Понятно, теперь мы будем торчать на этой голубятне всё лето. Точнее, это Олька будет там торчать. Ну, и я заодно с ней, — не бросишь ведь подругу. Но я так, приходить только буду. Из солидарности. С этой голубятни всё отлично видно, все Шиховы. Красотища! Если просто ходить по посёлку, то ничего такого особенного в нём нет. Ну, дома. Магазин, садик, почта. Ну, дом культуры. Тропинки опилом засыпаны. Зато с высоты всё меняется. Посёлок становится немного незнакомым, но всё равно остаётся каким-то родным, что ли. Лето хоть видно с высоты. Всё такое зелёное, и дышит! И тропки эти, с опилом, очень кстати. Как-то всё ладно получается в посёлке, я даже удивилась. Вот идёт моя мамка в огород, а на другом краю Шиховых Петролиум из сада возвращается. А в это время мой сосед новый окно открывает. Или, когда магазин на обед закрывается, почта открывается и автобус как раз приходит из города. Есть гармония в мире, не всё одни комары. Надо, пожалуй, сказать Ефиму, а то он что-то очень беспокоится.

Олька стала каждый день ходить на голубятню. Заберётся туда, смотрит на двор ипотечников: ждёт, когда коня выведут. Нет бы пойти к ним, познакомиться. Пустили бы её, точно. Ольку все пускают, куда она хочет. Если ей надо. У неё обаяние от природы, так мамка говорит. Мне бы такое обаяние, я бы уж не терялась. Надо тебе с конём познакомиться — иди и знакомься. Может, разрешат кормить его или даже кататься. Она не умеет, правда. И я не умею. Вот вместе бы и учились. Каждый день ей это толкую.

— Нет, — говорит, — стесняюсь. Неудобно что-то.

— Бестолковки кусок, глупошара, — отвечаю ей, — иди и всё.

Как-то говорю:

— Давай я схожу! Мне не трудно.

Она так глаза подняла, а они такие несчастные. И сама она — ну просто бедняжечка. Ну её. Спустилась с голубятни, пошла, оглядываться не стала. Думаю: «Пойду сейчас к озеру, вода должна же прогреться наконец, середина лета почти!» Слышу, она за мной бежит. Закричала:

— Я сама! Я сама!

И вперёд меня к новосёлам бежит, чуть не падает — опять босоножки не застегнула. Вот и пойми.

Подошли к воротам. Олька остановилась как вкопанная, стоит. Постучать боится. Вдруг слышим — кто-то там разговаривает, парень какой-то.

— Ма-ам! Когда у нас его заберут?

А что ему там отвечают, не слышно. Парень с досады взвыл. Непонятно: то ли никогда не заберут, то ли вот прямо сейчас. Кого и куда забирать должны, тоже неизвестно. И как самому-то парню больше нравится? Олька сделала страшные глаза, палец к губам приложила, чтобы я молчала. Подумаешь! Не сильно и хотелось говорить! Я открыла калитку, вошла. Во дворе стоит парень, как я ростом, на меня уставился. Из дома какая-то тётка вышла. Ничего такая, симпатичная. Волосы чёрные у обоих — цыгане, наверно. Смотрят на меня, молчат. Не здороваются. Тут Олька ещё зашла. Встала за мной, говорит:

— Здрасьте! Мы соседки ваши, я вон в том доме живу, двухэтажном, а Маринка тут совсем близко, на Родниковой.

Смотрю, эта тётка заулыбалась, а парень как-то подхихикнул. Понятно, сработало Олькино природное обаяние.

— Да ты выйди! — вдруг парень сказал. Куда выйди?

— Отойди от калитки-то! — это женщина объясняет. — Шаг в сторону сделай!

Кому она говорит? Мы с Олькой шагнули, влево.

— Да нет, ты в другую тогда сторону! — это парень снова.

В другую так в другую — я шагнула, и Олька. Только непонятно, чего мы тут ходим туда-сюда. Странные какие-то люди — ипотечники, одно слово. Смеются ещё. Тут этот парень подходит, Ольку за руку взял и рядом со мной поставил.

— Так, — говорит, — вас обеих видно теперь. А то не поймёшь, кто говорит.

Ясно. Олька же за мной стояла, вот они её и не видели. Все остальные-то к нам уже привыкли: я высокая, Олька низкая. Олька обыкновенная, а я тощая, с меня штаны всё время слезают. Ольке всё идёт, любая одежда, а я каждый раз на рынке мучаюсь, выбираю что поприличнее. Над нами раньше все смеялись, теперь уже устали, но дразнят до сих пор. Штепселем и Тарапунькой. Я как бы Тарапунька, а Олька — Штепсель. Или путают. Она — Тарапунька, а я — Штепсель.

— Вы прямо как Дон Кихот и Санчо Панса, — сказал этот парень. Высказался всё-таки. А я-то думаю, давно нам никто про наш рост не говорил.

— Только вы обе стройные, — продолжает он и руку мне протягивает. — Паша. А это мама, Катя.

— Марина, — говорю. Что это он как маленький: «мама Катя»?

— А меня — Оля. Это у тебя конь живёт? — Правильно Олька поступает: сразу к делу!

— У меня, — Паша сказал. — Это Барон, его так зовут.

И повёл её в конюшню. Я тоже за ними пошла, понятное дело. Всё же не зря Ольке лошади нравятся, уже два дня! В конюшне было темновато, конечно, но глаз у коня светился усиленно. Можно сказать, сверкал на весь сарай. Чёрный блестящий глаз смотрел на нас с Олькой, а я смотрела на него. Только никак не могла понять, понравились мы этому глазу или нет. Потом Барон повернулся, и мы увидели другой глаз. Такой же блестящий, задумчивый какой-то. Мне понравились глаза, оба. Может, я бы долго ещё в них смотрела, но тут Олька спросила:

— А цвета он какого? Тут не больно-то видно.

Паша взял коня за поводья и повёл во двор. Вместе они шли тихонько, а когда открылась дверь, оказались в ярком свете. На секунду они сверкнули, как светится пыль в солнечных лучах. А потом снова стали обыкновенными. Никогда такого не видела! Олька стояла с открытым ртом.

— Видала рыжего? — спросила она и убежала за Пашкой и Бароном. Я тоже за ними пошла.