– Я разработал этот дизайн для вашей жены. Вашей покойной жены…

Флориан Выспянский, похожий на большого медведя, проговорил эти слова со смущением, скрыть чувства ему не удавалось. Он показал на брошь в дальнем конце стола, где была разложена коллекция его творений. Эдуард взглянул на нее. Изумрудный кабошон, оправленный в золото и окруженный рубинами, – превосходная вещь, достойная какой-нибудь царицы или магараджи, или же женщины, не склонной к скромности в украшениях.

Эдуард улыбнулся:

– Изобел была бы очарована. Вы точно угадали ее вкус.

– Очень рад. Я и хотел угадать. О ней говорили, а я слушал.

– Спасибо, Флориан. – Эдуард сжал его руку.

Он прошелся вдоль стола, разглядывая вещи, выставленные для его обозрения, он видел все стадии их создания, начиная с самых ранних эскизов. Коллекция была почти завершена, оставалось сделать всего лишь несколько вещиц. Предполагалось, что им будет дан ход и они будут на выставке сначала в Париже, потом в Лондоне, потом в Нью-Йорке в ноябре этого года. Все это обдумывалось многие месяцы, на это возлагались все надежды, и больше чем надежды. Ему хотелось бы, чтобы Изобел увидела эту коллекцию – в конце концов, она стала возможна благодаря ей. Эдуард посмотрел на ожерелья, тиары и браслеты, лунные камни и лазуриты, черный жемчуг и бриллианты, ограненные «розочкой», опалы и рубины; от блеска их красоты он закрыл глаза и увидел Изобел в гостиной на Итон-сквер, протягивающую руку и показывающую кольцо с изумрудом, она поддразнивает его, радуясь своему «милому» кольцу.

Вскоре он оставил Флориана и провел ночь с какой-то женщиной в доме Полины Симонеску. Обычно, отправившись туда, он проводил там лишь несколько часов. Но в эту ночь желание его было велико, а отчаяние огромно, и он остался с этой женщиной, хороня до утра прошлое в ее плоти. Как и все тамошние женщины, она была молода, красива, изощренна и услужлива. У нее были длинные черные волосы, которые она распустила по телу, и они лежали как шелк, и – может быть, потому, что она почувствовала его потребность, – она попыталась изобразить свой оргазм. Эдуард прижал руку к ее шее. – Не притворяйся…

Она застыла, ее черные глаза широко открылись. Он двигался в ней сильно, медленно, стремясь достичь того черного пространства, которого искал, того краткого затемнения в ритме ощущений. И его желание передаюсь ей – может быть, потому, что он именно так обнимал ее и говорил ей именно те слова, или из-за того, что она почувствовала в нем, – он понял, что она на самом деле отвечает ему. Ее веки дрогнули и закрылись, шея выгнулась, дыхание стало быстрым и прерывистым, она начала со стонами поворачивать голову.

Он выждал и снова сделал резкое движение, и опять сделал паузу – он был уверен в себе в эти последние мгновения, по мере того как приближал их обоих к концу. Он сжал ее крепче, сознавая, что сам не испытывает никаких чувств. Когда он ощутил пульсацию ее оргазма, ему стало легче совершать толчки глубже и крепче – это ничего не значило, это был просто вопрос выбора времени. Она вскрикнула. Эдуард прижал руку к ее рту и кончил.

Она была в потрясении и заплакала. Она вцеплялась в него и говорила, что такого с ней никогда не бывало. Она умоляла его прийти к ней еще.

Эдуард тут же отодвинулся. Холод и безразличие охватили его душу, он преисполнился омерзения и отвращения к себе. Схватив ее за запястье, он приблизил к себе ее лицо.

– Через час после того, как я уйду, – даже скорее, через полчаса, – я забуду твое лицо. Я не вспомню твоего имени. Я не буду помнить ничего из того, что случилось в эту ночь. У меня всегда так. Ты должна бы это знать.

Она привстала на колени в кровати и смотрела на него, ее черные волосы разложились по обе стороны ее лица, как два крыла. Плакать она перестала.

– Я заставлю тебя запомнить, – сказала она. – Заставлю. Я сделаю так, что ты никогда меня не забудешь.

И она медленно провела ладонью по его ягодице.

– Ты красив, – сказала она и склонила голову. – Вот, – проговорила она тихо. – Вот так, здесь, чувствуешь?

– О да.

Эдуард откинулся и закрыл глаза. Ее действия относились к кому-то другому. Позже, ранним утром, когда только занялся рассвет, этот другой человек, этот мужчина снова вторгся в потаенные области ее тела, трахал ее, стремясь к забытью, и лишь когда это краткое забытье наступило, он понял, что этот мужчина – он сам.

Вскоре после шести утра он вышел оттуда и двинулся по безлюдной улице. Мяукнула кошка, соскочила со стены и ласково прижалась к его щиколоткам. Эдуард взглянул на нее, потом перевел взгляд на дом Полины Симонеску с закрытыми ставнями. Перед ним возник абрис бледного лица с двумя темными крыльями волос, но образ этот уже таял. Он ненавидел себя в этот момент, как ненавидел себя ночью.

Два года, и с этим покончено. Он не вернется. Ни к самой Полине Симонеску, которая время от времени гадала ему на картах и творила ему вымышленное будущее. Ни к этим женщинам. Ни к одной из них.

Он вообще будет держаться подальше от женщин, сказал он себе. Ему было тошно от результата, от этой сексуальной передышки, которая никогда не была продолжительной и которую всегда, раньше или позже, приходилось повторять: пустота после пустоты. И кроме того, он причиняет вред, сегодняшней ночью он в этом убедился, хотя детали уже улетучивались из его памяти.

Он отвернулся, и кошка, мяукнув, отстала.

Больше никаких женщин, какова бы ни была тяга к ним. Этого решения он придерживался три недели.

Через три недели был теплый летний вечер. Он подписывал бумаги в тишине конторы, пока секретарша ожидала их, скрывая свое нетерпение – поскорее встретиться с любовником.

Три недели – и его охватил ужас от пустоты жизни Он выглянул в окно и смотрел, как пляшут листья. Он отвернулся и попробовал сосредоточиться на работе. Он вызвал в памяти картину драгоценностей Выспянского, и они сверкнули холодным блеском. Подумал о «Партекс Петрокемикалз», где они с матерью владели столь весомым для голосования количеством акций. Подумал о новом исполнительном директоре «Партекса», жизнерадостном техасце Дрю Джонсоне, его приятеле, его креатуре; путч против прежнего, малоэффективного и отжившего свой век директора был тщательно спланирован и превосходно проведен, сама идея принадлежала Эдуарду, исполнение – Джонсону. Он сполна получил удовольствие от этого заговора, пока они претворяли его в жизнь, – в этом плане был смысл, благодаря ему сильная компания становилась еще сильнее. Но, когда они преуспели, он снова ощутил давящую пустоту.

Джонсон был полон разных затей. «Партекс» стала теперь четвертой по величине компанией в Соединенных Штатах, производящей нефть. А ему хотелось, чтобы она стала самой большой и поскорей. Эдуард восхищался его целеустремленностью, полной захваченностью и чувством цели. Он и сам на какое-то время мог бы принять участие во всем этом. Но потом все больше отходил бы от этого предприятия. Четвертая по величине, вторая по величине, самая большая – какая разница?

Он повернулся и взглянул на шкафы с полками, содержащими картотеки. Перевел взгляд на телефоны. Можно было работать. Можно было найти женщину. Добыть себе прибыли, добыть себе удовольствия; он с гневом отверг и то, и другое.

Выйдя из своего управления, он отпустил шофера на эту ночь и сел за руль своего черного «Астон-Мартина». Выехал за черту города, чтобы под музыку мчаться на высокой скорости. Когда он понял, что и это перестало его захватывать, он при первой возможности развернулся, чтобы возвращаться в Париж. Стало быть, женщина.

Не та самая – он больше не верил в ее существование. Просто женщина, любая. Иностранка. Незнакомка. Которая сегодня здесь, а завтра будет в ином месте – случайный секс в случайной жизни.

Он проехал богатыми кварталами Правого Берега, глянул на ледовый блеск бриллиантов в открытом для посетителей зале де Шавиньи и направился в Пон-Неф вдоль набережной Августинцев.

Прошлое навязчивым пульсом билось в его голове, рядом поблескивала Сена. А в нескольких улочках от него, в нескольких минутах езды, перед церквушкой остановилась высокая стройная девушка.

Она наугад бродила по улицам, тоже прислушиваясь к прошлому. Теперь она остановилась и, подняв лицо навстречу солнечному свету, разглядывала стоявшее перед ней здание. Церковь Св. Юлиана Бедного. Она тоже бедна. В кошельке у нее ровно десять франков. Она улыбнулась.

За церковью находился большой парк. Там играли дети. Она слышала их крики. Краем глаза она различила цвета их одежды. Красный, белый и синий. Американские цвета. Цвета независимости. Она в Париже почти неделю, а до этого была в Англии: три дня в Девоне, три дня с Элизабет, сестрой ее матери.

Ей не хотелось думать об этих трех днях. Она ехала туда, исполненная надежд, тряслась в загородном автобусе по узким дорогам, вывертывала шею, чтобы скорее увидеть дом и сад ее матери. То самое место, которое мать на протяжении лет вызывала в памяти, так что после многих повторений Элен уверилась, что знает его: знает каждое дерево, тенистое местечко, где поставлены скамейки, выкрашенные белой краской; она вполне отчетливо видела фигуры людей, собравшихся там для ритуала чаепития.

Но все было совсем не так. Дом был безобразен, и в Элизабет – она почувствовала это сразу – не было расположения к ней, а лишь старая злоба и старая ненависть.

Она взглянула на церковь, на круглый арочный вход, и с усилием отогнала эти воспоминания. Она загнала их внутрь вместе с другими: о том, как Билли лежал мертвый, о ее матери и щелканье четок монахини, о Неде Калверте, том человеке с ружьем и о черном «Кадиллаке». Она не могла полностью освободиться от этих воспоминаний; ночью они оживали в ее снах, но днем было такое место в ее сознании, где их можно было вытерпеть. Там эти образы тоже воспроизводились, но они были отдаленными, как когда-то виденный фильм, как то, что произошло с кем-то другим. Она не позволяла им очутиться на первом плане сознания. Не позволяла. Она приехала в Париж – «самый красивый город в мире, Элен, красивее даже Лондона», – и он в самом деле был красив. Каждый день она ходила по нему пешком, в одиночестве совершая свои паломничества. И пока она ходила и смотрела, все было в порядке. Тогда она не дрожала и не плакала. Такое случалось, если только она слишком долго оставалась в одном месте и разрешала воспоминаниям прокрасться обратно.

Начиналась ее новая жизнь, которую она так давно обдумывала и о которой мечтала. Она как раз думала об этом – позже ей это припомнилось – и именно в этот момент услышала шум подъезжающей машины.

Это была большая черная машина, марку которой она не могла угадать, и она так никогда и не поняла, что она увидела раньше – машину или человека, который сидел за рулем. На секунду она подумала, что он обратился к ней, но осознала свою ошибку. Должно быть, это был голос какого-нибудь ребенка из парка. Она отвернулась, услышала, что машина подъезжает ближе, и повернулась обратно.

На этот раз она посмотрела прямо на этого человека и увидела, что он глядит на нее и на лице у него выражение некоторой озадаченности, словно ему кажется, что он узнает ее. Это было странно, потому что у нее было такое же чувство, хотя тут же она поняла, что это просто смешно – она прежде никогда его не видела.

С тех пор как она уехала из Оранджберга, она продолжала видеть мир с поразительной отчетливостью, словно все еще находилась в состоянии шока. Цвета, жесты, лица, движения, нюансы речи – все это было для нее ужасающе живо и ярко, и точно так же она увидела и этого человека, словно он медленно вышел к ней из сновидения.

Машина, в которой он ехал, была черной, черным же был его костюм и его волосы. Когда она посмотрела на него, он слегка наклонился вперед, чтобы выключить мотор, а когда он выпрямился и снова взглянул на ее, она увидела в молчании, которое показалось ей оглушительным, что глаза у него темно-синие, как море в тени. Тогда она пошла к нему навстречу и остановилась у капота машины. Внезапно она поняла, что случится дальше, это понимание, словно молния, вспыхнуло в ее сознании. Ей показалось, что и он знает об этом, потому что лицо его на мгновение стало неподвижным и напряженным; в глазах была растерянность, словно он ощутил удар, некий неожиданный удар ножом, но не видел, как этот удар нанесли.

Она что-то сказала, и он что-то ответил, – слова были совершенно несущественны, она видела, что он, подобно ей, понимает это; слова были просто переходом, необходимым коридором между двумя помещениями.

Тогда он вышел из машины и приблизился к Элен. Она взглянула на него. Ей стало сразу ясно, что она полюбит его, она ощутила это ярко в своем сознании и почувствовала, как что-то внутри ее сдвинулось, переменилось и расположилось правильным образом.

Она села в машину, и они поехали улицами Парижа посреди летнего вечера, и ей хотелось, чтобы эти улицы, езда и вечерний свет продолжались вечно.

Он остановил машину у собора на Монпарнасе и обернулся, чтобы посмотреть на нее. Это был прямой взгляд, и ей сразу захотелось спрятаться, убежать куда-нибудь. Однако от людей можно было спрятаться и другими, более действенными способами; она выучилась им с тех пор, как уехала из Оранджберга. Она подумала о женщине в поезде, о других людях, которые ей встретились с тех пор. и о тех историях, которые она им рассказала. Она не принимала никаких решений; просто не нужно было, чтобы он знал, кто она такая, и чтобы об этом знал кто-либо вообще – пусть ее знают как женщину, которой она хотела стать, которую она собиралась, выдумать. Не Элен Крейг – Элен Крейг она навсегда оставила позади.

– Знаете, вы не сказали мне, как вас зовут, – сказал он, бережно ведя ее за собой в переполненном ресторане.

– Элен Хартлэнд, – ответила она.

И после этого все стало очень сложным.

Ее зовут Элен Хартлэнд, сказала она. Ей восемнадцать лет, она англичанка. Это имя, имя ее семьи, совпадает с названием деревни, поблизости от которой они жили в Девоне. Это недалеко от побережья, дом смотрит на море, и при нем замечательный сад. Он любит сады?

Ее отец был летчиком, героем английских военно-воздушных сил, погиб в последние месяцы войны. Ее мать, Вайолет Хартлэнд, была писательницей, вполне известной в Англии, хотя романы, которые она писала, теперь вышли из моды. Она жила одна с матерью, которая умерла, когда ей было шестнадцать. С тех пор она жила у сестры матери. Неделю назад она уехала из Англии и, повинуясь порыву, приехала в Париж. Сейчас она работает в одном кафе на Бульварах, живет неподалеку от кафе вместе с одной француженкой, которая работает там же. Нет, она еще не решила, сколько она здесь пробудет.

Все это она рассказала ему за ужином, спокойным, ровным голосом отвечая на каждый его вопрос, осторожно и обдуманно, явно не обращая никакого внимания на передвижения разных знаменитых и модных людей вокруг их стола.

К тому времени они уже говорили по-английски, и ее голос завораживал Эдуарда. Он всегда очень чутко различал акценты; годы, проведенные в Англии во время войны, и его наезды туда в послевоенное время выработали в нем способность определять, откуда родом тот или иной англичанин или англичанка, с такой же точностью, как если бы это был француз. Он знал, что в его собственном выговоре – когда он переходил на английский – вряд ли можно угадать что-нибудь иностранное. В его речи чувствовались следы оксфордской медлительности, а также протяжности, привитой ему Глендиннингом в старших классах перед войной. По произношению этой девушки он не мог судить ни о чем.

У нее была необычная четкость и безупречность дикции – обычно такую безупречность можно встретить у тех, для кого английский – второй язык. Никаких примет местных влияний, при этом образованность, гармоничность, некоторая старомодность и поразительное отсутствие принадлежности к какому-нибудь классу. Он ничего не мог сказать о ее выговоре на основании акцента, фразеологии или сленга, и он ничего не мог сказать о ней самой.

Для человека столь юного она была удивительно сдержанна. Но это не было попыткой произвести впечатление или даже понравиться. Она не кокетничала, не притворялась, что ей интересно, если это было не так. Она просто сидела, хладнокровная, в коконе своей безукоризненной красоты, и, может быть, не замечала, а может быть, была равнодушна к тому, что каждый мужчина в ресторане от двадцати до шестидесяти лет смотрел в ее сторону с того момента, как она появилась в зале.

Она выпила два бокала вина, от третьего отказалась. Когда официант обратился к Эдуарду, назвав его титул, она взглянула на него своим спокойным взглядом серо-голубых глаз – и ничего больше. Может, она слышала о нем, может, нет, ему было трудно судить об этом.

Когда они закончили есть и пили кофе, она поставила чашку и посмотрела на него.

– Это очень знаменитое место, не так ли?

