Роман.

Bove, Emmanuel. Un Celibataire: Roman.

© Calmann-Levi, 1932, 1987, 1994.

 

Глава первая

Начиная с обеда, Альбер Гиттар испытывал недовольство собой. Между тем, с утра, он был в хорошем настроении. Разве не должен был он, около пяти часов, нанести визит к мсье и мадам Пенне? Но произошло одно небольшое досадное происшествие, о котором мы коротко напомним, чтобы прояснить характер этого странного человека. Он только вышел из-за стола и приготовился отдохнуть, когда донесся звонок с садовой калитки. Хотя возраст его приближался к пятидесяти годам, и был он неженат, мсье Гиттар не был холостяком настолько, чтобы совершенно не переносить, когда его беспокоили. И потому, прежде чем пройти в кабинет, где, лежа на диване, он имел обыкновение спать до четырех часов, он подождал, чтобы справиться об этом визите. Не прошло и минуты, как явилась служанка и сообщила, что некий мсье Буррет ждет в салоне.

— Буррет? — спросил Гиттар, которому ничего не говорило это имя.

— Да, мсье.

— Буррет? Вы уверены, что услышали именно это имя?

— Буррет, совершенно точно, Буррет… мсье.

— Этот мсье Буррет не сказал вам, что ему надо и от кого он пришел?

— Я не спросила его об этом, мсье.

— Ну так пойдите и спросите у него. Я с ним не знаком, и у меня нет никакой причины принимать его у себя. Как он выглядит?

— Это мужчина в возрасте.

— На кого он похож, в конце концов?

— Но я не знаю, мсье. Он, скорее, самой обыкновенной наружности. У него был портфель под мышкой.

— Ну и что из того, что у него портфель под мышкой? Спросите у него для начала визитку, спросите, кто он. Можете ему также сказать, от меня, что, являясь к незнакомым людям, из приличия следует сообщать о цели своего визита. Скажите ему это от моего имени. Это послужит ему уроком.

Едва служанка ушла, он испугался, что та повторит невинному посетителю слова, произнесенные лишь для того, чтобы выместить дурное настроение, в котором он даже и не был, но которое, из каприза, ему нравилось демонстрировать. Между тем, его самолюбие не позволило ему окликнуть ее. Скрывая стеснение и ругаясь, словно, если и вышла некоторая неловкость, он был достаточно разгорячен, чтобы повышать голос, а не производить впечатления взбалмошного человека, он ожидал ее возвращения. Прошло несколько секунд, горничная вернулась и подала ему визитную карточку незнакомца. Альбер Гиттар взглянул на нее: Эмиль Буррет, 14, площадь Ламбаль, Ницца.

— Это все? — спросил мсье Гиттар. — Он не сказал вам, что ему нужно?

— Да, мсье. Он представляет приют Монвермей.

— И что из этого?

— Он хотел бы, несомненно, чтобы мсье, как все приезжающие, что-нибудь пожертвовал бедным.

— Но я не приезжающий. Когда четыре года живешь в городе, то, мне кажется, можешь считать себя постоянным жителем. Пойдите, скажите ему, что я не приезжающий и что я не нуждаюсь в том, чтобы ко мне приходили просить милостыню. Я сам знаю, что мне делать.

Альбер Гиттар был вспыльчив. Часом позже, размышляя об этой сцене спокойнее, он не мог понять причины своего раздражения. Он был, скорее, человеком мягким. К несчастью, ему, словно избалованному ребенку, часто случалось заводиться по совершеннейшим пустякам. Преувеличивать мельчайшие события, придавать простому визиту видимость покушения на неприкосновенность своего жилища — было развлечением в его монотонной жизни. Вскоре после ухода мсье Буррета, он, кстати, первым же и раскаялся в своем поведении. Страх, что его отказ принять участие в благотворительности мог быть неправильно воспринят в высших кругах и, таким образом, вызвать неприятности, добавленный к угрызениям совести, привел его к решению поправить дело. Он приказал отослать чек в приют Монвермей. Отдохнув, он позабыл об этом происшествии и думал исключительно о предстоящем визите к Пенне.

Альбер Гиттар, по стечению обстоятельств, на которых здесь было бы слишком долго останавливаться, нажив состояние, уже лет десять как был на покое. Он мог бы еще более обогатиться, если бы захотел, поскольку торговля, переданная в руки племенников, никак не приносила прежних доходов. Но, полагая себя человеком дальновидным, он считал, что жизнь не должна быть посвящена исключительно одному труду и что в мире этом были радости, которые следовало вкусить раньше, чем станет слишком поздно. Этими радостями были любовь и искусства. Сладость грез. Он думал, что с того дня, как он оставит управление торговлей, они разом явятся ему и первым его разочарованием стало то, что ничего не произошло. Он приобрел в окрестностях Ниццы виллу «Коммодор», которою назвал так потому, что из окон ее виднелось море и, при некотором воображении, ее можно было сравнить с неким коммодором, наблюдавшим океан. Не имея каких-либо устремлений, ни близких, он думал только о том, чтобы жениться на утонченном существе, которое бы любило музыку, поэзию, живопись, с которым он мог бы путешествовать по свету. Он хотел женщину своего возраста, не обязательно, чтобы она была особенно красивой или хорошей хозяйкой. Он не требовал, чтобы та обладала выдающейся красотой, которая бы могла удовлетворить его тщеславие. Он требовал всего на всего, чтобы его будущей спутнице было приятно его общество. Ему не важно было окружить себя заботой и любовью. Таким образом, он искал себе пару совершенно беззаинтересованно. Мадам Пенне как раз и воплощала его идеал. Она была чуть младше его. Большие голубые глаза светились молодостью, а ее преждевременно поседевшие волосы над гладким и словно бы опаленным солнцем лицом, скорее казались выцветшими от света и свежего воздуха. Ей нравилось говорить, что в жизни у нее было много разочарований, что замужество не было тем, что представляешь себе юной девушкой. Но в то же время, она выказывала определенное простодушие, определенную радость от занятий второстепенных, которые странно контрастировали с ее словами. И она сознательно провоцировала это противоречие, которое ей было приятно видеть замеченным, поскольку уже многие годы, как у нее на это был готовый ответ. Из этой философии следовало, что жизнь, несмотря на неудобства, не разменивала минуты счастья, что всегда, даже в моменты отчаяния, следовало думать о неприятностях, которые одолевали твоих друзей. Кроме того, в ней было то очарование, что она не скрывала от мужа тех разочарований, которые он ей принес, и за которые она добродушно возлагала на него ответственность, что, к тому же, казалось, ни в коей мере того не возмущало. Он был отставным полковником, худой, желтый, совершенно лысый. Когда он говорил, он не мог удержаться, чтобы не вспомнить тех лет, что он провел в колониях. Чувствовалось, что эта жизнь на других меридианах оставила в нем глубокий отпечаток и что на французские нравы он смотрел чуть ли не глазами индокитайца. Каждый раз, когда он заговаривал о Европе, а это возвращало к 1900 году, дате, когда он женился, чтобы тут же уехать, и с той поры до нынешнего дня у него был пробел, это производило странное впечатление. Казалось, неизвестно отчего, что он заслуживал снисхождения. Его прощали за то, что он ничего не знал о войне, не знал, насколько были горестны те четыре года, что она продолжалась. К тому же, в отношении к жене у него не было никакой предупредительности. Выражала ли она желание, которое он совершенно не торопился удовлетворить, и, что особенно шокировало Альбера Гиттара, он так мало заботился о своей жене. Последний не допускал и мысли, что ему недостает галантности. Он полагал, что его глубокое знание женских сердец доказывало то, что он при всяком случае их жалел, если не в открытую, то, по крайней мере, так, чтобы им не удалось не заметить, что он заботился о них. Что касается мадам Пенне, он все же не осмеливался этого делать, хотя и умирал от желания, из страха перед ее мужем. Он ждал, уже давно, благоприятного случая. Но каждый раз, когда ему казалось возможным рискнуть, он столько колебался, что упускал эту возможность раньше, чем успевал что-либо предпринять, благо, чтобы не досадовать на себя, он заключал, что то был не единственный случай. В общем, он молча страдал оттого, что его идолу воздавалось столь малое почтение. Все его любовницы — он их лелеял, он удовлетворял их малейшие желания. Он со всеми сохранил трогательные отношения и, когда он совершал новую победу, его первой заботой было дать новой избраннице знать, что он находится в переписке со своими бывшими подругами. Ему хотелось, чтобы Лили Мензос, например, или мадам Лаплант, или еще малышка Жозет Юнг шепнули на ухо мадам Пенне о его достоинстве и деликатности. К тому же, он бы не преминул их попросить об этом, если бы случай вновь привел их в Ниццу. Лишь единственный раз он столкнулся с женщиной лицемерной и притворной. До сих пор он помнил все детали этого приключения. Эта женщина, — он сделал все, чтобы позабыть о ней, — до сих пор ежедневно являлась ему в мыслях образчиком вульгарности.

До самого прибытия к Пенне, которые, как вернулись из колоний, то есть уже два года, жили в точной копии провансальского деревенского дома, он не мог совладать с нахлынувшими на него чувствами. Он остановил машину на обочине и вышел, словно бы убедиться, что все было в порядке. Он прикурил сигарету, затем, прежде чем тронуть, бросил взгляд на простиравшуюся пред ним до самого моря равнину. "Будто школьник!" — подумал он. Он любил так себя называть, и если казалось, что он говорил о себе уничижительно, то делал он это неосознанно. "Я похожу на школьника, который отправляется к своей первой любовнице. Это, конечно, не тот случай". Он удовлетворенно улыбнулся. Но это самодовольство было напускным. Оно служило ему стимулом. Прежде, чем подступиться к мадам Пенне, ему требовалось убедить себя в том, что этот визит не имел большого значения для человека, который не был новичком в подобных делах.

Подходя к супругам Пенне, которые пили чай на открытом воздухе, на террасе, он уже владел собой. Увидев его, Клотильда Пенне радостно воскликнула:

— Как это любезно, что вы пришли, мсье Гиттар! Мой муж как раз хотел, чтобы я вам позвонила и спросила, не позабыли ли вы о нас. Вы сейчас же выпьете чашку чая и сядете вот сюда, в это колониальное кресло.

У мсье Пенне вид был вовсе не такой радостный, каким, казалось, находила его жена, как не был он похож и на человека, который беспокоился о ком-то из своих друзей. Он посмотрел на своего гостя поверх очков, надетых, чтобы читать газету, и сказал Клотильде:

— Не стоит уговаривать. Подай чашку чаю мсье Гиттару.

Затем, вместо того, чтобы подойти и пожать руку приглашенному, он ограничился тем, что подал знак с места, поскольку то была ненужная формальность. Альбер Гиттар сел при мадам Пенне и, чтобы что-то сказать, спросил у нее, не слишком ли ее мучила жара. Не отрывая глаз от газеты, ее муж ответил за нее:

— Моя жена, с тех пор, как я ее знаю, утверждает, что прекрасно переносит жару. Не ожидайте, что она будет жаловаться. Чтобы не противоречить себе, она должна прекрасно чувствовать себя и в Сенегале. На Северном полюсе она так же хорошо переносит холод. Не правда ли, милая, ты все очень хорошо переносишь: жару, и холод, и своего мужа?

Мадам Пенне улыбнулась на его подтруниванье, как женщина, которая находит остроумным все, что говорит ее муж. Ее улыбка, еще более, чем ее слова, не понравились Гиттару, не из страха, что согласие, царившее между двумя супругами, лишало его всякой надежды, но оттого, что ему казалось диким, что такую утонченную женщину, как Клотильда, могли не возмутить подобные речи. Уже три недели он собирался защитить мадам Пенне, поскольку сама она этого не делала, но не знал, как это сделать, что вызывало у него раздражение, сходное с тем, которое он испытывал, когда, предупрежденный о местонахождении произведения искусства, которое он месяцы разыскивал, ему представлялось в ночи, что он приедет слишком поздно.

