I

— Безумием и преступлением будет пролить кровь понтийцев в угоду горстке римлян, укрывшихся за нашими спинами. Если они мужественны, пусть защищаются сами! — заявил Митридат.

Царь повелел военному трибуну Люцию Аттию Лабиену сформировать легион эмигрантов и вторгнуться у Козьих рек в римскую провинцию Македонию.

Некогда в битве у Козьих рек спартанцы нанесли сокрушительный удар афинским притязаниям на гегемонию в Элладе. Полстолетия спустя здесь, на берегу Геллеспонта, прочно стоял уже македонский царь Филипп, восприемник славы и могущества древних Афин и Спарты. Сын Филиппа Второго Александр пронес солнце македонской славы от Козьих рек до Инда, границы его империи простирались от Адриатики до Памира. Митридат мечтал включить в пределы своего государства не только земли диадохов — наследников Александра, но и Карфаген, Испанию, Сардинию и Сицилию. Двух властелинов вселенной он не мыслил. Мощь Рима должна быть сокрушена.

Для осуществления своих грандиозных замыслов владыка Понта намеревался поднять на квиритов не только Азию, но и весь эллинский мир.

Однако на первых порах бросить в Грецию азиатские полки он не решался: в памяти еще были живучи поражения первой войны.

— Пусть первыми пойдут римляне-перебежчики, не даром же я их подкармливал, — милостиво пошутил Митридат.

— Враги наших врагов — наши друзья, — подтвердил Армелай. — Я дам приказ к выступлению.

И «враги наших врагов» начали готовиться к походу. В последнюю ночь в доме Люция никто не смыкал глаз. Тамор, растерянная, с распущенными волосами, бродила по дому, давала распоряжения и тут же забывала их. На все вопросы, рыдая, отвечала:

— Не знаю, не знаю, дайте мне умереть!

Филипп метался между матерью и отчимом. Он умолял Люция взять его с собой — он будет его верным телохранителем, но Тамор вскрикивала: нет, нет, она не хочет умереть в одиночестве! Люций успокаивал жену и про себя усмехался: конечно же, разлука с ним не убьет красавицу. Для капризной гетеры это всего лишь маленькая перемена декораций, а в случае его смерти ей будет уготовлена весьма увлекательная роль вдовы героя…

Однако он не совсем был прав. Проводив мужа, Тамор осунулась и подурнела. Она целыми днями лежала на коврах, молчала и плакала.

С начала войны цирк и ипподром закрыли, жизнь стала невыносимой. Филипп спросил, не хочет ли мать увидеть кого-нибудь из друзей. Тамор пренебрежительно пожала плечами:

— Обманывать отсутствующего неблагородно. — Вздохнула и добавила: — Это гадко.

И даже не оживилась, когда их дом посетил Армелай. Тамор приняла его равнодушно. Облаченная в пышные одежды, она возлежала на парчовых подушках. Стратег преклонил колено и преподнес ей ожерелье из трехсот сорока трех розовых жемчужин — это число считалось особенно счастливым, ибо оно содержало в себе некое непостижимое таинство. Тамор обвила ожерельем волосы Филиппа.

— Ему больше идет, чем мне. От скуки я скоро пожелтею, как египтянка. Мысль, что война отнимет у меня сына… — и не закончила, снова откинулась на подушки, ожидая ответа.

— Божественная, я не в силах оставить твое дитя в столице, — робко проговорил Армелай, поднимаясь. — Над дворцовой стражей начальство может принять кто-нибудь другой. — Минуту помолчал, а потом вдруг повернулся к Филиппу. — Хочешь, ты будешь моим этером, другом, делящим со мной все тяготы войны и мой шатер, мой черствый солдатский хлеб и мои лавры?

Филипп не успел ответить.

— Береги его! — Тамор быстрым, живым движением вскинулась над подушками и обвила руками шею Армелая. — Если мой сын вернется живым, я буду принадлежать тебе! Тебе одному! Клянусь Афродитой!

Армелай с грустной нежностью поцеловал ее руки.

— Не клянись, — проговорил он тихо, — для меня будет счастьем уже то, что я был полезен тебе…

Филипп вышел. Закутавшись в плащ, он почти до утра бродил по садовым дорожкам. На душе было смутно. За каменной стеной ревело море. Пальмы, шурша, сгибались под напором ветра. Все гудело, металось, клокотало в мире. Нигде не было покоя. Да и нужен ли кому этот покой? Решено: он будет этером Армелая.

Перед рассветом Тамор позвала сына.

— Ты все ходил в саду? Почему не спал? — спросила она раздраженно.

— Не хотел, — Филипп внимательно посмотрел на мать. Волосы Тамор, переплетенные алмазами и сапфирами, падали на плечи неспутанными локонами.

— Старый дурень! Он всю ночь просидел в кресле… — Тамор сердито качнула головой. — Распусти мне волосы! Я не хочу будить рабынь, чтоб весь дом знал… Старый осел!

— Мама, мы все чтим Армелая, я не хочу слушать…

— Ты никогда не поймешь. — Тамор запустила пальцы я освобожденные локоны. — Пусть он храбр в бою, но со мной он вел себя, как трусишка: просидеть всю ночь в кресле и объяснять мне величие Клио — избави меня Афродита от таких героев!

— Ты не смогла бы полюбить труса. Ты такая смелая…

— Твой отец вовсе не был героем, однако я полюбила его.

Филипп вздохнул. Тамор впервые заговорила при нем об Агеноре. Он никогда не смел спросить об отце, а теперь она сама вспомнила.

— Я очень любила его. Это был первый эллин, которого я увидела, первый юноша, которого я пожелала, — горячо продолжала Тамор. — Он был красивым и нежным, в белом льняном хитоне, в серебристом плаще из тонкой шерсти. Такими, думала я, могут быть только боги в царстве Табити. Что я видела до Агенора? Я видела в степях наших скифских юношей. Они были ловкими, храбрыми, храбрей Агенора, но он был красив, был ласковым, я полюбила его! — Тамор привлекла к себе сына и осыпала его лоб, глаза поцелуями. — Ты тоже ласковый, тебя тоже будут любить.

— Зачем ты бросила отца?

Этот вопрос охладил ее.

— Надоел. Скупой и глупый. — Тамор рассмеялась. — Не люблю скупых и глупых.

— Кого же ты любишь сильнее всех?

— Тебя, мое дитя! — Тамор снова порывисто прижала голову сына к груди. — Не понимаю, как я могла тебя бросить! Уж очень ты был слабенький, думала, все равно — не выживешь.

— Я никогда не упрекал тебя, мама. — Филипп закрыл глаза, нежась под ее поцелуями. Хотя ему было и неловко, что его, взрослого юношу, мать ласкает, как ребенка.

 

II

Восстание рабов охватило всю Сирию. Беглый раб оказался не рабом, а, как утверждала молва, спасенным волею богов царевичем Аристоником, внуком Аристоника-Освободителя, царственным потомком Александра Великого. Он объявил себя мстителем за законных царей Сирии Антиохов, коварно умерщвленных Анастазией, наложницей римских центурионов. Однако, взяв приступом Антиохию, он удивил многих — встал между разъяренной толпой и низложенной царицей:

— Гелиоты не воюют с женщинами!

— Она не женщина, она — царица!

— Все равно! — отрезал Аридем.

Босая, в разорванных одеждах, Анастазия ночью прибежала в римский лагерь. К груди она прижимала трехлетнего Антиоха, старшего сына, в мешке за плечами плакал годовалый Деметрий. Рассыпанные волосы едва прикрывали наготу в ссадины на смуглом теле вчерашней царицы. Озаренная кострами, она металась в поисках римского легата.

Встреча с ним не доставила ей радости. Легат, суровый, немолодой мужчина, резко ответил, что волчице не место в военном лагере. Пусть, если хочет, ищет приюта в обозе. Ее не гонят, но любовников здесь она не найдет.

Анастазия безмолвно снесла оскорбление. Она лишь напомнила легату, что беспокоится не только о себе: взбунтовавшаяся чернь изгнала ее — друга Рима — сегодня, но завтра… не найдут ли мятежные рабы союзников в самой Италии? Пусть благородный квирит вспомнит Евна!

Оборванная, босая, с растрепанными волосами и горящим взором, Анастазия и впрямь напоминала волчицу. Прижав к себе голодных детей, она отошла от легата. Ей дали приют в обозе.

…Римляне отступали. На границе Иудеи их встретило подкрепление — претор с двумя легионами. Претор принял Анастазию с царскими почестями. Он умолял царицу простить грубость солдат. Легат, допустивший недостойное обращение с нею, будет наказан. Анастазия отвечала: она не в обиде, но если претор хочет сохранить Риму верных друзей, подобное не должно повториться. С победой варваров цивилизация и Рим погибнут. Анастазия понимает это и предлагает действовать согласно и дружно.

Ее поняли. И как было не понять? Несметные полчища Митридата двинулись на римскую Азию — храброе племя бастарнов, тавры, колхи, иберы, отборные македонские наемники, скифские лучники…

Рим был потрясен дерзостью варваров.

Проконсулам одно за другим шли решительные указания от Сената: остановить варварские орды! Проконсулы хором отвечали: нет солдат, нет денег, народ враждебен и ждет Понтийца. Пока ничем нельзя остановить эти орды…

Проконсулы были правы: в завоеванных землях Митридат освобождал рабов и зачислял их в свое войско. Силы его казались несметными. Римлянам в Азии грозили вторые Канны — полное окружение и поголовное избиение.

 

III

После взятия Антиохии войска Аристоника Третьего (так именовался теперь Аридем) овладели всей Сирией. Повсюду — и в селах, и в господских экономиях — рабы изгоняли хозяев и превращали их сады и пашни в общинные земли. Эти земли распределялись по фратриям. Вчерашние рабы, а сегодня — братья и сестры одной фратрии — жили в бывших господских домах. Сестры ухаживали за садами, вели дома, готовили пищу, шили одежду. Братья пасли стада и возделывали поля. Сирых и немощных безвозмездно кормили молодые и сильные. Все алтари лжебогов были уничтожены — гелиоты чтили лишь одного истинного бога — Солнце Свободы.

На алтарь этого своего божества гелиоты приносили только добрые дела. Наиболее угодными Гелиосу делами считались: для мужчин — участие в освободительной войне против рабства и Рима, для женщин — забота о детях, в равной степени о своих и чужих, ибо чужих детей не могло быть среди народа гелиотов, были лишь осиротевшие малютки братьев и сестер. Не знали также гелиоты различия и в дележе урожая. Все зерно свозилось в общую житницу братства-фратрии. Сестры, ведающие питанием общины, черпали оттуда столько, сколько им требовалось, чтоб изготовить вкусные и сытные яства для всех братьев.

Окрестные зажиточные пахари настороженно следили за порядками в общинных экономиях. Они не доверяли бывшим рабам, прятали от них зерно, скот, боясь, что гелиоты украдут их добро и съедят в своих общих столовых. Втайне вздыхали об Анастазии. Та умела править, душила налогами городских бездельников — разных там ткачей, сапожников, каменщиков, не жалела и сельских нищих-издольщиков, но к добрым пахарям была милостива.

Они ненавидели Пергамца: и одного раба не смей завести, а прежде добрый пахарь мог и пять-шесть держать!

Кадм, основатель одной из фратрий, распорядился обнести селение гелиотов укрепленным валом. По ночам выставлял стражу. Кругом кишели враги, и гелиотам нельзя было предаваться беспечности.

Но вот разнеслась радостная весть: из Антиохии через их фратрию пройдут вооруженные отряды воинов царя Аристоника Третьего.

— Подумай только, — повторял Ир своей молодой жене, — мы же с ним товарищи были, а я и не знал… — лукаво подмигнул и, улыбаясь, прибавил вполголоса: — А ты и поверила? Знал… но, — он погрозил жене пальцем, — надо было молчать: цари не любят, когда догадываются о их тайнах.

Одетые в светлые одежды, с пальмовыми ветвями в руках, сестры и братья двинулись навстречу вождю гелиотов. Кадм, степенный, с завитой черной бородой, шествовал во главе процессии, неся в руках сноп пшеничных колосьев, перевитых цветами. Он издали узнал Аридема и, высоко подняв сноп, побежал навстречу.

— Слава Солнцу! Прими нашу жертву, божественный освободитель!

Аридем недовольно спрыгнул с коня.

— Здравствуй, Кадм! — проговорил он обычным тоном. — Почему эти люди во время жатвы бездельничают?

— Царь…

Глядя на озабоченное, покрасневшее от напряжения и досады лицо Кадма, Пергамец вдруг рассмеялся, взял из его рук злополучный сноп, положил на землю, выпрямился и без церемоний обнял и расцеловал своего старого знакомца.

— Не время празднеств, друг. Где мама?

— Мы не могли похоронить. Это далеко… Нас не пустили…

Аридем поник. Губы его побелели.

— Она умерла от горя?

— Разве ты не знаешь? — Кадм сжал его локоть и на минуту забыл, что перед ним — царь. — Легионер заколол ее… в ту ночь. Она мешала им спать… Она выла — от холода, горя… Легионер метнул копье…

Аридем, с посеревшим, разом осунувшимся лицом, безмолвно слушал. Потом поднял голову и пристально оглядел холмистую равнину, изрезанную квадратами пустынных, по случаю праздника, полей. Кое-где высились скирды, кое-где золотились еще не сжатые полосы.

— Накормите моих людей, — тихо проговорил он. — А меня не сопровождайте. Я вернусь к концу дня.

Подойдя к коню, он тяжело сел в седло и опустил поводья.

Местность была хорошо знакома и все же показалась странно неведомой. Яркий свет полуденного солнца делал особенно четкими тени одиноких деревьев, бросал резкие блики на испещренные трещинами глинобитные стены перекосившихся хижин.

На повороте вырисовывался убогий силуэт осевшего набок каменного домика. Сонный хозяин долго не мог понять, о чем его спрашивает проезжий всадник, потом потер лоб и равнодушно зевнул.

— Да, вспомнил. Это было года три назад. Юношу увели, а старуху прикололи. Вон там! — указал он в сторону. — Легионера винить не приходится. Все равно замерзла бы, она уже была не в уме…

Аридем соскочил с коня и бросил в руки сирийца поводья. Тот недоуменно переступил с ноги на ногу и вдруг попятился.

— Ты? Прости, благородный воин…

По краям дороги росли кусты молочая. Дурно пахнущие мелкие цветочки мазали руки вязким млечным соком. Меж кустов желтели кости. Аридем раздвинул молочай: маленький, омытый дождями скелет. На запястье медный браслет с дешевыми амулетами.

Не проронив ни единого слова, он склонился и, извлекши меч, начал рыть могилу; выкопав, застлал дно плащом и бережно, точно боясь причинить новые страдания, перенес в нее останки матери. Укутал материей хрупкие кости и засыпал их красноватой глиной. Потом встал и вырвал кругом молочай. Принес несколько камней и отметил могильный холмик. Опустился на колени. Зная, что Нисса не услышит, все же тихо позвал:

— Мама!

В голубом небе точкой парил коршун. Зной сгущался в предгрозье.

Раскинув руки, он долго лежал на могиле. Странно, но он почему-то не мог ощутить в себе ненависть. Оживлял в памяти убийц матери, их лица, звуки голосов. Видел ясно кудряшки Муция, его манеру постоянно поправлять волосы и охорашиваться, слышал охрипший голос Тития, но все это вызывало лишь усталую брезгливость. Острая ненависть не рождалась. Все чувства его были приглушены, раздавлены огромной, ни с чем не сравнимой бедой. И вдруг в глубине отчаяния он понял: страшней в жизни уже ничего не будет. Убили его мать. Не злодеи, не изверги. Нет, Титий даже часто бывал добродушным. Убили старую беззащитную женщину из озорства, так, от безделья… Нисса своим горем мешала им спать, и римляне прикололи ее, как, пожалуй, могли бы приколоть лишь больную воющую собаку. Человек и собака для них — одно и то же. Конец. Аридем поднял перепачканное землей лицо. Сел. С Ниссой похоронил он свое детство, похоронил черноглазого, восторженного мальчика, молодого, многострадального раба Аридема…

Царь Аристоник Третий освежил в ручье воспаленное лицо и поправил ремни на доспехах.

* * *

Ир, Кадм и все, кто мог носить оружие, последовали за царем в Антиохию.

