– Кто еще знает об истории с Хоторном? – спросила Джини Николаса Дженкинса.

Они расположились на заднем сиденье «ягуара», за рулем которого сидел шофер. Служебный автомобиль – одна из привилегий, связанных с должностью Дженкинса, – быстро ехал по мокрым от дождя улицам на юг, в сторону отеля «Савой». Дженкинс выглядел рассеянным и напряженным.

– Ладно тебе, Николас, выкладывай. Кто-то определенно знает. Кто? Дэш?

– Ты когда-нибудь оставишь меня в покое? Сколько раз тебе можно повторять! Ты, Ламартин и я. Больше никто. – Он умолк, а потом бросил на спутницу острый взгляд. – А почему ты спрашиваешь?

– Потому, что я все больше убеждаюсь: об этом знает кто-то еще. Причем знает раньше, чем ты поручил нам с Паскалем это задание.

– Чушь! По-моему, Джини, у тебя развивается паранойя.

– Ответь, пожалуйста, на мой вопрос, Николас. Дэш знает об этом?

– Нет, черт подери, не знает! Да, Дэш любит делать вид, что он знает больше самого Бога, но у меня есть для него новость: на самом деле это не так. – Редактор снова посмотрел на Джини. – А что, он пытался что-то вынюхивать?

– Не совсем. Он сделал несколько дурацких замечаний по поводу сегодняшнего приема с участием Хоторна.

– Ну и что с того? Я и сам сделал несколько замечаний на этот счет. Кстати, когда это ты успела подружиться с нашим блистательным владельцем? Надо же, прислали личное приглашение с курьером!

– Не надо сейчас об этом, Николас. Это не самое главное. Важнее другое. Если Дэш ничего не знает, то, возможно, знал Джонни Эплйард? Он передавал тебе какие-нибудь слухи относительно Хоторна? Признайся, Николас, ведь это Эплйард подкинул тебе эту наводку?

– Не верю собственным ушам! Ну сколько раз тебе говорить! Это моя тема! На сто процентов моя. Она не имеет ничего общего с этим сраным Эплйардом, упокой, Господи, его душу и все такое. Это моя наводка, полученная через мой источник, и когда вы с Паскалем что-нибудь нароете, это будет мой эксклюзивный материал. Если у вас, конечно, что-нибудь получится. Кстати, у вас что-нибудь выходит?

– Да, Николас, выходит. Я работала над этим все выходные.

– Ну и что? Подумаешь!

– Кроме того, эта история даже круче, чем мы предполагали сначала.

– Серьезно? – спросил Дженкинс, и в его глазах промелькнул интерес. Затем он поднял руку и поднес палец к губам. – Прибереги детали на потом, – велел он, посмотрев на стеклянную перегородку, которая отгораживала их от водителя. – После ужина я отвезу тебя домой. Там и поговорим. – Дженкинс стал смотреть на пробегающую за окном улицу, а затем попытался поднять собственное настроение. – В любом случае тебе этот ужин не повредит, – сказал он, с улыбкой посмотрев на Джини. – Увидишь Хоторна на публике… Кстати, Джини, ты сегодня выглядишь чертовски хорошенькой. Непривычно видеть тебя в платье.

Говоря это, он посмотрел на ее ноги. Заметив это, Джини отодвинулась от него на несколько сантиметров. Машина замедлила ход. Дженкинс снова уставился в окно.

– О, Господи, только не это! Твою мать!

Около перекрестка Кингсвей и Ковент-Гарден им внезапно пришлось остановиться. Впереди них, через крыши стоявших в пробке машин, Джини увидела полицейские автомобили с вращающимися мигалками. С черепашьей скоростью они приближались к центру этой свалки. Полицейские уже расставляли ограждения. Все машины направляли в объезд. Вдалеке завыла сирена.

– Чертова ИРА! – выругался Дженкинс. Наклонившись вперед, он открыл окошко в стеклянной перегородке. – Попробуй побыстрее, Крис. Срежь дорогу через Гарден и поезжай вниз, мимо оперного театра.

– Я так и хочу, сэр. Да и все остальные тоже.

– Тогда прояви изобретательность, – огрызнулся Дженкинс. – За это тебе и платят. Я не собираюсь опаздывать.

Ужин в «Савое» был грандиозным. Его проводили в Речном зале, и, как прикинула Джини, гостей было не меньше трех сотен.

Меры безопасности были предприняты самые тщательные. Сначала Джини решила, что это связано с новым витком террористических угроз, но у Дженкинса было достойное объяснение.

– Ковбои из Дублина тут ни при чем, – категорично заявил он. – Мелроуз сказал мне, что с самого начала все планировалось именно так. Этим мы обязаны присутствию Джона Хоторна.

С этими словам Дженкинс обвел рукой зал и входные двери. Каждый гость должен был предъявить специальный пропуск, который самым внимательным образом изучался. Когда у входа оказались они сами, маленькая вечерняя сумочка Джини была открыта и тщательно обыскана.

– Может, мне и карманы вывернуть? – угрожающе спросил Дженкинс.

– В этом нет необходимости, сэр, – ответил вежливый американец. – Подставьте только руки под этот сканер и переверните их. Благодарю вас, сэр. Теперь вы, мэм.

Джини подставила руки под прибор размером с переносной телефон. Лившееся из него голубоватое свечение сначала залило ее ладони, а затем тыльную сторону рук.

Николас взял ее под локоть, и они вместе прошли сквозь невзрачный прибор, установленный на небольшом возвышении прямо в дверном проходе. В кармане у Дженкинса оказались ключи, и раздался сигнал тревоги. Вежливо, но непреклонно его попросили пройти за стоявшую неподалеку ширму. Он вышел оттуда пунцового цвета и в течение следующих тридцати минут бушевал по поводу устроенного ему обыска.

– Сканер! – язвительно бросал он направо и налево. – Хорош сканер! Уж поверьте, эти цэрэушники ощупали меня с ног до головы, даже яйца. Потрясающие сексуальные ощущения! Я не получал такого наслаждения уже много лет!