– Очень, – улыбнулся Эдуард. – В двадцатые и начале тридцатых годов это было излюбленное место писателей и художников. Пикассо, Гертруда Стайн, Хемингуэй, Скотт Фицджеральд, Форд Мэдокс Форд… Это и еще «Куполь» – они по-прежнему остро соперничают. Только теперь… – Он замолчал, поглядывая на шумную компанию в углу. – Теперь они состязаются за внимание кинозвезд, певцов и манекенщиц. Писатели ходят в другие места – кафе на бульваре Сен-Жермен, в частности. Там бывают, например, Сартр и Симона де Бовуар…

– Я рада, что вы привели меня сюда. Спасибо.

Она откинулась в кресле и внимательно оглядела огромный зеркальный зал, официантов в длинных белых фартуках, великолепную толпу. Мужчина за соседним столиком, глядя на нее, поднял с улыбкой рюмку, но она ответила ему ледяным взглядом. Эдуард наклонился вперед.

– Вы здесь раньше не бывали?

– О нет. Но я хотела бы побольше узнать о таких местах.

Она сказала это с абсолютной серьезностью. Брови Эдуарда приподнялись.

– Вы хотите изучить их?

– Ну разумеется. И другие места тоже. И все прочее. Много разного.

Она подняла руку и начала считать на своих тонких пальцах, по ее губам бродила слабая улыбка.

– О кафе и ресторанах. О еде. О вине. О платьях – красивых платьях, как на той вон женщине. О живописи, архитектуре, книгах. О машинах. Домах. Мебели. Украшениях. Обо всем этом. – Она подняла свои чистые глаза и прямо взглянула ему в лицо. – Наверное, вам это трудно понять… – Она замолкла. – Вы когда-нибудь были голодны – по-настоящему голодны?

– Очень голоден, думаю, да – раз или два.

– Я чувствую голод по этим вещам. По всему этому. Я хочу знать о них. Понимать их. Я… в общем, я выросла в очень маленьком местечке.

– И поэтому вы приехали в Париж?

Эдуард посмотрел на нее с любопытством, потому что в ее голосе впервые послышались чувства. Словно тоже заметив это и тут же раскаявшись, она бегло улыбнулась.

– Это одна из причин. И я прикладываю очень много сил. Знаете, чем я занимаюсь каждое утро перед работой и каждый вечер после конца рабочего дня?

– Расскажите мне.

– Я хожу по Парижу и смотрю. На рынки. Галереи. Дома. Церкви. И магазины, разумеется. В самые знаменитые мне ходить затруднительно, потому что я не так одета, но я смотрю на витрины. Разглядываю платья, шляпки и перчатки, и туфли, и чулки. Смотрю на сумочки и шелковое белье. Я уже была в «Вюиттоне», «Гермесе» и «Гуччи», а вчера я побывала около магазинов «Шанель», «Живанши» и «Диор» – их я оставила напоследок. Снаружи, конечно, никаких платьев не видно, для этого надо войти внутрь, поэтому я ограничилась знакомством с фирменными знаками. – Она смущенно улыбнулась.

– Понятно. – Эдуард, растрогавшись и развеселившись, заколебался. – И что вам больше всего понравилось из того, что вы видели?

– Это трудно сказать, – нахмурилась она. – Сначала все казалось безупречным. Потом я начала различать, чту мне не нравится – вещи с инициалами, вещи, в которых слишком много золота, вещи… те, что слишком крикливы. А больше всего – да, больше всего мне понравилась пара перчаток.

– Пара перчаток?

– Они были очень красивые. – Она слегка покраснела, – В «Гермесе». Очень простые, мягчайшие, серые. Облегающие запястье. У них здесь три складочки, – и она указала место на тыльной стороне ладони. – И у них маленький плоский простроченный бантик вот здесь, на границе запястья. Они были такие красивые.

Я люблю красивые перчатки. И моя мать любила. Ей бы иметь их сотни…

– Понимаю. – Эдуард взглянул на нее со всей серьезностью. Ее серо-голубые глаза встретили его взгляд с вызовом, словно она приглашала его сказать что-нибудь издевательское. Он опустил взгляд на белую льняную скатерть.

– А драгоценности? – спросил он осторожно. – Их ведь вы тоже хотите изучить? Вы заглядываете в витрины ювелиров?

– Иногда. – Она тоже опустила глаза. – Ваши я видела. Это ведь ваши, не так ли, на улице Фобур-Сент-Оноре?

– Да, это в самом деле мои.

– Я была там два дня назад. А потом пошла к «Картье». – В ее глазах появился озорной огонек.

– И какая экспозиция вам больше понравилась? Моя или моего соперника?

– Честно говоря, Картье. Но я так невежественна. Я ничего не знаю о камнях, об оправах.

– А есть такой камень, который вы предпочитаете?

– О да! Есть. Конечно. Мне нравятся бриллианты.

– Они не обязательно самые дорогие… – Он внимательно наблюдал за ней. – Безукоризненный изумруд – темно-зеленый, какие теперь очень редки, может стоить дороже…

– О, здесь дело не в стоимости… – В ее голосе появился оттенок легкого презрения. – Мне нравятся бриллианты, потому что они чистые. Без цвета. Потому что они одновременно холодны и горячи. Как огонь и лед. Бриллианты, которые я видела в… – Она запнулась. – Словно смотришь на свет. В самое сердце света. Вы, наверное, думаете, что я глупая.

– Вовсе нет. Я сам думаю точно так же. Знаете ли вы, что у бриллианта есть одно любопытное качество, благодаря которому бриллианты не имеют себе равных среди других камней? – Нет.

– Знаете ли вы, каково ощущение от бриллианта, если держать его в руке? Ощущение холода. Ледяного холода. Такого холода, что он обжигает кожу.

– Огонь и лед?

– Как вы и сказали. Именно так.

Их глаза на мгновение встретились и застыли. Эдуард почувствовал, что голова его слабеет и начинает бешено кружиться, ему вдруг показалось, что он падает с огромной высоты, и это было долгое, страшное свободное падение, безрассудное опьяняющее, но и вселяющее ужас. Король пик, Королева бубен… В его сознании мелькнуло воспоминание о том, как Полина Симонеску гадала ему на картах, и тотчас исчезло.

Ей в жизни тоже пришлось пройти какой-то опыт, он видел это. Глаза ее расширились, губы приоткрылись, она слегка прерывисто вздохнула, словно в изумлении. На мгновение она показалась удивленной, затем встревоженной. Эдуард медленно протянул руку через стол и прикрыл ее руку. Впервые он коснулся ее, и это прикосновение вызвало в нем бурю чувств, более сильных, чем ему довелось испытать со времен детства. Он стал желать ее с того момента, как увидел, и теперь, ощутив, как его тело пронизало столь острое желание, он вздрогнул.

Инстинкт самосохранения был в нем прекрасно развит и отточен за долгие годы. Он тут же быстро убрал руку и встал.

– Уже поздно. Мне надо отвезти вас домой.

Она подняла голову, видимо, совершенно не отметив его внезапности, и тоже медленно встала. Спокойная, в венце своей красоты, она проследовала за ним из ресторана и уселась на мягкое кожаное сиденье «Астон-Мартина». Пока они ехали, она не заговорила ни разу, сидела молча, с очевидным удовольствием отдыхая и глядя на улицы и бульвары. Эдуард, сам сильный человек, привыкший распознавать силу в других, обычно в мужчинах, сейчас чуял силу в ней. Он чувствовал флюиды этой силы так отчетливо, как аромат духов в воздухе. Он взглянул в ее сторону, и плоть его напряглась и забилась: широкий рот, высокая полная грудь, длинная изящная линия бедер и ягодиц. Малейшее ее движение говорило о сексуальном обещании, бесконечном восторге. И в то же время в ее глазах ему чудилось что-то дразнящее и пренебрежительное, словно она осознавала силу своей красоты и почти презирала ту немедленную реакцию, которую она вызывала.

Он притормозил машину, когда они подъехали к ярко освещенному кафе, где, как она сказала, она работает. Она выпрямилась.

– Высадите меня здесь, пожалуйста.

– Позвольте мне довезти вас до дома.

– Нет, лучше здесь. У меня очень злая консьержка. – Она улыбнулась. – Это квартала за два отсюда. Я потом дойду пешком. Мне все равно надо повидать хозяина – узнать мое расписание на завтра. – Она повернулась к нему и протянула длинную тонкую руку. – Спасибо. Ужин был прекрасный. Я получила огромное удовольствие. – Она торжественно пожала его руку, и Эдуард проклял небеса и собственную явную неспособность сказать что-либо членораздельное. Ему казалось, что ему хочется попросить ее выйти за него замуж. Или поехать к нему. Или уехать с ним. Или еще что-нибудь. Все равно что.

– Вы работаете каждый день? – выдавил он наконец, помогая ей выбраться из машины.

Она посмотрела на него, слегка улыбаясь.

– О да. Моя работа кончается около шести. До свидания.

Она повернулась, больше на него не взглянув, пошла между столиками перед входом и исчезла в дверях кафе.

Эдуард смотрел ей вслед и спрашивал себя, в силах ли он уехать отсюда и никогда не вернуться, и понимал, что не в силах. Он повернулся к машине. Как сквозь пелену он различал лица, голоса и смех за переполненными столиками на terrasse, смутно видел обычный мир, живущий где-то в ином месте. Какая-то хорошенькая девушка посмотрела в его сторону, но он ее не заметил. В дальнем углу terrasse толстый уродливый коротышка тоже бросил на него взгляд и стал внимательно присматриваться. Его Эдуард тоже не увидел. Он думал о том, что этой женщине восемнадцать лет. Где она научилась этой абсолютной уверенности в себе, этому явно хладнокровному осознанию собственного сексуального величия? Научил ли ее какой-нибудь мужчина – и если да, то какой, где и при каких обстоятельствах?

Он громко застонал, залез обратно в свой «Астон-Мартин» и погнал на бешеной скорости в Сен-Клу, где попытался утопить свои воспоминания о ней в бутылке арманьяка и бессонной ночи.

Наутро он послал человека в «Гермес» за парой серых лайковых перчаток. На палец одной из них он надел бриллиантовое кольцо с солитером. Бриллиант был пятнадцати каратов, степени О, высочайшего класса чистоты цвета, и степени IР за прозрачность и отсутствие дымки внутри. Его огранил мастер, он горел голубовато-белым огнем и представлял собой безупречный плод союза природы и искусства.

Перчатки и кольцо он положил обратно в коробку и прикрыл крышку. И стал ждать в лихорадочной тревоге, когда же наступит шесть.

На второй вечер он повез ее ужинать в «Куполь». Ее манеры не переменились. Его появление перед переполненным кафе она приняла без единого вопроса. Держалась спокойно и вежливо. Как и раньше, она отвечала на его вопросы, но от себя говорила мало. В свою очередь сама она задавала только нейтральные вопросы. В них не было обычных женских уловок, к которым он привык: никаких вопросов, рассчитанных на то, чтобы тонко выудить сведения о его личной жизни, никаких попыток узнать, женат ли он или есть ли у него другая женщина. Она говорила с ним о его работе и профессиональных занятиях, расспрашивала о Париже, Франции и французах. Она никак не обнаруживала, известно ли ей о том сексуальном магнетизме, который так чувствовал Эдуард, и он, вынырнув из очередной его волны, пытался держаться так же спокойно и сдержанно, как она.

Он заставил себя смотреть на нее с холодком, как на человека, который пришел наниматься к нему на службу. В этот вечер на ней было простое цельнокроеное платье из хлопка серо-голубого цвета, похожего на цвет ее глаз. Никаких украшений, обычные дешевые часы, – которые она временами трясла, потому что, как она сказала, они время от времени останавливаются. У нее были прелестные руки с длинными тонкими пальцами, овальные ногти коротко обрезаны и не покрыты лаком, как у школьницы. Она сидела очень прямо, и была в ней поразительная неподвижность, отсутствие живости, которое могло бы показаться скучным, но в ее случае приобретало гипнотическую власть над ним.

Не раз, глядя на нее, Эдуард начинал думать – а не солгала ли она относительно своего возраста? Иногда казалось, что она еще моложе восемнадцати, серьезное дитя, не сознающее собственного эротизма, ребенок с викторианской фотографии. В другие моменты она, наоборот, выглядела старше, была похожа на женщину двадцати с чем-то лет, в расцвете красоты. Нередко, особенно когда она смотрела прямо на него, преобладали два впечатления – невинности и чувственности. И тут же ему чудилось, что он видит строгое и прелестное лицо благовоспитанной молодой женщины, которая, может быть, ходила в школу при монастыре, вела уединенную жизнь, и чей чистый и спокойный взгляд будил в нем чувства, мысли и мечтания, в которых не было ничего чистого.

Тут немедленный отклик его тела и души глубоко потряс его; напряженный пуританизм в его характере боролся с его собственной мощной чувственностью; он представил себе, как занимается с ней любовью, и возненавидел себя за соблазн этих образов, проносившихся в мозгу. К его неудовольствию, он обнаружил, что привычные для него роли мужчины и женщины поменялись местами. Он, в душе презирая себя, слышал, как сам задает вопросы, рассчитанные спровоцировать ее на откровенность. А она изящно, но твердо отклоняла все эти вопросы.

На нее невозможно смотреть без волнения, подумал он. Его разум тщился рассуждать, но все рассуждения тонули в вихре чувств. От нее даже не пахло духами – только мылом, свежевымытой кожей и ею самой. Для Эдуарда это был самый одуряющий запах за всю его жизнь.

И вот, когда он пришел в смятение такой силы, которое показалось бы немыслимым тем, кто его знал и работал рядом с ним, он внезапно предложил, чтобы они ушли отсюда.

– Хорошо.

Их взгляды встретились, никто из них не шевельнулся, разум Эдуарда помутился.

– Я могу отвезти вас домой. Или – если вы захотите – мы могли бы поехать в мой дом в Сен-Клу. Это совсем рядом с Парижем.

Голос его дрогнул. Серо-голубые глаза хладнокровно взирали на него. В мозгу Эдуарда пронеслись обрывки разных идиотских и неловких объяснений. Ему хотелось, чтобы она поняла – это был не рассчитанный ход, не банальный шаг в сторону банального совращения; у него не было никаких тайных мотивов, просто он не смог бы выдержать без нее еще один вечер.

– Спасибо. С удовольствием.

Он повел машину на высокой скорости, играла музыка, и он почувствовал нарастающее возбуждение. Скорость и звуки моцартовского квартета словно перекидывали мостик через бездну их молчания; он вдруг ощутил полное единение с ней. Она знает, она понимает меня, думал он бессвязно и торжествующе.

Он никогда не привозил женщин в Сен-Клу. Единственным исключением была его жена. И теперь, как когда-то с Изобел, он прошел через сад, благоухавший лилиями, и остановился у цветника, глядя на посеребренное небо и красное мерцание города вдалеке. Он сделал это намеренно, в последней отчаянной попытке спастись, в надежде, что сопоставления и воспоминания, нахлынув в душу, отсекут тонкую крепкую нить, которой привязала его эта чародейка.

Но сравнения не приходили на ум, воспоминания не являлись. Он постоянно чувствовал, что не может ускользнуть от прошлого, и вот теперь обнаружил, что прошлое отпустило его, прошлого нет, он свободен. Стоя в саду, он не способен был думать ни о чем, кроме женщины, находившейся рядом. Не произнося ни слова, храня полное молчание, она ввергала в забвение все, кроме настоящего.

И вот Эдуард взял ее руку и удержал в своей. Медленно ступая, они вместе направились к дому.

Он повел ее в кабинет, в котором в некой иной жизни некий иной человек делал предложение Изобел. Почти автоматически он наполнил рюмки. Она тем временем не спеша прошлась по комнате. Слегка тронула рукой кружевную накидку на одном кресле, спайтлфилдский шелк на другом, взглянула на тернеровские акварели. Эдуард поставил рюмки, тут же забыв об их существовании, и подошел к ней. Она обернулась к нему, и вдруг оказалось, что заговорить с ней совсем просто.

– Вы знаете, что происходит? Вы понимаете? – сказал он тихо.

– Не знаю. Не уверена. – Она заколебалась. – Мне немного страшно.

– Мне тоже, – улыбнулся Эдуард.

– Я могу уйти. – Она посмотрела на дверь, потом снова на него. – Может быть, если я уйду прямо сейчас…

– Вы этого хотите?

– Нет. – На щеках ее вспыхнули полосы румянца. – Просто… просто я не ожидала… я не планировала…

Она запнулась, и Эдуард потянулся к ней и взял ее за руку. Он ласково держал ее руку в своей и смотрел ей в лицо. Он был тронут, но ему показалось забавным, что столь юная женщина так серьезно рассуждает о планах, и, наверно, она почувствовала это, потому что слегка нахмурилась, словно малейшая ирония на эту тему вселяла в нее неуверенность.

– Вы думаете, это глупо?

– Нет, не думаю. – Лицо Эдуарда посерьезнело. – Я всю жизнь прожил по плану. Все упорядочено и рассчитано до мелочей. Я жил так много лет, с тех пор как… – Он запнулся. – Очень долго.

