Странно, конечно, с этим кино вышло. Не особенно хорошо. Мне надо было билеты использовать до двадцать пятого сентября. День рожденья у меня двадцать третьего. То есть идти надо было на следующий день. Ну, или послезавтра. А Олькин арест был до после-послезавтра. Засада просто. Целая засада. И то неизвестно, отпустят ли её в город. По посёлку-то гулять будет можно, а вот дальше…
Тётя Надя ей сказала, что можно сходить. А вот дядя Юра застрял на своём, и всё тут. Какой-то он странный стал, раньше добрее был. Олька считает, это потому, что у него какие-то неприятности на работе, с кем-то из ипотечников поругался. Даже чуть плюс с минусом не перепутал, а ему нельзя, он же электрик.
«Две недели так две недели, целее будешь, — сказал дядя Юра, — и без того тебя на день рождения отпускали», — мне Олька пересказывала и смотрела так, что я сама чуть не разревелась. А она ничего, только глазами моргает и лицо снова побелело.
Я уж думала, не пойду никуда, в газете посмотрела афишу: вроде ничего интересного нету. А после уроков меня Пашка спрашивает:
— В кино-то идёшь?
— Нет, — я сказала, — куда я без Ольки?
— Её не пускают?
Я головой помотала: не пускают.
— Пошли тогда со мной.
Он и так собирался, у него деньги были. А тут такое дело, пропадёт билет. Олька хотела сбежать, даже до остановки с нами почти дошла. Два шага осталось. Но тут нам дорогу Ефим перегородил, штаны сухим цементом заляпаны. Говорит: «Не балуй». Взял её за руку, как детсадовскую какую, и повёл. Олька еле-еле идёт, на нас оборачивается. А он ей что-то опять про Молдавию свою, про Приднестровье. Я едва за ними не побежала. Тут автобус подошёл, меня Пашка за руку взял — и мы уже внутри. Не знаю даже, как это получилось.
Фильм вообще-то мне понравился. И Пашке понравился, а я думала, он только про роботов и машины любит. Кино про индейца и его помощника. Помощник — какой-то туповатый рейнджер, конный полицейский. Дикий Запад. Но я не всё запомнила, потому что с середины фильма сидела и повторяла каждые две минуты одну фразу. Хотела Ольке пересказать, всё боялась забыть. Пожалуй, я ей только эту фразу и скажу, а всё остальное не буду. Так я решила. А то она ещё сильнее расстроится. Тем более в фильме было столько коней. Больно уж она лошадей в последнее время любит. Все уши мне про Барона прожужжала, какой он красивый да умный. Мне рыжий даже сниться стал. Не то чтобы бегает по всему сну и топает или ржёт, а так, потихонечку стоит в уголке и всё. Сон, например, про нашу школу, но я знаю, что где-то в углу сна стоит Барон. И глаза свои огромные медленно закрывает и открывает. Каждую ночь. Так что я думала Ольке про коней из фильма не говорить.
Пашка купил мне большое ведро солёного попкорна. И тут же на него набросился, горя мало!
И я снова вспомнила про Ольку, она так любит этот попкорн! Каждый раз говорит:
«Представляешь, это кукуруза! Только вывернутая наизнанку. Представляешь, нас бы так!»
Я купила для неё карамельный, её любимый. Только ведро не такое большое. И хорошо, что купила, а то Пашка по дороге съел всю солёную порцию, а я чуть-чуть попробовала. Он мне всё объяснял что-то про компьютеры, про какие-то файловые облака. Я ничего не поняла. Кормить Барона не пошла, а сразу же отправилась к Ольке. Она вышла на крыльцо, и мы, как бабки какие-нибудь, сидели на скамейке и жевали попкорн, выплёвывали жёсткую кукурузную шелуху на землю. Я хотела наврать Ольке, будто фильм был так себе. Но почему-то всё рассказала. Она жевала попкорн и молчала. Тогда я выдала эту фразу, которую запомнила для неё:
— Будущее прекрасно, леди и джентльмены! И оно грядёт!
Ольке понравилось. Особенно слово «грядёт». Понятно, в ближайшие две недели она будет к месту и не к месту его говорить. Ну и ладно, если такой характер.
— Вот что у нас грядёт, — сказала она, — завтра после школы пойдём Барона кормить? А потом за Ефимом следить. Ага?
А мне как-то уже неохота стало за дедом ходить. Тем более сейчас ещё учиться надо, уроков столько задают, не до того. Вот ей неймётся! Ну, таскается куда-то дед со своим рюкзаком, ну и что? Ну и пусть весь в цементных пятнах, нам какое дело?
— Тут какая-то тайна великая, — зашептала Олька и поглядела вверх, на Ефимово окно. Соседа там было не видно, может быть, он вообще куда-то вышел, в магазин или ещё куда. — Я его спрашиваю, куда он ходит, а он всё про свою войну чего-то шепелявит. Я говорю: «Ладно, это понятно, а цемент для чего?» А он говорит: «Иди уроки учить». Поняла?
— Поняла, — сказала я, хотя не знаю, чего я там должна была понять.
— Тем более мы хотели его на телефон снять, помнишь? Пашка говорил. У него телефон-то работает?
— Работает вроде. Нам же ещё репетировать надо. Грядёт День учителя. Чего будем делать-то?
