79
На обратном пути в Константинополь Эцио говорил очень мало. Помня неприкрытую угрозу Селима, София спросила, разумно ли ему возвращаться.
– У меня остались там незаконченные дела, – только и ответил ассасин.
София удивлялась его состоянию почти болезненной отрешенности. Но когда на горизонте вновь появились золотые купола и белые минареты, Эцио воспрянул духом, а в темно-серых глазах вспыхнул знакомый блеск.
Они вернулись в лавку Софии. Заведение изменилось до неузнаваемости. Азиза навела удивительный порядок. Теперь книги аккуратно стояли на полках. Возвращая ключи, Азиза почти что извинялась за новшества, однако Софию поразило другое: в лавке было полно покупателей.
– Наставник, Доган хотел тебя видеть, – сказала Азиза, поздоровавшись с Эцио. – Можешь не беспокоиться. Принц Сулейман знает о твоем возвращении и позаботился об охранной грамоте для тебя. Но его отец непреклонен и требует, чтобы ты здесь не задерживался.
Эцио и София переглянулись. Они не расставались с тех самых пор, как она настояла, что поедет вместе с ним в Масиаф. К ее удивлению, Эцио не стал возражать. На самом деле он даже обрадовался.
Встретившись с Доганом, Эцио убедился, что положение константинопольских ассасинов упрочилось. Это было сделано с молчаливого согласия Сулеймана и под неофициальным покровительством юного принца. Началась очистка города и всей империи от последних отступников в рядах турецкой армии и от уцелевших византийских мятежников. После гибели Ахмета и Мануила те и другие лишились своих главарей. Теперь янычары, управляемые железной рукой Селима, более не знали раскола в своих рядах. Для этого не было причин: ведь султаном стал принц, которому они давно благоволили.
Что касается тамплиеров, после уничтожения их гнезд в Италии, а теперь и на Востоке они исчезли. Но Эцио знал: тамплиерский вулкан отнюдь не потух. Просто затих на какое-то время. Беспокойные мысли Эцио кружились вокруг восточного мира. Он вспоминал знания, переданные ему Юпитером. Вспоминал далекие континенты, увиденные на висящем глобусе. Какова их судьба, если они действительно существуют на другой стороне Западного моря?
Доган, конечно, не имел напористости Юсуфа, но он был безраздельно предан Кредо ассасина и учился на ходу. Эцио думалось, что со временем Доган станет хорошим Наставником. Мысли самого Эцио были далеки он забот братства. Он уже не знал, во что верит и верит ли вообще. Это открытие занимало его весь обратный путь…
Домой! Но какое место он теперь называл своим домом? Рим? Флоренцию? Прежде дом у него был там, где он действовал. Но настоящего дома у него не было. В глубине сердца он сознавал: прежний этап его жизни подошел к концу. Путешествие в Масиаф и все то, что происходило с ним в подземной библиотеке Альтаира, были завершающими строками. Он сделал все, что смог. Своими усилиями он принес Италии и Востоку мир и стабильность (пусть и не навсегда). Разве теперь он не вправе уделить немного времени себе? Эцио прекрасно понимал, что не становится моложе, но у него еще осталось время, чтобы собрать урожай, если… он отважится на риск.
Наступила середина лета 1512 года. Свой пятьдесят третий день рождения Эцио праздновал с Софией. Срок пребывания в пределах империи, определенный ему Селимом, неуклонно сокращался. На душе у ассасина было мрачно. Тяжело было и на душе у его спутницы. Казалось, они оба несли тяжкую ношу и не знали, как ее сбросить. В честь его дня рождения София приготовила чисто флорентийские кушанья. За salsicce di cinghiale и fettunta последовали carciofini sott’olio, которые сменили spaghetti allo scoglio и bistecca alla fiorentina. Далее она подала сухой, качественный сыр пекорино. Лепешки из каштановой муки показались Софии недостаточным десертом, и она добавила к ним brutti ma buoni. А вот выставленное ею вино было все-таки венецианским.
Стол был роскошный и более чем обильный. София наготовила столько, что хватило бы на полдюжины гостей. Эцио добросовестно старался попробовать все, однако София видела, что флорентийское угощение, на которое она потратила немало денег, почти не отвлекло Эцио от невеселых раздумий.
– Что ты намерен делать дальше? – спросила она.
Эцио вздохнул.
– Вернусь в Рим. Моя работа здесь окончена… А ты?
– Наверное, останусь здесь. Продолжу то, чем занималась прежде. Правда, Азиза так умеет торговать книгами, как мне и не снилось.
– Быть может, ты попробуешь заняться чем-нибудь другим?
– Не знаю, решусь ли… одна. Продавать книги – это мне знакомо. Хотя…
– Хотя что?
София посмотрела на него:
– Я узнала, что за пределами книг тоже есть жизнь.
– Так вся жизнь находится за пределами книг.
– Ты говоришь как настоящий ученый!
– Жизнь предшествует книгам. Наоборот не бывает.
София снова посмотрела на него. Сколько еще он будет колебаться? Дойдет ли он вообще до нужного момента? Решится ли? Захочет ли? Последнюю мысль София упорно гнала от себя. Может, ей нужно ему намекнуть? Поехав в Андрианополь одна, она впервые поняла, что́ с нею. Наверняка и Эцио тоже это понял. Они любили друг друга. Так оно и было. Но того, о чем она страстно мечтала, пока еще не произошло.
Они долго сидели молча. Молчание было не только затяжным, но и очень напряженным.
– Ты – более стойкая, чем Азиза. Она до сих пор еще не оправилась после ее пленения людьми Ахмета, – наконец сказал Эцио, наливая им обоим по бокалу соаве. – Она просила узнать у тебя, можно ли ей и дальше работать в лавке.
– А почему это так интересует тебя?
– Для здешних ассасинов твоя лавка могла бы стать превосходным местом сбора сведений… Естественно, помимо ее основного назначения, – поспешил добавить Эцио. – И для Азизы эта работа была бы спокойнее ее прежней роли в братстве. Конечно, если ты…
– А что будет со мной?
Эцио тяжело проглотил слюну.
– Я… я подумал… может, ты…
Он опустился на одно колено.
Ее сердце бешено заколотилось.
80
Местом своего бракосочетания они выбрали Венецию. Дядя Софии служил генеральным викарием церкви Санта-Мария Глориоза дей Фрари в квартале Сан-Поло. Узнав, что отцом Эцио был известный финансист Джованни Аудиторе, дядя искренне благословил их брак и предложил свои услуги по устройству свадьбы. Знакомство Эцио с Пьетро Бембо никак не сказалось на его репутации. Правда, бывший любовник Лукреции Борджиа находился сейчас в Урбино, но и без него именитых гостей на торжестве хватало, включая дожа Леонардо Лоредана и восходящую звезду – молодого художника Тициана Вечеллио. Последний, пораженный красотой Софии и испытывая творческую зависть к ее портрету, написанному Дюрером, предложил молодоженам за символическую плату написать их парный портрет. Это стало его свадебным подношением.
Константинопольское братство ассасинов щедро заплатило Софии за ее лавку. В подземелье, обнаруженном Эцио, ассасины надежно спрятали и замуровали пять масиафских ключей. Азизе было грустно расставаться с Эцио и Софией, и в то же время ее переполняла радость от новой работы.
Молодожены решили погостить в Венеции. София хотела получше узнать город, в котором родилась, но почти не бывала, а также установить дружеские отношения со своими родственниками. Эцио между тем начинал испытывать все большее беспокойство. Клаудия часто писала ему из Рима. Он чувствовал нарастающее нетерпение сестры. Папа Юлий II – давний покровитель ассасинов – сильно болел. Сомневались, доживет ли он до своих шестидесяти девяти лет. Вопрос о преемнике пока не поднимался. Братству требовалось присутствие Эцио в Риме, дабы руководить действиями ассасинов в переходный период, который установится после смерти Юлия.
Эцио это тоже беспокоило, но пока он не делал никаких приготовлений к отъезду.
– У меня больше нет желания становиться частью всего этого, – сказал он, отвечая на вопрос Софии. – Мне требуется время, чтобы наконец-то привести в порядок свои мысли.