– А теперь?

– А теперь я знаю, что планы не имеют ни малейшего значения. Впрочем, я всегда это знал. – Он пожал плечами, отвернувшись. – Планы. Расписания. Стратегии. Они наполняют время. Они упорядочивают его – помогают забыть, что оно пусто.

Он все еще легко держал ее руку, но смотрел в сторону. Элен стояла неподвижно, глядя на него. Молнии плясали в ее мозгу, она чувствовала призрачное спокойствие, сквозь которое проступала горячечная уверенность. Эта уверенность жила в ней с того момента, когда она впервые увидела его, и весь вечер старалась от нее избавиться. Весь вечер, сидя напротив него в «Купель» и изображая спокойствие, она спорила сама с собой. Ничего не происходит, говорил сначала внутренний голос, потом: да, происходит, но еще не поздно, еще можно остановиться.

А потом, когда они приехали в Сен-Клу и она увидела этот дом во всем его великолепии, заговорили другие мерзкие голоса, другими мерзкими словами. Они говорили голосом ее матери и Присциллы-Энн, они напоминали ей, что мужчины лгут женщинам, особенно когда желают их, лгут так, как Нед Калверт.

Все эти предостережения шелестели у нее в голове, пока она не вошла в эту комнату и пока Эдуард не заговорил. Теперь голоса тянули свое где-то на задворках ее сознания, но их речи казались не только грубыми, но и абсурдными. Она подумала, глядя на Эдуарда, что даже такой мужчина, как он, может быть легко уязвим.

– Эдуард. – Она впервые назвала его по имени, и он стремительно повернулся к ней. – Как вам кажется, вы можете понять… или кто-нибудь вообще может понять… – если нечто столь истинно, что просто нет никакого иного выбора…

– Да. Я могу это понять.

– И я. – Она посмотрела на него с некоторой торжественностью и, прежде чем он заговорил, глубоко вздохнула, словно желая успокоиться, и чуть-чуть шагнула вперед.

– Я хочу остаться, – сказала она. – Я вовсе не хочу уходить. И, по правде сказать, не хотела. Ну вот… я сказала. – Тут ее охватили сомнения, подбородок поднялся, и на лице появилось выражение дерзкого вызова. – Женщинам не полагается говорить таких вещей, правда? Но, по-моему, притворяться глупо. Не вижу в этом смысла. Я правда хочу остаться. Я бы осталась с вами и прошлой ночью, если бы вы попросили об этом. А может быть, и в нашу первую встречу. Мы бы сели в вашу машину и приехали прямо сюда, и я бы… осталась. Вот так. Совсем вас не зная. Только у меня такое чувство, словно я знаю вас. Вы мне нравитесь. Вы думаете, это плохо? Вы шокированы?

Это было и смешно, и трогательно. Ее своеобразная серьезная манера говорить, странное сочетание прямоты и застенчивости, простодушное предположение, что ее прямота отличает ее от женщин, к которым он привык и которые выражают свои желания обиняками, – все это тронуло его до глубины души. Ее простодушие отозвалось в нем укором, но он знал, что она будет оскорблена, если заметит, как оно забавляет его. Он шагнул к ней и взял ее ласково за руку.

– Нет, – сказал он со всей серьезностью. – Я не шокирован. И я, разумеется, не думаю, что это плохо. Я хочу, чтобы вы остались. Я хочу этого больше всего на свете. Ну как – вы шокированы?

Ее губы дрогнули в малозаметной улыбке.

– Нет.

– Когда я ушел из конторы в тот вечер, когда мы познакомились… – Эдуард заколебался. Он не знал, стоит ли продолжать, и уже почти решил не говорить. Но тут она подняла глаза, и он вдруг почувствовал, что должен сказать ей правду. – В тот вечер… я искал женщину. Любую. На то были причины… нет смысла объяснять какие, во всяком случае сейчас: это прозвучало бы как извинение, а я этого не хочу. Я искал любую женщину – и такое нередко бывало и в прошлом, – но нашел ту самую. Вот что я почувствовал. Вы должны знать это. Я хочу, чтобы вы знали. И я отдаю себе отчет в том, как это звучит. У вас нет оснований верить мне, но я клянусь, что это правда.

Он внезапно замолчал и опустил руки. Яркий румянец залил ее лицо. Эдуард отвернулся, он был в бешенстве на себя, что сказал это. Она слишком молода, чтобы понять, у него не было права устраивать такие сложности. Наверняка он показался ей самым пошлым соблазнителем.

– Простите. – Голос его звучал весьма официально. – Зря я это сказал. Вы теперь, вероятно, хотите уйти…

Он отвернулся и отошел. Элен смотрела на него, слегка нахмурясь. Она знала, каково это – напрашиваться на отказ, предвкушать боль, и тем самым помешать другим причинить ее; год за годом она осваивала эту технику в Оранджберге. Раньше она наивно предполагала, что это свойственно ей одной, теперь распознала эту черту в другом человеке. Она шагнула вперед, и он повернулся к ней.

– Эдуард, это не имеет значения. Я рада, что вы сказали мне. Я все равно хочу остаться.

И тогда его глаза вновь ожили. Она взяла его руку и прижала к своей груди.

Они смотрели друг на друга. Под пальцами Эдуард чувствовал биение ее сердца.

В его спальне она встала чуть поодаль от него и расстегнула платье. Оказавшись обнаженной, она застыла в неподвижности, с опущенными руками, чувства ее выдавало лишь частое дыхание, резко поднимавшее и опускавшее грудь.

Грудь цвета слоновой кости, соски уже напряглись, обведенные широкими ореолами. Эдуард смотрел на длинную безупречную линию изгиба от ног и ягодиц к узкой талии, на серьезное детское лицо и женскую негу. Элен закусила губу; она стояла совершенно неподвижно. глядя, как он раздевается.

Когда он оказался обнаженным, она ступила ему навстречу и опустилась на колени. Она прижала лицо к его животу, а потом, со стремительной непосредственностью животного, легко поцеловала темные волосы, идущие от груди к пупку и вниз.

Поперек его постели лежала полоса расшитого китайского шелка цвета сливок с рисунком из бабочек, райских птиц и цветов. Она взглянула на шелк и на мгновение снова увидела комнату миссис Калверт. Ей представилось, как Нед застилает шелковое покрывало белым прямоугольным чехлом и лицо его расплывается в самодовольной ухмылке. Эта картина воочию встала перед ней, она вздрогнула, и видение исчезло. Эдуард поднял руки и привлек ее на покрывало рядом с собой. Она почувствовала тепло его кожи, его тело прикоснулось к ней, она услышала собственный краткий испуганный вздох и застыла в неподвижности.

Потом они долго лежали рядом, почти не двигаясь. Затем чуть заметным движением Эдуард повернулся к ней, взглянул в глаза, и она ответила ему взглядом.

Сначала она почувствовала его дыхание на своей коже, потом прикосновение губ, потом рук. Глаза ее закрылись, она ничего не слышала, существовало только прикосновение, вымывавшее ее душу дочиста. Он бережно вошел в нее, она испытала легкую боль, а после – великий покой. Ей казалось, что они вместе погружаются в море, сажень за саженью, в изумрудную темноту, туда, где волны двигались и сменяли одна другую в ее крови.

– Подожди, – сказал Эдуард, когда она уже была близка к концу. Он почуял это, потому что она была неопытна и слишком стремилась к своей развязке. – Элен. Подожди. Двигайся со мной, а не мне навстречу.

Он инстинктивно произнес ее имя на французский лад, она открыла глаза и на мгновение застыла. И вот ее глаза вновь закрылись, и она начала двигаться в новом ритме, столь согласованном с ним, таком мощном и таком сладостном, что он почти потерял контроль над собой.

Внезапно у нее начался оргазм, она выгнулась под ним. Эдуард почувствовал, что его обычный контроль и опытность, приобретенные за годы бессмысленных занятий любовью, улетучиваются, покидают его, и с облегчением ощутил свободу. В его мозгу пылала жаркая темная звезда, источник света, до которого надо было добраться. Элен назвала его по имени в тот момент, когда он достиг ее, и он почувствовал, как тело его содрогается в неистовости освобождения.

Потом оба лежали неподвижно и молча. Когда мысли его несколько успокоились и он оторвался от ее тела, то ощутил некоторый страх. Он стал напряженно ожидать возвращения ненависти к себе, той обратной волны омерзения, которая всегда следовала за желанием. Но этого не случилось, он чувствовал только великий покой, а затем напряжение оставило его тело и перестало существовать.

Первой заговорила Элен. Она взяла его за руку и сжала. Голос ее все еще звучал надломленно.

– Эдуард. Ты развеял прошлое…

Он расслышал изумление в ее голосе и поскольку сам испытывал те же чувства, то улыбнулся с неподдельным восторгом.

– Прошлое, да, – сказал он. И они уснули вместе.

На следующий день, уже довольно поздно, он вспомнил вдруг о подарке из «Гермеса». Аккуратно завернутый, обвязанный фирменной ленточкой «Гермеса», подарок все еще лежал у него в кабинете, позабытый со вчерашнего вечера. Эдуард сходил за ним и принес ей. Элен сидела в постели, прислонясь к кружевным подушкам. Он бережно положил сверток ей в руки.

– Это подарок. Для тебя. Я собирался вручить его вчера, но…

– Подарок? Для меня? – На мгновение она стала трогательно юной, как девочка на Рождество, потом опустила глаза, и он заметил на ее лице некое сомнение и тревогу.

Она взглянула на коробку, боясь открыть ее. Ей словно послышался голос Неда Калверта, медленные, по-южному растянутые слова соблазнителя. «Голубка моя… Ты же знаешь, как я люблю делать подарки моей девочке…»

Она подняла голову и увидела лицо Эдуарда. Оно выражало такую нежность и такое волнение, хотя и прячущееся под напускным безразличием, что она тут же устыдилась своего воспоминания, устыдилась того, что связала эти два события и этих двух мужчин. Образ Неда Калверта развеялся, она улыбнулась, и тут же новые образы проступили, пульсируя в ее теле, сквозь долгую ночь и долгое утро, и тогда она с нетерпением потянула за ленточку и вскрыла коробку.

Пара перчаток – тех самых. Сердце подскочило от радости, что он запомнил. Бриллиантовое кольцо немыслимой красоты. Она зачарованно вгляделась в бело-голубой огонь камня, потом неуверенно посмотрела на Эдуарда.

Эдуард подошел к постели. Он сел рядом с Элен и взял ее руки в свои.

– Когда я еще был мальчиком… – Он сказал это так смущенно, словно затвердил в уме свою речь, но, когда ее надо было произнести, слова стали ускользать из памяти. – Когда я был мальчиком – лет пятнадцати-шестнадцати, моложе, чем ты сейчас, – я влюбился в женщину, которая была много старше меня. Это было во время войны. Я жил в Лондоне, и она была предметом моего первого романа, если угодно, моей первой любовницей. Нас познакомил мой брат… – Он ненадолго замолчал. – Наверно, это было страстное увлечение, так думал тогда и мой брат… но я никогда не мог так относиться к этому, даже теперь не могу. Для меня это было подлинностью, я был очень молод и полностью захвачен этим, а через некоторое время – немногим больше года – это кончилось. Ее звали Селестиной.

Он замолчал; Элен молча наблюдала за ним.

– Она была доброй женщиной, теперь я это понимаю. Она всегда была со мной терпеливой и благородной. То, что она мне говорила, я буду помнить всегда, но особенно одно… – Он умолк в нерешительности. – По части слов я был тогда не слишком осмотрителен – по молодости и неопытности. И все время произносил самые пылкие декларации – понимаешь, я убедил себя, что у нас есть будущее. И каждый раз она останавливала меня. Она говорила, что я не должен бездумно расточать слова, что однажды я встречу женщину, которую полюблю, и эти слова мне надо хранить для нее. Беззаботное расточительство обесценивает слова, они становятся расхожей монетой… Я сердился, когда она это говорила. Но потом понял ее правоту. С тех пор, что бы я ни делал и где бы я ни был, я не солгал ни одной женщине. Не изображал чувств, которых не было. – Он нетерпеливо дернул плечом. – Я понимаю, что это не такое уж большое достижение.

Тут он замолчал. Элен спокойно смотрела на него.

– Почему ты мне это рассказываешь?

– Потому что до тебя дойдут слухи обо мне, если еще не дошли. И я хочу, чтобы ты знала правду. Понимаешь, я делал женщинам подарки, бывали времена, когда я был этим знаменит. Драгоценности моей фирмы – рубины, жемчуга, сама можешь все это представить. А когда связь кончалась…

Он говорил небрежно, почти нетерпеливо, и Элен почувствовала, что ее сердце сковывает ледяная тоска.

– Когда связь кончалась… – Она взглянула на кольцо. – А, понимаю.

– Нет, не понимаешь. – Он наклонился и еще крепче сжал ее руку. – До сих пор я еще ни разу не дарил никому бриллиантов. Никогда. Эти камни я считаю самыми прекрасными, их больше всего любил мой отец. Я придерживал их при себе, как придерживал слова, хотел иметь нечто безупречное, то, что я могу отдать от искреннего сердца, с любовью. Когда наступит время.

Воцарилось молчание. Он говорил спокойно, но Элен видела по его лицу, что в нем происходит борьба. Она перевела взгляд на кольцо и снова посмотрела ему в глаза. У нее слегка кружилась голова от внезапной, нерассуждающей радости, душа ликовала. На мгновение она снова очутилась перед церковкой, услышала детский крик, увидела цветной всполох в воздухе, а потом его лицо. Вот, стало быть, как видят будущее?

– Я знала, – сказала она.

– Я тоже знал.

Он сжал ее руку, затем отпустил. Элен осторожно сняла кольцо с гермесовских перчаток. Надела его на палец – оно было холодным, твердым, ярким. Она подняла руку, и бриллиант ослепительно вспыхнул.

Позже Эдуард сказал ей:

– Ты должна остаться. Должна. Давай съездим за твоими вещами.

– У меня один чемодан, – улыбнулась Элен, – и все. Один чемодан. Единственное мое имущество в этом мире.

– Тогда давай съездим за ним. Поедем вместе.

– Нет, – она покачала головой. – Это не займет много времени. Я должна сделать это сама.

Эдуард принялся было возражать, но уступил, поскольку не смог ее переубедить.

Она взяла такси до Парижа, вышла на Правом Берегу, перешла Сену и бежала бегом до дома, где снимала квартиру. К ее облегчению, ей никто не встретился, даже старая ведьма консьержка отсутствовала на своем обычном месте у дверей.

Элен взбежала по лестнице и опрометью кинулась в каморку, где раньше ночевала. Секунда потребовалась ей на то, чтобы найти чемодан, еще одна – открыть его и забросить туда те несколько платьев, которые она привезла с собой.

Она собралась закрыть его и остановилась. Откинувшись назад, стоя на коленях, она отложила в сторону мятую юбку и кофточку и посмотрела на связку бумаг и фотографий; посмотрела на Оранджберг, свою мать, свое прошлое.

Она смотрела молча, ощущая разлом времени. Оранджберг, Билли, мать, Нед Калверт, Касси Уайет, Присцилла-Энн, она вспомнила, как лежала ночью в узкой постели, и тонкие занавески хлопали от свежего ветерка, и с реки плыл запах ила. Все это казалось нереальным, далеким, как кадры из когда-то виденного фильма. Три дня затмили шестнадцать лет. Вина и отчаяние заполнили душу. Она взяла одну из фотографий Вайолет и крепко прижала к груди. Закрыла глаза – и прошлое замелькало перед ней, как клочок бумаги, уносимый речным течением. Ее мать и мать Билли, обвиняющая ее в смерти Билли. Она увидела, как миссис Тэннер наклоняется над сыном и застегивает рубашку на его груди, как растопыривает пальцы, и начинается дождь.

Ей снилась эта картина ночь за ночью, на протяжении недель, с тех пор как она уехала из Оранджберга. Из-за этого она боялась засыпать, и, когда сон приходил, она просыпалась, как от толчка, сидела в кровати, обливаясь холодным потом, убеждая миссис Тэннер и себя, что это не из-за нее Билли так умер.

Она открыла глаза. Вайолет ласково смотрела на нее с фотографии, и губы ее были сложены наподобие лука Купидона. На ней была нелепая шляпка.

Элен вздрогнула. Она положила фотографию обратно и закрыла чемодан. У нее было неясное чувство, что она должна им – им всем, Вайолет, Билли и миссис Тэннер, и еще не имеет права быть счастливой. Как только эта мысль оформилась в ее сознании, она тут же восстала против нее. Так просто немыслимо рассуждать; Билли понял бы ее, и мать бы поняла. Мать поступила бы точно так же. Все ради любви…

Но и в этой мысли было нечто леденящее душу. Может быть, в конце концов она превращается в свою мать? Элен встала, подняла чемодан, поставила на узкую койку и посмотрела на него. Ей не обязательно возвращаться к Эдуарду, сказала она себе. Она может отослать кольцо обратно и больше не встречаться с Эдуардом. Может приниматься за все то, чем она собиралась заниматься. Может. Ведь может же?

