На следующий день Исмена передала, что утром во дворце меня ждет Креонт. Принял он меня со своей обычной непринужденностью и, казалось, уже забыл, что совсем недавно в Колоне отдал приказ схватить меня, чтобы заставить Эдипа вернуться в Фивы. Долгое время он был самым красивым мужчиной в городе, и я тоже не могу смотреть на него без волнения: Креонт похож на Иокасту.

— В Фивах теперь тебя никто не узнаёт, — промолвил он, — зато вся Греция только о тебе и говорит. Почему ты вернулась, не предупредив меня?

— Я фиванка, я вернулась из-за моих братьев и войны.

— Ничто не остановит ни их соперничества, ни войны.

— Ты хочешь сказать, Креонт, что ты — их дядя — не делаешь ничего, чтобы остановить ее?

— Я не могу вмешиваться в войну. Попытайся я только это сделать, они бы объединились против меня. Я знаю, Эдип предсказал в Колоне, что наступит время, когда я буду единственным царем в Фивах. Но я не хочу этого — Этеокл молод, полон сил, у него дар к богатству и действию. Вдвоем мы гораздо сильнее, чем если бы я царствовал один.

— Почему вы не уступаете престол Полинику раз в три года, как было договорено?

— Так не делается, Антигона. У Полиника прекрасные соратники, он богат, скоро станет царем Аргоса. Фивы для него лишь прошлые мечтания.

— Он не откажется от них и объявит вам смертельную войну, если вы не признаете его прав.

— Тогда он умрет, потому что, идя войной на Фивы, Полиник становится предателем своей родины.

Креонт поднялся, давая мне понять, что нам нечего больше сказать друг другу. Он знал, что я захочу взглянуть на комнаты моих родителей, в которых они некогда жили. Сын Креонта Гемон отведет меня туда. Как только Креонт вышел, появился Гемон, как будто с нетерпением ожидал только этого момента. Я помнила худенького и неприметного мальчика — прошли годы, и Гемон превратился в красивого высокого мужчину, но царственной непринужденности отца у него нет. Немного робея, он приблизился, и это сразу расположило меня к нему. Он мне двоюродный брат, и, естественно, я поцеловала его. Он удивился, и лицо его на мгновение озарилось счастьем.

— Я рад снова увидеть тебя, — с трудом выговорил он. — Столько лет я на это надеялся.

Я рассмеялась и ответила:

— Я тоже.

И в этом было больше правды, чем я думала, потому что в моем сожалении о Фивах и в надежде вернуться туда всегда было место для неясного образа подростка Гемона, который стал теперь мужчиной, как и я, странным образом, женщиной.

Гемон предложил мне осмотреть дворец, но я хотела увидеть лишь тот маленький зал, где Эдип провел год, после того как ослепил себя. Зал оказался и уже, и темнее, чем представлялся мне тогда. Теперь в нем стояли амфоры, в которых Креонт хранил вино. Мне удалось добраться до центральной колонны.

— Вот здесь, у подножия этой колонны, — сказала я Гемону, — Эдип провел год и ни с кем не разговаривал до тех пор, пока его не изгнали из Фив.

Гемон попробовал было возразить, что Эдипа не изгоняли, но я прервала его:

— Конечно, он был изгнан, изгнан духами других. Духом Креонта, моих братьев и, в конце концов, его собственным. Однажды утром он произнес: «Я ухожу завтра». Я спросила: «Куда?» — «Какая разница — куда? Вон из Фив!» — крикнул он, и десять лет мы и шли в никуда.

Гемон промолчал, но обнял меня и взял мою руку в свою, и рука его оказалась сильнее моей. Я успокоилась.

— Пойдем посмотрим комнату моих родителей, — попросила я.

На пороге я машинально пропустила Гемона вперед. Я боялась, что увижу запустение. Но в комнате ничего не изменилось, можно подумать, что здесь по-прежнему жили. Над царской постелью, как и раньше, нависала толстенная балка, с нее свисал шарф, вида которого не смог вынести Эдип.

— Здесь ежедневно убирают, — сказал Гемон. — Ты знаешь, как мой отец любил Иокасту, он частенько приходит сюда.

— Это ему нужна здесь полутьма?

— Нет, кто-то задернул занавеси.

В это мгновение из-за них двинулась на нас Иокаста, и глаза ее были закрыты. Как и раньше, она улыбалась в сиянии своих восхитительных волос. Страх охватил меня, но я не поддалась ему, сделала три шага вперед, отдернула занавеси.