Как и ожидала Джини, зал блистал знаменитостями и сильными мира сего. На возвышении, поодаль от того места, где сидели они с Дженкинсом, Джини насчитала четырех министров, несколько газетных магнатов, включая Мелроуза, несколько знаменитых тележурналистов, главу Управления независимого вещания и не менее четырех редакторов ведущих лондонских газет. Когда последних заметил Дженкинс, на его физиономии появилось кислое выражение.

– Что там делает этот напыщенный болван из «Таймс»? И этот шотландский алкоголик? Великолепно! Просто великолепно! Ну спасибо тебе, Мелроуз!

Дженкинс принялся яростно крошить лежавшую слева от него булочку. Повернувшись к Джини спиной, он завел разговор с женщиной, сидевшей рядом с ним.

– Правильно. Уже поднялся на сто тысяч и продолжает расти… – донеслись до Джини его слова.

Она снова сосредоточилась на тех, кто сидел во главе стола. Джона Хоторна усадили посередине, а слева и справа от него были Мелроуз и председатель совета директоров Би-би-си. Женщин там не было, и Хоторн был, наверное, лет на десять моложе всех сидевших рядом с ним.

Рядом с могущественными, но стареющими мужчинами, окружавшими посла, Хоторн выглядел полным сил, молодым человеком. Выступления, которые ожидались чуть позже, должны были показать по телевидению, поэтому освещение в зале было необычно ярким. Лица приглашенных в свете «юпитеров» казались неестественно белыми, и из-за этого сопровождающие Хоторна мужчины выглядели бледными и уставшими. Но только не он сам. «Впрочем, – подумала Джини, – посла могли и загримировать для выступления перед телевизионной камерой». Если так, то гример был весьма умелым. Хоторн выглядел еще более загорелым и подтянутым, нежели всегда. Загар подчеркивал синий цвет его глаз и белозубую голливудскую улыбку.

А где же охрана? Джини стала исследовать глазами зал. Слева от возвышения она видела официантов и команду телевизионщиков. Чуть ближе к Хоторну стояли помощник режиссера в наушниках и два звукооператора… И тут Джини увидела их. Прямо за возвышением стоял тот, кого звали Мэлоун, а по другую сторону – еще двое. Одним из них был Фрэнк Ромеро, второго она никогда прежде не видела.

Джини видела, как Ромеро обернулся, оглядел зал, взглянул на посла, а затем подошел к одному из официантов и что-то ему сказал. Тот кивнул и исчез. Тогда Фрэнк Ромеро сделал уже знакомый девушке жест: он поднял руку и пробормотал что-то в свой манжет. На таком расстоянии крохотный микрофон разглядеть было невозможно. Ромеро опустил руку, еще раз быстро и внимательно оглядел помещение, а затем подошел к одному из столов возле помоста и, наклонившись, стал что-то шептать на ухо сидевшему там седовласому мужчине.

Джини не верила глазам. Их разделяло примерно пятнадцать метров, мужчина сидел к ней лицом, и ошибиться было невозможно. Это был отец посла, С.С.Хоторн. Он внимательно выслушал Ромеро и что-то ответил. Ромеро мягкой поступью отошел в сторону.

Джини задумалась. Хоторн говорил ей, что отец должен прилететь на его день рождения, на прием, до которого оставалась еще целая неделя. Девушка была уверена, что именно так он ей и сказал. И ни словом не обмолвился о том, что отец приезжает заранее.

Странно. Джини еще раз обвела глазами зал. Гостей было слишком много. Она не была уверена, но ей показалось, что Лиз Хоторн среди них нет. Значит, жена отсутствует, а отец здесь… Что бы это значило?

Джини перевела взгляд обратно на С. С. Хоторна. Теперь она увидела, что он сидит в кресле-каталке. Старик был погружен в беседу с дамой рядом с ним и выглядел значительно моложе своих лет. Как и его сын, он излучал уверенность и бодрость. Он до сих пор выглядел мужественным и энергичным. Если бы Джини не знала, что через год ему стукнет восемьдесят, она вряд ли дала бы этому человеку больше шестидесяти пяти.

– Великий Маг, – сказал мужчина слева от нее. Джини чуть не подпрыгнула от неожиданности. Обернувшись, она поняла, что сосед проследил за ее взглядом и тоже смотрел на С.С.Хоторна. Она посмотрела на него, и он улыбнулся. Невысокий американец лет сорока, с рано поседевшими волосами. Он взглянул на карточку гостя, лежавшую перед Джини, и прочитал:

– Женевьева. Так, значит, вы дочка Сэма? Увидев вас, я в это не поверил. Когда мы встречались в последний раз, вам, дайте-ка я подсчитаю, было годика четыре или пять. – Мужчина протянул ей руку. – Вы меня, разумеется, помнить не можете. Я Джейсон Стейн.

– Боюсь, нашу встречу я действительно не помню, но имя ваше мне хорошо известно. Вы из «Нью-Йорк таймс»?

– Совершенно верно. Теперь я возглавляю наше отделение в Лондоне. Искупаю грехи, – усмехнулся он. – Приятно встретиться с вами опять. А теперь скажите, – понизил он голос, – что это вас так заинтересовало в Великом Маге? – кивнул он в сторону С.С.Хоторна.

– Это вы его так назвали – Великим Магом? Стейн смерил ее любопытным взглядом.

– Это одно из его прозвищ. Самое известное. Джини повернулась в сторону старого американца.

В этот момент С.С.Хоторн поднял голову и окинул их стол внимательным взглядом своих синих глаз. Джини быстро отвернулась.

– Да ничего меня особенно не заинтересовало, – ответила она Стейну. – Просто любопытно, вот и все. Я много читала о нем, а вот видеть не приходилось.

– Интересно, какого черта он притащился в Лондон? – Стейн тоже отвел взгляд от стола, где сидел С.С.Хоторн. – В последнее время он редко выползает из дома. По крайней мере, мне так рассказывали.

– Может, он прилетел сюда, чтобы сыграть роль гордого отца? Джон Хоторн приглашен сюда, чтобы выступить с речью, а это не такое уж малое событие.

