1

Когда я была ребенком, история выздоровления отца была моей любимой колыбельной сказкой. «Пожалуйста, – молила я мать, – расскажи мне ее еще раз». И Джейн соглашалась: она рассказывала мне о пещерах, о ее уверенности, что в них она найдет Окленда, если выберет правильный путь. Она рассказывала мне о путешествии обратно в Англию, о тех долгих месяцах, в течение которых казалось, что Окленд неизлечим, и о том вечере, когда он наконец заговорил. Конечно, я знала, что последовало потом – они поженились – и как развивались события дальше: они жили счастливо, как и подобает в историях со счастливым концом.

Не могу припомнить, сколько мне было лет, когда я догадалась, что имеется и другая версия этой истории, которую моя мать обычно опускала. Конечно, к двенадцати или тринадцати годам я поняла, что у людей было разное мнение по поводу выздоровления моего отца.

Внучатая тетя Мод, например, которой вообще была свойственна определенность во всем и вся, столь же недвусмысленно высказывалась и по этому поводу. Никаких полутонов: моя мать выходила отца и вернула ему здоровье. Она была добрым ангелом Окленда, объявляла тетя, она вырвала его из темного мира видений с помощью присущего ей спокойного, безо всякого драматизма здравого смысла, крутых яиц, свежего воздуха и доброго отношения.

Векстон, на которого, как на свидетеля, можно положиться больше, был склонен держать сторону Джейн: он старался не употреблять лексику епископальной церкви со словом «милосердие», чтобы не подкреплять им свои аргументы. С другой стороны, Стини целиком стоял за Констанцу. Констанца, как я выяснила, была рядом с Оклендом в тот день, когда он стал приходить в себя. Констанца, по словам Стини, стала тем темным ангелом, который встал между моим отцом и смертью. Мой дядя Стини получил классическое образование: в его красноречивой и выразительной версии Окленд уже переправлялся через Стикс. И чтобы вызволить душу из этих мест, утверждал Стини, нужна была куда большая и драматическая мощь, чем основанная просто на здравом смысле или даже любви: она включала в себя отвагу, хитрость, решимость и кураж. Все эти качества, доказывал Стини, были козырями Констанцы.

– Не сделай ошибки, – восклицал он после второй бутылки «Боллинджера», – Констанца потрясла его и вернула к жизни. Не знаю, как, но она это смогла!

Стини мог подмигивать при этих словах. Я не любила эти ужимки, они заставляли меня теряться. Конечно, я не раз просила Констанцу все объяснить, чего она, столь же неуклонно, никогда не делала. «Это все я, ну, и немного черной магии», – обычно говорила она, после чего меняла тему разговора.

В дневнике она оказалась далеко не так сдержанна. Передо мной разворачивались все подробности того, как Констанца производила воскрешение из мертвых. Из ее записей картина выздоровления моего отца возникала с такой ясностью, которая бывает только во сне: думаю, что у меня не было оснований сомневаться в ее подробностях. Верю я им и сейчас. Одно важно: Констанца и моя мать виделись с Оклендом в один и тот же день с разницей в несколько часов. Темный ангел или нет, но действовала Констанца стремительно. Через два дня после того, как она вписала в свой дневник те абзацы, которые только что прочитал Векстон, у нее появилась возможность действовать: Джейн уехала из Винтеркомба, чтобы провести день в Лондоне.

* * *

– Векстон, – сказала я, – не прочтете ли вот это?

Я протянула ему один из дневников Констанцы. Векстон, который все время отказывался даже заглядывать в них, взял тетрадь в черной обложке с видимой неохотой.

– Прошу вас, Векстон. Я бы хотела, чтобы вы поняли, почему меня это так беспокоит.

– После пещер? – спросил он, надевая очки для чтения.

– Пять месяцев спустя.

Он подошел к окну, где было посветлее. Он склонил голову к страницам и прочел следующие строчки. Констанца писала их в этом доме в октябре 1917 года.

* * *

Круг завершен. Мы все снова собрались здесь. Это было идеей Гвен. Семейный дом, семейный круг. Гвен верила, что это сможет излечить Окленда – после пяти месяцев пребывания в Лондоне от него отступились шестеро самых известных врачей.

Погода прекрасная. В церкви блистательный новый витраж. Дентон установил его в память о Мальчике. Гвен вчера отвезла Окленда взглянуть на него, не слушая увещеваний Джейн. Он сидел в своем кресле-каталке лицом к витражу. Может, он видел его, а может, и нет. Не стоит и упоминать, что он продолжал молчать. В последнюю ночь к нему вернулись кошмары; крики его были столь громкими, что разбудили меня. Я выбежала на площадку. Мне показалось, что несут моего отца.

Я стояла тут, прислушиваясь. Люди бегали взад и вперед. Даже Монтегю проснулся и вышел из своей комнаты. Он увидел меня на площадке и обнял. Он предложил, что может остаться со мной, но я отослала его. Он мне сейчас не нужен, по крайней мере, в настоящее время. Мне нужен ты, Окленд. Я собираюсь вернуть тебя из царства мертвых.

А теперь слушай меня, Окленд, мой дорогой Лазарь. Я была воплощением терпения, но не могу больше проявлять его. Больше ты не дождешься от меня обожания и мягкости – пусть Джейн вытирает тебе нос и возносит молитвы. Доброта не вернет тебя; они и так уже потеряли пять месяцев, любовно обихаживая тебя. Тебе нужно более жестокое лекарство, чем это: правда, а не лживые утешения.

Ты думаешь, что был ранен, Окленд? Ну так подожди, – я нанесу тебе такие раны, что ты и представить себе не мог. Колоть, колоть, колоть. Что бы тебе ни сделали немцы, от меня достанется больше.

Рассказать ли тебе о Дженне? Хочешь ли ты услышать о своем сыне Эдгаре, у которого были точно такие же глаза, как у тебя, и который три недели назад умер от плеврита? Этого более чем достаточно.

Время не останавливается, Окленд, и ты не можешь не считаться с этим фактом в большей мере, чем я себе это позволяю. Помни это, когда в следующий раз будешь смотреть сквозь меня.

Мне нужно побыть с тобой с глазу на глаз. Недолго – хватит и часу, – но даже и его невозможно выкроить, потому что Джейн яростно оберегает тебя. Тем не менее и Джейн устает, при общении с тобой даже ее оптимизм начинает сходить на нет. Так что скоро придет мой час. Завтра или послезавтра. Затем, когда ты доподлинно поймешь, что такое, когда в голове у тебя стоит грохот падающих скал и камни валятся и валятся, вот тогда ты и начнешь меняться. Умирай, если захочешь, ведь, кроме всего прочего, оба мы знаем, что смерть – последний, самый заманчивый секрет. Но если ты соберешься умирать, постарайся, по крайней мере, чтобы смерть твоя носила величественный характер, а не походила на жалкое угасание. Плюнь в глаза мишуре этого мира, пусть тебя унесет торжественная кровавая волна. Я помогу тебе. Что бы ты предпочел? Пистолет? Или бритву?

Или живи – если тебе хватит силы и ярости. Пересиль собой противостояние мира: это можно сделать. Я сделала. Но не допусти ошибки – пусть даже тебя сначала обуяет гнев, ты не должен позволить ему покинуть тебя, пусть он неизменно присутствует в тебе. Джейн пообещает тебе старые утешения: веру, надежду, любовь. Можешь ли отвернуть от нее свой слух? Она расскажет тебе, что есть некая долина, где царит мир, покой и тишина, – вот она перед тобой, и ты можешь спуститься в нее. Не верь ей. Да, может быть, долина, но за ней вечно будут тянуться другие горные цепи, а за ними – другие и в самом конце, когда ты их преодолеешь, то очутишься у последней пропасти, последнего провала, заполненного черной-черной водой.

Мой муж подходит к дверям. Окленд, я прекращаю писать и запираю блокнот. Не беспокойся, я буду хранить твою тайну, я сумею оберечь тебя. Он умен, так что мне придется быть осторожной. Ох, Окленд, помнишь ли ту ночь, когда ты пришел ко мне и показал свои раны! Ты сделал колечко из своих светлых волос и обмотал его мне вокруг пальца. Дорогой мой мертвый Окленд, какими мы тогда были живыми!

Теперь жди меня. Скоро я приду, обещаю. Я принесу тебе два подарка: смерть в правой руке и жизнь – в левой. Правое или левое: подумай об этом, Окленд. Я поцелую тебя, а потом тебе придется решать.

* * *

Векстон захлопнул блокнот.

– Понимаете, Векстон? – наконец нарушила я молчание. – Она любила моего отца. Думаю, он тоже любил ее. Всегда. Она сделала все, о чем она тут пишет. Понимаете, Векстон? Не моя мать вернула Окленда к жизни. Это была Констанца.

– Странно. – Векстон, похоже, не слушал меня. Сначала он подергал мочку уха, а потом взъерошил волосы, нахмурился. – Странно. Не могу припомнить. Констанца правша?

– Что? Да, она правша. Но…

– Правое или левое. Правое или левое. Что-то такое. Разве что… – Он помолчал. – Большинство, если только они не левши, предложили бы смерть левой рукой, а жизнь – правой, ты так не думаешь? Она же сделала наоборот.

– Не понимаю… мне это не кажется таким уж существенным…

– О, а я думаю, что так и есть. Зеркальное отражение. Совершенно ясно, что ей хотелось, чтобы он выбрал руку с бритвой… Никак, перерезать горло… – Векстон улыбнулся. – Но если бритва безопасная, она не справится с задачей… что-то тут не то.

– Векстон, прошу вас, не смейтесь. Я могу понять – судя по тому, как она писала. Но она всегда так писала. Она подразумевает именно то, что говорит.

– О, конечно, я это понимаю. И отнюдь не смеюсь. Все это довольно красочно и цветисто, но лучше, чем я предполагал. Мне больше не хочется читать ни строчки.

– Векстон, не стоит критиковать это с литературной точки зрения. Это мой отец…

– Она всегда испытывала такое пристрастие к смерти? – Векстон встал.

– Что? Я не поняла.

– Еще как поняла. Подумай. Это же любовное письмо, не так ли?

