отирает рукой рот. Он было смутился, но не смог не улыбнуться.

Все десятеро окружили меня — в ужасе, что нарушают приказ Креонта и страшась последствий его гнева. Неожиданное мое появление застало их врасплох, поразило, но вместе с тем и успокоило: виновница беспорядка налицо.

По-прежнему в вышине кружили стервятники, но они, боясь людей, не решались спуститься и приступить к гнусному своему пиршеству. Креонт тоже был тут, я чувствовала — это он смотрит на нас глазами белых, неумолимых фиванских стен. Совершенно потерянная, в рваном платье, с лицом в потеках от пота и слез, я ничего не соображала, кроме того что эти мужи во плоти и крови уставились на меня, не ведая, что предпринять, поскольку центром происходящего стала для них я.

Мне не сдержать истерического хохота — настолько беспросветно и абсурдно происходящее. Главный стражник ошеломлен и испуган. «Но… но…» — крикнул он и замолк, не зная, что сказать дальше.

Снова мне подумалось, что для скромных похорон Полиника недостает воплей ритуальных плакальщиц. Неужели я сама не в силах оплакать собственного брата? Неужели простые эти люди, что привыкли встречаться со смертью, не поймут такого простого моего желания?

Бросившись на землю, я обвила руками колени десятника. «Воин, — молила я. — мой брат Полиник имеет право на причитания плакальщиц, разреши мне исполнить положенное!..»

Десятник попытался вырваться, но я крепко вцепилась в его ноги. «Я единственная женщина тут, — рыдала я. — Разреши же мне оплакать его!..»

Схватив меня за плечи и заставив подняться, он приблизил ко мне багровое лицо свое, на котором страх проложил серые тени. Он не знал, как поступить, ловил взгляды подчиненных и, может быть, в них прочел немое согласие с моей просьбой. Губы его тряслись… «Быстро, — прошептал он в ответ. — Потом отправлю тебя к царю…»

Он снял руку с моего плеча, и я, как тысячи раз делала это на дороге, когда меня просили присоединиться к хору плакальщиц, принялась ходить вокруг насыпанного мною же холма. Сначала медленно описывала я круг за кругом, и передо мной были только огромные лица стражников. Они здесь, эти лица, они вокруг меня, — особенно багровым и жалким было лицо десятника. Постепенно лица эти исчезли и я осталась одна, одна из нескончаемого числа женщин, что оплакивают умерших, кого любили.

Не знаю, где я остановилась, я могу только топтаться на месте, плакать и стенать, — одна за множество женщин. Именно к ним я обращала свои крики, которые делались все пронзительнее и пронзительнее… Кажется, нашлись и среди мужчин те, кто поддержал этот слабый гул неповиновения, — в такт крикам они ударяли оружием по своим щитам. Лязг железа взбудоражил меня, и я снова стала кружить вокруг холма, вопли мои звучали все громче и громче — до тех пор, пока я не повалилась на землю, исступленно колотя по ней ногами. Я каталась по песку, билась, визжала — назло Креонту, назло всем… Я исторгала свою фантастическую уверенность, что жить — это радость, что жить — это счастье, и его познали мои братья, и я разделила счастье с ними.

Когда я замолкла, смолкло все. Мне не привиделось это, я ничего не придумала: вокруг меня — ноги, оружие, сандалии — десять стражников, на мгновение разделивших мое несчастье, смотрели на меня.

Попытавшись встать, я смогла только немного проползти, но не надо мне ничьей помощи: я должна быть одна, совершенно одна. Пусть меня рвет, пусть слюна течет изо рта — я не должна сдерживать бури, что сотрясают мое тело.

Будто из другого мира — издалека — донесся строгий голос десятника. «Отойдем, — сказал он, — отвернемся. Ей не убежать…»

Взгляды их перестали тяготить меня, и теперь — в глубине собственного отчаяния, я могла дать своей плоти испражняться и стонать. Когда я немного пришла в себя, оказалось, что я рыдаю, и хорошо, что ни Исмены, ни Зеда со мной нет; хорошо, что я смогла пережить все это одна, в грязи, доведя себя почти до такого же состояния разложения, в каком лежит передо мной Полиник. Мне удалось подняться на ноги, я, как зверь, забросала песком свои испражнения.

