Комплекс систем управления поведением, опосредствующих проявления привязанности ребенка, вступает в действие в силу того, что в обычной семейной обстановке, в которой воспитывается подавляющее большинство детей, эти системы развиваются определенным, сравнительно устойчивым образом. Что нам известно об этом развитии и о тех факторах, которые на него влияют?

Новорожденный ребенок — далеко не tabula rasa (чистая доска. — Примеч. пер.). Наоборот, он не только обладает рядом систем управления поведением, готовых к активации, но, кроме того, каждая такая система уже определенным образом настроена: она активизируется стимулами из одного широкого диапазона (или нескольких диапазонов), прекращается стимулами из другого широкого диапазона и усиливается или ослабляется стимулами из третьего. Среди этих систем уже имеется несколько таких, которые послужат «строительными кирпичиками» в ходе последующего развития привязанности. К ним относятся, например, простейшие системы, опосредствующие у новорожденных плач, сосание, цепляние и ориентировочные реакции. Всего через несколько недель к ним добавляются улыбка и лепет, а еще спустя несколько месяцев — ползание и ходьба.

В момент своего появления каждая из этих форм поведения имеет очень простую структуру. Некоторые из двигательных паттернов организованы на основе механизмов, лишь немногим более сложных, чем механизмы паттерна фиксированного действия, а различение стимулов, которые активизируют и прекращают их, еще носит весьма неточный, приблизительный характер. И все же некоторая дифференцировка стимулов присутствует с самого начала, так же как с самого начала имеется заметная предрасположенность отвечать определенным образом на некоторые виды стимулов, обычно связанные с человеком: слуховые, исходящие от звуков голоса, зрительные — от лица, тактильные и кинестетические — от рук и тела.

Из этих истоков берут свое начало все высоко дифференцированные сложные системы, которые позднее в младенчестве и детстве, а в действительности до конца жизни опосредствуют привязанность к конкретным лицам.

В гл. 11 дан набросок пути, который проходит развитие поведения привязанности у ребенка. В целях дальнейшего анализа удобно разделить развитие привязанности на ряд стадий, хотя нужно признать, что никаких четких границ между ними нет. Далее дается краткое описание четырех таких стадий; более подробно речь о них пойдет как в этой, так и последующих главах.

Стадия 1. Недифференцированная ориентировка и адресация сигналов любому лицу

На этой стадии ребенок реагирует на людей определенным образом, однако его способность отличать одного человека от другого или совсем отсутствует, или очень ограничена, например он может различать людей только на основе слуховых стимулов. Стадия начинается с момента рождения и длится не менее восьми недель, обычно примерно двенадцать недель; в неблагоприятных условиях она может продолжаться значительно дольше.

Формы поведения младенца по отношению к любому человеку в его окружении включают в себя ориентировочные реакции на этого человека, слежение за ним глазами, хватание и цепляние, улыбку и лепет. Часто ребенок перестает плакать, услышав голос или увидев лицо человека. Каждая из этих форм поведения младенца оказывает влияние на поведение его взрослого партнера и тем самым, вероятно, увеличивает время, которое младенец находится в непосредственной близости к этому человеку. Спустя примерно двенадцать недель интенсивность этих реакций радостного приветствия в адрес взрослого возрастает. С этого времени ребенок обнаруживает «полноценную социальную реакцию со всей ее спонтанностью, живостью и прелестью» (Rheingold, 1961).

Стадия 2. Ориентация на определенное лицо (или лица) и адресация ему (им) сигналов

На этой стадии младенец продолжает вести себя по отношению к людям с таким же дружелюбием, как на стадии 1, но оно ярче проявляется по отношению к матери, чем к остальным людям. До четырехнедельного возраста вероятность избирательной реакции на слуховые стимулы, а до десяти недель — на зрительные, мала. У большинства младенцев, растущих в семьях, обе реакции вполне отчетливо наблюдаются, начиная с двенадцати недель. Эта стадия продолжается до шести месяцев или значительно дольше в зависимости от обстоятельств.

Стадия 3. Сохранение близкого положения к определенному лицу с помощью локомоций и сигналов

На этой стадии у младенца не только постепенно дифференцируется отношение к людям, но и репертуар его реакций расширяется: он включает теперь следование за уходящей матерью, приветствие ее по возвращении и использование ее в качестве базы, откуда он совершает свои исследовательские вылазки. Одновременно активность неразборчивых проявлений радостного приветствия в адрес других людей снижается. Некоторых людей ребенок выбирает в качестве второстепенных лиц, к которым он испытывает привязанность; другие оказываются вне этого круга. К незнакомым людям ребенок начинает относиться с возрастающей осторожностью, и рано или поздно реагирует на них тревогой и избеганием.

Во время этой стадии некоторые системы, опосредствующие поведение ребенка по отношению к его матери, приобретают целекорректируемую организацию. И тогда привязанность к матери становится очевидной для всех.

Стадия 3 обычно начинается в возрасте шести-семи месяцев, но может начаться и с запозданием — после года, особенно у младенцев, не имевших тесного контакта с главным лицом, к которому он привязан. Данная стадия, по-видимому, охватывает второй год и частично третий год жизни ребенка.

Стадия 4. Формирование целекорректируемого партнерства

Во время стадии 3 близость к лицу, к которому испытывает привязанность малыш, он начинает поддерживать с помощью целекорректируемых систем. Они имеют простую организацию и опираются на более или менее примитивные когнитивные карты. На такой карте сама фигура матери рано или поздно получает статус независимого объекта, постоянно существующего во времени и пространстве, движения которого более или менее прогнозируемы в пространственно-временном континууме. Но даже когда ребенок достигает такого уровня развития, у нас нет оснований предполагать, будто он понимает, что влияет на передвижения матери — к нему или от него — и какие меры он может предпринять, чтобы изменить ее поведение. То, что ее поведение организовано в соответствии с ее собственными установочными целями, многочисленными и в какой-то степени противоречивыми, и что о них можно «догадаться» и с учетом этого действовать, все это, вероятно, находится далеко за пределами его понимания.

Однако такое положение рано или поздно начинает меняться. Наблюдая за поведением матери и тем, как он на него влияет, ребенок начинает догадываться об установочных целях матери и о некоторых планах их достижения. С этого времени его картина мира становится намного более сложной, а поведение — потенциально более гибким. Иными словами, можно сказать, что ребенок начинает понимать чувства и мотивы своей матери. Когда это происходит, закладывается основа для развития более сложных отношений между членами пары, которые я называю партнерством.

Это явно новая стадия развития. Поскольку у меня нет соответствующих данных, можно только догадываться, в каком возрасте она начинается. Трудно поверить, что обычно она начинается ранее двух лет. Для многих детей ее начало, по-видимому, относится примерно к трем годам. Более подробно этот вопрос обсуждается в последней главе.

Трудно сказать, на какой стадии у ребенка возникает привязанность. Ясно, что он не испытывает привязанности, находясь на стадии 1, в то время как на стадии 3 он уже вполне определенно ее проявляет. Можно ли сказать, что он испытывает привязанность, находясь на стадии 2, и если да, то в какой степени? Ответ на этот вопрос зависит от определения привязанности. Далее в этой и в последующих главах делается попытка описать некоторые внутренние процессы и внешние условия, направляющие развитие поведения младенца через все эти последовательные стадии. Прослеживая развитие ребенка, мы будем постоянно обращаться к принципам онтогенеза, уже изложенным нами в гл. 10. Это три тенденции:

а) постепенное сужение диапазона эффективных стимулов;

б) усложнение элементарных систем управления поведением и замена их более совершенными;

в) преобразование и интеграция первоначально не функционирующих систем управления поведением в функциональное целое.

Однако прежде чем отправиться в путешествие с целью изучения онтогенеза, остановимся, чтобы исследовать отправную точку, от которой мы начинаем наш путь, — поведенческое оснащение, с которым младенец приходит в этот мир.

Ориентация на мать

Новорожденные не реагируют на людей как таковых. Однако, как мы уже видели, их перцептивный аппарат хорошо приспособлен к тому, чтобы избирательно воспринимать исходящие от людей стимулы, а их аппарат реагирования способен определенным образом отвечать на такие стимулы. Обнаружено, что очень часто младенцы ведут себя так, чтобы максимально усилить восприятие исходящих от людей зрительных стимулов. Мы уже приводили примеры склонности младенцев смотреть на зрительные конфигурации или, по крайней мере, на их контуры, особенно если они напоминают человеческое лицо, и отличали их тенденцию вслушиваться в звуки человеческого голоса, особенно женского, и плакать, когда он перестает звучать. Еще одна тенденция, присутствующая с самых первых дней жизни ребенка, — это предпочтение всего, что движется неподвижным предметам.

Однако не только младенцы ведут себя особым образом по отношению к людям, но и поведение матери в отношении младенцев также обладает отличительными чертами. Она часто придает ребенку такое положение, при котором его лицо оказывается прямо перед ее лицом, — тем самым мать дает ему возможность смотреть на нее. Убаюкивая ребенка, она держит его в вентро-вентральном положении («живот к животу»), что, по-видимому, вызывает у него рефлекторные реакции, более точно ориентирующие его по отношению к ней, а также дает ему возможность использовать для цепляния рот, руки и ноги. И чем больше опыт каждого члена пары в такого рода взаимодействии, тем ярче становятся их реакции. Взаимодействие между матерью и ребенком начинается именно с таких реципрокных реакций.

Рассмотрим далее поведение младенца, связанное со зрительным восприятием, а также, каким образом оно способствует взаимодействию ребенка и матери. Во время кормления грудью глаза новорожденного остаются открытыми и он чутко на все реагирует. Часто его взгляд сосредоточивается на лице матери (Gough, 1962; Spitz, 1965). В этом нет ничего удивительного, если вспомнить, что у ребенка имеется предпочтение определенного рода паттернов и что в первые недели жизни он может фиксировать взгляд только на предметах, находящихся на расстоянии 20—25 см от его глаз (Haynes, цит. по: Fantz, 1966). Кроме того, с появлением способности к фиксации взгляда на предмете он начинает следить за ним глазами и поворачивать голову — сначала изредка и малоуспешно, но в возрасте двух-трех недель уже чаще и эффективнее (Wolff, 1959). Лицо матери, кормящей своего младенца, находится в идеальном положении для того, чтобы он фиксировал на нем взгляд и следил за ним глазами.

К четырем неделям у младенца уже прочно устанавливается зрительное предпочтение человеческого лица по сравнению с другими объектами (Wolff, 1963). Это же подчеркивает и Макгроу (McGraw, 1943), которая изучала развитие зрительной конвергенции. Она отмечала, что лицо, находящееся в определенном положении по отношению к ребенку, вызывает у него зрительную конвергенцию намного легче, чем неодушевленный предмет. Нельзя исключить, что отмеченное ею предпочтение объясняется просто тем, что человеческое лицо — более структурированный объект (на нем больше контуров), чем другие предметы, которые она использовала в эксперименте. Это возможно, потому что, как обнаружил Берлайн (Berlyne, 1958), по крайней мере, начиная с трех месяцев, младенцы имеют особую склонность рассматривать любой сложно структурированный предмет. Кроме того, большое значение имеют движения, связанные с изменением выражения лица. Вулф (Wolff, 1963) утверждает, что «до двух месяцев основным фактором является движение».

В самом раннем возрасте имеет место не только зрительное предпочтение человеческого лица, но и (начиная с четырнадцати- недельного возраста), явное предпочтение именно лица матери, по крайней мере, в определенных условиях. Более того, Эйнсворт наблюдала, как дети из племени ганда, начиная с восемнадцати недель, находясь на руках у кого-то из взрослых, продолжают смотреть на мать, даже если она находится на некотором расстоянии от них.

«Грудной ребенок, находящийся неподалеку от матери и имеющий возможность ее видеть, почти не отрывает от нее глаз. Он может отвлечься на несколько мгновений, но после этого снова переведет на нее свой взгляд. Когда его держит на руках не мать, а кто-то другой, можно наблюдать, что всем своим телом он остается ориентирован в сторону матери. Он не готов ни взаимодействовать со взрослым, который держит его на руках, ни расслабиться» (Ainsworth, 1964).

Такой ход развития определяется действием, по крайней мере, четырех факторов:

а) врожденной избирательности зрительного восприятия — предпочтением сложно структурированных паттернов и движущихся предметов;

б) научения через воздействие, благодаря которому ребенок начинает отличать знакомое от незнакомого;

в) врожденной склонности к приближению к чему-то знакомому (а несколько позднее — и удаление от незнакомого);

г) обратной связи, поступающей от результатов поведения, благодаря которой поведение усиливается, если за ним следуют одни результаты, и ослабевает, если за ним следуют другие.

Традиционно считалось, что результатом, играющим основную роль в усилении того или иного поведения младенца, является пища. Однако мы не располагаем данными, которые свидетельствовали бы о том, что пища действительно усиливает зрительные ориентировочные реакции ребенка на мать. Скорее можно говорить о том, что чем больше младенец наблюдает за матерью, тем выше вероятность, что она подойдет к нему, поговорит, споет, погладит или обнимет его. Очевидно, именно благодаря обратной связи с системами, управляющими такими результатами поведения ребенка, происходит усиление его зрительных ориентировочных реакций и наблюдения. Этот вопрос обсуждается далее.

Для ребенка интересно и полезно (в плане получения чего-то приятного) не только наблюдать за матерью, но ее также интересно и полезно слушать. Уже говорилось о том, какое успокаивающее действие на трехнедельного младенца оказывает женский голос. Помимо этого, голос способен вызвать у него поворот головы и голосовые реакции, выражающие удовольствие. Вулф (Wolff, 1959) обнаружил, что такого рода дифференцированные реакции проявляются уже в течение первых суток после рождения.

«В ответ на отчетливый резкий звук, раздавшийся в тишине детской комнаты, насторожившийся младенец, до этого пассивный, повернул головку и посмотрел налево и направо, как если бы хотел установить источник звука... тихий звук вызвал у него еще более определенные движения, направленные на поиск источника, чем громкий звук».

Очевидно, что начало развития дифференцированных реакций на человеческий голос относится именно к этому возрасту, т.е. к трем неделям.

Так же как в случае со зрительным сосредоточением и слежением, внимание ребенка к слуховым стимулам и их поиск усиливаются, вероятно, благодаря обратной связи и процессам научения. С одной стороны, интерес ребенка к голосу матери побуждает ее больше разговаривать с ним; с другой — сам факт, что внимание ребенка к матери влечет за собой увеличение ее вокализаций и других форм поведения, направленных на ребенка, способствует тому, что младенец обращает еще больше внимания на издаваемые ею звуки. Очевидно, в результате такого обоюдного влияния голосовое и слуховое взаимодействие между матерью и младенцем усиливается.

Реакции поворота головы и сосания

Основные части тела, с помощью которых младенец осуществляет физический контакт с другим человеком, — это голова, рот, кисти рук и ступни.

Движения головы, посредством которых новорожденный находит ртом сосок материнской груди, были подробно исследованы Прехтлем (Prechtl, 1958). Он различает две основные формы такого поведения. Обе он называет «поисковыми» («rooting»), хотя этот термин, возможно, лучше подходит для первой из них.

Первое движение — в виде чередующихся поворотов головы из стороны в сторону — является паттерном фиксированного действия. Его могут вызвать многообразные тактильные стимулы, воздействующие на широкий участок кожи вокруг рта. Если ребенок голоден, оно также может предстать как «активность вхолостую». Хотя это движение меняется по частоте и амплитуде, по форме оно стереотипно и на него не влияет конкретная зона стимуляции.

Вторая форма поведения — направленный поворот головы — организована на основе более сложных механизмов. Когда тактильный стимул воздействует на участок кожи непосредственно возле губ, ребенок поворачивает голову в направлении стимула. Более того, если сначала довольно продолжительное время воздействовать на определенную точку на коже, а затем начать перемещать этот стимул, за ним последует поворот головы. Это показывает не только то, что движение вызывают тактильные стимулы, но и то, что его форма и направление постоянно регулируются конкретным местом воздействия этих стимулов.

В то время как паттерн фиксированного действия поворачивания головы из стороны в сторону можно легко вызвать у недоношенных детей начиная с двадцати восьми недель, направленный поворот головы развивается значительно позднее. Даже среди доношенных детей только две трети младенцев способны поворачивать голову в определенную сторону. Большинство из тех, у кого это не наблюдается, проходят стадию, на которой присутствуют обе формы движения; однако у меньшей части детей существует разрыв в один день (и более) между исчезновением паттерна фиксированного действия и появлением регулируемого движения.

Любое из этих двух движений младенца, если оно имеет место в зоне эволюционной адаптированности, приводит к одному и тому же прогнозируемому результату — приему пищи. В каждом случае последовательность поведенческих актов, организованная в виде цепочки (Prechtl, 1958), такова:

а) в результате движений головы происходит соприкосновение рта младенца и соска материнской груди;

б) в результате воздействия тактильного стимула на губы или непосредственно на прилегающую к ним зону, рот ребенка открывается, а губы захватывают сосок;

в) тактильная стимуляция любой точки в области рта и, вероятно, особенно твердого неба (Gunther, 1961), вызывает сосательные движения;

г) попав в рот, молоко вызывает глотательные движения.

Обратите внимание на такую последовательность: движение головы, хватание соска, сосание — все это до получения пищи. Как подчеркивает Гунтер:

«Распространенное мнение о том, что ребенок ест, потому что голоден, не выдерживает критики. Если вы вложите соску от пустой бутылочки в рот ребенка даже сразу после его рождения, он попробует сосать. Совершенно противоположное происходит, если ребенку попробовать дать молоко с чайной ложки — оно просто стечет по уголкам рта».

Как только у новорожденного возникает поведение, связанное с приемом пищи, кормления с помощью последовательности, организованной в виде цепочки, это поведение начинает изменяться и развиваться. Например, как показывают исследования Липситта (Lipsitt, 1966), в первые дни жизни интенсивность сосания у младенца может увеличиваться или уменьшаться. В увеличении интенсивности сосания важным фактором, естественно, является пища. Например, объект неудобной формы для сосания, дающий, однако, пищу, ребенок будет сосать интенсивнее, чем такой же объект, из которого не поступает пища. Тем не менее пища — далеко не единственный фактор, улучшающий сосание: форма объекта, который сосет младенец, также имеет немаловажное значение. Если форма традиционная, например резиновая соска, то ребенок сосет ее с удовольствием, интенсивность сосания увеличивается, даже когда пища не поступает из него; если форма резко отличается от традиционной, например резиновая трубка, и пища из нее не поступает, младенец сосет менее охотно и с падающей интенсивностью.

Еще одна форма развития, встречающаяся в первые дни жизни, — начало ориентации младенца на грудь или бутылочку в предвосхищении того, что его лицо и рот соприкоснутся с ней. Колл (Call, 1964) наблюдал эту предвосхищающую ориентацию уже в ходе четвертого кормления, а к двенадцатому она становится вполне обычной. С ее появлением младенец открывает рот и протягивает свою свободную руку ко рту и приближающейся материнской груди. Это происходит как только его кладут в положение для кормления, т.е. когда его тело (но не лицо!) уже соприкасается с телом матери. У нескольких из наблюдавшихся детей такая ориентация развивалась медленно. Это были младенцы, которые при кормлении находились в минимальном контакте с телом матери.

Сначала предвосхищающие движения ребенка вызывает не вид груди или бутылочки, а тактильные и/или проприоцептивные стимулы, которые воздействуют на него, когда его кладут в положение для кормления. Лишь с третьего месяца жизни его предвосхищающие действия начинают направляться зрительным восприятием (Hetzer, Ripin, 1930).

Так как направленный поворот головы, который описал Прехтль, особенно легко вызвать, когда ребенок голоден, поскольку он приводит к контакту рта с соском, очевидно, что он является компонентом процесса кормления. Однако, кроме этого, направленный поворот головы обеспечивает ориентацию ребенка на мать, даже вне ситуации кормления. На это обратил внимание Блауфельт. Используя методику хронометража движений, Блауфельт и Маккенна (Blauvelt, McKenna, 1961) показали, с какой точностью младенец поворачивает голову, реагируя на стимулы. Например, если тактильный стимул движется от уха по направлению ко рту, ребенок поворачивает голову навстречу ему; и наоборот, если стимул перемещают от рта к уху, ребенок поворачивает голову вслед за движением стимула. В обоих случаях результат одинаков — лицо ребенка обращено к стимулу.

Хватание, цепляние и достижение физического контакта

Способность новорожденного ребенка к цеплянию, позволяющая ему выдерживать свой собственный вес, уже отмечалась; было также показано, что эта поведенческая реакция гомологична цеплянию, которое свойственно низшим и человекообразным обезьянам. Исследования последних лет подтверждают эту точку зрения и проливают свет на то, как направленное цепляние младенцев, характерное для более позднего периода развития, берет свое начало из определенных примитивных реакций, имеющихся в репертуаре поведения новорожденного. Две из этих примитивных реакций — реакция Моро и реакция хватания.

