Середина ноги

У меня болит ноги середина. Бывает такое. Это всё из-за того, что я много думала. У меня так всегда, если много думаю. От мыслей. Всё из-за одной истории, когда я бежала с насыпи у железной дороги и так разбежалась, что нечаянно сломала руку и ногу, расцарапала всё лицо. Потом ещё лежала в больнице, потом дома — тоже лежала. Неохота было нигде появляться в этом гипсе. Лежала и читала книги по литературе, мне папа не разрешает отставать от программы. А тут как раз мама узнала тему сочинения по «Капитанской дочке». То есть несколько тем. Ну, там, про честь и человеческое достоинство, образ Пугачёва, женские образы, почему повесть названа именно так. Я выбрала тему про семью капитана, семью Мироновых. Сначала я хотела написать сочинение левой рукой, ну, не левой — она как раз была в гипсе, — правой, но сильно не размышлять, так, что в голову придёт, то и написать. Но пока устраивалась поудобнее в кровати, я вдруг поняла, что я тоже почти что капитанская дочка. Даже майорская. Мой папа — майор, не капитан, но что-то в этом есть. Я как представила нас в этой Белогорской крепости, так моя мысль куда-то побежала, а я — за ней. Когда я думаю, то много хожу, потому что мысли разбегаются от меня в разные стороны. И даже когда остаётся одна, она тоже пытается разбежаться, и тоже в разные стороны. Старается разделиться на несколько отдельных мыслишек — и наутёк. Мне приходится как-то её догонять. Это всё ничего, могу и побегать, но в тот раз на мне был гипс. Видимо, в ноге что-то срослось не совсем так, как надо, а может быть, что-то ещё случилось. Но с тех пор каждый раз, когда я догоняю свои мысли, у меня болит ноги середина.

Маме не нравится это словосочетание: «ноги середина». Она каждый раз ругается и говорит, чтобы я не ходила много. Но как это — не ходить? Тогда надо перестать думать. Я знаю только одно средство: компьютер. Точнее, какая-нибудь компьютерная игра-тупилка. Тетрис или арканоид. Когда в них играешь, никакие мысли точно не появляются. Просто тупо нажимаешь на клавиши, вот и все дела. Чтобы не думать, мне придётся целыми днями сидеть за компьютером. Это маме тоже не понравится, без сомнений.

В тот день я думала, что делать дальше, как жить. Как раз закончился девятый класс, и теперь я могла быть свободна, как вольный ветер. Летать себе над всей областью или страной даже. Я хотела пойти работать. Это была интересная идея, но мама не одобрила. Она очень просто это сделала: легла на диван и начала стонать. Говорила, что я неблагодарный ребёнок, они меня растили-растили, а я собираюсь не пойми кем работать. Только не это. Вот что примерно она говорила между стонами. Её не устраивало место работы, которое я выбрала. А может быть, что-то ещё. Мне вот очень нравилась моя идея. Я хотела устроиться в мастерскую по заточке ножей, ножниц, коньков. Это дело нехитрое, любая капитанская дочка это умеет. По крайней мере, я бы научилась. Сидела бы себе в киоске на площади Конева, прямо под памятником, точила конёчки. Но мама лежала и застанывала мою идею.

Пришёл с работы папа. Посмотрел на маму и спросил:

— Давно это с ней?

Это с ней было уже где-то полчаса. Я так и сказала. Папа только хмыкнул и пошёл на кухню. Смочил полотенце и положил маме на лоб. А мне сказал:

— Ты подумай всё же, может быть, куда-нибудь в техникум?

— Давай на будущий год, а? — ответила я. Папа пожал плечами, а мама застонала сильнее.

— Или ещё куда-нибудь? А? Подумай…

И я начала думать. Вышла из дому. Потом со двора. Потом закончилась моя улица. Дальше почему-то я помню плохо. Я как будто заснула или, может быть, просто выпала из жизни, бывает же такое, наверное.

Проснулась за мостом, в районе, который называется Спичка. У какой-то школы. Во дворе как раз шло вручение аттестатов девятому классу. Чем-то они сразу мне понравились, эти ребята. Видно, что дружные. Конечно, мой класс тоже был вполне нормальным, ни у кого не было никакой вражды, шпорами делились и всё такое. Но наши любили как-то повыпендриваться друг перед другом. Ну, там, в одежде или ещё как-то. Например, на уроке учитель кого-нибудь спрашивает по своему предмету. А ему отвечают что-то совсем другое, из другой оперы. И смотрят, что учитель сделает. И как другие оценят. Неприятно как-то. А этот класс был какой-то не такой. Конечно, на вручении аттестатов такие фокусы не повыкидываешь, но наши бы смогли, без проблем. Я сама не была ни на выпускном, ни на вручении аттестатов. Просто пришла, забрала свои документы и ушла. Всё. Больше я в эту школу не вернулась. Я так решила, так маме и сказала. Не хочу. Хочу, чтобы меня больше никто не видел из моего класса.

Пока на улице была линейка, я поднялась к секретарю, написала заявление, отдала аттестат — он всё ещё лежал у меня в рюкзачке.

— Ты знаешь, что у этого класса особая программа? — спросила она. — Это класс спасателей. Должно быть хорошее здоровье, у тебя хорошее?

— Да, — ответила я, и у меня тут же заболела ноги середина. Так сильно, что я чуть не вскрикнула. Но я не стала кричать, а молча отдала заявление.

— Ты далеко живёшь, — она увидела мой адрес, — тебе будет удобно добираться?

— Да, — снова сказала я, — папе тут по дороге на службу.

На самом деле он служил в другой части города, и это можно было легко проверить, но мне повезло.

Оказалось, очень просто было поступить в новую школу. Когда я пришла домой, мама уже не стонала, она заснула с полотенцем на лбу. Папа сидел у телевизора, переживал за пляжный волейбол, я не стала его отвлекать. Про новую школу рассказала им утром. Мама была не очень-то довольна, а папа шепнул одними губами, беззвучно, что я молодец. Ещё бы, столько думала, так сильно середина ноги у меня ещё не болела. Всю ночь. И днём ещё.

 

Ползуниха

— С детства я мечтал иметь тельняшку и зуб золотой, — сказал нам этот старик, — люди бы смотрели и говорили: «Вот идёт морской волк». А я бы шёл и улыбался.

И он улыбнулся. Улыбка его блестела в свете костра — мы увидели не один, а сразу несколько золотых зубов: внизу и вверху.

Старик живёт на берегу Ползунихи. Вроде бы близко от города, но это такая глушь непролазная. Попробуй пробраться через кусты ивы в воде, рогоз, камыш, осоку. Ползуниха только называется речкой. На самом деле это заливные луга с островками суши, вечными комарами и лягушками. Тёмная вода пахнет болотиной, на дне — густой слой ила. Должно быть, весной вода тут чище и подходит к самому порогу дома старика. А сейчас, осенью, видно, что избушка стоит на небольшом островке. Рядом другие острова, но никто на них не живёт.

Мы отправились на этот остров в пятницу после школы. Мама всё ворчала, что меня угораздило поступить в этот класс, не хотела отпускать. Папа её уговорил. Как только мы причалили к берегу, старик выбежал из своей избушки, закивал головой, затараторил:

— Вот и Борька со своей оравой, привет, Борька, дети, вылезайте из своих шлюпок, парни — за водой, девки, ставьте ведро на огонь, время чая.

Все сразу же побежали в разные стороны. Кажется, только я одна не знала, куда себя деть.

— Новенькая? — спросил этот дедок. — Не знаешь, чем заняться? Держи спички. Разводи костёр. Вот тут.

И он показал мне старое костровище. Рядом лежали щепки, так что первое топливо было. Скоро стали прибегать ребята. Алик притащил ведро с водой и побежал за дровами. Викашара приволокла старую сухую ёлку, Лёшич нашёл две рогатины, а Гоша — перекладину, мы повесили над огнём ведро. Так хотелось посидеть у огня, погреться после речки Ползунихи. Но Борискузьмич сказал, что сейчас начнётся тренировка, надо натянуть параллельные верёвки, навести переправу от одного острова к другому, навесить маятник. Все встали, побежали к рюкзакам, но тут из дома вышел старик с ведром и строго сказал:

— Время чая!

— Но световой день… — хотел объяснить Борискузьмич.

— Время чая! — повторил старик, глядя на учителя.

— Хорошо, — сдался Борискузьмич, — время чая. Доставайте пряники.

Все повытаскивали из рюкзаков свои припасы: хлеб, печенье, сыр, колбасу — у кого что было. А старик снял крышку с ведра. В нём были кружки. Он внимательно смотрел на нас и каждому выдавал кружку.

— У меня опять с собакой! — сказала Танька, когда получила свою кружку.

— И у меня! — обрадовалась Викашара.

— У меня виноград, — довольно сказал Гоша.

Лёшич пил из кружки в красный горох, Алик по прозвищу Теоретик — из обычной алюминиевой. Мне досталась кружка с простой рыбой окунем. Похоже, кто-то поймал его, сфотографировал и перенёс фотографию на кружку. По-моему, здорово. Никогда я не пила такого вкусного чая. Лето и осень встретились в моей кружке, черника и брусника плавали в ней. Запах мяты и можжевельника был в чае, запах ночной рыбалки и утреннего сбора грибов. Радость и грусть. Я пила чай, смотрела на рыбу окуня и думала, что, наверное, хорошо, что я не устроилась точить ножи, а пошла в школу. Так бы я никогда не попробовала этого чая, не знала бы о речке Ползунихе. Я всё смотрела и смотрела на эту рыбу, и в конце концов мне даже показалось, что она подмигнула мне. И в это время Борискузьмич сказал:

— Темнеет здорово, пора, а то не успеем.

И мы взяли верёвки и пошли готовить всё к завтрашней тренировке. Закончили уже в темноте. Если бы на небе в тот день были тучи, то я бы сказала, что мы возвращались к старику в кромешной темноте. Но над нами было ясное звёздное небо.

Учитель поднял нас ни свет ни заря, и мы сразу же начали переходить туда-сюда по бревну, прыгать по кочкам в Ползунихе, делать носилки из курток и переносить ложных пострадавших. От сырости у меня постоянно мёрзли руки, из носа текло, и я снова начала сомневаться, не лучше ли было пойти точить ножи и коньки или остаться в старой школе. В это время я пыталась зацепиться карабином за верёвку. Она висела горизонтально, а карабин был у меня на животе. Ногами и руками я держалась за верёвку, мне нужна была ещё хотя бы одна рука, чтобы раскрыть карабин, зацепить его и защёлкнуть на верёвке. Одноклассники справлялись с этим играючи, а мне пришлось долго повисеть. Думаю, моя команда вовсю кляла меня. Я хотела спуститься, сказать, что с меня хватит, но тут как-то всё получилось, и я покатилась через овраг — неожиданно легко. Я даже закрыла глаза и увидела перед собой кружку с окунем. «Ладно, — подумала я, — останусь пока». В конце концов что-то у меня стало получаться. Например, по кочкам я прыгала быстрее Тани и даже длинноногой Викашары. Лучше меня в этом соревновании были только Лёшич, Славка и Теоретик.

Во время ужина Борискузьмич проводил «разбор полётов», то есть объяснял нам, что мы делали правильно и какие ошибки допустили. Я думала, меня будут ругать больше всех. Конечно, мне досталось, но я почти не расстроилась. Мне было нисколько не стыдно за свои ошибки, тем более я вообще впервые узнала, что такие соревнования бывают, первый раз прыгала по этим кочкам. Солёный ругался не потому, что был зол, нет, он просто хотел, чтобы мы научились всем этим странным вещам. Это было видно. Вечерний речной воздух успокаивал, приглушал замечания и уносил обиды куда-то вдоль реки. Но тут учитель дошёл до Гоши. Вот кому досталось! Причём его ругали за какие-то совсем уж мелкие ошибки. Я так и сказала учителю, что за такие просчёты можно каждого ругать, а не только Гошу.

— Но он собирается стать спасателем, — отрезал Солёный, — а остальные ещё думают. Вот пусть обращает внимание на всё, даже на мелочи.

— Может, он ещё передумает, — вдруг подал голос старик, — ты вон тоже хотел какое-то такое… Романтическое. А работаешь учителем.

— Ну ладно, пап, какое уж такое я хотел? Да мне и в школе романтики хватает.

Вот как! Оказывается, этот дед — отец нашего Борискузьмича. Но на это никто, кажется, не обратил внимания, потому что все начали наперебой говорить о том, кто кем собирается работать, куда поступать.

— Я буду физиком, — сказал Алик, — оптиком.

— А я с собаками работать, — это Таня.

— А я всё равно спасателем буду, — тихо-тихо сказал Гоша. Я сидела рядом, поэтому услышала его.

Потом дед Кузьма рассказывал нам разные истории о рыбаках и рыбах, о Ползунихе. Закончил он так:

— С детства я мечтал иметь тельняшку и зуб золотой. Люди бы смотрели и говорили: «Вот идёт морской волк». А я бы шёл и улыбался, — и он улыбнулся. Во рту сверкали золотые зубы, а из-за ворота старого пиджака видно было треугольник тельняшки.

— А как же море? — снова очень тихо спросил Гоша. Так тихо, что даже не все услышали. Но старик ответил.

