На следующий день Клиос привел меня на то место, где десять лет назад он сражался с Эдипом, он был замкнут и суров. В четырнадцать лет место это казалось мне диким, а окружавшие его деревья — гигантскими. Таким оно и осталось в моей памяти, и я с изумлением обнаружила, что схватка эта происходила на крошечной поляне, окруженной редкими и невысокими деревцами. Именно тут ударил меня Клиос, тут я оказалась полностью в его власти и, сама не осознавая, что делаю, позвала на помощь своего слепого отца. Как могла я подвергнуть его тогда подобной опасности, заставить рисковать своей жизнью с единственным оружием, которое было в его распоряжении — жалким дорожным посохом, — против Клиосова меча и непобедимой быстроты реакции?

Но я позвала его — так было, и это стало началом нашей истории. Вопреки всякому пониманию, вопреки всякой надежде, объект любви был повержен отцом, и ему, уже побежденному, Эдип благодаря мне подарил жизнь.

Пока эти мысли осаждали меня, Клиос молча сверлил меня взглядом, как будто видел перед собой не ту Антигону, что стояла перед ним сейчас.

— Вот здесь-то я и потерял тебя, Антигона, — в конце концов произнес он, превозмогая себя. — Эдип победил меня, потому что ты позвала его, он победил благодаря силе твоего призыва. Ты знала об этом?

Знала я об этом или не знала, но та жестокая, может быть, даже необходимая рана разделила нас. Как может он думать, что потерял меня, что он вообще мог меня потерять?

— Здесь ты начал новую жизнь, — произнесла я дрожащим голосом, прекрасно понимая, что говорю не то, что он спрашивает, — ту, что привела тебя к Ио и к возрождению твоего клана.

Клиос не шелохнулся, но его голос, преисполненный ярости, уже гремел, обступая меня, казалось, со всех сторон:

— Не нужно мне было никакой новой жизни. Я убил Алкиона, моего друга, спасаясь от огня, с тех пор жизнь перестала для меня что бы то ни было значить, как и все остальное. Я ожидал только ненависти и в конце концов побоища, когда меня загонят и прикончат, как дикого зверя.

Вот тогда-то я и увидел на дороге тебя, отважную и трясущуюся от страха, идущую вдогонку за безумным Эдипом. Я наблюдал за тобой весь день, я разглядывал тебя всю ночь. Так я узнал тебя, Антигона, и я захотел, чтобы ты принадлежала мне целиком, чтобы мы сражались вместе против всех до последнего дня. Ты не была красива в четырнадцать лет, но красивые женщины надоели мне — я столько уже брал и убивал их. Я полюбил тебя, тощую дылду с едва намечавшейся грудью. Да, тогда ты еще могла быть моей Антигоной. Ты тоже на это надеялась, потому что ты не вонзила в меня кинжал, когда хотела это сделать. И во время схватки тебе надо было только услышать, как кто-то шептал тебе: «Остановись. Давай уйдем вместе».

— Я слышала тебя, — воскликнула я в отчаянии, — это правда, но я слышала тебя только ушами. Разум мой застилала битва, я боялась, что ты убьешь меня. И что случилось бы тогда с Эдипом, останься он совсем один?

— В тот день, Антигона, ты навсегда предпочла мне Эдипа.

— Нет, Клиос, я ничего не предпочитала, я вообще не делаю предпочтений. Я любила вас обоих. Я была и не переставала быть твоей Антигоной, тебе это прекрасно известно.

Ответ его камнем лег на мой слух:

— Ты не была и никогда больше не будешь той Антигоной, которую я хотел.

Только бы не заплакать, но и промолчать нельзя:

— Да, я не была той Антигоной, которую ты хотел взять силой, чтобы убить потом нас двоих, меня и Эдипа.

— Было небезопасно, — прозвучал в ответ голос Клиоса, который, казалось, был погружен в тягостные раздумья и не слышал, что я сказала, — позволить божеству увести меня дальше, чем я того хотел. Так уже случилось однажды, когда, чтобы спасти меня из огня, боги бросили меня на Алкиона. Но нужно было пойти на этот риск и познать ту пылкую любовь, что была нам обещана.