– И возможно, подумать о себе.
– Возможно, и это.
– Но у тебя пока есть обязанности.
– Знаю, – вздохнул Эцио.
Его будоражили и другие мысли. Главой ассасинов Северной Европы был Дезидерий Эразм – странствующий ученый и философ. Нынче этот человек жил в Кембридже, где преподавал в Квинс-колледже. Оттуда он писал Клаудии о молодом богослове по имени Мартин Лютер, который недавно был назначен профессором теологии в Виттенбергский университет. По мнению Эразма, к религиозным воззрениям Лютера стоило отнестись со вниманием, поскольку они шли вразрез с учением католической церкви и могли угрожать хрупкой стабильности в Европе.
Эцио поделился с Софией своими тревогами.
– Чем занимается Эразм? – спросила она.
– Наблюдает. Выжидает.
– Если северная часть Европы отпадет от католической церкви и возникнет раскол, ты начнешь пополнять братство новыми членами?
– Пока не знаю, – развел руками Эцио. – Посоветуюсь с Дезидерием.
Он досадливо тряхнул головой.
– Всегда и везде – расколы и разногласия.
– А разве не в этом проявляется движение жизни?
– Возможно, – улыбнулся Эцио. – И возможно, это уже не моя битва.
– Странно слышать от тебя такие слова… Ты мне когда-нибудь расскажешь о том, что́ на самом деле произошло с тобой в подземной библиотеке Альтаира?
– Когда-нибудь расскажу.
– А почему не сейчас?
Эцио задумался.
– Хорошо, расскажу сейчас. Я вдруг понял, что стремление человечества к миру и единству всегда будет путешествием, в котором оно никогда не достигнет конечной точки. Это подобно жизненному пути каждого человека. Смерть всегда неожиданно прерывает путешествие, и у людей остаются незаконченные дела.
В руках у Эцио была книга сонетов Петрарки.
– Вот, послушай. «И смерть не подождет, пока ты дочитаешь книгу».
– Тогда читай то, что можешь и пока можешь.
Слова жены придали Эцио решимости, и он стал готовиться к возвращению в Рим.
К тому времени София уже была беременна.
81
– Почему ты так долго мешкал с возвращением? – недовольным тоном спросила Клаудия, предварительно крепко обняв брата и расцеловав в обе щеки. – А ты располнел, fratello mio. Это все из-за венецианской пищи. Не годится их еда для тебя.
Они сидели в штаб-квартире ассасинов на острове Тиберина. Был конец февраля. Возвращение Эцио в Рим совпало с похоронами папы Юлия.
– Есть хорошая новость, – продолжала Клаудия. – Новым папой изберут Джованни ди Лоренцо де Медичи.
– Но он всего лишь дьякон.
– С каких пор сан дьякона мешал кому-то стать папой?
– Если его выберут, это действительно станет хорошей новостью.
– Джованни поддерживает почти вся коллегия кардиналов. Он даже выбрал себе имя – Лев.
– Интересно, меня он вспомнит?
– А я думаю, он навсегда запомнил тот день во флорентийском duomo, когда ты спас жизнь его отцу. Да и его собственную тоже.
– Да, – отозвался Эцио, вспоминая то событие. – Мятеж семейства Пацци. Боже, как давно это было!..
– Согласна, давно. Но малыш Джованни с тех пор вырос. Ему уже тридцать восемь. Правда, не верится? И характер у него крепкий.
– Пока он помнит своих друзей, это нам на руку. А если…
– Он сильный, – перебила брата Клаудия. – И это главное. Он хочет, чтобы мы были на его стороне.
– Если Джованни справедлив, мы его поддержим.
– Мы нуждаемся в его поддержке не меньше, чем он – в нашей.
– Это точно.
Эцио замолчал, оглядывая знакомое помещение, с которым было связано столько воспоминаний. Но сейчас они для него почти ничего не значили.
– Клаудия, хочу кое-что с тобой обсудить.
– Давай обсудим.
– Речь идет о… моем преемнике.
– То есть о новом Наставнике? Решил уйти на покой? – спросила Клаудия, хотя слова брата ее не удивили.
– Я рассказывал тебе про Масиаф. Я сделал все, что мог.
– Женитьба тебя размягчила.
– Тебя замужество не размягчило, а ты дважды побывала замужем.
– Кстати, мне очень понравилась твоя жена. Даром что венецианка.
– Grazie.
– И когда прибавление семейства?
– В мае.
– Ты прав, брат, – вздохнула Клаудия. – Эта работа изматывает. Божья Матерь мне свидетельница, я всего два года пробыла в твоей шкуре. А ведь ты столько лет тащил этот груз. Ты уже знаешь, на чьи плечи его переложишь?
– Да.
– Макиавелли?
Эцио покачал головой:
– Он ни за что не согласится. Никколо – философ, а не предводитель. Я себя не превозношу, но могу сказать: эта работа для человека с незаурядным умом. И я знаю такого человека в наших рядах. До сих пор он помогал нам лишь по части дипломатии. Я тщательно обдумал его кандидатуру. Полагаю, он вполне готов.
– И ты думаешь, Никколо, Бартоломео, Роза, Паола и Ла Вольпе поддержат его кандидатуру и выберут его?
– Думаю, что да.
– И кого же ты им собираешься предложить?
– Людовико Ариосто.
– Его?!
– Он дважды был послом Феррары в Ватикане.
– И Юлий чуть его не убил.
– Людовико здесь ни при чем. Юлий тогда враждовал с герцогом Альфонсо.
Клаудия ошеломленно смотрела на брата:
– Эцио, ты никак выжил из ума? Ты помнишь, на ком женат Альфонсо?
– Помню. На Лукреции.
– Не просто на Лукреции. На Лукреции Борджиа!
– Нынче она ведет тихую, уединенную жизнь.
– Расскажи это Альфонсо! К тому же Ариосто не может похвастаться крепким здоровьем. И клянусь святым Себастьяном, он еще и балуется поэзией. Я слышала, сейчас он сочиняет какую-то чепуху про старинного рыцаря Роланда.
– Данте тоже был поэтом. И знаешь, Клаудия, поэтический дар отнюдь не делает мужчину кастратом. Людовико всего тридцать восемь лет. У него есть нужные связи, и, что важнее всего, он предан нашему учению.
Клаудия нахмурилась.
– С таким же успехом ты мог бы предложить Кастильоне, – пробормотала она. – Тот лицедействует.
– Я принял решение, – твердо возразил ей Эцио. – Но последнее слово – за советом ассасинов.
Клаудия долго молчала, потом улыбнулась и сказала:
– Эцио, тебе действительно нужно отдохнуть. Всем нам, наверное. И какие у тебя замыслы?
– Пока толком не знаю. Хотелось бы показать Софии Флоренцию.
Клаудия снова нахмурилась:
– Там особо нечего показывать. Семейное гнездо Аудиторе давно разорено. Кстати, ты знаешь, что Анетта умерла?
– Анетта? Когда?
– Два года назад. По-моему, я тебе писала.
– Нет.
Оба замолчали, вспоминая свою старую домоправительницу. Анетта, по сути, спасла их, когда дом разорили ставленники тамплиеров, и потом более тридцати лет верно служила семейству Аудиторе.
– И все-таки я повезу Софию во Флоренцию.
– Что вы там будете делать? Где остановитесь?
– Сестра, говорю тебе, я пока ничего не знаю. Но я тут подумал… Если я сумею найти подходящее место…
– То что?
– Я бы мог выращивать виноград и делать вино.
– Начнем с того, что ты даже не знаешь, с какой стороны подойти к винограднику!
– Научусь.
– Ты – в винограднике! Срезаешь грозди!
– У меня есть преимущество: я умею пользоваться режущими орудиями.
Клаудия неодобрительно глядела на брата:
– Тосканское вино «Брунелло ди Аудиторе»! Так оно будет называться? А чем еще займешься в перерывах между сбором урожая?
– Возможно… возьмусь за перо.
Клаудия едва не подавилась от смеха.