Она стояла и упрямо хмурилась, глядя на чемодан. Потом быстро и неловко подхватила чемодан, распахнула дверь и пустилась бегом по лестнице. Всю дорогу от дома до Сены она бежала и остановилась у моста Нотр-Дам. Блестела вода в быстро струившейся реке, на ярком свету вырисовывались высившиеся шпили Нотр-Дам, вдоль реки, по солнышку, в обнимку прогуливались парочки. Она остановила такси.

Она приехала в Сен-Клу и увидела что Эдуард ждет ее перед входом. Он расхаживал взад-вперед по дорожке, усыпанной гравием, и когда увидел машину и ее, бегущую к нему, то протянул руки ей навстречу.

– Я испугался, – сказал он, обнимая ее. – Не знаю почему, но я подумал, что ты можешь не вернуться…

Элен уронила чемодан и спрятала лицо на его груди.

– Я должна была вернуться, – сказала она Эдуарду, своей матери. Билли, всем. – Должна была.

– Что заставило тебя приехать в Париж? Раньше Эдуард не задавал этого вопроса, а теперь спросил внезапно, посреди долгого умиротворенного молчания. Был вечер, чудесный теплый парижский вечер, и они сидели на веранде кафе «Deux Magots». Перед ними, на маленьком круглом столике, стояли две рюмки перно. Эдуард добавил воды к прозрачному напитку, и Элен смотрела, как жидкость делается молочного цвета; ей нравился прохладный вкус аниса, разогревающее тепло, когда питье добиралось до внутренностей. Она чувствовала себя, как кошка, свернувшаяся на солнышке, в мире со вселенной.

– Осторожней, – сказал с улыбкой Эдуард. – Это довольно крепкий напиток, Элен.

Элен улыбнулась. Ей нравилось, когда он называл ее по имени. Он произносил его на французский лад, как всегда звала ее мать. Иногда это вселяло в нее чувство вины, потому что Эдуард все еще считал, что Элен Хартлэнд – ее настоящее имя; но в этом было что-то странно успокоительное – как будто Эдуард знал ее на самом деле, вопреки всей ее лжи.

Сейчас ей казалось, что она хотела бы навсегда остаться здесь – наблюдать за непрекращающейся вереницей прохожих, ловить обрывки разговоров за соседними столиками. Она прямо подпрыгнула от его вопроса. – Моя мать любила Париж. Часто о нем говорила. Я никогда еще не была здесь… – Она не знала, что сказать, надеялась, что он больше ни о чем не спросит, сейчас ей ни за что не хотелось бы уклоняться от его вопросов. Она уже раскаивалась в том странном инстинкте, который побудил ее солгать в день их знакомства. Каждое утро она просыпалась в его объятиях и говорила себе, что сегодня все будет по-другому, сегодня она скажет ему правду. «Я выросла не в Англии, Эдуард. Я обманула тебя. Я выросла в Америке. На Юге. В Алабаме». Она часто репетировала про себя эти слова. Но, собравшись наконец их произнести, она тут же теряла мужество и молчала. Попала в ловушку собственной лжи – теперь Эдуард может оскорбиться или рассердиться. Ей придется объяснить, почему она солгала, и тогда нужно будет рассказать ему все: о матери и аборте, о Билли и Неде Калверте… Устыдившись последнего воспоминания, она вспыхнула и почувствовала, как жар охватывает ее шею и горит на щеках. Если бы он узнал, то, может, переменился бы к ней? Она отвернулась, ей показалось, что переменился бы.

Эдуард заметил ее румянец, но понял его неверно, он улыбнулся и откинулся в кресле.

– Если бы ты не остановилась взглянуть на церковь именно тогда… Если бы я поехал другим путем… если бы у меня было другое деловое расписание… если бы твоя мать не говорила с тобой о Париже… – Он пожал плечами. – Так много «если». Мне это нравится. Напоминает мне о том, что боги добры – иногда.

Элен посмотрела на него. Взгляд его темно-синих глаз обратился к ней слегка дразняще, потом стал серьезным и пристальным. Шум вокруг стих; Элен почувствовала, как сдвигается мир и изменяется перспектива. Ни кафе, ни Парижа, ни Алабамы, ни прошлого, только они двое. Такой неподдельный восторг от одного лишь взгляда! Она почувствовала ликующую, внезапную, сумасшедшую радость, ей захотелось совершить что-нибудь безумное – петь, танцевать, кричать, обернуться к людям за соседним столиком и сказать им, что она влюблена и теперь понимает все – все рассказы, стихи, песни. Ее душа пела, в ней била жизнь, жила уверенность. Она наклонилась вперед и протянула ему руку, ладонью вверх.

Эдуард потянулся к ней и положил свою руку сверху. Как только он дотронулся до нее, она почувствовала, что желает его, ожидание пронизало ее тело, ум обволокла теперь уже знакомая усталость.

Она читала об этом желании в книгах, девочки говорили о нем в школе, но она все равно не была готова к этому чувству, его неотвязности, его особому ослеплению. Оно было острым и сладким, приятным и болезненным. И Эдуард тоже чувствовал его. Она научилась распознавать это в его глазах, а он – в ее, и их тайная связанность сводила ее с ума. Она тогда переполнялась веселым безрассудством, словно была и опьянена, и возбуждена одновременно. Она взглянула на Эдуарда, который с неожиданным нетерпением начал махать официанту, понимая, что он почувствовал точно то же, что и она, но никто другой этого не понял бы. Официанту, посетителям кафе он должен был показаться сдержанным, официальным, бесстрастным. Никто не мог бы расслышать их тайные переговоры, никто не видел Эдуарда таким, каким видела его она. Другие видели просто мужчину, она же – возлюбленного, ее возлюбленного, в безотлагательности их желания и тайне было ее торжество.

Эдуард поднял глаза:

– Да?

Она кивнула, и он встал с решительным видом. Взяв ее за руку, он мгновение колебался, и как раз когда Элен думала: о, скорее, где-нибудь, неважно где, – он быстро вывел ее из кафе в лабиринт улочек за церковью Сен-Жермен-де-Пре. Он шел быстро, и Элен, догоняя его, спотыкалась.

Переулок, маленькая площадь, затененная деревом, нагромождение скромных гостиниц с высокими узкими фасадами, ставни их прикрыты от лучей вечернего солнца. Банкноты скользят по старой полированной поверхности конторки красного дерева, закорючка подписи, тяжелый стальной ключ и владелец – толстяк, курящий сигару. Он даже не потрудился поднять на них глаза.

Комната была на первом этаже, и Эдуард привлек к себе Элен раньше, чем открыл дверь. Потом он прижал ее к двери и припал к ней; она почувствовала его тяжесть, твердость его пениса, прижатого к ее животу и ногам. Она застонала, Эдуард расстегнул ее блузу, пальцы его путались в нетерпении. Она почувствовала его губы на шее, потом его язык на заострившихся кончиках сосков. Она в лихорадке потянула за его ремень; нет времени на раздевание, нет, нет, нет.

Ее кружевные трусики были влажными. Эдуард стянул их с ее ляжек, раздвинул губы ее потаенного места, и она вскрикнула, прижимаясь к его ладони и пальцам, терлась об него, как зверек. Ей хотелось взять в руки его член, и она все пыталась высвободить его из одежды. Но, когда она наконец добралась до него, этого оказалось недостаточно. Ей хотелось, чтобы он был внутри ее, чтобы чувствовать, как он ее заполняет. Эдуард обхватил ее за бедра, лег на спину, опрокинув ее на себя – губы к губам, тело к телу.

– Открой глаза. – сказал Эдуард, немного отстраняясь.

Она открыла глаза и взглянула. Она видела это волшебное, бесконечное наслаждение соединения. Это было так возбуждающе – и видеть, и ощущать, это было восхитительно и непереносимо, то напряжение, когда он несколько отстранился от нее, и она увидела его – сверкающего и сильного, прежде чем он снова вошел в нее.

Он всегда точно знал, когда она будет кончать. Сегодня этот момент был неистов и наступил очень скоро. Она лихорадочно прижалась к нему и на мгновение застыла, как всегда за секунду до конца. Он обожал выражение ее лица в этот момент, потому что она казалась такой же слепой, как он сам. Последнее долгое движение. Они содрогнулись в объятиях друг друга; с тех пор как они покинули кафе, прошло меньше десяти минут.

Потом Эдуард лицемерно сказал:

– Мы могли, наверно, подождать до возвращения в Сен-Клу.

– Разве могли? – улыбнулась Элен.

И тогда она отодвинулась от него и впервые оглядела комнату. Высокое, закрытое ставнями окно, гигантская, величественная кровать, покрытая розовым шелком, огромный начищенный шкаф. На полу коврик, в углу, за занавеской, биде.

– Что это за место?

– Гостиница. Своего рода. Далека от респектабельности. Здесь сдают комнаты по часам тем, у кого крайняя надобность. Мне точно не следовало приводить тебя сюда.

– А я рада, что ты привел. Мне здесь нравится. – Элен повернулась к нему с вызовом. – Мне нравится этот смешной шкаф и смешная кровать. Мне все здесь нравится. У этой комнаты нет секретов. Она создана для любовников и гордится этим.

– Можно было бы подобрать обои получше, – пробормотал Эдуард.

– Пожалуйста, не критикуй, – напустилась на него Элен – Тут все замечательно, и я просто в восторге.

– Здесь всегда можно остановиться… – Эдуард заулыбался. – Наверное, можно снять комнату на всю ночь, а не только на час. – Он решительно двинулся к кровати. – Раз тебе так понравилось здешнее убранство… – проговорил он, привлекая Элен рядом с собой на шелковое покрывало.

На этот раз они любили друг друга медленно, под дружелюбное поскрипывание кроватных пружин. Когда стемнело, они вышли и пообедали в ресторанчике неподалеку, заполненном чинными, обедавшими в одиночестве французами, вкушавшими свою трапезу с большой серьезностью, с салфетками под подбородком. Никто не узнал Эдуарда; пожилые официанты в длинных белых фартуках заботливо обслуживали их, поглядывая искоса и временами улыбаясь, словно им было приятно в этот летний вечер обслуживать двух людей, столь великолепно равнодушных ко всему, кроме самих себя. Затем они шли обратно по тихим улицам, в комнату с розовой постелью. Утром, совсем рано, они заказали круассаны и кофе с молоком в китайских кувшинчиках с толстыми стенками, их принесли им в комнату, и они ели за столиком, откинув ставни и глядя на площадь с ее центральным деревом.

Большая, солидная полосатая кошка, соскользнув с наружного подоконника, потянулась и неторопливо пошла через площадь, помахивая плюмажем хвоста. Элен наблюдала за ней, смотрела, как свет занимается на листьях деревьев, прислушивалась к шуму города, оживающего в это раннее утро. Она взволнованно повернулась к Эдуарду, не зная, что на нее устремлен его серьезный взгляд.

– Я так много думала о том, что со мной будет… о том, чем я буду. О, Эдуард, сколько я напридумывала планов! – Она чуть качнула головой. – Когда я с тобой, я вообще об этом не думаю. Тогда это не имеет значения. Мне не надо никем становиться. Я просто есть… – Она тревожно подняла глаза на его лицо. – Ты это понимаешь? Как ты думаешь, это неправильно?

– Я чувствую то же самое, – тихо сказал Эдуард, – поэтому судить не могу.

– Здесь прекрасно. Париж прекрасен. Я люблю тебя, Эдуард, – сказала она и одним из быстрых неловких движений, которые он так любил, отвернула лицо и спрятала у него на плече. Эдуард ласково обнял ее и прижался губами к ее волосам.

– Дорогая моя, – сказал он нежно. – Дорогая моя.

Они ушли из гостиницы, болтая и смеясь, держась за руки, вскоре после девяти. Когда они вышли на площадь, Эдуард застыл, постоял мгновение, потом взял Элен за руку и продолжал путь. Подняв глаза, она увидела высокую, в высшей степени элегантную женщину, глаза ее были затенены темными очками. Женщина некоторое время смотрела им вслед, потом свернула в переулок.

Когда она уже не могла их слышать, Эдуард вздохнул.

– Жислен Бельмон-Лаон, – сказал он. – Самая большая сплетница в Париже. Несколько лет назад она была декоратором некоторых наших салонов. Она часто бывает в магазинах на улице Жакоб. И еще она часто бывает у моей матери…

Элен остановилась и посмотрела на него.

– Она тебя узнала?

– О, думаю, что несомненно. Жислен ничего не пропускает.

– Ты думаешь, она скажет твоей матери, твоим друзьям… – Элен заколебалась.

Эдуард улыбнулся.

– Что она видела, как я выхожу в девять утра из крайне сомнительной гостиницы с красивой молодой женщиной? Разумеется. Матери она скажет в обеденное время, а к вечеру – остальному Парижу…

– И тебя это тревожит? – Элен посмотрела на него испытующе, она почувствовала легкий страх.

– Тревожит? Мне ровным счетом наплевать. Рано или поздно они все равно узнают. Это неизбежно. Я не собираюсь тебя прятать. Просто… – Он замолчал, и лицо его посерьезнело. – Я привык к их сплетням и лжи, а ты нет. Я не хочу, чтобы тебе причинили боль, и надеялся, что мы сможем избежать этого – по крайней мере еще несколько недель.

Он ничего больше не сказал и даже, казалось, забыл об этом случае, но в душе Элен заныло беспокойство. Лучше бы их не увидели, лучше бы Эдуард не рассказывал ей, как это теперь будет разворачиваться во времени; ей казалось, что они с Эдуардом были, заперты в некоем особом месте, а теперь туда вторгся холодный мир. Она на мгновение увидела себя глазами посторонних: молодая девушка без денег и друзей и человек старше ее, могущественный и богатый.

В тот день Эдуард повез ее в «Шанель», потом в «Гермес», где заранее договорился о том, что ей подберут костюм для верховой езды. «Зачем мне костюм для верховой езды? Эдуард, это безумие», – сказала она, но он только улыбнулся и ответил: «Подожди, увидишь». Он и раньше покупал ей одежду, в эти две недели, что они были в Париже. Тогда она принимала подарки с легкой душой, радостно и взволнованно. Но в этот день все было испорчено. Приказчики в «Гермесе» были сама обходительность, но Элен поеживалась под их пристальными взглядами экспертов. Любовница богача, охотница за деньгами; в их глазах ей чудилось презрение. Эдуарду она ничего не сказала. Вечером того же дня его мать, Луиза де Шавиньи, позвонила ему в Сен-Клу. Разговор был кратким, и из слов, сказанных Эдуардом, понять было ничего нельзя. Он снял трубку в спальне, и, когда разговор закончился, Элен увидела, что лицо его омрачилось. Она со страхом смотрела на него. Некоторое время он сидел неподвижно, уставясь в пол. Потом поднял голову, протянул ей руку, и лицо его прояснилось.

– Может, нам на время уехать из Парижа? – сказал он внезапно, застав ее врасплох. – Давай? Я хочу показать тебе Луару… чтобы ты там ездила верхом.

Значит, он задумал это до сегодняшнего дня; голова ее закружилась от радости. И только позже, когда прошло время, а он так ничего и не рассказал ей о телефонном разговоре, к ней вернулась ее прежняя тревога.

Может быть, он хочет везти ее на Луару не по этой причине, а потому, что неподходящая любовница там будет меньше заметна, чем в Париже? Эта мысль была непереносима, она боролась с ней, мысль уходила, но возвращалась. Она подумала о друзьях Эдуарда, о его матери и почувствовала приступ страха. Какова была бы их реакция, если бы они познакомились с ней, и более – того, если бы узнали, кто она на самом деле? Она представила себе их холодные враждебные взгляды: последняя девица, которую подцепил Эдуард, ей казалось, она слышит их манерно растянутые голоса. Это было как в Оранджберге, только хуже, чем в Оранджберге: на нее будут смотреть сверху вниз, считать ее обманщицей, которой она и является, и тогда они смогут повлиять на Эдуарда. И тогда, может быть, Эдуард начнет смотреть на нее их глазами.

Они отправились на Луару на личном самолете Эдуарда. И в течение первой недели в этом сказочно красивом доме она переходила от предельного счастья к унылому отчаянию. Чем больше ей хотелось сказать Эдуарду правду, чем важнее и неотложней становилась эта правда, тем более она казалась пугающей и невозможной.

Он любит меня, он не может любить меня; эти две фразы постоянно бились в ее мозгу. Шли дни, прошла неделя, и порой Элен казалось, что она сходит с ума: вот она на горной вершине, и вот уже в долине, миг на солнце, и уже в тени Эдуард научил ее ездить верхом, она обучалась быстро. Был конец августа, потом пришел сентябрь, дни были наполнены ярким чистым солнечным светом без всякого намека на осень, но Элен казалось, что апрель поселился в ее рассудке и сердце и привил им изменчивость.

