Я шла медленно и с каждым шагом чувствовала, как отдается в моем теле Клиосов шаг, который он в это время делал в противоположном направлении. Сквозь горе и усталость пробивалась радость, что у колодца я, может быть, снова увижу Илиссу, ту женщину, что подала мне хлеба и воды во время первого дня моего нищебродства.

Колодец был на месте, юноша черпал из него воду и наполнял бурдюки, которые укладывал между ярко раскрашенными глиняными сосудами, наполненными зерном. В оглоблях у него мул, сбрую которого украшали колечки, как в Высоких Холмах, и они радостно звенели при каждом его движении. Юноша подождал, пока я подойду, и, не оборачиваясь, молча протянул чашу свежей воды.

Я спросила его, живет ли по-прежнему здесь поблизости Илисса.

— Нет, ей пришлось отправиться в Фивы.

— С ней все в порядке?

— Она не смогла там жить.

— Она заболела? Она мне очень нравилась.

Юноша взглянул на меня:

— Моя мама умерла.

Несчастья начинаются с первого шага:

— Она никогда не рассказывала тебе обо мне? Об Антигоне и Эдипе, бывшем царе?

Юноша нахмурился:

— Теперь у нас три царя, они собираются воевать друг с другом. Ну, а мы не знаем, кто победит, и боимся шпионов.

Он сел в повозку.

— Можно доехать с тобой до Фив?

Сказав, что телега слишком нагружена, он отказался и щелкнул кнутом, подгоняя мула. Наверно, ему стало немного стыдно, потому что он крикнул:

— А дома никого нет, можешь поспать там.

Илиссин дом под плоской крышей был заброшен, но на вид еще крепок и красив. Я устроила себе постель из веток, съела одну из оставшихся у меня лепешек, Клиос, подумала я, в каком-то незнакомом месте должен делать то же самое.

За ночь усталость прошла, я готова была снова отправиться в путь, чтобы в тот же день войти в Фивы. Я пошла к колодцу за водой; на закраине лежала довольно грязная пожилая женщина: силы покинули ее, и она заснула. Она открыла глаза, но сил зачерпнуть из колодца воды у нее нет. Ее зовут Эа, и она последняя обитательница этих мест, кто, несмотря на приказы из Фив, не покидал их. До конца она ухаживала за своим больным мужем, он умер, и у нее никого больше не осталось. Ей хотелось бы найти в Фивах своего сына, плотника, но сил у нее нет, да ее туда и не пустят, поскольку бедняков они больше не принимают.

Я напоила ее, убедила разрешить вымыть себя: она еще крепкая, но ослабла от голода. Я не могла заставить себя надеть на нее прежнее старое платье, которое невероятно грязно и изношено. Я вспомнила об Исменином платье, оно ей идет; чистая и причесанная, Эа не могла узнать себя, и некое подобие улыбки появилось у нее на лице.

Я развела огонь, нашла в саду у Илиссы какие-то одичавшие овощи. Я сварила их и растолкла с моей последней лепешкой. Суп получился очень жидким и напомнил мне ту еду, что мы готовили с Эдипом и Клиосом в тяжелые времена.

Поев, мы тронулись в путь. Эа, увы, не могла идти быстро, и вместо одного дня мы добирались до Фив три или четыре. Какая разница — ведь я нищебродка. По дороге то там, то сям я находила съедобные растения, складывала их в суму, но, чтобы немного набраться сил, женщине был нужен хлеб.

Мы отдыхали в тени деревьев, когда появилась тяжело груженная повозка с двумя мужчинами. Эа захотела было спрятаться — я не разрешила и крикнула, указывая на нее:

— Хлеба, немного хлеба для больной женщины!

Один из мужчин склонился над сумой и бросил мне ломоть. Лежавшая между мужчинами собака кинулась за ним на дорогу. К счастью, к такому я привыкла: мой крик прибил собаку к земле, а я, бросившись на хлеб, затолкла его в мешок. Ловкость моя рассмешила мужчин, а поскольку собака ощетинилась, делая вид, что собирается на меня напасть, возница наградил ее кнутом. Псина взвизгнула, я — за ней, потому что хвост плетки задел мне руку. Снова раздался мужской хохот, и повозка тронулась.

Так, медленно, двигались мы к Фивам три дня. На утро четвертого перед нами возникли белые городские стены: все пространство перед ними было разорено — ни домов, ни колодцев, ни деревьев — ничего, что могло бы послужить захватчику. Фивы осаждали сами себя. Вокруг города и дорог, ведущих в него, лишь солнце и ветер.