– Похоже, что так. В некотором смысле. Одно из многих. В этих дневниках их полно. – Я резко, с горечью, отвернулась. – И все они адресованы моему отцу.

– Ну, не думаю. Она писала, обращаясь к смерти. Просто она предпочитала называть ее именем Окленда.

– Любовные письма – смерти?

– Так мне кажется. Конечно, я могу ошибаться. – Он свел брови. – Ты знаешь эту строчку из Китса: «…И сколько раз я был почти влюблен в праздно покоящуюся Смерть»? Только в ее случае любовь эта не половинчатая; это полнокровный роман. И смерть далеко не праздная. По сути, как это бывает между любовниками, в ее словах звучит накал страстей, не так ли? «Колоть, колоть, колоть… пусть тебя унесет торжественная кровавая волна»? Все пронизано плотью. Смерть как последний любовник. – Он остановился, словно ему в голову пришла невероятная идея. Его лицо, на котором только что читалось тревожное возбуждение и заинтересованность, затуманилось. Он покачал головой. – Я удивляюсь…

Он был готов продолжить предложение, но передумал. Он смотрел куда-то в будущее, теперь я это понимаю, но в то время неправильно истолковала его реакцию. Я подумала, что были веские причины, по которым Констанца могла воспринимать Окленда сквозь призму смерти, и это имело отношение к несчастному случаю с ее отцом. Если Векстон тоже уловил эту связь – «не беспокойся, я буду хранить твою тайну, я сумею сберечь тебя» – это было явно не то, о чем бы мне хотелось поговорить. Я хотела, чтобы эти подозрения испарились: я еще не готова была воспринимать их.

– Векстон, – сказала я, – вы помните Индию… помните тот день, когда я отправилась к мистеру Чаттерджи?

– Да.

– Вы помните, что он сказал относительно двоих женщин?

– М-гм… – Векстон насторожился.

– Дело не в том, что я полностью верю в ясновидение – скорее я в него не верю.

– Скорее всего… – Векстон улыбнулся.

– Но эти две женщины… они тут есть, видите? Констанца и Джейн. Констанца – и моя мать. Он сказал, что мне придется выбирать между ними. И мне кажется, что этот момент настал.

– Ты хочешь сказать, что вылечила Окленда одна из них? Эту историю ты вспоминаешь?

– Да. Я выросла вместе с ней и до сих пор верю в нее.

– Как и я.

– И если бы я только знала, к кому из них она относится. Констанца всегда утверждала, что к ней.

– Звучит довольно типично для нее. А что говорила твоя мать?

– Она говорила, что это было делом рук Бога.

– Могу себе представить. Джейн именно так и должна была говорить.

– Все это казалось таким странным, Векстон. Если бы только я могла обрести уверенность…

– Ты не сможешь. Я бы сказал, в этом-то все и дело. – Он замялся, а потом неловко и сочувственно погладил меня по руке. – Случается ли тебе сейчас слышать голос твоей матери? Констанца больше не подавляет его?

– Нет. Не в такой мере. Я слышу ее. Так я думаю.

– Значит, так и считай. Доверься своим инстинктам. Сопоставь одно с другим и принимай решение. – Он помолчал. – И только не спрашивай меня. Так или иначе, ты знаешь, что я думаю. Я безнадежно погряз в своих пристрастиях.

– Вы думаете, все ясно?

К моему удивлению, Векстон покачал головой.

– О, нет. Я отнюдь так не думаю, все далеко не так ясно. Я никогда не сомневался в способностях Констанцы. И тем более сейчас. – Он показал на дневники. – Как женщины они с твоей матерью полностью противостояли друг другу. Это была дуэль ангелов.

Эта фраза удивила меня еще больше – Векстону, как правило, не было свойственно стремление к преувеличению. Он заметил мое удивление, и, казалось, оно развеселило его. Его лицо расплылось в добродушной улыбке.

– А почему бы и нет? Жизнь далеко не так проста. Она весьма необычна. Я всегда так считал.

Сообщив это, он расположился в кресле у камина. Он закурил одну из ароматных сигарет Стини. Всем своим видом он дал понять, что сейчас изображает пожилого джентльмена, приготовившегося вздремнуть после завтрака.

Я вернулась к Констанце, к моей матери и моему отцу: любовный треугольник в Винтеркомбе.

* * *

Двое женщин, два рассказа, и на столе передо мной лежат два дневника. Моя мать была доброй и в то же время невинной, а наказание, сопутствующее невинности, – слепота. Прежде чем уехать в Лондон, Джейн попросила Констанцу уделить Окленду в течение дня немного времени. Она предпочитала не оставлять его в одиночестве надолго: она предложила Констанце почитать ему. Она считала, что Констанца не любит пребывание в комнате с больным, и ожидала встретить ее возражения. «Но я недооценивала ее, – написала она. – Констанце свойственна и доброта. Она сразу же согласилась».

У Джейн имелись две причины для поездки в Лондон: она хотела встретиться с Дженной и навестить Мод. Она беспокоилась о Дженне, которая потеряла ребенка и таяла на глазах.

Тем не менее был еще один повод для поездки, хотя Джейн неохотно признавалась в нем. В первый раз после того, как Окленда доставили в Англию, она покинула его: после Этапле она нуждалась в свободном дне, он был ей необходим.

Состояние Окленда оставалось практически без изменений. В физическом смысле он оправился: он справлялся с едой без посторонней помощи, он спал; он не протестовал, когда его побуждали перебираться с кровати в кресло-качалку. Но он по-прежнему смотрел скорее сквозь, чем на что-то или на кого-то. Он не обращал внимания ни на какие слова, его нельзя было ввести в заблуждение уговорами, хотя порой и он выкрикивал какие-то фразы, приходившие к нему в ночных кошмарах.

Джейн приходилось вести какую-то странную, половинчатую жизнь, и она наконец не выдержала. Она чувствовала, как нетерпение подгоняет ее, когда она садилась на лондонский поезд. Оно жгло ее, когда колеса стали набирать скорость, и с каждой милей нарастало. Она напомнила себе об обязанностях, которые лежат на ней как на сестре милосердия: уход за больным требует терпения, настойчивости, веры и стойкости. И доказать, что она обладает всеми этими качествами, является ее долгом и обязанностью. Она выглянула из окна. Тянулись поля, мелькали живые изгороди. Она восставала против этого благочестия. Подсознанием она понимала: в том, что делает Окленд, есть какая-то неправильность.

С этим справиться она пока не могла, но верила в свои силы, и надежда давала ей странное чувство свободы и возбуждения.

Она встретилась с Дженной на кладбище – похудевшей, некрасивой, смирившейся, и боялась встретить ее взгляд. Джейн смотрела на капельки дождя, которые оставляли неровные следы на ее кожаных перчатках – скромных, прочных и надежных. Пара этих ничем не примечательных перчаток стоила двухнедельной зарплаты Дженны. Они были символом несправедливости.

Внезапным жестом, полным нетерпения, она стащила их, скатала в комок и яростно швырнула в густую траву. Она сняла шляпку и отбросила ее тоже. Волосы разметались, и она подставила дождю лицо, набрав полную грудь сырого воздуха. Она думала о своих земельных угодьях, о своих домах, о своих деньгах, лежащих в банке. Как все это бессмысленно, столь же ненужно, как и эти перчатки. Дождь продолжал орошать ее лицо, согбенная фигура Дженны застыла над маленьким надгробием. И Джейн в последний раз перебрала причины, которые заставляли ее медлить: сила условностей и ее собственная нерешительность; Мальчик; затем выхаживание раненых; наконец, Окленд.

С силой встречного поезда на нее нахлынуло возмущение. Оно затопило ее – Джейн едва не ослепла от яркой вспышки в голове. Эмоции, захватившие ее, были так сильны, что у нее затряслись руки, и она с таким напряжением сжала кулаки, что побелели костяшки пальцев. Нагнувшись, она помогла Дженне подняться. Джейн обхватила ее за плечи и медленно двинулась рядом с ней.

Она оставалась у Дженны еще два часа; затем, как и обещала, заскочила переговорить с Мод. Джейн казалось, что время еле тащится и одновременно стремительно летит. Необходимо было справиться со всеми делами, но ее снедало нетерпение.

Моя внучатая тетя Мод была в раздраженном состоянии: в отсутствие немногих приятельниц, включая леди Кьюнард, она скорее всего маялась одиночеством.

– Ты знаешь о самом последнем событии? – спросила она за чаем, и в ее тоне сквозили нотки презрения и возмущения. – Эти картины… – Она обвела рукой стены с холстами, которыми Констанца когда-то сочла полезным восхититься. – Они были преподнесены мне в подарок, а теперь, как выясняется, она требует их вернуть. Быстро сообразила. И мне уже, будьте любезны, прислали их список.

Для Мод, которая обычно очень тщательно оберегала свое достоинство, которая считала дурным тоном выражать страдания или ревновать, это было большой оплошностью. Вероятно, она сразу пожалела о сказанном, ибо, едва только открыв присланное письмо, сразу же отложила его в сторону. К ее немалому удивлению, Джейн не стала тактично уходить от темы, вместо этого она резко поднялась и взглядом, полным решительности, оглядела Мод.

– Неужели вы не понимаете? – обратилась она к Мод тоном, который показался той нескромным. – Это же как раз то, что вы и должны сделать. Верните их, отошлите все до одной. И вы почувствуете себя куда лучше, куда более свободной…

– Моя дорогая, до чего восхитительная мысль! Тогда я смогу жить, как цыганка.

Мод, опасаясь, что, если, как ей советуют, придется вернуть все подарки Штерна, она останется без крыши над головой, сменила тему разговора. Она поймала себя на том, что испытывает легкое раздражение к Джейн, в которой неожиданно проявились романтические иллюзии.

– Ты переработалась, моя дорогая, – уверенно сказала она, когда Джейн собралась уходить. – У тебя блестят глаза, и ты раскраснелась. Может, у тебя температура?

– Нет, – ответила Джейн тоном, который Мод сочла безапелляционным. Взяв Мод за руку и улыбаясь, Джейн прижала ее ладонь к своему лбу, который в самом деле оказался прохладным.

– Как мило с твоей стороны, Джейн, что ты зашла. Я запомню, что ты сказала.

