Я иду по ковру

Идея была хорошая и опять моя. Маринка считает, правда, будто надо говорить не «опять», а «снова», всё время поправляет меня.

Зануда, а про неё так и не подумаешь, с виду.

Я сказала однажды утром:

— Вот какая штука. Повторяй за мной: «Я иду по ковру».

Она как-то неохотно повторила, конечно, с утра какая-то грустная, хоть и каникулы.

— Ты идёшь, пока врёшь, — я сказала. Вижу, Маринка повеселела немного. Думаю: ладно, пусть не повторяет, а сама продолжаю: — Мы идём, пока врём. Он идёт по коврёт.

Знаю, как можно Маринку развеселить. Я эти ковры услышала по радио, Леонид Сергеевич очень громко включает звук в своих наушниках, вот и слышно. С тех пор мы все каникулы ходили по хлипким весенним тропинкам, повторяли это всё. Проваливались в снег, выдёргивали друг друга. Вытащит меня Маринка, я стою выколупываю снег из сапога, а она смеётся. Даже странно мне это — чего смешного, когда снег в сапоги набивается? А я наклонилась и не вижу, что по улице идёт наша Санна Ванна. Она останавливается и говорит:

— Веселитесь? А рассаду сегодня снова мне поливать?

Маринка перестала смеяться. А тут я голову подняла, говорю:

— Да мы вот в школу идём как раз.

Маринка опять смеётся. И мне стало смешно. Санна Ванна только головой покачала и ушла, она с обеда, наверно, возвращалась. Вот учителям жизнь: надо в школу всегда ходить, даже в каникулы. Всё, я расхотела быть учителем, а ещё неделю назад собиралась когда-нибудь. Точно, расхотела. Пока мы дотопали до школы, все ноги в сапогах замёрзли, хоть идти-то нам всего ничего: мимо стадиона и дома культуры, потом дорогу перешли — вот и школа.

— Всё, я уже сама полила, — сказала нам Санна Ванна. — Чаю попейте, я нагрела.

Ушла куда-то, мы сидим пьём чай. Вдруг Маринка говорит:

— Тётя Катя всех покатит, перекатит, выкатит.

— Тётя Люба всех полюбит, перелюбит, вылюбит, — я продолжаю. Чай пусть немного остынет, а то очень горячий.

— А дядя Женя всех поженит, переженит, выженит! — кричит Маринка.

Тут Санна Ванна пришла и отправила нас домой. Мы наглотались горячего чаю и побежали. Даже кружки не стали споласкивать. Так и ходили в школу все каникулы. Санна Ванна перестала поливать рассаду, нас дожидалась. Нам же не трудно. В классе в ведре отстаивалась вода, мы набирали кружкой, а потом ложкой потихоньку поливали — чтобы не выбить нежные корешки.

Всю весну мы вспоминали эти ковры. И летом даже, немного покачиваясь на досках тротуара, шли и бубнили себе под нос: «Ты идёшь по коврёшь». Специально снимали обувь, опять и снова убедиться, что деревянный тротуар может быть не только звонким, но и гулким. Особенно если идёшь босиком и закрываешь ладонями уши. Тогда в голове у тебя происходит такое: бум-бум-бум. Только осенью бросили, а всю весну и всё лето повторяли мы эти слова, иногда спорили о том, что имелось в виду. Спорили про ковры, а про тётю Катю и дядю Женю было всё ясно. Мне нравилась больше версия о коврах и поковрах. А Маринке — о вранье. Но из-за этого мы никогда не ругались, вот ещё. Уж лучше петь, просто здорово.

Правда, у Маринки нет слуха и все песни выходят противными, но она поёт всё равно. Если мы поём на стадионе или на остановке, прохожие побыстрее пробегают мимо нас, я заметила. Однажды мы сидели на рукоходе, и мой сосед, беззубый дядя Фима, не стал ускоряться, а остановился, чтобы послушать наши дикие песни — это мама их так называет: что вижу, то пою. Вот Маринка и пела:

— Мы на рукохо-оде-е! Дед Ефим идёт! Ведро своё-о несё-ёт! Ведро си-и, си-и, си-ине-е-е!

Он слушал-слушал, а потом говорит: «Марин, ты бы не пела». И посмотрел на неё как-то непривычно. Жалостливо, что ли. Хорошо ещё, не сказал, будто Маринка нарушает мировую гармонию, он может. Она и без того засмущалась, а это трудно — смутить мою подругу.

— Мам, почему он такой? — иногда я спрашиваю про Ефима. Каждый раз этот вопрос про разное, но мама как-то догадывается. Она отвечает:

— Он думает, раз у человека выпали зубы, значит, так и надо. Нечего поправлять то, что сделала природа.

Или:

— Ну, он считает, что в твоём возрасте надо ложиться спать не позже десяти.

Это мама сказала после того, как Ефим не пускал ко мне Маринку. Просто встал на пороге, загородил дверь в подъезд. Никак нам было не встретиться. Хотя у меня как раз не выходила домашка по математике, Маринка бы мне помогла. И вообще, у неё как раз вернулся папка, праздновал. Его посадили на пятнадцать суток, потому что кого-то обругал в городском автобусе, чуть не подрался, удержали. Он берегов не чует, приходится расплачиваться. Так мой папка говорит. Ну, Маринке самое время было бы у меня посидеть, а может быть, и остаться на ночь. Но дед Ефим стоял несгибаемо. Я сама уже выходила в подъезд, уговаривала. Потом вышла мама, просто отодвинула его, Маринка и вошла. Ефим потом с мамой неделю не разговаривал, мама только посмеивалась, говорила:

— И хорошо, устанешь его слушать, каждый раз одно и то же, заведёт про свою Прибалтику. Или Приднестровье? Про что он рассказывает, Оль?

Прибалтику свою вспоминает всё. Но и про Приднестровье тоже говорит, как там стреляли, война была. Мне сначала было интересно, но всё одно и то же, и всё про войну. Трудно слушать. У Ефима нет зубов, и он шамкает, а руки в белых толстых шрамах, кожа как-то съёжилась. Руки летом темнущие из-за солнца, а шрамы белые. Говорит, это от войны. Говорит, никогда в жизни не ревел, только там, на войне, когда ему вытаскивали пулю из руки. Или из сердца? Не помню точно. Из руки, наверно.

Летом мы стали уходить в лес или к овощным ямам, там редко кто-нибудь ходит. Как-то сидели у ям, видим: идёт Ефим, тащит мешок за спиной. Я говорю:

— Давай следить, куда это он.

Так мы стали за ним следить, незаметно ходили за ним весь июнь почти. Летом дни длинные, а всё равно не так уж было много времени следить. По утрам ездим на прополку, автобус увозит прямо от администрации в хозяйство, на какое-нибудь поле. Или в теплицы, если дождь. Деньги только в конце лета, а городским рабочим, например, каждую неделю. Зато мы работаем не целыми днями, а по четыре часа. Дома тоже прополка или чего-нибудь другое по огороду. Жуков ещё замучаешься собирать колорадских, противные, бе. Меня мама каждое утро будила, чтобы успела нарвать травы для кур до прополки в хозяйстве. Так я и заметила, что дед Ефим всё время ходит в одном направлении. Только он вышел из дома — я убежала к себе, звоню Маринке:

— Смотри в окно, может, он на остановку пошёл?

Она перезвонила через пять минут, говорит:

— Ничего не на остановку.

Нет так нет, я побежала дальше траву рвать, сама думаю: «Куда же тогда, куда, куда?» Всё равно разведаем. Так и следили.

Однажды Маринка нашла перчатку из толстой резины, жёлтой. Такие мы и хотели давно, для рогаток. Славка Маринкин говорил, что для рогаток это самая лучшая резина: хоть её и тянуть тяжело, зато пулька летит дальше. Почему-то в нашем магазине продавали совсем другие перчатки, разных цветов, но только тонкие. У нас с Маринкой давно была такая мечта: научиться стрелять из рогаток. Не знаю для чего. Мы эту резину еле привязали к рогатинам своим, так плохо тянется, потом стали думать, что использовать на пульки. Головки от одуванчиков летят еле-еле; камушками — больно, мы же не в Средневековье, чтобы камнями стрелять. А у нас дома целый мешок сухой кукурузы, мы иногда даём курам — она маленькая и твёрдая, как раз то, что нужно. Куда стрелять, мы тоже не думали. Вечером пошли в детский сад погулять, а вокруг него забор глухой. Это мода такая появилась сейчас в посёлке — заборы глухие, прямо напасть. Рядом с садиком во дворе сидят бабушки. Тётя Сима, тётя Нюра, ещё кто-то, не помню уже. У нас в карманах кукурузы полно, ну, мы и стали стрелять. Не в них, конечно, рядом. Оказалось, кукуруза тоже плохо летит. Нам неудобно было, стоим на поперечных брусках с той стороны забора, держимся на одних носках, прижимаемся к доскам. Бабуси оглядываются, а мы в это время прячем головы, чтобы они нас не разглядели. Ещё родителям расскажут или в школе. Потом стрелять надоело. Стали кричать, специально голоса меняли:

— Бабуси!

— Бабки!

— Эй!

— Ого-го!

Они оглядывались. Потом кто-то говорит:

— Маринка, что ли?

Вот вечно так. Мы вместе что-нибудь делаем, а влетает Маринке. Обидно за неё. И дома обстановка не всегда хорошая: то братья чего-нибудь ей устроят, то папка. Она такой человек хороший, а всё ей достаётся.

Мы побрели потихоньку домой. Я ей предложила пойти ко мне заночевать. Мама не будет против, папка тоже. Но она пошла домой. Как-то странно проходило лето. За Ефимом мы не последили толком, всё он от нас успевал скрыться. И эти бабки ещё. Чего мы в них стреляли вообще, кукурузу тратили?

 

Квас перестоял

Лето скучное снова, вот просто тоски кусок.

— Чего у тебя со спицами опять? — кричит Славка.

— Не опять, а снова. — Вдалбливаешь бесконечно этим несчастным, ничего не помогает. Опять двадцать пять! Они и с великами своими разобраться не могут.

— Дуботолка кусок! — это Славка снова. Тут я с ним почти согласна: надоел уже Сергуня со своими ремонтами велосипеда. Но и сам-то Славка не лучше. То у одного спицы полетят, то у другого вдруг «восьмёрка» нарисуется. Так всё лето и живут. Не надо изображать из себя экстремальных гонщиков, вот что я скажу. Придумали ездить в город к трамплину, там по сосновым корням на великах скакать. Здесь будто мало им корней.

Скучное лето и холодное. Мне тепло подавай. Купальный сезон мне подавай круглый год. А тут семнадцать градусов — вот тебе средняя температура. По крайней мере, так главный по погоде объяснял по телику.

— Маринка! У нас проблемы!

Ну вот, конечно! У них там спицы повылетали, резиновый клей заплатки не приклеивает, а мне в город тащиться.

Отлично придумано! И главное, как я уеду, у них тут же всё исправится, не раз замечено. Мне же Олька рассказывала, как они тут разъезжают по всем Шиховым, горя мало. Неудобное название у нашего посёлка всё-таки: Шиховы. «Ты откуда?» — «Из Шиховых». «Я все Шиховы обошла». «В Шиховых живут шиховяне». «Шиховы всех перешиховят». Нет, какое-то шершавое название.

В город мы поехали с Олькой. Как раз успели с прополки. Пришлось на автобусе, у нас-то великов нет. У Ольки есть, у меня нет. Это значит — надо просить у братьев. А толку? Ломают постоянно. Плеваться каждый раз хочется на них, я каждый раз сдерживаюсь. Такая вот я молодец. Целый молодец.

— Злыдни кусок, — сказала мне Олька. Легко ей говорить, — пожила бы с такими братцами, посмотрела бы я на неё. Она снова повторяла какую-то свою присказку — то ли про ковры, то ли про белые снежинки, новое у неё увлечение. Где только берёт? И не надоедает же. Удивительно, как человек может сто раз повторять одну и ту же шутку!

— Я иду по ковру, я иду по ковру, — повторяла она, пока я не ответила:

— Ты идёшь, пока врёшь, — я ей сказала. Хотя я слышала эту присказку уже миллион раз, всё равно мне почему-то она нравится. Точно мамка говорит, что Олька мне какая-то родня. Так и есть.

— Мы идём по коврём, — сказала она.

Я посмотрела в окно. И Олька посмотрела. И мы увидели серую собаку. Она сидела на обочине и чесала у себя за ухом. Сидит чешется, горя мало. Будто ни одна машина мимо не едет.

— Слушай, если бы ты была собакой, то какой породы? — спросила Олька.

— Никакой.

Вот и город, нам выходить через три остановки. Сейчас снова буду стоять на стройке, у калитки. Мне вызовут отца.

Он выйдет хмурый, спросит, где братья. Вот что ему ответить? В Шиховых, где они могут быть со сломанными великами?

Так и было.

— А Славка и Серый где? — первым делом спросил отец.

— Их Санна Ванна за горло взяла, говорит: «Там стулья расшатались, посмотрите».

Хорошо, что Олька каждый раз меня ждёт за забором, не показывается. Она бы сейчас вытаращила глаза на пол-лица, отец бы догадался, что вру. «Я иду, пока вру», — повторила я про себя. Привяжется же какая-нибудь ерунда! Олька, наверно, на улице повторяет свои заклинания, вот и я туда же. Так бывает, у нас мысли совпадают иногда, проверено. Надо братьям эту версию рассказать, про стулья, а то отец спросит дома.

— Квас перестоял. Забродил.

— Как — забродил?

— На солнце, наверно. Передай мамке, что перестоял.

— Давай вылью! — Я хотела забрать у него бутылку.

— Сойдёт! С устатку хорошо! — Отец допивал уже его. Полтора литра четырьмя глотками — не слабо, да? — Есть ещё?

Ну, всё. Приехали. Мы три месяца каждый день привозили ему обеды, мамка самое лучшее всё готовила: котлеты крутила, картошку жарила. Суп в термос наливала, чтобы не остыл. Мамка даже специально стала короткие дни брать, чтобы успевать всё. Как только тётя Лида справлялась без неё с бесконечными бумагами? Маеты с этими обедами, конечно, по горлышко, как говорится. Ну ничего, зато отец работал, не отвлекался ни на что. Но это счастье не могло продолжаться вечно. Ничего не скажешь, начинается у нас весёлая жизнь. Каникулы. Холодное лето.

Всю обратную дорогу меня Олька спрашивала, чего я грустная. Я терпела-терпела, а потом как скажу:

— Вам не понять, вы не любили!

Олька так и согнулась пополам от смеха. Ничего не стоит её рассмешить, такой характер. А у меня вот кошки скребли.

— Мамка, — сказала я дома, — квас перестоял.

Мамка побледнела. Только что была весёлая: удалось заставить Сергуню и Славку окучивать картошку — на второй раз. А теперь вот я новость принесла. Всё как-то опять нарушается и летит непонятно куда. В чёрную пропасть. С зеленоватым оттенком, лето же.

Так и вышло. Отец ночевать не пришёл. На следующий день мамка сама повезла ему обед. Ей сказали: «Если до конца недели проспится, пусть приходит. Хорошо работает, жаль, если не вернётся».

Потом вывели отца — он еле стоял на ногах. Мамка его затолкала в автобус и домой привезла. Вот скучно мне было в начале лета — можно подумать, теперь повеселимся. До конца недели! Тут бы хоть до сентября продержаться. А потом в школу пойдём, меньше будем его видеть. Хорошо, что мамка его зарплату получила, всё равно он там уже не появится, это точно.

 

Смотрим с голубятни

Здорово всё видно с этой голубятни, и зря Сергунька говорил, будто там всё в птичьем помёте. Ну да, в помёте, только в старом и сухом. И не всё: нижний край окошка, например, чистый и даже блестит, уже весь вытерт рукавами Маринкиных братьев, но теперь-то уж мы там будем хозяйничать, их не пустим, пусть гоняют на своих великах. И Кондрашкину не пустим, и Комариков тоже.

Хотя Кондрашкину, может, и пустим, она смешная. Голубятня стоит на холме и высотой почти как двухэтажный дом, а сбоку, на самом верху, есть ещё клетка для голубей, будто веранда. Так что всё видно с высоты, все Шиховы. Окно маленькое, и нам приходится смотреть в него по очереди или стоять рядом и видеть наполовину. Это потому, что в клетку заходить страшно — вдруг отвалится от остального здания, — да и в клетке сидеть неохота, мы же не звери в зоопарке. Но всё равно даже в половине окна как-то получаются все Шиховы, полностью. Это какая-то загадка.

Оказывается, у нас тут красиво. А я раньше не догадывалась, и Маринка не догадывалась тоже. Ей-то вообще очень понравилось, она даже закрыла от радости глаза. А потом открыла и долго смотрела на посёлок. У неё такое стало лицо, как будто она на день рожденья получила целый арбуз и может теперь его ложкой есть и ни с кем не делиться.

Маринка долго смотрела из этого окна. Если бы я не побывала тут накануне, давно бы оттолкнула её и уставилась сама. Потом она заговорила:

— Санна Ванна грядки полет. Вон, у школы. Ефим снова с мешком куда-то потащился. И с лопатой ещё. Сюда топает, слушай. А вон тётя Сима в садик идёт. Куда это она во время рабочего дня уходила?

— Может, вторая смена?

— У новых ипотечников вон ковёр выбивают. Прикинь!

— Ковёр у них! — соглашаюсь я. — Хлопают ещё.

— У нас вообще-то тоже ковёр был, — говорит Маринка. — Не знаю, куда делся. Смотри-ка, хлев-то им зачем? Корову, что ли, заведут?

— Может, лошадь? Это конюшня!

Я всё время хочу, чтобы у нас была лошадь. Можно и голубей завести, конечно, но лошадь лучше. К тому же от голубей много опасностей — так мне папка говорит. Но мы никогда лошадь не купим, дорого больно.

— Колбаса-а! Это бывшие лошадки! — заорала Маринка. Я даже отскочила от неё, так громко. Но ипотечники всё равно не услышат — новые дома далеко построены. Я точно бы не услышала.

— Комарики, ко-ма-ри-ки! — заорала я в окно. Не люблю я про колбасу. — Пейте, пейте мою кровь!

— А зачем, зачем она нужна! Раз кончилась любовь! — допели мы уже вместе с Маринкой. Нет, далеко до тех домов. Зато Санна Ванна на школьном огороде заозиралась. Услышала, что ли? Ну и ладно, пусть слушает.

— Смотри-ка, Ефим нас заметил, — сказала Маринка и помахала ему рукой.

Ефим шёл к нам, точнее к голубятне. Опирался на лопату. Странно, взял бы лучше простую палку — во дворе у нас валяется, я видела. На спине он тащил какой-то мешок, нет, рюкзак-колобок. Тяжелющий, это было видно, Ефим еле ноги переставлял, хоть и с лопатой. Кирпичи у него там, что ли? Мы уже не смотрели на посёлок, а только на деда. А зря. Потому что так бы я увидела, как к нам в Шиховы въехал Барон в специальном фургоне.

— Слезайте с моей голубятни! — закричал дядя Фима, как только подошёл поближе. Мы с Маринкой рванули вниз. У меня одна нога старалась бежать быстрее другой — я так гнала, что растянулась прямо перед Ефимом. Маринка меня подняла и дальше бежит. В другое время я бы ещё долго хромала, а тут так напугалась деда, что и не поняла, как сильно расцарапала ладони и колени.

— Комарики, комарики! Пейте, пейте мою кровь! Зачем, зачем она нужна! — орали мы и бежали к дороге. — Раз кончилась любовь! — уже проговорили мы и остановились. В самый ближний двор посёлка ипотечников заводили коня!

— Колбаса-а, — тихонько протянула Маринка. Ворота ипотечников закрылись. И у меня вдруг зачесались от боли ладони.

 

Барон. И Пашка

Понятно, теперь мы будем торчать на этой голубятне всё лето. Точнее, это Олька будет там торчать. Ну, и я заодно с ней, — не бросишь ведь подругу. Но я так, приходить только буду. Из солидарности. С этой голубятни всё отлично видно, все Шиховы. Красотища! Если просто ходить по посёлку, то ничего такого особенного в нём нет. Ну, дома. Магазин, садик, почта. Ну, дом культуры. Тропинки опилом засыпаны. Зато с высоты всё меняется. Посёлок становится немного незнакомым, но всё равно остаётся каким-то родным, что ли. Лето хоть видно с высоты. Всё такое зелёное, и дышит! И тропки эти, с опилом, очень кстати. Как-то всё ладно получается в посёлке, я даже удивилась. Вот идёт моя мамка в огород, а на другом краю Шиховых Петролиум из сада возвращается. А в это время мой сосед новый окно открывает. Или, когда магазин на обед закрывается, почта открывается и автобус как раз приходит из города. Есть гармония в мире, не всё одни комары. Надо, пожалуй, сказать Ефиму, а то он что-то очень беспокоится.

Олька стала каждый день ходить на голубятню. Заберётся туда, смотрит на двор ипотечников: ждёт, когда коня выведут. Нет бы пойти к ним, познакомиться. Пустили бы её, точно. Ольку все пускают, куда она хочет. Если ей надо. У неё обаяние от природы, так мамка говорит. Мне бы такое обаяние, я бы уж не терялась. Надо тебе с конём познакомиться — иди и знакомься. Может, разрешат кормить его или даже кататься. Она не умеет, правда. И я не умею. Вот вместе бы и учились. Каждый день ей это толкую.

— Нет, — говорит, — стесняюсь. Неудобно что-то.

— Бестолковки кусок, глупошара, — отвечаю ей, — иди и всё.

Как-то говорю:

— Давай я схожу! Мне не трудно.

Она так глаза подняла, а они такие несчастные. И сама она — ну просто бедняжечка. Ну её. Спустилась с голубятни, пошла, оглядываться не стала. Думаю: «Пойду сейчас к озеру, вода должна же прогреться наконец, середина лета почти!» Слышу, она за мной бежит. Закричала:

— Я сама! Я сама!

И вперёд меня к новосёлам бежит, чуть не падает — опять босоножки не застегнула. Вот и пойми.

Подошли к воротам. Олька остановилась как вкопанная, стоит. Постучать боится. Вдруг слышим — кто-то там разговаривает, парень какой-то.

— Ма-ам! Когда у нас его заберут?

А что ему там отвечают, не слышно. Парень с досады взвыл. Непонятно: то ли никогда не заберут, то ли вот прямо сейчас. Кого и куда забирать должны, тоже неизвестно. И как самому-то парню больше нравится? Олька сделала страшные глаза, палец к губам приложила, чтобы я молчала. Подумаешь! Не сильно и хотелось говорить! Я открыла калитку, вошла. Во дворе стоит парень, как я ростом, на меня уставился. Из дома какая-то тётка вышла. Ничего такая, симпатичная. Волосы чёрные у обоих — цыгане, наверно. Смотрят на меня, молчат. Не здороваются. Тут Олька ещё зашла. Встала за мной, говорит:

— Здрасьте! Мы соседки ваши, я вон в том доме живу, двухэтажном, а Маринка тут совсем близко, на Родниковой.

Смотрю, эта тётка заулыбалась, а парень как-то подхихикнул. Понятно, сработало Олькино природное обаяние.

— Да ты выйди! — вдруг парень сказал. Куда выйди?

— Отойди от калитки-то! — это женщина объясняет. — Шаг в сторону сделай!

Кому она говорит? Мы с Олькой шагнули, влево.

— Да нет, ты в другую тогда сторону! — это парень снова.

В другую так в другую — я шагнула, и Олька. Только непонятно, чего мы тут ходим туда-сюда. Странные какие-то люди — ипотечники, одно слово. Смеются ещё. Тут этот парень подходит, Ольку за руку взял и рядом со мной поставил.

— Так, — говорит, — вас обеих видно теперь. А то не поймёшь, кто говорит.

Ясно. Олька же за мной стояла, вот они её и не видели. Все остальные-то к нам уже привыкли: я высокая, Олька низкая. Олька обыкновенная, а я тощая, с меня штаны всё время слезают. Ольке всё идёт, любая одежда, а я каждый раз на рынке мучаюсь, выбираю что поприличнее. Над нами раньше все смеялись, теперь уже устали, но дразнят до сих пор. Штепселем и Тарапунькой. Я как бы Тарапунька, а Олька — Штепсель. Или путают. Она — Тарапунька, а я — Штепсель.

— Вы прямо как Дон Кихот и Санчо Панса, — сказал этот парень. Высказался всё-таки. А я-то думаю, давно нам никто про наш рост не говорил.

— Только вы обе стройные, — продолжает он и руку мне протягивает. — Паша. А это мама, Катя.

— Марина, — говорю. Что это он как маленький: «мама Катя»?

— А меня — Оля. Это у тебя конь живёт? — Правильно Олька поступает: сразу к делу!

— У меня, — Паша сказал. — Это Барон, его так зовут.

И повёл её в конюшню. Я тоже за ними пошла, понятное дело. Всё же не зря Ольке лошади нравятся, уже два дня! В конюшне было темновато, конечно, но глаз у коня светился усиленно. Можно сказать, сверкал на весь сарай. Чёрный блестящий глаз смотрел на нас с Олькой, а я смотрела на него. Только никак не могла понять, понравились мы этому глазу или нет. Потом Барон повернулся, и мы увидели другой глаз. Такой же блестящий, задумчивый какой-то. Мне понравились глаза, оба. Может, я бы долго ещё в них смотрела, но тут Олька спросила:

— А цвета он какого? Тут не больно-то видно.

Паша взял коня за поводья и повёл во двор. Вместе они шли тихонько, а когда открылась дверь, оказались в ярком свете. На секунду они сверкнули, как светится пыль в солнечных лучах. А потом снова стали обыкновенными. Никогда такого не видела! Олька стояла с открытым ртом.

— Видала рыжего? — спросила она и убежала за Пашкой и Бароном. Я тоже за ними пошла.

 

Мы гуляем с Бароном

Теперь я буду думать о Бароне и Пашке, всё время. До этого я всегда, каждый день по нескольку раз, думала о Маринке да о дяде Фиме. О школе ещё, то есть о том, что надо учить уроки. О родителях, о маме. Ещё о Юрке Комарике. А больше-то о ком так уж сильно думать? Братьев-сестёр у меня нет, никаких. Про других людей думала редко. Например, про одноклассников думаешь только тогда, когда их видишь или идёшь в школу. Ну, или когда они что-то не то делают. У нас, например, есть Надя Кондрашкина, она всё время какая-то странная: то принесёт вампирские челюсти и сидит в них так на природоведении, то скачет на одной ноге всю перемену. Я раз попросила у неё челюсти на математике, тоже их вставила в рот, но меня Наталья заметила, выгнала из класса. А когда мы на одной ноге прыгали, я на Санну Ванну налетела. Потом долго о ней вспоминала — какой у неё мягкий живот, даже если случайно врежешься. Но и то в тот раз я думала больше о том, что Маринка сделала умное лицо, когда меня ругали, будто сама нисколько не прыгала. Правда, она доскакала только до туалета и там осталась.

А теперь у меня появились ещё новые мысли. Про Барона и Пашку. С Бароном более-менее понятно: он прямо сумасшедше самый лучший. Не сказать словами — вот какой, мы так с Маринкой решили. Рыжий, зубастый, глаза огромные, грива и хвост чёрные. Я договорилась с Пашкой, что буду приходить кормить коня, кормить и чесать. Правда, когда конь в стойле, у него зубы такими большими кажутся, страшно, так что ухаживать за ним мы будем вместе с Пашкой. Или Маринкой. Мне больше нравится просто выходить с Бароном из ворот и медленно идти к реке или к озеру. Лучше к реке, а то Петролиум возмущается, что конский навоз валяется у озера, грозится заставить убирать. Он может, он же брат председателя. Конь ходит по берегу, потом ложится на траву. Надо будет попробовать сходить с ним за лисичками. Интересно, лошади могут искать грибы? Мне нравится гладить его лоб, а Маринка всё время смотрит в глаза, всегда, когда не купается. Пашка Барона, кажется, не очень-то любит, всё ждёт, что его дядя заберёт. Тогда место в сарае освободится, и Пашка там устроит себе какую-то мастерскую, он просто без ума от разной техники. Каждое утро он садится поближе к Максим Семёнычу, водителю автобуса, и они всю дорогу до полей разговаривают про двигатели, свечи, натяжение каких-то ремней. Маринкиным братьям он починил велики в два счёта, но Маринка недовольна, потому что теперь Сергуня и Славка с них вообще не слезают, катаются круглыми сутками. Ещё Пашка любит компьютеры, фотоаппараты, всё время что-то разбирает, собирает, чинит. Мы возвращаемся из хозяйства и сразу идём к нему, хоть он немного кривится, говорит, что устал, уходит в дом, и всё. Часто мы с Маринкой сами прогуливаемся с конём. А если Пашка идёт с нами, то берёт какой-нибудь старый сотик, возится с ним, на Барона и внимания не обращает.

И вообще, он странный, этот Пашка. Вроде бы живёт в квартале ипотечников, а сам с нами ездит на прополку, деньги зарабатывает и тоже их не тратит, как мы с Маринкой. И учиться будет в нашем классе, хотя остальных ипотечников родители возят на машинах в городские гимназии и лицеи. Пашка говорит немного не так, как мы, его Маринка всё время поправляет — она не любит, когда неправильно. Но у него всё равно какой-то акцент не наш, они с мамой приехали из другого города, и он его постоянно сравнивает с нашими Шиховыми. По его словам выходит, всё у нас по-другому. И консервы в магазинах расставляют иначе, чем у них, и автобусы слишком маленькие, и деревья растут не такие. Я даже иногда думаю, не с другой ли он планеты прилетел. Вроде бы живём в одной стране, не может же всё так сильно отличаться. Во всяком случае, я в это не верю.

Вот об этом я постоянно и думаю, когда вспоминаю про Пашку. И про Маринку тоже. Она стала какая-то грустная, ну, она всегда такая, когда её папка выходит за пределы. Только если идём купаться, веселее бывает. Это одно и радует её: Маринка здорово плавает, никому не угнаться. Сергунька и Славка старше, но и они не могут. Вода прогрелась, и Маринка постоянно теперь пропадает то на реке, то на озере, точнее в воде. Мне кажется, у неё скоро вырастут перепонки между пальцев, как у лягушки. Ничего особенного в этом нет — говорят же, будто люди вышли из воды когда-то, сто миллионов лет назад. Мне кажется, Санна Ванна у нас если не с перепонками, то точно с какими-нибудь жабрами: сколько она поливает школьный огород, столько никто не поливает, у нас там стоит бочек пятьдесят, наверно, не меньше.

— Маринка, вылазь из воды, лягушкой станешь, — однажды я ей сказала. Она вышла на берег — все губы синие, руки-ноги покрылись гусиной кожей.

— Покажи руки, — говорю. — Смотри, у тебя уже перепонки растут!

Мне и правда показалось, что кожи у неё между пальцев как-то больше стало.

— Сама ты перепонка, — ответила Маринка и легла на полотенце, греться на солнце.

— Какая перепонка? — поднял голову от старинного телефона Пашка.

— Да вот, Олька — перепонка, — сказала Маринка.

— Перепонка, перепонка, перепонка, — начал бормотать Пашка, не отрываясь от работы. — Слушайте, а чего это Ефим всё время таскает? Знаете?

Точно! С этими купаниями и прогулками с Бароном мы совсем забыли о дяде Фиме.

— Мамка говорит, у него что-то странное в голове творится, — ответила Маринка. — У него на войне друг погиб, и он никак успокоиться не может. Съездил туда, ему показали место, где друга убили, у Ефима там приступ был. Или, погоди, недруга. Брата. Брата там убили. Ефим теперь на пенсии, раз не может работать.

— Он только сядет за руль — сразу видит войну, будто он в танке, — добавила я. — Марин, погоди, слушай, но он же сам воевал!

— Кто его знает, воевал или нет. Не поймёшь. Вроде рассказывает какие-то всё истории, но мамка его военный билет не видела. Она же медсестра, про всех всё знает. В военкомате тоже ничего сказать не могут, тогда сплошная неразбериха была. Так что ещё неизвестно.

Пока Маринка рассказывала, Пашка всё возился с телефоном. Потом вставил в него симку, позвонил с другого. Заиграла какая-то классическая музыка. Пашка послушал и спросил:

— Так он дурачок, что ли?

— Мамка говорит, это другое: психоз вроде бы. Его злить нельзя. И в машину ему садиться нельзя тоже, даже если не за руль, а просто. Ни в какой транспорт нельзя. Он хотел кондуктором пойти, и то его не взяли.

— Ну и правильно, — сказала я, — не надо работать кондуктором, они дымом кашляют.

— Че-го? — спросил Пашка и начал хохотать. — Дымом?

Маринка тоже засмеялась. Мне и самой стало смешно, но я правда однажды ехала в автобусе, в котором было как-то задымлено. Кондуктор кашляла, а в автобусе от этого дыму только больше становилось. С тех пор я раздумала быть кондуктором, а то до этого хотела.

— Правда он строит убежище себе? — спросил Пашка.

Маринка поглядела на него круглыми, просто крутейшими глазами. Покрутила у виска. Ничего отвечать не стала. Что тут скажешь?

— А давайте за ним следить, за Ефимом, — предложил Пашка, — и на телефон фотографировать. Вот и узнаем.

Мы с Маринкой переглянулись. Ого! Значит, не только у нас с ней мысли сходятся.

— Может, и правда строит… — как-то само собой сказалось у меня, я не хотела. Маринка поглядела на нас с Пашкой, как на своих братьев, когда у них велики ломаются, и начала одеваться.

 

Полетели высоко белые снежинки

Наконец-то эта практика кончилась. Нам дали последнюю зарплату и ещё премию. Мы с Олькой сразу же начали их тратить. Купили мороженого, пошли смотреть разные хозяйственные вещи. Олька купила совок и веник, я — новое пластмассовое ведро и калоши маме в сад. Старые Сивый погрыз. Олька долго смотрела на моё оранжевое ведро, так ей понравилось. Но она мало заработала, поэтому покупать такое же не стала. Меньше — только Надька Кондрашкина, Ванька и Пашка. Пашку вообще можно не считать, он только что переехал и работал-то всего ничего. Кондрашкина на поле, вместо того чтобы полоть, кидалась репьём. Набирала в посёлке репей, везла в своём ведре, а потом кидалась. Отвлекала других. Или сорняками, если репей забывала. А я заработала почти больше всех, ну, в лучших работниках. Я двумя руками полю и без остановок. Так что получается быстро.

Олька, может, это ведро и купила бы, но я ей напомнила про тушь. Мы хотели купить тушь для ресниц. Я давно мамке говорила, что мне надо глаза красить, а она всё: «Заработаешь — купишь».

Вот, заработала. Олька тоже захотела тушь. Она вообще часто за мной повторяет. Ну и что, это её дело, пусть повторяет. Такой характер.

Тушь мы решили купить в городе. Понятно же, там лучше. Вероника из восьмого сказала нам, в какой магазин лучше поехать. Там и недорого, и фирмы хорошие.

Олька говорит:

— Давай на великах поедем! Попроси у Славки!

Ну о чём она! Чего смеяться? Я ей популярно объяснила, что просто смешно на велосипедах до магазина добираться. Куда их там денешь? Один выбирает тушь, а другой смотрит, чтобы транспорт не угнали? А потом меняться? И устанешь туда-сюда гонять — вон какое солнце под конец лета вылезло. И так купальным днём жертвуем. А она упёрлась: не поеду да не поеду на автобусе. Потом придумала ехать в противогазе. Побежала в школу выпрашивать, нам показывали на ОБЖ. Совсем с головой у девки беда! В противогазе на автобусе! Конечно, никто ей в школе ничего не дал.

Стоим мы на остановке, она носом хлюпает. Тушь купить надо, а на автобусе ехать не хочет. Подошёл Пашка-ипотечник. Он решил для компьютера что-то купить, хотя его копеек, наверно, вообще ни на что не хватит.

— Чего она? — спросил.

— На автобусе ехать не хочет.

— Дым?

Олька кивнула и разревелась. И вот чего теперь с ней делать?