Как показаться этим мужчинам такой вонючей, этим мужчинам, которые слышали, что я делала. «Воды, — молю я, — воды…»

Пожилой принес в шлеме воды, он был серьезен и молчал, избегая смотреть в мою сторону. Утолив жажду, я как смогла, вымылась — к счастью, платье оказалось не слишком испачканным.

Стражники сбились в кучу — им стало жаль меня, к тому же их охватил страх оттого, что они не понимают, что со мной делать…

— Раз вы не намерены убивать меня, — произнесла я, приблизившись к ним, — надо взять меня под стражу и обо всем сообщить царю.

Десятник никак не мог понять, имеет ли он право разговаривать со мной, преступницей…

— Как предупредить?

— Отправь посланцем самого быстрого из вас, пусть доложит царю, что какая-то женщина пыталась предать тело Полиника земле, что вы схватили ее прежде, чем она смогла что бы то ни было совершить, и что вы отсылаете ему вашу пленницу.

— А ты?

— Ты велишь связать мне руки, привяжешь к одному из твоих людей, кто и отведет меня в Фивы, где царь вынесет смертный приговор. — Я протянула ему руки: — Быстрее!

Но неотвязная мысль преследует меня:

— Псы… Стервятники… пусть твои люди отгоняют их. Обещаешь?..

Он кивнул и приказал Илиссиному сыну привязать меня к себе, связав мои руки. Один же из его людей, без панциря и оружия, уже бежал в Фивы.

Иссос повел меня в город. Я задыхалась, пот лился ручьем, тело разламывалось после исступленного кружения: плакальщицей я пребывала над телом брата. Меня качало из стороны в сторону. Иссос следовал сзади. В изодранном платье, я была почти голой, он видел, как пот стекает по моей шее, бежит по телу, — запах пота ударял ему в нос. Больше я так не могла и остановилась, Иссос наткнулся на меня.

— Иди впереди, — взмолилась я.

Он не согласился.

— Если бы на моем месте была твоя жена, она попросила бы тебя о том же.

— Она никогда не окажется на твоем месте.

Я решила, что моя просьба ни к чему не привела, но он обошел меня и встал впереди. За широкой его спиной я почувствовала себя в безопасности, и к тому же он заслонил от меня эти ослепительные фиванские укрепления.

Взошло солнце, лицо мое заалело, земля стала жечь подошвы, потому что, пока я предавалась траурной церемонии, сандалии мои куда-то исчезли. От жары, боли, которая становилась непереносимой, я покачнулась и тяжело осела на землю. Иссос испугался: вдруг я умру здесь, вдалеке от Фив. Тогда — виноватых нет. А если побежать за помощью, я ведь могу и сбежать, потому что, кто знает, не притворяюсь ли я?.. Иссос наклонился ко мне, потряс за плечо, все беспокоившие его мысли отражались в его взгляде. Мне хотелось бы помочь Иссосу, но ни подняться, ни произнести ни слова я не могла: я совершенно обессилела. Иссос понял, что прежде всего мне надо дать воды — не напрасно десятник оставил ему флягу. Иссос опустился рядом со мной на колени, стал осторожно лить воду мне в рот. Силы понемногу возвращались, и я села. С поразительной для его огромной фигуры нежностью он стал лить мне воду на голову и на лицо, дал выпить еще немного. Он заметил, что я шла босиком по раскаленной земле и, когда я оторвала еще два куска от своего платья, ловко обернул мне ступни.

Мы подошли к Северным вратам, к той башне, с которой Полиник предпочел увлечь за собой в бездну поражения и своего брата. Дрожь пробежала по моему телу, Иссос снова дал мне воды и проговорил, наклоняя флягу в последний раз:

— Братья твои, Антигона, сейчас в лучшем мире, чем мы, им больше не надо беспокоиться о своей жизни.

Неужели я все еще стремлюсь защищать свою жизнь? Мое тело и все оставшиеся силы отвечают мне: «Да, ты будешь защищать свою жизнь и нисколечко не уступишь Креонту своей свободы».