– Событие? – Стейн небрежно отмахнулся от Джини. – Да Хоторн выступает по три раза в неделю на сборищах не менее торжественных и громких, чем это. Для него это пустяк. Но вы все равно послушайте. Хоторн выступает отлично, он их всех заставит есть у него с руки.

– Этих-то? – с сомнением осмотрелась вокруг себя Джини. – Тут слишком много журналистов, а это не самая легкая аудитория.

– Подождите, сами увидите. – Стейн подождал, пока один официант убирал с их стола грязные тарелки, а второй наливал вино. Указав на бокалы, журналист улыбнулся. – Если хотите, можете назвать меня циником, но я заметил одну закономерность: на приемах, где выступает Хоторн, всегда подают очень хорошее вино, причем в большом количестве. Гораздо больше, нежели обычно. Отведайте этот кларет, и вы поймете, о чем я говорю.

Джини последовала совету. Кларет был выше всяких похвал. Она тоже улыбнулась.

– Да будет вам, ведь этот прием устроил не Хоторн…

– Ага, значит, не верите? Тогда смотрите. – Он поднял свой бокал с кларетом. – В большинстве случаев, когда так много гостей и официанты перенапрягаются, они ставят бутылки прямо на столы, чтобы гости сами наливали себе вино, верно? Обычно на такой стол, как наш, за которым сидит восемь человек, ставят четыре бутылки, а если очень повезет, то пять. – Джини взглянула на шеренгу бутылок, выстроившуюся в центре стола возле вазы с цветами. Их было восемь. – А теперь смотрите. – Стейн осушил свой бокал до дна, поставил его на стол, но не сделал даже движения, чтобы налить себе еще. – Даю им тридцать секунд, – сказал он, взглянув на часы. – Я подметил это несколько лет назад, когда сопровождал Хоторна в поездке по стране во время его избирательной кампании. Думаю даже поделиться этими наблюдениями со своими читателями, – улыбнулся он. – Исследования времени и движений. «Как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей»… Ага!

Рядом с ним материализовался официант, разливавший вино. Он наполнил бокал Стейна и два других, стоявших на столе. Затем убрал пустую бутылку и поставил на ее место полную.

– Секунда в секунду, – восхитилась Джини.

– А что я вам говорил! Теперь вы знаете одну из причин, почему речи Джона Хоторна на мероприятиях, подобных этому, всегда пользуются таким успехом. Он не упускает из виду даже малозначительные на первый взгляд детали. Что ж, – пожал плечами журналист, – это тоже кое-что говорит о человеке.

– Расскажите мне, каким был Джон Хоторн во время своей избирательной кампании, – попросила Джини. – И какую из его кампаний вы освещали?

– Две. Я освещал его первую кампанию по избранию в сенат. Это было примерно шестнадцать лет назад. И потом я освещал последнюю, когда в девяносто втором казалось, что он начинает борьбу за президентское кресло от демократической партии. Бог знает, сколько часов я провел в самолете. И должен вам сказать, что его методы не изменились. Они поистине впечатляющи, как, впрочем, и его выносливость. Джон Хоторн может спать по три часа в сутки, клянусь вам. Через три дня поездки с ним меня шатало, как пьяного, но только не его. Рассвет только пробивается, мы на каком-то Богом забытом аэродроме в какой-нибудь дыре, а Джон Хоторн свеж, как утренняя маргаритка, в окружении помощников и аборигенов, и все – уже на взводе и рвутся в бой.

Пока официанты подавали второе, Джини молчала, а потом, с любопытством посмотрев на Стейна, переспросила:

– Аборигенов?

– Местные тузы, чиновники с предприятий, те, кто организует сбор пожертвований, представительницы женских организаций, шишки из местной полиции… – Стейн пожал плечами. – Все, с кем он встречается в этот день. Помощники заранее подразделяют их на категории. Например, те, кто отнесен к пятой категории, могут рассчитывать на то, что Хоторн уделит им пять минут своего драгоценного времени, а…

– А первая категория может рассчитывать только на одну минуту?

Стейн рассмеялся.

– Совершенно верно. Но Хоторн может обеспечить себе голос и за полминуты, – так всегда говорили его помощники. Умелое рукопожатие, правильно заданные вопросы, небольшой выброс обаяния. Хоторн всегда бывает заранее обо всем проинформирован и подготовлен.

– А какими могут быть эти вопросы? Это ведь наверняка не так просто…

– Слушайте, – начал Стейн, – Хоторн никогда не встречается ни с кем из тех, кто ему нужен, не узнав предварительно, виделся ли он с этим человеком раньше, сколько у него детей, за какую футбольную команду он болеет, живет ли у него в доме кошка или собака, какую, черт побери, кашу он ест по утрам и так далее. Помощники заранее печатают для него всю эту информацию. У Хоторна потрясающая память, я другого такого не видал. Он все читает и запоминает по дороге – в машине или самолете. И такой метод распространяется на всех – от пахарей до президентов банков. Помощники Хоторна называют это ОКД.

– ОКД?

– «Обаяние кумулятивного действия».

Джини молча обдумывала услышанное. Она почти не ела, хотя еда была прекрасной, и не пила. Не обращая внимания на то, что происходит в зале, она начала понимать, как она заблуждалась относительно своей беседы с Хоторном на вечеринке у Мэри. Паскаль был прав. «Обаяние кумулятивного действия, – подумала она. – И я тоже пала его жертвой».

Джейсон Стейн отвернулся и разговаривал с женщиной, сидевшей по другую сторону от него, а Николас Дженкинс продолжал игнорировать Джини. Девушка не имела ничего против подобной изоляции, которая, по крайней мере, давала ей возможность подумать. Когда официант убрал стоявшие перед ней тарелки и стал подавать десерт, к ней вновь с улыбкой повернулся Джейсон Стейн.

– Значит, у вас все-таки есть причина интересоваться Хоторном?