— Пойдём, — говорит Пашка, — со мной. На Бароне доедем. На телеге.

Мы уже весь двор у Пашки знаем — никакой телеги у него нет. Так мы ему и сказали. А он улыбается.

— Вот увидите.

И тут автобус подъехал. Мы с Пашкой не сговариваясь Ольку под локти подхватили — и в автобус. Внесли просто.

Повезло, что мы одного роста, удобно. Места свободные были, у нас же конечная. Олька не садится, стоит у заднего окошка, ревёт, слёзы вытирает. Ладно при мне. Но тут же Пашка и ещё народу полно, новожилы. Может, зря мы её так? Но пока уговоришь, автобус уйдёт, а до следующего ещё полчаса, вечно она как маленькая.

Пашка сел впереди, нас позвал. Олька мотала головой: не пойду, не пойду. А я села, потом встала, к ней подошла. Говорю:

— Хочешь, сказку расскажу про белого бычка?

А она отворачивается. Ничего. Тут главное — настойчивость. Я продолжаю:

— Ты отворачиваешься, я отворачиваюсь, хочешь, сказку расскажу про белого бычка?

Молчание.

— Ты молчишь, я молчу. Хочешь, сказку расскажу про белого бычка?

Ну когда-нибудь она заговорит?

— Ты молчишь, я молчу. Хочешь, расскажу тебе сказку про белого бычка.

— Да чо ты пристала?

— Ты — да чо ты пристала. Я — да чо ты пристала. Хочешь, сказку расскажу про белого бычка?

А Олька всё ревёт и ревёт. Не думала, что у неё такие способности. Тут автобус остановился, потарахтел-потарахтел… И вдруг! Когда двери начали закрываться, Олька моя взяла и выскочила! Как ещё её не зажало. Во даёт!

— Олька! — крикнула я и дёрнулась за ней. Но двери уже закрылись, и автобус поехал дальше. А Олька осталась реветь на улице. Ну что за человек!

Я хотела выйти на следующей остановке и пешком идти обратно. Но Пашка сказал:

— На надутых воду возят.

И я подумала, что он прав, нечего обижаться. Села рядом с ним, он всё рассказывал про то, что ему надо какой-то адаптер купить. Просто необходимо. Я слушала и не слушала, всё думала и думала про Ольку. Нет, пожалуй, надо выйти и найти её.

— Ненормальные обе! — крикнул Пашка, но я уже выбежала из автобуса.

Я и по дороге потом бежала, и по посёлку, но нигде Ольку не видела. На стадионе её не было, дома — тоже не было. У Барона искать её теперь было бесполезно. Вряд ли она вообще когда-то сунется к Пашке. Оставалась только голубятня.

Точно, она была там. На самом верху. На крыше. Сидела прямо на шифере клетки. Вот чумная! Я никогда бы не залезла. Я вообще боюсь высоты, а тут ещё под клеткой нет ничего, только воздух. Рядом с голубятней собралась, наверно, половина Шиховых. Была, конечно, и Санна Ванна. До всего ей дело, смотрит за нашим поведением даже на каникулах. Да, Ольке не позавидуешь. Бросила свой ларёк Полина с вечно соловыми глазами. Петролиум притопал из своего сада. Дед Ефим стоял на цыпочках почему-то. На спине у него висел вечный рюкзак-колобок, а в руках было синее ведро с жидким цементом. Тяжело же. Моя мамка тоже, конечно, была тут, она же медсестра. Мало ли. Даже ипотечники прибежали из своих новеньких домов. Все стояли и глазели на Ольку. И разговаривали друг с другом почему-то шёпотом.

— С ума сошла!

— Чего это она?

— Говорят, несчастная любовь…

Сумасшедшая — вот уж точно. Но про несчастную любовь — это они загнули. Я бы при случае поспорила. Но не сейчас. Сейчас я смотрела во все глаза на свою Ольку. А она не обращала ни на кого внимания. Подняла бледное лицо к небу и напевала себе:

— Полетели высоко белые снежинки, полетели высоко белые снежинки, полетели высоко белые снежинки, полетели высоко белые снежинки…

Бесконечно.

— Старые же доски! — Я думала, эти слова сами у меня в голове появились. А это сказала Елена Васильевна, наша библиотекарь. Громко и пискляво, даже Олька услышала. Услышала и вздрогнула, петь перестала. И сразу же — как будто с яблонь начали падать яблоки: тум-бум-бум, тум, тум-тум — все разом заговорили вслух, всё громче и громче. Бегают вокруг голубятни, кричат Ольке:

— Слезай! Давай-ка, спускайся оттуда! Ну! Не дрейфь!

— Мама! — вдруг закричала Олька и встала на крыше в полный рост. Почти в полный, потому что колени она разгибать не стала. — Мама! Иди сюда! Я здесь!

По дороге шла тётя Надя, Олькина мама. Вроде бы медленно, еле ноги передвигаются, а приближается очень быстро. Молча она взяла меня за руку, и к голубятне мы пошли вместе. Молча поднялись на второй этаж. Олька очень тихо сказала:

— Мама, я через окно.

Мы выглянули из окна. Бедовая девка! Совсем плохо с головой. Как она смогла из окна забраться на крышу? Там ширины — около метра. У голубятни молча стояли люди. Смотрели на Нас.

— Как ты так? — спросила я. Маринка не услышала.

— Сейчас-сейчас, — повторяла тётя Надя, — сейчас-сейчас.

— Мам, а скажи: «Я иду по ковру».

Тётя Надя всё трогала подоконник, больше ничего не делала.

— Страшно? Не смотри вниз.

— Ага.

Тут сзади кто-то затопал. Дед Ефим принёс широкую доску. Отодвинул нас. Один конец доски поставил под самую крышу, другой — точно в дальний угол оконного проёма. Доска встала ровно. Ефим прошамкал:

— Давай, потихонечку. По доске.

— Оля, золотко, повернись спиной, — стала говорить ей её мама, — присядь. Так… Одну ногу спусти на доску. Левее…

Хорошо. Теперь вторую. Так… Ложись на крышу. Теперь потихоньку… По доске…

И тут Ефим подхватил её на руки! Хотел поставить на пол, но ноги у Ольки подогнулись, и она села. И снова заревела. Я тоже уселась рядом и давай реветь. И тётя Надя тоже.

— Тьфу ты! — сказал Ефим, убрал доску и ушёл.

— Домой, идите по домам, — услышали мы голос Санны Ванны. — Девочки там сами.

Постепенно на улице всё стихло. Олька выглянула из окна. У голубятни никого не было.

— Лучше бы я поехала с вами.

Кто спорит — конечно, лучше.

 

Первое сентября

Такого первого сентября у меня ещё не было! Да и ни у кого другого тоже не было. Маринка с Пашкой приехали за мной на Бароне! То есть не на самом Бароне, а на телеге, которую он вёз. На резиновом ходу. Я как раз была на улице, делала себе букет, когда они приехали. Пашка не наврал: у него была телега. Прокатимся с ветерком! Надоело уже сидеть дома.

Папка меня целую неделю, до самого первого сентября, не выпускал гулять. В огород и к курицам я ходила, конечно, но только с мамой. Остальное время сидела и читала всё подряд, только про лошадей решила не читать больше. Пусть сами кормят своего Барона, сами ходят за ним, сами читают книги про лошадей, а я устраняюсь, беру самоотвод. В моей жизни больше не будет места лошадям, ничего не поделать.

Днём я звонила Маринке. Хоть они с Пашкой и занесли меня своевольно в автобус, всё равно она, наверно, осталась моей подругой. Правда, на обратном пути с голубятни она всё время ворчала, что никогда больше не свяжется со мной, не будет такого, что вообще-то она не нанималась искать меня по всему посёлку, позорища кусок, и вообще, только ненормальные лезут на крыши, да ещё такие дурацкие крыши, которые и сами могут слететь от лёгонького сквознячка. Она бы ещё что-нибудь сказала, но мы подошли к дому. Главное, мама моя даже не перебивала её! Поэтому теперь я Маринке быстро-быстро говорила в трубку:

— Привет, это я, меня не выпускают. У Ефима там подвал, надо будет проверить, без меня не ходи. Лето кончается, шиповник поспел, скоро копать картошку. Зацвели астры и гладиолусы, если у тебя не цветут, я тебе дам, а ещё спаржу, получается благородно. Сегодня приготовила гречку, как там Барон, дай ему яблоко, не говори ничего Пашке про меня. Читаю «Два капитана», представляешь, мальчик не говорил, а научился, передай привет Славику и Сергуне, пока.

Быстро-быстро, чтобы она не успела и слова вставить. И вешала трубку. Про цветы, конечно, зря сказала, всё равно у Маринки, как всегда, самый лучший будет букет. Но я же и про другое говорила — рассказывала, например, про куриц. Про дневник, что я его уже подписала. Хоть о чём-нибудь говорить надо, особых новостей у меня не было, я же сидела дома. Но я всё равно звонила, чтобы Маринка про меня не забывала насовсем. Трубку она не вешала, значит, всё-таки ничего, есть контакт. Я ещё боялась: вдруг она спросит про голубятню, зачем я полезла на крышу. Что тут скажешь, я и сама толком не поняла, как это случилось. Залезла и залезла.

Славку и Сергуньку я видела из окна, как они гоняют на своих великах, и каждый раз передавала Маринке с ними привет, а вот про Пашку мне и думать теперь не хотелось, но почему-то я всё время думала. Без него бы Маринка в жизни не догадалась занести меня в автобус, мы бы ещё поспорили из-за дыма и что-нибудь решили бы. Хорош друг! Сначала наврал про телегу, отвлёк внимание, а потом — за локоть! Так что по этому ипотечнику я не скучала, только по Маринке и Барону. Ну, Маринку-то я всё равно увижу, а вот там ли конь, я не знала, его могли и забрать у Пашки. А Пашка и рад будет, представляю! Наконец-то он займёт весь сарай своими электронными штуками, сделает из него мастерскую. Пока меня не выпускают на улицу, Барона увезут! Прощай тогда, дорогой товарищ, рыжий зубастый друг, милый конь! Не видела, как ты появился в Шиховых, не увижу и как покинешь их.

А первого сентября, когда я срезала цветы, точнее спаржу, для букета, вдруг — топот! Смотрю, а это Барон! Собственной персоной! А за ним на телеге едут Маринка с Пашкой. И их догоняет, орёт на весь посёлок Надька Кондрашкина.

— А-а! — надрывается. — Ждите меня! Эй!

И несётся галопом, точнее катится, как колобок, ещё два двора осталось.

— Ура! — закричала я.

— Ура-а! — завопили Пашка с Маринкой. Дед Ефим выглянул из своего окна на втором этаже, покрутил у виска. Пожалуй, нам пора было сматываться: Маринка говорит, его раздражают громкие звуки.

— Чего радуетесь, каникулы же кончились? — сказала Манюня Комарова, она вышла из соседнего подъезда. — Ой! Юрик! Смотри! Лошадь!

— Ура! — заорал её брат. — Чур я впереди сижу!

— Вот ещё! — сказал Пашка. — Олька впереди, она маленькая. И я ещё, я управляю.

Когда меня называют маленькой, я просто могу сразу в глаз дать, не задумываясь особенно. А тут ничего даже не сказала Пашке. Он же с Бароном! Я ему всё простила!

— Меня, меня ждите! — добежала до нас наконец-то Надька. Забралась на телегу, сказала: — Теперь поехали. Трогай!

И мы поехали! Я даже ножницы домой не успела отнести, даже не вернулась дверь закрыть. Только крикнула дяде Фиме, чтобы запер квартиру. Он кивнул из окна, знает, что я оставляю ключи на вешалке.

Как же здорово мы доехали до школы! Тут, конечно, всего ничего добираться: мимо наших трёх домов двухэтажных, потом совсем немного — и стадион. А дальше уже дом культуры и наша школа — через дорогу. Это ничего, что телега была самая простая: фанерный пол на четырёх колёсах. Зато трясло так, что я всё время рисковала свалиться. Хорошо, Маринка догадалась и держала меня сзади за юбку.

Надька предложила прокатиться по стадиону, и мы сделали пару кругов. Барон вёз нас, не оглядывался, не пугался наших орущих и визжащих голосов, будто всю жизнь только тем и занимался, что возил школьников первого сентября. Пашка тоже умело управлял конём. Откуда он всё знает? И в технике разбирается, и в электронике. И телегу с лошадью может вести, надо же какой.

— Ты откуда к нам приехал? — спросила я.

— А с юга, — ответил он, специально ещё сказал «г» неправильно, похоже на «х». Хорошо, Маринка не слышала, она его постоянно ругает за ошибки речи.

В этом году на линейке хоть не пришлось мёрзнуть, а то в прошлом еле достояли, чуть носы не отпали от холода. Лично я не стала бы проводить линейки на улице. Но дело в том, что школа у нас маленькая, директор думает, что все в холле не поместятся. Вошли бы как миленькие! Правда, в этом году учеников стало больше. Ну вот у нас в классе Пашка новенький, в седьмом — одна девочка. В младших классах вообще человек пять добавилось — всё из ипотечников, Новожилов. Я думала, раз у них дома новые, так и машины есть, родители будут возить в город в какие-нибудь лицеи. Нет, обычные ребята, пришли к нам учиться. Учителя радостные такие, директриса Роза Михайловна несколько раз на линейке всем сообщила, что у нас восемь новых учеников в школе, это не считая первоклассников, и давайте будем к ним внимательны и доброжелательны, и давайте в наступающем году добиваться успехов, и всех вас, конечно, ждут открытия на дороге к стойким знаниям.

Директриса говорила, а сама всё на Пашку с Бароном косилась. Видно, что хочет ругаться, а не может: линейка. К тому же сама сказала, что к новеньким надо доброжелательно относиться. Пашка стоит себе ровно, не разговаривает, руки за спиной. А в руках поводья. Барон сзади, ну и что, бывает ведь, что лошадь стоит там же, где люди, травку жуёт. Ему-то всё равно, линейка тут или все собрались так просто. Телега слегка поскрипывает, потому что конь всё время немного топчется, переступает с ноги на ногу, не может же он тихо стоять. Мы и то переминаемся, шепчемся.

Я вот, например, на линейке была рядом с Надькой Кондрашкиной, заметила, что она проколола уши. Летом, на прополке, серёжек я у неё не видела. А тут стоит, а у шеи бабочки розовые, с красными камушками. На коже отблески, красиво!

— Ты уши проколола? — спросила я шёпотом у Кондрашкиной.

— Здорово, да?

— А как ты прокалывала? В больнице? — зашептала с другой стороны Машка Комарова.

— Мама. На пробке.

— Ого! Как это?

Но тут нас услышала Санна Ванна. Она так зыркнула на Надьку, что та сразу же примолкла и заморгала. Мне так классная вообще показала кулак, а я ничего, отвернулась просто.

Правда, во время первого нашего классного часа мне досталось — за голубятню. Сначала Санна Ванна говорила о технике безопасности: надо, мол, её соблюдать, куда не просят, не забираться, вот, например, Оля… Она посмотрела на меня, все сразу поняли, что сейчас меня будут отчитывать. Но вдруг Пашка сказал:

— Александра Ивановна, сегодня же праздник! Олька уж всё поняла.

А Маринка добавила:

— Правда, Александра Ивановна. Она вон и на прополку летом ни разу не опоздала.

Вот я обожаю Маринку! А теперь ещё Пашку! Классная как-то растерялась, глаза открыла широко, рот распахивает, как рыба… А ничего, ей даже идёт. Потом спрашивает меня:

— Ты всё поняла?

— Поняла, — говорю, — куда попало не лазить, чего попало не трогать, незнакомые ягоды не есть. Так?

— Не ёрничай. Садись. Мы с тобой после поговорим.

После так после, мне-то что. Я просто обалдела, как Маринка с Пашкой ей про меня сказали! Вот бы научиться так же!

У школы стоял привязанный Барон. До чего умный конь! Я на его месте давно бы уже убежала куда-нибудь, скучно же так, на одном месте. Мы погрузились в телегу и поехали на стадион. Комаровы не вошли и бежали за нами. Мы все по очереди покатались на Бароновой телеге, полазили по рукоходу, попрыгали через шины. Потом Пашка всех развёз по домам, в три захода. Мне так не хотелось возвращаться, но мама уже звонила каждые две минуты, она теперь отдала мне свой телефон, чтобы знать, где я нахожусь.

 

Уши и яблоки

В этот раз Олька оказалась права. Не стоило нам уши самим прокалывать. Мамка, как меня увидела, за голову схватилась и сказала, что это варварский способ. Не знаю, чего в нём такого плохого. Кондрашкиной так же уши прокололи. Почти так же, не считая яблок. У неё-то всё нормально с ушами.

Олька сразу отказывалась. Говорит мне:

— Ты заметила, как Кондрашкина шепелявит?

— Ну и что? Шепелявит.

— Это всё из-за серёжек. Она проколола уши, серьги вставила — и вот, пожалуйста!

Снова эти Олькины выдумки! То у неё дым в автобусе, то шиховские голуби — бывшие павлины, а тут вот — шепелявость из-за проколотых ушей. Чепухи кусок!

— Шепелявит, — сказал Пашка-ипотечник. — Но она давно шепелявит. Сколько её знаю, она шепелявит. Всё лето Кондрашкина так говорила. Так что это не от ушей.

— Да? — спросила Олька. Она не ожидала такого от Пашки. Я тоже, честно говоря. Помощник мне выискался.

Мы сидели на рукоходе после школы. У меня к карману была приколота булавка, в сумке лежали спички и свечка. Только прокалывай уши. Нет! Снова Олька сопротивляется, как тогда, когда мы хотели поехать тушь покупать.

— Оль, ты как хочешь, а я проколю себе. Вон, Пашка проколет, если что. Да?

— Да. Ты деньги принесла?

Я дала ему денег. Мы заранее ещё договорились, что серьги нам Пашка купит. Чтобы продавщица Семёнова с торчащими зубами не доложила мамке раньше времени. А так — пусть гадает, для чего ипотечнику серьги. Чем плохо у нас в Шиховых: все друг друга знают, обсуждают, кто что сделал, кто как живёт. Зачем мне это? Потом уж мамка сама всё увидит.

— Помнишь мои?

Конечно, Пашка запомнил, какие серьги я выбрала: малиновые перья на крючке, который вдевается в ухо. Дорогие.

— А ты? — спросил Пашка Ольку. Она кивнула. Что значит — мужчина сказал! Никаких уговоров. «Где деньги?» — и всё. Олька вытащила свою смятую бумажку. Она почему-то захотела такие маленькие скромные серьги-гвоздики с синими стёклышками. Не знаю почему. Может быть, экономит. За прополку получила мало. И ещё на всякую ерунду типа жвачек и соляных шариков для ванны порастратила.

Встретились у Пашки. Он принёс серьги и яблоко, а мы привели Надьку. Пусть подсказывает, чтобы мы правильно всё сделали.

— Ой, девочки, девочки, ну я не буду смотреть, когда вы колете, не буду, не буду, — затараторила она, — сами всё, я только скажу.

Ладно. Мы зажгли свечку, яблоко пополам разрезали. Я погрела булавочную иглу над огнём, это такая дезинфекция. Подула на неё, чтобы остыла. Олька приложила половинку яблока к мочке, с той стороны. Я подняла руку с булавкой.

— А-а-а-а! — заорала Олька. Хорошо, что я ничего не успела сделать. Что рука у меня далеко была. Могла бы промахнуться из-за громких звуков. Быть бы Ольке совсем без уха. Или без глаза. Я тоже заорала:

— Чего вопишь?

— Я тоже сначала орала, страшно же, — сказала Кондрашкина, — мне мамка рот даже хотела завязать. Девочки, девочки, Я же совсем забыла! Самое главное! Надо же точки нарисовать!

— Какие точки ещё? — вмешался Пашка.

— Мама йодом мне точки рисовала. Чтобы видеть, куда иголку тыкать. Только надо сначала себя за уши пощипать, чтобы понять, где в них меньше крови. Где не болит, там и надо колоть.

Хорошая идея. Мы стали себя щипать. Олька всё морщилась, ей везде было больно. Мне тоже, но я виду не показывала. Нарисовали мы себе точки, своими обычными школьными ручками. Олька вдруг начала хохотать, как будто её щекочут. Никак остановиться не может, я даже испугалась. Кондрашкина взяла портфель — и как шарахнет им по стулу. Фигась! Говорит:

— Так надо всегда. Когда такое.

Олька перестала смеяться, но я всё равно боялась, как она мне будет уши прокалывать. Вдруг захохочет? Пашка рвался помочь, но мы решили, что проколем сами друг другу.

Сначала я. Надька закрывала Олькин рот рукой, а Пашка Ольку держал за плечи, чтобы не дёргалась. Объяснял:

— Тебе же лучше будет. А то Маринка ещё промахнётся.

И смотрел на неё как-то, будто она ему младшая сестра. А у неё глаза были — каждый с пятак, пять рублей железных. Я руку с булавкой к самой точке поднесла, зажмурилась… И — раз! — проколола. Даже сама не поняла как. Сразу же вдела в дыру серёжку. А вот второе ухо почувствовала. Как иголка через мягкое проходит. А потом в твёрдое яблоко залезает. Смотрю — у Ольки слёзы в глазах. Больно! Хоть она и выбирала место, где крови нет.

Потом Олька мне стала колоть. С первым ухом у неё тоже неплохо прошло. Правда, я чуть в обморок не хлопнулась, потому что слышала, как внутри что-то железное скрипит. Страшно же! Потом она долго не могла мне серёжку вставить. А перед вторым моим ухом она тоже чуть сознание не потеряла. Накренилась немного и побледнела. Почти как тогда на голубятне, немного меньше. И серёжку ещё дольше вставляла, видно, что сама замучилась. Про себя-то я вообще молчу.

Дома мамка меня отругала.

— Нужно же стерильное! Нужно же дезинфицировать! — кричала она. Славка с Сергунькой ходили рядом и хихикали потихоньку, пока от меня подзатыльников не получили. И от мамки ещё.

Я сказала, что мы булавку на свечке прокаливали. Перед каждым ухом. Но это тоже, оказывается, варварство. А главное — надо вставлять не наши вот эти серёжки, а что-нибудь золотое или серебряное. Или уж серьги из медицинской стали. Мамка взяла у отца водку, — он спал, не заметил, — протёрла мне уши.

Ночью я не знала, на какой бок лечь. Полежишь на правом — правое ухо заболит. На левом — левое. Утром серёжки я не нашла, мамка куда-то спрятала. Олька вообще в школу не пришла, у неё температура поднялась. Ей-то дома не сразу серьги сняли, у неё волосы всё закрывают, не видно. Ночью у неё уши тоже болели, но она сама серёжки не могла расстегнуть. Ей тётя Надя сняла.

 

Маринкин день рождения

Всё же справедливость есть: в этот раз за Маринку наказали меня, а так всё её за меня наказывали. Мама говорит, не надо считать, кто сколько раз провинился, кого когда наказали. Но вот последний случай: Санна Ванна, похоже, запомнила, как Маринка с Пашкой первого сентября за меня вступились, всё цепляется к ним на уроках. Хоть на голубятню-то лазила я.

А сейчас вышло наоборот. Это Маринка придумала с ушами, а я не хотела, но вот, пожалуйста! Я опять сижу дома, правда, Маринка утверждает, что надо говорить не «опять», а «снова». Какая разница, если всё равно гулять нельзя? Мне папка сказал, чтобы после школы я сразу шла домой. Ну, я и шла. Конечно, мы ещё успевали немного полазить по рукоходу, попрыгать через вкопанные шины на стадионе. А так — сразу же домой. Папка мне звонил каждые пять минут, ругался, расписание моё выучил — знал, во сколько уроки заканчиваются, когда кружок: я в школьном хоре, мы даже ещё ездим куда-нибудь, к ветеранам или в садики. Потом вообще придумал такую штуку: подговорил Ефима приходить за мной. Я маленькая, что ли? Хорошо, Ефим просто вставал у забора и молчал. Тут уж поневоле домой побежишь. Я ревела и говорила, что так нечестно и я не виновата, что уши заболели, но папка ничего не хотел слышать, только злился и кричал:

— Ничего с тобой не случится! Здоровее будешь! Посидишь дома, подумаешь, может, поумнеешь!

Это он к тому, конечно, что я уже схлопотала двойку по биологии — просто забыла выучить химический состав клетки, а вообще-то это несложно мне даётся, я же не глупошары кусок.

Мама вступалась за меня, говорила папке, что толку мало, если я буду всё время сидеть одна в квартире. Но ничего не помогло — на две недели меня заперли дома. Последние тёплые дни пропадают! Пришлось пораньше вставать, чтобы до школы успеть забежать к Барону. Я гладила его по голове, говорила, чтобы не уезжал никуда. Пусть ещё немного в той конюшне поживёт кобыла Игра, пусть он остаётся здесь. Пашка мне рассказал историю этого рыжего глазастого, вот я удивилась! Никогда так не удивлялась. В конюшню, где жил Барон, привели эту самую серую Игру. И стойло ещё нашли рядом с нашим конём. Ну, парень и влюбился, чуть не бьёт себя копытом в грудь, мол, Игра моя прекрасная и дорогая, люблю тебя, сил нет! Не ест, не пьёт, гулять не соглашается. А как Игру выводят из конюшни, так Барон орёт, слышно за километр. Вот как тяжело у лошадей: конь рыжий, кобыла серая, можно сказать, что белая, да просто другой породы, и вместе им не быть. Для Игры нашли другого коня. Вот она родит, жеребец подрастёт, тогда лошадь продадут, и Барон вернётся к своему хозяину. Если так, то Барон тут надолго. Но Пашкин дядя может решить по-другому и продать коня, нашего дорогого глазастика. В любой момент. Поэтому каждое утро я бегала на конюшню.

Маринку я просила сначала не ходить без меня к голубятне, самой хотелось разведать, что там придумал Ефим. А потом подумала, что время уходит, а мы так ничего и не знаем. Но Маринка без меня не пошла, и Пашка не пошёл. По крайней мере, так они говорили. Врать-то им зачем?

На день рождения к Маринке меня отпустили, конечно же. Тем более что две недели почти закончились. Вместе с мамой мы ездили в город, я — за подарком, а ей надо было в парикмахерскую, она нашу шиховскую не любит. Пока она стриглась, я ходила по большому торговому центру, у него пол так блестит, что надоедает даже, а окон нет, не отвлечёшься. Вот все и смотрят на разные товары. Как раз рядом с маминой парикмахерской был маленький отдел с украшениями. Маринке мама разрешила оставить дырки в ушах, дала ей серебряные серёжки, у неё быстро всё зажило. А у меня тоже зажило — заросло. Маринка только день немного пошепелявила, а потом ничего, всё обошлось. Я подумала, что можно подарить ей какие-нибудь красивые серьги, пригодятся же. Вообще-то я всегда дарю ей одно и то же, я дарю всю осень и всю зиму. Правда, она больше любит весну и лето, но они всегда достаются мне, потому что я родилась в конце зимы. Мы так дарим друг другу полгода. Но к этому надо и что-то ещё — почему бы не серёжки? Я смотрела, смотрела на них, ничего не понимаю. То так себе, ничего особенного, то дорого. Или хорошо и недорого, а Маринке не пойдёт. Вот точно не пойдёт, я же её знаю! Да и дороговато всё-таки. И тогда я вспомнила, что тушь-то мы так и не купили.

Выбрала ей уникальную тушь, создающую неповторимый взгляд. А себе ничего не выбрала. Ну и ладно, деньги всё равно почти закончились.

А потом мы с мамой купили арбузы, это у Маринки любимая еда. Если б у нас была машина, мы купили бы три арбуза. Но машины у нас нет, и мы выбрали только два. Зато самых лучших, уж моя мама знает в них толк! У неё работа возле рынка в городе, в магазине, и Маринка осенью у неё каждый день спрашивает: «Есть ещё арбузы?» Так боится, что к концу сентября их не останется или они будут уже порченые. А когда ей эти арбузы дарят, она какая-то бывает не такая, как всегда. Потому что мечта опять сбылась, опять арбуз подарили.

— Надо же, — говорю я каждый раз, — ягода. Представь, у нас бы малина такой была.

— Малина! — отвечает она и сама разрезает арбуз пополам. Вся в соке, и на других попадает, и стол весь забрызгает, а нам здорово и смешно.

— Вот какой у нас арбуз, — говорит она и достаёт из одной половины красную ароматную мякоть большой ложкой.

— Замечательный на вкус! — говорю я, а на моей ложке уже лежит вкуснейшая вкуснота.

Мы едим арбуз — сначала из одной половины, потом из другой — прямо так, ложками, пока сок не начнёт выливаться у нас из ушей. Полностью съесть громадную ягоду мы, конечно, не можем. Что-то остаётся. Второй арбуз съедают потом. Маринка со своими родными.

Обычно Маринка никого не зовёт на день рожденья. Сами все приходят. Ну, я прихожу, это само собой. Ну, оба Комарика, Надька. Это понятно. Ещё братья, конечно, тут, Сергунька со Славкой. В этот раз ещё Пашка пришёл, зато оба Маринкиных брата сказали, что нечего им с мелкотой всякой возиться и чтобы все арбузы мы не ели, и угнали на великах. Подумаешь! Одному шестнадцать, другому пятнадцать. Маринке вот исполняется тринадцать. А мне ещё долго до дня рождения, до конца февраля, младше меня в классе только белобрысый Лёнчик, он вообще в апреле родился.

Праздновать решили на улице, в саду у Маринки, там Славка летом сколотил стол. Тем более что дома у неё опять отец из берегов вышел — у Маринки ссадины на руках: наверно, не могла домой попасть, лезла через форточку, снова. Нам и на улице неплохо. Тепло, светло и мухи не кусают, вот. И конь будет рядом: Пашка привёз всех нас на телеге.

— Нынче Муха-Цокотуха — именинница! — закричали Комарики, как только Маринка вышла на крыльцо. И мы начали праздновать.

Комаровы подарили Маринке набор для вышивания крестиком, она любит иногда заняться. Рисунок в наборе был немного странный, но Маринке понравился: волк воет на луну. Пашка пришёл с цветами и тоже подарил тушь. Надо же, у нас по-прежнему сходятся мысли, предложил же он тогда следить за Ефимом. Только он подарил тушь с витаминами, а я — со взглядом, ещё можно поспорить, какая лучше. А Надька Кондрашкина подарила два билета в кино! На любой фильм. У неё талант: как слышит по радио, что разыгрываются билеты или ещё что, сразу звонит и выигрывает. Два раза уже выигрывала. Вот это подарок, я понимаю! Пойдём с Маринкой в кино.

Мы сидели за столом, а Барон смотрел и шумно вздыхал, но потом мы отдали ему корку от первой половины арбуза, и он стал самым счастливым конём в наших краях. Было так интересно смотреть, как он смешно оттопыривает губы, а потом кусает эту корку. Вдруг на крыльцо вышел Маринкин отец. Распахнулась дверь, и он переступил через порог. В мятой одежде, небритый, злые глаза разбегаются в разные стороны. Маринка быстренько сказала:

— А поехали на Бароне кататься!

И мы побежали к телеге. Правда, приходилось бежать мимо крыльца с дядей Мишей, а он сурово на всех смотрел, даже страшно стало. Пашка бежал последним, в одной руке — ложки, половина арбуза — в другой. Заскочил на телегу, взял поводья. Вдруг дядя Миша говорит:

— Стойте! Э! Я сказал! — и поднял руку с табуреткой.

И мгновенно оказался рядом с нами, непонятно, как это так у него получилось. Он размахнулся и ударил табуреткой по телеге, хорошо, что у нас нормальная реакция, мы успели спрыгнуть, а Пашка вообще заскочил на коня, а арбуз кинул на землю. У Барона тоже реакция оказалась что надо. Он повернул голову и, если б Пашка не дёрнул его за поводья, точно бы откусил дяде Мише голову. Маринкин отец заорал каким-то чужим голосом:

— Э-э! — и тут же упал. Потом медленно, сначала ползком, а потом просто на согнутых ногах ушёл в дом.

— Не любит пьяных, — объяснил нам Пашка.

Поехать на Бароне никуда не получилось, потому что одна фанерина у телеги продавилась. Мы отдали арбуз Барону и разошлись. Маринка пошла со мной.

 

Поезд уходил, огни мерцали

Странно, конечно, с этим кино вышло. Не особенно хорошо. Мне надо было билеты использовать до двадцать пятого сентября. День рожденья у меня двадцать третьего. То есть идти надо было на следующий день. Ну, или послезавтра. А Олькин арест был до после-послезавтра. Засада просто. Целая засада. И то неизвестно, отпустят ли её в город. По посёлку-то гулять будет можно, а вот дальше…

Тётя Надя ей сказала, что можно сходить. А вот дядя Юра застрял на своём, и всё тут. Какой-то он странный стал, раньше добрее был. Олька считает, это потому, что у него какие-то неприятности на работе, с кем-то из ипотечников поругался. Даже чуть плюс с минусом не перепутал, а ему нельзя, он же электрик.

«Две недели так две недели, целее будешь, — сказал дядя Юра, — и без того тебя на день рождения отпускали», — мне Олька пересказывала и смотрела так, что я сама чуть не разревелась. А она ничего, только глазами моргает и лицо снова побелело.

Я уж думала, не пойду никуда, в газете посмотрела афишу: вроде ничего интересного нету. А после уроков меня Пашка спрашивает:

— В кино-то идёшь?

— Нет, — я сказала, — куда я без Ольки?

— Её не пускают?

Я головой помотала: не пускают.

— Пошли тогда со мной.

Он и так собирался, у него деньги были. А тут такое дело, пропадёт билет. Олька хотела сбежать, даже до остановки с нами почти дошла. Два шага осталось. Но тут нам дорогу Ефим перегородил, штаны сухим цементом заляпаны. Говорит: «Не балуй». Взял её за руку, как детсадовскую какую, и повёл. Олька еле-еле идёт, на нас оборачивается. А он ей что-то опять про Молдавию свою, про Приднестровье. Я едва за ними не побежала. Тут автобус подошёл, меня Пашка за руку взял — и мы уже внутри. Не знаю даже, как это получилось.

Фильм вообще-то мне понравился. И Пашке понравился, а я думала, он только про роботов и машины любит. Кино про индейца и его помощника. Помощник — какой-то туповатый рейнджер, конный полицейский. Дикий Запад. Но я не всё запомнила, потому что с середины фильма сидела и повторяла каждые две минуты одну фразу. Хотела Ольке пересказать, всё боялась забыть. Пожалуй, я ей только эту фразу и скажу, а всё остальное не буду. Так я решила. А то она ещё сильнее расстроится. Тем более в фильме было столько коней. Больно уж она лошадей в последнее время любит. Все уши мне про Барона прожужжала, какой он красивый да умный. Мне рыжий даже сниться стал. Не то чтобы бегает по всему сну и топает или ржёт, а так, потихонечку стоит в уголке и всё. Сон, например, про нашу школу, но я знаю, что где-то в углу сна стоит Барон. И глаза свои огромные медленно закрывает и открывает. Каждую ночь. Так что я думала Ольке про коней из фильма не говорить.

Пашка купил мне большое ведро солёного попкорна. И тут же на него набросился, горя мало!

И я снова вспомнила про Ольку, она так любит этот попкорн! Каждый раз говорит:

«Представляешь, это кукуруза! Только вывернутая наизнанку. Представляешь, нас бы так!»

Я купила для неё карамельный, её любимый. Только ведро не такое большое. И хорошо, что купила, а то Пашка по дороге съел всю солёную порцию, а я чуть-чуть попробовала. Он мне всё объяснял что-то про компьютеры, про какие-то файловые облака. Я ничего не поняла. Кормить Барона не пошла, а сразу же отправилась к Ольке. Она вышла на крыльцо, и мы, как бабки какие-нибудь, сидели на скамейке и жевали попкорн, выплёвывали жёсткую кукурузную шелуху на землю. Я хотела наврать Ольке, будто фильм был так себе. Но почему-то всё рассказала. Она жевала попкорн и молчала. Тогда я выдала эту фразу, которую запомнила для неё:

— Будущее прекрасно, леди и джентльмены! И оно грядёт!