В 1918 г. немецкий педиатр Э. Моро впервые описал Umklammemngs-Rejlex (рефлекс обнимания), теперь широко известный под названием реакция Моро. Согласно Прехтлю (Prechtl, 1965), «это весьма сложный паттерн, состоящий из нескольких компонентов». Данная реакция возникает, когда ребенка внезапно встряхивают, начинают качать, поднимают или опускают. Вызывающая реакцию стимуляция, безусловно, имеет вестибулярный характер, но может также быть и проприоцептивной, идущей от шеи младенца.

В связи с данной реакцией возникло немало противоречивых мнений — как по поводу характера и последовательности образующих ее движений, так и по поводу ее места и функции в поведенческом репертуаре младенца. Знаменательно, что большая часть затруднений и противоречий возникла из-за того, что обычно эта реакция изучалась в условиях, отличных от Зоны эволюционной адаптированности ребенка. Между тем, когда движения исследуются в соответствующей (с биологической точки зрения) обстановке, проблемы видятся в новом свете и их решение становится яснее.

Обычно реакция Моро возникает, когда ручки младенца ничего не захватывают. Тогда реакция, как правило, проходит две стадии, на первой из которых имеют место абдукция и выпрямление рук, а также отдельных пальцев, а на второй — аддукция рук; в это время ноги выпрямляются и сгибаются не очень согласованно.

Однако Прехтль показал, что реакция Моро протекает совершенно иначе, если ее вызывают в момент, когда ребенка держат таким образом, что во всей руке, в том числе и в кисти, происходит сокращение мышц, благодаря чему достигается хватательный рефлекс ладони. Если в таком положении ребенка внезапно опускают, то выпрямления рук не происходит (или почти не происходит), а вместо этого имеет место сильное сгибание и значительное усиление реакции цепляния. Прехтль делает вывод, что вызывать реакцию Моро, когда руки ребенка свободны, — значит исследовать ее в биологически неадекватных условиях, что приводит к странному двигательному паттерну, назначение которого трудно понять. Но стоит рассмотреть реакцию Моро у ребенка в связи с цеплянием приматов, как она становится вполне объяснимой. Эти новые данные, продолжает Прехтль, «согласуются с результатами наблюдений над молодыми макака-резусами... Быстрое передвижение обезьяны-матери вызывает у детеныша усиленное цепляние и хватание за мать, помогающие ему удержаться и не упасть». Моро был прав, считая, что функция этой реакции в том, чтобы «обнимать» мать.

Реакцию хватания у младенцев изучали Халверсон (Halverson, 1937) и Денни-Браун (Denny-Brown, 1950, 1958). Последний различает три типа этой реакции, причем у каждого типа организация реакции имеет свой уровень сложности.

Самый простой тип — это реакция сокращения мышц, которая заключается в сгибании кистей рук и ступней, когда висящего в воздухе младенца внезапно опускают вниз. Следующий по сложности тип реакции — это собственно рефлекс хватания, который осуществляется в два этапа. Первый этап — слабое сгибание кисти руки или ступни в ответ на воздействие тактильных стимулов на ладонь. Второй этап — сильное сгибание — вызывает проприоцептивная стимуляция, поступающая из мышц, занятых в первоначальном сгибании.

Ни реакция сокращения мышц, ни рефлекс хватания не имеют определенной пространственной ориентации. В то же время третий тип — инстинктивная реакция хватания, которая развивается несколькими неделями позднее, имеет ее. Как и в рефлексе хватания, в ней можно выделить два этапа. Первый этап, который вызывает прекращение тактильного контакта, состоит в движении кисти руки под прямыми углами к последней точке контакта, что создает впечатление поиска на ощупь (groping). Второй этап — это быстрое сжимание ладони, как только он снова получает тактильную стимуляцию.

На более поздней стадии все эти формы реакции хватания замещаются более сложными. В частности, хватание начинает контролироваться зрением. У младенца исчезает непроизвольное хватание любого первого попавшего в ладонь предмета. Вместо этого он становится способен избирательно схватывать какой-то определенный предмет, который он видит и хочет взять.

Уайт, Касл и Хелд (White, Castle, Held, 1964) изучали, как хватание постепенно начинает подчиняться зрительному контролю. Эти исследователи обнаружили, что только с двух месяцев у младенца появляется способность координировать движения руки (в том числе ее кисти) с тем, что он видит. На втором и третьем месяце жизни ребенок тянется к движущемуся предмету, ударяет по нему кулачком, но не делает попыток схватить его. Однако к четырем месяцам протягиваемая им ладонь уже разжата и ребенок поочередно смотрит то на предмет, то на руку по мере приближения ее к предмету и, наконец, хватает предмет. Если вначале его движения неловки, то через несколько недель они уже скоординированы между собой, так что ребенок протягивает руку к предмету и одним быстрым движением хватает его.

К этому моменту ребенку исполняется пять месяцев. Он уже не только способен узнавать свою мать, но также адресует ей большую часть своего социального поведения. Он тянется к ней, хватается за разные части ее тела, особенно за волосы и т.д. Однако он начинает по-настоящему цепляться за нее не ранее, чем через месяц или два, особенно если встревожен или плохо себя чувствует. Эйнсворт наблюдала такое цепляние у детей из племени ганда, причем у некоторых оно не появлялось до девяти месяцев. С этого возраста малыши цеплялись за матерей при виде незнакомого человека, причем особенно сильно, если мать пыталась передать ему ребенка.

Анализируя результаты своих экспериментов, касающихся развития хватания, направляемого зрением, Уайт, Касл и Хелд приходят к выводу, что свой вклад в этот процесс вносит каждая из ряда относительно самостоятельных двигательных систем:

«К ним относятся зрительно-двигательные системы глаз — рука и глаз — кисть руки, а также тактильно-двигательная система кистей рук. Очевидно, что эти системы развиваются в разное время... и могут оставаться относительно изолированными друг от друга... постепенно они координируются в сложную, превосходящую все остальные систему, соединяющую в себе качества отдельных систем».

Авторы утверждают, что это развитие зависит от некоторых видов спонтанной активности, которая обычно имеет место у ребенка, растущего в семейной обстановке. Примером служит непроизвольное хватание и манипулирование своими ручками: когда эти движения управляются визуально, зрение и осязание связаны «с помощью системы двойной обратной связи. Глаза не только видят то, что руки осязают, т.е. одна рука ощущает другую, но и каждая рука одновременно ощупывая другую, сама чувствует при этом ее касания». В то же время если бы у ребенка не было возможности получить активный опыт такого рода, то, вероятно, обычная координация систем, необходимая для достижения контакта, направляемого зрением, никогда бы не происходила или происходила бы поздно и весьма несовершенно. Это еще одна иллюстрация общего принципа, согласно которому самые сильные тенденции развития поведения детеныша животного не реализуются вне зоны эволюционной адаптированности вида, к которому он принадлежит.

Улыбка

Улыбка младенца действует настолько подкупающе и производит такое сильное впечатление на родителей, что неудивительно, как много ученых, начиная с Дарвина (Darwin, 1872), делали ее предметом своего анализа. Обзор обширной литературы на эту тему содержится в работе Фридмана (Freedman, 1964), а Амброуз посвятил ей подробный критический анализ (Ambrose, 1960).

Раньше считалось, что двигательный паттерн улыбки младенца возникает в результате процесса научения, а основным фактором, побуждающим ребенка улыбаться какому-либо человеку, является то, что этот человек его кормит. Ни та, ни другая точка зрения не находят себе фактического обоснования. В наши дни наибольшее эмпирическое подтверждение имеют следующие представления. 1. Двигательный паттерн улыбки относится к той категории реакнием глаз (оно вызывается сокращением мышц вокруг глаз, из-за которых возникают морщинки в их уголках). Часто движение наблюдалось на одной стороне лица. Эти самые ранние, неполные и не имеющие функционального результата улыбки время от времени появляются спонтанно, но их можно также и вызвать. Спонтанные улыбки детей в первые недели их жизни наблюдаются «именно в тот момент засыпания, когда закрываются глаза» (Wolff, 1963). Оснований предполагать, что причиной их служат дуновения воздуха, нет, поэтому до получения каких-либо сведений их лучше рассматривать как «активность вхолостую». У большинства младенцев эти спорадические, спонтанно возникающие улыбки-гримасы после первого месяца жизни не наблюдаются (Freedman, 1965).

Вулф отмечает, что в течение первых двух недель жизни почти единственным состоянием, в котором у него можно вызвать улыбку, является состояние спокойного, но прерывистого сна. Однако во время второй из этих двух недель улыбку можно также вызвать, когда ребенок сыт, а его глаза открыты, и он смотрит в пространство пустым, как бы застывшим взглядом. В обоих этих состояниях слабую улыбку иногда можно вызвать легким поглаживанием щеки или живота ребенка, воздействием мягкого света, направленного в глаза, или тихим звуком. Но реакция эта носит довольно неопределенный характер, имеет длительный латентный период, и если ее удается вызвать, то после этого в течение некоторого времени отсутствуют всякие иные реакции. В течение первой недели разные звуки вызывают примерно одинаковый эффект, но в течение второй недели человеческий голос становится, по-видимому, несколько эффективнее других звуков, например, звуков колокольчика, свистка или погремушки.

Поскольку в течение первых двух недель все улыбки ребенка, как вызванные, так и спонтанные, имеют мимолетный или неполный характер, они оказывают весьма незначительное влияние на наблюдателей. Другими словами, они не имеют функционального значения.

Стадия социальной улыбки, адресуемой любому лицу. Вулф обнаружил, что начало новой стадии обычно приходится примерно на четырнадцатый день жизни и что сама стадия, как правило, четко устанавливается к концу пятой недели. Она сопровождается двумя значительными изменениями: а) теперь улыбается живой и ясноглазый малыш; б) движения его рта становятся шире, чем раньше, и он щурит глаза. Кроме того, теперь уже очевидно, что легче всего улыбку вызывают стимулы, исходящие от человека. Тем не менее эта реакция остается медленной и длится недолго.

На третьей неделе жизни наиболее эффективно (регулярно) эту примитивную социальную улыбку вызывает слуховой стимул, обычно это человеческий голос, особенно высокого тембра. Вулф обнаружил, что к концу четвертой недели женский голос действует настолько эффективно, что может вызвать у ребенка улыбку, даже когда тот плачет или сосет молоко из бутылочки. Когда младенец плачет, «первая фраза, обращенная к нему [говорящей с ребенком женщиной], обычно прекращает плач; вторая фраза заставляет его прислушиваться; а третья — может вызвать у него настоящую улыбку». Когда ребенок сосет из бутылочки, то даже в первую минуту, услышав голос, он может прервать сосание, широко улыбнуться, а затем снова вернуться к своей еде.

До конца четвертой недели зрительные стимулы все еще практически не играют никакой роли в появлении улыбки. Их роль пока ограничивается тем, чтобы сделать звук человеческого голоса немного более эффективным. Например, вид кивающей головы усиливает действенность голоса, но сам по себе он не производит какого-либо явного эффекта.

На пятой неделе голос, служивший до этого времени самым действенным стимулом, теряет большую часть своей способности вызывать улыбку. С этого времени самым эффективным и привычным стимулом, вызывающим улыбку, становится лицо человека. Впоследствии именно в ходе радостного зрительного взаимообмена улыбками улыбка ребенка обретает свое значение.

Примерно в этом же возрасте, когда зрительные стимулы начинают играть такую важную роль, также усиливается влияние проприоцептивных и тактильных стимулов. Например, на четвертой и пятой неделе жизни, как обнаружил Вулф, проприоцептивная и тактильная стимуляция, возникающая в ходе игры «в ладушки», становится вдруг исключительно действенной в плане вызова улыбки, даже в том случае, когда ребенок не может ни видеть, ни слышать играющего с ним человека.

До того как младенец начинает улыбаться тому, что видит, он обычно проходит через стадию длительностью в несколько дней или неделю, во время которой он пристально всматривается в лица. Во время первых трех недель жизни ребенок может смотреть на лицо и даже следить за ним, но при этом он, по-видимому, не фокусирует на нем свой взгляд. Однако, когда ребенок достигает возраста трех с половиной недель, у наблюдателя создается совершенно другое впечатление. Вулф отмечает, что с этого времени младенец уже может четко фокусировать взгляд на лице человека, с которым общается, и смотреть ему в глаза. Трудно сказать, какая именно перемена здесь происходит, но ее влияние на человека, находящегося с ребенком, очевидно. Когда Вулф в течение двух-трех дней наблюдал это изменение во взгляде ребенка, мать малыша тоже стала его отмечать: «Теперь он может меня видеть» или «Теперь с ним интересно играть». Одновременно она начала уделять игре с ребенком гораздо больше времени.

На протяжении четвертой недели пристальный взгляд ребенка становится обычным явлением, а у некоторых детей можно также заметить первые улыбки, возникшие в ответ на зрительную стимуляцию. Однако у большинства младенцев это происходит на пятой неделе.

С самого начала первостепенное значение имеют глаза человека, осуществляющего уход за ребенком:

«Сначала ребенок рассматривает лицо, останавливая взгляд на волосах, линии рта и на других чертах лица, а затем, с установлением зрительного контакта, он улыбается. Все другие дети, у которых то же самое поведение появлялось позднее, следовали тому же паттерну — рассматривали все лицо, а затем сосредоточивали свой взгляд на глазах и улыбались» (Wolff, 1963).

К концу пятой недели почти все младенцы улыбаются при виде лица, причем их улыбки сохраняются дольше. Более того, улыбки сопровождаются лепетом, размахиванием ручками и брыканием ножками. С этого времени мать воспринимает своего малыша по-новому.

Хотя социально адресованная улыбка в период второго и третьего месяца жизни наблюдается почти у всех детей, она все еще возникает довольно медленно, выражена не очень ярко и сохраняется в течение относительно короткого времени. Однако с четырнадцати недель большинство детей становятся гораздо улыбчивее — они улыбаются с большей готовностью, выразительнее и дольше, чем раньше (Ambrose, 1961).

С момента, когда улыбка начинает возникать в ответ на зрительные стимулы, наиболее эффективным из них становится подвижное человеческое лицо, особенно когда оно хорошо освещено и приближается к ребенку, и тем более когда одновременно с этим ребенок слышит голос и чувствует прикосновение. Другими словами, ребенок лучше и больше всего улыбается, когда он видит подвижную фигуру, которая на него смотрит, приближается к нему, разговаривает с ним и гладит его (Polak, Emde, Spitz, 1964).

Насколько младенец способен улыбаться в ответ на какие-либо иные стимулы, кроме лица, неизвестно. Некоторые ученые, проводившие эксперименты, в том числе Шпиц, отмечают, что дети не улыбаются при виде своей бутылочки. В то же время, Пиаже (Piaget, 1936) наблюдал, что малыши в возрасте десяти — шестнадцати недель улыбаются своим привычным игрушкам — маленьким войлочным и целлулоидным мячикам. Описывая результаты своих наблюдений, Пиаже особо подчеркивает значение фактора узнаваемости объектов ребенком, т.е. знакомы они ему или нет, и делает вывод: «Улыбка — это главным образом реакция на знакомые образы, на то, что он уже видел». От этого вывода он переходит к другому: причина, по которой ребенок постепенно начинает реагировать улыбкой только на людей, заключается в том, что именно люди «представляют собой те знакомые объекты, которые вновь и вновь появляются перед ребенком».

Взгляды Пиаже, который придает такое большое значение фактору узнаваемости объекта, находят подтверждение во многих более поздних работах (см. гл. 10). Однако его убеждение, что этот фактор является основным или единственным, в силу которого улыбка ребенка предназначается только людям, вряд ли соответствует истине. Как уже говорилось, более вероятной представляется ситуация, когда ребенок приходит в этот мир с определенными внутренне заданными склонностями, одной из которых является предпочтение смотреть на человеческое лицо, а не на другие объекты. Еще одна склонность младенца — с большей готовностью улыбаться при виде лица человека, особенно когда оно подвижно.

Со времени написания классической работы Кэйла (Kaila, 1932), а также статьи Шпица и Вольф (Spitz, Wolf, 1946) многие исследователи стремились установить, почему именно человеческое лицо обладает такой способностью вызывать улыбку у младенца. В истолковании результатов этой работы необходимо различать достаточный стимул и оптимальный. Любой стимул, способный вызвать улыбку, даже случайную, можно назвать достаточным, но по многим критериям ясно, что он далек от оптимального. В целом, эффективно действующий стимул вызывает широкую улыбку, которая быстро появляется и долго сохраняется; слабый стимул вызывает улыбку, которая появляется медленно, а исчезает быстро, причем имеет низкую интенсивность (Polak et al., 1964).

Хотя подвижное человеческое лицо вскоре становится оптимальным зрительным стимулом, в течение полугода — в возрасте от двух до семи месяцев — определенные схематические изображения лиц иногда бывают достаточными, чтобы вызвать улыбку. У этих схематических изображений есть одна общая особенность — пара точек, обозначающих глаза. Весьма убедительные данные об этом согласуются с наблюдениями Вулфа, который считал, что главным фактором, вызывающим улыбку, является возможность младенца видеть глаза человека, который осуществляет за ним уход. Это также согласуется с подтвержденными данными о том, что лицо в профиль не вызывает улыбки.

В серии экспериментов с использованием различного рода масок Арене (Ahrens, 1954) обнаружил, что на втором месяце жизни ребенок реагирует улыбкой на пару черных точек, нарисованных на картонном листе размером с человеческое лицо, и что лист с шестью точками более эффективен, чем с двумя. Он обнаружил также, что даже на третьем месяце жизни ребенок будет улыбаться маске, на которой изображены только глаза и брови, без признаков рта и подбородка. По мере взросления ребенок будет реагировать улыбкой на маску только в том случае, если на ней каждый раз будет появляться все больше и больше деталей, а с восьми месяцев реакция улыбки появляется только на живое человеческое лицо.

Хотя эти эксперименты показывают, что примерно до семи месяцев ребенок не слишком различает, кому он улыбается, не следует думать, что он вообще ничего и никого не различает. Напротив, на основе критериев латентного периода, интенсивности и длительности улыбок Полак и его коллеги (Polak et al., 1964) обнаружили, что уже к концу третьего месяца ребенок отличает настоящее лицо от цветной фотографии в натуральную величину. Хотя фотография продолжает оставаться для него достаточным стимулом, чтобы вызвать улыбку, этот стимул далеко не оптимален. При виде человеческого лица его улыбки появляются быстрее, сохраняются дольше и проявляются ярче.

Улыбаются и слепые младенцы. Наблюдения за тем, как происходит у них развитие улыбки, проясняет некоторые процессы, происходящие у зрячих малышей (соответствующие наблюдения и обзор литературы содержатся в работе: Freedman, 1964).

У слепых младенцев голос и прикосновение являются главными стимулами, вызывающими улыбку, причем достаточно эффективен даже один голос. Тем не менее до шести месяцев они обычно не улыбаются. В отличие от достаточно уверенной улыбки зрячих младенцев, у слепых детей они долго остаются чрезвычайно мимолетными, такими же, как у сонных детей в первые недели жизни. Прежде чем их улыбки приобретут уверенный характер, что происходит примерно в шесть месяцев, слепые малыши проходят стадию, когда их улыбки представляют собой последовательность быстрых рефлекторных реакций.

Таким образом, у слепых младенцев человеческий голос в качестве стимула, который у зрячих детей играет главную роль только в течение первых недель, продолжает выполнять свою роль также и в более старшем возрасте. Однако голоса недостаточно для того, чтобы вызвать уверенную улыбку, наблюдаемую у зрячих детей, до достижения слепым ребенком шестимесячного возраста. Это подтверждает точку зрения, сложившуюся в результате наблюдений за зрячими детьми: улыбку зрячего ребенка после достижения им пятинедельного возраста, поддерживает восприятие определенных зрительных паттернов. Например, улыбка зрячего ребенка может сохраняться до тех пор, пока он видит ухаживающего за ним человека в фас, но как только человек поворачивается в профиль, улыбка исчезает.

Стадия избирательно направленной социальной улыбки. Уже к четвертой неделе жизни младенец улыбается более регулярно, когда слышит голос своей матери, чем голос кого-либо другого (Wolff, 1963). Однако в отношении зрительных стимулов он еще долго не обнаруживает способности к их различению. До конца третьего месяца ребенок одинаково широко улыбается и при виде незнакомого человека, и при виде матери. Малыши, находящиеся в детском учреждении, не способны реагировать по-разному на знакомое и незнакомое лицо до конца пятого месяца жизни (Ambrose, 1961).

Как только ребенок начинает отличать знакомое лицо от незнакомого, он уже меньше улыбается незнакомому. Например, если в возрасте тринадцати недель малыш может широко улыбаться даже при виде неподвижного лица незнакомого человека, то две недели спустя он может не улыбаться ему совсем. С другой стороны, своей матери он улыбается так же широко, как и прежде и, вероятно, даже еще шире. Амброуз (там же) обсуждал некоторые из многих возможных объяснений этому изменению реакций. В то время как тревога при виде незнакомого человека, безусловно, играет роль в третьей и четвертой четверти первого года жизни, маловероятно, чтобы во второй четверти она была бы основным фактором. Не тревога, а ласковое обращение с ребенком матери в ответ на его улыбку или даже просто ее присутствие оказывают главное влияние.