Фамильярность мсье Пенне выводила его из себя. Ему хотелось обладать правом высказать все, что он думал об этом неприятном человеке, взять Клотильду под свою защиту. В этой выигрышной роли он наверняка бы понравился. Им одолевало властное желание выставить этого мужа на посмешище, но в то же время, его останавливал страх. Кроме того, у него создавалось впечатление, что если его соперник и был настолько уверен в себе, то это происходило из уверенности в любви своей жены. Именно эта уверенность в любви, которую он хотел вызывать сам, и была ему ненавистна. Но все это переживалось им в самой глубине души. Внешне Гиттар был безупречно любезен.

— Кажется, — сказал он этому человеку, которого ненавидел, — что вам здесь очень скучно.

Всякий раз Гиттар обращался к Пенне, желая таким образом дать понять, что ему не доставляло никакого удовольствия находиться подле его жены. Но муж, казалось, этого не замечал. Он ответил:

— Бесконечно. Если бы Клотильда еще что-то делала для меня!

Он с улыбкой посмотрел на нее, словно желая извиниться за свое подтрунивание. Затем он встал и, подойдя к жене, наклонился поцеловать ее. Гиттар с укором смотрел на Клотильду. Ему хотелось бы воспользоваться этой возможностью убедиться, что она, по крайней мере, любила его слабо, но та, казалось, ничего не заметила и, ответив на поцелуй мужа, оттолкнула его со словами:

— Ну-ну, будь благоразумен, милый. Мы не одни.

Эта последняя фраза относилась к Гиттару, который напрягся, чтобы не выдать себя. Пенне успел сделать несколько шагов, когда, обернувшись, сказал Гиттару:

— Я хотел бы поговорить с вами пару минут, прямо сейчас. Приходите ко мне в кабинет, если вас это не затруднит.

Это было сказано, словно отставной полковник только по пути вспомнил о том, что у него было что-то, о чем он хотел рассказать гостю.

Когда мсье Пенне удалился, Гиттар испустил вздох облегчения. Он питал к этому полковнику тот сорт неприязни, какую испытывают старики к людям, беспокоящим их одиночество. Чтобы он ни делал, все казалось ему невыносимым. Едва тот начинал фразу, она уже казалась смешной. Стоило ему взяться за трубку, пальцы его становились неуклюжи, и думалось о слюне этого человека. Гиттар испытывал такое отвращение к Пенне, что ему казалось, что он не смог бы жить рядом с ним. Все было в нем противно. Тому достаточно было оставаться неподвижным, чтобы ему хотелось броситься на него и разорвать на куски, так бесило его это спокойствие. Но возмущало, ввергая его в немую ярость, то, что тот не переставал крутиться вокруг него. Это было отвращением к живому существу в его крайнем своем проявлении, отвращение, которое, если тот случаем сморкался, или касался своего лица, или поправлял пиджак, или, еще, рассматривал свои ногти, оборачивалось чувством гадливости. Ему хотелось крикнуть Клотильде, что она не способна была любить подобного человека. Он был уверен, что она скрывала равное отвращение, и страстно желал, чтобы они сходились по этому пункту, чтобы они были сообщниками, поскольку приходил к тому (столь велика была его ненависть), что забывал свою собственную причину и желал Клотильду с единственной целью отомстить этому человеку. Уступи Клотильда его любви, — и он почувствовал бы себя способным не скрывать больше своей ненависти, открыть ее всем, поскольку ему было бы больше некого и нечего бояться.

Оставшись наедине с Клотильдой, он улыбнулся с нежностью, куда как непохожей на эту ненависть.

— Я просто уверен, — сказал он, — что вы острее, чем ваш муж, чувствуете красоту этого вечера.

Это было сказано, как легкий комплимент, без малейшей нотки недоброжелательности к отсутствовавшему, как простая констатация, хотя он и умирал от желания дать выход своей злобе.

— Отчего же?

— Мне кажется, что вам довольно трудно с ним ладить.

— Но это вовсе не так.

— Создается такое впечатление… впечатление… — пробормотал Гиттар, который, кроме всего прочего, боялся выдать свое нехорошее чувство, и в создавшейся неловкости винил свою робость.

— Я думал, — продолжил он, — что ваш муж далек от этих скорее женских ощущений, что он более реально смотрит на вещи. И это, я подчеркиваю, не является недостатком. Так и надо действовать, чтобы обрести счастье в этой жизни.

Лицо мадам Пенне выразило недоверие. Она сказала:

— Это не недостаток, но вы не хотели бы обладать этим качеством.

Гиттар заказал себе думать что-либо другое. Таким образом, он был достаточно благороден, чтобы не отступить от сказанного, даже если это могло бы возвысить его в глазах собеседника. Если бы он и испытывал угаданное в нем красивое чувство, он, если уж начал, продолжал бы его отрицать, жертвуя, таким образом, без всякого сожаления теми преимуществами, которые он мог бы извлечь если не признанием, то многозначительной улыбкой.

Он слишком горд, чтобы возвращаться к сказанному. Он предпочитал упустить какую бы то ни было выгоду, нежели нарушить свое слово. Таким образом, он оставался непреклонен, несмотря на подстрекательство мадам Пенне, и, неожиданно, сменил тему разговора. Поскольку он нисколько не устыдился сменить тему разговора, оставить неразрешенным спорный момент, Клотильда, чтобы поддразнить его, не позволила ему этого сделать:

— Но это не то, о чем мы с вами говорим, — улыбаясь, сказала она. — Не уклоняйтесь же, однако, от темы.

Гиттар безропотно покорился снова приступить к прерванной дискуссии, как воин к битве, ни на секунду не помышляя отступить, столь же решительный, как прежде.

— Это нелюбезно с вашей стороны, мадам, переиначивать мои слова. Я никогда не позволил бы себе сказать, тем более подумать, что бы то ни было нелестное в адрес вашего мужа.

Слова эти он произнес со всей искренностью. Нежность мадам Пенне, любовь, которую он к ней испытывал, в какое-то мгновение делали из него другого человека, и ненависть, которую он питал к своему сопернику, улетучивалась от малейшей улыбки его жены.

— Я хочу, — сказала она, — чтобы вы любили моего мужа. Я хочу, чтобы вы так больше не смотрели друг на друга, враждебно, поскольку, встаньте на мое место, это мне не очень приятно. Будьте же оба добрыми друзьями, и все будет к лучшему.

Будучи задетым в самое сердце, Гиттар резко оставил до сих пор обороняемую позицию. Он признал правоту своей собеседницы с той внезапностью, которая придавала его предшествующему поведению некоторую странность. Стало быть, он отрицал то, что было, потому что теперь он признавался в своих настоящих мыслях. Если он был способен на притворство, что доказывало, что он не притворялся постоянно? Это то, что сказала ему мадам Пенне. Это замечание ввергло его в великое беспокойство (поскольку Клотильда никогда не упускала случая сделать обидного вывода из всякого признания или откровения: если последнее было правдой, то все остальное, следовательно, было ни что иное, как ложь). Он не знал, как объяснить эту перемену и резко пожалел о своем признании. "Я так и знал", — подумал он. В своей жизни он часто произносил эти слова, но всегда слишком поздно.

— Простите меня, — пробормотал он. — Я произнес эти слова помимо воли.

Он хотел добавить: "Из-за вас". Но он боялся допустить новый промах и, не переставая, взвешивал слова.

— Я не думал о том, что говорил.

Он полагал таким образом исправить допущенную неуклюжесть. Но мадам Пенне перебила его.

— Нет-нет-нет… Не отпирайтесь… Вы думаете то, что вы сказали. Вы же не ребенок. К тому же, я это знаю, я…

Произнося эти последние слова, она посмотрела ему в глаза.

— Да, это правда, — сказал он.

— Зачем же тогда меня обманывать?

Гиттар был настолько инфантилен, что вместо того, чтобы радоваться тому только, что мадам Пенне могла вести с ним подобный разговор за спиной своего мужа, пришел в полную растерянность. В это мгновение послышался голос последнего.

— Так вы не идете?

Гиттар поднялся, извиняясь перед Клотильдой: он желал удалиться не без того, чтобы не дать почувствовать, насколько отвратительной казалась ему развязность ее мужа.

— И вы меня покидаете так? — спросила она.

Этот вопрос поставил Гиттара в положение, в котором тот не привык находиться, положение человека, намеки которого остались незамеченными, и который не мог высказать их более ясно. Это было настолько непривычно для него, что он сказал:

— Вы прекрасно видите, что это не зависит от меня.

— Значит, это зависит от моего мужа? — с вызовом сказала мадам Пенне, которую забавляло разоблачать все то, что могло беспокоить сердце этого неуклюжего влюбленного.

— Не торопитесь, но я вас жду, — продолжил голос мсье Пенне.

— Если вы плохо понимаете, — сказала тогда Клотильда, — то знайте, главная задача влюбленного — соблазнить мужа своей возлюбленной.

Этот совет привел Гиттара в замешательство. Значит, то, что он любил мадам Пенне, было настолько заметно, что она сама это заметила. Он присел. Ему показалось, что Клотильда насмехалась над ним, и тут же он почувствовал, как краснеет. Она все превращала в шутку, делая вид, что принимала его за влюбленного в нее джентльмена, тогда как он испытывал к ней глубокие чувства, не имевшие ничего общего с этим жеманством.

— Но… но… — пробормотал он.

— Не уворачивайтесь! Вы испытываете неприязнь к моему мужу, и, между тем, я не думаю, что он что-то вам сделал. Это человек очень мягкий, немного грубоватый с виду, как может показаться, но очень добрый в душе.

— Определенно, — откликнулся Гиттар на этот панегирик. — Вы вынуждаете меня говорить вещи, которые никогда, пусть даже на секунду, не пришли бы мне в голову.

— Мсье Гиттар, я вас по-прежнему жду.

Приглашенный поднялся. Он снова извинился перед Клотильдой.

— Но останьтесь же, — ответила ему она, — ничто не торопит.

— Но, однако, меня зовет ваш муж.

— Не срочно же. Он зовет вас только для того, чтобы вы о нем не забыли.

Действительно, голос его стих, и Гиттар, успокоенный, продолжил беседу с мадам Пенне. Теперь он находил невозможным высказать своих чувств, произнести слов, которые бы открыли его сердце. Разве Клотильда только что не хвалила своего мужа? Как мог он, в этот момент, пойти в наступление?

— Вы никогда не думали поехать на Корсику? — спросил он с удовлетворением, которое испытывают, выражая неудовольствие так, что вас не могут в этом упрекнуть, настолько в этом случае было бы легко изобразить удивление.

— На Корсику?

— В Аяччо, например?

— Но, милый друг, почему вы задаете мне этот вопрос? — спросила Клотильда, изобразив великое удивление, хотя прекрасно поняла подоплеку этого маневра.

— Не знаю… Я сам себя спрашиваю. Мне довольно трудно назвать вам причину.

Тогда мадам Пенне перестала смотреть с удивлением на своего собеседника и, словно мать, которая, не замечая дерзости своего ребенка, продолжает его ласкать, продолжила:

— Вам следовало бы, наверно, присоединиться к моему мужу… Он наверняка ждет вас с нетерпением.

— Но это вы меня удержали…

— Как… Как это я вас удержала? Послушать вас, создается впечатление, что вы ребенок, которому все навязывают свои желания. Но, милый друг, я вас никогда не удерживала… Я предполагаю, что раз вы остаетесь со мною, то потому, что сами этого хотите.

Гиттара потрясли эти слова. Он чувствовал, что глубоко задел Клотильду и, в то же время, то, что он смог это сделать, делало ее менее желанной. До сих пор он никогда не говорил так долго с мадам Пенне. Теперь у него было чувство, что он ошибся, что все его ожидания были фантазиями юноши, школьника, как он говорил. Во всяком случае, он любил ее не до такой степени, чтобы позволять обращаться с собой подобным образом. И чем больше он думал, тем менее понимал поведение этой женщины, с которой он всегда обращался как нельзя более корректно. Почему, тогда как раньше она, казалось, держала себя с большим почтением, что, кстати, было одной из причин его восхищения ею, почему она была сегодня столь неприятна и обращалась с ним, как с докучливым старым влюбленным господином?