Ольке понравилось. Особенно слово «грядёт». Понятно, в ближайшие две недели она будет к месту и не к месту его говорить. Ну и ладно, если такой характер.

— Вот что у нас грядёт, — сказала она, — завтра после школы пойдём Барона кормить? А потом за Ефимом следить. Ага?

А мне как-то уже неохота стало за дедом ходить. Тем более сейчас ещё учиться надо, уроков столько задают, не до того. Вот ей неймётся! Ну, таскается куда-то дед со своим рюкзаком, ну и что? Ну и пусть весь в цементных пятнах, нам какое дело?

— Тут какая-то тайна великая, — зашептала Олька и поглядела вверх, на Ефимово окно. Соседа там было не видно, может быть, он вообще куда-то вышел, в магазин или ещё куда. — Я его спрашиваю, куда он ходит, а он всё про свою войну чего-то шепелявит. Я говорю: «Ладно, это понятно, а цемент для чего?» А он говорит: «Иди уроки учить». Поняла?

— Поняла, — сказала я, хотя не знаю, чего я там должна была понять.

— Тем более мы хотели его на телефон снять, помнишь? Пашка говорил. У него телефон-то работает?

— Работает вроде. Нам же ещё репетировать надо. Грядёт День учителя. Чего будем делать-то?

— Придумаем что-нибудь.

И она придумала! Саму себя превзошла. Нет, превзошла даже Надьку Кондрашкину. По глупости. Я раньше думала, что глупее Кондрашкиной может быть только сама Кондрашкина. Она, к примеру, в июне поджигала тополиный пух по всем Шиховым. Или придумала положить в лужу один конец доски, а на другой прыгать. И всех обрызгивать. И ещё много чего делает. Оказывается, есть человек и подурнее.

Олька любит что-нибудь к праздникам делать. Чаще всего сценки какие-то, иногда песни. В этот раз была песня. Мамка бы сказала, что варварская, но она не слышала. К счастью.

После уроков все домой побежали, но Олька встала в дверях кабинета и закричала:

— Стойте! Грядёт День учителя! Забыли?

И мы стали думать, что нам приготовить, какой подарок. Пашка предложил прокатить учителей на своей телеге. Идея хорошая, но не совсем.

— Где их катать? По стадиону, что ли? — у Надьки вдруг прорезался голос разума.

И мы оставили эту мысль. Лёнчик предлагал сделать открытки, но ёго никто не поддержал. Открытки мы дарили во втором классе. Маленькие, что ли? Комарики сказали, что у них есть цветы, бессмертники, можно букеты сделать. Букеты — это хорошо, конечно. Но мало. Надо что-то ещё. Я убеждала всех, что надо придумать какое-то выступление. Убедила. Одноклассники посмотрели на Ольку. Странно, но она молчала.

— Что скажешь, Оль? — не вытерпел Пашка-ипотечник.

— Думаю, — ответила она, — не мешай.

Олька может долго думать. И лучше бы она так и сделала, подумала бы подольше. Может, такого позора избежали бы. Но она через пару минут воскликнула:

— Придумала! Песня! И сценка! — и запела какую-то чушь про поезд. Две строчки, одно и то же, сто раз. По-моему, дурацкая песня, рукоходная. Ну, не для концерта. Тем более не для Дня учителя. Никакого отношения ни к этому празднику, ни к учителям. А все слушали и улыбались. Весело им. Мы с Пашкой посмотрели друг на друга: что это за безумие?

— А дальше? — спросил Пашка.

— Это всё. Вся песня из этих слов.

— Нет, знаете, я не буду принимать в этом участие. — Пашка взял свою сумку, собрался идти. Я тоже хотела уйти, но что-то меня задерживало. Мы всегда были с Олькой заодно, но тут она как-то перегибала палку.

— А давайте споём, ладно, — подала голос Надька.

— Нет, надо ещё подумать, — сказал Пашка. Так и решили, что дома каждый ещё подумает. И мы отправились к Барону.

Никто ничего, конечно, не придумал. Ни завтра, ни на следующий день. Вообще никогда. Даже мы с Олькой и Пашкой не думали, потому что случайно разбили у него в доме стекло. Подвальное. Какая-то дурь на меня нашла, и я стала пинать во дворе у Пашки камень. Не очень большой, но ноге хорошо доставалось. Его пнёшь, а он ещё немного на месте лежит, будто думает: катиться ему или нет, катиться или нет? Задумчивый попался. Философ, наверно, или учёный. Я его пинала, пинала, и тут вдруг Олька. Стоит прямо по траектории. Я кричу:

— Олька! В тебя летит философ!

Как пнула! Олька сделала белое лицо, она умеет, подпрыгнула, и камень под ней пролетел. Почти что здорово. Почти — потому что камень угодил прямо в окно. Если бы она не прыгала, стекло бы уцелело. Правда, Олька бы повредилась. Я сильно пнула. Ни меня, ни её никто не ругал. Пашка маме сказал, будто не видел, как случилось, что стекла нет.

В День учителя Комарики принесли свои бессмертники и спрятали их пока что в библиотеке. Там все всё прячут, и нам прятали подарки, когда мы четвёртый класс закончили. Когда объявили выступление шестого класса, перед учителями вышла сначала Олька. И запела:

Потом вышла Надька, и они уже вдвоём стали петь:

Дальше — Юрка Комаров:

И так почти все наши одноклассники, тринадцать человек. Только мы с Пашкой ничего не пели. Мы пока что не сошли с ума. Учителя слушали очень внимательно. Может быть, ждали смысла. Потом певцы начали расходиться. Так же, по одному. В конце концов на сцене снова осталась одна Олька. Лёнчик успел сбегать в библиотеку и учителям по цветку подарил. Вот и всё наше выступление. Позорище, конечно.

Неделю ещё вся школа у виска крутила, как только видела кого-нибудь из нашего класса. Что обидно, нам с Пашкой тоже доставалось. А дома Сергунька и Славка просто мне проходу не давали, приходили петь на ночь про поезд. И учителя ещё как с цепи сорвались, столько стали задавать. Одно хорошо: отец выправился, работу пошёл искать. Даже вот у Пашки-ипотечника в доме вставил стекло в окно, которое Олька случайно высадила. Или я его высадила? Не поймёшь теперь уже. Правда, Пашкина мама отцу чуть денег не дала за работу. Я так злилась. Ему же нельзя. Но потом вспомнила, что стекло-то из-за нас с Олькой разбилось. К тому же тётя Катя, наверно, не знает, что отцу нельзя деньги сейчас давать, а то сорвётся.

 

Маринка как Маринка

Чего все на меня накинулись? Не пели бы, если не нравится, а то получается, будто я одна виновата. Все на меня смотрят как на человека, который не оправдал доверия.

Это название Маринкиного фирменного взгляда, она так часто на братьев смотрит. Или на меня иногда, когда я пишу у себя на ладони шпаргалки, а потом забываю смыть. Но на меня она так в шутку смотрит, а вот на Сергуньку со Славкой — всерьёз. Вот и на меня сейчас чаще стала так глядеть, по-настоящему, как будто хочет сказать что-то плохое, но не говорит. Сдерживается.

Зато уж после праздника не молчала — так кричала, вспоминать плохо! Наговорила мне всего: что я даже не кусок глупошары, а полная глупошара, вот полнейшая, а она чего-то ещё со мной возится, но скоро перестанет, потому что уж она-то, Маринка, не похожа на глупошару. Так она мне высказывала и выговаривала, а Пашка шёл рядом с ней и иногда поддакивал, как глупый дятел, а я топала позади. Плелась и ревела, так обидно было от этих её слов, тёрла глаза и случайно сошла с нашего деревянного тротуара и попала прямо в лужу. Можно сказать, мне пришлось попасть ногами в эту дурацкую лужу, я мало чего видела, почти совсем стемнело, а фонари ещё не зажигали с лета. Вот прекрасно, ещё и нога в грязи увязла, я дёргаю, дёргаю, а она не достаётся. Маринка с Пашкой впереди, не видят, вот уже добрались до поворота к ипотечникам, оглянулись. А темно же, не видно ничего почти. Пашка крикнул:

— Оль!

— Чего? — я ему отвечаю.

— Идёшь?

А я молчу, дёргаю свою ногу. Ему-то что за дело? Выдернула ногу только, а сапог остался в луже, пришлось балансировать на другой и тянуть обувь свою руками, ещё того не легче. Чуть носом не клюнула в воду, уже думала, всё, вернусь домой мокрой курицей. Но меня сзади Маринка удержала за воротник куртки, за шкирку, можно сказать. А Пашка вытащил из лужи сапог, поставил передо мной.

— Спасибо, — сказала я.

— Ну ты и!.. — Маринка уставилась прямо мне в глаза по-фирменному, и я сразу поняла: на сегодня всё, её терпение лопнуло. Ну и ладно, моё, может быть, тоже, тем более что она всё ещё держала меня за воротник сзади.

— Не упаду, — сказала я и убрала её руки, — спасибо.

И пошла себе домой, молча, и Маринка молчала тоже. Я не оборачивалась, не знаю, сразу она ушла или ещё постояла немного.

Мама дома мне сказала, что ничего, это бывает, и нечего так уж сильно расстраиваться, немного можно, а сильно не надо. А лучше всего подготовиться к математике, тем более что меня давно не вызывали.

Так с тех пор и пошло: мы возвращались из школы в молчании — то есть я молчала, а Пашка с Маринкой болтали о разных компьютерных играх, я даже стала подозревать, не случилось ли чего, не влюбилась ли в него Маринка. Никогда бы не подумала, что она будет интересоваться такими вещами, она раньше только морщилась, когда братья или кто другой начинали говорить о компьютерах. К Барону я ходила одна, а они только заглянут, погладят его — и в дом к Пашке, на меня внимания не обращают.

— Тебе Пашка нравится? — спросила я однажды на перемене у Маринки.

Она меня тетрадкой по башке огрела, зашипела по-змеиному:

— Тиш-ше! Чего орёшь-то?

Да нравится, видно же, но это не повод руки распускать. Вот она всегда такая: никогда про себя ничего не расскажет, обо всём надо допытываться. Я даже долго не догадывалась, что у неё папка такой. Думала, что он подолгу не работает, потому что часто болеет, Маринка же тоже часто болеет, думала, это семейное у них. А то, что она не рассказывает, — переживает за него. И от мамы ничего такого про него не слышала, знала только, что он её троюродный брат. Он вообще-то мастер на все руки, всем Шиховым известно, и пловец отличный: наше озеро может переплыть за три минуты. Если, конечно, в форме. Потом-то я сама догадалась, не дурочка, видела его таким сколько раз, но мы об этом с Маринкой не разговаривали. Я бы на её месте сказала, а она вот — молчит, такой характер, тут ничего не поделаешь. Я знаю: если характер — можно свихнуться, но человека не переделать. Ну вот лично я считаю так.

Мама всё время спрашивает, как мои дела, как Маринка. Дела как дела, Маринка как Маринка, только не больно-то разговаривает со мной. Тем более осенью она часто болеет, вот и после тетрадки заболела, не пришла. Я ей звонила, она еле отвечает по телефону, совсем чуть-чуть, даже домашку не стала записывать, не захотела, чтобы я к ней пришла и вслух биологию почитала. Ну, ничего. Вот мы в хоре проходили древнюю музыку, нам Леонид Сергеевич включал один хор, очень красиво поют. Но не совсем по-русски, древний язык, не все слова знакомые, тем более что поют какие-то иностранные исполнители. Они, например, слово «чудеса» плохо выговаривают, получается грубо, а оно в той песне, между прочим, часто встречается. И вот я подумала, что хормейстер, когда они начинают петь, всё время ругается. Говорит, чтобы «чудеса» пели мягче, вот повторите-ка: «чу-де-са». Они повторяют неплохо, а когда начинают петь, опять за своё: «чудэса». Хормейстер морщится от этого, морщится, кривится. А потом забывает, только слушает и дирижирует — до того хорошо они поют. Я хотела это Леониду Сергеевичу рассказать, но передумала. Он вообще-то в городе работает, в каком-то ресторане играет на гитаре, а здесь только подрабатывает. Зачем человека отвлекать, я потом Маринке расскажу. Пусть пока не разговаривает и кривится, как тот хормейстер, но она же увидит, что я нормальный человек, а когда разгадаю Ефимову тайну, вообще хорошо будет. Снова начнёт со мной говорить, это уж точно. Не опять, а снова.

Зато Надька Кондрашкина, наоборот, болтает теперь без остановки. Я подумала: чего таланту пропадать, пусть она разговорит Ефима, хоть узнаем, куда он всё ходит, что копает, тайна всё же великая. Она согласилась, что это тайна, не то что Маринка, и вся прямо загорелась, побежала сразу искать дядю Фиму, даже не зашла домой переодеться. Так с портфелем и подрапала. Теперь в конюшню к Барону и на хор мне стало спокойнее ходить: я тут, а дело движется тем не менее, уж Кондрашкина-то его разговорит, если не удастся выследить. Сразу надо было её подключать, зря скрывали это дело. Правда, Надьку приходится контролировать, чтобы она не проболталась, каждый день напоминать.

Потом Маринка выздоровела, были уже каникулы, а она всё дома сидела, я хотела ей всю биологию объяснить, мне нетрудно, но оказалось, что Пашка Маринке всё уже рассказал. Она уже простила его за окно, а может, из-за биологии и простила, я не знаю, она же не говорит ничего. Откуда мне знать, вообще?

 

Ты идёшь, пока врёшь

Как-то грустно. Стоило мне заболеть, и Олька тут же на Надьку Кондрашкину переключилась. Как перемена — они о чём-то шепчутся, секретничают. После уроков, если хора нет, бегут вместе к Барону, быстрее Пашки. Ну, Кондрашкиной-то неохота подолгу с конём находиться, она быстро сматывается. Может, запах не нравится, не знаю. А Олька там одна остаётся, в конюшне. К нам с Пашкой не идёт. И я одна его слушаю. Про компьютеры и всё такое. Интересно может рассказывать. Никогда бы не подумала, что так трудно сочинить компьютерную игру. Например, Пашка одну задумал, но пока у него не очень выходит. Где-то он там застревает. Я уже знаю об этом всё, вдоль и поперёк. И как он на уроке может вдруг забыть всё, даже если учил. Уставится на доску, и в голове у него формулы. Только формулы, и ничего больше. Или ночью лежит, заснуть не может. Всё думает о своей игре. А про Барона вообще забыл почти. Если бы не Олька, не представляю, что бы было с глазастым. Нет, ну мама Пашкина, наверно, ухаживала бы. Куда деваться.

Странно, что Олька всё с Кондрашкиной. Конечно, я тогда сильно на неё наорала, после праздника. Она такая жалкая была в одном сапоге, на тротуаре, а рядом лужа. Только я отдохнула от Олькиной глупости с поздравлением учителям, тут она выкинула ещё похлеще. Про Пашку начала спрашивать, нравится он мне или нет. Вот чепухи кусок! Пашка и Пашка. Довольно занудный парень, кстати. Как заведёт про телефон, так его не сдвинуть.

А вообще-то, если подумать, у Ольки странно голова устроена. Вроде бы она у всех про всё спрашивает, включает своё природное обаяние. И ничего ни про кого не знает. Как-то говорит мне:

— Странно, тётя Катя такая красивая женщина, а одинокая.

— Какая тётя Катя? — я ей говорю.

— Ну как, Пашкина мама.

— Так она не одинокая, у Пашки папа на Севере. Зарабатывает, чтобы ипотеку банку вернуть. Деньги за их дом.

— А я почему не знаю?

Все знают, она одна не знает. Как такое получается?

Я тоже раньше думала, что у Пашки родители разведены. Думала: а чего, зато никто не орёт, мамке не угрожает. Может, у него отец тоже пьющий, вот и разошлись. Я даже мамку спросила, может, мы тоже будем отдельно от отца жить? Спокойнее. Она посмотрела грустно, даже тоскливо, головой только помотала. Молчала, молчала, а потом говорит:

— Я хотела давно развестись, тебя ещё не было.

— И чего не развелась?

— Тогда бы ты и не появилась.

Да ясно же, это оттого, что он её спас когда-то. Она тогда была молодая, ещё в училище, приехала с подружками на наше озеро купаться. Шиховы были ещё далеко от города, все говорили, что тут чисто. Воздух, вода, природа. И правда, всё было чистым. И сейчас ещё нормальное. Три года назад мы стали считаться городом, хотя на самом деле до него десять километров. Мамка проехала тогда эти десять километров на автобусе. И всё для того, чтобы познакомиться с отцом. Как выяснилось. Потому что она начала тонуть в озере, а он её спас. Так бы не познакомились, мамка же городская была, на деревенских парней и не глядела. А тут, если уж спас, поневоле поглядишь. Отец симпатичный был. Он и сейчас нормальный, если в форме. Потом они поженились, мамка предлагала в город переехать ему. Но тут же свежий воздух, вода. А почему они потом не развелись, когда он начал сильно закладывать, я так и не поняла. Не расскажешь ведь это Ольке. Она спрашивала, я не стала отвечать. Сказала:

— Я иду по ковру.

А она сразу же:

— Ты идёшь по коврёшь!

Вот и все дела. У Ольки все вопросы тут же растаяли. Хоть у неё и странная голова, мы как-то привыкли друг друга понимать. Вот, например, мы знаем с ней про небо-не-поймёшь-какого-цвета. Это мы придумали такое название для осеннего неба. Для предгрозового. Для весеннего. Для разного. Однажды даже полосатое небо видели, в июле. Я Ольке позвонила, велела выйти посмотреть на не-поймёшь-какое-небо, она меня сразу поняла. А тут недавно мы с Пашкой шли к нему, и вдруг что-то случилось. Небо было тёмным, свинцовым — на плечах лежало, так тяжело. И тут — раз! — солнце где-то, не видно где. И небо стало таким радостным, почти как весной, только очень недолго. Пашка ничего не заметил. Не знаю, видела Олька или уже с Кондрашкиной была у Барона.

Как-то раз мы после уроков шли к Пашке. И вдруг Надька с Олькой мимо нас пронеслись куда-то. Я ещё удивилась, сегодня же хор. Куда им бежать? Пашка говорит:

— Так они же за Ефимом следят. Видела, как Кондрашкина сегодня все уроки ёрзала? Я слышал, она утром ещё Ольке сказала, что покажет что-то. Вот и бегут, наверно. Детский сад!

— Надо за ними! — я говорю Пашке.

— Слушай, тебе правда интересно, чем там этот дурачок занимается?

Это зря он так сказал. Дед Фима не дурак, он контуженный. Разные же вещи. Мы с Пашкой в тот день недолго посидели, мне как-то было не по себе. Позвонили с Пашкиного телефона Ольке, а у неё связи нет. Вот странно: в Шиховых везде телефоны ловят. У Надьки Кондрашкиной тоже телефон не отвечает, связи нет. Дело серьёзное. Я сказала Пашке, что пойду девчонок искать. Думала, он со мной пойдёт. Но он решил, что кто-то должен оставаться в штабе. И дал мне телефон, сказал, что будет ждать звонка на домашний. Тоже мне, штаб.

На улице было уже темно, включили фонари. Я всё время названивала Ольке и Надьке. Всё мне казалось, что телефон ответит каким-нибудь знакомым голосом. Но в трубке какая-то тётка всё время говорила: «Абонент временно недоступен. Перезвоните позже!»

В какой-то момент я не выдержала и заорала:

— Сама перезвони!

И через две минуты произошло чудо! Позвонила Олька. У неё голос был странный, будто её кто-то снова за шиворот держит.

— Помоги нам, — просипела она, — иди к голубятне.

У голубятни было совсем темно, свет фонарей сюда не пробивался. Никакого намёка. Хорошо, что у Пашкиного телефона есть фонарик, иначе я точно бы сломала себе ноги. Хотя бы одну.

Снег лежал ещё не очень глубокий, но намаяться хватит. Не по ковру идёшь. Хорошо, что была протоптана тропинка к задней стенке голубятни, той, что ближе к лесу. У стенки была яма. Темнее, чем темнота вокруг. Не знаю, можно ли так говорить, но она в самом деле была тёмная. Потому что глубокая. Я посветила телефонным фонарём. Олька стояла и смотрела вверх. А Надька сидела и смотрела вниз. И тихонько ревела. Ямы была выше их раза в два.

— Маринка, мы слезали, на нас лестница упала, мы её поднять не можем, — сказала Олька очень спокойно.

— На меня, — всхлипнула Кондрашкина.

— Да, на неё. У Надьки с ногой что-то. Ты потом посмотришь, у тебя же мама медсестра.

— Выбирайтесь!

— Мы не можем! Лестница тяжёлая. Может, ты притащишь верёвку?

— Ну какая верёвка?!

Надька заревела, но в её рёве слышался какой-то смысл.

— У Ефима на голубятне есть какая-то, — перевела Олька, — в каком-то ведре. Осторожнее там!

Чего только там не было, на этой голубятне! И вёдра, и лопаты, и кирпичи. Откуда что берётся? Еле-еле я отыскала верёвку. Хлипкой была та верёвка, честно говоря, ненадёжной.

— Кидай! — сказала Олька, когда я пришла. Я кинула. Зря. Потому что теперь мы не знали, чем она нам пригодится. Олька попыталась один конец забросить на край ямы, но ничего не получалось. Ненадёжная верёвка, точно. Ну, чем богаты…

Кондрашкина ревела всё громче. Говорить она не могла.

— Ну у вас же есть лестница! Раз она упала.

— Она тяжёлая, не поднять.

— Что же делать?

— Ты позвони Ефиму! — предложила Олька. — Его же яма.

И сказала его домашний номер. Но я позвонила Пашке.

Если позвонить деду Фиме, он может разволноваться, начнёт бегать, рвать волосы на голове. Контуженные так делают вроде. Пока я звонила, внутри у меня как будто появился какой-то голос. Он чётко сказал: «Ты идёшь, пока врёшь». Я не успела ничего понять, Пашка снял трубку.

— Пашка! — заорала я. — Что? Как ты сказал? Барона увозят? Когда?

И повесила трубку.

— Чего с Бароном? — спросила Олька. Надька затихла.

— Его увозят от Пашки. Прямо сейчас, Оль.

Сама не понимаю, как мне это в голову пришло. Надька перестала реветь, начала выть.

— Не ной! — сказала ей Олька. Подвинься.

Она что-то делала там, внизу, тащила, дёргала, ворочала, а сама всё говорила и говорила:

— Тут, понимаешь, стенки не просохли у него, он их штукатурил, убежище строит, представляешь, всё боится, что война опять начнётся, то есть снова начнётся. И вот и строил. Это Надька узнала, разговорила его, мы пошли проверить, тут на яме доски лежали, спустились по лестнице, и она взяла и упала, прямо Надьке на ногу. Вот она и ревёт, ты бы тоже ревела. Тяжёлая, я её на бок поставлю, к стенке прислоню, ты там Надьку принимай. Давай, Кондрашкина, поднимайся, осторожно. Свети, свети нам, Марин.

Она и правда как-то с этой лестницей управилась, поставила на бок, прислонила к стенке. Помогла встать Надьке, даже сама поставила её ногу на край лестницы. Я легла на край ямы и стала тянуться к Кондрашкиной. А она тянулась ко мне. Но мне чуть-чуть не хватало, чтобы схватить её за руку. Олька снизу пыталась вытолкнуть её, бедная. Надька же толстая. Вспомнили про верёвку, теперь мне смогли передать конец. Обвязали Надьку, но как её поднимешь? Я тянула изо всех сил. И тут пришёл Ефим! С ведром на санках. Охнул, вытащил у меня верёвку, но я снова схватилась. Так мы вдвоём Надьку вытащили. Еле-еле. Потом Ольку. А потом прибежал Пашка.

— Там… Барона… увозят, — он говорил медленно, потому что запыхался. — Игру… кобылу… продали…

— Бежим! — закричала Надька. А сама и идти не может.

Ефим посадил её на санки. Никогда мы так не бегали, особенно зимой, по темноте. У Пашкиного дома стоял специальный фургон, из калитки выходил наш любимый рыжий глазастый конь.

— Барон! — кинулась ему на шею Надька. Как с санок соскочила, как десять метров пробежала? Она долго гладила его морду, говорила, как его любит. Мы с Олькой подошли с двух сторон. Олька смотрела ему в левый глаз, а я — в правый.

— Прощай, любимый мой рыжий, — шептала Олька. Мне так жалко её было, даже больше, чем Барона.

Пашка не стал подходить к коню, сказал, что уже попрощался. Зато Ефим погладил тёмную гриву. Конечно, было темно, но мне показалось, что он плакал. Хотя темно было, конечно. Точно не скажешь.

Барона увезли. Надька снова сидела на санках и ревела. Сколько слёз у человека! Олька зато стояла молча. Но выглядела так бесконечно тоскливо. Я сказала:

— Знаешь что? Я тебе дарю эту зиму, эту весну, это лето и осень.

— Но ведь рано же, — ответила она.

— Всё равно.

— Ничего не получится. Посмотри, я вся в цементе. Теперь отец меня точно на год дома запрёт.

— Ничего не запрёт, — вдруг заговорил Пашка. — Пойдём ко мне, сейчас всё уберём.

— Но он же всё равно узнает. Надька вон ходить не может.

— Мало ли, просто упала, — заговорила человеческим голосом Надька.

Все посмотрели на Ефима. И он сказал:

— Нарушена гармония мира. Но мы никому не скажем. Яму я зарою. Никто ничего не узнает.

— Грядёт великая тайна! — Голос у Ольки был почти весёлый.

— Тайна сия великая есть. — Не помню, где я слышала эту фразу, но тут она пригодилась.

— Ух ты! — сказала Олька.

 

1

Кто-то позвонил, отец был дома один, и ему пришлось встать и самому открыть дверь. Ему не понравилось, конечно, что его разбудили. Наверное, кричал, чтобы я, или мама, или кто там ещё дома есть узнали, кого там принесло, он всегда так делает. Ни за что не пойдёт открывать, если кто-то дома.

У калитки стояла женщина. Большая, гораздо больше отца — и в высоту, и в ширину. Это была мама Веронички, моей одноклассницы. Она сказала:

— Щеночек вам нужен?

Отец только что проснулся, а тут — щеночек. Какой ещё?

— Маленький, соседи выкидывать хотят. У вас свой дом, вот я и подумала… Глаза уже открыл, сам ест, молоко, творог, яйца…

Думаю, отец не дослушал весь рацион, вернулся домой, надел резиновые сапоги, штормовку и пошёл. Дом не стал запирать, это недалеко, в пятиэтажке рядом с детским садом. Он положил какое-то маленькое существо за пазуху и принёс его. Когда пришёл, мама была уже дома, только что вернулась.

— Опять? Чего ты там прячешь? — закричала она на отца. — Опять? А деньги откуда?

Отец достал щенка.

— Это что? — спросила мама.

— Это — вот…

Странно получилось. Мама подумала про другое. Бутылка там, такая или другая, — к этому она была готова. Но не к щенку.

— Откуда?

— Да Вахрушева приходила, говорит: надо щенка? Я и взял. Жалко же. Ну?

— Вероника, что ли?

— Мамаша. Старшая.

Вообще-то Вероничкина мама не самая старшая в их семье. Есть ещё бабушка, Снежана, кажется. Все они высоченные, толстые, громкоголосые. Но всё равно красивые. Все с какими-то непростыми именами. Красятся ярко; Вероничка с такими красными губами в школу приходит — светофор просто — и на каждой перемене ещё подкрашивает.

— Средняя она, — мама поправила. — И куда его теперь?

Подошла кошка, брезгливо обнюхала щенка и ушла.

— Думай сама, — сказал отец и снял штормовку, пока мама его не начала выгонять на улицу с этим щенком. Вообще-то его, конечно, так просто не выгонишь, это уж точно.

Щенка поселили в моей комнате, а у меня не спросили, я до вечера была на скалодроме. У нас три комнаты, брат с сестрой учатся в Москве и Питере, приезжают только на каникулы, так что дома почти свободно. Каждому — по комнате: у отца большая, у меня поменьше, а мама в самой маленькой, Петькиной. Конечно, когда Петька и Ладка приезжают, мы живём по-прежнему: брат отдельно, мы с сестрой вдвоём. И мама отправляется жить в большую комнату. Она приносит раскладушку из гаража, потому что с отцом спать трудно: он во сне дерётся. Не всегда так; когда старшие приезжают, он себя нормально ведёт, орёт только не по делу, особенно если дедушка приходит, но к этому все давно привыкли.

Осенью, пока совсем темно без снега, мама меня встречает с тренировки, хоть это и недалеко, и в тот день тоже встретила.

— У нас, — сказала она, — сюрприз.

— Петька приехал?

Петька нашёл подработку — пишет какие-то компьютерные программы для охранников в магазинах, теперь у него есть деньги, и он может приезжать почаще, поэтому я про него подумала. Правда, обычно он предупреждал о том, что скоро будет, но мало ли как бывает, вдруг выдались свободные дни.

Но это оказался не Петька. Дома я увидела это. Этого, с позволения сказать, щенка, хотя я не спешила бы его так называть. Это была просто какая-то маленькая беленькая тряпочка, которая спокойно умещалась у мамы на ладони, и ещё место оставалось. Удивляло только то, что эта тряпочка сопит и иногда двигается. Ну, так, совсем чуть-чуть, гусеницы больше шевелятся. Ест и куда-нибудь отползает, чтобы сходить в туалет. Глаза у щенка и вправду были уже открыты, но сил, чтобы смотреть ими на мир, не было никаких.

Я сказала:

— Овощ какой-то.

— Но-но! — прикрикнул отец. Он до того явно гордился своим приобретением, что за него было даже как-то неловко. Папа сложил руки на груди и возвышался в моей комнате. А мы с мамой, наоборот, сели на пол рядом со щенком.

— Вот, Женька, — сказал отец, — теперь ты ему хозяйка. Хоть будет чем заняться.

— Спасибо тебе, добрый человек, а то я как раз думаю, как бы скоротать вечерок-другой.

Мама хотела сказать, что не надо так с отцом, но не сказала, я по глазам всё поняла.

Вот уж сюрприз мне устроили. А средняя Вахрушева тоже хороша: знает же, что с нашим отцом нельзя никакие дела делать. Теперь ещё корми эту тряпочку. Убирай за ним — на улицу же не выведешь. День и так был какой-то странный, и безо всяких там щенков. На треньке сорвалась со скалодрома — хорошо, меня Борисыч страховал, если бы кто-то другой, кто знает, как бы закончилось. Потом ещё веселковские девчонки, похоже, решили навести свои порядки. Стояли и орали внизу, когда наши ползли наверх, будто видят дырки на штанах. Очень смешно, конечно, детский сад. Я им сказала, чтобы заткнулись, и они начали на меня коситься, шептались чего-то, а после тренировки подошли, предложили поговорить. Ну о чём? Так я им и сказала, а они вдруг облизнулись, и Анька — она у них главная, видимо, — сказала:

— Ладно, потом.

Вот честно, все облизнулись не сговариваясь! Я думала об этом по дороге, о том, как они дружно высунули языки. И тут меня встретила мама, и я начала гадать, что за сюрприз.

 

2

Это называется, я знаю, очень просто: не было у бабы забот, купила баба порося. То есть мне притащили вот этого порося, вот это чудовище. Теперь нужно ходить по своей родной комнате в тапках, потому что утром рискуешь вступить. Так и надо говорить: вступить. В мерзкую лужу или в противную вонючую кучку. Терпеть не могу тапки, но сейчас без них никак, такое время наступило.

Мама говорит:

— Скоро он подрастёт, будешь с ним ходить на улицу.

Сейчас-то его куда?

— Лучше ты ходи, — отвечаю, — я с таким не выйду, позорище одно. Ты посмотри на него! Эй, тряпочка!

Щенок поднял голову. Понимает. Так его и буду звать: Тряпка, Тряпчонка. А чего: тряпчонка-собачонка. Нормально!

— Женя, ну ты что? — сказала мама. — Ты выйдешь на улицу, он убежит. А ты ему: «Тряпка, тряпка!» Тебя увезут на скорой! Прохожие! Сразу же!

— Я же говорю: я с ним не выйду.

— Собака будет сидеть на цепи! — вдруг сказал отец. Он, оказывается, давно стоял в дверях, а щенок, оказывается, спал у него на ладони. Отец гладил его пальцем и улыбался. Самое интересное, что собачонок тоже как будто улыбался и ещё ушами подёргивал немного. — Поэтому никаких тряпочек! — добавил он. — Ты меня поняла?

Чего тут, всё ясно. Я так и сказала. Но это всё равно не собака, а непонятно кто.

Как же его назвать? Чудовище? Маленькое белое кудрявое Чудовище? Я стала вспоминать имена спортсменов, но поняла, что это плохая идея: где наш собачонок, а где спортсмены? Огромная дистанция. Не измерить.

Весь день ходила и думала. А у меня полно других забот, между прочим. У меня, может быть, контрольных каждый день по две штуки. По три даже! По пять! А я вместо подготовки к ним перебирала разные слова. И мысленно ставила вопросительные знаки. А потом ещё придумывала объяснение каждому имени.

Тишка? Лежит себе тихо-мирно.

Флешка? Такой же маленький. Ладно, чуть побольше.

Чердачок? Нет, Червячок. Маленький, белый, кудрявый… Нет, не то.

Карасик? А он умеет плавать? Может, его опустишь в воду, а он быстренько на дно пойдёт, как кирпич? Не называть же Кирпичом. Почему-то мне не приходило в голову назвать его простым собачьим именем — Бим или Дружок, например.

Брелок? Тоже маленький. Будет сидеть у гаража, охранять. Ключом его назвать, что ли?

Белка? Стрелка? Нет. Космос ещё дальше, чем спортсмены.

Малыш? Может, тогда уж Карлсон? В меру упитанный.

Каспер? Всё равно его почти не видно, шатается по комнате, как привидение. Спит.

Всё это не годилось. То мне не нравилось, то родителям. Отец порывался назвать его Князем или Стрекозлом, ему казалось, что это очень смешно и оригинально. Надо было спешить, чтобы правда не выдумал чего-нибудь такого.

На тренировке в тот день мы лазали по учебным стенам у нас на станции туристов — жалкая пародия на скалодром: на стены прибиты бруски, привинчены камни. Настроение у всех было какое-то кислое, ещё бы, мы уже давно выучили тут все зацепы, опоры, даже думать не надо, куда поставить ногу, за что ухватиться. Тренер объявил, что в следующий раз лазить не будем, устроим субботник, соорудим какой-нибудь новый маршрут. А сейчас пока решили потренироваться спелеотехнике, пригодится в жизни. На деревьях. Быстро повесили верёвки, залезли в спелеосистемы. Я ползла вверх, старалась не смотреть вниз и ощущала всеми клетками, что у меня тренируются совсем другие мышцы, как хорошо! И мозги тоже шевелятся. Встегнуть верёвку в кроль, повиснуть на ней, чтобы проверить, зацепить жумар, вставить ногу в педаль… Сколько слов — сколько имён для моего мелкого пса! Кроль… Педаль… Я ползла и примеряла их все к щенку. «Кроль» подходило больше всего, пожалуй: такой же маленький и зубастый, вон как верёвку держит надёжно. Так и буду его звать.

Дома я объявила, что придумала имя.

Кроль!

Отец проснулся, а до этого спал.

— Нет! — сказал он. Даже крикнул, а не сказал. — Ни за что! Только не это!

У него отношения со спелеологией не задались, я знаю, и он не хочет лишний раз слышать названия снаряжения. Разве что «карабин». А неплохое имя Карабин, пожалуй… Я хотела подумать об этом поподробнее, но тут мама спросила:

— Женя, ну какой же Кроль? — При этом она как-то виновато улыбнулась. Она теперь всегда так улыбается, понимает, что это не я просила себе собаку, а мучаюсь с ним я. — А если ты про животных, то кролики всё-таки поживее.

Это правда. Щенок жил у нас уже четыре дня, и всё это время он только и делал, что ел и спал. И чуть-чуть поскрипывал. И снова ел и спал. Пожалуй, больше спал, чем ел. Спальный мешок какой-то.