— Так что ж, — снова улыбнулся он, — тельняшка у меня есть. Золотые зубы тоже в наличии. И все рыбаки, которые тут бывают, так и зовут меня морским волком. Я Ползуниху люблю.

А я подумала, что теперь тоже буду любить Ползуниху.

 

Онегина закрасили

Эти трубы известны всему городу. В глубоком овраге посреди города проложены пять или шесть толстых труб, большого диаметра. Папа говорит, что внутри у них горячая вода. Кипяток. Я только не запомнила, зачем она нужна — для отопления или для чего-то другого. Над оврагом проходит дорога — главный проспект, люди едут на машинах или троллейбусах и смотрят на эти трубы. Я тоже всегда смотрю на них, читаю разные надписи, чаще всего неприличные.

Началось всё довольно странно. На перемене ко мне подошла Викашара и сказала хмурым голосом, что берёт меня в экспедицию. Что за экспедиция? Надолго ли? Мне оставалось только гадать.

После школы мы ненадолго забежали к Вике. Она взяла тяжёлый рюкзак, переоделась в старющие джинсы и футболку, кеды, и мы пошли. Одежда у Викашары была такой ветхой и не разваливалась по дороге лишь потому, что я смотрела на неё и думала: «Только не тресни! Только удержись!» Потом мне надоело её уговаривать, и тут одноклассница моя запнулась о порог моей квартиры. Из правой кедины высунулся большой палец. Хорошо, что у папы были футбольные бутсы. Правда, Викины ноги в них болтались, буквально ходили ходуном, но мы напихали в носки ваты, затянули потуже шнурки и решили, что дело сделано.

Но дело только начиналось. Мы несли рюкзак по очереди, он оказался ужасно неудобным и тяжёлым, в спину упиралось что-то железное. Викашара еле ковыляла. Всю дорогу она ворчала, что лучше бы шла в кедах, пускай драных, но зато своих. Я не выдержала и у самого оврага сняла свои кеды, стянула с неё папины бутсы, мы переобулись.

На одной трубе было написано: «Онегин — козёл», а на другой: «Сталин — наш вождь». Так и было написано, огромными белыми буквами. Вика, только увидела эти слова, сразу покраснела от возмущения.

— Мы сейчас будем всё закрашивать, — сообщила Вика, когда мы спустились на дно оврага.

— Всё?

В футбольных бутсах идти по мокрой траве было неудобно. Мало того что они были велики, с ватой в носках, так у них ещё на подошвах шипы, на которые цепляются сухие листья. Мы еле доплелись до железного мостика над трубами, с трудом подняли на него рюкзак и сели отдохнуть. Я потрогала трубу. Странно, она оказалась ничуть не горячей, не скажешь, что внутри кипяток.

— Там изоляция, чтобы вода не замерзала. Труба с водой, стекловата, а потом ещё труба, — объяснила Викашара и развязала рюкзак. В нём оказались банки с краской и кисти. Обычные, малярные, мы такими красим оградку на кладбище.

— Бери банку и кисточку, пойдём, — сказала она и ступила на трубу.

Кто придумал взять с собой эти дурацкие бутсы?! Самая неудобная обувь для ходьбы по трубам. Меня шатало в разные стороны, ноги скользили. Я попробовала раскинуть руки, но в правой была тяжёлая банка, а в левой — кисточка, поэтому меня начало клонить в правую сторону. В конце концов я села на трубу, сняла обувь и пошла босиком, хорошо, что железо было тёплым и сухим.

Мы с Викой открыли банки, легли на живот и начали закрашивать надпись про Онегина.

— Надо же такое сказать про Онегина! — возмущалась Викашара. Она замазывала густым слоем. Таким густым, что краска быстро закончилась. Вика достала из рюкзака ещё одну банку и ушла закрашивать Сталина. Это было гораздо проще, кстати, потому что не приходилось перегибаться: написано было прямо по верху.

Так мы красили, Вика напевала про «листья жёлтые над городом кружатся», а я молчала. Попробуй-ка попеть, когда висишь на трубе и водишь кистью по её железному боку. И вот Онегин был закрашен полностью. И тире закрашено, и «козёл» — тоже. Белой краской. Когда я увидела, что всё готово, мне показалось, что солнце улыбнулось с неба. Я подняла голову, чтобы проверить, и у меня потемнело в глазах. Это от запаха краски и от того, что я провисела вниз головой не пойми сколько времени. И тут я услышала, как Вика кричит:

— Эй! Люська! У тебя осталась ещё краска?

— На донышке! — тоже крикнула я.

— Дай мне! На мягкий знак не хватает!

— До тебя не дойти! Ты закрасила всю трубу!

Это правда. Вика начала красить не с той стороны. И теперь, чтобы дойти до неё, нужно было ступать прямо на бывшую надпись. А потом так же, по краске, вернуться к мостику.

Вика помолчала, подумала. А потом закричала снова:

— Всё равно иди!

Вот ещё! Раскомандовалась.

Я стояла на мостике. Что делать? Идти по краске? А потом обратно вдвоём?

— Давай без мягкого знака! — крикнула я ей. И добавила, уже тише: — Я босиком, упаду.

Вика снова задумалась.

— Может, по земле? — спросила она тоже негромко. Я обулась, положила в рюкзак пустую банку от краски, закинула его на спину, в руку взяла кисточку и другую банку — для мягкого знака, начала спускаться с трубы.

— Ты куда? Эй! — похоже, Викашара подумала, что я ухожу. Мне пришлось ответить:

— Сейчас.

На дне оврага, прямо под трубами, стояла вода. Пахло от неё, как от хорошего болота. Когда я доползла до Вики, ноги были мокрыми по колено. Молча протянула краску. Всё равно её не хватило. Последняя буква так и осталась незакрашенной.

Как мы потом выбирались из этого оврага, вспоминать не хочется. Все берега так густо заросли американскими клёнами, что между ними было трудно пробираться. Особенно с грузом за спиной. Удивляюсь всё же, как это одежда на Вике осталась целой. Ну, почти целой. Джинсы всё-таки порвались, от колена вниз. Быстро темнело, и мы бы ползли ещё дней пять, если бы не услышали чьи-то голоса. Мне кажется, у меня в животе всё стало каменным. И желудок, и все кишки. Самое страшное, что голоса приближались к нам.

— Башку отломил! Смотри, всё горлышко покоцал, — говорил один.

— Я же не хотел, — оправдывался другой.

— Не хотел, не хотел! А отломил! Ты гвоздь ей заколачивал, что ли?

Мы с Викой посмотрели друг на друга и разом легли в траву. Мимо нас прошли двое. Таких, забулдыг. Первый сказал:

— И куда её теперь, без башки? Обратно в кусты? А это деньги.

И он выкинул что-то. Рядом со мной приземлилась пивная бутылка без горлышка.

Домой мы добрались, когда было совсем поздно и темно. Папа дежурил на работе, поэтому отвезти Вику было некому, мама вызвала такси.

— Откуда вы? — спросила она меня, когда Вика уехала.

— Мы закрасили Онегина на трубах.

По-моему, мама ничего не поняла. Я бы тоже не поняла, если бы ночью мне кто-то сказал про трубы и Онегина. Пришлось объяснять про надписи, краску, овраг, пивную бутылку без горлышка… Мама выслушала всё и ни разу не перебила. А потом спросила:

— Нет, я всё понимаю. Но не всё. Немножечко я не понимаю. Зачем?

— Ну… А чего?

Я и сама толком не знаю, так ли уж надо было туда забираться, в этот овраг, со своими кисточками и краской. Может, Онегин как-нибудь потерпел бы?

 

Потолок

Потолок большой, я маленькая. Мне казалось, я большая — а я маленькая. Мама, мама. Я так лежала, смотрела в потолок и думала только об этом — о том, какой большой потолок и какая маленькая я. Какой он высокий, а я низкая. Это странно, как будто больше не о чем было подумать. На уроке было шумно, как всегда на физре, но, когда я упала, все хором затихли, у меня в глазах потемнело, и я увидела прямо над собой чёрный потолок. Ещё удивилась, какой он большой. Потом потолок посветлел и стал ещё больше, и я уже не слышала, не понимала, кричит кто-то в зале или молчит. Мне было всё равно. Вдруг часть потолка закрыл Борискузьмич, точнее, его лицо. Я увидела, что он о чём-то говорит, кричит, машет руками. Это мне мешало, закрывало обзор. Он взял меня за руку, вокруг столпились все, весь наш класс, он им что-то сказал или крикнул, я не слышала, и ребята отошли. Я всё отводила глаза от его взгляда, старалась, чтобы учителя не было видно, мне почему-то хотелось смотреть только на потолок. Как хорошо, что он не чёрный, а белый. Как хорошо, что он такой большой, как спортзал. И хорошо быть маленькой под таким большим потолком. Так бы смотрела и смотрела. Вдруг лицо Борискузьмича приблизилось ко мне, и потолок почти пропал. Я закрыла глаза и сразу же уснула.

А проснулась от того, что кто-то стоял рядом и плакал. Я немного приоткрыла глаза, чтобы посмотреть, кто это, но увидела над собой что-то белое. Это был потолок, но на этот раз гораздо меньше и ниже. Я открыла глаза пошире, и плач смолк. И снова мне не дали толком посмотреть вверх. На этот раз я увидела заплаканного Гошу. Он глянул мне в глаза, вскрикнул и куда-то делся. Тут же прибежали Борискузьмич и Елена Николаевна, школьная медсестра. Она схватила меня за руку, зашевелила губами. Смотрела на меня и как-то виновато улыбалась. Может быть, поняла, что мне сейчас интереснее смотреть не на неё, а просто вверх.

— Пульс нормальный, — сказал она и выпустила мою руку.

— Потолок большой, — сказала я, — а я маленькая.

— Ты пока полежи просто, не двигайся. Потом поговоришь, — снова улыбнулась мне Елена Николаевна. Я стала оглядываться, хотела понять, на чём лежу. Но она сказала, чтобы я не двигалась.

— Это кушетка, — объяснила она, — ты в моём кабинете. Всё хорошо. Сейчас тебя заберёт папа. Ты лежи.

И она куда-то ушла, а я опять уставилась в потолок. Я ненавижу прыгать через козла. В этой школе стоит такой старый-старый козёл, лежат протёртые маты, дурацкие мостики, от которых надо сильно отталкиваться, чтобы прыгнуть. Но дело не в этом. В каждой школе маты протёртые, козлы старые, а мостики не лучше наших. Просто я ненавижу прыгать через козла, не знаю, как это объяснить. С детства не люблю. Бежишь при всех, как не знаю кто, как дед Пихто, толкаешься от мостика и перелетаешь через этот снаряд. Терпеть не могу. А если ещё ноги путаются, так вообще выглядишь глупее некуда. Обычно мне всё равно, но просто я не люблю вот именно это упражнение. Забираться по канату под потолок и то гораздо лучше, чем прыгать через козла, хоть и футболка задирается, и руки можно ободрать, когда спускаешься вниз. Вот о чём я думала, пока папа ехал за мной. Унылые мысли, ничего не скажешь. От них в животе становится как-то кисло. Но мне было бы ещё хуже, если бы я думала о папе. Конечно, я понимала, что, когда он приедет, будет скандал. Как всегда. Бедный Борискузьмич, бедная Елена Николаевна, бедная наша классная Зина Ивановна. Когда папа увидит меня, он точно начнёт так кричать, что мало никому не покажется. Он майор, у него командирский голос. Какой там урок? Третий? Можно смело распускать всю школу по домам, в скандале примут участие все учителя. Как мне это надоело! Только перешла в новую школу, а уже началось. Поэтому я старательно думала не о нём, а о том, как я не люблю эти прыжки через снаряд. Лучше не становилось.

Конечно, я сама была виновата, что так грохнулась. Но папе же этого не объяснишь. Каждый раз, когда он видит меня в таком или похожем состоянии, он думает, что во всём виноваты учителя, что они недоглядели, недовоспитали и вообще находятся не на своём месте, работают не по призванию — это если мягко говорить. Каждый раз.

И вот он приехал. Первым делом бросился ко мне, потрогал лоб, посмотрел в глаза. Я начала тихонько плакать, потому что вспомнила этот взгляд и поняла, что мирная жизнь кончилась. Слёзы катились из глаз, и всё, а я не вытирала. Сейчас начнётся.

И началось. Но в этот раз ему не удалось так уж сильно накричать на учителей, потому что они со всем соглашались, удивительно.

— Кто это сделал? Что с моей дочерью? — спросил папа.

— Папа, я ненавижу прыгать через козла, — сказала я.

— Я спрашиваю, кто это сделал? — папа спросил уже громче.

— Вы, пожалуйста, не волнуйтесь. Это просто ушиб, — подошла к нему Зина Ивановна, — очень сильный ушиб.

— Да, ушиб, — подтвердила Елена Николаевна, — сотрясения нет.

— С этим мы разберёмся. В госпитале решат, — это снова папа.

— Госпиталь? — как будто немного насторожилась Зина Ивановна.

— Да, госпиталь. Вы думали, я это так оставлю? Вы будете калечить мою дочь, а я закрою на всё глаза? Конечно, госпиталь!

— Конечно-конечно. Вам виднее, — тут же согласилась Елена Николаевна, — сейчас я позвоню, — и она вышла из кабинета.