— Открой глаза, — несмотря на все мои усилия, голос мой немного дрожал.

Глаза призрака открылись, и иллюзия рассеялась, потому что в Исменином взгляде нет власти Иокасты.

— Я испугала тебя? — расхохоталась моя сестра.

— Просто на мгновение ко мне вернулась надежда, что это она.

— Знаешь, я репетировала эту роль. Креонт часто просит меня исполнить ее для него, наша мать умела заставить любить себя. Ты тоже. Вон ты уже окрутила красавца Гемона. Пока тебя не было, он любил меня, но ты сильнее. Сильнее, чем я думала, когда ты входила по утрам через эту дверь, и Эдип, хотя я была уже у него в объятиях, говорил: «А вот и моя дылда». Как это у тебя выходило — быть всегда самой большой?

— А как выходило у тебя всегда оказываться любимицей и первой?

Пока Гемон приводил занавеси в порядок, Исмена шепнула мне:

— Я о нем больше не думаю, я люблю другого.

— Ты не любимая моя сестра, Исмена, — проговорила я в ответ, даже не задумываясь, — ты единственная моя сестра.

Исмена выглядела счастливой, и, хотя Гемон и расстроился, мы попросили его не провожать нас и вместе вышли из дворца. Нам было необходимо побыть наедине и молча шагать рядом друг с другом.

Дома Исмена обняла меня и сказала:

— И не надейся, завтра я буду снова тебя ненавидеть. Я сегодня раскисла из-за тебя. Мы теперь в Фивах презираем мягкотелость, мне нужно тебя ненавидеть, чтобы ты закалилась, чтобы тебя тоже не раздавили.

На заре следующего утра, пока мы ели, К. сказал мне:

— Вчера Этеокл послал меня выбрать для тебя дом. Я посмотрел несколько — они все разные. Хочешь взглянуть сама?

— Ты знаешь, какой я выберу?

— Да, — ответил он.

— Ну, так я его и выбираю. Пойдем.

На бывших выселках, которые Этеокл включил в городскую черту — а когда-то там жили огородники, — мы нашли деревянный дом, окруженный большим заброшенным садом, где росло несколько красивых деревьев. Дом мне понравился с первого взгляда — неброский и хороших пропорций. В нем прохладно и есть погреб. Совсем рядом — забытый родник, его надо привести в порядок. В глубине второй комнаты — очаг. Накануне К. заготовил дрова, и я сразу же смогла разжечь огонь: пламя занялось, и дом ожил. Впервые с тех пор, как я с Эдипом покинула Фивы, благодаря Этеоклу, такому внешне враждебному, у меня появились свой дом и очаг.

Мы отправились осматривать сад — он весь зарос ежевикой и сорняками. Но в середине возвышалось восхитительное вишневое дерево, которое отбрасывало тень. Как интересно будет приводить все в порядок, возвращать к жизни. К. увлек меня в глубину сада, где стояла мастерская — всего три стены, тщательно сложенные из камня. Крыша провалилась, внутри выросли деревья, отчего все кажется зеленым.

— Какой простор для ваяния, — радость переполняла меня, — завтра же начинаю.

В полдень я впервые приготовила на очаге еду. Послышались чьи-то шаги — это Гемон, и мне его появление неожиданно показалось очень приятным.

— Иди поешь с нами в первом моем доме.

— Дом небольшой, — заметил Гемон, — но, раз ты живешь в нем, великолепный, да и сад станет красивым и полезным.

На улице заскрипела телега.

— Этеокл отправил меня к тебе привезти мебель, — пояснил юноша.

— Только ничего лишнего: за годы скитаний я поняла, что на самом деле нужно очень мало вещей.

К., наверное, предупредил Этеокла, потому что в телеге было лишь самое необходимое и еще два настенных ковра.

В конце трапезы Гемон, замявшись, неожиданно проговорил:

— Расчистить сад, отстроить мастерскую — работа немалая. Вам двоим это не под силу, потому что К. надо щадить свои силы. Мне бы хотелось помочь вам.

— Ты хочешь помочь? А что подумает Креонт?

— Я под началом не у него, а у Этеокла. У меня много дел, но среди дня выдаются свободные минуты. Я могу сейчас же и начать. Я даже мотыги принес.

Предложение это мне понравилось, и было приятно, что Гемон и К. вместе решили прежде всего проложить дорожку к мастерской.