Полученные данные свидетельствуют о следующем: когда в ответ на свою улыбку младенец получает нежность и ласку, он начинает улыбаться более интенсивно. В эксперименте Брэкбилл (Brack- bill, 1958) были задействованы восемь трехмесячных младенцев, которые улыбались в ответ на появление ее лица. Каждый раз, когда малыш улыбался, она улыбалась ему в ответ, говорила с ним ласковым голосом, брала его на руки и крепко прижимала к себе. В результате после нескольких таких сеансов все дети стали более улыбчивыми (с точки зрения скорости возникновения реакции). И наоборот, когда экспериментатор перестала отвечать на улыбку ребенка, интенсивность этой реакции стала постепенно снижаться, пока совсем не угасла. Полученные Брэкбилл результаты вписываются в схему оперантного научения. Они также согласуются со многими другими наблюдениями относительно тех условий, которые способствуют образованию привязанности к конкретному человеку: они обсуждаются в следующей главе.

Одновременно с тем, как младенец улыбается, происходит еще целый ряд процессов. Он не только смотрит на приближающегося человека, но и поворачивает к нему голову и тело, машет ручками и брыкает ножками. Он также лепечет. Это подводит его ко второй из двух наиболее значительных специфических форм реагирования, которыми наделен младенец и наличие которых позволяет ему вступать в общение с теми, кто о нем заботится.

Лепет

Роль лепета в социальном взаимодействии весьма сходна с ролью улыбки. Оба явления наблюдаются, когда младенец бодрствует и его ничто не беспокоит. Прогнозируемый результат и лепета, и улыбки состоит в том, что взрослый, дружелюбно отвечая ребенку, вступает с ним в цепочку взаимодействий. Более того, и улыбка, и лепет становятся эффективными в качестве знакового стимула (releaser) для социального взаимодействия примерно в одном и том же возрасте — в пять недель, оба явления вызывают одни и те же стимулы и могут возникать одновременно. Очевидно, главное различие заключается в том, что если улыбки и совершаемые одновременно с ними движения конечностей — это зрительно воспринимаемые сигналы, то лепет — это слуховой сигнал.

Когда младенец впервые начинает гукать и гулить, что происходит примерно в четыре недели, эти реакции возникают в основном в ответ на голос, который в этом возрасте вызывает также и улыбку. Хотя приблизительно в течение недели голос вызывает и лепет, и улыбку, позднее он перестает инициировать улыбку и вызывает главным образом только лепет (Wolff, 1963).

Эффективность голоса очень велика. Вулф отмечает, что начиная с шестой недели «путем имитации звуков голоса младенца можно вызвать обмен десятью — пятнадцатью вокализациями». Вулф обнаружил, что уже к этому времени голос матери действует эффективнее, чем голос другого человека.

Однако лепет вызывают также зрительные стимулы. С момента появления у младенца улыбки при виде подвижного человеческого лица он начинает лепетать так же регулярно, как и улыбаться. Больше всего он лепечет, когда одновременно видит подвижное лицо и слышит голос.

Таким образом, обычно лепет, как и улыбка, чаще всего возникает в контексте общения. Однако, подобно улыбке, он может иметь место и в других ситуациях. Рейнголд (Rheingold, 1961) описывала, как ребенок в возрасте трех месяцев мог улыбаться и гукать, увидев погремушку, издающую звуки, в то время как пятимесячный малыш этого не делал. По-видимому, причина этого в том, что на неодушевленный предмет его улыбки и лепет не оказывают никакого влияния, в отличие от взрослых, которые о нем заботятся.

Точно так же, как Брэкбилл удавалось вызывать у младенца более интенсивные улыбки в ответ на то, что она улыбалась ему, разговаривала с ним и брала на руки, Рейнголд, Гевирц и Росс (Rheingold, Gewirtz, Ross, 1959) смогли вызвать у детей более частый лепет с помощью тех же способов социального подкрепления. В их эксперименте участвовал двадцать один трехмесячный ребенок. Экспериментатор стимулировала лепет, наклоняясь над ребенком и глядя на него безучастно в течение трех минут. В первые два дня она не отвечала на лепет ребенка. На третий и четвертый день она отвечала сразу же, как только ребенок подавал голос, причем реакция ее была тройной — широкая улыбка, три раза звук «тсс» и легкое поглаживание животика ребенка. На пятый и шестой день она вновь никак не реагировала на лепет ребенка. Результат был однозначным. Если на звуки, издаваемые ребенком, следовала реакция, он начинал их издавать еще активнее. На шестой день количество вокализаций становилось почти в два раза больше. Если же вокализации младенца не получали ответной реакции, их опять становилось меньше.

Остается неизвестным, можно ли активизировать лепет малыша другими средствами и если да, то какими. Однако звук дверного звонка, который раздавался в то время, когда ребенок лепетал, никак не влиял на активизацию его лепета (Weisberg, 1963).

Ясно, что имеющиеся данные вполне согласуются с такой точкой зрения: лепет, как и улыбка, является знаковым стимулом социального взаимодействия и его функция — в сохранении близости к матери с помощью взаимообмена социальными реакциями.

Так же как и в случае с другими социальными реакциями, рано или поздно у детей растет активность вокализаций в ходе взаимодействия с матерью как со знакомым ему лицом по сравнению с другими. Вулф (Wolff, 1963) заметил, что это происходит уже в возрасте пяти-шести недель. Эйнсворт (Ainsworth, 1964) наблюдала это явление у детей не ранее двадцати недель, однако она отмечает, что эта конкретная особенность поведения ею систематически не прослеживалась.

К четвертому месяцу ребенок способен издавать очень много разнообразных звуков. С этого времени одни звуки произносятся ребенком чаще, чем другие; а во второй половине первого года жизни малыш отчетливо проявляет склонность к выбору интонаций и модуляций голоса его «собеседников». Вероятно, в этом развитии важную роль играет как стремление младенца имитировать конкретные звуки, издаваемые его «собеседниками», так и стремление «собеседников» к избирательному подкреплению тех же самых звуков, издаваемых ребенком.

Плач

Все реакции ребенка, о которых шла речь выше, обычно с радостью воспринимаются окружающими его людьми, которые, как правило, стремятся их вызвать и поддержать. В отличие от этих реакций плач не воспринимается ими положительно. Без сомнения, они делают все, чтобы не только прекратить его сразу же, как он возникает, но также снизить саму вероятность его появления. Поэтому роль социальных стимулов в отношении плача практически противоположна их роли в отношении положительных реакций. Социальные стимулы играют главную роль в инициировании и усилении положительных реакций детей. Они же в основном и прекращают плач, а также способствуют уменьшению вероятности его дальнейшего возникновения.

В предыдущей главе упоминалось о том, что существует несколько разновидностей плача. Каждая разновидность плача имеет свою высоту звука и характерный паттерн, свои вызывающие и завершающие стимулы, а также свое влияние на тех, кто заботится о малыше. Как правило, плач заставляет мать принять все меры для его прекращения. Она действует либо сразу же, например услышав внезапный плач от боли, либо спустя некоторое время, если ритмичный звук плача постепенно усиливается. На самом деле на детский плач трудно не обращать внимания — его нелегко выносить. Главной причиной этого Амброуз считает большое разнообразие плача по ритму и диапазону, наблюдаемое у любого младенца. Это означает, что привыкнуть к меняющемуся плачу крайне трудно.

Все матери знают, что каждый ребенок плачет по-своему. Звуковые спектрограммы показывают, что «отпечатки» плача так же индивидуальны, как и отпечатки пальцев, используемые для идентификации новорожденных детей (Wolff, 1969). Мать очень скоро начинает узнавать плач своего младенца среди других. В выборке из двадцати трех матерей, за которыми вел наблюдения Формби (Formby, 1967), половина из них через двое суток после рождения ребенка узнавали плач своего малыша, и с этого времени ни одна из восьми матерей, реакции которых специально проверялись, ни разу не ошиблась. В своем исследовании Вулф тоже обнаружил, что большинство матерей очень быстро начинают распознавать плач своего ребенка. С этого момента они реагируют избирательно, проявляя материнское поведение именно по отношению к собственному ребенку, а не к другим.

Ранее уже были описаны две разновидности плача — плач от голода, который начинается постепенно и становится ритмичным, и плач от боли — внезапный и лишенный какой-либо ритмичности. Третий вид плача, кратко описанный Вулфом (там же), отличается пронзительным звуком. Обычно его воспринимают как сигнал о том, что ребенок «сердится». Четвертая разновидность плача — это плач, типичный преимущественно (или исключительно) для детей с поражением мозга. Как отмечает Вулф, его особенно трудно переносить тем, кто общается с ребенком, — обычно они нервничают и стремятся уйти куда-нибудь, чтобы не слышать его.

Самый обычный плач ребенка имеет ритмичный характер; такой плач может возникать не только из-за голода. Например, он может начаться совершенно внезапно, — и в этом случае его скорее всего вызывает внешний раздражитель. Но он может начинаться с хныканья и медленно нарастать. В таком случае он возникает из-за какого-то внутреннего изменения в организме ребенка или охлаждения.

К числу стимулов, которые вызывают ритмичный плач, относятся внезапные звуки и резкие изменения в освещении или в положении самого ребенка. К таким раздражителям относится также и нагота: Вулф (там же) отмечает, что особенно на второй, третьей и четвертой неделе жизни многие дети, как только с них снимают одежду, сразу начинают плакать и прекращают, лишь когда ее снова надевают или их укрывают теплым одеялом.

Дети, испытывающие чувство голода или холода, обычно сигнализируют о своем состоянии ритмичным, постепенно усиливающимся плачем, который прекращается при получении пищи или согревании. Однако подобный ритмичный плач встречается и у тех детей, которых недавно кормили и которые находятся в тепле. Причины такого весьма распространенного плача несколько озадачивают.

Существует ряд способов, с помощью которых мать определяет причину плача своего малыша. Когда у него что-то болит, причину подсказывает характер плача. Если плач вызван внешним раздражителем, мать может заметить этот раздражитель. Когда это голод или холод, сама ситуация указывает на причину плача, а предоставление ребенку пищи и согревание подтверждают или опровергают догадку матери. Если причина в чем-то другом, мать может прийти и замешательство.

Удивительное явление, связанное с плачем, который нельзя объяснить рассматриваемыми здесь причинами, — это то, что он быстро прекращается в результате действия стимулов, которые в естественной среде практически всегда связаны с человеком. К ним относятся звуки, особенно человеческий голос, и тактильные и проприоцептивные стимулы, возникающие в результате сосания, не связанного с получением пищи, а также укачивания ребенка. Рассмотрим, что известно об эффективности каждого из этих стимулов, прекращающих детский плач.

В период исследования ранних социальных реакций у четырнадцати детей, которые воспитывались в своих семьях (в Бостоне), Вулф проводил наблюдения за реакцией плача, а также множество экспериментов (Wolff, 1969). Он отметил, что в ходе развития ребенка для прекращения его плача, по крайней мере на время, эффективны разные звуки. В течение первой недели жизни звук колокольчика или погремушки оказывается не менее (а иногда и более) действенным средством прекращения плача, чем человеческий голос. Однако баланс эффективности не сохраняется долго и существует за счет того, что ребенок охотнее слушает звук колокольчика или погремушки, чем свой собственный плач. Тем не менее очевидно, что на второй неделе жизни младенца наиболее эффективным стимулом, прекращающим его плач, становится звук человеческого голоса, а на третьей неделе большее действие оказывает женский голос по сравнению с мужским. Спустя еще две недели такую же роль начинает играть голос матери, причем он может не только прекратить плач, но даже вызвать у ребенка улыбку, если с ним немного поговорить (1963).

Большинство матерей знают, что обычный процесс сосания успокаивает младенца, и в западных странах уже многие годы продаются резиновые пустышки. Широкомасштабное исследование, связанное с уходом за ребенком, проведенное в Центральных графствах Англии (Newson, Newson, 1963), показало, что 50% матерей, относившихся к категории благополучных и заботливых, давали своим детям пустышку, и это не вызывало у тех никаких отрицательных последствий. В менее развитых странах мать обычно прикладывает плачущего младенца к груди, независимо от того, есть у нее молоко или нет.

Эффективность сосания, не связанного с питанием, как средства успокоить ребенка стала предметом эксперимента Кессена и Лейтцендорфа (Kessen, Leutzendorff, 1963). Они наблюдали за тридцатью младенцами в возрасте от двадцати четырех до шестидесяти часов. Их целью было определить сравнительную эффективность двух способов успокаивания ребенка — с помощью недолгого сосания резиновой пустышки или непродолжительного поглаживания лба младенца. Измерялось количество движений рук и ног ребенка и интенсивность его плача. Результаты оказались вполне определенными. Через полминуты после начала сосания частота движений младенца в среднем сокращалась наполовину, а сила его плача — на четыре пятых. Через те же полминуты в результате поглаживания лба ребенка интенсивность не только его движений, но и плача в среднем возрастала, хотя и не очень значительно. Авторы поясняют, что поскольку в других случаях младенцы уже получали какое-то количество пищи путем сосания, можно считать, что успокаивающий эффект — это «следствие вторичного подкрепления, полученного в результате образования связи между сосанием соски и пищей». Однако Вулф (Wolff, 1969) считает, что дело не в этом, и приводит следующие данные. Дети, родившиеся с атрезией пищевода и не способные вследствие этого принимать пищу через рот, все же прекращали плакать, если им давали соску.

Вулф (там же) также отмечает, что наличие между губами младенца соски оказывает влияние, даже если он ее не сосет. Вулф приводит такой факт: если ребенок засыпает с соской во рту, но его сон еще недостаточно глубок, попытка убрать соску приведет к пробуждению и плачу.

Тем, кто ухаживает за маленькими детьми, давно известно, что укачивание ребенка — также хороший способ успокоить малыша. Поскольку в последние годы значение укачивания несколько недооценивалось из-за того, что не вполне правомерно на первый план выдвигался фактор кормления, есть смысл остановиться на результатах практического опыта ухода за младенцами первых трех месяцев жизни, растущими в совершенно разных социальных условиях.

Первое наблюдение, сделанное английским педиатром, таково:

«Главная причина плача в этот период — это одиночество или желание, чтобы ребенка взяли на руки. По крайней мере, именно это кажется его причиной, поскольку плач сразу же прекращается, если ребенка берут на руки и прижимают к себе. Удивительно, но многие матери не понимают, что детям хочется, чтобы их прижали к себе, что это необходимо им. Они ошибочно полагают, что ребенок плачет от голода. Основная черта, отличающая плач из-за голода от плача по причине одиночества, состоит в том, что плач от голода или по какой-либо другой причине не прекращается, если ребенка взять на руки» (Illingworth, 1955).

Второе описание содержит наблюдения, проводившиеся за детьми одного из народов Восточной Африки, говорящего на языке банту:

«В первые три месяца матери распознают у младенцев плач, который нельзя прекратить кормлением... Чаще всего ночью... мать зажигает свет, привязывает ребенка к спине и ходит с ним по дому, слегка покачивая его вверх-вниз. С лицом, повернутым в сторону, крепко прижатый к спине матери, — в таком положении ребенок, как правило, замолкает. Днем, те, кто нянчит ребенка, тоже часто трясут его, привязав к своей спине, или держат, покачивая, на руках, чтобы успокоить малыша, который плачет и в то же время отказывается от пищи» (Levine, Levirie, 1963).

Недавно Амброуз (по сведениям из личной беседы) начал проводить экспериментальный анализ стимулов, эффективных в таких условиях. Он вел свои наблюдения за пятидневным доношенным ребенком в послеполуденное время, вскоре после того, как младенца покормили и перепеленали. Ситуация, в которой велись наблюдения, была следующей: ребенок лежал в своей кроватке, установленной на подставке, которая одновременно служила качалкой и приспособлением для фиксации характера ее движений. Вначале это приспособление было неподвижно, и ребенка на протяжении часа изучали, регистрируя с помощью полиграфа его поведенческие и физиологические показатели.

В этих условиях ребенок в течение всего эксперимента (независимо от того, бодрствует он или спит) может пролежать спокойно и не заплакать. Однако нередко он все же начинает плакать, причем обычно без видимой причины. Иногда плач прекращается довольно быстро, иногда продолжается. Если в течение двух минут плач не прекращается, ребенка начинают укачивать. Движения производятся с разной частотой, и это позволяет выяснить, какая именно частота движений наиболее эффективна для прекращения плача.

Предварительные результаты показывают, что в этих условиях все дети перестают плакать, когда в результате укачивания получают вестибулярную стимуляцию. Качание проводится в вертикальном направлении с поперечным отклонением на 7,5 см. Качание с небольшой частотой — примерно 30 качаний в минуту — не вызывает прекращения плача. Однако повышение частоты качания до 50 раз в минуту приводит к ослаблению плача, а при 60 и более качаниях все дети перестают плакать и почти всегда остаются спокойными. Более того, как только достигается такая скорость качания, у детей наблюдается резкое снижение частоты сердечных сокращений (во время плача этот показатель может достигать 200 сокращений в минуту и выше), дыхание становится более регулярным и ребенок расслабляется. Самое удивительное в этом наблюдении — это специфическое влияние частоты: при 60 качаниях в минуту большинство детей перестает плакать, хотя для некоторых из них требуется скорость 70 качаний в минуту; частота качания ниже 50 — не эффективна. Следует также заметить, что, по моим личным наблюдениям, даже повторяемое изо дня в день качание продолжает быть эффективным; другими словами, качание — это такая стимуляция, к которой ребенок, по-видимому, никогда не привыкает. В своих экспериментах Амброуз изучает сравнительную эффективность других видов стимулов в качестве средств прекращения плача. В отношении сосания, не связанного с приемом пищи, его наблюдения подтверждают и дополняют данные Кессена и Лейтцендорфа.

Амброуз обнаружил, что, получив обычную соску-пустышку, младенец быстро успокаивается. Однако она действует не так, как укачивание. Об этом можно судить по частоте сердечных сокращений. Когда младенца укачивают, частота его сердечных сокращений обычно возвращается почти к тем же показателям, которые характерны для состояния покоя. В то же время в процессе сосания пустышки, когда плач может полностью прекратиться, как при качании, а частота сердечных сокращений — снизиться, она, тем не менее, будет превышать показатель частоты, характерный для состояния покоя.

Можно сделать следующие выводы из приведенных наблюдений и экспериментов: если ребенок не голоден и не испытывает ни холода, ни боли, то самыми эффективными средствами прекращения его плача являются (в порядке возрастания) звук голоса, сосание, не связанное с питанием, и укачивание. Эти данные успешно объясняют, почему принято считать, что младенцы плачут от одиночества и что им хочется, чтобы их взяли на руки. Хотя приписывать младенцам в первые месяцы их жизни такие желания вряд ли уместно, тем не менее какая-то доля истины в этих утверждениях, безусловно, содержится. Когда детей не качают и не разговаривают с ними, они часто плачут; когда их качают и разговаривают с ними, они перестают плакать, и видно, что они испытывают приятные чувства. А наиболее вероятным лицом, которое качает ребенка и разговаривает с ним, является его мать.

В этой связи особенно поразительной представляется абсолютная, безусловная эффективность определенного способа укачивания ребенка. Для того чтобы качание могло прекратить плач, его частота должна составлять не менее 60 качаний в минуту, что, по- видимому, связано со скоростью шагов взрослого человека. Шестьдесят шагов в минуту — это на самом деле очень медленная ходьба; так что почти всегда реальная скорость выше. Это означает, что, когда ребенок находится за спиной у матери, или она носит его на бедре, то получается, что его качают со скоростью, не менее 60 качаний в минуту и поэтому он не плачет, если только он не голоден и у него ничего не болит. Возможно, это случайное совпадение, однако более вероятным представляется, что это результат процессов, связанных с механизмами отбора, которые действовали в ходе эволюции человека.

Следовательно, можно считать установленным, что в качестве воздействия, способного остановить ритмичный плач, укачивание выступает на равных с кормлением. Когда ребенок голоден, кормление успешно прекращает плач; если же он не голоден, то наиболее эффективно качание. При обратном соотношении и то, и другое воздействие может быть эффективно лишь на очень короткое время.

Установлено, что укачивание ребенка действенно не только в качестве средства прекращения ритмичного плача, но и как средство задержки его возникновения. Это положение подтверждается экспериментом Гордона и Фосса (Gordon, Foss, 1966). В соответствии с обычным режимом работы родильного дома детей в возрасте от нескольких часов до десяти дней ежедневно (во второй половине дня) помещали примерно на один час в детскую комнату. Поскольку перед этим детей кормили, все они, кроме одного-двух, были спокойны. Ежедневно в течение восемнадцати дней одного выбранного наугад из спокойно ведущих себя малышей, в течение получаса качали в колыбели. Затем еще в течение получаса экспериментатор оставался в детской, чтобы посмотреть, какой из спокойных детей начнет плакать (если такие будут). Результаты показали, что ребенок, которого качали, очень редко оказывался среди плачущих во время наблюдения.

