[35]Править милостью Божьей (лат.).
Как мы уже имели случаи констатировать применительно к другим областям искусства (живописи, архитектуре), интерес, питаемый королем к музыке, — прямой, конкретный, если угодно, технический. Говорят, в этом он ученик Кольбера. Он всегда озабочен музыкой в своей церкви, ибо именно это — один из главных элементов королевской литургии на протяжении столетий. Но когда наконец в Версале будет построена церковь (чего придется ждать почти тридцать лет), вновь обнаружится королевская страсть, всегда одна и та же, проявляющаяся в маленьких конкретных деталях: тем более в музыке, которую среди других искусств Людовик XIV в особенности знал изнутри.
Музыка — это колебания воздуха. Но воздух всегда заключен в каком-либо помещении. Одно помещение всегда отличается от другого. Поэтому, когда в 1710 году будет наконец возведена новая церковь, король не удовлетворится любительским созерцанием ее архитектуры, даже созерцанием любителя просвещенного. Он сразу же проверит, какова она. Задолго до официального открытия он дважды, 25 апреля и 22 мая, устроит зданию, если угодно, прослушивание. Дневник Данжо: «Король вошел в новую церковь, которую тщательно изучил снизу доверху. Он велел спеть мотет, чтобы увидеть, какой эффект производит в этой церкви музыка».
Это тот самый король, который, как мы не раз видели, не умел судить об архитектуре по чертежам, пока здание оставалось на бумаге, и который приказал сломать крыши Трианона, показавшиеся ему непропорциональными. Но таков он и в отношении каждого певца, каждого музыканта: если музыка исполняется в конкретном месте, она также исполняется конкретными людьми.
«Королевской капеллой» назывался хор, в начале царствования Людовика XIV состоявший приблизительно из двадцати певцов. Согласно «Ведомости...» от 1702 года, хористов было 94 человека и они служили по шесть месяцев в году в течение сорока лет. Но Людовик XIV не дозволял принять певца в капеллу, не прослушав его самолично, причем несколько раз. Мемуары братьев Беш: «Он мудро судил, что существует огромная необходимость прослушать голос несколько раз перед тем, как принять решение допустить ли его на службу в капелле».
Он никогда не высказывался, не прослушав нового певца трижды. Он приказывал сначала другим музыкантам дать отзыв, затем — представить певца официально и слушал его пение в салоне Войны или «во второй комнате от салона Геркулеса».
Зимой 1683 года, едва устроившись, Людовик XIV организовал конкурс, чтобы набрать четырех «sous-maitres» (мы бы назвали их капельмейстерами), которые служили бы «поквартально», по три месяца в году каждый. Эта история заслуживает того, чтобы рассказать ее в деталях, ибо в этом весь Людовик XIV — такой, каким он был в двенадцать лет, каким он был в сорок, каким мы видели его в общении с архитекторами, внешне исполненным почтения «к тому, как всегда делается», но в итоге принимающим решение самолично.
Сперва бросили клич по всем соборам и церквам королевства: набралось тридцать девять кандидатов. Мотет каждого из них исполнили на королевской мессе. Для короля это было способом услышать сочинение каждого из них по очереди в своей церкви, в полном блеске. Осталось пятнадцать кандидатов.
«Французский Меркурий», март 1683 года: «Все музыканты в различные дни спели по мотету на королевской мессе, был выбран ряд тех, кто был сочтен лучшими, чтобы заставить их работать, и их заперли».
Иными словами, их посадили в отдельные комнаты, как еще иногда поступают на конкурсах и как отбирают на Римскую премию.
«Те, кто были заперты, вручили свои сочинения Королю в запечатанных конвертах. Вытянули конверты по жребию, чтобы спеть то, что в них содержалось, и когда всё было спето, избрали капельмейстерами четырех, преуспевших в этой последней композиции».
На этой стадии дело приобретает интерес. Конкурс, организованный по самым строгим правилам при соблюдении того, что мы бы назвали равенством возможностей, немедленно превращается в борьбу влияний. Удивительно наблюдать, как Людовик сначала повелевает говорить и решать тем, кто по служебному положению облечен властью делать это, как прежде повелевал говорить Лево, Мансару, Кольберу, предлагавшим ему архитектурные планы... Пьер Робер был капельмейстером, собирающимся покинуть свой пост, кардинал Летелье, архиепископ Реймсский — штатным капельмейстером, Люлли — суперинтендантом королевской музыки. «Господин аббат Робер, оставлявший руководство королевской капеллой, очень просил благосклонно принять господина Гупийе. Господин архиепископ Реймсский также просил Его Величество принять господина Миноре. Люлли, который протежировал господину Колассу, получил и для него квартал. Трое были назначены».
Но вот ответ короля. «Все три различные покровителя много превозносили достоинства трех новых капельмейстеров, и, желая предложить четвертого, король сказал им: "Господа, я принял тех, кого вы мне представили; справедливо, чтобы и я выбрал подчиненного по своему вкусу, и я выбираю Лаланда"». Самое любопытное заключается в том, что из всех четырех выбор короля был наилучшим; рядом с Гупийе, Миноре и Ко-лассом (39) Делаланд — гений, который станет величайшим музыкантом второй половины царствования Людовика.