— О вас все узнают! — кипятился папа. — Я до суда дойду! До прокуратуры! Вы ответите!

— Конечно. Делайте, как считаете нужным, — согласилась Зина Ивановна, — мы как раз детям говорим, что нужно отстаивать свою правоту. Прокуратура тут недалеко, кстати, один квартал.

— Вы ответите. За всё ответите, — как-то потише уже сказал папа.

— Разумеется, — подошёл к нему поближе Борискузьмич и протянул руку: — Борис Кузьмич Солёный, учитель физкультуры, — представился он. Папа посмотрел на него, на его руку.

— Вениамин Сергеевич Зуев, майор, внутренние войска. Я этого так не оставлю, — папа всё же пожал ему руку. — Где директор?

— Василий Михалыч с утра в департаменте, — сообщила Зина Ивановна, — но мы ему всё сообщим, вы не беспокойтесь.

— Знаю я вас, — сказал папа, но в его голосе уже не было той злости, — я сам сообщу.

У меня даже высохли слёзы — я-то ждала, что сейчас будет скандалище, шум, гам, размахивание руками, пыль столбом. Приготовилась.

— Я позвонила в травмбольницу, там сегодня Сан Саныч, однокурсник моего мужа, очень хороший специалист, — вошла в кабинет Елена Николаевна. — Вы на машине? Тогда я с вами.

Борискузьмич взял меня на руки и отнёс в машину. Из машины в больницу я шла уже сама. Чувствовала себя нормально. Елена Николаевна провела нас без очереди, сказала, что дело не терпит отлагательства. Врач подтвердил, что никакого сотрясения у меня нет. Мы довезли Елену Николаевну до дома, оказывается, она живёт почти рядом с нами. На прощание она сказала, чтобы я отдохнула несколько дней дома, не ходила в школу. Как раз то, что мне сейчас нужно, — немножко посидеть дома. Или полежать.

Я думала, папа будет буйствовать, как всегда. Но он уставился в газету и молчал. Только вечером спросил:

— Что там было всё-таки?

— Я же тебе говорю: я ненавижу прыгать через козла. Оттолкнулась слишком сильно, полетела. — Я ещё подумала. — Приземлилась. Всё.

— А учитель? Он показывал, как надо?

— Показывал.

— Где он был? Ну, когда ты приземлилась?

— Рядом. Он ко мне подбежал, унёс на кушетку. Потом ты приехал.

— Это всё?

— Ты не пойдёшь в прокуратуру? — спросила я вместо ответа.

— Иди спать, — сказал папа. — Тебе прописали.

И я отправилась спать. Лежала, долго смотрела вверх. Но ничего не видела. Так и заснула.

 

Две новости и три десятинки

У нас во дворе собака родила щенков. Они глаза не открыли, а соседи уже злятся. Папа тоже злится, но не из-за этого. Что ему щенки? Подумаешь. У него на службе неприятности.

А я сижу дома, мне Елена Николаевна разрешила, школьный медик. Странно, конечно, что папа не повёз меня в военный госпиталь, а послушался Елену Николаевну, и мы поехали в травмбольницу. Но это даже хорошо. В больнице её послушали, разрешили мне дома сидеть. Даже сказали, что мне показано. Показано, вот так. Ещё неизвестно, что бы сказали в госпитале.

— Знай, Знай, Знай! — кричит во дворе тётя Вера. Это она собаке. Только она называет её правильно — Знай. Только она любит это мохнатую рыжую громадину, кормит почти тайком. Все остальные собаку называют Найда, гоняют её. Поэтому Знай на всех рычит. Я раньше думала, что она злая, а потом принесла котлету, другую… И хлеб приносила. А потом подошла и погладила. С тех пор она и меня к себе подпускает. Мне кажется, каждый может что-нибудь сделать, чтобы Знайка его полюбила. Но никто ничего не делает.

У нас есть дырка в подвальной двери, эту дыру тётя Вера закрыла брезентовой шторкой. И собаке можно ходить, и в подвал не дует. По-моему, хорошая идея, а соседи всё недовольны. Днём, когда все на работе и в школе, тётя Вера достаёт из-за двери пустую миску, накладывает в неё кашу и ставит обратно. Если собаки нет дома, она потом обязательно съест. А если Знай на месте, она обязательно выбегает, лижет тёте Вере руки. Она бы и лицо облизала, но это уж моя соседка не разрешает.

— Ладно, — говорит она, — ешь, не придумывай.

И Знай уходит в подвал. Тётя Вера ещё какое-то время стоит рядом, слушает, как собака гремит железной тарелкой.

— Развела псарню! — прямо из своего окна закричал дядя Олег.

Потом к нам в квартиру позвонили. Я открыла, за дверью стояла тётя Вера.

— Слыхала, как Лёлик верещит? — спросила она с ходу.

— Здрасьте, — ответила я. — Про псарню?

— Не забывай, ты обещала, — строго сказала соседка. — Привет, кстати. Ты чего дома сидишь?

— Болею. С козла упала.

— А-а… — протянула она. — Ну, смотри. Через месяц всех нужно раздать. А то меня съедят, ты знаешь.

И она дала мне десятинки и ушла. Это у нас традиция, такая давняя, что и не вспомнить, откуда она взялась. Мне кажется, у тёти Веры полные карманы монеток по десять копеек. Когда мы встречаемся во дворе или в подъезде, она обязательно останавливается, даёт мне две монетки. Я это расшифровываю так: одна монетка обозначает слово «привет», а вторая — «о’кей». Или ещё что-нибудь. Если бы я их собирала, у меня дома стояло бы две полные копилки: одна с приветами, а другая с чем-нибудь ещё. Сегодня вторая десятинка значила: «Постарайся уж, я на тебя рассчитываю». Конечно, постараюсь. Меня тоже могут съесть, если щенки тут останутся. Надо было что-то делать. Раньше нам здорово помогал папа. Он всё время ругался, говорил, что это в последний раз, ворчал, но дело шло: в части у него собак разбирали. В этот раз он не ворчал, не ругался, ничего не говорил. Видимо, действительно плохи дела на службе. Что-то надо было придумывать. Я позвонила Таньке и изложила проблему. Всё-таки она много знает любителей животных.

— А у нас новенький, — вдруг сообщила она таинственным голосом. С чего вдруг такой тон? Честно говоря, мне про собак в тот момент было нужнее узнать. Новенький. Сказала бы, сможет ли помочь. Куда позвонить или что-то в этом роде.

— Хорошо, — ответила я, — увижу. Ну, как с собаками? Поможешь?

— Он тебя знает, вот что, — так же загадочно продолжала Тани?на.

— Кто?

— Кто! Новенький!

— Да? А кто это? Как зовут?

— Увидишь, — сказала Танька, — никуда не денешься. Придумаем что-нибудь. Есть одна мысль.

— Какая мысль? Про новенького?

— Про щенков! — сказала она. — Ладно, пока. Когда придёшь-то?

Это оказался Шмагин! Если бы кто-то захотел придумать, как испортить мне жизнь, ничего лучше представить просто нельзя. Шмагин был мой враг, уже давно. Не помню даже, с какого класса. С третьего, что ли. Мы учились в параллельных классах, зато какое-то время занимались вместе в шахматной секции. Занимались на равных, надо сказать. То я его обыграю, то он меня. Потом я ушла, сначала долго болела, а потом как-то не захотелось возвращаться. Чтобы заниматься шахматами, нужны крепкие нервы. Вот с этого всё и началось, мне кажется. Шмагин в школе начал дразнить меня по-дурацки, ферзёй. Так и говорил: «Ферзя, ферзя». Приходил на переменах в наш класс, хватал у меня пенал, тетрадки. А может быть, это и не из-за шахмат, а из-за чего-то другого. Я не помню. Может, я его как-то назвала когда-то. Мы так давно враждовали, что уже никто и не помнит толком, с чего всё началось. Это было давно, в последнее время мы просто обходили друг друга стороной. Но теперь учиться с ним в одном классе мне совсем не улыбалось. Совсем.

— Ну, поправили тебе голову? — первое, что сказал мне Шмагин.

— А тебя чего, выгнали? Опять градусник взорвал? — ответила я. Шмагин от злости даже побелел. Если бы не вошла Зина Ивановна, не знаю, чем бы всё закончилось.

Все в моей бывшей школе звали Шмагина Детонатором. На уроках химии он сидел за отдельной партой, а когда проходили лабораторные работы, его пересаживали за первую парту у двери, а все остальные отдвигались подальше: если рванёт, их не заденет. За два года Шмагин взорвал три пробирки и термометр. А в прошлом году тёплой спокойной осенью мы вместе с «ашками» пошли в поход. Шмагин сидел у костра и всё подкидывал и подкидывал дрова в костёр. Ну, и доподкидывался: загорелась сухая трава, потом огонь перекинулся на ёлочку. Ручей был далековато, но пожар потушили. А ёлку спасти не удалось, только чёрный ствол остался на поляне, никаких тебе шишек, никаких иголок.

И вот этот человек появляется в нашем классе. Каково? Что он тут оставил?

— Чего он пришёл? Отчислили? — спросила я Таньку после уроков.

— Переехали, — скучно ответила она, — дом у Спички.

— Да ладно уж! Не маленький, поездил бы на автобусе. Тоже мне!

— Слушай, нормальный парень, чего ты на него тянешь?

Я помолчала, а потом решилась спросить:

— Он ничего про меня не говорил?

— Это про папу твоего? Так мы уже видели его в действии. Ты не переживай. Наша Зина Ивановна таких не боится, он быстро у тебя успокоится.

— Может, — ответила я. Значит, про самое главное он не рассказал. Про то, почему я ушла из школы.

— А, ну ещё про ваши эти, поездки разные, походы.

— Да? — просипела я.

— Здорово, слушай! Ты молодец! — сказала Танька.

Издевается, что ли? Никогда ещё людей не хвалили за предательство. Я же уехала из Сосновки, бросила своих, как только вышли из электрички. Своих и несколько «ашек», Шмагин тоже тогда был с нами. Пока мы ехали, я смотрела в окно, и мне всё больше хотелось домой и всё меньше — в Сосновку. Я сказала классной, будто мне позвонила мама и сказала, что папа в больнице. Точнее, в своём же госпитале. Он и правда лежал в больнице, но это был плановый осмотр, ничего серьёзного. Настроение было плохое, я не выспалась, нисколько не хотелось гулять по городу, идти с классом в краеведческий музей, потом ночевать в воинскую часть. Папа договорился, нас бы пустили. Их всех и так пустили, тут дело в другом. Мы везли книги и игрушки в больницу и детский дом Сосновки, пришлось кому-то нести мой груз. К тому же я играла роль Варвары в «Докторе Айболите», мы с этим спектаклем побывали не в одной больнице. Пришлось им как-то выкручиваться без меня. После этой поездки отношения со всеми как-то сами собой расклеились. Я всё думала: для чего я им? При любом удобном случае брошу их, предам. Лучше уйти, не мозолить глаза. Это было весной, а летом я перешла в эту школу. Думаю, никто из прежнего класса и не пожалел. Наверное, даже не заметили. И вот Танька вдруг сказала, что я молодец. Смеётся, точно.

А она дальше говорит:

— Генка сказал, ты быстрее всех бегала от ручья к ёлке. А он бегать не мог, у него кеды сгорели. Ещё сказал, у тебя запасные были. Ты ж и Викашаре тогда свои отдала, да? Она рассказывала.

Таня всё говорила, но слова проходили сквозь меня и сильно гудели во всём теле, а смысл оставался где-то в стороне. Голова шумела, и поэтому я её почти не слышала. «Значит, ничего не сказал!» — вот о чём я думала.

— Эй! Так что? Согласна? — Танька трясла меня за плечо.

— А? Нет, кеды ему кто-то другой дал, — ответила я.

— Какие кеды? Ты чего, говорю? Пойдём, покажешь щенков! Я с клубом дрессировщиков договорилась. Берут их, если прикус нормальный. Натренируют и раздадут, продадут даже.

— А если ненормальный?

— А если плохой, то отдадим в приют. Там старушки разберут. В городе приют открывают, слышала? Новость намба ту!

— Намба ту? А первая какая?

— А первая: в школу привезли ОЗК, будем одеваться. Во Солёный нас погоняет! Не видела раньше ОЗК? Такой костюм, от разной химии защищает, резиновый весь. Скоро увидишь.

И мы пошли ко мне во двор, смотреть щенков. Они, кстати, уже глаза открыли. И прикус у них оказался хороший. Тётя Вера была счастлива и дала нам по три десятинки.

 

Одноглазый статист

Никогда до этого не была я на Гурзуфской улице, пожалуй, и не надо было соглашаться и ехать с Танькой. Вдруг в коридоре на перемене она ко мне подошла и говорит:

— Слушай, ты статистом хочешь быть?

— Статистом? — довольно глупо спросила я. Я всегда так спрашиваю, когда не понимаю, о чём речь.

— Ну, ты мне хочешь помочь? — с какой-то даже обидой в голосе спросила она. — Ты же знаешь, я Шороха на спасателя готовлю. Аттестовать его надо бы. Будешь статистом? Ну, поможешь мне. Викашара вон идёт. Это нетрудно. Самое время сейчас для тренировки собак. Снег выпал, незнакомый запах. Только оденься как-нибудь так… Похуже.