По мере развития ребенка ситуации, вызывающие и прекращающие у него плач, меняются. Особое значение начинает приобретать то, что младенец может видеть. Уже на пятой неделе, как установил Вулф (Wolff, 1969), малыши (до этого вполне спокойные) начинают плакать, если человек, на которого они смотрят, исчезает из их поля зрения, и прекращают плач при его появлении. В этом возрасте и еще на протяжении нескольких месяцев для ребенка не имеет большого значения (или вообще никакого), кто именно находится в его поле зрения. Даже уход и возвращение домашнего животного может произвести тот же эффект, что и появление или исчезновение человека. Однако примерно с пятимесячного возраста для ребенка приобретает большое значение, кто именно приходит и уходит.

В своем описании наблюдений за младенцами племени ганда Эйнсворт (Ainsworth, 1967) отмечает, что начиная примерно с пяти месяцев (этот возраст значительно колеблется у разных детей) ребенок начинал плакать, когда мать выходила из комнаты, даже если с ним кто-то оставался. После девяти месяцев в этой же ситуации малыш плакал меньше, потому что уже мог следовать за ней. Такой плач может возникать различным образом не только у разных детей, но и у одного и того же ребенка в зависимости от конкретных условий. Например, в любом доме, где есть годовалый малыш, можно наблюдать, что его поведение в такой ситуации (мать выходит из комнаты) зависит от того, как она это делает. Тихий спокойный уход, как правило, не вызывает бурной реакции протеста, а быстрый и шумный — наоборот.

Примерно в том же возрасте, когда ребенок начинает плакать при виде незнакомого человека, он может начать плакать, предвосхищая какое-то неприятное событие. Например, как сообщает Ливай (Levy, 1951), ребенок может заплакать в кабинете врача, если увидит, что тот готовится сделать ему укол, который ему уже делали несколько недель назад. До одиннадцати месяцев такая реакция у детей наблюдалась крайне редко. Однако в возрасте одиннадцати-двенадцати месяцев уже четвертая часть наблюдавшихся детей вели себя именно таким образом. В таком поведении находит свое выражение быстро развивающаяся у ребенка способность понимать, что происходит в окружающем мире, которую он обретает в возрасте одного года.

Как мы уже это описывали, главное изменение, которое обычно происходит в ходе онтогенеза поведения, связано с ограничением (сужением) диапазона стимулов, способных вызывать и прекращать реакцию ребенка. Это в первую очередь относится к проявлениям радости и к плачу в младенческом возрасте. Если вначале младенец, растущий в семье, отзывается на действия по уходу, исходящие от любого человека (в отдельности и всех вместе), то вскоре он начинает обнаруживать свои предпочтения. Судя по имеющимся сообщениям, одной из наиболее ранних форм дифференцировок, осуществляемых младенцем, является выделение голоса матери из всех прочих голосов. Вулф (Wolff, 1963) описывает, как уже на пятой неделе жизни материнский голос намного чаще вызывает у ребенка улыбку, чем голос отца или человека, ведущего наблюдения.

Эйнсворт (Ainsworth, 1967) перечисляет более десятка различных форм поведения, которые демонстрирует младенец в течение первого года жизни и которые у большинства младенцев, растущих в семье, возникают в этот период по отношению к определенному лицу и адресуются именно ему. Последующие материалы взяты главным образом из описаний Эйнсворт. Она подчеркивает, что практически любые избирательные реакции могут появляться даже раньше, чем в тех случаях, которые наблюдала она. Поскольку между младенцами существуют огромные различия и, по-видимому, у любого из них при появлении избирательного отношения к окружающим людям соответствующие реакции еще неустойчивы, можно лишь примерно указать возраст, в котором появляются эти индивидуально адресованные реакции.

Избирательное прекращение плача, когда младенца берут на руки

Данная реакция проявляется в следующем: ребенок продолжает плакать, если его берет на руки не мать, а кто-то другой, и прекращает плакать, если его берет мать. Наиболее раннее появление реакции данного типа было отмечено Эйнсворт у ребенка в возрасте девяти недель.

Избирательная реакция плача в ответ на уход матери

Реакцией является плач ребенка, если комнату покидает мать, и отсутствие плача, если уходит кто-либо иной. Наиболее раннее появление данной реакции отмечено Эйнсворт в возрасте пятнадцати недель.

Избирательная улыбка в ответ на зрительные стимулы

Эта реакция проявляется в том, что ребенок улыбается чаще, с большей готовностью и активнее при виде своей матери, чем кого-то другого. Наиболее ранний случай появления данной реакции зафиксирован у десятинедельного гандийского младенца. У целого ряда младенцев из Лондона, которых исследовал Амброуз (Ambrose, 1961), реакция улыбки в адрес незнакомого человека достигала своего пика примерно к тринадцати неделям, после чего младенцы улыбались главным образом своей матери.

Следует заметить, что Вулф (Wolff, 1963) наблюдал появление избирательной улыбки в ответ на слуховые стимулы (например, голос матери) уже на пятой неделе от рождения, хотя остается неясным, может ли в этом возрасте ребенок отличать голос матери от голоса другой женщины.

Избирательно адресованные вокализации

Суть этой реакции в том, что вокализации ребенка чаще и легче возникают в процессе взаимодействия с матерью, чем с другими людьми. Вулф (там же) отметил это уже на пятой или шестой неделе жизни. Эйнсворт (Ainsworth, 1967) не замечала данной реакции ранее двадцати недель, но оговаривается при этом, что не вела соответствующих наблюдений.

Избирательная зрителъно-постуральная ориентация

В данном случае реакция проявляется следующим образом: когда ребенка кто-то берет на руки, он продолжает удерживать свой взор на матери, предпочитая ее всем остальным, и упорно ориентирован на нее. Эта реакция была отмечена Эйнсворт у одного младенца в возрасте восемнадцати недель.

Избирательная реакция приближения

Реакция состоит в том, что, находясь в помещении вместе с матерью и другими людьми, ребенок предпочитает ползти в сторону матери. Иногда он это также проделывает, когда после недолгого отсутствия мать вновь появляется в поле его зрения и таким образом он приветствует ее. Данное поведение было зафиксировано Эйнсворт у одного ребенка в возрасте двадцати восьми недель.

Избирательное следование

Данная реакция заключается в попытках ребенка следовать за матерью, когда она покидает комнату, чего не наблюдается в отношении других людей. Согласно Эйснворт, такие попытки появляются у младенцев как только они начинают ползать, что у большинства гандийских детей происходит в возрасте примерно двадцати четырех недель. В более раннем возрасте малыши обычно плакали и пытались следовать за матерью. Примерно после девяти месяцев они часто следовали за матерью без плача, если она двигалась не слишком быстро.

Избирательные реакции приветствия

В основе этой реакции своеобразное приветствие младенцем появления матери после кратковременной разлуки с ней. Вначале такое приветствие обычно включает улыбку, вокализации и общее двигательное возбуждение всего тела; позднее к ним также добавляется вскидывание ручек. В полном виде реакцию такого рода Эйнсворт отмечала у ребенка в возрасте двадцати одной недели; однако она практически не сомневалась в том, что ее отдельные компоненты можно было наблюдать на несколько недель раньше. Как только ребенок начинает ползать, движение в сторону матери также становится компонентом реакции приветствия.

Две другие формы реакции приветствия носят общепринятый характер, но обе, по-видимому, являются культурно заданными. Это хлопанье в ладошки, о котором Эйнсворт писала, что оно было широко распространено среди гандийских младенцев в возрасте старше тридцати недель, но не наблюдалось в выборке младенцев из семей белых американцев, а также целование и обнимание, которые отсутствовали у гандийских младенцев, но наблюдались в конце первого года жизни у младенцев из стран, принадлежащих к западной культуре.

Избирательное карабканье и исследовательское поведение

Суть этой реакции в том, что в процессе лазанья по телу своей матери младенец исследует ее (играет с ее лицом, волосами и одеждой), а если и проделывает что-то подобное с кем-то другим, то в гораздо меньшей степени. Такое поведение впервые отмечалось Эйнсворт у ребенка в возрасте двадцати двух недель.

Избирательная реакция «прятания лица»

Эта реакция заключается в том, что в процессе лазанья по материнскому телу и исследования его, либо возвращаясь после своей «вылазки», ребенок «прячется» лицом в колени своей матери или еще куда-то. Эйнсворт наблюдала эту форму поведения младенцев только по отношению к их матерям (и никому другому). У одного из малышей данная реакция наблюдалась в возрасте двадцати восьми недель, у других на несколько недель позже.

Использование матери в качестве «базы» для исследовательского поведения

Данная реакция состоит в исследовательских вылазках ребенка, которые он совершает время от времени, отрываясь от матери и возвращаясь к ней, но не использует в той же мере для этих целей других людей. Данную реакцию Эйнсворт наблюдала у одного из малышей в возрасте двадцати восьми недель. Реакция становилась обычной в восемь месяцев.

Бегство

[138]

к матери как источнику безопасности

Эта реакция проявляется в следующем: в случае тревоги ребенок как можно быстрее устремляется от испугавшего его предмета к матери, а не к кому-либо другому. Такое поведение детей Эйнсворт отмечала в возрасте примерно девяти месяцев.

Избирательное цепляние

Избирательное цепляние ребенка за мать с целью быть взятым на руки особенно ярко проявляется, когда ребенок встревожен, устал, голоден или плохо себя чувствует. Хотя Эйнсворт не проводила специального исследования появления этой реакции, она сообщает, что данная реакция особенно отчетливо проявлялась в последней четверти первого года жизни.

Подведем итоги этим и другим полученным данным. Можно заключить, что до шестнадцатинедельного возраста избирательные реакции у младенцев весьма немногочисленны и обнаруживаются только благодаря достаточно тонким методам наблюдения; что между шестнадцатью и двадцатью шестью неделями избирательные реакции становятся и более многочисленными, и более явными; и, наконец, что у подавляющего большинства младенцев, воспитывающихся в условиях семьи, эти реакции легко может наблюдать каждый.

До сих пор в нашем обсуждении предполагалось, что привязанность ребенка адресуется какому-то конкретному человеку, которого мы называли либо «лицом, к которому привязан ребенок», либо просто матерью. В целях краткости изложения использование таких обозначений неизбежно, однако оно дает повод для неправильного понимания существа дела. При этом возникает и требует ответа ряд следующих вопросов.

1 Адресуют ли обычно дети проявления своей привязанности не одному, а нескольким лицам?

2 Если да, то привязанность развивается одновременно к нескольким лицам или же привязанность к кому-то одному всегда предшествует привязанности к другим?

3 Когда ребенок испытывает привязанность не к одному, а к нескольким лицам, ведет ли он себя со всеми одинаково или оказывает предпочтение кому-то из них?

4 Может ли женщина, не являющаяся биологической матерью, полноценно исполнять роль главного лица, к которому привязан ребенок?

Поскольку ответы на эти вопросы взаимосвязаны, целесообразно еще до обсуждения каждого из них в отдельности кратко на них ответить: с самого начала у довольно многих детей развивается привязанность к нескольким лицам, а не к одному; младенцы ведут себя с ними по-разному; роль главного лица, к которому привязан ребенок, может исполнять не только его биологическая мать.

Главные и второстепенные лица, к которым привязан ребенок

На протяжении второго года жизни большинство младенцев адресуют проявления своей избирательной привязанности двум, а часто сразу нескольким людям. Некоторые младенцы, как только начинают обнаруживать избирательность реагирования, демонстрируют свою привязанность не кому-то одному, а нескольким лицам, но у большинства младенцев это обычно происходит позднее.

По сообщению Шаффера и Эмерсона (Schaffer, Emerson, 1964а), семнадцать из пятидесяти восьми младенцев (29%) в их исследовании, проведенном на шотландской выборке, адресовали свое поведение привязанности более чем одному человеку почти с того самого момента времени, как вообще стали демонстрировать ее кому-то. Еще через четыре месяца уже не только половина детей была привязана сразу к нескольким лицам, но многие из них обнаруживали привязанность к пяти и более разным лицам. К тому моменту, когда этим детям исполнилось восемнадцать месяцев, число тех, чья привязанность все еще ограничивалась только одним человеком, упало до 13% всей выборки. Это значит, что для полуторагодовалого ребенка испытывать привязанность только к одному лицу — это скорее исключение, чем правило. Данные, полученные Эйнсворт, наблюдавшей гандийских детей, показывают сходную картину: за исключением очень небольшого числа детей все они к девяти-, десятимесячному возрасту демонстрировали множественные отношения привязанности.

Однако, несмотря на то что к году ребенок, как правило, чувствует привязанность к целому ряду лиц, нельзя сказать, что он относится к ним одинаково. В каждой из двух рассматриваемых здесь культур младенцы демонстрируют явную избирательность. В исследовании младенцев из Шотландии была разработана шкала измерения интенсивности протеста, который демонстрировал ребенок против ухода от него каждого из тех людей, к кому он привязан.

Результаты показали, что у большинства детей протест против ухода какого-то одного лица был постоянно сильнее, чем против ухода другого, и что лица, к которым ребенок испытывал привязанность, можно было выстроить в иерархическом порядке. На основе более широкого набора критериев Эйнсворт установила, что гандийские дети, как правило, сосредоточивали свою привязанность на одном конкретном человеке. Она наблюдала, что примерно до девятимесячного возраста ребенок, привязанный не к одному, а к нескольким лицам, тем не менее, пытался следовать только за одним человеком. Более того, когда ребенок был голоден, нездоров или чувствовал усталость, он обычно обращался именно к этому человеку. В то же время, когда он был в хорошем настроении, он искал контакта с остальными лицами: таким объектом мог быть и ребенок постарше; часто играющий с ним.

Эти данные позволяют предположить, что с самого раннего возраста разные лица вызывают у ребенка разные паттерны социально направленного поведения и что было бы неверным всех этих людей называть лицами, к которым привязан ребенок, а отношение ребенка к ним — поведением привязанности. В будущих исследованиях необходимо уделить этим различиям больше внимания: тяга ребенка к партнеру по игре и тяга к лицу, к которому он привязан (в том значении, которое мы придаем этому понятию в данной работе), вполне могут очень различаться по своим характеристикам. Этот вопрос будет рассмотрен несколько позднее. Пока же мы можем привести заключение Эйнсворт:

«Ничто из моих наблюдений не противоречит гипотезе, согласно которой при наличии соответствующей возможности ребенок будет искать привязанность одного человека... даже если о нем заботятся несколько человек» (Ainsworth, 1964).

Главное лицо, к которому привязан ребенок

Кого ребенок выберет в качестве главного лица, к которому будет привязан, и к еще какому числу лиц он станет испытывать привязанность — все это в значительной мере зависит от того, кто ухаживает за ним, заботится о нем, а также от состава проживающих в одном доме с ним лиц. Очевидно, что в любой культуре наиболее вероятным кругом лиц, о которых идет речь, будут его биологические мать, отец, старшие братья и сестры и, возможно, бабушки и дедушки. Так что, вероятнее всего, именно из этого круга ребенок выберет как главное лицо, к которому будет привязан, так и второстепенные.

В обоих упомянутых исследованиях, проведенных на шотландской и гандийской выборках, для наблюдения были отобраны только дети, жившие вместе со своими родными матерями. Неудивительно, что в этих условиях в подавляющем большинстве случаев главным лицом, к которому был привязан ребенок, являлась его биологическая мать. Имелось, однако, несколько исключений. Например, сообщалось о двоих гандийских детях (мальчике и девочке) примерно девяти месяцев, которые были привязаны и к матери, и к отцу, но отдавали предпочтение последнему, причем у мальчика это проявлялось, даже когда он чувствовал усталость или был болен. Третий ребенок тоже из племени ганда, девочка, не обнаруживала признаков привязанности к своей матери даже в двенадцать месяцев, но была привязана к отцу и своей единоутробной сестре.

Среди выборки шотландских малышей мать практически всегда была главным лицом привязанности ребенка на протяжении первого года жизни, но в некоторых случаях на втором году жизни ребенка она начинала с кем-то делить эту роль — обычно с отцом ребенка. Однако среди пятидесяти восьми младенцев, составлявших шотландскую выборку, были трое, о которых сообщалось, что первым лицом, к которому они проявляли привязанность, была не мать, а кто-то другой: двое малышей выбрали отца, а третий, чья мать работала полный рабочий день, выбрал бабушку, которая заботилась о нем большую часть времени. (Шаффер и Эмерсон трактуют привязанность достаточно узко, и потому неясно, как интерпретировать другие данные.)

Наблюдения, подобные приведенным выше, как и многие другие, делают совершенно очевидным тот факт, что роль главного лица, к которому привязан ребенок, обычно принадлежащая родной матери, вполне успешно могут играть и другие люди. Имеются данные о том, что если лицо, замещающее мать, ведет себя по отношению к ребенку по-матерински, то он будет относиться к ней так же, как другой ребенок относится к своей родной матери. В чем состоит это «материнское отношение к ребенку» будет обсуждаться в следующем разделе книги. По-видимому, суть его в живом социальном взаимодействии, в готовности реагировать на сигналы младенца и его попытки к сближению (контакту).

Хотя нет никакого сомнения, что лицо, замещающее мать, может вести себя с ребенком абсолютно так же, как родная мать, и что многие так и ведут себя, тем не менее для женщины, замещающей мать, это может быть не так легко, как для биологической матери. Сведения о том, что вызывает материнское поведение у других биологических видов, позволяют предположить важную роль, которую может играть послеродовая гормональная активность, и стимулы, исходящие от самого новорожденного. Если это справедливо также и для человеческого вида, то замещающая мать должна оказаться в менее благоприятном положении по сравнению с биологической. С одной стороны, у замещающей матери не может быть такого же уровня гормональной активности, как у биологической матери, с другой — она крайне слабо связана, если вообще связана, с младенцем, которому заменяет мать, до того момента, пока ему не исполнится несколько недель или месяцев. Вследствие этих двух ограничений вполне вероятно, что у замещающей матери ребенок может не вызывать такие же сильные и точные реакции, как у биологической матери.

Второстепенные лица, к которым привязан ребенок

Как уже отмечалось, нам нужно более четко, чем это уже было сделано, разграничить лица, к которым ребенок испытывает привязанность, и лица, с которыми ребенок играет. Ребенок ищет человека, к которому привязан, когда он устал, голоден, болен или встревожен, а также когда он не уверен, что этот человек находится где-то поблизости. Когда ребенок находит того, к кому привязан, он хочет остаться рядом с ним; он также может захотеть, чтобы его взяли на руки и обняли. Напротив, ребенок ищет партнера по играм тогда, когда находится в хорошем расположении духа и уверен, что лицо, к которому он привязан, где-то поблизости; кроме этого, когда партнер по играм найден, ребенок стремится вовлечь его в игровое взаимодействие.

Если этот анализ правилен, то роли тех, к кому ребенок испытывает привязанность и с кем играет, различны. Однако поскольку эти две роли вполне совместимы, любое из названных лиц в какие- то моменты времени может выполнять обе роли: так, мать ребенка иногда одновременно может выступать и в качестве партнера по игре, и в качестве главного лица, к которому он привязан, а другой человек, например ребенок постарше, являющийся в основном партнером по играм, также при случае может взять на себя роль лица, замещающего мать.

К сожалению, оба новаторских исследования, из которых мы черпаем наши сведения, не проводят упомянутых различий. В результате трудно понять, должны ли различные люди, называемые в этих исследованиях как «второстепенные лица, к которым привязан ребенок» всегда рассматриваться в таком качестве. Поэтому в описании результатов упомянутых исследований все эти лица обозначаются просто как «второстепенные», при этом предполагается, что одни из них действительно являются второстепенными лицами, к которым привязан ребенок, другие — главным образом партнерами по играм, а третьи (обычно очень немногие) — теми и другими одновременно.

Как в отношении гандийских, так и шотландских младенцев сообщалось, что второстепенными лицами, к которым они были привязаны, чаще всего служили отцы, старшие братья и сестры. В остальных случаях это были прародители или другие лица, проживающие в доме, изредка — соседи. Результаты исследований сходны в том, что ребенок четко выделял любого человека из дополнительного круга лиц, которым отдавал предпочтение, среди тех, к кому был безразличен. Эйнсворт (Ainsworth, 1967) отмечает, что «избирательность... и степень предпочтений среди близкого круга лиц весьма впечатляюща, например, в то время, как кого-то одного из братьев и сестер младенец всегда радостно приветствует, в отношении других не наблюдается ничего подобного».

С течением времени и число, и состав этих второстепенных лиц в окружении ребенка неизбежно меняется. Шаффер и Эмерсон замечают, описывая одного из малышей, что число второстепенных лиц, к которым привязан ребенок, могло внезапно увеличиться, а затем уменьшиться. Обычно, хотя и не всегда, такие изменения четко показывали, кто из домашних был доступен для ребенка в данное время.