Бывало, она ложилась в постель в счастливом восторге, а затем ночью ей снился Билли. Она слышала обвиняющий голос его матери, и он звучал в ее ушах до пробуждения, и наступившее утро было уже испорчено. Она несколько замкнулась в себе и видела, что Эдуард заметил и это его ранит. Если бы можно было ему объяснить, думала она тогда, если бы можно было рассказать ему всю правду… Иногда она даже в нетерпении поворачивалась к нему, все нужные фразы уже были готовы в ее мозгу и рвались наружу. Но в самый последний момент она не находила в себе сил выговорить их и говорила о чем-нибудь другом.

– Я иногда чувствую себя такой неуверенной, а потом вдруг сильной. Так и бывает, Эдуард, когда кого-нибудь любишь? – спросила она его однажды ночью, став рядом с ним на колени, крепко обняв его за шею и тревожно заглядывая в глаза.

– Наверное, поначалу. Я чувствую то же самое. – Он наклонил голову и прижался губами к ее щеке; иногда он боялся показывать ей, как трогают его ее невинность и искренность. Когда он поднял глаза и увидел ее взволнованное лицо, то прижал ее к себе и обнял.

– Не сомневайся, – сказал он с силой. – Сомневайся в чем-нибудь другом, но не в этом. Ты не должна. Я тебе не позволю.

В конце второй недели сентября Эдуард вопреки своим желаниям был вынужден вернуться в Париж из-за деловых обстоятельств. Пришло время выставки первой коллекции Выспянского – сначала в Европе, потом, в этом же году, в Америке, и хотя он возлагал на эту коллекцию все свои надежды и приготовления шли полным ходом, внутри фирмы де Шавиньи кое-кто оказывал сопротивление и коллекции, и ее размерам. Два его директора, в частности, вели осторожную борьбу в тылу; с тех пор как он покинул Париж, они почти не продвинули дело.

– Но почему они так поступают? – спросила Элен. Эдуард показал ей некоторые проекты Выспянского, и даже она, не будучи экспертом, понимала, что они превосходны.

– На это есть тысяча причин, дорогая. – Эдуард нетерпеливо двинул рукой. – Иногда я думаю, что они возражают мне ради того, чтобы возразить. Иногда мне кажется, что у них мания величия. Иногда они приводят доводы, которые кажутся им самим достаточно убедительными, – коммерческие доводы. Я не всегда считаю их виноватыми. Их волнуют балансовые документы, повышение прибылей Их не интересует искусство, они как раз считают, что оно плохо продается. Работы Выспянского необычны и дороги. Они нацелены на узкий круг покупателей. В компании де Шавиньи всегда были люди, считавшие, что рынок умирает, что нам надо сосредоточить силы на других наших отраслях – собственности, отелях и всем прочем. Они были бы рады урезать наше ювелирное подразделение, даже продать его. Пока я с ними, они не могут этого сделать, поэтому довольствуются тем, что ставят мне палки в колеса. Вот и все. В фирме был человек, который занимался такими вещами от моего имени, он подмечал малейший бунт и быстро расправлялся с ним. Но сейчас он работает дли меня в Америке, а другого такого помощника по улаживанию конфликтов я не нашел. Не беспокойся. – Он улыбнулся. – Я смогу с этим справиться быстро. Полечу туда и вернусь в тот же день.

На следующий день рано утром он отбыл, позаботившись предварительно о том, чтобы весть о его готовящемся прибытии разнеслась по его парижским конторам. Оказавшись на месте, он держался со всей предусмотрительностью, словно в его приезде не было никакой срочности. Утро он провел, занимаясь текучкой, пообедал на скорую руку со старым другом Кристианом Глендиннингом, приехавшим в Париж руководить новой выставкой, только что перевезенной из его галереи на Корк-стрит в Лондоне в его же галерею на Левом Берегу. Кристиан заметил, с искоркой во взгляде, что Эдуард, похоже, пребывает в отличном настроении. Потом Эдуард вернулся к работе и тогда, и только тогда, вызвал к себе двух тех самых директоров.

Он с интересом наблюдал за обоими, когда они пришли. Мсье Бришо, старший из них, был бледен и растерян, он явно нервничал. Ему было лет шестьдесят с небольшим, он был старателен, трудолюбив, лишен воображения и давно уже поднялся на предельную для него высоту. Наверно, ему досаждал тот факт, что его больше не повышают; в самом деле, он вмешивался в разные дела, вынюхивал разные сведения, подавал пространные доклады о положении дел в других отделах. Возможно, он думал, что таким образом демонстрирует свою энергию и преданность фирме, а может, просто суетился. Однако на этот раз он зашел так далеко, что притормозил директиву, исходящую лично от Эдуарда, и Эдуард был почти уверен, что его подтолкнул к этому де Бельфор, тот, кто вместе с ним пришел сейчас в кабинет.

Филипп де Бельфор тоже был бледен, но не от нервов, в этом Эдуард не сомневался. Бришо сделал пробежку по комнате, подошел к стулу, но не был уверен, садиться ли ему; де Бельфор же вошел размеренным и неторопливым шагом. Бельфор был высокий грузный человек на несколько лет моложе Эдуарда. Движения его всегда были степенными, речь замедленной и тяжеловесной. Светлые волосы нависали над его тяжелым бледным лицом, набрякшие веки прикрывали глаза неопределенного цвета. Они придавали лицу заносчивое, почти глумливое выражение. Он всегда напоминал Эдуарду большую бесцветную рыбу, блаженствующую в морских глубинах, куда не достигает дневной свет. Эдуард не любил его, но восхищался им. Этот человек мог казаться надутым, и ему явно не хватало обаяния, зато он был умен, проницателен, решителен – самый способный человек из всех, принятых на службу в компанию со времен Саймона Шера.

В фирму он пришел лет пять назад, вооруженный впечатляющими регалиями: отец, уже покойный, почтенный и известный биржевой маклер, дипломы первой степени из Сорбонны и лондонской Школы экономики, опыт работы в фирме Ротшильдов, где его сразу признали птицей высокого полета. Он был человеком, который с одинаковой беглостью говорил по-французски, по-английски, по-немецки и по-испански, не боялся ответственности и принятия решений, схватывал ситуацию с быстротой и изворотливостью ума, которые никак не сочетались с тягучестью его речи. Эдуард знал, что он приобретал связи в Париже и Лондоне с той же энергией и находчивостью, с которыми работал, знал, что этот человек пойдет далеко, а ведет себя так, словно он не на пути к будущему величию, а уже обрел его, может быть, с рождения.

Теперь, пока Бришо растерянно колебался, уставясь на Эдуарда через письменный стол, де Бельфор подошел к стулу и сел тяжело и самоуверенно, словно говоря: пока посижу здесь, но мое настоящее место по ту сторону этого стола.

Они с Эдуардом взглянули друг на друга, затем де Бельфор отвернулся и медленно обвел взглядом комнату, как он всегда делал в этом кабинете, словно ему было интересно пересчитывать предметы его обстановки. Эдуард посмотрел на него, слегка нахмурясь. Для него было источником постоянного раздражения то обстоятельство, что он испытывает инстинктивную неприязнь к де Бельфору, человеку, который уже возродил для де Шавиньи производство и продажу новых товаров, в высшей степени выгодных для фирмы. У де Бельфора – размах, коммерческое воображение и дерзость – качества, которыми наделен и сам Эдуард, в некоторых отношениях они были схожи, – и все же Эдуард чувствовал себя с ним неловко. Кроме того, и это ощущалось с самого начала, между ними всегда стоял барьер преднамеренного скрытого антагонизма.

Бришо, севший наконец, уже почти сдался, это было очевидно. Эдуард едва приступил к своим вопросам, как Бришо, у которого пальцы дрожали мелкой дрожью, взорвался:

– Я ведь чувствовал… боюсь, что… де Бельфор сказал… Казалось разумным… – Он окончательно умолк.

– Мы чувствовали, – вставил де Бельфор, холодно глядя на своего коллегу, – мы чувствовали, что, хотя бюджет ассигнований на коллекцию Выспянского был обсужден и одобрен, все же наблюдаются многочисленные симптомы повышения расходов.

– Правильно. Повышения. Так мы и подумали…

– Поэтому, – твердо продолжал де Бельфор, – нам показалось целесообразным отложить окончательное решение до поры, когда мы сможем провести несколько повторных проверок.

Наступило молчание. Бришо посмотрел на потолок – одно из знаменитых молчаний де Шавиньи! Де Бельфор продолжал смотреть прямо перед собой, его бесцветные глаза были направлены в какую-то точку рядом с головой Эдуарда.

– Ну и что же, эти проверки были проведены? – наконец спросил Эдуард учтивым голосом, от которого Бришо задрожал.

– О да. – Голос де Бельфора был почти небрежен. – Сегодня утром. Все проблемы сняты. Я сам наложил окончательную резолюцию. Собственно, это было час назад. Я бы вас известил. Но, к сожалению, вы ушли обедать.

Взгляд бесцветных глаз на секунду перешел на лицо Эдуарда. Упоминание об обеде прозвучало упреком. Бришо, чуя подспудное осуждение, нервно засопел. Он вынул из кармана платок, затем сунул его обратно.

– Хорошо. – Эдуард встал. – Тогда не стану вас задерживать. Может быть, Филипп, – он повернулся к де Бельфору, – если у вас в другой раз возникнут сомнения, вам стоит обратиться непосредственно ко мне?

– О, разумеется. Просто мне, само собой, не хотелось прерывать ваш отпуск…

Он величественно проследовал к двери. Бришо было задержался, но потом потрусил за ним.

Эдуард задумчиво смотрел им вслед. Бришо был безопасен. Робкий человечек накануне отставки, которого стоит вознаградить за труды всей его жизни местом среди членов правления – в заднем ряду. Другое дело де Бельфор. Эдуард был уверен, что у Бельфора к нему такая же неприязнь, как у него самого к де Бельфору. Их антагонизм возник при первом же знакомстве. Человек значительный, человек, который может сталь угрозой Эдуард нахмурился и вернулся к работе.

Позже, когда он уже поздравлял себя с тем, что уладил все дела и может ехать, позвонила его мать. Он взял трубку с неохотой. Луиза немедленно начала атаку.

Неужели она вечно должна узнавать о том, что Эдуард в Париже, от случайных знакомых? Разве он не понимает, что они не виделись уже несколько недель? Что она уже немолода? Что ее врачи обеспокоены?

Она еще некоторое время продолжала в том же духе. Наконец Эдуарду удалось перебить ее:

– Очень хорошо, мама. Я скоро к вам приеду, Но надолго задержаться не смогу.

В голосе Луизы тут же появились бархатные нотки. Эдуард повесил трубку. Он знал истинную причину этих призывов, и ему стало интересно, как скоро Луиза перейдет к делу.

Ей на это понадобилось полчаса. Все это время, откинувшись в шезлонге и прижимая руку ко лбу, но при этом сохраняя свою лучезарность, она рассказывала ему о промашках прислуги, о своем предыдущем докторе. Сообщила о своих болезненных симптомах, реальных и мнимых, с большим жаром. По большей части ее недомогания были воображаемые и обычно быстро проходили с появлением нового любовника. Но теперь любовников стало меньше, а перерывы между ними удлинились. Наверно, у нее сейчас как раз такой пробел, подумал Эдуард, несколько шокированный собственной отчужденностью.

Он унесся мыслями на Луару, к Элен. Луиза открыто улыбнулась.

– Но хватит о моих проблемах, дорогой. Должна сказать, что выглядишь ты замечательно. Наверно, благодаря свежему воздуху и верховой езде. Тебе следует чаше брать отпуск. Это явно идет тебе на пользу.

– Спасибо, мама, – сказал Эдуард, ожидая продолжения.

– Разумеется, я все время о тебе думаю, Эдуард. – Она изящно наклонилась вперед, и платье ее легло мягкими складками. – Знаешь, что я думаю? Ты не рассердишься? Я думаю, дорогой Эдуард, что тебе пришло время подумать о новой женитьбе.

Бросив эту фразу, она молчала. Эдуард хладнокровно взглянул на нее.

– В самом деле, мама? Это примечательно. И я думаю о том же.

– Правда, дорогой? – Ровно выщипанные брови Луизы слегка поднялись. Она хитровато улыбнулась. Интересно, подумал Эдуард, до какой степени сплетни были близки к действительности и что именно знает Луиза. – Я так рада. В конце концов, нельзя же вечно быть в трауре, даже я пришла к осознанию этого после смерти бедного Ксави. Надо думать о будущем. Надо же жить, в конце концов… У человека есть обязанности…

Она сделала подходящий к случаю неопределенный жест рукой и встала.

– Разумеется, в твоем случае дело не так просто. Я очень это понимаю. Такому человеку, как ты, нужен кто-то особенный… и вот я хотела узнать, я подумала, дорогой Эдуард, когда ты вернешься с Луары… может быть, я устрою небольшой вечер… целую вечность я не давала вечеров. Совсем небольшой, но есть несколько очаровательных людей, которых я, возможно, могу пригласить. Молодая девушка из семьи Кавендишей – ты помнишь ее, Эдуард? И Сильвия де Касталлане. Или Моника – нет, наверное, Монику не надо. Денег у нее, конечно, много, но она не вполне… Нет. И потом есть еще обаятельные американки. Глория Стенхоуп – помнишь, в прошлом году я останавливалась у них на Лонг-Айленде? Прелестная девушка и…

– Мама, простите меня. – Эдуард встал. – Я не хочу, чтобы вы понапрасну тратили время.

– Тратила время? – Луиза широко открыла глаза. – Эдуард, как ты можешь так думать? – Она слегка улыбнулась. – Ну хорошо, Я в самом деле немножко занимаюсь сводничеством. Но матерям это свойственно, дорогой, им это приносит радость. Ты не возражай. И мне так хочется, чтобы ты был счастлив, дорогой, чтобы ты нашел кого-нибудь подходящего, потому что я не хочу, чтобы тебе причинили боль. Ты иногда бываешь таким непредсказуемым, Эдуард, даже опрометчивым. Ну, не хмурься, ты же знаешь, что это правда…

– Мама, – оборвал ее Эдуард. Он посмотрел на Луизу, и та опустила глаза. – Может быть, хватит играть в шарады? Вы слыхали парижские сплетни. Вам что-то сказала Жислен Бельмон-Лаон, которая, видит бог, понятия не имеет, о чем толкует. И теперь вам хочется все узнать. Поэтому вы меня сюда и вызвали. Может, проще было бы так и сказать?

Луиза взглянула на него и улыбнулась. Она ничуть не расстроилась, и Эдуард угрюмо подумал, что ему не следовало забывать о ее неколебимой уверенности в собственном шарме. Теперь она смотрела на него удрученно, почти кокетливо.

– Прекрасно. Ты очень умен. Эдуард. Я признаю это. Люди в самом деле говорят – немного. И я была несколько озабочена. Ну, упоминался некий бриллиант, он был на ней, когда ты водил ее к «Живанши». И в «Гермес». А потом я услышала, что она с тобой на Луаре – а ты никогда туда никого не брал. Поэтому, естественно, я начала думать. Насколько мне известно, она очень молода, англичанка, и никто не имеет ни малейшего понятия, кто она такая. Разумеется, Эдуард, я знаю, что у тебя есть романы, это нормально, так что, может быть, это просто один из них, потому что по рассказам как-то непохоже, чтобы она была вполне…

– Ее зовут Элен Хартлэнд, – Эдуард двинулся к двери. – И это не просто роман, короткий или какой-нибудь еще. А все остальное, по моему мнению, моя личная жизнь, и вас она не касается.

Его лицо было каменным. Луиза шагнула за ним и позвала его, но дверь уже закрылась.

На Луаре день был жаркий, и часы без Эдуарда казались вечностью.

Утром, после его отъезда, Элен прогулялась по призамковым садам и прошла парком на заливные луга. В последние недели она часто приезжала сюда верхом вместе с Эдуардом, они останавливали лошадей как раз на этом обрыве.

Она немного посидела там, в прохладной голубой тени орешника, глядя на широко раскинувшуюся Луару. Река загибалась в пространство, спокойная, серебряная, без малейшей ряби, и казалось, что она не движется. Стрекоза зависла над водой, и Элен смотрела, как солнце высекает радугу на ее крыльях, потом подобрала пригоршню камешков и бросала в воду, глядя на расширяющиеся круги. Тогда она подумала о Билли.

Она пыталась думать о нем в прошлые недели – когда она жила в Париже, когда впервые приехала сюда с Эдуардом. У нее было странное суеверное чувство, что она обязана думать о нем, что нельзя пропустить ни одного дня без воспоминаний о нем, о том, что он делал и что говорил. Если не вспоминать его, то смерть его станет окончательной, как будто он никогда и не жил, словно от его существования не осталось и следа.

Но получалось так, что она не всегда могла думать о нем. Иногда она осознавала, что прошел день, два, иногда три, и она, счастливая, поглощенная Эдуардом, забывала о Билли.