— Зачем?

— В схроне будешь сидеть. Это ненадолго. Час, может быть, дольше.

— Ну… — сомневалась я.

— Ты — чудо, правильно Минька говорит. Я забегу вечером, — она чмокнула меня и подбежала к какой-то девчонке из девятого класса.

Странные новости. Минька говорит Таньке, что я чудо, Танька велит мне одеться похуже, а вечером я буду сидеть в каком-то схроне. Ничего не поймёшь. Какой-то ненормальный класс, а с первого взгляда и не скажешь.

Она пришла ко мне часа через два после школы. Посадила у двери свою собаку и без церемоний открыла шкаф в прихожей. Достала самую старую одежду. Курточку и штаны, в которых только по оврагам ползать, чтобы никто не видел.

— Грязнее нет ничего? — спросила Танька. — Это какое-то чистое всё.

— Мы в лес идём, что ли? — спросила я. — Это у меня для леса. Летом ходила.

— Лучше на Гурзуфскую. Никакого леса не надо, — ответила она и побежала ждать меня во дворе. Оказывается, там было ещё пять статистов: Викашара и какие-то девятиклассницы.

Гурзуфская — красивое название, я думала, что и улица будет красивой. Мы ехали через весь город, а когда вышли, оказалось, что на Гурзуфской нечем дышать. Наверное, все машины пытаются объехать по ней городские пробки. Вот почему там нет свежего воздуха, одни сплошные выхлопные газы. И вот почему на дороге разбит асфальт.

Дома на Гурзуфской неприглядные. Маленькие, скрюченные, двухэтажные. От остановки до нужного места мы шли минут пятнадцать, как раз уплотнились сумерки, но Танька сказала, что для Шороха так даже полезнее, пусть тренируется в темноте. Остановились у какого-то бывшего барака. Люди его бросили ещё до нашей эры, это понятно: стёкла выбиты, половины крыши нет, двери валяются на полу или держатся на одной петле. Таня привязала своего лохматого пса к столбу, и мы пошли в дом. Внутри стояла почти кромешная тьма, только уличный фонарь пытался осветить нам путь. Но это было бесполезно: где мы, а где фонарь. Все кое-как нашли себе укрытия и спрятались в них.

— А вот твой схрон, забирайся, — сказала мне Танина на втором этаже.

С бывшего чердака свешивался бывший потолок. Он свешивался до пола. Я спряталась под потолком, в углу комнаты. Доски висели так низко, что мне пришлось сесть на пол. Хорошо, что Танька дала мне маленький кусок туристского коврика, на нём было тепло.

— Вот мясо, — она протянула мне какой-то пакетик. — Когда Шорох найдёт тебя, он должен залаять. Ты ему дай немного мяса. Но только так, с ладони. А то укусит. Не шевелись, пока он тебя не нашёл. Поняла?

Мне не хотелось отвечать. Конечно, чего тут непонятного? Ладно, я посижу в этом схроне, не буду шевелиться, дам собаке мяса.

— Долго сидеть? — спросила я.

— Как получится. Как Шорох тебя найдёт. Иногда по полчаса сидят, иногда дольше. Посмотрим. Не бойся, в дом никто не заходит. Его почему-то боятся. Не шевелись, не разговаривай, не шмыгай носом. Дыши тихо, почти не дыши.

И ушла. Мне сначала не было страшно. Но вокруг стало так тихо и тоскливо, как будто я переела кислой капусты, а тут ещё и во всём мире наступили сумерки. Как только я подумала о сумерках и капусте, так в ту же минуту что-то заскрипело и как будто задышало поблизости. Неизвестность и тьма, тьма и неизвестность под руку всё ходили и ходили по дому, сопели и кряхтели. Из-за этих звуков только и оставалось заключить себя в круг, я читала про такие вещи. В кармане нашёлся фломастер, он лежал там с весны, никогда не угадаешь, что когда пригодится. Я старалась рисовать бесшумно, но фломастер скрипел по полу. Уж не знаю, круг там получился или что другое, ничего же не разобрать без света, но я немного успокоилась. Уверена, это самый тёмный схрон из всех, какие бывают. Если немного наклонить голову и посмотреть на стену, то видно окно. От ветра раскачивается на нём остаток шторы. Мне хотелось вскочить и бегом бежать из этого дурацкого дома, с этой Гурзуфской улицы — кто же знал, что она такая мрачная? Наконец где-то внизу залаял пёс — значит, кого-то нашёл, и очередь скоро дойдёт до меня. Потом лай повторился. Ещё нашёл!

Конечно, двигаться было нельзя, но я подумала, что крутить головой я могу. Тем более что пёс был ещё где-то на первом этаже. Зря, всё равно ничего не видно. Шорох загавкал снова. Я решила, что успею посмотреть в другую сторону. Лучше бы я этого не делала, честное слово. В углу что-то светилось. Яростный зелёный свет был направлен явно на меня. Хотелось крикнуть, и пусть Танька делает со мной что угодно: кричит, смеётся — лишь бы пришла. Но кричать не получалось. Я как зачарованная молча смотрела прямо в этот зелёный свет. А он дышал и безотрывно следил за мной. Наверное, это гипноз. Несомненно, гипноз. Вдруг над самым ухом я услышала громкий, нет, просто оглушительный лай. Или это был вой? Я закрыла глаза, но чувствовала: вокруг происходит что-то стремительное. Лаяла собака, со стороны зелёного шипело, потом что-то прилетело или прикатилось мне в ноги, острое и в то же время мягкое. Тут же оно отъехало или убежало куда-то. Пропало. Исчезло. Видимо, на потолок, потому что над своей головой я услышала громкий топот и шипение. По-прежнему лаяла собака над самым ухом. Потом я поняла, что визжу на весь дом. Не раскрывая глаз.

— Тихо все! — гаркнул кто-то во всё горло. Не сразу сообразила я, что это Танька, родная наша Танька.

Лай, визг и топот прекратились. Только над головой кто-то всё шипел и фыркал. Замолчать-то я замолчала, но вот открыть глаза и посмотреть на мир вокруг не получалось. Что бы увидела я в свете уличного фонаря? Так я сидела и сидела с закрытыми глазами, тянула время.

— Вылазь из своего схрона! — крикнул кто-то голосом Викашары. Почему-то я не верила, что это она. Открыть глаза не было никакой возможности.

— За руки её тянуть, что ли? — сказал Танькин голос.

И меня начали тянуть за руки. Я не сопротивлялась. Пусть. Я встречу свою судьбу лицом к лицу. Правда, с закрытыми глазами.

— Глаза-то открой, — это был голос Вики.

Я открыла один глаз. Фонарь уныло смотрел с улицы, а шторка трепетала на ветру. Я открыла другой глаз. Вокруг меня стояли статисты. У Танькиной ноги сидел взъерошенный Шорох. На досках, на бывшем потолке, стоял кот. Он шипел, фыркал и сверкал одним глазом. Викашара достала брезентовые перчатки, мешок и подошла к нему. Дальше я не поняла, как это произошло, но кот быстро оказался в мешке. Стремительно.

— Вот так, статист одноглазый, — погладила она его через ткань. Кот только зафырчал.

— Пошли, — сказала Танька.

В темноте и молчании собрали мы свои вещи и пошли. Танька на меня не смотрела. Конечно, обидно: взяла меня статистом, а вся тренировка пошла какому-то коту под хвост. Хотя я, конечно, не виновата, что заброшенный дом оказался не совсем пустой.

— Миньке отнесу, он что-нибудь придумает, — говорила Викашара и гладила мешок, — Вот что значит быть формальным и неформальным лидером в классе. Всё сыплется тебе на голову, даже коты.

Это правда: Лёшича, сына Зина Ивановны, все слушали, всегда ждали, что он скажет. И он всегда говорил что-то толковое. Мне он помогал разбираться со всякими сложными узлами, Таньке приносил какие-то книжки про собак. Девчонки из одиннадцатого класса завидовали, что он учится у нас, а не у них. Но лучше всего, что он совсем не зазнаётся. Правильно его называют Минькой — это от слов «редкий минерал».

— А тебе, пожалуй, нужен тренинг, — сказала Вика уже в автобусе. — Да, Тань?

Но Таня по-прежнему не смотрела в мою сторону.

 

Кутузов

«Ходить по задумчивым улицам окраин, жечь спички, бросать их на землю, думать: „Органика, не страшно. Это не мусор, органика. Спички разложатся“. Смотреть, как они гаснут, как засыпает их снег. Садиться на заснеженные скамейки, голыми руками лепить снежки».

Зачем мне эти спички, эта органика? Бог знает что творилось у меня в голове с самого утра, что в ней вертелось. Явно что-то происходило. А вокруг меня происходил урок русского языка, Зина Ивановна рассказывала что-то, но у меня загорались и гасли спички, и снег засыпал их. Потом вдруг появились какие-то соболя, бобры. «Соболя и бобры добры, не укусят холодной зимой, — вертелось в голове и как будто даже поддувало. — Время такое, хочется всё узнать. Или лучше в неведении умереть? Что тебе соболя, бобры, что ты этим зверям? Обогреют холодной зимой, а ты?» На стихи похоже. Какие ещё соболя? Я посмотрела в окно, там шёл и шёл снег — второй и последний этой осенью. Завтра наступит зима, люди наденут шубы из меха, шапки из меха, у кого-то есть унты — сапоги из меха. Все эти тёплые вещи согреют их, а я что, действительно? Не обогрею же. Но подумать не получалось, кто знает, куда бы завели меня мысли, а надо было сидеть на уроке, учиться. О чём там речь? Я прислушалась. Зина Ивановна говорила что-то про типы синонимов. Ну что, мы не знаем про синонимы, что ли? Сто лет назад уже выучили всё. В голове бобры перепутались с синонимами, шубами и антонимами. Как же тяжело жить в этом беспорядке, прямо не знаешь, куда деваться! «Зайти в маленький магазин за тонкой книжкой, увидеть, что нет света, а у продавцов нет спичек. Они сидят перед свечкой, не понимают, как быть. „Возьмите, у меня осталась одна, зажгите свою свечу!“ — сказать им радостно. Смотреть на пламя, думать о том, что спичка сгодилась на доброе дело».

— Что ты всё пишешь? — спросила Зина Ивановна. — Дай посмотрю, — и она забрала мою тетрадь. Я и не видела, как она подошла. Зато теперь услышала, как Лёшич и Танька шепчутся о чём-то, увидела, что Гоша смотрит на меня так, что его глаза, кажется, скоро займут половину лица.

Зина Ивановна молча вернула мне тетрадь. Надо же, я записала там свои стихи про бобров и сама не заметила.

— Как ты себя чувствуешь? — Зина Ивановна положила мне руку на лоб, — Может быть, пойдёшь домой?

Я помотала головой. Нет, уходить мне не хотелось. Ночью папу увезли в больницу, и от этого дом был какой-то чужой. Вообще-то папу иногда увозят в больницу. Стоит ему расстроиться на работе, как ночью у него что-то происходит с желудком, и мама вызывает «скорую помощь». Завтра он должен вернуться домой, и всё снова пойдёт как было. А пока я не собиралась возвращаться домой раньше мамы. В классе, правда, тоже оставаться не хотелось. Танька со вчерашнего вечера так и не начала смотреть в мою сторону, только косилась. Сорванная тренировка Шороха давила на меня, а её взгляд искоса заставлял опускать глаза. А тут ещё коту некуда голову приклонить.

— Вы не выгоняйте одноглазого, — я подумала, надо сделать что-то хорошее хоть кому-то, — Лёшич говорит, вы не разрешаете.

Минька показал мне кулак. Зря он так, я же не сказала, что кот сидит в шкафу с тряпками и шваброй. Сегодня утром Минерал принёс одноглазого кота в школу и сказал, что мама не разрешает ему оставлять его дома.

— Так… — проговорила Зина Ивановна. — Не выгонять?

— Не выгоняйте! Оставьте его! — загомонили со всех сторон.

Зина Ивановна долго молчала, а потом сказала:

— Но я не могу. Я на него чихаю. От него.

Все сразу как-то поникли, а в моей голове приготовились вертеться, загораться и гаснуть спички.

— Но вот что я подумала, — продолжила Зина Ивановна. — Вероника Сергеевна не раз говорила, что в буфет нужна кошка. Мышки, говорит, ходят. Правда, пока директор не разрешает. Сегодня поговорим с ним.

— Ура! — как-то странно пискнула Танька.

— После уроков! — громче сказала Зина Ивановна. И уточнила: — Вы уже все уйдёте! Да?

— Уйдём, — подтвердил за всех Минька. — Конечно, уйдём.

— Договорились. На чём мы остановились?

Но мне до смерти не хотелось сидеть на уроке. Честно говоря, меня пугали бобры.

— А как мы его назовём? — спросила я.

— Кутузов! — выкрикнул Славик. Вот уж от кого не ожидали.

— Пират! — предложил кто-то.

Назревала дискуссия.

— Антонимы! — остановила её Зина Ивановна.

И тут прозвенел звонок. На перемене все продолжали обсуждать, как назвать одноглазого.

— Надо именем какого-нибудь героя из книги, — сказал Теоретик, — Зине Ивановне будет приятно.