82
Впоследствии Клаудии понравилось навещать брата и невестку. Эцио и София купили поместье на одном из холмов в достаточной близости от Флоренции. Дом находился в довольно плачевном состоянии, но они, привлеченные красотой места, все-таки купили его. Соединив деньги, полученные Софией от продажи константинопольской книжной лавки, и накопления Эцио, они восстановили поместье. Через два года у них был скромный, но уютный дом в окружении виноградников, приносящих доход.
Эцио снова похудел. Его лицо и руки сильно загорели. Он целыми днями ходил в крестьянской одежде. София ворчала, что от работы на винограднике его руки огрубели и уже не годились для ласк в постели.
Однако это им не помешало родить Флавию, которая появилась на свет в мае 1513 года. Годом позже, в октябре, у них родился Марчелло.
Клаудия и не думала, что так полюбит своих маленьких племянников. Она подружилась с Софией, но всегда понимала: ей не стать для жены брата подобием свекрови. Не та разница в возрасте. Клаудия никогда не вмешивалась в семейные дела Эцио. В поместье близ Фьезоле она ездила вдвое реже, чем ей хотелось бы. К тому же она снова вышла замуж, и заботы о муже не позволяли ей лишний раз отлучиться из Рима.
Но Клаудия не могла любить детей брата так, как их любил сам Эцио. В них и в Софии он наконец-то обрел смысл жизни, который искал столько лет.
83
Макиавелли был не только философом, но и политиком, что заметно осложняло его жизнь. Ему даже пришлось провести какое-то время в тюрьме. Потом политические страсти улеглись. Он вышел на свободу, вновь стал хозяином своей жизни и, что совсем неудивительно, начал часто ездить на виллу Аудиторе.
Эцио привык к его обществу и скучал, когда Никколо не было рядом, хотя порой сердился на едкие замечания старого друга. В основном они касались мемуаров Эцио. Работа над ними продвигалась тяжело и откладывалась по любым причинам. 1518 год не порадовал Аудиторе хорошим raccolto. Вдобавок осенью он простудился и на протяжении всей зимы не мог избавиться от кашля и болей в груди.
Как-то зимним вечером он сидел один в столовой. Жарко пылал огонь в очаге. Перед ним стоял бокал красного вина собственного изготовления. Рядом лежали листы бумаги. Эцио в который уже раз пытался взяться за шестнадцатую главу своих мемуаров. Воспоминания о событиях были лишь бледными отсветами самих событий. Помучившись еще немного, Эцио торопливо отпихнул рукопись подальше от себя и потянулся к бокалу. В этот момент у него случился приступ болезненного кашля. Рука дернулась, опрокинув бокал. К счастью, тот не разбился, а лишь покатился по оливковой поверхности стола, расплескав вино. Эцио встал, чтобы не дать бокалу скатиться на пол. Он успел поймать бокал и поставить на мокрый стол.
Привлеченная шумом, в столовую вошла София.
– Amore, тебе плохо?
– Пустяки. Прошу прощения за беспорядок. Дай мне тряпку.
– Не беспокойся о тряпке. Тебе нужно отдохнуть.
Эцио пододвинул стул. София помогла ему сесть.
– Сиди, – мягко, но решительно сказала она.
София взяла бутылку, не имевшую наклейки и заткнутую тряпочкой. Вина в бутылке осталось на донышке.
– Лучшее лекарство от простуды, – словно оправдываясь, сказал Эцио. – Никколо уже приехал?
– Идет за мной следом, – ответила она и сухо добавила: – Принесу-ка я вам другую бутылку. Эта почти пуста.
– Вино для писателя – что дрова для очага.
В столовую вошел Макиавелли. Держался он бесцеремонно, на правах старого друга и частого гостя. Столь же бесцеремонно он отобрал у Софии тряпку:
– Позволь мне.
Макиавелли обтер бокал, затем убрал лужицу с поверхности стола. Эцио следил за ним, испытывая легкое недовольство.
– Я приглашал тебя выпить со мной, а не вытирать мокрый стол.
Макиавелли докончил уборку.
– Я могу делать и то и другое, – улыбнулся он. – Чистая комната и бокал вина – это все, что нужно мужчине для счастья.
– Чепуха! – язвительно засмеялся Эцио. – Ты говоришь, как персонаж одной из твоих пьес.
– Кстати, ты не видел ни одной пьесы Никколо, – вмешалась София.
– Я вполне могу их вообразить, – сказал Эцио, немного смущенный репликой жены.
– Ах, можешь? – подхватил Макиавелли. – Тогда почему тебе не хватает воображения для работы? Почему бы не перестать увиливать и не усадить себя за стол? – спросил он, указывая на отодвинутую рукопись.
– Никколо, мы с тобой уже говорили об этом. Мне тяжело писать. Я – отец, муж, винодел. Эти занятия приносят мне счастье.
– Что ж, честное признание.
София принесла новую бутылку красного вина, а также чистые бокалы, чистые салфетки и корзинку с ломтиками pandiramerino.
– Я оставляю вас продолжать дебаты о литературе, – сказала она. – Через пару часов Андреа будет укладывать детей. Я ей помогу, потом сама возьмусь за перо.
– И что же ты пишешь? – спросил Макиавелли.
– Это мой секрет. Я хочу узнать твое мнение о вине. Эцио до сих пор не может успокоиться. Уже несколько бутылок выпил. Все пробует и морщится.
– София закончит свою книгу раньше тебя, – усмехнулся Макиавелли.
– Ну и пусть, – пожал плечами Эцио. – Попробуй вино. Урожай прошлого года. Полный провал.
– Если ты спрашиваешь мое мнение, не жди снисхождения.
Макиавелли пригубил из бокала, налитого Эцио, подержал вино на языке, оценивая вкус, затем проглотил.
– Прекрасное вино, – улыбнулся он. – Снова из сорта «санджовезе» или ты что-то поменял?
София заулыбалась и похлопала Эцио по плечу:
– Вот видишь?
– Есть некоторая смесь, – признался довольный Эцио. – Но преимущественно мой старый добрый «санджовезе». В общем-то, я и не считал прошлогоднее вино таким уж плохим. Мои виноградники – самые лучшие.
– Разумеется, – согласился Макиавелли, делая большой глоток.
Эцио улыбался, хотя София заметила, что он украдкой растирает себе грудь.
– Пойдем пройдемся, – предложил он Макиавелли. – Пока еще не стемнело, я тебе покажу, откуда срезан виноград на это вино…
Они вышли на улицу и двинулись в сторону виноградников.
– А здесь растет сорт «треббиано». Из него я делаю белое вино, – пояснил Эцио, указывая на ряды лоз. – Обязательно попробуй его за обедом. У нас сегодня tonno al cartoccio. У Серены это здорово получается.
– Мне очень нравится, как ваша кухарка готовит тунца. – Макиавелли огляделся вокруг. – А из тебя получился замечательный виноградарь. Леонардо был бы рад увидеть, какое чудо ты здесь сотворил.
– И все благодаря его орудиям, – смеясь, ответил Эцио. – Он мне завидует. Я продаю вдвое больше вина, чем он со своих виноградников в Порта-Верчинелла. Зря он услал этого мерзавца Салаи из Амбуаза надзирать за виноградниками… Постой. Почему ты сказал: «Леонардо был бы рад увидеть…»?
Лицо Макиавелли помрачнело.
– Я получил письмо. Оно адресовано нам обоим, но пока почта доберется до вашего Фьезоле… Занемог наш Леонардо. Пишет, что хочет нас видеть.
– Когда выезжаем? – мгновенно встрепенулся Эцио.
В конце апреля они подъехали к замку Кло-Люсе. Старинный замок был частью щедрот, которыми король Франциск I осыпал Леонардо. Луара неспешно катила здесь свои бурые воды. Деревья по обеим берегам зеленели свежей листвой.
