1

Позже Шарли часто вспоминала события того вечера, проходящие перед ней словно в замедленной съемке. Не само убийство — хотя именно это было бы логичнее всего, — но все то, что ему предшествовало и последовало за ним, резко перевернув ее судьбу.

Сначала — шум. Урчание подъезжающего автомобиля.

Шарли с сыном как раз собирались есть пиццу. Это был вечер без Сержа — иными словами, один из тех редких и драгоценных моментов, когда можно было вздохнуть свободно и поужинать перед телевизором чем-нибудь приготовленным на скорую руку, вместо того чтобы готовить запеченную телятину или другие сложные блюда, ради которых нужно было проводить на кухне по нескольку часов. И наконец, хоть немного побыть наедине с Давидом, ее девятилетним сыном, ее сокровищем, ее светом в окошке. Ее единственным счастьем.

По телевизору «Звездная академия» демонстрировала, как обычно, яркие огни сцены, грохочущие музыкальные инструменты и слезы неудачливых участников. Завтра Давид должен был бы идти в школу, но, в конце концов, у них в кои-то веки был вечер без Сержа, и лучше того — им предстоял целый уик-энд без Сержа, так что Шарли решила устроить сыну и себе настоящий праздник. Не то чтобы похождения Квентена или кислые гримасы Рафи ее сильно забавляли, но, в конце концов, «Звездная академия» или «Затерянные» — неважно: любой предлог был хорош, чтобы насладиться этим недолгим отдыхом, с любовью глядя на сына, мурлычущего песенки, которые он раньше где-то услышал (хотя она не знала где: в их доме почти не звучала музыка, за исключением Джонни и Сарду, фанатом которых был Серж), стараясь не обращать внимания на темные круги у него под глазами, от вида которых у нее сжималось сердце, и повторяя про себя — в восторге, как девчонка, предвкушающая каникулы, — пока на экране очередной Сильвен (или Жюльен? или Кристоф?) безжалостно издевался над хитом Селин Дион, всю предстоящую программу отдыха: добраться на пригородном поезде до Парижа, прогуляться по Большим бульварам, поесть мороженого и выпить горячего шоколада, потом пойти в кинотеатр на какой-нибудь из новых ЗD-мультфильмов, потом купить гамбургеров… и все это время смотреть на сына и осыпать его поцелуями. Школа никуда не убежит. Нужно будет позвонить туда и сказать (или написать учителю записку), что Давид слегка приболел… Она твердо решила не говорить об этом Сержу (впрочем, тот никогда не проявлял ни малейшего интереса к школьным делам своего пасынка).

Музыка в телевизоре смолкла. На сцену вихрем вылетел Никос и с энтузиазмом воскликнул: «Ну что, Рафи, какую оценку вы поставите этому замечательному исполнителю за ремейк „Этого мне хватит“?»

Светящиеся цифры на панели DVD-плеера показывали 21:41, и тут Давид тревожно прошептал: «Мам?..»

Шарли ответила не сразу: мысленно она прикидывала, как выкроить два-три часа на уборку и готовку, чтобы обеспечить Сержу достойную встречу в воскресенье вечером и уничтожить все следы недолгого праздника.

— Мам?..

— Что, милый?..

С экрана донеслось: «…мне кажется, Тома недостаточно сильно прочувствовал эту песню… его исполнению не хватает личного отношения…»

— МАМ!

Под декольте Рафи, занявшим чуть ли не весь экран, светящиеся цифры показывали 21:43.

Снаружи раздался шум автомобиля, только что выехавшего из-за перекрестка на улицу Нуазетьер.

Они жили недалеко от Орсей, в «очаровательном квартале семейных особнячков» (по утверждению каталога недвижимости), чем-то напоминавшем предместье из сериала «Отчаянные домохозяйки», только без ярко-голубого неба, пестрых цветочных клумб, любительницы джоггинга с завязанными в два хвостика волосами и ее приятельниц с накачанными ботоксом губами.

В этот час квартал был отнюдь не самым оживленным в Иль-де-Франс, особенно если речь шла об огромных грохочущих машинах с таким узнаваемым шумом мотора.

Шарли повернула голову к окну… потом перехватила испуганный взгляд сына. На мгновение ее сердце остановилось, глаза расширились от ужаса. Затем она вскочила одним прыжком:

— Быстрей! Быстрей, Давид, иди в постель! Я обо всем позабочусь!

Но он не послушался и стал наводить порядок вместе с ней: выбрасывать еще теплые остатки пиццы, вытряхивать пепельницу, поскольку сегодня вечером мать курила, нарушая один из абсолютных запретов, установленных в этом доме.

Слыша приближающийся шум, Шарли подумала, что автомобиль сейчас примерно на полпути от начала улицы к дому — иначе говоря, ей оставалось сорок — пятьдесят секунд, если только он, выйдя из машины, не будет любовно осматривать и оглаживать ее, чтобы на сверкающем кузове не осталось ни пылинки. Это будет неслыханной удачей, поскольку даст еще пару минут форы.

Невозможно! Неужели он их застукает?..

Шарли почувствовала, как у нее подкашиваются ноги.

Держаться. Нужно держаться. Ради сына.

— Давид!.. — воскликнула она, чтобы остановить его — он пытался поставить на место коробки с видеоиграми, которые не имел права трогать. — ДАВИД!

Сын замер на месте.

— Нет времени, — прошептала она. — Больше нет времени! Беги к себе в комнату и ложись в постель! И не надевай пижаму — наденешь позже. Забирайся под одеяло и притворись, что…

Клац! С улицы донесся приглушенный звук захлопнувшейся автомобильной дверцы. «Этот звук дорогого стоит, — сказал он ей однажды с воодушевлением, почти с восторгом. — Клац — и ты свободен от всего остального мира. Все равно что войти в космический корабль…» Она кивнула, делая вид, что восхищается этим сравнением, но в глубине души испытывая желание отрезать ему яйца, которые упали бы на землю с не менее волшебным звуком — «шмяк-шмяк!» — и я свободна от всего остального мира…

Давид по-прежнему стоял неподвижно с коробками в руках.

Она быстро пересекла гостиную, по пути ударившись коленом об угол низкого журнального столика, но почти не ощутив боли от мгновенно набухшего кровоподтека, и выхватила коробки из рук сына. Снаружи донеслись тяжелые шаги по гравийной дорожке.

Сегодня он даже не стал тратить времени на вылизывание своей драгоценной машины. Черт, вот невезуха!.. Это означало, что он был в плохом настроении. Нужно было вести себя тише воды ниже травы.

Давид бегом бросился к лестнице, ведущей наверх. Он едва успел поставить ногу на нижнюю ступеньку, как входная дверь распахнулась. С улицы повеяло холодом. Затем на пороге появился громоздкий силуэт.

Долгое молчание. Долгий взгляд. Потом Серж медленно перевел глаза с Шарли на Давида и обратно. Мальчишка застыл на месте, занеся ногу над ступенькой — видно, только собирался подняться в свою комнату. Полностью одетый, хотя в это время уже давно должен был лежать в постели и видеть десятый сон. Впрочем, Сержа Тевеннена не интересовало, спит ли мелкий паршивец или нет, лишь бы не видеть его после 20:45 (ровно в это время ему надлежало отправляться наверх). Что до нее, она держалась прямо, и на ее хорошенькой мордашке читалось фальшивое удивление. Худенькая, светлоглазая, в слишком, по его мнению, обтягивающих джинсах с непонятно откуда взявшейся дыркой на коленке, она выглядела, право же, вполне безмятежной… если бы уголок рта не подергивался в непроизвольном нервном тике.

В руках у нее были коробки с видеоиграми.

Серж Тевеннен мысленно раздул ноздри…

…и Шарли буквально увидела, как он это сделал. Нет, его лицо оставалось спокойным. Но когда долгое время живешь рядом с опасным существом, приучаешься распознавать малейшие оттенки его настроений по едва уловимому напряжению лицевых мускулов. А в существе, стоявшем сейчас перед ней, не было почти ничего человеческого.

Это был зверь. Безумный дикий буйвол. Он всегда таким был — даже когда весил на семнадцать килограммов меньше (он набрал вес, бросив курить три года назад) и женщины еще поглядывали на него. Даже когда он с искренней нежностью обнимал ее своими огромными ручищами, чтобы утешить, — ее, мать-одиночку с двухлетним сыном на руках, «танцовщицу» пип-шоу, когда она, перепуганная и дрожащая, явилась в полицейский комиссариат Первого округа Парижа с жалобой на попытку изнасилования. Даже когда пообещал ей, что найдет и накажет виновного — и сдержал слово: тот тип уже несколько лет как лежал в могиле, — и Шарли подозревала, что ему пришлось долго молить о смерти, прежде чем Серж наконец снизошел к его мольбам.

Да, зверь. С пустой головой и порочной душой. Зверь, загнавший ее в безвыходную дьявольскую ловушку: «Если твой щенок будет выделываться, за это ответишь ты. А если ты от меня сбежишь, за это ответит он. Куда бы вы ни делись, я с приятелями до вас доберусь».

Она без раздумий поверила ему на слово — у нее не было ни малейших сомнений в его решительности и в том, какими методами он будет действовать. Серж был полицейским — или скорее, как те копы, которые влезают в шкуру бандитов, чтобы легче внедриться в их среду, противоположностью полицейского — иными словами, полным подонком. Так что у него и впрямь было достаточно средств и связей, чтобы изводить ее — вплоть до того, чтобы безнаказанно избивать Давида у нее на глазах. И он никогда не упускал случая использовать такую возможность.

И вот теперь он смотрел на них — на нее, на Давида, снова на нее, — буквально истекая слюной в предвкушении очередного наказания, и она из последних сил сдерживалась, чтобы не сблевать — от страха, от омерзения, от стыда, и особенно от удушающего чувства вины за то, что ей пришлось впутать во все это и сына.

Он с нарочитой осторожностью закрыл за собой дверь, и Шарли едва не отшатнулась, когда он прошел мимо нее — совсем близко. Он стянул куртку, швырнул ее на диван, потом тяжело рухнул на него сам.

Шарли искоса наблюдала за ним. Он выглядел утомленным. Это могло быть хорошим знаком. Слишком устал, чтобы орать, угрожать… и трахаться. Она вспомнила, что последние месяц-полтора он часто выглядел мрачным и озабоченным. Из-за чего? Какие у него проблемы? У нее не было ни малейшей догадки на этот счет. Может, он задолжал денег мафии? Она не питала иллюзий: новый джип, домашний кинотеатр с 60-дюймовым плоским экраном, целая коллекция кожаных курток, огромный белый мотоцикл в гараже и другие «подарки» никак не вписывались в семейный бюджет. Не говоря уже о громоздком домашнем сейфе и регулярных коротких визитах типов, которые с успехом могли бы побороться за первое место на конкурсе «Мистер Уголовная Рожа».

Но это ее не заботило. Это было не ее дело.

Она лишь замечала, что в последние месяц-полтора его отлучки становились все более долгими, и это ее вполне устраивало: он все чаще оставлял ее в покое, в том числе и по ночам — когда он ночевал дома, то спал беспробудно, наглотавшись снотворного. Что могло быть лучше?

Она лишь старалась избегать побоев, которые в последнее время случались реже, как будто Серж уже не находил в себе достаточно сил для поддержания… дис-цип-ли-ны («Ты никогда не понимала, Шарли, насколько необходима дис-цип-ли-на. Без дис-цип-ли-ны весь мир полетит к чертям. И ты первая…»).

Но самой главной ее заботой было защитить сына — в той ничтожной мере, в какой она могла это сделать.

Сейчас она стояла посреди гостиной, по-прежнему не выпуская коробок из рук. Она бросила умоляющий взгляд на Давида, который колебался, не решаясь подняться наверх. Затем все же тронулся с места — мелкими шажками испуганного котенка, и при виде этого у нее сжалось сердце.

Она прекрасно знала, что он чувствует: желание взбунтоваться, гнев, бесконечную печаль… беспомощность, ненависть, страх. Ни одна из этих эмоций не могла ассоциироваться с понятием «счастливое детство».

Не думать об этом, повторяла она себе. Не думать об этом. Сейчас самое главное — выжить.

— Пива нет? — спросил он.

Нужно ответить, как любая женщина в нормальной семье в подобной ситуации:

— Почему же, есть… Я думала, что в эти выходные ты будешь… на задании… но пиво в холодильнике всегда есть.

Она вышла из гостиной, постаравшись пройти мимо дивана не слишком близко и в то же время не слишком далеко, чтобы это не выглядело как явное желание дистанцироваться, и вскоре вернулась с бутылкой «Хайнекена». О, сколько раз — двадцать? сто? — она мечтала насыпать ему в пиво теместы, или брома, или и того и другого сразу, но каждый раз рассудок удерживал ее от такого поступка («Если провинишься ты, отвечать будет твой щенок!»). При малейшем головокружении, при малейшем подозрении, что что-то неладно, Серж вполне мог отправить пиво (или жаркое, или соус) своим коллегам, экспертам-криминалистам. Кроме того, она вот уже много лет, чтобы пролить хоть немного бальзама себе на душу, изобретала самые изощренные планы, как бы от него избавиться, но тщетно. Любая подобная попытка с ее стороны могла привести в действие карающий механизм.

Она протянула ему бутылку, которую он взял, не удостоив Шарли даже взглядом. Вид у него был по-прежнему мрачный и еще более замкнутый. Шарли застыла на почтительном расстоянии, ожидая нового приказа, которого все не было, — вернуться в кухню и уничтожить все следы несостоявшегося праздника. Потом она заметила, что Серж лихорадочно нажимает на кнопки пульта, перескакивая с одного канала на другой. Звук был слишком громкий, но Шарли все равно с трудом сдержала улыбку — она уже давно не позволяла себе улыбаться в присутствии Сержа, однако сейчас была готова это сделать: кажется, гроза прошла стороной, и вечер будет пусть не праздничным, но хотя бы обыкновенным, как будто ничего не случилось.

…и крестный отец «Звездной академии», месье Халл…

…Бруни и вся эта шумиха вокруг частной жиз…

…в самом сердце Маркизских островов, куда Жак Брель переселился, окончив свою карье…

…скоро на «Франс-2»…

…вживую! на эээм-тиии-виии!..

Кухня была идеально чистой, и Шарли уже готовилась включить посудомоечную машину — один из подарков Сержа. Да, иногда он делал ей подарки, хотя в довольно своеобразной манере — все они были связаны с домашним хозяйством. Как, например, этот огромный серебристый куб известной немецкой марки, очень дорогой, по-кошачьи уютно мурлычущий во время работы. После пребывания в нем бокалы сверкали, как бриллианты.

Шарли решила приготовить ужин по-домашнему, чтобы отпраздновать свою маленькую победу. Она осмотрела содержимое холодильника и составила в уме приблизительное меню. Еще не закрыв дверцу, она приподняла голову и крикнула в сторону гостиной:

— Ты будешь ужи…

Пощечина едва не сбила ее с ног. Перстень с печаткой содрал кожу на щеке и, кажется, выбил зуб. Шарли ударилась виском об угол холодильника и на секунду перестала дышать. Во рту она почувствовала вкус крови и желчи. Все еще оглушенная, она поднесла руку к щеке, потом провела ею по голове, словно пронизанной сотнями иголок. Затем нащупала языком едва держащийся зуб, от которого во все стороны расходились волны боли.

Чувствуя звон в ушах, она с трудом вдохнула воздух и подняла глаза, освещенная слабым светом холодильника, зажатая между дверцей и полкой, на которой лежал сыр. И с ужасом ощутила, как ее снова захватывает вихрь эмоций, ставших такими привычными за эти семь лет: ненависть к себе, страх побоев, желание убежать…

Он огромной глыбой нависал над ней, и на его физиономии она заметила едва различимую под маской гнева слабую ухмылку. Это было самое худшее, самое невыносимое: доставлять ему удовольствие таким образом. Из-за того, что звук телевизора был включен на полную громкость, она не услышала, как Серж подошел. Пожалуй, он действительно был неплохим полицейским: мог перемещать свою громадную тушу без единого звука, без малейшего колебания воздуха.

— Ну что, Шарли? — спокойно спросил он.

Затем резко схватил ее за волосы и одним рывком поднял на ноги. На мгновение Шарли показалось, что ее голова оторвалась от тела.

— Принимаешь меня за идиота? — прорычал он ей прямо в лицо.

Ничего не говорить. Не кричать. Ради Давида. Пусть Давид ни о чем не узнает…

Не дождавшись ответа, Серж снова швырнул ее на пол — на то самое место, откуда только что поднял, между дверцей и нижними полками холодильника. Шарли почувствовала, как спину пронзила адская боль.

— Ты не оставляешь мне выбора, Шарли…

Звякнула пряжка кожаного ремня. Затем он с мягким шорохом выскользнул из петель.