Вечером, перед отъездом, Аридем долго беседовал с братьями и сестрами фратрии. В простой комнате, за столом, покрытым домотканой скатертью, собрались гелиоты.

Пергамец сдержанно попросил простить его, что, удрученный собственным горем, он заставил ждать других. У каждого свои потери, но отмщение одно… Нет, не об отмщении отдельным убийцам ведет речь он, а об уничтожении державы насильников и рабства…

— Да, рабства! — Аридем обвел грустным взглядом притихших гелиотов. — Зачем, едва разбив одни цепи, вы уже сами куете себе другие? Как вы встретили меня? Точно я господин, а вы мои рабы! Знайте: в Государстве Солнца не должно быть ни господина, ни добровольного раба! — повысил он голос. — Запомните это.

 

IV

На быстроногом скакуне, в позолоченных доспехах, в ниспадающей на круп лошади алой накидке, весь убранный сияющими драгоценностями, Филипп ехал во главе войска, рядом с Армелаем. Он надеялся, что Армелай забудет наставления Тамор и даст ему больше свободы, но старый полководец ни на шаг не отпускал от себя своего этера.

Филипп не раз просил стратега назначить его в разведку, но Армелай только поводил бровями: его шатер, убранный коврами Персиды, достаточно хорош, чтобы сын Тамор мог беспечально проводить время…

Такая забота угнетала Филиппа, тем более что сам Армелай не знал ни слабости, ни усталости. Утром первым был на ногах, до зари успевал проверить, подкованы ли кони, выданы ли свежие лепешки солдатам, заходил в походную кузницу, заворачивал к кострам, где готовилась пища.

Солдаты любили его за простоту и спартанскую воздержанность. Он ел с ними из одной чашки у походного костра, носил простой льняной хитон, грубошерстный плащ и латы без украшений. Волосы перевязывал узкой темной лентой без камней и золотых узоров. Лишь в дни торжеств его седеющая голова увенчивалась лаврами. В гневе полководец был страшен. Особенно не любил он себялюбцев, обманщиков, трусов, корыстолюбивых торгашей. Храбрецам же прощал многое.

Войско наступало, возиться с пленными было некогда. В непокорных городах все предавалось уничтожению. Иногда побежденные восставали, но с ними расправлялись быстро. Когда Филипп заикался о великодушии, над ним смеялись.

На путях войны милосердие неуместно. Побежденный всегда враг. Надо обезопасить тыл.

На привалах Армелай был вечно занят. Филипп в одиночестве валялся на мягком руне горных коз, терзал кифару и томился от безделья.

Изредка, в свободные вечера, стратег присаживался к своему этеру и просил чем-нибудь порадовать его слух. Кроме нескольких модных песенок, любимых Тамор, Филипп ничего не умел подобрать, но именно они, эти песенки, трогали и умиляли Армелая.

Покончив с дневными трудами, полководец просиживал до зари над верноподданническими донесениями своей божественной возлюбленной, в которых довольно часто воспевал подвиги своего этера. А Филипп мучился: он жаждал этих подвигов, но до сих пор даже в глаза не видел вражьих воинов…

Юноша не понимал Армелая: старый солдат, увенчанный славой, стал галантным поклонником гетеры. И все-таки привязанность к нему полководца порой трогала Филиппа до слез. Сквозь сон он не раз слышал, как Армелай вставал и набрасывал на него свой плащ. Из-под полуприкрытых ресниц Филипп видел, с какой глубокой нежностью смотрит на него этот суровый старый солдат.

 

V

На красно-бурой земле ни маслин, ни лавров. Редкий колючий кустарник. Голые горы, плоские, иссеченные морщинами. Казалось, в песок, оцепенев от зноя, зарылось слоновье стадо. Изредка в пепельно-буром раскаленном безлюдье попадались города-сады, белые дома и густая зелень.

Переходы становились все мучительней: зной, пыль, вечная жажда — солнце, солнце. Ни тени, ни прохлады, ни влажного бриза. Даже ветры, как из печки. Воды не хватало. Филипп залпом выпивал с утра всю порцию. К полудню начинались мучения. Армелай заставлял пить из своей фляжки, пытался смачивать ему виски, темя. Филипп негодующе крутил головой, отъезжал в сторону от верховного стратега.

Одного слова Армелая было бы достаточно, чтобы воды принесли вдоволь, но старый полководец даже для сына Тамор не желал поступиться воинской честью. И Филипп радовался этому: его херсонесский кумир снова достоин был поклонения!

Таксиархи обращались с этером своего вождя с подчеркнутой учтивостью, но дружбы пока никто ему не дарил.

Солдаты же любили Филиппа за приветливость и бескорыстное заступничество. На привалах они делились с ним сладкой джудой, ободряли: скоро откроются горы, там, на горах и в долинах, растут лавры, дубовые рощи, текут буйные речки, а на берегах этих речек можно встретить нагих и полунагих нестроптивых красавиц…

Солдаты подбадривали друг друга, шутили, Филипп же всему верил.

Продвижение войск неожиданно приостановилось. В шатер царя пригласили всех полководцев. Надо было окончательно уточнить план военных действий. Он был прост и вполне выполним. Основными силами прорываться к Египту. На прибрежные провинции — Вифинию, Римскую Азию и Киликию обрушатся войска Тиграна Армянского, отрежут римлянам морские коммуникации. Он же, Митридат, и Пергамец — Аристоник Третий ударят на собранные в кулак римские легионы с севера. Опрокинуть линию римской обороны у Иудеи и — к горным проходам Синая! А там понтийцев ждет Птолемей Авлет, потомок диадохов. Он уже признал владыку Сирии своим братом, законным царем Пергама.

Покрытый пылью дорог, в шатер вошел Армелай.

— Мы ждем тебя, — дружелюбно приветствовал его Митридат.

В совете заседали таксиархи, облеченные властью не менее как над сотней турмов, то есть пятью тысячами всадников. Македонцы и персы-полукровки, они вели свой род от Солнца и Александра. По левую руку от Митридата сидел в белоснежном бурнусе шейх Счастливой Аравии. По правую руку царя ложе пустовало. Армелай занял свое место.

— Солнце, я весь — уши.

— Ушей хватает, лучше порадуй нас разумным словом, — улыбнулся Митридат. Он был в прекрасном настроении.

— Сирия — центр фронта, — начал Армелай. — Что пишет Аридем?

— Я не знаю такого имени, — величественно прервал его Митридат. — Из Антиохии, столицы Сирии, я имею вести от брата моего, царя Аристоника Третьего. Он просит прислать опытных в ратном деле таксиархов в доказательство нашей дружбы. У него шестьдесят тысяч воинов, но они не объединены ни в фаланги копьеносцев, ни в турмы всадников.

— Государь! — вскочил стареющий красавец перс. — Мой род от Дария и Кира. Персида склонилась перед Александром, но перед беглым рабом…

— Кто говорит о беглом рабе? — с гневным изумлением взглянул на дерзкого Митридат. — С тех пор как Рим грозит рабством всему человечеству, свободен лишь тот, кто храбр.

— Государь! — подал голос чернобородый гигант Каллист. — Мы все знаем, что господин Сирии не внук Аристоника.

— Вот как? Вы все знаете? — Митридат насмешливо скривил рот. — Никто не был при своем собственном зачатии. Почему же царь Аристоник Третий должен составлять исключение? — Брови Митридата сдвинулись. — Нам надо набрать сто таксиархов и направить их во главе с легатом к нашему брату царю Аристонику Третьему. Армелай!

Верховный стратег поднялся.

— Царь, я твой раб, но будет ли разумно… бросить войско?

— Совсем неразумно! Поэтому ты пошлешь своего этера. — Митридат расхохотался. — Эти господа боятся уронить свою честь, но сыну гетеры не обидно везти привет сыну рабыни…

Армелай качнулся.

— Царь…

Митридат прервал его:

— От того, что ты потерял голову, блудливая коза не станет ягненком. Ты проводишь меня ко сну. — Царь оперся на плечо своего полководца.

Стратеги и таксиархи вышли. Честь вести вечернюю беседу с царем наедине выпала Армелаю.

— Друг, — Митридат привлек к себе стратега, — мы оба немолоды, зачем же ты срамишь свои седины?

— Царь, где, в какой битве покрыл я себя позором?

— Друг, — Митридат легко опустился на ложе, — ты и я — старые вояки. Я знаю, когда ты вел моих солдат на римские твердыни, ты выбрал тех, кто пьет из ручья, не припав ртом, как зверь, а даже в зной и усталость черпает воду горстью. Зачем же ты на старости лет припал всем сердцем к грязной луже и не можешь оторваться?

Армелай тяжело дышал, но не прерывал Митридата.

— Она очень красива, — мягко продолжал царь, — но ведь это же площадная красотка — Афродита Пандемос. Разве бракосочетанием ты вернешь ей невинность или укротишь ее разврат? Нет, винная бочка хранит свой запах, пока не треснет.

— Ребенок не виноват.

— Твои дети тоже не виноваты, что ты взбесился.

— Царь… — Армелай вздрогнул, но снова взял себя в руки, — я убил для тебя тысячи — пощади… Мой первенец пал в бою за тебя. Оставь мне Филиппа!

— Я твоего мальчишку посылаю не на казнь, а с почетным и вполне безопасным поручением. Он будет вести с нами переписку и поможет Аристонику Третьему — будем так называть царя рабов — обучить войско. А чтобы твой ненаглядный не попался к римлянам, защищай хорошенько подступы к Сирии.

В следующую ночь Филипп выехал в сторону Сирии. Степь лежала бурая и немая. Вдали серебрились певучие барханы. Они плыли, переливаясь в лунном сиянии, и пели. Отряд ехал в молчании.

 

VI

Военный трибун Цинций Руф стянул свои когорты к побережью. Он надеялся отсидеться здесь до подхода из Рима подкреплений. Но Митридат действовал решительно, и вскоре армия римлян оказалась в мешке.

Цинций не обманывал себя. Он знал, чем это грозит: его воины обречены на гибель и им остается лишь подороже продать свои жизни. За каждую римскую голову должны слететь по крайней мере три-четыре варварские башки!

Три-четыре… А если так, то… никогда не надо терять мужества! Между триариями легиона еще немало служило ветеранов Мария, разгромивших кимвров, они-то знали, как мечом прокладывать путь через орды варваров…

— Тогда пострашнее было, — подбадривал Титий приунывшего Муция. — Их не счесть, а нас два легиона, и — ничего! Всех зверюг перекрошили. А зверюги во какие были! — Он вытягивался и поднимал руки. — У нас служил в центурии Мальвиний, по прозвищу Длинный, а и то пленному кимвру едва до плеча доставал. Вот с какими великанами бились в побеждали, а здешней скотинке далеко до тех. Могучие и яростные были…

Муций молчал. Страдальческая гримаса не покидала его рта.

— Ну, ну чего хныкать? — вздыхал Титий. — Наше дело такое. Или мы их, или они нас.

— Хорошо тебе, — тихо оправдывался Муций. — Двадцать лет провоевал, а мне и не дожить до двадцати.

Цинций Руф не принял военных послов Митридата.

— Воины Рима, — высокомерно ответил он, — не понимают восточной тарабарщины. Будем разговаривать мечами.

Такой ответ вызвал улыбку у царя Понта. Он тут же приказал первыми на вражеский лагерь двинуть ионийских греков — ионийцы испытали римское владычество, и в их натиске в воинском мастерстве Митридат был уверен. Бой разыгрался на равнине и был скоротечен.

Ни умелое построение, ни отчаянная храбрость обреченных на гибель, ни стойкость и боевой опыт ветеранов — ничто не помогло квиритам. Поражение римлян было полное.

Еще реял над палаткой Цинция серебряный орел, еще слышались подбадривающие выкрики центурионов, а сражаться уже было некому — из шести тысяч легионеров в живых осталось не более трех сотен.

Титий оглянулся, на минуту оцепенел и, не выпуская из рук меча, неожиданно за пояс притянул к себе друга, крепко поцеловал его в губы и прежде, чем Муций успел вскрикнуть, отрывистым ударом снес ему голову. Отступил на несколько шагов, вынул нож и так же хладнокровно сунул его себе под ключицу.

Видевший это центурион срывающимся голосом доложил:

— Триарии убивают новобранцев и кончают с собой.

Цинций Руф зябко повел плечами.

На линии боя забелело знамя парламентера. Чтя мужество противника, Митридат вторично предлагал сдачу.

Цинций позвал пращника и показал глазами на белый флаг.

— Ответь варвару!

И тотчас же град камней посыпался на голову флагодержателя.

Подтвердив приказ держаться до последнего, Цинций быстро выкопал ямку, ткнул в нее меч острием кверху и старательно утоптал вокруг землю.

Он следил за битвой даже пронзенный, лежа на земле, с оскаленным ртом, с широко открытыми мертвыми глазами.

Разгром легиона Цинция Руфа развеял легенду о непобедимости Рима. Освободясь от цепенящего страха, города Ионии и Киликии беспощадной резней отпраздновали победу Митридата; снова, как и в первую войну, везде убивали италиков — никогда не воевавших ремесленников, купцов, врачей, риторов, давно осевших и вместе со своими семьями прижившихся в Малой Азии, — пощады не знали ни женщины, ни старики, ни дети…

Митридат не унимал кровавой расправы.

— Ни боги, ни люди не вправе препятствовать священной мести, и если с преступными гибнут безвинные, на то воля Мойр, грозных богинь Судьбы, — говорил он приближенным. — Я повинуюсь тем, перед которыми трепещут Олимп и Тартар…

Не убивали лишь публиканов, сборщиков податей. Согласно личному приказу царя их сбивали в толпы и гнали в лагерь, к его шатру.

— Вы жаждали золота? — выходил к ним навстречу Митридат. — Я дам его вам!

Степные кочевники в специально сооруженной печи зажигали огонь. Багровые отблески играли на латах и диадеме царя. Он приказывал бросать в тигли лучшие самородки из своих сокровищниц. Мягкий металл быстро плавился и излучал мерцающее сияние.

Связанному сборщику податей, как строптивому коню, закидывали голову, зажимали ноздри, и в судорожно раскрытый рот палач вливал расплавленное золото.

Глаза Митридата блестели зло и насмешливо.

— Наконец я насытил римскую глотку!

«Насытил? Надолго ли? И те ли глотки, которые жаждали золота?» — Митридат брал в руки окровавленные головы и дико оглядывался — даже палачи боялись встретиться с его глазами.

 

I

Антиохия раскинулась в ложбине. Пирамидальные тополя и тенистые грабы осеняли оросительные каналы. На широких улицах — ни черных глашатаев, ни колесниц, ни подвижных розовых узорных шатрообразных носилок, которые обычно во всех других городах покоились на плечах невольников. В толпе прохожих встречались женщины в кубовых покрывалах, с корзинами на головах, мужчины в домотканых хитонах, воины в простых латах и шлемах, обернутых тюрбанами. Они неодобрительно провожали глазами кавалькаду блестящих всадников. Филипп безуспешно пытался прикрыть плащом золото своих доспехов. Он почувствовал: роскошь в Антиохии воспринимается всеми как вызов. Может быть, их принимают за телохранителей Анастазии? Он оглянулся на ехавший за ним сомкнутым строем отряд таксиархов и пришпорил коня — показался дворец царя Сирии.

Спешившись и отряхнув себя от дорожной пыли, посланец Митридата тотчас же попросил встречи с Аристоником Третьим. Его ввели в тронный зал.

Филипп огляделся: высокие округлые своды, плавные линии арок; на серебристо-розовых и бирюзовых эмалях водоема журчал фонтан. Гладкие стены сверху донизу были украшены письменами и рисунками. Тут изображались подвиги Нина, супруга Семирамиды: полуптица-полуконь с мудрым человечьим лицом, он парил в выси, а Семирамида, вся скрытая в цветке, с телом, похожим на стебель, тянулась к своему божественному супругу.

Дальше Филипп увидел основание Вавилона, победу мощных чернобородых, красно-смуглых мужей над бледнолицыми иудеями и желтокожими египтянами. Побежденные едва достигали колен победителей. Филипп усмехнулся: не так уж ошибся наивный художник, но тут же прогнал с лица усмешку — из глубины портала к нему шло несколько мужей в белых хитонах.

— Прости, желанный гость, мне только что доложили, что ты прибыл, — сказал первый, останавливаясь и протягивая Филиппу руку.