Миновав ворота ограды, они поехали по кипарисовой аллее, где их уже ждали слуга и конюх. Вручив лошадей заботам конюха, Эцио и Макиавелли последовали за слугой внутрь замка. Их провели в большую светлую комнату, открытые окна которой глядели в сад. Леонардо полулежал в шезлонге. На нем был желтый парчовый халат, наполовину скрытый под медвежьей шкурой. Длинные седые волосы художника и его борода удивили Эцио своей неухоженностью. Макушка Леонардо успела облысеть, но в глазах светился прежний огонь. Увидев их, художник приподнялся:
– Друзья мои дорогие! Как я рад, что вы приехали! Этьен, подай нам вина и пирожных!
– Мсье, доктор запретил вам есть пирожные. Я уже не говорю о вине.
– Скажи-ка, кто платит тебе жалованье? Можешь не отвечать. Я сам отвечу: тот же человек, который платит и мне. Я прекрасно знаю все предписания доктора. А ты делай то, что тебе велят.
Слуга поклонился, вышел и вскоре вернулся с подносом, который он церемонно опустил на полированный стол. Поклонившись еще раз, слуга исчез, успев шепнуть гостям:
– Вы должны простить маэстро этот беспорядок. По-другому он не умеет.
Макиавелли и Эцио понимающе улыбнулись. Полированный столик и сверкающий поднос были островками среди бурного моря хаоса. Привычки Леонардо не изменились.
– Как твои дела, дружище? – спросил Эцио, садясь рядом с художником.
– Грех жаловаться, но я бы не прочь переменить обстановку, – ответил Леонардо.
Он пытался придать своему голосу силу, которой не было в его теле.
– Я что-то не понял, – сказал Эцио, посчитав слова друга иносказанием и испытывая мрачное предчувствие.
– Я не про смерть говорю, – раздраженно пояснил Леонардо. – Про поездку в Англию. Их новый король заинтересован в создании флота. Было бы здорово отправиться туда и продать ему мою подводную лодку. Сам знаешь: эти скаредные венецианцы мне так за нее и не заплатили.
– Но они и не построили ни одной такой лодки.
– Это уже их дело, – отмахнулся Леонардо.
– Послушай, неужели тебе здесь нечем занять твой творческий ум? – спросил Макиавелли.
Леонардо наградил его сердитым взглядом.
– Может, ты считаешь создание заводного льва достойным занятием для моего ума? – огрызнулся художник. – Это последний заказ его величества. Как тебе заводной лев, который ходит, рычит, а под конец у него на груди распахиваются створки и оттуда появляется корзинка с лилиями? – презрительно фыркнул он. – Вообще-то, забавная игрушка. Но требовать такой безделушки от меня! От человека, который изобрел летающие машины и бронированные повозки с пушками!
– Добавь сюда парашюты, – тихо подсказал Эцио.
– Так тебе пригодилось мое изобретение?
– Очень пригодилось.
– Рад слышать. – Леонардо махнул в сторону подноса. – Угощайтесь, друзья. Я не буду.
Его голос зазвучал тише.
– Этьен прав. Нынче мой желудок принимает лишь теплое молоко.
Они помолчали.
– Ты продолжаешь писать картины? – спросил Макиавелли.
Лицо Леонардо погрустнело.
– Я бы рад… Но почему-то я утратил силу. Не могу закончить ни одну картину. Но «Джоконду» я завещал Салаи. Поможет ему прокормиться в старости. Думаю, Франциск с радостью купил бы ее у меня. Если честно, сам бы я и гроша ломаного не дал за это полотно. Отнюдь не лучшая моя работа. Далеко не лучшая. Мне нравится та, где я писал с малыша Салаи Иоанна Крестителя…
Голос Леонардо дрогнул, а глаза уставились в пространство.
– Дорогой мой мальчик. Жаль, что мне пришлось отправить его в Италию. Я так по нему скучаю. Но здешняя жизнь его только портила. Пусть уж лучше присматривает за виноградниками.
– Кстати, я теперь тоже присматриваю за виноградниками, – как бы невзначай сообщил Эцио.
– Знаю! Рад за тебя. В твоем возрасте куда разумнее срезать виноградные грозди, нежели гоняться за тамплиерами и обезглавливать их… Боюсь, что бы мы ни предпринимали, они всегда будут нам противостоять. Так, может, лучше смириться с такой неизбежностью.
– Не говори таких слов! – воскликнул Эцио.
– Иногда у нас нет выбора, – с грустью ответил Леонардо.
В их разговоре снова возникла пауза, затем Макиавелли спросил:
– Леонардо, с чего вдруг ты заговорил о завещании?
Леонардо повернулся к нему:
– Никколо, а какой мне смысл притворяться? Я умираю. Потому я и попросил вас приехать. Мы вместе прошли слишком длинный путь. Я хотел проститься.
– Ты же только что говорил о поездке в Англию к королю Генриху!
– Он – задиристый щенок. Я бы хотел туда отправиться. Но не поеду. Не смогу. Эта комната – мое последнее пристанище. Единственное, чем я еще могу любоваться, – сад за окнами. Деревья зеленеют. Птицы щебечут, особенно по весне.
Леонардо умолк и так долго лежал неподвижно, что его друзья встревожились. Потом он шевельнулся.
– Никак я уснул? – спросил он. – Мне нельзя спать. У меня нет времени на сон. Скоро я и так погружусь в вечный сон.
Он опять надолго замолчал.
– Завтра мы снова тебя навестим, – тихо сказал Эцио.
Они с Макиавелли собрались уйти.
– Обязательно приходите завтра! – крикнул им вслед Леонардо. – Мы опять поговорим.
Повернувшись, они увидели Леонардо приподнявшимся на локте. Медвежья шкура сползла ему на колени. Макиавелли наклонился и заново укрыл художника.
– Спасибо, Никколо. – Леонардо внимательно поглядел на своих старых друзей. – Я открою вам один секрет. Всю свою жизнь я думал, что учусь жить, хотя на самом деле я учился умирать.
Они были рядом с ним в предрассветные часы второго мая, когда сердце Леонардо перестало биться. Еще раньше он перестал их узнавать. Он покинул этот мир раньше, чем умерла его телесная оболочка.
Возвращение в Италию было тягостным.
– Уже ходят слухи, что он умер на руках короля Франциска, – сказал Макиавелли.
Эцио сердито плюнул:
– Есть люди, которые сделают что угодно, только бы прославиться. Среди них попадаются и короли.
84
Прошло еще четыре года. Малышке Флавии исполнилось десять. Марчелло приближался к своему девятому дню рождения. Эцио не верилось, что ему самому пошел шестьдесят пятый год. «Чем меньше времени тебе остается, тем беспощаднее оно несется», – думалось ему. Но он по-прежнему возделывал свои виноградники, наслаждаясь работой, а Макиавелли и София без конца принуждали его продолжать написание мемуаров. К этому времени он застрял на двадцать четвертой главе.
Эцио продолжал упражняться, невзирая на донимавший его кашель, который так и не оставлял его. Свой ассасинский арсенал он уже давно передал Ариосто. Новости, приходившие из Рима, Константинополя и от Эразма, перебравшегося в Роттердам, не внушали оснований для беспокойства. Но предсказания Эцио оправдались. В церкви произошел раскол. Молодой Лютер находился в преддверии Реформации, собиравшей все больше последователей на севере Европы. Мир опять стоял на пороге войны. «Старые привычки умирают тяжело», – думал Эцио. Ему же оставалось лишь смотреть и ждать. Образно говоря, он слишком привык к жизни вдали от берега, и его ноздри уже не чувствовали запаха надвигавшихся штормов.
В разгар дня Эцио вышел на веранду, привычно окинув взглядом свои виноградники. Его глаза, не утратившие зоркость, заметили вдали повозку, в которой сидело трое. Люди были ему незнакомы. Расстояние не позволяло разглядеть их, но непривычные головные уборы подсказывали, что это иноземцы. Повозка проехала, не остановившись. Наверное, ехавшие торопились засветло добраться до Флоренции.
Эцио вернулся в свой кабинет. В свое логово. Чтобы сосредоточиться, закрыл ставни и зажег масляную лампу. Стол был завален листами бумаги. Плоды его дневных трудов на литературном поприще. Эцио с явной неохотой уселся за стол, надел очки и стал читать написанное, слегка морщась. Сражение с «людьми-волками», интереснейший эпизод! Но почему он не сумел написать об этом ярко и увлекательно?