Эти слова врезались мне в плоть, достигли той незатянувшейся раны ужаса, что я оказалась неспособна дать Клиосу все. Но я, столь жестоко отмеченная преступлением, которое тогда как раз пало на головы моих родителей, почти уничтоженная им, я не могла следовать за Клиосом по пути крови и убийства, который он считал тогда своим. Я действительно не могла преподнести ему тот дар, которого он от меня ждал, я не могла совершить тот слепой прыжок в преступление, которого требовало от меня его безумие.

Ио не слышала дикого призыва Клиоса-убийцы: «Вместе со мной, одни против всех!» Когда она узнала Клипса, он уже освободился от своего убийственного помрачения, она не должна была услышать этот бессмысленный зов, она не должна была ему отказать.

Передо мной тоже открылись ночные глубины памяти, я опустилась в самые темные ее лабиринты. Я почувствовала на себе Клиосов взгляд, но закрыла глаза. Молчание между нами, наверное, смягчилось, и я услышала, как говорю ему:

— Я не могла, Клиос, стать для тебя всем в твоей тогдашней жизни. Я не была, я не хотела быть против всех. Я не могла бросить Эдипа. Я была сама собой, и я имела… у меня должно хватить сил думать, что я имела на это право.

Слова эти упали между нами, и слух мой наполнил грохот, с которым они раскатились в разные стороны. Уж не разобьют ли они все, что у нас было?

— Ты имела на это право, — прервал наконец молчание Клиос, — но из-за этого права мы не смогли пережить безграничную любовь. Ту любовь, которую ты узнала лишь по моим ударам, по моему желанию убивать и по моему взгляду, от которого ты не могла отвести свой. Я тогда, после гибели Алкиона, был невменяем. Если я смог пережить его, то только благодаря песням, которые он пел, он позволил мне надеяться на твое существование. Это тебя я искал во время моего безумного блуждания по Греции.

Снова воцарилось молчание, и мы вновь переживали то неповторимое и несостоявшееся, что было в нашем с ним прошлом. Клиос подошел ко мне, и, когда он нежно положил на мое плечо свою руку, я вместе с ним вернулась в настоящее. Он усадил меня рядом с собой на ствол поваленного дерева; сначала мы молчали и, кроме этого молчания, нам было ничего не нужно, потом Клиос произнес;

— Я знаю, Антигона, что ты уже не та, ты уже не сможешь пропасть со мной в преступлении. И я теперь тот, кого ты изменила, кого ты, шаг за шагом, вернула к жизни. К счастливой жизни, но в ней — и Ио это известно — одна часть меня чувствует себя узницей. На дороге ты стала Антигоной Клиоса и Эдипа, которые расставались с преступлением. Теперь ты, вопреки себе самой, Антигона всей Греции, я должен делить тебя со всеми, но я не хочу ни с кем делиться. В конце концов тебе нужно это узнать. И я должен у тебя спросить, почему ты предпочла во мне спутника Эдипа, живописца, тому, для кого не существовало границ, предпочла цивилизованность той великой дикости, которая визжала во мне и только и делала, что отбивалась?

Вопрос этот всколыхнул во мне ту же дикость, что жила и в моей натуре, и я, как и он, не хотела, чтобы она умирала.

— Я ничего в тебе не выбирала, Клиос, ничего ничему не предпочитала, я любила тебя всего, таким, каким ты был. Но уйти с тобой, пережить ту безграничную любовь, о которой ты говоришь, значило бы бросить Эдипа. Сделать так, как будто его не существует, как Лай, когда захотел убить его из-за Оракула. Как Фивы и Креонт, когда они изгнали Эдипа из города, как мои братья, когда они позволили совершиться этой несправедливости. Я не согласилась бы его бросить. Вы оба были преступниками, от которых все отступились, я была молодой дурочкой, обманутой дворцовой жизнью, я ничего не понимала, но, что и преступники имеют право на любовь, я знала точно. Вот я вам и дала свою любовь — сколько смогла. Отдай я тебе все, Клиос, Эдип бы уже ни на что не имел права, а это было бы еще большим преступлением, чем те, что совершили вы.

Взгляды наши встретились, и по Клиосовым глазам я увидела, что он понял меня: в это мгновение мы разделили нашу непокорность, и теперь дикая часть его и моей натуры пели невозможную, неутешную славу тому, от чего мы отказались. Счастье и несчастье слились в бушующем единстве, сменяя друг друга, мы разделили с ним все, достигли блистающей вершины, и не скоро — постепенно — вернулась к нам способность говорить.