Не от того ли, что сразу после ухода полковника, он произнес фразу, которая могла быть неправильно понята?

Мадам Пенне, однако, не любила своего мужа то такой степени, чтобы придавать значение столь безобидному намеку. "Нет, я ошибаюсь, — думал он. — Мое воображение заставляет меня подозревать массу несуществующих вещей. Клотильда очень любезна, и моей ошибкой было ожидать от нее невероятных приключений сразу, как я окажусь с ней наедине. Ничего не произошло, и оттого мне сразу же показалось, что несколько слов, которыми мы перемолвились, должны были содержать мир, который они не содержали".

Успокоенный этими размышлениями, Гиттар улыбнулся.

— Я неудачно выразился. Я хотел сказать, что если я и не поспешил составить компанию вашему мужу, то потому, что заключил с ваших слов, что он, вызывая меня, не особенно стремился в ту же секунду меня увидеть, но крики его должны были лишь напомнить о себе.

Эта фраза, размером своим не соответствовавшая содержанию, вызвала, в свою очередь, улыбку мадам Пенне.

— Ступайте, милый друг, не мучайтесь угрызениями. Я смогу побыть одна.

Затем, резко выпрямившись, она добавила:

— Но что это значит? Я очень не люблю эти закрытые совещания. Я не понимаю, для чего Раулю потребовалась такая конфиденциальность. Да, вот именно, идите за ним, и скажите, что я не хочу оставаться одна.

— Ну, вот и вы, наконец, — сказал мсье Пенне вошедшему в кабинет Гиттару.

В комнате было сумрачно. Поскольку домик был построен на предельно отлогом участке, из задних его окон виднелась лишь широкая полоса земли и скал. Кабинет полковника Пенне занимал первый этаж этой мрачной стороны. Никогда не проникало сюда солнце. Всю мебель, что было неожиданным, покрывал слой пыли. Следовало очень мало заботиться о комфорте, чтобы жить в подобной комнате.

Мсье Пенне, сидя за столом, загроможденном бумагами, бутылочками с китайской тушью, цветами, карандашами, предметами из кожи, среди которых были портупея и кобура револьвера, казалось, размышлял. На стенах висели предметы негритянского вооружения. Диван и пол, на восточный манер, устилали шкуры. Альбер Гиттар никогда не входил в подобного рода святилища и был удивлен. При виде его, мсье Пенне, в противоположность своему поведению в саду, поднялся и очень приветливо вышел навстречу своему гостю, уже приготовив руку обнять его за плечо.

— Я вас все жду.

— Извините меня, но ваша жена…

— Я знаю. Она не переносит одиночества. Ей всегда нужна компания, кто-нибудь, с кем она может поделиться всеми бреднями, которые приходят ей в голову. И если она останавливает свой выбор на вас, то будьте уверены, улизнуть непросто.

Ненависть, которую Гиттар питал к этому человеку, вместо того, чтобы усилиться, как этого можно было ожидать, улеглась. Полковник не был, в конце концов, так неприятен, как он думал, и Клотильда была права, что он выигрывает при ближайшем знакомстве.

— Мне хотелось поговорить с вами с глазу на глаз, — продолжил отставной полковник, — чтобы попросить вас об одной очень деликатной услуге. О! Только не бойтесь, речь не идет о чем-то серьезном. Моя жена рассказала мне, что вы ей говорили, на прошлой неделе, о своем желании совершить путешествие на Восток. Это правда?

При этих словах Гиттару пришлось взять себя в руки, чтобы не показать охватившего его смущения. Ему было досадно слышать из уст самого мужа слова, которые он говорил Клотильде с единственной целью той понравиться. Ему тут же захотелось принизить их важность.

— Я сказал это к слову. Это намерение, которое я питаю с самой юности, и мне было приятно знать, что кто-то, знающий эти загадочные края, испытывал похожее стремление.

Извиняясь таким образом, Гиттар сообразил, что его собеседник, должно быть, полагал, что ему лучше было справиться у него, что и было бы неглупо сделать в свое оправдание.

— К тому же, я очень рад, что вы напомнили мне об этом желании, потому что я как раз собирался с вами поговорить об этом…

— Видите ли, то, о чем я хочу вас попросить, настолько стесняет меня, что прежде чем сделать это, я хотел бы, чтобы вы мне ответили, решились ли вы поехать непременно, или это только желание, которое вы думаете исполнить лишь в том случае, если вам это позволят обстоятельства.

Альбер Гиттар на несколько секунд задумался. Он не очень хорошо понимал, к чему клонил хозяин, и равным образом боялся ответить как да, так и нет. Услуга, за которой к нему намеревались обратиться, могла быть выдумана лишь для удобства расспросить его о своих планах, несомненно, с надеждой узнать, что он уезжает. Возможно, мсье Пенне был гораздо более ревнив, чем желал показаться, и страстно желал избавиться от соперника. Чтобы убедиться в этом, Гиттар ответил утвердительно.

— Я действительно собираюсь совершить такое путешествие осенью.

— Это именно то, что вам и следовало бы сделать. Вы приехали бы туда как раз по окончании сезона дождей и получили бы наибольшее удовольствие от пребывания.

— И я вернусь не раньше, чем к лету следующего года.

Мсье Пенне заколебался. Он прикурил сигарету, долго рассматривал свою зажигалку, затем, пристально — и не без эмоций — глядя на своего собеседника, продолжил:

— Говорить откровенно — всегда трудно, будь то с другом, или посторонним. Есть вещи, которые нужно держать в себе, и когда, по той или иной причине, их открываешь, никогда не знаешь, как отреагирует собеседник. Человек, который, казалось бы, обладает требуемым снисхождением, оказывается как раз тем, кто от вас с отвращением отворачивается, а тот, о ком бы вы никогда не подумали, выслушает вас с самым глубоким пониманием. Я вас мало знаю, и если вы мой друг в повседневных отношениях, я не знаю, останетесь ли вы им в исключительных обстоятельствах. Вы несколько раз приходили ко мне. Вам не доставляет неудовольствия общество моей жены. Мы, в свою очередь, тоже иногда навещаем вас. Те ли это отношения, которые позволяют мне обращаться к вам, как к настоящему другу, спрашиваю я вас?

Эта речь бесконечно понравилась Гиттару. Как мы уже говорили, это был человек, ведущий жизнь монотонную, лишенную радостей и тревог. В подобной ситуации, ему льстило обращение к его непосредственному участию; и если он чего-то опасался, то лишь того, чтобы продолжение не разочаровало его своей пустячностью. Ему было приятно проникнуть в секреты человека, тем более что бессознательно он чувствовал, что это могло пригодиться ему в отношениях с Клотильдой.

— Вы можете всецело полагаться на меня, — сказал он, пытаясь вложить в свои слова ту душевность и искренность, которых он не испытывал.

— Ну, хорошо! Друг мой, да позвольте мне вас так называть, я хотел бы вам сказать…

Он остановился: в дверях неожиданно появилась Клотильда.

— Что у вас за секреты? — сказала она, улыбаясь. — В этой темноте у вас вид двух заговорщиков.

— Мы говорим о том о сем, ничего серьезного, — ответил ее муж.

— Это действительно так, мсье Гиттар?

— Ну конечно, — ответил тот крепя сердце.

— Оставь нас еще на минутку, — попросил мсье Пенне.

— Я охотно оставлю вас, но обещайте мне оба, что сразу же, как закончите, вернетесь ко мне.

Стать невольным сообщником мсье Пенне было Гиттару глубоко неприятно. Однако он ответил то же, что и хозяин:

— Мы сейчас закончим.

Снова оставшись одни, они переглянулись.

— Меня прервала жена, — продолжил полковник. — Вы меня извините за это. Услуга, о которой я хотел вас просить, тем более деликатна, что у вас нет никаких причин принимать мою сторону. Мы оба, моя жена и я, связаны в вашем представлении, и я уверен, что вам будет неприятно скрывать от одного то, о чем вас будет просить другой.

— Действительно, — счел нужным заметить Гиттар, которого начинали тревожить все эти предисловия.

— Между тем, мы с вами оба мужчины, и это образует между нами связи, быть может, более прочные, чем те, которые вас могут соединять с моей женой.

— Действительно, — повторил Гиттар, дабы ослабить все то, что это самое слово могло выражать недружелюбного, когда он произносил его в первый раз.

— Именно как мужчина с мужчиной я и хочу с вами говорить. За те многие годы, что я провел в Сайгоне, мне случилось, не буду от вас этого скрывать, изменить своей жене. Эти города, где французов можно пересчитать по пальцам, изобилуют интригами, канканами, которые хоть как-то разнообразят их монотонную жизнь. Но никогда не хотелось мне предаться распутству, настолько сильно любил я свою жену. Между тем, под конец пребывания, я безумно увлекся женой одного из моих офицеров. Было бы слишком долгим рассказывать вам эту любовную историю. Позвольте мне вам просто сказать, что она была для меня самым дорогим на свете существом. К тому же, мы любили друг друга с равной силой. Наше счастье было безоблачным на протяжении пяти лет. Ее муж был направлен в глубину страны, а Клотильда, то ли из равнодушия, то ли по причинам более деликатным, закрывала свои глаза. Но час моего отъезда приближался. С одной стороны — мое здоровье, с другой — желание моей жены, не позволяли мне отсрочить отъезд, в утешение мне оставалась лишь надежда увидеть ее снова через семь лет, когда бы настал черед возвратиться ее мужу. Мы пообещали друг другу жить только этой встречей. Два раза в месяц мы обменивались письмами, в которых рассказывалось обо всем, что с нами происходило, о надежде снова встретиться, о нашей любви. Вот ее последнее письмо. Оно — от июня прошлого года. С тех пор я не получал от нее никаких известий. Возьмите, прочтите его.

Гиттар жестом отклонил предложение.

— Я понимаю, что вы не желаете его читать. Мне достаточно вам сказать, что его последние слова были следующие: " Я обнимаю тебя со всей силой моей любви. Я напишу тебе со следующим транспортом. Только не поддавайся искушениям Франции и не забывай меня… иначе… Твоя любимая: Андре". Это последние слова, что она мне написала. С тех пор — молчание. Застал ли ее за написанием письма муж, или он нашел мои письма, или она покончила собой с отчаяния, или с ней произошел несчастный случай? Я не знаю. И когда я узнал, что вы собираетесь ехать, я не мог удержаться, чтобы не рассказать об этой драме. Но я ни о чем вас не прошу. Только что я говорил о деликатном поручении. Я неудачно выразился. Единственное, что я хотел, это то, чтобы вы знали про эту историю и, если случай занесет вас в Сайгон, может быть, постарались выяснить причины этого молчания.

— Не о чем и говорить, — машинально ответил Гиттар.

На самом деле он думал совсем о другом. Он думал о Клотильде, которая, без сомнения, не знала о своем несчастье. Разделяя беспокойство мсье Пенне, понимая и жалея его, ему в то же время искал в себе силы презирать его. Разве не получил он подтверждения тому, что думал? Подобное признание узаконивало его ненависть. И, между тем, та совершенно улетучилась. Раньше, когда у него не было никаких оснований для неприязни, тот был ему противен, теперь же, когда тот сам признался в своей вине, он больше не находил в себе сил его ненавидеть. Ах, как бы ему было приятно узнать об этой истории со стороны! Какое бы преимущество почувствовал он по отношению к своему сопернику. Вместо этого, он видел себя сообщником. Он снова подумал о Клотильде. С момента, как он узнал об измене ее мужа, она казалась ему менее желанной. Сострадание, которое он испытывал к мсье Пенне, лишало его желания соперничать. Он не чувствовал в себе смелости усугубить страдания этого и без того удрученного человека. И между тем, обладая этим секретом, он чувствовал себя всемогущим. Это и было причиной его великодушия. Влюбленный в Клотильду, он поклялся, что никогда не воспользуется этим признанием.

— Вы не слишком меня презираете? — с тревогой спросил мсье Пенне.

Гиттару захотелось показать, что он знал жизнь и никакие секреты его не удивляли.

— С чего вы взяли, что я вас презираю? Напротив, ваша боль вызывает у меня уважение. Вы — мужчина.