— Эврика! — закричала я. — Моё последнее слово: Спальный Мешок! Сокращённо — Спальник!

— Совсем уже, — заворчал отец и покрутил пальцем у виска, — вся в мать.

— Ты тоже спальник, между прочим, — сказала ему мама, — спишь целыми днями. Шёл бы на работу, у Нелюбина слесаря не хватает.

— Ты сама меня туда не пускаешь!

Начинается! Я ушла к себе, слушать невыносимо всё это. Спальник мирно спал на моей любимой полосатой футболке, каким трудами она мне досталась в секонде! Я вытащила её из-под него. Ха! Открыл один глаз, переполз на свою подстилку и уснул снова. Или нет, он переполз туда не просыпаясь.

 

3

Учреждаю новую моду, внимание и ура! Отныне буду ходить в школу в своей безрукавой тельняшке, в которой тренируюсь. Могу ещё сумку карабинами на пояс прицепить или мешочек с магнезией — очень оригинально смотрится, особенно если сидишь на каком-нибудь уроке химии. На последних городских соревнованиях я показала лучший в своём возрасте результат по траверсу, и теперь Борисыч взял меня в оборот: два раза в неделю мне можно бесплатно заниматься на скалодроме, три раза — у нас на станции. У нас-то, понятно, тоже бесплатно, изначально. Мама так говорит: «изначально». А пока ещё не очень сыро на улице — для желающих по субботам проводятся тренировки на деревьях. Подразумевается, что я тоже желающая, хотя лазать по деревьям не люблю: они такие высокие, что кружится голова. Как Борисыч забирается на эту верхотуру без страховки? У меня коленки трясутся, даже когда я снизу вверх смотрю, а уж когда он добирается до тонкого ствола, не могу, убегаю куда-нибудь, чтобы не видеть. Борисыч, как узнал об этом, засиял — можно сказать, обнаружилась цель:

— Вот и хорошо, бу-удем тебя отучать от боязни высоты-ы, — говорит.

Добрый тренер. А если меня от страха стошнит с дерева? На него прямо, между прочим. Про новую моду я немножко загнула, конечно, переодеться после школы у меня есть время, но если так подумать посидеть: зачем мне вообще наряжаться, шить какие-то платья, ходить на рынок, когда мне их даже некуда и некогда надеть? Утром идёшь в школу, там дресс-код: юбка, блузка, жилетка сдержанных тонов. Потом — к дедушке: ешь и разговариваешь с ним. Вечером — на тренировку. Потом, по темноте уже, — домой. Снова ешь, учишь уроки. А, ну да, скоро ещё надо будет гулять со Спальником. Пока что он всё время спит, но мама сказала, скоро это закончится.

Кажется, я к нему почти привыкла. Иногда по ночам я просыпаюсь и слушаю, как он дышит, как поскуливает и как будто причмокивает во сне. Странно, никогда не думала, что собаки могут чмокать. Однажды мне показалось, что он перестал дышать. Не слышу его дыхания, и всё тут. Зато слышу очень громкое мурлыканье нашей Чешки. Она всё время мечтает о котятах, рожает их по два раза в год, а нам с мамой приходится носить мелких царапычей на рынок, продавать. Иногда по три раза рожает. Я пригляделась, смотрю, она его облизывает, как котёнка. Ничего себе, нашла дитятю. Может, это ей щенка принесли? Она, может быть, с ним и гулять будет, и командам его научит? Я даже спать расхотела от этих мыслей. А потом думаю: да и ладно, пусть воспитывает, учит, водит гулять. Мне-то что? Хлопот меньше, Интернета больше. И заснула.

А утром Чешка, как ни в чём не бывало, ходит, трётся о ноги, молока просит.

— Ладно уж, пей, Сандалетина, помни мою доброту, — я сказала и налила ей молоко и ещё дала шкурку от своей сардельки. — И воспитывай мелкого, может, хоть ты ему внушишь, что в туалет надо ходить в одно какое-нибудь место. В одно, а не в несколько!

А кошка мурлычет себе, ничего не понимает. Эх ты, самой придётся разбираться.

И что? Вечером, когда пришла с тренировки, я обнаружила, что щенок теперь, натурально, пускает лужи и делает свои кучки в одном и том же месте — у меня на тетрадке по химии. Видимо, я её случайно на пол уронила, и она стала жертвой вероломства. Очень хотелось поругать этого Спальника, а толку? Тем более сама просила Чешку научить щенка, не думала, кстати, что кошка у нас такая понятливая. Сначала я расстроилась, но не очень сильно. Всё равно у нас ещё мало уроков было, я у Наташки всё перепишу за три перемены, может, и пойму чего. Как-то не очень мне этот предмет понравился, надо сказать; только начался в этом году, а уже чувствую: не понимаю. Ничего в нём не понимаю. В комнату зашёл отец, увидел, как я тетрадку убираю.

— Это что? — спрашивает, а я по голосу слышу: настроение у него скверное, хуже бывает, конечно, но мне и этого хватит.

— Туалет Спальника. Его Чешка научила.

— Нет, вот это что? Где у него туалет.

— Химия это, — говорю, — тетрадка.

— Та-ак… — протянул отец. Довольно зловеще у него это получилось. — Химия. Считаю до трёх. Раз.

И вышел. Ничего хорошего это его «считаю до трёх» не предвещало. Временами он вспоминает, что нас нужно воспитывать, и считает за каждым провинности. Даже за мамой. А потом ставит в угол или придумывает ещё какую-нибудь глупость. Ну, с мамой не так просто, конечно, да и из нас никто в угол не попадает, но скандал обычно получается грандиозный. Отец орёт, я ору и бегаю от него по всему дому, мама орёт и машет то на меня, то на него руками. Если дома Петька или Ладка — они орут о том, что хотели бы тишины в родном доме. Словом, мы все орём. И это у нас очень ладно получается, дружно. Так что если отец открыл счёт, то ничего хорошего ждать не приходится.

Выкинула я эту тетрадку, а на то место постелила газету — рядом со столом, но ничего, буду помнить, где мина. На следующий день смотрю: снова всё в одном месте, можно по комнате без тапок спокойно ходить. Как это Чешке удалось его так быстро приучить? Хорошая кошка. И щенок, кажется, не такой уж плохой. Вон уши у него как подросли, до пола достают, лапы-то пока не очень вытянулись. На спине шерсть порыжела слегка. Не такой уж он Белоснежка, наш Спальник. Не такая уж. Не такой. Как тут правильно, а?

 

4

Пошли дожди, и дорогу через гаражи так развезло, даже не верится, что когда-то тут можно было пройти и проехать. Не зря это место называется Автодром, тут даже опытные водители чувствуют себя учениками. Мама принесла мне резиновые сапоги в «Зарю», спорткомплекс, там скалодром у нас. Здорово, конечно, но сюда она пришла зря. То есть хорошо, но веселковские девчонки мне теперь точно проходу не дадут. И так на каждой тренировке вопят, будто у меня карабин неправильный, с автоматической муфтой. Или я плохо касаюсь флажка на финише, не касаюсь вовсе. Или смеются над моей тренировочной обувью. У них-то у всех уже фирменные скальные туфли давно куплены, они в них ползают. А у меня самоделка: носки у галош наждаком заострены, задняя стенка и подошва на пятке подрезаны, сзади сделаны прорези, в них вставлена тесёмка. Эту тесёмку я вокруг ноги обматываю, завязываю, чтобы галоши не свалились. Лёгкая и удобная обувь, ничего против не имею, это мне Борисыч сам сделал. Он сказал, немного растягивая слова, это всегда у него так:

— Са-амое удо-обное — вот тебе! Тепе-ерь таких не найдёшь. А у меня — запасы!

Это правда: когда мне стали эти туфельки малы, я все магазины обошла, а таких галош нигде не видела. Продаются, конечно, но резина какая-то не такая, слишком пористая, хлипенькая, никакой веры такой резине. Цвета — какие угодно! Но всё не то. Пожаловалась Борисычу, а он только посмеялся надо мной.

— Ну вот, — говорит, — ошиба-ался я в тебе, думал, ты у-умная, а ты — не у-умная. Смотри!

И он ослабил на пятках тесёмку, теперь галоши снова мне по ноге. А Борисыч ходит вокруг меня и не может успокоиться, всё говорит, что спортсмен должен быть умным, а какая экономия от галош, скальные туфли надо новые покупать, если нога выросла, а тут — только перевязал верёвочку и всё. Весь цвет скалолазания, все лучшие спортсмены в таких занимались — и скалы покоряли. Кружился-кружился, потом взял у меня галоши и снова наждаком немного прошёлся.

— Ладно, ещё немного они тебе послужат, — сказал, — но носки уже тонкие. К маю надо будет туфли покупать. В мае едем на Грачиные скалы. Ты готова?

Ехать-то я готова, хоть сейчас. А вот туфли покупать родители мне не готовы, это же целое состояние! Скалолазание — дорогой спорт. Ладно, рюкзак я беру старый мамин, теперь таких нет, на алюминиевом каркасе, коврик и спальный мешок у меня новые, а то родительские ватные спальники не поднять. Я только однажды ездила на соревнования, в соседний город. Ночевали мы не в палатках, а в спортзале. В мае поедем на скалы, красота! Говорят, издалека они белые как снег, а подойдёшь поближе — желтоватые. Постучишь камнем по камню — а они звенят! Конечно — опоковидный известняк, чего вы хотите! И ещё встречаются осколки с отпечатками древних водорослей и подводных животных: там в древности было море разливанное. У Борисыча есть несколько таких камней. Мама говорит, у нас тоже были, но кому-то мы их подарили. Подарили такую ценность, надо же!

Но ничего, я привезу весной, пожалуй, Ладка с Петькой таких и не видали, а у меня — будут! Ну и с ними поделюсь тоже.

Я так размечталась, что совсем забыла про этих девчонок, которые занимаются у Веселкова — самый крутой считается тренер у нас в городе, самый знаменитый. Увидели, что за мной мама пришла, да ещё с сапогами, нарочно захихикали как можно громче.

— Не обращай внимания, — мама говорит, она сразу всё про веселковских поняла, — пойдём.

У меня настроение испортилось мгновенно, я и про скалы забыла; только когда уже шли у этих гаражей, выколупывали ноги из грязи, вспомнила. Сказала маме, что меня берут на эти соревнования, самые трудные, зато самые престижные. Она вздохнула, говорит:

— Поживём — увидим. Ты же знаешь. Далеко до мая. Ещё как в школе будут дела, Елизавета Павловна может и не отпустить. Сегодня звонила, говорит — химия хромает.

Надо же: успела нажаловаться! Сегодня только вызвали к доске, а я всё позабыла, ничего сказать не могу. Химичка попросила посмотреть тетрадь, а она у меня чистейшая, я ещё у Наташки не переписала ничего. Ну и сразу же двояк мне вкатила, без разговоров. А Лиза, классная, уже маме звонит!

— Как дома-то? — Я решила, что надо нам немного сменить тему.

— Дедушка забывает газ выключать. Ладно, я на обеде к нему зашла, а то…

— А что делать теперь?

— Может, кому-нибудь к нему переехать? Или его к нам перевезти?

— Отец же против. Не пустит. Могу я к нему.

— У тебя школа, тренировки.

Мы помолчали. Неизвестно, что с этим делать. Дедушка, мой родной дедушка Витя, мамин папа, стал забывать выключать газ, воду. Маму не всегда узнаёт, от отца прячется.

— Папа на работу устроился, — вспомнила мама. — К Нелюбину пока, но потом, может, ещё что-то подвернётся.

Мама не любит Нелюбина. И я тоже. Его вообще мало кто любит, я раньше думала, это из-за фамилии, но оказалось, он не очень-то честно ведёт дела, может и обмануть свою бригаду. Но у него дар: находить заказы, встречать богатых клиентов, убеждать их в том, что его подчинённые — самые лучшие. Так что без работы никто у него не сидит и люди почти всегда нужны. Слесари тем более. Папа уже когда-то работал в этой бригаде, но Нелюбин его обманул, папа уволился, ушёл на завод, а на заводе как-то заметили, что утром пришёл с запахом. Попросили уйти по собственному желанию, у них строго. Потом отец ещё где-то работал, а вот теперь снова вернулся к своим.

— А как его зовут?

— Кого? — не поняла мама. Она уже почти подошла к более-менее чистому месту и всей душой стремилась вырваться из последней грязи.

— Нелюбина.

— А, Нелюбина. Пётр. Пётр Евгеньевич.

Надо же, как нашего Петьку. Да ещё Евгеньевич. Как-то мне это не нравится.

— А Спальник чего?

— Рычать начал! — весело сказала мама. — Вот услышишь. Хватает зубами твою тапку и рычит, головой трясёт!

Мою тапку! Вот обормотина!

— Ладно. — Мама снова стала серьёзной, вот что значит — выйти на сухую землю. — Что с химией будешь делать? На скалы ты собираешься или нет?

Мы как раз подходили к Наташкиному дому, я сбегала и попросила у неё тетрадку переписать. Уроков задали немного, я уж думала посидеть подольше в Сети. Но нет! Покой нам только снится!

 

5

Ну и шлёндра! Растёт животинка, теперь по ночам от этого Спальника сплошной топот, я же говорила, что покой мне только снится. Он ночной зверь, что ли? Днём спит, я видела в воскресенье, а ночью выходит поразмяться. Как ёж, ещё и фырчит, беда мне с моим чутким сном.

— Спальник! — кричу я шёпотом, — Спальник! А ну спать!

Но это чудовище обнаружило на полу мой носок, схватило его зубами и возит по полу. Приходится вставать, догонять щенка, отбирать носок. Ну вот! Новенький, любимый мой носок! Ещё днём он был такой, а теперь! Впрочем, надо будет получше рассмотреть его утром. Кстати, а где второй? Ладно, потом разберусь.

— Спать, чудовище! — шепчу я ему и ложусь.

Щенок ползёт к своей подстилке. Ночью — уж не знаю, сколько прошло времени. Но он снова начинает возиться.

— Ты привыкнешь, — сказала мама утром.

— Какая ты нежная у нас, оказывается, — папа сказал. — Ничего, подрастёт немного, мы его на улицу переведём. На цепь посадим. Пока не получится, таких маленьких ошейников нету. Ремешок от часов разве что. Сфотографируй его, кстати. Мужикам на работе покажу, может, кто подскажет, что за порода.

Я взяла у него телефон. Как маленький просто: купил себе в ломбарде телефон с камерой, теперь всё ему надо фотографировать. А сам разобраться в нём не может. Учился бы, что ли.

Вечером он пришёл без телефона, зато весёлый. Дурацкий щенок.

— Понимаешь, Лен, непонятная порода, — объяснял он маме, хотя нам всё было понятно. — Мужики говорят: так не разобраться. Ну, стали думать. И знаешь что?

— Меня не интересует, — говорит мама, — и Женьку тоже. Иди спать.

— Нет! Мужики говорят: это комнатная собачка! Неизвестная порода, но комнатная. Понимаешь?

— Не понимаю, — мама отвечает. Я бы не стала, быстрее бы успокоился.

— Не понимаешь! Уши ты видишь? Вот смотри. — И он стал хлопать себя по карманам. — Фотографию увеличиваешь, Женька сняла… Где он? Где телефон? Женька!

А я только что ушла в комнату и не собиралась выходить. Но он сам пришёл.

— Женька! Ты его фотографировала?

— Да.

— Где фотография?

— В телефоне.

— А телефон?

— Посеял ты телефон. — Мама попыталась увести его. — Всё, спать.

— Подожди! Я хочу на него посмотреть! — И он схватил щенка на руки. — Вот смотри, уши. Бабочкой. Разлёт, как у бабочки. Так? Эй!

Отец бросил Спальника на пол, а тот заскулил что есть силы. Невыносимо заскулил.

— Он укусил меня! Меня! Хозяина! — кричал отец.

— Сам виноват! Не лезь к собаке! Пойдём, Женьке надо уроки делать. Пойдём.

Магическое это слово — «уроки». На отца оно действует умиротворяюще, он сразу готов выйти из комнаты, замолчать, может быть, даже заснуть, надо проверить как-нибудь.

Только родители ушли, я сразу полезла под кровать, за Спальником. Он сидел, одновременно скулил, рычал и скалил зубы. Как это у него получалось? Ничего себе зверь, пожалуй, к такому страшно приближаться. Я подождала, когда он успокоится, а потом взяла на руки. Он дрожал, дрожал и уснул, и тогда возможно стало его разглядеть. Уши круглые, шерсть на них чуть длиннее, чем на всём теле. Он заметно порыжел: и уши, и спина. Шерсть закурчавилась, даже на лапах, надо же. Милый, конечно, бедный ребёнок. Но всё равно дурацкий. Пришла Чешка, и я положила его на подстилку, чтобы дальше она занималась воспитанием. Кошка начала вылизывать его, замурлыкала, загрохотала на всю комнату. На звук пришла мама:

— Учишься?

Но какие уж тут уроки, ничего неохота. Ладно, ладно, учусь. Уже учусь.

 

6

К зиме щенок подрос наконец-то. Ну ещё бы: Чешка носила ему из кухни свои самые лучшие куски. Мы дадим ей суп, она мясо оттуда вытащит — и ему. Вырос он с кошку, может быть чуть поменьше. Мама сказала, что надо щенка отвести на прививки, давно уже надо, дала деньги.

Не хотела я с ним идти. Во-первых, вести на поводке такого балбеса — да ну его, позор какой. Ладно, зимой рано темнеет, но в клинике-то светло. Да и фонари на улице работают, слава человеческой мысли. Так что всё равно неохота. Во-вторых, боялась, что щенок заснёт по дороге, так уж любит спать, однажды мордой в миске захрапел. Вообще-то во сне он обычно сопит и причмокивает, а тут ему еда в нос забралась, вот и получилось, будто храпит. А в-третьих, может быть, подождать пока со всеми этими процедурами? Если сейчас сделать все прививки, отец его совершенно точно выгонит на улицу, он уже собирался, но мама остановила. Сказала, что так собаку загубим, без прививок. Хоть Спальник и никчёмный пёс, жалко его всё же, беззащитного.

Правда, это только с виду кажется, будто он беззащитный. На самом деле постоять за себя пёс может. Отец к нему старается особенно не приближаться. Сначала Спальник укусил его за палец, потом вдруг схватил за ногу. Причём просто так, никто его не трогал, просто отец слишком громко протопал мимо собаки. Спать помешал, видите ли, он в тот день не дотянул до моей комнаты, улёгся прямо в коридоре. Меня пёс тоже пытается цапнуть каждый раз, когда я хочу отрезать его колтуны. У этой породы оказалась такая длинная шерсть, она очень быстро скатывается в густые комки, которые уже не распутать, только стричь. Избежать их можно, только если вовремя расчёсывать, но ведь этот зверина не даётся! Рычит, норовит укусить за руку. Я сначала пробовала с этим совладать, но всё бесполезно. Вчера он всё же цапнул меня, почти до крови. Мама сказала:

— Хватит! Веди его на прививки. Заразит тебя чем-нибудь…

И мы пошли. Ветеринарная клиника у нас тут совсем близко, в бывшем детском садике. Я первый раз вела кого-то на поводке, да и Спальник до этого не ходил ни с кем. Он сначала упирался, стоял как ослик, но я-то сильнее! Пришлось ему топать. Это так смешно выглядит! Такой маленький пёсик быстро-быстро перебирает короткими лапками, старается, язык свешивается набок. И при этом норовит понюхать снег, подобрать что-нибудь с дороги. И расстояние пробегает немаленькое, я удивилась. Не отстал ни разу, даже впереди бежал всё время. Странное создание, конечно.

Когда я открыла дверь клиники, мой Спальник встал как вкопанный и ни за что не хотел заходить. Я сказала:

— Понимаю тебя, юный друг, я бы тоже не пошла на прививку.

И взяла его на руки. Вовремя, надо сказать, потому что к нам уже прыжками мчался здоровенный дог. Один прыжок, другой, третий — и вот он уже рядом со мной, подпрыгивает на задних лапах, хочет понюхать Спальника.

— Роберт, как тебе не совестно, — отрывается от книжки какой-то мужчина в шляпе, — не пугай маленьких. Не переживайте, он его не тронет, — говорит он мне.

Стану я переживать, вот ещё: у меня на руках дрожит пёс, а куртка вся в его моче. Чего уж тут переживать?

— Здравствуйте, — сказала я в окошко регистратуры, — мне бы собаке прививку сделать.

— Какие? — спрашивает медсестра в халате нежно-зелёного цвета.

— Я не знаю, а какие надо?

— Вы первый раз? А паспорт у собаки есть? А карточку заводили? У вас собака? Возраст? Кличка? — она спрашивает, а сама в это время что-то пишет в компьютере, на меня даже не смотрит, только пальцы щёлкают по клавишам.

— Да. Нет. Нет, — отвечаю я на первые вопросы. — Собака. Пёс. Четыре месяца где-то. С половиной. Спальник.

— Спальник? — И вот она посмотрела на меня. — Это кличка? А фамилия?

— Какая у него фамилия?

— Фамилия хозяев.

— Мальцевы, — отвечаю.

— Имя? Отчество? — спрашивает медсестра и снова не смотрит на меня.

— Какое имя-отчество?

— Девочка! Своё имя и отчество. Или родителей.

— А! Моё — Евгения Владимировна. Мальцева.

— Твоё не годится. Для карточки подойдёт, а паспорт надо совершеннолетнему. Кто хозяин? Взрослый — кто хозяин?

Я назвала отца.

Из принтера выползли несколько страниц, медсестра сложила их, скрепила степлером:

— Получите. Сейчас паспорт оформлю.

Пока медсестра что-то приклеивала в голубой собачий паспорт, я разглядывала медицинскую карточку, хотя смотреть там было нечего, по правде говоря. Зато на первой странице написано крупными буквами: «Спальник Мальцев». Красота, я считаю!

Обратно Спальник Мальцев ехал у меня на руках. И спал, конечно. Врач сказал, что две недели пса надо беречь, не выпускать на улицу, не допускать контакта с другими животными.

— Но у нас кошка! — сказала я.

— Кошку неси. Ей тоже сделаем прививку.

Вот счастье выпало мне на долю! Пришлось нести ещё и Чешку. Чешку Мальцеву.

— Знакомьтесь, — сказала я дома, — Чешка и Спальник Мальцевы. И ничего смешного, у них и в паспортах так написано.

 

7

Со Спальником по ночам происходит что-то необъяснимое. Да, конечно, я дитя ещё тёмного прошлого века, мелким в школе кажусь ископаемым, а мама соглашается, что кусочек-то двадцатого века я отхватила. Но я верю в прогресс. Глупо отрицать очевидное: люди стали меньше болеть, в Интернете каждый может познакомиться хоть с президентом Дании, свобода лучше, чем несвобода, а роботы стали играть в театре. Несмотря на это, в жизни есть место чуду.

Вот взять нашего пса Спальника. Как-то раз ночью я услышала странный звук. К тому, как он сопит или даже порыкивает во сне, я уже привыкла, сплю и не замечаю. А тут было что-то другое, потому и проснулась. Сначала я подумала, что кто-то за окном чинит детскую железную карусель, смазывает её, а она всё скрипит. Ночью, тайком. Но за окнами со стороны родительских комнат только дорога и мусорный бак, а с моей стороны — ничего нет, пустая земля и старые дровяники. А далеко за ними — железная дорога. Ни качелей, ни каруселей, ни даже захудалой песочницы у нас нет, и у соседних домов — тоже. Так и живём. Тогда я подумала, что это кто-то потихоньку разбирает дровяник — тащит гвоздь из дерева, а он упирается и скрипит. Или нет, это скрипит старый ясень… В любом случае: что-то где-то скрипит.

Почему-то. Чтобы понять, откуда идёт звук, мне пришлось почти перестать дышать и напрячь до предела слух. Немного странное занятие: лежишь и почти не дышишь. Зато эффективное, сразу помогло: скрипел Спальник — звук шёл из его угла. Сам пёс, видимо, не замечал, что скрипит, во всяком случае, продолжал спать, как ни в чём не бывало. Я присмотрелась к нему и вдруг поняла, что происходит необъяснимое: он растёт. Понятно, что все собаки рано или поздно вырастают, и даже нашему этого не избежать. Но не так быстро и не с такими страшными звуками!

Спальник не просто рос, он как будто раздувался: только что голова его была размером с яблоко антоновки, и вот она уже — как волейбольный мяч. А сам он вырос выше табуретки — и это не стоя на четырёх лапах, а лёжа на полу. А потом скрип прекратился, и Спальник проснулся. Встал, и оказалось, что он ростом с мой письменный стол. Но вот огромный щенок зевнул — и стал прежней жалкой малявочкой. Потоптался на подстилке, лёг, свернулся клубком, спит — не отсвечивает и не поскрипывает.

Утром мама сказала, что она ничего странного ночью не слышала, ни разу не открыла глаз и отменно выспалась. Тогда я спросила, бывает ли слышно, как растут кости.

— Никогда не слышала. Вы все беззвучно росли. Только когда зубки резались — ревели во всю матушку, спать не могли.

— А кости? Простые кости когда растут — бывает скрип?

— Да не бывает ничего. У тебя болит, может, что-то?

— Ничего не болит. Это со Спальником что-то не то. Скрипел полночи. Рос-рос, раздувался.

Мама побежала ко мне в комнату.

— Да нормальный он, — закричала оттуда.

— Сдулся, — сказала я, — и скрипеть перестал сразу.

Мама вернулась на кухню, как-то странно посмотрела на меня.

— А ты спать во сколько легла? — спросила меня.

— В двенадцать, как всегда. Слушай, овсянку я не буду.

— Ладно. Может, тебе отдохнуть сегодня? Не ходить в школу?

Я чуть чаем не захлебнулась. Чтобы мама мне такое предложила?! А мама говорит:

— Я Елизавете Павловне позвоню. Объясню всё.

Мне захотелось проверить, нет ли у мамы температуры, вдруг она заболела? Но в этом время мама сама положила мне руку на лоб:

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает. — Поспи ещё. Я бы на твоём месте точно легла. Денёк можно. Сегодня контрольная по алгебре, да? Лучше поспать.

И тут я не выдержала и тоже стала трогать мамин лоб. Нормальный вроде. Как у меня. Я прикоснулась к своему. Потом снова к маминому. Несколько раз. И мама делала точно так же: то мой лоб потрогает, то свой. Со стороны, наверно, казалось, что это такая странная зарядка, но нас никто не видел со стороны.

Вдруг на кухню лениво вошёл Спальник. Он зевнул, потянулся и уткнулся мордой в кошкину миску.

— Смотри, — сказала я маме, — у него уши подросли. Видишь, они не такие круглые, свешиваются треугольничком.

Спальник приподнял ухо, видимо, понял, что про него разговор. Раздался слабый скрип. Едва-едва слышный. Ухо и в самом деле было треугольное. Мама приподняла второе ухо — оно было ещё круглое и не скрипело. Мы сидели на корточках рядом со Спальником, он ел, а мы поднимали то одно, то другое ухо, слушали и разглядывали. Потом ему надоело, и он посмотрел на нас так, будто хотел сказать: «Ну сколько можно уже, а? Дайте поесть спокойно, будьте же человеками».

— Опоздаешь, — сказала мне мама, снова потрогала мой лоб и повторила: — Опоздаешь на контрольную.

Всё-таки чудес не бывает.

 

8

— Ну, всё, — сказал отец, — две недели прошло, даже три. Пора его садить на цепь. У тебя завтра свободный день, поможешь мне.

— Ну какая цепь такому мелкому? Пусть дома живёт, — ответила я. Вдруг отец передумает? Но он и не собирался передумывать. Он сказал:

— Завтра утром, — и ушёл в свою комнату. Я взяла щенка на руки. Бедный дурацкий пёс.

Неделю я гуляла с ним каждое утро, каждый вечер и ещё днём, между школой и тренировками. Почти привыкла. Даже придумала такой маршрут, на котором меня с ним никто не увидит. Особенно соседи. Я выходила с мелким к калитке, проверяла, есть ли кто поблизости. Потом по тропинке быстро бежала с ним за дровяники, там точно никто не появлялся. Спальник думал, что это такая игра, и нёсся быстрее меня, даже быстрее ветра, я уверена. Мы уходили подальше от дома, и я отпускала его с поводка.

— Бегом! — командовала я ему. — Бегом! Спальник, бегом! — Махала рукой, а он гнал что есть мочи пять метров от меня. Через пять метров тропинка кончалась и начинался сугроб, и пёс бежал обратно. Гавкал так громко, будто он самая настоящая собака. Но нас не обманешь, конечно же, видали мы настоящих собак.

Как Спальник набегается, я ему говорю:

— Сидеть! Дай лапу! Другую!

И он садится, хоть и видно, как ему неохота сидеть на снегу, быстренько суёт мне в руку свою лапу, потом другую. Попискивает от холода.

— Туалет, — говорю я ему. Он делает свои дела, и мы бежим домой, ошейник я на него больше не надеваю.

В семь утра я проснулась от звуков ударов. Это отец на улице приколачивал гвоздь на стену дома. Приколотил, начал загибать его крючком, чтобы потом прикрепить на этот крючок цепь. А к цепи — ошейник, а ошейник — надеть на шею Спальника. Пришло время нашему псу попрощаться со своей свободой, а я всё же надеялась, что обойдётся. Напрасно. Малышка тоже сидела на цепи под крыльцом, нам её дядя Костя отдал, сказал, что собака давит цыплят. Она лето у нас пожила, цыплята выросли в кур, кур перевели на зиму в тёплый подвал, а Малышку забрали обратно. Чтобы сидела на цепи у дома и охраняла от чужих людей. Малышка нас не очень любила, сначала даже рычала, а потом стала разрешать себя гладить. И тут её забрали. С тех пор я не хотела, чтобы у нас жили чьи-то собаки: только привыкнешь — надо отдавать. Спальник — другое дело, он полностью наш пёс, и его-то уж точно не надо садить на цепь, станет злым.

Я быстренько натянула трико и выскочила на крыльцо, босиком.

— Но он же ещё маленький! — крикнула отцу.

— Вырастет, — сказал он и повесил крайнее звено цепи на крюк из гвоздя.

— Но это мой пёс! Ты сам мне сказал!

— Зато мой дом. Нечего собаке в нём жить.

— Вообще-то это мой дом, я в нём жила изначально, а ты ко мне переехал, — сказала мама, она только что подошла. — Женя! Ты босая! Марш в дом!

И правда. Ноги совсем замёрзли. Уже в коридоре я услышала, как отец говорит:

— Я хозяин в доме! И нечего тут при дочери!

Ну, ясно. Отец уверен, что при детях его критиковать нельзя, он же хозяин. Сейчас опять будут ругаться, потом мама сдастся, а потом Спальника посадят на цепь. Я присела рядом со щенком, что-то сказала хорошее. Он вздохнул. Хоть и странный пёс, а всё понимает. Чешка спрыгнула с форточки, начала облизывать своего воспитанника, замурлыкала. Тоже ведь всё понимает.

— Придумай что-нибудь, — сказала я ей.

Кошка, разумеется, ничего не ответила, перестала мурлыкать, запрыгнула на подоконник и начала громко мяукать. Точно так же она так делает, когда подзывает своих котят. Конечно, что она может придумать? Подозреваю, что и мама скоро вернётся поверженной. Спальник поднял голову, посмотрел на кошку и стал как-то странно поскуливать. Бегает под окном и скулит так жалостно.

— Спальник, что? Что случилось?

А он даже внимания на меня не обращает, всё бегает. Чешка тоже хороша: зовёт и зовёт его. И тут Спальник начал прыгать. Никогда бы не подумала, что он может так высоко подскакивать. Поднимется на задние лапы и оттолкнётся. И вот он уже выглядывает в прыжке в окно, а Чешка всё продолжает мурлыкать и мяукать.

— Ну ты даёшь, Спальник, прямо Николай Цискаридзе!

А Спальник внимания не обращает, прыгает и прыгает, поскрипывает. Я пригляделась — а он подрос как будто, хотя чего тут разглядишь, в прыжке? И вдруг он — раз! — и оказался на подоконнике. Чешка головой о его голову потёрлась, а сама на форточку заскочила. И оттуда точно так же мурлычет и зовёт его. И Спальник снова начал прыгать. Это он зря, конечно, у меня же на подоконнике чего только нет, всё сразу посыпалось: телефон, тетрадки, учебники, косметичка. Чудом я успела подхватить уже у самого пола горшок с маминой фиалкой.

— Спальник! Ладно ли с тобой?! Слезай!

Я хотела его столкнуть на пол, но тут он допрыгнул до форточки. А Чешка уже с той стороны окна на подоконнике сидит и его зовёт. У Спальника глаза испуганные, лежит пузом на поперечных рейках форточки, голова торчит на улицу. И тут я его схватить не успела, он взял и сиганул за окно, прямо в кошачью тропку. И они куда-то побежали вместе с кошкой. Я снова выскочила на крыльцо.

— Мама! Спальник сбежал! Его Чешка увела!

И тут я услышала родительский смех. А чуть позже — лай и скулёж нашего щенка. Кажется, лаял он с каким-то отчаянием, а мама с папой смеялись. Я зацепилась рукой за столб у крыльца, встала на самый край, вытянула шею как можно сильнее — у меня что надо шея — и увидела наконец. Чешка ходила по крыше дровяника, а Спальник пытался до неё допрыгнуть. Это выглядело так.

— Гав! — орал со всей силы Спальник и подпрыгивал. Проваливался в снег и скулил. Выбирался из снега, снова гавкал и подпрыгивал. Родители смотрели и смеялись.

— И он же допрыгнет когда-нибудь, — сказала я.

— Женька! Опять босая! — Мама увидела меня и перестала смеяться. — Иди домой, до лета Спальник будет жить дома.

— Да, — сказал и отец, — а то ты, пожалуй, будешь болеть до лета.

Я хотела проворчать, что вообще-то собиралась ночевать со Спальником под крыльцом, но не стала. Всё ведь обошлось. Не стоит раскрывать все карты раньше времени.

 

9

Так и получилось, что Спальник остался жить в доме. Ну какая ему цепь, какой из него охранник! Он должен сохранять мир, а мы чуть с отцом не поссорились, ужасно не люблю ни с кем ругаться и ссориться. Я даже с веселковскими девчонками не ругаюсь, правда, они не орут, а смеются. Смеются — ладно; когда орут, вот этого я не люблю. А тут — я просто молчу, не отвечаю, хотя надоели они мне здорово. Каждую тренировку цепляются. То им коса не нравится, то галоши. Кричат под руку, когда я забираюсь на скалодроме, нарочно отвлекают, чтобы я ногу не туда поставила или нужный зацеп не увидела. Мама мне сказала:

— Плюнь. Не ходи на этот скалодром. Учиться, может, лучше будешь. Или давай я к Борисычу схожу?

Но я продолжаю заниматься, а маму к Борисычу не пускаю. Пусть уж лучше просто встречает после тренировок, если ей так хочется, а вот к тренеру ходить не надо. Сама разберусь. Я понимаю, родители мои знакомы с тренером сто лет, и маме ничего не стоит поговорить с ним обо всех моих делах, так, по-дружески. Отец не знал про веселковских, но я всё равно косилась на него, когда они с мамой собирались к Борисычу. Видимо, так выразительно косилась, что папа сказал:

— Не смотри так, Жень, хватит. У нас годовщина по Вадьке.

— А, ну да. Извини.

Дядя Вадим — это был их друг, он тоже любил скалы, походы, вольную жизнь. Четыре года назад он попал под машину. Сначала думали — перелом ноги, легко отделался. Но из-за перелома образовался тромб, не спасли. Каждый год родители ездили на кладбище, потом к нему домой. Каждый раз отец возвращался никакой, его мама привозила на такси. А от машины ещё я помогала до дому вести. Кажется, тогда, четыре года назад, он и начал так сильно пить. Так, что его уволили с завода, а потом он долго не мог найти работу. Даже когда его папа, наш дедушка Гриша, умер, он держался, переживал, но не пил, и когда ногу сломал, а вот после дяди Вадима, как мама говорит, ушёл в отрыв. Это последняя капля, видимо, была.