— Когда я покинул вас с Эдипом, мне нужно было самому научиться быть себе поводырем, и сегодня…

— Сегодня, Клиос, покину тебя я и одна вернусь в Фивы.

— Из-за преступлений, которые собираются совершить твои братья?

— Преступления эти еще не совершены.

— Будут, Антигона, и самое плохое — что ты это знаешь. Ты возвращаешься в Фивы, как будто подчиняешься какому-то приказу.

— Нет никакого приказа, Клиос, есть любовь и сострадание к Фивам и к моим братьям — этому я и должна подчиниться.

— Что это значит — подчиниться? — проворчал Клиос. — Чему подчиниться?

Я удивилась, что он не понимает того, что совершенно очевидно, особенно у него в горах.

— Подчиниться — как росток, который выходит из земли, как ручей, который течет.

— Это не для меня, Антигона, — возмутился Клиос, — я не такой, как ты, я не растение, которое, как ему положено, тянется к солнцу, я, как и твои братья, похож на бешеный поток.

Он и вправду временами напоминал моих братьев, и я потонула в воспоминаниях.

— Когда я была маленькой, — проговорила я, — а Этеокл и Полиник дрались, они в слезах прибегали ко мне. Их печалило, что им приходилось драться, тогда как они так любят друг друга. Я прижимала их к себе своими ручонками, я целовала их злые руки, я успокаивала их ничего не значащими словами. Они вставали и неожиданно уходили, чтобы вернуться к своим играм, а я, довольная, следила за ними издалека. Вот эта-то маленькая девочка, которая непонятна себе самой, и зовет меня в Фивы, но она, Клиос, не обманывает тебя. Голосок у нее слабый, но настойчивый, и я должна подчиниться ему.

Клиос погрустнел — он не мог ни согласиться с тем, что я только что сказала, ни возмутиться в ответ.

— Когда ты уходил от нас, Клиос, я дала тебе свободу, сказав: «Уходи завтра». Мы были счастливы снова встретиться, сегодня твоя очередь дать свободу мне.

— Эти мальчики, которых ты утешала, — попытался было упираться Клиос, — стали могучими мужчинами, разбойниками в царских одеждах. Убийцами, которые зовут мою Антигону, чтобы втянуть ее в свое грязное преступление.

Я промолчала, я чувствовала, что должна оставаться непреклонной, но при этом полностью доверять ему.

Клиос вздохнул, отвернулся на мгновение и в конце концов с усилием произнес:

— Я даю тебе, Антигона, свободу, даю…

Тишина снизошла на нас, полная боли и нежности.

— Наверное, то, что ты пережила с Эдипом, то, что мы пережили все втроем, помогло той женщине, кто принимает сегодня свободное решение и собирается покинуть меня.

— Я не этого хотела, Клиос, просто так получилось.

Клиос принял эти слова, я для него такая, как есть, я поняла это, и волна радости подхватила меня и подняла. На мгновение Клиос оторвал меня от земли, поднял на вытянутых руках. Он смеялся, мы оба храбро смеялись. Он поставил меня на землю.

— Каждому из нас еще предстоит длинный путь, Клиос, надо поесть.

Он согласно кивнул, мы развели огонь, сели рядом и стали ждать, когда будет готов ужин. Это было счастливое мгновение: я так любила смотреть, как Клиос живет, разговаривает со мной, — он так красив! Красивее его только Полиник, но Полиник так и остался царственным юношей, а Клиос превратился в мужчину.

Мы ели не спеша, растягивая каждое мгновение этой последней совместной трапезы. Через годы и испытания мы пронесли любовь, превосходившую нас самих. Время текло в глубине наших глаз и умиротворенных сердец, но солнце продолжало в небе свой ход, и пора уже было думать о дороге. Я попросила Клиоса выполнить в камне у него в горах тот загадочный рисунок, что наметил Эдип, месяцами выписывая вокруг Афин полукружия.

— Разумеется, у меня для этого есть люди и Тезеевы деньги. Я тоже хочу попросить тебя, Антигона, об одной вещи. В Фивах у тебя будут тайные враги, тебе будут расставлять ловушки. Не слушай никого, кроме Исмены и моего друга К. Исмена злится на тебя — это правда, но она тебя любит, и, как в твоей семье, так и при дворе, ты можешь доверять только ей.

Я удивилась: в Афинах Клиос подолгу беседовал с Исменой, но для меня было неожиданностью, что он таким образом заговорит со мной о ней.