Владыка Сирии! Филипп растерялся и сунул в протянутую руку верительные грамоты.

Он никак не ожидал такого приема. Весь путь готовился вступительной речи, жаждал этой минуты, а тут… стоявший перед ним молодой, худощавый, широкий в кости, по-видимому, очень сильный и ловкий человек — царь Сирии! — казалось, и не собирался подходить к трону. Он быстро пробежал глазами верительные листы, поправил на черных жестких волосах золотую ленту, единственный признак высокого сана, и неожиданно, шагнув вперед, полуобнял Филиппа.

— Я благодарен брату моему Понтийцу за помощь, — заговорил он грудным мягким голосом, который, как ни странно, очень шел к его строгому, даже чуть-чуть суровому облику. — Я очень благодарен и тебе, юноша. С тобой приехало сто таксиархов? Ты — легат?

Филипп сухо подтвердил. Нет, все-таки не такого он ждал приема. «Что написать царю?» — подумал он.

— Я думаю, Митридат прав, — продолжал между тем владыка Сирии, — соединение наших сил необходимо. Я с радостью ставлю себя и своих воинов под его высокое начало. Большую часть моих людей я брошу на помощь Митридату в Вифинии. На аравийских и иудейских путях пусть справляется сам. У вас в ставке гостит шейх Счастливой Аравии? — прервал он свою речь.

Филипп молчал. Пергамец чуть заметно сдвинул брови.

— Я же знаю…

— Гостит, — ответил Филипп.

— И он всем говорит, что царь Сирии — беглый раб?

Филипп покраснел и совсем смешался.

— Я напишу пославшему меня к тебе обо всем, что ты изволил мне поведать, — вместо ответа произнес он напыщенным заученным тоном.

— Не надо обо всем писать, — улыбнулся вдруг Аридем, взглянув на алые сафьяновые сапожки посла, отороченные дорогими камнями. — Приведи себя в порядок, а завтра утром я приму тебя снова. — Он хлопнул в ладоши и поручил понтийского легата своим этерам.

— А мне надеть нечего, — не замечая насмешки, растерянно объяснил посол.

Аридем сел на ларь.

— Не обижайся, — он поиграл браслетом, — но эти безделушки вызывают ненависть у моих людей.

— Ты прав! Не стоит их раздражать! Бывшие рабы всегда завистливы.

— Ошибаешься, гость! Просто они знают, ценой каких страданий создаются эти вещицы.

— Зато они так красивы! — возразил Филипп. — А все красивое… Я слышал, ты у себя даже театр запретил?

— Нет, я пока отменил зрелище.

— Ты враг Музам?

— Я не враг прекрасного, но для меня оно не в любовных приключениях богов.

Заметив, что юноша стоит все еще полуодетым, Аридем попросил не стесняться и продолжать облачение.

— Царь, я уже пояснил тебе: мне нечего надеть.

Аридем расхохотался и велел принести льняной хитон.

— В нем ты будешь похож на скромного эфеба, — довольно проговорил он, — ненужная роскошь оскорбляет голодных, еще не забывших страдания братьев. Это не зависть, как ты заметил, а чувство нравственной пристойности. Ты слышал о Государстве Солнца?

— Нет, государь.

— Завтра ты увидишь Государство Солнца.

Аридем дружески улыбнулся и вышел. Филипп, проводив его глазами, глубоко задумался.

 

II

На бледно-сером небе розовела заря. Ночи в пустыне холодные, и на восходе свежесть пронизывает. Посланец Митридата, поеживаясь, кутался в плащ. Он шел вслед за Аридемом. Удивленный, что их никто не сопровождает, Филипп окидывал взглядом пустынные поля. И зачем потребовалась царю эта странная прогулка? При неожиданном нападении тайная охрана не поспеет на выручку. Рука его невольно опускалась на рукоять меча.

Аридем шел крупным шагом привычного пешехода. Вдали уже белел воинский стан. Солнце поднялось, и сразу стало жарко. Дорога пылила. Филипп начал уставать.

— Сейчас ты увидишь моих воинов, — проговорил, сдерживая шаг, Аридем, — я прошу тебя, будь снисходителен к ним.

Филипп ответил ничего не значащей любезностью. Аридем вздохнул.

— Если бы ты узнал их близко, ты не был бы так высокомерен.

У входа в стан гелиотов их остановил часовой в тюрбане. Филипп подметил неправильность в укреплениях лагеря, в расстановке шатров, но промолчал.

В самом стане его поразило смешение воинов разных возрастов и племен. Здесь были подростки лет пятнадцати-шестнадцати и старые, уже седые, сгорбленные люди. Воинов обычного служилого возраста встречалось мало.

Среди красно-бронзовых сирийцев мелькали чернокожие эфиопы, желтоликие египтяне, золотисто-смуглые финикийцы и пергамцы, белые тела эллинов и армян. Филипп заметил даже несколько италиков. Он узнал их по характерному блеску глаз и певучему говору. Аридем, все время наблюдавший за ним, подтвердил его догадку.

— Да, это италики, но они борются за свободу, — сказал он и добавил: — Мои друзья — храбрые воины!

«Это пока не войско», — подумал Филипп, но вслух выразил восхищение:

— Внушительное зрелище, государь! Я желал бы узнать их в деле. Прикажи провести примерный бой.

Аридем подал знак. Бородатые и загорелые начальники отрядов один за другим подбежали к палатке.

— Расскажи им, чего ты хочешь, — сказал Пергамец.

Филипп принялся растолковывать сирийцам, что бы он желал увидеть на поле боя. Они почтительно вслушивались в его голос, но качали головами, плохо понимая вычурную речь. Наконец вожди повстанцев уразумели, чего добивается от них легат солнцеликого Митридата, и живо рассыпались по отрядам.

Заиграли трубы. Разноплеменное войско пришло в движение. Филипп изумился стремительности, с которой оно развертывалось для атаки. Однако учение проходило плохо, вразброд. Не было собранности и четкости строя, которые наблюдал он у ветеранов Армелая и легионеров Люция.

— Они опрокинули гвардию Анастазии и уничтожили два римских легиона, — напомнил ему Аридем.

— Царь, в таком виде они никуда не годятся.

— Они храбро сражались.

— В уличных стычках и засадах, — возразил Филипп, — но при первом крупном сражении они будут разбиты. Необходимо поскорей привести их в порядок.

— Об этом я и прошу тебя, — сдержанно ответил Аридем.

— Для этого я и приехал, государь, — с достоинством отозвался Филипп. — Прежде всего воинов следует разделить на роды оружия: копьеносцы, лучники, тяжело вооруженные гоплиты, конники. Этим пусть займутся твои полководцы. А потом мы начнем разбивку пехотинцев на лохи и всадников на илы. Наши таксиархи помогут.

Назад возвращались верхом. Солнце палило. По обеим сторонам дороги полуголые, согнувшиеся крестьяне мотыгами возделывали посевы.

Наконец мелькнула зелень Антиохии. От городских водоемов пахнуло свежестью. По улице ехали шагом. К Аридему подходили мужчины и женщины. Они говорили по-сирийски. Жаловались, излагали свои нужды. Аридем внимательно выслушивал и коротко отвечал. Филипп не понимал слов, но видел: просители уходят успокоенными. Он долго не мог забыть лицо немолодой измученной женщины. Она схватила руку Аридема и благодарно припала к ней губами. Аридем смутился. Филипп удивленно поглядел на него. Царей не смущает лобызание ног, не то что рук. Уж слишком прост владыка Сирии. Пожалуй, правду говорят: не внук он Аристоника. Но тут же устыдился своей мысли.

— Бедная… — услышал он скорбный голос своего спутника. — У нее два сына в рабстве в Вифинии. Я обещал их выкупить. Муж ее убит при штурме дворца. Много горя на земле, благородный гость! Как помочь всем людям?

Они проезжали базаром. Обширный рынок Антиохии пустовал. Кое-где, за широкими мраморными столами, женщины с обветренными красными лицами крестьянок продавали плоды. У хлебной лавки толпился народ. Там была давка. Слышались крики. Из глубины лавки несколько сирийцев тащили высокого полного мужчину. Толстяк героически защищался:

— Ложь, клевета!

Его выволокли. Крупный, грузный, он выглядел до смешного беспомощно. Черные худые женщины яростно вцепились в его кудри.

— Злодей, ты хотел отравить наших детей!

Полетели камни.

— Пощадите, — вопил избиваемый, — ложь!

Аридем стегнул коня и, перескочив через узкий придорожный канал, очутился в самой свалке. Толпа раздалась. Перепачканный в муке, с разбитым лицом, толстяк поднялся. Филипп вскрикнул:

— Бупал!

— Ты его знаешь? — живо спросил Аридем.

— По школе. С тех пор я его не видел.

— В чем тебя обвиняет народ? — обратился Аридем к Бупалу.

— Государь! Солнце Сирии! — Бупал повалился ему в ноги. — Они говорят, что я хотел отравить их…

— Почему говорят? — строго спросил Аридем.

— Он подмешивал в муку мел! — выкрикнула худая женщина.

— Он продавал дороже, чем ты велел, — добавил рыжебородый мужчина в заплатанном хитоне, — он забирал у этих несчастных все, что они имели, а взамен награждал их отрубями и мелом!

— Солнце, клевещут! — Бупал воздел к небу руки. — Клянусь Гермесом.

Кто-то подал Аридему в шлеме то, что называлось мукой. Аридем попробовал.

— Ты обманывал народ, — сурово отрезал он, — народ тебя судит.

Аридем взялся за поводья. Рыжебородый ударом кулака сбил Бупала.

— Государь! — закричал Филипп. — Я не могу видеть, как казнят эллина. Ради нашей дружбы…

— Обманщик, торгаш и ростовщик — не эллин. Он помогает Риму.

Филипп схватил лошадь Аридема под уздцы.

— Я умоляю тебя, подари мне этого несчастного.

— Я попрошу у народа! Люди! — крикнул Аридем. — Наш гость, земляк провинившегося, во имя родных богов просит пощадить несчастного.

Толпа затихла. Бупал, тяжело хрипя, поднялся с колен. Толпа молчала. Бупал сделал шаг к всадникам. Его не тронули. Он рванулся вперед и припал к стремени Филиппа.

 

III

— Где волчонок? Сестра, я тебя спрашиваю, где волчонок?

— Девочка пошла за водой.

— Не за водой, а на свидание! Она же обула туфельки с бубенчиками! Ты плохо смотришь за дочкой, сестра!

— Господин мой…

— Я не господин. Я твой раб! До пятого десятка дожил, а все еще не женат! Не на что жену купить! Живу без ласки, без присмотра!

— Господин мой, — робко повторила Айли, — разве мои руки не служат тебе? Разве я о тебе не забочусь?

— День и ночь я тружусь у горна, чтоб прокормить тебя и маленького волка! А что не съест маленький волк, забирают большие волки! Потаскушка Анастазия ради своих любовников-римлян всех разорила! А теперь Пергамец для своих солдат последнее выкачивает. Разве иноземец будет щадить чужой народ? Подати! Налоги! То на починку дорог, то на кормлении посла, то на разбивку царского сада. — Абис ожесточенно сплюнул. — Зачем пускаешь дочь часами стоять у колодца с этим Ютурном, а? Знаешь ведь, из волчьего племени он! Сладко поет, а тебе потом дитя баюкать! Или забыла, как честные жены сбежались, чтобы побить тебя каменьями!

Айли опустила голову.

— Отец с матерью отказались от тебя, а я, безденежный юнец, взял тебя, больную, и на плечах понес в Антиохию! — Абис выпрямился, потряс в воздухе молоточком, которым набивал узоры на лежащем перед ним панцире. — А теперь мой дом не последний, знаешь ведь…

Он с гордостью оглянулся. Низкая, широкая тахта, убранная нарядными подушечками, красовалась между двух ниш. Над тахтой полыхал всеми цветами радуги яркий ковер, увешанный отборным оружием: гибкими блестящими клинками с бирюзовыми рукоятями, с надписями на лезвиях, исполненными витой чернью, дорогие панцири, кольчуги в бронзовой и золотой насечке. На маленьких столиках, приютившихся в нишах, — изваяния крылатых собачек — куршей, щенков орлицы и божественного Пса Сириуса. Пусть забывшие совесть вельможи чтут бесстыдных греческих богов, а Сирию пахарей и бедного городского люда оберегают только родные боги — курши!

— Трудом и терпением достиг всего, сестра! И волчонок, смею сказать, одет не хуже других девиц. Кто на гулянии скажет, что наша Шефике — сирота, племянница простого оружейника? И я не хочу, чтобы волк снова осквернил мой дом!

— Он же не легионер, — тихо возразила Айли. — Он воин царя Аристоника.

— Что волк, что Пергамец! Все они — те, что шатаются по чужим странам, — разбойники! Пойду пригоню волчонка. Давай скорей палку! Где моя палка, тебя спрашиваю?

— Чего ты расходился, сосед? И зачем тебе понадобилась палка? — несколько ремесленников, с шумом сбрасывая у порога обувь, вошли в дом Абиса. — С кем это ты воюешь?

— Ах, друзья, женщины доведут! Трижды блажен тот, кто не женат и не имеет сестер!

Айли, прикрыв лицо узорным платочком, быстро расстелила посреди комнаты алое покрывало, подкинула хворосту в очаг и принялась готовить угощение. Ее тугие кусочки теста, варенные в курдючном сале, слыли самыми вкусными по всей кузнечной слободке. Пусть мужчины толкуют о делах! Ее дело попотчевать гостей-на славу!

Зоркий глаз Айли подметил среди посетителей не только соседей, оружейников и медников, но и ткачей, и даже двух башмачников, пришедших в дом Абиса с другого конца Антиохии.

Мужчины толковали о чем-то возбужденно, но не гневно. Наоборот, гости радовались. Молодой длиннорукий ткач громко рассказывал:

— Указ царя Аристоника Третьего глашатаи читали на базарной площади в торговый день, чтобы приезжие люди могли разнести весть по всей Сирии.

— И что же в этом указе? — Абис вскинул голову.

— А вот что, — ткач торжественно поднял руку. — Первое: все, кто трудится сам или со своей семьей, освобождаются от налогов, податей и других денежных поборов на два года. Второе: запрещается держать свыше десяти работников, а работники в дозволенном количестве приравниваются к сыновьям хозяина и после его смерти получают долю наследства, равную с детьми покойного.

— Теперь каждый сам себе господин! — воскликнул молодой ткач.

— Много доброго сделал Пергамец для нас, — внушительно проговорил седобородый старейшина оружейников. — А ты, Абис, хулил его!

— Я не хулил, я только говорил; жаль, что опять чужеземец! Будь он сириец, больше б веры было, а сделал он для нас немало. Шутка сказать, на два года подати отменили! — Абис развязал пояс и достал деньгу. — На, друг!

Он протянул молодому ткачу монету. На ней были вычеканены с одной стороны олень — герб Сирии, с другой — профиль царя Аристоника Третьего.

— Ты тут самый молодой. Сходи-ка к соседу Шакиру за добрым вином! Отныне эти деньги не станут уплывать в бездонный карман сборщика податей, а будут приносить в наши дома жирного барашка, пшеничные лепешки да сладкое винцо! — Абис, смеясь, подкинул монетку. — А! Ну, что ты скажешь? Кто такой Аристоник Третий — робкий олень или царь?

Монетка, зазвенев, упала на стол.

— Царь! — обрадованно закричал молодой ткач. — Погляди, Абис, упала царской стороной!

На бронзовом поле монетки четко вырисовывалась немного запрокинутая вверх голова Аристоника Третьего в легком македонском шлеме.

— Царь Пергама Аристоник Третий, — с трудом разобрал надпись старейшина.

— Плохо, что на сирийских деньгах слова греческие, — вздохнул Абис, — зато денежки, по милости царя Аристоника, наши! Много уже сделал он для нас. И еще больше сделает…

— Если не свернут ему шею, — выразительно поджал губы молчавший до сих пор ковровщик.

— А чтобы такие, как ты, не свернули нашему царю шею, — Абис гневно повысил голос, — мы сами снимем с таких, как ты, головы! Какой вред нанес тебе царь Аристоник, что ты каркаешь на него, как ворон?

Ковровщик печально хмыкнул:

— Какой вред? Прогнали царей-сирийцев — и ни одного ковра не могу продать.