Чтение было прервано стуком в дверь.
– Входи, – ответил Эцио, вполне довольный, что ему помешали.
Дверь приоткрылась. На пороге стояла София.
– Я повезу Марчелло в город, – весело сказала она.
– Зачем? Смотреть новый опус Никколо? – спросил Эцио, поднимая голову от листов. – По-моему, «Мандрагора» – неподходящая пьеса для восьмилетнего мальчишки.
– Эцио, пьесу Макиавелли давали три недели назад. И потом, мы собираемся не во Флоренцию, а всего лишь во Фьезоле.
– Я проворонил его пьесу? Он жутко на меня разозлится.
– Думаю, Никколо все поймет. Он знает, что ты не любишь театральные представления. Мы скоро вернемся. Присмотри за Флавией. Она играет в саду.
– Присмотрю. Я и сам выберусь наружу. Сыт по горло этой писаниной. Лучше обрежу сухие ветки у лоз.
– Конечно. Как можно в такой чудесный день корпеть за столом? – В глазах Софии сквозила тревога. – Тебе полезно подышать свежим воздухом.
– Я – не немощный старец!
– Разумеется, нет, amore. Я просто подумала…
Она кивнула в сторону скомканных листов, разбросанных по столу. Эцио намеренно обмакнул перо в чернильницу и пододвинул к себе чистый лист.
– A presto! Будьте осторожны.
София тихо закрыла дверь. Эцио написал несколько слов и хмуро уставился на лист. Потом отложил перо, снял очки и скомкал бумагу. Он загасил лампу и покинул кабинет. Ему действительно не помешает побыть на свежем воздухе.
Эцио прошел в сарай, где у него хранились инструменты, выбрал садовые ножницы поострее и привесил к поясу неглубокую корзину. Из сарая от отправился к ближайшим лозам. Оглянулся по сторонам, отыскивая глазами Флавию. Дочери нигде не было. Эцио не особо встревожился. Флавия была смышленой девочкой, не склонной к проказам.
На полпути к винограднику он услышал шум, донесшийся из ближайших кустов. Следом раздался переливчатый смех Флавии. Дочь устроила ему засаду!
– Флавия, tesoro, играй так, чтобы я тебя видел!
Смех раздался снова. Потом куст задрожал и из-за него выглянула Флавия. Эцио улыбнулся и покачал головой.
Вскоре его внимание привлек какой-то путник. Человек этот был далеко. Эцио удивила пестрая одежда непривычных цветов. Он хотел рассмотреть получше, однако солнце светило в глаза, и фигура путника тонула в солнечных лучах. Эцио прикрыл глаза ладонью, а когда посмотрел снова, фигура исчезла.
Эцио вытер вспотевший лоб и двинулся к винограднику.
Он прошел туда, где рос виноград сорта «треббиано», и принялся срезать сухие ветви. Их было совсем не много, но Эцио требовалось чем-то занять руки, пока он восстанавливал в памяти подробности своего давнишнего сражения с кучкой римских фанатиков, именовавших себя «сыновьями Рема». Виноградные гроздья терлись о его локти. Эцио полюбовался ими, затем сорвал виноградину, покачал между пальцами, раздавил. Брызнул сок. Эцио улыбнулся и съел раздавленную виноградину, обтерев руки о свою грубую полотняную одежду.
Солнце припекало. Эцио снова вытер вспотевший лоб. Он был доволен нынешним урожаем. Подул ветерок, шелестя листьями лоз. Эцио подставил лицо ветру и ненадолго прикрыл глаза.
Вдруг он почувствовал, как у него шевелятся волосы на затылке.
Эцио открыл глаза, вышел из виноградника на дорогу, глядя в сторону дома. Рядом с домом он увидел Флавию. Дочка разговаривала со странным человеком, которого до этого он видел вдали. Голову человека закрывал остроконечный капюшон.
Сжимая садовые ножницы, как кинжал, Эцио поспешил к дому. Усилившийся ветер дул ему в лицо, относя его предостерегающие крики. С шага Эцио перешел на бег. Грудь сразу же отозвалась болью, но ему было некогда беспокоиться об этом. Человек в капюшоне наклонился к его дочери.
– Не трогай девочку! – крикнул Эцио, едва не споткнувшись.
Человек его услышал, повернулся, однако головы не поднял. В этот момент Флавия взяла из руки незнакомца какой-то предмет. «Приманка, чтобы задобрить ребенка», – подумал Эцио.
Он почти добежал. Человек выпрямился, но голову по-прежнему держал опущенной. Эцио бросил в него ножницами, как некогда метал ножи. Увы, ножницы были намного тяжелее. Они упали, не долетев до незнакомца.
– Флавия! Немедленно иди в дом! – приказал Эцио, подбегая к дочери.
Он старался говорить твердо, не показывая своего страха.
Флавия удивленно посмотрел на отца:
– Почему, папа? Она такая хорошая.
Эцио встал между дочерью и незнакомцем и схватил того за лацканы плаща. Человек вскинул голову, и Эцио увидел лицо молодой китаянки. Смущенный, он разжал руки.
Дочь протянула ему овальную монетку с квадратным отверстием посередине. На монетке было что-то написано или нарисовано. Скорее, нарисовано. Это были цянь – китайские деньги.
Китаянка застыла как статуя. Тревога Эцио не проходила. Он пристально смотрел на незнакомку, тяжело дыша и морщась от боли в груди. Но его разум не потерял своей остроты.
Потом Эцио увидел на шее китаянки знакомую эмблему. Эмблему братства ассасинов.
85
Позже, когда вернулась София, все трое уселись в общей гостиной. Дети с любопытством подглядывали за взрослыми с лестницы. Эцио старался быть гостеприимным, однако в том, что касалось просьбы китаянки, оставался непреклонен.
– Больше, Шао Цзюнь, мне вам нечего сказать. Вы уж простите.
Китаянка не ответила. Чувствовалось, отказ ее не рассердил. Она была на удивление спокойна.
– Я бы и рад помочь, но не могу. Я не хочу в этом участвовать, – сказал Эцио.
Китаянка подняла на него глаза:
– Я хочу понять.
– Что понять?
– Как надо управлять. Как заново строить наше братство.
Эцио вздохнул, испытывая легкое раздражение.
– Нет. Для меня все это кончилось. Finito. – Он помолчал. – Не смею вас задерживать.
– Эцио, ты бы себя послушал! – упрекнула его София. – Шао Цзюнь приехала с другого конца света… Я правильно произнесла ваше имя? – спросила она, поворачиваясь к гостье.
Цзюнь кивнула.
– Вы пообедаете с нами?
Эцио мрачно посмотрел на жену и отвернулся к очагу.
– Grah-zie, – на ломаном итальянском ответила Цзюнь.
– Вот и хорошо, – улыбнулась София. – У нас есть свободная комната. Погостите у нас несколько дней… или сколько захотите.
Эцио зарычал, но не сказал ни слова. София ушла на кухню. Эцио медленно повернулся к их неожиданной гостье. Шао Цзюнь разглядывала гостиную. Китаянка великолепно умела владеть собой.
– До темноты вернусь, – буркнул он.
Эцио шумно покинул гостиную. В тот момент ему было плевать на всякую учтивость. Цзюнь смотрела ему вслед с легкой улыбкой на губах.
Эцио ретировался в свой виноградник.
86
Придя в детскую, Эцио поставил свечу на столик. Он смотрел на спящих детей. Потом прошел к окну, оказавшемуся незапертым, и задвинул оконные засовы. Эцио присел на краешек кровати Флавии. Он любовался спящими детьми, однако на сердце у него было тяжело. Они выглядели такими безмятежными, его ангелочки.
В детской стало светлее. Туда вошла София, принеся вторую свечу. Эцио улыбнулся жене. Она ответила улыбкой и присела на кровать Марчелло.
Эцио молчал.
– Ты… хорошо себя чувствуешь? – осторожно спросила София.
Эцио вновь повернулся к спящим детям. Он был погружен в раздумья.