— К дедушке сходи, — на прощанье сказала мама. Вместо прощанья. Схожу, схожу.

Родители ушли, а я для начала решила проверить, не забыл ли Спальник, как прыгать в форточку, но тут мне позвонила Наташка, позвала съездить с ней на рынок. Я пробовала сказать, что мне надо к дедушке, но с ней так трудно спорить! Кого угодно уговорит. Я подумала, что ничего катастрофического не случится, если я опоздаю часа на два.

Это, конечно, я погорячилась, два часа. Знаю же, что так быстро это не мероприятие не кончится. Это же Наташка! Сплошное мучение — ходить с Наташкой в магазин или на рынок, особенно если ей надо покупать не просто рубашку в школу, а какое-нибудь платье или юбку. Даже джинсы она выбирает так, будто ей в них фотографироваться на паспорт. Нет, не на паспорт, а для Тарасика своего, она ему только те карточки отправляет, где выглядит безупречно. Мне кажется, она всегда так выглядит, но Наташка постоянно ноет:

— Да тут у блузки воротник загнулся, и вообще — она просвечивает!

Пока я пытаюсь увидеть, где что просвечивает, она добавляет:

— И глаз ещё прикрыт как-то, левый. А помада, посмотри, с этой стороны гуще, а здесь я её уже съела.

Где она это всё видит?!

Идти с Наташкой на рынок — выкинуть полдня зря. Но она же моя подруга, поэтому я соглашаюсь. И в этот раз согласилась, тем более что я решила совместить бесполезное с полезным, взяла с собой Спальника.

— О, — сказала Наташка, — ты своего мелкого привела?

Лучше бы я несла его на руках: он ничего не весит и остаётся чистым, а когда ходит пешком по городу, то пачкается очень быстро. Я не знала раньше, вот теперь узнала. Не успели мы дойти до остановки, как пузо у Спальника было грязного цвета. Обыкновенный такой грязный цвет. Бедняга нервно озирался и отбегал подальше, если рядом проезжала машина. В автобусе мне пришлось взять щенка на руки, чтобы не путался под ногами пассажиров, они же ни в чём не виноваты. Кондуктор начала было что-то говорить о наморднике, но какой-то дядька в клетчатой кепке весело закричал:

— Да ты посмотри на него, ему и палец-то в пасть не войдёт!

Все вокруг засмеялись, а Спальник засунул мне голову под мышку.

— Он на руках поедет, — сказала я. Кондуктор махнула рукой и ушла на своё место.

Из автобуса я вылезла вся вымазанная. Вроде бы зима, где он успел так запачкаться?

На рынке всегда полно народу, не только по воскресеньям. А в воскресенье уж совсем не протолкнуться, как карасям в бочке. Нет, селёдкам. Спальник бегал по ногам покупателей, заглядывал за прилавки, я не успевала перекладывать поводок из одной руки в другую, чтобы он меньше запутывался. А он запутывался. Пока Наташка рассматривала какую-то сумку, прощупывала все швы, расстёгивала и застёгивала молнии, даже нюхала, я вызволяла покупателей от пут собачьего поводка. Там, где появлялись мы со Спальником, начинался настоящий переполох. Под ногами бегал пёс, в полуприседе за ним бегала я, через пса перескакивали, об меня спотыкались. Как-то раз Спальник забежал за прилавок, там в тот момент примеряла джинсы какая-то женщина. Я заползла за ним, тётка завизжала. Вокруг тут же собралось человек пятнадцать, все шумели, никто ничего не понимал, женщина закрывала свои голые ноги пальто, а я лезла за Спальником прямо под прилавок, туда, где лежал у продавщицы товар. Ну и визг стоял, никогда не думала, что можно так долго визжать без остановки. Только схватила пса на руки, как мне по спине попало палкой с крюком, которым рыночные продавцы достают сверху одежду.

— Эй, парень! Выбирайся, живо! — И ещё несколько слов. А у меня такой характер дурацкий, я совсем не могу, когда на меня орут. Совсем. Тупею, впадаю в ступор буквально. Просто стою или сижу и ничего не соображаю, ничего не делаю, голова не работает, руки-ноги — тоже. Борисыч, например, это прекрасно знает, он не орёт на меня никогда, даже если у меня что-нибудь не получается на тренировке. И на соревнованиях сдерживается, хотя с другими сдержаться не может. В школе все учителя тоже знают. Но кто на рынке будет разбираться? От этого крюка я застряла под прилавком. Сижу, получаю тумаки, слышу визг и крики, слёзы из глаз потекли случайно. Кто-то меня выволок наконец на свет. Я стою, реву, держу своего пса, вокруг меня люди, люди, все кричат что-то. И тут кто-то, продавщица, наверно, как дернёт меня за руку. Спальник выпал и куда-то тут же исчез, я не успела увидеть, в какую сторону он убежал, потому что очнулась только после этого.

До самого закрытия я бегала по рынку, искала своего бестолкового пса. Наташка бегала за мной, причитала:

— Да пошли уже домой, пошли домой!

— А Спальник? — кричала я в ответ и забиралась в какой-нибудь тёмный угол между рядами.

В конце концов сторож обещал спустить собак, Наташка за рукав вытащила меня за ворота.

— Побежали искать в тот двор! — закричала я. — Нет, в тот! Ещё не очень темно, а он белый почти!

Мы долго спорили, пока не стемнело. Я звала искать пса в ближайших дворах, а Наташка убеждала, что надо ехать домой, писать объявления, скидывать в Интернет.

Дома выяснилось, что у меня нет фотографий Спальника. Ни одной. Когда-то я фотографировала его для отца на телефон, но где теперь тот телефон? Худо-бедно мы описали щенка: маленький, с короткими лапами вразбег, белый, чуть рыжеватый, круглые глаза, умные уши, скрипучие кости. Зовут Спальник. Потерялся с поводком.

— Как это: «умные уши»? — не понимала Наташка. — Какие ещё «скрипучие кости»? Что это значит: «лапы вразбег»?

Со всем остальным она была согласна.

— Пиши, как говорю. Уши — это у него самая толковая часть. Кости по ночам скрипят. А на лапах своих он ни минуты на месте не стоит, рвётся всё куда-то. Если не спит. А он не спит, если поводок надет.

Наташка ушла, а я прилегла отдохнуть и проснулась только утром.

 

10

— Женя! Где ты вчера шаталась? С кем? Я думала, вечером мне поможешь. Где собака, изначально скажи, — разбудила меня мама.

— Он не вернулся? — спросила я и всё вспомнила. Во сне-то забыла немного, что у меня пёс потерялся.

Мама жарила яичницу и прогоняла Чешку с кухни — значит, нервничала, верный признак. Падали со стола ложки, хлопала дверца холодильника, мяукала кошка.

— Я с вами с ума сойду со всеми! — не выдержала мама. — Один теряется, другого домой с поминок не загонишь, ты вообще спишь в одежде! Раковка какая-то, и это ещё старших нет! Чешка, не мешайся!

— Вот! — кричал отец. — А я бы посадил его на цепь! Вот! Теперь ищите! А он бы сидел сейчас!

Это он вещал нам из своей комнаты. Покричал и завалился спать. Лучше бы помог искать собаку, если всё равно на работе взял отгул.

Я дала маме флешку, чтобы она распечатала побольше объявлений, а я потом расклею их по всему городу. Не пойду сегодня на тренировку. Отцу можно, а мне нельзя, что ли? Я и в школу бы не пошла, но тут уж мама встала намертво. Пригрозила, что не будет разговаривать со мной. А когда мама собирается объявить бойкот, лучше её послушаться. Как-то раз она уже не разговаривала с отцом, так он думал, с ума сойдёт. Это было давно, меня ещё не было, только Ладка с Петькой были. Папа тогда уехал с Борисычем и дядей Вадимом на Грачиные скалы, обещал вернуться через три дня, но у них сломалась машина, и они чинили её целый день. Позвонить не могли, тогда у них не было сотовых телефонов, а до ближайшей деревни — четырнадцать километров. Мама в отместку не разговаривала с папой четыре дня — столько же, сколько его не было. Я думаю, это несправедливо: провинился-то он только на один день. И то виноват не он, а машина. Папа приносил маме цветы — она молча ставила их в вазу. Он приходил домой с работы, и вся семья безмолвно ужинала. Молча они смотрели телевизор, молча играли в шахматы, молча ложились спать, молча вставали. Папа нервничал, снимал двери с петель, прилаживал их обратно. Мама кормила всю семью яичницей. Наводила раствор из валерьянки себе и папе. Семью спасла Ладка — заболела. У неё поднялась температура под сорок градусов. Мама с папой стали звонить в скорую помощь, лечить её. Так и разговорились.

Конечно, мне не хотелось, чтобы мама замолчала, поэтому пришлось идти в школу. Еле высидела все уроки. Наташка со своего телефона постоянно заходила на сайты, где мы оставили объявление о пропаже Спальника. Ещё ночью люди начали писать о том, кто где видел похожую собаку. Получалось, что такие собаки гуляли по всему городу: и у цирка, и на кладбище, и в овраге, даже в двух оврагах. Куда бежать в первую очередь? Правда, все эти собаки были без поводка, даже без остатков поводка.

Добрые одноклассники сказали, что ждать пса бесполезно, раз он на рынке потерялся, — китайцы съедят. На рынке у нас много работает китайцев, про них такие слухи ходят, будто едят воробьёв и собак, а голубей не трогают — боятся чем-то заразиться.

После школы я сбегала к маме на работу и сразу же начала расклеивать объявления. И искала пса в каждом дворе. Я кричала:

— Спальник! Спальник!

Прохожие оглядывались, и взгляды их были полны тревоги, но я сразу же говорила им:

— Пёсика не видели? Я пса потеряла, маленького такого.

Никто не видел. Вот бы Ладка с Петькой были здесь, мы бы нашли Спальника в два счёта, точно говорю! Но их не было, и мне приходилось бегать по городу самой. Перед началом тренировки мне звонил Борисыч, я сначала не хотела брать трубку, но телефон, кажется, начал трескаться от напряжения, пришлось ответить. Тренер, конечно, повозмущался, но всё понял. Каждые полчаса, а иногда даже чаще звонила Наташка, докладывала, что пишут про Спальника в Интернете.

— У пескобазы, — говорила она, — верное дело: у пескобазы. Оттуда больше всего сообщений.

— Слушай, ну где пескобаза, а где рынок! Не может быть.

— Как хочешь, — отвечала Наташка, — но восемь человек уже написали, что там видели похожего пса.

Я садилась в автобус, проезжала две остановки, и тут Наташка звонила снова:

— Слушай, разворачивайся! У цирка вот только что похожую собачку видели. Уже семь человек.

Цирк всё-таки ближе к рынку, чем пескобаза, поэтому я бежала туда. Через какое-то время звонила Наташка или кто-то ещё из одноклассников, и я неслась в другое место. Объявления о пропаже собаки быстро кончились, и я останавливала прохожих и описывала им щенка. Правда, голоса, чтобы долго разговаривать, уже не было, я охрипла и замёрзла, думала уже поворачивать домой. Вдруг позвонил Терентьев, Терёшка, мой сосед по парте.

— Мальцева, ты собаку потеряла, я так знаю, — начал он. — Да.

— В районе рынка облава была, у меня мама видела. Надо искать у этих, которые собак ловят. Они снотворным стреляют. Чего ревёшь, эй! Да я сам видел, у нас так соседскую собаку увезли, потом вернули, хозяин съездил за ней. Твой-то вообще с поводком был, понятно же, что потерялся. Хватит, говорю тебе, реветь!

Куда звонить, где искать этих собаколовов? Первый раз про такое слышала, никогда не думала, куда девают бродячих собак. Ну, рассказывали страшные истории, будто их расстреливают прямо на глазах обомлевших прохожих, но потом по телевизору показали, что сейчас работают по какой-то новой схеме. Я не запомнила по какой.

Перезвонил Колька, сказал, что я одна не найду ничего, придётся мне помочь. Очень вовремя, потому что говорить я уже почти совсем ничего не могла, только «да», «нет» и «жду».

Мы доехали до какой-то Весенней улицы — ничего себе, название. Глушь какая, фонари горят через один, домики маленькие. Мы постучались в ворота тринадцатого дома. Вдалеке за забором лаяли собаки, скрипнула где-то дверь.

— Ого, — я удивилась.

— Мальцева, — сказал Терёшка, — ты думаешь, твоя улица лучше, что ли? К вам тоже идёшь, как на войну, каждый раз гадаешь, вернёшься или нет.

Теперь понятно, почему он так редко приходит за тетрадками, хотя говорит, что мои конспекты самые понятные, ничего лишнего.

Ворота открыл лысый дядька в трико и накинутой на плечи телогрейке. На ногах у него были тапочки. Терентьев объяснял, какую собаку мы ищем, а дядька стоял и равнодушно двигал челюстями, потом надул пузырь из жвачки, лопнул его и сказал, что такой собаки нет. Не ловили ни вчера, ни сегодня.

— Как — нет? А где?

— Ищите, — ответил он и стал закрывать дверь. Я успела подставить ногу.

— Лучше покажите ей собак, — сказал Терёха, — она не уйдёт. Если что — спать ляжет под забором.

Я усиленно кивала, мол, так и произойдёт, так и будет. Хорошо, что Терёшка со мной: хоть он и щуплый, а всё равно вдвоём лучше, спокойнее.

— Вы одни? На телефоны снимать не будете? — спросил дядька. Мы кивнули.

— Ладно, ждите.

И он ушёл в дом. Через минуту вышел в валенках, с ключами в руках. Мы шли и шли по тропинке в темноте, хозяин освещал фонарём наш путь. Звёзды было видно очень хорошо и пар изо рта. Чем ближе мы подходили к сараю, тем громче лаяли собаки.

— Тут сейчас тридцать бездомных, — говорил дядька сквозь лай из сарая, — но бездомные они не все. Кое-кто потерялся, кого-то хозяева выпускают просто побегать, а они прибиваются к стаям! Гадят! Кусают детей! Пугают прохожих! А мы — лови! А люди — жалуются! Выдумывают, что убиваем!

Дядька тоже говорил всё громче и громче, непонятно, от злости или для того чтобы перекрикивать гавканье, тявканье и лай. Он открыл дверь, и я даже присела — испугалась, что сейчас вся эта свора понесётся на нас. Но никто не выскочил, все собаки сидели в вольерах. Мы зашли в сарай. Дядька в валенках светил на каждую собаку, а я внимательно смотрела, он не торопил. Спальника там не было. Правда не было, я всё проверила.

 

11

— Ка-ак твоего пса зовут? — спросил Борисыч. Мы сидели на скамейке, а Спальник бегал вокруг, за ним волочился остаток поводка, к этому обрывку была привязана пустая жестянка из-под пива. Жестянка гремела так, что в ближайших домах все уже должны были проснуться и закидать грохочущую собаку камнями, но никто не просыпался и не закидывал. Иногда пёс подбегал ко мне, облизывал лицо и убегал снова, взять его на руки не получалось. Было три часа ночи. Я сказала:

— Спальник. Его зовут Спальник.

— Что ты! Во-от откуда все беды! — закричал тренер, и я подумала, что уж сейчас-то точно все проснутся, но никто по-прежнему не проснулся. — Нельзя-a было его так называть! Спа-альник! Ну и дела! В крайнем случае назвала бы Сливянка! Сливянка! Слышишь?

— Но он же мальчик! Какая ещё Сливянка?

— Сливянка! То-очно тебе говорю: Сливянка! Сливянка!

— Женя, Женя! Что за «сливянка»?

Я открыла глаза. Мама меняла мне на лбу полотенце, старое всё высохло. Она говорила:

— Бедная моя дочка. Сливянка ещё какая-то… Вот он, Спальник, прибежал.

Спальник лизнул мне руку и куда-то сразу же пропал. Это правда был он.

Ещё вечером у меня поднялась температура, и я подумала, что скоро умру, всегда мне такие мысли в голову лезут, такой признак болезни. Я легла и стала ждать судьбы, и вдруг в три ночи оказалась на скамейке с Борисычем. Оказалось, что тренер — это сон, а пёс — не сон.

— Это правда Спальник?

Пёс снова лизнул руку. Я повернула голову, и он коснулся своим языком моего носа. Это правда был он. И я заснула.

Спала дня полтора. Всё это время ко мне приходили Вахрушевы всей семьёй, Наташка: мама постоянно пыталась поймать Спальника, взять его на руки, отец говорил что-то про уши вразлёт и лапы вразбег, Борисыч потрясал перед глазами новыми карабинами зелёного цвета. Но больше всего было Терентьева, он всё не кончался и не кончался. Мама ругала его за то, что мы одни ушли к собаколовам, папа жал руку и норовил увести на кухню поговорить по-мужски, Наташка просила Кольку свистнуть сквозь пальцы, Вахрушевы презрительно пфыкали, глядя на него. И только Спальнику удавалось ненадолго вывести его погулять.

Когда я проснулась, никого не было рядом, слышалось только очень знакомое посапывание. Я позвала тихонько, громко бы всё равно не получилось:

— Спальник!

Тут же он проснулся, встал на задние лапы, завилял хвостом, облизал мне руки и лицо.

— Смотри, Спальник, заболела вот из-за тебя. А вроде бы крепкий человек, спортсменка. Где ты был-то?

Пёс, видимо, понял, что его укоряют, вздохнул и сел спокойно. Не узнать, конечно, где он бегал, как нашёл обратную дорогу. Хорошо, что никакие китайцы его не съели, машины не задавили, собаколовы не поймали. Хорошо, что он вернулся. Так я ему и сказала, а он покружился на своём коврике и уснул.

Мы с Терентьевым искали Спальника у собаколова и не нашли, я хотела поехать ещё куда-нибудь, бегать и звать пса, но тут Наташка позвонила и сказала, что никто уже не пишет про похожих собак (она сидела дома и читала в Интернете все сообщения об этом). Было темно, Колька считал, что всё равно сегодня искать бесполезно. Мы с Терентьевым пришли ко мне, руки и ноги в тепле просто ломило, голова отяжелела, в горле что-то царапало. Зря я ходила по улицам без варежек, день оказался на редкость морозным. Мы ели горячий суп, до того горячущий, что заболело горло, никогда ещё от супа не болело горло, а тут вдруг, надо же. Когда я провожала Кольку и закрывала калитку, неожиданно стало жарко и страшно темноты.

— Мама, — сказала я, — я умру? Вдруг я умру?

— Да, — ответила мама, — конечно. Все умирают. А что такое?

— Тогда я пойду приготовлюсь.

И я легла на кровать. Просто сверху, на покрывало. Не раздеваясь. Если я всё равно умру, так зачем эти условности? Пришла мама, спрашивала, что болит, раздела меня, укрыла одеялом. Потом сняла одеяло с Ладкиной кровати, укрыла ещё им. Потом приносила воды, но пить мне было больно. И ещё появился Борисыч с этой своей Сливянкой. Скучно это всё рассказывать, просто я заболела, а мама за мной ухаживала. Я хотела спать, но что-то как будто стучало в окно, отвлекало, мешало. Потом уже мама рассказала, что это пришёл Спальник, запрыгнул в форточку, как его Чешка учила, ткнулся маме в руки и заснул посреди комнаты без задних лап.

— Лежат они, это, оба, спят. Одна бредит, другой скрипит, — слышу, мама кому-то рассказывает. А ещё дедушка Витя по телефону какие-то глупости несёт, коз каких-то пасти собрался.

— Зачем он вам такой? Недоразумение какое-то, а не собака. — Это Петька! Петька же!

— Женька очень к нему привязана, знаешь. Принесли когда, тоже говорит: позорище, позорище. А потерялся — бегала, искала. Ты тоже искал бы. Заболела вот. Бедная. Тренировки каждый день. А его жалко, принесли, прижился.

— Искал бы, искал, конечно. Пожалели, — Петька говорит. — Так и бывает. А потом — семья.

— Что? Постой-ка…

— Петька! — закричала я и поняла, что меня не слышно, но повторила всё равно: — Петька!

Он не услышал, зато услышал Спальник, вскочил, радостно залаял. Прибежали мама с Петькой, стали кричать на пса, чтобы успокоился, он забрался рычать под кровать, а Петька обнял меня, сел рядом. Я не могла говорить, но зато могла слушать про Москву, про его друзей, работу, книжки. Мама ушла, а Петька достал из кармана маленькую бархатную коробочку и сказал:

— Подарим завтра маме, зацени-ка!

В шкатулке были серёжки. У мамы же завтра день рождения, а я совсем забыла с этим Спальником и своей болезнью.

 

12

Ладка тоже приехала, прямо в мамин день рождения, и Спальник тоже на неё долго рычал. Мало приятного в том, что твой родной пёс только и знает, что рычит на родных брата и сестру. И ладно бы просто рычал, он ещё и кидается на них. Петьке и Ладке просто чудом удавалось избежать укусов, я успевала схватить его за ошейник. Может, у Чешки получится отучить его от вредной привычки? Я ей сказала, чтобы постаралась, вдруг получится.

Когда все уже сидели за праздничным столом, неожиданно пришёл Колька Терентьев. Спальник был привязан в нашей с Ладкой комнате, а то бы точно его укусил, у моего пса не особенно хороший характер.

— А, ожила, — сказал вместо «здрасьте» Терёшка, — когда в школу-то? Дело есть, знаешь. Ой, у вас праздник…

И ушёл. Мы звали его к нам за стол, но он застеснялся. Зачем приходил?

После болезни я с трудом узнавала свой класс. Как с ума посходили некоторые, это точно. Только и говорят, что о собаках, кошках, старушках каких-то, глаза горят. Вроде бы их, таких, немного, всего-то полкласса или немного поменьше. Всё стало как-то не так. Раньше во время перемен хоть можно было поговорить друг с другом, а теперь все разбегаются в разные стороны. А те сумасшедшие собираются вокруг Наташки, что-то обсуждают, я даже ни разу не смогла подойти к своей подруге, только утром успели поздороваться, и всё. После уроков она вдруг стала говорить, кому куда идти: к мосту, к цирку, к ТЭЦ-5… Не поймёшь, что там у них происходит.

— Жень, а ты куда? — спросила Наташка. О, заметила меня, надо же! День не зря прожит. Я уже стояла у дверей.

— Как это — куда? К дедушке. Потом на треньку.

— А собаки?

— Какие собаки?

— Тебе Терентьев не говорил, что ли?

Не припоминала я, если честно.

— Терентьев, ты Женьке не сказал, что ли?

Колька молча искал что-то в своей сумке. Сквозь белобрысые волосы просвечивал красный затылок.

— Ладно, Терёшечка, так и запомним, — сказала Наташка, и голос её мне не понравился. — Жень, мы теперь помогаем искать собак, пристраиваем ничейных разным бабушкам. Ты тоже с нами, да?

— Нет. Какие собаки? Что за бабушки ещё? Мне некогда.

— Как знаешь. Вспомни, сколько людей тебе помогали, когда твой Спальничек пропал! А теперь у других собаки потерялись, им тоже нужна помощь. Вот и думай.

Я ушла. Вот оно что: Наташка, видимо, вступила в организацию, которая занимается тем, что пристраивает бездомных кошек и собак, ищет потерявшихся животных. Очень известная организация, только заберёшься в Интернет, на тебя вываливаются фотографии животных, слёзные просьбы помочь найти, помочь пристроить, помочь оплатить операции собаке или кошке. Однажды даже искали волнистого попугайчика. Так и вижу: бегают ненормальные по всему городу с задранными головами, смотрят на все деревья, проверяют чердаки.

Наташка начиталась этих объявлений, поняла, сколько в мире горя, а теперь, похоже, привлекает в «Наши добрые сердца» и всех остальных. Она сошла с ума, без сомнения. Никто никогда не стал бы говорить с Терёхой в таком тоне. Это правило, с третьего класса: Кольку не трогаем. Неприятности и беды сыплются на него, как из щедрого рога изобилия. Когда мы учились в третьем классе, у них сгорел дом, и вся большая семья до сих пор живёт в двух комнатах переселенческого фонда — известная жёлтая двухэтажка, там ещё полным-полно алкоголиков почему-то. В этом фонде жить плохо: то газ отключат, то воды горячей нет. Потом тяжело болел его самый младший брат, даже в газетах давали объявление, собирали деньги на лечение. Сейчас Серому гораздо лучше, он даже приходит к нам на классные вечера, все ему радуются. Квартиру Терентьевым каждый год обещают дать в ближайшее время, но он всё равно часто бывает грустным, от него до сих пор как будто бы дымом пахнет. Так что мы его не трогаем, да и он добрейший человек, последнее отдаст, мне, например, отдавал. Да вот, когда мы Спальника искали, отдал мне варежки, шарф, правда, меня это уже не спасло.

На тренировке Борисыч не разрешил мне лазить, заставил присесть двадцать раз, пощупал пульс и поставил на страховку, сказал, что успею ещё позаниматься. Страховать нетрудно: стоишь себе держишь верёвку, которая на скалолазе зацеплена. На спортсмене прицеплен один конец, и на тебе верёвка закреплена, через карабин-восьмёрку, и ты должен её вовремя протягивать, выбирать, как мы говорим. Поднялся спортсмен повыше, а ты часть верёвки протягиваешь, чтобы лишняя не болталась в воздухе. Некоторые торопятся, выбирают верёвку раньше, чем альпинист встаёт на очередную опору, тянут его как будто. А другие, наоборот, отвлекаются, и ты можешь подниматься, подниматься вверх, а большой кусок верёвки болтается. И тогда, если сорвёшься, пролетишь все эти метры, сколько там страховщик не выбрал. Страшно. Поэтому надо смотреть внимательно на того, кого страхуешь, чтобы не пропустить, когда тянуть верёвку. И раньше не начать. Если человек срывается, то удержать его не то чтобы очень легко, но можно, всё дело в карабине. Верёвке в ней тесно, она застревает и держит человека в воздухе. Мы уже все свои учебные стенки знаем наизусть, помним, кто с какой скоростью добирается до верха, так что можно почти не глядеть на того, кто тренируется, работать машинально. Я так и делала — стояла, страховала, а сама думала над словами Наташки. Может быть, она и права, действительно, мне столько людей помогали найти Спальника, сообщали, где видели похожую собаку, а долг, говорят, платежом красен. Вдруг я услышала, как Вовка крикнул:

— Ну хватит уже тянуть, отпускай, я вниз хочу! Совсем обалдела!

Оказывается, он уже дополз до верха, а я всё продолжала тянуть его вверх, к потолку буквально. Он слез и покрутил у виска. Повезло мне, в этом году Алексеев спокойный, в прошлом мог бы и подзатыльников надавать — это девчонке, а парням не задумываясь двигал по шее. Борисыч его прогнал в конце концов, но потом алексеевская мама пришла, уговорила принять обратно. С тех пор Вовка сдерживается.

— Отвы-ыкла? — за спиной у меня сказал тренер. — Пло-охо сегодня страховала, дво-ойка тебе!

— А завтра можно мне будет лазить?

— Посмотрим на твоё поведе-ение. Может, и поле-езешь.

— А то бы я тогда не пришла, если нельзя. У меня дело образовалось внезапно.

— Как — дело? Ты проболела сколько? Какое может быть дело? Завтра тебе на скалодром!

— Священный долг, да уж. Извините, — говорю. — Это только на один день.

А сама думаю: ну, побегаю денёк, найду пару собачек — и хватит с меня. Борисыч прямо не знал, что сказать, смотрел на меня полминуты, будто видит впервые. Потом всё же выговорил:

— Ладно. Если долг. Один день, Мальцева. Один день. Ты обещала.

 

13

Никогда не думала, что искать собак — такое дурацкое дело, даже представить себе не могла. Лазить по нашим учебным стенам куда лучше, я уж молчу про скалодром. Польза и для тела, и для души, если не обращать внимания на веселковских девчонок, а мне, например, очень просто не обращать на них никакого внимания.

А тут что за польза? Ходишь по каким-то закоулкам, заглядываешь в какие-то углы, ищешь каких-то собак, мёрзнешь. Впрочем, я решила, что мёрзнуть не буду, при малейшем намёке на холод сматываюсь в ближайший магазин или подъезд, отогреваюсь и только тогда продолжаю бегать по городу. От этого поиск не становится менее дурацким, может быть, даже наоборот. Но раз уж я пообещала найти пару собачек, придётся искать.

Поразительно, сколько в нашем городе ежедневно теряется собак! Наташка говорит, хорошо, если только пять, можно считать это большой удачей. Но непреклонная статистика сообщает, что десять животных в день — обычное дело. Все они шатаются по улицам, забираются в подвалы, попадают в стаи бродячих собак, выскакивают из подворотен, гавкают в темноте — словом, пугают мирных прохожих, которые ни в чём не виноваты.

— Это ты считаешь, что не виноваты, — объясняла Наташка, — а на самом деле все мы несём ответственность за такое положение дел.

«Положение дел»! У меня слов нет, какая это глупость. Конечно, когда Спальник потерялся, я была виновата, не удержала его. Наташка, между прочим, тоже немного виновата, таскалась по своему рынку. Ну ладно, я виновата, я, не надо было брать щенка с собой. Но когда теряется чужая собака, я тут при чём?

— Мы все виноваты, мы пустили равнодушие в свои сердца. Заводим собак, а позаботиться о них как следует не можем. Или проходим мимо чужой беды. Видим объявление о потере любимца и идём себе дальше, а оно продолжает висеть на заборе, его треплет ветер. И потерянную собаку в это время треплет ветер, колотит от холода, она скулит от страха и тоски.

— Наташ, ты откуда это всё взяла? Вот это: «пустили в свои сердца равнодушие», «треплет ветер»? Где ты это выучила?

Но Наташка меня будто и не услышала, она продолжала:

— А можно пойти и поискать собаку. Просто — взять и поискать. Несколько минут в день, просто внимательнее смотреть по сторонам.

Мне показалось, если я встану и начну ходить по всему классу, махать руками у неё перед лицом, она этого даже не заметит. Слушать уже невозможно, время идёт. И я ушла искать собак, Наташка дала мне описание двух — белой и рыжей, обе с короткими лапами и весёлым нравом, так сообщалось о них в объявлении. По последним данным, их видели у часового завода, не ближний свет. Ходила я, ходила, искала-искала, никого похожего не встретила, магазины скоро закроются, мне греться негде будет, уроки ещё не выучены, со своим псом надо гулять. Придётся в воскресенье искать, на наш век потерянных собак хватит, даже с избытком.

Когда я объявила это Наташке, она даже сморщилась и отвернулась. На физике мне передали записку от неё. Ничего интересного, она сообщала, что так не поступают нормальные люди и что я обещала. Будто я собираюсь кого-то обманывать — этих двух собак я точно найду, сказала же. Ну, не этих, так других, не вижу разницы, вон их сколько теряется каждый день, а пропускать тренировки я больше не собираюсь. И без того пришлось объяснять маме, почему в воскресенье я, оказывается, не помогаю ей прибираться, а сама не пойми где шатаюсь.

Хорошо, Терентьев решил помочь, вдвоём всё-таки веселее, повезло мне с соседом. Нам достался район троллейбусного парка, искали трёх собак. Наташка сказала, что если нас двое, то и найти надо больше, надо бы четверых, но ладно уж, берите трёх, одного далматинца и двух рыжих дворняжек. Как-то так она сказала, в таком тоне. Что-то странное с ней происходит в последнее время, не узнаю её практически, с трудом узнаю. И говорит подозрительно странно, как будто не по-своему.

Колька сказал, что лучше бы мы вышли в «собачье» время — часов семь-восемь вечера, тогда всех собак выводят на прогулку и бродячие тоже выбегают из своих укрытий. Но у него и так здорово получалось искать, то есть он как-то всех собак видел. Войдёт во двор, по сторонам глянет, говорит, стоит тут искать или нет. Сканирует, что ли?

Или, может быть, по запаху понимает? Возле одного дома, прямо за забором троллейбусного парка, я увидела маленькую белую собаку. Немного рыжего было в ней, в этой собаке, на спине, почти как у Спальника. Нам надо было искать далматинца и рыжих, но что-то меня остановило, я не могла просто так уйти оттуда, смотрела, смотрела, потом всё поняла. Это был мой пёс. После того как Спальник потерялся, в нём проснулось желание постоянно бегать по улице и редко появляться дома, а желание ждать, когда я пойду с ним гулять, пропало.

— Пёс-то наш обродяживается, — сказала мама однажды вечером. — А может быть, он такой и был, изначально. Может быть, у него родители такие, наследственность. Ничего не поделать, видимо, придётся посадить Спальника на цепь.

Не хотелось бы на цепь, понятно, мне же тоже придётся ночевать с ним под крыльцом, я это когда ещё решила. Правда, мама сказала, что собакам это не очень вредит, я не верила, но когда обнаружила пса во дворе у троллейбусного парка, подумала: что-то в этом есть, в этих словах. Но если уж я решила ночевать со Спальником под крыльцом, так и придётся делать, так и буду.

Это всё я рассказала Терентьеву, а он — нет бы посочувствовать! — говорит:

— Может, и правда, ему пока пожить под крыльцом? Может, он станет умнее? Поймёт, что дома лучше и сбегать не надо.

— А может, пусть бегает? Я вот его, например, понимаю, у меня столько разных дел, иногда думаю — сбежала бы! А некуда особенно, знаешь ли. Некуда. Вот и ему охота побегать одному, чтобы никто не мешал.

— Тогда и не беспокойся, когда он сбегает!

От неожиданности я просто остолбенела: как это — не беспокоиться? Терёха на меня смотрел, смотрел, а потом как закричит:

— Далматинец!

И мы побежали за чьей-то чужой собакой: я, Спальник и Колька Терентьев. Догнали только через два двора, и то нам мой пёс помог: кинулся далматинцу прямо в лапы, тот споткнулся, упал, быстро вскочил на ноги и придавил моего малявку, чуть не растерзал, честно говоря. Но мы успели подбежать, Колька оттащил чужака за ошейник, достал из кармана поводок и прицепил его, я схватила своего Спальника на руки, все живы, ура! Позвонили Наташке, чтобы она сообщила хозяевам, а Наташка говорит скучным голосом (Терентьев включил громкую связь, и я всё слышала):

— Ладно, на сегодня вы свободны, двух рыжих нашли.

— А мы ещё одну рыжую нашли, между прочим, и хозяйка счастлива! — крикнула я погромче. Очень уж меня разозлило это её отношение: ладно уж, можете быть свободны! Что она о себе там думает?! Пусть теперь гадает, откуда взялась ещё одна рыжая, если ни на каком сайте не было объявлений о её потере.

— Зря ты так, — сказал мне Терёха, когда мы уже отдали далматинца и спокойно шли домой. Спальника посадили на поводок, и он топал себе как ни в чём не бывало, будто так и должно быть: он где-то шляется, а я его случайно нахожу, а потом мы возвращаемся на родину.

У меня было другое мнение, но я не стала об этом говорить: надоели дурацкие поиски чужих собак, приду домой и забуду всё это навсегда.

 

14

— Это у тебя самое нарядное, что ли? Ну ты, Мальцева… — это меня так Смирнов встретил. Я прямо остановилась у двери и задумалась: не развернуться ли мне? Но Терёшка вдруг поднёс Лёвке кулак под нос, а меня взял под руку.

Ничего себе, начался у меня классный вечер! Четверть закончилась, скоро Новый год, мы всегда в это время собираемся в школе, приносим печенье, торты — кто что. Сто лет так, с первого класса. Все, конечно, наряжаются, можно даже сказать, что расфуфыриваются. Почти все. Я не расфуфыриваюсь, Колька скромничает, а остальные всё же умеют что-то такое надеть, иногда даже не узнаёшь родных одноклассников. Всегда ждёшь чего-то новенького от Веронички: то придумает какой-то шарфик нацепить, то ногти каким-нибудь серебряно-рыжим цветом накрасит. Девчонкам, разумеется, проще — столько есть разных платьев, юбок, блузок. Шарфики, опять же, браслеты разные там, бусы. А парням что? Брюки да рубашки. Ну да, есть и пиджаки, но наши парни о них даже и не слышали, кажется. А, нет, Литвинов слышал, жёлтый пиджак надел, где откопал такой? Остальные оделись примерно как всегда: брюки, рубахи, жилетки, пуловеры. Вроде бы как всегда, да не совсем. Причесались, что ли? Какие-то не такие все.