– Нет-нет, политики интересуют меня всего лишь как некий подвид. Мне нравится следить за их действиями, пытаться понять, что ими движет. – Джини помолчала, глядя на Стейна, который, как она знала, был прекрасно информированным, умным и блестящим журналистом. – Как вы полагаете, он действительно навсегда сошел с американской политической сцены? – спросила она. – Попытается ли он, по-вашему, вернуться обратно и еще раз попробовать свои силы?

Стейн пожал плечами.

– Трудно сказать. Год назад, когда он принял это назначение, я уж было подумал, что он окончательно бросил полотенце на ринг. Бог знает, почему, но это на него не похоже. Но недавно ветер донес до меня кое-какие слухи. Вы знаете, что у Хоторна всегда была очень сильная поддержка в демократической партии, да и не только там. Есть огромное количество очень влиятельных людей, групп давления, и, как мне рассказали, Хоторн до сих пор является их любимым чадом, – улыбнулся Стейн. – Всякое может быть. К сожалению, я не захватил с собой хрустального шара. Но если вы спросите, исключаю ли я Хоторна из списка потенциальных кандидатов в президенты и считаю ли я, что он не имеет шансов на успех, я отвечу «нет».

– Видимо, вы не станете раскрывать, что за ветер донес до вас эти слухи? – долгим взглядом посмотрела на собеседника Джини.

– Вы правы, не стану. По крайней мере репортеру из «Ньюс», даже если она дочка Сэма Хантера. Взгляните на это под таким углом, Женевьева. Этому человеку, – кивнул он в сторону главного стола, – сорок семь лет. Выглядит он на тридцать семь. Сколько времени он еще пробудет здесь, в Лондоне? Может быть, два, самое большее три года. Я все же думаю, что два. А затем, вы и глазом не успеете моргнуть, как он уже окажется в Соединенных Штатах и начнет восстанавливать свою политическую базу. Пока же он в любом случае может рассчитывать на Великого Мага. Могу сказать вам одну вещь. Я слышал – и слышал из очень надежных источников, – что старый С.С. никогда не отказывается от своих планов. Вот и сейчас он держит постоянный контакт со всеми, кто может ему понадобиться. Не сомневайтесь, вернувшись домой, он будет и дальше суетиться, как он всегда это делает. И уж поверьте, он сумеет сохранить политическое гнездышко для Джона в целости и сохранности.

Джини посмотрела на отца Хоторна и увидела, что тот вновь говорит с Фрэнком Ромеро.

– Видите этого человека? – повернулась она к Стейну. – Того, который разговаривает с отцом Хоторна?

– Конечно, вижу.

– Он один из телохранителей Хоторна?

– Насколько мне известно, он из телохранителей его отца. – Лицо Стейна стало жестким. – Я забыл, как его звать, но самого этого человека я знаю. Он с ними уже много лет. Его нанял отец Хоторна, и когда Джон вел свою избирательную кампанию, этот человек неотлучно находился при нем, чтобы присматривать. Ну и конечно, следить, чтобы того не убили. Не без этого, разумеется. С. С. умеет защищать свои капиталовложения.

– Вы это серьезно? – удивленно уставилась на него Джини. – Вы хотите сказать, что отец нанимал телохранителей…

– Вот-вот, и они по совместительству работали папочкиными шпионами, – усмехнулся Стейн. – Так оно и есть. Много лет назад, – продолжил он, немного помешкав, – в самом начале, когда Джон Хоторн еще не был таким скрытным, он сам, бывало, говорил об этом. Поздно вечером, выпив коктейль или два после очередного суматошного дня своей первой кампании, он даже подшучивал над этим. Он, правда, объяснял это тем, что отец свихнулся на его безопасности, и именно поэтому в его комнате в Йельском университете были установлены «жучки», за всеми его подружками велась слежка и так далее…

– Вы, наверное, шутите. Хоторн сам рассказывал об этом?

– Абсолютно точно. Раз или два я слышал это собственными ушами. Уверяю вас, он делал вид, что это забавляет его самого, и рассказывал эту историю в своей обычной бесстрастной манере, от чего она казалась еще забавнее. – Стейн проницательно посмотрел на Джини.

– Не хотите же вы сказать, что он рассказывал все эти вещи окружающим?

– Именно это я и хочу сказать. Но как раз это и приносило ему новые голоса, а заодно и пожертвования, Женевьева. – Стейн принялся загибать пальцы. – Он за гражданские права, и это дает ему голоса чернокожих и латинос. На публике он выступает с произраильских и просионистских позиций, хотя дома он отъявленный антисемит. Вы никогда не встретите за его обеденным столом ни одного еврея. И, кстати, ни одного черного или латиноамериканца. Черт! – Стейн сердито пожал плечами и ненадолго умолк. – Это не человек принципов. Он мог бы им быть, но, увы, таковым не является. Он политик. Чему тут удивляться!

– Однако я вижу, дело тут не только в политике. Он вам просто не нравится.

– Не было еще политика, который бы мне понравился, – усмехнулся Стейн. – Все они змеи в траве. Все и каждый.

Стейн откинулся на спинку стула. Подавали уже кофе и ликеры. И он, и Дженкинс взяли по сигаре, которыми обносили гостей официанты. Сквозь клубы ароматного дыма Джини наблюдала, как устанавливают микрофоны. Все телевизионное освещение включили на полную катушку.

Поднялся лорд Мелроуз и произнес вступительную речь, яркую, но многословную. Джини подумала, что Мелроуз вовсе не облегчил задачу Хоторна как главного оратора. Возможно, ему и удалось умаслить аудиторию, но среди слушателей чувствовалось нетерпение.

Как только со своего места поднялся Джон Хоторн, оператор немедленно занял боевую позицию. Хоторн подождал, пока в зале воцарится тишина, а затем одарил слушателей своей голливудской улыбкой и включил рубильник своего обаяния. Джини буквально ощутила тот момент, когда он это сделал, – точно так же, как в тот вечер, в гостях у Мэри. Что бы ни представляло собой его обаяние, это неуловимое и труднообъяснимое качество, но ему оно, несомненно, было присуще. Джини ощущала, как оно распространяется по залу.