Сапожник согласился с ним:

— Хороший товар редко берут.

— Может быть, ты свои шлепанцы с гнилой подошвой называешь хорошим товаром? — усмехнулся старый оружейник. — А вот мой товар, добрые клинки и панцири, с руками хватают!

— Довольно мы ковали мечи, чтобы ими рубили наши же головы. — Абис встал и воздел руки. — Друзья! Выкуем меч и для нашего защитника! Панцирь изготовлю я!

— Я выкую меч! — Высокий юноша вдохновенно взмахнул рукой, точно разя воображаемого противника еще не созданным оружием.

— Не забудь и поножи, и налокотники, и кованый пояс! — заботливо вставил Абис.

— Каждый внесет свою лепту, — старейшина поднялся и, прощаясь, крепко сжал обеими руками руку Абиса. — Я рад, что ты с нами!

После ухода гостей Айли, убрав недоеденное кушанье, свернула алое покрывало и разостлала скромную, сурового холста скатерку, на которую поставила мисочку с чечевицей.

— Где волчонок? — уже совсем миролюбиво спросил Абис, опуская ложку в ароматную похлебку.

В глубине комнаты шевельнулся занавес, и стройная девочка лет пятнадцати скользнула вдоль стены.

— Дядя, я давно дома!

— Хм, — Абис поднес ложку ко рту, — значит, ты слышала, о чем толковали мастера?

— Да, дядя, я поняла: царь Аристоник Третий великодушен и мудр. Теперь, по его воле, легионеры-италики могут жениться на наших девушках!

— О боги! — Абис расхохотался. — И это все, что ты запомнила из деяний царя Аристоника! — Внезапно насупившись, он отрезал:

— Выбрось из головы! Волка тебе не видать!

 

IV

Филипп научился работать. Он вставал до зари. Дни проходили в трудах: формирование отрядов, обучение солдат, разъезды с царем по пригородным селам. Он старался вникать в жизнь сирийцев, научился понимать их язык и немного объясняться. Ему уже не казались ничтожными заботы о качестве муки на городском базаре и судьба сыновей нищей старухи.

По вечерам он писал восторженные донесения Митридату. Письма к Армелаю вкладывал в официальные отчеты. Армелай отвечал длинными ласковыми посланиями. Подробно объяснял Филиппу, как испытать воина, еще не бывшего в бою, приучить его к строю, лишениям и тяжестям походной жизни.

Обучать военному искусству разношерстную массу повстанцев было нелегко. Филипп приблизил к себе молодого италика Ютурна. Они были ровесники, но за спиной Ютурна лежало немало пройденных путей. Его отца, участника восстания самнитов, распяли на Аппиевой дороге. В Италии у Ютурна остались мать и маленькая сестренка. Он ничего не знал о них.

Письма и почтовые голуби существовали не для рабов.

Три года назад за непокорный нрав хозяин продал Ютурна в Египет. В Александрии на рынке рабов юноша попал в руки владельца нубийских алмазных копей. Работал под землей. Это был сущий ад: вечная духота, острая, ранящая пыль. За полгода он ни разу не видел солнца. Чтоб рабы не убежали, их никогда не расковывали. Кандалы натирали раны. В ранах копошились маленькие белые черви. Человек в конце концов пожирался ими заживо…

Ютурну удалось бежать: он был очень силен — гнул на груди железные брусья. Услыхав, что царь Аристоник Третий освобождает рабов, он пробрался в Сирию.

Несмотря на перенесенные невзгоды, Ютурн не озлобился, всегда бывал приветлив и весел. Филиппа он запомнил с первого раза. Ему понравилось, что понтийский легат чисто говорит по-римски и не кичится своим высоким званием. Их знакомство началось довольно необычно. Воины отдыхали. Филипп прилег на пригорок.

— Господин, — молодой синеглазый силач просительно вытянул к нему руки, — я слышал, ты говорил по-римски…

— А ты из Италии? — привстал Филипп и улыбнулся: ему было приятно смотреть на синеглазого красавца воина.

— Да, господин. Мое имя Ютурн. Я самнит. Я один тут. Есть италики, но они все латиняне или вольски. А самнитов нет, — он вынул из-за пояса таблички, покрытые воском, костяную палочку. — Напиши мне письмо, добрый господин!

— Кому?

— Господин, — смущенно проговорил Ютурн. — Ты молод, как и я. Есть одна девушка… Она живет в предместье. Дочь римского солдата и здешней женщины. Я ее люблю. Напиши ей стихами, господин.

Сын Тамор едва сдержался от смеха. Он тут же начертал на табличке галантные стишки о розах и звездах, о звездных глазах и сердечных муках. Молодому самниту затрепанный мадригал показался перлом. Ютурн медленно, по складам перечитал его и с восхищением повторял:

— Все так, все так, как у меня, господин! Спасибо, я никогда не забуду тебя.

На маневрах Ютурн был переводчиком и неизменным этером легата. Ловкий, быстрый, он умело командовал своими воинами и не хуже понтийских таксиархов владел мечом. Филипп решил просить царя назначить Ютурна начальником когорты из трехсот воинов.

Поклонник римского военного искусства, он формировал отряды на италийский лад. Дело шло успешно. Мелькали дни, и буйные ватаги становились железными когортами.

Помня, как его самого обучали, Филипп устраивал ночные сборы. При свете факелов ржание коней, звуки боевых труб придавали гелиотам особую воинственность.

Восход встречали в поле. С первыми лучами склоняли оружие и славили Солнце Непобедимое. Пока шло моление, Филипп стоял на холме и задумчиво глядел вдаль. Он с каждым днем все больше и больше привязывался к этим храбрым простодушным людям. Господа не считают их равными, а разве чистокровные эллины — Алкей, Полидевк, Иренион — считали его равным себе? Даже в Понтийском царстве, где людей не делили на эллинов и варваров, где сам Митридат в глазах греков являлся варваром Востока, — даже там Филипп не был равен своим сверстникам. Сын гетеры, он должен был постоянно помнить позор своей матери и быть благодарным, если его в глаза не назовут незаконнорожденным. Незаконнорожденный? А почему? Разве боги не благословляют любое зачатие?

— Они слишком долго молятся, — подъехавший Аридем нагнул голову. — Боги услышали молитву. Пора…

Филипп не сразу вышел из задумчивости.

— Ах да, государь, ты прав: пора! — повторил он и подал знак. Воины быстро построились по когортам.

— У меня до сих пор нет ни одной фаланги, — пригибаясь в седле, вздохнул Аридем.

— А ты уверен, государь, что фаланга нам нужна? — спросил Филипп.

— Фаланга непобедима! — уверенно бросил Пергамец.

— Была когда-то! Фаланга с ее сарисами на шесть рядов хороша против плохо обученной восточной конницы. Но римские легионеры при первом же натиске врежутся в нее и опрокинут. Фаланга неповоротлива, государь!

— Так думает Армелай? — спросил Аридем.

— Так думают римляне, государь, — Филипп глядел ему прямо в глаза. — Они проверили это. Под Пидной царь македонский Персей со всеми своими непобедимыми фалангами был наголову разбит легионами Рима. Аристоник Пергамский тоже против римлян выставлял фалангу — и он… «Если владыка Сирии действительно внук Аристоника Пергамского, он не снесет этого намека, хоть бровью дрогнет», — подумал сын Тамор. Но Пергамец спокойно ответил:

— Ты прав: что проверено жизнью, то бесспорно. Расскажи об этом моим полководцам.

Однако сирийские военачальники и понтийские таксиархи, собравшиеся вокруг Филиппа, не сразу согласились с его доводами против фаланги.

— Ты преувеличиваешь неуязвимость римлян, — возразил Тирезий, старый раб с покалеченной на галерах ногой, — насильник не может быть непобедимым.

— Однако римлян еще никто не называл трусами! — выкрикнул Ютурн. — Уже сто лет римские легионы непобедимы!

Аридем живо обернулся.

— Это мой этер, — извинился Филипп. — Он повторил мои слова: Рим можно ненавидеть, но учиться у него нужно.

— Все равно, — внушительно заметил Аридем, — когда старик говорит, юноша внемлет.

— Он не знает наших обычаев… Он самнит.

— А сражается против Рима? — поддел Тирезий.

— Я ненавижу рабство, — Ютурн блеснул ярко-синими глазами, — но мою родину я не позволю унижать.

— Успокойтесь, друзья, — Аридем положил на плечо Ютурна руку. — Учись уважать старших. А ты, Тирезий, не оскорбляй родных богов твоих товарищей.

Приступили к учениям.

Тирезий некоторое время шел рядом с Филиппом.

— Я грек, как и ты, — глухо сказал искалеченный воин, — и ненавижу римских волков. Я родился в Афинах и всю жизнь был рабом. Целыми днями я дробил белый мрамор для своего хозяина и шлифовал для него плиты — он был искусным зодчим. Каменная пыль слепила меня. Зубы мои выкрошились до времени… Но, придя домой, я знал отраду. У меня была жена, малютки — хозяин не мешал нам жить. Пришли римские солдаты. Зодчего убили. Дом, где я родился и вырос, сожгли. Мои дочери, все трое, отданы на торг позора. Моя жена умерла в римских эргастулах. Там работают от зари до зари, а ночи проводят в сарае под замком. Воды и хлеба дают столько, сколько найдет нужным надсмотрщик — вилик. Я убил вилика, замучившего мою жену, и был заточен в трюме биремы. — Тирезий откинул капюшон плаща. Лысую розовую голову пересекал узкий белый шрам. — Мне трудно любить римлян, — повторил он.

 

V

После купания тело испытывало приятную истому. Не хотелось ни двигаться, ни думать.

Аридем лежал в траве и лениво следил за Филиппом, пытавшимся сорвать с дерева глянцевитый лист магнолии. Он вытягивался, становился на цыпочки и, наконец, прыгнув, добыл желаемый трофей. Лег рядом, достал из-за пояса костяную палочку и начал чертить на легком восковом налете листочка какие-то письмена.

— Что ты делаешь? — улыбнулся Аридем.

— У понтийцев обычай: на этих листьях пишут дорогое имя и отсылают любимой. — Филипп смущенно потрогал края листочка. — У меня сейчас нет любимой, но матери будет приятно мое внимание.

— Ты у нее один?

— Один…

— Бедная старушка! — с неожиданной ласковостью проговорил Аридем.

Филипп рассмеялся:

— Моя мать не захотела бы услышать этих слов…

— Она — молода? И отец у тебя еще жив?

— Жив, — нехотя отозвался Филипп. — Не знаю…

— Он покинул твою мать? — все с тем же участием продолжал расспрашивать Аридем.

Филипп вызывающе вскинул голову:

— Моя мать не из тех женщин, которых бросают. Она сама любого бросит. Она отвергла любовь самого Митридата! Как щенка выгнала из своей спальни!

— Честных и добродетельных женщин боятся даже цари, — одобрительно улыбнулся Аридем.

— Она красивая, а это гораздо важнее, — веско возразил Филипп, доставая платочек и бережно завертывая в него лист магнолии. — Добродетельны только те, которых никто не желает. Разве я не прав, государь?

Брови Аридема удивленно взметнулись.

— Ты еще мальчишка, а уже перестал понимать, что похвально, а что постыдно.

— Постыдно обидеть слабого, предать друга, присвоить чужое, а восхищаться красивой женщиной не постыдно! — горячо возразил Филипп.

Разговор неожиданно прервался. В глубине сада послышались голоса и бряцание оружия. Подошедший часовой доложил, что мастера Антиохии просят допустить их поклониться Солнцу Сирии…

Аридем встал.

— Веди их.

В темных доспехах, спокойные и суровые, на главной дворцовой дорожке показались оружейники Антиохии. Они шли в сопровождении воинов и царских этеров. Впереди — старейшина. Он нес на подушке шлем. За ним, прикрывшись сияющим панцирем и щитом, на котором горный олень — джейран Сирии вздымал на рога худую волчицу Италии с разверстой пастью, немного боком, но важно и торжественно двигался Абис. Третьим с обнаженным, увитым миртами мечом следовал гордый оказанным ему доверием молодой оружейник. Шествие замыкали подмастерья, несущие поножи, налокотники и кованый пояс.

— Я не желаю тебе, владыка, лавров, обагренных неповинной кровью, — произнес юноша, протягивая царю меч. — Я увенчал твое оружие миртами. Ты — защитник бедных!

Аридем взял меч.

— Спасибо. Прекрасный клинок! И слова хорошие ты вырезал: «Свобода или смерть».

— Вся Сирия повторяет эти слова, Солнце! Я умею не только ковать, но и знаю, для кого кую, — отозвался молодой оружейник.

— Свобода или смерть! — Аридем повернулся к своим этерам. — Это — наш жребий.

— Лучше смерть в бою, — отозвался Тирезий, — чем крест или заточение в трюме биремы.

— А еще лучше победа в бою! — поправил его Аридем. — Препояшь меня, друг! — передал он меч Филиппу.

Тот, преклонив колено, с готовностью приступая к обряду.

Вдруг из толпы подмастерьев кто-то метнулся:

— Солнце! Прикажи моим родным не делать меня несчастной!

Молоденькая девушка, вся трепеща, бросилась к ногам Аридема.

— А разве есть на свете отец и мать, что хотят видеть своего ребенка несчастным? — быстро наклонился он и поднял с земли девушку. — Успокойся, дитя!

— Разреши мне выйти замуж за твоего полководца Ютурна! Мы любим друг друга!

Шефике подняла чуть тронутое розовым загаром личико, полыхнула в сторону синим отчаявшимся взглядом и попыталась снова упасть к ногам царя.

— А я и не знал, что Ютурн уже полководец. Позвать сюда негодника!

Ютурн, упорно глядя в землю, остановился в нескольких шагах от вождя гелиотов и отдал военный салют.

— Каким отрядом ты командуешь? — осведомился Аридем, поворачивая к нему девушку. Самнит молчал. — Или она солгала? Ты… не военачальник? — Аридем с нежностью коснулся волос девушки. — Отвечай. Она краснеет.

Ютурн, не поднимая головы, сердито сопел.

— Женщины бестолковы, государь, — наконец разомкнул он рот. — Я ей только сказал, что понтийский легат… обещал, а она…

Аридем повернулся к Филиппу.

— Обещание надо держать! Ютурн назначается таксиархом, — и легонько толкнул к нему девушку. — Бери свою невесту! Славному воину никто не откажет в счастье.

Ютурн и улыбался и хмурился, обнимая прильнувшую к нему Шефике.

— Свадьба после победы, государь! — взволнованно проговорил он и повернулся к Абису. — Дядя…

Старый оружейник безнадежно махнул рукой. Аудиенция закончилась. Филипп осторожно расстегивал ремни на панцире царя. Аридем прислонился к старой магнолии. Дерево цвело, и гигантские белые цветы одурманивающе пахли.

— Знаешь что, — услышал Филипп, голос Аридема звучал непривычно взволнованно, — глядя на эту девушку, я пожалел, что юность моя прошла бесследно.

Филипп удивился:

— Ты же еще молод, государь!

— Страдания старят сердце больше, чем годы, гораздо больше, — грустно проговорил Аридем.

 

VI

Вечером он задержал Филиппа:

— Останься разделить мой хлеб.

Стол был простой — вино, козий сыр, плоды. Поужинав, долго молчали. Филипп потянулся к кифаре, но, перехватив взгляд Аридема, оттолкнул инструмент и снисходительно усмехнулся:

— Я забыл: ты не любишь музыку…

Аридем тихо начал:

— Ты уже несколько месяцев живешь среди нас, и, если ты искренен, я заметил, ты успел полюбить гелиотов. Тирезий хвалит тебя, а заслужить его благосклонность нелегко. Несчастья сделали его недоверчивым, и все-таки он говорит о тебе хорошо. Ты веришь в моих людей?

— Государь, — смутился Филипп, — я много думал о них…

— «Раб еще в утробе матери заражен трусостью, лукавством, лживостью и ленью. Он низок по природе», — и это, кажется, мудрейший Платон сказал? — Аридем положил обе руки на плечи Филиппа. — Отвечай мне без лукавства, не думая о том, чему тебя с детства учили: твой друг Ютурн, старик Тирезий, я — мы подлы, лукавы, трусливы?