Это я так отвлекалась от своих мыслей. Не ожидала, что Смирнов меня так собьёт своим вопросом. Не знаю, кто виноват, он или я, но мне стало казаться, что все в классе как-то на меня косятся, будто сейчас урок, а я громко икаю. Что не так? Тут ко мне подошла Вероничка, говорит:

— Ну слушай, Мальцева, могла бы как-то одеться, что ли. Сказали же: берём самое лучшее! А ты — в брюках! Как парень какой! Ещё бы чего хорошее, а то — вельвет вытертый! — А потом зашипела прямо в ухо: — Знаешь, недавно изобрели тушь для ресниц, скажу тебе по секрету…

Она бы и дальше говорила, но я ушла, села рядом с Колькой, потому что неохота такие вещи слушать, если честно. Побыла ещё три минуты и ушла вовсе.

Дома я маме сказала, что хватит с меня, надо что-то с этим делать: все люди как люди, а я не могу уж на школьный вечер прийти в чём хочу, и где это видано, и я у тебя и так белого света не вижу, то школа, то тренировки, то по дому какие-то дела, а другие вон специально на рынок ездят, чтобы выбрать себе для вечера что получше, Наташка пришла в платье, которое мы вместе выбирали, тогда ещё Спальник потерялся, а я ношу одно и то же месяцами, нет, годами, жизни не знаю, света не вижу… Ну, и тому подобное минут пять ещё ей высказывала.

— Всё? — спросила мама. И мне стало стыдно, у нас же ещё Ладка и Петька, как-нибудь в другой раз на рынок сходим. И потом, сама могла бы и платье надеть, недавно вон тётя Аня отдала новое совсем, красивое. Отец настаивал, всё говорил про ты же девочку, по дому за мной ходил с этим платьем, я даже удивилась. И вспомнил снова про меня маленькую, как всегда. Оказывается, когда я была маленькая, то любила ходить в платьях, а он, как выяснилось, любил мне покупать их. Да ну. Назло ему в брюках пошла. Не совсем назло, просто сказали надеть самое любимое и лучшее, это же не обязательно платье или юбка, да?

Надо было как-то сменить тему.

— Мама, а на Грачиных скалах хорошо?

— Восторг! Женя, там просто восторг. Вот увидишь!

Посмотрим. Мама про некоторые вещи говорит, про фильмы там, что это восторг, но, по-моему, очень часто это так себе, какая-нибудь ерунда. Ей восторг, а я сижу и зеваю. Не хотелось бы, чтобы так вышло со скалами. Но мама достала старый фотоальбом, где они с отцом ещё молодые. Вот они сидят у костра вдвоём, смеются чему-то, вот мама ползёт по скале, вид сзади. Вот безбородый Борисыч жмурится от солнца, а папа помогает дяде Вадику выбраться из скальной системы, и оба хохочут… А вот вся их компания стоит на скале, смотрит в объектив. За их спинами — утренняя даль в незаметной туманной дымке, где-то вдалеке блестит речка, за ней — синий лес. И мама такая красивая, и папа такой весёлый, прошлый век, забытое время, Грачиные скалы. Похоже, мама права: восторг.

— Жаль, что он забыл, каким был когда-то, — сказала мама. — А вообще, я тебя понимаю. Ты просто устала. Мне иногда, знаешь, хочется выкопать себе ямку в тёплом песке, спрятаться там, и никто не будет знать, где я, никто не прибежит, не попросит денег на всякую дрянь! Тем более что всё уже закрыто!

Последние слова она произнесла как-то зловеще. На пороге стоял отец в уличной одежде.

Чем ближе к началу новой четверти, тем больше я думала о платье. Доставала из шкафа то, что отдала тётя Аня, стояла в нём перед зеркалом, поворачивалась то так, то так. Может быть, начать ходить в платье? Вот, например, сейчас приду на тренировку в платье, позанимаюсь в тельняшке и снова надену платье. Ходят же так веселковские девчонки, и ничего! Но как только я об этом задумывалась, прибегал Спальник и чего-то хотел: то погулять, то поиграть, то просто положить мне голову на колени, у него в последнее время появилась эта привычка. Не очень-то поиграешь с собакой в платье. Мне, по крайней мере, это не удаётся. Погода все каникулы была хорошая, только бегай на лыжах, катайся на коньках или гуляй со своим псом. Я вешала платье на место, и с собакой мы бежали на улицу, чаще всего к железной дороге. Быстро-быстро пробежаться перед тренировкой — в секции-то у нас почти не было каникул: три новогодних дня, и привет! Я звонила Терентьеву, и он выходил к нам. Спальник очень его полюбил: если тебе каждый день выносят то косточку, то кусок котлеты, сложно не поддаться обаянию своего угощателя. Колька научил его бегать за палочкой, запрыгивать на высокий бортик, чихать. Почему-то пёс боялся, когда кто-то замахивается, и от этого отучить его не получалось ни у меня, ни у Терёхи. Как только Колька приближался к нам в начале прогулки, Спальник рвался ему навстречу, вставал на задние лапы, прыгал на одном месте, как какой-нибудь кузнечик.

— Видишь вот, у собаки выработался приобретённый рефлекс, — однажды сказал Терёшка.

— Чего это у тебя проклюнулся интерес к биологии? Да ещё на каникулах.

— Как же, как же, мне же надо знать как можно больше о собаках. Вот я и изучаю.

— Моего пса? Изучаешь?

— Ну да! Чего такого?

Неожиданно как-то. Мне это не понравилось, хотя если подумать посидеть — что такого, правда? Но тогда я сказала ему, что он ненормальный, развернулась и пошла. Хорошо, что ещё не успела отпустить Спальника с поводка, а то неизвестно теперь, пошёл бы он за мной или нет. Ни в чём нельзя быть уверенной, как выясняется. Ни в ком, даже в родном соседе по парте — того гляди начнёт изучать инстинкты у твоего пса. Колька кричал что-то мне вслед, но я твёрдо решила не оборачиваться. Вот уж!

Когда он перестал кричать, мы со Спальником вдруг разом обернулись, он зарычал, а я просто перестала соображать. И вот в таком безумном состоянии пришлось бежать со всех ног и лап навстречу судьбе. По дороге у пса скрипели уши, а сам он становился всё выше, всё больше, так что, когда мы подбежали к Терёшке и тем двум пацанам, у меня на поводке была почти огромная грозная псина.

— Ну чё, поговорим, что ли? — спрашивал Кольку один парень, в руке у него была «розочка» от пивной бутылки.

— Слушаю! Алё, гараж? — говорил другой и сплёвывал сквозь зубы. — А это чё за рахит? — Он кивнул в сторону Спальника.

— Иди-ка, детка, мимо. И собачку забери, — сказал первый. Оба парня смотрели теперь не на Кольку, а на меня. А Колька в это время мигал и моргал мне глазами, показывал, чтобы я побыстрее уматывала. Но я как раз плохо соображала в это время и никуда не уматывала. Спальник гавкал и рычал, ни секунды не мог помолчать, он пододвигался всё ближе к парням, тянул меня за собой. Одному, который стоял ближе, он рычал прямо в лицо, а второму чуть не отхватил руку с розочкой.

— Слушайте-ка, я же не буду его держать, — сказала я. — Он у меня знает только две команды: «Взять!» и «Порвать!». Ну-ка, двигайте отсюда. Не советую задерживаться. Раз! Два! Три! Четыре!

До пяти досчитать не успела, к пяти они бежали уже так далеко, что без бинокля не увидишь.

Спальник тут же, ну ладно, через минуту стал обыкновенным маленьким дурацким пёсиком. А к Терёшке начал возвращаться его постоянный бледный румянец.

— Ты видела? — спросил он.

— Ха! Ну конечно, видела.

— Да нет, я про Спальника! Какой он был огромный!

— Нет, — сказала я, — обычный Спальник. Пока. Мне на треньку, — и повернула к дому. Совсем не хотелось, чтобы он продолжал изучать Мелкого, пусть думает, будто ему показалось.

 

15

Ну ещё не хватало: теперь Терентьев будет мне писать записки. На первом же уроке в новой четверти он придвинул ко мне листок, на котором было написано: «Как там Спальничек?» «Спальничек»! Подумайте какие нежности! Наташка его так же зовёт, от неё, что ли, научился? Я ответила: «Жив, здоров, питается тараканами».

Это правда, тараканами. К нам недавно приходил дедушка Витя, принёс яичную скорлупу в банке — для кур. Но штука в том, что кур у нас давно нет, они только и жили одно лето, а потом мы их съели, а других не заводили. Дедушка этого не помнит, Ладка говорит, что всё, теперь с ним так и будет, то есть с его головой: тут помню, тут не помню, из-за старости. Видимо, скоро придётся забрать его к себе, а то он уже раза три забывал выключить газ. Хорошо, я захожу к нему после школы и мама тоже — на обеде, проверяет, готовит еду. Дедушка высыпал скорлупу на кухне прямо на пол — и в ту же секунду в разные стороны побежали тараканы. Мама стала ругаться, а дедушка говорит:

— Да мне не жалко, берите.

Спальник примчался из моей комнаты, стал давить тараканов лапами, ему на подмогу пришла Чешка, вместе они выловили, наверно, всех тараканов и начали есть. Кошка так смешно насекомых жуёт: широко открывает пасть, чавкает, морщится. Но ест! Сначала Спальник на неё смотрел, а потом тоже этих тараканов попробовал. Но он немного по-другому с ними обходился. Чешка лапой их поддевала и как-то неуловимо в пасть закидывала. Может, и не закидывала, но я никак не могла понять, как эти тараканы у неё во рту оказывались. А Спальник просто слизывал насекомых с пола, а потом тоже так жевал — чавкал.

— Фу! — закричала я на него, но он продолжал есть. А дедушка чего-то напугался, подпрыгнул на стуле и начал собирать скорлупу обратно в банку. Собирает и вздыхает, собирает и вздыхает. На шум пришёл отец, закричал, что он не потерпит в доме всяких там, но его мама быстро увела в комнату. Прибежала Ладка, говорит:

— Помогла бы деду!

Сердитая, мы с ней поссорились сразу же, как она приехала. У нас так странно: мои каникулы заканчиваются, а её — только начинаются. В этот раз она приехала какая-то не такая, как будто воздушная, глаза светились ровным голубоватым светом, я даже боялась, что ночью он сквозь веки будет проходить. При этом сессию она сдала с двумя тройками, да такого в жизни не бывало, она же вечная отличница, мне уже все учителя надоели сравнивать с сестрой. Ну, и с братом тоже. Причём они не какие-нибудь там зубрилы, а просто такие вот умные от природы. Ну, а сестра ещё и усидчивая, конечно. Попробуй-ка у них в медицинском отвлечься на что-нибудь, в окно посмотреть лишний раз — всё, считай, лекция для тебя прошла даром, можешь вычеркнуть эти полтора часа из своей жизни. По крайней мере, так Ладка говорит. Вот и удивительно, что она сдала на тройки два экзамена. А ещё удивительнее, что она при этом всё время улыбается.

— Ты же стипендию не получишь, — сказала я.

— Да, — отвечает она и вздыхает. Но и улыбается! Это же уметь надо: вздыхать и улыбаться. При этом смотришь на неё — глаз не отвести, как здорово.

— Ты чего такая красивая стала? Парня нашла себе, что ли?

— Как это — стала? — спрашивает она. — А до этого, что, некрасивая была?

Не то сморозила, конечно, поздно я это поняла.

— Ну… И раньше нормально…

— На себя бы посмотрела, — обиделась Ладка и сразу стала обыкновенная, как раньше, — всё в своей тельняшке ходишь, — и зеркальце своё ко мне подносит.

Так мы и поссорились. Зря я про парня сказала, ясно же — это Ладкина ненавистная мозоль. Она уже на втором курсе, у всех девчонок давно есть молодые люди, парни, бойфренды, а у моей Ладки нет. Или не было до недавнего времени. И она всё расстраивалась, если кто об этом спрашивал, про личную жизнь. В последний раз, летом, даже на встречу одноклассников не пошла, боялась, что будут смеяться.

Мама несколько раз ко мне приходила, призывала помириться с сестрой. Это когда Ладки в комнате не было. Уверена, она и её тоже уговаривала, когда я в школу уходила.

И вот я сидела и думала обо всём этом, как вдруг получила от Терёхи записку про Спальника. Вспомнила про тараканов. Спальник в тот вечер весь дом утошнил своими тараканами, а Чешке ничего, всё понравилось, а может, ей на улице было плохо, не знаю. Вот сюрприз нам дедушка устроил! Вспоминала я про тараканов, вспоминала, думала про Ладку, чувствую: что-то не то происходит. А это меня Колька в бок пихает, а ЕВ, англичанка, стоит над душой, спрашивает что-то. Мне и так-то английский нелегко даётся, а тут надо было вспомнить три формы какого-то глагола.

Вот засада. А тут ещё Терентьев со своей запиской, двигает и двигает ко мне, незаметно от англичанки. Я посмотрела: а это он написал мне спряжение того самого глагола. Прочитала его, ЕВ отошла, только сказала быть повнимательнее. Молодец Терёха!

После школы он пошёл со мной, я к дедушке не заходила, мы вместе с Колькой Спальника выгуляли, и я пошла на тренировку. А он — искать собак, всё-таки Наташка его к этому делу накрепко прибила, да Терентьев и сам не против — у него лучше всех получается, нашёл уже человек пять, то есть, конечно, животных человек пять. Но он считает, что, если за дело возьмётся Спальник — тут у потерянных собак не останется ни одного шанса. Вот ни единого! Намекает без конца, чтобы я давала ему мелкого хоть изредка. Всё-таки он в огромном восторге от моего пса, уж точно.

Ладка решила, видимо, помириться. Когда мы легли спать, она зашептала:

— Давно он за тобой таскается?

— Кто?

— Этот. Колька Терентьев.

Знает моих одноклассников, ишь!

— Да не за мной, за Спальником таскается. Хочет его привлечь к поиску собак.

— За Спальником?

Пришлось мне рассказывать Ладке, какие у нас в классе учатся добрые и хорошие люди: у кого-то собака потеряется, а они ищут. И Терёха — в первых рядах. Ну, и ещё вспомнила, как мой пёс помог найти далматинца. Сестра молчала, молчала, я даже думала, она спит. Но вдруг Ладка начала рассказывать про своего Толика, какой он хороший, как они с ним в кино ходили, такое всё белое и пушистое, такое сладкое, у меня даже зубы сначала заболели. А потом я поняла, как это здорово, обрадовалась за свою сестру. Лежу, улыбаюсь, Ладка молчит, спит, наверно. Оказалось, опять не спит. Говорит мне:

— А ты не можешь без своей тельняшки обойтись? И без брюк, есть же юбки, я вон свою привезла, носи. А то мама сказала, ты даже с вечера сбежала.

Я не стала ей отвечать: сплю и сплю. А сама почти до самого утра ворочалась, не спалось. Вот пристали ко мне с этими юбками! Ещё и не спишь из-за них!

 

16

У дедушки в квартире пахнет старостью, будто у какой-нибудь старухи: как-то кисло и сухо. У него и раньше, вот уже где-то год, так пахло, а теперь стало совсем невыносимо, лезет и лезет в нос эта кислятина вперемешку с сухостью. Мне пришлось переехать к нему жить, насовсем, прощай, отчий дом, отныне наши пути расходятся!

Сначала я очень этого не хотела, думала: пусть Ладка переводится из своей академии в наш институт и тут учится, ничего страшного с ней не случится. Петька — понятно, ему в следующем году уже диплом писать, а вот Ладке ещё долго до этого. Но она постоянно говорила о своём Толике, прямо не могла ни минутки помолчать; чем меньше оставалось до конца каникул, тем больше я слышала про её ненаглядного. Но даже когда Ладка с Петькой разъехались в свои Москву и Питер, я и то не думала, что буду когда-нибудь жить у дедушки. Конечно, до школы от него два шага и до скалодрома тоже. И нам с дедушкой всегда было хорошо и сейчас ещё неплохо, несмотря на его провалы в памяти и причуды, но дома жить всё же лучше. Гораздо лучше. Даже если отец орёт по пять раз в день. Орёт, но не дерётся.

Конечно, я тоже не паинька, но я ни в чём не виновата, я просто хотела есть, перед тренировкой прибежала домой, а не к дедушке, стала готовить яичницу, но тут мне позвонила Наташка. Она даже не просила, а требовала, чтобы я дала Терентьеву для поисков своего Спальника.

— Я, — сказала она, — знаю, что он у тебя из окна выпрыгивает, а Колька, — сказала, — знает, какие он котлеты любит. Так что, если не дашь по-хорошему, будем действовать как попало.

Ничего себе! Подруга лучшая мне угрожает! Конечно, мы немедленно разругались. То есть как немедленно, с Наташкой же невозможно ничего быстро сделать: ни на рынок сходить, ни поссориться. Я нажимала на телефоне «отбой», Наташка перезванивала, мы снова кричали друг на друга. Нет, орали и верещали даже местами. Я ходила из комнаты в комнату, пыталась объяснить этому глупейшему созданию, что никакого Спальника им не дам, и точка! Я его и так уже теряла, и что-то больше не хочется, спасибо! И вообще! А она напирала на то, что несчастные люди ждут не дождутся своих собак, плачут, нет, рыдают в три полноводные реки без своих любимцев! Я отвечала, что могли бы следить за своими собаками получше и что этим их любимцам, может быть, даже лучше без хозяев. Раз так. Наташка кричала, что Спальник же гуляет сам по себе, хоть и в ошейнике, но когда ему вздумается, выскакивает из окна — и айда! Да, он совсем распоясался, бегает, пока никого нет дома, нам соседи говорили, сам приходит встречать меня с тренировки. Но вообще-то чаще всего он просто прогуливается вокруг дома, а потом запрыгивает обратно, это тоже соседи пенсионного возраста доложили. Но вот уж этого я Наташке рассказывать не стала, чтобы не придумала пса подкараулить у дома. Так мы ругались и ругались, пока я не поняла, что яичница всё ещё стоит на плите. Точнее сказать, уже горит, потому что газ до сих пор включен. Я окончательно вырубила телефон и пошла разбираться на кухню. Интересно, выживет ли сковородка после такого? Смотреть без слёз на неё было невмоготу, к тому же дым щипал глаза, но я выдержала — у меня посерьёзнее проблема, а вот как отреагирует мама?

Тут кто-то затопал на крыльце, я рванула открывать окна. Пришёл отец, что-то рано сегодня.

— Чего спалила? — с порога крикнул он. Ясно, на работе опять посидел с мужиками, я такие вещи по голосу слышу.

— А ты чего рано?

— Это не твоё дело!

Голос у него был до того злым, что мне тут же захотелось оказаться где-нибудь на Грачиных скалах или на Северном полюсе — словом, подальше от дома. Мы стояли друг напротив друга, смотрели в глаза. Я вдруг подумала, что давно не видела отцовских глаз, вот так близко.

— Чего сожгла? Ну?

— Яичница пригорела.

Отец прошёл в обуви на кухню, заглянул в раковину.

— Та-ак… Сковородка — с тебя. Где хочешь, там бери. Выросла с ёлку! Вот когда ты была маленькая…

Начинается! Мне захотелось убежать, надо было так и сделать, кстати. Отец пошёл ко мне в комнату, так же, в обуви. Когда Ладка и Петька уезжали, мы устроили там небольшие посиделки, поиграли немного в «Уно», карточки с тех пор так и лежали на полу. Ладно, валялись. И кровати заправлены не были. Ладка как вскочила утром к поезду, так, конечно же, не успела ничего, ещё и расчёску оставила, хорошо, паспорт взяла. Я на её кровать своих вещей успела накидать, а вот застелить — не успела. Про свою и не говорю, я тоже всегда в школу спешу. Да и стол, если бы умел говорить, не смог бы похвастаться порядком.

— Та-ак… — снова сказал отец. — Два! Ещё раз! И всё!

Снова вспомнил свой счёт. Тут уж я не выдержала, тоже стала кричать:

— Чего — всё?! Хватит уже считать! Всё только считаешь! Посмотри на себя вообще! Я тоже могу считать. На тебя посмотреть — так сразу сто!

— Я сказал: два! Будешь орать — будет три!

— Отстань от меня! Выйди вон из комнаты! Давай побыстрее!

— Три!

— Хоть двенадцать! Моя комната! Только Ладка с Петькой уехали! А ты за своё! Уйди отсюда! Срочно!

И тут отец меня ударил. По щеке. Ладонью, не кулаком, ещё бы кулаком. Но и этого мне много. Я оделась, схватила мешок со спортивной одеждой и выскочила из дома. Уже на улице позвала Спальника, он догнал меня через минуту, выпрыгнул из окна. Хорошо, что мы занимались не на скалодроме, а на станции, тут к нему все привыкли и никто не выгонял. После тренировки я не вернулась домой. Позвонила маме и сказала, что встречать меня не надо, я останусь ночевать у дедушки, без подробностей, просто сообщила, что сегодня не вернусь и Спальник тоже не вернётся. Потом поговорим. Или не поговорим. Мама сначала рвалась прийти к «Заре», но мы увиделись у дедушки. Она хотела остаться с нами, но выяснилось, что спать не на чем, ушла ночью. Уговаривала меня пойти домой, но я просто отвернулась к стенке, будто сплю. Ну, она и ушла, поняла, что я сегодня не хочу об этом говорить.

Так и вышло, что я стала жить у дедушки, и скоро я тоже пропахну старостью, как всё в этой квартире. Может быть, уже к завтрашнему утру. Или через день.

 

17

Мама пришла с собрания весёлая, но при этом озадаченная, впервые вижу такое — сочетание. И Спальник пришёл с ней, а я уже успела его поискать на улице. Дедушка сказал ей:

— Опять ты? Я пил уже таблетки.

А я пошла ставить чайник на плиту. Через пять минут, когда мама напомнит дедушке, что она его дочь, а не врач и не соседка, когда дедушка сделает вид, что немного верит ей, мы сможем все вместе попить чай.

Мама принесла раскладушку и ночевала с нами почти каждую ночь. Она бы всегда оставалась, но не хотела допускать, чтобы у меня развился сколиоз: я её не пускала на раскладушку, сама спала — заберусь и сплю, не вытряхивать же. Но мама встречала каждый раз, и по утрам прибегала, и на обеде бывала проведать дедушку, но у меня в это время шёл ещё четвёртый урок. Спальник каждый раз встречал её особенно громким лаем, прыгал в высоту почти до потолка — вот как скучал. Думаю, ему ещё не хватало Чешки, но тут уж мы были бессильны: мама не приносила кошку, а я не ходила со Спальником домой. Зато пёс подружился с дедушкой, водил его гулять — ходит вокруг и скулит, пока дед не подойдёт к вешалке. Пёс и сам бы ходил на улицу, как прежде, но тут второй этаж, не выпрыгнешь. Дедушка одевается медленно-медленно, может быть, минут сорок, и всё это время Спальник сидит и ждёт его у двери и почти не скулит. Вместе они выходят во двор, неторопливо идут в сторону маминой работы. А тут и мама выбегает на обед. У неё мало времени, но дедушка Витя идёт еле-еле, и, даже если ругаться и говорить ему, что мало времени, он всё равно не может быстрее. Тогда мама бежит вперёд и обнаруживает, что дверь снова не заперта. Но брать тут нечего, только посуда, круглое зеркало в ванной, старый телевизор да мои тетрадки и учебники, а компьютер я оставила дома. Спальник гуляет с дедом ещё только две недели, но мама говорит, что дедушка уже стал быстрее ходить, лучше есть. Правда, память у него всё такая же слабая и маму он узнаёт редко. То есть узнаёт, но каждый раз принимает за кого-нибудь другого. Сегодня, например, — за медсестру, которая недавно приходила из поликлиники.

— Что там было, на собрании? — спросила я маму.

— Спальник, — ответила она, — Спальник забежал. Ты бы видела Елизавету! — Тут мама захихикала, еле рассказала через смех. — Такая строгая, говорит про математику, кто что не понимает, а тут дверь маленько так открывается, забегает наш. Спальник! Все родители сразу: «Собачка, собачка!» Шёпотом. А я сижу молчу. А то узнает меня. Ну, он убежал.

— А Елизавета?

— Ничего, лицо вытянула, рассказывает дальше. Тебе, кстати, надо последнюю контрольную исправить.

— Проверили уже?

— Завтра выдадут тетрадки, да. У тебя тройка, близко к двойке.

— Тройку-то чего исправлять?

— Почти двойка.

— Она исправит! — неожиданно и очень громко сказал дедушка. Спальник поднял уши, вздохнул.

— Да? — спросила мама. — А ты там чего вздыхаешь? Понравилось на собрании? Жень, ты бы следила за собакой, что ли. Прибежал в школу. Нашёл по следам меня. Как Снежана кричала!

— Вероничкина бабушка?

— Она говорила: «Опять этот пёс! Уберите его! Только и разговоров дома о нём, а ещё тут его лицезреть!» «Лицезреть»! Представляешь? Впервые пришла без голоса, тихая, смирная, кивает, улыбается, все думали, спокойно в этот раз всё пройдёт, обрадовались.

Представляю. Каждый раз мама после собрания вспоминает, как кричала Снежана Фёдоровна, на улице слышно, прохожие останавливаются. Ну, должны останавливаться, мама так предполагает, с четвёртого этажа не видно. Спохватывается, что поступает не педагогично, но снова вспоминает и рассказывает.

— Вообще, все как-то странно относятся к нашему Спальнику изначально. Он прибежал во второй раз, на всех посмотрел, сел рядом со мной. Елизавета говорит: «Это ваш?» Ну, не буду же я врать. Тут Снежана и закричала, что ей надоел уже наш пёс, что Вероничка дома говорит о нём без остановки.

Ничего себе: надоел ей наш пёс! Слышать она про него не может. А другие родители, как мама сказала, не могут слышать про собак вообще. Нет, некоторые про кошек. Потому что дома, оказывается, весь наш класс говорит исключительно об этих животных, о том, как их надо искать, чем отмывать, как выцарапывать блох, какие прививки делать, как разговаривать с хозяевами. Сначала Наташка с некоторыми одноклассниками искала собак, а теперь Верников придумал искать кошек, лечить покалеченных животных, искать хозяев для бездомных. И сейчас почти все в нашем классе ищут если не собак, то кошек, если не хозяев, то хотя бы временных хозяев. А кто не ищет животных, тем всё равно кто-то из наших звонит, просит помочь или просто пристаёт со своими рассказами.

— И родители все скоро сойдут с ума, — закончила мама. — Хорошо, что я не слышу этих разговоров.

— А мне-то, представляешь, как надоели!

— Только, знаешь, всё равно они от тебя не отстанут, так надо Спальника. Хоть родителям всем и надоели животные эти, но они радуются, что ваш класс добрым делом занят. И Елизавета не против, если это не будет мешать учёбе. И даже некоторые родители говорят, что ребятам должен кто-нибудь помочь.

— Мама, ну каким ещё добрым? Если они Спальника хотят у меня выманить? Терентьев вон его котлетами кормил специально!

— Терёшечка?

Тут наш пёс подошёл к маме и ткнулся носом в руку.

— Не дадим! — Дедушка ударил по столу ладонью, а потом затряс ею, заплакал, как маленький. Слишком сильно ударил. Мама повела его укладывать спать, а я сидела на полу и гладила Спальника. Хорошо, что я никому не сказала, что живу теперь здесь, у самой школы, и дальше никому не буду говорить. Только бы его не увидели с дедушкой на улице!

— Может, вы помиритесь? Вернёшься домой, так без тебя тоскливо, — вдруг услышала я. Мама стояла на пороге. — И он всё спрашивает, как ты.

Я покрутила головой: нет, не помиримся.

Это она про отца, ясно. И я тоже про отца. Плохо жить в ссоре, но я не могла простить, что он ударил. И ещё не понимала, как это я кричала на него.

 

18

На улице ещё зима, ну, осталось несколько дней, а у котов давно уже март. Каждую ночь они орут в подъезде, носятся с пятого на первый этаж и обратно, потом они орут во дворе, даже у нас на втором этаже не уснуть, тем более с моими чуткими ушами. Каждую ночь на четвёртом этаже одна квартира открывается и из неё кричит на котов басом какой-то дедушкин сосед, я даже боюсь представить, как он выглядит, с таким-то страшным голосом. Мало этого. Каждую ночь Спальник подаёт свой голос, громче всех: и котов, и соседа. Как гавкнет, я прямо подпрыгиваю на своей раскладушке. Когда-нибудь во время моего приземления она порвётся, и в этом будет виноват только дурацкий бело-рыжий пёс.

— Чтоб тебя! — слышно дедушкин голос, он перекрикивает мои ругательства, это очень удачно, мама бы не одобрила.

— Проверка? — пугается мама, а потом просыпается и понимает, в чём дело. У них на работе всё грозятся страшными проверками, поэтому она живёт в постоянном страхе.

А Спальник в это время лает как ни в чём не бывало. Гав да гав, разговор у него может быть длинным, только однообразным, неинтересным. Я хватаю его, волоку в ванную комнату, но это не выход, потому что он не только лает, а ещё скребётся в дверь, что-то толкает носом по кафельному полу. Приходится выпускать. Мама без конца кричит ему, чтобы замолчал, пытается догнать, но и это не действует. И только дедушке удаётся утихомирить безобидную собачку: он просто накидывает на Спальника свою бывшую телогрейку.

Как ловко у него это получается, никогда бы не подумала, что можно так метко кидаться одеждой. Под телогрейкой пёс в ту же секунду замолкает, и мы ложимся спать. Ночью он, разумеется, выбирается из-под неё, но и коты к тому времени замолкают тоже. Так что остаток ночи и начало утра мы спим. Спит весь подъезд. А утром приходится вставать и идти в школу с головой, наполненной гавканьем и мяуканьем. Вот такие условия жизни у нас в городе в конце зимы.

— Отец и так больной, а вы всем табором вселились, да ещё с собакой! — говорит нам дядя Ваня в выходные. Они с тётей Аней приходят каждую неделю, проверяют дедушку, как будто мы не можем проверить. Да мы вообще тут живём! А он продолжает: — Может, зря Анька вас пустила? Может, деду хуже станет?

Тётя Аня пыталась вступиться за нас, сказать, что все могут тут находиться, кто угодно, это ей решать, но дядя Ваня, он такой — как посмотрит, страшно становится. Вот и на неё он глянул так, что она потом весь вечер сидела и тихо-тихо вздыхала. Мама один раз такое послушала и не стала больше на выходные оставаться, у неё нервы и без того слабые. В следующий раз дядя Ваня уже только мне выговаривал:

— Посмотри, под раскладушкой пыль какая, ты давно пол мыла? А ещё девочка! Бери тряпку!

Вообще-то пол я мыла как раз этой ночью, но за тряпкой сходила, ещё раз вымыла, чтобы он видел. Я мою, а он стоит над душой:

— Если бы не твой отец, наш бы Васька тут жил, ухаживал за дедом. Анька добрая, пустила к отцу племянницу, куда тебя деть-то?

Вот пристал! Как только тётя Аня с ним живёт? Уж нисколько не лучше было бы дедушке с Васькой, он бы не один пришёл, а с невестой. Ещё неизвестно, понравилась бы она дедушке или нет. Между прочим, мне было вдвойне трудно мыть, потому что приходилось следить за Спальником, он забрался под стул с дядей Ваней и то и дело пытался цапнуть. Хвала моей реакции спортивной, а то была бы сейчас у него нога забинтована. Или даже в гипсе. Ладно, в следующую субботу я ушла на тренировку сразу после школы, не стала заходить к дедушке, бедный Спальник весь извёлся, пока я не вернулась. А что делать в воскресенье? Мама, конечно, всё время зовёт домой, говорит, будто отец давно успокоился, но я не хочу. Мы бы могли, конечно, пойти с ней куда-нибудь, в кино, например, но у неё, как назло, отчёт прямо на носу, и она все выходные работает. И я решила отправиться к кому-нибудь в гости. Вот только к кому? Со скалолазами и без того вижусь каждый день, к тому же я могла бы отправиться только к Инке, а ей некогда, к ним гости придут, я разведала. К одноклассникам тоже ни к кому неохота. Дожили, даже не знаешь, куда пойти, когда пойти некуда. Раньше хоть Наташка была нормальная, можно было бы к Терёшечке завернуть, хоть у них и тесно, но теперь из-за этих добрых волонтёрских дел я с ними даже не разговариваю. Плохо, конечно, грустно быть всегда одной. И химию теперь не у кого списать. Только Катька Соловьёва да Сонька Широкова остались нормальные люди, с ними можно на перемене парочкой слов перекинуться, но они тоже в химии ничего не понимают. Мы когда-то с Катькой, Сонькой и Наташкой ходили в географический кружок истории нашего края. То есть мы изучали разные реки, леса и города области, наши скудные полезные ископаемые, собирали в заброшенных домах разные исторические прялки, старые альбомы, поэтому договорились называть его географическим кружком истории. Кстати, вот к кому я пойду, к Воронцовым, я уже когда-то давно была, и они звали заходить в любое время. Вера Павловна вела у нас кружок, да и до сих пор ведёт, только я уже не хожу, некогда. Сергей Валентинович — учитель ОБЖ, он бывший военный. Хорошие они люди, издалека видно их приветливые взгляды, военную осанку Сергея Валентиновича и умные очки Веры Павловны.

Вставать пришлось рано, будто в школу, чтобы не встретиться с дядей Ваней и тётей Аней. Они могут примчаться ни свет ни заря, кто знает, что у них на уме. В прошлое воскресенье они так и сделали. Сначала мы со Спальником погуляли по железной дороге. Кажется, я видела издалека Кольку, вот побежал искать! Говорил, надо выходить в «собачье» время, а сам! Мы гуляли и гуляли, пока у нас обоих не посинели носы, но я решила держаться до десяти утра: не заявишься же к родным учителям в восемь! Ну, или в девять. Спальниковы тонкие несчастные лапы замёрзли, и давно уже я таскала его на руках, а десять часов всё не наступало и не наступало. А дом Воронцовых — вот он, панельная пятиэтажка, с железной дороги видно.

Я пришла без пятнадцати десять, ноги промокли, но это ничего, главное — я сильно хотела в туалет. Дверь открыл какой-то парень старше меня, в трико и тельняшке, говорит:

— Привет! Проходи давай.

Я вошла, шаг всего и сделала, а уже засомневалась: не лучше ли было остаться в подъезде? Не ожидала, честно говоря, такого приёма, думала, выйдет кто-нибудь из учителей. Стою у двери, думаю: может, я квартирой ошиблась? Была тут один раз года два назад.

— Это Воронцовых квартира? — спрашиваю у него.

— Ага, — отвечает он, а глаза как будто смеются. Не по себе мне стало, чего тут смешного, вдруг правда не туда попала?

— Э-э… Я пойду, пожалуй, — говорю ему, а самой страшно к двери повернуться.

— А Воронцовы?

— Да ладно, — говорю, — потом как-нибудь.

— Как хочешь. А это кто у тебя?

А я всё держала Спальника в руках, а он сидел и тихонечко вилял хвостом: наверно, хвост у него уже чуть-чуть согрелся.

— Собака.

— Правда, что ли? — парень спрашивает, а сам улыбается что есть силы. Остряк, тоже мне.

— Я пойду, — снова говорю ему, к двери повернулась, а открыть замок не получается одной правой, надо бы ещё дверь придержать, но я другой рукой собаку к себе прижимаю. Дёргаю замок, дёргаю, самой как-то совсем жутко стало: что у него с дверью? Выйду ли?

— Женя? Мальцева? Здравствуй! — вдруг слышу.

Я сначала спиной поздоровалась, а потом уже обернулась. Это была Вера Павловна. В спортивном костюме, никогда не видела её так. В прошлый раз она была в джинсах и клетчатой рубахе, я запомнила, потому что у меня отец так же одевается.

— Ты уходишь уже?

— Здравствуйте! — я ей снова ответила. Как-то нелогично, кажется.