Подойдя к воротам, я снова оказалась перед стражниками, которые с изумлением воззрились на меня: на связанные руки, грязное, рваное платье, на ноги, обмотанные тряпками. Тут был и ожидавший меня Зед.

— Ты не ранена? — тихо спросил он.

— Беги к Исмене, — прошептала я, — принеси мне платье и сандалии. Только не надо, чтобы она приходила.

Начальник стражи застыл, увидев меня (это был друг Гемона), он разрывался между дружескими чувствами и страхом перед Креонтом. Судя по всему, с тех пор как я вернулась в Фивы, я только и делаю что отравляю жизнь другим… Чтобы не разговаривать со мной, он провел меня в сторожевое помещение, куда притащили скамью. Теперь я смогу лечь, а Иссос сядет на полу. С наслаждением вытянула я ноги — что услышу от Креонта никто не знает. Но тут меня стало куда-то сносить… Очень быстро сносить куда-то…

Я проснулась оттого, что какая-то женщина провела по моему лицу влажной душистой тряпицей. Аромат этот мне знаком — так пахнет от Исмены.

Женщина эта — Налия, она и обтирает мое тело. Ощущение превосходное, но вдруг я встревожилась:

— А Иссос?

— Я уложила его под скамью, он тебя не видит: он спит. — Она сняла с меня изодранное платье. — Такая красивая девушка, как ты, создана иметь детей… Но что сделали с тобой эти люди? А ноги… бедные твои ноги! Я смажу их маслом, надену хорошие сандалии… нельзя оставлять тебя на погибель… Только не встречайся с этим старикашкой Креонтом лицом к лицу… Нужно уйти тихо.

— Уйти? Между мною и Креонтом — стервятник.

— Стервятник? Какой еще стервятник?

— Тот, который рвет Полиниково тело и которого мне надо отогнать.

Налия плакала, продолжая растирать мои ноги, и приговаривала: «Стервятник… стервятник…»

Она надела на меня платье, на голову и плечи накинула восхитительный белый шарф, который прислала Исмена. У Иокасты, насколько я помню, был такой же, и ей он очень нравился. На таком шарфе она и повесилась… Исмена… Уж не решили ли они таким образом помочь мне сохранить свободу… Чего бы это ни стоило?..

Вошел главный стражник: царь приказал, чтобы я предстала перед его судом. Иссос поднялся с пола; его поразило, что на мне чистое платье и белый Исменин шарф. Главный стражник торопил его, да и сам Иссос хотел поскорее избавиться от такой неудобной персоны, как я.

Перед нами вышагивали пятнадцать вооруженных воинов и столько же следовали сзади.

— Если она сбежит, — сказал начальник стражи Иссосу, — не много будет стоить твоя жизнь.

— Не стану бежать, — вмешалась я в их разговор, — я хочу, чтобы меня судили.

В пути нас сопровождал громкий звон оружия, на улицах — ни души, ставни закрыты. Но вскоре из домов стали доноситься пронзительные женские вопли, им вторили мужские.

Временами панцири и солдатские шлемы звенели под ударами камней, летевших с крыш. Верные мои друзья — мальчишки из шайки Васко — давали знать таким образом, что они со мной.

Перекресток Четырех ремесел, где я сожгла Креонтов эдикт, охранялся отрядом воинов — никто не двигался, но крики, сопровождавшие меня, не утихали.

Следующий перекресток перегородила молчавшая толпа. Я узнаю их — это больные и бедняки, что приходили в деревянный дом за помощью: там им давали есть и лечили. Впереди толпы — Диркос и Патрокл. «Отпустите Антигону!» — кричат они, и крик этот подхватывают десятки людей.

В ответ сразу же прозвучала команда. Стражники образовали каре, угрожающе ощерились их копья. Было ясно, что дорогу они проложат силой.

— Не надо крови, — обратилась я к главному стражнику. — Дайте мне поговорить с ними.

Он грубо схватил меня за плечо и вытолкнул вместе с Иссосом в первый ряд.

— Диркос, — произнесла я, — не надо крови, не надо войны. Я не нападаю на фиванские законы, и царь вправе судить меня… А я имею право себя защищать. Идите с миром.