Точно не известно, совпадает ли начало избирательного социального поведения в отношении второстепенных лиц с временем появления привязанности к главному лицу или в отношении второстепенных лиц такое поведение появляется несколько позже. Опираясь на реакцию протеста ребенка в ответ на уход матери как на критерий привязанности, Шаффер и Эмерсон представляют свои данные, которые являются подтверждением первой точки зрения. В то же время Эйнсворт склоняется к тому, что проявления привязанности к второстепенным лицам появляются немного позднее, чем к главному лицу. Однако ни в одном из этих исследований не использовались методы, способные прояснить этот вопрос.

Когда ребенок обнаруживает привязанность к нескольким лицам, легко предположить, что его привязанность к главному из них будет слабее или, наоборот, когда он привязан только к одному человеку, его привязанность особенно сильна. На самом деле это не так: исследователи сообщают, что они наблюдали обратную картину как у шотландских, так и у гандийских младенцев. В отношении первых сообщается, что если малыш начинает проявлять признаки сильной привязанности к главному лицу, то значительно возрастает вероятность его социального поведения также и по отношению к другим избранным лицам. И наоборот, младенец, который имеет слабую привязанность, скорее ограничит ее проявления одним человеком. Эйнсворт отмечает ту же зависимость в поведении гандийских младенцев. В качестве возможного объяснения она указывает на следующее: чем менее надежна привязанность ребенка к главному лицу, тем более вероятно, что он будет робок и пассивен в ходе установления привязанности к другим лицам. В качестве иного объяснения — либо дополняющего объяснение Эйнсворт, либо альтернативного ему — можно указать на то, что чем менее надежна привязанность ребенка, тем менее активен он в установлении игровых отношений с другими людьми.

Но каким бы ни оказалось истинное объяснение указанной зависимости, ясно одно: ошибочно полагать, что маленький ребенок делит свою привязанность в отношении многих лиц и поэтому не питает сильной привязанности ни к кому, а следовательно, он не переживает отсутствие какого-то конкретного человека. Напротив, имеющиеся на сегодняшний день данные подтверждают гипотезу, выдвинутую мной ранее (Bowlby, 1958), о том, что ребенок склонен привязываться к одному конкретному человеку и как бы делать его своей «собственностью». В пользу этой точки зрения обращалось внимание на то, как маленькие дети, которые посещают ясли по месту жительства, склонны «замыкаться» на одной конкретной няне, если имеют такую возможность. В своей книге «Младенцы без семьи» Берлингем и Анна Фрейд (Burlingham, Freud, 1944) приводят множество примеров такого рода. Например:

«Бриджит (2—2,5 года) входила в группу няни Джин, которую очень любила. Когда Джин, проболев в течение нескольких дней, вновь пришла в ясли, Бриджит постоянно повторяла: «Моя Джин, моя Джин». Лилиан (2,5 года) однажды также сказала «моя Джин», но Бриджит возразила ей и пояснила: «Джин — моя, Рут — Лилиан, а Илза — Кейт».

Поскольку склонность ребенка особенно сильно привязываться к какому-то одному человеку, по-видимому, установлена вполне определенно, а также поскольку она имеет далеко идущие последствия в плане психопатологии, я полагаю, что она заслуживает специального термина. В упомянутой выше работе (см.: Bowlby, 1958) я называл ее «монотропией».

Роль неодушевленных предметов

До сих пор мы говорили только о различных людях, которым могут адресоваться проявления привязанности. Однако хорошо известно, что некоторые из проявлений привязанности иногда бывают направлены на неодушевленные предметы. Примерами могут служить реакции сосания, не связанного с насыщением, и цепляния.

Конечно, не менее распространено явление, когда и пищевое сосание направлено на какой-либо неодушевленный предмет, а именно на бутылочку для кормления. Но поскольку поведение, связанное с питанием, рассматривается как поведение, отличное от привязанности, пищевое сосание иных предметов, а не материнской груди, находится за пределами тематики данной книги.

В обществах простейшего типа, где большую часть суток младенец может находиться в непосредственном контакте с матерью, его сосание, не связанное с кормлением, а также цепляние направлены на материнское тело, как у всех видов приматов. В то же время в обществах иного рода, включая наше собственное, сосание, не связанное с кормлением, может появиться в первые недели жизни — это может быть сосание соски-пустышки или большого пальца, а несколько позднее (обычно к концу первого года жизни) у ребенка может возникнуть привязанность к какому-то конкретному уголку пеленки или одеяла, или к мягкой игрушке, которую можно прижимать к себе. Он обязательно берет такой предмет с собой в кровать, но также может потребовать его и в другое время дня, особенно если расстроен или устал. Часто, но не обязательно постоянно, он сосет и прижимает к себе эти мягкие предметы.

Вслед за Уинникоттом (Winnicott, 1953), который обратил внимание на первые «предметы собственности», оберегаемые ребенком как сокровище, немало исследователей, прибегнув к помощи родителей, занялись сбором сведении о них. Эти данные показывают, что в настоящее время в Соединенном Королевстве случаи та кого рода привязанности весьма часты. В группе из двадцати восьми шотландских малышей в возрасте восемнадцати месяцев Шаффер и Эмерсон (Schaffr, Emerson, 1964b) обнаружили одиннадцать (т.е. более трети) детей, имеющих (или ранее имевших) привязанность к какому-то особому предмету, который можно прижимать к себе. Кроме того, о трети детей также сообщалось, что они имеют (или имели) привычку сосать большой палец. Представляет определенный интерес тот факт, что почти обо всех детях, у которых имелись мягкие предметы, используемые «для прижимания», и которые сосали свой палец, также сообщалось, что они испытывают удовольствие, когда их обнимают их матери.

Если сосание пальца или соски-пустышки обычно появляется в первые недели жизни ребенка, то привязанность к определенному мягкому предмету, который можно прижимать и обнимать, редко встречается ранее девятимесячного возраста, а чаще всего возникает значительно позднее. Среди сорока трех детей, у которых имелась привязанность (в данный момент или ранее) к такого рода «предметам собственности», имелось девять малышей, у которых, по словам их матерей, привязанность появилась до двенадцати месяцев. У двадцати двух детей это произошло между одним и двумя годами, а еще у двенадцати — после двух лет (Stevenson, 1954).

Никаких свидетельств в пользу того, что девочки в этом отношении чем-то отличаются от мальчиков, нет.

Матери хорошо знают, какое огромное значение для спокойствия малыша имеет мягкая игрушка, к которой он привык. Если она находится рядом, то малыш согласен идти спать и отпускает свою мать. Однако если этот предмет потерялся, ребенок может быть безутешен до тех пор, пока тот не будет найден. Иногда ребенок привязывается не к одному, а к нескольким предметам. Примером может служить Марк (старший из троих детей), о котором говорили, что он всегда безраздельно владел вниманием матери.

«У Марка сохранялась привычка сосать большой палец до четырех с половиной лет, особенно в моменты эмоционального напряжения и ночью. До четырнадцати месяцев он подтягивал одеяльце левой рукой и, не переставая сосать свой правый палец, обматывал одеяльце вокруг левого кулачка. Затем он постукивал по лбу обмотанным кулачком, пока не засыпал. Это одеяльце стало называться его «мантией» и сопровождало его везде — в кровати, в поездках с родителями и т.д. С трех лет у него также появилась деревянная белка из дерева, которую он ночью закутывал концом «мантии» и прятал под собой» (сообщение матери, цит. по: Stevenson, 1954).

Нет никаких причин думать, что привязанность к неодушевленному предмету служит дурным предзнаменованием; напротив, имеется множество свидетельств в пользу того, что такая привязанность может сочетаться с установлением хороших отношений с людьми. Но в некоторых случаях отсутствие интереса детей к мягким предметам действительно может стать основанием для беспокойства. Например, Провенс и Липтон (Provence, Lipton, 1962) сообщают, что ни один из наблюдавшихся ими малышей, которые на протяжении первого года жизни находились в скудных условиях детского учреждения, не обнаружил признаков привязанности к «любимой мягкой игрушке». Другие младенцы могут выказывать настоящую неприязнь к мягким предметам, и здесь также есть основание думать, что их социальное развитие, возможно, имеет отклонения. Стивенсон (Stevenson, 1954) приводит описание такого ребенка: с раннего детства он отличался сильной нелюбовью к мягким игрушкам. Известно, что вначале мать отвергала его, а затем и вовсе бросила, так что вполне вероятно, что его нелюбовь к мягким предметам каким-то образом отражала его нелюбовь к собственной матери.

Не только привязанность к мягкой игрушке совместима с хорошими отношениями с людьми, но и длительный характер проявлений привязанности к неодушевленному предмету в более поздние периоды детства может встречаться гораздо чаще, чем обычно полагают: немало детей сохраняют такого рода привязанности даже в школьные годы. Хотя легко возникает предположение, что длительность такой привязанности может указывать на то, что ребенок чувствует себя незащищенным, это предположение далеко не бесспорно. Однако дело может обстоять и совершенно иначе, когда ребенок предпочитает неодушевленный предмет живому человеку. Стивенсон приводит несколько примеров.

«Мать Роя рассказала мне, что если Рой упадет, то он не ждет, чтобы его успокоили, а всегда просит дать ему «Сэю» (так он называет свою тряпочку). Другие две матери рассказывали мне, что, когда их сыновья приходили в себя после операции, первое, что они просили, были предметы».

Одним из этих мальчиков был Марк, которому в возрасте шести лет удалили миндалины. Приходя в себя после анестезии, он попросил «Белку», а получив ее, спокойно уснул.

Вероятно, возможна ситуация, когда все проявления привязанности ребенка могут быть целиком направлены на неодушевленный предмет, а не на человека. Однако если это продолжается довольно длительное время, то, несомненно, может служить неблагоприятным знаком в отношении психического здоровья в будущем. Подобная позиция «здравого смысла» находит свое серьезное подтверждение в наблюдениях Харлоу и его коллег (Harlow, Harlow, 1965), проведенных на макака-резусах, у которых проявления привязанности в период младенчества адресовались исключительно манекену. Когда их позднее поместили вместе с другими обезьянами, оказалось, что все их социальные взаимоотношения были резко нарушены.

Теоретическое значение привязанности ребенка к неодушевленным предметам обсуждалось клиницистами, особенно подробно Уинникоттом (Winnicott, 1953), который называл их «переходными объектами». В рамках выдвигаемой им теоретической схемы этим предметам отводится особое место в развитии объектных отношений; он считает, что они принадлежат к той стадии развития, на которой ребенок, едва ли еще способный к использованию символов, тем не менее, пытается действовать в этом направлении: отсюда термин «переходный». Хотя терминология Уинникотта теперь широко принята, теория, на которой она основывается, оставляет нерешенными ряд вопросов.

Гораздо более строгий подход к роли этих неодушевленных предметов — рассматривать их как предметы, которым адресованы некоторые компоненты привязанности или же «переадресованы» из-за недоступности «естественного» объекта привязанности. Вместо груди, не связанное с насыщением сосание обращено на пустышку, а вместо материнского тела, волос или одежды цепляние направлено на одеяльце или мягкую игрушку. Разумно предположить, что когнитивный статус таких предметов на каждой стадии развития ребенка эквивалентен статусу главного лица, к которому он привязан, — вначале это что-то чуть более сложное, чем отдельный стимул, затем это что-то узнаваемое и ожидаемое и, наконец, это образ человека, постоянно существующего во времени и пространстве. Поскольку нет причин предполагать, что так называемые переходные объекты играют какую-то особую роль в развитии ребенка (когнитивном или ином), в ходе дальнейшего рассмотрения данных целесообразно называть их просто замещающими объектами.

Более строгий вариант теории получает серьезные подтверждения со стороны наблюдений за поведением детенышей приматов, отлученных от матери. Как и дети, детеныши обезьян с готовностью припадают к бутылочке с питанием, а также к пустышке и большому пальцу для сосания, не связанного с кормлением. Последнее может также иметь место по отношению к множеству других частей их тела: обычно это пальцы ног, а иногда собственные соски у самочек и пенис у самцов. Как показал Харлоу, детеныши обезьян с удовольствием цепляются за свою искусственную мать, если она сделана из мягкой ткани.

Когда в качестве приемной матери о детенышах обезьян заботится женщина, они тотчас принимают ее за мать и цепляются за нее с огромным упорством. Они цепляются так сильно, что можно считать удачей, если удается оторвать их, порой вместе с клочками одежды. «Переадресованное» поведение такого типа ярко описала Хейс (Hayes, 1951), которая вырастила детеныша шимпанзе. В своем отчете о поведении Вики, которой было примерно восемь месяцев, она пишет:

«Хотя мы с Вики были верными друзьями, я была не единственным ее утешением в минуты огорчений. Мы обнаружили, что Вики можно было успокоить... давая ей подержать полотенце... Всюду, куда бы ни шла Вики, за ней волочилось полотенце, зажатое в руке или намотанное на кулачок, или накинутое за спину... [Когда] она уставала от какой-то игрушки и решала идти дальше, для уверенности она всегда тянула за собой свое полотенце. Если его не было у нее, то Вики искала его глазами вокруг и, если не находила, то начинала носиться по комнате в его поисках. Затем она хваталась за мою юбку и начинала подпрыгивать, пока я, защищаясь от нее, не давала ей полотенце».

Можно привести множество примеров подобного поведения детенышей приматов, помещенных в необычную для них обстановку.

Таким образом, представляется очевидным, что если «естественный» объект привязанности недоступен детям или детенышам шимпанзе, то проявления их привязанности могут быть направлены на некий замещающий предмет. Даже будучи неодушевленным, такой предмет, по-видимому, часто способен играть роль важного, хотя и второстепенного «лица, к которому тот привязан». К неодушевленному предмету как к заместителю главного лица, к которому привязан ребенок, он прибегает тогда, когда устал, болен или огорчен.

В предыдущей главе утверждалось, что развитие поведения привязанности младенца к конкретному лицу представляет собой результат действия по крайней мере четырех процессов. Механизмы первых трех из этих процессов вместе с теми следствиями, к которым они почти неизбежно ведут, если младенец растет в условиях обычного семейного ухода, перечислены ниже:

внутренне заданная предрасположенность ориентироваться на одни, а не на другие виды стимулов, зрительное и слуховое предпочтение определенных стимулов приводят в результате к тому, что младенец очень рано начинает обращать особое внимание на людей, которые заботятся о нем;

научение в результате воздействия, которое приводит к тому, что младенец усваивает перцептивные признаки того, кто ухаживает за ним, и выделяет этого человека из всех остальных людей и предметов;

внутренне заданная предрасположенность приближаться ко всему, что знакомо, предрасположенность, заставляющая младенца, как только это позволят его двигательные возможности, тянуться к тому знакомому лицу (или лицам), которое(ые) он научился выделять.

Четвертый действующий здесь процесс — это хорошо известный вид усвоения на основе обратной связи, идущей от определенных последствий какой-либо из составляющих поведения. Благодаря этому усвоению проявления привязанности становятся более отчетливыми и зримыми (усиливаются). Теперь можно задать вопрос: к каким конкретным результатам ведут элементарные формы поведения привязанности, если, получив обратную связь, они в итоге усиливают это поведение?

В гл. 12 уже отмечалось, что пока нет никаких свидетельств в пользу традиционной теории, согласно которой определяющим видом подкрепления поведения привязанности служит пища, и что причина, по которой ребенок привязывается к какому-то конкретному человеку, в том, что тот его кормит, а также удовлетворяет его другие телесные потребности. Напротив, в настоящее время имеются весьма убедительные данные, свидетельствующие, что одним из наиболее действенных видов подкрепления поведения привязанности является то, как окружающие младенца люди отвечают на его успехи в попытках установить с ними контакт. Теперь эти данные можно представить в более полном виде. Источниками для них послужили естественное наблюдение и эксперимент.

Исследования с помощью метода наблюдения в естественной среде проводили Шаффер и Эмерсон, которые изучали шотландских детей. Эйнсворт вела эти исследования в племени ганда. Имеются также менее систематические исследования младенцев, воспитывавшихся в израильских кибуцах. Все полученные данные в принципе говорят об одном и том же.

Шаффер и Эмерсон (Schaffer, Emerson, 1964а) ставили перед собой задачу выявить факторы, влияющие на формирование сильной либо слабой привязанности к матери у полуторагодовалого ребенка. Степень привязанности оценивалась по силе протестов ребенка против ухода его матери. Их выводы основаны на наблюдениях за тридцатью шестью детьми.

Ряд факторов, которые традиционно считались выполняющими важную роль в формировании сильной или слабой привязанности, в действительности оказались не значимыми. К ним можно отнести несколько факторов, связанных с особенностями практикуемых методов кормления, отлучения от груди и приучения к опрятности. Другими факторами, которые признаны не значимыми, являлись пол ребенка, порядок рождения среди других детей в семье и уровень развития (интеллектуальный коэффициент). Напротив, явно значимыми оказались два фактора, относящихся к взаимодействию матери и ребенка. Это была готовность, с которой мать реагировала на плач младенца, и то, насколько активно она инициировала взаимодействие со своим ребенком: чем с большей готовностью она реагировала на его плач и чем чаще она инициировала взаимодействия, тем сильнее привязывался к ней ее полуторагодовалый малыш (оценка основывалась на активности его протестов против ухода от него матери). Хотя эти два фактора нередко сочетались друг с другом, их связь не была статистически значимой:

«...отдельные матери... которые быстро отзывались на плач ребенка, редко по собственной инициативе вступали во взаимодействие с ним, и наоборот, матери, которые не проявляли особой отзывчивости на плач, тем не менее активно взаимодействовали с ребенком».

Вывод, заключавшийся в том, что отзывчивость на плач и готовность начать взаимодействие относятся к наиболее существенным факторам, был подтвержден данными, полученными Шаффером и Эмерсоном в отношении второстепенных лиц, к которым был привязан ребенок. Тех, кто с готовностью реагировал на плач младенца, но не ухаживал За ним, ребенок обычно выбирал в качестве второстепенных лиц для адресации своей привязанности, а тех, кто иногда ухаживал за ним, но не отзывался на его социальные реакции, ребенок редко выбирал объектом своей привязанности.

Естественно, что те лица, которые с готовностью реагировали на плач и часто инициировали взаимодействие, обычно были именно теми людьми, которые находились рядом с ребенком. Однако так было не всегда: например, некоторые матери, проводившие целый день рядом с младенцем, не обнаруживали готовность реагировать на его плач или общаться с ним, в то время как некоторые отцы, отсутствовавшие большую часть времени, активно взаимодействовали с ребенком, оказавшись рядом с ним. Шаффер и Эмерсон обнаружили, что в таких семьях ребенок был обычно больше привязан к отцу, чем к матери.

«Некоторые матери жаловались, что в их метод воспитания, принцип которого — не баловать ребенка, вмешивались мужья. Ребенок, в присутствии матери остававшийся спокойным, начинал требовать от отца внимания, когда он был дома в выходные дни, вечером и во время отпуска».

Анализируя свои данные, касающиеся детей из племени ганда, Эйнсворт склонялась к таким же выводам, хотя и с некоторой осторожностью, поскольку ее наблюдения были недостаточными. Тем не менее опыт, приобретенный ею в Африке, помог ей в последующих исследованиях (в них наблюдались белые дети из штата Мэриленд) более систематически описать оперативность, частоту и форму обычного реагирования матери по отношению к своему ребенку. В предварительных записях своих наблюдений Эйнсворт (Ainsworth, 1967. Chapter 23) отмечает, что в новом исследовании выявилось большое значение двух факторов, относящихся к развитию поведения привязанности: 1) чуткости матери при реагировании на сигналы своего ребенка; 2) количества и характера эпизодов взаимодействия между матерью и младенцем. Матери, чьи дети имеют наиболее надежную привязанность к ним, отличаются тем, что реагируют на сигналы своих малышей немедленно и так, как необходимо. Они много и активно взаимодействуют со своими детьми — к их обоюдному удовольствию.

Некоторые, хорошо документируемые наблюдения за развитием поведения привязанности у детей, воспитывающихся в израильских кибуцах, не укладываются в традиционную теорию, в то же время они прекрасно согласуются с теорией, которая подчеркивает роль социального взаимодействия в развитии привязанностей.

В израильском кибуце за ребенком, который находится в яслях, большую часть времени ухаживает няня; родители заботятся о нем только час или два в день, за исключением субботы, когда они проводят с ним весь день.

Таким образом, кормление ребенка и уход за ним в основном осуществляется няней. Однако несмотря на это, главными лицами, к которым привязан ребенок, растущий в кибуце, являются его родители, — с этим, кажется, согласились все исследователи, которые проводили наблюдения. Например, в результате изучения развития детей в одном кибуце Спиро (Spiro, 1954) отмечает:

«Хотя родители не принимают значительного участия в социализации своих детей или в удовлетворении их физических потребностей... родители играют решающую роль в психическом развитии ребенка... Они дают ему ощущение безопасности и любовь, которые ребенок не получает больше ни от кого. Во всяком случае привязанность маленьких детей к своим родителям больше, чем в нашем обществе».