А в эту минуту, без всякого сознательного усилия с ее стороны, Билли вдруг встал перед ней как живой: она увидела его ребенком, потом юношей. Она различала покорность в его глазах, печальное принятие того, что она не любила его, как он ее любит, что бы она ни сделала.

Элен быстро поднялась. Ей следовало бы толком хранить траур по нему, подумала она с внезапным чувством стыда; по крайней мере, это она была ему должна. Если бы она любила его, если бы его смергь была для нее действительно значима, разве она поехала бы сюда?

«Я не должна была становиться счастливой, такой, как сейчас, и так скоро», – снова сказала она себе, совсем как в тот день, когда покинула свою комнату в Париже и вернулась к Эдуарду. Она посмотрела в сторону замка, и вдруг в ней сработал какой-то капризный механизм; ощущение счастья начало улетучиваться, она огляделась вокруг новыми глазами.

Она, видимо, забрела дальше, чем собиралась, во всяком случае, теперь, когда она проходила парком, тени было очень мало, и солнце, стоявшее почти вертикально, вызвало у нее головную боль. Она временами останавливалась, прикрывая глаза, чувствуя, как ею овладевает какая-то странная летаргия.

В отдалении блестел на жаре замок. Солнечный свет придал сверкание бледно-желтым камням, высветил отвесные шиферные крыши, вернулся к ней, отраженный замковыми башенками и величественными окаймлениями окон. Теперь, когда она была одна, без Эдуарда, для которого этот дом был просто одним из домов его детства, замок показался ей странно нереальным, миражом, изображением на почтовой открытке, но не местом, где она могла бы жить на самом деле или имела бы право жить; здесь было не место для девушки, которая выросла не по ту сторону дороги. Она приехала сюда, чтобы полюбить этот дом, но сегодня чем ближе она к нему подходила, тем дальше от нее он оказывался.

Когда она вошла, ей подали завтрак со всеми церемониями, совсем так же, как и при Эдуарде. Место в торце длинного полированного стола. Выложенные по ранжиру серебряные ножи и вилки, выстроенные бокалы баккара:

" – Слуга, мама, будет стоять от меня слева, а салфетка будет лежать на коленях…

– А если там будет миска с водой, то – только кончики пальцев, дорогая, помни, это вовсе не означает мытья рук!"

Она опустила голову, прикрыла глаза и снова открыла. Комната была прохладной и спокойной, но ей было душно и совсем не привлекала роскошная еда. Она сдвинула тарелку в сторону, чувствуя пресыщенность этим вкусом. На нее накатил внезапный приступ тошноты, и она встала. На мгновение комната закачалась, а потом успокоилась. Она увидела, что слуга с тревогой смотрит на нее, он сделал к ней шаг, и Элен пришла в замешательство.

Она не знала, как удалить его из комнаты, не представляла, как это сказать по-английски, не говоря уж о французском, и воззрилась на него с крайней неуверенностью, отчаянно пытаясь вспомнить, как вел себя в подобных случаях Эдуард. Но ничего не приходило в голову, вспомнить она не могла, он заслонял ей все остальное.

Ее выручил сам слуга. Увидев, что румянец возвращается к ней, он сделал полупоклон и открыл для нее дверь. Элен миновала его неловко и застенчиво. Может быть, он презирает ее, этот вышколенный, вежливый, умелый человек? Может быть, все они презирают ее и сплетничают о ней в своей комнате, считают ее вторжение беззаконным? Когда она, к своему великому облегчению, добралась наконец до своих комнат, где могла уединиться, то чувствовала именно это: пришелец, чужак, ей нет здесь места.

Ее комнаты прилегали к комнатам Эдуарда и выходили окнами в парк. Когда-то они принадлежали Аделине де Шавиньи, одной из красавиц Версальского двора, и были меблированы специально для нее. И она, и ее муж пошли на гильотину через несколько дней после своего короля. Элен бродила из будуара в спальню и обратно, прикасаясь к вещам, когда-то принадлежавшим Аделине. Мягкий серый шелковый полог над постелью, расшитое покрывало на кресле с вышивкой «пти-пуан», выполненной руками самой Аделины, ее веер, обюссонский ковер, рисунок к которому выбрала она сама, стол для игры в триктрак, украшенный табличкой слоновой кости с ее именем, а ниже слова «Le Roi».

Она отважно приняла смерть, сказал Эдуард. Элен остановилась перед серым мраморным камином и посмотрела на висевший над ним портрет Аделины. Светясь спокойной красотой, она стояла в призамковом парке, рядом с ней с одной стороны был сеттер, подаренный ей Людовиком XVI, с другой – старший сын, избежавший гильотины и ставший впоследствии одним из великих наполеоновских генералов. Старый порядок и новый; Аделина стояла между ними, безмятежно глядя из рамы. В ее улыбке была красота и враждебность. Элен почувствовала себя узурпатором и отвернулась.

Она закрыла ставни и поставила жалюзи так, что свет косо падал в комнату, а стены и пол покрылись полосками. Потом легла на кровать и стала смотреть на портрет. Аделина и ее собачка, Аделина и ее сын. Наверное, легче умирать с отвагой, подумала она сквозь дремоту, если знаешь, что сын переживет тебя, что ты отослала его в Англию, как сделала Аделина, если знаешь, что он в безопасности.

Она закрыла глаза. Комната казалась душной и жаркой, болела голова. Как рассказывал ей Эдуард, его отец тоже смело принял смерть. Под пулями немецкой бригады, расстрелявшей его за участие в Сопротивлении… На фотографии, которую показывал Эдуард, сходство между ним и его отцом в молодости было поразительным. Это из-за отца Эдуард придавал такое значение своей работе в фирме. Ксавье де Шавиньи и его сын, Аделина де Шавиньи и ее сын. Эти имена словно плавали в ее сонном сознании, ей казалось, что она пытается ухватить их, но они выскальзывают. На протяжении веков, поколение за поколением семья Эдуарда жила в этом месте близ Луары, и только теперь, подумала Элен, она начинает понимать, что это означает для такого человека, как Эдуард. Протяженность во времени делала смерть чем-то незначительным, вроде палочки в эстафетной гонке. «Мой отец умер, – сказал Эдуард, – но здесь, в его деле, он продолжает жить…» И он показал рукой на дом с садами и парком, на Луару в отдалении…

Она не хотела и не собиралась спать, но сон подкрался к ней незаметно и сначала казался мирным, она чувствовала себя так, словно плавает на поверхности воды. Вдоль берега, под ветки орешника, потом к бумажным деревьям, где она думала встретить Эдуарда, но увидела, что там ждет ее Билли. Билли улыбнулся и помог ей выбраться на берег. Она легла рядом с ним, и поскольку знала, что он очень скоро погибнет, то ей было страшно важно, чтобы все было в порядке. Это был ее последний подарок Билли, последний, какой мог ему от кого бы то ни было достаться. Она положила руку в прохладную ложбинку между его лопатками и сказана ему. что сейчас правильное время и правильное место, и то, что они делают, правильно, и, кажется, Билли понял, она ясно видела понимание в его взгляде. И только когда она начала гладить его по спине, она заметила, что что-то не так. Его кожа была такая холодная, а когда она взглянула на его руку, то увидела, что рука обесцвечивается и становится бледной.

Она немного потрясла его, он был тяжел и неподвижен. Только что он прикасался к ней, а теперь застыл и не двигался. Она почувствовала на своем лице что-то холодное и влажное, и подумала, что это его слезы, но когда посмотрела – это оказалась кровь, а не слезы. Кровь была липкая, пахла сладковато и неприятно, и тут же рядом оказался Нед Калверт, сказавший ей, что это лучший лосьон для кожи на свете, и тогда она открыла рот и начата кричать, очень громко и совершенно беззвучно.

Она проснулась и вскочила, дрожа всем телом. Ее заливал пот, в голове стучало. Она оглядела тихую комнату с полосками света и некоторое время не могла сообразить, где находится. Она все еще была во власти сна, худшего из всех, что ей снились.

Она сидела неподвижно, впечатления от сна отчетливо отпечатались в сознании. Она втянула воздух и попыталась успокоиться. Сердце колотилось, она стала ждать, когда краски сна начнут блекнуть. Это был всего лишь сон, сказала она себе, вполне можно было ожидать, что ей такое приснится. Это скоро пройдет. Оставит ее.

Но кое-что она увидела в этом сне, посреди искажений была крупица правды. Там, где-то там было нечто, во что ей следовало вглядеться, что надо было столкнуть со своим просыпающимся сознанием. Думай, сказала она себе и попыталась вернуть сон, эпизод за эпизодом. На реке, под орешником, а потом… Но сон не возвращался. Он неизменно ускользал от нее, как только она его достигала, только что он был здесь и тут же уплывал, вывертываясь из-под ее руки. Билли был мертв в ее объятиях – может быть, это? Нет, не это, не совсем это, и вот уже комната утверждала свои права, а с ней и ясный день, и вот сна уже не было.

Она встала, прошла в ванную и сполоснула разгоряченное лицо холодной водой. Вытерев кожу мягкими белыми полотенцами, она чуть успокоилась. Просто сон. Всего лишь сон.

Она вернулась в спальню и открыла ставни. Солнце уже стояло ниже, воздух стал прохладней. Она принялась расхаживать по комнате; одна часть ее сознания упрямо тщилась догнать сновидение, другая уже начала подсчитывать, сколько часов осталось до возвращения Эдуарда.. Она расправила покрывала на постели. Потрогала табличку из слоновой кости на столике для игры в триктрак. Передвинула кресло. Время шло чрезвычайно медленно, казалось, оно едва тащится.

У одной стены стояло маленькое инкрустированное бюро, сделанное для Аделины де Шавиньи. На нем лежала бумага и ручки, и Элен от нечего делать вытащила лист. Взяла ручку. Некоторое время она тешилась мыслью, что напишет кому-нибудь, напишет Касси.

Больше писать было некому. Она отвинтила колпачок ручки и взглянула на лежащую перед ней бумагу. Некоторое время она колебалась, потом быстро вывела дату, а под ней – «Дорогая Касси». Тут она остановилась и положила ручку. Как только она написала имя Касси, тут же вернулось прошлое. Вот оно, обступает ее: трейлерная стоянка, жаркий воздух, ее мать, беспокойно откидывающаяся в старом красном кресле. Она увидела доброе, озабоченное лицо Касси: «Возьми, милая, они мне не нужны…»

Она подняла голову и оглядела комнату. Так много красивых вещей, так много дорогих. Все, с кем она росла, кого она любила, были так бедны. Они работали, жались в расходах, экономили, но все равно не смогли бы купить ни одной вещицы из этой комнаты, ни одной изящной безделушки. Способен ли Эдуард понять это, подумалось ей. Может ли такой человек, как он, понять, что значит быть бедным?

Нет, сказала она себе, не может. И тут почувствовала некоторое расстояние между ними. В ее мире, думала она, люди умирают, не оставив следа. От них не остается домов, садов, портретов и традиций, они сами владеют малым и не оставляют ничего, от Билли не осталось даже фотографии.

Она посмотрела на бумагу, лежащую перед ней, не понимая, на кого она сердится – на себя, Эдуарда или саму жизнь? Нет, она сейчас не будет писать Касси, решила она. Да и что она может написать? Что за несколько кратких недель она забыла все свои обещания и хвастанья? Что она так влюблена, что прошлое кажется нереальным, а когда она с Эдуардом, то предоставляет будущему самому позаботиться о себе? Если бы она написала так, Касси вряд ли бы удивилась. Она этого и ожидала. Люди так и живут: принимают всякие торжественные решения, дают клятвы, но потом не придерживаются их, а добрые души вроде Касси никогда им об этом не напоминают.

Она вперилась взглядом в бумагу, и глаза ее наполнились слезами. С раздражением смахнув их, она решила, что не станет больше лгать. Сегодня же, когда Эдуард вернется из Парижа, она пойдет и скажет всю правду. Кто она и где до этого была. Расскажет ему о матери и Неде Калверте. О Билли. Расскажет о том, что значит быть бедняком. Ничего не опустит. Это было неправильно, что она лгала ему, словно стыдилась; ужасно, что она держала Билли в тайне, это было все равно, что убивать его во второй раз. Может быть, поэтому, думала она, ей снились эти ужасные сны – все оттого, что она обманывала.

Элен нетерпеливо схватила лист бумаги, собираясь скомкать его и выбросить, но что-то ее остановило. Ее снова охватило беспокойство, возможно, потому, что она опять подумала о своем сне или просто ее терзали противоречивые чувства. Может быть, эта мысль и раньше крутилась в ее сознании, но она решительно отодвигала ее – во всяком случае, какова бы ни была причина, она, поколебавшись, заново расправила бумагу и посмотрела на нее, ощущая, как вся холодеет.

Она взглянула на слова, затем взглянула на проставленную дату. Буквы и цифры то разрастались под ее взглядом, то делались крошечными. Они плясали у нее перед глазами, меняя смысл, форму, принимая новый враждебный облик.

Во рту пересохло, все тело напряглось. Она продолжала смотреть на дату, быстро подсчитывая в уме. А потом, коротко вскрикнув, разорвала бумагу на клочки и выкинула.

Дата, которую она написала, была 15 сентября. Прошло почти два месяца с тех пор, как мать в последний раз ездила на автобусе в Монтгомери, два месяца с тех пор, как Элен ждала ее в Оранджберге, два месяца с тех пор, как она купалась с Билли. «Это правильно, Билли, правильно…»

15 сентября. В этот день она осознала, что теперь уже ничто не будет правильным; и в этот день Эдуард сделал ей предложение.

Он сделал это в характерной для него манере: без всякой преамбулы, предложение было прицеплено к концу других фраз, сведений о постороннем, и испугало ее. Он не заметил, что с ней что-то не так. Минутой раньше он говорил о своей матери.

– Ей сказали о нас. Меня вызвали на допрос. Как все материнские допросы, он шел обиняками, но, должен признать, кое-какой инстинкт у нее есть. Она никогда не расспрашивала меня раньше о моей личной жизни, так что, видимо, угадала… Не знаю. В любом случае это не имеет значения. Правда, это меня задержало, а мне хотелось сюда. – Он сделал паузу. – Мне хотелось быть здесь, быть с тобой. Мне хотелось попросить тебя выйти за меня замуж.

Голос его был сдержанным, почти деловым. Чувство выдало себя в крошечном жесте – поднятии руки. Они стояли в его спальне, выходившей окнами в парк, и свет уже начинал меркнуть. Был ранний вечер, и Элен казалось, что день этот длился вечность. Она взглянула на Эдуарда и подумала, что всегда будет помнить его таким – слегка растрепанные волосы, сосредоточенное лицо, настороженные темные глаза, улыбка – потому что он был счастлив, она чувствовала, как он излучает это счастье. – начинавшаяся на его губах.

Он произнес эту фразу, и она продолжала слышать ее эхом отзывавшуюся в ее сознании. Она не могла ни пошевелиться, ни заговорить, не было больше ни мыслей, ни ощущений, она была словно парализована. Последовало оглушительное молчание, длившееся непомерно долго. Она увидела, как меняется в этом молчании выражение его лица, и, когда это стало невыносимым, л отчаянии отвернулась. Но он все ждал и, подойдя к ней, поднял руку и повернул ее к себе, принуждая посмотреть ему в глаза.

Он долго не сводил с нее взгляда, лицо его было мрачным и неподвижным, потом он сказал весьма отчетливо, хотя голос его спотыкался на каждом слове:

– Если я ошибся в этом, значит, я ошибся во всем. Во всем. Ты понимаешь? Если это ложно, то ничего истинного не остается. Ты это хочешь сказать? Ты это имеешь в виду, когда вот так отворачиваешься?

Все его чувства были обострены до предела и исказили его лицо. Элен не смела взглянуть ему в глаза: в них было столько боли и гнева. Его взгляд жег ее, ей хотелось выкрикнуть слово «нет», оно было как сердцебиение, столь громко и настойчиво, что ей казалось – и Эдуард его слышит. Но губы ее не дрогнули, это слово нельзя было произнести. Эдуард все смотрел на нее, и жизнь схлынула с его лица. Оно стало жестоким, напряженным и до ужаса холодным. Тогда, не сказав ни слова, он выпустил ее руку и повернулся уйти.

Он дошел почти до двери, когда она назвала его по имени. Она почти выкрикнула его, едва сознавая, что делает, и Эдуард резко обернулся к ней. Она увидела, что в его глаза возвращается надежда, хотя в них еще остались растерянность и гнев. Он подбежал к ней и схватил ее в объятия. Он прижимался губами к ее волосам, запрокидывал ее лицо и лихорадочно целовал глаза, губы, шею. Оба молчали, и поскольку Элен еще не приходилось переживать столь близкого соседства гнева и сексуальности, она была потрясена тем, что произошло потом.