— Так здравствуйте или до свидания? — спрашивает парень в тельняшке. Приколист районного масштаба.

— Я пойду, — говорю.

— А это кто? — спрашивает Вера Павловна тоже. — Да не стой у двери! Проходи! Петька, дай тапки!

— Это собака, — сказал Петька и поставил передо мной тапки. Обычные резиновые шлёпки, голубые такие. Пришлось мне раздеваться. Я опустила Спальника на пол, хорошо, что он был на поводке, а то сразу же рванул бежать. Я разделась, зашла в комнату, держу поводок в руке. Не надо было его брать, пса, но куда денешь? Как-то по-дурацки получается.

— А где у вас… — начала я.

— В коридоре, напротив двери. Да ты отпусти собачку-то! — сказала Вера Павловна. Я передала ей в руки поводок и быстро пошла в коридор. Забыла даже предупредить, что эта самая собачка может укусить.

Когда вернулась в комнату, там был уже и Сергей Валентинович. Тоже в спортивном костюме, с лыжными ботинками в руках.

— Это и есть знаменитый твой пёс? Любопытно. Покажи! — Он протянул к нему руки.

— Осторожно, — говорю, — кусается! У меня тётю Аню укусил.

Но Спальник на удивление мирно себя вёл: вилял хвостом, шевелил ушами, облизывался, а когда сели пить чай, он и вовсе начал приплясывать у стола, подпрыгивать, подмигивать и чихать. Неловко даже за него, поскромнее надо быть. Петька всё смотрел на пса и похихикивал, Вера Павловна слушала, как Спальник выбирается в окно, как он помог поймать далматинца, про его уши вразлёт и лапы вразбег. Петька тоже слушал, я заметила, но совсем немного, как будто краем уха. А Сергей Валентинович ушёл кататься на лыжах. Правда, потом он пришёл, я долго у Воронцовых была, уже не знала, о чём говорить, даже сходила с Петькой в магазин. Вера Павловна пару раз спросила, всё ли у меня в порядке, а я ей сразу отвечала, что отлично, вот на Грачиные скалы собираюсь, она и отстала, перестала спрашивать даже, не ждут ли меня дома.

— Надеюсь, уроки-то ты выучила? — сказала она только. — А то что я завтра скажу учителям? Была у меня, а к школе не подготовилась.

Я ответила, что никому не собираюсь рассказывать, где была в воскресенье. И снова про скалы заговорила, такое впечатление могло сложиться, будто я там бываю раз восемь в месяц, будто они мне родные, вот честное слово! Петька оживился, когда услышал про скалы, спросил, у кого я занимаюсь. Я не сказала, всё равно он никого не знает.

Кончилось тем, что учителя отправили Петьку провожать меня. За день я столько рассказала про свой дом, было бы странно, если бы я сейчас пошла к дедушке. Петька постоял, пока я от калитки дойду до двери, четыре метра всего. Так я оказалась дома. Думала, никогда не вернусь, но пока шли от железной дороги, мне стало не так уж важно, как там сейчас будет.

 

19

Меня укусил Спальник. Раз — и так больно! Он правильно сделал, а то я могла бы случайно выболтать в школе, как обстоят дела у нас дома, а мне совсем этого не хотелось. Как на самом деле обстоят дела. Правда, немножечко я всё-таки успела рассказать, про то, что отец пока что не нашёл подходящей работы, но это всё, больше ничего не рассказала, потому что Спальник цапнул меня за ногу. Вот какая бдительная собака у меня.

Какие-то люди вошли в дом, и Спальник не укусил их и даже не залаял, он забился под кровать и только негромко и глухо рычал на них. Мне захотелось забраться к нему и точно так же зарычать. Хотя нет, я же не собака, мне захотелось просто-напросто прогнать их из нашего дома, чтобы забыли дорогу и не вспоминали никогда больше. Люди спокойно ходили по квартире, разглядывали мою комнату, проводили пальцем по книжным полкам — проверяли, нет ли пыли. Спальник всё рычал и рычал из-под кровати. Они побывали во всех комнатах. Мама ходила следом, и видно было, как она боится, что им может что-нибудь не понравиться. Дедушка тихо лежал на кровати в Петькиной комнате, не разговаривал, не обещал никого вытолкать взашей. Отец сидел на кухне, хотел курить, но сдерживал себя: эти люди пришли проверить состояние нашего жилья, посмотреть, как живёт ребёнок, то есть я. Это была комиссия по детским и родительским правам, эти люди могли отобрать родительские права у моего отца и немножечко прав — у мамы. Так я это поняла. Они ходили и ходили по нашим комнатам в своих зимних сапогах — бесконечно. Я думала, никогда это не прекратится, но сама почему-то говорила о том, что отцу нужна работа. И вдруг Спальник цапнул меня за ногу. И всё закончилось.

Этого всего не было, но так ясно вдруг представилось. И нога так натурально вдруг заболела! Я даже чуть не вскрикнула.

— Нет, — ответила я на вопрос Ольги Васильевны, — нет, что вы, всё хорошо. Так, на праздниках, может быть, немного. Как все гости остальные. Ну, ещё в выходной может, на ночь. А так — нет. Не пьёт.

Странные вещи иногда случаются: приходишь в школу, а тебя вдруг отправляют к психологу Ольге Васильевне, а она начинает выспрашивать про обстановку в семье, здоровье твоё и родителей, проблемы и радости. И так она хитро это делает, что поневоле можешь выложить, что у тебя за душой. Во всяком случае, я чуть не рассказала о ссоре с отцом, о том, что почти месяц жила у дедушки, а не дома. Но вдруг так ясно представила, что в дом приходят эти люди, проверять, как мы живём, и так больно стало ноге, что я в последний момент остановилась. Молодец мой Спальник, хоть он и не кусал меня!

Это всё Вера Павловна устроила, так её взволновал мой вчерашний визит.

Конечно, я не выучила уроки. Накануне вечером, когда подходила к дому, мне хотелось только спать и думать о Воронцовых, какие это приветливые люди, какой смешной Петька.

Первый, кого я увидела дома, был отец. Он вышел в тёмный коридор, как только я открыла дверь, а может быть, он стоял там, в коридоре? Обнял меня, мою холодную куртку, очень коротко, но тут же прижал к себе снова, надолго, сказал немного чужим голосом:

— О, заблудшая овца пришла.

Никогда в жизни не помнила я, чтобы он говорил про овец, хотя бы пару слов, но сейчас он сказал. Мама зачем-то погасила на кухне свет и тоже вышла к нам. Во всём доме стало темно, только блики телевизора из большой комнаты едва доходили до нас. Мама тоже обняла меня, а я стояла так, у меня не очень получалось поднять руки, чтобы обняться, точнее совсем не получалось. Так мы и стояли: в тёмном коридоре, мама с отцом обнимают меня, а я стою и понимаю, что у меня под шапкой чешется голова, а руками дотянуться до неё я не могу. Спальника, конечно, рядом не было, он уже давно убежал нюхать Чешку.

Когда мы сели ужинать, отец вдруг спросил, как там дедушка. Целый день не было меня дома, целый день не видала деда и, оказывается, соскучилась. Когда я шла домой, то не думала, что буду с отцом разговаривать, но про деда рассказала немного: что с ним гуляет Спальник и что уж собаку-то дедушка ни с кем не путает, только придумал ему другое имя — Мелкий.

— А что, — сказал отец, — не взять ли нам деда к себе? Что скажете, женская сила?

Мама не то чтобы чуть не упала со стула, но заметно покачнулась, сразу заговорила, где он будет жить, как мы будем за ним смотреть, будто уже давно всё придумала, потом побежала звонить тёте Ане. Обрадовать, что их Васька может въезжать в квартиру. Вернулась она грустная.

— Правильно, что забираем, — сказала, — ему стало хуже. Сегодня Ваньку с лестницы спустил, не поверил, что он муж его дочери. Сказал: прохиндей!

— Хуже! Ха! Дядя Ваня вон какой здоровый! А дедушка наш чего, старый совсем, а с лестницы спустил! Всем бы так хуже становилось!

Так мы сидели и мирно разговаривали весь вечер, забыли и про телевизор, а я и про Интернет не вспомнила, не то что про уроки. Потом отец начал рассказывать что-то из прошлого, из того времени, когда все мы — Петька, Ладка и я — были маленькими. И я тут же захотела спать.

Ночью родители долго о чём-то говорили, а у меня вдруг заболела голова, и очень сильно. Вставать и пить таблетку я не стала, лежала и слушала их голоса. Не верилось, что меня так долго не было дома. Оказывается, я соскучилась по тому, как говорит мой отец, по его этой «женской силе», его непонятному смеху — он смеётся таким высоким голосом, а когда просто разговаривает, у него почти бас. Ну да, видимо, соскучилась. Никогда бы не подумала.

Утром оказалось, что он снова нигде не работает, правда, вовсю ищет, куда бы устроиться, с самого утра умчался в какую-то новую контору.

Я встала и поняла, что этот день пока не обещает ничего хорошего: форма, учебники и тетради все у дедушки. Думала, думала, как быть, ничего не придумала, надела тёти-Анино платье и побежала в школу, а на второй перемене сгоняла к дедушке за тетрадкой, даже не стала переобуваться. Тут-то меня и остановила Вера Павловна.

— Женя, — сказала она, и голос был приветливым, но немного не таким, каким был ещё вчера, тревога стучала в её голосе, где-то посередине, — зайди ко мне, пожалуйста.

Мы сами собирали музей, собственными руками принесли из старых домов грязные игрушки и фотоальбомы, стеклянные салатницы и хромые стулья, деревянные резные наличники и даже огромный радиоприёмник. Дома эти должны были вот-вот снести, но мы успевали забраться в них и подобрать всё, что валяется на полу, всё, что видели. Спасали предметы ушедшего быта. Наташка, помню, даже колпачки от ручек брала и тащила в музей.

И сейчас в музее все эти вещи лежат по своим местам, и наличники на окнах, но только внутри, а не снаружи смотрят в дом. Заходишь в музей, будто в квартиру к хорошему хозяину, — это Вера Павловна всё отмыла, всё сделала.

— Как твои дела?

— Да нормально, всё путём. Сегодня вот внутренние соревнования, решают окончательно, кто поедет на соревнования, кто нет. Ну, я-то поеду.

— А дома? Как мама? Папа?

— Тоже ничего, спасибо. Мама отчёт свой сегодня сдаёт, ночь не спала.

— Папа?

— Тоже всё путём. Вера Павловна, у нас математика, я пойду?

— Нет-нет. Я тебя освободила. Сейчас Ольга Васильевна придёт. Присаживайся пока.

Очень мило, конечно, что мне не надо на математику, но я и с Ольгой Васильевной не очень спешу пообщаться. Она приходит к нам на классный час раз в месяц, рассказывает, какие профессии бывают на свете — не так уж мало, надо сказать, — интересно слушать. Но в конце этих часов она проводит тесты, и вот это — самое дурацкое, что бывает у нас в школе, даже химия немного приятнее, ну не то чтобы приятнее, меньшее зло по сравнению с тестами. Не знаю, мне совершенно это не нравится, я теперь даже ухожу с этих классных часов. Как вижу Ольгу Васильевну, так сразу ноги в руки — и вперёд. Что хорошо, она даже не ругается, я ей как-то сказала в коридоре, как эти тесты мне не нравятся, она только лоб наморщила, а больше ничего сделать не может — психолог.

Ольга Васильевна долго со мной разговаривала, что-то записывала постоянно, смотрела прямо в глаза. Не знаю уж, не помню, что такого было в её словах, но я чуть не выдала, что недавно очень крупно ссорилась с отцом и сама не понимаю, помирились ли мы с ним. Но смолчала: я много видела в Интернете и в школе нам говорят, что у детей теперь есть права и можно жаловаться в полицию или куда хочешь на своих родителей. И тогда их лишат родительских прав или оштрафуют, а зачем нам этот штраф? И как жить без родителей, совсем непонятно. Конечно, мы с отцом поссорились, и мне обидно, что он так меня ударил. Но я вспомнила, что, оказывается, скучала по его голосу, может, и по нему самому, и мне, конечно, не захотелось, чтобы у него отбирали эти самые права. Сами мы разберёмся, что у кого отбирать, вот ещё.

Когда переодевалась на тренировку, дома уже, я заметила укус на ноге. Надо же, правда укусил!

— Я в школе, ты дома, между нами пятьсот метров, как ты это делаешь?!

Пёс подошёл ко мне, и уши его виновато свисали, и хвост был виновато опущен вниз.

— Ладно. Правильно, Мелкий, всё хорошо.

 

20

— Это снова для тебя! — весело сказала мама. Уже третий день она достаёт из почтового ящика газеты, в которых публикуют, какие вакансии сейчас свободны, где ждут надёжные и трудолюбивые рабочие руки. В этих газетах кто-то уже заботливо обвёл красным фломастером вакансии слесарей. Когда мама в первый раз принесла такую газету, отец подумал, что это она сама её купила, обвела то, что понравилось, а потом сделала вид, что достала из ящика. Но мама сама так по-настоящему удивилась, не было никаких сомнений: это кто-то другой.

— Ты кому-нибудь говорила, что папа без работы? — спросила она вечером.

— Дедушка знает… Но это же не он? Он и в магазин теперь не ходит. Тётя Аня… Но ей далеко ехать.

На следующее утро в ящике появилась ещё одна газета. И тут я вспомнила: Ольга Васильевна! Ей я успела рассказать, что отец ищет работу. Неужели это она? Я точно знаю, что она живёт далеко, где-то у рынка, что ли, её там не раз видел Терёшка, когда искал собак. Представляю: едет Ольга Васильевна в утреннем автобусе, лампочки еле светят, а она сидит и читает объявления, ищет, где написано про слесаря. Как только увидит — открывает красный фломастер, обводит. Автобус трясёт на дорогах, а она старается, обводит как можно ровнее. Потом приезжает на нашу остановку, но в школу не торопится, проходит мимо, только вздыхает: последняя неделя выдалась холодной, конечно, хорошо бы уже в тепло, но нет. Вот она спускается по улице Гайдара, сворачивает на нашу. Идёт мимо заборов, сначала на неё лает лосевская Умка, потом — ковальчуковская Чара, дальше — беляевский Бим. А наш Спальник, что интересно, молчит! Как будто он в сговоре с Ольгой Васильевной. От него, конечно, всего можно ожидать, я почти ничему не удивляюсь, после того как он укусил меня на расстоянии пятисот метров.

— Может быть, это газета наняла своего почтальона? — спросил Петька. Он сейчас стал приходить за мной на тренировки, провожает домой. Я рассказала ему про газеты, просто про газеты, не уточняла, что они с объявлениями о работе.

— Ну, может быть.

Первый раз Петька пришёл в понедельник, в тот день, когда я разговаривала в музее с Ольгой Васильевной. У нас как раз были отборочные соревнования, решали, кто едет на Грачиные скалы. Конечно же, меня туда берут, я и не сомневалась. У меня второй результат среди наших, первый — у Инки. Нас всего-то трое девчонок у Борисыча. Правда, между мной и Инкой ещё пять веселковских девчонок. Но в траверсе я обгоняю всех девчонок, а из парней только Вовка Алексеев и пара веселковских могут меня обойти. Почему-то у меня получается идти по скале влево или вправо, удаётся растягивать ноги в шпагат, почти ложиться плашмя на поверхность тренажёра, нашаривать рукой почти незаметные зацепы, дотягиваться до них, ухватываться. Как-то очень быстро получается перекрывать большие расстояния, гораздо быстрее, чем вверх. С чем это связано, я не знаю, Борисыч говорит, что надо бы и вверх наловчиться так же забираться, но и это умение однажды может пригодиться мне очень сильно.

— На Грачи-иных скалах, — уточнил он, — на сорев-нова-аниях.

Ко мне подошёл сам тренер Веселков и вдруг предложил перейти заниматься к нему. «Вот уж фиг!» — хотелось мне ответить, но я сдержалась, просто помотала головой.

У гардероба после тренировки я даже не замечала веселковских девчонок. И даже не из-за радости, что я еду на скалы, а просто мне уже давно наплевать на них. А им не наплевать. Они всё ходят, всё смеются надо мной. По вечерам провожают, так это называется: идут рядом, говорят гадости. Потом из-за угла появляется мама, и они отстают, но напоследок никогда не забывают сказать, что я маменькина дочка, что они ещё покажут. Я иду спокойная как танк: можете болтать что угодно, мне всё равно. Мне правда уже давно стало всё равно, не до них, если честно. Но сегодня произошло что-то странное. Они подошли ко мне ещё в спорткомплексе, обычно только на улице догоняют.

— Знаешь, мы давно на тебя смотрим, — сказала Анька, их главная, — ты нормальная девчонка. Не настучала на нас. Ну, и вообще — нормальная. Это мы тебя испытывали.

В такие моменты не знаешь, как ответить. Правда, у меня таких моментов ещё не было, может, со временем я научусь, придумаю, как реагировать.

— Угу.

— Ты нормальная девчонка, — повторила Анька, — давай к нам.

— Ну… — я задумалась, что сказать дальше, и тут увидела Петьку. Он стоял рядом с нашим Алексеевым, оба они смотрели на меня и смеялись. «Ну и дурак», — подумала я, а девчонкам крикнула:

— Пока.

И побежала. Правда, недалеко, остановилась у ворот стадиона. Куда, спрашивается, я бегу? И где моя шапка? Забыла на скамейке у гардероба. Возвращаться не хотелось. Пока я думала, что делать, ко мне подошёл Петька, молча нацепил шапку на мою голову, посмотрел в глаза, сказал:

— Ну ты, голова. Пойдём.

Ну вот, как-то странно получилось. Оказывается, Петька и Алексеев — одноклассники, и он, как услышал вчера про моё скалолазание и про Грачиные скалы, почему-то сразу безошибочно угадал, что мы с Вовкой вместе занимаемся. И вот пришёл специально, чтобы встретить меня, проводить до дому. Скоро мы увидели мою маму. Петька сам протянул руку, представился:

— Пётр. Очень приятно познакомиться.

— Ой, Петя, значит, вы проводите Женечку до дома? — обрадовалась мама. — А то мне некогда, как раз нужно зайти к коллеге. К тёте Ларисе, — пояснила она мне, — у неё там что-то не сходится, не хотелось бы новой проверки, знаешь. Женя, в выходные дедушка переезжает.

И она убежала, я посмотрела — правда, в сторону дома тёти Ларисы, я многих у неё с работы знаю.

— Она всегда такая? — спросил Петька.

— У меня брат тоже Петька.

— О, — сказал Петька не очень понимающим голосом, хотя чего уж тут неясного, мама радуется любому Петьке на своём пути. Но в этот раз она, кажется, превзошла себя.

— Значит, мне повезло, — заключил он. Догадался, значит, умный.

Он подал мне руку, чтобы я за неё держалась, у меня родители так ходят. Ничего так, вполне удобно. Дальше мы просто шли, Петька по дороге купил мороженое, поздравил, что меня берут на соревнования.

Вчерашний день он пропустил, а сегодня снова пришёл за мной, уже к нашей станции, хотя я и не говорила ему, что в среду мы занимаемся в другом месте. Откуда он узнал? А, ну есть же ещё Алексеев.

 

21

Мама пошла за дедушкой, мы с отцом остались. Её не было долго. Сначала её не было час, потом — час двадцать, потом — полтора часа. Через час сорок отец собрался и вышел на улицу. Его тоже долго не было. Лишь через два с половиной часа пришли они все — и мама, и дедушка, и отец. Спальник-то вот уже минут сорок лаял на всю нашу маленькую улицу, и если бы я выглянула за калитку, то поняла бы сразу, в чём дело, но я не выглядывала и не выглядывала. А это родители вели домой моего дедушку. Оказывается, за то время, что я от него уехала, — с воскресенья до четверга — он так сильно сдал, что шёл еле-еле. Расстояние в три дома по улице Гайдара дедушка Витя прополз за час с небольшим. Конечно, грубо так говорить про дедушку, но это правда — он передвигался очень медленно, примерно как черепаха или улитка. Три дома он прошёл, до нашей маленькой улицы оставался маленький участок, склон, метров тридцать. И тут он упал. Снег-то ещё лежит, а склон этот зимой всегда скользкий, ветер гуляет по нему круглосуточно. И вот он упал, мама попробовала его поднять, но упала сама. Она-то, конечно, встала, попыталась поднять дедушку, снова ничего не получилось. Хорошо, что из окна выглянул дядя Саша Лосев, выбежал, помог дедушке встать, довёл до своей калитки. Это заняло минут пятнадцать. Дедушка к этому времени еле держался на ногах, дядя Саша вынес табуретку. Примерно минут двадцать дедушка отдыхал, сидя на этой табуретке, потом поднялся. Мама сказала дяде Саше спасибо, и они с дедом двинулись дальше. В это время к ним подошёл отец, и они все вместе отправились домой. В это же время на улице залаял Спальник, он всегда лает, когда гуляет с кем-нибудь из нас, предупреждает кошек, чтобы не совались, а то будут иметь дело с ним! Если бы я выглянула за калитку, то далеко на краю нашей улицы увидела бы, что там что-то делается, но делается так неторопливо, медленно и как будто вязко, не разобрать, что же происходит. И снова ушла бы домой, тем более что у меня была важная работа: я выносила из Петькиной комнаты его вещи, застилала постель, открывала и закрывала форточку, чтобы проветрить и одновременно не застудить новое жильё дедушки. Не до Спальника с его лаем мне было, если говорить откровенно, и даже не до уроков. Да что там — я на тренировку-то не пошла, хотя сегодня скалодром. Мама позвонила Борисычу.

Дедушку было совсем не узнать. Ещё в субботу он так весело смотрел, как я подметаю, как прыгает вокруг меня Спальник, а теперь он смотрел только под ноги, как бы не упасть. Прошла целая вечность, пока он переступал порог дома. Стало так грустно, что я тут же надела куртку и спросила у мамы, нужно ли принести ещё что-нибудь от дедушки.

— Раскладушку. Нет, погоди, там я в наволочку завязала его одежду.

И я выскочила из дома.

— Ты почему меня не предупредила? — спросил Петька. Я сказала бы, накинулся. Голосом накинулся, а я не могу, когда так. Петька пришёл ровно в то время, как дедушка правой ногой ступил в свою новую комнату, а я ступила правой ногой на крыльцо, чтобы пойти в дедушкину квартиру.

— Я пришёл за тобой к «Заре», тебя нет, трудно было предупредить? — Я молчала, и он стал говорить потише. — У тебя же есть мой телефон, ты записывала.

Я не знала даже, что сказать. Почему он кричит и накидывается? Почему я должна предупреждать? Откуда мне знать, придёт он или нет, мы же не договаривались никогда? В понедельник и вчера он сам заходил за мной.

— И трубку ты не берёшь. Почему-то, — уже совсем тихо сказал он. — Ты куда? Случилось что-то?

Вот так я уже могу разговаривать.

— Мы переселяем дедушку. Видел бы ты его. Вот иду за вещами. Бельё там, одежда.

— Я с тобой.

— Только своим не рассказывай. А то опять позовут мне психолога.

Спальник, конечно же, с нами побежал, так, без поводка, мы же рядом.

Вообще-то с Петькой интересно. Он рассказывает о книжках, какие читает, всё больше исторические, я не видела ещё человека, который бы так любил историю. Он даже занимается историческим фехтованием, сражается на реконструкторских турнирах. И доспехи у него есть, сделанные под старинные. В выходные Петька меня позвал на соревнования в одной пожарной части, а на каникулах будет настоящее сражение в лесу. Я кивнула, но так, автоматически, всё думала о дедушке.

— Ты слышал такого певца Утёсова? Вот у меня дедушка таким же голосом поёт. Пел раньше.

— Споёт ещё, ты не думай.

Спальник не пошёл с нами в квартиру, да и что там, в самом деле: взять раскладушку и наволочку — трёхминутное дело.

— Ты только оденься как-нибудь… Платье есть у тебя? — учил на обратном пути Петька. — У нас, понимаешь, принято, чтобы девчонки в платьях или юбках ходили. Хорошо, конечно, если в длинных, но можно и до колена. А ещё, знаешь…

Но он не успел договорить, потому что мы услышали громкий пронзительный визг и увидели, как Спальник быстро-быстро побежал в соседний двор. За ним бежал далматинец, а за далматинцем — Колька Терентьев. Я бросила прямо в Петьку наволочку с дедушкиной одеждой, а сама рванула за своим псом. Петька остался стоять посреди улицы со всеми вещами. Во дворе далматинец лапами и носом прижал моего маленького дурацкого пса к земле. Спальник скулил, извивался, но вырваться у него не получалось. Я подбежала и чуть не пнула этого далматинца, вот честное слово, так разозлилась на него, готова была пнуть, но он отскочил сам, я подняла Спальника. Подбежал Терёшка, схватил собаку, прицепил на поводок.

— Попался! — крикнул он псу. — Видишь, как Мелкий хорошо помогает. Третий день гуляет! А я ищу.

— Угу.

А что я могла ещё ответить? Сказать тут нечего. Да и некогда говорить: я проверяла, нет ли каких укусов у Мелкого. Подозрительно знакомый далматинец, кстати!

— А говорила, не можешь, когда орут. Как ты? Как Спальник? — спросил Петька.

Он отодвинулся ближе к сугробу, чтобы не мешать прохожим. У ног его стояла сложенная раскладушка, в руках он держал цветастую наволочку, набитую дедушкиной одеждой. Куртка расстёгнута, из кармана того гляди выпадет телефон. Тот ещё видок.

— Ну и видок у вас! — сказал Петька. Да, пожалуй, мы ещё веселее смотримся: встрёпанный дрожащий пёсик, разлохмаченная я, шапка свалилась в капюшон куртки, рукав грязный.

— Ну вот, — говорю, — ты видел операцию по поиску и поимке потерянной собаки в действии.

И мы почему-то засмеялись на всю улицу. Стоим, хохочем, какой-то дядька вдруг перешёл на другую сторону, оглядывается на нас. Потом Колька пробежал мимо со своим далматинцем, правда, успел покрутить у виска, а нам ещё смешнее стало. Так мы и шли домой, смеялись. Я держала Спальника одной рукой, а другой — узел наволочки, мы её вдвоём с Петькой несли, так до дома и дошли.

Отец увидел его, молча протянул руку, мама обрадовалась, говорит:

— Петя, это вы? Спасибо за помощь! Видите вот, у нас великое переселение. Чаю, может?

Но Петька отказался, побежал домой, сказал, алгебра не доучена. Но я-то знала, что он будет припаивать какое-то колечко к какому-то другому колечку, чинить кольчугу свою.

 

22

Со всеми этими делами я совсем забыла о прививке от клещей, то есть от разных болезней, которые клещи разносят.

На скалы ехать в мае, а сейчас уже конец марта. Конечно, пока ещё лежит снег, и об этих тварях не хочется и думать, и я про них так бы и не вспомнила, если бы не Елизавета Павловна. Глупо получилось, в самый последний день самой длинной четверти мне пришлось остаться после уроков. Даже хуже — после классного часа.

Я хотела убежать пораньше, но Елизавета не отпустила, даже когда узнала, что у меня приехали брат с сестрой, сказала, будем обсуждать, что нам делать с каникулами, куда пойти. Куда тут пойдёшь? Мне и на тренировки ходить расхотелось. Так, по привычке вчера сходила, но всё больше страховала других, сама не лазила почти.

Вчера и сегодня весь день Терентьев всё дразнил меня, говорил, что я совсем запустила Спальника со своим парнем. Это он Петьку имеет в виду. Парень, вот ещё. Просто нормальный человек, сразу уж надо парнем называть его. За два дня Колька так мне надоел с этим, я еле сдерживалась, чтобы не садануть ему. И вот на классном часе не сдержалась. Елизавета спрашивала, уточняла в самый распоследний раз, кто пойдёт в театр на «Сон в летнюю ночь»? Каждого называла по фамилии, чтобы ответили точно, собираются или нет. Я сказала, что нет.

— Что, некогда тебе? Со своим парнем гонять пойдёшь? — спросил меня Колька.

— Да пошёл ты! — ответила я, и меня все слышали. И ещё стукнула по башке дневником, жаль, что ничего потяжелее под руками не оказалось.

Елизавета замолчала на полуслове. Обычно после этого она выгоняет из класса, но меня почему-то не выгнала. Промолчала даже. Постояла полминуты, вспомнила слово, которое не договорила. После классного часа я хотела убежать, но меня снова не отпустила Елизавета.

— Что, — сказала она, — с тобой такое происходит?

Я молчала.

— Папа нашёл работу?

Значит, психологиня сообщила ей.

— Нашёл, — отвечаю, — устраивается.

— А на соревнования тебя берут?

Знает же, что берут, я уже принесла от Борисыча просьбу об освобождении от уроков. Не стала ничего отвечать.

— А прививку ты сделала? От клещевого энцефалита.

— Забыла совсем, — говорю, — в каникулы сделаю. Если ещё на скалы поеду. Могу ведь и не поехать.

— Так папа устроится на работу, сможешь поехать.

— Дедушка. У меня ещё дедушка.

— А что дедушка?

Я не знала, как ей сказать. Сижу молчу, Елизавета молчит тоже, смотрю — лицо у неё покраснело и шея. Я уже хотела идти, сумку свою подняла, вдруг она говорит:

— Поэтому Лада и Петя приехали? Прощаться? Но послушай! Он же крепкий у тебя, это же он с собакой гулял? Я помню, видела твоего пёсика, а с ним мужчина старый, это же он? На прошлой неделе!

Я молчала. Гулял, конечно, это он гулял, ещё совсем недавно, на прошлой неделе, верно. Всё это верно. Но что тут поделать? Мама говорит, что он, похоже, просто устал жить. Жил-жил. И вот устал. Потерял всякую радость. Память же он потерял, вот и радость тоже.

— Без радости — никак, — сказала я совсем тихо. Думала, классная меня и не слышала. А она вдруг говорит:

— Знаешь что? Все так хвалят твоего Спальника, вот вчера он помог снова найти собаку.

— Позавчера.

— Да? Я вот думаю: может, он и вам поможет? Дедушке твоему. Собаки это умеют, известно же. Я вот читала: одна женщина болела, не вставала. Даже таблетки уже не могла пить, не было сил. Её собака, овчарка, сидела возле неё, руки лизала. И вот хозяйка через три дня стала принимать лекарства, потом начала ходить по комнате. Собака скулит, просится гулять — она и на улицу начала выходить. Тоже была пожилая, сколько твоему дедушке?

— Восемьдесят один. У нас-то — дворняга.

— Ещё лучше! Вот увидишь! Дедушка, конечно, не молоденький, но ничего, твой пёс справится. Ну, и ты поможешь. Ты ему читай что-нибудь. На ночь или так, днём. Приятно же, когда читают. Тебе мама на ночь читала?

— Мне Ладка. И Петька тоже. И мама.

— Вот видишь! Иди, тебя ждут. И прививку не забудь сделать на каникулах! Снег сойдёт, никто тебе уже её не поставит.

Уже в дверях я вдруг вспомнила:

— Он у меня в комнате спит. Спальник. А дедушку в Петькину поселили.

— Ничего. Поживёшь пока одна.

Дома было половинчатое веселье. Мама с Ладкой сидели на кухне, глаза у обеих красные, заплаканные. Ладка говорила:

— Я спрашиваю: «Жалобы есть? Голова не болит? Живот?» А он: «Ты хорошая. Как там у вас дела, в Крыму?» Пульс померила ему — так себе пульс, но у него возраст уже немаленький, давление не очень, конечно, но жить можно. Лёгкие не свистят. Можно жить, мама!

— Так он не умрёт? — спросила я. Мама с Ладкой вздрогнули, они меня не заметили.

— Организм работает, — сказала сестра, — тут ещё важно, как поведёт себя психика.

В большой комнате отец смотрел телевизор и жевал солёный огурец, прятал что-то за диваном — ну, понятно. А в Петькиной комнате сидели на кровати и веселились от души Петька и дедушка Витя.

Дедушка стучал Петьку по груди и говорил:

— Ну так что, пропьём тебя? А, паря?

— Ага! — отвечал брат и стучал по груди дедушке. — Как жизнь, дед?

— Ничего, парень. Как сам? — отвечал дедушка и снова ударял Петьку. Петька при этом здорово смеялся.

Я села рядом с ними на кровать. Запах старости ударил в нос. Теперь и наш дом пропитается этим запахом, никуда не скроешься. Спальник подошёл, подставил свою голову под руку дедушке.

— Спальник, — сказал дед. Конечно, этот пёс не забывается. Мелкий лизнул его в ладонь.

— Свадьба скоро у нас, — объяснил мне дедушка. — Вот, Петьку пропивать будем. А?

— Будем!

— Ботинки купишь мне, паря?

Откуда это взялось, вот это слово: «паря»?

— Куплю! — кричал и как будто даже подглатывал воздух Петька. — Лаковые куплю! Размер только скажи мне.

— Нет, — сказала я, мне тоже вдруг стало весело, — лаковые — прошлый век! Ты другие купи! Поищи уж!

— Другие куплю! Любые найду! А ты чтобы в них ходил, понял, дедуш! А то придумал: еле ходит! Ты брось это! Размер мне сообщи!

— Пса будешь выгуливать! — услышали мы голос Ладки. Они с мамой стояли в дверном проёме, толпились даже. — Прописываю тебе. Хотя бы раз в день.

— Да, папуль, Женьке некогда всё, тренировки. Ты уж возьми на себя.

— Чемпионка! — сказал дедушка и прикрыл глаза. — На свадьбе погуляем, да, паря? А как я любил её, Ладку свою.

И у него как-то опасно заслезились глаза. Мы вышли из комнаты, все, кроме мамы и Спальника. Это с дедушкой и раньше случалось: вдруг вспоминал нашу бабушку и плакал. Мама успокоила его и вышла. А Спальник не вышел, остался на вечер, а потом и на ночь. Понял как-то всё.

— Он что, скоро умрёт? — спросила я Ладку, потому что она студентка медакадемии, пусть отвечает теперь. Но только я не собираюсь верить, если она ответит плохое, не собираюсь. Ладка думала так долго, мне кажется, год, а на самом деле пять минут.

— Думаю, нет. Думаю, не скоро. Скоро — это сколько? Год у него ещё есть точно. Даже больше, думаю, два. Я не знаю. А вообще, как ещё психика себя проявит. Он просто устал один. Так я думаю.

 

23

Елизавета, наша классная, была права: дедушке стало лучше, и даже гораздо быстрее, чем я думала. Через три дня он уже ходил по комнате, искал очки и требовал себе стол для переговоров с иностранными коллегами-машиностроителями. Через четыре — вышел на крыльцо, осмотрелся кругом, сложил ладони рупором, закричал:

— А валенки у вас протухли!

Правда, к вечеру от такого подвига у него заболело горло, и он пролежал в кровати полторы недели. Спальник преданно сидел рядом на полу, смотрел ему в лицо, лизал руки, тыкался носом в нос и глаза. Но и не отказывался выйти со мной на улицу.

В каникулы, когда дедушка спал, мы с Петькой только и делали, что гуляли со Спальником по железной дороге. Никакие проходимцы нам не попадались, и Спальник всё время оставался маленьким, не скрипел своими ушами. За каникулы я чуть получше стала понимать химию, потому что Петька мне её немного объяснил. То есть объяснил-то он мне весь курс, всё, что мы проходили, но поняла я только треть. Ещё он мне рассказывал про себя, свою семью, разные смешные случаи. На тренировку я шла одна, а возвращалась снова с Петькой, так что узнала много всего. Наверно, поэтому он не учится в нашей школе, иначе про его родителей уже все бы всё знали, а они ведь учителя.

— Ну что, пригодились газеты? Нашёл твой папа работу?

Газеты-то нам пригодились, но я поняла теперь, кто их приносил каждое утро. Надо же! Конечно, такая забота впечатляет, но как-то… Тут что-то не то. Не окрыляет она. Новое словечко нашего класса, только перед каникулами появилось: «окрылять».