Гемон без промедления принялся за дело. Он срезал траву, мотыжил землю — впрочем, вырывая ненужное, он тщательно сохранял полезные растения. Тем временем мы с К., прежде чем вносить в дом мебель, принялись отмывать стены.

Время от времени я выходила взглянуть, как работает Гемон — ему было очень жарко, и я принесла холодной воды из родника. Он наклонился над корневищем, которое вырывал из земли, неловко поблагодарил меня. И под его взглядом, в котором восхищение было перемешано со страстным желанием подчиниться, я смутилась больше, чем думала.

Приблизился вечер. Гемон сложил инструменты, быстро попрощался и торопливо ушел, чтобы успеть на вечернюю перекличку. Едва успели затихнуть Гемоновы слова, что он придет на следующий день, как передо мной вырос Этеокл.

— Почему ты выбрала такой бедный квартал и дом? — спросил он, внимательно все осмотрев.

— Наш отец в конце жизни стал беден, он сначала мирился с этим, потом решил, что это правильно.

— Почему?

— «Никакого ненужного труда», — говорил он.

Этеокл мгновенно оценил эти слова.

— Эта точка зрения, — произнес он, — прямо противоположна той политике, что я веду в Фивах, но я понимаю ее. Не будь Полиника, я бы, может быть, думал, как Эдип. — И, глядя на дорожку, которую начал прокладывать Гемон, продолжил: — Ты наняла лучшего из моих людей.

Я рассмеялась от удовольствия:

— Правда, красивая работа?

— Хороший выбор: после Полиника это самый красивый мужчина в Фивах, и он невероятно честен.

Щеки мои зарделись, и это, естественно, не укрылось от Этеокла.

— Ты говоришь, что Полиник — самый красивый мужчина в Фивах; для тебя он по-прежнему фиванец?

— Что бы Полиник ни делал, он навсегда останется одним из нас.

— Тогда почему ты изгнал его?

— Я позволил ему царствовать год и честно служил ему в это время. Он отправился путешествовать, и я не позволил ему вернуться. Он разрешил Фивам погрузиться в спячку, я же принуждаю их, я принуждаю и Полиника: пусть мечтает и воплощает фиванские мечты.

Этеокл вышел, прижимая к себе красивый шлем с черным султаном. Я бросилась вслед, схватила его за руку:

— Знаешь, в Фивах ведь тоже есть кое-кто, кого я люблю так же, как Полиника, и это — ты.

Он нежно и как-то печально взглянул на меня.

— Ты одинаково относишься к нам и тем не менее сказала Исмене: «Настоящий царь — Полиник». Эти слова вырвались у тебя, я тоже мог так сказать. Настоящий царь по своей природе — Полиник, и я это знаю. Я — царь лишь по неустанному усилию, мне никогда не совершить тех великих подвигов, что он может совершить, но что было бы с Полиником, если бы не то глубочайшее оскорбление, которое я нанес ему? Он стал бы властелином заурядного города. Я знаю, что делаю: не справедливости хочу, а могущества. Именно потому, что Полиник так восхитителен, так идиотски солярен, я должен был восстать против него, должен был поднять на него оружие, оружие тьмы и золота, которое я привлек в Фивы.

Он повернулся, и вот уже только его быстрые шаги отдаются вдали. К. подошел ко мне, взял за руку, отвел в дом. Тягостные думы завладели мною: братьям известна, им всегда была известна тщетность всего того, что я должна предпринять. Я присела у очага, в котором К. разжег огонь. Сам он сел напротив, наблюдая, как борется во мне та бедная испуганная девчонка, которая, по-моему, и есть я, и другая — непонятная, непредсказуемая Антигона, которую Клиос, Эдип и Диотимия считают, что видят. Тому, кто слушает на пороге души, прекрасно известно, что противостояние этих двух Антигон не может завершиться выбором одной или другой ипостаси, оно дойдет до конца, и цена ему — жизнь. Это невозможно выразить словами, и К. начинает потихоньку напевать, успокаивая словами израненную душу, он убеждает меня поесть, лечь, внять истинам глубокого сна.

В последовавшие за этой встречей дни я начала вырубать в мраморной плите, которую нашел для меня К., многомесячный Эдипов маршрут, когда он описывал вокруг Афин полукруг за полукругом. Полукружия эти сжимаются по мере приближения к Колону, к тому месту, где слепец прозрел.

Камень требует, чтобы форма полукружий, которые описывал Эдип на земле, была правильнее, и я радостно подчиняюсь требованию камня. Гемону нравилось водить пальцем внутри мраморных желобков, и он считал, что выполнены они восхитительно.