— Ты в самом деле думаешь, что если сейчас у меня слишком много… работы, то я не вижу, что происходит в моем доме? Ты думаешь, что какая-то мелкая шлюшонка, которую я подобрал в Сен-Дени, будет заводить свои порядки в доме, где я за все плачу?

Она знала этот ритуал наизусть. Каждую реплику, каждую паузу в этом вступлении — поскольку пока это было лишь вступление.

— Нет, ты никогда не научишься дис-цип-ли-не. Никогда! Ты не оставляешь мне выбора, Шарли…

Она в последний раз взглянула ему в лицо и закрыла глаза.

 

2

Минут пять снизу не доносились ни звука. Хотя нет, в телевизоре по-прежнему бубнили голоса. Кажется, шел выпуск политических новостей, поскольку говорили о Саркози, о правительстве и прочем в таком роде, — иными словами, это было то, на чем Серж точно не стал бы задерживаться. Такие вещи никогда не представляли для него интереса (как, впрочем, и для Давида).

А раз так, значит, внизу что-то происходило.

Что-то ужасное.

Если Серж больше не сидит перед телевизором, непрерывно щелкая пультом, значит… он учит маму дис-цип-ли-не.

Да, Давид об этом знал. Еще с того момента, как впервые услышал звук его подъезжающей машины несколько минут назад. Даже, пожалуй, еще раньше: он что-то почувствовал еще до того, когда по телевизору заканчивалась очередная песенка.

Однако Давид должен был спуститься. У него не было выбора. Поскольку если он понимал многое — даже слишком многое, — кое-что от него пока все же ускользало. И среди прочего был один, самый важный вопрос: когда он ее убьет?

Вот почему он никогда не пытался усилить то, что мама назвала однажды его «небольшим отличием» (поскольку он много раз требовал от нее, чтобы она дала этому хоть какое-то определение), а сам он предпочитал называть «глазом»; в конце концов они оба сошлись на слове «тайна». Чтобы в один прекрасный день не увидеть ее (своим «другим» зрением) убитой — еще до того, как это произойдет на самом деле. И оказаться не в силах ничего сделать, чтобы это предотвратить, поскольку есть силы, которым даже самая яростная воля не может противостоять.

Кроме того, шла ли речь о смерти матери или чем-то другом, «видение будущего» всегда открывало ему реальность одновременно более простую, более жестокую и, разумеется, гораздо более ограниченную, чем, например, та, что могла открыться персонажам сериалов «Герои» или «Люди Икс».

Он осторожно вышел из комнаты и, прислушиваясь на каждом шагу, направился к лестнице. Его тело представляло собой один сплошной комок нервов, сердце сжималось от недоброго предчувствия.

Справа доносилось: «…но Симона Вейль все же признает необходимость священного долга памяти…»

Слева: «Ты просто шлюха, Шарли. Грязная шлюха. А знаешь, что я делаю с отбросами вроде тебя?..»

Сердце Давида подскочило в груди. Мама жива! Раз он с ней говорит, значит, она еще жива.

Еще можно было снова подняться. Сунуть голову под подушку, чтобы заглушить голоса, оскорбления, образы — вчерашние, сегодняшние, завтрашние… Уснуть и обо всем забыть. Или даже, как он порой мечтал, умереть.

Но что-то было не так. Мама не отвечала. Говорил только Серж.

Нет, что-то не так… абсолютно!

Давид продвинулся еще немного вперед.

«… вот что я с ними делаю, Шарли, ясно тебе?..»

Голос был какой-то странный… словно хнычущий. Но если и существовал на свете человек, неспособный выжать из себя ни слезинки ни при каких обстоятельствах, то это был Серж.

И — никакого ответа. Тишина.

Оставалось еще два метра до полуоткрытой двери кухни. Давид преодолел их с медлительностью сомнамбулы, двигаясь механически, словно заводная кукла.

Затем протянул руку и слегка толкнул дверь. Холодный неоновый свет показался ему слишком ярким, стены — слишком красными… как будто кричащими. Он несколько раз моргнул, но глаза по-прежнему были не в состоянии передать мозгу информацию об увиденном — или, точнее, сознание отказывалось воспринимать весь ужас этой сцены.

Его мать скорчилась на полу, как раненая белка. Ее лицо было наполовину закрыто светлыми волосами, наполовину — ладонями. Руки были исполосованы следами от ударов ремня. На полу кое-где виднелись лоскуты одежды, вырванные рукой Сержа или тем же ремнем — сейчас он лежал у ног хозяина, как преданный раб, а сам Серж стоял, расстегнув штаны и сжимая в руке член, и…

— Видишь, что ты вынуждаешь меня делать?..

…и мочился на бесформенное тело… которое когда-то произвело Давида на свет…

…Он писает на маму… Он писает на маму…

Серж, вероятно, ощутил его присутствие и повернул голову к двери.

Ребенок и его отчим смотрели друг на друга какое-то время, показавшееся Давиду бесконечным, будучи где-то очень далеко от всего мира, от Симоны Вейль, от окровавленных стен кухни…

Без размышлений, движимый какой-то непонятной силой, которая ему не принадлежала, Давид уже готов был броситься на отчима, как вдруг адская боль стиснула ему череп. Он почти услышал, как сдавливается внутри его мозг — это был влажный чавкающий звук, как будто лопнул какой-то гигантский гнойник. И тут же на него нахлынул поток образов, хаотически перемешанных, наслаивающихся друг на друга, как будто вся его жизнь, каждый миг его существования, каждая сцена, каждый удар, каждое оскорбление, каждое издевательство за последние семь лет пронеслись перед ним всего за несколько секунд, резко вырвавшись на поверхность из глубины сознания, словно поток лавы из жерла вулкана, а потом этот огненный хаос превратился в цепочку огромных горящих букв, сложившихся в настойчиво повторяющийся приказ: бежать из преисподней! бежать из преисподней! бежать из преисподней!

Он испустил громкий вопль и тут же без сознания рухнул на пол.

 

3

Тома Миньоль долго рассматривал лицо на фотографии: по форме — почти идеальный овал, слегка искаженный тяжеловатой нижней челюстью; нос крохотный, словно выточенный скальпелем; пухлые губы сложены в фальшиво-многообещающую улыбку; кожа слишком натянута; глаза чуть удлиненные, и надо всем этим — ярко-рыжая шевелюра. Ни мужчина, ни женщина. Ни белый(-ая), ни черный (-ая). Непонятно, какого возраста. Удивительный, фантастический гибрид Карлы Бруни и Майкла Джексона. Или Тины Тернер и Жан-Клода Житруа.

— Вы ее узнаете, я полагаю?

Лейтенант Миньоль кивнул и слегка подтолкнул фотографию по гладкой поверхности стола к своему шефу, комиссару Рулену.

— Да, — ответил он. — Клео ди Паскуале.

— А также Роберта Молина, Карина Патов и так далее и так далее. Множество имен плюс прозвище Вдова. Его настоящее имя Кеннеди Васкес. Кубинец по происхождению. Во Францию прибыл около двадцати лет назад. Что еще вы знаете о нем… о ней? — уточнил Рулен.

Тома Миньоль слегка вздохнул и быстро окинул взглядом комнату — один из тех безликих кабинетов полицейской префектуры Парижа, в которых всем без исключения копам Иль-де-Франс предстоит хоть раз, да побывать. И хорошо еще, если речь пойдет о наведении справок, а не о служебном взыскании…

— Я не специалист по крупному бандитизму. Кажется, она сделала себе имя на торговле кокаином. Также ее подозревали в причастности ко многим убийствам. Считается одной из особо опасных преступников, что вполне объяснимо, поскольку с ее прошлым, точнее, с ее… особенностями…

— С ее членом, ты хочешь сказать. По информации, которой мы располагаем, она не делала операции по перемене пола.

— …заставить считаться с собой всех боссов парижского преступного мира было, вероятно, совсем непросто.

Рулен согласно кивнул.

Миньоль ждал, пока шеф снова заговорит. Кабинеты Генеральной инспекции служб, в отличие от других полицейских подразделений, работающих фактически круглосуточно, в восемь вечера обычно уже пустели. Вызов к Рулену в такое время свидетельствовал о важности данного дела.

— Я тут недавно затребовал у ребят из отдела по борьбе с наркотиками досье Вдовы. Не буду перечислять, сколько звонков мне пришлось сделать и кому, чтобы получить к нему доступ, но в новоявленном Центральном бюро наконец согласились. Видно, решили не поднимать лишнего шума вокруг этого имени…

Миньоль молча кивнул. Сотрудники Генеральной инспекции служб — а это были сливки сливок всей полиции — в глазах остальных полицейских, по определению, были предателями, перебежчиками, коллаборационистами. Настоящими крысами, проще говоря. Они принадлежали к разным кланам и действовали прямо противоположным образом: если одни за много лет расследований привыкли приноравливаться к обстоятельствам и учитывать «человеческий фактор», то другие неукоснительно соблюдали правила, порой проявляя демонстративное пренебрежение к своим коллегам, за что получили от тех прозвище «маринадная инспекция» — намек на обычай устраивать многочасовые проверки.

— Досье весьма поучительное, — снова заговорил Рулен. — Итак, наша подруга прибыла в Париж около двадцати лет назад. В начале своей карьеры занималась проституцией. Золотое времечко! Уже тогда ее подозревали в причастности к ряду убийств — например, один из ее дружков был найден мертвым с дюжиной ножевых ран на теле. Потом организовала свое собственное веселое заведение, куда набрала девиц из Латинской Америки. Потом к этому добавились торговля наркотиками и рэкет… Словом, она сделалась настоящей «крестной матерью», единолично правящей своей империей.

— Но как могло случиться, что она ни разу ни на чем не попалась?

Рулен испустил долгий горький вздох:

— Наша… мадемуазель имеет серьезных покровителей, представь себе. Очень серьезных. Как раз благодаря своей особенности.

Тома предпочел воздержаться от комментариев.

— Ее хозяйство не только остается в наличии, но еще и исправно функционирует… Ходит даже слушок о его невероятных размерах… Сам понимаешь — кубинское происхождение, темперамент соответствующий… К тому же у Вдовы, кажется, есть и негритянские корни. Так что волшебная палочка нашей феи — это настоящий меч… или, скорее, мачете.

Мачете — это не на Кубе, машинально отметил про себя Тома. Шеф малость ошибся с географией… Комиссар, тем не менее, был явно доволен своей шуткой и издал один из характерных сальных смешков, на которые не скупился в продолжение всего разговора. Потом, переведя взгляд на лицо подчиненного, почувствовал свою оплошность — несмотря на вполне обычное французское имя, внешность Миньоля ясно свидетельствовала о североафриканских корнях. Улыбка шефа превратилась в натянутую гримасу.

— Короче, — проговорил он, — Вдова пользуется расположением весьма высокопоставленных господ.

— Судей, в том числе?

— Судей, политиков… Возможно, и высших полицейских чинов. Всякий раз, как затевается очередная операция по борьбе с бандитизмом или наркоторговлей и все вроде бы складывается удачно, Вдове неизменно удается выйти сухой из воды. Как будто ее кто-то предупреждает о готовящейся проверке или облаве.

Тома начал понимать, зачем его сюда вызвали:

— Я так понимаю, есть подозрение, что это кто-то из наших?

Рулен открыл другую папку, достал оттуда новую фотографию и положил перед подчиненным на стол.

Тома склонился над ней, вглядываясь в квадратное лицо с грубыми чертами, словно вытесанное из камня, в маленькие прищуренные глазки, взгляд которых казался убегающим, едва заметную довольную ухмылку… Нервный тип. Если не сказать — безбашенный.

— Лейтенант Миньоль, перед вами Серж Тевеннен, капитан отдела по борьбе с наркотиками. Тридцать семь лет, хорошие характеристики, уважение коллег… суровый, но справедливый, все такое. Это официальные данные. Неофициально всеми своим успехами он обязан двум главным козырям: первый — огромная физическая сила, которая изумляет всех, кто с ним знаком, и которую он использует при всяком удобном и неудобном случае…

— …и второй — невероятно разветвленная шпионская агентура, — договорил Тома.

Оба полицейских обменялись понимающим взглядом. Коп, чья успешная работа основывалась на донесениях внедренных повсюду информаторов, недаром вызвал интерес у «маринадной полиции». Чувствовалось, что по натуре он склонен искать опасности: ему явно нравилось плавать в бурных водах. И в ходе этого плавания он, возможно, завел несколько знакомств, которые в его среде были сочтены… нежелательными.

— Если уж выкладывать все… Мы некоторое время назад взяли его на заметку, — продолжал Рулен. — Но назначить расследование мы не имеем права, поскольку на него не поступило ни одной официальной жалобы. Только слухи, да еще одно мутное дело — бесследное исчезновение одного насильника, которого Тевеннен сначала задержал, потом вынужден был отпустить за отсутствием улик. В один прекрасный вечер тот тип не пришел домой, его сожительница явилась в полицию и устроила скандал — говорила, что это копы его куда-то увезли… В общем, ничего о нем так и не узнали.

— А сейчас что-то случилось?

— Вот что.

Рулен снова раскрыл папку и вынул оттуда несколько листков.

Миньоль быстро просмотрел их.

Анонимный донос. Какие-то цифры, похожие на шифр. Фотографии.

Тома не был удивлен. Одной из причин, по которым ГИС презирал остальной полицейский корпус, был ее принцип принятия дела к производству: для этого достаточно было письменной жалобы — неважно, от кого она поступала: от чересчур нервного соседа, от жаждущего мести бывшего супруга и так далее — или запроса из прокуратуры (что обычно случалось под нажимом СМИ). Кроме того, ГИС могла назначить расследование по собственной инициативе и в результате обратить в прах репутацию доселе безупречного копа (хотя случалось и так, что впоследствии его все же признавали невиновным).

Миньоль внимательно рассматривал фотографии: Тевеннен наклоняется к окну лимузина, откуда выбиваются пряди огненно-рыжих волос; тот же самый лимузин, номерные знаки крупным планом; чей-то профиль в окне задней дверцы — странный, получеловеческий, полузвериный, напоминающий морду льва… Потом — Тевеннен за рулем серебристо-серого «БМВ Х5». И наконец, на последнем снимке, он же на сверкающем белоснежном мотоцикле «хонда-голдвинг». Без шлема.

По самым скромным подсчетам оба транспортных средства должны были обойтись где-то в восемьдесят тысяч евро. Неплохо для капитана полиции… если тачка и мотоцикл в самом деле его. Наверняка есть еще и машина «на каждый день», чтобы ездить на работу, не вызывая подозрений…

«Фотосессия» сопровождалась заметками: точные даты и время встреч Тевеннена с Вдовой или кем-то из ее доверенных лиц. Эти сведения напрочь исключали для него возможность алиби.

В списке подручных Вдовы Миньоль обнаружил одно, имя, слишком хорошо ему знакомое. Он с трудом смог сохранить внешнее спокойствие.

— Если верить полному досье, которое я передам тебе через минуту, у нашего друга рыльце в пушку, — сообщил Рулен. — Правда, до какой степени он влип и во что именно — об этом история пока умалчивает. — Кажется, комиссар собирался снова засмеяться своим грубым смехом, но передумал и в заключение лишь добавил: — Во всяком случае, это очень серьезно.

Теперь Тома в общих чертах представлял себе расклад. Если расследование пройдет как надо, они смогут не только прищучить Тевеннена, но и предъявить официальное обвинение Вдове. К тому же для репутации ГИС будет полезно, если они смогут отыскать паршивую овцу в своем стаде, вместо того чтобы трепать нервы коллегам из-за проблем, не стоящих выеденного яйца.

Рулен подался ближе к подчиненному, склонившись над столом. Вся веселость комиссара в одно мгновение исчезла.

— Ты можешь взять в помощники кого захочешь, ты можешь действовать по своему усмотрению, — но мне нужен этот тип! И она тоже, если представится возможность прихватить и ее, хотя, конечно, в первую очередь ты должен сконцентрироваться на нем. Тебе передадут все нужные данные из отделов по борьбе с бандитизмом и наркотиками. Словом, ты получаешь карт-бланш. И не питай особых иллюзий. Когда ты все прочтешь, сам увидишь: речь уже не о том, увяз ли у птички коготок, а о том, не утонула ли она в болоте целиком.

Тома Миньоль понимал, что это расследование — серьезный шаг в его пока еще недолгой служебной карьере.

 

4

…2…7…14…17…35…

…3…6…

…нужно уезжать… быстро…

…найду решение… обещаю тебе…

…то, что я делаю для этих сук…

…все эти деньги…

…они за нами наблюдают…

…они сейчас явятся, они уже в пути…

…верни мне моего сына!..

…ааа…

…аааааа!..