Мод охватило чувство потери. Она перевела взгляд на строгие коричневые линии пейзажа Сезанна, который висел у дверей. Если смотреть под определенным углом, он казался вполне реалистичным, с другой точки зрения, он мог выглядеть абстракцией. Она вспомнила Монтегю Штерна, которого ей так не хватало.

– Может, ты и права, – задумчиво сказала она. И затем, поскольку вопросов не последовало, продолжила: – Как там Монти? Надеюсь, у него все в порядке?

Джейн задумалась. Она нахмурилась.

– Думаю, что он несчастлив, – наконец сказала она, словно эта мысль только что пришла ей в голову. – Да. Он в порядке. Но несчастлив.

Вынести такую откровенность в данный момент Мод оказалось уже не под силу. Она торопливо стала прощаться. Джейн, снова погрузившись в свои размышления, почти не слушала вежливых фраз, она поймала себя на том, что ей скорее хочется покинуть этот дом, оказаться на улице, поспешить на поезд. Ее ждет Окленд. И не важно, отвечает ли он на ее слова или нет. Теперь-то Джейн точно знала, что сказать ему.

* * *

Однако Констанца добралась до Окленда первой. Правда, ей все время что-то мешало, и это вызывало у нее гнев и раздражение.

Сначала Гвен настояла, что большую часть утра она проведет с Оклендом; потом, пыхтя и отдуваясь, приплелся Дентон, чтобы посидеть с сыном полчаса. Затем должны были заглянуть Стини и Фредди. Когда они убрались, приглашенная медсестра потребовала, чтобы ее пациент обязательно отдохнул – мисс Канингхэм оставила строгие инструкции.

Когда отдых Окленда завершился, подали ленч. После ленча Монтегю – Констанца с трудом сдерживала ярость – потребовал, чтобы она составила ему компанию на прогулке. Он выбрал маршрут, который она больше всего ненавидела – мимо озера, через лес, к реке.

Констанца опасалась, что ее муж поймет, что она собирается предпринять. Она с огромным трудом справилась с собой: сначала приняв приглашение прогуляться и потом сделав вид, что никуда не торопится. Она висела на руке мужа, не сводила с него глаз, поддразнивала и заводила его. Штерну скорее всего нравились эти игры, он никак не выражал неудовольствия или подозрительности, время от времени он улыбался.

Констанца приободрилась. Хотя он молчал и в его неразговорчивости чувствовалась какая-то многозначительность, Констанца стала привыкать к ней. В свое время она заставляла ее насторожиться, но теперь, попривыкнув, она позволяла себе определенную беззаботность.

– Прекрасный дом, – сказала Констанца, когда они остановились у изгороди, откуда хорошо был виден дом Пиля, отныне и навеки принадлежащий Штерну. Она подняла взгляд на мужа. – У Джейн, может, и побольше, но у Пиля более подходящий; даже я вижу это. Дом восемнадцатого столетия…

– И парк тех же времен… – улыбнулся Штерн.

– Строгий. Классический. Фасад работы Роберта Адама. Расписывал, как ты знаешь, Гейнсборо, а кто-то из предков Пиля разбил парк. Дом как тебе нравится: строгий и без затей. Он подходит тебе, Монтегю. Помнишь, в Шотландии я как-то сказала…

– Помню. – Штерн отвел глаза. – Я счел это одной из твоих глупостей. Строгий, без затей дом? Почему он должен мне соответствовать, когда мне на роду написано быть вульгарным?

– Ты вовсе не вульгарный. – Констанца сделала еще шаг и оказалась вплотную к нему. – Ты просто делаешь вид. Может, это тебя забавляет. Но тебе не удастся обмануть меня своими жилетами, белыми обшлагами и новыми туфлями. Я знаю, какая у тебя голова, и немного, какое сердце. Ты отнюдь не вульгарная личность. Не поцелуешь ли меня, Монтегю? Прошло уже несколько дней, как ты целовал меня в последний раз.

– Могу, если ты просишь, – ответил Штерн. Он притянул ее к себе. Его объятие вывело Констанцу из себя, она с трудом сдерживалась. Она чувствовала, что все ящички в мозгу, которые еще секунду назад были плотно заперты, задребезжали и заколыхались, угрожая слететь с направляющих. Она сделала шаг назад. – Какой у тебя был страстный поцелуй!

– У воздержания есть свои преимущества.

– Не ехидничай.

– Я не ехидничаю. Я говорю чистую правду.

– Монтегю…

– Да?

– Знаешь, я вроде изменила свои взгляды.

– Ты часто меняешь взгляды, что и придает тебе очарование. На что именно ты их изменила?

– На поместье, где мы должны жить. – Констанца снова приблизилась к нему. Она положила руки, затянутые в перчатки, на грудь Штерна. Затем засунула ладонь ему под пальто и пиджак, так что ее тепло легло ему на сердце. Она покусала губы, и они зарделись.

– В общем-то я хотела жить поблизости от Винтеркомба. Во мне уже нет такой неприязни к нему. Я начала понимать, что прошлое уходит. Мы должны наконец где-нибудь обосноваться. Думаю, что могла бы жить в доме Пиля, если бы была там с тобой.

– Ты мне льстишь.

– Глупости, Монтегю. Я бы никогда не осмелилась. Просто я стараюсь быть практичной, вот и все. Теперь, когда мы вместе вернулись в Винтеркомб, я сочла, что довольно хорошо чувствую себя тут. Ведь он сохранил для меня и хорошие воспоминания наряду с отвратительными.

– В самом деле. В твоих словах есть здравый смысл.

Не встречая сопротивления, Констанца приободрилась. Она уставилась в лицо мужа, в его зрачки, прикрытые тяжелыми веками, которые скрывали выражение глаз, на каштановые, с рыжеватым отливом, волосы, под которыми на шее виднелась белая полоска воротничка. Вытянув маленькую ручку, она пригладила выбившуюся прядь. И сплела его пальцы со своими.

– Скажи «да», Монтегю, пожалуйста. Я устала переезжать с места на место. Мне надоело осматривать дом за домом. Подумай, мы перестроим его с подвала до чердака. Твои картины… как хорошо они будут смотреться там, в библиотеке, ты не думаешь? Мы…

– Что тебя заставило передумать? – повернувшись, прервал ее Штерн. Он спокойно встретил взгляд Констанцы.

Констанца небрежно отмахнулась.

– Ничего особенного. Я объяснила тебе. Мы женаты вот уже почти год. Все меняется. И я…

– Из-за Окленда?

– Окленда? Конечно же, нет. С чего ты взял?

– Когда ты поверила, что Окленд погиб, ты не хотела там жить. Когда оказалось, что Окленд жив, ты изменила свое решение. Может, тебе нравится мысль, что он будет твоим ближайшим соседом?

– До чего забавное предположение! – отпрянула Констанца. – Как ты несправедлив к Окленду. Кроме того, соседом будет не он, а ты. А стоит тебе захотеть, и он не будет соседом. Ты можешь в любое время получить в свое распоряжение Винтеркомб. Потребуй возвращения долга, Монтегю.

– Прямо сейчас?

– Ну, может, не сразу. Во всяком случае, не когда он в таком состоянии. Это будет выглядеть несколько…

– Вульгарно?

– Жадно. – Констанца улыбнулась. Привстав на цыпочки, она поцеловала мужа в щеку. – Тебе свойственна жадность в такой же мере, как и мне. И мы оба это знаем. Но куда благоразумнее не демонстрировать ее. Лучше немного потерпеть. Теперь я научилась от тебя науке выжидания. В конце года обязательно потребуй возвращения долга. Да и кроме того, в своем сегодняшнем состоянии – и вряд ли оно изменится – Окленд так толком и не поймет, что происходит. Быть в Винтеркомбе или где-нибудь в приюте – ему все одно. Кстати, – она глянула на часики, – я дала Джейн честное слово, что посижу днем с Оклендом. Ты же знаешь, какая она зануда! Я почитаю ему одну из ее скучных книжек. Нам бы лучше вернуться.

– Конечно. Возьми меня под руку. Дорожка скользкая.

– Благодарю, Монтегю.

Констанца, которая надежно держалась на ногах, тем не менее повисла на руке мужа. Чувствуя, что к ней возвращается бодрость в связи с тем, что она вроде добилась своей цели, в приподнятом настроении она двинулась в обратный путь.

– А ты помнишь, Монтегю? – начала она, и ее захлестнул поток воспоминаний, история за историей краткого периода ее замужней жизни. Она оставляла в стороне все те случаи, когда им было трудно найти общий язык или они огорчали друг друга, а уделяла внимание только приятным и веселым воспоминаниям. Поцелуй у алтаря, их прогулки в снегах Шотландии.

– А помнишь тот вечер в Шотландии, когда ты рассказывал мне о своих владениях? Когда делился мечтой о сыне? Думаешь, я это забыла? Ты же знаешь, что нет. Эти слова стали незабываемы для меня. Твои святые слова – вот как я вспоминаю их. Именно тогда я по-настоящему почувствовала, что замужем. Не сомневаюсь, что, когда мы окончательно обоснуемся, если переберемся в дом Пиля, тогда это и случится. Твой сын. Наш ребенок.

Она прижала руку к сердцу. Штерн замедлил шаги.

– Ребенок? Что я говорю? – Констанца остановилась, как бы споткнувшись. – Почему мы должны ограничиваться одним ребенком? Я хочу, чтобы у нас была целая команда. Четверо мальчиков и столько же девочек. Как тебе это нравится, Монтегю? В доме Пиля найдется место для всех детей, и они будут отлично чувствовать себя в нем. Можно использовать все чердачные помещения и коридоры. А какой там огромный сад. Мы сможем… в чем дело, Монтегю? Ты делаешь мне больно.

Штерн остановился. Пока Констанца болтала, он забрал в руку ее кисть. И пока она продолжала говорить, он все сильнее сжимал ее. На мгновение Констанце показалось, что он сейчас сломает ей запястье. Она издала вскрик удивления и боли. Штерн выпустил ее руку. Он посмотрел ей в лицо.

– Нет, – с подчеркнутой силой вымолвил он. Затем, засунув руки в карманы и оставив Констанцу стоять на дорожке, он в одиночестве двинулся к дому.