— Она познакомит тебя с К. Это мой лучший друг, я отправил его к ней из-за тебя. Это великий музыкант — к сожалению, он болен, но это не мешает ему быть настоящим политиком, который сделает так, что ему будет известно все, что происходит в Фивах, и он сможет помочь тебе. Если ты там окажешься в опасности, а ты в ней окажешься, — зови меня! Обещаешь? — Я застыла в нерешительности, и Клиос настаивал: — Так нужно, обещай мне!

Его просьба растрогала меня, но разум неожиданно поразили безумные видения: отчаяние охватило меня; дрожа, я выпрямилась перед Клиосом во весь рост.

— Клиос, никогда не испытывай невозможное! — проговорила я, но другие силы распоряжались уже моим голосом: — Между Фивами и тобой, между нами, громоздятся опасности одна на другую и самая ужасная из смертей — я вижу их. Ворота Фив заперты, на стенах выставлены стражи, которые убивают все, что появляется перед стенами. На равнине и далее до горизонта — полчища осаждающих, и среди них множество варварских всадников, кого фиванцы считают дикими тварями. Эти ужасные люди могут убить тебя, Клиос, а если ты ускользнешь от них, тебя погубят фиванцы. На наших стенах выставляют головы погибших лошадей, взятых у кочевников. Для них это неискупаемое преступление, и я вижу, как эти жадные до мести всадники несут на своих копьях окровавленные головы фиванцев. Между двумя этими лагерями растет и набирает силу поток насилия и ненависти. Не старайся перейти его, я запрещаю тебе это, я говорю «нет». Я имею право запретить тебе, потому что это я отдала тебя Ио, вашим детям, тем, чье существование будет превознесено твоими картинами.

— А ты, что станет с тобой, Антигона? — воскликнул Клиос, и бледность залила его лицо.

Теперь меня уже била крупная дрожь.

— Я опущусь до дна тех пагубных вод, в которые увлекает меня корабль моих братьев, и, клянусь, я сделаю все, чтобы избежать смерти. Все, но не отдам Полиника и Этеокла их преступлениям.

— Это не самое страшное горе, — тщетно пытался возразить Клиос.

Его самого поразило смехотворное звучание этих слов по сравнению с той глубочайшей тревогой, что не отпускала меня, по сравнению с тем насилием, что я увидела, и тем с поражением, которое очевидно грозило мне.

Клиос усадил меня, подкинул в костер сучьев, заставил придвинуться к нему, чтобы согреться. Я же все это время безуспешно пыталась успокоиться и улыбнуться.

— Я не провидица, Клиос, я говорю лишь о том, что вижу. А вижу я то, что еще ужаснее слов. Теперь твоя очередь обещать мне, что ты не придешь в Фивы до тех пор, пока там не прекратится распря.

Взгляд выдавал мое смятение, и Клиос был вынужден обещать мне то, что я просила. Я перестала дрожать, силы вернулись ко мне:

— Мне пора. Проводи меня до дороги, которая ведет в Фивы.

Клиос взял меня за руку, поддержал, пока я делала первые неуверенные шаги, и на мгновение нас охватила безумная надежда провести вместе еще один день. Но вот дыхание мое выровнялось, шаг приобрел твердость, привычную размеренность. Клиос протянул мне суму с Исмениным платьем.

— Наденешь его перед Фиванскими воротами, нищенку они не пропустят.

Почему, чтобы провести с Клиосом последний день, я снова надела старое платье? Может быть, в нем я чувствовала себя свободнее, я должна была услышать то, что он скажет. Я должна была чувствовать себя свободной — для расставания.

Мы дошли до старой дороги, которая превратилась теперь в мощеную.

— Видишь, — проговорил Клиос, — вот первый знак презренной деятельности Этеокла. Сначала — дороги, потом — укрепления, за ними — Фивы, а его армия все время растет и становится все ненасытнее. Я не пойду дальше, на полдороге ты увидишь колодец, который прекрасно знаешь. Я буду следить за тобой до тех пор, пока смогу.

Я открыла ему свои объятия, он бросился в них. Слезы полились у меня сами собой — может быть, Клиос тоже плакал, но я не знала наверняка: он, как ребенок, уткнулся лицом мне в плечо.

С трудом я оторвалась от Клиоса и зашагала прочь, чувствуя на себе его взгляд. Я дошла до поворота и исчезла у него из виду. Антигона не оборачивается, подумал Клиос.