Город, окруженный еще более высокими и мощными укреплениями, чем раньше, из-за которых виднелись только защитные башни, был похож на огромное морское животное, которое, вместо того чтобы бороздить волны, плавает на облаке дикой жары и пыли. Эа плохо переносила зной, под палящим солнцем она еле переставляла ноги и в конце концов свалилась в какую-то колдобину.

На дороге показалась телега, я встала у нее на пути и, несмотря на ругань юного возницы, заставила его остановиться.

— Возьми эту старую женщину к себе в повозку и получишь все деньги, что у меня есть.

Юноша оказался подозрительным и пересчитал те мелкие монеты, что я дала ему.

— Маловато, — решил он, — но здесь недалеко, пусть забирается.

Измученная Эа повалилась на ручни сжатого хлеба, что юноша вез в Фивы. Я пошла рядом, толкая телегу, потому что мулица устала. Юноша оценил мою помощь и силу: отпив из бурдюка немного воды, он протянул его мне, хотя я и не просила. Ноги у нас были в пыли, мухи и слепни вились вокруг, и мы еле тащились. В конце концов юноша, естественно, предложил лечь с ним этим вечером, но как отвечать на это, мне известно:

— Я больна…

Возница разозлился.

— Когда я выздоровлю, может быть, — улыбнулась я ему.

Мы подошли к Северным воротам; перед этими высоченными укреплениями я почувствовала себя ничтожной — как же Полиник надеется взять город? Десять лет назад именно через эти ворота я бросилась вдогонку за Эдипом, да так и покинула город. Все изменилось, створы ворот стали вдвое толще и выше, теперь, чтобы сдвинуть их с места, нужно не менее четырех человек, а тогда Полиник открывал и закрывал их один.

Не доезжая до ворот, юноша ссадил Эу.

— Иди, покажись правому стражнику, он знает меня, скажешь, как зовут твоего сына и улицу, на которой он живет, этого будет достаточно.

Эа торопливо поцеловала меня.

— Меня уже не было бы в живых, если бы не ты…

Стражник пропустил ее.

— Тебе в этом нищенском платье будет потруднее, — проговорил возница. — Продолжай толкать телегу, может, они тебя со мной и пропустят.

Телегу стражник пропустил, но мне дорога была закрыта.

— Она со мной, — крикнул юноша, — это моя родственница.

— Родственница, не родственница, — расхохотался стражник, — молодые Стентосы не хотят никого пропускать. — И, махнув рукой, он направил меня к десятнику.

Опершись на копье, высокий краснолицый мужчина в медном доспехе поджидал моего приближения. С презрением оглядел он мои пыльные ноги, изношенное платье, потное лицо.

— Откуда ты?

— Я фиванка.

— У тебя здесь отец или муж?

— Мой отец — Эдип, аэд.

— Не знаком, он здешний?

— Он ушел из Фив. Он недавно умер.

— Ну, а ты, естественно, побираешься.

— Я просила милостыню для него.

— Нищим дорога в Фивы заказана.

— Я фиванка и имею право войти, я буду работать.

— Так все говорят. По виду не скажешь, что ты хоть на что-нибудь годишься. Хватит. Ты никуда не идешь.

Стентос замолчал, но взгляд его продолжал скользить по моему телу и лицу. Я видела по его немного смущенному взгляду, что он думает: девчонка грязновата, но красивая, почему бы не попытаться. Начинаются неприятности — известно мне все это, известно до тошноты. Десятник с улыбкой подошел ко мне.

— Ты не сможешь войти ни через большие ворота, ни через другие, но я могу пропустить тебя во двор между укреплениями, там есть колодец — сможешь напиться и вымыться. Моя стража скоро кончится, я найду тебя там, и если ты будешь хорошо себя вести, то проведу тебя сегодня вечером в город через подземный ход. Ну, как?

— Нет, — проговорила я просто, смотря ему прямо в глаза.

Ответ мой озадачил его, но он решил, что это просто отговорка, и попытался привлечь меня к себе. Я ждала этого и увернулась. Стентос разозлился, поднял руку: такие, как он, думают, что вовремя отвешенная пощечина делает женщину посговорчивей. Я отскочила в сторону, и рука десятника встретила пустоту. Он потерял равновесие, мне нужно было только слегка подтолкнуть его, чтобы он растянулся на земле. Когда Стентос, пьянея от ярости, встал на ноги, копье его было уже у меня в руке, и он понял, что пользоваться им я умею. Остальные стражники, оправившись от изумления, ринулись было ему на помощь, но острие копья опасно замаячило перед Стентосовым горлом, и он сделал знак, чтобы те остановились.