– Частная жизнь и пресса… – Хоторн окинул взглядом слушателей. – Я рад возможности здесь изложить свои взгляды на эту актуальную проблему. Я также искренне надеюсь, что, когда закончу выступление, мне не будет скучным голосом задан один-единственный формальный вопрос. – Тон Хоторна стал сухим. – Я искренне хочу, чтобы в этой аудитории, когда я обращаюсь к журналистскому корпусу Великобритании, состоялся честный и непредвзятый обмен мнениями.

«Прекрасно сработано! – подумала Джини. – Нужная адресовка, нужные интервалы, нужная улыбка, и он получил нужную ему реакцию». По залу пробежал удовлетворенный шумок, и слушатели расслабились. Момент напряжения, который всегда предшествует выступлению очередного оратора, был успешно преодолен. Завоевав слушателей, Хоторн начал промывать им мозги.

Он говорил без бумажки, ясно и лаконично. Сначала его речь была легкой, но затем, когда он перешел к основной теме – свободе прессы и защите личности, – в ней появились более жесткие нотки. Он рассматривал вопрос со всех сторон, с дотошностью и скрупулезностью юриста в суде. Джини гадала: чьи интересы он поддержит? Выступая на эту тему и в этой аудитории, лавировать было невозможно.

Джон Хоторн на мгновенье умолк и обвел слушателей холодным взглядом своих голубых глаз.

– Несколько лет назад, – продолжил он, – когда я был еще сенатором Соединенных Штатов, я совершил большое турне по арабским государствам Ближнего Востока, на которое сейчас бы, честно говоря, уже не отважился. Тогда я узнал, что значит жить в стране, где простые люди не имеют доступа к правде. Где газеты и телевидение находятся на коротком поводке у государства. Где журналисты – такие же люди, как вы, – должны писать и передавать в эфир лживую пропаганду, рискуя в противном случае попасть за решетку или даже расстаться с жизнью.

Голубые глаза Хоторна вновь обежали лица собравшихся.

– Возможно, я был наивен. Ведь у меня имелись все возможности, чтобы узнать, что представляют собой эти общества и как они управляются; в конце концов, я читал обо всем этом в западных газетах. Но читать – это одно, а увидеть и ощутить самому, что такое государственная пропаганда, – это совсем другое. Из той поездки я вынес для себя очень многое, но одна из самых важных вещей, которые я познал, это страх. Технология пропаганды, применяемая в этих странах, не нова, вы сами знаете это. Она шлифовалась еще во времена «третьего рейха» в нацистской Германии. Но и пятьдесят лет спустя, когда уже заканчивалась холодная война, я все еще наблюдал, как применяются пропагандистские приемы, разработанные доктором Геббельсом. Они срабатывали тогда и точно таким же роковым и эффективным образом срабатывают сейчас.

Хоторн умолк и посмотрел на свою аудиторию долгим бесстрастным взглядом.

– Всем нам, собравшимся здесь сегодня, повезло. И мне, и вам. Мы живем в условиях западной демократии. У нас есть свободная печать. Оглядываясь в недавнее прошлое, мы можем назвать целый ряд благоприятных исторических изменений, которыми мы обязаны именно ей. Это не преувеличение. Это не гипербола. Я думаю о таких событиях, как Уотергейт. И в особенности о войне во Вьетнаме и тех журналистах, которые, рискуя жизнью в зоне боевых действий, рассказывали нам правду о том, что там происходит. Эти мужчины и женщины изменили Америку. Они развернули на сто восемьдесят градусов целую нацию. И в конце концов, именно они и влияние, которое они оказывали на страну, заставили политиков закончить эту войну. Должен признать, – теперь в голосе Хоторна было меньше патетики, – что сегодняшний уровень журналистики далек от того уровня, о котором я только что говорил. Мне кажется, разоблачение любовных похождений членов британского кабинета министров или копание в частной жизни членов королевского семейства не могут быть поставлены на одну доску с правдивым повествованием о войне. Если кто-то говорит, что не может оправдать в моральном плане такую разновидность журналистики, я должен признать, что эта точка зрения мне во многом близка, – улыбнулся Хоторн. – В прошлом пресса, бывало, охотилась и на меня. Я хорошо знаю, что чувствуешь, когда на тебя направлены десятки подзорных труб, я испытал, насколько это может быть неприятно… И тем не менее, – голос Хоторна вновь посерьезнел, а улыбка исчезла с его лица, – я уверен в следующем: те из нас, кто обладает привилегиями, те, кто наделен властью, обязаны оставаться на виду. Общественная фигура не имеет права на частную жизнь, и это цена, которую нам приходится платить. Политики, президенты, даже особы королевской крови обязаны проходить испытание прессой. В конце концов, если им нечего скрывать, то нечего и бояться. Только так, – рубанул он воздух рукой, – и никак иначе нам удастся сохранить свободное общество. Тот же, кому это не нравится, может отправляться в какое-нибудь другое место, где власть имущие защищены лучше.

По залу пробежал одобрительный шумок, но Джон Хоторн оборвал его, продолжая говорить. Джини поняла, что оратор заканчивает выступление.

– Таким образом, – сказал Хоторн, – я считаю, что мы должны продолжать нашу борьбу за свободу прессы. Мы должны бороться против цензуры. Мы должны бороться против других хитрых уловок, направленных на ограничение этой свободы. Свобода прессы – это краеугольный камень демократического общества, пусть даже для многих, кого это напрямую затрагивает, она может показаться ложем из гвоздей.

Хоторн поднял свой бокал.

– Лорд Мелроуз, леди и джентльмены, я хочу произнести тост за свободу прессы! Пусть процветает четвертая власть и все ее представители, собравшиеся здесь!

Раздались и стали нарастать аплодисменты. Аудитория Хоторна приветствовала его. Сидевшие за некоторыми столами гости поднялись с мест, и их примеру последовали другие.

– Клака в действии, – раздраженно сказал Стейн. – Она всегда присутствует на всех его выступлениях. Клакеры начинают, остальные подхватывают. Вьетнам… Это же надо, такое сказать! Господи, существует ли хоть одна ниточка, за которую не дернул бы этот человек!

– Но он же воевал там, – заметила Джини.