Это мнение разделяет и Пеллед (Pelled, 1964), которая в своих выводах опирается на опыт двадцатилетней работы в качестве психотерапевта с людьми, воспитывавшимися в кибуце:

«Главные объектные отношения ребенка из кибуца складываются внутри семьи — это отношения с родителями и братьями и сестрами... Я ни разу не видела сильной и длительной привязанности к няне... Няни, которые остаются в прошлом, обычно упоминаются вскользь, равнодушно, иногда с возмущением... В ретроспективном плане отношения с няней кажутся временными, легко заменимыми объектными отношениями, которые направлены на удовлетворение потребностей, и сразу прекращаются, как только необходимость в их удовлетворении отпадает».

Ясно, что эти данные прямо противоположны тому, что вытекает из традиционной теории. В то же время их нетрудно понять с учетом теории, выдвигаемой здесь. В яслях на попечении няни всегда находятся несколько детей. Она должна готовить им еду, переодевать и т.д. В результате у нее Может не хватать времени реагировать на сигналы младенца или играть с ним. Если же за ребенком ухаживает мать, она обычно больше ничем другим не занята и поэтому может свободно реагировать на его сигналы или играть с ним. Поэтому вполне вероятно, что в течение недели ребенок получает больше общения и благоприятного с точки зрения времени взаимодействия со своей матерью, чем с няней. Конечно, так или иначе в действительности обстоит дело, можно проверить с помощью систематического наблюдения.

Если в кибуце все происходит именно так, то данная ситуация довольно точно соответствует описаниям Шаффера и Эмерсона, отмечавшим, что в некоторых семьях ребенок больше привязан к отцу, которого он мало видит, но который с ним много общается, а не к матери, ухаживающей за ним целый день, но редко взаимодействующей с ним.

Все наблюдения, о которых до сих пор шла речь, проводились в обычной обстановке повседневного ухода за детьми — со всеми преимуществами, которые предоставляет реальная жизнь, и со всеми трудностями интерпретации данных, которые неизбежны в таких условиях. Однако следует заметить, что выводы, сделанные на основе этих исследований, полностью согласуются с результатами ряда проведенных к этому времени экспериментов (и описанных в предыдущих главах). Например, Брэкбилл (Brackbill, 1958) удавалось добиться ярче выраженной улыбки трехмесячных младенцев простым приемом социального реагирования: каждый раз, когда ребенок улыбался, она улыбалась ему в ответ и при этом ласково говорила с ним, брала на руки и качала. Рейнголд, Гевирц и Росс (Rheingold, Gewirtz, Ross, 1959), используя сходные методы, добивались более активного лепета у детей такого же возраста. Каждый раз, когда ребенок начинал лепетать, ему отвечали широкой улыбкой, троекратным звуком «тсс» и легким поглаживаем живота младенца.

Задержка в образовании привязанности

Данные, касающиеся младенцев, у которых привязанность развивается медленно, также согласуются с выдвинутой здесь теорией. В то время как у большинства детей к девяти месяцам имеются явные признаки избирательно направленного поведения привязанности, у отдельных детей появление такого поведения задерживается, иногда значительно — в таком случае оно приходится на второй год жизни. Данные свидетельствуют, что обычно это дети, которые по той или иной причине получили гораздо меньше социальной стимуляции от матери, чем дети, у которых поведение привязанности развивалось быстрее.

Задержкой поведения привязанности отличаются дети, воспитывающиеся в детском учреждении, где нет личного общения. Мы уже упоминали о данных Провенс и Липтон (Provence, Lipton, 1962). Они отмечают, что в годовалом возрасте у семидесяти пяти детей, которых они наблюдали, не было признаков избирательно направленного поведения привязанности. (Все дети находились в детском учреждении с пяти недель или с более раннего возраста.)

Данные Эйнсворт (Ainsworth, 1963, 1967) относительно детей племени ганда, воспитывавшихся в семьях, согласуются с данными Провенс и Липтон. Среди двадцати семи гандийских детей, за которыми она вела наблюдения, четверо заметно отставали в проявлениях привязанности. Двое из них были сводными сестрами (у них были разные матери), в возрасте одиннадцати-двенадцати месяцев соответственно они фактически еще не проявляли какой-либо избирательности или привязанности. Двое других были близнецами (мальчик и девочка). По сути дела, у них не было признаков поведения привязанности в возрасте тридцати семи недель — к моменту, когда наблюдения были завершены.

Когда матерей этих двадцати семи детей оценили с точки зрения качества ухода, который они обеспечивали своему малышу по семибалльной системе, оказалось, что низкие оценки получили только те матери, у детей которых не сформировалось поведение привязанности. Эти матери регулярно оставляли своих детей на продолжительное время, они также делили свои обязанности по уходу за ребенком с кем-то еще, даже если были дома. Когда оценили уход за каждым ребенком в целом (со стороны матери или еще кого-либо), то оказалось, что такие дети очень сильно проигрывали по сравнению со всеми остальными, исключением был лишь один малыш, у которого имелась привязанность.

Обсуждая результаты своих наблюдений, Эйнсворт подчеркивает, что понятие «материнский уход», которое она использовала в своем исследовании, имеет слишком общий характер. Как уже говорилось, наиболее важным компонентом материнского ухода, с точки зрения Эйнсворт, является доброжелательное общение с ребенком, а не повседневный уход за ним.

Роль различных рецепторов

Как в этих экспериментах, так и в повседневной обстановке стимуляция, получаемая ребенком в процессе общения и эффективно способствующая формированию у него поведения привязанности, включает в себя совокупность визуальных, слуховых, тактильных, а также кинестетических и обонятельных воздействий. В связи с этим возникают вопросы: какие (если они есть) из этих видов взаимодействия являются незаменимыми для развития привязанности и какие из них наиболее действенны?

При обсуждении этой темы выделяются два направления. В большинстве старых публикаций предполагалось, что привязанность развивается на основе кормления ребенка, особое значение придавалось тактильной, в частности, оральной стимуляции. В более поздних работах это предположение было подвергнуто сомнению, например, такими учеными, как Рейнголд (Rheingold, 1961) и Уолтере и Парк (Walters, Parke, 1965), точка зрения которых имеет много общего с выдвинутой здесь. Эти исследователи подчеркивают, что с первых же недель зрение и слух ребенка активно функционируют в качестве средств социального взаимодействия; они ставят под сомнение особую роль, до сих пор приписываемую тактильной и кинестетической стимуляции. Не только улыбка и лепет, но и зрительный контакт глаз также, по-видимому, играет совершенно особую роль в формировании связей между младенцем и матерью (Robson, 1967).

Тот факт, что зрительный контакт имеет большое значение, подтверждается тем, что при повседневном уходе за младенцем мать обычно держит его таким образом, что они редко бывают обращены лицом друг к другу; однако когда мать настроена на общение с ним, она обычно держит его перед собой, чтобы его лицо было обращено к ней (Watson, 1965). Это наблюдение согласуется со сведениями о том, что младенец привязывается к людям, которые вступают с ним в общение и взаимодействие, а не к тем, кто главным образом занимается удовлетворением его физических потребностей.

При первом чтении может показаться, что мнение о том, будто визуальные стимулы доминируют над тактильными и кинестетическими, подтверждается также исследованием развития привязанности у младенцев, которые не любят, чтобы их качали. Это исследование проводилось Шаффером и Эмерсоном (Schaffer, Emerson, 1964b). Однако такой вывод едва ли правомерен.

В этой работе, которая представляет собой часть более широкого исследования, посвященного развитию привязанности (1964а), ученые обнаружили группу детей (девять из тридцати семи годовалых малышей), о которых их матери говорили, будто бы они активно сопротивляются укачиванию. Как сказала одна мать: «Он не дает себя укачивать; он сопротивляется и вырывается». О других девятнадцати детях говорили, что они любят, чтобы их качали, а остальные девять малышей относятся к этому спокойно. С точки зрения развития привязанности «любители» и «противники» укачивания мало чем отличались: единственным существенным различием было то, что в возрасте одного года степень привязанности была более высокой у «любителей» качания. Однако в полтора года эта разница хотя и сохранялась, но больше не была значимой. В этом возрасте не наблюдалось также и какой-либо разницы между детьми по количеству лиц, на которых было направлено их поведение привязанности.

Хотя данные о таком небольшом различии между этими двумя группами можно было бы истолковать как свидетельство малой роли физического контакта в развитии привязанности, необходима осторожность в выводах. Было бы серьезной ошибкой полагать, что младенец, описанный Шаффером и Эмерсоном как «противник» укачивания, не получает никакой тактильной или кинестетической стимуляции. Наоборот, малышам, которые не любили, чтобы их качали, нравилось, когда их кружили или возились с ними; более того, они с удовольствием сидели у матери на коленях во время кормления; а когда они были чем-нибудь встревожены, то держались за материнскую юбку или прятали лицо у нее в коленях. Единственное, что позволяло считать их не такими, как все, — это то, что они не терпели, когда их сдерживали: а поскольку укачивание ограничивало их движения, они протестовали против него. Таким образом, хотя эти дети, возможно, получали значительно меньше тактильной стимуляции, чем дети, которых укачивали, однако и поступавшую к ним стимуляцию нельзя считать незначительной.

Исследования развития привязанности у слепых детей также дают весьма неоднозначные результаты. С одной стороны, утверждается, что привязанность слепого младенца к матери и с точки зрения ее избирательности, и по интенсивности значительно слабее, чем привязанность зрячего ребенка (Robson, 1967) (Робсон почерпнул это из личных бесед с Дэниэлом Фридманом, Селмой Фрейбург и Дороти Берлингем); с другой стороны, существует мнение, что создаваемое поведением слепых детей впечатление, будто они легко меняют человека, к которому испытывают привязанность, на незнакомого, не соответствует действительности. Оно основано на том, что слепой ребенок, так же как и зрячий, в момент тревоги, если рядом нет близкого человека, имеет обыкновение цепляться за любого, кто может оказаться поблизости (Nagera, Colonna, 1965). Возможно, решение этого противоречия заключается в том, что у слепых детей привязанность к конкретному лицу формируется намного медленнее, чем у зрячих, однако после того, как привязанность образовалась, у слепых детей она сильнее и остается таковой дольше, чем у зрячих малышей.

На самом деле данных, позволяющих ответить на поставленные вопросы, еще нет. То, что дистантные рецепторы играют намного более важную роль, чем та, которая отводилась им до сих пор, кажется бесспорным, но не стоит делать вывод, что значение тактильных и кинестетических рецепторов невелико. Напротив, когда ребенок очень расстроен, физический контакт ему, очевидно, жизненно необходим: он успокаивает плачущего младенца в первые месяцы его жизни и утешает испуганного ребенка в более старшем возрасте. Наиболее разумной в настоящее время представляется точка зрения, согласно которой, очевидно, каждый вид социального взаимодействия играет свою важную роль; тем не менее благодаря многообразию компонентов структуры поведения привязанности недостаток одного вида взаимодействия может быть восполнен каким-то другим. Известно, что наличие множества альтернативных средств, с помощью которых могут быть удовлетворены потребности, связанные с выживанием, — весьма распространенное явление в животном мире.

Поскольку в настоящее время установлено, что у животных существует период, наиболее благоприятный для развития поведения привязанности к какой-либо предпочитаемой особи, естественно, возникает вопрос: не обстоит ли дело подобным образом и у человека? Большинство ученых, ориентированных на этологию, склонны давать на него положительный ответ. Каковы же основания для такого ответа?

Данные, свидетельствующие о наличии стадии повышения сензитивности

Некоторые исследователи, изучавшие этот вопрос, например Грей (Gray, 1958), Амброуз (Ambrose, 1963), Скотт (Scott, 1963) и Бронсон (Bronson, 1965), полагают, что в первые пять-шесть недель жизни младенец еще не готов к началу формирования поведения привязанности к какому-либо определенному лицу. Ни возможности его восприятия, ни уровень организации поведения не позволяют ему вступать в социальное взаимодействие, если не считать самого примитивного.

Примерно после шести недель младенец постепенно приобретает способность различать то, что он видит, слышит и ощупывает и, кроме того, его поведение становится намного лучше организованным. В результате к третьему месяцу жизни различия в социальном поведении младенцев, воспитываемых в семье и в детских учреждениях, становятся очевидными. Основываясь на этих данных и исходя из быстрого развития у ребенка мозговых структур, можно сделать предварительный вывод, что хотя готовность к формированию привязанности в первые недели после рождения находится на низком уровне, в течение второго и третьего месяцев она возрастает. Тот факт, что к концу первого полугодия у многих детей определенно присутствуют элементы поведения привязанности, позволяет предположить, что на протяжении предшествующих месяцев — четвертого, пятого и шестого — большинство младенцев находятся в состоянии повышенной чувствительности к развитию поведения привязанности.

Добавить что-либо к этой общей констатации трудно. В частности, неизвестно, превышает ли уровень сензитивности в течение одного из этих месяцев ее уровень в следующие месяцы жизни младенца или нет.

Без дополнительных данных невозможно, например, принять предположение Амброуза (Ambrose, 1963), что период примерно с шести до четырнадцати недель, в течение которого ребенок изучает характерные черты человеческого лица (надындивидуальное научение), и до того, как он станет различать лица конкретных людей, может быть периодом особой сензитивности. Свидетельства, представленные им, явно неубедительны; более того, теория, на которой основана часть его аргументов о том, что запечатление является результатом снижения состояния тревоги (Moltz, 1960), принимается не всеми (см. гл. 10).

Данные, свидетельствующие о сохранении определенной степени сензитивности в течение нескольких месяцев

Хотя к шестимесячному возрасту большинство младенцев, воспитывающихся в семье, обнаруживают поведение привязанности, у некоторых детей его еще нет; так же как оно отсутствует у большинства детей, которые растут в детских учреждениях. Поскольку можно считать установленным, что у большинства из этих детей привязанность действительно возникает позднее, ясно, что в какой-то степени сензитивность сохраняется, по крайней мере, на некоторое время.

Одно из исследований Шаффера отчасти освещает этот вопрос. Целью Шаффера (Schaffer, 1963) было установить, как влияют на появление поведения привязанности длительные разлуки в середине первого года жизни. Все двадцать наблюдаемых малышей находились в двух детских учреждениях в течение десяти (или более) недель. Там у них не было возможности для формирования избирательной привязанности. Затем все малыши, которым уже было от тридцати до пятидесяти двух недель, вернулись к себе домой. Поскольку после возвращения они уже достигли возраста, в котором можно ожидать избирательного поведения привязанности, было интересно установить, насколько этот процесс задержался из-за разлуки с близкими людьми.

Шаффер обнаружил, что к годовалому возрасту у всех детей, кроме одного, имелось поведение привязанности. Различия в длительности задержки появления этого поведения у разных детей были очень значительными — от трех дней до четырнадцати недель. У восьми детей появление поведения привязанности отмечалось к концу двухнедельного пребывания дома; другим восьми детям для этого понадобилось от четырех до семи недель; а трем остальным — от двенадцати до четырнадцати недель.

Из множества факторов, которые, очевидно, обусловливали эти различия, можно легко выделить два: 1) условия в детском учреждении и 2) опыт, полученный после возвращения домой. Как ни удивительно, но ни продолжительность отсутствия детей дома, ни возраст, в котором они возвращались, не оказались значимыми.

Детей разделили на две группы. За одной группой, включавшей одиннадцать детей, ухаживали в больнице, где они были ограничены как в социальной, так и в других видах стимуляции. Матери имели возможность видеться с ними, но к большинству детей они приходили только один раз в неделю, и лишь к некоторым — четыре-пять раз. Вторая группа состояла из девяти малышей, которые содержались в доме ребенка с целью исключения их контакта с носителями открытой формы туберкулеза. Хотя этих девятерых детей матери никогда не навещали, с ними часто общались няни, которых было довольно много.

После возвращения домой у младенцев, находившихся в доме ребенка, поведение привязанности к матери сформировалось значительно быстрее, чем у детей, лежавших в больнице. У всех детей, помещенных в больницу, кроме одного, привязанность появлялась не раньше, чем через четыре недели. В то же время все младенцы из дома ребенка за исключением двоих, стали проявлять привязанность уже в течение двух недель после возвращения. Один годовалый малыш, выписанный из дома ребенка после тридцати семи недель пребывания, уже на третий день нахождения дома стал проявлять признаки привязанности.

Исходя из этих данных, можно с уверенностью сказать, что, если ребенок получает достаточно социального взаимодействия в середине и во второй половине первого года жизни, у него быстро развивается избирательная привязанность при наличии соответствующих условий; в то же время без такой социальной стимуляции у него значительно медленнее будет формироваться привязанность. Когда общий уровень социальной стимуляции низок, ясно, что редкие визиты матери недостаточны, чтобы улучшить положение (хотя это все же лучше, чем ничего).

Безусловно, самая интересная часть исследования Шаффера касается вопроса о том, как быстро развивалась привязанность у детей, находившихся в доме ребенка. Семеро из девятерых обнаруживали ее в течение двух недель после возвращения домой; еще у одного из двух других причина задержки наверняка заключалась в том, что после возвращения домой он получал слишком мало внимания со стороны окружающих. Это был мальчик в возрасте тридцати шести недель, вернувшийся домой после двенадцати недель пребывания в доме ребенка. За ребенком ухаживал отец-инвалид, а мать работала, поэтому малыш мало ее видел. Хотя оба родителя очень любили ребенка, в этот период никто из них не уделял ему много внимания, и поведения привязанности у него не наблюдалось. Однако через два с половиной месяца мать оставила работу и посвятила себя семье. В течение нескольких дней ребенок, которому к тому времени исполнился год, начал проявлять сильную привязанность именно к матери.

Эти данные показывают, что если имеются хотя бы минимально необходимые социальные условия, готовность к образованию привязанности может сохраняться у некоторых младенцев, по меньшей мере, до конца первого года жизни. Тем не менее многие вопросы остаются без ответа. Во-первых, что подразумевается под этими минимально необходимыми условиями? Во-вторых, является ли привязанность, которая развивается позднее, чем обычно, такой же сильной, стабильной и надежной (т.е. дающей ощущение безопасности), как привязанность, которая развивается в более раннем возрасте? В-третьих, как долго на втором году жизни может сохраняться готовность к формированию привязанности? Каким бы ни был предельный срок, ясно, что после шести месяцев условия для развития привязанности обычно становятся менее благоприятными. Главная причина этого в том, что возрастает готовность возникновения реакций страха и их интенсивность.

Боязнь незнакомых людей и снижение сензитивности

С возрастом у детей, как и у детенышей различных видов животных, начинает возникать страх при виде всего незнакомого, включая новых для них людей. Когда реакции страха достигают обычной и/или высокой интенсивности, у младенца появляется стремление избежать такой ситуации, удалиться, а не приблизиться к новому объекту. В результате вероятность того, что у него разовьется привязанность к какому-либо новому человеку, уменьшается.

Прежде чем ребенок проявит страх, его реакция на появление незнакомого человека проходит через три стадии (Freedman, 1961; Schaffer, 1966; Ainsworth, 1967).

1 Стадия, когда ребенок зрительно не различает знакомых и незнакомых.

2 Стадия, длительность которой обычно составляет шесть — десять недель, во время которых ребенок реагирует на незнакомых людей положительно и отвечает им довольно охотно, хотя и не с такой готовностью, как знакомым.

3 Стадия длится четыре — шесть недель, в течение которых ребенок затихает при виде незнакомого человека и внимательно смотрит на него.

Только после этого у него появляется поведение, типичное для состояния страха, например, отворачивание и попытки отдалиться от незнакомого человека, сопровождаемые визгом или плачем, а также выражением неприязни на лице.

Возраст, в котором впервые при виде незнакомых людей у детей появляется явный страх, различен; он также различается в зависимости от используемых критериев. У некоторых младенцев — это двадцать шесть недель; у большинства же детей — примерно восемь месяцев; а у небольшого числа детей его появление задерживается вплоть до второго года жизни (там же).

У ребенка страх от прикосновения к нему незнакомого человека или от того, что тот берет его на руки, появляется раньше, чем страх при виде этого человека (Tennes, Lampl, 1964).

Объясняя более позднее появление страха при виде незнакомых людей, которое встречается у некоторых младенцев, разные исследователи указывают на различные факторы. Так, Фридман (Freedman, 1961) и Эйнсворт (Ainsworth, 1967) отмечают, что чем позднее развивается привязанность, тем позднее возникает реакция страха перед незнакомыми людьми; в то же время Шаффер (Schaffer, 1966) замечает, что чем больше людей ребенок встречает в повседневной жизни, тем позднее у него возникает боязнь незнакомых людей. Несомненно, что помимо этих двух факторов имеются и другие.

По мере взросления страх детей перед незнакомыми людьми становится все более явным. Теннес и Лампль (Tennes, Lampl, 1964) считают семь — девять месяцев возрастом наивысшей интенсивности реакции страха, тогда как Морган и Риччути (Morgan, Ricciuti, 1969) полагают, что пик страха наступает на втором году жизни ребенка. Эйнсворт (Ainsworth, 1967) утверждает, что заметное усиление реакции страха наблюдается в девять-десять месяцев. Однако она также признает, что между детьми имеются большие различия, а кроме того, от месяца к месяцу у любого младенца могут происходить необъяснимые изменения.