— Спасибо! — пробормотал несчастный.

— Я понимаю, по причинам, о которых я лучше промолчу, насколько вам должно быть мучительно от того, что ваше сердце находится вдали от семейного очага. В таком случае нас раздирает жалость к существам, которые нас любят, не будучи любимы сами. Мы не хотим причинять им страданий, и поэтому мы причиняем страдания другим.

— Как справедливо то, что вы сказали!

Польщенный, Гиттар продолжил, не прибавляя ничего нового, довольствуясь тем, что развивал уже высказанную мысль:

— Вы желали бы изменить сердца своих ближних, чтобы поделиться разыгрывающейся в вас трагедией, но не решаетесь этого делать и остаетесь наедине со своими страданиями. В любом случае, я могу заверить вас в моей преданности. Если уж я еду на Восток, а это мое твердое намерение, я обещаю вам сделать все, что только будет возможным сделать, чтобы принести вам если не утешение, то, по крайней мере, определенность.

— Спасибо, еще раз спасибо…

— Не благодарите меня. Любой человек с сердцем поступил бы как я. В том нет никакой заслуги, и ваши благодарности меня больше смущают, чем трогают.

— Мсье Гиттар, что же тогда мне вам сказать, чтобы выразить мою бесконечную признательность?

— Ничего! — театрально ответил наш герой.

Они обменялись еще несколькими фразами, затем, покинув кабинет, они присоединились к Клотильде.

— Ну, вот и вы, наконец! — сказала она. — Вы не можете пожаловаться на то, что я не дала вам спокойно поговорить.

— Но мы ни о чем и не говорили, — ответил ее муж.

Глядя на Клотильду, Гиттар неожиданно почувствовал себя властелином своего счастья. Разве не был он хранителем секрета, который мог превратить эту счастливую женщину в отчаявшееся существо? И это всемогущество наполнило его чувством. "Однажды, — подумал он, — вы, может быть, все узнаете и в своем унынии вы обратитесь к человеку, который знал об этом раньше вас, но имел благородство ничего вам не сказать, несмотря на свою любовь к вам. И тогда вы проникнитесь к нему благодарностью, и новое счастье начнется для вас".

— Это не очень-то любезно с вашей стороны так долго оставлять меня одну, — продолжила она с тем трогательным выражением, которое имеют жертвы перед тем, как узнают свою участь.

— Не будем преувеличивать! — сказал Пенне.

— Четверть часа, от силы, — добавил Гиттар, наслаждаясь той новой властью, которой его облекли обстоятельства.

Знание того, что могло бы повлиять на жизнь Клотильды, наполняло его снисхождением к ней.

Время от времени его взгляд пересекался с взглядом мсье Пенне, и тогда он ощущал себя так, словно ему доверена секретная миссия. "Она не только не знает, — думал он, — о своем несчастье, но также и о вытекающем из него счастье. Ее будут любить, баловать, — и она об этом не догадывается…" Словно незнакомец, который стучит в вашу дверь, чтобы сообщить о сказочном и неожиданном выигрыше, Гиттар сохранял некоторую суровость. С момента, как он выслушал признание Пенне, его радость только возрастала. Это женщина, которая все еще полагалась на своего мужа, казалась ему такой же одинокой, как если бы у нее не было никого на свете. И он видел ее уже принадлежащей себе. Он не испытывал никакой ревности. Он был уверен в себе. То, что от одного его слова от этого союза могло не остаться камня на камне, наполняло его уверенностью и благодушием. О, конечно не он, не он произнесет это слово! Но он все же мог это сделать. Словно скупец, который довольствуется если не обладанием самими вещами, то, по крайней мере, властью обладать ими, когда ему захочется, Гиттар довольствовался своим всемогуществом.

— Я надеюсь, что вы все-таки не слишком соскучились, мадам, — сказал он с едва различимой ноткой превосходства, которая не ускользнула от Клотильды.

— Разумеется, не более, чем вы, — сухо ответила она.

— О, тогда вы определенно не соскучились.

— Я это знаю.

— Я прошу тебя, Клотильда, — сказал ее муж, — ты помнишь, что мне обещала?

— Да, да, помню. Но в чем ты меня упрекаешь? Я же не сержусь.

— Моя жена чрезвычайно раздражительна и она, конечно, не сочтет неудобным то, что я вам об этом говорю, — заверил мсье Пенне, обращаясь к Гиттару.

— Все женщины в большей или меньшей степени раздражительны.

— В особенности, когда у них есть на то причины, — заметила Клотильда.

— Успокойтесь, успокойтесь, — счел к месту сказать Гиттар, уверенный в новой власти, ему пожалованной.

— Но, мсье Гиттар, мне кажется, что после беседы с моим мужем вы стали настоящим покровителем. Вы не были таким, еще недавно. Уж не откровения ли это моего мужа заставляют вас забываться?

Этот прямой выпад озадачил нашего героя. "Женщины, — подумал он, — обладают предчувствием вещей. Клотильда досадует на меня за то, что, как она полагает, мне мог рассказать о ней ее муж. О, если бы она знала, насколько мало речь касалась ее, она, конечно же, была не столь агрессивна".

— Но что я сделал? — со смирением спросил Гиттар.

— Ничего… Ничего… — повторил мсье Пенне, поворачиваясь то в сторону своей жены, то в сторону своего наперсника с надеждой успокоить их обоих.

— Я же тебе говорила! — продолжила Клотильда, обращаясь к своему мужу.

— Но уверяю тебя, что ничего не случилось.

— Ты что, ослеп?

— Не знаю, — ответил мсье Пенне.

— Во всяком случае, ты не видишь того, что вижу я.

На протяжении всего этого диалога Гиттар выражал признаки самого глубокого удивления. Он догадывался, что какая-то деталь ускользала от него, и пытался ее разгадать. Подозревала ли о чем Клотильда? Подслушала ли она их разговор? Ему не хватило времени для больших раздумий.

— Мсье Гиттар, — сказала Клотильда, — мой муж рассказал вам о своей великой любви. Я считаю нужным, чтобы вы знали, что он не сделал бы этого, не предупредив меня. Очень может быть, что он любит эту женщину, но меня, меня он любит еще больше. Я сочла нужным вам это сказать, потому что вы имели неделикатность пожалеть меня. И в последний момент, если вы это заметили, я не особенно настаивала на том, чтобы вы шли к моему мужу.

— Но, — возразил Пенне, — мсье никогда не сомневался, что ты более, чем кто-либо другой, на моей стороне.

Это откровение совершенно ошеломило Гиттара. Он пробормотал в качестве ответа что-то нечленораздельное. Его удовлетворение враз улетучилось. Он понял, что его разыграли. Он досадовал на себя за те усилия, которые приложил на то, чтобы проникнуться горестями полковника, за радость от мысли, что Клотильда однажды будет принадлежать ему. И в то же время, чета Пенне представала ему в столь странном свете, что он чувствовал, что с этого момента он никогда больше не сможет их понять. "Просто немыслимо!" — подумал он. Эта досада вызывала в нем теперь яростный гнев. Он посмотрел на хозяина. Тот не испытывал ни малейшего смущения. Время от времени он возносил руку к небу — в знак бессилия. "Просто немыслимо! — повторил про себя Гиттар. — Все бы мог подумать, только не это. И в какую грязь я только попал? А я-то, я так верил Клотильде!"

Гиттар встал. Никто его не удерживал. Он с презрением посмотрел на полковника. Последний сделал вид, что не заметил этого.

— Очевидно, я не должен был рассказывать об этом романчике.

— Но почему же, — перебила Клотильда. — Я вовсе не в том тебя упрекаю. Я достаточно знаю мужчин, чтобы не думать, что они способны хранить верность всю свою жизнь, но ты не должен был рассказывать об этом так, чтобы после этого меня начинали жалеть.

— Ах, вот оно что! — воскликнул мсье Пенне, — уверяю тебя, что я этого не делал. Мсье Гиттар мог бы сам тебе это подтвердить. Я всего-навсего попросил его разузнать, что случилось с малышкой Андре, точно так же, как мог, если бы ты меня об этом попросила, поручить справиться о твоем друге, мсье Крюпе.

Гиттар, смущенный этой сценой, захотел показать Пенне широту своей души:

— Действительно, — сказал он, — именно это мне и было сказано.

Но едва он ушел, как пожалел о своих последних словах. "Я должен был им сказать, что думал. Невозможно представить, чтобы можно было так издеваться над друзьями. По сути, они прекрасно знали о том, что делал каждый из них. И они остерегутся впредь со мной об этом разговаривать. Этот человек мне рассказывает о том, как он изменил своей жене, словно бы она этого никогда не знала. А она, которая знает, что ее муж мне все рассказал, притворяется, будто ничего не знает! Надо дожить до моего возраста, чтобы столкнутся с таким неправдоподобием. И у меня хватило наивности все это принять всерьез!"

Что, ко всему прочему, особенно угнетало Гиттара, так это сознание своей ошибки. Не должен ли он был разглядеть за этим внешним непониманием, которое они проявляли друг к другу, того, что чета Пенне была великолепно слажена? А он, словно дитя, бросился промеж них, полагая, что сможет их разлучить.

 

Глава 2

Вернувшись домой, Гиттар сел на диван и стал размышлять. "Они читали мои мысли, как им хотелось. Эти люди насмеялись надо мной". Какое-то время он оставался озадачен. Затем он отправился в спальню и, в электрическом свете, оглядел себя с головы до ног в высокое зеркало. Он был поражен своей бледностью, чем-то старческим, исходящим от него и контрастировавшим с живостью его духа. Но он не задержался на этом зрелище. Он спустился, приказал принести стакан портвейна, зажег сигару. "Люди глупы, — сказал он себе, — Стоит им вообразить, что кто-то дорожит ими, как они считают, что им все дозволено. Знал бы я, не стал тратить своего времени. Сегодня после обеда была регата, и это наверняка было позабавней, чем слушать все эти истории.

Поскольку Гиттар был из тех мужчин, кто живет один, то стоило ему оказаться дома, он становился циничен: циничен, дотошен и полон привычек. Он надел халат и, взяв журнал, пролистал его. Он испытывал необходимость восстановить свое достоинство, которого его лишили эти события. Он забудет свои желания — вот чем он достигнет этого. Он чувствовал, что авантюра Пенне подорвала его престиж, и к своему слуге он обратился не иначе, как с суровостью. Он испытывал глубокое облегчение оттого, что находил себя таким же, как прежде, что снова был главой, что все зависело от него. Что особенно запомнилось ему из визита, так это глубокое унижение. Подобные моменты нередки в жизни. Он отправился, чтобы самому сказать о своей любви, и вернулся, так и не обмолвившись на эту тему. И вместо того, чтобы отчаиваться, наедине с собой, он сердился, что поступил так по-детски, упрекал себя, находя, что человеку его достоинства было недостойно так смешно выйти из тупикового положения. Разве не выказал он, в момент паники, вызванной падением франка, удивительного чутья, не потеряв к нему доверия? Он снова увидел себя, раздающим советы, рекомендации, излагающим причины своей уверенности, в то время как все слушали его скептически. И сегодня: он-то, который оказался правее всех? Он решил показать мадам Пенне и ее мужу, кем он был, насколько они ошибались на его счет. Он был глубоко задет в самое свое самолюбие, и, дабы отомстить, он задумал забыть о них.

Прошло несколько дней, как он не подавал Пенне ни знака о своем существовании, провожая время с той радостью, какую испытывают, когда каждый истекший час увеличивает ваш грубость по отношению к тем, кому вы хотите быть неприятны. До сих пор, на следующий день после визита, он всегда звонил Пенне узнать новости, но на этот раз он не сделал ничего подобного. Он желал показать им, что не держался за них, что ему было на них наплевать. Когда он выходил, его главной заботой было не встретиться с ними, и когда однажды, издали, он их заметил, то развернулся так удачно, как это случается, — чему он обрадовался — когда ты уверен, что первым увидел другого. Между тем, ему казалось, что время тянулось долго, и ему начинало казаться смешным, что он лишает себя возможности видеться с друзьями из одного только страха повстречать Пенне.