– В том-то и дело, – Стейн посмотрел на нее. – Пока Америка менялась, он находился там. Торчал во Вьетнаме, убивая вьетконговцев. Обратите когда-нибудь внимание на его военный послужной список, Джини. Он был награжден трижды, и вовсе не за то, что завоевывал умы и сердца. Хоторн не произнес ни слова против этой войны вплоть до 1985 года, когда она уже давно была завершена. В семидесятые и раньше он был отъявленным «ястребом».

– Может быть, – неуверенно ответила Джини, – но мне понравилось его выступление. Я во многом согласна с ним.

– Разумеется! Вы журналист, как и большинство сидящих здесь. Именно для вас он и произносил свою речь. Отличный бросок! Нацисты, Геббельс. Он не упустил ни единой возможности.

– Но это прозвучало вполне уместным.

– Конечно. Это еще и крайне трогательно. Мне бы следовало знать… – Стейн пожал плечами. – Впрочем, забудьте об этом, Джини. Возможно, я настроен против него, но, в конце концов, я всего лишь один из тех евреев, которых Джон Хоторн никогда не пригласит на ужин.

После того, как закончились тосты, гости стали перемещаться от стола к столу. Вечер подходил к концу. Хоторн и лорд Мелроуз беседовали, стоя на своем возвышении. Джини начала озираться, ища глазами Николаса Дженкинса, и наконец увидела его, погруженного в беседу с одним из помощников Мелроуза. Через несколько минут к ним присоединился и сам Мелроуз. Он повел Дженкинса в сторону вестибюля, и скоро они скрылись с глаз.

Джини увидела, что Джон Хоторн спустился с помоста и теперь пробирается сквозь толпу. Он был окружен плотным кольцом прихлебателей и охранников.

Усевшись за опустевший теперь столик, Джини стала ждать возвращения Дженкинса. Она смотрела на скатерть, вертя в руках столовый нож. Ей самой не хотелось признаваться в этом, но речь Джона Хоторна затронула в ней какой-то нерв. Даже теперь, после всех аргументов Паскаля, после всего того, что произошло, в ней жило внутреннее сопротивление мысли, что Хоторн имеет отношения ко всем этим событиям. Сегодня днем, в эскорт-агентстве, и еще раньше, накануне вечером, когда она говорила с его женой, Джини была почти готова принять мысль о том, что он виновен. Теперь же такое предположение вновь казалось ей невероятным. Может быть, ей не хватало воображения, но она действительно не могла представить, что человек, который произнес сегодняшнюю речь, нанимает блондинок для удовлетворения своих извращенных прихотей или дает «добро» на убийства.

– Джини… Джини, это вы?

Она подняла голову и увидела, что Хоторн и его окружение добрались до ее столика и стоят рядом. Она поднялась и пожала протянутую им руку. Поскольку со всех сторон на них смотрели десятки глаз, рукопожатие его было коротким и официальным. И все же ей удалось прочитать что-то на его лице и в глазах. Для этого не надо было слов, Джини и так видела выражение, предназначенное для нее одной, и больше всего оно напоминало просьбу.

– Я хотел поблагодарить вас, – сказал Хоторн, – за то, что вчера вечером вы вытащили Лиз из дома. Это вы замечательно придумали.

Джини не стала поправлять его.

– Лиз сегодня не пришла?

– Нет, – немного замешкался он, – нет. У нее мигрень.

– Надеюсь, она скоро поправится.

– Непременно. У нее это обычно быстро проходит. Я…

Хоторн умолк. Джини уловила в его голосе предательское замешательство, ей показалось, что он выпустил себя из рук. Буквально на одно мгновение ей удалось заглянуть под маску его энергичности и бодрости, и она увидела там безумно уставшего человека. Он выглядел именно так, как говорила о нем Мэри: человек с отчаянием в сердце. Хоторн уже отворачивался к следующему столу, к следующей группе поклонников и друзей.

– Передайте Мэри самый сердечный привет, – сказал он и отошел. Джини наблюдала, как он двигается к выходу, останавливаясь у каждого столика. Возле дверей сгрудились телохранители. Девушка заметила плотную фигуру Фрэнка Ромеро и вспомнила об отце Хоторна. Она обернулась, но старика не было. Столик, за которым он до этого сидел, был пуст. Видимо, Джини не заметила его ухода.

Джини пошла по залу в поисках Николаса Дженкинса и через некоторое время обнаружила его в дальнем конце помещения, все еще беседующим с Мелроузом. Дженкинс был потным и багровым. Она увидела, как он вынимает носовой платок и вытирает лоб.

Она уже хотела потихоньку отойти и подождать, пока закончится их беседа, но в это время Дженкинс заметил ее и сделал знак подойти.

– А вот и она, Генри. Джини, ты очень вовремя. Мы как раз говорили о тебе.

– Ну и о других вещах, конечно, – едва заметно улыбнулся Мелроуз.

Дженкинс, похоже, находился в полном смятении. Он попытался коротко представить их друг другу, но хозяин небрежно отмахнулся от него.

– Я и так прекрасно знаю, кто такая мисс Хантер, Николас, – сказал он, поворачиваясь к Джини. – Я читал ее статьи и не раз восхищался ими. Знаете ли… – Он внимательно посмотрел на Джини. Высокий, элегантно одетый мужчина лет шестидесяти с изысканными манерами. – Знаете ли, – повторил он, – время от времени, Джини – можно я буду называть вас Джини? – я устраиваю обеды для своих журналистов, издателей и так далее. Совершенно неофициальные. Так, поиграть идеями, знаете ли. Подумать, о чем еще можно написать, как написать и можно ли улучшить газету…

Он умолк. Джини тоже молчала. Она, конечно, слышала об этих посиделках, но никогда не рассчитывала попасть на них. Журналистам, которые стояли гораздо выше ее по положению, и тем приходилось прилагать немыслимые усилия, чтобы добиться приглашения хотя бы на один из таких вечеров, поскольку это означало верный путь наверх. Джини знала, что Дженкинсу в прошлом приходилось бывать там, а вот амбициозный карьерист Дэш так ни разу и не был приглашен, хотя лез из кожи вон, чтобы добиться этого.