– Видно, прошлое никак не может меня оставить, – прошептал он. – Знаешь, София, я слишком поздно задумался о своей семье. Я знал, что мне не хватило бы времени на все. Теперь я беспокоюсь, хватит ли мне времени хоть на что-нибудь.
Печальные глаза жены были полны понимания.
Сверху послышался слабый треск. Оба подняли головы и посмотрели на потолок.
– И что она делает на крыше? – пробормотал Эцио.
– Оставь ее в покое, – посоветовала мужу София.
Шао Цзюнь замерла возле дымовых труб, стоя на красных черепичных плитках. Поза, в которой она находилась, была чем-то средним между атакующей позой ассасина и позой человека, наслаждающегося безмятежностью. Китаянка внимательно оглядывала двор, залитый лунным светом, и вслушивалась в шепот ночного ветра.
На следующее утро Эцио вышел из дому еще до восхода солнца, хмуро поглядывая на серое небо. Посмотрел он и на крышу. Окно комнаты, отведенной Шао Цзюнь, было открыто, однако сама китаянка куда-то исчезла.
Он несколько раз позвал ее по имени. Ответа не было. Эцио на время забыл о китаянке. Позвав домоправителя, ведавшего хозяйственными делами виллы Аудиторе, Эцио стал отдавать приказания. Близилось время vendange. Эцио молил Бога о щедром урожае. Лето в этом году выдалось прекрасное. На veraison тоже нельзя было жаловаться, однако прежде, чем начать сбор винограда, Эцио хотел несколько раз проверить соотношение сладости и кислоты в ягодах. Домоправителю он велел ехать во Фьезоле – нанимать сборщиков, сказав, что, если не найдет там, пусть едет по Флоренцию. Вскоре на виноградниках будет шумно и людно. Эцио очень любил сбор винограда и каждый год с нетерпением ждал этого времени. Он трудился наравне со всеми, и телесная усталость вышибала из головы все посторонние мысли. Внезапное появление Шао Цзюнь опрокинуло его ощущение безопасности, доставшееся ему такой дорогой ценой. Внутри Эцио поднялась волна недовольства. Он надеялся, что китаянка просто покинула их дом, не прощаясь.
Закончив разговор с домоправителем, Эцио почувствовал неодолимое желание вернуться в дом и проверить, исполнилась ли его мольба. Почему-то его грызли сомнения, но внутри дома было пусто. София и дети еще спали. Однако его не покидала настороженность. Хмурясь, Эцио пошел в кабинет.
За несколько шагов до двери он остановился как вкопанный. Дверь была открыта. Стремительно войдя, он увидел китаянку возле письменного стола, где все так же валялись листы бумаги. Шао Цзюнь читала главы, написанные прежде.
Эцио пришел в неописуемую ярость.
– Как, по-твоему, это называется? – забыв всякую учтивость, закричал он. – Пошла вон!
Китаянка вернула на место стопку листов, которые читала, и спокойно посмотрела на него:
– Ветер. Он открыл дверь.
– Fuori!
Цзюнь послушно покинула кабинет, неслышно выскользнув в коридор. Эцио подошел к столу, наугад взял из стопки лист и стал читать. Недовольный собственным творчеством, он бросил лист и выглянул в окно. Цзюнь стояла во дворе, спиной к нему, и явно чего-то ждала.
Эцио понурил плечи. Выждав еще несколько минут, он отправился во двор.
Китаянка сидела на низкой каменной скамье. Эцио подошел и несколько раз кашлянул. Не из вежливости, а по причине прохладного октябрьского ветра.
Цзюнь повернулась:
– Дуйбуци. Прошу прощения. Я плохо поступила.
– Да, плохо… Думаю, тебе стоит нас покинуть.
Она ничего не ответила, потом вдруг стала читать наизусть:
– «Меня зовут Эцио Аудиторе. Когда я был молод, у меня были свобода, время и любовь, которых я не видел, не знал и не чувствовал. Тридцать долгих лет прошло, прежде чем я постиг смысл этих слов…» Как вы красиво написали.
Эцио был ошеломлен. Он смотрел вдаль, размышляя над услышанным. Со стороны дороги доносилось негромкое позвякивание конской упряжи.
– Я хочу понимать так, как вы, – продолжала Цзюнь. – Хочу помогать своему народу.
Взгляд Эцио стал дружелюбнее.
– Цзюнь, я был ассасином всю свою сознательную жизнь. Я знал, что каждый день рискую и подвергаю риску своих близких. Понимаешь? Это заставляет меня быть осторожным.
Китаянка кивнула. По ее глазам Эцио понял, что она почти жалеет его. Аудиторе перевел взгляд на виноградник:
– Скоро начнется сбор винограда. Мне бы сейчас думать о том, сколько сборщиков нанять, но…
Он умолк. Цзюнь, наклонив голову, внимательно ловила каждое его слово.
– Пойдем в дом. Нам не помешает перекусить.
Она пружинисто встала и пошла вслед за ним.
87
Рынок на площади к юго-западу от Флорентийского собора, как всегда, был полон торговцев и покупателей. Знать и беднота, горожане и крестьяне – всех их вмещала эта громадная площадь, разделенная на бесчисленные проходы между лотками и навесами. Цзюнь стояла возле колоннады, разглядывая рыночную суету. Светило яркое, но довольно холодное солнце. Поблизости Эцио торговался с корзинщиком о цене корзины для сбора винограда. Краски и звуки Флоренции восхищали Цзюнь. Она не прятала лицо под капюшоном, открыто смотря на людей, которые тоже были не прочь поглазеть на китаянку. Она слегка улыбалась, не выказывая никакого беспокойства.
Сторговавшись, Эцио купил корзину и подошел к Цзюнь, слегка коснувшись ее плеча.
– Буду рад, если она прослужит три года, – сказал он, показывая китаянке покупку.
Цзюнь вежливо осматривала корзину, не зная, как оценить качество плетения. Эцио это понял и улыбнулся.
– Идем, – позвал Эцио. – Хочу тебе кое-что показать.
Выйдя с рынка, они направились в сторону площади Синьории. Придя туда, сели на скамейку близ крытой галереи, наблюдая за прохожими. Большинство флорентийцев носили яркие разноцветные одежды, и лишь некоторые предпочитали плащи и камзолы из дорогого черного шелка и черного бархата.
– Кто эти люди? – спросила Цзюнь.
– Теперь их зовут банкирами, – ответил Эцио. – Эта одежда – что-то вроде мундира, как у военных. Так они сразу видят своих. И нам легче: мы их тоже сразу видим.
Цзюнь робко улыбнулась.
– Правда красивое место? – спросил Эцио. – Полное жизни!
– Да.
– Но так не всегда было. На этой площади казнили моего отца и двоих братьев. Это было сорок пять лет назад. Мне тогда едва исполнилось девятнадцать.
Эцио ненадолго прикрыл глаза, вспоминая далекие события, затем продолжил говорить:
– А теперь площадь выглядит piena di vita. И это не может меня не радовать. Я очень доволен, что слишком много боли и страданий осталось в прошлом… Жизнь ассасина – это сплошная боль. Я не преувеличиваю, Цзюнь. Ты сам страдаешь от боли и причиняешь боль другим. Ты смотришь на страдания – свои и чужие – и надеешься, что с твоей помощью они когда-нибудь прекратятся. Знаю, в этом заключена ужасная ирония. Но так устроена жизнь.
Он умолк. Ему показалось, что Цзюнь как-то очень внимательно смотрит по сторонам. Потом он увидел, как китаянка напряглась. Наверное, что-то заметила в толпе. Может, какой-то цвет, который у них в Китае предвещает опасность? Или ее напугал кто-то из солдат, охраняющих Синьорию? Затем Цзюнь успокоилась, и Эцио забыл о ее возможных страхах.
– Ну что, – сказал он, вставая. – Моим старым костям пора возвращаться на виллу.
Цзюнь безропотно встала. Они пересекли площадь и направились по весьма памятной для Эцио улице, которая огибала дворец Синьории с севера и шла на восток.
Цзюнь почему-то все время оглядывалась.