Не зная, что делать, однажды после обеда он решил нанести визит к мадам Бофорт, молодой вдове, которая очень славилась своей красотой. Памятуя об этом, он приказал ехать в Босолей. Сказать по справедливости, мадам Бофорт не любила чету Пенне. Она упрекала их в том, что они использовали свои отношения и испытывали уважение или дружеские чувства лишь по отношению к тем, кто мог быть им полезен, что по серьезности для нее равнялось пороку. Поскольку, прежде чем осесть в Ницце, мадам Бофорт много вращалась в обществе. Жена дипломата, она посетила все города Европы и сохранила от этих путешествий привычку к кочевней жизни, быстрым сборам, а также некоторое отвращение к интригам, поскольку ее муж, будучи сильно богат, мало заботился о том, чтобы нравиться или не нравиться.

Она жила одна в огромной вилле, названной, еще до того, как быть купленной, «Пальмовая». Это имя сохранилось, несмотря на то, что у мадам Бофорт имелось в запасе более красивое. Она часто принимала в ней заезжих друзей, как и некоторых из здешних, в числе которых был Гиттар. Он находил ее привлекательной, но если, до сих пор, ему случалось с ней заигрывать, то это делалось настолько скромно, что трудно было заметить. Она оказывала на него такое воздействие, настолько подавляла его всем своим изяществом, что он никак не ожидал добиться у нее какого бы то ни было успеха. Он довольствовался этой благовоспитанной галантностью, проявляемой достаточно, чтобы персона, желавшая сойтись, могла это сделать без ущерба своему самолюбию, а в противном случае способствовать приятельским отношениям. С того момента, как он познакомился с мадам Бофорт, Гиттар зарекся хоть сколько-нибудь изменить своему обычному поведению. Все, что он сделал, это постарался скрыть свои ожидания. В последнее время, каждый раз, когда он наносил визит мадам Бофорт, тщательно избегая произносить при этом имя мадам Пенне, он выказывал все большую сердечность, все большее добронравие.

Так, в этот день, возвращаясь в Босолей после десяти дней отсутствия, он более заботился о том, чтобы вернуть себе настроение, которое у него было тогда, когда он желал любви Клотильды, нежели предаваться своей злобе. Обладая честным характером, он боялся того, что могли постигнуть истинные мотивы его действий, и опасался, не очень понимая почему, как бы мадам Бофорт не была поставлена в известность того, что произошло, и, глядя на него, в то время как он ничего не подозревал, не подумала, что он пытался отыграться на ней, потерпев неудачу в другом месте.

— Как поживаете, милый друг, — сказал он, как только его провели к ней.

— Очень хорошо, просто великолепно. А вы-то сами? Как так случилось, что вы так долго не вспоминали о том, чтобы прийти сюда? Напрасно. На днях я принимала одну молодую женщину утонченной красоты, которая бы, я в этом просто уверена, вам непомерно понравилась.

Гиттар и бровью не повел. Он всегда боялся выдать свое разочарование. Как свойственно человеку улыбаться, когда ему больно, так скрывает он свое разочарование, как скрывают все, что вас принижает. Гиттар испытывал смущение. Он был уверен, что мадам Бофорт виделась с Пенне, и опасался, как бы те не представили его в неприглядном свете. Как если бы возвратившись из путешествия, он боялся массы вещей, и его главным желанием было убедиться, что ничего не изменилось, узнать то, что могли о нем рассказать, тут же поправить ошибки, дабы вместо того, чтобы поддержать его врагов, его собеседница разделила, хотя бы внешне, его точку зрения. И, вместо этого, он узнавал, что приходила молодая женщина, и, вслед за его инстинктивным страхом перед всем новым, последовало горькое чувство, какое испытывают, когда счастье проходит мимо.

— Эта молодая женщина, — продолжила мадам Бофорт, — настолько привлекательна, что мсье Гюг Морэн, которого вы знаете, сразу же в нее влюбился.

Имя "мсье Морэн", услышанное из уст мадам Бофорт, произвело странное впечатление на Гиттара. Она произнесла это вполне французское имя с долей иронии, которая ускользнула от Гиттара и которая, напротив, показалась ему восторженностью.

— К тому же, — продолжила мадам Бофорт, — вы ее сейчас увидите, за чаем, как, естественно, и мсье Морэна, который, конечно же, не преминет зайти.

И сразу же, Гиттар проникся глубокой неприязнью к этому мсье Морэну, которого знал по одной-двум встречам у друзей и который до сих пор казался ему самым заурядным человеком. Одно из неприятнейших ощущений, а именно ощущение расточительного изобилия, ослепило его. Он не знал более, на кого направить свое внимание. Его дожидались со всех сторон. В то же время, как он хотел остаться наедине с мадам Бофорт, ему не терпелось увидеть эту молодую женщину, и он страдал оттого, что мсье Морэн опередил его, потому что, как не слишком удачливый в любви мужчина, он полагал, что важно было прийти первым. Когда он был юношей, не от трудности ли угадать тот момент, в который женщина решала завести любовника, происходила его великая грусть?

Его заботы в один миг улетучились. Чтобы вернуть себе покой, он думал только об одном: сменить тему разговора. Изо всех своих сил он желал, чтобы эта молодая женщина, которую он уже неделю надеялся встретить, не пришла. Поскольку он был не один, перспектива прихода третьего, пусть это было лучшее для знакомства, почти всегда беспокоила его.

— Милый друг, я не очень хорошо себя чувствовал и, несмотря на все мое желание, не мог прийти навестить вас.

— Теперь, я надеюсь, вы чувствуете себя лучше. У меня тоже не все ладилось. Я упала и вывихнула ногу. Так что не глядите вниз. Мне так стыдно, что у меня одна лодыжка больше другой.

Гиттар учтиво отвернул голову. Он следил за собой, но на его лице было то фальшивое выражение, что бывает у людей, которые знают, но не подают вида. Исподволь, он придавал огромное значение любой своей оговорке, любому выражению, любому жесту.

— Но я это сказала для смеха, — продолжила мадам Бофорт, — вы можете смотреть. В моем возрасте уже не кокетничают.

Гиттар со стыдом опустил глаза и, подымая их, даром, что ничего не заметил, сказал:

— Не так уж заметно.

Эму хотелось нравиться хозяйке. Ему хотелось вернуть себе прежнюю непринужденность, но, чтобы он ни делал, он чувствовал, что утратил ее. Ему вдруг показалось, что причиной этой утраты было не сколько то, что произошло за это время у мадам Бофорт, но то, что произошло в нем самом. Он понял, что его безумная надежда стать любовником Клотильды смущала его на этот счет. Эму казалось, что он предстал в смешном свете, и все кругом уже знали об этом. Перед лицом мадам Бофорт он испытывал что-то вроде вины. Он больше не мог сдерживаться. Он хотел получить ясность. Он спросил:

— Милый друг, вы случайно не видели Пенне. Я так мало выходил последнее время, что даже и не знаю, как у них дела.

Он боялся того, что скажет мадам Пенне, и с внезапным вниманием ожидал ответа на ее губах.

— Пенне?

— Да, милый друг, Пенне.

— Но я не понимаю, на что вы намекаете.

— Ну как же, милый друг, Пенне: мсье и мадам Пенне…

— Ах, да, я знаю. У меня плохая память на имена. Но конечно. Я встречалась с ними, два дня назад, за чаем. Из того, что было сказано, выходит, к тому же, что вы им нанесли памятный визит, исторический, как я знаю!

— Как это, — спросил Гиттар, побелев лицом.

— Я не знаю, что произошло, но, мне кажется, что я припоминаю о том, что вы доставили им много неприятностей. Я вам просто скажу, что мне повторяли. Вы знаете, как мало я придаю внимания всем этим россказням. Если бы им следовало уделять какое-то внимание, то не осталось бы времени для собственных дел.

Гиттар больше не пытался определить долю искренности, содержавшейся в этом ответе. У него создалось впечатление, что мадам Бофорт знала гораздо больше, чем показывала. Между тем, он покраснел от мысли, что мог показаться ей дурно воспитанным, чтобы любезничать в то время, как он неуклюже пытался покорить Клотильду. Любезность мадам Бофорт в итоге успокоила его на счет последнего предположения. Казалась, она до сих пор не знала о чувстве, которое в нем возбуждала. Она определенно не притворялась. Разве не сожалела она о том, что он не застал у нее столь привлекательной молодой женщины?

— Но я не доставлял им никаких неприятностей.

Он горел желанием уладить это недоразумение, рассказать все до мелочей, но понял, что не должен был этого делать, что это значило бы обмануть доверие, которое оказал ему мсье Пенне. "Доверие, — сказал он про себя, словно это слова, с повторением приобретало больший смысл. — Доверие! Но он не оказывал мне никакого доверия: все было подстроено. Они хотели посмеяться надо мной. Хорошо же! Вот посмотрим! Они приняли меня за ребенка. Хорошо же! Почему бы мне ни стать этим ребенком? Все, что мне рассказал мсье Пенне, надеюсь, правда".

— Под конец, я, кажется, поняла, — продолжила мадам Бофорт, — что вы повели себя несколько неожиданным образом.

— Оказались бы вы на моем месте, милый друг. Когда мужчина просит вашего посредничества между ним и женщиной, которую любит, а затем от его собственной жены вы узнаете, что то, что вы считали секретом, вовсе не секрет, здесь есть чему удивиться.

— Он вас просил о подобной услуге?

— Конечно.

— Но какие же тогда отношения между всеми вами?

Гиттар испытал смущение от этого вопроса. — Отношения людей, которые мало знакомы друг с другом.

— Это и в самом деле довольно странно.

— Никогда не приятно говорить плохо о своих ближних, — философически заметил Гиттар. — Но правда состоит в том, что это люди безнравственные. Создается впечатление, что жена потакает романам своего мужа, что тот потакает романам жены и что… Послушайте, как они постыдно кривлялись передо мной, он, мсье Пенне, сказал с наивным видом своей жене следующее: "Я только хотел узнать, что приключилось с малышкой Андре. Если бы ты захотела, я бы точно так же попросил его навести справки о твоем друге Крупе". Его — это значит меня. Уверяю вас, это уму непостижимо. И затем, естественно, они нашли забавным, что я не захотел поддаться на этот розыгрыш.

— Это не совсем то, что мне они рассказывали, — сказала мадам Бофорт. Похоже, что мсье Пенне, как многие мужчины, имел связь на стороне, связь, которую он, кстати, не скрывал от своей жены. Мадам Пенне очень добра, и, когда узнала об этом, она просто попросила мужа уехать из колонии, на что тот и согласился. Она равным образом прекрасно поняла, что муж ее хотел получить известий от этой женщины, с момента, как тот перестал что-либо скрывать от нее. Таким образом, получается, опять же из того, что мне рассказали, что вы, узнав о тайне мсье Пенне, захотели воспользоваться этим, чтобы покорить Клотильду, за которой, к тому же, — и все это заметили — вы ухаживаете, я уже не знаю как давно.

— Это все гнусные сплетни, — вне себя воскликнул Гиттар. — Я никогда не ухаживал за Клотильдой. Это слух, который она распустила, чтобы выставить меня в смешном свете. Как вы полагаете, разве мог бы я любить кого-то другого, если бы был влюблен в нее? Мое сердце свободно.

Именно в этот момент молодая женщина, чью красоту превозносила мадам Бофорт, вошла в салон.

— Как вы поживаете, мадам? — сходу сказала она, с решительностью направляясь к хозяйке.

Она удивительно приветливо улыбалась, и Гиттару показалось, что она была счастлива от того, что у нее, в этом чужом городе, была подруга.

— Представлю вас, — сказала мадам Бофорт, — мсье Гиттар.

Затем, оборачиваясь к последнему, она продолжила:

— Мадам Тьербах.

— Но я много слышал о вас, — с радостью сказал Гиттар. — Ваш муж очень хорошо знает одного из моих больших друзей, мадам Альбермарль. Вы, несомненно, с ней также знакомы.

— Не имела удовольствия, но мне кажется, я действительно слышала имя Альбермарль. Оно мне знакомо.

— Удивительное совпадение, — сказала мадам Бофорт.