— Циклоп, — нашлась Викашара.

— У него этот глаз потом выкололи, — вспомнил Алик. — А это уже получается Слепой Пью.

— Один, — Гоша сказал, — скандинавский бог.

— Произносить неудобно, — отверг Минька.

Больше всего нам понравился «Кутузов». Сильно звучит, запоминается. Правда, Зина Ивановна с нами не согласилась, мы подходили к ней на перемене.

После уроков пошли к Миньке. Как только он разлил всем чай, Гоша получил на телефон сообщение от Зины Ивановны. «НЕАТТЕСТАЦИЯ ПО ФИЗИКЕ!» — писала она. Потом пропищал телефон Славы. «ФИЗО!» — прочитал он, так наша классная называла физкультуру. У кого-то обнаружились проблемы с историей и географией. Все сообщения были написаны прописными буквами и от этого казались какими-то очень уж строгими. Мы пили чай в почти абсолютной тишине. Только время от времени кто-нибудь читал послания от классной. Потом телефоны надолго замолчали, и мы поняли, что педсовет приступил к разделу «Разное», то есть к вопросу о коте. Не знаю, сколько это продолжалось, и вдруг телефон Лёшича сообщил: «КУТУЗОВ ЯВИЛСЯ». Мы перестали дышать. Слышно было, как на улице идёт снег. Кутузов! Всё-таки Кутузов. «ЦАПНУЛ ДИРЕКТОРА ЗА ПАЛЕЦ», — прочитал Минька следующую весть из школы. Танька громко выдохнула, а Алик не удержался и засмеялся. «ИЗ-ЗА РЕПЬЯ В ХВОСТЕ», — пояснила наша классная.

— Снег же! — удивился Гоша.

— Там рядом с домом сухой репейник, — вспомнила Танька. Но тут пришло новое сообщение. «С ВАС КОШАЧИЙ ТУАЛЕТ!»

Никогда тот зоомагазин не видел столько покупателей сразу. И все эти покупатели, то есть весь наш класс, купил всего лишь кошачий туалет и совсем немного кошачьего корма, один маленький пакетик. Когда недовольный продавец складывал наши покупки в пакет, телефон Лёшича снова зазвонил. Наш Минька прочитал: «ШЕСТЬ НЕАТТЕСТАЦИЙ! РОД. СОБР. НА СЛЕД. НЕДЕЛЕ!!!» Мы немного приуныли, зато продавец разулыбался, мы заметили.

Из магазина я шла одна, и у меня в голове чуть было снова не начали вертеться бобры и спички. Но оказалось, что папу уже отпустили из больницы, и они куда-то пропали сами собой.

— В этот раз всё было не так страшно, — сказал он.

 

Ресницы и противогаз

Если сидеть совсем близко, то видно, какие у Гоши ресницы. Ничего интересного, надо сказать, бывают и покрасивее. И подлиннее. Да и сам он какой-то нескладный: высокий, худой, руки болтаются. Рыжий. Всегда на голову Гоше валятся разные поручения, он как будто вечный дежурный в классе. То за журналом сходить, то доску промыть, то стульев в кабинете физики не хватает, и за ними на второй этаж тоже Гоша ходит. Отправят его куда-нибудь, он только пробурчит под нос: «Я чего, рыжий, что ли?» — и идёт. Каждый раз говорит, и всё время по-разному получается. Его чаще всего так и зовут: Рыжий. А Лёшич придумал своё: Медноголовый.

В этот раз на его голову свалилась я. Не сама, конечно, а заботы обо мне. Танька поговорила с Борискузьмичом, и мне устроили настоящую школу командира, для уверенности в себе. Спасибо тебе, Танька, я ждала этого всю жизнь! Целую неделю я проводила в классе пятиминутки здоровья. Между третьим и четвёртым уроком выходила к доске и объявляла о начале разминки. Полперемены командовала:

— Руки вдоль тела! Левая вверху, правая внизу. На счёт «три» меняем руки. Раз! Два! Три! Следующее упражнение: развороты корпусом…

И так далее. Детский сад просто, у нас такие зарядки были до пятого класса. А тут — пожалуйста, в десятом. Пять минут — пять упражнений. Не повторяться. Это только кажется простым, а на самом деле каждое утро я тратила не меньше получаса, чтобы придумать что-то новенькое.

В первый день моя разминка вообще не состоялась. Сразу после звонка я вышла к доске и сказала:

— А сейчас будет пятиминутка здоровья. Подождите пока, не расходитесь. Через пять минут можете делать что хотите. Сейчас, это быстро!..

Но в классе было пусто. Все успели выбежать в коридор. Только Гоша открывал окна, чтобы проветрился кабинет.

— Чего ты там бубнишь? — спросил он меня.

— Пятиминутка…

— Слушай, правда! А я и забыл…

Во вторник на третьей перемене Гоша громко крикнул:

— Разминка ещё! Я что, рыжий, один тут руками махать?!

И ребята остались. Я вышла к доске, посмотрела на класс. Как начать?

— Ну давай! Нам в буфет ещё! — крикнул Минька. И я сказала:

— Встаньте у парт. Поставьте ноги на ширину плеч. Согните руки в локте и поднимите их к уровню груди. Вот такое упражнение…

И я начала двигать руками. Все повторяли, делали так же, как я, а у меня почему-то закружилась голова. Кажется, прошло меньше минуты, но я объявила следующее упражнение. Лучше бы мне не смотреть на ребят, а то голова снова пошла кругом.

— Пятиминутка закончена, — побыстрее сказала я и села за парту. В кабинет тут же прискакали девятиклассники. Не проводить же разминку для них.

— Ты чего? — спросил Гоша. Я сама не знала.

Еле выдержала я эту неделю. Но судьбе показалось, что она мало меня испытала, и в субботу она подослала Солёного, нашего учителя.

— ОЗК! — объявил он тему урока. Не прошло и пятнадцати минут, как меня вызвали к доске. Натягивать на себя противогаз и резиновый защитный костюм — приятного мало. Да ещё на время. Да ещё без ошибок. Каким-то чудом у меня всё получилось. И по времени уложилась, и все эти заклёпки застегнула. Но мучения мои не кончились. Борискузьмич сказал, чтобы я давала каждому команду «Газы!», а сам встал рядом с секундомером в руках.

Никогда не задумывалась, что мне больше всего не нравится в жизни. Ответ был на поверхности, оказывается. Я не люблю давать команду «Газы!». Терпеть не могу этого. Я просто ненавижу командовать. Наверное, ничего нет хуже этого.

По журналу я вызывала одноклассников к доске:

— А сейчас должен идти Симонянц. Алик, выходи. Потом выйдет Соловьёв. Алик, газы.

И Алик натягивает противогаз, общевойсковой защитный комплект — так расшифровывается ОЗК. Потом к доске идёт Соловьёв. И так — весь класс. Вместо одного урока мы прозанимались два. Хорошо, что после ОБЖ ничего не было. Только остаток субботы, и всё. Тем, кто в начале списка, повезло больше. Они ушли по домам раньше. А вот Шмагин, например, ушёл последним. На прощанье он так скривился, что я поняла: лучше всю неделю ему на глаза не попадаться. Мы с Борискузьмичом остались одни. Я хотела уйти, но он вдруг заговорил:

— Что мне делать с тобой? Сядь. Всю неделю я надеялся, что ты хоть как-то научишься… м-м… Надо как-то увереннее! А если ты увидишь аварию? Или, например, обвал! Бедствие! Потоп! Пожар! Газы! Что там ещё?

— В лесу можно заблудиться, — подсказала я.

— Вот именно! Ты знаешь дорогу, знаешь, как её найти, но никого не выведешь!

— Выведу…

— Не выведешь! Что ты устроила? А? Ну?

Я примерно понимала, о чём он, но молчала. На всякий случай смотрела не на Солёного, а в пол.

— Никто тебе не поверит! Ты бы ещё у всех прощения просила! — кричал Борискузьмич. — Извините, пожалуйста, сейчас я вызову вас к доске! Прошу прощения, но время придётся засечь! Не беспокойтесь, пожалуйста, ничего страшного. Газы! — кричал на весь кабинет Солёный. — Вот как это было!

Я молчала. В дверь постучали.

— Я тут тетрадь оставил, — заглянул в класс Гоша.

— Гоша! Давай так, — сказал Солёный, — теперь ты за неё отвечаешь. Научи командовать.

— Чего сразу я, я рыжий, что ли, — пробормотал еле слышно Гоша.

— Жду в учительской. Ты всё понял?

— Да понял, понял, — ответил Гоша, — куда ОЗК-то девать?

Солёный вышел. Сто раз я командовала Гоше: «Газы! Газы!» Сто раз он надевал и снимал с себя противогаз и ОЗК. И всё был недоволен. На улице стемнело ещё в прошлом веке, школа давно затихла, только на четвёртом этаже одиннадцатый класс репетировал новогодний спектакль. Гоша заставлял меня придумывать для него всё новые и новые задания. Он уже поотжимался в противогазе, поприседал в ОЗК. Я даже попросила его поставить несколько стульев на парты — и он поставил. Мне кажется, я вполне научилась командовать.

— Ладно, — решил он, — последнее задание — и по домам.

— Значит, слушай вводную, — сказала я, — сейчас будет команда «Газы!», утечка аммиака. Так?

— Ну.

— Ну вот. Жильцы верхних этажей могут задохнуться. Тебе бежать в противогазе. Готов? Газы!

Гоша снова надел противогаз, потом резиновый костюм и рванул вверх по лестнице. На четвёртом этаже кто-то завизжал. И тут я увидела, что Рыжий через две ступеньки скачет вниз. Я побежала за ним. Сверху топали, догоняли нас. На лестнице свет не горел, ступеней было не видно, казалось, мы летели по воздуху. Гоша специально хлопнул дверью на второй этаж — запутать следы. Одиннадцатый класс отстал, но мы всё равно спрятались под лестницами, перед подвальной дверью. Рыжий чуть не раздавил Кутузова, кот громко рявкнул и убежал в темноту. Мы сидели близко-близко, но Гошины ресницы мне было не разглядеть — так темно. Он стянул противогаз, и я слышала его тяжёлое дыхание. Оно как-то приближалось ко мне, становилось громче, и вдруг я почувствовала, как его голова ткнулась мне в плечо.

— Гоша! — шёпотом сказала я. Он молчал.

— Гоша! Рыжий! — я уже кричала. — Хорошавин! Эй! Подъём!

Но Гоша молчал и не шевелился. Я попыталась стянуть с него ОЗК, но ничего не получилось. Осторожно положила его на пол — как мы учили, — на бок. Всё это время проверяла, есть ли пульс, слушала дыхание.

До учительской было ближе, но я побежала на четвёртый этаж, к одиннадцатому классу. Зря.

— Вызовите «скорую»! — заорала я. Ребята вздрогнули, но почему-то никто не достал телефон.

— Чего уставились? Там человеку плохо! Ну? «Скорую»!

Какая-то белоснежка медленно потянулась к своей сумке. И тут прибежал Борискузьмич. Я схватила его за руку, и мы понеслись к Рыжему. Под лестницей было уже светло. Наверное, это Солёный по дороге повключал везде свет. Гоша не шевелился. Борискузьмич стал трясти Гошу, дёргал его за уши, бил по щекам. И вот Рыжий затряс головой, открыл глаза.

— Аммиак… — сказала я.

Мне, конечно, досталось. Столько мучить человека. Борискузьмич кричал, что у него ещё не было таких глупых учеников, как я. И как Гоша тоже. И что на следующее занятие я могу не приходить, всё равно толку никакого нет. И Гоша пусть не приходит. Потом успокоился и велел отправляться домой, только осторожно. Хотел идти с нами, но Гоша сказал, что мы справимся.

— Проследи за ним! — сказал он мне, — Отвечаешь головой. В следующую субботу расскажешь признаки обморока. На примере этого вот товарища. Ясно?

Я довела Гошу до квартиры. У подъезда он отправлял меня домой, но я решила, что нужно идти до конца.

— Иди давай. Не разговаривай. Лучше скажи код домофона.

— Раскомандовалась, — тихо сказал Гоша и открыл замок. — Маме только не говори.

 

Чудо и дедушка Алика

Вот что я поняла: не нужно никаких слов. Как тогда, когда мы все видели чудо. Может быть, если бы всё это происходило не в полной тишине, никакого чуда бы не случилось. Конечно, если бы я начала так сочинение, даже на вольную тему, наша Зина Ивановна вошла бы в класс и сказала:

— Люся Зуева! Уволю тебя из отличниц! Где доказательства? Где?

И мне пришлось бы рассказать про то, что все и так знают. Про 8 Марта.

23 февраля мы отмечали в лесу. Покидали друг друга в глубокие сугробы, провели конкурсы для мальчишек, нажарили сосисок на палочке. Танька брала своего Шороха, так что мы смогли поработать статистами. Пёс нашёл всех, кроме Теоретика. Но он поступил нечестно: забрался на дерево и сидел там. А искать на деревьях собака не приучена. Так что это нечестно. Подарили всем парням налобные фонарики: удобная штука — цепляешь его на голову, и иди куда хочешь, свети перед собой, руки свободны.