— Тебя не будут судить, Антигона, тебя уже приговорили. Приговорили к смерти. Все остальное — притворство…

— Дай нам пройти, Диркос, — снова взмолилась я. — Никакой крови, никакой крови именем Антигоны…

Он понял, что столкновение со стражниками, к которому была готова толпа, для меня хуже смерти, и замолк… Толпа расступилась, пропустила нас и двинулась следом. Женщины пели мелопею, которая была известна мне в детские годы. Теперь я не помнила ее. Я так старалась запомнить и записать Эдиповы просоды, что забыла о других. Эдип был подлинным аэдом. Из-за своих просодов, но более — из-за избранного им, верного пути, того, которым должна следовать и я, несмотря на новые препятствия. Я содрогнулась, ноги подкосились, и я упала бы, не подхвати меня Иссос и какой-то стражник. На улице, по которой мы шли, велись работы у сточных канав, и зловоние напомнило о Полинике, его разлагающемся трупе и смраде возле него — том смраде, который мне уже никогда не забыть…

Долго ли еще предстоит двигаться в этот, самый жаркий, час дня по городу, где аромат цветущих садов смешивается с гнилым дыханием сточных канав? На мгновение я потеряла сознание и удержалась на ногах лишь потому, что меня поддержали мои стражи.

Из окна, закрытого ставней, донесся мужской голос: «Она не выдержит, она сейчас упадет». Женский голос ответил: «Она не упадет. А если упадет, то встанет… Она такая…» — эти слова незнакомой женщины придали мне сил, и я дошла до дворца, подталкиваемая Иссосом, который меня же одновременно и тащил.

Меня втолкнули в почти не освещенный погреб, заполненный стражниками. Иссосу нужно было выступать на суде, он развязал веревку, которой я была к нему привязана, передал ее другому стражнику и ушел. Принесли скамью, и я смогла сесть, но лечь и вытянуться на ней нельзя, потому что тот, к кому меня теперь привязали, уже сидит рядом.

Я чувствовала себя измученной, но, может быть, именно физические страдания и помогли вытерпеть запах, что забивал ноздри, и то, что застило мне глаза. Тело Полиника бесславно вошло в чертог смерти — не так, как Этеокл и Васко. Тайком, кое-как, Полиник прикрыт землей. Перед моими глазами стоят собака и стервятник, рвавшие куски его плоти, которую тащат они затем прочь… А этот смрад, этот запах, что преследует меня, так и будет мучить до последнего дня? Весь наш род кажется мне непоправимо оскверненным, обесчещенным… заломить бы в отчаянии руки, но я не могу пошевелить и пальцем… Закричать бы, но кто услышит?.. Креонтовы стражники?..

Если Гемон успеет вернуться, смогу ли я, видевшая стервятника, стать женщиной?.. Креонт бросил тело моего брата диким зверям, превратил его в падаль… Так смогу ли я с сыном Креонта заниматься любовью, желать от него детей?.. Гемон очень хороший, он любит меня больше всего на свете — я знаю это, — но почему же, подчиняясь своему отцу, он оставил меня одну в этот ужасный час?

Обниму ли я когда-нибудь своего первенца, вспоминая — а я этого не забуду, — вспоминая о тряпке, которой закрывала лицо, когда я забрасывала землей тело своего брата, брошенное стервятникам?

Через щель в стене подвала я вдруг услышала детский голос: «Антигона, я вижу тебя… Ты меня слышишь?..»

Это один из мальчишек Васко. Я приникла к щели и прошептала: «Слышу…» Стражник, что был рядом со мной, ничего не заметил… «Зед, — снова прозвучал голос, — сообщил Гемону… Он вернется и спасет тебя…» На этот раз стражник попытался заткнуть мне рот. «Зед, — продолжал мальчишка, — велел передать тебе: „Тяни время… Хорошо?..“»

Воин зажал мне рот ладонью и чуть не задушил. Но мне удалось во что-то вцепиться зубами — и он завизжал от боли.

«Антигона, — услыхала я испуганный детский голосок, — ты сделаешь так?»

Воин отдернул окровавленную руку, я с отвращением что-то выплюнула и крикнула своему невидимому собрату: «Нет!»

— «Нет!» — вопила я, надрываясь.