Неожиданная жестокость реакции Штерна несколько обеспокоила Констанцу. Поднимаясь по лестнице в комнату Окленда, она обдумывала ее. Ревнует ли ее муж? В его голосе всегда звучали нотки ревности, когда речь заходила об Окленде. Мысль, что Монтегю способен на ревность, обрадовала Констанцу, которая почувствовала, что ее усилия вознаграждены. Поднявшись по лестнице, она приостановилась. Конечно, она была неискренна, но разве Штерн мог догадаться об этом? Нет, все дело в ревности, решила она, хотя эта мысль имела в виду и воздержание, которое огорчало ее. Как давно она не спала с мужем? Уже несколько недель. Как только пришло известие, что Окленд во Франции, ее потребность в муже стала сходить на нет.

Скорее всего было вопиющей неосторожностью дать ему это понять. Не попросить ли его остаться с ней этой ночью? Констанца задумалась. То, что ей предстояло сделать, должно стать предательством мужа. И, конечно, она не могла совершить такую ошибку, дав Штерну возможность выяснить, насколько далеко простирается ее неверность. С другой стороны, возможность провоцировать мужа, лишить его привычной сдержанности, побудить на вспышку гнева или ревности – все это возбуждало ее.

Так, думая о своем муже, Констанца вошла в покои Окленда. Она послала сиделку вниз с указанием прогуляться в парке с собакой не меньше часа. Когда та вышла, Констанца взяла книгу, которую только что читали бесстрастному Окленду: «Антиквар» Вальтера Скотта. Констанца всегда считала ее скучной. Она помяла обложку и отбросила книгу. Испытывая желание, чтобы ее муж был здесь и стал свидетелем ее неверности – и пусть попробует сохранить спокойствие! – Констанца открыла дверь непосредственно в комнату Окленда. Войдя, она остановилась и затем по размышлении заперла ее.

* * *

После возвращения в Винтеркомб Окленда разместили в большой комнате для гостей, ибо было признано, что его старая спальня на втором этаже слишком мала и отдалена. Эта комната выходила окнами на южную сторону, и из эркера окна были видны сад, озеро и парк.

Окленд, когда вошла Констанца, располагался в кресле на колесиках в нише этого эркера. Он был вымыт, выбрит и переодет – Джейн настаивала, чтобы он всегда был прибран. Тонкие кисти рук лежали на подлокотниках кресла. Худое строгое лицо было повернуто к окну. Свет падал под углом, и ореол волос лучился вокруг головы.

Констанца не поздоровалась с ним. Она взяла стул и села прямо напротив него, спиной к окну. Убедившись, что стул находится в поле его зрения и что глаза его, пусть и невидящие, открыты, она отдернула в сторону портьеру и выглянула из окна.

– Какая панорама, – начала она. – Открывается вид и на лес, и на озеро. Видна даже березовая роща. Там, как ты знаешь, Мальчик и покончил с собой. Это был не несчастный случай. Он вышиб себе мозги одним из своих «парди». Фредди и Стини сами все видели. Прежде чем он это сделал, Мальчик во всем признался Стини. Он рассказал ему, что убил моего отца. Я знала, что это неправда. Я думаю, хотя могу и ошибаться, что ты тоже это знаешь, Окленд.

Констанца села. Она присмотрелась к Окленду. Его лицо и руки оставались неподвижными; взгляд был устремлен в окно. Констанца была слегка разочарована.

– Ты меня слышишь, Окленд? Не сомневаюсь, что да. Почему ты стараешься спрятаться от меня? Почему закрываешься? У тебя ничего не получится. Мы слишком близки. Я знаю тебя, Окленд. Что бы ты ни делал, где бы ты ни был – я все видела. Я вижу тебя до глубины души. Я слышу твои мысли. Я смотрю твои сны. Ты не можешь спрятаться от меня, как и я от тебя. И если ты сделал что-то плохое или видел что-то плохое, я тоже! Я знаю, каково это – хотеть умереть. Пожалуйста, расскажи мне, Окленд, что случилось с тобой на войне? Или это произошло гораздо раньше и тебя снедает чувство вины? Я думаю, вина может так сказываться. Ох, Окленд, прошу, расскажи. Я так жду этого…

Констанца прервалась. Она ждала, перебарывая дрожь в руках. Тишина в комнате сгущалась. Окленд продолжал оставаться неподвижным.

– Неужели ты хоть раз не можешь посмотреть на меня? Я знаю, ты хочешь на меня глянуть, – сказала Констанца и, поскольку Окленд не пошевелился, вздохнула. Поднявшись, она стала вынимать заколки из волос. – Очень хорошо, – понизив голос, сказала она. – Ну и пусть. Я не собираюсь сдаваться. Смотри, Окленд, и слушай. Я покажу тебе себя. Я хочу убедиться, в самом ли деле ты мертв.

Она встряхнула головой, и волна волос хлынула ей на плечи. Затем медленно и аккуратно, словно была одна в комнате, она стала расстегивать пуговички платья. Распятие, один из подарков Штерна, которое в силу какой-то прихоти нерелигиозный муж преподнес своей нерелигиозной жене, скользнуло ей в ложбинку груди. Констанца прижала его ладонью к голой коже. Она слегка поежилась.

– Теперь я совсем одна. Никто меня не видит. Никто на меня не смотрит. Терпеть не могу, когда на меня смотрят. Так хорошо быть в тишине и секретничать сама с собой. Ты знаешь, порой мне грустно врать и вести себя так, словно на меня смотрит весь мир. Но когда приходится, я так и поступаю, вот что я делаю. Я вхожу сюда. Вхожу в этот маленький круг. А, вот я его и вижу! Вот он.

Вытянув носок, она провела им по полу небольшую дугу.

– Понимаешь, Окленд? Невидимый круг. Но ты-то его видишь. И я. А больше никто. Круг со стенами из стекла. Они очень прочные. Никто не может проникнуть к нам сюда, а когда мы за ними, то можем делать все, что угодно. Показать тебе, что мы будем делать? Мы прогоним тьму.

Теперь Констанца была уверена, что Окленд видит: она почти физически ощущала, как его взгляд касается ее кожи.

– Слушай, – сказала она, – я хочу рассказать тебе историю о Констанце и о ее любовнике. Его имя было Окленд. Он был единственным, которого она когда-либо любила и когда-либо хотела. Вот он был каков: он был ее врагом и ее другом, ее братом и ее доверенным. Какую из историй ты хочешь услышать? Их так много, есть, из чего выбирать. Он являлся к ней в самых разных обликах. Когда она была ребенком, он прилетал к ней огромной белой птицей! Он поднимал ее на своих крыльях, и они вместе облетали весь мир. Это одна история – я могу ее рассказать. Или я могу рассказать, как он приходил к ней человеком – и очень часто. Ночь за ночью. Он ласкал ее: сначала волосы – он так любил их; потом шею, затем грудь и потом бедра. Однажды они лежали вместе в снегу, и он заставил ее тело истекать слезами. Как-то они оказались в лесу, а в другой раз опустились на ступеньки лестницы, часто они скрывались вместе в большом шкафу, прижимаясь в темноте друг к другу среди одежды, и его руки были грубы и жестоки. В тот раз, когда она ласкала его, он был тверд, как металлический стержень, а когда она попробовала его на вкус, это был вкус бога. Вот как это было. Вот как это есть.

Констанца остановилась. Она издала слабый стон. Она плотно обхватила себя руками.

– И так продолжалось и продолжалось, год за годом, целое столетие. Расстаться было невыносимо, ибо казалось, что умираешь. Но не так давно случилось нечто ужасное. Как-то ночью он пришел к ней в комнату. Он взял ее на руки и сказал, что вернулся из мертвых. Он рассказал ей, что значит пересечь эту границу. Это было такой тайной! Он раскрыл рубашку и показал ей рану, которую получил прямо под сердце. Затем он сделал колечко из своих волос, своих светлых волос, и надел его на палец с обручальным кольцом. Она стала его суженой и его же вдовой. Понимаешь, она знала, что ему придется покинуть ее. И он в самом деле ушел. Он оставался с ней всю эту долгую ночь и затем ушел… когда настало утро. Это ты ушел.

Констанца вскинула голову. Она открыла глаза и в упор уставилась на Окленда.

– Ты ушел. Ты оставил меня. Я думала, что ты никогда не вернешься. Я думала, что это конец, моя кара и мой приговор: всегда быть одной. – Она помолчала. – И если так, мне придется искать свой путь, чтобы выжить. Я не умерла – не в прямом смысле слова, но должна была обрести уверенность – навсегда ли ты ушел или еще вернешься. Ты так и будешь сидеть? Я хочу коснуться тебя.

Окончив свой рассказ, Констанца встала. Ноги у нее подкашивались, комната перед ней вращалась. Она сделала шаг вперед, еще один. Склонившись к нему, она вгляделась Окленду в глаза. Она расстегнула воротник его рубашки, и ее ручка скользнула туда. Она уже была знакома с этим шрамом; она прижала к нему ладонь.

* * *

«Вот чего я хотела: стать волшебницей, – написала она. – Я хотела стать для Окленда его Цирцеей. Поэтому я и рассказала ему историю нашей любви и предстала перед ним обнаженной. Если его не тронут мои слова, то он увидит мое тело. Мужчины таковы. Думаю, им нравится моя кожа и мои рассказы.

Мои губы были так близки к его, что почти касались их. Окленд не был так уж мертв – это я увидела. Я могла коснуться его, чтобы убедиться в этом, – и мне этого слишком хотелось, но я сдержалась. Я решила, что он должен подать мне какой-то знак, и в конце концов он это сделал.

Он поднял руку. Я подумала, что он хочет коснуться моей груди. Но он прикоснулся к крестику, который подарил мне Монтегю. Его ладонь прошлась по моей коже. Он плотно сжал крестик в руке. Думаю, он чувствовал, как бьется мое сердце.

Я ждала. Из всех углов комнаты доносились шепоты, и воздух колыхался вокруг нас, а затем я решилась. Этого было достаточно. Я была едва ли не рада, что он не коснулся меня! Я не хотела, чтобы у нас все было, как полагается. Я перешла к следующему действию. Осталось совсем мало времени, и я должна была спешить. Я должна действовать практично и деловито.