А Восьмое марта мы решили отметить как надо, как все люди: сделать вечер, одеться нормально, попить чаю. Славка обещал хорошую музыку притащить. Танька, я знаю, хотела, чтобы её пригласил Шмагин. Но он, кажется, даже не смотрел в её сторону. Зато Гоша смотрел ещё как.

Пока я готовилась к празднику, успела два раза обжечься: один раз — когда пекла песочное печенье, а второй раз — махнула рукой и попала по горячему утюгу. Но настроение это мне не испортило, подумаешь. Ожоги лёгкие, даже, наверное, не первой степени, меньше. На этот случай у меня есть спрей «Пантенол» — всё-таки чему-то я в классе спасателей научилась, первую медицинскую помощь мы на ОБЖ сдавали чаще всего. Со мной даже иногда стала советоваться мама, а на папе я тренировалась, делала повязку-чепец, очень удобно, когда у человека причёска ёжиком. На зачёте по чепцу на Гошу очередь стояла.

В субботу после уроков мы с девчонками закрылись в классе, переодевались, красились, причёсывались, накрывали на стол. Никогда я не видела своих одноклассников такими нарядными. Девчонки-то, понятно, надели самое новое, самое лучшее. Но и мальчишки не подвели. Многие пришли в костюмах, Минька даже в галстуке. Интересно, что они подарят нам?

Парни придумали конкурсы. Только мы начали играть в «Кто хочет стать миллионером?», как ведущему, Алику, кто-то позвонил. Он сбросил вызов, но телефон всё звонил и звонил. Это была его мама. Дедушка Алика ушёл на рыбалку и заблудился. Видимо, ушёл он не очень далеко, раз смог позвонить и сообщить, что не получается найти дорогу обратно. Всё это Алик сказал нам и засобирался на поиски деда.

Все мальчишки, понятно, решили идти с ним. Мы тоже. Переоделись в обычную свою одежду, взяли школьные лыжи, санки-волокуши и пошли. Хорошо, Минька догадался зайти к Солёному. Конечно, он не отпустил нас одних.

Какая удача всё же, что школа у нас на Спичке. Нам даже не пришлось переходить на другой берег реки, мы шли на лыжах по глубокому снегу на льду. Учитель прокладывал лыжню, а Алик то и дело звонил своему дедушке Гаспару. Вместе с Солёным они решали, куда идти дальше. Деду Теоретик велел стоять на месте и развести костёр, если есть из чего. Конечно, в марте дни уже подлиннее, но всё-таки надо было торопиться, вот-вот станет совсем темно. Мы и так уже едва видели друг друга. Только скрипели в сумерках лыжи, только дышали спортивным дыханием мои одноклассники. За мной бежал Славка, а я бежала за Танькой, длинноногая Вика, понятно, не отставала от Борискузьмича и Алика. Она бы обогнала их, но тогда ей бы пришлось тропить вместо учителя. Прямо удивительно, как далеко они убежали.

Оказалось, дедушка Алика ушёл на Плешь, которая торчит посреди русла там, где река резко поворачивает на юг. Ну, резко — это если смотреть с высокого берега и знать, что тебе туда не надо. А если бежать на лыжах и искать человека, то довольно далеко. Кстати, если бы не поиски, я бы столько всего успела передумать за эти километры. Но мысль была только одна: найти. Неудивительно, что пожилой человек заблудился: город с Плешивого острова не видно, до левого берега далеко, а на правый всё равно не выйдешь, запутаешься в ивах. Когда мы подбежали к дедушке Гаспару, он был на грани, это точно: телефон почти сел, а как добраться до города, дед так и не понял. Рядом горел маленький костерок. Дедушка Алика где-то потерял кованый рыбацкий ящик и варежки. Он пытался согреть руки у костра. Солёный снял свои спортивные перчатки и отдал их ему. Дед Гаспар посмотрел на него снизу вверх.

Впервые я видела такое необычное лицо. Оно было похоже на карту какой-нибудь таинственной местности. Все горы, каньоны и низины увидела я на этом лице, двумя Байкалами светились глаза. Не хотелось думать, что все эти морщины появились на его лице от старости, всегда так было. Я поняла, что могла бы ещё долго смотреть на него, — так же не хочется просыпаться, когда видишь сон о чём-то очень красивом. На секунду я даже почувствовала тёплый ветер этой местности, правда, очень слабый.

— А где твои лыжи, дедушка? — спросил Алик.

— Я их сжёг. Вы пришли на огонь? Ты видел мой костёр? Мой сигнал вам.

— Да, конечно, ты молодец, дедушка.

На самом деле этот костёр мы, конечно, не видели, пока не повернули вместе с рекой. Но как же нам стало легко, когда этот слабый огонёк замаячил на реке. Мы побежали раза в четыре быстрее, чем могли.

Дедушку усадили на волокуши и повезли обратно. Надо было скорее добраться до школы, до тепла, мы старались не останавливаться и не отставать друг от друга. Но когда вдали показались огни, дедушка Гаспар вдруг крикнул:

— Погодите! Стойте!

— Что случилось? Что? Тебе плохо? Холодно?

— Сегодня же праздник, — сказал дед важно и встал с волокуш, — ваш праздник! И сегодня моё второе рождение! — И он достал из кармана дублёнки армейскую флягу и поднял её повыше. — Я хочу угостить вас! Попробуйте!

Голос дедушки звучал торжественно. Не так, как у Солёного, когда он говорит нам что-нибудь о том, что друг — это третье плечо, а как-то по-настоящему.

— Вы что, Гаспар Артурович? Это же дети!

— Э! Ты попробуй! Посмотри! — и дед дал флягу Солёному.

— Ну-ну, — пробормотал он и немного глотнул. Потом ещё немного. Широко улыбнулся и передал флягу Шмагину. Генка сделал добрый глоток, улыбнулся во весь рот и так же молча передал флягу следующему. Все, кто пробовал то, что было во фляжке, сразу замолкали и улыбались. Это было похоже на какое-то волшебство. Чем таким угощает нас дедушка Алика? И вот фляга дошла до меня. В ней оказался холодный, вкуснейший малиновый компот, моя мама варит почти такой же, только я никогда не пила его на реке мартовским вечером. Никогда не видела такого старика. Я никогда даже не могла подумать, что это всё может быть. Неожиданно мне захотелось смеяться от радости, но вокруг была такая тишина, что я просто улыбнулась и передала компот следующему. Последним взял флягу дедушка Гаспар. Он посмотрел на нас, как будто хотел что-то сказать, но потом передумал. Просто выпил остатки этого невероятного напитка, посмотрел в глаза каждому из нас. А потом сел в сани.

Мы молча пошли дальше. Иногда, я поняла, не надо никаких слов, чудо приходит просто так и не требует никаких слов, никаких просьб. Не знаю, как это объяснить по-другому.

 

Снова спасаю Гошу

Что-то происходило в нашем классе, пока незаметное. Я такие вещи чувствую. Вроде бы ничто не предвещает, всё как всегда, но я чую: происходит! И точно, через несколько дней что-нибудь случается, какая-нибудь история. Жаль, что я не понимаю заранее, хорошее или плохое будет. И просчитать не получится, лучше и не пробовать.

Дома-то уже назрело: папа ходил мрачнее тучи, возвращался со службы, ложился на диван, весь вечер переключал телевизор, засыпал перед ним прямо в очках.

— Так сны лучше видно, — шутила мама. Не смешно, конечно, потому что она это говорила всегда. Всегда. Очки с папы снимали, и он как-то особенно тяжело вздыхал и отворачивался к стене. Так было каждый раз, когда начиналась призывная кампания.

Всю неделю в классе люди о чём-то советовались. Правда, я в этих разговорах не участвовала, меня никто и не звал. А в субботу у нас отменили занятия и мы пошли на соревнования. Все шли пешком, только Минька и Гоша уехали с Борискузьмичом на его «четвёрке».

Соревнования были в Овечкином лесу, недалеко от школы. Вроде бы школа стоит на отшибе, но получается, что это даже хорошо — есть где проводить тренировки. По дороге мы все обсуждали, почему лес так называется. Викашара говорила, что когда-то туда водили овец — пастись. Теоретик сказал, что если смотреть на лес с большой высоты, то видно, что у него форма овцы. Или овечьего хвоста? Танька настаивала, что у леса совсем другая форма, но не могла сказать какая. Я говорила, что лес так назван из-за берёз. Летом белые берёзы напоминают овец на зелёной траве. Наверное. Но Шмагин не согласился, сказал, что летом берёзы тоже стоят зелёные. Танька соглашалась то со мной, то с Викашарой. Даже молчаливый Славик выдвинул свою версию. Он сказал, это название — из-за маленького Овечьего пруда рядом с лесом. А если не из-за пруда, то уж точно по имени Овечьей горки, по которой подниматься в слякоть — ноги ломать, зато кататься на санках — можно докатиться до самой Франции. Когда подошли к лесу, с деревьев поднялись вороны и закаркали. Но мы были громче.

Мы разделились на четыре команды. Каждой надо было пройти несколько этапов: развести костёр и вскипятить воду в котелке, построить шалаш, навесить верёвочные перила и пройти через овраг по бревну. Всё как обычно. Даже я уже понимала, что нужно делать, как завязывать на себе специальную систему для закрепления на верёвке, страховать кого-нибудь, когда он спускается по склону. И Шмагин тоже, хотя он позднее меня пришёл в этот класс. Это были последние соревнования на снегу — солнце палило вовсю, мы всё время проваливались в снег, ноги быстро промокли. Разведение костра судила Танька, шалаш — Минька, а наведение перил — Борискузьмич. Гоша оценивал наши способности вычислять расстояния до какого-нибудь предмета. Я-то это как раз освоила, а вот сам судья постоянно ошибался, когда нужно было быстро определить ширину реки или высоту берёзы.

— Эх, — сказал нам Гошка, — хорошо вам. А у меня вот есть холод в куртке и сапогах. И большая охота участия.

Это значило, что он замёрз и тоже хочет побегать, посоревноваться. В начале четверти Медноголовый решил учить ирландский язык. Первое, что он сообщил, когда покопался в Интернете и достал самоучитель, — это то, что в Ирландии нет глаголов. Когда человек хочет сказать кому-то, что любит его, он говорит: «Есть любовь у меня для тебя». А когда собирается, например, в лес, говорит: «Дорога моя в лес». Интересно, конечно, и красиво, но с глаголами всё же привычнее. Удобнее.

Изучение ирландского, кажется, не пошло Гошке на пользу. Он стал путать его с английским. Уроки превратились в сплошное веселье. Вера Валерьевна вчера его просто выгнала.

— Есть у меня для тебя «пара», Хорошавин, — сказала она по-русски.

Все засмеялись, даже Гоша, которому вообще-то двойка в начале последней четверти вот совсем была не нужна. А Вера Валерьевна уже совершенно серьёзно попросила его выйти из класса. И на время следующих уроков английского забыть про ирландский.

Когда Гоша говорил по-русски, мы тоже сначала не сразу понимали, что он нам пытается сообщить. Но эти безглагольные предложения оказались так прилипчивы, что нет-нет, да в классе слышалось, как кто-то говорит:

— От тебя мне бы надо есть ручку. Пожалуйста.

— Пятёрка теперь в моём дневнике, на маме великая радость.

— Новая версия «Контр-Страйка» — и ночи за окном уж нет.

Учителя во время перемен зажимали уши. Но такие фразы нам и самим быстро надоели. Даже Гоша почти перестал строить из себя ирландца.

А сейчас что-то вдруг вспомнил, не английский же. Мы немного поболтали с ним, посмеялись над его вчерашней двойкой. Куда нам спешить — это был последний этап.

Скоро мы развели общий костёр. Быстро вскипятили воду, заварили чай, достали свои пряники. Попьём чай, поздравим Таньку с днём рождения и пойдём домой. Все молчали. Наконец Борискузьмич как-то крякнул и сказал:

— Дорогая Таня! Дорогие ребята!

Кто-то хмыкнул. У Солёного иногда бывают такие невыносимо торжественные речи, что всем становится от них неловко. Я подумала, что он снова заведёт речь, как важно помогать друг другу на соревнованиях.

— Дорогая Таня! — повторил он, — Мы хотим тебя поздравить с днём рождения! И вручить подарок! Гоша, давай!

Но Гоши не было. Вроде бы только что был рядом, но сейчас пропал. Куда делся? Первой не выдержала Вика. Она начала громко кричать и звать Гошу, потом закричали другие.

— Так не пойдёт, — сказал Борискузьмич. — Кто его видел в последний раз?

Гошка ещё недавно болтался тут же, у костра, но в какой момент его не стало, никто вспомнить не мог. Минька сказал, что он вроде бы собирался за водой к незамерзающему ручью у пруда. Но эта версия была тут же отвергнута. Зачем идти за водой, когда сугробы ещё не растаяли? За день мы накипятили столько котлов воды из снега. Все почему-то подумали, что он решил проверить, сняты ли перила у переправы через овраг. Я говорила, что видела все снятые верёвки, но никто меня не слушал.

— Пойдём к оврагу, — скомандовал Солёный. — Люся и Гена, вы у костра. Если он придёт…

Он дал нам маленькую рацию, чтобы мы сообщили, если Гошка появится. Шмагин тут же схватил её. Пожалуйста, я не очень-то научилась ей пользоваться. И вообще мне не до того. Куда этот Медноголовый запропастился? Мы сидели у костра на одном бревне, рация молчала, мы тоже. Вдруг она зашебуршала и сказала голосом учителя:

— Шмагин — Солёному!