Давид с криком вырвался из глубин сна, постепенно превращавшегося в кошмар, и какое-то время лежал неподвижно, оглушенный, растерянный, дрожащий как в лихорадке. Сбившиеся простыни спеленали тело, словно гигантская паутина. Он поморгал, перевел дыхание, стряхнул с себя недавний ужас… и почти сразу же осознал не менее ужасную реальность.

Он был у себя в комнате. У кровати горел ночник — мама оставила его включенным, когда ушла.

Когда он очнулся здесь в первый раз, придя в себя после обморока, она сидела рядом с ним. Глаза у нее распухли от слез, на скуле был синяк, но она не обращала на это внимания, охваченная тревогой за сына. Сейчас она, должно быть, спала, наглотавшись снотворного — иначе она не засыпала, — и Серж храпел рядом с ней. И Давид чувствовал себя одиноким — наедине со своими кошмарами и своими вопросами, в полной тишине зябкой зимней ночи городского предместья.

Он отбросил одеяло и, дрожа, сел на край кровати. Он знал, что приснившийся недавно сон был не совсем обычным. Образы были слишком реальными, слишком насыщенными и в то же время слишком бессвязными, не подчиняющимися текучей линейной логике сновидений. Нет, его сознание снова посылало ему сигналы из будущего, перемешанные с обрывками прошлого. Ничего приятного в этом не было. И однако…

Он встал и подошел к письменному столу, сидя за которым обычно притворялся, что делает домашнюю работу. Взял листок бумаги и аккуратно записал на нем ряд цифр. Две последние обвел контуром, напоминающим звезду.

Пригодится ли это ему когда-нибудь?

Он пока не знал.

Давид вздохнул. Теперь какое-то время не удастся заснуть. Он достал из школьного портфеля игровую приставку PSP, с которой никогда не расставался. Гаджет был для него чем-то вроде домашнего зверька. Давид всегда мечтал о собаке, которая могла бы стать ему товарищем для игр — он очень страдал от одиночества (однако он не хотел младшего брата или сестру: мысль о том, чтобы породниться с Сержем, пусть даже таким косвенным образом, была ему отвратительна).

Затем вынул из бокового отделения портфеля USD-диск с фильмом «Рататуй», который дал ему посмотреть Тео Богран. У мамы хватило денег только на приставку, на диски с фильмами и видеоиграми — уже нет, так что ими снабжал его Тео, школьный приятель (сам он имел все, о чем, по мнению Давида, мечтает каждый ребенок: iPod, крутой мобильник, PSP, само собой, плюс целую кучу видеоигр и фильмов). В обмен на это Давид давал ему списывать домашние задания; таким образом, деловые отношения были взаимовыгодными и сильно облегчали жизнь обоим.

Давид почувствовал, что хочет пить. Он немного поколебался перед тем, как выйти из комнаты — своего единственного владения, своего убежища. Остальная часть дома была вражеской территорией. За последние месяцы это ощущение обострилось до крайности: Давиду постоянно казалось, что за ним наблюдают. Но это, конечно, была иллюзия — просто во всем доме ощущалось присутствие Сержа. Даже когда его самого не было, здесь как будто незримо присутствовал его призрак.

Давид приоткрыл дверь и прислушался. Издалека доносился храп. Серж спал — значит, путь был свободен.

Он на цыпочках прошел по коридору и спустился на первый этаж, в кухню. Как только он вошел, его молнией пронзило недавнее воспоминание: его мать, скорчившись, лежит на полу…

Давид встряхнул головой, словно пытаясь избавиться от ужасного видения, и взял из холодильника бутылку кока-колы. Пока он пил, он повторял про себя семь цифр, которые недавно записал на листке бумаги. Счастливый билет, с которым можно было осуществить любую мечту… последняя надежда, за которую он продолжал цепляться, даже вопреки самому себе…

Но какую цену придется заплатить за эту надежду? «Воспоминания о будущем», которые приходили к нему во сне, были еще более смутными и бессвязными, чем те, что порой мелькали днем, во время бодрствования. Но никогда еще они не были настолько отчетливыми, как сегодня.

Обычно, когда события из будущего возникали в его сознании — как правило, внезапно и порой в самых неподходящих ситуациях, — это всегда выглядело одинаково: картина была слегка размытой, словно контуры предметов стерлись от времени, зато краски, звуки и запахи воспринимались четко. Однако Давид никогда не пользовался плодами своего таланта и тем более не пытался развивать его. Быть в состоянии каждый раз предвидеть, что, например, Лулу позвонит через несколько минут, не представляло для него никакого интереса и казалось лишь бесполезным напряжением мозгов.

К тому же он понимал, что не в силах контролировать механизм видений. Например, он не смог «увидеть» несчастный случай, произошедший год назад: ухаживая за растениями в небольшом школьном садике, он случайно упал и сильно разбил лицо о металлическое ограждение.

Единственной способностью, которую Давид использовал постоянно и с большой охотой, была его исключительная память, позволяющая сохранять всю информацию из учебников без малейших усилий. Правда, ему все время приходилось нарочно делать ошибки на контрольных, поскольку мама повторяла ему десятки, сотни раз: «Пусть это будет наш с тобой секрет… только наш, и больше ничей!»

«Почему?» — недоумевал он поначалу, когда они только-только открыли это его «отличие». Ответ пришел довольно быстро. В тот день, когда школьная учительница, мадам Дюмон, ужасная старая дева, морально искалечившая несколько поколений учеников и считающая главной своей миссией вдолбить им головы, что жизнь состоит из правил, которые нужно соблюдать, и запретов, которые нельзя нарушать, — так вот, когда мадам Дюмон собиралась раздать проверенные накануне контрольные. В своей отличной оценке Давид был уверен на все сто, поэтому не мог понять, почему она написала на его работе красными чернилами: «НЕЛЬЗЯ СПИСЫВАТЬ С УЧЕБНИКА!», словно для вящего назидания трижды подчеркнув эту надпись, — и поставила нулевой балл. Он с искренним недоумением спросил у нее об этом — примерно за час до того, как контрольные были розданы.

Мадам Дюмон долго смотрела на него из-под своей похожей на башню укладки седых волос, подкрашенных сиреневой краской, — вначале с подозрением (как мелкий паршивец мог узнать?..), потом с ужасом.

Целый год она его избегала — уклонялась от его взгляда, вздрагивала всякий раз, когда он обращался к ней с вопросом.

Впрочем, за каждую работу она теперь неизменно ставила ему высшие баллы, а общение с ним свела к минимуму — до такой степени, что это заметила директриса школы и пригласила ее к себе в кабинет, чтобы сделать соответствующее внушение. Ко всеобщему удивлению, вскоре после этой беседы мадам Дюмон уволилась с работы по состоянию здоровья. Сама директриса, кстати сказать, тоже порой невольно вздрагивала, встретившись взглядом с необычным учеником где-нибудь в школьных коридорах.

После этого случая — и некоторых других, менее значительных, — Давид сделал следующие выводы:

— мама была права;

— любое отличие от окружающих — препятствие к общению с ними, если они о нем знают или догадываются: тогда вы становитесь в их глазах опасным и даже отвратительным; вы обречены на одиночество;

— его «талант» может стать преимуществом лишь в том случае, если использовать его по минимуму и только в случае крайней необходимости.

Именно это было гораздо более важным уроком, чем все правила и запреты мадам Дюмон. Сама того не зная, учительница (которая из отпуска по состоянию здоровья отправилась прямиком на пенсию и больше никогда в жизни не встречала своего необычного ученика) выполнила свою миссию.

Давиду пришлось научиться лгать, скрываться, изворачиваться и при этом запоминать все что нужно, никогда не делая попыток развивать свои способности дальше — в повседневной жизни они как бы оставались за скобками. Свой «глаз» он держал по большей части полуприкрытым или закрытым полностью — хотя при этом втайне всегда надеялся когда-нибудь «увидеть» по-настоящему счастливое событие: окончание того многолетнего кошмара, в котором они жили вместе с матерью. Но эта мечта оставалась несбыточной. Со временем он перестал надеяться и только ждал, когда наконец вырастет, чтобы расправиться с Сержем так, как тот заслуживает, и освободить от него маму навсегда.

Этой ночью он почувствовал, что скоро произойдет нечто важное, после чего вся былая неопределенность его существования развеется как дым.

Сначала — цифры. Четкие. Искушающие. Зловещие. Потом — образы, тоже не сулящие ничего хорошего: огненные вспышки; выстрелы; дорога, словно уходящая в бесконечность; жестокое бледное лицо какого-то типа с ножом в руке; окровавленное тело, завернутое в простыню, на полу кухни; крики матери; белозубая улыбка на гладком лице странного существа с огненно-рыжими волосами, пряди которых напоминали лучи черного солнца… И — словно постоянное немое сопровождение всех этих картин, хаотически проносящихся перед ним, словно кадры кинопленки, — гнетущее предчувствие чего-то ужасного…

И очень странного, почти невероятного.

Эти цифры могли открыть путь к свободе — да, что-то подобное должно случиться, Давид был в этом почти уверен.

Но также они могли открыть дорогу в преисподнюю.

Он чувствовал на своих плечах давящий груз ответственности, необходимости принять важное решение.

Вкус кока-колы во рту стал горьким.

Давид открыл холодильник, чтобы поставить бутылку на место. В прямоугольнике слабого света он различил на плиточном полу какое-то темное пятно. Обычно пол на кухне блестел, как и все остальное, что было еще одним из нерушимых правил, установленных Сержем. И вот, тем не менее, пятно. Кровь. Единственное напоминание о той сцене, что разыгралась здесь несколько часов назад…

Скомканный в его руке листок бумаги как будто потяжелел и стал горячим… почти живым, как больной птенец, из последних сил цепляющийся за жизнь.

Бежать из преисподней! бежать из преисподней!..

И вдруг он понял — по-прежнему не отрывая взгляда от кровавого пятна и чувствуя в руке теплого бумажного птенчика, — что тот благословенный день, который он так надеялся увидеть в будущем, возможно, уже настал.

Он понял, что отныне ничто не будет хуже, чем эта кухня.

Он понял, что его решение уже принято, хотя он этого еще не осознает.

Потому что память никогда его не обманывала.

Они последуют тем путем, который уже начертан для них.

 

5

Ужасная ночь. Ужасное пробуждение. Ужасное утро. Ее сердце было переполнено отчаянием, отвращением, паникой. Глаза, полные слез, почти не различали угнетающий сероватый зимний пейзаж за окном.

Затем Шарли начала готовить завтрак, почти механически выдерживая последовательность привычных действий: выжимать сок из апельсинов, заливать молоком кукурузные хлопья, варить шоколад. И ждать, пытаясь найти в себе силы, чтобы выдержать взгляд Давида, который должен был появиться в кухне с минуты на минуту. Она старалась держаться прямо, несмотря на сильную боль в пояснице — люмбаго? воспаление седалищного нерва? — впрочем, ей было все равно, она ничего не хотела об этом знать. Точно так же, как о синяках, ссадинах и кровоподтеках. Гораздо хуже были оскорбления, унижения, брань. Но самым худшим было то, что ее сын стал свидетелем этой пытки, этого ужаса. Вчера она не смогла даже вызвать для Давида «скорую» — Серж ей категорически это запретил, — и ей оставалось лишь беспомощно сидеть у изголовья сына, ожидая, пока он придет в себя. Несколько минут, проведенных в ожидании, показались вечностью.

Она услышала, как Давид спускается по лестнице. Когда он вошел в кухню, Шарли не сразу решилась повернуться к двери. Наконец ей удалось это сделать и изобразить на лице подобие улыбки.

— Как спалось, дорогой?

В ту же секунду, взглянув на измученное личико сына, она поняла, насколько это был глупый вопрос.

— Нормально…

Давид выглядел напряженным, замкнутым. Он не смотрел на мать, словно стыдился. Теперь, в отчаянии подумала Шарли, это всегда будет стоять между ними: Серж… Серж за работой. Она почувствовала, что вот-вот расплачется.

— Ты проголодался? — неуверенно спросила она.

Не отвечая, Давид подошел к столу и сел, по пути бросив мимолетный взгляд на пол перед холодильником, что не ускользнуло от Шарли. Сегодня утром кровавое пятно на полу бросилось ей в глаза, едва лишь она вошла на кухню. Шарли тут же оттерла пятно и теперь недоумевала, каким образом Давид мог о нем узнать. Она с трудом удержалась от этого вопроса и налила сыну бокал апельсинового сока.

— Сегодня ночью я три раза вставала и заходила к тебе. Ты крепко спал, у тебя вроде бы не было температуры, но…

— Все в порядке, мам. Не волнуйся.

Шарли сняла с плиты кастрюльку с горячим шоколадом и разлила его по чашкам.

— Что произошло вчера вечером, Давид? — мягко спросила она. — Ты можешь мне об этом рассказать? Это твое обычное… недомогание?

Он пожал плечами:

— Не знаю… просто голова болела, и все.

Шарли вздрогнула:

— Это похоже… на тот случай, в прошлом году?

— Нет… кажется, нет. Сначала заболела голова, а потом… ну, ты знаешь, как у меня бывает… когда память как будто скачет из прошлого в будущее.

Лицо Шарли омрачилось.

В прошлом году Давиду пришлось сделать энцефалограмму — он неудачно упал во время игры в мяч, и рентген обнаружил легкую черепную травму.

Именно тогда Шарли выяснила реальное положение дел: необычные способности сына были следствием изначально неправильного строения мозга.

— У вашего сына уже проявлялись какие-то особые свойства? — спросил ее невролог, элегантный мужчина с серебристыми висками, важный, как китайский мандарин, сидевший за столом в своем кабинете, оборудованном по последнему слову медицинской техники.

Шарли почувствовала, что краснеет.

— Нет, — солгала она.

Серж рядом с ней сидел не шелохнувшись, но она знала, что он стережет каждое ее слово, словно цербер.

— Видите ли, меня кое-что заинтересовало… Может быть, у него особенно хорошая память? Или какие-то необычные сны?..

Шарли очень хотелось рассказать ему обо всем. О том, как быстро Давид научился говорить, читать, писать. О том, как хорошо он все запоминал. Об этой его… аномалии, о «небольшом отличии», которое, возможно, могло в будущем сделать его настоящим гением. И о своем собственном ужасе, который она испытала, когда это стало для нее очевидно.

Но она промолчала. Меньше всего на свете ей хотелось, чтобы ее сына изучали, как подопытного кролика.

— Нет, доктор… ничего такого.

— Странно. Дело в том, что одна часть мозга вашего сына необыкновенно развита. Я говорю о конечном мозге, который находится в левом полушарии и отвечает за долговременную память. К тому же — и это делает вашего сына совершенно уникальным — его гиппокамп — иными словами, желудочек головного мозга, который обеспечивает связь кратковременной память с долговременной, — также имеет объем больше обычного. Это как если бы… в голове вашего сына находился огромный многопиксельный экран, на котором одновременно отражается множество событий.

— Я… я даже не знаю, что вам сказать, доктор. Да, мой сын довольно развит для своего возраста, он очень быстро все усваивает в школе, у него хорошие отметки, но… ничего сверхординарного.

— И у него не было ничего похожего на дежавю?

Кажется, доктор не заметил, как она вздрогнула. Да, судя по объяснениям Давида, это действительно напоминало дежавю: мгновенное, словно вспышка, воспоминание. Не предвидение — именно воспоминание, словно образы из будущего уже хранились где-то в глубинах его памяти и вдруг неожиданно всплыли на поверхность.

— Нет… а при чем здесь дежавю? — неуверенно спросила Шарли. Серж рядом с ней слегка пошевелился на стуле, отчего тот скрипнул.

— Согласно последним научным исследованиям, дежавю — некое кратковременное расстройство памяти. Осечка, можно сказать…

— Нет, доктор, — перебил его Серж с любезной улыбкой уличного торговца, которая всегда была у него наготове для щекотливых ситуаций. — Мы никогда ничего подобного за ним не замечали. Не правда ли, дорогая?

Доктор, слегка нахмурившись, в течение нескольких секунд переводил взгляд с одного на другую и обратно, как будто что-то подозревал. Наконец вздохнул и произнес:

— Что ж, хорошо. Было бы любопытно провести несколько тестов… но если вы ничего не замечали… На всякий случай все же присматривайте за вашим сыном. Если вдруг он испытает шок в результате какой-то чрезвычайной ситуации, это может… пробудить в нем нечто…

«…пробудить в нем нечто…»

— Этой ночью не случилось ничего особенного? — спросила Шарли.

Давид бросил на мать один из тех непроницаемых взглядов, которые порой ее раздражали — можно подумать, говорила она себе в такие моменты, что его невероятная память развилась за счет того, что одолжила немало клеток у системы, отвечающей за коммуникабельность.