Я доверху застегнула платье и вновь устроилась на своем стуле. Затем, удостоверившись, что он смотрит на меня, а не сквозь меня, я стала выкладывать ему факты, один за другим, как карты на стол: Мальчик, Дженна, Дженна и ребенок. (Я рассказала ему, как заботилась о его ребенке.) Я все объяснила относительно денег, которые его отец должен Монтегю. Я объяснила, как хочет Монтегю прибрать Винтеркомб. Я остановилась всего на мгновение. У Окленда было мертвенно-бледное лицо.

Я подумала: может, он испытывает чувство вины. Может, он чувствует себя виноватым перед Дженной и ребенком – он мог. Думаю, я понимаю принципы, из-за которых приходит чувство вины, но сомневаюсь, могу ли их чувствовать. Я не могла, даже когда погиб Мальчик. Что-то во мне противилось. Но Окленд был совсем другим – я-то знала. Поэтому я попыталась объяснить: вина – это бесполезная эмоция. Он не в силах изменить прошлое, сказала я, но в его силах определить будущее.

Встав, я подошла к окну. Я показала ему на сад, озеро и лес. Я сказала, что сомневаюсь, имеет ли все это для него значение, или он просто обязан беречь все, но в таком случае, если он стремится сохранить этот мир для себя, или для своих братьев, или для каких-то детей, которые еще могут у него появиться, все может принадлежать ему. Даже сейчас. Монтегю всем сердцем прикипел к этому месту, сказала я, но даже Монтегю можно уговорить, если только Окленд будет меня слушать. Все, что Окленду нужно, дабы сберечь свой дом, – это богатая жена. И кто же, добавила я, подходит тебе больше, чем Джейн Канингхэм?

Я снова села. Я стала перечислять все достоинства Джейн. Она исключительно богата и может оплатить все долги Дентона, спасти Винтеркомб и едва ли даже заметит расходы! Я напомнила ему, в каком он долгу перед Джейн. Ведь, кроме всего, она спасла ему жизнь и выхаживала его с таким терпением, которого я в ней не подозревала.

Я указала ему, что Джейн вот уже много лет любит его. Думаю, это удивило его: Окленд мог быть на удивление бестолковым. Поскольку она питает к нему такую любовь, сказала я, жениться на ней будет единственным способом заплатить ей этот долг. А если он считает мой подход слишком торгашеским, то, без сомнения, найдет способ возместить ей расходы – талантами он не обделен!

Мне показалось, что я не смогла убедить Окленда. У него было такое замкнутое лицо, такие холодные глаза. Я еще основательнее стала нажимать на него. Я сказала, что вполне понимаю, если он сочтет эту идею не очень привлекательной, но ведь, кроме всего прочего, Джейн станет ему великолепной женой, а со временем и образцовой матерью.

Подумай, Окленд, сказала я. Она умна и отважна. У вас так много общего. Она своими глазами видела, что такое война. Вы любите одну и ту же музыку и читаете одни и те же книги. Конечно, продолжала я, – и тут изобразила легкое смущение, – есть определенная несогласованность. Не могу себе представить, что ты в восторге от Джейн. Но если после нескольких лет семейной жизни ты почувствуешь необходимость в новых стимулах… то сможешь их себе позволить, хотя я не сомневаюсь, что ты будешь достаточно осторожен. Ты никогда не позволишь себе обидеть Джейн или другого человека, не принесешь им ни малейшего вреда. Так что, как видишь, ты будешь для нее идеальным мужем!

Мне показалось, что к тому времени Окленд уже устал – я видела, как напряглось его лицо, – и подумала про себя: он этого не сделает, он выберет бритву. Я торопливо закончила. Осталось лишь одно. Сущая мелочь. Если ты женишься и будешь жить здесь, тогда время от времени я смогу видеться с тобой. Ведь если я буду жить в доме Пиля – а я буду! – мы с тобой станем соседями. Мы сможем…

Тут я остановилась; мне не хотелось говорить ему все, чем мы сможем заниматься. Я и так знала, что Окленд понял меня. Я знала, что он мечтал об этом. Думаю, что тогда я ожидала услышать его голос. Когда этого не произошло, я обеспокоилась. Я с трудом могла удержать руки на месте. Я попыталась объяснить: вот почему мне хочется, чтобы так все и было, чтобы мы были и близко и далеко в одно и то же время, бок о бок – и отдалены друг от друга. Мы не должны даже прикасаться друг к другу, но можем думать друг о друге: это самая лучшая любовь, она никогда не блекнет.

Я вышла из себя от необходимости объясняться и все выкладывать таким дурацким образом. Я знала, что и он это понимает, ибо всегда воспринимал мир, как и я.

Наша тайная любовь. От гнева и возбуждения меня даже заколотило. Я ощутила паленый запах пылавшего во мне гнева. Я понимала, что должна торопиться. Настало время преподнести ему два подарка. Я подошла к его креслу и встала перед ним на колени. В кармане у меня была бритва, и я извлекла ее. И сжала в правой руке.

Я наклонилась вперед. Посмотрела ему в глаза. Во мне все искрилось! Я прижала губы к его губам. Я ощущала их вкус. Я позволила ему поцеловать меня. Вот твои подарки, сказала я: смерть в правой руке и жизнь – в левой. Выбирай, Окленд.

Окленд долго не отрывал глаз от бритвы. Похоже, она удивила его, хотя он должен был знать, что я принесу ее. Чтобы помочь ему принять решение, я открыла ее. Она была очень острой. Я чиркнула лезвием по ладони. Края разреза разошлись, как губы. Хлынула кровь. Поднеся руку к его лицу, я сказала: «Попробуй ее, Окленд. Я знаю, ты знаком со вкусом крови и ее запахом. Ее вкус поможет тебе найти дорогу. Ты этого хочешь? Если так, берись. Я помогу тебе, обещаю. Найду твое запястье или горло. Я помогу тебе не промахнуться и буду рядом с тобой, пока все не кончится. Дверь закрыта. Обещаю тебе, что не начну плакать или кричать – я не как другие женщины. Я знаю, что смогу это сделать, и если ты хочешь меня, я готова. Выбирай, Окленд.

Его пальцы сомкнулись на моей кисти. Мне показалось, что он вывернет мне руку. Бритва взлетела в воздух и свалилась на турецкий ковер у ножек комода.

Окленд сказал: «Ты необыкновенная женщина. Ты самая необыкновенная женщина из всех, что я видел в жизни».

Думаю, он сказал именно это. После того, как выбрал.

Я подобрала бритву. И сунула ее обратно в карман. Вот так это было. Мне хотелось сказать Окленду, что женщина, которую он любил, была не столь уж необыкновенной: она была… так, случайностью, легким капризом судьбы. Слишком многое неправильным образом сплелось воедино. Такая уж ей выпала доля от рождения – или, может быть, она появилась на свет, чтобы стать такой. Хотя я этого не сказала; я знала, что в этом нет необходимости. Окленд любил меня за живущие во мне противоречия и разнообразие. Он знал, что я могу предстать перед ним любой и всякой. Я могла стать его маленькой девственницей или маленькой шлюхой, его маленькой святой или юной грешницей. А он мой фантастический, непредсказуемый мужчина, который познал смерть и вернулся обратно, который мог бы покончить с собой ради меня. Окленд, единственный мой, смелость твоя не имеет границ!

Я подошла к дверям и коснулась выключателя. Снаружи уже темнело, и в комнате сгущались сумерки. Я включила свет. И снова выключила его. Смотри, Окленд, сказала я. Вот она я. И вот меня нет. Затем я покинула его.

Я вернулась к Монтегю. Мы занимались любовью, но она была грубовата. Мне это нравилось. Мне нравилось чувствовать себя во власти мужских рук. Все же я не могла не сопротивляться, если он входил в меня. Я осторожно спросила его, имел ли он так и других женщин? Да, пару раз, но это было давно и не должно меня волновать.

Он вот-вот был готов пожалеть меня, подумала я, и мне этого не хотелось. Притворюсь в следующий раз, решила я. Доведу его до экстаза.

– Ты почитала Окленду? – спросил он, когда мы переодевались к обеду.

Я ответила, что да, почитала. Я сказала, что книга называлась «Антиквар» – сюжет был непонятен, но читала я очень выразительно.

* * *

Джейн появилась у Окленда час спустя. Медсестра, решив, что Окленд задремал, оставила его сидеть в кресле у окна. Джейн, увидев, что глаза у него открыты, остановилась в дверях. Она подумала: он видит перед собой войну.

Она постаралась вернуться из Лондона как можно скорее. Пересекая холл внизу, она заметила Гвен, в одиночестве сидящую в гостиной. Голова ее была опущена, и весь облик изображал неизбывную скорбь.

Зрелище ее фигуры лишь подхлестнуло Джейн. Она знала, какая печаль владеет Гвен, она знала, сколько усилий ей стоит входить в комнату сына, говорить с ним, читать ему, оставаясь веселой и раскованной. Джейн взбежала по ступенькам; она была полна злости и негодования. У нее частило сердце. Пусть то, что она собирается сказать, противоречит всем ее установкам как медсестры, но она скажет. Она думала: «Я не позволю ему больше причинять такую боль своей семье. Не позволю. Это эгоистично».

Оказавшись рядом с ним, она опустилась на колени у кресла и сжала его руки. Сгустилась вечерняя тьма. Тени размывали черты лица Окленда, но даже в полумраке она увидела, что Окленд плакал.

«Меня по-прежнему потрясает, когда мужчина плачет, – написала она, – и всем сердцем я устремилась к нему. Я так любила его. Мое тело томилось по нему. Я прикидывала, что я скажу ему, какие выложу аргументы; но когда дошло до дела, все смешалось – и любовь, и гнев, и негодование. Думаю, что говорила я очень сбивчиво».

Джейн хотела, чтобы он понял: что бы ни случилось во Франции, что бы он там ни делал или чему ни был бы свидетелем, он все же остался в живых. Он получил самый драгоценный дар из всех – жизнь. Сколько десятков тысяч человек – да что там, миллионов! – были лишены его? Они никогда не вернутся, пройдет время, и битвы, в которых они пали, будут забыты.