На один Петькин турнир я не попала, тогда дома как раз были брат с сестрой. А вот на другой — пошла, мне повезло, что он был не в лесу, а в какой-то пожарной части. В лес я не поехала бы — некогда. Удивительно, конечно, как человека меняют доспехи. Вот только что был Петька Петькой, а натянул свою кольчугу, шлем, специальные перчатки-краги, взял в руки меч — и это уже не совсем Петька. Это какой-то, я извиняюсь, Петро. Какой-то Пётр-воитель! Какой-то завоеватель мира. Или уж его хранитель. Словом, совсем другой человек. Рядом стоят такие же отважные люди — в латах, кольчугах, кафтанах, с мечами, дубинками, посохами с набалдашниками. Болеют за них девчонки в длинных платьях, не просто длинных, а в таких, у которых подол по полу волочётся, рукава свисают. И вышивка серебряной нитью — у кого на плечах, у кого на груди. На головах полоски из ткани, не ободки, а какие-то другие. Интересно, конечно, даже красиво, но только для такого турнира, — по улице я не стала бы так ходить.

И так странно видеть всех этих людей в одежде под старину в обыкновенном спортивном зале с протёртым полом, шведской стенкой, с обыкновенными голубыми скамейками, которые есть во всех залах на всех соревнованиях. Сразиться Петро успел только с двумя соперниками, а в третьем бою один вояка в жёлтых латах так саданул мечом, что у Петьки немедленно пошла кровь. Ого! Оказалось, ему рассекли губу. Нижнюю. Никто не стал вызывать скорую помощь, ничего такого, соревнования продолжились, только Петьку уложили на лавочку, над ним склонился дядька в обыкновенной одежде, достал из своего дипломата медицинские инструменты, стал зашивать губу. Без наркоза! Я на месте Петьки не выдержала бы, наверно, грохнулась в обморок, а он ничего, не грохнулся. После операции вокруг него толпились человек пять девчонок, даже больше, я пробиться не могла. Врач не разрешил ему сражаться, пока всё не заживёт, и мы пошли домой. По дороге он молчал — ещё бы, как разговаривать с порванной губой. Из совсем маленьких уже сугробов я выкапывала последний чистый снег, заворачивала его в бумажные носовые платки и давала Петьке. Он прижимал снег к губе, и ему становилось полегче. В тот день не он провожал меня, а я его. До подъезда, не до квартиры, но на тренировку всё равно опоздала.

А после каникул все дни у меня стали сливаться в один день. Сливаются и сливаются, ничего не могу с этим поделать, хоть плачь. Такой длинный день, когда надо успеть поучиться в школе, прибежать домой, поучить уроки и в это же время посмотреть из окна, как гуляют дедушка Витя и Спальник, потом быстро гнать на тренировку, с тренировки — домой, дома — доучить уроки, почитать дедушке на ночь, погладить Спальника. И только после этого лечь спать. Конечно, я старалась экономить время, например, читала дедушке географию, историю или литературу. Попробовала химию, но он только расстроился из-за всех этих реакций, да и я всё равно ничего не поняла.

Спала я в это время так мало или так крепко, что не замечала ночи совсем, мне казалось, что я прилегла на секундочку и вот уже начинается новый день, а может быть, это продолжается старый: школа, тренировки, дедушка. Где-то там, в этом дне, появлялись Колька Терентьев, Наташка, Петька Воронцов, Борисыч, Елизавета. Мне кажется, родители в этот длинный день забегали даже реже, чем одноклассники или Петька Воронцов. Или просто я их замечала гораздо меньше. Во всяком случае, меньше, чем дедушку, это уж точно. Я всё думала, что вот закончится учебный год, пройдут соревнования, нет, сначала пройдут соревнования, а потом закончится учебный год — и вот тогда снова у меня будут разные дни, может быть, даже не очень короткие, вот тогда поживём. Но оказалось, что это ещё не всё, не предел. Скоро дни стали проноситься с такой скоростью, что я перестала замечать хоть какие-то отличия среды от пятницы, а четверга от вторника или понедельника. Пожалуй, только выходные ещё оставались выходными, но я и их почти не видела, я спала.

Это случилось внезапно; наверно, такие вещи всегда бывают неожиданными. Я учила уроки и поглядывала в окно на дедушку и Спальника. Снег сошёл, всё вокруг развезло, и они гуляли по деревянным тропинкам, ходили к дровяникам и обратно, ходили рядом с дровяниками. Туда-сюда, туда-обратно, я их всё время видела, если смотрела не в тетрадь или учебник. Иногда получалось видеть разом и задание в учебнике, и деда с собакой — у меня хорошо развито одновременное зрение, часто я могу делать несколько дел сразу. Но тут я решала задачу по алгебре, ничего не замечала. И вдруг я очутилась на улице, потому что услышала, как Спальник завизжал что есть силы. Раз — и уже там! Не сразу получилось у меня взять пса на руки, потому что он не давался, убегал, старался укусить. А ещё потому что из глаза у него текла кровь, руки отдёргивались сами собой, вот не знала, что так бывает. Оказывается, не так-то просто видеть свою собаку, если в это время у неё течёт кровь. Потом я поняла: чем дольше он тут скулит, тем меньше становится. Только что почти доставал до колена, и вот он уже где-то чуть выше ботинка. Если бы я успела надеть ботинки, а не побежала прямо так, в носках. Наконец я его схватила и утащила домой, посадила в ванну, открыла воду, душем промыла глаз, оба глаза. Ну, и всего его, конечно, замочила. Просто он не давал дотронуться до своего глаза, ни пораненного, ни здорового, пришлось действовать без рук, только водой. Замотала пса в полотенце, положила у батареи — его колотило от холода и от собственного стона. Кровь продолжала идти, не так много, как мне показалось сначала, но она шла.

И тут я вспомнила, что оставила дедушку на улице! Выскочила на крыльцо — деда не было. Я накинула отцовскую штормовку, влезла в резиновые сапоги и пошла его искать. На улице его не было. За дровяниками — не было. Добежала до железной дороги — пусто. Во дворах двухэтажных домов его не было, в подъездах — тоже не было. Понеслась к пятиэтажке, заскочила в магазинчик в цокольном этаже — пусто, нету дедушки. Поплелась домой. Спальник по-прежнему лежал у батареи, постанывал. Деда не было. Прибежала мама, я ей рассказала по телефону, пока искала. По дороге она тоже не видела ни дедушку, ни признаков дедушки. И тут позвонил Терёшка.

— Слушай, это самое, — сказал он, и мне захотелось повесить трубку, но я почему-то не повесила, — там не твой дедушка возле Автодрома ходит? Я сейчас шёл мимо, вроде похож.

— Не отпускай его! — крикнула я и сорвалась с места. Мама побежала за мной.

Это был он, мой дедушка! Он стоял и разговаривал с Колькой на скользкой весенней дороге у гаражей. Терёшечка, родной мой сосед по парте, уже готов был согнуться под грузом странных мыслей и слов, которые слышал сейчас. Во всяком случае, побледнел он здорово, издалека было видно его белое лицо. Когда мы подбежали, дедушка рассказывал, как тяжело жить в Японии — и не то чтобы наводнения каждый день, а какое-то всё нерусское. Терёшка героически держал дедушку за руку, не давал скатиться по грязи в лужу.

— Отец! — строго сказала мама. — Давай-ка домой!

А я не могла ничего сказать, ни деду, ни Кольке. Кольке хотелось сказать спасибо, но не получалось, я просто подошла и подержалась немного за его руку. Потом вспомнила про Спальника и тут же смогла даже кричать.

— Колька! Пошли в ветеринарку! У Спальника глаз!

И мы побежали сначала домой, потом, с Мелким, в ветеринарную клинику. Всё же у меня самый лучший дом в городе, всё близко, и ветеринарка тоже.

— Спальник Мальцев! — крикнула я, как только прибежала в больницу. Спальник сидел у меня на руках, я уже почти не ощущала его — такой он стал маленький, почти как тогда, когда появился у нас. Дожидаться, пока найдут его карточку, было некогда, я сразу побежала в комнату для приёмов.

— Жить будет, — пообещал доктор после осмотра. — Похоже, напоролся глазом на какой-то сучок. Как это произошло?

Если бы знать. Врач сделал Спальнику два укола и отпустил домой. Теперь каждый день мне нужно приносить пса на уколы, утром, днём и вечером капать ему в глаза антибиотики. Ну, и следить за общим состоянием. Но это ничего — жить будет.

Как ни странно, дедушка чувствовал себя очень даже неплохо после такой прогулки. Поначалу. Потом оказалось, что лучше бы он, конечно, не ходил так далеко один. Без перерыва на обед говорил он про Японию, каждый день пытался убежать за калитку, я еле удерживала его. Кончилось тем, что мама решила: лучше дедушке сидеть целыми днями дома, а выходить на улицу только с родителями. Но как его не выпустишь? Он же взрослый человек, хоть и больной. И даже если об этом не думать, а просто закрыть дверь, то она очень просто открывается. Прятать одежду? Он может и так пойти, хоть совсем голый.

Мама взяла отпуск на работе и сидела дома, отвлекала дедушку разговорами, ходила с ним гулять, а когда он пытался убежать, держала за руки. Однажды дедушка толкнул её и побежал, но быстро выбился из сил. И после этого он сам уже не особенно рвался на улицу, сник, ослабел, мало вставал с постели, стал плаксивым и вредным, как ребёнок, говорят, что все дети такие в три года. Так жалко было деда, кто бы знал. Тут бы пригодилась способность Спальника лечить, но он сам сидел грустный, иногда подходил к деду, тыкался головой в руки, не прыгал в окошко, ел без желания, чуть-чуть, таял на глазах. В больнице говорили, что это нормальное явление, надо перетерпеть, но у меня не хватало терпения. Каждый день я капала ему в глаза, каждый день водила на уколы. Каждый день сидела рядом, разговаривала с ним, гладила. Но он оставался грустным. На улице не лаял ни на кого, шёл опустив хвост. Спальника тоже было жалко. Всех жалко.

Вот когда все дни слились в один. Я не хотела ходить на тренировки, но мама настаивала, и даже Елизавета напоминала каждый день, давала дополнительные задания, чтобы мне побыстрее учебный год закончить. Когда-то давно, когда мы только пришли в пятый класс, она мне понравилась, а потом я об этом забыла, может, потому что она очень уж строгая, не знаю. Но если так подумать посидеть, сейчас она тоже строгая, и алгебру с геометрией я не люблю по-прежнему, но классная мне всё равно снова нравится.

 

24

Как Петька угадал, я не понимаю, но он угадал. Это действительно было то, что нужно. В город приехал оркестр, скоро будет концерт, и я, конечно, об этом не знала, никогда не интересуюсь подобными вещами. Так бы и не узнала, если бы не Петька Воронцов.

Мы с ним поссорились, даже не поссорились, а я сказала грубость, и он перестал приходить за мной после тренировок. Мне всё время хотелось побыть одной. А вокруг всегда люди, люди: дома, в школе, на тренировке. Правда, я ни с кем не разговариваю в последнее время: с отцом — потому что боюсь сказать что-нибудь и поссориться, с Наташкой — из-за того что она всю зиму сама со мной не говорила ни о чём, с Терентьевым — не знаю почему, наверно, просто отвыкла. Не то чтобы я люблю одиночество, мне просто хотелось подумать, только я сама толком не понимаю о чём. И никто ко мне не цеплялся, я ни с кем не разговаривала, вроде бы была одна. Но сосредоточиться ни на чём не могла. Даже когда ложилась спать, я всё время слышала, как отец что-то бубнит маме, а мама ему отвечает. Я примерно представляла, о чём они говорят: отец никогда не любил дедушку, у них какие-то разные политические взгляды, хорошо ещё, что сейчас они не спорят, как раньше. Но отец постоянно маме говорит, в чём дедушка неправ. Дедушка уже себя не помнит, а отец ему забыть чего-то не может.

Однажды Петька меня провожал после тренировки домой, пересказывал какую-то книгу, я удивлялась ещё, как быстро у него губа зажила, неделю только молчал. Он спрашивал о Спальнике обычно, а тут спросил что-то про дедушку, про отца. А я вот терпеть не могу вопросы о личном, к тому же настроение было плохое, и я сказала ему:

— Могу я хотя бы сегодня, хотя бы вот по пути домой побыть одна?

Петька ответил, что могу, и быстро пошёл в сторону дороги, а потом даже побежал. Обиделся, наверно. Я решила не расстраиваться, пусть обижается, мне не жалко. Мне вон Спальника жалко и дедушку. Петька на следующий день не появился И потом тоже.

Петька пришёл ко мне прямо в школу. После биологии я увидела его в коридоре.

— Привет, — сказал он, — у тебя сумка с собой или в классе?

— С собой. Привет.

— Пойдём со мной. — Он взял меня за руку и повёл к лестнице. Мы спустились, он сам снял с вешалки в гардеробе мою куртку, помог надеть.

— Эй, у меня вообще-то уроки! — сказала я.

— Конец года. Пойдём, не сомневайся.

И он снова взял меня за руку, и мы вышли на улицу. Неожиданный поворот, надо сказать.

— Хотя бы скажи, куда мы идём?

— В филармонию.

Я думала, он шутит, он же любит что-нибудь такое сказать, а потом смотрит, как ты отреагируешь, я уже привыкла. Но сейчас он не смотрел, а всё шёл и шёл вперёд. Никогда не видела его таким серьёзным.

Мы и правда доехали до филармонии, нашли служебный вход, спокойно подошли к вахте.

— Здрасьте, дядь Саша, — сказал Петька вахтёру, — началось?

— Ну, виолончели уже пробовали струну, скрипки настраиваются. А дирижёр не пришла ещё. О, кажется, контрабас! Слышите?

Где-то вдалеке в самом деле была музыка — не музыка, а так, какие-то звуки. Мы вошли прямо в зал, сели в кресла. Рядом не было никого, ни одного человека, зато на сцене на стульях сидели музыканты, в обыкновенной одежде, ни в каких не смокингах и вечерних платьях, не в галстуках-бабочках. Рядом — пюпитры с нотами. Музыканты настраивали свои инструменты, кто-то просто проводил смычком по струнам, кто-то наигрывал мелодии. И вот вошла она — дирижёр, женщина с тоненькой палочкой, почти как школьная указка, только короче.

— Добрый день! Внимание! — сказала она и подняла свою палочку. Все инструменты разом замолчали. — Пожалуйста, шестую. С самого начала.

Музыканты нашли нужные ноты.

— Готовы? — спросила дирижёр и махнула палочкой. Сразу же начали играть скрипки, побольше и поменьше. Потом включились другие инструменты, я уже не следила, какие именно, да и не сильна я в этом, если честно.

— Что это? — спросила я Петьку шёпотом. Не хотелось мешать музыкантам, хотя они бы не услышали, это точно.

— Чайковский, — ответил Петька, тоже шёпотом, — сегодня концерт, репетируют.

Вдруг музыка прекратилась.

— В чём дело, Ирина Викторовна? — строго спросила дирижёр. — Это что сейчас было? Умирающий лебедь какой-то!

— Старый перелом ноет. Погода меняется. Рука болит. Простите.

Я не заметила, кто это сказал, голос был откуда-то со стороны скрипок.

— Погода меняется! У вас Чайковский меняется, вот что!

Все молчали. И музыки не было.

— Простите, — снова сказала невидимая Ирина Викторовна.

— Так. Зайдите ко мне, у меня барсучий жир с собой. Вот с этого места, будьте добры. — И дирижёр немного напела и взмахнула палочкой. Снова началась музыка. В этот раз погода у Ирины Викторовны не менялась, видимо, — во всяком случае, музыка не останавливалась, всё продолжалась и продолжалась, я её слушала, слушала, потом качалась на волнах, потом поднималась на скалу, и ветер немного шевелил мои волосы. А потом эта музыка кончилась, началась другая, и я как будто прыгнула с высоких скал вместе с водопадом, кончилась и эта мелодия, началась другая, и ещё одна, и ещё. Петька шёпотом мне говорил фамилии композиторов, названия этих произведений, но мне было всё равно. Я слушала, смотрела на музыкантов, дирижёра или не смотрела никуда, сидела просто так.

— Женя! — сказал Петька и потряс меня за плечо. — Пойдём! Ну!

Репетиция кончилась, музыканты выключили лампочки над своими пюпитрами, убирали инструменты в чехлы. А я всё ещё слышала музыку.

На улице дул холодный ветер — погода и правда поменялась, надо же. Интересно, поможет Ирине Викторовне барсучий жир? Петька взял меня за руку и повёл на заброшенную набережную. Странная манера у него появилась — водить меня куда-то за руку. Мы шли молча, потом молча смотрели на реку с высокого берега — в ней сейчас много мутной воды, низкий берег затоплен весь.

— Хочешь туда? — спросил Петька и показал на остров в реке. Я хотела, но ещё больше мне хотелось стоять и молчать. Поэтому я кивнула, а потом помотала головой.

— Потом. Позже.

В голове у меня всё продолжалась музыка, я смотрела на реку и вдруг поняла, что именно этого мне и не хватало последнее время: музыки, реки, молчания, даже вот этого резкого холодного ветра. Он дул так сильно, что у меня заслезились глаза, и я принялась вытирать их.

— Эй! — сказал Петька. — Ревёшь, что ли? Ты чего?

И обнял сзади за плечи. И вот тогда я и заревела.

— Ну вот, — сказал он, — ну вот.

Мы так постояли ещё немного, я неслышно ревела, Петька стоял сзади, закрывал меня от ветра, молчал. Тепло было с ним, и он не мешал мне реветь, не отговаривал. Просто был рядом, да и всё.

На обратном пути я почему-то разговорилась, рассказала, как мне жалко Спальника, как страшно из-за дедушки, что он в любой момент может умереть, чуть не сказала, что не могу толком помириться с отцом, да и не знаю, хочу ли, но вовремя остановилась. Не узнаю себя, если честно, вообще-то я терпеть не могу говорить о личном.

— Не обязательно всегда стараться не реветь, — сказал мне Петька уже у калитки, — не обязательно всегда держаться.

 

25

Ветеринар сказал, что наше лечение не помогает, нужно проверять глаз у офтальмолога. Со Спальником мы съездили далеко на другой конец города, там ему посмотрели глаз через микроскоп, высоченный дядька склонился над моим псом в три погибели. Выписал новые лекарства, дал мне два шприца, велел колоть и приезжать через три дня. Я сама делала уколы псу, под шкуру на загривке. Через три дня он снова посмотрел глаз в микроскоп, а потом сказал:

— Присядьте, девушка, — и пододвинул стул. Я села.

— Дело такое. Глаз надо удалять.

— Как так?

— Удалять. Совсем. Там опухоль, и она растёт. Лекарства не помогают. Операцию делать поздно. Только ампутацию.

Я молчала. Просто не знала, что можно ответить на такое. Ничего себе лечение.

— Он будет жить. Без глаза только.

— Точно?

— Точно. Будет.

— Точно по-другому нельзя?

— Мы можем продолжать лечить. Но опухоль будет расти. И очень быстро.

Я достала телефон и позвонила маме. Мама сказала, что операцию надо делать. Если иначе нельзя. Потом я позвонила отцу, но сбросила вызов. Он перезвонил сам. Ну, и у него спросила.

— Одноглазый пёс — лучше, чем мёртвый пёс, — сказал отец. — Когда операция?

— Когда операция? — спросила я врача.

— Хоть сейчас, нечего тянуть.

— Можно сейчас, — ответила отцу.

— Делайте.

Меня отправили погулять на два часа, а Мелкого оставили. Я бродила в парке неподалёку, заходила в магазины, глазела на прохожих. Ничего интересного, всё грустно. Позвонила Петьке, сообщила, что на тренировке меня нет и что прямо сейчас у Спальника удаляют глаз. Он приехал через сорок минут. И мы вдвоём пришли в больницу. Спальник лежал в клетке, он был таким маленьким, таким несчастным. На шее надет пластиковый прозрачный воротник.

— Чтобы он себе не снял швы лапами, — объяснил врач. — Вам плохо, девушка? Нашатырь дайте!

Вместо глаза у пса что-то темнело. Нет, серебрилось. Какой-то серебряной мазью намазали псу то место, где только что был глаз. Когда я это увидела, у меня подогнулись ноги, затуманились мозги, а может быть, глаза, теперь трудно вспомнить.

— Голова не кружится? Порядок?

Оказывается, вот как бывает, когда человек собирается потерять сознание.

— До дома дойдёте? Такси, может быть, вызвать? — спросила девушка в регистратуре, когда мы уже стояли у дверей.

— Вызовите, — сказал Петька. — Спасибо.

Но какое уж тут такси — за лечение не полностью расплатились, хорошо, что тут разрешают принести остальное в следующий раз. Деньги на такси были у Петьки. Он привёз нас домой, сказал отцу, что Спальника нужно вести на снятие швов через неделю, и ушёл. Бедный пёс натыкался всюду своим воротником, вскрикивал, взвизгивал, ложился на пол и снова скулил. Смотреть невозможно, слушать тоже.

— Что такое? — спросил дедушка.

— Заболел.

— Это ничего. Ничего. Молодой, поправится. — И он вдруг погладил меня по голове. Давно такого не было, только в детстве.

Через два дня мне надо было ехать на соревнования, на четыре дня. Успею вернуться и сводить пса в больницу. Но я решила: не поеду, останусь тут, со Спальником. И деньги, отложенные на скальные туфли, все ушли на его лечение, хорошо, что не успели купить. Так что не поеду. Но мама, как услышала об этом, замахала руками, сказала:

— Всё равно ехать придётся, тебя уже от школы освободили.

— Можно просто прийти в школу, будто не освобождали. Елизавета только рада будет. И химичка тоже.

Но Елизавета с самого утра сказала, чтобы я даже не думала отлынивать от соревнований, призёров на областных соревнованиях по скалолазанию в школе ещё не было, так что на меня вся надежда. Ясно, мама ей позвонила. Ладно, я же могу и не ходить в школу, раз меня освободили. Останусь дома, и всё. Просплю, например, бывает же такое.

Очень уж грустно выглядел Спальник. Да и дедушка снова сильно сдал — дурацкое выражение, но это правда: он перестал интересоваться тем, что происходит на улице, почти не ходил по дому. Всё лежал, морщил лоб и ворчал на всякого, кто заходил в его комнату.

Я сложила рюкзак, чтобы родители не заподозрили, что я собираюсь проспать. Но проснулась даже раньше, чем нужно, точнее, меня разбудил дедушка. Сел на кровать, погладил меня по голове, сказал:

— Женя! Женя, слушай!

Я открыла глаза. Посмотрела на деда. У него был ясный взгляд, какого никто у него давно не видел.

— Я не поеду.

— Тебе пора. Тебя там ждут. Слушай. Я никогда не был на этих скалах, а Лада моя была. И Лена с Вовой сколько раз ездили, им там нравилось. Мне это не нравилось, вот твой отец на меня и злится. Но ничего. Слушай, съезди. Расскажешь мне потом. Вот, сфотографируй. И скалы, и вид сверху.

И он отдал мне «Зенит», старый-старый фотоаппарат, который на плёнку снимает. Сколько раз в детстве я хотела попробовать им что-нибудь сфотографировать, хотя бы просто подержать в руках, но все говорили, что это хрупкая вещь, оптика, прятали куда подальше.

— Давай. Буду ждать тебя. Борисыч — мужик хороший, с ним можно и на скалы, и в лес.

— Но Спальник…

— Ничего. Я пригляжу. Я же курсы медсестёр кончил. Да ты не знаешь, ещё твоя мама маленькая была.

Ничего я не понимала, ещё вчера дедушка говорил только о происках мировой мафии, глаза смотрели мутно, а теперь говорит такое разумные вещи. Но мне всё ещё не верилось.

— А как же мафия? Ты же их боишься.

— Мафия у меня в голове. Я же понимаю. Но я буду держаться, дождусь тебя точно.

— А потом?

— А потом ты мне снова историю почитаешь, учебник. С самого начала. Не сдала его?

— У меня старый есть, — ответила я и встала. Позавтракала, погладила Спальника и поехала на автовокзал.

— Где ты хо-одишь, о Ма-альцева? — встретил меня Борисыч. — Смотри, запи-ишу тебя от команды Весе-елкова! А то седины мои опозо-оришь!

И мы сели в автобус.

 

26

Конечно, это восторг! Мама оказалась права.

Мы ехали семь часов до Родникового Оврага, и половину из этих семи часов Алексеев и Борисыч рассуждали, как называются жители города, я всё слышала, потому что сидела через проход от них, а спать в автобусе не умею. Думала, что не умею, потому что после остановки в Полянах всё же заснула. От Родникового Оврага до Грачиных скал — четырнадцать километров, хорошо, что мы сгрузили свои рюкзаки в уазик-буханку, который подвозил секцию тренера Веселкова. Они заранее позвонили из города, нашли водителя, и вот он приехал за ними прямо к автобусу. Мы на машину скидываться не стали, решили: так дойдём. Все наши рюкзаки не вошли, так что мы сгрузили только самые тяжёлые, с верёвками и карабинами, а остальные несли по очереди.

Шли мы долго, больше четырёх часов. Конечно, средняя скорость человека с грузом — четыре километра в час, но по дороге мы останавливались, чтобы тот, кто несёт рюкзак, передал ему тому, кто шагает свободно. Иногда кто-нибудь просил сфотографировать его на фоне красивых просторов, выяснялось, что другие тоже не против щёлкнуться. Я повесила дедушкин фотоаппарат на шею, сделала всего пару кадров: надо беречь плёнку для скал. Пели птицы, молодая трава поднималась к нашим ногам, летали майские жуки, лёгкий ветер помогал идти. Он тихонько обдувал голову, и она становилась пустая, звенела на поворотах. И вот в этой пустой голове, как раз когда мы обходили здоровую лужу, появились новые мысли — то есть старые, но они так давно не залетали в неё, что казались новыми. Я, например, подумала, что давно не была ни в каком магазине с Наташкой, не разговаривала с Терёшкой. Чего бы мне, вообще-то, с ними не поговорить? Теперь моего пса уж точно не возьмут ни на какие поиски, все прямо ахнули, когда узнали, что он теперь без глаза, весь класс. К концу учебного года мои одноклассники подуспокоились, устали от бесконечных поисков. Все больше волнуются о годовых оценках, чем о потерянных собаках и кошках, недавно Колька подсказал мне ответ на контрольной по химии, хоть мы и разные варианты решаем. А Наташка намекала, что не прочь погулять. Да я и так уже давно перестала злиться на них. Пожалуй, позвоню им, когда приеду.

— Финиш! — объявил Борисыч. — Скалы! Скоро будем на месте.

Никаких скал не было — только дорога, по которой мы идём, справа — поле, слева — обрыв и синий лес где-то далеко. Все стали вглядываться вдаль, наконец Вовка Алексеев не выдержал:

— Какие скалы, Семён Борисыч?

— А там что? Внизу?

— Река!

— Ну! А ты на чём стоишь? На скале!

Вовка скинул рюкзак и побежал прямо к обрыву. Лёг на землю и заглянул в пропасть, покрутил головой. Долго он молчал, а потом обернулся к нам, крикнул:

— Белые!

Тут уж все не выдержали и так же, как Вовка, легли на обрыв. Мы лежали прямо на скале! Сверху она заросла травой, а вот стена была белая! Ну, слегка желтоватая, но это мелочи. Вот это высота! Мы лежали, смотрели на скалы, на реку, на синий лес и пролежали бы ещё, если бы Борисыч не крикнул:

— А палатки вы в темноте будете ста-авить?

Мы пошли дальше. И вот показалась тропинка, которая шла вниз по более-менее пологой скале.

— Кста-ати, тут последнее место, где ловит телефон. Внизу связи нет. Так что можете позвонить.

Все, конечно, тут же достали свои телефоны, и я тоже. Мама сказала, что Спальник грустит, поскуливает, но дедушка за ним смотрит, гладит, что-то рассказывает всё время. Я ещё хотела позвонить Петьке Воронцову, но передумала, он как раз готовится к экзаменам, отвлеку ещё. Просто отправила сообщение, что уже на месте и что тут очень красиво.

Утром была тренировка, днём тоже была тренировка, ну и вечером, чтобы не расслаблялись. Оказалось, что лезть по настоящей скале — совсем не то, что лезть по тренажёру, даже по скалодрому. Сначала кажется, что на скале проще, море зацепов, выступов, опор, ползи и ползи, не думай ни о чём. Но это не так. Некоторые зацепы такие узкие, что держаться за них никак не получается. Ноги то и дело соскальзывают, а если солнце в глаза, то вообще трудно понять, куда тянуться рукой, куда ступить ногой. Но самое странное — крики галок прямо из камней. В скалах есть пещеры, в пещерах живут галки, как раз сейчас у них вылупились птенцы. Птицы сидят в своих пещерах, делать им нечего, слушают, что происходит снаружи. А снаружи ползут спортсмены. Как только галки слышат какое-то шевеление, начинают орать что есть мочи. Когда привыкнешь, ещё ничего, но сначала меня это здорово сбивало. Борисыч бы сказал — «деморализовало». Ползёшь — и вдруг такой гвалт. И не видно никого, только слышно. Пока не поднимешься повыше, всё будут орать, ничего не поделаешь. Странно, что скалы называются Грачиными, а не Галочьими, вот что я скажу. Хотя «Грачиные» звучит лучше, конечно, не поспоришь.

Целый день я думала подняться по тропке на ту дорогу, по которой мы шли, позвонить домой, но Борисыч без остановки заставлял нас лазить, тренироваться. Инка додумалась — забралась на скалу, достала из кармана телефон и позвонила. Вот молодец! А я оставила свой в палатке, думала, на тропинку всё равно идти мимо лагеря, а так он только мешаться будет. Инке, правда, потом от Борисыча досталось.

— Если за-автра кто-то придёт на соревнова-ания с теле-фо-оном — отберу! Так и запомните.

У меня плохо получалось, трассы я проходила медленнее, чем на городских соревнованиях. Борисыч смотрел на секундомер, когда я спускалась обратно, и только вздыхал, только качал головой, только цокал выразительно языком, но ничего не говорил. А что говорить — всё понятно.

Была одна надежда — на траверс, но и тут я подкачала, переоценила свою растяжку — не смогла дотянуться от одного выступа до другого; пока искала что-нибудь ещё, потеряла время. И настроение тоже, причём до такой степени, что после тренировки зачем-то погналась за гадюкой. Днём она грелась на солнце, а вечером поползла домой, тут-то я её и увидала. Побежала, хотела схватить, но Борисыч вовремя остановил меня.

— Мальцева! Совсем, что ли? Ядовитая же!

После ужина я попробовала отпроситься позвонить.

— Семён Борисыч, мне бы… — и показала телефон.

— Мальцева, ты сегодня о-очень глупая! Обычно не о-очень, а сегодня уж совсем! Тебя в темноте майский жук сшибёт, полети-ишь в реку, бульк! Это же не го-ород! Это же не асфа-альт! Думай!

— У меня фонарь.

— Цыц! Спортивный режим!

Он помолчал немного.

— Ла-адно, скажу. Я звонил твоим. Верёвки снимал, позвонил сверху. Жи-ив твой Спальник! Передаёт привет, скучает, ждёт с победой.

— А как дедушка?

— Дедушка? Жив тоже. — Он снова замолчал. — Со Спальником заодно. Всё будет путём, Женька. И ты чтобы завтра была в форме. Ясно?

Ясно, чего тут неясного.

 

27

Утром нас выстроили в линейку и сказали, что соревнования начинаются, пожелали всем удачи, и мы пошли на отборочный тур. Две красные ленты тянулись по скале широким кривым коридором — снизу вверх или сверху вниз, кому как интереснее. Думаю, что снизу вверх — мы же наверх полезем. Это сегодня, а завтра — траверс, то, что я люблю. Труднее всего было идти первым, хоть мы вчера и пробовали лазить по этому маршруту, но тут ещё не было красных лент. Отборочный тур у нас прошли почти все, у меня был второй результат после Инки. Неплохо вообще-то, я даже не ожидала, особенно после вчерашнего провального дня.

— Молодцы, молодцы. Сейчас финал, там маршрут посложнее, с секретом, — готовил нас Борисыч, он вдруг перестал растягивать слова, от волнения, наверно. — Так что используйте свои сильные стороны. Все используйте.

И он выразительно посмотрел на каждого.

Вот это маршрутик придумали для финала — как раз там, где галки в скале кричат. Начинается он очень здорово, и все стартуют хорошо — много зацепов, но они такие хитрые, уводят не туда. Чуть влево сдвинешься, а тут уже нужна хорошая растяжка, чтобы повыше поднять ногу, а направо — сильные руки, чтобы дольше держаться за скалу, пока нащупаешь ногой подходящий уступ. Много тонкостей, словом, красивый спорт, умный, я бы сказала. Но и тут тренировки нужны, хорошо бы знать скалы. Вот веселковские были тут в прошлом году, что-то помнят, не суетятся, редко ошибаются. Правда, наша Инка прошла не хуже, даже лучше некоторых.

И вот дошла очередь до меня. Стартовала я неплохо, но скоро запуталась, куда мне лучше ступить.

— Ду-умай, Женя. — У Борисыча был спокойный голос, он знает, что орать на меня нельзя, другие на своих в таких ситуациях кричат уже. — Ты же у-умная.

Думать было некогда, но лучше уж потратить время на это, чем бестолково хвататься за скалу. Так, Борисыч сказал, что мы должны использовать сильные стороны. Лучше всего я прохожу траверс — лазанье не вверх, а вдоль стены. И отец когда-то говорил мне, что на Грачиных скалах есть такой маршрут, часть которого лучше проходить траверсом, но я его не очень-то слушала. Кажется, надо уходить влево, когда услышишь галочий крик. Я поднялась повыше, и тут закричали галки, не очень громко, но я знала, что скоро разорутся во все свои глотки. Так. Значит, тут и надо идти траверсом. Слева был хороший зацеп. Потянулась к нему и увидела камень для ноги, потом ещё и ещё. Мой траверс плавно поднимался вверх, хорошо, что коридор из лент такой широкий и я не нарушаю маршрут. Потом я пошла вправо, точнее вправо и вверх. И вот совсем близко — красный флажок, налепленный на скалу.

Секундомер выключают, когда спортсмен хлопает по этому флажку ладонью. Хорошо.

— Время! — крикнула я.

— Отлично! Ещё-ё минута! — крикнул снизу Борисыч. Он и не подозревает, для чего я спрашиваю.

На поясе у меня был мешочек с магнезией, а в нём я спрятала телефон. Сейчас достала — есть сеть! До мамы дозвониться не получилось, у неё было занято. Я позвонила отцу.

Снизу кричали разное: чтобы я хлопнула по флажку, чтобы отцепилась от скалы, что меня дисквалифицируют, что время идёт.

— Отец! — сказала я в трубку. — Как там Спальник?

— Женя? Ты где? Ты нашла траверс?

— У меня пятьдесят секунд. Нашла. Как Спальник?

— Знаешь. Мне кажется, что…

— Ну?

— У него, кажется, скрипят уши, знаешь.

— А дедушка?

— Дедушка? Гладит Спальника всё время. Мафию собирается ловить.

— Двадцать секунд, Мальцева! — крикнул тренер. — Тебя снимут с соревнований!

— Жень, давай мириться, — сказал отец.

— Угу. Погоди, некогда. — Я нажала «отбой» и дотянулась до флажка.

— Поздравляю, последнее место, — сказал Борисыч, когда я спустилась вниз.

— Угу.

— Чего — «угу»? Гони телефон!

Борисыч тут же убрал его в карман.

— Радуйся, что не дисквалифицировали. Не понимаю, каким чудом. Вторая попытка будет ещё.

Правда, странно, что меня не сняли с соревнований вовсе. Но мне было наплевать, честно говоря.

— Борисыч, у него уши скрипят!

— «Борисыч»! Нашла «Борисыча»! Семён Борисыч! Цыц! Я отошла в сторону, выдохнула и стала смотреть на реку и синий лес. Красиво там было, просто восторг, изначально всё красиво. Взяла свой «Зенит» — он лежал рядом с вещами наших девчонок — и тут вспомнила про дедушку. Снова говорит про мафию. Я открыла «Зенит». Плёнки в нём не было. Ну и ладно, я всё равно щелкнула несколько кадров.