В это время в воротах появился поразительно худой улыбающийся мужчина. Глава стражников, сопровождавший его, был явно недоволен. Пока незнакомец не приблизился, копье я не опускала, держа его наизготове.

— Я — К., друг Клиоса, — сказал мужчина и, повернувшись к Стентосу, продолжал: — Царь Этеокл выдал мне пропуск для своей сестры Антигоны.

— Для Антигоны?.. — Стентос едва понимал, что происходит. — Везде ее статуэтки со слепым. Я думал, ей лет десять.

— Она выросла, — произнес К.

Я вернула копье десятнику, улыбнулась, но напрасно: он не простил меня, — с первого шага в Фивах я уже сумела кого-то рассердить.

К. взял меня под руку и провел под огромным выступом Северной стены. Теперь здесь есть вторые ворота, такие же массивные, как и прежние, и меня охватило от этого чувство необъяснимой гордости.

Я еще не могла ничего разглядеть в неожиданно павшей от Северной стены тени, но чья-то легкая рука уже проскользнула мне под локоть, и я вдохнула знакомый аромат.

— Твой друг Клиос, которого я смогла оценить в Афинах, отправил нам посланника, мы ждем тебя уже четыре дня, и, естественно, стоило тебе вступить в город, как тут же разразился скандал, — Исменин смех, как и раньше, зазвенел в воздухе — может быть, немного жестче, чем прежде. — Молчи, — проговорила она, — в Фивах теперь всюду есть уши.

Мне и не хотелось разговаривать — достаточно чувствовать, как идут рядом, равномерно шагая, наши тела, как давно чувствовала я это. Исменино присутствие успокоило меня: на улицах множество телег и повозок, народу больше, чем раньше, дома неожиданно высоки, и мне от этого не по себе.

И пахнет в городе иначе: я помню, что, когда поднимался ветер, как сегодня, он приносил запах моря и садов, — теперь же ветер лишь поднимает сухую, раскаленную пыль.

Перед нами предстал заново отстроенный дворец.

— Его занимает Креонт, — уточнила Исмена, — я живу дальше.

— А Этеокл?

— Он в своей крепости в военном квартале.

Мы подошли к красивой двери, Исмена распахнула ее, и после диких улиц и раскаленных городских стен я оказалась в зеленой цветущей полутьме, оживляемой плеском фонтанных струй.

Дом казался полупустым: огромные окна, через которые в комнату вместе со светом, казалось, входил сад со всеми своими красками и трепетными тенями. Все в точности так, как было.

— Это наше детство, — проговорила я, — краски нашего детства. Твои — напоминают Иокасту: впрочем, ты на нее и очень похожа.

Волнение накатилось на меня, и голос дрогнул: насколько глубинна, насколько сильна наша с Исменой связь, мы остались сестрами, несмотря на многолетнюю разлуку.

Исмена первая пришла в себя.

— Если хочешь, пусть эта часть дома будет твоей настолько, насколько захочешь. Я живу в другой половине — там моя жизнь, и я не хочу делить ее со своим опасным семейством, даже с дорогой Антигоной. Пойдем поедим немного, ты очень устала и вся в пыли. К. приготовил тебе купание, мы вместе залезем в воду, как раньше, потом ты будешь отдыхать.

К. принес нам легкий обед, я хотела было помочь ему, но Исмена остановила меня:

— К. расстроится, если ты откажешься от того, что он желал для тебя сделать. Клиос прислал его в Фивы, чтобы он помогал тебе, охранял и, конечно, восхищался тобою вместо него.

Она проводила меня в какую-то комнатушку, где стояла огромная бочка, чудесно украшенная металлом, К. наполнил ее теплой водой. Я скользнула в воду, которая была восхитительна, а Исмена мыла меня, как делала это в детстве и никогда больше.

К. добавил кипятку, и Исмена погрузилась в воду рядом со мной. Ее поразила сила и упругость моих мышц. Я сильная, как мужчина, сказала она, но на самом деле я не сильнее обычной простолюдинки. Я испытывала огромное удовольствие оттого, что Исмена рядом со мной в горячей воде и рядом со мной ее такое не похожее на мое тело, мягкие округлости которого созданы для наслаждений. Реальный мир для нас исчез, и его место заняли воспоминания, целый мир, радостный и пронзительный, каким он был до нашего расставания.