— Нет! — Филипп покраснел. — Ютурн храбрей меня, Тирезий добр ко мне. О тебе, государь, не может быть и речи…

— И ты не хотел бы, чтоб твои новые друзья попали снова в рабство?

— Нет, нет! — воскликнул Филипп.

— Но ведь, следуя законам Платона, освободивший чужого раба — вор. Я — вор? Ты, помогающий мне, — вор?

Филипп молчал.

— Я не понимаю тебя, — наконец нерешительно проговорил он. — Ты хочешь испытать меня, верю ли я…

— Что я внук Аристоника? — усмехнулся Аридем. Он подошел к стенной мозаике, изображавшей вождя гелиополитов, и поднял светильник. Отсвет упал на его четкий профиль. Сходство между тем и другим было поразительным. Филипп окончательно смутился.

Пламя светильника, вспыхнув, погасло. В окне показался полный месяц. Аридем, шагнув, заслонил его головою.

— Считай меня безумцем, — продолжал он, — но я верю тебе, я доверяю тебе свои тайны: под каким угодно именем я пойду и на римлян, и на царей Востока против всех, кто хочет видеть нас рабами. Я мечом укреплю свободу. И я хочу, чтоб ты… был моим другом, — неожиданно закончил он, протягивая руку молодому скифу.

— Государь, я не изменю тебе! — с чувством воскликнул Филипп, преклоняя колени перед Аридемом.

 

VII

Бупал предстал пред ликом царицы Анастазии. Она милостиво приняла беглеца. Купец ободрял изгнанницу. Предаваться отчаянию неразумно. Восставшие рабы умеют воевать. В этом им помогает Митридат. Но — торговля у них разрушена. Купцы бегут. В Сирии к весне начнется голод. Тогда государыня во главе хлебных караванов из Египта вновь завоюет свой трон. Кому нужен беглый раб Аридем? Таким же разбойникам, как и он. Кто верит в детскую сказку, что он внук Аристоника? Старая лисица Митридат. Но, победив, он отделается от такого друга. Митридат использует всех в своих целях, но никому не верен…

— Победив, он начнет новую войну, — Анастазия горько усмехнулась.

— Нет, государыня, Митридат не победит римлян. Я видел римские лагери. Как они мудро устроены: в центре жертвенник, преторий, небольшая площадь. На каждой стороне лагерного вала ворота. Всего четыре. А какие ровные ряды палаток! В самую темную ночь не заблудишься. И такие они во всем, римляне. Нет, их никто не победит… После смерти Аристоника Третьего — Аридема — законным наследником будет твой сын Антиох.

Анастазия усмехнулась. «“Во главе хлебных караванов…” Что может понимать этот торгаш? “Видел римские лагери…” Я тоже их видела!» — Она резко встала и повелительно вскинула руку:

— Завтра ты поедешь в Рим, отвезешь мое послание Сенату, — строго глянула она в глаза Бупалу. — Там есть мужи… Они поймут… Надо сговориться с Никомедом Вифинским. Никомед клянется быть другом Рима, но он хочет, чтоб, пока можно, дружба его была тайной. Скажи об этом, — она понизила голос, — Помпею и его друзьям, а я… — в голосе ее неожиданно прозвучали почти веселые нотки, — я отправлюсь в Галатию к Дейотару…

 

I

Митридат притворным отступлением заманил римские легионы в глубь пустыни.

Сначала все говорило о паническом бегстве понтийцев: идя по их следу, легионеры находили в оазисах запасы продовольствия, чистые, нетронутые источники, прирезанных (будто бы загнанных) коней, брошенное (будто бы впопыхах) боевое снаряжение. Это поднимало дух, завоеватели ликовали и с каждым днем наращивали преследование.

И вдруг все исчезло — оазисы, источники. Второй день римляне шли без воды. Ночью в их лагере в разных концах неожиданно раздались вопли дозорных, на спящих воинов словно с неба посыпались дротики…

Пустыня ожила. Наутро вождь римской армии Мурена увидел на горизонте понтийское войско. Оно показалось ему несметным. Но еще действовала инерция высокомерия: варвары разбегутся… Он приказал трубить сбор. Римляне, быстро построившись, пошли на врага острым клином. Но их удар пришелся в пустоту: понтийцы снова отступили. Обрадованные легионеры бросились к покинутым обозам. И тут их ожидало то, чего они никак не предвидели: из-за повозок на их головы посыпались тучи отравленных стрел. Строй когорт спутался. И в ту же минуту из оврагов, из-за песчаных холмов на них обрушились летучие отряды арабов-копейщиков. Гибкие увертливые всадники, как оводы, закружились на месте боя: короткие мечи и копья пехотинцев не уязвляли отважных наездников, они же били, кололи и топтали копытами растерявшихся римлян.

А в центр, где оказалась италийская конница, ударила фаланга македонцев. И тоже нарушая всякие правила.

Прикрывшись щитами, воины Армелая бежали навстречу вражеским всадникам, пригибались до земли и вспарывали животы их коням. Почуяв собственную кровь и обезумев от боли, лошади вставали на дыбы, сбрасывали всадников и, мечась по полю, топтали своих же воинов. Колхи, неутомимые в искусные наездники, перехватывали уцелевших римских ездоков и вступали с ними в единоборство.

Исход сражения был ясен.

Митридат, окруженный верховными стратегами, следил с холма за избиением римлян. Он усмехался. И вдруг на левом фланге в тучах пыли показалось новое войско. Гривы на шлемах, чешуйчатые кольчуги, алые хитоны — все указывало, что это галаты.

Митридат послал навстречу союзникам Армелая и велел передать: пусть, не тратя времени, тетрарх Дейотар кинется вдогонку римлянам и смешает их прах с пылью пустыни.

— Добыча и лавры пополам, — щедро пообещал он, сопровождая некоторое время отряд стратега.

Не знал царь Понтийский, как далек он в эту минуту от добычи и лавров… Едва отряд Армелая приблизился, чешуйчатые кольчуги и алые хитоны внезапно остановились и, перегруппировавшись, ринулись на понтийцев.

Армелай попал в окружение. Митридат не сразу понял, что произошло: римляне бегут, а отряд верховного стратега сражается с союзниками… Гикнув, он припал к гриве коня и уже на скаку оглянулся на мчавшихся за ним верных колхов.

— Измена! — выкрикнул царь, в бешенстве врезаясь в гущу сражавшихся. Конь и копье его были направлены в сторону молодого высокого всадника, на кольчуге которого искрились и переливались нитки жемчуга.

— Изменник! Подлый изменник! — повторял Митридат, не столько копьем, сколько яростным видом своим и голосом отпугивая от себя вчерашних союзников.

Копья двух царей скрестились. Тетрарх Дейотар выбил древко из рук Понтийца. Царь выхватил меч. Изменник Дейотар увернулся и ранил его коня. Митридат спрыгнул с седла. Выставив щит и вращая перед собой мечом, он приблизился к стал плечом к плечу с Армелаем. Теперь два закаленных воина были рядом.

Деойтару подали другое копье. Он спешился и в окружении телохранителей снова ринулся в бой. Царя успел заслонять Армелай. Копье по древко вошло в грудь полководца. Не помня себя от горя, Митридат бросился на тетрарха, но перед ним встала стена кольчужников. Царь отступил. На изменников лавиной пошли подоспевшие лазы. Галаты дрогнули, побежали. Их били и преследовали до захода солнца.

 

II

Армелая отнесли в шатер. Придя в сознание, он призвал врача:

— Сколько мне жить?

— Жизнь людей в руках Мойр… — начал было лекарь.

— Мы не в школе, — прервал его Армелай. — Говори, сколько я буду жить?

Врач уклончиво промолчал, но, видя, как рванулся больной, опустил глаза:

— Жить тебе — пока копье в груди. Вытащу — умрешь. С копьем протянешь две-три ночи.

Армелай велел послать за Филиппом. Митридат подтвердил его распоряжение и прижал к груди холодеющую руку друга.

— Друг мой, этер! — Он нагнулся и поцеловал влажный лоб Армелая. — Ты был единственный, кому я верил. Ты умел побеждать. Римские волки боялись тебя.

— Царь, я умираю. Я был верен тебе. — Армелай с трудом приподнялся и угасающим взором посмотрел в глаза Митридата. — Все, что я имею, я завоевал моим мечом. После отца мне достались маленькая экономия в Македонии и доброе имя. Это я завещаю детям, рожденным в браке.

— Я не оставлю твоих сыновей.

— Царь, брат, друг, — Армелай цепенеющими пальцами потянул к себе руку Митридата, — одно прошу, позволь все, что я добыл мечом, все мои сокровища завещать этеру. Не обижай Филиппа.

— Не смею тебе отказать, — хмуро произнес Митридат.

— Царь, — Армелай, захлебнувшись, вдохнул воздух, — измена Дейотара — большая беда. Не жалей милости рабам, надейся на простой люд. Они ненавидят Рим, как ты и я. Раздай солдатам сегодняшнюю добычу. Склоняй сердца добром…

В шатер вбежал Филипп. Армелай прервал свою речь и печально, одними глазами улыбнулся этеру. Митридат тихонько вышел.

— О боги! Они взяли тебя…

Армелай протестующе поднял руку.

— Я еще жив. Не надо меня оплакивать, мальчик, — он попытался снова улыбнуться, но отекшее мертвенно-синее лицо лишь исказилось болезненной гримасой. Опухшие веки сомкнулись.

— Ты прав, я умираю, — услышал Филипп. — Я тороплюсь. Слушай. Царь разрешил: все твое. Не бросай мать. Я любил ее и тебя… Ты так похож на нее. Я ждал… а теперь… Распахни мне одежды. Вот, мне легче… — Умирающий вдруг рванул из груди осколок копья. Филипп увидел фонтан крови. Армелай вздрогнул и больше не двигался.

Филипп обмер. Он все видел, все слышал, но не сознавал ничего. Не мог ни заплакать, ни встать.

Шатер наполнялся воинами. Седые, иссеченные шрамами, они подходили к умершему полководцу и, суровые, безмолвные, склоняли перед ним головы.

В ночь перед выступлением Митридат принял Филиппа.

— Тебе верховный стратег завещал все, кроме экономии в македонской дыре, — проговорил он скороговоркой. — Последняя воля друга свята… — и отвел глаза.

— Солнце, — мягко возразил Филипп, — я не мог оскорбить умирающего отказом, но прошу тебя, разреши мне отказаться.

— Ты об этом просишь? — Митридат с изумлением вскинул брови. — Такое мне не приходилось слышать. Я радуюсь за тебя. Воину нужна не милость царя, а милость Арея, бога битв. Я назначаю тебя таксиархом над десятью тысячами скифских лучников. Спеши к Тимбру. Там, где эта река впадает в Сангарий, соединишься с царем Аристоником Третьим. Вместе раздавите Дейотара и змею Анастазию, нельзя ждать, чтобы они опередили вас. Волки опомнятся и придут к ним на подмогу.

 

III

Тетрарх Галатии был взбешен. Сирийцы вторглись в его страну, римские легионы заняты укреплением Вифинии, а беглые рабы грозят его столице — придется драться всерьез! С рабами… драться всерьез?! Он в гневе разбил мурринскую вазу, казнил двух придворных, пытался силой вломиться в покои Анастазии, но та из-за запертой двери ответила:

— Государь, в руке моей отравленный кинжал… — Голос ее, спокойный и решительный, заставил отступить Дейотара.

— Я не хотел оскорбить тебя, царица. Я зову тебя на военный совет.

Эта мысль пришла к нему внезапно, он обрадовался ей.

— Я выйду, — ответила Анастазия.

Любовники примирились. Через час встретились в тронном зале. Там уже ждали их гостивший в Пессинунте Никомед и римские легаты. Никомед с первых же слов решительно отказался помочь соседу. И даже не хотел объяснить почему. Анастазия вспыхнула. В ярко-красной одежде, увенчанная тяжелой золотой диадемой, с ниспадающим на грудь ливнем кос, она стояла у трона, как язык пламени.

— Я пошлю тебе мою прялку, а ты одолжишь мне твой меч! — Она с презрением отвернулась от вифинца, сорвала с бедер рубиновый пояс и бросила его к ногам владыки Галатии. — Продай и на эти деньги найми мне воинов. Я сама пойду навстречу рабам!

Дейотар смущенно возразил:

— Разве я не хочу помочь тебе? Я не желаю больших жертв, но я… Послушаем, что скажут союзники…

Союзники, князья и сатрапы, бежавшие из захваченных гелиотами земель, один за другим доложили, что борьба с Аридемом затрудняется восстанием их собственных рабов. Сражаясь на поле битв, воины не знают, что делается у них дома, поэтому… если бы легат Рима мог обеспечить покой внутри страны, если бы…

Легат Рима, коренастый, немолодой всадник, оборвав речь последнего запутавшегося князька, коротко бросил:

— Я вызову из Вифинии легион. Для поддержания порядка этого достаточно. Но передо мной понесут фасции. Топор и прутья. Казнить и миловать в Галатии, Сирии и Вифинии станем мы.

Дейотар, откинув голову, весело улыбнулся.

— Меня и Анастазию, надеюсь, не казнишь? А других… — он беспечно махнул рукой.

Легат на эти слова ничего не ответил. «Лепет глупцов!» — оценил он про себя военный совет царька-варвара.

 

IV

Гелиоты осадили Котией. На стенах против них сражались легионеры. Сервилий и Мурена, верховные вожди римской армии, повелели во что бы то ни стало удержать этот город — ключ к римской Азии.

Аридем несколько раз водил гелиотов на штурм. Римляне скатывали на головы нападающих камни, лили кипящую смолу. Скифы не ходили на приступ. Прильнув к земле, спрятавшись за камнями, поражали стрелами издали. Пергамец берег их для решительного часа. Но когда наступит этот час? Было ясно: без осадных приспособлений — катапульт и таранов, без удушливой самовозгорающейся смеси Котией не взять. Оставалось или стоять перед городом и принудить его к сдаче измором, или, обойдя крепость, прорваться к морю южной дорогой. Но там могли быть засады. Кроме того, если снять войска, римский гарнизон быстро опомнится и ударит в спину.

Аридем решил брать Котией измором. Утром и вечером он обходил свой стан и подбадривал воинов. Однажды в полутьме он остановился у маленькой жаровни. Темный полуголый человек в остроконечной черной шапочке жарил рыбу. Аридем с любопытством наблюдал за ним.

— Почему ты один, а не там, где сидят твои товарищи?

— Государь, я нечист.

— Ты болен?

— Я здоров, но нечист и не смею приблизиться к общей трапезе.

— Я не понимаю тебя, друг, — Аридем внимательно оглядел странного воина: тот сидел перед ним на корточках, худой, с выступающими ребрами, и переворачивал на углях обернутую в листья рыбу.

— Государь, — тихо, точно стыдясь самого себя, произнес он, — я отверженный.

— Отверженный?

— Ну да, отверженный. Я чту подземное пламя, и для Поклонников Солнца я нечист. Мой народ, презираемый всеми, живет в расщелинах гор. Сирийцы и персы не общаются с нами. Если тень сына нашего племени упадет на пищу, ее выбрасывают. Я не смею, государь, подойти к их огню.

— В чьем ты отряде?

— У Тирезия.

— Следуй за мной. — Аридем взял странного воина за руку. Они подошли к костру, где грелись Тирезий и его товарищи.

— Брат, — обратился Аридем к Тирезию, — дай нам место.

Сирийцы потеснились. Аридем сел и силой усадил «отверженного» рядом.

— Дайте мне поесть, — попросил Аридем.

Воин подал похлебку с козьим сыром. Аридем протянул чашу своему спутнику:

— Подкрепись, друг.

Отверженный несмело поглядел на похлебку:

— Государь, я оскверню.

— Ешь! — приказал Аридем.

Он разломил лепешку и отдал половину сыну удивительного племени. Тот, испуганно озираясь, принялся за еду.

— Тирезий, я прошу тебя, — проговорил — Аридем, — пусть этот воин всегда делит с вами трапезу. Он храбр?

— Он первым идет на приступ, — ответил Тирезий, подкладывая в костер.

В вышине на стенах Котиея пылали дозорные огни. То тут, то там на багровом фоне вырисовывались черные силуэты римлян.

— Cave! Не спи! — перекликались легионеры.

— Боятся, — усмехнулся Тирезий. — Вчерашних рабов боятся.