Бригитта Тьербах была женой немецкого врача. Тот направил ее в Ниццу из-за ее здоровья, и единственная рекомендация, которую он мог ей дать, была к мадам Бофорт.

Молодая женщина уже неделю жила в неком санатории, которых так много на Юге. После того, как мадам Бофорт представила ее Гиттару, та выказала некоторую робость. Он был оглушен ее красотой, но не осмеливался показать этого, боясь, как бы не показалось странным, что он влюблялся в каждую женщину. Между тем, поскольку мадам Бофорт, казалось, забыла о репутации нашего героя, он подумал, что совершенно напрасно мучился угрызениями совести. И, впервые, он улыбнулся молодой женщине. Но та отвернула голову и чуть ли не сразу спросила хозяйку о Морэне.

— Он должен сейчас подойти, я надеюсь, вы будете довольны, — ответила та.

Радость, что отобразилась на лице Бригитты, причинила боль Гиттару. Его охватила глухая ненависть. Этот Морэн, который и раньше ему казался фатом и к которому он теперь ревновал, будет ли он всегда стоять на его пути?

В действительности, Морэн не представлял собой особенной опасности, что, несомненно, и объясняло содействие мадам Бофорт его ухаживаниям за Бригиттой.

Это был человек сорока лет, любивший общаться с женщинами и неспособный иметь каких-либо достойных порицания намерений. Он любил услужить. Мысль снискать какую-либо выгоду из своей любезности ему даже не приходила в голову. Последний раз, когда он видел эту молодую женщину, он рассказал ей множество историй о Франции, так, что та была глубоко развлечена его обществом. Таким же представлялся этот человек мадам Бофорт. Но наш герой видел его совсем в другом свете. Он разгадал в нем своего соперника, и он, безусловно, не ошибался, поскольку этот человек его не переносил. Изобличенный, он, в ответ, конечно его ненавидел.

С тех пор, как мсье Морэн был в обществе молодой женщины, Гиттар чувствовал, как росла его враждебность по отношению к нему. Не одна только ревность была ей причиной, но сам факт, что какой-то неприглядный мужчина мог надеяться на то же счастье, что и он. Кроме того, было необъяснимо, почему Бригитта могла говорить с Морэном так, как она это делала. Точно так, как он жалел Клотильду, ему хотелось остеречь эту молодую женщину против искушения. В этот момент мадам Бофорт сказала:

— Мсье Гиттар, которого я вам представила — друг мсье и мадам Пенне, которых, вы, должно быть, помните, встретили у меня прошлый раз. Не так ли, милый друг?

Молодая женщина улыбнулась, сказав: "Неужели?", словно эта дружба была милостью, прибавлявшей интерес нашему герою. Но он оставался каменным, внешне, поскольку про себя, при невозмутимой наружности, он только что отметил в этом "не так ли, милый друг" ироническую нотку. Но, будучи очень ранимым, или, по крайней мере, полагая таким быть, Гиттар держал за принцип пропускать все свои мимолетные впечатления, относиться к ним с той же брезгливостью, как ко всем несуразным мыслям, которые приходили ему в голову, и принимать вид суровый, безучастный, честный и непорочный, что получалось не совсем естественно, потому что как ни старался он скрыть задетого самолюбия, на лице его все равно что-то оставалось.

— Мы говорили о вас, — продолжила мадам Бофорт, прежде чем обратиться к мадам Тьербах. — А вы, Бригитта, вы не подозревали, что встретите мсье? Кстати о Пенне, я забыла вам сказать, милый друг, они поделились со мной важной новостью. Они приглашены на торжество, которое состоится на следующей неделе. Вы, конечно же, не получили приглашения, — и я тоже. Нужно, — не правда ли? — официально принадлежать высшему свету иностранцев, как эти славные Бордле.

— Действительно, я ничего не получал, — ответил Гиттар.

— Не торопите события!.. Дирекция нашего "Гранд Отель" помнит обо всех, даже о вас. Бригитта, мсье Морэн уже приглашен.

Гиттар был бледен. У него было ощущение, что мадам Бофорт он представлялся незначительной фигурой, и ее недомолвки не сбивали его с толку. Это принижало его в глазах Бригитты, на которую он хотел бы произвести впечатление, как и Морэн. Поскольку он был из тех людей, которые гордятся теми преимуществами, которые никого не волнуют. И в самом деле, какая этой молодой женщине разница с того, был Гиттар приглашен или не был?

В этот момент мсье Морэн в свою очередь проник в салон. С протянутой рукой, он подошел к мадам Бофорт и, в момент, когда та подала ему свою руку, вместо того, чтобы ее пожать, вкрадчиво погладил.

— Как поживаете, дружочек? А ваша очаровательная лодыжка?

Затем, поворачиваясь к Бригитте:

— Ну что, мадам, вы привыкаете к нашим краям? Вы посетили, как я вам посоветовал, Океанографический музей? Не правда ли, это чудо? Расставшись с вами, я жалел, что не повел вас сам. Я лично знаком с князем, который был рад бы собственноручно показать нам все эти чудовищные красоты, которые он привез из своих путешествий.

Затем, заметив Гиттара:

— Мсье, конечно же, согласен со мной?

Гиттар в знак согласия кивнул головой, но размышлял о словах, произнесенных Морэном: "Я жалел, что не назначил вам встречи" и думал: "Это приманка. Он не хочет пугать мадам Тьербах тем, что сразу пойдет ее провожать. Он слишком хитрый. Благодаря этому, у него сейчас появится возможность больше не жалеть о своей забывчивости". И с глубокой радостью отметил он, что молодая женщина не придавала никакого значения его сожалению. Между тем, чтобы не выглядеть ревнивым или раздосадованным, Гиттар включился в беседу:

— Но мадам, несомненно, пробудет в наших краях достаточно долго, чтобы иметь возможность сходить туда снова.

— Я там еще не была.

Тогда, перебивая всех, Морэн подхватил:

— Отлично! Чтобы эта нерадивость послужила вам на пользу, мы завтра же вместе туда пойдем.

Оба мужчины, которые так долго ухаживали за мадам Бофорт, больше не вспоминали о ней. Ее, к тому же, это, казалось, нисколько не смущало. Затмение, которому ее невольно подвергла мадам Тьербах, оставляло ее безразличной. Напротив, она видела в этом подтверждение своей власти, поскольку прекрасно знала, что достаточно было одного ее слова, чтобы все прекратилось. Между тем, это безразличие, которое она выражала к этим двум мужчинам, было настоящим лишь по отношению к Морэну. В том, что касалось его, ее позиция была ясна. Она представила его молодой женщине, поощряя его ухаживания за ней, убеждая его, что Бригитта была тем, что ему было нужно. Она забавлялась построением всей этой истории, чтобы развлечься, и она все еще чувствовала себя полновластной. Но в том, что касалось Гиттара, было по-другому. Начать с того, что ей показалось странным его молчание на протяжении многих дней. С другой стороны, рассказы Пенне раскрыли ей глаза, и хотя она не имела к нему ни малейшей склонности, она находила оригинальным с его стороны ухаживать за ней в то же время, когда он пытался соблазнить мадам Пенне. Уже все это вызывало в ней плохое расположение к нему. Но что переполнило чашу, так это то, что ему, без малейшего поощрения с ее стороны, тогда как она дала понять, что Бригитте нравилось общество Морэна, хватило спеси, после того посмешища, на которое он себя выставил, начать снова, полагая, что никто не замечал его маневра. В то время, как она так думала, Гиттар, ни о чем не подозревая, продолжал соперничать с этим Морэном, которого ненавидел столь заметно, что всех этим смущал. Поскольку тот с излишним пылом обращался к мадам Тьербах, мадам Бофорт сказала ему:

— Но вы заставите ревновать мадам Пенне, если будете так продолжать.

Затем, обернувшись к Бригитте:

— Вы помните мадам Пенне? Не правда ли, она восхитительно красива?

Поскольку мадам Бригитта, которая была столь сдержана вначале, расхрабрилась, как только гостей стало больше. Поначалу, Гиттар никак не отреагировал. До сих пор он полагал, что никто ничего не замечал, но по этой атаке он ясно почувствовал, не то, что в его душе читали, но что его ревновали. Он был из тех людей, которые не могут поверить в то, что их маленькие секреты могут быть разгаданы. Таким образом, в выпаде мадам Бофорт он разглядел некоторую досаду за то, что он больше ей не занимался и был этим польщен. Гюг Морэн, как человек, уважавший правила игры, отступил от схватки, не преминув выразить своему сопернику глубокого презрения, какое вызывал у него такой плохой игрок. И Гиттар, гордый, опьяненный тем, что ему казалось успехом, не понимал, что он досадно заблуждался. Так, слова мадам Бофорт, вместо того, чтобы вернуть его к реальности, еще больше ободрили его, словно, бросая ему в лицо имя мадам Пенне, ему хотели навредить с молодой немкой. Он не понял того, что его скорее упрекали за желание соблазнить всех женщин.

Но мадам Тьербах, желавшая, как всякий истинный новичок, невинно нравиться всем, заметив смущение, которое вызвал тот интерес, что она сочла нужным выказать Гиттару, отступила. Мадам Бофорт сказала Морэну в сторону:

— Что за шут! Как мы ошибаемся в людях! Достаточного одного раза, чтобы они разоблачили себя.

Морэн ответил снисходительным жестом, который мы делаем, когда поступаем против совести, в то время как наши друзья — в согласии со своей.

Гиттар, несмотря на атаки, которым он был подвергнут, не терял смелости, — он, впрочем, ни о чем не подозревал, объясняя себе поведение мадам Бофорт ее сдержанностью, а отступление Морэна — его досадой. Оставшись один на один с мадам Тьербах, которая с отчаянием посматривала в сторону хозяйки и Морэна, он чувствовал, как разгорается его сердце. В пылу беседуя, он представлял, как, под руку с этой красивой женщиной, он встречает Клотильду, останавливается, чтобы обменяться парой слов, и так же гордо уходит.

— Довольно! Милый друг, — неожиданно сказала мадам Бофорт, терпение которой иссякло, — сколько вы будете утомлять бедную Бригитту?

Гиттар вздрогнул. Он увидел, что Морэн, стоя, глядел на него, а его партнерша, уже поднявшись, воспользовалась этим вторжением, чтобы оборвать беседу. На какую-то секунду ему показалось, что все крушилось вокруг него. Затем, поднявшись в свой черед, он сказал:

— Я рассказывал мадам, что у меня совершенно точно есть знакомая в Париже, которая общалась с ее мужем, знакомая, которую я очень люблю и которую вы может быть, понаслышке, знаете. Речь идет о Винни Альбермарль, которая обладает настоящим талантом скульптора. Это американка из числа моих друзей, которая обожает Францию, и в особенности Францию интеллектуальную, ту, которую, я полагаю, любите и вы, милый друг.

Пока Гиттар говорил, Морэн постукивал по столику, а мадам Бофорт слушала, как слушают завершение утомительной истории. Затем она сказала:

— Но я полагаю, вы и мадам Пенне сказали, что она знает эту даму. Последняя, должно быть, много вращается в обществе, если я правильно понимаю.

— Художники, — продолжил наш герой, — призваны общаться с самыми разнообразными людьми.

— В особенности, когда у них есть талант, — был счастлив вставить Морэн, который, даром, что за свою жизнь не раскрыл ни книги, не увидел ни картины, не посетил ни концерта, питал глубокую ненависть к художникам, лишенным таланта.

Гиттар точно грезил. Он не видел причины этих непрестанных отсылок к мадам Пенне. Совершенно наивно, он предполагал, что они возникали в беседе от того, что та была общим знакомой. Слабый голосок в глубине его мозга шепнул ему о том, что он сказал одно и тоже двум разным женщинам, но он не услышал его, словно бы это не имело совершенно никакого значения. Разве не случалось мужчинам говорить многим женщинам одного и того же? Что касалось Морэна, которого он так ненавидел, то теперь он чувствовал себя в очень хорошем к нему расположении. Скромное поведение, его устраненность понравились ему и обезоружили его. Что касалось мадам Бофорт, то он чувствовал себя несколько виноватым перед ней, но, поскольку та вполне принимала происходившее, он избрал поведение человека, обстоятельствами вынужденного оставить друга.