— Тебе не снились… какие-то необычные сны?

Вместо ответа Давид низко опустил голову и отпил глоток из чашки с шоколадом.

— Почему ты спрашиваешь? — наконец спросил он, выпрямляясь. Над верхней губой были шоколадные «усы».

Шарли вздохнула. Нет, хватит на сегодня… на утро уж точно.

— Так просто, сокровище мое. А теперь беги, скоро придет автобус. Не опоздай.

Почему он выглядит таким отстраненным?.. То есть отстраненным гораздо больше обычного?.. Конечно, из-за вчерашней сцены. Из-за обморока… Разве могло быть иначе?

Через минуту после того, как Давид вышел из кухни, Шарли почувствовала дуновение сквозняка. Она выглянула в прихожую и увидела, что сын стоит неподвижно возле настежь распахнутой входной двери.

— Давид, что случи…

Он обернулся, и Шарли осеклась. На золотисто-смуглом личике, с огромными черными глазами и четко очерченным, несмотря на юный возраст, подбородком, она ясно прочитала два чувства: панику и вместе с тем решительность. Сходство с отцом было поразительным. То же самое выражение, которое…

…которое появилось на его лице, когда она объявила, что он скоро станет отцом…

Паника.

И решительность.

Это абсолютное сходство даже заставило Шарли испытать мгновенный приступ головокружения. Она слегка пошатнулась.

Давид протянул к ней руку.

— Держи, — прошептал он.

На его ладони она увидела что-то непонятное и машинально взяла это, даже не глядя, — на ощупь предмет казался просто бумажным комком, — поскольку не отрывала глаз от лица сына.

Она очнулась лишь тогда, когда Давид повернулся, вышел из дома и побежал к автобусной остановке.

— Давид!

Но крошечная фигурка уже почти растворилась в синеватом зимнем тумане, который окутывал все предместье последние несколько дней, и вскоре скрылась за поворотом.

Охваченная тревогой, Шарли закрыла дверь, потом с некоторым замешательством развернула смятый листок.

2, 7, 14, 17, 35.

3, 6.

Две последние цифры были обведены контуром, напоминающим звезду.

«Что за…»

Она вглядывалась в цифры, пытаясь понять, расшифровать это послание, этот код — и заодно выяснить, какое отношение он имеет к…

И вдруг ее сердце лихорадочно заколотилось — даже раньше, чем она успела полностью осознать смысл этих цифр.

Нет, воскликнула она про себя, ведь не может такого быть, что это… оно?..

Она пересчитала цифры. Семь. И две последние обведены звездой.

С трудом передвигая ноги, Шарли вернулась в кухню и опустилась на стул, словно придавленная неожиданно свалившимся грузом. Теперь она все понимала — и то, что произошло, и то, что это может означать для их будущего.

Если вдруг он испытает шок… это может пробудить в нем нечто…

Она поняла, что произошло этой ночью и почему наутро Давид так странно взглянул на нее, когда она спросила про сны. И конечно, она поняла, что он ей дал несколько минут назад.

Счастливый билет. Их билет к свободе.

 

6

Тома Миньоль неторопливо допивал вторую чашку кофе, когда дверь кафе распахнулась и вошел высокий худощавый человек, по виду явный выходец из Северной Африки. Он быстро взглянул в сторону бара, где три четверти здешнего населения уже потягивали свою первую порцию красного за день, потом разглядел в полусумраке кафе лицо Тома, сидевшего за одним из разделенных перегородками столиков, и решительно направился к нему бесшумной, слегка развалистой походкой. Подойдя, он сел напротив юного лейтенанта на банкетку, обтянутую потертой искусственной кожей, спиной к залу.

— Привет, Жамель, — сказал Тома.

— Здорово, земляк.

«Земляк»… В данном случае это слово не означало принадлежность к жителям одного и того же квартала, города или всего Иль-де-Франс, а было лишь одним из проявлений иронии судьбы — напоминанием о том, что в ряды ГИС Тома Миньоля привела вовсе не страсть к расследованиям, а всего лишь его физиономия. И его история.

Если не считать имени, вполне типичного для француза, все выдавало в нем североафриканца: шапка густых черных волос с упругими, словно теннисные мячи, завитками, вызывающий взгляд черных глаз из-под густых ресниц, орлиный нос, шрам на левой щеке. Идеальный кандидат в преступники, по мнению полицейских. Они задерживали его десятки раз, когда он еще подростком жил в арабском квартале, в маленькой квартирке, вместе с родителями — Миньолем-старшим, местным уроженцем, и Лейлой Зерруки, обильной телом женщиной со стойкими генами, которая передала сыну внешний облик своего брата и все тонкости приготовления кускуса по-мароккански.

Именно там, зажатый между башнями Валь-д’Уаза и страстно мечтающий о побеге, Тома, сам еще не зная об этом, выбрал свое будущее предназначение: бороться с полицейским произволом, с правонарушениями, возведенными в правило, с незаконными задержаниями, побоями, провокациями. Он понимал, что порой все это необходимо для обеспечения порядка, но это не могло не вызывать у него возмущения, как у человека, находящегося по ту сторону барьера.

Этот барьер он твердо решил пересечь, и это ему удалось. Отныне он сам был грозой полицейских, и его боялись те, кто некогда отравлял ему жизнь. Он имел полное право их контролировать. Путь от арабского квартала до ГИС был абсолютно прямым… и до сего момента безупречным.

Человек, сидевший напротив него, звался Жамель Зерруки. Один из главных помощников Вдовы. И, так сказать, по совместительству — двоюродный брат Тома.

Последний был ничуть не удивлен, узнав, что его родственник занимает столь высокий пост в иерархии преступного мира: кто бы ни контролировал наркотрафик — русские, африканцы или арабы, — рядовые участники цепочки рекрутировались именно в арабском квартале. Там же хранился товар — в разветвленных тайных лабиринтах домов, подвалов, складов…

До сих пор дела и заботы семейства Зерруки не касались Тома: он занимался полицейскими, а не преступниками. Но после того как в одном из досье он обнаружил имя Жамеля — в списке наиболее доверенных лиц Вдовы, — ситуация изменилась.

— Чем обязан удовольствию тебя лицезреть? — с иронией спросил Жмель.

— У тебя неприятности.

Над столом повисла тишина. Двое мужчин какое-то время в упор смотрели друг на друга. На лице своего родственника и предполагаемого союзника Тома прочел враждебность. Он понимал, что в глазах Жамеля выглядит как минимум трижды отступником. Начать с того, что отец Тома предпочел дать сыну западное образование вместо домашнего, как полагалось бы сделать в порядочной мусульманской семье. Во-вторых, Тома стал предателем, сотрудничающим с копами (так, по крайней мере, это наверняка представлялось Жамелю). И наконец, теперь он явился с дурными вестями.

— С каких это пор ваша «маринадная инспекция» нами заинтересовалась? — спросил Жамель с небрежностью человека, хорошо осведомленного о внутренних полицейских делах.

— С тех пор, как твоя… патронесса завела знакомства среди полицейских, — ответил Тома.

В общих чертах он обрисовал родственнику ситуацию, заметив, что при упоминании имени Тевеннена брови Жамеля слегка приподнялись — стало быть, рыльце у копа и впрямь было в пушку, и Вдова действительно была здесь замешана… Никаких дополнительных подробностей Тома сообщать не стал, ограничившись лишь информацией, необходимой, чтобы приобщить кузена к делу.

Он был уверен, что рыбка заглотнула наживку, как вдруг Жамель быстро и почти незаметно взглянул по сторонам, словно его что-то спугнуло.

— Ты зачем пришел? — спросил он.

Тома пожал плечами:

— Мы с тобой не в одной лодке, но я уж точно пришел не затем, чтобы сдавать своих родственников. Ты что, решил, что у меня в кармане диктофон? Твои дела меня не касаются. И моей инспекции тоже.

— Хорошо, тогда скажи зачем. А то это похоже на подставу.

Тома немного помолчал, размышляя, как лучше изложить суть дела, не раскрывая своих истинных намерений.

— Тебе так нравится работать под башмаком у трансвестита, который раньше был шлюхой? — без обиняков спросил он.

Даже в полусумраке Тома заметил, как лицо Жамеля побагровело. На лице его читался гнев, смешанный со стыдом. Причина была понятна: даже если Вдове удалось создать разветвленную преступную сеть, действуя со всей жестокостью и непреклонностью, и купить всеобщее почтение ценою страха, то для сыновей Корана она оставалась, в лучшем случае, существом, предназначенным для греховных развлечений, в худшем — ошибкой природы. И в обоих случаях — тем, что называлось archouma. [3]Здесь: стыдоба (араб.) .

— Вот что я тебе предлагаю, — продолжал Тома. — Ты поможешь мне прищучить Тевеннена, а я в обмен помогу тебе свалить Вдову. На какое-то время тебе придется исчезнуть, но потом ты сможешь вернуться и продолжать вести прежние дела… или заняться чем-то еще. Честная сделка.

— Считаешь меня крысой? — возмутился Зерруки.

— Я тебя считаю умным малым, который понимает свой интерес. Я предлагаю тебе дешево отделаться и выйти из этой истории невредимым. Может, даже с почестями. Если дело сорвется, тебе тем более ничего не грозит. К тому же речь идет о том, чтобы прищучить копа. С каких пор ты стал жалеть эту публику?

Жамель подозрительно взглянул на него, слегка приподняв одну бровь:

— А твой-то интерес в чем? Тебе от этого какая выгода?

Тома с трудом сдержал улыбку. Он знал, что кузен осторожен, как лис, — привычка, выработанная долгими годами уличного воспитания.

Участие в этом деле Жамеля Зерруки необходимо было Тома ради двух целей: как можно быстрее схватить Тевеннена и заработать себе репутацию, достаточно хорошую, чтобы перейти из ГИС на более достойную работу.

Часто сталкиваясь с рядовыми полицейскими в ходе своих расследований, он постепенно осознал всю сложность положения этих людей, которым приходилось бороться с преступностью и в то же время постоянно ощущать на себе как минимум неприязнь или даже открытую ненависть большинства населения и СМИ. В свое время подобная ненависть привела Тома на работу в ГИС, но, оказавшись там, он вынужден был пересмотреть свое отношение, изучив ситуацию с другой стороны.

Теперь полицейский корпус вызывал у Тома Миньоля искреннее уважение — достаточное для того, чтобы стремиться стать одним из его сотрудников. И заняться настоящими преступниками.

Когда в «деле Вдовы» всплыло имя его кузена, Тома увидел в этом подходящую возможность отличиться, чтобы позднее претендовать на другую работу. Более благодарную. Более уважаемую. Более… полицейскую — борьба с преступностью, с наркотрафиком… Орфевр, 36.

Он долго смотрел на двоюродного брата.

— Мой интерес в том, чтобы выиграть время, — наконец ответил он. — Хотя рано или поздно Тевеннен все равно попадется, а вместе с ним и твоя патронесса… Еще в том, чтобы мой уважаемый родич не оказался за решеткой — если у него хватит ума принять мое предложение. Ну и наконец, я хочу иметь хоть одну почетную страницу в своем досье. Как видишь, ни один из нас внакладе не останется.

Жамель Зерруки некоторое время молчал, глядя на свои сжатые кулаки. Затем вдруг резко встал и произнес одну-единственную фразу:

— Я ничего не обещаю.

Однако Тома понял, что выиграл первый раунд.

 

7

— Ты… никуда не поедешь сегодня вечером?

Шарли задала этот вопрос почти шепотом, хотя изо всех сил старалась, чтобы голос звучал естественно. Она старалась вести себя как ни в чем не бывало, и в каком-то смысле Серж ей даже помогал: он был молчаливым, отстраненным… можно сказать, отсутствующим, даже когда находился в доме. Их разговоры после недавней сцены свелись к минимуму — Серж словно и сам понял, что на сей раз переступил черту.

По крайней мере, так было до сегодняшнего вечера. Сегодня, по какой-то непонятной причине, Серж явился домой в хорошем настроении (догадаться об этом можно было хотя бы по тому, что он два часа просидел перед телевизором без единого комментария в духе: «Ну и б…ская морда!»).

— Нет. Посижу дома, со своей любимой женушкой.

Шарли изумленно моргнула, заметив адресованную ей улыбку, и одновременно почувствовала, как вдоль позвоночника пробежала легкая дрожь.

— У тебя разве нет никаких дел? — спросила она, хотя и понимала, что это лишнее. — Я слышала, как ты только что договаривался по телефону о встрече…

— Нет. Этот вечер я проведу с тобой. И все остальные вечера тоже. Никаких больше дел. Со всем этим покончено. Сейчас мне надо будет отъехать, но всего на полчаса.

Загадочная полуулыбка. Иронический блеск в глазах.

Шарли вздрогнула. Она не понимала, что происходит. Ситуация развивалась как-то очень странно, и это ей не нравилось. Совсем не нравилось.

Неужели он что-то заподозрил?

Нет, не может быть! Она приняла все предосторожности — в этом Шарли была уверена. Она даже не брала машину для своих недавних разъездов, опасаясь, что Серж может проверить счетчик и удивиться, обнаружив на нем лишние километры. В те четыре раза, что она отлучалась, Шарли садилась на автобус и отъезжала подальше от дома, а телефонные разговоры вела с городских таксофонов, расположенных на безопасном расстоянии от чужих ушей.

Конечно, во всех этих случаях она действовала торопливо, лихорадочно, постоянно ощущая холодок в животе, поэтому могла и не заметить слежки. Сейчас Шарли вспомнила одного подозрительного типа — темноволосого, очень бледного, с тонкими чертами лица, сидевшего за рулем припаркованного у тротуара «ауди», — его пристальный взгляд она перехватила, выходя из торгового центра с лотерейным билетом в сумочке. Что, если он следил за ней? Сейчас Шарли была в этом почти убеждена.

Она чувствовала, как в ней нарастает паника и одновременно — страстное желание закурить. Незаметно выскользнув из гостиной, она отправилась на кухню, где выпила стакан ледяной воды из-под крана и после этого некоторое время неподвижно стояла перед раковиной.

Но что бы ни случилось, она должна держаться. Это их последний шанс. Если Давид угадал все верно…

(…а он, разумеется, угадал все верно!..)

…второго такого случая им не представится больше никогда.

Из гостиной, где на полную громкость был включен телевизор, донеслись какие-то крики, потом послышался тонкий голосок девочки, которая явно нервничала.

— Эй, скоро ты там? — заорал Серж, перекрывая все остальные звуки, и Шарли изо всех сил стиснула зубы и кулаки, чтобы не броситься на него с воплем: «Ты можешь хоть раз вспомнить о том, что наверху спит ребенок!»

Но вряд ли это было так — разве Давид мог заснуть сегодня ночью? Наверно, он ворочается с боку на бок в постели или смотрит фильм на PSP — он думал, что ей об этом неизвестно, но ничего не скроешь от внимательного материнского взгляда… У Шарли просто не хватало духу лишить его этого удовольствия. А поскольку на школьной успеваемости это не отражалось, она предпочитала закрывать на это глаза.

Она глубоко вздохнула, разложила по вазочкам оливки и чипсы «Принглз» и плеснула в бокал щедрую порцию анисового ликера («Пусть он заснет, господи боже, сделай так, чтобы он заснул!»). Потом слегка побрызгала лицо холодной водой. И наконец, взяла поднос, привычно собравшись с силами, чтобы сдержать дрожь в руках, от которой слегка позванивала стеклянная посуда.

Она вошла в гостиную как раз в тот момент, когда Софи Фавьер начала объявлять результаты лотереи «Евромиллион».

Шарли поставила поднос на столик, не заметив внимательного взгляда Сержа.

— Итак, выигрышные номера…

…2…7…14…17…35…

…3…6…

И наш победитель… во Франции… в департаменте Эссонн… Наш победитель, который выиграл тридцать четыре миллиона евро!..

Шарли изо всех сил старалась сохранять бесстрастный вид, но при этих словах ощутила, как ее сердце на несколько мгновений замерло, а потом заколотилось с удвоенной силой. Она судорожно сглотнула слюну и сделала несколько коротких вдохов, чтобы выровнять дыхание.

Тридцать четыре миллиона! С ними можно уехать хоть на край света!.. Нанять хоть тысячу телохранителей, если потребуется!.. Изменить внешность, сделать себе другие документы, начать новую жизнь!..

Свободны, свободны, свободны!

Конечно, придется принять сотни предосторожностей. Шарли уже звонила во «Французские лотереи», чтобы выяснить всю необходимую информацию, и знала, как получить деньги. И в банк тоже (когда в последний раз она занималась финансовыми вопросами самостоятельно?..). Осталось лишь связаться с консультантом, чтобы договориться о переводе. И выбрать место, где они с Давидом будут в полной безопасности.