— Дотрагиваешься до них — и возникает желание отправиться в путь, — произнес он однажды, — хочется идти, как шла ты, но еще хочется присесть и начать слушать.

— Что слушать? — спросил К.

Гемон в неведении пожал плечами. Может быть, мы узнаем это, когда Клиос, как обещал, вырубит в своей горе наш маршрут, и тогда все будет видно.

Гемон почти каждый день приходил работать в саду. Он в нескольких словах передавал мне, что происходило в городе, брал инструменты и принимался за работу. Однажды К. сказал мне:

— Твоя скульптура почти закончена, пойди помоги Гемону — ему безумно этого хочется, но у него не хватает смелости попросить тебя.

Я вышла в сад, встала рядом с Гемоном — и лицо его прояснилось, мы начали работать бок о бок, и, хотя слов мы почти никаких не сказали друг другу, аромат трав и запах вскопанной земли мы вдыхали с ним вместе. Иногда наши руки соприкасались, мы даже не всегда замечали это, но тела наши находили в этой тишине тайную радость.

Счастье это могло бы длиться вечно, ему не должно было быть конца, но пришел день, когда Гемон произнес:

— Я уезжаю, — сердце мое сжалось, а, поскольку я молчала в ответ, он добавил: — В полевой лагерь.

— Воевать против Полиника?

Он промолчал, и мы снова в полной тишине принялись за работу.

Почему я так испугалась? Из-за Полиника, который нечеловечески силен и ловок в обращении с оружием? Из-за Этеокла, который едва ли уступает в этом Полинику, или из-за него, из-за самого Гемона? Ополчилась же я на Гемона, потому что произнесла:

— Ты и впрямь человек Этеокла.

Гемон выпрямился, впервые я поймала на себе его неласковый взгляд:

— Ты очень любишь Полиника, Антигона.

— Этеокл тоже.

— Я должен был выбирать. Этеокл — мой друг, он, как и я, человек Фив.

— Полиник, значит, нет?

— Нет, — прозвучал отрывистый ответ, — Полиник великолепен, но для самого себя.

Гемон не верил, что мир между братьями возможен; не нужно, чтобы это встало между нами, не нужно, чтобы я плакала, но я плакала.

Он заметил мои слезы, захотел что-то сказать, но не нашел слов и вскоре ушел в военный квартал, как уходил туда каждый вечер.

Пока мы трудились с Гемоном бок о бок, что-то проснулось во мне. И когда я услышала, что он уезжает, поняла, что думать об этом одна я не в силах, бросилась в мастерскую, где работал К. Я знаю его так недолго, но он, кажется, знал меня всегда.

К. возился с обломками рухнувшей колонны, которая поддерживала крышу мастерской:

— К., что ты думаешь о Гемоне?

Как обычно, прямого ответа на вопрос он не дал:

— Познакомься с ним Клиос, сказал бы, что ему можно доверять.

— А Ио, что сказала бы она?

— Она сказала бы, что он красив, и это важно.

— А еще что, что еще?

— Ио наверняка сказала бы, что Гемон может быть хорошим отцом.

— Тебе это смешно?

— Да, Антигона, мне, у кого никогда не будет ни жены, ни детей, это смешно.

— Прости меня, К., Гемон уходит с Этеоклом сражаться против Полиника, мне от этого стало так больно, что я была с ним жестока.

Я успокоилась, но мне нужно было побыть в тишине рядом с К. А так как он снова взялся за обломки колонны, я принялась помогать ему. Мои ловкие руки скульптора действительно могут лечить прекрасный камень и его жесткие края, как будто это тело ребенка.

На следующий день появилась насупленная Исмена — она всегда такая, когда у нее плохое настроение.

— Что за квартал, что за соседи! К счастью, из-за этого большого сада к тебе не долетают запахи их кухни. А твой дом — он просто крошечный, и одни голые стены. А ведь ты могла бы принять и то, что я хотела тебе отправить. Тебе, конечно, ничего не надо, я так и думала. В довершение всего ты завладела К. и нашим дорогим Гемоном, ты их быстро пристроила к делу. За работу, за работу — ты так же пристроила к делу Эдипа. Ему пришлось ваять скульптуры, петь просоды, слагать поэмы для бедной Антигоны, которая просила для него милостыньку. Не очень-то много свободного времени оставляла ты нашему отцу; раз он потерпел поражение в Фивах, нужно было, чтобы он стал великим как-то по-другому. Мудрец, провидец, герой, превознесенный богами, — и все это для своей маленькой помощницы, без которой ему бы не выжить. Пройдет совсем немного времени, и на всех перекрестках можно будет найти неизвестно кем выполненные скульптуры, изображающие Эдипов апофеоз с приткнувшейся в каком-нибудь углу Антигоной.