Мишелю-Ришару Делаланду не было и тридцати. Шаг за шагом он станет суперинтендантом, капельмейстером камерной музыки, композитором камерной музыки, композитором капеллы, объединив в своих руках девять из десяти крупных музыкальных должностей при дворе: деспот Люлли никогда не знал такой власти. Жена Делаланда Анна Ребель и две их дочери были певицами; шурин Жан-Фери Ребель и племянник Франсуа Ребель занимали важные посты. Если Люлли был первым музыкантом первого царствования Людовика XIV, нет сомнений, что Лаланд был первым музыкантом второго.
Но прежде всего он был им по своему духу и по своему дарованию. Горячему Флорентийцу, быстрому и шустрому, игривому и строптивому, вольному и фривольному, путанику и распутнику, язвительному self-made man'y, наследует человек, который во всем показывает себя приверженцем порядка, аккуратности, пунктуальности, серьезности и достоинства. Он скромен, несмотря на должности, которые накапливает, и почести, которые коллекционирует: о нем не ходит слухов и тем более — непристойных анекдотов. Строго говоря, о нем ничего неизвестно. Если он пришел почти ниоткуда (мог ли сын портного из квартала Сен-Жермен-л'Оксерруа завидовать сыну мельника из Санта-Мария нель Прато?), то отнюдь не по-гусарски завоевывал места и должности, но постепенным восхождением, ступенька за ступенькой, — и с такой быстротой, с такой решимостью. Ему не было и двадцати, когда он стал штатным органистом четырех парижских церквей. В двадцать шесть он достигает королевской капеллы. И вот итог: по смерти своей жены Анны он от всего отказывается и удаляется в уединение — не в социальном смысле, но почти в религиозном. Самый могущественный музыкант королевства уходит, даже не разбогатев. Как он далек, и в этом тоже, от пятидесяти двух мешков золота, обнаруженных в погребе Флорентийца после его смерти!
Его творчество соответствует его облику: серьезное, мощное, сложенное из крупных конструкций и проработанное в деталях. Его большие мотеты передают на символическом языке того времени ясные и подлинно духовные размышления. Немного суровые, но без янсенизма; немного театральные, но не более, чем было принято в век, когда все было театром. Чтобы сказать кратко: духовные без ханжества. И так же как творчество Люлли есть лирическое и эпическое преображение первого царствования, наверняка Делаланд умел выявить то, что было лучшего в серьезности второго: он умел его возвеличить и облагородить, возвышая своим творческим гением то, что в царствование мадам де Ментенон и стареющего короля могло показаться чопорным и напыщенным.
В отношении близости к королю Делаланду не в чем было завидовать Люлли, Мольеру или Расину. Он сам рассказывает, что сочиняя придворные дивертисменты, жил, по приказу короля, во дворце (как тридцать-сорок лет назад жил во дворце Лебрен), чтобы тот имел возможность приходить наблюдать за работой, обсуждать, критиковать и комментировать. «Его Величество приходил проверять несколько раз на дню и застав-лет вносить поправки до тех пор, пока не оставался доволен». И если хотят измерить, до каких пределов могло простираться королевское вмешательство в процесс создания произведений искусства или обнаружить лишнее доказательство сентиментальной привязанности, которую король не переставал питать к тому, что однажды полюбил или что доставляло ему удовольствие, то вот что рассказывает первый биограф Делаланда Таннево (40) после смерти короля и музыканта: «Во времена покойного Короля он начал делать некоторые изменения во многих своих старых мотетах»; Его Величество, узнав об этом, «не дал ему продолжать, чтобы успехи, которые автор сделал на его глазах, остались более явными, чтобы сохранить изящество и наивные красоты его первых произведений, наконец, из страха, чтобы это занятие не отняло у него слишком много времени и не помешало бы ему сочинять новые вещи.
После смерти Людовика XIV Лаланд вновь захотел последовать своему первоначальному намерению, и тогда его единственным занятием стало исправление произведений, в которые он желал внести изменения, но не искажая ничего ни в напевах, ни в темах; ибо и те, и другие оставались для него священны, неся в себе память о вкусе, выгоде и многократном одобрении великого Короля, которому он служил».
Наконец, если захотят, по контрасту, узнать о теплых личных отношениях, которые, вопреки застылости этикета, связывали короля и любимого им художника, выраженных первым в некоторых столь кратких фразах, секретом которых он владел, вот одна такая фраза. Сухость публично сказанных слов в совершенстве выдает здесь очевидность эмоций двух собеседников. Известно об ужасающей эпидемии, от которой в 1711 году один за другим умерли Великий Дофин — Монсеньор — герцог Бургундский и все потомки Короля-Солнца (41), кроме маленького Людовика XV; известно о подавленном состоянии короля, на глазах которого угасал его род. Две дочери Делаланда, очень любимые отцом, певшие в капелле, о чьих восхитительных голосах говорят нам все мемуары, умерли в ту же злосчастную неделю, что и дети и внуки короля:
«Через несколько дней после смерти своих дочерей господин Делаланд появился перед королем, не смея приблизиться к Его Величеству из страха напомнить ему о потере сына, которую тот только что понес, но король был так добр, что подозвал его и сказал: "Вы потеряли двух достойнейших дочерей, я потерял Монсеньора". И, указывая на небо, король добавил: "Лаланд, нужно покориться"».