Фонд социальной поддержки населения «Забота» разместился в одноэтажном деревянном особняке, постройки конца восемнадцатого века. Но над железной дверью Андрей сразу заметил глазок видеокамеры, а на мир особняк смотрел многочисленными глазницами суперсовременных пластиковых окон. Да и судя по внутреннему убранству помещений, реставрация его проводилась не далее как в последние полгода, причем денежные средства на ремонт явно не экономились.

Фойе первого этажа представляло собой полукруглое, довольно просторное помещение, потолок которого поддерживали массивные круглые колонны. По периметру фойе имелись двери, на каждой из которых висела табличка с указанием имени специалиста, занимающего тот или иной кабинет. Ни на одной из них не значилось работницы по имени Изольда.

Мы с Андреем поднялись по крутой винтовой лестницей на второй этаж. Здесь было еще несколько кабинетов, на двери одного из них мы увидели надпись: «Управляющая Фондом социальной поддержки населения Купченко Изольда Георгиевна». Мы многозначительно переглянулись, в нерешительности остановились перед дверью.

— Ничего себе! — присвистнул Андрей, кивнув на табличку.

— Не хухры мухры, — улыбнулась я одними глазами, — Идем. Действуем, как договорились.

Мы заранее договорились, собираясь представиться сотрудниками полиции, расследующими убийство. Мне отводилась скромная роль помощника следователя. Я должна была все внимательно слушать и записывать. Ради такого дела, для большей правдоподобности, я даже приготовила блокнот и карандаш.

И вот когда Андрей уже готов был решительно постучать костяшками пальцев по двери и, не дожидаясь ответа войти, из-за двери послышалось громкое истеричное всхлипывание. Андрей замер, прислушиваясь. Я последовала его примеру.

— …не могу! Понимаете, Изольда Георгиевна, не могу я больше, — всхлипывал один голос.

— Анечка, милая моя девочка, это часть нашей работы. Ты привыкнешь.

Не надо так близко к сердцу все принимать, — уговаривал другой женский голос.

— Нет, нет! — возражал голос, принадлежащий Анечке, — к этому невозможно привыкнуть! Я не смогу, — всхлипывания стали перерастать в рыдания, — они умирают, а мне кажется, будто это я что-то делала не так.

— Анюта, что за глупости ты говоришь! — все так же мягко проговорил голос Изольды Георгиевны, — они ведь старики, пожилые беспомощные люди. Все мы не вечны, тут уж ничего не поделаешь. Вспомни, сколько лет было Вере Рудольфовне — восемьдесят пять. А Степану Игнатьевичу — восемьдесят восемь. Дай бог нам с тобой дожить до стольких лет. А ты плачешь. Давай успокаивайся и возвращайся к работе. Нашим подопечным очень нужна твоя помощь.

— Но Марии Васильевне было всего шестьдесят девять, а она тоже…, -Анечка разревелась в голос.

— Зато вспомни, как она болела, — сочувственно проговорила Изольда Георгиевна.

— Болела, — согласилась Аня, — но умирать не собиралась. Все лекарства исправно принимала, уколы терпела, и вдруг, раз и все-е…

— Ну-ну, перестань. От инфаркта никто не застрахован, — вздохнула управляющая, — а твоей вины здесь нет. Так что перестань плакать, отдохни и приступай к работе. А мне еще в больницу надо позвонить, узнать как там Худорожков. Не у одной тебя подопечные болеют и умирают. Это часть нашей работы.

Голоса стали приближаться и мы с Андреем поняли, что управляющая сейчас постарается выпроводить расстроенную работницу из кабинета. Мы стремительно отпрянули от двери. Андрей быстро прошептал мне на ухо несколько слов, я утвердительно кивнула, отошла от Андрея в сторону и спряталась за колонну.

Дверь действительно открылась и из нее вышла заплаканная девушка. Маленьким острым кулачком она утирала слезы, размазывая их по щекам. Судорожно всхлипывая, она прошла мимо меня и направилась к двери, на которой была изображена дама в элегантной шляпке. Вход в «дамскую комнату», а попросту — в туалет, как правило, не требует наличия специального пропуска, поэтому я, не раздумывая, последовала за девушкой.

Тем временем Андрей приступил к реализации нашего совместного плана, правда, с некоторой корректировкой.

Пока Андрей беседовал с Изольдой, я последовала за плачущей девушкой в туалет и успела разговориться с ней. Вернее я всего лишь проявила сочувствие к незнакомому, но сильно расстроенному человеку и девушка это оценила. Она не стала отказываться от сигареты, которую молча предложила ей я, и с удовольствием закурила, присев возле стенки на корточки. Я опустилась рядом.