Главная трудность в определении сроков появления реакции страха и пика его интенсивности в том, что у каждого ребенка его проявления различаются в зависимости от конкретных условий. Например, как появление, так и интенсивность реакции страха в значительной степени зависят от расстояния, на котором находится незнакомый человек от ребенка, приближается ли он к нему и что при этом делает; вероятно, они также зависят от того, находится ли младенец в знакомой или новой для него обстановке, здоров он или болен, устал или полон сил. Еще один фактор, который специально изучали Морган и Риччути (Morgan, Ricciuti, 1969), — это фактор местонахождения ребенка — на коленях у матери или в стороне от нее. Начиная с восьми месяцев это имеет большое значение: когда ребенок сидит на расстоянии полутора метров от матери, у него возникает гораздо более сильная реакция страха, чем на коленях у матери. Эти данные, безусловно, имеют прямое отношение к тому, что с восьми месяцев малыш начинает использовать свою мать в качестве надежной базы, с которой он ведет исследование окружающего мира.

Другое свидетельство, указывающее на усиление тенденции негативно реагировать на незнакомых людей, — это реакция детей различных возрастов на смену лица, выполняющего роль матери. Предварительные результаты исследования реакций семидесяти пяти детей, каждого из которых в возрасте от шести недель до года перевели из детского дома в дом приемных родителей, были описаны Ярроу (Yarrow, 1963).

Ни у кого из детей в возрасте шести — двенадцати недель не наблюдалось ни огорчения, ни беспокойства, однако у некоторых трехмесячных детей эти реакции имели место. С возрастом увеличивалось не только количество детей, у которых отмечались негативные реакции, но и степень проявлений этих реакций была серьезнее. Среди шестимесячных детей некоторые нарушения поведения отмечались у 86%, а среди семимесячных или чуть постарше «заметные нарушения» имелись у всех. Нарушение поведения выражалось в ослаблении таких социальных реакций, как улыбка и лепет, при этом усиливались плач и цепляние. Поведение отличалось также необычной апатией, нарушением питания и сна, а кроме того, потерей ранее приобретенных навыков.

Заключение

Как подчеркивал Колдуэлл (Caldwell, 1962), проблема сензитивных периодов относится к числу весьма сложных. Хайнд (Hinde, 1963), например, полагает, что у каждой отдельной реакции, вероятно, имеется свой собственный сензитивный период. Конечно, многое зависит от того, интересует ли нас развитие избирательной привязанности или последствия разрыва уже образовавшейся привязанности. Нет сомнений в том, что образовавшаяся привязанность особенно уязвима в течение нескольких лет после первого года жизни.

Что касается развития первой привязанности, то достаточно ясно, что с трех до шести месяцев дети обладают чувствительностью и готовностью к установлению избирательной привязанности, которые еще могут сохраняться и после шести месяцев, но со временем этот процесс становится все более затруднительным. Очевидно, что к началу второго года жизни ребенка эти трудности уже становятся весьма значительными и не уменьшаются.

Каждый, кто знаком с теоретическими представлениями Рене Шпица относительно развития объектных отношении на первом году жизни ребенка, согласится, что они сильно отличаются от представленной здесь теории.

Поскольку взгляды Шпица пользуются широким признанием, есть смысл подробно их обсудить.

Впервые они были изложены в его ранних статьях (Spitz, 1950, 1955), а позднее без изменений вошли в его книгу «Первый год жизни» (1965). Главное положение его теории состоит в том, что настоящие объектные отношения устанавливаются не ранее восьми месяцев.

Делая этот вывод, Шпиц основывается на том, что он называет «тревогой восьмимесячного» (в данной работе для ее обозначения используется термин «боязнь незнакомых людей» или «страх незнакомых людей»). Его позицию можно кратко изложить в четырех пунктах, содержащих;

а) Наблюдения относительно возраста, в котором ребенок обычно начинает избегать незнакомых людей: Шпиц считает, что у большинства младенцев это поведение появляется примерно в восемь месяцев.

б) Предположение, что избегание незнакомых людей не может объясняться страхом, поскольку незнакомец не мог ранее причинить ребенку ни боль, ни неприятность, у малыша, по мнению Шпица, нет оснований бояться чужого человека.

в) Теорию, суть которой в том, что избегание незнакомых людей на самом деле является не бегством от чего-то пугающего, а своего рода страхом разлуки: «Такая реакция [ребенка] на встречу с незнакомым человеком, объясняется тем, что это не его мать; его мать «оставила его»...» (1965. Р. 155).

г) Вывод, который можно сделать из эмпирических данных и теории, относительно возраста, в котором ребенок выделяет среди всех свою мать и устанавливает «настоящие объектные отношения». Шпиц пишет (1965. Р. 156):

«Мы полагаем, что эта способность [особым образом реагировать на незнакомых людей] у восьмимесячного ребенка отражает то обстоятельство, что теперь он установил настоящие объектные отношения, а мать стала объектом его либидо, объектом его любви. До этого мы едва ли могли говорить о любви, потому что любви нет до тех пор пока тот, кого любят, не будет выделен среди всех остальных ...»

Из наблюдений, уже подробно описанных в этой главе, ясно, что позиция Шпица нелогична.

Во-первых, и это самое важное. Шпиц ошибается, полагая, что страх ребенка по отношению к какому-либо человеку или предмету возникает только в результате причинения ему боли или чего-то неприятного. Все новое, непривычное per se (Per se (лат.) — сам по себе. — Примеч. пер.), как правило, вызывает страх. Таким образом, нет необходимости искать иные объяснения причин избегания ребенком незнакомых людей, потому что объяснение есть — его пугает их «незнакомость».

Во-вторых, имеются убедительные свидетельства, что боязнь незнакомых людей — это реакция совершенно иного рода, чем страх разлуки: даже если мать ребенка находится в поле его зрения одновременно с незнакомцем, у ребенка могут оставаться проявления страха перед новым для него человеком. Когда впервые было выдвинуто это возражение, Шпиц (1955) ответил, что ребенок, который вел себя таким образом, был редким исключением. Но его точка зрения не могла продержаться долго. В своем тщательно проведенном экспериментальном исследовании Морган и Риччути (Morgan, Ricciuti, 1969) показали, что в возрасте от десяти месяцев до года это поведение встречалось почти у половины малышей, за которыми велось наблюдение (у тринадцати из тридцати двух).

Наконец имеется множество данных, доказывающих, что младенец способен отличать знакомого человека от незнакомого задолго до того, как начнет проявлять явную боязнь незнакомых людей.

Анализ позиции Шпица делает возможным обнаружить ее главный недостаток — это предположение о том, что при встрече с незнакомым человеком ребенок не может быть охвачен «реальным страхом», предположение, основанное на исходном допущении, что «реальный страх» вызывается только людьми и объектами, которые ребенок ассоциирует с «негативным прошлым опытом».

Теория Шпица имела некоторые нежелательные последствия. Во-первых, считая «тревогу восьмимесячного» первым показателем установления настоящих объектных отношений, теория отвлекала внимание от наблюдений, которые недвусмысленно демонстрировали, что и выделение знакомого человека, и поведение привязанности у большинства младенцев появляются задолго до того, как они достигнут возраста восьми месяцев. Во-вторых, из-за отождествления страха перед незнакомыми людьми со страхом разлуки в теории Шпица происходило смешение двух реакций, которые необходимо четко различать.

Боязнь незнакомых людей, страх разлуки и поведение привязанности

Выдвигаемая нами точка зрения, согласно которой страх разлуки и боязнь незнакомых людей — это две разные, хотя и связанные между собой формы поведения, получила поддержку почти всех, кто в последние годы публиковал свои данные, занимаясь этим вопросом. Это такие ученые, как Мейли (Meili, 1955), Фридман (Freed- man, 1961), Эйнсворт (Ainsworth, 1963, 1967), Шаффер (Schaffer, 1963, 1966; Schaffer, Emerson, 1964a), Теннес и Лампль (Tennes, Lampl, 1964), а также Ярроу (Yarrow, 1967).

Хотя в работах этих ученых имеется множество разногласий, касающихся деталей, все они сходятся во мнении, что в ходе развития ребенка страх перед незнакомыми людьми и страх разлуки появляются независимо друг от друга. Например, Шаффер (в личной беседе) сообщил, что при наблюдении за выборкой из двадцати трех младенцев у двенадцати детей страх разлуки возник до появления боязни незнакомых людей; у восьми — оба вида страха развились одновременно; а у трех — страх перед незнакомыми людьми возник до появления страха разлуки. В отличие от него Бенджамин (Benjamin, 1963) утверждает, что в наблюдаемой им выборке средний возраст, в котором появлялся и достигал своего пика страх разлуки, на несколько месяцев превосходил возраст, в котором возникал и достигал наибольшей интенсивности страх перед незнакомыми людьми.

Таким образом, хотя мнения ученых относительно связи между страхом перед незнакомыми людьми и страхом разлуки расходятся (несомненно, что это происходит из-за множества действующих факторов и используемых критериев), в одном их взгляды едины — эта связь не является простой. Ни в одном из исследований не приводятся данные о том, что эти две реакции имеют один источник или развиваются параллельно.

То, что страх разлуки и страх перед незнакомыми людьми — это разные реакции, согласуется с точкой зрения Фрейда. С самого начала Фрейд считал, что страх и боязнь какого-то пугающего объекта из внешней среды — это не одно и то же. Он полагал, что здесь уместны два разных термина. Большинство психоаналитиков чувствовали это различие, хотя и высказывались по этому поводу слишком противоречиво. В своих ранних статьях (Bowlby, 1960а, 1961а), обсуждая некоторые из этих проблем и специально останавливаясь на страхе разлуки, я придерживался схемы, во многом схожей с той, которая была принята Фрейдом в конце жизни.

Проще всего провести различие по следующему признаку: с одной стороны, иногда мы стараемся избежать (to withdraw or escape) ситуации или объекта, который мы считаем пугающим, а с другой стороны, мы можем стремиться к какому-то человеку и стараемся остаться с ним, так как он дает нам ощущение безопасности, или пытаемся остаться там, где чувствуем себя надежно защищенными. Первая форма поведения обычно сопровождается ощущением испуга или страха, все это похоже на то, что имел в виду Фрейд, когда говорил о «реальном страхе» (Freud, 1926. Р. 108). Вторая форма поведения — это, конечно же, то, что мы называем здесь поведением привязанности. До тех пор пока может сохраняться необходимая близость к тому лицу, в отношении которого сформировалась привязанность, неприятные ощущения не возникают. Однако когда нет возможности сохранить близость к такому лицу или происходит его утрата, или возникает какое-то препятствие, последующие поиски и усилия сопровождаются чувством беспокойства — более или менее сильного; то же самое происходит, когда существует угроза утраты. В этом беспокойстве при разлуке или при угрозе разлуки Фрейд начал видеть «ключ к пониманию страха», о чем писал в своих поздних произведениях (там же. Р. 137).

Эти вопросы анализируются во втором томе данного произведения — в нем содержатся переработанные статьи, опубликованные ранее. А пока нам еще есть что сказать о развитии поведения привязанности.

Очевидно, что тот конкретный паттерн поведения привязанности, который формируется у любого ребенка, отчасти зависит от особенностей и склонностей, привносимых ребенком и матерью в свое взаимодействие, а отчасти от влияния каждого из них на другого в этом процессе. На практике всегда трудно определить, в какой степени поведение каждого из партнеров является результатом их исходных склонностей, а в какой степени на него повлияло поведение партнера. Поскольку число возможностей практически бесконечно, а систематические исследования их еще только начинаются, можно привести лишь несколько примеров таких исследований.

Предрасположенности младенца и их влияние на поведение матери

В своей недавней работе Мосс (Moss, 1967) показал, что в первые месяцы жизни существуют большие различия в поведении младенцев во время сна и во время плача, а также в том, как эти реакции влияют на поведение матери. Мальчики отличаются от девочек в этом отношении. Мосс обнаружил, что в младенческом возрасте мальчики обычно спят меньше, а плачут больше, чем девочки. Возможно, поэтому, считает Мосс, мальчикам до трехмесячного возраста матери уделяют в среднем больше внимания, чем девочкам; мальчики также имеют больше физического контакта с матерями (их чаще держат на руках или качают). Как это влияет на будущее взаимодействие, неизвестно, но было бы удивительно, если бы такого влияния не было.

Другая причина особенностей поведения младенцев — нейрофизиологические нарушения в результате неблагоприятного протекания пренатального и перинатального развития: существуют убедительные данные, показывающие, что у детей с такими нарушениями проявляется ряд негативных тенденций, которые могут прямо или косвенно влиять на паттерн поведения привязанности, развивающейся впоследствии. В исследовании, в котором поведение двадцати девяти мальчиков с асфиксией при рождении в течение первых пяти лет жизни сравнивалось с поведением контрольной группы, Юкко (Ucko, 1965) обнаружил ряд значительных различий. Мальчики, страдавшие асфиксией, с самого начала были более чувствительны к шуму и спали беспокойнее, чем дети из контрольной группы. На них сильнее действовали изменения в окружающей обстановке: например, перемены, связанные с семейным отдыхом, переездом или с короткой разлукой с одним из членов семьи. При поступлении в детский сад и в школу значительно больше таких детей испытывали чувство тревоги, страха и цеплялись за мать, чем это имело место среди детей контрольной группы. Когда была проанализирована вся информация о первых пяти годах их жизни, оказалось, что малыши, страдавшие от асфиксии, чаще попадали в разряд «очень трудных» или «преимущественно (much of the time) трудных», чем дети из контрольной группы (тринадцать детей из числа страдавших асфиксией против двоих из контрольной группы). Более того, степень нарушений у этих детей значимо коррелировала со степенью тяжести зафиксированной при рождении асфиксии.

Очевидно, имеющиеся у этих малышей особенности не только сами сохранялись, по крайней мере до некоторой степени, но и оказывали влияние на характер реагирования матери. В подтверждение этого Прехтль (Prechtl, 1963) приводит следующие данные. Он описывает два синдрома, часто встречающиеся у младенцев с минимальной мозговой дисфункцией: 1) малоподвижный, апатичный ребенок, который слабо реагирует и мало плачет; 2) легко возбудимый младенец, который не только реагирует на малейший раздражитель и часто плачет, но и склонен проявлять внезапные и непредсказуемые переходы он сонливого состояния, когда его трудно расшевелить, к противоположному состоянию, когда он не засыпает и его трудно успокоить. Хотя при обоих синдромах состояние в течение первого года улучшается, ребенок, страдающий одним из них, создает для матери значительно больше проблем по сравнению с ребенком, у которого нормальный уровень возбудимости. Например, апатичный малыш инициирует меньше общения, приносит своей матери меньше удовлетворения и поэтому ему меньше уделяется внимания, в то время как легко возбудимый и непредсказуемый младенец способен довести свою мать до изнеможения. В результате она может проявлять повышенную тревожность при уходе за ним, или отчаяться в своих стараниях делать все, как следует, в результате чего у нее появится склонность к его отвержению. И в том, и в другом случае паттерн поведения матери может стать существенно иным, а не тем, каким он мог бы быть; в то же время Сандер (Sander, 1969) показал, что если мать обладает спокойным, уравновешенным характером, такое изменение, возможно, и не произойдет.

Другие данные относительно различного влияния, которое оказывают на поведение матерей младенцы с исходно разными (или, по крайней мере, очень рано появившимися) отклонениями, приведены в работе Ярроу (Yarrow, 1963), изучавшего поведение детей, воспитывающихся приемными родителями и попечителями. Он обнаружил следующее: даже когда младенцы одного возраста и пола в первые недели жизни находились в одном и том же доме, где за ними ухаживали люди, заменявшие им родителей, активному ребенку уделялось значительно больше внимания, чем пассивному по той простой причине, что он, требуя к себе внимания, вознаграждал того, кто за ним ухаживал.

В качестве примера резко различного поведения и получаемого опыта общения Ярроу приводит пример с двумя шестимесячными мальчиками, которых практически с самого рождения воспитывала одна приемная мать. С первых дней своей жизни один из мальчиков, которого звали Джек, был относительно пассивным, а другой, Джордж, довольно активным. Джек «не проявлял никакой инициативы в общении. Он не стремился к контакту с людьми, у него не было реакций приближения... если не спал, он большую часть времени пребывал в состоянии пассивного спокойствия и сосал пальцы». Джордж, наоборот, в том же возрасте «был очень настойчив в своих требованиях и постоянно стоял на своем, пока не добивался желаемого... [он] чутко реагировал на стимулы, связанные с общением, и брал на себя инициативу в поисках ответной реакции от других». Неудивительно, что эти мальчики получали совершенно разный в количественном и качественном отношении опыт общения. В то время как Джорджа «и его приемная мать, и приемный отец, и все дети часто брали на руки и играли с ним», Джек «подолгу лежал в своем манеже... в дальнем углу столовой, не участвуя в общей жизни семьи». Одинаковым был только физический уход за этими малышами.

Примеры такого рода заставляют понять, в какой степени сам ребенок играет ту или иную роль в формировании собственной среды. Однако нельзя считать, что все исходно имеющиеся наклонности поведения проявляются сразу же после рождения — так, как это описано в этой книге. Напротив, вероятнее всего, некоторые из них заявят о себе спустя месяцы или годы. Но до тех пор пока у нас не будет методов определения таких особенностей, обсуждение их сводится к чистым предположениям.

Особенности поведения матери и их влияние на ребенка

Точно так же, как изначально присущие младенцу особенности могут оказывать влияние на уход и заботу о нем матери, так и характерные ее особенности могут влиять на то, как реагирует на нее ребенок. Однако вклад матери в эту ситуацию значительно сложнее: он связан не только со свойствами ее характера и способностями, но и с долгой историей межличностных отношений в ее родной семье (а может быть, и в других семьях), а также с длительным процессом усвоения ценностей и практического опыта своей культуры. Исследование этих многочисленных взаимодействующих между собой факторов и того, как все они влияют на многообразие наблюдаемого нами материнского поведения, лежит уже за пределами настоящей книги.

Неудивительно, что еще до рождения младенца с некоторой долей уверенности можно говорить о том, как мать будет относиться к своему будущему ребенку. Например, Моссу (Moss, 1967) в его проекте, на который мы уже ссылались, удалось определить, в какой степени отношение матери к плачу ребенка в первые три месяца его жизни коррелировало с представлениями и чувствами, высказанными ею за два года до рождения ребенка. Это были представления о семейной жизни и уходе за ребенком вообще, а также о том, какие радости и разочарования ее ожидают, когда у нее появится свой малыш. В результате исследования поведения двадцати трех пар матерей с детьми Мосс обнаружил, что женщины, которые два года назад относились к категории «принимавших родительскую роль» и сосредоточивались на положительных аспектах материнства, после рождения ребенка более чутко реагировали на плач младенца, чем женщины, рейтинг которых по этой шкале был значительно ниже.

Хотя в исследовании Мосса и не приводится данных на этот счет, но можно предположить, что дети, матери которых более чутко реагируют на их потребности, развиваются по-другому, чем те малыши, у которых матери не столь отзывчивы, и что эти различия в поведении будут в дальнейшем оказывать влияние на поведение самих матерей. Таким образом могут устанавливаться круговые процессы, имеющие далеко идущие последствия.

Подтверждающие это данные представлены учеными, которые в ходе лонгитюдного исследования фиксировали особенности взаимодействия матерей с их маленькими детьми, начиная подобные записи в некоторых случаях еще до момента появления ребенка на свет. В галерее портретов этих пар, представленных Давид и Аппель (David, Appell, 1966), Сандером (Sander, 1964, 1969) и Эйнсворт (Ainsworth, Wittig, 1969) в процессе их взаимодействия, можно встретить матерей с исходно присущими им очень разными характеристиками. В них, конечно же, показано, что каждая мать в большей или меньшей степени находилась под влиянием своего ребенка. Тем не менее каждая мать реагировала по-своему: одну вдохновляли попытки ребенка вступить с ней в общение, другая избегала их. Одна становилась более заботливой, когда ребенок плакал, другая — более нетерпеливой. Поэтому отношение матери к ребенку является сложным результатом, отражающим, каковы ее собственные изначальные склонности и как они изменялись или развивались в результате опыта общения с ребенком.

Нами уже отмечалось, что к концу первого года жизни ребенка каждая пара мать — ребенок вырабатывает характерный для нее паттерн взаимодействия. Более того, едва ли можно преувеличить многообразие различий между этими парами. Например, Давид и Аппель (David, Appell, 1966, 1969), описывая свои наблюдения, подчеркивают, какие огромные различия существуют между парами, если взять только время их взаимодействия, не говоря уже о различиях в его качестве. В своих работах они описывают в качестве полярных случаев, с одной стороны, мать, которая практически все время, пока ее дочь не спала, проводила с ней, с а другой стороны, мать, которая все свое время посвящала домашнему хозяйству, пренебрегая заботой о дочери, так что они практически не общались. В третьей паре мать и сын много времени проводили вместе: наблюдая друг за другом, они молча занимались каждый своим делом. Четвертая пара могла в течение продолжительного времени не общаться, но внезапно и непредсказуемо эти периоды сменялись периодами долгого и тесного взаимодействия, которое инициировала мать.