Исмена вдруг поняла, что времени прошло больше, чем она думала, быстро выбралась из бочки и оделась.

— Мне пора заняться собой. К. поможет тебе — и не возражай; я знаю, что тебе это не нужно, но ему — очень. Его, бедного, оскопили, когда он был еще совсем юн, чтобы сохранить голос, который у него божествен.

Я вышла из воды, и К. подошел с большой красивой простыней — она была восхитительно нагрета, и он завернул меня в нее.

— Какой красивый цвет! — удивилась я.

Он серьезно посмотрел на меня.

— Теперь это твой цвет… Так мне сказал Клиос.

К. отвел меня в комнату; в ней было свежо и уютно, а под красивым ковром на стене — только одна простая белая постель, в изголовье К. поставил светильник.

— Я погашу его, когда ты заснешь. Клиос сказал, что ты очень красиво спишь, так что нескромен я не буду.

Потом — как будто он делал это всю жизнь — он подоткнул мне покрывало, как Иокаста когда-то, когда я была совсем маленькой. Он быстро поцеловал меня в лоб — так меня целовала Диотимия, исцелительница тела и несчастной души, чья любовь дала мне силы долго следовать за Эдипом в его пути. Я так рада была простоте чувств К. и тому, как он все это делает, что и не подумала возражать. Когда К. вышел, я улыбнулась, понимая, что этот поцелуй — начало большой дружбы.

На следующий день я проснулась до рассвета, как бывало в дороге, и К. застал меня за приготовлением еды.

— Клиос не хотел, чтобы ты занималась этим, он послал меня сюда служить тебе.

— Мы будем служить друг другу. Как ты познакомился с Клиосом?

— У моего хозяина, богатого коринфского торговца. Он был хорошим музыкантом и обожал мой голос. А также я шпионил для него в городе и в других местах. Ему непременно хотелось получить Клиосову фреску, а так как Клиос отказывался идти в Коринф, он отправил к нему меня. Мы стали друзьями, и Клиос спустился в Коринф вместе со мной. Он согласился исполнить фреску при условии, что мне будет дарована свобода. Хозяин колебался, но по взгляду Клиоса он довольно быстро понял, что выбора у него нет. Когда фреска была исполнена, я ушел вместе с Клиосом; мы много говорили о тебе, он познакомил меня с твоей подругой Диотимией. Я научил Ио, у которой чудесный голос, как петь еще лучше. Клиос был уверен, что ты вернешься в Фивы, где тебе будет грозить опасность, и он попросил меня отправиться к Исмене и помочь тебе.

— Ты очень любишь Клиоса?

К. улыбнулся:

— В мои обязанности входит отвечать тебе?

— Если я скажу «да»?

— Ты этого не скажешь, — и К. вышел, так как послышались шаги Исмены.

В это утро она была необычайно красива, очень напряжена и прямо с порога завела ожидаемый мною разговор:

— Почему ты вернулась?

— Ты знаешь — из-за войны.

— Ты думаешь, Антигона, что сможешь остановить ее, но это лишь мечты. Взаимные придирки Полиника и Этеокла за эти десять лет только возросли. Их соперничество — как вышедшая из берегов река, которую уже не обуздать.

— Я попытаюсь, Исмена, ты должна мне помочь.

— Никто не сможет тебе помочь, ты только усугубишь наши несчастья. В действительности же ты думаешь только о себе, о собственной доброте, о величии собственной души — ты всегда только это и делала.

Каким тоном это было сказано!.. Страсть оживила лицо Исмены, и от этого еще заметнее стало ее сходство с Иокастой. Она так же красива, как Иокаста; может быть, даже красивее, но у нее нет Иокастиной царственной стати, — этот дар перешел к другому, и я сказала:

— Настоящий царь — Полиник.

— Естественно, он этого хочет, как настоящий сын нашей матери.

— Как прошел год, пока он правил?

— Войны в том году не было, не собирались принимать и великих решений, а в ожидании их Полиник и царствовал. Утром он проводил военные учения и творил суд. После обеда отправлялся на охоту или занимался любовью. Вечерами часто устраивал превосходные праздники — танцевал, пел и безумствовал, как Дионис. Каждый чувствовал в нем огромный запас силы и решимости, он готов был пустить его в ход при необходимости. Смех его эхом отдавался в городе, все следовало как обычно, а если возникали проблемы — он заставлял решать их Этеокла.