– Когда я нахожусь в Лондоне, то устраиваю их обычно раз в месяц, – продолжал Мелроуз. – И как раз на следующую неделю я запланировал одну такую встречу для «Ньюс». Мне бы хотелось, чтобы вы тоже пришли на нее. Я попрошу своего помощника связаться с вами в самое ближайшее время. Вы сможете? Отлично, просто отлично. Что ж, рад был встрече с вами.

Он коротко попрощался с Дженкинсом и отошел. Дженкинс наградил Джини злобным взглядом. Он совершено очевидно находился в отвратительном настроении и не собирался этого скрывать.

– Старая жопа! – мстительно сказал он, когда Мелроуз отошел на достаточное расстояние и уже не мог его услышать. – Господи, ну и вечерок, – добавил он, беря Джини под руку. – Ну ладно, пошли отсюда.

Сидя в «ягуаре», Дженкинс выглядел озабоченным. Он обращался только к водителю и то лишь затем, чтобы объяснить ему, какой дорогой ехать.

Они подъехали к дому Джини, и Дженкинс проводил ее до ступеней. Затем, немного помявшись, он сказал:

– Если можно, я бы зашел к тебе. Всего на пять минут.

Оказавшись в гостиной, Дженкинс не стал ни садиться, ни снимать плащ. Он стоял посередине комнаты и без стеснения осматривал ее. Ни кофе, ни спиртного он тоже не захотел.

– Слушай, – резко начал он. – Я обойдусь без долгих предисловий и перейду сразу к делу. Утром я поговорю на эту тему с Ламартином, а тебе скажу прямо сейчас. Можете считать историю с Хоторном оконченной.

В комнате повисла тишина. Джини молча смотрела на Дженкинса.

– История закончена?

– Вот именно. – Дженкинс переминался с ноги на ногу. – Умерла. Убита. Я сам убиваю ее. С этого момента оставьте ее. Оба. И ты, и Паскаль. Понятно?

Снова воцарилась тишина. Джини стала снимать плащ.

– Не объяснишь мне причину?

– Мог бы назвать тебе несколько, но хватит и одной. Меня ввели в заблуждение. Макмаллен наврал мне с три короба. Мы не будем готовить эту статью. – Дженкинс спрятал глаза. Его обычно розовое лицо побагровело. Глядя на него, Джини не могла не заметить, насколько он расстроен.

Она села и стала смотреть в пустоту. Ну конечно, это же настолько очевидно! В ее мозгу прокручивалось все, вплоть до мельчайших деталей сегодняшнего вечера: беседа Хоторна с Мелроузом, последовавший за этим разговор Мелроуза с Дженкинсом. Она оказалась в эпицентре очень крупной политической игры. Здесь было место и кнуту, и прянику – классический прием.

– Все понятно, – произнесла она, взглянув на Дженкинса. – Мелроуз приказал тебе похоронить эту тему.

– Ни хрена общего это с Мелроузом не имеет! – сразу же окрысился Дженкинс. – Это я так решил. А ты, Джини, делай, как я тебе говорю, и не выпендривайся!

– Оставь меня в покое, Николас, – резко встала Джини и поняла, что она вне себя от бешенства – Ты что, за идиотку меня принимаешь? Господи, мы целый вечер сидим на этом дурацком приеме, слушаем всю эту болтовню о свободе прессы, я почти начинаю в нее верить, и что происходит дальше?! Хоторн что-то потихоньку шепчет на ухо своему старинному дружку Мелроузу и вслед за этим – тема закрыта. К черту все это, Николас! А мне-то казалось, что главное в редакторе – это удержаться, когда на него начинают давить.

Лицо Дженкинса побагровело еще больше.

– Джини, я готов забыть все, что ты мне сейчас наговорила, но повторяю тебе еще раз: Мелроуз тут ни при чем. Он и знать не знает об этой истории.

– Хватит, Николас, не надо пудрить мне мозги! Мелроуз все прекрасно знает. И если ему обо всем рассказал не ты, значит, это сделал его приятель Хоторн.

– Слушай, – не обращая внимания на ее слова, продолжал Дженкинс, – я пересматривал всю нашу редакционную политику и решил, что мы должны быть аккуратнее со всеми этими сексуальными и скандальными историями, вот и все. «Ньюс» должна опираться в первую очередь на своего читателя из среднего класса…

– Да ладно тебе! Мы и так уже зашли слишком далеко и оттолкнули от себя этого читателя. Недавно я уже слышала точно такие же аргументы. И знаешь, от кого? От американского посла в Лондоне. Он кормил ими меня, он накормил ими Мелроуза, и тот их проглотил. Кроме того, ему, конечно, доставило удовольствие вступиться за своего друга Хоторна, поэтому он надавил на тебя, а ты тут же и сломался. Блестяще! И часто ли ты пересматриваешь «всю редакционную политику» за один вечер или даже в течение пятнадцатиминутного выступления?

– Все, хватит! – Плотно сжав губы, Дженкинс отвернулся в сторону. – Прости за то, что я так говорю, но это женская реакция, типичная женская реакция. Куда бы ты ни взглянула, Джини, ты повсюду видишь заговоры мужчин, – резко взмахнул он рукой. – В любом случае, хочу тебе напомнить, что я не обязан растолковывать редакционную политику своим репортерам. А если тебе это не нравится, сама знаешь, что делать.

– Уволиться, Николас? О нет, этого я не сделаю. В конце концов, мой чертов хозяин только что пригласил меня на один из своих знаменитых обедов. Это мне очень поможет. Если только я не почувствую, что приглашение связано с рядом обязательных условий. Например, чтобы я согласилась быть хорошей маленькой девочкой, оставить в покое Хоторна и играть в мячик. Если я на это не пойду, то приглашение на обед, судя по всему, в скором времени отменят. Кто знает, может быть, меня даже уволят. Господи, до чего же меня тошнит от всего этого!