Шарли подошла к двери и, уже открыв ее, на мгновение замерла на пороге комнаты. Господи! Всего через неделю, самое позднее через две этот кошмар закончится! Она снова сможет смотреть Давиду в глаза, и…

— Отдай мне билет, Шарли.

Голос Сержа оторвал ее от просмотра захватывающего фильма, ускоренные кадры которого проносились в ее сознании. Здесь не было шикарных особняков, бассейнов и лимузинов с личными шоферами, было только одно: они с Давидом на морском пляже, смеющиеся, свободные.

Шарли обернулась, чувствуя, как снова перехватило дыхание, но все еще надеясь, что просто ослышалась. Конечно же Серж сказал… что-то другое.

— Что?..

На экране Жюльен Курбе начал свою очередную юридическую тягомотину.

— Отдай мне этот гребаный билет.

Голос Сержа был ледяным. В нем звучала спокойная уверенность человека, ни на секунду не допускавшего возражений.

Это невозможно! Только не это!

Нельзя упустить шанс, единственный шанс — убежать от него навсегда!

Шарли заморгала, чтобы рассеять темноту, внезапно сгустившуюся перед глазами, словно перед этим лицо Сержа освещал прожектор, который вдруг погас.

Стараясь говорить как можно мягче и спокойнее, она произнесла:

— Серж, я не понимаю, о чем ты.

Собственный голос донесся до ее ушей откуда-то издалека, словно из глубины туннеля.

Серж с едва заметной улыбкой покачал головой:

— Все ты понимаешь, Шарли. Ты знаешь, что мне нужно. И знай, что я его получу, этот билет.

— Но… ты головой ударился… или что?.. Я не играю в лотерею… может быть, пару раз в году покупаю билетик, если выпадает пятница, тринадцатое… и с чего ты взял, что у меня этот выигрышный билет?

Она поднялась, чтобы собрать посуду, хотя вазочки и бокал были по-прежнему полны.

Серж слегка подался вперед своей громадной тушей и, сунув руку в карман джинсов, с усилием достал оттуда какой-то небольшой предмет. Это оказался смятый клочок бумаги, который Серж с торжествующим видом сунул прямо ей под нос.

Шарли почувствовала, что сейчас потеряет сознание.

— Узнаешь? Я нашел это у тебя в сумочке сегодня утром. Не знаю, куда ты дела билет, но вот это… здесь ведь почерк твоего сопляка, так? — это было в боковом кармашке твоей сумочки.

Молчание.

— Ты ничего больше не скажешь?

Вазочки на подносе зазвенели друг о друга.

— С каких это пор ты роешься в моей сумочке? — едва слышно выдохнула Шарли, как будто, обвиняя его, могла спасти ситуацию… да что там ситуацию!.. свою свободу и свою жизнь.

Серж хмыкнул:

— Сколько раз ты принимала меня за идиота, Шарли? Сколько раз ты думала, что я не замечаю, как ты и твой щенок не осмеливаетесь поднять на меня глаза? Думаешь, полицейский, который допрашивал хоть одного виновного, не сумеет распознать других? Я уже давно за тобой слежу. Я всегда знал, что пригрел на груди змею, и вот сегодня утром… бинго! нашел этот клочок бумаги…

Серж помахал им, словно дразня собаку конфетой.

— К сожалению, я не сразу понял, что это такое. Номер телефона где-нибудь на краю света? Номер банковского счета? Пришлось поломать голову. Кто б мог подумать, что в таком тихом омуте и впрямь черти?.. Но я знал, что твой пацаненок способен на разные трюки… о да, мне доводилось замечать за ним очень странные вещи… так что я решил малость подождать. И кое-что проверить. И вот буквально только что меня осенило — когда пошла реклама «Звездной академии» и засюсюкала эта пигалица… Я понял, что мелкий засранец угадал правильные номера — уж не знаю каким образом, но точно угадал. К несчастью, мне уже поздно заполнять билет… но еще не поздно получить деньги, не так ли?

Звон стеклянных вазочек друг о друга стал, как показалось Шарли, оглушительно громким. Она застыла на месте, не в силах произнести ни слова. Мысли вихрем проносились в голове: он знает про Давида… Он знает, и теперь может потребовать, чтобы тот угадывал номера билетов каждую неделю… А если у него еще и будут деньги… он станет всесильным. Еще более могущественным, чем всегда. Неуязвимым.

«Если я отдам ему билет, мы с Давидом останемся в этом аду на всю жизнь».

Выиграть время. Только это и оставалось.

— Я не заполняла билет. Давид мне дал этот листок с цифрами, но я подумала, что это просто фантазия… Он никогда раньше ничего подобного не делал… Словом, я не стала покупать билет. Поэтому сейчас, когда я услышала, как объявляют номера… мне стало нехорошо. Я подумала, что, если ты узнаешь, что мы упустили такие деньги, ты рассердишься… но послушай, Давид сможет это повторить. Наверняка сможет! Мы попросим его об этом на следующей неделе, и…

— Шарли, Шарли… — вздохнул Серж с притворным сожалением. — Послушай, я знаю, что в последнее время у нас с тобой случались некоторые размолвки…

«Размолвки!» — мысленно воскликнула Шарли, не зная, смеяться или плакать.

— …но это потому, что на меня слишком много всего свалилось за последние недели. Работа и еще всякое-разное… Но это все изменится, поверь мне, если у нас будут деньги. Мы уедем отсюда, купим красивый дом где-нибудь на берегу моря и будем жить припеваючи. Начнем все сначала. Ты согласна, детка?

Невероятно, но на краткий миг Шарли ощутила к нему почти нежность — и ужаснулась сама себе. Она ведь знала все его приемы: это показное смирение было одной из самых частых его уловок. Вначале она несколько раз на это попадалась — а ведь тогда было еще не поздно от него сбежать. Все эти покаяния, просьбы о прощении, букеты цветов… Но это всегда было после побоев и других унижений. Никогда не до того. Она постоянно ощущала себя заблудившейся в джунглях, где никогда не знаешь, с чем столкнешься в следующий миг.

Серж взглянул на свои наручные часы, и этот неожиданный жест вывел Шарли из оцепенения:

— У меня нет билета, Серж. Извини, но ты зря на это надеялся.

И вышла из гостиной с подносом в руках.

Она была уж на кухне, как вдруг ее голову резко запрокинули назад. Поднос выскользнул у нее из рук, и вазочки с оглушительным звоном разбились, усеяв пол осколками, оливками и чипсами.

— Отдай мне этот чертов билет, Шарли! Ты что, не понимаешь? Это вопрос жизни и смерти, слышишь, сука? Жизни и смерти! Я тебя прикончу, если понадобится, и клянусь тебе, что буду делать это долго… очень долго! Но рано или поздно ты мне его отдашь!

— У меня его нет! Нет! — закричала она.

Серж резко выпустил ее, и это вызвало новый шквал боли в затылке.

— Билет! Отдай мне этот гребаный билет!

— Я же тебе сказала: у меня нет никакого билета!

Несколько секунд они стояли лицом к лицу, не говоря ни слова. Шарли увидела, что маска спокойствия полностью исчезла с лица Сержа: зверь вырвался на свободу. В его глазах вспыхнул так хорошо знакомый ей жестокий блеск.

— Хочешь, чтобы я попросил… у Давида? — промурлыкал зверь, особым тоном произнеся это имя, которого прежде никогда не произносил. — Может быть, билет и впрямь у него? Может быть, он окажется не таким идиотом, как его шлюха-мамаша?

Молчание.

— Пожалуй, я сейчас поднимусь наверх и спрошу его, что он об этом думает. Да, теперь я почти уверен, что билет у него.

(ТОЛЬКО НЕ ЭТО!)

Зверь уже сделал несколько шагов к лестнице, ведущей на второй этаж, когда Шарли закричала:

— Нет!

Зверь остановился, потом повернул назад.

Шарли и зверь вновь стояли рядом, глаза в глаза. Шарли пыталась не отводить взгляда, чтобы прочитать по глазам зверя, что у него на душе; то, что она увидела, заставило ее оледенеть. Зверь не отказался от своих намерений. Если он переступит черту, если он тронет Давида — а ради тридцати четырех миллионов он это сделает, — рука у нее не дрогнет.

Выхода нет… нет… нет!..

Сердце бешено колотилось, тело было парализовано паникой. Перед глазами проносились беспорядочные образы прошлого, которые она едва могла разглядеть сквозь мельтешащие черные точки: надежда и обещания во взгляде зверя после их первой ночи; букет полевых цветов — пустяк, но это были первые цветы, подаренные ей за долгое время, — и фраза «Я тебя не оставлю»; первая пощечина — полгода спустя, когда зверь явился домой в пять утра, пьяный, проиграв все деньги в покер; секс, больше похожий на изнасилования; ее собственная тошнота, когда он кончал ей на лицо, потому что зверь не видел разницы между женщиной и самкой, между женой и шлюхой…

Потом картины замелькали с такой быстротой, что Шарли уже почти не могла их разглядеть. Она почувствовала, что углубляется в какой-то бесконечный коридор, во временной провал, где сначала оказалась в объятиях отца Давида, потом — в тесной комнатке, куда ее заперла мать… «Ты должна пройти курс лечения до конца, Анн Шарль, потому что ты токсикоманка, и это единственный способ избавиться от зависимости, ты понимаешь? Я знаю, что это очень тяжело, но… врачи знают, что делают, это лучшие специалисты…» — за этим последовало безумное бегство вместе с отцом ребенка, которого она уже тогда носила… и другая комната с белыми стенами, где она впервые взяла на руки своего сына — крошечное розовое создание с огромными глазами, словно вбирающими в себя все вокруг… Затем все окончательно смешалось (…отдай мне билет!.. в аду на всю жизнь… он доберется до Давида…), и в глазах у Шарли потемнело. Точнее, покраснело — на мгновение все заволоклось красной пеленой. Потом внутри у нее словно переключили какой-то рычажок — она вдруг стала очень спокойной и уже не думала о том, что делать — все происходило как бы на автопилоте. У Шарли было ощущение, что она отделилась от собственного тела и ушла в какое-то астральное путешествие.

Словно со стороны она услышала свой голос, который спокойно произнес: «Хорошо, сейчас я тебе отдам этот билет».

Потом увидела себя, идущей к раковине, и зверя, следующего за ней по пятам. Она отрешенно наблюдала за собой, открывающей шкафчик под раковиной, достающей мусорное ведро, роющейся в нем среди очисток и оберток, и в то же время думала, что, если бы зверь сейчас мог видеть ее глаза, он бы обо всем догадался. Думала, что полностью утратила самоконтроль и собирается совершить непоправимое. Напоследок промелькнула мысль: странно, я ничего не чувствую…

Откуда-то издалека: то ли из нескончаемого коридора, то ли с неба, то ли из глубин ее собственной души, — словом, из самых недр того места, где она сейчас находилась, — Шарли услышала медленный тягучий голос, словно со старой магнитофонной пленки, которую вдруг заело: «Идеаааальный столоооооовый набооооор „Месьеееее Прууууупр“…»

…выбора нет…

Шарли крепко ухватила рукоятку ножа для резки мяса, хранившегося в специальном футляре под раковиной, — слишком большого, чтобы поместиться в выдвижном ящике стола, и слишком опасного, чтобы постоянно держать его возле разделочной доски, на виду у зверя. Затем на мгновение замерла, считая про себя: «Раз… два…»

— Три! — выкрикнула она, резко распрямляясь.

 

8

Тома Миньоль положил бинокль на приборную доску своей машины. 23:19. Еще несколько минут — и появится реальная возможность застукать Сержа Тевеннена в момент очередной преступной сделки. Тома буквально дрожал от нетерпения.

— Вроде бы он уже должен был позвонить?

Миньоль повернул голову к сидевшей на пассажирском сиденье Орели Дюбар, новой стажерке ГИС. Стройная блондинка с голливудской внешностью, очень амбициозная. Тома уже успел убедиться, что ума этой Барби не занимать. Она была дочерью весьма уважаемого в своих кругах полицейского и по какой-то непонятной причине — возможно, соревнуясь с отцом — буквально рыла носом землю, когда представлялась возможность вывести на чистую воду кого-то из нечестных коллег. Интересный случай для психоаналитика и заодно хорошая иллюстрация для какого-нибудь американского пособия на тему: «Как преуспеть в жизни благодаря собственным комплексам».

Кроме того, она всегда носила отлично сшитые черные костюмы и черные очки в фэбээровском стиле — словом, смотреть на нее было гораздо приятнее, чем на любого другого сотрудника. Такой богатый набор достоинств побудил Тома включить ее в свою группу, чьей задачей была поимка Тевеннена.

— Источник назвал мне время 23:30. Именно тогда, по уговору, Тевеннен должен позвонить Вдове и назначить ей встречу для передачи денег. Кажется, он по уши в дерьме, так что не заставит себя ждать. — Последние слова Тома произнес с ноткой невольного злорадства в голосе.

Орели кивнула, задумчиво посасывая пластмассовую соломинку, торчащую из баночки кока-колы, и глядя куда-то вдаль сквозь лобовое стекло — возможно, на вторую машину, в которой сидели еще двое их коллег, Марион и Коньо.

— Я знаю, что тебе не очень хочется делиться информацией, но в этом деле есть две-три детали, которые мне непонятны. С чего вдруг он задолжал Вдове столько денег?

— Тебе это так важно?

— Это могло бы дать мне хоть какой-то стимул к работе. А то пока мы здесь торчим, я чувствую себя новичком-патрульным.

Тома улыбнулся.

Последние четыре дня он ждал звонка от Жамеля. За эти дни он подобрал себе команду: двух надежных парней и Орели Дюбар, — хотя занимался этим скорее не для пущей эффективности работы, а для того, чтобы отвлечься от ожидания. Заодно изучил отчеты наблюдателей, следящих за всеми перемещениями и контактами Тевеннена. Тома вынужден был признать, что этого типа нелегко будет припереть к стене: за исключением внешних примет богатства, о которых стало известно благодаря анонимному доносу, присланному в ГИС, ничто не свидетельствовало о его причастности к каким-либо преступным махинациям.

Он коротко обрисовал Орели ситуацию на основании сведений, полученных от Жамеля Зерруки.

— Несколько лет Тевеннен довольствовался крохами со стола Вдовы, поставляя ей разную мелкую информацию, — сообщил ему кузен. — Но в последние года два у него, видно, разгорелся аппетит. Понемногу он стал втягиваться в ее дела — не то чтобы поставлять более серьезные сведения, но помогать с продажей и хранением наркотиков, снабжать нужными контактами и прочее в том же духе.

Пару месяцев назад он занял у нее деньги. Приличную сумму. Наверняка проигрался в карты или захотел приобрести какую-то шикарную вещь… Взамен предложил помочь с доставкой очередной партии белого. Но дело провалилось из-за паршивой подготовки, за которую отвечал Тевеннен. В результате Вдова потеряла ценный груз и двоих помощников. Ее саму едва не схватили. Так что теперь Тевеннен должен ей не только то, что занимал, но еще и стоимость груза.

— Но ты ведь не думаешь, что это она отправила нам анонимный донос на него?

— Нет. Она не стала бы вмешиваться в это напрямую. Ее подручные держат Тевеннена за яйца, но молча. — При этих словах Орели улыбнулась. — Однако она точно не простит ему ни долга, ни накладки с грузом. Она очень злопамятна.

— И что твой источник?..

— Позвонил мне около часа назад и сообщил, что Тевеннен связался с Вдовой и назначил ей встречу сегодня вечером, уверяя, что раздобудет деньги. Точнее, пообещал предъявить доказательство, что деньги будут у него через несколько дней…

Орели Дюбар недоверчиво хмыкнула — точно так же, как и сам Тома, когда услышал от Жамеля об этом загадочном обещании.

— Доказательство, что деньги будут у него через несколько дней… — повторила стажерка. — И что это значит? Что он собирается ей принести? Выписку с банковского счета? Разве нельзя подождать несколько дней и передать наличные? Может, это какая-то ловушка?

— Я сначала тоже так подумал. Но, скорее всего, нет. Уж не знаю, откуда он собирается достать эти деньги, но если он так засуетился, это лишнее подтверждение того, что с Вдовой шутки плохи.

— То есть?..

— Возможно, она угрожала ему чем-то гораздо худшим, чем разоблачение. И дала понять, что не будет медлить с приведением этой угрозы в действие.

Орели ничего не ответила. Тома взглянул на часы: 23:26.

Его коллега взяла бинокль и направила окуляры на витрину ресторана, за которым они наблюдали:

— Твой человек там, вместе с ней? Это кто-то из ее доверенных лиц?

— Типа того…

Орели отложила бинокль.