— Как — Этеокла?

— Полиник всегда восхищался способностями Этеокла, но вместе с тем думал, что брат недостоин его. Вот этого-то Этеокл и не смог вынести.

— Как и ты, Исмена: тебе не перенести моего возвращения в Фивы.

— Я рада вновь видеть тебя, Антигона, но тебе здесь не место.

— По-твоему, я уже не фиванка?

— Ты изменилась. Клиос сказал мне в Афинах, что, сама того не ведая, ты ступила на небесную дорогу, но Фивы — очень трудный город, Антигона, Фивы подавляют и пригибают к земле. Этеокл сделал из Фив город с самыми высокими крепостными стенами.

— Они принесли Фивам счастье?

— Счастье Этеокла не интересует, Полиника — тоже. Этеокл жаждет могущества, Полиник выбил на своем оружии надпись: «Удовольствие или смерть». Речь, конечно, идет об удовольствиях в очень широком смысле.

— А ты, Исмена?

— Я единственная в семье, кто думает о счастье, о моем собственном счастье, которое я пытаюсь оградить от посягательств Этеокла, от властного смеха Полиника, от хитростей Креонта и от безграничной экстравагантности твоей души, Антигона. Поверь мне, уходи.

— Ты ненавидишь меня, Исмена?

— Конечно, я ненавижу тебя, я ненавижу тебя почти так же, как и люблю. Почему ты решила завладеть нашим отцом?

— Это я-то завладела нашим отцом?

— Конечно, а кто же еще? Когда он решил покинуть Фивы, мы должны были проводить его до крепостной стены и вернуться во дворец вместе, чтобы учиться жить без него. Так нет же, ты бросилась за ним, даже не задумываясь, смогу ли я, твоя сестричка, вынести то, что я потеряла вас двоих, что оказалась одна во дворце с двумя нашими братцами и Креонтом. Тебе хоть на минутку приходила мысль позвать меня с собой?

— Все произошло так быстро, Исмена… А ты бы пошла?

— Не знаю и никогда не узнаю, потому что ты меня не позвала, потому что ты посвятила себя Эдипу, бросив меня в Фивах. В ту минуту решились наши жизни, но свою я не выбирала, ее выбрали для меня ты, Эдип, который тоже не позвал меня. Неужели ты не могла придумать ничего получше, Антигона, чем пуститься в этот десятилетний путь со слепым, который не очень-то этого и просил?

В наших диких играх, когда мы играли с братьями и их друзьями, был еле заметный жест, который нам не могли не разрешить, — он позволял попросить в драке временную передышку. Я часто с помощью этого жеста давала Исмене, самой маленькой из нас, время передохнуть. Сейчас я воспроизвела его машинально, и Исмена, расхохотавшись, начертила мне на ладони условный знак.

— И хуже всего, — тут же продолжила она, — что ты ведь была внимательной старшей сестрой и прекрасно дралась, когда надо было защищать меня. И вдруг ты меня бросаешь и бежишь во все лопатки догонять нашего папочку в его бесконечных блужданиях. Я тоже любила Эдипа, я даже была его любимицей, но ты, став его священной дочерью, не оставила для меня места. Я же все это время, несмотря на то, что ты меня бросила, должна была жить и отвоевывать себе место в этом опасном городе, который ты покинула. Все эти десять лет я должна была самостоятельно разбираться с Креонтом, с Этеоклом, стараясь при этом не обидеть Полиника, а это нелегко, — каждый день.

Она раскрыла мне свои объятия, и, смеясь и плача, мы прижались друг к другу. Исмена, как обычно, первая пришла в себя:

— Не думай, что я с тобой помирилась, — заторопилась она. — Я еще приду, приду и выскажу тебе, что думаю. Ты теперь не будешь почивать на благих порывах.

Исмена выбежала из комнаты; тут же бесшумно открылась дверь, и К. произнес с необъяснимой улыбкой:

— Должен предупредить тебя, что я из тех, кто подслушивает у дверей, Клиос поэтому и отправил меня сюда. Исмена грубит, но она любит тебя, и у нее есть причина разговаривать с тобой подобным образом, потому что жизнь в Фивах труднее, чем ты думаешь.