— Ты здесь работаешь? — спросила я, когда Аня немного успокоилась.

— Работаю, — тяжело вздохнула девушка.

— И как?

— Плохо.

— В смысле? Платят мало или требуют много?

— Не то и не другое, — Аня выпустила дым, глядя куда-то в потолок.

— Тогда почему плохо?

Аня медленно перевела взгляд на меня, какое-то время она изучающее рассматривала мое лицо, наконец, спросила:

— Ты хочешь устроиться на работу?

— Ага, — кивнула я, — только не знаю, может здесь требуется специальное образование. Но мне работа позарез нужна. Что скажешь?

Аня печально посмотрела на меня глазами, красными от недавних слез, потом опустила голову к коленям и тихо проговорила:

— Не ходи. Это не для тебя.

— Почему? — я была ошарашена таким ответом.

— Ты не сможешь, — все так же грустно ответила Аня.

— С чего ты взяла? Ты ведь меня не знаешь, — обиженно возразила я.

— Я вижу. Ты такая же, как я. А я больше не могу здесь работать. Я уволюсь.

— Ничего не понимаю. Объясни.

— Тут и объяснять нечего, — Аня затушила сигарету, выбросила окурок, обняла колени и положила на них голову, — Ты не обижайся. Я просто вижу, ты такая же, как я: тебе всех жалко, ты не можешь равнодушно пройти мимо страдающего человека.

— Разве это плохо?

— Я раньше тоже думала, что это хорошо, а сейчас поняла: нельзя быть такой.

— Объясни, я ничего не поняла.

Аня вновь посмотрела на меня, как бы взвешивая, стоит ли что-то говорить. После недолгих раздумий она тихо заговорила:

— Ты хоть представляешь, что это за работа?

— Ну, так…, — уклончиво ответила я.

— Наша работа заключается в уходе за престарелыми людьми. За тобой закрепляют несколько человек, и ты целый день бегаешь от одного к другому. Продукты им приносишь, в квартире прибираешься, за лекарством в аптеку ходишь, одному суп сваришь, другому кашку, третьему кисель, короче, что они попросят, то и делаешь.

— И что? Разве это такая трудная работа?

— Трудность заключается в другом, — горько вздохнула Аня, — Понимаешь, наши подопечные все как один совершенно одинокие люди. Для многих из них ты будешь и няней и сиделкой и другом. И вот представь, твой друг умирает у тебя на руках. Каково? Сможешь спокойно к этому относиться?

— Не знаю, наверное, нет, — неуверенно протянула я.

— Вот и я больше не могу.

— Что, часто умирают? — я ужаснулась.

— Я невезучая. У меня часто, — Аня опять всхлипнула, — Я всего год работаю, а у меня уже трое умерли, — заговорила она сквозь слезы, — Сначала Вера Рудольфовна. Такая милая была старушка, все частушки пела, и пасьянс учила меня раскладывать. Так жалко ее!

— Так она, наверное, старая очень была, больная, — постаралась я успокоить девушку.

— Ну и что, коль старая. Да, ей было восемьдесят пять, но в ней было столько жизнелюбия! — по щекам Ани катились крупные горькие слезы.

— Она, наверное, болела? — сочувственно спросила я.

— Как все в ее возрасте, но все старалась двигаться больше. А умерла знаешь как?

— Как?

— Мусор вечером пошла выносить и под машину попала, прямо во дворе собственного дома, представляешь! Я ведь ей сказала, что приду и вынесу, а она…

— Действительно, жаль, нелепая смерть, — погрустнела я.

— А потом был Степан Игнатьевич, а вот сегодня Мария Васильевна, — Аня плакала, по-детски утирая кулаком слезы.

— А с ними что? — я спросила, лишь бы не молчать, да и Ане следовало выговориться, чтобы облегчить свою боль.

— Степан Игнатьевич пил сильно. Но, вообще-то он добрый был, тихий и безобидный, но, видать допился до белой горячки и с балкона вывалился. А Мария Васильевна от инфаркта умерла. У нее сердце больное было. Медсестра к ней каждый день приходила, уколы делала, а она все равно умерла. Заснула вчера, а сегодня не проснулась. Я пришла, а она уже холодная. Ужас!

— Да-а, я и вправду не смогу тут работать, — неохотно согласилась я, — мне, глядя на засохшую муху, плакать хочется, а тут живые люди…

— Вот-вот. Я и говорю, беги отсюда. Поищи другую работу, может тебе больше повезет.