Народу на этой улице было заметно меньше. Пройдя еще какое-то время, Эцио увидел, что они с Цзюнь совсем одни… И вдруг его слуха коснулся очень знакомый звук, который не услышала китаянка.
Быстро повернув голову, Эцио отпрыгнул в сторону и, как щитом, заслонил корзиной Цзюнь. Через мгновение в корзину вонзился метательный нож, а еще через мгновение кто-то жестоко ударил Эцио ногой в живот. Он зашатался, пятясь назад, и упал на каменную стену.
Тем временем Цзюнь действовала со скоростью молнии. Она уже стояла между Эцио и напавшей на него другой китаянкой. Та была одета как Цзюнь, но сбросила с себя все, оставшись в балахоне и штанах.
Поединок китаянок поначалу напоминал танец. Они медленно кружили возле друг друга, делали по-змеиному быстрые выпады, нанося удары руками или ногами. Удары были настолько стремительными, что Эцио едва успевал следить за движениями противниц.
Но он видел, что Цзюнь уступает сопернице. Тогда он прыгнул вперед и ударил незнакомку корзиной по голове, сбив с ног.
Нападавшая распласталась на камнях и лежала неподвижно. Цзюнь подошла к ней.
– Цзюнь! Это уловка! – крикнул Эцио.
И в то же мгновение таинственная китаянка вскочила на ноги, бросившись на Цзюнь с ножом. Теперь обе катались в уличной пыли, свирепостью, коварством и проворством не уступая диким кошкам. Их руки, ноги и туловища мелькали столь быстро, что подернулись дымкой.
Вдруг раздался крик. Напавшая китаянка вырвалась. Из ее груди, под горлом, торчала рукоятка ножа. Сделав несколько шатких шагов, она упала, ударившись головой о каменный выступ. На этот раз ее неподвижность не была уловкой.
Эцио обернулся. Никого.
Он схватил Цзюнь за руку.
– Идем! – пробормотал он сквозь зубы.
На обратном пути, в карете Эцио, Цзюнь начала свой рассказ. Эцио понял, что мог узнать все это гораздо раньше, не окажи он китаянке такой прием. Он слушал и хмурился.
– Я приехала к вам, выполняя волю моего Наставника. Мы с ним вместе тайно покинули Китай. Но за нами следили. В Венеции нас догнали. Наставника посадили в тюрьму. Он велел мне бежать и закончить нашу миссию. Больше я его не видела.
– Кто твои противники?
– Слуги Чжу Хуоцуна – императора Цзяцзин. На вашем языке это означает «чудесное умиротворение». Он совсем молод, почти мальчишка. Он вовсе не был рожден для правления, но судьба возвела его на трон. Он правит жестокой и кровавой рукой… Я родилась наложницей, но Наставник еще в ранней юности меня освободил. Потом мы вернулись, чтобы освободить и других девушек, но они были… Император думал: если он будет пить кровь их месячных, это даст ему вечную жизнь.
Цзюнь замолчала. Она долго глотала слюну, прежде чем сумела успокоиться.
– Цзяцзин – жестокий человек. Он убивает всех, кто ему противится. Но он не рубит головы противникам. Вместо это он предпочитает линчи.
– Что это такое?
Цзюнь несколько раз провела пальцем по ладони:
– Это медленное убийство. Многие тысячи мелких ран. И только потом – смерть.
Лицо Эцио сделалось каменным. Он хлестнул лошадей, торопясь поскорее вернуться на виллу.
88
София решила протопить очаг в кабинете мужа. Она уже разожгла огонь, когда услышала звук подъехавшей кареты. То, что карета остановилась возле самого дома, насторожило Софию. Она торопливо встала. Вскоре в кабинет вбежал Эцио, а потом и Шао Цзюнь. Он бросился к окну закрывать ставни.
– София, собери детей. Возьми самое необходимое. Сейчас поменяют лошадей. С вами поедут несколько слуг.
– Что?..
– Ночевать вы будете в доме Макиавелли.
– Что случилось?
– Недопонимание, – коротко ответил Эцио.
София посмотрела на Цзюнь. Та опустила глаза. Китаянке явно было не по себе. Еще бы: она привела опасность на порог ни в чем не повинных людей.
– Пошла собираться, – только и сказала София.
Вскоре София с детьми уже сидели в карете. Эцио стоял возле дверцы.
Муж и жена смотрели друг на друга, желая что-то сказать, и не находили слов. Затем Эцио кивнул кучеру. Тот дернул поводья. Лошади тронулись. Карета покатилась в вечерний сумрак.
София высунулась из окошка и послала мужу воздушный поцелуй. Эцио помахал рукой. Не ожидая, когда карета скроется из виду, он вернулся в дом и закрылся на все засовы.
89
Эцио и Цзюнь сидели на деревянных скамейках возле жарко пылающего очага и ждали.
– Когда я начинал войну против семейства Борджиа, мною двигала месть, – рассказывал Эцио. – Мне страстно хотелось убить Родриго, и ни о чем другом я тогда не думал. Но со временем я понял: те, кто способен внушить страх, имеют более верных последователей, нежели те, кто проповедует любовь. Само по себе убийство Родриго и его сына Чезаре ничего бы не дало, если бы я не сумел заменить правление, которое держалось на страхе, другим видом правления. Там основой служили… братские отношения между людьми.
Он задумался.
– Я много лет учил людей думать и действовать самостоятельно. Сначала в Риме, куда мы переместили итальянское гнездо нашего братства. Потом в Константинополе.
– Мне так хочется прочитать о ваших подвигах. Вы обязательно должны закончить свою книгу.
– Кое-что я могу рассказать тебе и без книги. Пойми и крепко запомни простую мысль: любовь – это то, что скрепляет наше братство. Любовь к людям, к культурам разных стран, к миру.
Он снова умолк, раздумывая над словами.
– Сражайся ради сохранения всего, что пробуждает надежду, и у тебя обязательно появятся сторонники. Это, Шао Цзюнь, я тебе обещаю.
Китаянка смотрела на языки пламени, а видела грандиозное будущее, захлестывающее ее воображение.
– Но мне понадобится много времени. Очень много, – наконец сказала она.
– Если будешь действовать правильно, у тебя все получится.
Цзюнь глубоко втянула в себя воздух, расправила плечи. На лице появилась решимость. Она посмотрела на Эцио и молча кивнула. Он подался вперед и ободряюще потрепал ее по плечу.
– Иди отдохни, – сказал ей Эцио.
Цзюнь встала и, слегка поклонившись, вышла.
Эцио повернулся к огню, делавшему его лицо совсем красным.
Поздно ночью, встревоженный негромкими звуками, донесшимися снаружи, Эцио поспешил на кухню. Ставни на тамошних окнах не были закрыты, но сами окна имели крепкие решетки. Высоко в небе светила луна. Подойдя к стойке с кухонными ножами, Эцио вынул несколько ножей, примерил их к руке, затем покачал головой и вернул их на место. Эти ножи для сражения не годились. Настоящего оружия в его доме не было. Эцио оглядывал кухонную утварь, подыскивая замену. Железный половник? Нет, не годится. Тяжелая разделочная доска? Тоже. Может, кочерга? Да! Эцио нагнулся и поднял кочергу, лежавшую возле плиты. Кочерга длиной в три стопы была сделана из прочной стали. Эцио проверил, как она лежит в руке, сделав несколько пробных выпадов.
За окнами снова послышался шум. Эцио напрягся. Через несколько секунд мимо окна что-то промелькнуло. Эцио увидел Цзюнь, приземлившуюся на корточки. Китаянка тут же вскочила на ноги и исчезла в темноте. Сжимая кочергу, Эцио поспешил к двери, отодвинул засовы и распахнул дверь настежь.
На пороге стоял китаец, готовый напасть. В руке у него поблескивал дао, китайский меч. Эцио отступил и захлопнул дверь вместе с застрявшей рукой незваного гостя. Массивная дверь сломала китайцу локтевую и лучевую кости. Нападавший взвыл от боли и выронил меч. Эцио снова распахнул дверь и ударил китайца кочергой, раскроив череп. Перепрыгнув через труп, он выскочил наружу.