Аридем не поддержал разговора. Он глубоко задумался. Нет, римляне никого не боятся. Он знал: через Вифинию на Восток идут новые и новые когорты. На Тиграна Армянского и на него, Аридема. Кочевники Счастливой Аравии схоронились в своих оазисах. Пустыня защитит их. Митридат-Солнце сберег войско, но «вифинский моллюск и галатейский осел спутали все его замыслы» (так объяснил понтийский легат), и царь отступил к границам своей державы. У него зреют новые планы. А какие — этого легат не объяснил. Аридему было ясно: он и его гелиоты, кучка плохо обученных рабов, брошены на съедение римским волкам. Если не взять Котией, не пробиться к морю… Аридем встал.

— Да, Тирезий, они боятся нас, — проговорил он. — Но мы тоже не должны спать. Проверь дозоры…

Он махнул на прощанье рукой и пошел к реке. Ему хотелось побыть одному.

В лагере было тихо. Всходила луна. Он остановился на берегу. Чем привлекала его эта бурная горная речка? Почему каждую ночь он приходил сюда и вслушивался в говор ее струй целыми часами? Казалось, что он вот-вот найдет ответ на какой-то очень важный вопрос. Река ворочала по дну камни, искрилась в личном свете, вздымалась на перекатах. «Нельзя дважды войти в одну и ту же реку», — вспоминались почему-то слова мудрого философа. Нун любил повторять их. Нун… Аридем вздохнул. Нет, что-то мешает ему додумать очень важную думу. Он отвернулся от реки и уже собирался идти в свой шатер, как вдруг снизу, от воды, его кто-то окликнул:

— Государь! Я узнал тебя!

Это был голос Филиппа.

— Ты что тут делаешь? — удивился Аридем.

— Собирался играть на кифаре, — насмешливо ответил Филипп. — А увидел тебя — притаился: боялся спугнуть твои мысли. — Он уже стоял рядом. Кифары в руках у него не было. — Какие новости, государь? Ты чем-то опечален?

Аридем поморщился: понтийский легат спрашивает о его печалях, а сам беспечно улыбается. Представляет ли он всю меру нависшей над ними опасности? Все бегут перед римлянами. Митридат лукав, у него свои цели… Гелиоты в одиночестве.

— Если не возьмем Котией… — Аридем неожиданно в упор глянул в глаза Филиппу, — у тебя и твоих скифов всегда найдется выход — сдаться в плен, я не упрекну вас, — проговорил он тихо. — Вы — законная воюющая сторона, вас римляне пощадят…

Филипп перестал улыбаться. Лицо его заострилось.

— Государь, ты оскорбил меня. Я клялся тебе в верности. Скифы мужественные воины. Они видят во мне своего царевича. Я думаю, как помочь тебе. Ты, может быть, засмеешься, но… — Он кинул взгляд на реку. — Если бы боги помогли нам повернуть поток на город…

Аридем вздрогнул. «Прорыть новое русло и обрушить водный таран на крепость? И такая мысль первой пришла в голову беспечного понтийца! Я — глупец!» Он обеими руками обхватил голову Филиппа и радостно засмеялся:

— Ты — великий воин, ты — мудрец! Я буду слушать твою игру на кифаре!

На другой, третий, четвертый и пятый день в стане осаждающих стояла тишина. На крепостных стенах римляне бахвалились, осыпали гелиотов насмешками. Никто не отвечал им. В шатрах резали плащи, кроили палатки, шили мешки.

Ночами, до восхода луны, гелиоты, как муравьи, двигались к реке. Одни осторожно опускали в бурные воды камни, мешки с землей, другие намечали и рыли новое русло, резали тростники и маскировали путь будущего потока. И вдруг однажды на заре римские часовые заметили: собравшись у горной реки, гелиоты совершают богослужение. С чего бы это? Никто ничего не понял.

 

V

Родилась новая луна. Река вздулась. Защитники Котиея решили, что с гор идет паводок. Но вздувшийся поток вдруг ринулся в сторону города.

Сметая травы и камыши, горная речушка (теперь уже река), ударяясь о крепостную стену, забилась, заклокотала у ее основания, и стена вскоре рухнула. Защитников города охватила паника. Вода заливала городские кварталы. Ополченцы, побросав оружие, кинулись спасать свои семьи. Растерянные римляне тоже отступили. Начались пожары. Не щадя чуждого им населения, легионеры подожгли нагорную часть города и заперлись в храме.

Котией был в руках гелиотов. Кое-где еще закипали схватки. Филипп, размахивая мечом, бежал по улице. Он еще никого не убил, но весь был охвачен воинственным пылом. Первыми ворвались в город его скифы. Эту честь Аридем уступил войску царя-союзника, и войско теперь неудержимым валом катилось к стенам храма, где засели римляне.

Филипп неожиданно остановился. Двое молодых киликийских пиратов — их отряд недавно влился в армию гелиотов — волочили за руки девочку-подростка. Она извивалась по земле, билась, кричала. Растрепанные волосы цеплялись за кусты. Увидя скифского военачальника, насильники на минуту растерялись и отпустили пленницу. Она вскочила и кинулась бежать, но добыча была слишком привлекательной, один из киликийцев схватил девочку за косы.

— Пусти ее! — дико, не своим голосом закричал Филипп.

Девочка уже не пыталась бежать. Вся сжавшись, она комочком упала на землю и, казалось, затаила дыхание: может быть, уйдут страшные люди?.. Филипп поднял ее на руки. Пленница снова забилась у него на груди.

— Она кусается, — проговорил патлатый киликиец и ухмыльнулся.

Филипп топнул на него ногой.

В шатре пленница, кажется, что-то поняла.

— Не убегай, я не причиню тебе зла, — сказал Филипп. — Если ты убежишь, тебя снова обидят.

Девочка молчала. Сквозь лохмотья смуглело худенькое полудетское тело. Ей было не больше четырнадцати-пятнадцати лет. Филипп сходил за водой, открыл ларец, выбрал хитон и, показывая на таз и одежду, коротко приказал:

— Обмойся и переоденься.

Через полчаса он заглянул. Пленница сидела не шелохнувшись. Он молча поставил перед ней чашку с накрошенным мясом, положил две лепешки.

Когда заглянул снова, девочка жадно ела. Увидя его, она доверчиво улыбнулась. Филипп сел на землю и начал разглядывать свою добычу. Она была не очень красива. Правильные черты портили худоба и нездоровый, землистый цвет кожи.

— Как тебя зовут?

— Гипсикратия.

— Уже ночь, Гипсикратия, — Филипп улыбнулся. — Спи! Я пойду к друзьям. — Он хотел выйти, но девочка с мольбой протянула в нему руки:

— Не покидай меня… Мне страшно!

Филипп успокоил ее:

— Хорошо, я лягу у входа.

Утром его разбудил часовой.

У шатра в рваном плаще стоял сгорбленный старик. Увидев Филиппа, он рухнул на колени.

— Господин, у тебя в плену моя дочь. Мое единственное дитя, Гипсикратия. Я скульптор. Статуи мои все разбиты, дом сгорел. Мне нечем дать тебе выкуп. Возьми меня в рабство. Ты сможешь дорого продать меня. Молю, не смотри, что я стар. Глаз мой еще остер, рука верна. Отпусти мое дитя! Отпусти… — Плечи старика сотрясались от рыданий.

Филипп поспешно нырнул в шатер и вывел оттуда пленницу.

— Мне не надо выкупа. Двадцать моих скифов проводят вас до безопасного места, — проговорил он и, избегая благодарности, быстро пошел в сторону.

 

VI

Узнав о взятии Котиея, Анастазия отвесила пощечину Дейотару Галатскому.

— Трус! И я ношу под сердцем… от тебя! Я отправляюсь навстречу Мурене. Римляне — мужи, а ты и все твое войско — переодетые танцовщицы!

Она выполнила свою угрозу.

Мурена принял Анастазию милостиво. Ему понравились мужской ум и решимость вдовы Антиоха-младшего.

Уверена ли Анастазия, что в Сирии можно поднять восстание против гелиотов? Уверена ли она, что цари Востока не будут поддерживать самозванца Аридема, объявившего себя внуком Аристоника?

— Уверена! Даже старый Понтиец не очень заинтересован в этом беглом рабе. Их дружба до поры до времени. Поддерживать Аридема значит для Митридата навсегда потерять надежду вернуться в Грецию. Зачем эллинам Понтиец, когда от Рима их может защитить сосед — Пергамец?

Мурена ухмыльнулся. Азиатка не так глупа. Надо помочь ей вернуть трон.

Анастазия ушла от римского полководца с внутренним ликованием.

Вечером она позвала к себе Бупала.

— Плут! — встретила она на пороге своего клеврета. — Ты продавал мел, выдавая его за муку. За это Мурена хочет тебя повесить.

Тот побледнел, выпучив глаза. Насладясь страхом купца, Анастазия медленно уронила:

— Ты можешь избежать кары доблестью. С золотом и тайными письмами я посылаю тебя в Антиохию.

Этот план Анастазия давно вынашивала. Бупал поведет караваны, груженные оружием. Сверху оно будет засыпано египетским зерном. Сирия голодает. Народ благословит Анастазию.

— Муку продавать по полцены. И не добавлять мела! За обман казню! Свободнорожденной бедноте дневное пропитание бесплатно. Это мои будущие воины. На моей службе никто не прогадает, — закончила она, улыбаясь Бупалу.

Мурена стянул часть своих когорт к побережью. Пробиться к морю гелиотам становилось все труднее. Подступы к Пергаму, столице римской Азии, защищали конница Дейотара и легион Секста Фабриция. Римляне, чтоб преградить путь врагу, изрыли все пригородные поля широкими рвами и возвели оборонительные сооружения.

Оставив одну когорту в засаде, Секст Фабриций вывел свой легион навстречу Аридему.

Тирезий, Кадм и Ютурн тремя колоннами повели своих воинов. Скифы, разбитые на два крыла, прикрывали фланги.

На заре противники сошлись. Завидя вражеское войско, римский полководец быстро развернул и построил легион в традиционном боевом порядке: новобранцы — перед линией фронта, за ними — вооруженные мечами и копьями опытные, крепкие солдаты и, наконец, закованные с ног до головы в броню непоколебимые триарии…

Гелиоты, в полуоткрытых македонских шлемах и легких доспехах, с небольшими круглыми щитами на левой руке, шли сомкнутым строем, плечом к плечу, — Аридем соединил принцип македонской фаланги и древнеассирийской «стенки»: за первым рядом вплотную шел второй, за вторым — третий. Скифов пока не было видно.

Римляне, как обычно, начали подготовку к атаке шумно. Выбежали вперед новобранцы-велиты, закричали, заулюлюкали. Но гелиоты шли молча. Ни угрозы, ни оскорбления не вызвали у них ни одного ответного возгласа. Живая стена безмолвно надвигалась на римлян.

Новобранцы метнули легкие копья и отбежали на правое крыло боевого порядка. Гелиоты перехватили летящие копья на щиты и тут же отбросили, их, — бойцы второго ряда из глубины колонны непрерывно передавали передним новые, неповрежденные.

Римские новобранцы снова выбежали за линию фронта и снова метнули копья. Но эти копья также были приняты на щиты.

В дело неожиданно вступили вынырнувшие из-за флангов скифские лучники. На велитов обрушился ливень стрел. Среди новобранцев послышались вопли. По трупам, перешагивая корчившихся в судорогах раненых своих солдат, гастаты и принципы, легионеры первых четырех когорт, стремительно ринулись на гелиотов, но живая стена, прикрытая щитами, не отступила. Воины Свободы дрались безмолвно и ожесточенно. Падал один, на его место вставал другой, стена же не редела, не колебалась, а, наоборот, нарастала, ширилась и шла на римлян. Дождь стрел, не ослабевая, сыпался на головы легионеров.

Отчаянным усилием римлянам удалось врезаться в когорту Ютурна, сформированную из италийских перебежчиков. Сражаясь с соотечественниками, легионеры выкрикивали древние латинские проклятия. Воины Ютурна смешались. Один из них узнал в павшем легионере своего сына. Несчастный рухнул на труп и захлебнулся отчаянным плачем.

— Родные боги карают нас!

Когорта Ютурна хлынула назад. Воины Тирезия подняли малодушных на копья. Раненый Ютурн тщетно размахивал мечом, пытаясь остановить поток бегущих.

Аридем увидел все это с холма. Быстрым, решительным движением он застегнул шлем и схватил копье.

— Государь, — Филипп уцепился за Пергамца. — Позволь сопровождать тебя.

Аридем кивнул.

— Брось в прорыв скифов! У них еще свежие силы!

Сбежав с холма и растолкав передних воинов, вождь гелиотов устремился к реющему над битвой серебряному орлу.

— За мной! Свобода или смерть!

За ним ринулись сирийцы в тонких, прочных кольчугах и лава скифов, прикрытая круглыми кожаными щитами.

Римляне еще теснее сгрудились вокруг своего боевого символа. Знаменосец крепко сжимал древко. Он понимал: дело проиграно, но старался как можно дольше сберечь знамя.

Филипп напрягал все силы, чтобы не отстать от вырвавшегося вперед Аридема. Прикрывая царя, принимая на щит сыплющиеся удары, он сам с каждым шагом загорался боевой яростью и первым нападал на врага.

Знаменосец уже рядом. Аридем молниеносным ударом выбил из его рук древко. Серебряный орел рухнул. Отбросив мечи, вождь гелиотов и римский знаменосец катались по земле и душили друг друга.

Римлян объял ужас. Их знамя пало на варварскую землю. Царь рабов подмял под себя римского орла!

Отбрасывая щиты, рассекая на бегу ремни доспехов, перепрыгивая через трупы, бросая раненых, квириты бежали.

Их никто не останавливал, не разил мечом, как велит воинская честь. Ошеломленный, подавленный горем и стыдом, Секст Фабриций безмолвно созерцал разгром и бегство своего легиона. Очнувшись, он бросился на выручку знамени, занес уже было над борющимися меч, но в это время прямо из-под ног кто-то кинулся к его горлу. Римлянин выронил меч, всеми силами стараясь оторвать от себя маленькое чудовище, но чудовище мертвой хваткой продолжало сжимать на его горле руки.

Аридем, одолев противника, поднялся. Вдали гелиоты преследовали убегающих легионеров. В двух шагах от Аридема лежал труп римского легата.

Возле него Филипп, сидя на корточках, бессмысленно покачивал головой, разглядывая свои руки.

— Ты ранен?

— Нет… Я задушил его… Сам не знаю, как это получилось… — Филипп поднял на Аридема глаза, виновато улыбнулся, но тут же вскочил. — Государь! Ты стоишь на вражьем знамени! Ты попрал римского орла! Квириты бегут! Бегут… трусы!

 

VIII

Остатки разгромленных римских когорт добрались до побережья. Они надеялись погрузиться на корабль, но их встретили свежие, только что прибывшие из Италии части.

Военный трибун Гай Кассий Лонгин выстроил беглецов перед легионом. Предстояла децимация — казнь каждого десятого легионера в провинившихся частях.

Худой, с резким профилем, Кассий крупным шагом обходил выстроенные на позор шеренги. Впереди хмурые ликторы несли фасции (связки прутьев) и воткнутые в них наточенные топоры.

Кассий остановился и с размаху ударил по лицу полного пожилого легионера.

— Не смей драться! — крикнул обиженный. — Казни, но не оскорбляй! Я квирит…

— Ты скот, а не квирит! Квириты не бегут! Выходи!

От него начался счет. Кассий медленно отсчитывал девятки.

— И ты! И ты! — кивал он на каждого десятого.

Обреченные, опустив головы, безмолвно направлялись к лобному месту. Первым у плахи остановился пожилой квирит. Ликтор хотел связать жертву, но легионер гневно отстранил руки палача.

— Я солдат!

Он опустил голову на плаху. Ликтор взмахнул топором.

— Не смей! Не смей! — Солдаты Кассия смешались с беглецами.

— Молчать! Позор! — Кассий с ораторским пафосом простер руку. — Сыны Республики бежали перед рабами и их царем!

Ему ответили гулом:

— Рес-пуб-ли-ка! Казни всех! Руби наши головы! А сражаться сенаторы будут?

Ликторы растерянно перекидывали топоры из руки в руку: такого еще никогда не бывало в римском войске!