— С каких это пор сотрудники ГИС контактируют с гангстерами? — спросила она нарочито небрежным тоном, снова поднося к губам пластмассовую соломинку.

Про себя Тома улыбнулся — Орели была слишком самолюбива, чтобы выполнять приказы, не зная всех деталей дела.

— Как тебе известно, все дела с наркотиками делаются в арабском квартале…

Орели кивнула, как примерная школьница.

— А я там вырос, — продолжал он, устремляя на нее пристальный взгляд черных глаз, обжигающих, как марокканское солнце. — И еще не растерял все связи. Иногда они оказываются полезными.

— А твой человек не боится, что его арестуют за компанию с Вдовой?

23:32. Тома предпочел промолчать, слегка раздраженный хорошими дедуктивными способностями коллеги.

23:36. Он начал слегка нервничать. Тевеннен не стал бы давать Вдове обещания, если бы не был твердо уверен, что сумеет его сдержать. Вдова была слишком опасна. Множество раз пролистав личное дело Тевеннена, Тома пришел к выводу, что тот был хорошим копом — хитрым, осторожным, энергичным. И, само собой, неукоснительно соблюдающим все правила, принятые в его окружении.

Возможно, у него был какой-то тайный план.

А что, если он собирается сбежать? — внезапно пришло в голову Тома. И просто хочет выиграть немного времени, чтобы усыпить бдительность Вдовы?

А что, если Жамель сообщил неверную информацию?..

А что, если Вдове стало известно о его сотрудничестве с ГИС и она собирается его разоблачить?..

23:42. Или просто запоздание?

Дверь ресторана распахнулась. Тома схватил бинокль, лежавший на коленях Орели.

Перед ним промелькнул женский силуэт, увенчанный копной ярко-рыжих волос. Женщина подняла воротник шикарного пальто, закрывая лицо, словно кинозвезда, прячущаяся от папарацци, и быстро направилась к стоящему у тротуара «мерседесу». Несколько секунд спустя из ресторана вышел мужчина. Тома узнал Жамеля. Кузен казался озабоченным. Он быстро взглянул по сторонам и направился к машине, в которой незадолго до того скрылась Вдова.

Этого не должно было быть. Жамель никогда не стал бы так светиться!

— Что будем делать? — спросила Орели.

Тома заколебался. Слежка в темноте — дело трудное. К тому же ему не хотелось действовать наобум, без подготовки, — по натуре он был собранным и методичным, и такой образ действий ему претил. Но разве можно упускать Тевеннена, если тот подтвердил свое предложение о встрече с Вдовой?..

Может быть, у Жамеля просто не было возможности позвонить?..

Машина, в которой находились Марион и Коньо, стояла в двух сотнях метров впереди. Что ж, при наличии двух автомобилей у его группы есть шанс не упустить Тевеннена.

Тома бросил бинокль на заднее сиденье и объявил напарнице:

— Едем за ними. Предупреди наших. Посмотрим, куда направляется эта теплая компания…

«Мерседес» тронулся с места.

 

9

Сколько времени Шарли простояла неподвижно посреди кухни? Она не знала. Позже, мысленно восстанавливая последовательность событий, она решила, что всего несколько минут. Полностью оцепеневшая, ничего не сознающая, хотя по-прежнему стояла на ногах и смотрела перед собой широко открытыми глазами. Рядом с телом человека, с которым в течение семи лет делила ложе, теперь плавающим в луже крови — густой, липкой, вязкой, — с двадцатисантиметровым лезвием, вонзенным прямо в сердце.

«…Я стою прямо в крови… у меня подошвы в крови… мои подошвы в крови…»

Она повторила себе это десять, двадцать раз, глядя на свои домашние шлепанцы, пропитанные кровью, пока наконец не решилась признать истину:

«Я убила Сержа».

При мысли об этом к горлу резко подступила тошнота, и Шарли едва успела повернуться к раковине, прежде чем ее вырвало.

Затем она умылась ледяной водой. Движения ее были совершенно механическими, мозг был по-прежнему заблокирован одной-единственной мыслью: Я убила Сержа… Я убийца… Шарли поднесла ко рту ладонь, чтобы сдержать рвущийся наружу крик. Что же теперь делать? А Давид?..

Вдруг она поняла: вот почему Давид в последние дни был таким мрачным и отстраненным. Вот почему он стоял тогда в коридоре, с видом сомнамбулы, прежде чем отдать ей листок с цифрами: он знал.

Скорее всего, он не мог предвидеть весь грядущий ужас, но чувствовал, что вскоре произойдет что-то трагическое. И все же он отдал ей листок, потому что у него не было выбора. Либо это, либо медленная смерть рядом с Сержем.

Мысль о сыне наконец-то вернула ее к реальности.

Что теперь с ними будет?

Она почувствовала, как ее захлестывает отчаяние. Из глаз заструились слезы. Идиотка. Еще будет время поплакать, покричать и забыться. Сейчас нужно сделать все ради блага Давида.

Шарли закрыла кран, вытерла лицо рукавом и обежала глазами кухню — на чем бы сосредоточиться, чтобы не смотреть на труп? Потом с гримасой отвращения сбросила шлепанцы — невозможно, совершенно невозможно ходить с перепачканными в крови подошвами, чувствуя, как кровь хлюпает при каждом шаге, — и направилась к выходу, осторожно обходя усеявшие весь пол стеклянные осколки.

Выйдя из кухни, она закрыла дверь и сказала себе: я никогда больше не смогу туда войти! Внезапно все ее тело охватила лихорадочная дрожь. Шарли вошла в гостиную, рухнула на диван и сжалась в комок, чтобы немного согреться. Потом, заметив стоявшую на низком столике бутылку скотча, схватила ее и поднесла к губам.

Напиток обжег ей горло и заставил ее окончательно прийти в себя. Еще не избавившись от шока, но уже довольно ясно соображая, она сидела у себя в гостиной (нет, просто в гостиной: она никогда не чувствовала себя дома — ни здесь, ни где бы то ни было), глядя на экран телевизора, где Жюльен Курбе и мэтр Ноашович по телефону угрожали кому-то наихудшими карами, и одновременно различая боковым зрением все предметы, вплоть до самых мелких безделушек, которые за последние годы вообще перестала замечать, — с удивительной, пугающей четкостью, словно человек, очнувшийся после долгого тяжелого сна.

Позвонить в полицию. Сдаться добровольно. Это единственный выход. По крайней мере, другого она сейчас не видела.

Шарли отключила звук телевизора, взяла телефон, сняла трубку… снова положила. Потом опять сняла. Нажала 1. Затем ее указательный палец замер, едва коснувшись клавиши с цифрой 7.

Разве можно представить себя, произносящей такие простые и безнадежные слова: «Я убила своего сожителя. Приезжайте…»?

Что будет потом? Конечно, заведут дело, может быть, даже предоставят адвоката, который будет говорить о смягчающих обстоятельствах, о самозащите…

Какого вам еще адвоката, мадам? Какие смягчающие обстоятельства? Позвольте вам напомнить, что Серж Тевеннен был очень уважаемым полицейским, хорошим профессионалом, любимым своими коллегами и начальством. Вы убили ПОЛИЦЕЙСКОГО, мадам. Который раньше никогда не привлекался за пьянство или домашнее насилие. И надо же, какое совпадение: вы убили его именно в тот день, когда выиграли в лотерею тридцать четыре миллиона евро. О чем тут вообще говорить? Помилуйте, какая самозащита?.. Ради тридцати четыре миллионов евро и не на такое пойдешь…

Эти деньги ни в коем случае нельзя потерять. Не ради себя — ради Давида. Если начнется расследование, ее разлучат с сыном. Пусть даже на время, которое потребуется, чтобы доказать ее невиновность…

(Невиновность?)

…но все равно ему нужны будут деньги, пока он будет один…

(А ты знаешь, что его отправят в приемную семью?)

(А ты знаешь, что пройдет, может быть, все двадцать лет, прежде чем ты снова его увидишь?)

(А ты понимаешь, что в приемной семье могут заметить его… особенности?)

Шарли поставила телефон на место.

Нет, нельзя звонить копам. Слишком большой риск. Слишком много незнакомых людей. В лучшем случае она останется в тюрьме до суда — какой судья согласится выпустить под залог убийцу полицейского? Значит, Давид будет обречен провести два-три года пусть не в аду, но в чистилище: в приемной семье, или в детском приюте, или еще в каком-то подобном месте, о котором ей даже не хотелось думать.

А в худшем… в худшем они раскопают все факты из ее прошлого, обстоятельства ее знакомства с Сержем, ее имена в многочисленных поддельных документах… И тогда самое худшее — пожизненное заключение.

У Шарли закружилась голова. Ей казалось, что она неудержимо соскальзывает вниз по какому-то бесконечному спуску.

Бежать?

Спуск внезапно прекратился. Она замерла.

Бежать. Снова. Скрыться, исчезнуть. В третий раз. В сущности, уже привычное дело… На этой неделе она почти неосознанно сделала некоторые приготовления к такому повороту событий. Правда, теперь появились два новых обстоятельства: во-первых, Давид был уже не младенцем (что скорее усложняло ситуацию) и, во-вторых, теперь у них были тридцать четыре миллиона евро. Значит, все же придется скрываться где-нибудь на краю света, затерявшись в многолюдности солнечного морского пляжа, о чем она мечтала столько времени, — но скрываться не от Сержа, как она раньше думала, а от его коллег, от правосудия, от ужасов судебного процесса, от тайных подробностей своей жизни, вытащенных на божий свет, от тюрьмы, от разлуки с сыном — может быть, навсегда… Но сейчас не имело значения, от кого и от чего бежать, ясно было одно: нужно действовать быстро.

Да, твердо сказала себе Шарли: уезжать, сейчас же, немедленно!

Другого выхода нет. Позднее будет время подумать… «обо всем об этом» — она непроизвольно состроила гримасу, поскольку в самом уголке сознания тихий голосок сформулировал «это» точнее: Ты убила человека и сейчас думаешь только о том, как бы спасти свою шкуру.

Но инстинкт выживания — и спасения сына — побудил ее отмести эти слова в сторону. Она поднялась и, несмотря на то что ноги по-прежнему подкашивались, отправилась наверх, по пути лихорадочно думая о том, как объяснить Давиду необходимость срочного отъезда.

Итак, через несколько минут, самое большое через полчаса Анн Шарль и Давид Жермон исчезнут в очередной раз.

 

10

В другое время Клео ди Паскуале наверняка позволила бы себе немного подремать, убаюканная мягким покачиванием рассекающего ночь «мерседеса». Ей нравилось смотреть сквозь стекло на звезды, рассеянно мечтая о тропической жаре, о признании в любви под летним дождем, о ребенке, которого у нее никогда не будет… Ей также нравились хорошие машины — те, что способны увезти вас далеко-далеко отсюда, куда-то в другой мир… потому что там всегда лучше, чем здесь: там будет новая жизнь, новая личность, новые возможности… Да, ехать ночью в машине мощностью в пятьдесят лошадиных сил, погрузившись в мягкое кресло, так хорошо пахнущее кожей, и чувствовать себя полностью защищенной от мира, оставшегося за тонированными стеклами, на которых иногда задерживаются чужие взгляды, — это было одно из маленьких удовольствий, напоминающих, что жизнь стоит того, чтобы за нее цепляться, что она может в любой момент подарить вам проблеск надежды, или миг забвения, или несколько секунд мечты… И часто, когда она вот так сидела на заднем сиденье машины, подняв воротник и скрестив длинные стройные ноги, Клео думала о том, что, в сущности, она стала тем, чем всегда мечтала стать: надежно охраняемой суперзвездой.

Но только не в этот вечер.

Сегодня Вдова замечала лишь нескончаемую утомительную череду развязок и объездных автострад, ведущих в мрачные унылые предместья с типовыми бетонными домиками, то есть в гораздо худшие, по ее мнению, места, чем Ла Габана Бьеха, с ее грязными кривыми улочками, или любой другой из нищих кварталов кубинской столицы.

В этот вечер Клео одолевали те неконтролируемые вспышки гнева, от которых уголки глаз оттягивало к вискам и сводило судорогой нижнюю челюсть — этот тик появился после пластической операции, в результате которой она избавилась от всех резких лицевых черт, потому что ей хотелось, чтобы овал лица был нежным и мягким. И как всякий раз в таких случаях, к ней приходили воспоминания о том периоде жизни, который был сплошным нескончаемым оскорблением.

Сегодня вечером Клео почти непрерывно повторяла про себя, как заклинание: «Тевеннен издевается надо мной». Этого она никогда никому не прощала — это был главный пункт того кодекса правил, которым она руководствовалась в жизни с самого детства.

Она очень хорошо помнила самый первый случай подобной непочтительности. Ей было двенадцать лет, и ее тело, так же как ее чувства, начинали выходить из-под контроля. Очаровательный ребенок, которого мать баловала и обожала, стал пленником своего изменившегося, уродливого тела, своих эмоций, подогреваемых бушевавшими гормонами и безумными сексуальными фантазиями, и своего сознания, разрывавшегося между он и она.

Того мальчишку звали Эдисон. Четырнадцать лет, золотисто-белокурая копна волос, почти столь же густая светлая поросль, тянувшаяся от верхней кромки шорт до пупка, горделивая белозубая улыбка и та беспечность, которая по-настоящему проявляется лишь у жителей латиноамериканских стран, где непредсказуемость стала нормой жизни, — на Кубе, в Бразилии, в Венесуэле… Клео — тогда еще Кеннеди — сходила по нему с ума. Ее первая любовь. Ее первое убийство.

Эдисон постоянно издевался над ней, буквально изводил ее — повсюду, где только встречал: в школе, на улице, на пляже… «Vaya chica, chupamela, puta de marrica, negrita, negrita, NEGRITA!» [5]Ну, давай-ка, крошка, отсоси мне, черненькая! (исп.) .
Это продолжалось месяцами. И месяцами она лелеяла будущую месть, месяцами обещала себе: он будет моим.

Она не ошиблась. Уже тогда Клео понимала, что секс — всесокрушающее оружие, если уметь им пользоваться. Она подкараулила Эдисона однажды поздним вечером, когда он возвращался домой — вопреки обыкновению, один, без своей обычной банды подростков-мулатов, которыми командовал с врожденной самоуверенностью альфа-самца. Инстинкт шепнул ей: сейчас или никогда.

Видя, как он приближается, Клео, вместо того чтобы привычно развернуться и убежать, замедлила шаги. Затем горделиво прошла мимо него, покачивая бедрами, как заправская малолетняя шлюха. Ее длинные смуглые ноги были полностью открыты, а короткие обтягивающие шорты скорее выставляли напоказ, чем скрывали, великолепные очертания того из немногих достоинств, которыми природа ее наделила: ее задницы.

Эдисон без единого слова проследил за ней взглядом, и она вздрогнула, ощутив, как по всему ее телу прокатилась волна желания.

Не оборачиваясь, она углубилась в лабиринт темных улочек. Он не мог усомниться в ее намерениях: он знал, что она живет не здесь, как знал и то, что даже на Кубе двенадцатилетние девочки не гуляют среди ночи по подозрительным городским кварталам. Во всяком случае, девочки из приличных семей.

Она сама выбрала место: полузаброшенный городской парк, пропахший кошачьей мочой. Она пробралась туда, и Эдисон присоединился к ней минутой позже. Все произошло быстро, буквально за минуту, — без единого слова, без единой ласки. Но и сейчас, тридцать лет спустя, она хранила волнующее воспоминание о тех мгновениях, когда стискивала его бедра своими, пока он изливал в нее свое семя. Каждый раз, заново воскрешая в памяти те ощущения, она испытывала легкую ностальгию.

Потом он встал, застегнул шорты и повернулся к ней спиной, собираясь уходить. Даже, кажется, убегать…

У нее едва хватило времени найти подходящий камень, достаточно тяжелый и острый, который она, собрав все силы, обрушила ему на затылок — без единого колебания, сожаления или укола тревоги. И даже без настоящего удовольствия. Она просто повиновалась необходимости. И чтобы не допустить даже малейшей возможности разоблачения (хотя такая предусмотрительность была, мягко говоря, запоздалой после того безрассудства, которое она проявляла до сих пор), она нанесла еще несколько ударов, пока не почувствовала, как хрустнули кости и брызнул наружу мозг.

И вот теперь, тридцать лет спустя, Клео ди Паскуале сидела в мягком кожаном кресле своего «мерседеса», охваченная смешанным чувством гнева и ностальгии — в последнее время такое состояние возникало довольно часто и внезапно: очевидно, давал о себе знать сорокалетний рубеж. Автомобиль быстро и бесшумно проносился по улицам унылых предместий, наводивших на мысли о погребенных заживо домохозяйках.