— На приёме! — отозвался Шмагин.

— Тут Гоши нет. Идите к пруду. Мы вдогонку. Верёвки захватите. И волокуши.

— Принято, — сказал Шмагин, и мы пошли к пруду. Он нёс бухту верёвки, а я тянула за собой большие сани с полозьями из лыж. Снег постоянно проваливался, и мы двигались медленно. Хорошо, что Шмагин взял с собой фонарь — в лесу быстро темнело, скоро ли наступит лето?

Когда мы подошли к пруду, у меня под шапкой зашевелились волосы. На льду кто-то лежал. В Гошиной одежде. Во всяком случае, в похожей. В свете фонарика были ясно видны рыжие волосы. Шапка валялась рядом.

— Борискузьмич, приём! — заорал в рацию Шмагин.

— Говори!

— Он на пруду! На льду! Лежит!

— Принято. Верёвку взяли? Волокуши?

— Да.

— Так. Мы тут задержались, Вика выбирается из оврага. Обвязывайтесь кто-нибудь, берите волокуши, идите за ним. Второй страхует. Осторожнее на льду!

— Принято, — сказали мы в один голос, хоть рация была в руках у Генки.

— Давай тебя, ты легче, — предложил Шмагин. Я кивнула и завязала на поясе верёвку. Узел булинь, очень надёжно. На голову надела фонарь — удобная вещь налобный фонарь, надо купить себе такой же.

Я спустилась на лёд. Снег был ещё высокий, но в глубине следов, кажется, стояли лужицы. Интересно, выдержит ли меня лёд? До Гоши шагов тридцать, надо как-то пройти их. На берегу Генка держал верёвку, я тащила за собой волокуши. Мне кажется, прошёл целый день, пока я шла. Посветила на Рыжего. Это был не он!

— Это не человек! — крикнула я Генке.

В ту же минуту на берегу откуда-то появились одноклассники. И я услышала, как Гоша говорит:

— Доставай его, чего!

На льду лежал наш манекен Гоша. Сами же шили его из парусины, наряжали в телогрейку и ватные штаны, убили все каникулы. Почему их тоже зовут гошами? Закинуть этого тяжеляка на сани я бы не смогла, обвязала за ногу и потянула к берегу, Генка, конечно, помогал, подтягивал. Потом все вместе мы тащили его к костру. Шмагин всю дорогу смеялся, ему почему-то нравилось, как нас обманули. А я молчала. Страшно замёрзли ноги. И руки. И вообще. Мне хотелось хорошенько стукнуть Рыжего, а потом самой же разреветься. И просто хотелось убежать, не знаю, почему я оставалась ещё со всеми. Какая-то дурацкая шутка, мне такие не нравятся.

— Татьяна! — сказал Борискузьмич у костра. — И всё же поздравляем тебя с днём рождения!

Гоша достал откуда-то из внутреннего кармана куртки маленький букетик веточек брусники. На одной даже висела ягода. Все ахнули, и Танька тоже, обняла Гошку. Он, наверное, был счастлив.

— Но сегодня у нас ещё важное дело, — продолжал Борискузьмич. — Два ваших одноклассника успешно прошли испытание, как когда-то каждый из вас. Молодцы, ребята!

И он вручил нам заламинированные удостоверения спасателей-добровольцев. У всех в классе такие были ещё с прошлого года. С фотографией, информацией о росте, цвете волос и глаз, группе крови. Ладно, цвет глаз и рост узнать легко, но кто им про кровь сказал? Оказалось, что у меня редкая группа — четвёртая положительная. Как у Шмагина, кстати.

Я думала, вот сейчас-то Шмагин расскажет всем, что на самом деле я предатель, а никакой не спасатель, даже добровольный. Но он ничего, промолчал.

— Оценим красоту момента! — предложил Гоша и придвинулся ближе к Таньке. Все засмеялись, а Танька сказала:

— Я, конечно, извиняюсь. Но мне бы с собакой погулять ещё сегодня.

Обратно шли все вместе, только Таньку Борискузьмич побыстрее повёз домой.

По дороге Славка говорил мне:

— Ты не обижайся. Меня вообще заставили шнурки развязывать. Перед соревнованиями у всех связали. Викашара верёвки муфтовала, сто метров. Прикинь!

Но мне всё было не по себе: получается, Гоша обманул меня уже второй раз. Недавно он рассказал, что тогда, когда он тренировал меня командовать, он вовсе не терял сознание, а притворился. То-то я думала, как подозрительно быстро Борискузьмич привёл его в себя, просто подёргал посильнее за уши, и всё. Я рассказала об этом Славке.

— Ты чего? — удивился он. — Было бы лучше, если б с ним на самом всё это было? Обморок там, пруд…

Нет, конечно же нет. Хорошо, что всё это были враки. Просто у меня, наверное, нервы слабые, я не люблю такие испытания. И ещё боялась из-за Шмагина.

 

За десять минут до сна

Весна долго раскачивалась, все ждали, когда же всё растает, и полезет первая трава, и можно будет надеть лёгкие куртки и плащи. И вот во время наших соревнований в Овечкином лесу всё вдруг начало таять, снег сошёл за пять дней. За эти дни мы со Славкой как-то сдружились. Каждый день мы шли от школы до моста, а потом расходились по домам.

Славка — двоюродный брат Таньки. Когда-то их семьи жили в одной квартире, можно сказать, они всё равно что родные брат и сестра. Когда у Таньки чего-нибудь не получается, Славка переживает за неё, наверное, больше, чем за себя. А когда удаётся, радуется так, будто это удалось ему, а не ей. Впрочем, за других он тоже всегда волнуется и радуется. Как-то я раньше этого не замечала, а вот сейчас заметила.

— Знаешь, как-то не так всё, — сказал Славка.

— Что не так?

— Танюха. Посмотри на неё. С ней не так. Не то. Что-то происходит.

Это правда, после 8 Марта я тоже иногда её просто не узнавала. После школы она сразу же убегала, а раньше задерживалась, спрашивала у Борискузьмича что-то о работе спасателей, даже, можно сказать, выспрашивала. Рассказывала, чему удалось научить Шороха. Она хотела стать собачьим психологом, а я и не знала, что есть такая профессия. У неё даже появились ученики из девятого класса. Вместе они ходили куда-то тренировать своих собак, а Танька подсказывала, как себя вести, чтобы животные слушались. На перемене девятиклассники часто обступали её и обсуждали свои дела, прибегали в класс, о чём-то советовались. Словом, ходили за ней, как ходят собаки за своим хозяином.

А теперь почему-то она отменяла все занятия, пропускала тренировки по спелеологии, хотя ей так нравилось лазить по верёвкам. Она и Шороха приучала к высоте: поднимется на полтора метра, упрётся ногами в стену, а кто-нибудь ей собаку на колени садит. Шорох сидит, поскуливает, боится, а Танька его гладит, даёт кусочки мяса.

— Это из-за её парня, — продолжал Славка, — всё с ним. Эсэмэски на каждом уроке строчит.

— Погоди, ей же Шмагин нравится, — сказала я.

— Уже нет. Уже другой. Какой-то кент из военного училища. Ты же знаешь, Генка на неё и не смотрит.

Мы помолчали. Я поворачивала и крутила в разные стороны эту новость, а Славка просто думал о сестре.

— Ну, — сказала я, — что ж теперь. Раз так.

— Ты не понимаешь! — вдруг закричал Славка. — Она же всё забросила. Вот с последней тренировки ушла. С соревнований уехала раньше всех, помнишь?

— Так ей надо было с Шорохом гулять, — ответила я, — а с тренировки ушла, я помню, у неё же целый день голова болела. Вот и ушла.

— С Шорохом… — еле слышно сказал Славка, — По-моему, она и его как-то… подзабросила.

Шороха? Танька? Подзабросила? Вот это уж совершенная ерунда! Да она бесконечно думает о своём Шорохе. Сколько раз было, что Вика, её лучшая подруга, звала её куда-нибудь, а Танька бежала к своей собаке. Не знаю, что может случиться, чтобы она забросила Шороха. Я так и сказала Славке.

— Хорошо, если так, — пробормотал он, и мы разошлись по домам.

Вечером я уже ложилась спать, как вдруг мне позвонил Славик.

— Слушай, у меня на телефоне деньги кончились, вот на домашний и звоню, — сказал он, — Ты не спишь?

— Засыпаю, — ответила я. — Что у тебя?

— Танька.

Я молчала, ждала, что там стряслось. Славка тоже молчал, но потом всё же решился:

— Шороха хочет отдать.

— Как — отдать? Кому?

— Я слышал, я случайно, она по телефону разговаривала с кем-то. Рекламировала его. Шороха. Нюх, говорит, отличный, слушается с первого слова, соображает, вообще — мозг на ножках.

— Ну. И что?

— Что? То. То самое.

— Которое, Слав?

— Это она кому-то его расхваливала, отдать хочет. Точно.

— Слава! Ну откуда ты это берёшь? — закричала я, мама даже выглянула в коридор посмотреть.

— Она Вике говорила, я слышал.

— Ты чего-то всё подслушиваешь, смотрю я. Тебе не кажется…

Но Славка меня перебил:

— Как ты не поймёшь, собака в беде! Она сама мне говорила, этот её хмырь всё время ворчит, что она с собакой возится. А чего ему, он только в выходные в городе-то бывает.

— Ну, ворчит. Перестанет.

— Я понял, — сказал Славка. — Ты не веришь. Ладно, завтра поговорим. Спокойной ночи, — и повесил трубку.

Я легла. И тут он позвонил на сотовый.

— Я быстро, я с домашнего, — сказал он, — она объявление дала. О Шорохе.

— Какое объявление? Где?

— В Интернете, на сайте, где разных брошенных собак раздают. Я сам видел.

— Как это?

— Да у меня в ленте друзей кто-то фотографию Шороха скопировал, дал ссылку. Я подумал, может, похожая собака? Но там Танькин телефон. И написано: «Передержка».

— Видишь! На время, значит.

— Нет. Ладно, давай завтра…

— Слав, — вдруг до меня дошло, — ты погоди, ты не торопись. Вдруг у неё дома кто заболел. Может, аллергия появилась, мало ли.

— Да все у них здоровы. Я знаю. Всё, завтра поговорим.

И он повесил трубку. Я снова легла спать. Каждый раз, как я ложусь, наступает такой момент — за десять минут до сна, — когда лениво размышляешь о том, что завтра наступит новый день и он, наверное, будет лучше, чем этот. Так и сейчас я подумала, что, наверное, ничего страшного не происходит. Танька же ищет человека, который временно подержит у себя собаку. Я всё же склонялась к аллергии. Вот как у Зины Ивановны — на Кутузова. Раньше, Лёшич говорил, она могла спокойно всех кошек гладить хоть целый день.

Всё образуется.

 

Мы не знаем

Это была катастрофа. Танька собралась отдать кому-нибудь своего Шороха, Славка не выдумывал и паниковал не на ровном месте. Я узнала это очень просто: на перемене спросила у неё, как поживает пёс.

— Хорошо, — ответила Танька, — только скоро он будет жить не со мной. Отдаю.

— Значит, правда?

— Не твоё дело. И не Славкино, — зло сказала Танька. — Отстаньте от меня вообще! — и вышла из класса.

Что-то тут не так, не сходится. Ясно же, что она сама не хочет отдавать Шороха. Она бы так не злилась. Тут надо разобраться.

— Пока ты разбираешься, она отдаст собаку! — кричал Славка по дороге из школы. Мы уже вышли к мосту, машины ехали так близко, в этом месте всегда, чтобы услышать друг друга, надо идти голова к голове, кричать на ухо.

— Спокойствие, — сказала я ему и вспомнила о папе, потому что это его словечко, — что-нибудь придумаем.

И мы двинулись прямо к папе.

— Собаку? Отдаёт? — удивился папа, — Но нам не нужно, у нас тут не граница. Может, на охрану?

— Это на цепь? — спросил Славка. — Шороха — на цепь? Поисковую собаку?

— Во дворе у нас живёт Найда, в подвале…

— Знай, — поправила я.

— Шороха — в подвал? — голос у Славки дрожал, как будто он сейчас заплачет.

— Спокойствие! — сказал папа. — Дайте мне время до вечера. Есть у нас время?

— Мы не знаем. Может, Танюхе уже кто позвонил.

Я вдруг придумала, что надо делать. Папу отпустили пораньше, мы поехали к нам, точнее, в соседний дом, через дорогу. Там жил слепой старик с огромным носом. Раньше он каждый день ходил с собакой в магазин и обратно, гулял в парке. Когда я была маленькая, то всё никак не могла решить, что мне больше нравится: нос или собака. Но три месяца назад собака умерла, и теперь он редко выходил из дому: продукты привозила взрослая дочь, гулял только по выходным, тоже с ней или с кем-то из соседей. К нему мы и поехали. Валерий Сергеевич, так соседа зовут, сразу всё понял. Мы набрали Танькин номер.