Несколько минут мы молча смотрели друг на друга. К. понял: я доверяю ему.

— Ты, — сказал он, — не будешь подслушивать под дверями, за тебя это делать будем мы с Исменой.

Потом он предложил мне пойти посмотреть город и сказал, что поведет на гигантский рынок, который возвышается теперь там, где стояли раньше глинобитные хижины и в беспорядке раскинулись сады.

— Это один из трех городских рынков, — сказал К., — так придумал Этеокл. Он видел такие рынки на Востоке и устроил значительно лучше: сюда съезжаются отовсюду покупать и продавать, это новое богатство Фив.

На рынке меня со всех сторон обступили крики торговцев, разнообразные цвета и запахи, музыка — я попала в самую гущу толпы и растерялась. К. показал мне контролеров, которые стояли у дверей в центре каждого четырехугольника, на какие был разбит рынок, и следили за порядком. Они же получали с каждой сделки процент, причитавшийся городу.

— Эти люди и пополняют фиванские сундуки, благодаря им Этеокл собирается отбить готовящееся Полиником вторжение.

При этих словах я почувствовала дурноту, захотела уйти и, не мешкая, отправиться к Этеоклу. К. привел меня на просторную площадь посредине воинского квартала, в центре его стояла крепкая круглая башня.

— Вот Этеоклова крепость, отсюда он наблюдает за укреплениями, городом и рынками. Особенно — за рынками.

Мы вошли, и необычайная простота, царящая в Этеокловой башне, поразила меня. В комнате, где мы ждали, всего несколько табуретов и стол с деревянной скамьей. Здесь Этеокл три раза в неделю вершит суд. Мгновенно двери распахнулись, и вошел он сам, не знавший о нашем приходе. Вновь увидела я эти длинные руки, шапку непокорных волос. Этеокл так похож на Эдипа, что я, не в силах удержать волнение, бросилась к нему, сжала в объятиях, расцеловала. Этеокл удивился, отстранился от меня, чтобы лучше рассмотреть.

— Ты должна знать, Антигона, — он не отводил от меня строгого взгляда, — что твое возвращение меня не обрадовало. Ты — моя сестра, я люблю тебя, но, если ты за Полиника, лучше уходи.

— Я не уйду, и я не за Полиника! — резкость моих слов удивила его.

— Ты за меня?

— Я за мир, Этеокл.

— Войну начал Полиник.

— Но ты, ты же не отдаешь корону. Прекратите бороться друг против друга. Нужно, чтобы кто-то из вас сделал это первым.

— Слишком поздно, Антигона, война началась.

То, что он сказал, — правда, и это настолько тяжело мне, что, не отдавая себе отчета, я бросилась к нему снова, прижала к себе и, плача, поцеловала в плечо. Взгляд Этеокла смягчился, он даже обнял меня, но у него нет времени на счастье, его ждут, у него занят весь день.

— Я не хочу обременять Исмену. Не сможешь ли ты найти мне небольшой дом, работу?

— Пусть К. придет ко мне.

И след его уже простыл, а я, растерянная, оказалась во дворе. К. повел меня посмотреть небольшой храм, построенный Этеоклом. В нем — единственное в Фивах произведение Клиоса. Он отказался прийти в город, но Этеокл сам отправился в горы и убедил Клиоса сделать эту фреску, за которую заплатил очень дорого.

В центре небольшой башни установлен высокий камень с фреской — камень с обеих сторон не обработан, он грубый и шероховатый.

На темном, ночном фоне фрески — очень светлый облик богини в золоте и голубом. Слева и справа — два ребенка, два мальчика, которые впились в нее восхищенными взглядами. Меня сначала охватила радость, потом — отчаяние, граничащее с ужасом: богиня, которую написал Клиос, это Иокаста — такая, какой видели и какую оспаривали друг у друга двое мальчишек, оставшихся моими братьями. Я обошла камень. На оборотной стороне не изображено ничего, только восхитительные блики пожара.

К. молчал, не отводя от меня взгляда.

— Клиос сделал эту фреску, — сказала я, — как будто Исмены и меня больше не существует. Мне не узнать в этой золотой богине соблазна нашей матери.

— Клиос писал Иокасту, как ее видел Этеокл и, конечно, Полиник, а не ты.

— Поэтому от меня отказываются и Этеокл, и Фивы?

— А разве для того чтобы стать самим собой, не нужно, чтобы от тебя отказались? — в доброй полуулыбке К. сквозила ирония.