Пока Давид и Аппель опубликовали слишком мало данных, чтобы понять, что является основной причиной этих огромных различий в поведении пар. Очевидно, однако, что с точки зрения степени активности реагирования одного партнера на инициативы другого различия между матерями были больше, чем между детьми. Например, в ходе этого исследования было отмечено, что все дети отзывались на любую попытку матери начать взаимодействие, так что разброс реакций среди детей был близок к нулю. И наоборот, различия в реагировании матерей были очень большими. Каждая из матерей оставляла без внимания какое-то количество инициатив со стороны ребенка; и все же, в то время как одна мать постоянно реагировала больше, чем на половину из них, были и другие матери, которые почти вообще не обращали на них внимание. Как и можно было ожидать, отзывчивые матери радовались общению с ребенком, тогда как некоторым матерям общение с малышом казалось обременительным, за исключением тех случаев, когда они сами были инициаторами взаимодействия.

Эти данные убедительно показывают, что когда ребенку исполняется год, роль матери в интенсивности взаимодействия значительно больше, чем роль ребенка. Очевидно, сходный вывод можно сделать из исследования Бишопа (Bishop, 1951), в котором велось наблюдение за поведением детей в детском саду во время двух получасовых периодов пребывания их в игровой комнате вместе с матерями. Формы взаимодействия между матерью и ребенком колебались от почти непрерывного до эпизодического общения, причем главным фактором здесь было то, в какой степени мать реагировала на инициативы ребенка или игнорировала их.

Каковы бы ни были причины того или иного поведения матери по отношению к ее ребенку, имеется множество данных, показывающих, что в любом случае оно играет ведущую роль в определении паттерна привязанности, который впоследствии формируется у ребенка. Косвенное подтверждение этого представил Ярроу (Yarrow, 1963) в своем исследовании развития сорока детей в первые полгода жизни, которые они провели в семьях опекунов или приемных родителей.

В возрасте шести месяцев у каждого ребенка оценивались поведенческие характеристики на основе данных, полученных из наблюдений во время выполнения тестов и в ситуациях общения, а также из бесед с матерью или лицом, выступающим в ее качестве. Эти оценки соотносились с рейтинговыми оценками того опыта, который ребенок приобрел за эти месяцы. Сведения об этом опыте были получены на основе регулярных наблюдений за процессом взаимодействия матери и младенца у них дома. Был обнаружен целый ряд значимых корреляций. Например, установили, что способность младенца справляться с фрустрацией и стрессом весьма высоко коррелировала со следующими характеристиками материнского поведения:

— общим показателем частоты и продолжительности физического контакта, получаемого ребенком от матери;

— степенью адаптированности того положения, в котором мать держала ребенка на руках, к его особенностям и ритмам [158] ;

— эффективностью методов, применяемых ею, чтобы успокоить ребенка;

— активностью стимуляции и побуждения ребенка со стороны матери реагировать на общение, выражать свои потребности или продвигаться в своем развитии;

— степенью соответствия материалов, предоставляемых ребенку, и опыта действия с ними индивидуальным возможностям ребенка;

— частотой и силой выражения положительных чувств к нему со стороны матери, отца и других людей.

Каждый из этих показателей материнского поведения положительно коррелировал со способностью ребенка справляться со стрессом. Коэффициенты составляли +0,50 и выше, причем самыми высокими были показатели степени приспособления матери к ритмам своего ребенка и к его развитию.

Все эти характеристики материнского поведения также положительно коррелировали с инициативностью общения у различных детей; но ни в одном случае величина корреляции не была такой большой, как в отношении способности детей справляться со стрессом.

Исследование Ярроу не содержит данных о том, имеется ли корреляция оцениваемых показателей материнского поведения с паттернами привязанности этих детей в год и позднее. Однако наблюдения Эйнсворт и других исследователей позволяют предположить, что такая корреляция существует.

Размышляя над своими последними данными, полученными методом лонгитюдного исследования, Эйнсворт перечисляет ряд показателей материнского поведения, которые, как она считает, способствуют развитию надежной привязанности; некоторые из них сходны с показателями, предложенными Ярроу. Ее список включает: а) частый и длительный физический контакт между ребенком и матерью, особенно в первые шесть месяцев, а также способность матери успокоить расстроенного ребенка, держа его на руках; б) чуткую реакцию матери на сигналы ребенка и особенно ее способность выбирать время для общения в соответствии с его ритмами активности; в) упорядоченность окружающей ребенка обстановки, благодаря которой он может улавливать результаты своих собственных действий. Еще одно приведенное Ярроу условие, которое, возможно, в такой же степени является как результатом перечисленных выше характеристик, так и самостоятельным условием, — это взаимное удовольствие, которое мать и ребенок испытывают от общения друг с другом.

Ряд других ученых с клиническим опытом работы (см.: David, Appell, 1966, 1969; Sander, 1962, 1964; Bettelheim, 1967) тоже пришли к анализу некоторых из этих условий как имеющих огромное значение для развития ребенка. Особое внимание уделяется, с одной стороны, чуткости матери к сигналам ребенка и правильному выбору времени для общения с ним, а с другой — тому, чувствует ребенок или нет, что его попытки вступить в общение ведут к прогнозируемым результатам, и может ли оценить, насколько его инициативы в установлении взаимного обмена с матерью действительно успешны. Вполне вероятно, что когда все эти условия выполняют, то между матерью и ребенком устанавливаются активные, дружелюбные отношения и формируется надежная привязанность. Если условия выполняются лишь частично, то имеют место некоторые трения, взаимоотношения сопровождаются определенным неудовольствием, а развивающаяся привязанность менее надежна. Наконец, если названные выше условия практически совсем не выполняются, в результате могут возникать серьезные нарушения в общении и привязанности. Среди них, конечно, следует назвать значительную задержку в развитии привязанности из-за недостаточного общения и, возможно, некоторые формы аутизма из-за того, что ребенку слишком трудно прогнозировать реакции матери или того, кто ее заменяет.

Если учесть характер факторов, которые, как теперь представляется, оказывают важное влияние на формирование паттернов поведения привязанности, не удивительно, что изучение некоторых особенностей ухода и воспитания детей дали так много отрицательных результатов (см.: Caldwell, 1964). Данные, касающиеся кормления грудью или из бутылочки, удовлетворения потребностей по желанию или по расписанию, раннего отлучения от груди или позднего, даже если они вполне точны, мало что нам говорят. Как несколько лет назад показал Броуди (Brody, 1956), грудное кормление не гарантирует материнской чуткости к сигналам ребенка. Точно так же, если мать держит ребенка во время кормления на руках, это еще не гарантирует ни установления между ними контакта, ни близости.

Тем не менее нет оснований, чтобы отбросить все, что происходит во время кормления, как совершенно несущественное. В первые месяцы именно ситуация кормления служит главным поводом для взаимодействия матери и ребенка; например, она дает прекрасную возможность определить чуткость матери к сигналам ребенка, ее способность выбирать время для общения в соответствии с его ритмами и ее готовность проявлять внимание к инициативам ребенка, касающимся общения, — все это играет важную роль, определяя, каким образом будет развиваться их взаимодействие. Поэтому то, как мать кормит своего ребенка (если смотреть на этот процесс с точки зрения приведенных выше условий), может оказаться хорошим предиктором дальнейшего развития привязанности. Эйнсворт и Белл (Ainsworth, Bell, 1969) приводят фактические данные в поддержку этого тезиса, а Сандер (Sander, 1969) иллюстрирует его описанием отдельных случаев.

В настоящее время все выдвинутые гипотезы относительно условий, необходимых для развития поведения привязанности в течение первого года, мало проверены и поэтому к ним нужно относиться с осторожностью. Они приведены здесь по двум причинам. Во-первых, они возникли из тщательных наблюдений ученых, сочетающих клинический опыт с пониманием и уважением научного метода; во-вторых, они легко могут вписаться в современную психологическую теорию. Будем надеяться, что вскоре они станут объектом скрупулезного исследования.

Ограничения, связанные с эгоцентризмом

Одно из самых ранних и наиболее обоснованных открытий Пиаже в том, что до семи лет ребенку исключительно трудно смотреть на вещи с точки зрения другого человека (Piaget, 1924; Piaget, Inhelder, 1948). Хотя к школьному возрасту ребенок в принципе способен понимать, что другой человек может смотреть на вещи иначе, он все еще не готов применять это понимание на практике. Выполнение соответствующего теста показывает, что он может ясно себе представить лишь вещи, которые он видит и оценивает со своей собственной точки зрения. Такую ограниченность умственного развития Пиаже обозначает термином «эгоцентризм».

Эгоцентризм оказывает влияние на все сферы общения и взаимодействия ребенка с другими людьми, ограничивая их независимо от того, происходят ли они на вербальном или на невербальном уровне. Показано, например, что до семи лет в процессе вербального общения с другими людьми ребенок мало заботится о том, чтобы его собеседнику было понятно то, о чем он рассказывает. Очевидно, он уверен в полной осведомленности любого его собеседника о ситуации и действующих лицах каждого случая, о котором он хочет рассказать. Он думает, что нужно сообщить только те подробности, которые новы и интересны ему самому. В результате, если собеседник не знает ситуации и действующих лиц, рассказ ребенка может остаться совершенно непонятным.

Та же самая трудность возникает И в чисто практическом плане, когда надо представить, как мир выглядит с точки зрения других людей и какие у них могут быть цели. Флейвелл (Flavell, 1961) сообщает о результатах опыта, когда детям в возрасте от трех до шести лет давались короткие и несложные задания. В одном из них ребенку нужно было выбрать из набора разных предметов, начиная от игрушечного грузовика до губной помады, один в качестве подарка для мамы на день ее рождения; в другом задании необходимо было так повернуть картинку, чтобы человек, который сидел напротив ребенка, видел бы ее перевернутой, т.е. «вверх ногами». В третьем задании использовалась палочка, один конец которой был тупым, а другой — острым. Когда тупой конец находился в руке ребенка, а острый в руках экзаменатора, ребенка спрашивали, чувствует ли он, что конец тупой («Да»), а потом его спрашивали, чувствует ли экспериментатор, что конец тупой. Среди трехлетних детей не более половины справились хотя бы с одним из заданий и только четверть — с несколькими. Среди шестилетних — все или подавляющее большинство детей справились со всеми заданиями.

Вот типичный пример, когда трехлетний ребенок не справлялся с заданием: ребенок выбирал в качестве подарка для мамы на день рождения игрушечный грузовик. Это напоминает случай с трехлетним мальчиком, который пытался вернуть нож, отобранный матерью, предлагая ей взамен своего мишку.

Очевидно, в эти годы у ребенка вырабатывается «образ» своей матери. Поэтому лишь постепенно его рабочая модель, содержащая его представление о матери, становится пригодной для выполнения своей роли — помогать созданию планов, связанных с тем, как воздействовать на поведение матери в отношении него.

В настоящее время не представляется возможным повлиять на ускорение развития способности ребенка понимать точку зрения другого человека (там же). В этом отношении умственное развитие, вероятно, ограничено темпами развития мозга (см. гл. 10).

Конечно, очень важно учитывать, что предложенная Пиаже концепция эгоцентризма относится лишь к когнитивному аппарату ребенка, который он использует во время построения своих моделей (образов) других людей, и не имеет ничего общего с эготизмом.

Фактически нет никаких оснований считать, что ребенку хоть в чем-то эготизм свойствен больше, чем взрослому. На самом деле, ребенок может испытывать сильную обеспокоенность относительно благополучия другого человека и искренне делать для него все, что он может. Но, как известно каждому, кто пользовался помощью ребенка, получаемый результат не всегда бывает удовлетворительным. Ребенок не справляется с этой миссией не потому, что он не хочет помочь нуждающемуся в его помощи, а потому, что не может понять, что было бы хорошо с точки зрения этого человека.

Развивать эту тему дальше означало бы начать обсуждение больших, трудных и глубоких вопросов, касающихся того, как ребенок постепенно строит свой собственный «внутренний мир». Мы можем предположить, что к концу первого года жизни ребенка, а особенно активно, вероятно, на протяжении второго и третьего года, когда он обретает могучий и совершенно исключительный дар речи, малыш создает свои рабочие модели. В них отображается то, как может «повести себя» физический, предметный мир, что можно ожидать от матери и других значимых для него людей, от него самого и как все они взаимодействуют друг с другом. В пределах этих рабочих моделей он оценивает ситуацию, в которой находится, и строит свои планы. А с помощью рабочих моделей своей матери и себя самого он оценивает особенности своей ситуации и составляет планы удовлетворения привязанности.

Как строятся эти модели и как в дальнейшем они влияют на восприятия и оценки, насколько адекватными и эффективными они становятся с точки зрения планирования, насколько правильно или искаженно они отражают реальность и какие условия способствуют их развитию или задерживают его — все эти вопросы очень важны для понимания различных путей, которыми по мере взросления детей идет организация поведения привязанности. Однако эти вопросы затрагивают слишком много крупных (и весьма спорных) проблем, поэтому нет никакого смысла рассматривать их здесь. В любом случае систематические исследования только начались, и еще мало, что твердо установлено.

Сотрудничество и конфликт

Как только по своей организации поведение привязанности ребенка становится по большей части целекорректируемым, развитие взаимоотношений между ним и его матерью существенно усложняется. Между ними возможно как установление настоящего сотрудничества, так и появление стойкого конфликта.

Когда двое людей взаимодействуют друг с другом и каждый способен строить планы, возникает перспектива появления у них общей цели и общего плана. Если это происходит, взаимодействие приобретает новые черты, совершенно отличные от особенностей взаимодействия, основанного, скажем, на связанных в цепочки паттернах фиксированного действия. О новом стиле взаимодействия лучше всего говорить, как о партнерстве. Имея общую установочную цель и участвуя в выработке совместного плана ее достижения, партнеры испытывают благотворное ощущение стремления к общей цели и, кроме того, они склонны солидаризироваться друг с другом.

Тем не менее партнерство дается дорогой ценой. Поскольку каждый партнер должен достичь своих собственных личных уста- неточных целей, сотрудничество между ними возможно лишь до тех пор, пока каждый из них готов при необходимости пожертвовать своими личными установочными целями или, по крайней мере, согласовывать их с целями другого.

Кто из двух партнеров будет приспосабливать свои цели к целям другого — это, безусловно, зависит от многих факторов. Когда речь идет об обычной паре мать — ребенок, то здесь каждому, очевидно, приходится идти на многие уступки, чтобы адаптироваться друг к другу, хотя иногда, вероятно, и тот и другой отстаивают свою позицию и выдвигают свои требования. И все же в гармоничном партнерстве постоянно приходится идти на взаимные уступки.

Однако даже в удачно складывающемся партнерстве временами возникают небольшие конфликты, и это длится до тех пор, пока не устанавливаются общие установочные цели. Например, обычно мать удовлетворяет требования ребенка, тем не менее бывают случаи, когда она на это не идет. Иногда, особенно когда ребенок маленький, она может прибегнуть к строгим мерам. Чаще, особенно с ребенком постарше, она стремится добиться своего путем убеждения, т.е. пытаясь изменить его установочные цели.

Что касается требований, связанных с привязанностью, то совершенно очевидно, что матери двухлетнего малыша приходится по многу раз за день пытаться изменить установочные цели его поведения. Иногда, если малыш, например, пришел в спальню родителей рано утром, она может выпроводить его или оторвать от своей юбки, когда к ней зашла подруга. В другое время она, наоборот, старается не отпускать его от себя, например, если они вместе идут по улице или находятся в магазине. Уговаривая или отговаривая его от чего-то, браня, наказывая или задабривая попеременно, мать старается регулировать степень близости к себе ребенка, действуя через изменение установочных целей его поведения привязанности.

В свою очередь и ребенок подобным же образом стремится изменить поведение матери и ее близость к нему. Поступая так, он, по всей вероятности, использует те же методы, которые применяет его мать, точнее, некоторые из них.

Обычно с возрастом, особенно после трех лет, он уже предъявляет меньше требований. У него расширяются интересы, его время уходит на различные занятия и он уже не так пуглив. Поведение привязанности у него не только активизируется реже и менее интенсивно, но и может завершаться по-новому благодаря его когнитивным способностям, особенно в результате его сильно развившейся способности учитывать в процессе мышления пространственные и временные отношения. Таким образом, в течение все более продолжительного времени, даже в отсутствие матери, ребенок может чувствовать себя довольным и защищенным — ему достаточно просто знать, где она находится и когда вернется, или, если ему сказали, что она вернется к нему по первому его требованию.

Для большинства четырехлетних детей информация о том, что мать при необходимости сразу же будет рядом с ними, имеет, по-видимому, большое значение. Для двухлетних детей, наоборот, она мало что значит.

Разумный подход к проявлению материнской заботы

Вопрос, который постоянно поднимается как матерями, так и специалистами, — это разумно ли со стороны матери всегда идти навстречу требованиям ребенка находиться рядом с ним и оказывать ему внимание? Не ведет ли подобное поведение к избалованности ребенка? Если в процессе ухода за ребенком и заботы о нем мать выполняет все его требования, не может ли это привести к тому, что он станет требовать и ожидать от нее удовлетворения всех его просьб? И станет ли он когда-нибудь независимым? Иначе говоря, сколько ухода, ласки и внимания требуется ребенку для благополучного развития?

Возможно, правильнее всего подойти к этому вопросу с тех же позиций, что и к вопросу «Сколько должен есть ребенок?» В настоящее время ответ на него широко известен. С первых же месяцев самое лучшее — «прислушиваться» к ребенку. Если ему хочется есть больше, вероятно, пища идет ему на пользу, если он отказывается есть, в этом, скорее всего, для него нет ничего плохого. Ребенок с нормальным обменом веществ сам способен регулировать прием, количество и качество пищи. Поэтому за некоторыми исключениями мать может спокойно предоставить инициативу ребенку.

То же самое справедливо и в отношении поведения привязанности, особенно в первые годы жизни. Малышу из обычной семьи не повредит, если заботливая мать будет находиться вместе с ним столько времени, сколько он захочет, и будет уделять ему столько внимания, сколько он потребует. Таким образом, в том, что касается ухода и заботы (как и в случае с питанием), ребенок, по-видимому, сам может успешно отрегулировать нужное ему «потребление» материнского внимания. Только по достижении им школьного возраста, возможно, появится повод попытаться мягко ограничить его в этом вопросе.

Паттерн взаимодействия, который представляется наиболее благоприятным для матери и ребенка первых лет жизни, описан среди поведения нескольких пар в предыдущей главе. Когда мать восприимчива к сигналам своего ребенка и реагирует на них сразу и соответствующим образом, ее ребенок «расцветает», а их отношения развиваются очень гармонично. Но ситуация крайне неблагоприятна, если мать не воспринимает сигналы ребенка или не реагирует на них, или же если она дает ему не то, что ему нужно, а подменяет это чем-то другим.

Нарушения в поведении привязанности могут быть весьма многообразными. На мой взгляд, в западных странах самые обычные нарушения — это те, которые возникают в результате недостатка материнской заботы или вследствие частой смены ухаживающих за ребенком людей. Значительно менее распространены нарушения, возникающие вследствие повышенного внимания к ребенку со стороны матери: они появляются не оттого, что невозможно удовлетворить ненасытную потребность ребенка в любви и внимании, а из-за навязчивого желания излить на него эту любовь. При внимательном наблюдении оказывается, что мать не прислушивается к своему ребенку, а полностью берет инициативу на себя. Она настаивает на том, чтобы быть рядом с ним, занимает его внимание или оберегает его от опасности, точно так же, как мать перекормленного младенца настаивает на том, что его нужно кормить.

Другие нарушения поведения привязанности, которых множество, лучше всего рассматривать не с точки зрения количества материнской заботы (слишком много или слишком мало ее получает ребенок), а с точки зрения искажений в способах материнского ухода, полученных или получаемых ребенком. Однако это уже относится к теме психопатологии поведения привязанности и пытаться раскрыть ее в нескольких абзацах означало бы подойти к ней слишком упрощенно.

Это короткая глава, но ее объем совершенно не соответствуют важности темы. Затронутые в ней процессы развития не просто представляют огромный интерес — это те процессы, которые отличают человека от других биологических видов. Способность человека к использованию языка и прочих знаков, планированию и созданию моделей, его способность к долговременному сотрудничеству с окружающими и к вечной борьбе — именно эти качества делают человека тем, кто он есть. Начало всех этих процессов относится к первым трем годам жизни, и, более того, с самых первых дней они включаются в структуру поведения привязанности. Означает ли это в таком случае, что больше нечего сказать о развитии организации поведения привязанности на втором и третьем годах жизни?

Безусловно, сказать еще есть что, но, возможно, не так уж и много. Истина заключается в том, что наименее изученной стадией человеческого развития остается та, на которой ребенок приобретает все свои специфически человеческие качества. Здесь перед нами открывается целый континент, который еще только предстоит завоевать.