Когда война наконец завершится, предположила Джейн, возведут военные кладбища, и люди станут посещать их. Начнут праздновать какие-то годовщины. Но будем ли мы помнить их? Под каждым из этих надгробий лежит человек; каждый крест отмечает историю жизни. Те, кто любил павших, будут помнить их, но когда и они уйдут, что останется? Неизвестность. Забвение. Люди очень быстро забывают войны.

Голос Джейн дрогнул, она заплакала. Она хотела заставить его увидеть, что поведение его совершенно неправильно. Это было больше, чем ошибкой; это был грех. Бог наделил его жизнью – а он швырял сей дар Ему обратно в лицо.

Говорить это было глупо, она это сразу же поняла. Окленд не верил в Бога – разве что война вернула ему веру, но вряд ли. Джейн попыталась начать все снова. Она старалась говорить четко и понятно. Ему так повезло, перед ним открывается жизнь, он вернулся с войны с руками и ногами, не калекой, здесь его окружает весь мыслимый комфорт, вокруг него семья, которая любит его… Джейн была преисполнена сил и решимости, но опасалась, что слова звучат банально, избито и глупо. В конце концов, видимо, окончательно разозлившись на себя, она сказала:

– Я люблю тебя, Окленд. Все эти годы, всегда, с начала мира я люблю тебя.

Он не пошевелился, не повернул головы, не приподнял руки, но Джейн была уверена, что он понял все. Горькая злость пронзила ее: он даже не позаботился дать хоть еле заметный знак, что слышал ее слова.

Джейн отошла к окну. Снаружи было темно. Из леса доносилось уханье совы. У нее давило в груди, и горло жгло так, что она не могла говорить, но силы в ней не иссякли. Она сказала:

– У меня есть своя жизнь, Окленд. И я должна жить ею. Я прекращаю ухаживать за тобой. Я люблю тебя, но расстаюсь с тобой. Я могла бы помочь тебе жить, если бы думала, что мне это по силам. Но я не хочу помогать тебе умирать – тем более когда в этом нет необходимости. И я презираю тебя за это. Я ненавижу тебя за то, что ты делаешь со своей матерью и с другими членами семьи. Есть люди, которым досталось гораздо больше тебя и которым живется куда хуже. Ты знаешь, о чем говорит твое кресло на колесиках и твое молчание? О трусости.

Джейн не оборачивалась, просто смотрела в окружающую дом темноту. «Подумалось: мне уже двадцать девять лет. Я помнила о сиротских домах, о деньгах, с помощью которых я могу сделать столько добра. Я услышала неясный звук. Сначала я не поняла, что он означает. Затем догадалась. Это был голос Окленда. Он произнес мое имя».

* * *

Он произнес ее имя трижды. Джейн повернулась, и Окленд протянул к ней руку. Он сказал:

– Я могу говорить. И двигаться. И думать. И чувствовать. Ты заставила меня… устыдиться.

Джейн сдавленно вскрикнула. В комнате почти не было света. Она видела лишь очертания коляски и фигуры Окленда. Бледное пятно его лица было почти неразличимо. На мгновение ей показалось, что она себе все это вообразила и Окленд по-прежнему сидит в кресле недвижимо, но тут она поняла, что ошибается. Из глаз ее хлынули слезы. Она сделала шаг вперед, еще один. Она увидела протянутые к ней руки, и, сжав их, она опустилась на колени.

– Ты обрезала волосы… – Пальцы Окленда коснулись ее шеи. Он пропустил прядь ее волос между пальцами. Джейн подняла глаза. – Я узнал тебя. Еще в пещерах… в Этапле. – Голос у него был тихим и медленным. Он запинался на согласных, словно бы не доверяя им. Джейн увидела, что в глазах его блеснула искорка, а затем его лицо опять обрело замкнутое сосредоточенное выражение. – Я узнал твой голос задолго до того, как ты подошла к моей койке. Я хотел подать голос, но не мог.

Он склонил голову. Джейн медленно протянула руку и коснулась его лица.

– Я всегда думал о тебе… – Остановившись, он продолжил: – Я думал о тебе как о будущей жене моего брата. Я… я не мог представить себе…

Джейн отдернула руку.

– Все хорошо, Окленд, – начала она. – Я это знала.

– Нет. Ты не понимаешь. Ты вообще не понимаешь. Я чувствую себя смертельно усталым. Думаю, что не могу даже объяснить. Если бы ты только могла вглядеться в меня…

Именно тогда в душе Джейн зародилась надежда. Она пыталась не давать ей воли, она говорила себе, что надеяться не на что, но с надеждой не так-то легко справиться. Джейн смотрела в глаза Окленда, разница цвета которых всегда волновала ее, но она неизменно любила их разноцветье. Выражение, которое сейчас в них было, она никогда раньше не видела и не надеялась увидеть.

– Окленд… – начала она.

– Я знаю. Разве это не странно? – Его руки сомкнулись вокруг нее. – Мне это никогда не могло прийти в голову. И тем не менее пришло… так сильно. Наверное, чувство было всегда. Просто я его не видел. Думаю, оно как-то промелькнуло. Раз или два. – Он поднял руку и коснулся ее щеки. – Сколько света у тебя в глазах. – Он позволил руке упасть. – И твои волосы… их шапка, словно шлем. Ты сейчас говорила с такой силой. – Он помолчал. – Это было смело – говорить такие вещи. Ты всегда была такой смелой? Почему я никогда этого не замечал?

– Нет. Нет. Я не была смелой, – быстро ответила Джейн. – Совсем нет. И если я изменилась…

– Иди ко мне.

Окленд встал. Он повлек ее за собой к окну, где они и остановились, глядя на Винтеркомб. Джейн видела, как клочья облаков затягивают луну, как ее свечение то меркнет, то вновь возникает. Затем Окленд повернулся к ней.

– Ты изменилась. Когда это произошло? И почему?

Джейн подумала: «Теперь я перестала быть для него невидимкой. И, может, никогда больше не буду ею».

– Скорее всего из-за моей работы, – сказала она. – Я повзрослела. И из-за войны…

– Ах, война, – ответил Окленд и привлек ее к себе.

* * *

Прочитав рассказ своей матери, я оставила Векстона развалившимся в кресле и вышла в сад. Я прошла к озеру и в березовую рощу; я очутилась в том мире, который когда-то тут был, в той ночи, когда в высоком эркере окна стоял мой отец, пришедший в себя.

Я услышала голос моей матери, и он был более отчетлив, чем за все тридцать лет: он снова вернул меня в детство. Я увидела ее такой, какой она была: тихое достоинство и ощущение надежности. За первые восемь лет моей жизни она никогда не дала мне повода усомниться в ее любви и внимании ко мне. Она никогда не позволяла себе сердиться, что было свойственно Констанце, из-за пустяков: мол, ей не подошло платье или не устраивала прическа. Она была лишена тщеславия. Гнев у нее могла вызвать лишь ложь. Такова была моя мать: теперь и меня коснулись ее сила и мужество. Она была великолепной женщиной. И чем я отплатила ей? Неверностью.

Я позволила, чтобы ее облик поблек в моей памяти; я позволила себе забыть; я позволила Констанце занять ее место. Я понимала, что могу найти себе извинения. Моя мать умерла еще молодой, а живые, как правило, занимают место мертвых. Доброта не самое бросающееся в глаза качество, порой она даже кажется глупой. О, извинений я могла найти более чем достаточно, но я презирала себя за это.

Я думала о супружеской любви, которая тоже может показаться утомительной и глупой, хотя и не сомневалась, что она приносит полное удовлетворение жизнью. Я хотела верить в рассказ моей матери, в то, что именно ее любовь излечила отца. В этом смысле, думала я, все мы остаемся детьми: нас не покидает необходимость верить в любовь, в силу которой мы и появились в этом мире – и даже задолго после того, как мы достигаем возраста, когда становится ясно, что такой необходимости и необязательно присутствовать. Вечная любовь, счастливая сказка, которую рассказывают детям на ночь: я страстно хотела верить, что это история моих родителей, что она истинна. Но, конечно, были и сомнения: они родились стараниями Констанцы.

Тогда я была близка к тому, чтобы возненавидеть ее. Я ненавидела ее за надменную уверенность, с которой она писала, за наглое предположение, что между ней и моим отцом существовали какие-то узы, за убежденность, что именно она обеспечила брак моих родителей, что это была торговая сделка, брак по расчету.

Ничто из воспоминаний о моих родителях не давало оснований так считать; если бы мне пришла в голову подобная мысль об отце, она была бы богохульством. Но все же существовали какие-то смутные сомнения, которые не покидали меня. Ко времени моего возвращения в дом я не сомневалась, что дар Констанцы из прошлого был сознательно направлен на причинение зла: и теперь я смотрела на ее дневники с неприязнью и подозрительностью.

Векстон, очнувшись от дремоты, зевнул и потянулся.

– Итак, – сказал он, – что же произошло дальше?

Я кое-что об этом уже знала, поскольку успела прочитать дальше. И я читала – лучше признаться в этом, – чувствуя злобное удовлетворение.

– Констанца получила отменную взбучку, – ответила я.

– Отлично, – сказал Векстон.

* * *

Когда новость об обручении Окленда с Джейн достигла Констанцы – даже непосредственным членам семьи Окленда об этом было сообщено лишь через несколько недель, – Констанца пустилась танцевать по гостиной того дома, который они снимали в Лондоне. Известие пришло к ней в виде письма от Гвен, Констанца кидала в воздух его листки. Она позволила им разлететься по ковру. Затем собрала. Мощь ее желаний была неодолимой, сопротивляться им было немыслимо: она целовала листки один за другим.

Это ощущение весь день не покидало ее. Она держала его при себе, дожидаясь возвращения мужа. Но даже и тогда она еще какое-то время крепилась. Когда лучше всего выложить новости? Как преподнести? Наслаждение – а Констанца любила лелеять секреты – было чрезмерным.

В течение всего обеда она не обмолвилась ни словом. Она вела себя перед мужем, подобно актрисе на сцене. Глаза ее сияли, щеки раскраснелись; тонкие кисти рук, поблескивая искрами колец, описывали круги в воздухе, когда она болтала. Вокруг запястья обвивался ее браслет в виде змейки; одно кольцо, второе, третье. «На этот раз я его перехитрила», – думала Констанца.