Цзюнь в одиночку сражалась с тремя противниками. Силы явно были неравными, однако появление Эцио изменило ход сражения, и слуги Чжу Хуоцуна отступили к винограднику.
Там они заняли позицию, чтобы дать новый бой. Цзюнь, сражавшаяся лишь руками и ногами, почти сразу же одолела одного противника. Эцио свалил второго, ударив кочергой между глаз. Третий китаец ухитрился выбить кочергу из рук Эцио. Эцио спасло лишь то, что поблизости находился деревянный штырь, подпиравший лозу. Вырвав штырь из земли, он опрокинул нападавшего, затем что есть силы ударил по шее, сломав несколько позвонков.
Сражение кончилось. Эцио лежал на пологом склоне, в окружении виноградных лоз, изможденный, но не пострадавший. Заметив, что Цзюнь смотрит на него, он попытался рассмеяться, однако из горла вырвался лишь хриплый кашель.
– Мяукаю, как издыхающий кот, – пошутил Эцио.
– Дайте руку, я помогу вам встать.
Эцио послушно протянул руку. Цзюнь повела его к дому.
90
Раннее утро застало Эцио и китаянку на ногах. Воздух был по-осеннему прохладным. Небо затянули тонкие облачка, сквозь которые пыталось пробиться тусклое солнце.
Шао Цзюнь вышла на дорогу. За спиной висел мешок с ее нехитрыми пожитками. Она смотрела вдаль, готовая в любой момент покинуть виллу Аудиторе. Китаянка была целиком погружена в свои мысли, и только звук хлопнувшей двери заставил ее обернуться. Из дому вышел Эцио. Ему по-прежнему было тяжело дышать.
– Отправляешься домой? – спросил он. – Долго, ох, долго тебе добираться.
– Зато по пути я увижу много интересного… Даши, сесе нинь. Спасибо, Наставник.
Она слегка поклонилась.
Эцио держал в руках небольшую старинную шкатулку.
– Вот, возьми. – Он протянул китаянке шкатулку. – Когда-нибудь пригодится.
Цзюнь почтительно взяла шкатулку, повертела в руках, но, когда захотела открыть, Эцио ее остановил:
– Не сейчас. Шкатулку откроешь, только если собьешься с пути.
Цзюнь кивнула и убрала шкатулку в мешок. Эцио щурясь смотрел на дорогу. К вилле приближался отряд солдат.
– Тебе пора, – сказал Эцио.
Увидев солдат, Цзюнь снова кивнула и молча нырнула в виноградники, находившиеся по другую сторону дороги. Эцио смотрел, как она быстро поднимается по склону холма.
Вскоре солдаты подошли к вилле. Эцио тепло поздоровался с ними. К тому времени Цзюнь на холме уже не было.
Прошло несколько недель. С виноградников собрали урожай. Отпраздновали девятилетие Марчелло. Эцио сидел в кабинете. Он заметно продвинулся в написании своих воспоминаний. Перед ним лежал последний чистый лист. Эцио обмакнул перо в чернила, написал несколько слов, тщательно обдумывая каждое из них. Затем перечитал написанное и улыбнулся. Резкая боль в груди заставила его отложить перо.
В дверь постучали.
– Входи, – сказал Эцио.
Он отложил перо и усилием воли заставил себя выпрямиться.
В кабинет вошла София.
– Хочу свозить детей во Фьезоле. Мы вернемся сразу после наступления темноты.
– Конечно поезжайте.
– Кстати, завтра во Флоренции базарный день. Поедешь с нами?
– Да.
– Выдержишь?
– Непременно.
София тихо закрыла дверь. Посидев немного, Эцио удовлетворенно улыбнулся, затем принялся собирать исписанные листы бумаги, а собрав, аккуратно перевязал лентой.
91
День выдался солнечным и прохладным. Эцио с семьей задержались во Флоренции, чтобы перекусить. Прежде чем возвращаться домой, София решила сделать еще кое-какие покупки. Все четверо шли по улице: София и дети – впереди, а Эцио – чуть сзади… Кашель, как всегда, атаковал его неожиданно. Морщась от боли, он привалился к стене.
К нему сразу же подбежала София.
– Тебе надо было остаться дома.
– Я и так дома, – улыбнулся он.
– Присядь, отдохни, – сказала она, кивая в сторону скамейки. – Обождешь нас здесь. Мы ненадолго сходим вон туда.
Эцио согласился. София догнала детей. Эцио смотрел им вслед. Скамейка была удобная. Он больше не кашлял. Боль в груди постепенно уходила.
Он смотрел на прохожих, идущих в обе стороны. Это нехитрое занятие доставляло ему удовольствие. Он вдыхал запахи рынка, приносимые ветром. То и дело до ушей Эцио долетали обрывки разговоров торговцев и покупателей.
– Мне здесь хорошо, – негромко произнес Эцио.
Он чувствовал себя дома. Он наконец-то был дома.
Его идиллию нарушил голос молодого итальянца, плюхнувшегося на другой конец скамейки. Чувствовалось, парень говорит сам с собой. На Эцио он даже не взглянул.
– Al diavolo! Ненавижу этот проклятый город. Эх, был бы я сейчас в Риме! Я слышал, женщины там, как… вино из спелого «санджовезе». Не то что здесь, в этой Firenze!
Он даже плюнул.
Эцио повернулся к нему.
– Вряд ли Флоренция виновата в ваших неудачах, – сказал он, опечаленный услышанным от парня.
– Что вы сказали?
Эцио собирался ответить, но грудь вновь сдавило болью. Он вздрогнул и стал ртом глотать воздух.
– Успокойтесь, дедушка.
Эцио начал заваливаться на скамейку. Парень схватил его за руку. У этого капризного молодого человека была на удивление сильная рука. Лицо парня почему-то показалось Эцио знакомым. Но откуда? Какая странная фантазия. Эцио тряхнул головой, прогоняя эту мысль.
Парень внимательно посмотрел на Аудиторе и улыбнулся. Эцио ответил улыбкой.
– Вам отдохнуть надо, – сказал парень.
Он встал и пошел дальше. Эцио запоздало кивнул, глядя вслед. Он привалился к спинке скамейки, глядя на редеющую толпу и отыскивая глазами Софию. Она стояла около лотка зеленщика, выбирая овощи. Рядом Флавия и Марчелло затеяли игру.
Эцио прикрыл глаза и стал глубоко дышать. Боль улеглась совсем. Прав был этот парень. Ему действительно надо отдохнуть…
София убирала купленные овощи в корзину, как вдруг у нее похолодело сердце. Она резко обернулась. Эцио по-прежнему сидел на скамейке, но в его позе было что-то странное.
Оторопев, не желая допускать мелькнувшую у нее мысль, София зажала рот ладонью и поспешила к скамейке. Дети остались играть.
Потом она пошла медленнее, еще медленнее, не сводя глаз с Эцио. Она села рядом, взяла его за руку. Наклонилась, прижавшись лбом к его волосам.
Кто-то из прохожих посмотрел на них с любопытством. Еще кто-то – с мимолетной тревогой. Жизнь на улице продолжалась.
92
Был поздний вечер. Макиавелли хотел остаться, но София отослала его домой. Проводив Никколо, она пошла в кабинет Эцио. Дети уже спали. Вряд ли они успели прочувствовать, что у них больше нет отца.
В кабинете было холодно. София не стала растапливать очаг. Она зажгла свечу, подошла к столу и взяла стопку листов, перевязанных лентой. Развязав ленту, София взяла первый лист и принялась читать:
Когда я был молод, у меня были свобода, время и любовь, которых я не видел, не знал и не чувствовал. Тридцать долгих лет прошло, прежде чем я постиг смысл этих слов. И сейчас, на закате лет, он ясен мне как никогда. Любовь, свобода, время, которые я когда-то не ценил, теперь придают мне сил двигаться вперед – особенно любовь, дорогая. К тебе, нашим детям, братьям и сестрам и огромному, непостижимому миру, что дал нам жизнь и наполнил ее смыслом. Я люблю тебя, моя София.Навеки твой,