Все это из-за Тевеннена. Из-за того, что он обошелся с ней столь непочтительно. Она решила не медлить с ответным ударом и назначила ему встречу у него дома, в присутствии его жены и сына, — чтобы он как следует уяснил, что этот разговор будет последним. Чтобы понял: Кеннеди-Клео не из тех, кто позволяет смеяться над собой. Даже арабы — хотя для них она сама по себе была ходячим оскорблением, — даже арабы это поняли. Она сумела усмирить всех эдисонов мира. И Тевеннену, этому здоровенному вонючему копу, тоже придется склониться перед ней. Или сдохнуть.

— Далеко еще? — негромко спросила она.

— Минут двадцать, мадам, — откликнулся с переднего сиденья Жамель.

Она машинально кивнула и снова повернулась к стеклу, пытаясь отвлечься от своих мыслей и от мировых новостей, которые только что начали передавать по радио. Это ее не касалось — по сути, она никогда не жила в этом мире.

— …а также напоминаем вам, что в этот вечер будет объявлен победитель лотереи «Евромиллион» — он получит кругленькую сумму в тридцать четыре миллиона евро!..

Тридцать четыре миллиона, подумала Клео. Этого хватит, чтобы наконец отойти от дел — такая мысль в последнее время все чаще приходила ей в голову, потому что она устала от… всего этого. Взбираться наверх — это ежедневное, ежеминутное испытание; но удерживаться наверху — труднее всего, потому что все кругом только и ждут твоего падения: полицейские, конкуренты и даже собственные подчиненные… Скоро ей должно было исполниться сорок два, ее тело начинало понемногу дряхлеть и в любой момент могло снова, как в отрочестве, перестать ей подчиняться, лишив ее поддержки покровителей, которой она некогда с таким трудом добилась, неутомимо работая чреслами, и благодаря которой смогла подняться к вершинам власти, обходя все ловушки, расставленные на ее пути.

Тридцать четыре миллиона. Этого хватит на операцию, которая наконец внесет полную ясность в ее самоощущение: теперь ей больше не понадобится этот отвратительный отросток, сделавший из нее могущественное существо, одно из тех, кто тайно правит Парижем… Да, хватит и на операцию, и на то, чтобы провести остаток своих дней в совершенно другом, светлом мире, в другой жизни — прекрасной и настоящей, в другом теле — нежном золотисто-шелковом убежище… Может быть, она даже встретит мужчину, который будет обнимать ее, шепча ей на ухо нежные слова, и никогда ничего не узнает о ее прошлом, о ее истории, о ее истинной натуре… Эта мечта становилась все ближе, хотя по-прежнему оставалась недосягаемой. Необходимо было еще несколько миллионов, чтобы довершить тот золотой запас, который она полагала необходимым для достойного существования в старости.

Да… тридцать четыре миллиона… новая жизнь, новая личность, новые возможности…

Можно позволить себе немного помечтать…

 

11

Давид сидел у себя в комнате на кровати. Полностью одетый. Готовый к отъезду. У его ног стояла небольшая спортивная сумка. Четверть часа назад он наспех затолкал туда джинсы, кроссовки, толстый свитер, пару футболок, а также PSP два диска с фильмами и один — с видеоигрой (их принес ему Тео Богран как раз сегодня утром, и теперь Давид испытывал слабые угрызения совести, поскольку не знал, когда сможет их вернуть своему единственному школьному приятелю; заодно он с сожалением думал о том, что теперь отметки Тео резко ухудшатся, и вряд ли кто-нибудь во всей школе сможет объяснить этот феномен). Рядом с ними втиснулся последний том «Гарри Поттера», в который были вложены две фотографии — единственные, где Давид был вместе с матерью, и оба смеялись. Когда тебе девять лет, вся твоя жизнь легко помещается в сумке «Адидас»… особенно если все самое важное хранится в твоей не совсем обычной памяти.

Он забыл положить в сумку носки и зубную щетку, а может быть, и еще что-то, но сейчас он не мог думать связно. Наоборот, он нарочно старался отвлечься на всякие незначительные мысли, потому что это помогало ему сохранять самообладание — например, он думал о грядущем падении успеваемости Тео Бограна или о том, брать или не брать с собой игрушечного Джи Ай Джо.

Он не знал, что недавно произошло внизу. И у него не было никакого — ни малейшего! — желания об этом узнать. Может быть, если бы он сосредоточился, «воспоминание» об этом пришло бы к нему. Но Давид отказался от такой возможности. Повседневная жизнь в доме Сержа была ужасна, но внезапный переход к чему-то неизвестному страшил его еще сильнее.

Было уже не слышно телевизора — кто-то его выключил или убавил звук. Стояла абсолютная тишина. Даже с улицы не доносилось ни малейшего шума. Весь квартал как будто вымер. Давид терпеливо ждал, когда распахнется дверь и мама скажет: Давид… нам нужно…

— …скорее уезжать! Быстрее, дорогой, собери свои вещи, и…

Он повернул голову к матери, которая только что распахнула дверь и торопливо вошла в комнату.

На несколько секунд она замерла, изумленно глядя на сумку, стоявшую у ног сына, как будто не до конца понимая, что это означает. Потом бросилась к нему и судорожно стиснула в объятиях, с трудом произнося сквозь рыдания:

— О!.. Господи боже мой, Давид, Давид… Мне так жаль… так жаль, радость моя… мне правда жаль, что так случилось… это я виновата… это я во всем виновата!..

И тут он понял: тело, которое он мельком видел в «воспоминании», укрытое пропитанной кровью простыней, — это тело… это труп…

Страх, который до этого момента тлел в его душе, вдруг разом взорвался, охватив все его существо.

Давид почувствовал, как из его горла вырываются неудержимые рыдания, вызванные ужасом от того, что мама в таком состоянии, и одновременно от того, что недавно произошло… Никогда раньше, даже в худшие моменты жизни с Сержем, он не видел на ее лице такого отчаяния.

— Это я виновата!.. — повторяла она, и Давид не знал, что ей ответить. Уж если кто в этом доме был виноват меньше всех, так это она, думал он, но не мог произнести ни слова — даже те немногие слова, что приходили ему в голову, намертво застревали в горле. Он понимал только одно: мама в таком состоянии не может ничего сделать, и ему нужно взять ситуацию в свои руки.

К тому же надо было спешить. Он не знал почему, знал только, что они должны уехать отсюда как можно скорее. Так он это видел.

Давид с трудом подавил рыдания и произнес:

— Надо ехать, мам.

Шарли еще сильнее стиснула его в объятиях, словно отпустить сына означало немедленно погибнуть.

— Не плачь… — пробормотал он. — Надо уезжать, правда.

Шарли в последний раз всхлипнула и провела по его волосам дрожащей рукой.

— Да, радость моя, ты прав… — с трудом произнесла она. — Я… я уже приготовила вещи, и…

Она поднялась и взяла сына за руку, но почти сразу же отпустила. Ее движения выглядели неуверенными и плохо скоординированными.

— Что у тебя в сумке? — вдруг спросила она, когда они уже спускались по лестнице.

Давид коротко перечислил все собранные вещи.

— А носки?..

Он удивленно моргнул. В этой ситуации вопрос казался до смешного неуместным.

— Нет…

Шарли вернулась в комнату сына, открыла шкаф, беспорядочно поворошила вещи и почти наугад взяла в охапку какие-то из них. Потом затолкала в сумку, которую Давид заранее открыл.

— У нас пока очень мало денег, — пробормотала Шарли, словно говоря сама с собой. — Поэтому надо взять побольше вещей… Если бы только я знала код этого чертова сейфа!..

Они спустились на первый этаж. Распахнутый чемодан Шарли стоял в прихожей. На кресле рядом с ним лежала груда курток, шарфов, перчаток — все это должно было защитить их от смертельного (как ей отчего-то представлялось) холода, который ждал за порогом… Но Давид не обратил на эти вещи никакого внимания — он неотрывно смотрел на кровавые следы, тянувшиеся со стороны кухни. Отпечатки… ног.

Мама наступила в кровь! В кровь Сержа!

Против его воли эта сцена отчетливо возникла в его сознании — но на сей раз это было не «воспоминание», не «видение», а просто результат разгоряченного воображения. Он с силой зажмурился и встряхнул головой, чтобы избавиться от нее. Он не хотел видеть, как мама… это сделала.

— Я знаю код, — тихо произнес он.

Шарли обернулась к нему:

— Что ты сказал?

— Код сейфа… я его знаю. Если только он не поменялся с тех пор, как я его видел…

— А… а когда ты его видел?

Давиду было тогда около пяти лет. Он прекрасно все запомнил. Сейф стоял в гараже, в самом углу, за верстаком. «Это из предосторожности, — объяснил Серж. — Самые ценные вещи надо прятать в самом грязном закутке дома…» Давид застал отчима в гараже почти случайно. В те времена он уже начал понимать, что «мамин муж» — очень плохой, очень злой человек. Серж внушал ему страх и одновременно словно завораживал: часто Давид тайком следил за ним, с притворно-рассеянным видом бродя по дому, — просто чтобы узнать, что тот собирается делать… точнее, не собирается ли причинить маме вреда.

В тот день Давид незаметно проскользнул в гараж. Поскольку в те времена у Сержа еще не было ни мощного джипа, ни белого мотоцикла, напоминавшего средство передвижения из какого-то фантастического фильма, ничто не загораживало сейф и кодовый замок, и Давид разглядел, какие цифры набирает отчим. Давид запомнил их, даже не задумываясь, что они означают.

— Да, я знаю код, — повторил он. — Я его запомнил, потому что там были те же цифры, что на номерной табличке старой машины… Поэтому я до сих пор его помню, — добавил он, словно извиняясь.

Молчание. Мама, кажется, не до конца ему поверила.

— Но я не знаю, что там внутри, — на всякий случай добавил он.

— Подожди меня здесь, Давид, хорошо? Только… никуда не уходи. Слышишь, оставайся на месте!

Шарли пересекла прихожую, направляясь к кухне. Давид невольно повернул голову в том же направлении.

Всего на одну секунду он увидел какой-то огромный бесформенный предмет, лежавший на полу и укрытый белой простыней, пропитанной какой-то густой, темной и блестящей жидкостью, похожей на бензин.

Точь-в-точь «воспоминание» из его недавнего кошмара.

Шарли закрыла дверь кухни и прижалась лбом к косяку, пытаясь избавиться от недавнего зрелища.

Она поклялась, что никогда не переступит порог кухни, и вот нарушила свое слово уже во второй раз. В первый она зашла туда, чтобы укрыть тело Сержа простыней. Совершенно бессмысленное, даже нелепое побуждение… и недостойное. Но мысль о том, чтобы оставить его здесь вот таким — плавающим в собственной крови, глядящим в потолок остекленевшими глазами, в которых навеки застыло изумление, — вызвала у нее отвращение. Впрочем, Шарли тут же пожалела о своем поступке: наброшенная простыня еще больше подчеркивала контуры неподвижного тела, и особенно выступ в том месте, где торчала рукоятка ножа.

И вот теперь ей предстояло спуститься в гараж (за запасными ключами от него она и зашла на кухню). Много ли денег Серж хранил в сейфе? У Шарли не было ни малейших догадок на этот счет — она всегда старалась держаться подальше от его дел, — но у нее не было выбора: в портфеле Сержа, лежавшем в прихожей, обнаружилась лишь тощая пачка купюр. На сколько ее хватит им с Давидом? Когда они получат свой лотерейный выигрыш? И каким образом?..

Она вошла в просторное бетонированное помещение гаража, освещенное галогенными лампами, специально установленными Сержем: именно они, а не какие-то там неонки, позволяли в полной мере оценить сверкающие, как елочные игрушки, джип и мотоцикл. Обогнув два роскошных средства передвижения, Шарли подошла к длинному, во всю стену, верстаку. Хотя она, разумеется, не знала и не могла знать код сейфа, она знала, где он располагается: в самом углу за верстаком была ниша в стене, закрытая едва заметной раздвижной перегородкой.

Шарли сдвинула перегородку в сторону, и перед ней оказалась металлическая дверь сейфа. С трудом подавив дрожь в пальцах, она набрала на цифровой панели код, сообщенный ей Давидом.

Никакого результата. Крошечный красный огонек на панели не превратился в зеленый.

«Черт!..»

Она повторила операцию во второй, в третий раз. В сердцах ударила кулаком по равнодушному, непробиваемому металлическому предмету. Разумеется, напрасно.

На нее навалилось невыносимое чувство беспомощности.

Ничего не получится. Нечего и думать о том, чтобы взломать этот сейф!

Шум проехавшего мимо дома автомобиля заставил ее вздрогнуть.

Машины!

Шарли обернулась. Ее взгляд упал на «бэху» и мотоцикл.

Что там говорил Давид?.. Я его запомнил, потому что там были те же цифры, что на номерной табличке старой машины…

Серж обожал свою новую тачку. Значит, он, скорее всего, изменил код. Да, конечно! Так сказать, в честь нового приобретения…

Шарли набрала на панели те же цифры, что были на номерном знаке «БМВ».

Опять ничего. По-прежнему красный огонек.

«Твою мать!..»

Последняя попытка… Мотоцикл. Может быть, «хонду» Серж любил больше?.. «О Господи, умоляю, сделай это ради моего сына… ради моего сына!..»

На номерной табличке мотоцикла было шесть цифр. Бывают ли сейфовые коды из шести цифр?..

Шарли сосредоточилась, наклонилась к дверце сейфа и, стараясь быть спокойной, насколько возможно, медленно набрала код — цифру за цифрой.

Огонек стал из красного зеленым. Послышался слабый щелчок. Шарли с трудом сдержалась, чтобы не закричать от радости. На двух полках сейфа лежали разбухшие от каких-то бумаг папки, пистолет и пачки денежных купюр. Сколько здесь?.. Две тысячи евро? Три?

Неважно, пересчитать можно будет потом. Главное — деньги есть! Их хватит по крайней мере на то, чтобы скрыться и прожить без проблем какое-то время.

Шарли схватила деньги и затолкала их в небольшую пустую сумку, обнаружившуюся на верстаке между дрелью и пилой-ножовкой.

Она уже собиралась вернуться в дом, как вдруг остановилась и после некоторого колебания снова подошла к сейфу, откуда забрала пистолет, коробку с патронами и папки.

Через пару минут она вошла в гостиную и наконец-то облегченно вздохнула, увидев сына — мысль о том, что он здесь один, всего в нескольких метрах от лежащего на кухне трупа, все это время не давала ей покоя.

— Давид, радость моя… нам пора ехать.

— На чем мы поедем? — спросил он.

— На машине. Выходи на крыльцо и жди меня, я сейчас выведу ее из гаража. И… не заходи на кухню. Жди меня снаружи, у двери.

— Ты возьмешь «БМВ»? — спросил Давид. В голосе его прозвучало невольное восхищение, которое в очередной раз напомнило Шарли о том, что мальчишка остается мальчишкой в любых обстоятельствах.

— Да.

Она не знала, на какие деньги Серж купил эту машину и на чье имя ее зарегистрировал. Но если полицейские будут искать принадлежащий ему автомобиль, то, скорее всего, не «БМВ». По крайней мере, Шарли на это надеялась.

— Давай поторопись. Надевай куртку…

Они оба надели куртки и шарфы, Шарли взяла с тумбочки в прихожей мобильный телефон Сержа. Затем распахнула входную дверь. Порыв ледяного ветра, ударивший в лицо, окончательно привел ее в чувство.

С темного неба сыпал мелкий снег. Улица была пуста и окутана туманом, сквозь который едва пробивался свет фонарей. Шарли с сыном вышли на крыльцо и поставили рядом чемодан и две сумки.

— Ну и холодина! — вздрогнув, сказал Давид.

— Да. Но это к лучшему. — Шарли чуть было не добавила: «Это помогает чувствовать себя… живыми».

Прежде чем запереть дверь, она в последний раз заглянула внутрь. Отсюда была видна часть гостиной: диван, на котором она провела столько часов, гигантский плоский экран телевизора, приобретенного год назад… В голове теснились обрывки воспоминаний. Но лучше всего Шарли запомнила именно этот момент, окрашенный некой мрачной ностальгией, совершенно, казалось бы, неуместной, — миг, в который она решительно захлопнула дверь за самым ужасным периодом своей жизни.

— Постой здесь, я подъеду через минуту. Только никуда не уходи, радость моя. Не двигайся с места!

И бросилась к гаражу с пультом сигнализации в руке.

 

12

— Черт!

Орели Дюбар на мгновение оторвала взгляд от красных огней «мерседеса», мчащегося по автостраде примерно в сотне метров впереди, и повернула голову к напарнику, только что произнесшему это единственное слово.

— Что такое? — спросила она.

— Они направляются к выезду из города. Значит, Вдова едет к Тевеннену, — ответил Тома Миньоль.