— Придумаем что-нибудь.
И она придумала! Саму себя превзошла. Нет, превзошла даже Надьку Кондрашкину. По глупости. Я раньше думала, что глупее Кондрашкиной может быть только сама Кондрашкина. Она, к примеру, в июне поджигала тополиный пух по всем Шиховым. Или придумала положить в лужу один конец доски, а на другой прыгать. И всех обрызгивать. И ещё много чего делает. Оказывается, есть человек и подурнее.
Олька любит что-нибудь к праздникам делать. Чаще всего сценки какие-то, иногда песни. В этот раз была песня. Мамка бы сказала, что варварская, но она не слышала. К счастью.
После уроков все домой побежали, но Олька встала в дверях кабинета и закричала:
— Стойте! Грядёт День учителя! Забыли?
И мы стали думать, что нам приготовить, какой подарок. Пашка предложил прокатить учителей на своей телеге. Идея хорошая, но не совсем.
— Где их катать? По стадиону, что ли? — у Надьки вдруг прорезался голос разума.
И мы оставили эту мысль. Лёнчик предлагал сделать открытки, но ёго никто не поддержал. Открытки мы дарили во втором классе. Маленькие, что ли? Комарики сказали, что у них есть цветы, бессмертники, можно букеты сделать. Букеты — это хорошо, конечно. Но мало. Надо что-то ещё. Я убеждала всех, что надо придумать какое-то выступление. Убедила. Одноклассники посмотрели на Ольку. Странно, но она молчала.
— Что скажешь, Оль? — не вытерпел Пашка-ипотечник.
— Думаю, — ответила она, — не мешай.
Олька может долго думать. И лучше бы она так и сделала, подумала бы подольше. Может, такого позора избежали бы. Но она через пару минут воскликнула:
— Придумала! Песня! И сценка! — и запела какую-то чушь про поезд. Две строчки, одно и то же, сто раз. По-моему, дурацкая песня, рукоходная. Ну, не для концерта. Тем более не для Дня учителя. Никакого отношения ни к этому празднику, ни к учителям. А все слушали и улыбались. Весело им. Мы с Пашкой посмотрели друг на друга: что это за безумие?
— А дальше? — спросил Пашка.
— Это всё. Вся песня из этих слов.
— Нет, знаете, я не буду принимать в этом участие. — Пашка взял свою сумку, собрался идти. Я тоже хотела уйти, но что-то меня задерживало. Мы всегда были с Олькой заодно, но тут она как-то перегибала палку.
— А давайте споём, ладно, — подала голос Надька.
— Нет, надо ещё подумать, — сказал Пашка. Так и решили, что дома каждый ещё подумает. И мы отправились к Барону.
Никто ничего, конечно, не придумал. Ни завтра, ни на следующий день. Вообще никогда. Даже мы с Олькой и Пашкой не думали, потому что случайно разбили у него в доме стекло. Подвальное. Какая-то дурь на меня нашла, и я стала пинать во дворе у Пашки камень. Не очень большой, но ноге хорошо доставалось. Его пнёшь, а он ещё немного на месте лежит, будто думает: катиться ему или нет, катиться или нет? Задумчивый попался. Философ, наверно, или учёный. Я его пинала, пинала, и тут вдруг Олька. Стоит прямо по траектории. Я кричу:
— Олька! В тебя летит философ!
Как пнула! Олька сделала белое лицо, она умеет, подпрыгнула, и камень под ней пролетел. Почти что здорово. Почти — потому что камень угодил прямо в окно. Если бы она не прыгала, стекло бы уцелело. Правда, Олька бы повредилась. Я сильно пнула. Ни меня, ни её никто не ругал. Пашка маме сказал, будто не видел, как случилось, что стекла нет.
В День учителя Комарики принесли свои бессмертники и спрятали их пока что в библиотеке. Там все всё прячут, и нам прятали подарки, когда мы четвёртый класс закончили. Когда объявили выступление шестого класса, перед учителями вышла сначала Олька. И запела:
Потом вышла Надька, и они уже вдвоём стали петь:
Дальше — Юрка Комаров:
И так почти все наши одноклассники, тринадцать человек. Только мы с Пашкой ничего не пели. Мы пока что не сошли с ума. Учителя слушали очень внимательно. Может быть, ждали смысла. Потом певцы начали расходиться. Так же, по одному. В конце концов на сцене снова осталась одна Олька. Лёнчик успел сбегать в библиотеку и учителям по цветку подарил. Вот и всё наше выступление. Позорище, конечно.
Неделю ещё вся школа у виска крутила, как только видела кого-нибудь из нашего класса. Что обидно, нам с Пашкой тоже доставалось. А дома Сергунька и Славка просто мне проходу не давали, приходили петь на ночь про поезд. И учителя ещё как с цепи сорвались, столько стали задавать. Одно хорошо: отец выправился, работу пошёл искать. Даже вот у Пашки-ипотечника в доме вставил стекло в окно, которое Олька случайно высадила. Или я его высадила? Не поймёшь теперь уже. Правда, Пашкина мама отцу чуть денег не дала за работу. Я так злилась. Ему же нельзя. Но потом вспомнила, что стекло-то из-за нас с Олькой разбилось. К тому же тётя Катя, наверно, не знает, что отцу нельзя деньги сейчас давать, а то сорвётся.