После обеда она повисла на руке мужа. Сначала она расцеловала свою собачку, потом его. Она играла одну из своих любимых ролей, этакой девочки-кокетки. Бросив на него игривый взгляд, она напомнила ему, что сегодня прием, на котором они обещали присутствовать, с подчеркнутой беззаботностью она дала ему понять, что куда интереснее было бы остаться дома.

К десяти, осыпая его поцелуями и что-то нашептывая, она вытащила его на лестницу. В десять пятнадцать, сначала якобы смущаясь, а потом откровенно, она разделась. В десять тридцать она уже затащила Штерна в постель. Она вскарабкалась на него. Она заплела свои ручки вокруг его шеи. Ногами она обхватила его за талию. «Я доведу его до экстаза, – сказала она себе, – а потом все расскажу».

За ее супружеским ложем висело зеркало. Констанца видела в нем себя. Она вздымалась и опадала. Кожа ее была нежно-розового цвета. Длинные смоляные волосы рассыпались по плечам. Губы были красны, как кровь. «Говори со мной, возбуди меня, – шептала она. – Мне это нравится».

Когда все закончилось, она еще какое-то время полежала в руках своего мужа. Она чувствовала блаженное изнеможение. На секунду ей захотелось погрузиться в сон. Закрывая глаза, она прикинула, сколько времени может себе позволить. Сколько ей еще подождать? Пятнадцать минут? Десять? И еще, стоит ли, упомянув об обручении, сразу же сказать, что она предпочла бы перебраться в дом Пиля, или подождать? Нет, она больше не выдержит оттяжки. Она выложит известие о помолвке, а потом, подчеркнув, насколько Окленд теперь увлечен Джейн, поднимет вопрос о доме.

Констанца села. Она очаровательно зевнула и потянулась.

– Монтегю, – начала она, – у меня есть кое-какие новости.

– Минутку, дорогая. – Штерн поднялся с постели. Он подошел к своему письменному столу, открыл его и повернулся. – Подарок для тебя, Констанца, – сказал он.

Констанца сразу же отвлеклась. Она с детским удовольствием получала подарки, а Штерн умел быть великодушным. Хотя этот подарок оказался довольно странным – два конверта. С вежливостью, которая сразу же заставила ее насторожиться, он положил их ей на колени.

Констанца открыла конверты. Какое-то время она рассматривала их содержимое. На спине кожа пошла мурашками. В руках ее были два билета на океанский лайнер.

– Что это? – сдавленным голосом наконец произнесла она.

– Ясно, что это такое, Констанца. Один для тебя, другой для меня. Смотри, тут и наши имена написаны.

– Это я вижу! – Констанца склонила голову, пряча лицо. – Тут есть и дата. Это в следующем месяце.

– В декабре. Да. К Рождеству, моя дорогая, мы будем в Нью-Йорке.

– В Нью-Йорке? Каким образом мы можем там оказаться? Ведь война продолжается.

– Пусть так. Но лайнеры курсируют. Путешествовать вполне возможно. Поездка не может быть отложена.

Констанца и так это поняла по ровному непреклонному тону его голоса. Она рискнула бросить взгляд на мужа. Он сидел рядом с ней, невозмутимо, с легкой улыбкой на губах, наблюдая за ней.

– И как долго мы там останемся, Монтегю? Месяц? Два месяца?

– О, гораздо больше, не исключаю, что навсегда.

Констанце не понравился тон, которым это было сказано. Под покровом внешней вежливости она, похолодев, почувствовала нотку триумфа. Она позволила себе застонать.

– Навсегда? – Она притянула к себе мужа. – Монтегю, дорогой мой, не дразни меня. Как мы сможем жить в Нью-Йорке? Все твои дела здесь. Банк. Заводы вооружения…

– О, я уже от всего избавился, – небрежно ответил Штерн. – Разве я не упоминал? Участие американцев в войне довольно обманчиво, как я чувствую. Долго оно не продлится. И я все продал – за более высокую цену, чем уплатил год назад.

– Но, Монтегю, банк…

– У меня есть партнеры, которые остаются руководить банком. В любом случае им нужно поддерживать связи с Уолл-стритом. Ты, конечно же, помнишь. Я говорил об этом.

– И вовсе я не помню. – Констанца мрачно откинулась на подушки. – Ты никогда не упоминал об Америке.

– Может, ты просто не обратила внимания. Но разве тебе не нравится эта идея? Я-то думал, что ты будешь в восторге. Ты же всегда хотела путешествовать, моя дорогая. Ты любишь перемены. А Нью-Йорк – это город, который постоянно меняется. По сравнению с ним Лондон покажется тебе просто унылым…

– Я не хотела жить в Лондоне! – взорвалась Констанца. – Я говорила тебе. Мы это обсуждали. Я хочу жить в доме Пиля…

– В доме Пиля? – Штерн не мог скрыть удивления. – Но, Констанца, теперь это невозможно. Я продал его.

Констанца застыла. Лицо ее залилось багровым румянцем.

– Продал? – медленно начала она. – Когда ты успел?

Штерн пожал плечами.

– На этой неделе, на прошлой – точную дату я забыл. Констанца, ты так часто меняешь свои намерения. Я было решил, что твое пристрастие к дому Пиля было минутным капризом. Мне никогда не приходило в голову…

Он остановился. Теперь Констанце стало совершенно ясно, что муж лжет. Никогда не приходило в голову! Она не сомневалась, что он отлично знал, как она хочет обосноваться в доме Пиля, и, что еще хуже, отлично понимал почему.

Констанца с силой закусила губу мелкими острыми зубками. На глазах у нее вскипели слезы. Она была так близка к успеху, все ее замыслы были готовы воплотиться в жизнь – и муж обвел ее вокруг пальца. «Черт, черт, черт», – сказала она про себя. Она стиснула пальцы в два маленьких тугих кулачка.

– Милая… – Штерн практически никогда не прибегал к такому обращению. Его голос – как она ненавидела его способность собираться – был полон сокрушения. – Констанца, моя дорогая, похоже, ты расстроилась. Если бы я только знал. Пришло предложение продать и дом Пиля, и поместье Арлингтонов. Цена оказалась более чем подходящей…

– О, в этом-то я не сомневаюсь, – пробормотала Констанца. – Не сомневалась.

К ее возмущению, одна маленькая гневная слезка скользнула по щеке. К ее еще большему возмущению, муж сначала стер ее поцелуем и лишь потом поцеловал ее в губы.

– Констанца, – продолжил он, обнимая ее, – подумай немного. В Шотландии ты высказывалась вполне определенно: ни в Винтеркомбе и ни поблизости от него: так ты сказала. И кроме того, наше маленькое королевство… помнишь, мы говорили о нем? За прошедшие недели это королевство несколько съежилось. Тебе не кажется, что дом Пиля совершенно непривлекателен без земель Винтеркомба или поместья Канингхэмов? А их, боюсь, я не могу себе позволить – во всяком случае, если слухи, которые до меня дошли, соответствуют истине.

– Слухи? Какие слухи?

– Что долги Дентона каким-то чудом могут быть выплачены. Что Окленд и некая наследница влюблены друг в друга. Вот такого рода слухи, моя дорогая.

– Ты имеешь в виду Окленда и Джейн. Влюблены? – Констанца с силой высвободилась из его рук. И замотала головой. – В жизни не слышала ничего более глупого!

– И больше, чем влюблены, насколько я слышал. Просто обожают друг друга. – Штерн поднялся. – Обожают – и они обручились, чтобы пожениться, – не без ударения добавил он.

Констанца ничком бросилась на подушки. Она понимала, что, поскольку ее обуревала ярость, лучше помолчать. Сколько злости, сказала она себе, было в том последнем замечании Штерна, если даже не злости, то безошибочного стремления уязвить. И что хуже всего, поскольку она старалась демонстрировать полное равнодушие к Окленду, она даже не могла понять, как ее это задело. Конечно, она должна была более тонко действовать – теперь она это понимала. Мод предупреждала ее; она сама в первые же дни убедилась, насколько проницателен Штерн как советчик – и как же она так попалась? Она строила планы и, увлеченная ими, забыла, что и ее муж строит планы.

Дурацкая ошибка. Ладно, если он считает, что перехитрил ее, то глубоко ошибается. Она смотрела, как с привычным для него спокойствием он вкладывает билеты обратно в конверты. Не сводя с него глаз, она ощутила, как первый приступ гнева стал стихать, переходя в своеобразное восхищение. «Он меня одолел», – сказала себе Констанца, и – поскольку ей нравилось чувствовать себя в боевой стойке – начала все прикидывать по новой. Штерн выиграл это сражение – да, но выиграть сражение еще не означает одержать победу в войне. В системе обороны ее мужа есть небольшая, но существенная брешь.

– Монтегю… – задумчиво начала она.

– Да, моя дорогая? – с легкой настороженностью отозвался он.

Констанца протянула к нему руки и привлекла его к себе. Она одарила его самой невинной из ее улыбок. Муж, заметила она, напрягся.

– Монтегю, – начала она, – скажи мне наконец правду. Я вывожу тебя из себя?

– Выводишь из себя? – несколько суховато переспросил Штерн. – Конечно, нет. С чего бы? Кроме того, я вообще редко выхожу из себя. И радуюсь и проклинаю я с холодной головой. Гневаться – это попусту терять время.

– Правда? – переспросила Констанца, отводя глаза. – Значит, ты никогда не злишься?

– Случается. – Штерн перехватил ее взгляд. – Я не люблю, если мне противоречат, Констанца.

– Противоречат! – Констанца скорчила гримаску. – Господи! Да я не знаю ни одного человека, который осмелился бы тебе противоречить. Я-то уж точно нет. Как странно. А я было подумала, когда ты давал мне эти билеты…

– Подарок, Констанца. Сюрприз.