— Алло! — начал он разговор, очень громко. — Мне тут соседи сказали, вы отдаёте собаку. Да, мне нужна… Можете не объяснять, мне любая подойдёт… Нет, приехать не могу. Я не вижу ничего, зрение слабое, совсем почти нет. Вот соседи помогли номер набрать. Это на Набережной. Когда будете? Запишите адрес.

— Через сорок минут, — проорал нам Валерий Сергеевич, всё же мощный у него голосина.

Мы пошли к нам. Славка сел у окна. Попили чаю, и вот пришла Танька. Посмотрела на мои окна (мы успели спрятаться за штору), присела рядом с собакой. Погладила, что-то сказала. Потом перешла дорогу и скрылась в соседнем дворе. Глядя на всё это, слышали мы стук сердца.

Потом она вышла. Без собаки. Посмотрела на мои окна, достала телефон и позвонила.

— Да? — ответила я.

— Ты дома?

— Э-э… Дома, да. Только у меня папа спит.

Лицо у папы вытянулось, но он промолчал.

— Я зайду? — спросила Танька, — Через минуту.

Славку с папой я закрыла в родительской комнате. Мы пошли на кухню, я поставила чайник.

— А я Шороха отдала, — вздохнула Танина.

— Как быстро…

— Да… Старику слепому, он у вас в соседнем доме живёт. С носом. Знаешь?

— Слепому? Он ещё говорит громко. Знаю.

Мы молча дождались, когда закипит вода. Я налила чай.

— А зачем ты его отдала? — спросила я.

Танька отхлебнула слишком много и обожглась. Заревела. Сидит и ревёт, а я не знаю, что делать, меня как-то трясти стало: так Шороха жалко. И Танюху тоже жалко. Она поревела и говорит:

— Я бы сама нипочём не отдала. Это Лёшка всё. Ну, мой Лёшка. Да я знаю, что тебе Славка рассказывал, можешь не делать вид, будто не знаешь. Ну вот. Он мне всё: отдай да отдай пса. Шорох его больно не любит. На других не рычит, на него рычит. Да ещё Лёшке обидно, что у меня все разговоры только про собак. Хочет, чтобы я бросила всё. И собак, и спелео. И вообще всё. Чрезвычайные ситуации эти все. Говорит, ему в училище все эти дела надоели, техника безопасности. А тут я ещё, тоже про это всё. А как это — надоело ему? Ему ж летать! Как? А?

Я не знала, что ответить.

— Ну вот, я и отдала.

— Танька, — сказала я, — ты сколько уже Шороха знаешь?

— Так с двух месяцев, год уже.

— А Лёшку этого?

— Лёшку? Ну, Лёшку… Месяца два.

— Та-ань! Ну ты чего, его так любишь?

— Ну, — сказала Танька и снова заревела. — А чего мне теперь делать?

Я не знала. Я только могла сидеть, гладить Таньку по голове и реветь вместе с ней. Я не знаю. Мы все не знаем.

 

Потеряли и нашли

У школы стоял Славка. Он ждал меня. Он сказал, что ждал меня тут каждую перемену. А на уроках ждал в классе. И Таньку ждал. Но мы пришли только сейчас, на последней перемене. Нас привёз папа. В машине с нами был Шорох, бывший Танькин пёс. Славка, как его увидел, весь просиял, побежал обниматься, пожал руку моему папе, сказал, что просто счастлив.

— Как всё прошло? — спросил он.

Но нам было некогда разговаривать. Мы закрыли собаку в машине и пошли в школу. Папа должен был что-то придумать, какое-нибудь оправдание, почему мы опоздали.

Танька отдала своего Шороха нашему соседу, Валерию Сергеевичу. Кажется, это было так давно, а на самом деле прошло всего несколько дней. Потом она передумала, захотела вернуть собаку. Дня три думала. За это время старик полюбил пса и возвращать отказывался. Он, как и раньше с другой собакой, ходил с ним в магазин и в парк. Шорох — очень умный пёс, он быстро выучил дорогу, сходил один раз с новым хозяином и его дочерью и запомнил. Конечно, его не учили быть поводырём, но он всё равно был хорошим помощником соседу.

Танька целыми днями ходила мрачная, поссорилась со своим Лёшкой, ни с кем не разговаривала в классе. Конечно, все знали, что у неё происходит и что она сама отдала собаку, но никто ей ничего не сказал. И так видно: плохо человеку.

Однажды она попросила меня, чтобы я сходила к носатому соседу, попросила отдать Шороха. Пришлось мне сознаться, чья была идея. После этого Танька перестала со мной разговаривать. Славка утешал то её, то меня. Видно было, как его душа мечется, не знает, кого выбрать. Вроде бы сестра сама придумала отдать собаку. А я придумала, кому именно её отдать. Кому-нибудь поблизости. Таньке плохо, сама уже триста сорок раз пожалела. И мне невесело. Так Славка бегал-бегал, да и остановился на полпути. Потом снова начал туда-сюда бегать. Гошка тоже ходил сам не свой. Танька ему давно нравилась. А тут такое вычудила. И ругать её надо. И жалко — сама всё понимает. И со мной говорить перестал. Из-за Таньки же. Так, иногда бросит пару слов — и привет, испарился куда-то. С Викой Таня сама боялась разговаривать. Да и Викашара бы тоже, наверное, не нашла слов. Пожалуй, все в классе были какие-то… вялые, что ли, будто не совсем живые. Может, только Минька и Теоретик держались со всеми по-прежнему. Или почти по-прежнему. Больше молчали всё-таки.

— Да что с вами! — обалдевали на каждом уроке учителя. — Конец года, весна, а вы едва дышите!

Мы пробовали дышать получше, но у нас слабо получалось. Я бы даже сказала, не получалось совсем.

Вариантов было два. Отдать Таньке вместо Шороха Знайку. Это собака с нашего двора, ничья. Или отдать Знайку Валерию Сергеевичу. А Шороха — прежней хозяйке. Но оба варианта были какие-то неправильные. Я ходила к Валерию Сергеевичу каждый день. Однажды привела его к нам во двор. Знайка обнюхала носатого, завиляла хвостом.

— Редкая удача! — сказала я. — Обычно она на всех рычит.

Но старик не согласился её взять. Сказал, что привык к Шороху.

— Ей нужно тренироваться, — говорила я ему про Таньку. — И Шорох привык к подвижной жизни, — внушала про пса.

Но он не соглашался.

И вот сегодня утром Валерий Сергеевич вдруг позвонил и сказал, что пёс потерялся.

— Я в магазин собрался, из подъезда вышел, а тут кто-то петарду взорвал. Прямо над ухом. Шорох дёрнул сильно, я не удержал. Ладно, добрые люди довели до квартиры. Как я теперь? Как он теперь?

Мы немедленно позвонили Таньке и побежали искать собаку. С папой мы прочесали весь парк поблизости, несколько раз спускались к реке. Танька обошла все дворы.

Мы сидели во дворе и не знали что делать. Где искать Шороха, придумать не могли, реветь сил не было. Папа курил, мы смотрели в землю и молчали.

— Смотри, — вдруг сказал папа, — это же он?

Из кучи прошлогодней листвы выбрался пёс. Он смотрел на нас и пятился к кустам, прочь со двора.

— Шорох! — крикнула я. Но он развернулся и побежал от нас. Танька рванула за ним. Я тоже.

— Шорох! — крикнула Танька, бедовая моя подруга. Пёс остановился, наклонил голову и посмотрел на бывшую хозяйку.

— Шорох, ты меня прости, — сказала она и тоже остановилась. — Иди сюда, солнце…

Шорох смотрел на неё, но не подходил. Так они стояли и смотрели друг на друга. Таня сделала маленький шаг. Пёс не двинулся. Она шагнула ещё, и ещё. Медленно-медленно подошла к собаке, подняла с земли поводок.

— Шорох, — сказала она тихо, — ко мне.

И пёс подошёл. Танька села рядом с ним, погладила. А он положил свою голову ей на плечо и закрыл глаза.

— Ладно, — мой папа сказал, — вы так долго можете сидеть. Пойдём к Валерию Сергеевичу. Обрадуем.

— А может… — начала я.

— Не может, — отрезал папа, — пёс нашёлся, пса нужно вернуть.

В квартире у Валерия Сергеевича бедный Шорох метался между Танькой и новым хозяином.

— Ладно, — прогрохотал Валерий Сергеевич, — пусть с тобой тренируется. Но жить он будет у меня!

И мы поехали в школу.

Славка топал за нами, но где-то на втором этаже отстал, в учительскую мы вошли без него.

— Вот, — сказал папа Зине Ивановне, — ребёнка своего привёл. И Татьяну тоже. Вы их не ругайте сильно. Чрезвычайные обстоятельства, я вот тоже работу пропустил. Службу.

Но Зина Ивановна, кажется, его не очень-то слушала.

— Где вы были? — спросила она у Таньки.

— Шороха искали, — ответила я, — там петарду кто-то взорвал, а собаки боятся, вот он и убежал.

— Как — Шороха? Ты же его отдала…

— Отдала. А сегодня нашла.

— И где он теперь?

— Он у меня в машине, — сказал папа. Прозвенел звонок, и Зина Ивановна выбежала из учительской. Но на урок она не пошла. Она спустилась на первый этаж. Потом вышла из школы. Остановилась у нашей машины. Мы тоже остановились.

— Шорох, — сказала Зина Ивановна. — Таня, тебе его вернули?

— Нет. Но я могу с ним заниматься. А вы знаете, да?

— Ну конечно. Конечно, я всё знаю.

Папа открыл машину, и Шорох хотел побежать в школу, как привык. Но остановился. Прямо перед нами стояли одноклассники. Они смотрели на нас, но трудно было понять, что выражали их лица, что значили эти взгляды.

— Значит, так всё просто? — вдруг спросил Минька.

У меня мгновенно пересохло во рту. Что он имеет в виду?

— Значит, можно вот так предать собаку, а потом снова взять, снова тренировать, как будто ничего не было?

— Лёша… — как-то тихо выдохнула Зина Ивановна. — Лёша, что ты…

— Мама, — сказал Лёшич. Никогда он при всех не называл Зину Ивановну мамой, — но это ведь так. Она предательница. Может, она и нас предаст? Когда-нибудь.

— Ну, это ты, парень, загнул, — подал голос мой папа. Я даже не ожидала.

Лёшич как-то криво усмехнулся. Видно было, что он хочет что-то сказать, но почему-то не говорит. Зато Алик не смолчал.

— Ну-у, — протянул он, — конечно, существует ненулевая вероятность, но, Лёш, это вряд ли…

Тут все зашумели, заспорили, есть такая вероятность или её нет. Только Викашара и Славка стояли и молчали. Они не знали, что сказать. Славка, кажется, плакал, а Вика сидела и гладила Шороха. Танька тоже гладила его, но ни кого не смотрела.

Мне хотелось что-то сказать, но я не могла всех перекричать.

— Голос! Шорох, голос! — подала я команду собаке. Танька никогда не запрещала нам командовать, наоборот, считала, что собака-спасатель должна слушаться любого в отряде. Шорох залаял. Я его не останавливала, и он лаял всё громче и громче. До тех пор, пока все не замолчали.

— Молодец, — сказала я псу. А ребятам сказала вот что: — Тогда и я могу предать. Выгоните меня. Я тоже предатель. Вон, Шмагин знает.

Генка хлопнул себя по голове и закрыл лицо рукой. Папа хмыкнул, крякнул и полез в багажник. А мне пришлось рассказывать свою историю. Не знаю, что бы я отдала, лишь бы не вспоминать её, да ещё вот так, при всех. Но так уж вышло. Криво, конечно.

— И ты знал? — спросил Лёшич у Шмагина.

— Знал, — ответил Генка и встал рядом. Посмотрел на меня и сказал: — Твой смех для меня есть чистая радость.

Кто-то присвистнул. К нам подошёл Славка. Медленно и как будто обреченно.

— Ты не расстраивайся, — сказал он мне, — всё бывает. Всё наладится, — наклонился к сестре.

Все молчали. Весь класс. Мне кажется, в школе у всех сразу наступили проверочные работы. Или даже экзамены. Ни звука не доносилось с той стороны. Машины перестали ездить, решили устроить себе тихий час.

— Ты так мне весь класс разгонишь, Лёш, — вдруг сказала Зина Ивановна.

— Но, мама! — крикнул он.

— Можно подумать, ты никогда не ошибаешься.

— Но не так же!

— Радуйся, что не так! — закричал Теоретик. И все тоже закричали, начали спорить, на улице сразу же оказалось много машин. Уроки в школе закончились, мимо нас народ бежал домой. А мы всё стояли, спорили, и уже не вспомнить о чём, но продолжали спорить.

— Десятый класс! — вдруг услышали мы голос Солёного. Он стоял на крыльце. — Бинокулярную повязку я за вас буду накладывать? А узлы вязать? Соревнования через неделю! Марш на тренировку!

Это правда. Через неделю нас ждали городские соревнования по ОБЖ.

— Борискузьмич! — закричал Славка. — А на собаку можно её завязать?

И мы все повели Шороха на тренировку. Все, кроме Лёшича. Я слышала и видела, потому что осталась недолго рядом с папой.

— Но мама… — потихоньку сказал Лёшка.

— Иди, — Зина Ивановна подтолкнула его к школе, — после поговорим.

Но после никто ни о чём таком не говорил. Всё было ясно.