Конец дня выдался изумительным. В открытую морю бухту теплый воздух приносил с равнины запахи прелой листьев и распустившихся цветов. Начинала опускаться жара, и по горизонту уже сгущалась синева, тогда как в зените небо все еще оставалось бесцветным, как будто выцветшим от лучей солнца. Гиттар, чтобы остановиться на том, что ему казалось триумфом, подумал откланяться. Он даже не замечал того, что неприязнь мадам Бофорт и Морэна передалась к мадам Тьербах, которая, видимо, была из тех неуверенных женщин, которые, из страха ошибиться, руководствовались мнением тех, кто выказывал им дружбу, притом, что они ужасно боялись причинить неприятностей.

Ей не хотелось быть неприятной Гиттару. Она не находила объяснения, почему над ним насмехались, и, в то же время, не желая слишком не понравиться хозяйке, она не осмеливалась выказать своей симпатии.

В итоге, откланявшись, Гиттар шел по бульвару, но не обращал ни малейшего внимания на красоту этого вечера, что было для него верхом счастья, ибо он был настолько одинок и празден, что годы напролет проводил в наслаждении погодой, перебирании воспоминаний, так, что для него было счастьем быть, наконец, настолько занятым, чтобы не заботиться о погоде. Он шел, таким образом, в глубоких раздумьях над тем, что только что с ним приключилось. Ни на секунду ему не представлялось, что он повел себя смешено и невоспитанно. Он думал о торжестве в Гранд-Отеле, где он повстречает Бригитту, если, конечно, он будет на него приглашен. Он размышлял о том, как ему теперь снова встреться с Бригиттой, и, поскольку он не хотел прибегать к помощи мадам Бофор, враждебность которой он угадывал, и все хотел делать сам, не завися от тех, кто его познакомил, он решил написать к мадам Альбермарль, чтобы просить ту приехать. С ее помощью ему проще будет приблизиться к прекрасной мадам Тьербах. Но, поразмыслив далее, он почувствовал угрызение… Разве на протяжении ряда лет не вел он себя жестоко по отношению к этой женщине, молча обожавшей его, мечтавшей выйти за него замуж? Но он была некрасива, или, по крайней мере, он ее такой находил. Прилично ли было просить у любящей женщины, верной своему чувству и всю свою жизнь покорно, в молчании, страдавшей от него, прилично ли было просить ее приехать? Это, быть может, пробудет в ней надежду. И что это будет за разочарование, когда она увидит, что ее присутствие требовалось лишь для того, чтобы помочь чужому счастью. Гиттар, на несколько мгновений, прислушался к своим угрызениям. Ему показалось, что это было действительно некрасиво подобным образом обмануть любящую женщину, воспользоваться этой любовью, чтобы помочь другой. Но не в его характере было подолгу останавливаться на таких соображениях. Как у многих одиноких существ, в нем укрепилось чувство, что его обделяли вниманием, а следовательно, и он не обязан был особенно церемониться. С другой стороны, что доказывало, что мадам Альбервиль испытывала к нему прежние чувства? Разве она не говорила ему, что если бы он даже женился на ней, она ни за что не захотела, чтобы он хоть в чем-то изменился из желания ей нравиться? Разве она не говорила ему также, что ей не было знакомо чувство ревности? Стало быть, он мог совершенно спокойно ее вызывать, тем более, что он мог все так хорошо уладить, что она ни чего бы и не заметила. И потом, пусть бы она что-то и заметила, разве не было главным то, чтобы она не отдавала отчет в истинной причине своего приезда? А уж тут он хорошо знал, что она была слишком влюблена в идеал, чтобы когда-либо хоть что-то заподозрить. Главным, таким образом, было то, чтобы она подумала, что он вызвал ее из действительного желания ее видеть, что, как ему казалось, было очень легко изобразить, как только она приедет. И, пустившись в дальнейшие размышления, он почувствовал определенную гордость предстать перед женщиной, которая его любила, любимым столь красивой молодой женщиной.

Так размышлял Гиттар на обратном пути, в то время как его окружала толпа элегантно одетых людей, под небом невероятной чистоты, на фоне моря, в то время как до ушей его доносились звуки необычайного количества оркестров.

Вернувшись домой, он заметил на столике прихожей письмо. Это было приглашение на торжество в Гранд-Отель. Это, в добавление к принятому решению написать мадам Альбермарль, радости от знакомства с мадам Тьербах, от того, что он чувствовал себя занятым, заставило его испустить вздох глубокого удовлетворения. Он испытывал радостное и новое для него ощущение того, что он является центром маленького мира, имеет занятия, и ощущение скуки от ничем не заполненных дней исчезло. Но вдруг, посреди его счастья, ему увиделся один неприятный момент. Два года назад, в приступе неврастении, он точно так же написал мадам Альбермарль, но в тот раз он приглашал ее к себе на отдых. Она с радостью согласилась и две недели занимала комнату его виллы. Словом, в этот раз он, конечно, хотел, чтобы мадам Альбермарль приехала в Ниццу, но не хотел, чтобы она останавливалась у него, не то что опасаясь ревности со стороны Бригитты, а ее подозрений и того, что они повредят их отношениям. Несколько мгновений Гиттар пребывал в трансе. Все его счастье, вся его увлеченность улетучились. Он снова видел себя одиноким, лишенным любви. Но, постепенно, он взял себя в руки. Надо же было быть настолько глупым, чтобы портить себе кровь из-за пустяка подобного рода. Ему стоит лишь сделать вид, что он забыл о том давнем приглашении. Мадам Альбермарль на это нисколько не обидится. К тому же, что доказывало, что она помнила о нем и придавала значение подобной детали? По мере того, как он рассуждал подобным образом, он чувствовал, как оживала его радость, а угрызения, уже во второй раз, улетучивались. Это и было чертой его характера — проходить вот так мимо всего, как только его инертность оборачивалась ему на пользу, и, точно так же, как он никогда не задумывался, что его могли принимать за человека странного только за то, что он ухаживал за всеми женщинами, ему не приходило в голову, что поступать во второй раз иначе, чем в первый, могло показаться неделикатным. И он написал мадам Альбермарль:

"7 марта 1930

Милый бесценный друг!

Сейчас, когда я пишу к вам, вы, несомненно, далеки от меня. Но есть ли у меня право злиться на вас за это? Разве не были мы всегда друг для друга более, чем друзья в обычном понимании этого слова, но существами, тотчас понимавшими самые мимолетные чувства друг друга, существами, стоявшими над обыденными законами любви. Так, если тебе улыбнулось счастье обладать в этом мире подобным другом, к кому обратишься ты в момент одиночества, печали, как не к нему? Мы провели с вами вместе слишком много прекрасных часов, чтобы сегодня вы отказались выслушать меня.

Я знаю о вашей страстной любви к краям, в которые я вот уже как годы удалился. Я знаю, что каждый ваш сюда приезд остался для вас незабываемым воспоминанием. И я позволю себе спросить вас, милый бесценный друг, не хотели бы вы вновь пережить те дивные часы, которые прошли. Но нужно быть осторожным с приятными воспоминаниями. Не следует бросаться на них, не то они сотрутся, как переливчатый узор крыльев бабочки. Следует приближаться к ним, словно охотник к пугливой птице. Приезжайте же, милый бесценный друг, но приезжайте без шума, как для того, чтобы ничего не встревожить. Явитесь на кончиках пальцев, если осмелюсь так выразиться. Таитесь и, осторожно, не смотря на все, что воздвигла жизнь между нами и нашими воспоминаниями, на друзей, с которыми свел нас случай, и с которыми нельзя не считаться, на новые занятия, мы возвратим, быть может, одну из тех волшебных минут. Какой радостью, каким праздником стало бы это для меня, но как я боюсь того, что усилия наши окажутся тщетными, как я боюсь того, что что-то неуловимое будет удерживать нас от нашего драгоценного прошлого. Я всегда был неловок в жизни. Окажусь ли я таким и на этот раз? Милый бесценный друг, я умоляю вас руководить этим благим паломничеством. Вы лучше меня сможете отыскать то, что сохранилось между нами за утекшие годы. И я вас жду, ни на что не надеясь, и, между тем, надеясь на все. Я жду вашего общества так, как жаждущий ждет прозрачной и спасительной воды".

Закончив письмо, Гиттар еще мгновение оставался задумчив. Он вспоминал прогулки, которые совершал с мадам Альбервиль, ту самую ночь, когда он взял ее за руку, не в порыве страсти, но покоренный искренностью глубокой любви, красотой лунного света, разливавшегося над морем и абсолютной тишиной. Он позабыл о Бригитте, о празднестве в Гранд-Отеле, о ссоре с Пенне. Невольно, подчиняясь непонятному чувству, заставлявшего его сделать это, он сосредоточился на том, чтобы попытаться проникнуться поэзией одного месяца своей жизни, о котором он до сих пор ни разу не вспоминал. В какую-то секунду он ясно понял, что письмо его было написано таким образом, что мадам Альбермарль будет трудно остановиться у него. Но разве это не к лучшему? И может быть, этот второй приезд пройдет как-то по-новому, так, что все будет по-настоящему. Ибо Гиттар не был притворщиком. Он всегда устраивал свои чувства таким образом, чтобы располагать некоторой свободой, позволявшей ему поворачиваться к тому, к кому он был наиболее искренен, и никого не предавать при этом. Он написал это письмо не без того, чтобы не испытать эмоций, но это не помешало тому, что все, что было сказано, служило тому, чтобы мадам Альбермарль приехала, но не остановилась у него, а также для того, чтобы она не была удивлена, встретив его с третьим, новым лицом.

Торжество Гранд-Отеля представляло собой ночное гуляние, за которым следовал большой бал.

Прежде, чем отправиться туда, Гиттар долго допрашивал своего слугу, чтобы выяснить, действительно ли ему не было никакого письма. Мадам Альбермарль, обычно скорая на ответ, до сих пор не ответила. Это омрачало радость Гиттара снова увидеть Бригитту. Ведь он, действительно, предполагал сказать ей по ходу вечера, что вот-вот должна была приехать одна из ее подруг и, таким образом, оторвать ее от мадам Бофорт, ее единственного знакомства. Выбившись из сил, он оставил свое расследование. Натянув костюм, он, прежде чем выйти, на мгновение оглядел себя. В свои пятьдесят, он обладал еще гордой походкой. Образцовый образ жизни, отсутствие излишеств, здоровое и умеренное питание, утренние упражнения, постоянное наблюдение за собой — все это способствовало тому, что на порог старости он ступал без малейших потерь. Он испытал чувство гордости, и когда, на выходе, он встретил молодого шофера, с кругами под глазами, мятым и несвежим воротничком, дешево одетым, он испытал глубокую радость почувствовать себя моложе своего слуги. День, которого он так ждал, наконец настал. Через несколько мгновений он окажется в обществе мадам Тьербах.

Между тем на подходе к саду Гранд-Отеля его ожидало небольшое разочарование. По мере следования, он не встречал ни одного знакомого лица. В своем юношеском воображении, он представлял, как его останавливали на ходу, хватали за руку, и, вместо этого, он продвигался в процессии незнакомцев, освещенных бледным светом гнездившихся в листве гирлянд.

Отовсюду доносился гомон голосов, и — первое разочарование — он не находил, с кем поговорить.

Нет ничего более неприятного, чем это одиночество на праздниках, когда те, с кем ты до этого расстался, думают, что ты ушел развлекаться. Тогда думаешь о тех, кого ты, чтобы не опоздать, в спешке покинул, о том, что думал в машине, о водителе, оставленным с решением предаться удовольствиям, о грусти, которую пробудили в тебе все те, кого ты встретил, которые скучали, и, неожиданно, ты начинаешь чувствовать себя так же, как они.