– И, конечно же, какой приятный! И все же… Если ты не сердишься, значит, ты ревнуешь? Так оно и есть. Ага! – Она подняла глаза. – Вижу по твоему лицу. Я попала в точку. Ты ревнуешь меня к Окленду. Вот почему ты поспешил избавиться от дома Пиля, вот почему хочешь утащить меня на другой конец земного шара. Я предполагаю, Монтегю, что ты хочешь, чтобы я оказалась как можно дальше от искушений Винтеркомба.

К раздражению Констанцы, Штерн принял ее обвинения с вежливым невозмутимым юмором.

– Констанца, дорогая, мне не хочется разочаровывать тебя. Я знаю, что женщины любят приписывать мужчинам подобные мотивы. Так уж у них устроена система мышления. Но в моем случае, увы, ты ошибаешься. У меня есть масса пороков, но ревность не входит в их число.

– Правда, Монтегю?

– Сожалею, но так это и есть. Окленд ровно ничего не значит для меня. Я знал твою точку зрения, потому что часто упоминала о ней. Как ни грустно сообщать тебе истину, но мои действия имеют чисто финансовую подоплеку.

– Значит, ты никогда не испытывал чувства ревности, Монтегю? – спросила Констанца, которая не собиралась сдаваться.

– Насколько мне помнится, ни разу, – коротко ответил он. – И я стараюсь не изменять себе.

Констанца, поняв наконец, что с этой стороны взять его не удастся, слегка нахмурилась и снова прилегла на подушки.

– Конечно, теперь я припоминаю, – задумчиво сказала она. – Как ты говорил? Что ты не обращаешь такого уж внимания на физическую верность – да, так и было. Господи, как ты великодушен, Монтегю. Я совсем не такая.

– Неужто, Констанца?

– Никогда! – вскричала Констанца, привскакивая и стискивая руки. – Я ревнива до мозга костей. Стоит тебе только бросить взгляд на другую женщину, и я вся обмираю внутри. Если ты окажешься с ней в постели – о Монтегю, это будет ужасно! Я чувствую, словно меня режут на куски острыми ножами…

– Констанца, перестань нести чушь! – Штерн сжал ее пальцы. – Ты должна знать, тебе не угрожает никакая опасность… – Он спохватился. – Во всяком случае, немедленная опасность. Я… вполне доволен тобой. У меня нет тяги к другим женщинам.

Констанца всплакнула. Она прижалась к нему. Он признался, подумала она, обнимая его, по крайней мере, он признался. Ее охватил прилив торжества и почти сразу же – поток противоречивых эмоций. Штерн обнимает ее, она чувствует, как его руки гладят ее волосы, губы касаются ее лба: все это вызывает неодолимое стремление сообщить ему истину. Но быть откровенной значило бы обезоружить себя, а этого она не могла себе позволить. Она отодвинулась.

– Значит, вот что мы собой представляем, – успокаиваясь, сказала она. – У меня ревнивая натура, а у тебя нет. Хотя я не могу поверить, что ты настолько сдержан, как пытаешься утверждать. Предположим, я заинтересуюсь другим мужчиной… Предположим, обзаведусь любовником. Этого, конечно, никогда не будет, но если? Тогда ты передумаешь? Ну, хоть немножко? Нельзя же оставаться таким бесстрастным, Монтегю.

– Очень хорошо. Если ты настаиваешь! – Штерн с легким раздражением отмахнулся. – Естественно, в таком случае я буду далеко не бесстрастен, но все-таки постараюсь сдержаться. Как я тебе и говорил, между мужчиной и женщиной есть другие формы проявления неверности, которые кажутся мне куда более важными. И когда я это говорил…

– Да, Монтегю?

– Я… я пытался взглянуть на много лет вперед. Я думал о разнице наших лет. Я пытался быть… реалистом. Ведь, кроме всего прочего, ты очень молода. – Он помедлил. – Когда тебе будет тридцать, Констанца, мне минет шестьдесят.

Он остановился. Констанца внимательно смотрела на него.

– О, я понимаю, – тихо сказала она. – Теперь я поняла. Ты говоришь о будущем, а не о сегодняшнем дне?

– Совершенно верно. Констанца, мы женаты всего лишь год, меньше года…

– Год?! – с удивлением вскрикнула Констанца. – Всего лишь год? А мне казалось, что куда дольше. Ты дал мне счастье, Монтегю. Когда я с тобой, то теряю представление о времени. Я чувствую… ты изменил меня… – Страстно кинувшись к нему, она стала покрывать его лицо быстрыми поцелуями. – Так и есть! Это правда! Если бы я была с тобой все время, если бы никогда не оставалась одна, то изменилась бы еще больше. Я бы стала… – Она остановилась. – Но не обращай внимания. Это неважно. Я просто хотела сказать, как я рада, что ты купил эти билеты, Монтегю.

– Правда? – Штерн приподнял ей подбородок, развернув лицом к себе. Во взгляде его скользнула грусть. – С тобой, Констанца, я никак не могу обрести уверенность. Может, ты и думаешь то, что говоришь. Может, ты хочешь так думать. А порой ты делаешь вид…

– Это правда. Я в самом деле так думаю. Именно это я сейчас и имею в виду. Конечно… – Констанца опустила глаза. Она начала улыбаться. – Конечно, я не могу говорить о будущем. Скорее всего пять минут назад я так не считала или пять лет назад… Понимаешь? Я честна, Монтегю. Я знаю свою натуру. Все же ты хоть немного веришь в мою искренность – а это куда больше, чем кто-либо получал из моих рук. Вот так! Это истина. Когда ты вручил мне эти билеты, я еще не испытала радости. А теперь она пришла ко мне. Думаю, что в Америке мы обретем счастье. Ты только представь себе… – Вскарабкавшись с ногами на кровать, она обвила руками его шею. – Новый мир, который нам предстоит завоевать, как мы и собирались. Кого волнуют Лондон, Винтеркомб и вся эта публика, обитающая в нем? Мы оставим их. Мы сможем начать все сначала. О, как бы я хотела, чтобы мы уехали уже завтра! Ты еще увидишь, как я тебе пригожусь. Я могу работать без передышки и все организовывать – у нас будут самые лучшие приемы, к нам начнут ходить самые интересные люди, весь город будет у наших ног! Я стану… самой лучшей женой для тебя! Ты еще посмотришь на меня и подумаешь: Констанца незаменима…

– Но, моя дорогая, я уже так считаю, – сухо сказал Штерн.

– Ты еще больше будешь так думать! – вскричала Констанца, не обратив внимания на подтекст комплимента. Она тут же начала, как любила делать, извергать поток планов: где они будут жить, как организуют свою жизнь, подробность за подробностью.

 

2

На этом месте в дневниках я на какое-то время прервалась. Когда я дошла до описания путешествия через Атлантику, то почувствовала смущение. Я знала, что будет дальше, в промежутке времени от 1918 года, когда закончилась война и мои родители поженились, и до 1930-го, года моего рождения.

Все это время мои родители жили в Винтеркомбе. Через несколько лет мой отец приступил к работе в качестве партнера в одном торговом банке в Сити в старании, насколько я себе представляю, возместить хоть часть финансового долга Джейн. Работу эту он не любил, потому что она не отвечала его наклонностям. В этом смысле он, вероятно, был пленником взглядов своего класса: погоня за доходами заставляла его брезгливо кривить губы.

Когда умер его отец – Дентона постиг апоплексический удар в 1923 году, – мой отец оставил торговый банк, дабы проводить все время в Винтеркомбе. Он был полностью вовлечен в многочисленные благотворительные проекты матери, особенно в строительство приюта. Он написал несколько острых статей на эту тему и даже энергично вел кампанию за парламентскую реформу, чтобы общество позаботилось об обездоленных. Он не сомневался, что внешний облик таких учреждений – не только приютов, но и даже тюрем – в огромной мере сказывается на сознании тех, кто обречен в них находиться. Если вы сажаете человека в клетку, говорил он, то он и будет себя вести как животное. Во многих своих предложениях: режим в тюрьмах для мелких правонарушителей должен носить более мягкий характер; дети-сироты должны жить в приемных семьях, а не только под опекой государства – мой отец далеко обогнал свое время. Я думаю, он понимал, что его идеи не будут приняты, но это его не смущало: ему нравилось заниматься безнадежными делами.

Такие проекты требовали денег, Винтеркомб также требовал расходов. За эти двенадцать лет часть благотворительных проектов матери успешно стала приносить плоды, но, успешные или неудачные, эти проекты проедали ее капитал. Она, я думаю, слишком легко поддавалась на уговоры жуликов и шарлатанов, по крайней мере, в первые годы. Год за годом идеализм, свойственный моим родителям, приводил к тому, что детство я провела в обстановке благородной бедности. Я была горда им так же, как горжусь и сейчас, но, читая, я видела, что меня ожидает. В Винтеркомбе царствовал идеализм и финансовые неудачи, а по ту сторону Атлантики процветал прагматизм и успешное стремление ко всемирному успеху.

Штерн стал пользоваться на Уолл-стрите таким же опасливым уважением, как и в Сити; Констанца играючи пролагала себе путь к господству в салонах Нью-Йорка. «Робким все достанется?! – любила она восклицать. Констанца никогда не боялась сочных выражений. – Что за чушь! Пусть робкие ползают под ногами!»

Каждый год эти две части некогда одной семьи встречались, когда Штерн и Констанца, путешествуя по Европе, посещали Англию и заезжали в Винтеркомб. Последний такого рода визит состоялся в 1929 году, когда произошел крах на Уолл-стрит, в следующем году родилась я, и Констанца без мужа прибыла на мои крестины. Это был ее последний визит, после которого она была изгнана из Винтеркомба.

Что-то тогда случилось: нечто, нарушившее образ жизни, сложившийся за двенадцать лет. Я пока так и не знаю, что же это было, но доподлинно известен факт, что 1930-й стал годом, когда завершился брак Констанцы со Штерном.

Привязанность Констанцы к моему отцу была бомбой замедленного действия – она тикала себе все эти двенадцать лет. И скорее всего ко времени моего рождения она взорвалась; спустя много лет детонация этого взрыва продолжала сказываться на мне.

В моей семье был еще один человек, единственный, не считая Констанцы, оставшийся в живых из всех многочисленных свидетелей ночи прихода кометы. Более того, он посвятил себя профессиональному разгадыванию головоломок. Это был мой дядя Фредди.