Он захотел заняться с ней любовью, неловкими поспешными движениями снял ее платье. Он попытался было опустить ее на постель, но, когда она отшатнулась, стащил ее на пол рядом с собой. Обычно она в таких случаях тянулась к нему, в нетерпении помогала ему раздеться, и, когда на этот раз она этого не сделала, лицо его потемнело. Тогда он встал, не спуская с нее глаз, и начал раздеваться. Она смотрела, как он распускает галстук, как расстегивает ремень, было невозможно смотреть на это и не захотеть его, но теперь ее желание внезапным и странным образом рассердило ее, словно оно было ее слабостью.

Раздевшись, он встал на колени и приподнял ее на руках. Лицо его прижалось к ее шее, и, почувствовав на своем теле тепло его обнаженной кожи, Элен выгнулась назад со слабым вскриком. Тут же глаза его стали внимательными, он казался почти торжествующим, словно решил, что заставит ее показать то, о чем она не хочет говорить. И тогда он стал ее трогать в определенном месте и определенным образом, и оба они знали, как она отзывается на это прикосновение. Она и в самом деле отозвалась, но теперь какая-то часть ее души осталась запертой, загороженной слепым женским упрямством. Он принуждал ее, он использовал свои знания о ней, воспоминания о том, как они прежде занимались любовью, и на какой-то момент она почти возненавидела его за это. Тогда она резко вонзила ногти в его руку, брызнула кровь.

После этого была уже не любовь, а что-то вроде борьбы. Эдуард был ее врагом и любовником, он не отпрянул, а прижал ее своей тяжестью, и тогда она поняла, что сейчас, когда он боролся с ней, он странным образом стал ей ближе, чем когда-либо раньше, когда он был ласковым. Она сопротивлялась, радуясь внезапно нахлынувшему гневу, который развеял ее горе и отчаяние.

Все произошло очень быстро и очень просто. Эдуард хотел доказать ей нечто, а она была полна решимости не позволить ему этого. Однако он был сильнее ее, намного сильнее. Ему было нетрудно удержать ее и войти в нее. Он сделал сильное движение, и как раз тогда, когда темная, слепая часть ее сознания настроилась на то, чтобы лежать неподвижно и одержать над ним верх холодной безучастностью, он нежно повернул к себе ее лицо и заглянул в глаза.

Он словно застыл, и Элен увидела на его лице любовь и отчаяние. Соперничества больше не было, оно кончилось так же внезапно, как началось, – не было никакого состязания, думалось ей, кроме того, что разворачивалось в ее душе.

– О Эдуард, – с грустью сказала она и, взяв его руку, приложила к своим губам. На запястье, там, где она его поцарапала, была кровь. Она приложила губы к ранке, и, когда почувствовала острый железный вкус его крови, он начал двигаться, сначала нежно, а потом все сильнее.

– Нет, подожди, – сказала она тогда и слегка оттолкнула его. Он выскользнул из ее тела с мягким чмокающим звуком. Он отклонил спину, она опустила голову и взяла его в рот. Эдуард застонал и обхватил ее голову. Он был таким твердым и живым на ее губах, ей так нравится его вкус, подумала она во внезапном приливе бешеного и нежного счастья; ей нравится его вкус, это вкус любви, кислоты и соли.

Она нежно ласкала его губами, все глубже забирая в рот, и, чуя его дрожь, ощущала необычное чувство власти над ним, той же власти, которую он имел над ней, совсем такой же.

Сознание это наполнило ее великой нежностью. Когда он начал терять контроль над собой, она тоже задрожала. Он крепко обнимал ее, сжимая ей голову; она трогала его языком в одном особом месте, и когда он кончил, рука его сжала ее затылок, жизнь била ей в рот волна за волной.

Тогда она вскрикнула, и они на долгое время остались так, вцепившись друг в друга. Оба дрожали, тела были мокры от пота. Наконец Эдуард немного отстранился от нее.

– Ну, ты видишь? – сказал он тихо. – О Элен, ты видишь?

Она молча кивнула. Да, она видит, думала она. Видит, как сильно любит его она и как сильно любит он. И в гневе, и в нежности эта связанность всегда была между ними. Словно читая в ее душе, Эдуард поднял ее руку и взял в свои.

– Скажи мне одно из двух, – сказал он негромко. – Скажи «да» или «нет». Но что бы ты ни сказала, я принадлежу тебе, а ты мне. Мы и сейчас женаты, насколько это возможно на свете. Все остальное – просто ритуал. Элен… скажи мне, что ты веришь в это.

– Я верю в это…

– Тогда почему… почему до этого? Элен, почему ты тогда так отвернулась?

Она пришла в замешательство. Сейчас, когда она так любила его, у нее не было сил причинить ему новую боль. Она опустила голову.

– Не знаю. Я боялась, – сказала она наконец.

Это была попытка уклониться от ответа, и она ждала, что он это заметит и начнет расспрашивать ее, но этого не произошло.

Он издал вздох облегчения.

– Дорогая. Не бойся никогда. Особенно теперь. Чего нам теперь бояться? – Так он сказал и крепко обнял ее.

Позже, когда они уже были в постели и Эдуард заснул, Элен лежала в напряжении, без сна, и думала о своих страхах. Она точно осознала их природу. Подсчитала недели и месяцы этих страхов. Она говорила себе, что, может быть, все это не так, что она ошиблась.

В конце концов ей удалось уснуть, но, когда она пробудилась утром, страхи были тут как тут.

Она положила расслабленные руки на живот и попыталась отогнать их. Эдуард еще спал. Не находя покоя, она выскользнула из постели и пошла в ванную. Как только она встала на ноги, на нее накатила тошнота. Холодный пот на спине, ощущение невесомости. Она дрожа прислонилась к холодной мраморной ванне, и ее вырвало. Она увлажнила лицо водой, тошнота прошла.

Элен включила воду, потом выключила и снова отвернула кран. Она посмотрела на свое бледное лицо в зеркале и увидела утомление, тени под глазами. Ребенок Билли, сказал в ее голове слабый ровный голос, дитя Билли. Она поняла это сразу, когда взглянула на дату на своем письме к Касси. Теперь она была в этом уверена. Билли не умер, он продолжал жить в ней, он будет жить в своем ребенке. Вот каков был ее дар ему, когда они пошли купаться в день его смерти; вот причина ее снов и чувства вины. Она отвернулась от зеркала и посмотрела в спальню, где лежал все еще спавший Эдуард. Она должна бы радоваться, сказала она себе, ради Билли. Билли любил ее, Билли погиб, она должна Билли этого ребенка.

Элен подумала с унынием, что знает теперь, что ей надо делать. Ей вполне отчетливо виделся весь ход ее будущих поступков; некоторое время она стояла, поворачивая их и так и сяк в своем сознании, и на мгновение ей показалось, что все это довольно просто. Тогда она вернулась в спальню, посмотрела на лицо спящего Эдуарда и поняла, что все это отнюдь не просто.

Лицо Эдуарда было неподвижным, сосредоточенным. Как многие люди, когда они спят, Эдуард казался спокойным и незащищенным. Сердце ее сжалось от любви к нему, боль пронзила душу, и вся ее решимость мгновенно испарилась.

Она наклонилась и ласково прижалась губами к его лбу. Почувствовала на щеке его теплое дыхание. В конце концов, сказала она себе, она могла ошибиться, может быть, это все не так, могут быть иные объяснения, было бы глупо и жестоко предпринимать что-нибудь без полной уверенности…

Эдуард открыл глаза, и буря мыслей в ее мозгу сложилась в одну-единственную фразу.

Она подумала: наверно, да, но еще не сейчас…

Эдуард понимал, что что-то не в порядке, и это мучило его. Понимание было инстинктивным, и когда он пытался разобраться в происходящем с точки зрения разума и рассудка – когда это началось? как? почему? – то не находил ответа. Каждой частицей своего существа он ощущал некий сдвиг, некую неуловимую перемену. Иногда он думал, что может ее датировать – перемена началась тогда, когда он уехал в Париж, порой он бывал в этом уверен. Но в другое время и эта убежденность ускользала от него. Началось ли это тогда или он только тогда это заметил?

И что, в сущности, он почувствовал? Поведение Элен не переменилось, они не поссорились, между ними не было физического отчуждения, все было в порядке.

Так он себя убеждал – но чувствовал иное. То, что он чувствовал, было крошечным, почти незаметным, не имеющим названия. Напряжение, возможно, скрытность, которая была всегда, но теперь стала заметнее, некоторое отдаление от него – деликатное, грустное, может быть, вынужденное, но все равно она отдалялась шаг за шагом.

Было, в частности, одно – это и раньше с ней обычно случалось, но теперь повторялось все чаще. Бывало, она сидит, слушает его, даже отвечает, и вдруг выражение ее глаз меняется. Тогда у него возникало чувство, что она что-то увидела, или услышала, или вспомнила – нечто для нее вполне реальное, и тогда он ощущал себя посторонним.

Эту ее особенность он всегда считал таинственной и поэтому привлекательной. Это был своего рода вызов, барьер, который он должен был преодолеть. Когда они занимались любовью, у него возникала иллюзия, что барьер снят и ему удалось добраться до нее. Но потом иллюзия терпела крах, и он словно вечно шарахался от чувства единения к чувству утраты.

Просто он привык, говорил он себе цинично, к женщинам, которые отдаются легко во всех смыслах, и их готовность быстро ему надоедала. Элен всегда ускользала от него. Она была прямодушной в большей степени, чем все известные ему женщины. Она любила его, говорила о своей любви, чувство светилось на ее лице и в глазах, она не ставила никаких условий, как будто не понимала или была равнодушна к тому, что ее открытая привязанность делала ее уязвимой. Может, она поняла, что он способен причинить ей боль, – Эдуард не был в этом уверен, но все же, возможно, она скрыла это понимание из гордости, как делал он. Но, наверное, дело не в этом. Ее характер был более простым и более редким – у нее было мужество, и он любил ее за это.

И все же непонятно каким образом, но он знал, что она не откровенна с ним. Она отдавала все – и все хранила при себе. Этот парадокс тревожил его, поглощал все мысли, это была задача, которую он должен был решить.

Иногда он думал, что ответ предельно прост – она лгала. Не в главном, не в любви – это бы он почувствовал, – но в других вещах, да, у него было ощущение, что она не всегда говорила ему правду. Он почти сразу обнаружил, что она не любит рассказывать о прошлом. И теперь время от времени он замечал мелкие несоответствия и неясности. Мелкие детали – даты, названия мест – не всегда согласовывались с тем, что она говорила ему раньше. Он ощутил, что она намеренно что-то скрывает. Но она так молода, что ей скрывать? Какой в этом смысл? Какие-то обстоятельства, связанные с ее происхождением? События, заставившие ее покинуть Англию? Предыдущий роман? Его подозрения разбудили в нем ревность, а ревность он презирал. И когда инстинкт подсказывал ему расспросить ее, заставить открыть правду, какая бы та ни была, Эдуард все же удерживался. Как-нибудь она расскажет сама, говорил он себе, и очень важно, чтобы она сделала это по собственной воле. И вот он ждал, а она ничего не открывала; она не хотела говорить о прошлом и, осознал он с нарастающим отчаянием, не хотела говорить о будущем.

С этим свойством в женщине Эдуард тоже столкнулся впервые. Большинство из тех, кого он знал, стремились как-то удостоверить будущее. «Когда ты мне позвонишь, Эдуард? Когда я тебя опять увижу?» Он всегда терпеть не мог этой настырности и сопротивлялся ей. Теперь роли поменялись: когда он хотел строить планы и давать обеты, Элен упрямо отвергала все попытки заглянуть дальше чем в завтрашний день.

Этот отказ – вернее, мягкая, но решительная уклончивость – терзал Эдуарда более всего. Вечность, целая жизнь: он чувствовал себя как игрок, который настолько уверен в исходе игры, что ставит на карту все.

– Я всегда буду любить тебя, – сказал он ей однажды и затаил дыхание.

– Я всегда буду любить тебя, Эдуард, – ответила она спокойно, прямо глядя ему в глаза. Он тут же почувствовал себя неимоверно счастливым и слегка смущенным простотой и уверенностью, звучащими в ее словах.

Клятвы и заверения? Им с Элен заверения не нужны – клятвы пошлы и обыденны. А на следующий день он вновь увидел это отрешенное выражение в ее глазах и понял, что готов отдать душу за любое ее заверение, пусть самое тривиальное.

Через два дня после возвращения из Парижа, когда он почувствовал между ними необъяснимый барьер, он принял сознательное решение. Подумав, что этот барьер, быть может, был делом его рук, он впервые и полностью поведал ей сначала о Грегуаре, потом о его женитьбе, о смерти брата, об Изобел и их ребенке.

Он никогда ни с кем не говорил об этом и обнаружил, что слова с трудом сходят с языка. Если бы она попробовала его утешить, сказать что-нибудь неловкое, что принято говорить в таких случаях, это наверняка было бы невыносимо для него, и тогда, несмотря на всю любовь к ней, он пожалел бы, что начал рассказывать. Но она не сделала ничего подобного: слушала его спокойно и, когда он закончил свой рассказ, горько зарыдала, как будто это было ее собственное горе.

Он любил ее за эти слезы и почувствовал более тесную связанность с ней, чем когда бы то ни было. Но это чувство единства было кратким. На следующий же день он снова пришел в отчаяние. Он продемонстрировал ей свое доверие, она же все скрытничала – значит, не могла или не хотела довериться ему.

Прошла неделя. Приближался коней сентября, и Эдуард знал, что скоро ему надо будет возвращаться в Париж. Элен должна вернуться вместе с ним, как же иначе. Но в Париже осенью им не удастся уединиться так, как здесь. Ему придется снова вести светскую жизнь, и Элен неизбежно станет ее частью.

Эдуард порой ломал себе голову, пугает ли ее эта перспектива или просто не нравится, а может быть, именно это чувство она пыталась сокрыть от него. В конце концов, все бывает очень просто, говорил он себе, стараясь в это поверить. Возможно, он был не прав, привезя ее на Луару, устроив эти недели уединения. Вероятно, надо было с самого начала показать ей ту жизнь, которую ей придется вести. Если бы только объяснить ей, что она нужна ему там, что эта жизнь, несмотря на молву, не так уж страшна…

И тогда Эдуард начал вынашивать идею званого ужина в замке до возвращения в Париж. Элен не возражала, хотя пыталась уговорить его отложить прием, и Эдуард, замечая ее сопротивление, уверился, что она без нужды боится перехода от частного к общеизвестному alliance. Он поддразнивал ее, когда она возражала, и продолжал осуществление своих планов.

Прием был назначен на 24 сентября. Эдуард всю жизнь помнил о нем. Впоследствии, обращаясь вспять, пытаясь постичь прошлое, он всегда видел этот вечер как решающий, поворотный пункт в его жизни.

Список гостей был чудовищно огромен. Герцог и герцогиня де Варенж, пожилая пара, в прошлом друзья отца Эдуарда. Жан-Жак Бельмон-Лаон и его жена Жислен, специалист по интерьерам, это был чистый вызов со стороны Эдуарда. «Люди начнут говорить, – сказал он с улыбкой. – Пусть. Если мы позовем Жислен, то зададим им хороший старт…» Кристиан Глендиннинг, один из самых старых друзей Эдуарда, агент по продаже произведений искусства. Клара Делюк, работавшая с Жислен дизайнером по тканям, в течение многих лет бывшая любовницей Эдуарда. «Это уже давно кончилось, дорогая. Никакого недоброжелательства между нами нет. Клара тебе понравится. Они с Изобел были дружны. Я хочу, чтобы ты познакомилась с людьми, которым сможешь доверять…» Четверо американских деловых партнеров, еще несколько супружеских пар, по большей части французов, женщины в высшей степени элегантны, все гости гораздо старше ее и держатся с полной уверенностью. Эти люди были обрамлением жизни Эдуарда, знали его долгие годы, а некоторые узнали его еще до ее рождения. Справа сидел герцог де Варенж, слева – Кристиан Глендиннинг. Герцог, добродушный человек, превосходно говоривший по-английски, рассуждал о рыбной ловле. Эту тему он развивал уже некоторое время.

Элен сидела, повернувшись к нему, и слушала с очевидным интересом, во всяком случае, надеялась на это, поскольку на самом деле не слышала ни единого слова.

Двадцать человек, Эдуард и она. Элен подняла глаза и встретилась с ним взглядом. Он ласково улыбался ей через стол, словно подбадривая. Происходящее пугало ее, но огромность того, что она решила делать дальше, поселяла в ней ледяной ужас. Это будет ударом для Эдуарда, и если бы у нее был выбор, она предпочла бы умереть, чем причинить ему боль.

Но выбора теперь уже не было. С каждой неделей ситуация обретала все большую определенность. Как она жалела, что ей не удалось отговорить Эдуарда от этого кошмарного ужина. Лучше бы никто из этих людей не знакомился с ней. Может быть, тогда Эдуарду было бы легче.

– Форель. – Герцог де Варенж качнул головой. – Форель я особенно люблю. Хитрое создание. Полное коварства. Гораздо интереснее, чем лосось, хотя многие со мной не согласятся. Вы, вероятно, не любите рыбной ловли. Насколько я могу судить, мало кому из женщин это нравится.