— Квириты! — Кассий широким, дарующим пощаду жестом прочертил воздух. — Вы больны духом! Вы надругались над вашей матерью — Великой Республикой. Но мать милосердна! На передовых линиях, сражаясь во вспомогательных отрядах, вы завоюете право вновь быть легионерами Рима!

И скрылся в палатке.

— Уничтожить мерзавцев! — бросил он дремавшему под плащом Сервилию. — Как заснут — всех перерезать.

— Жестокостью сражаться не заставишь. — Сервилий поднял голову. — Я рапортовал Сенату: люди измучены. Я не советовал применять децимацию. Ты настоял. Благодари всех богов, что дело не дошло до бунта. Не хватало, чтоб римские легионеры начали перебегать к варварам!

Кассий сел у походного очага.

— Что же по-твоему делать с этими мерзавцами?

Сервилий, зевая, почесал живот.

— В Египет, на отдых, а свежих — в бой! И ничего не писать Сенату…

* * *

Но печальные вести имеют быстрые крылья. Целый легион уничтожен горсткой беглых рабов! Римские солдаты отказались умирать во славу Республики!

Сенат срочно отправил к Митридату посольство с предложением мира.

Древняя латинская мудрость: «Разделяй и властвуй» — еще раз восторжествовала. Не доверяя молве о блистательных победах Пергамца, Митридат поспешил принять предложение. «Мир вничью», — лучших условий, считал он, не дождаться, а возвышение самозванца казалось ему слишком уж чудесным. Если, к тому же, размышлял он, пытаясь перед самим собой оправдать свое — нет, не коварство, а самое откровенное, подлое предательство (он понимал это и тем настойчивее искал причин, чтобы оправдать себя), — если, к тому же, это возвышение окажется прочным, то еще неизвестно, кто будет опасней для Понтийского царства — Рим или Пергам. Ни один из тех, кого боги одарили разумом, не должен забывать, что раб даже в царской диадеме остается рабом. Мудрым деянием можно счесть освобождение сотни-другой смельчаков. Получив свободу из рук царя, они до последнего вздоха пребудут верными своему благодетелю. Но целая рабья держава!.. Нет, этого никак нельзя допустить! Из Сирии гелиотская проказа расползется по всему Востоку. Старый Понтиец слишком хорошо помнит Савмака. И священный долг царя охранять земли своего царства от такого нечестия! Пора внять голосу рассудка. Измена Дейотара показала, как надеяться на союзников. Каждый государь должен прежде всего спасать себя и свое царство.

По договору Митридат уступал Риму завоеванные земли в римской Азии, но его исконные владения объявлялись неприкосновенными. Законным владыкой Сирии царь Понта признавал Антиоха, внука убиенного царя. До совершеннолетия царевича бремя власти возлагалось на царицу Анастазию, его мать. Ее дело, с кем она будет заключать союзы и в какие коалиции пожелает вступить. Митридат отрекался от военного союза с Аристоником Третьим, теперь уже Аридемом, рабьим царем.

На Средиземном море, указывалось в договоре, свирепствуют пираты. Они окопались в Киликии, и их вождь Олимпий провозгласил себя царем морей. Рим воюет с Олимпием. Тетрарх Дейотар помогает царице Анастазии усмирить сирийских рабов. Связанный узами дружбы с Галатией, народ римский по мере сил помогает тетрарху Дейотару в защите его законных прав. Во всех перечисленных случаях царь не препятствует действиям Рима…

И этот договор Митридат скрепил своей печатью.

 

IX

Сторонники Анастазии захватили Антиохию. Город сдался без сопротивления, но в предместьях несколько дней кипел бой. Каждая хижина превратилась в крепость. Последней пала оружейная слободка. После победы Анастазия приказала вырезать семьи гелиотов.

Весть об этой жестокой расправе достигла стана Аристоника Третьего. Гнев и скорбь охватили воинов, но помочь родному городу не было сил: он был далек, а на побережье высадились свежие римские войска, к Пергаму подтягивались легионы, раскованные миром с царем Понта…

По ночам можно было видеть огни азийской столицы. Филипп в упоении повторял:

— Государь, ты как новый Агамемнон!

После победы над легионом Секста Фабриция Филипп рвался в новый бой. Аридем досадливо морщился. Штурм Пергама был бы непростительным мальчишеством. Единственно разумное решение — путь на Киликию. Там гелиоты соединятся с владыкой морей Олимпием и — на Пергам!

Аридем созвал военный совет. Тирезий горячо поддержал вождя:

— Свобода Пергама — благо для всех народов. Освободив Пергам, мы легко отвоюем Элладу.

Кадм, хмурый и бледный, молчал. Его семья — жена, старики родители, трое детей — останутся во власти Анастазии.

— Подсчитаем наши силы, — Аридем повернулся к понтийскому легату. — Митридат заключил мир. Римляне, согласно договору, пропустят твой отряд на родину…

— Скифы останутся с тобой, государь! — Филипп вскинул голову. Он чувствовал — на него устремлены взоры всех вождей, и вспыхнул от радости: ему верили.

— Государь! — запекшиеся губы Кадма разжались с трудом, он побледнел еще больше. — Я зову на Киликию. Укрепимся в Киликии. И затем — на Пергам.

Он тяжело опустился. Такое решение обрекало его семью на гибель, но путь на Киликию был единственно правильным, чтобы воевать успешно, надо иметь прочный тыл, а Восток стал враждебен внуку Аристоника.

— Государь! — Ютурн остановился в дверях и налитыми кровью глазами обвел вождей. — Не может быть. Я не поверил! Ты предал Антиохию?

— Опомнись, Ютурн! — Аридем привстал. — Нам нельзя отступать в западню. Антиохию не спасти!

— Там моя невеста!..

Самнит рухнул к ногам царя, обнял его колени.

— Государь, позволь! Мои италики пойдут за мной! Мы спасем Антиохию и Шефике!

— Твои италики уже чуть не погубили нас! — гневно крикнул Тирезий. — Государь, не доверяй волкам!

— Я покажу тебе волка, греческая свинья! — Ютурн вскочил и бросился на старика. Аридем схватил его за руку.

— Велю обоих бить палками!

— Попробуй! — Ютурн сверкнул ярко-синими глазами. — Я был в цепях, но ни один надсмотрщик не смел! Оказывается — свобода для греков и пергамцев! Равенство племен — для греков и пергамцев! Мои италики не хотят умирать за подлую Элладу и Азию! Ты не гелиот, царь Аристоник!

— Замолчи! — Аридем положил руку на меч.

— Царь! — Ютурн снова упал на колени. — Горе, горе! Разреши! Забудь мои слова, я обезумел! Разреши мне идти на Антиохию.

— Ютурн! — Кадм мягко положил руку на голову юноши. — У меня там дети, отец с матерью.

— Значит, ты не любишь их! — Ютурн в исступлении тянул к Аридему руки. — Не молчи, не молчи… скажи, что разрешаешь…

— Ютурн! Здесь много сирийцев. У каждого свои потери, своя скорбь. Однако они не покидают нас. Разве сердца не у всех одинаковы?

— Не одинаковы! Не одинаковы! Пусть все мы равны, но мы не одинаковы! Сириец покупает жену, как скот. Грек запирает ее в гинекее и идет к гетерам. Италик избирает одну, любит одну… Государь, разве ты не любил? Разве…

— У меня были подруги, но в час боя я забывал о них.

— Ты забывал тех, с кем делил ложе, — с горьким упреком проговорил Ютурн. — А я несу Шефике в своем сердце. Сражался ради нее, жил ради нее. Она — дочь самнита. Я разыскал ее в чужой стране. Она моя кровь, моя любимая! Я не могу… Я прошу, государь: разреши разделить войско.

— И погубить все! — Аридем резко встал. — Таксиарх Ютурн, ты во власти безумия. Честь и свобода гелиотов…

Ютурн, вскрикнув, как от боли, выбежал. Он не дослушал царя. Он метался по лагерю в темноте своего горя.

 

X

— Мама! К нам идут! — Шефике отпрянула от окна. — Спрячь дядю.

Как только промчалась весть, что сторонники Анастазия идут на столицу, Абис потушил огонь в горне и, высоко подняв тяжелый молот, обрушил его на своего кормильца.

— Что ты сделал? — в ужасе закричала Айли.

— Успокойся, женщина! — сурово ответил старый оружейник. — Не хочу ковать мечи, которыми Анастазия станет рубить наши головы!

Абис выбрал панцирь покрепче и облачился. Остальные доспехи и оружие роздал соседям.

К исходу битвы его, тяжело раненного, принесли домой. Он тихо стонал, но, очнувшись, ни на что не жаловался.

Три дня наймиты Анастазии громили Антиохию. На четвертый по улицам отвоеванной столицы на белом коне с обнаженным мечом проехала сама царица. Обещала хлеб и мир.

Грабежи кончились, начались казни. Доносчики, выдавшие гелиота или его близких, получали щедрую награду: раб — свободу, свободный — все состояние бунтовщика.

Бупал организовал службу верных. В одиночку, по двое, по трое, под видом разносчиков, точильщиков верные проникали в дома жителей, выспрашивали, вынюхивали…

Пряча раненого, Айли и Шефике жили в постоянном страхе. Пока больной лежал недвижно, скрывать его было не трудно, но раны затянулись, вернулись силы — и Абис начал строить планы. Собирался бежать в стан гелиотов. Сердился, когда Айли, рыдая, умоляла его не губить себя. Худой, обросший рыжей бородой, на костылях, он с утра до вечера бродил по городу и подбирал сторонников, чтоб привести царю Аристонику Третьему целый отряд. Порой делал это шумно. Верные заметили его.

— Мама! — тревожно повторила Шефике. — К нам идут! Где дядя? Они ищут дядю!

Айли дрожащими руками задернула занавеску: в чужом доме на женскую половину не войдет ни один сириец! Шефике, стоя у окна, напряженно следила за полным молодым человеком в греческом плаще, пересекавшим улицу. В сопровождении двух угодливо семенящих по бокам фигур он направлялся к дому Айли.

— Да хранят вас звезды! — приветствовал гость хозяек. — Не откажите в хлебе и вине.

Айли молча расстелила алое покрывало. С тревогой разглядывая посетителей, она узнала хлеботорговца, едва не побитого народом за обман, башмачника и торговца коврами, прогнанных Абисом за хулу на царя Аристоника Третьего.

— Вина у нас нет! — оборвала Шефике извинения матери за скудность угощения.

— Где же твой сын, добрая женщина? — спросил Бупал.

— Боги даровали мне одно дитя, — смиренно ответила Айли. — Я живу вдвоем с дочерью.

— А твой муж?

— Давно умер, господин.

— Неужели давно? — Бупал недоверчиво покачал головой. — Ты не похожа на бедную вдову. Наверное, твой отец ушел с гелиотами, — обратился он к Шефике, — и мать боится нас? Напрасно…

— Мой отец — римский солдат, — Шефике вскинула голову. — И ты не смеешь допрашивать вдову легионера и его дочь!

— Я пошутил, — Бупал усмехнулся. — Я не слеп, чтобы спутать римлянку с местной грязнухой.

Угрюмый башмачник, пригнувшись к самому уху Бупала, что-то шепнул по-гречески. Бупал скользнул плотоядным взором по фигуре девушки.

— Дядя твой тоже легионер, благородная римлянка? — хихикнул он. — Мы пришли, чтобы справиться о здоровье твоего дяди.

— Дядя? — удивленно переспросила она. — У меня нет дяди. И я прошу тебя прекратить эту нелепую беседу. Легат Рима Эмилий Мунд помнит моего отца. И если ты не оставишь меня в покое…

— Пойдем к легату вместе. — Бупал встал и схватил Шефике за руку. — Где Абис? — грозно насупил он брови.

Шефике вырвалась.

— Ты — наглец! Идем к легату! Там тебе покажут, как говорить с дочерью легионера!

Молчавший до сих пор ковровщик направился к занавеске.

— Дружок Абис, мой товар вновь покупают. А как твоя торговля ржавыми ножами? Уплатил ли тебе беглый раб за великолепный панцирь?

— Сосед! — Айли кинулась к нему. — Ты ел в нашем доме…

Башмачник преградил ей дорогу. Оба устремились на женскую половину. Айли в ужасе поспешила за ними. Бупал уперся руками в стену, отрезая девушке путь к отступлению.

— Дяде придется туго, но ведь эти люди могли наклеветать. Я сам едва не пал жертвой клеветы…

Шефике молчала.

— Пусти ребенка! — Абис на костылях встал у сломанного горна. — Где это видано, чтобы гости беседовали с женщинами, пока хозяин спит?

Бупал обернулся.

— А, придворный оружейник рабьего царя!

— Пусти ребенка! — Абис, преодолевая боль, сделал шаг в замахнулся костылем.

— Дядя! — Шефике рванулась к нему. — Скажи, что это ложь! Эмилий Мунд помнит моего отца. Он не даст нас в обиду.

— Я твой отец, девочка. — Абис провел рукой по ее лицу. — Я взлелеял тебя, и не надо нам волчьей милости! Сестра, приготовь кувшин с водой и сумку с сухарями. Меня уводят в тюрьму.

Бупал осуждающе вздохнул:

— Эмилий Мунд пощадит даже мятежника для такой красотки, а потом отдаст тебя своим легионерам. А я… — он сделал паузу, — я женился бы…

— Шефике! — Абис угрожающе повысил голос.

— Я пойду с тобой, дядя. — Девушка взяла из рук матери налитый водой кувшин и сумку с припасами. — Пусть и меня судят.

Айли метнулась в ноги Бупалу.

— Замолчи, женщина! Прокляну! — Абис поднял руку. — Пошли, Шефике!

К вечеру еще два обезглавленных тела были пригвождены к городской стене…

 

XI

Ставка царя гелиотов была осаждена. Римские саперы перерезали водные жилы, колодцы быстро пересыхали. Началась жажда. Аридем установил рацион: в день кружка воды и горсть муки на воина. Гелиоты держались стойко, но силы их заметно истощались.

Аридем утолял жажду через день. Он тщательно скрывал свои страдания. Однажды он поймал Филиппа около своей тыквы.

— Что ты там трогаешь?

— Смотрел, не течет ли, — Филипп отвел глаза.

— Дай сюда, — Аридем взял тыкву и посмотрел на свет уровень воды. — Зачем ты отрываешь от себя?

— Тебе показалось, государь…

— Мне не показалось. — Вождь гелиотов грустно улыбнулся. — Каждая капля на учете, а в моей тыкве, как в добром колодце, — пью и не убывает. Это не годится. Ты слабей меня.

Филипп облизал пересохшие губы.

— Но твоя жизнь дороже. Я только кажусь слабым.

— Больше не делай так, — приказал Аридем.

Филипп обиженно вздохнул.

Вошел Тирезий и с тревогой доложил — его люди подсмотрели: стоя на карауле, воины Ютурна подпускают римлян к самому валу, а те на копьях протягивают им кувшины о водой и большие караваи хлеба.

— Не лепешки — римский круглый хлеб, — озабоченно прибавил Тирезий.

Аридем призвал Ютурна. Тот не стал оправдываться.

— А что?! — огрызнулся самнит. — Запретишь человеку с братом поделиться?! У одного там сын его сестры, у другого двоюродный брат. Людям жаль своих.

— И ты брал от врага? — Аридем пристально посмотрел в синие глаза самнита.

— Я не брал. На мне месть. Иначе зачем я тут? Пока не отомщу за отца, мне не знать покоя!

— Нужно внушить воинам, — веско проговорил Аридем, — такие родственные отношения — измена.

Тирезий с силой вонзил посох в землю.

— Или они италики, или гелиоты!

Ютурн вызывающе пожал плечами.

Через несколько дней он настойчиво стал просить разрешения на вылазку. С горсткой смелых он пробьется к реке. За ними хлынет вся масса гелиотов, войско будет спасено от жажды. Аридем не разрешил.

— Это безумие! Один выход — упорный труд, оборона и подкоп.

— Но, государь, этого долго ждать.

— Я больше полувека ждал! — Тирезий встал, тяжело опираясь на искалеченную ногу. — И я дождусь. Мои люди день и ночь роют. Выведем подкоп в камыши и незаметно дли врага поодиночке покинем стан и по реке достигнем Киликии.

— Бред труса! — Ютурн зло блеснул глазами. — Молю, государь, разреши вылазку. В римских легионах убийцы моего отца.

— Нет! Учись быть мужем.