– Ну послушай, послушай, – внезапно встревожился Дженкинс, – никто не говорит ни о каких увольнениях. – Его тон вдруг стал миролюбивым. – Мы не хотим терять тебя, Джини. Я не хочу.

– Ну конечно. Ты просто боишься, что я отнесу эту историю в какую-нибудь другую газету, которой она очень понравится.

Дженкинс открыл рот, чтобы бросить какую-то сердитую реплику, но тут же вновь закрыл его. Джини не удивилась бы, если бы он уволил ее здесь же и сейчас же, поэтому ей было вдвойне интересно, почему Дженкинс продолжает говорить с ней таким миролюбивым тоном.

– Послушай, Джини, – сказал он, – ты слишком бурно на все реагируешь. Это не повод для того, чтобы увольняться. Ты просто должна научиться смотреть фактам в лицо. Ну хорошо, не получилось с этой историей, но есть же и другие. Помнишь, мы говорили о Боснии? Почему бы еще раз не обсудить эту идею и…

Он продолжал говорить в том же духе, а Джини смотрела на него – холодно, с нарастающим отвращением. Если уж он готов опять говорить о Боснии, значит, ему и впрямь отчаянно надо добиться двух целей: отвлечь ее от этой истории и не позволить отнести ее в другую газету. Девушка отвела глаза от своего шефа, окинула взглядом комнату и вдруг вспомнила, что у стен ее квартиры вполне могут быть уши. В гневе она начисто забыла об этом, но сейчас подумала, что вполне может обернуть этот факт в свою пользу. Если кто-то сейчас подслушивает их, почему бы не сказать им то, что они так жаждут услышать! Она позволила Николасу Дженкинсу поговорить еще немного, а когда тот наконец закончил, пожала плечами и вздохнула.

– Ну ладно, ладно, – осторожно сказала она. – Возможно, ты и прав, Николас. Может быть, я действительно слишком болезненно все воспринимаю. Просто для меня это было неожиданностью, вот и все. – Джини помолчала. – А ты это серьезно насчет Боснии?

– Конечно, конечно! – просиял Дженкинс. – Не сомневайся, Джини. Я на самом деле ценю то, что ты делаешь в «Ньюс». Женская подпись под репортажами из Боснии, возможно, даже твоя фотография, – я думаю, это может неплохо сработать.

– Ну что ж, если это и впрямь возможно…

– Это возможно. Это более чем возможно. Слушай, Джини, с тобой ведь уже договорились по поводу обеда у Мелроуза на следующей неделе. Мы можем обсудить кое-какие темы для репортажей, чтобы идти к нему не с пустыми руками. Тебе это здорово поможет. Не отказывайся раньше времени.

– Но для этого я должна согласиться и оставить историю Хоторна?

– Да. И больше никогда и ни с кем о ней не трепаться.

– Хорошо, – улыбнулась Джини. – Считай, что ты меня купил, Николас. Мне не хотелось признаваться в этом раньше, но, честно говоря, в этой истории мне пока все равно так и не удалось достичь маломальского прогресса. Ниточек было много, но все они неизменно приводили в тупик. Над ними можно было работать месяцами и в итоге так ничего и не узнать. У Паскаля точно такое же чувство. Мне не очень-то хотелось бы всем этим заниматься – только время терять. А вот если бы действительно что-то получилось с Боснией…

– Джини, считай, что мы обо всем договорились. Не надо лишних слов.

– И вот еще что, Николас… Я страшно устала. Вся эта история с Хоторном буквально выжала меня. Не буду вдаваться в детали, это не самое главное, но признаюсь, что страху я натерпелась изрядно. Мне бы хотелось взять отпуск, хотя бы короткий. Кроме того, у меня накопились кое-какие отгулы.

– Никаких проблем! Бери отпуск, ты его заслужила. Неделя? Две?

– Две недели было бы просто замечательно. Правда можно, Николас?

Дженкинс считал, что он победил, и поэтому буквально источал благожелательность. Он подошел к девушке и положил руки ей на плечи.

– Решено. Две недели. Погрейся на солнышке, забудь о работе, о редакции. В течение двух недель чтобы я тебя не видел и не слышал, – широко улыбнулся он. – Я же на это время забуду, что ты моя сотрудница. А потом возвращайся с отличным загаром, и мы начнем думать о хорошей работе для тебя. Или, если хочешь, сначала сходи на обед к Мелроузу, а потом отправляйся в отпуск. Короче, тебе решать.

– Думаю, я все же схожу к Мелроузу. А потом полечу в какие-нибудь экзотические края. Господи, вот здорово-то! Наконец-то увижу солнышко после этого бесконечного дождя.

Дженкинс похлопал ее по плечу и направился к двери.

– Я знал, что ты меня поймешь, – сказал он, обернувшись. – Молодец, Джини! Умная девочка!

После его ухода Джини легла в постель и в который раз принялась прокручивать в голове все детали этой истории. Ей было не по себе, она боялась, что в любой момент может зазвонить телефон и она снова услышит приглушенный мужской шепот. Однако этой ночью ей не звонили. Проснувшись утром, она подумала, не разговор ли с Дженкинсом стал причиной того, что эта ночь прошла спокойно.

Она надеялась, что в восемь утра ей позвонит Паскаль, чтобы сообщить о своем приезде в Лондон, но он не позвонил. Девушка была разочарована, однако отнесла это на счет того, что он просто не доверял ее телефону. Она решила, что чуть позже сама позвонит ему из телефона-автомата. А пока ее ждала встреча с Лиз Хоторн в Риджент-парке.

Некоторое время она сидела, готовясь к этому свиданию, хотя и понимала, что Лиз может оказаться не в состоянии встретиться с ней. Джини гладила Наполеона, свернувшегося у нее на руках. От удовольствия он мурлыкал и жмурил глаза.

Вскоре после девяти Джини вышла из дома и поехала кружным путем, петляя до тех пор, пока не убедилась, что за ней нет «хвоста». Тогда она направилась на юг. Не доезжая до цели своего маршрута, она припарковала машину и продолжила путь пешком. За пятнадцать минут до назначенного времени она вошла в ворота Риджент-парка.