– Боюсь, мне никогда не приходилось ловить рыбу, – сказала она быстро.

– Ну да, ну да. – Он добродушно улыбнулся. – Вам надо непременно уговорить Эдуарда поучить вас.

– С радостью.

Она выпалила это прежде, чем успела прикусить губу. Это было правдой, но одновременно и ложью, потому что не могло состояться. Герцог с явной благосклонностью относился к некоему их будущему, которого на самом деле не существовало, благосклонны были и большинство сидящих за столом, судя по их любопытствующим взглядам. А также Эдуард. Она это видела, она допустила до этого, хотя должна была воспрепятствовать.

О боже, подумала она. О боже. Что я натворила? Что?

Со своего командного поста во главе стола Эдуард смотрел на Элен. На ней было белое платье, которое он купил ей у Живанши, и она казалась ему прекрасней, чем когда-либо. Живанши был гений, и его платья, прославленные чистотой линий, были словно созданы для Элен. Эдуард и раньше это понимал, а Живанши учуял немедленно. Из простого белого атласа с прилегающим лифом и длинной, слегка расширяющейся книзу юбкой, это платье оставляло открытыми шею и плечи Элен: предельная строгость и предельная чувственность. Живанши сразу проник в тот парадокс, который составлял суть красоты Элен.

Ее светло-золотые волосы были убраны со лба и просто сколоты на затылке, что подчеркивало овальность ее лица, спокойное и ослепительное совершенство черт. Она была бледна – Эдуард понимал, что она боится этого вечера, но теперь он с облегчением увидел, что румянец возвращается на ее щеки. Она разрумянилась, глаза блестели, герцог что-то говорил ей, и она ответила… может быть, она понемногу успокаивается, видя, что бояться особенно нечего. Эдуард почувствовал прилив оптимизма. Все же, подумал он, инстинкт верно подсказал ему устроить этот прием.

Он взглянул налево. Жислен Бельмон-Лаон холодно разглядывала Элен. Она с такой готовностью приняла это приглашение, что Эдуард почувствовал презрение. Его любовница будет проходить испытание перед его друзьями, она даже нахально посмела почти намекнуть на это. Но, подумал он раздраженно, Жислен была непроходимо глупа. Если бы они только знали, что это его гости, а не Элен, проходят испытание…

Он опустил взгляд на стол, накрытый вышитым муслином, под которым, на загородный манер, лежала ткань более яркого цвета – традиция, начатая во времена его бабушки и оставшаяся с тех давних пор.

Свет зажженных свечей смягчал богатство желтых, синих и розовых красок лиможского фарфора. А вот цвета пирамид из фруктов, наоборот, проступали отчетливее. Середина стола, как в пору его детства, была украшена полевыми цветами и виноградными листьями. Он любил простоту и очарование этого букета, чего никогда не понимала и терпеть не могла Луиза де Шавиньи с ее чересчур изысканным вкусом.

Он ощутил мимолетную печаль, острую ностальгию по прошлому, по всем этим потерянным летним сезонам между войнами. Партии в теннис, и папа всегда поддается Луизе, по вечерам игра с бабушкой в «состязание чертиков» и в безик, шалости с Жан-Полем… В этой комнате, за этим столом, он впервые попробовал вина, в которое отец предусмотрительно налил воды на случай, если вино окажется слишком крепким для трехлетнего малыша. Вино «Шинон», у него был вкус малины… Он снова взглянул на Элен. Теперь она говорила с Кристианом. Мы сможем приезжать сюда с детьми. Каждое лето. Много лет подряд…

Некоторая отрешенность Эдуарда, несвойственная ему невнимательность к окружающим не прошли незамеченными. В частности, это заметила герцогиня де Варенж и снисходительно улыбнулась. Она была привязана к Эдуарду; ему пора было вступить во второй брак, и эта девушка – она, разумеется, ничего не знает о ней, но девушка казалась очень милой. Она так терпелива с милым беднягой Альфонсом, который бывает нудноват, когда заводит речь о рыбной ловле. Bon genre, решила в заключение герцогиня. Она была вполне довольна. Современные манеры отталкивали ее, и как это приятно – встретить молодую девушку, такую красивую и такую скромную, хотя все же жаль, что она не француженка. Одно время герцогиня питала надежду, что Эдуард оценит по достоинству ее племянницу, любимую племянницу, которая могла стать для него во многих отношениях превосходной женой. Но что же сделаешь: племянница была некрасива, а эта молодая женщина восхитительна; Эдуард чувствителен к внешности, как любой другой мужчина… Она оценивающе оглядела поочередно всех сидящих за столом. На Жислен Бельмон-Лаон и ее мужа она посмотрела с откровенной неприязнью, а на одного из американцев с восхищением. Он был в белой хламиде, которую его жена именовала «смокин». Потрясающе. Ее брови поднялись. Неужели такое в Америке считается de rigueur? Ничего не скажешь, друзья у Эдуарда самые разношерстные…

Жислен Бельмон-Лаон сидела напротив герцогини, недалеко от Эдуарда, но не так близко, как ей бы хотелось. Она взглянула на герцогиню и отметила, к своему удовлетворению, что эта мерзкая женщина смотрится еще кошмарнее обычного. Ее диадема, за которую Жислен охотно отдала бы душу, торчала у нее на голове, как подушка для чайника, водруженная на яйцо. А платье! И где ей только удалось отыскать этот немыслимый оттенок зеленого?

Жислен перевела взгляд на собственное платье от Баленсиаги, бриллианты вокруг запястий, взятые напрокат. Удовлетворенно улыбнулась. Удовлетворение ее, однако, улетучилось, когда она снова подняла глаза и еще раз увидела платье от Живанши на этой новой женщине Эдуарда. Живанши, конечно, неподражаем, и она была вынуждена признать, что эти его платья, словно изваянные, носить трудно. Чтобы хорошо в них смотреться, надо быть высокой и стройной, красота тоже отнюдь не помешает. Жислен пришлось признать, что эта девушка выглядит в платье прекрасно. Более чем. Хотя ведь еще сущий ребенок… Жислен снова взглянула на Эдуарда. Как жаль. Мужчин типа Эдуарда привлекает очевидная невинность, отсутствие кокетства, свойственное молодости. Она пришла в крайнее раздражение: как все-таки глупы мужчины. Такие качества не удержатся надолго, к тому же такому человеку, как Эдуард, они быстро наскучат. Он человек чувственный, несмотря на его видимый аскетизм, и, наконец, знаменит своим непостоянством. Этой девушке посчастливилось удержать его месяц, два или сколько там у них все это продолжается. Что на самом деле нужно Эдуарду, сказала себе Жислен, так это женщина умудренная и понимающая, женщина изобретательная, которая разбирается в играх и уловках, поддерживающих интерес в умном и опасном мужчине. Такая, как она сама…

Эта мысль, которая не однажды приходила ей в голову и раньше, наполнила ее внезапным тайным удовольствием. Она посмотрела на Эдуарда и попыталась вообразить, каков он в постели.

Сидевший напротив Жислен ее муж Жан-Жак забавлялся, наблюдая за ней, и, заметив ее взгляд, сразу догадался, о чем думает его жена. Что ж, пусть попробует, подумал он, несомненно, со временем она это сделает, у него же нет возражений – когда Жислен заводила себе нового любовника, то предоставляла ему полную свободу предаваться собственным склонностям. Но ей придется подождать, пока эта девушка сойдет со сцены – что, по-видимому, произойдет, как раньше или позже случалось со всеми женщинами Эдуарда. Сейчас же Жислен попусту тратит время. По лицу Эдуарда каждый может сказать безошибочно: утром он был с этой девушкой в постели и теперь с трудом дожидался ухода гостей, чтобы вернуться с ней в постель.

Жан-Жак повернулся. Он оглядел Элен опытным взглядом эксперта. Что ж, Эдуарда можно понять. Он и сам был бы не прочь: вот посмотрел на нее, представил себе и уже почувствовал, как все напрягается. Хороша ли она в постели? Инстинктивно он ощущал, что должна быть хороша, было что-то в ее губах, в том, как она двигалась, – и она казалась при этом такой чистой. Все эти недотроги, на первый взгляд холодные как лед, неизменно оказываются самыми горячими, когда доходит до дела. Он недовольно воззрился на ее платье. Живанши, и выбрал его Эдуард, он готов был держать пари. Вполне во вкусе Эдуарда. Кто, кроме него, способен засунуть женщину с таким телом в смирительную рубашку стоимостью в пятьдесят тысяч франков, чтобы ничего нельзя было разглядеть?

Кристиан Глендиннинг, сидевший рядом с Элен, старался ее очаровать. Он видел, что дело у него не особенно продвигается, что было странно. У него не было особых угрызений совести, что он пускает в ход свой знаменитый шарм: в прошлом ему удавалось сдвигать таким образом горы, так почему бы не попробовать сейчас? Эта молодая женщина была ему чем-то подозрительна, и она наверняка проницательна. Может, она чувствует, что он выдохся, и это снижает его успех?

Он вздохнул и принялся за дело с новым жаром. В конце концов, он обещал Эдуарду вести себя наилучшим образом – такой прием должен быть пыткой для человека в ее положении, а она так молода. Наверное, она еще моложе, чем сама говорит, хотя зачем ей обманывать? И очень напряжена. Он попытался было заговорить с ней об Англии в надежде, что напряжение отпустит ее, но оно еще усилилось, что было непонятно… Кристиан посмотрел на нее внимательно: в Париже он слышал о ней разные толки и стремился познакомиться с ней, потому что обожал всякие драмы, а появление этой женщины, несомненно, было драмой самого высшего разряда. Начать с того, что Эдуард был явно бешено влюблен: bouleverse. Кристиан еще не видел его задетым до такой степени и наслаждался этим зрелищем. Сам он влюблялся и охладевал с однообразным постоянством и всегда, увы, имел дело со столь сомнительными молодыми людьми, но Эдуард… он начинал думать, что на сей счет у Эдуарда иммунитет.

Легко было понять, как это могло произойти: она была поразительно прелестна, как и говорили. Ему понравился ее голос, определенно необычный – тихий, с легкими запинками в ритме, так что ему приходилось совсем близко придвигаться к ней, чтобы уловить, о чем она говорит. И лицо: Кристиана мало привлекала женская красота, но это лицо вызывало у него интерес. Он рассматривал его взглядом критика, как какое-нибудь лицо на портрете. Такое серьезное и такое спокойное: лицо из другого времени, подумал он; девушка напоминала ему, в этом жестком скульптурном платье, испанские портреты, которые он всегда любил. Юная инфанта, да, вот оно, и, как на некоторых из этих портретов, чувствовалось, что прекрасное дитя попало в ловушку…

Кристиан вздохнул. У него разыгралось воображение, и, наверное, он выпил слишком много превосходного вина Эдуарда. Теперь внесли «Сотерн», это был один из Шато д'Икэмов. Он поднял рюмку.

– Нектар и амброзия, – сказал он в своей аффектированной отрывистой манере. – Нет, в самом деле, ужинать с Эдуардом то же самое, что ужинать с богами… Элен засмеялась, впервые за весь вечер. Клара Делюк, сидевшая напротив и наблюдавшая за ней ласково и печально, внезапно выпрямилась.

Как странно, подумала она. Раньше это сходство не было заметно, но, когда Элен улыбнулась, она стала так похожа на Жан-Поля…

Гости начали расходиться. Сначала Альфонс и Жаклин де Гиз, потом группа американцев, с которыми, как осознала Элен, она за вечер так и не поговорила, потом несколько французских пар, а затем Жан-Жак Бельмон-Лаон и его жена, сказавшая: «Дорогая! В Париже мы должны встретиться еще. Я устрою завтрак – нет, без тебя, Жан-Жак, только Элен и я. Вдвоем. Буду ждать с нетерпением…»

Взгляд на кольцо с бриллиантом на руке Элен, улыбка на принужденно любезном красивом лице, в которой мешались мед и уксус, – и вот она ушла. Элен смотрела, как она шествовала по залу с мужем в кильватере. У дверей она остановилась, взметнулась юбка от Баленсиаги. Она встала на цыпочки, чтобы поцеловать Эдуарда в обе щеки.

– Элен! – Она почувствовала прикосновение к руке и, повернувшись, увидела рядом Клару Делюк, та улыбалась.

– Мне надо уходить, а у нас почти не было возможности поговорить. Мне так жаль… Я очень надеюсь, что мы еще увидимся в Париже…

На этот раз чувства были искренними. Элен посмотрела на Клару и поняла, что понравилась ей, как и предсказывал Эдуард. У нее были короткие непослушные волосы и широко расставленные карие глаза, которые светились добротой и некоторым замешательством, словно Клара хотела что-то сказать и не решалась.

– Знаете, я… Я хотела, чтобы вы знали… – Она порывисто сжала руку Элен. – Я так рада. За вас и за Эдуарда. Вы очень юны и, может быть, не осознаете, как он переменился. Насколько он выглядит счастливее, чем раньше. Я благодарна вам за это, как и все его друзья. Я просто хотела, чтобы вы знали – мы, все, кому он дорог, желаем счастья вам обоим…

Она говорила быстро, слегка нахмурясь, словно это стоило ей усилий. Элен заглянула в ее лицо и увидела столь неподдельное сочувствие, что на один безумный миг ей захотелось взять Клару за руку и рассказать ей обо всем, попросить ее совета или еще что-нибудь… Но этот миг прошел, Клара ушла.

Элен грустно смотрела ей вслед. Она не попадет на завтрак с Жислен. Она не встретится с Кларой. Она никогда больше не увидит никого из этих людей, но, кажется, никто этого не чувствует. Никто не понял, что здесь не все благополучно.

Может, она и вправду прирожденная актриса, как сказала когда-то Присцилла-Энн, подумала она с внезапной иронией. Может быть, без участия ее сознания, сказались все эти годы детских обманов и секретов, и она только что дала спектакль, который репетировала столько лет.

Но одно дело притворяться с посторонними, и совсем другое – с Эдуардом. Он разговаривал с Кристианом, последним из гостей, и Кристиан, глядя на замок, многословно и со слоновьей учтивостью доказывал, что вот он страшно утомился и пусть они оба его простят, что он уходит.

Она смотрела на Эдуарда, пока тот разговаривал со старым другом. И осознала, что выбор предельно прост. При любом варианте боль неизбежна, но в одном из них ее будет меньше – для Эдуарда, если не для нее самой.

Кристиан уже уходил, и, когда Эдуард вернулся к ней, она подумала, что ей надо играть роль – просто чуточку дольше. Сыграть надо было хорошо, чтобы Эдуард ничего не заподозрил, а потом все уже будет позади. Когда они в тот вечер пошли в постель, Эдуард оставил ставни незакрытыми, а шторы незадернутыми; он любил смотреть на ее тело при лунном свете, оттенявшем изгибы и углубления плоти и серебрившем кожу. Этой ночью луна заливала комнату сильным ровным сиянием, и Эдуард сказал: «Сегодня полнолуние. Посмотри на луну, Элен. Такая яркая. И никаких звезд».

Она повернула голову к окну, а потом снова к нему, с отчаянием привлекая его к себе.

Позже, когда они, застыв, лежали вместе, она внезапно вырвалась из его объятий, потянула его за собой, и они оказались на коленях напротив друг друга. Она подняла руки и прижала к щекам; Эдуард увидел, к своему ужасу, что лицо ее мертвенно-бледно, а в глазах блестят слезы.

– Эдуард, ты веришь, что я люблю тебя? Скажи, что да. Поклянись мне, что веришь. Поклянись, что будешь верить.

Вместо ответа он нагнулся поцеловать ее, но она приложила руку к его губам.

– Нет. Ты должен это сказать. Я хочу услышать это. всего один раз.

Она дрожала, и голос был немного громче обычного, словно для нее было чрезвычайно важно, чтобы он казал то. что всегда считал самоочевидным.

– Я верю. Ты знаешь, что я верю. Дорогая моя, что случилось?

– Ничего. Я хотела быть уверенной. Сама не знаю почему. – сказала она. И снова легла на подушки, закрыв глаза. Эдуард лег рядом, озадаченный, но тронутый этой странной мольбой. Ему пришло в голову, что это первый раз она его о чем-то попросила, и эта мысль принесла ему внезапное ощущение счастья. Он поцеловал ее лицо и ощутил соленый вкус слез на ее щеках. Тогда он ласково вытер их рукой, глаза ее открылись, и она улыбнулась ему.

Эдуард обнял ее, и они лежали неподвижно. Больше не было произнесено ни слова, а через некоторое время дыхание Элен стало тихим и равномерным. Эдуард уверился, что она спит.

Он тоже закрыл глаза, и сознание погрузилось в темноту. В прошлом нередко бывало, что сон ускользал от него. В эту ночь он спал мирно, как ребенок.

Когда он проснулся утром, рядом с ним было пусто; Элен, которая приняла решение, уже не было.