Ютурн снова выбежал из шатра. Филипп нашел его у костра италиков. Все земляки Ютурна были согласны: ни люди, ни боги не могут отнять у сына право мести за мученически умерщвленного отца. Это еще больше разожгло Ютурна. Он взял от костра щепотку остывшего пепла и посыпал свою кудрявую голову.

На рассвете отряд италиков по веревочным лестницам бесшумно спустился с крепостного вала. Спросонок римляне на защищались. Ютурн и его друзья уже пробивались к палаткам, когда тревога охватила вдруг весь римский лагерь. Легионеры вырастали прямо из-под земли, выскакивали из-за бугров, били в лоб, разили в спину. Светало. Гелиоты с ужасом и жалостью следили за избиением своих товарищей.

— Я предчувствовал, — с горечью произнес Тирезий, — они погубят нас.

На крепостном валу появился Аридем.

— Разреши помочь, государь! — попросил Филипп. — Может, еще спасем.

Аридем безмолвно наклонил голову.

Сирийцы скатывались с вала и бросались в гущу боя. Римляне дрогнули. Ютурн со своими италиками уже пробивался к гелиотам. Но наперерез ему пошла новая когорта врагов — мамертинцы, отборные воины римского резерва. Издав громовый призывный клич, Ютурн бросился на стену легионеров — и тут же повис на десятках вражьих копий.

Италики побросали оружие.

Уцелевшие гелиоты сбегались к валу. Потери были велики. Аридем вернулся в шатер. Он не хотел никого видеть. Филипп поднес ему воды. Он отстранил чашу.

— Ты верен мне, но тебе незачем погибать. Я уже говорил: ты всегда можешь сдаться. Твои скифы — воины Митридата, законная воюющая сторона, а мы — мятежники. Нас ждет распятье. Подумай об этом.

— Царь…

— Я не царь. Я беглый раб. — Аридем горько усмехнулся. — Теперь ты знаешь, кто я. Спасайся!

Филипп порывисто обнял его.

— Я знал, я догадывался… Но пусть не царь, ты — больше, ты — друг бедных, отверженных. Я не покину тебя!

Аридем крепко сжал ему руки.

— Простимся, друг. Больше мы не встретимся. Смерть в бою или позорное, мучительное умирание на кресте ожидают нас.

 

XII

Сервилий прислал парламентеров. К римлянину вышел Филипп Агенорид.

— Аристоник Третий не ведет переговоры с поработителями его родины. Наследнику славных царей Пергама не о чем говорить с тобой.

Римлянин, сухой и надменный, опираясь на меч, вызывающе разглядывал похудевшее лицо понтийского легата — скулы Филиппа заострились, и сейчас он больше, чем когда-либо, походил на скифа.

— Аристонику Третьему, наследнику славных царей Пергама, может быть, и не о чем говорить со мной, — медленно произнес римлянин. — Но тебе, Филиппу, внуку скифского царя Гиксия, есть что и сказать, и выслушать. Публий Сервилий обещает, что с воинами Митридата будет поступлено по закону войны: за них внесут выкуп, и их отпустят. Взвесь, царевич, сказанное мной и дай до вечера ответ.

Римлянин замолчал.

— Не надо ждать вечера. — Стараясь говорить как можно спокойней и учтивей, Филипп поблагодарил за честь, но принять условия римлян отказался. — Скифы до конца разделят судьбу своего друга царя Аристоника Третьего и его воинов…

Посланец Сервилия насмешливо улыбнулся.

Парламентер еще не успел вернуться в свой лагерь — римляне пошли на приступ. Ослабевшие от голода и жажды воины Аристоника Третьего не могли сдержать их натиск.

Вскоре бой кипел уже в глубине стана. Аридем с горсткой сирийцев защищал знамя. Тирезий распорядился поджечь царский шатер, чтоб святыня гелиотов не досталась врагу. Взвился столб пламени. Аридем на мгновение оглянулся: «Погребальный костер…» — и ринулся в последнюю атаку. Он вступил в единоборство с римским центурионом. Центурион, здоровый, упитанный, легко выбил меч из исхудалых рук Пергамца. Аридем выхватил кинжал, но римлянин сбоку молниеносным ударом рубанул мечом по шлему царя.

Однако добротное изделие антиохских мастеров не поддалось. Меч, скользнув по металлу, врезался в лицо. Обливаясь кровью, Аридем рухнул.

Он был еще жив. Придерживая рукой разрубленную челюсть, пополз, стремясь уйти в пламя. Но легионеры подхватили живой трофей. Анастазия щедро наградит их. Гелиотов, даже рядовых, старались не убивать. Наваливались толпами на одиночек и вязали. Смерть в бою не для мятежника! Пленников берегли для казни.

 

XIII

Анастазия повелела придворному эскулапу: вожак бунтовщиков Аридем должен дожить до суда и казни.

Осмотрев больного, врач доложил, что, к прискорбию, наука бессильна. Он берется сохранить жизнь пленника еще на несколько дней, однако не в состоянии вернуть больному разум и речь: рассечено все лицо, вытек глаз и, по-видимому, поврежден мозг… Больной издает стоны, но не понимает обращенных к нему слов.

Анастазия закусила губу. Тащить на суд полутруп бессмысленно — суд состоится и без главаря!

Римляне разбили палатки и по описи принимали оружие побежденных. Скифов загнали в отдельное стойбище. Центурион объявил: завтра отплывают специальные биремы из Пергама в Пантикапей, ближайший порт к их родной Таврии. Скифские воины могут без выкупа ехать домой. Пусть знают великодушие Публия Сервилия! Их царевич остается заложником.

Даже здесь квириты не изменили своему хитро-жестокому правилу — разделяй и властвуй!

Обезоруженных гелиотов вязали и бросали в заранее приготовленные ямы. Выход стерегла двойная стража.

— Воды? Зачем вам вода? До завтра не подохнете. Завтра вас всех распнут. Что? Вас слишком много? Значит, будут распинать и завтра, и послезавтра…

Вождей поместили в каменный подвал полуразрушенного храма. Тирезию повредили больную ногу. Обернув ее в окровавленные тряпки, он глухо стонал. Пленным вождям объявили: их участь будет решена до заката — солнце Пергама должно увидеть праведный и нелицеприятный суд трех царей! До этого часа они могут вкушать блаженство покоя. Разливали на их глазах воду, дразнили: не хочет ли кто смочить спекшиеся губы? Не хочет? Никто? Ну что ж… Воду выплескивали в мусор.

Перед лицом «правосудия» пленники предстали связанными. Филиппа из уважения к его высокому сану веревками не опутывали, но держали в общей куче. Он стоял рядом с Тирезием и с грустной иронией наблюдал за действиями грозных судей.

Впрочем, не все они казались грозными. В центре стола, покрытого узорной парчой, как старейший летами, восседал толстый, обрюзгший Никомед. Он без всякой неприязни, скорей с жалостным любопытством, разглядывал подсудимых. По правую руку от него возлежала Анастазия — она брезгливо морщилась. Тетрарх Галатии, статный, молодой и, по-видимому, очень глупый, силился изобразить на своем красивом лице гнев. Взгляды сидевших по бокам двух римских легатов выражали высокомерие и насмешливость. Сервилия не было. Страдая несварением желудка, он отказался идти смотреть туземную комедию, заявив:

— Народ римский тут ни при чем. Рабы оскорбили Анастазию. Перед Анастазией они и в ответе.

Допрос вел владыка Галатии. Первым из подсудимых был вызван Тирезий. На все вопросы он отвечал коротко, эллин, уроженец Афин, рожден в доме афинского гражданина. Да, ненавидит рабство. Сражался с насильниками и грабителями. Анастазию, коварную убийцу своего мужа и свекра, законной царицей Сирии не считает.

Анастазия сделала вид, что не услышала ответа, но храбрый Дейотар, как прозвали его римляне, обнаруживая глупость, вспылил:

— По-твоему, беглый раб достойней?

— Достойней дух царя в рабьем теле, чем тело царское с рабьим духом, — насмешливо возразил Тирезий.

— Ты и богов не признаешь? — Тетрарх закашлялся от возмущения.

— Боги? — Тирезий грустно усмехнулся. — Увы, я не знаю их.

— Отрицаешь Гомера и Гесиода?

— Не отрицаю. Они были певцами красоты. Так говорил наш царь.

— Ты внушал рабам, что они равны господам? — скороговоркой перебил его Дейотар.

— Они и без меня это знают…

Не вслушиваясь в допрос, Никомед внимательно разглядывал Филиппа.

— Я помню тебя: ты служил в дворцовой страже у Митридата?

— Да! — подтвердил Филипп. Он был рад своему спокойствию.

— Почему же тебя судят с рабами?! — Никомед неожиданно побагровел и повернулся к римскому легату. — С каких пор военнопленных приравнивают к мятежникам?

— Он взят вместе с рабами, — надменно уронил легат. — Мы воевали — вы судите…

— Ты эллин? — живо спросил Дейотар. — Подданный царя Понтийского?

— Я военачальник скифского отряда, — с достоинством проговорил Филипп и, помолчав, медленно добавил: — …посланный царем Митридатом Евпатором на помощь его союзнику Аристонику Третьему…

Ответ Филиппа взбесил Дейотара.

— Разве ты и твой царь не знали, что Аридем наглый обманщик?

— Я послан был на помощь Арнстонику Третьему, — тем же тоном повторил Филипп. — Я свободнорожденный, поступайте со мной по закону.

— Ты хочешь сказать, что твоя мать внесет за тебя большой выкуп? Она богатая женщина, ее знают все цари Востока, — с насмешкой проговорила Анастазия. — Но ты — бунтовщик! Почему, когда Митридат заключил мир, ты не сложил оружия?

— Я не знал, мой отряд был отрезан.

— Как будто бы нет сигнальных огней, — вставил Дейотар, переглянувшись с Анастазией. — Или ты не знаешь, что при помощи костров, зажигаемых через каждые пятьдесят стадий, любая весть в час долетает из Пергама до Афин?

— Я не мог следить за сигнальными огнями из осажденного стана.

Анастазия, вскочив с ложа, зловеще крикнула:

— Завтра ты будешь распят!

Филипп гордо вскинул голову.

— Я воин Митридата Евпатора. Если римские легаты допустят…

Торжествующая Анастазия прервала его:

— Тогда ты не только друг бунтовщиков, но и изменник Понта. Митридат давно заключил мир.

— Мятежник и перебежчик! — подтвердил Дейотар. — Но хватит рубить головы, — он встал и хлопнул по столу ладонью. — Завтра всех распнем на римский манер!

 

XIV

Пленников отвели обратно в подземелье. Теперь они — смертники. Развязали руки, дали по полкружки воды, по кусочку черствой лепешки. Филипп смотрел на осклизлые камни, на клочок неба — завтра и этого не будет…

Сумерки сгущались. Несколько персов в последний раз молились солнцу. Глухо стонал Тирезий.

— Хотел бы я знать, кто родится у меня — сын или дочь? — послышался грустный мечтательный голос Ира.

— Сын или дочь — все равно сироты, — отозвался Кадм. — У меня их трое. Живы ли они?

Персы кончили моление. Последние блики солнца погасли. Стало совсем темно.

Филипп подполз к Тирезию.

— Где царь? — спросил он шепотом. — Какие муки они готовят ему?

— Он спасен! — громко ответил Тирезий. — С горсткой смелых он пробился к реке. Камыши скрыли.

Филипп недоверчиво вздохнул. Тирезий, приподнявшись, привлек к себе понтийца и, касаясь губами его уха, еле слышно шепнул:

— Пал в бою. Римляне подобрали труп. Но усталые духом должны верить. Царь жив! — повторил он громко.

Яркий луч фонаря разрезал мрак. В подземелье спустились трое. Впереди с фонарем шел толстый, грузный. Он подходил к каждому и направлял свет в лицо. Луч упал на Филиппа.

— Иди за мной!

Филипп обеими руками обхватил голову Тирезия.

— Дейотар перед распятием хочет пытать меня. Какое счастье, что наш царь жив: он отомстит за меня! За меня, за всех!

Человек с фонарем сурово повторил:

— Иди!

Выпрямившись, Филипп твердо пошел к выходу. На последней ступеньке, прикрыв полой плаща фонарь, толстяк опасливо оглянулся.

— Молчи!

Они обогнули стену какого-то сарайчика, и Филипп неожиданно почувствовал над головой дыхание лошади.

— На седло — и прочь! — пророкотал голос.

Филипп опешил.

— Кто ты? Кого мне благодарить?

Его избавитель на минуту осветил свое лицо.

— Никомед?!

Владыка Вифинии улыбнулся.

— Я помню чашу твоей воды… Скачи к морю! Если наткнешься на римский патруль, скажешь — гонец Сервилия…

Он сунул в руку Филиппа перстень.

 

XV

На открытой равнине высился ряд крестов. Обычно оружие казни нес сам преступник, но истощенные пленники едва держались на ногах — легионерам пришлось поставить им кресты заранее.

У Тирезия отняли посох. Тяжело волоча больную ногу, он то и дело скользил и падал. Его поднимали уколами копий. Окровавленный и перепачканный землей, старый раб, задыхаясь, остановился у края длинной шеренги. Дальше его на погнали. В центре на насыпанном с вечера холмике высился крест. На нем чернела надпись:

«Самозванец Аридем, раб-пергамец, одержимый лютой враждой ко всему доброму, дерзостно выдавал себя за внука Аристоника Пергамского».

Четыре легионера принесли носилки. На них — полутруп с изуродованным лицом, обросшим иссиня-черной щетиной.

— Раб Аридем, — провозгласил наблюдавший за казнью трибун, — ты сейчас будешь распят за все содеянное тобой. Аридем! — Трибун нагнулся к носилкам. — Ты слышишь меня? — Он старался кричать так, чтоб каждое его слово долетало до самых далеких рядов гелиотов. — Какой-то безумец из соблазненных тобой скотов хвалился, что ты пробился сквозь железное кольцо наших когорт и скрылся. Эту ложь мы сейчас рассеем, мы покажем тебя твоим рабам!

Трибун взмахнул рукой, и легионеры, подхватив носилки, мерным шагом двинулись вдоль шеренг обреченных.

Пытливо, с тревогой, надеждой и ужасом всматривались гелиоты в проплывавшее мимо них бессильно распростертое на носилках полунагое тело. Одним казалось, что они узнали рост и волнистые иссиня-черные волосы, другим показался знакомым царский перстень на безжизненно свисавшей руке.

Стоны и рыдания сотрясли ряды, но более сильные духом выкрикивали:

— Не он! Не он! Перстень римляне надели нарочно, чтоб обмануть. Иссиня-черные волосы у большинства азиатов. Средний рост обычен. Не он! Не он! Если б это был наш царь, зачем уродовать его?

Ир, вытянув исхудалую шею, напряженно следил за колыхающимися носилками. Верил и не верил. Не желал поддаться скорби: разве царь не мог пробиться и уйти? Ведь Тирезий видел…

Носилки плыли в двух шагах. Он впился глазами и вдруг протяжно закричал, как от нестерпимой боли. Он узнал на ноге искривленный ноготь большого пальца.

— Братья!

Крик тут же оборвался. Его подхватил с другого конца голос Тирезия:

— Братья! Вам лгут! Изувечили какого-то беднягу, темного и слабого, и говорят — это внук Аристоника! Это не он! Это не наш царь!

Легионеры бросились к Тирезию.

— Не каркай!

Но благая весть уже летела по рядам обреченных. Гелиоты поднимали измученные лица. В затравленных глазах мелькали уверенность и радость. Тирезий не мог ошибиться.

— Наш царь жив! Это не царь! Римляне всегда нас обманывали! Он жив! Он придет!

Гул голосов рос, заглушая слова команды.

— Гелиоты! — кричал избиваемый Тирезий. — Наш царь жив! Он спасен богами! Он придет!

Его повалили и вырвали язык. Шепот пополз по рядам:

— Значит, Тирезий прав! Зачем надо было вырывать язык, если его слова лживы! Лжи не боятся! Этот несчастный не наш царь!

Когда шепот дошел до самых далеких рядов, у обреченных, как из одной груди, вырвался радостный возглас:

— Он жив! Наш царь жив!

Легионеры приступили к казни. Два дня от зари до зари распинали повстанцев. Пощады не просил никто. Четкие черные тени семи тысяч крестов упали на землю Азии.