— И?..

— Мы не сможем следовать за ней даже на двух машинах — слишком рискованно. Улицы в пригороде сейчас пустые. Нас заметят.

— Как поступим?

Тома размышлял. По мере того как «мерседес» удалялся от центра Парижа, его все сильнее грызли сомнения. Неужели Вдова и впрямь заявится в дом полицейского среди ночи?.. Немыслимо… Разве что дело очень серьезное. Но в таком случае почему Жамель его не предупредил?

Или Вдова ничего не сообщала о своих намерениях, пока не села в машину?..

Тома чувствовал, что теряет контроль над ситуацией. Он боялся сделать серьезный промах, который погубит сегодняшнюю операцию, если не все расследование в целом.

В детстве он показывал некоторые успехи в легкой атлетике, тогда как его приятели в основном отличались в футболе или баскетболе. Не то чтобы тут сыграла свою роль какая-то врожденная предрасположенность, скорее дело было в отцовском жизненном кредо, которое Тома слышал постоянно: «В этой жизни ты можешь рассчитывать только на себя».

Без сомнения, этот принцип помог ему избежать многих опасностей арабского квартала — в частности, вступления в одну из местных банд. Также он способствовал и развитию четкого мышления, умению разграничивать хорошее и плохое, — свойство, которое может обеспечить вам безопасность в тех случаях, когда ее не обеспечивает больше ничто.

Тома не спешил: хотя твердость и четкость были его ценными козырями, они же могли превратиться в помехи в тех случаях, когда прямой доселе путь неожиданно обрастал перекрестками и развилками. Вот почему, по мере того как он размышлял о сложившейся ситуации, ему все меньше хотелось в нее вмешиваться.

— Может быть, это как раз подходящий момент, чтобы застукать его с поличным? — спросила Орели.

Тома не отвечал. Еще через пару минут они выехали за пределы города. «Мерседес» увеличил скорость, и его задние фары почти растворились в тумане.

Тома взял рацию:

— Коньо!

— Да?.. — отозвался сквозь треск помех механический голос подчиненного.

— Мы только что выехали из города. Они, скорее всего, едут к Тевеннену. Будут там минут через пять — семь. Дюбар вам сообщит точный адрес.

— Наши действия?

— Прекратите преследование. Сделайте крюк и доберитесь до места другим путем. Убедитесь, что Вдова действительно там. И ждите дальнейших указаний.

И передал рацию Орели.

— Почему бы не схватить его сейчас? — настойчиво спросила она.

— Нельзя! Во-первых, мы с моим источником так не договаривались. Во-вторых, с чего нам его хватать? Мы даже не знаем, что они с Вдовой собираются делать… Может, просто хотят что-то обсудить. И что тогда? Он запросто отмажется — скажет, что она поставляет ему информацию. В результате мы не только ничего не добьемся, но еще и подставимся. За отсутствием состава преступления. И даже хоть сколько-нибудь серьезных улик.

Орели нехотя кивнула:

— Тогда что делаем сейчас?

Не отвечая, Тома нажал на акселератор.

Они не проехали и двух сотен метров, когда рация снова затрещала, и голос Коньо сообщил:

— У нас проблема.

— Что случилось?

— Мы только что видели машину Тевеннена. Он ехал нам навстречу.

— Что?!

Тома вырвал рацию из рук Орели:

— Вдова с ним?

— Нет. Мы прекратили следовать за ней, как вы и сказали. Сделали крюк и встретили машину Тевеннена. Никаких других машин поблизости не видно. Какие будут указания?

Тома лихорадочно обдумывал неожиданную информацию. Значит, Вдова направлялась к Тевеннену, а он… неужели решил от нее сбежать?

Или они должны были встретиться где-то в условленном месте, недалеко от его дома?

Мысленно он осыпал кузена проклятиями.

— Следуйте за машиной Тевеннена. А я еду к его дому. Надо выяснить, где у них назначена встреча.

Он отложил рацию, стиснул зубы и полностью сосредоточился на дороге.

Орели Дюбар смогла расслышать, как он пробормотал: «Что за черт!..», — но на сей раз предпочла промолчать.

 

13

— Мам, а куда мы едем?

Шарли не услышала вопроса, полностью поглощенная дорогой. С «БМВ» оказалось непросто управляться, зато он двигался быстро и почти бесшумно. Тревога не покидала Шарли, и она не снимала ноги с педали акселератора. Нельзя было отвлекаться ни на секунду. К тому же, по мере того как они ехали по пустынным улицам, в бледном свете луны, придававшем привычному миру какой-то фантастический оттенок, в ней нарастало пьянящее чувство свободы. Она больше не думала «Я убила Сержа», а только «Серж мертв» и «Я свободна». Конечно, она сознавала, что теперь ей грозит не меньшая опасность, но, впервые за много лет вырвавшись на вольный воздух, испытывала почти эйфорию, стараясь лишь не позволить этому ощущению захлестнуть ее с головой.

Добравшись до развязки, она решила сделать крюк, чтобы замести следы.

— Мам, куда мы едем? — повторил Давид.

— В Париж, котенок…

— В Париж? Но ты не туда свернула…

— Да… но мне еще нужно кое-что сделать. Кое-кому позвонить.

Шарли слегка нахмурилась, заметив в зеркальце заднего вида фары другого автомобиля.

Кто-то их преследует?.. Нет, не может быть. Слишком мало времени прошло… У нее просто приступ паранойи!

Они проследовали по главной магистрали, которая вела к центру предместья Орсей. Теперь Шарли постепенно замедляла скорость. Увидев телефонную кабинку на углу, она остановилась и, выходя из машины, вновь заметила позади фары чужого автомобиля. Это тот же самый?.. Она не могла определить. На всякий случай она подождала, пока он проедет мимо и полностью скроется из вида.

— Давид, посиди немного в машине, хорошо? Не бойся, я ее закрою, и с тобой ничего плохого не случится. Я быстренько позвоню и сразу вернусь.

Давид кивнул. По его лицу никак нельзя было догадаться о его состоянии.

Чувствовал ли он страх? Или тревогу? Или слышал в глубине души тот же ликующий голос, что и она: «Мы свободны! Мы свободны!»?

Шарли нежно погладила его по щеке:

— Давид, все это скоро кончится, я тебе обещаю. Я знаю, что слишком много от тебя требую, но сейчас просто такой период… сложный. Потерпи немного, радость моя, хорошо? Нам обоим сейчас нужно быть стойкими, очень стойкими. Но когда все кончится, мы с тобой будем самыми счастливыми людьми на свете! Ты ведь это знаешь, правда?

— Да, мам. Я знаю.

Сердце Шарли сжалось, и она с трудом заставила себя захлопнуть дверцу машины. Потом почти бегом бросилась к телефонной кабинке и, войдя внутрь, торопливо набрала номер.

На другом конце провода слегка задыхающийся женский голос произнес:

— Алло…

— Брижитт, это я, — произнесла Шарли почти шепотом, словно боясь, что кто-то может ее подслушать. — У меня… возникли непредвиденные обстоятельства. Я сейчас на пути к тебе. Ты одна?

Молчание. Потом женщина ответила:

— Нет… но это можно уладить. Минут через пятнадцать я буду одна. Ты можешь подождать?

— Да. Я приеду не раньше чем через полчаса. Я пока еще не добралась до Парижа.

— Хорошо, я буду ждать. У меня уже все готово. Вы останетесь на ночь?

Где-то на заднем плане Шарли расслышала недовольное ворчание. Явно мужской голос.

— Я… я пока не знаю. Все оказалось сложнее, чем я думала. Но в любом случае, я не собираюсь ни во что тебя впутывать. В общем, приеду — расскажу подробнее.

— Хорошо, я вас жду. Только не волнуйся, дорогая. Все будет хорошо.

Шарли повесила трубку. «Не волнуйся, все будет хорошо…» Одна из любимых фраз Брижитт, этой непробиваемой оптимистки…

До сих пор еще ничего не было хорошо. И вообще никогда раньше… Фраза Брижитт напомнила Шарли об этом со всей жестокой очевидностью.

Она обернулась. Между двумя уличными фонарями пролегла тень, пересеченная прядями тумана, которые полностью закрыли от нее лицо Давида за стеклом машины. Были видны только очертания самого автомобиля — нечеткие, размытые, как на акварели. Сердце Шарли сжалось. Но оставалась еще одна, последняя формальность, которую нужно было выполнить, прежде чем вернуться к сыну.

Она сунула руку в сумочку и вытащила айфон Сержа. Он будет как нельзя кстати, чтобы затруднить поиски владельца — если вдруг кому-то захочется определить его местонахождение по мобильнику, прежде чем взламывать дверь дома…

Шарли положила айфон на маленькую металлическую полочку на стене кабинки. Она понимала, что тем самым все глубже увязает в этом деле и увеличивает доказательства того, что совершенное ею убийство было преднамеренным. Но у нее не было выбора: если этого не сделать, у них с Давидом будет гораздо меньше шансов скрыться. Их жизни, точнее, их одна общая жизнь стоила того, чтобы заплатить такую цену: обречь себя на максимально суровое наказание в случае неудачи. Однако при мысли об этом Шарли почувствовала, как у нее закружилась голова.

Затем она вышла из кабинки, быстро преодолела два десятка метров, отделявших ее от машины, и распахнула дверцу, чувствуя огромное облегчение от того, что снова оказалась рядом с Давидом.

— Все в порядке? — спросила она, садясь за руль и захлопывая за собой дверцу.

Давид повернул к ней голову. Его взгляд был каким-то странным, почти невидящим.

— Ты знаешь кого-нибудь, кто живет в доме у озера?

На мгновение у Шарли перехватило дыхание. Она невольно закрыла глаза, пораженная внезапно всплывшими в памяти картинами детства.

Дом у озера… Значит, именно туда им предстоит отправиться?

— Да, — наконец почти шепотом ответила она. — Я знаю кое-кого, кто живет в доме у озера…

— Тогда, я так понимаю, именно туда мы и поедем.

 

14

Чуть подрагивающий огонек зажигалки слабо осветил салон «мерседеса». Клео зажгла сигарету, глубоко затянулась и выпустила несколько дымовых колечек, медленно растворившихся в полусумраке.

Закуривая, Вдова всегда испытывала легкое чувство вины перед самой собой: она знала, что от этого становятся заметнее круги под глазами и морщинки в уголках глаз, которые она некогда с таким трудом почти полностью разгладила благодаря пластическим операциям, очень болезненным и очень дорогим. Да, разумеется, курение помимо того может вызвать проблемы с сосудами, инфаркт, рак или еще какую-нибудь дрянь, но самое ужасное, что из-за него женщина сорока с лишним лет почти всегда выглядит на свой возраст, даже если она «хорошо сохранилась», — и никогда моложе. А Вдова никак не могла вообразить себя… старой. Ни даже зрелой. Что может быть ужаснее старого…

…трансвестита, скажи уж прямо, девочка моя.

Несколько лет назад она видела по телевизору интервью с Коко Шанель — точнее, жалкой тенью той, которая некогда очаровывала весь Париж своим волнующим шармом. Старая кляча, ничего другого не скажешь… Нелепая, одутловатая, густо наштукатуренная, цепляющаяся за остатки былой славы, как Гарпагон за свои сундуки с золотом… Кошмарное зрелище! Такой развалине уже не страшен никакой рак: она будет все равно что мертва, пока он до нее доползет. И будет только рада умереть по-настоящему.

Впрочем, это все неважно. Даже если курение ее уродует, оно ей необходимо. Потому что в такие моменты Вдова забывала все свои заботы, все морщины, все оскорбления и несправедливости, которых ей так много досталось от природы и от жизни, и могла в полной мере насладиться своей властью, почувствовать себя одновременно сценаристом, режиссером и, разумеется, суперзвездой, исполнительницей главной роли в захватывающем фильме в жанре черного, даже инфернального кино…

Пару минут назад Жамель вошел в дом Тевеннена, чтобы подготовить почву для ее визита. Подождав еще с минуту, она откроет дверцу машины, неторопливо переместит свои длинные ноги наружу, выйдет и все так же не спеша направится к дому. Приблизившись, она бросит сигарету на землю и придавит ее мыском туфли — медленным, почти сладострастным, по-настоящему женским движением, как будто специально предназначенным для того, чтобы его могли зафиксировать многочисленные кинокамеры, прежде чем она войдет в эту сраную берлогу и покажет этому el cabron, [6]Козел (исп.) .
где его настоящее место… покажет в присутствии его жены и сына…

Да, в следующую минуту она снова станет героиней «фильма своей жизни», который она продолжала создавать день за днем, с истинным драматизмом великих творцов…

Негромкий стук по стеклу оторвал ее от мечтаний. Она взяла пульт управления и немного опустила стекло.

— У нас проблема, — сообщил Жамель.

Вдова вошла в гостиную. Представшее ей зрелище окончательно ее разъярило. Гнев, тлеющий у нее внутри с того момента, как Жамель сообщил ей о смерти Тевеннена, означающей окончательную и бесповоротную потерю нескольких десятков миллионов евро, вспыхнул, как лесной пожар.

«Вот, значит, как! — мысленно воскликнула она. — Вот на что уходили мои деньги!..» Снаружи дом Тевеннена ничем не отличался от остальных типовых домов пригородного квартала, зато обстановка гостиной — огромный плазменный экран домашнего кинотеатра, дизайнерская мебель, диваны из натуральной кожи — красноречиво свидетельствовала о нетрудовых доходах ее подопечного и о его пристрастии к роскоши.

— Где эта падаль? — спросила она.

Жамель указал ей на дверь кухни, и одновременно ей бросились в глаза кровавые отпечатки на полу прихожей. Клео понимала, какому риску себя подвергает одним своим присутствием на месте преступления, хотя за последние годы убедилась, что деньги способны обеспечить полную безнаказанность в любых случаях. Но неважно: она хотела увидеть труп. Хотела убедиться в смерти Тевеннена. Хотела понять ее причину.

Она прошла вдоль цепочки отпечатков на полу и, предварительно обмотав руку шелковым шарфом, распахнула дверь кухни.

На полу лежала бесформенная груда, укрытая простыней в кровавых пятнах. Чтобы окончательно убедиться, что это Тевеннен, Жамель приподнял край простыни. Можно подумать, вскользь отметила Клео, что этот ублюдок сдох от чрезмерного удивления… По крайней мере, в его застывших глазах читалось именно это чувство.

Некоторое время Вдова смотрела на него. У нее не было никаких сомнений по поводу того, кто автор преступления — она понимала, что в данном случае не годится слово «виновник». В ее глазах женщина, которая это совершила, — что это именно женщина, было понятно по маленьким следам, — не была виновна. Она лишь исполнила некий приказ мироздания, чьей воле повинуются все, даже если этого не сознают: она исправила ошибку, которой было само существование Тевеннена. А ведь именно это нужно для того, чтобы жить пусть не счастливо, но спокойно: закопать всех тевенненов мира… Или, по крайней мере, постоянно держать их на привязи, позволяя лишь одно: удовлетворять свои низменные нужды…

При других обстоятельствах Вдова, пожалуй, даже вознаградила бы мадам Тевеннен. Однако сейчас дело обстояло иначе: поступок этой женщины лишил Клео немалой суммы денег.

Она пыталась справиться со своим разочарованием, когда ее взгляд упал на руку Тевеннена, торчавшую из-под простыни, — точнее, на смятый клочок бумаги, на который мертвец словно указывал пальцем, не в силах до него дотянуться.

Почему вдруг Вдова обратила внимание именно на этот клочок, хотя весь пол кухни был усеян осколками, остатками еды и брызгами крови?.. Почему эта бумажка показалась ей такой… особенной? Она не знала. Позже она подумала, что указующий палец Тевеннена в каком-то смысле был перстом судьбы. Который решил вдруг остановиться на гаванской negrita. Перст божий… Или дьявольский.

Она осторожно обошла тело, тщательно избегая следов крови на полу, подобрала клочок бумаги и развернула его.

Цифры. Смазанный кровавый отпечаток пальца. Две капельки крови.

Непонятно… Однако, когда Вдова прочитала эти цифры вслух, они вдруг отдались в ее сознании чем-то очень знакомым…

Код сейфа?.. Или банковской ячейки?.. Ключ от которой унесла с собой эта маленькая… puta? [7]Шлюха (исп.) .

Ее воображение лихорадочно заработало. Она стиснула клочок бумаги в кулаке и выпрямилась. Да, возможно, жена Тевеннена убила его как раз из-за этого. Как иначе объяснить такой неожиданный оборот? И почему все случилось именно этой ночью?

Цифры, труп… тайна. Разгадкой которой были деньги — в этом она не сомневалась.

Ну что ж, это сулит очередной захватывающий поворот сюжета в сценарии ее персонального блокбастера.