— Если ты злишься, Исмена — значит, хочешь что-то сказать.

— Да, хочу. Ты отвоевала у всех Гемона. Мне это все равно. Да и Этеоклу не до вашей все возрастающей близости.

— Тогда кому это не все равно? — спросил К.

— Креонту. Он хочет, чтобы Гемон стал в один прекрасный день царем, но и подумать не может, чтобы Антигона была царицей.

— Я никогда не стану царицей, ни в Фивах, — нигде.

— Если ты, Антигона, откажешься от царства, Гемон тоже от него откажется. Поэтому-то ты и рассоришь его с Креонтом. И тут же ты окажешься в огромной опасности — ты, твоя сестричка и К. тоже.

— А Этеокл, Исмена? У Креонта не вся власть.

— Помнишь, что сказал Эдип Полинику в Колоне? «Когда вы убьете друг друга, кто будет царем? Креонт. Думаешь, Антигона сможет вынести его тиранию?» Естественно, об Исмене ни слова, она-то может все вынести.

Ответить Исмене я не могла: в ее словах слишком много правды и невозможный груз будущего.

— Ты, кажется, еще на что-то надеешься, Антигона, — не могла успокоиться Исмена. — Но на что можно надеяться при этом безумном упрямстве близнецов?

— Не знаю, сестра. Когда я шла по дороге, я не знала, куда иду, я просто следовала за Эдипом, он занимал собой все прошлое и поглощал будущее. Оставалось лишь настоящее, в нем-то я и жила. Жить в настоящем можно, но строить планы нет времени.

Исмена неожиданно растрогалась: ей стало понятно, какова была наша долгая дорога нищебродства и годы неуверенности. Она открыла мне объятия, мы привлекли к себе К. — и сомкнулось кольцо чувств и объединявших нас воспоминаний. Необъяснимая радость охватила нас, и мы долго наслаждались ею, бесцельною, но счастливою. Исмена прервала это сладостное переживание именно тогда, когда это было надо, и так, как умела только она:

— Однако я сильно проголодалась, — воскликнула она, — быстро есть!

Мы вместе приготовили еду и весело поели в саду. Как только я собралась все убрать, К. запел, и его восхитительный голос неожиданно взлетел к небу.

Слушая его, не знаешь, поет ли это ребенок, молоденькая девушка или мужчина, который извлекает звуки не из своих голосовых связок, а из самых корней древа любви. Однако я знаю этот неизвестный голос, я знаю его изначально; слушая, как он звучит, я чувствую, что меня поняли, и это тот единственный голос, который понятен мне самой. При этих невероятно высоких звуках дух мой проходит в недоступные врата. Я опустилась на нагретую солнцем землю, и Исмена — рядом со мной. Руки наши встретились, и счастье оттого, что мы рядом, что мы храним друг друга, заполнило наши существа, а голос К. приносил нам избыток этого счастья. Звуки эти проникали через прикрытые веки, и по завороженным путям слуха спускались к сердцу, пылкое биение которого все учащалось. Легкие наши полностью открылись памяти Эдипа и его отсутствию, всем тем, кто умер, и тем, кто еще лишь готовился родиться под вспыхнувшими огнем небесами. Под конец голос К. сорвался, задрожал и потонул в приступе кашля. Беспокойство охватило меня: мне бы успокоить К., но я, как Исмена, все еще пребывала в том блаженном состоянии, в которое погрузило нас его пение. Я обернулась: как прекрасна моя сестра, на ней, кажется, еще лежал отблеск славы, звучавший в голосе К. и всегда пребывающий в небесах.

— Ты вся сверкаешь, — проговорила я.

— Ты тоже, — ответила Исмена, — это музыка проникла в нас.

К. кашлял, сидя на земле, у самых корней вишневого дерева. Он был бледен и измучен. Мы помогли ему встать на ноги и отвели в дом.

— Ты был неосторожен, — упрекнула его Исмена. — Ты дал нам счастье, но пел слишком долго.

В перерывах между приступами кашля на губах у К. появилась слабая, но счастливая улыбка.

— Разве можно остановить мгновение счастья, — прошептал он, — разве можно его измерить?