Гиттар пробился к залам ресторана, по случаю трансформированные в огромные оранжереи, где подавались прохладительные напитки. Здесь царил ослепительный свет. Это приносило если не удовольствие, то по крайней мере его иллюзию. Здесь разговаривали в полный голос. "Я пришел слишком рано", — подумал Гиттар. В курительной беседовали мужчины. Он, было, подумал примешаться к ним, но ему все еще больше нравилось оставаться затерянным в толпе, чем присоединиться к группе мужчин. Общение с мужчинами никогда не было его сильной стороной. С ними он чувствовал себя разгаданным, и, в этот вечер, ему казалось, что все они читали на его лице разочарование. Когда он начал опасаться, как бы не заметили того, что он только для вида изображал, что ищет знакомого, то сел в отдалении. Там он мог ждать незаметно. Оттуда он мог, опять же незаметно, выйти, так, чтобы Бригитте показалось, что он только что пришел. "А если она не придет?" — неожиданно подумал он. Это простое предположение ошеломило его. Он поглядел на часы. Они показывали одиннадцать. "Она должна прийти с минуты на минуту".

В нижней части парка проходила длинная терраса, нависая над скалами, о которые билось море. Несколько разбросанных по балюстраде фонарей освещали эту часть парка, куда никто не шел по причине ее удаленности.

Гиттар направился туда. Он побродил несколько минут, затем сел на одну из скамеек и стал мечтать. Вдалеке виднелась луна. Время от времени, из кустов позади него, доносился смех, но он не обращал на это внимания, всецело захваченный желанием вновь увидеть Бригитту. В его мыслях она приходила одна, тщетно искала его в толпе приглашенных, затем, отчаявшись, шла прогуляться, одна, как раз на эту террасу. Ах, чего бы он только не дал, чтобы это оказалось правдой!

Вечер был изумителен. В то время, когда волны откатывали, он различал звуки музыки. Новая надежда наполняла его душу. Все то, о чем он сожалел в своей жизни, все его глупые, необдуманные поступки, все то, что отравляло его жизнь, казалось ему довольно незначительным, и, освобожденный таким образом от своего прошлого, он чувствовал, как становится новым и уверенным человеком, с которым никогда не произойдет ничего досадного. Он закурил сигарету, и представляясь теперь в темноте не более, чем маленькой светящейся точкой, преисполнился еще больше от контраста между таким счастьем и малостью занимаемого им места.

Неожиданно, он услышал шаги по гравию и увидел в двадцати метрах от себя, слева, женщину, чьи плечи укрывал длинный шарф, которая облокотилась, застыв в позе человека, полагавшего, что он находился в одиночестве. Поскольку это было сделано без изящества, подопря руками щеки. Свет одного из фонарей наполовину освещал ее. Он надеялся, какое-то мгновение, что это была Бригитта, но женщина не замедлила продолжить путь, и он тут же увидел, что это была не она. Между тем, он не шелохнулся, несмотря на свое желание показать, что здесь находился мужчина, в одиночестве, конечно же грустный, исполненный сердца, неподвижный, в тени, — и он позволял пройти этой тени, не выдавая себя. Он следил за ней глазами. Она остановилась немного дальше и, снова, облокотилась. На этот раз это было выше его сил. Он не смог побороть в себе желание показать, что он был здесь. Он встал, пошел в направлении незнакомки. По дороге он остановился, чтобы прикурить еще одну сигарету. Он был из тех мало курящих людей, которые ночью, волнуемые желанием, из необходимости показать свое лицо, не перестают зажигать сигарету за сигаретой. И в тот момент, когда он подошел к ней, он подскочил от слов, которые услышал:

— Я вас узнала. Как поживаете, милый друг?

Это был не голос Бригитты, но голос мадам Пенне. Гиттар пробормотал несколько слов. Он чувствовал себя в неловкой ситуации, словно его застали за поисками ночного приключения.

— Вы меня испугали, — продолжила Клотильда Пенне, словно он сидел спрятавшись в кустах, подстерегая какой-нибудь жертвы.

— Я пришел выкурить сигарету в тиши этой прекрасной ночи, — счел нужным сказать Гиттар в качестве оправдания.

Но он не долго занимал себя оправданиями. Оставляя собственную персону, он никогда не медлил заподозрить другого в том, в чем подозревали его.

— Вы конечно же пришли полюбоваться видом на море, милый друг? — с любопытством спросил он.

— Менее всего на свете.

Гиттар был заинтригован и не знал, как удовлетворить свое любопытство.

— Поскольку случай свел нас лицом к лицу и позволяет нам говорить без свидетелей, можете вы мне сказать, мсье Гиттар, почему вы встретили нас с такой кислой миной. Это не совсем любезно. Ни я, ни мой муж, мне, по крайне мере, так кажется, ничего не сделали, чтобы заслужить такое наказание.

— Но в моем поведении не было ничего особенного, — ответил Гиттар, который, будучи пойман с поличным, всегда защищался до последнего, и, эта защита преображала его настолько, что начинали верить, что ему и вправду не в чем себя упрекнуть.

Мадам Пенне была в предельно декольтированном платье. Умышленно ли, или по недосмотру, она приспустила платок, так что в ночной темноте Гиттар различил ее сияющие перламутром плечи. Он уже больше не думал о Бригитте, но обо всем плохом, что он сумел сказать про Клотильду мадам Бофорт. Это его смущало. Он чувствовал себя не на высоте рядом со столь прекрасным и чистым созданием. Затем он подумал о том, что сказанное связывало того, кто говорил, с тем, кто это слушал. Уверенный в безнаказанности, он, таким образом, не замедлил забыть про это, поскольку опасался лишь одного: изобличения. Для большей безопасности, он старался вспомнить слова мадам Бофорт, чтобы использовать их в качестве залога. Между тем, имелось кое-что еще, что смущало его в этой ситуации еще более, чем воспоминание о Бригитте: это неприятное ощущение, которое испытывают тогда, когда женщина наконец уступает вашей настойчивости и снисходит до того, чтобы уделить вам внимание, хотя у нее за спиной, под настроение, вы отозвались о ней как о сущей уродине и стерве. В таких случаях как раз и опасаются, как бы та не узнала правды, настолько велик гнев тех, кто уступая против воли, после бесконечных проволочек, наконец, узнает, что обманулся. И угроза того, что мадам Пенне могла, несмотря на всю невозможность этого, обо всем догадаться, сопровождала разговор и внушала беспокойство Гиттару, с каким бы оптимизмом он ни старался глядеть на вещи.

— Не хотите, чтобы мы присели на минутку на вашу скамейку? — спросила мадам Пенне.

— Ну конечно. Я вам не предложил этого, поскольку не думал, что вы захотите…

Едва он произнес эти слова, как почувствовал, что допустил оплошность, давая понять, что не ожидал того, что Клотильда согласится, словно она делала более, чем он хотел. Через миг он сообразил, что эта неуклюжесть была ему на руку.

Он не ошибался, потому что мадам Пенне сказала ему с улыбкой:

— Взрослый школьник!

Гиттар не мог не испытать некоторой гордости при мысли о том, что то, что могло показаться неуклюжестью, наоборот, было ловкостью. Оба присели. Небо было звездным. Вдали, на море, виднелась светящаяся точка. На фоне звезд, она казалась тяжелой, грубой, освещавшей людей, несомненно рыбаков, за их низменными занятиями.

— В тот день, после вашего ухода, — сказала мадам Пенне, — я упрекала себя. Я действительно не была с вами настолько любезна, какой должна была быть, какой я бываю даже с теми, кто мне безразличен. — Она пристально посмотрела Гиттару в глаза. — Правда, вы были до того забавны с вашей манерой показать чувство, которое вы испытывали ко мне, что я заслуживаю прощения.

Гиттар слушал эти слова с глубочайшим удивлением. Это было все равно невозможно, чтобы Клотильда говорила искренне, после того, что она сделала… Она разыгрывала его. Он изобразил недоверчивую улыбку, имевшую цель показать, что он не был простаком.

— Не улыбайтесь так, милый друг, вы причиняете мне боль. Вы должны меня выслушать. После, если захотите, вы сможете и дальше иронически улыбаться, как сейчас.

"Вы сможете и дальше иронически улыбаться, как сейчас" доставило Гиттару удовольствие. Ему нравилось слышать, когда про него говорили, что он интриган. Тем не менее, он не объяснял себе поведения Клотильды, или, скорее, полагал, что догадался, что та, как и в первый раз, заманивает его в ловушку.

— Прошу вас, милый друг, выслушайте меня. Я знаю, что мое поведение могло показаться вам странным. Часто случается, что испытываешь потребность поддразнить тех, кто тебе наиболее дорог, что хотел бы даже их ранить, причинить боль, только для того, чтобы убедиться, что ты для них что-то значишь.

В то время как Клотильда говорила, Гиттар думал о мсье Пенне.

"Но они были заодно, — думал он, — это хорошо было видно. Вся сцена с признаниями была устроена так, чтобы я раскрыл свою игру. То, что она говорит сейчас — совершеннейшая неправда".

— Вы меня слушаете? — спросила мадам Пенне.

Этот вопрос отвлек Гиттара от его размышлений.

— Я вам говорила, — продолжила Клотильда, — что только ребенок способен обижаться на подобные шутки. Как и вы, и лучше, чем вы, я знаю, что собой представляет мой муж, и я страдаю от этого.

Последние слова, еще более, чем предыдущие, ввергли Гиттара в изумление. У него оставались смутные воспоминания о том, что произошло в тот день, но определенно знал, что тон не был таким, чтобы мадам Пенне могла разговаривать с ним подобным образом. Послушать ее, можно было подумать, что они были большими друзьями, тогда как с ним обращались как с соседом по гостинице.

Это лишь усилило его подозрения. Инстинктивно, он посмотрел вокруг себя, чтобы проверить, не присутствовало ли при этой сцене слушателей. Словно бы угадав эту мысль, Клотильда сказала ему:

— Мы одни. И поверьте мне, если вы того хотите, я этому рада. Вы плохо меня знаете, милый друг, если вы меня в чем бы то ни было подозреваете.

Гиттару показалось, что последние слова, как и другие, были предназначены для того, чтобы скрыть какой-то подвох. Обжегшись, доверять вновь начинаешь не сразу. Между тем, слушая Клотильду, он не был больше самим собой. У него не было больше сколько-то ясных мыслей. Как у человека, которому сообщают важную новость, все, что составляло его обычную сущность, испарилось, чтобы уступить место страху и инерции.

— Я только что вам сказала, Гиттар, что вы меня плохо знаете. Это правда. У вас создалось обо мне впечатление, как о женщине, способной любить своего мужа, быть его сообщницей. Это правда, но это из самолюбия. Женщине моего возраста всегда тяжело признаваться в том, что она несчастна, ибо, каким бы нежным, каким бы симпатичным ни казался ей собеседник, она опасается, как бы жалость не стала руководить им в том, что она жаждет всей своей душою.

Эти слова были произнесены с таким отчаянием в голосе, что Гиттар поколебался. Однако, это не помешало ему спросить:

— Но как же, в таком случае, вы могли поступить со мной подобным образом?

— Я не знаю, — ответила мадам Пенне, в знак бессилия поднося руку ко лбу.

Если Гиттар и сохранял самообладание, то только внешнее. В глубине его души звучал неистовый крик радости. Бригитта была навсегда позабыта. Перед лицом выпавшего ему счастья больше ничего не существовало. Даже уверенность в том, что он послужил игрушкой в руках этой женщины, ослабла в охватившем его оживлении. Он больше не желал думать об этом. Он ошибался. Наконец-то кто-то ответил на его потребность в нежности. В порыве, он положил свои руки на руки Клотильды. Она тут же убрала их:

— Нет-нет, Гиттар… мы говорим…

Поскольку она достигла того возраста, когда следует сперва обо всем договориться, прежде чем позволить малейшую ласку. Гиттар, который достиг того же возраста, понял это и, ничуть не задетый в своем порыве, продолжил:

— Я ошибался, милый друг. Я вас не понимал. Вы были для меня загадкой. И этот вечер, по случайности, по одной случайности, позволил мне, наконец, вас понять.

Поскольку эти слова он произнес взволнованным голосом, Клотильда неожиданно встала, затем, глядя на Гиттара, который встал в свой черед, сказала следующие простые слова: "Бог мой! Что же я делаю?"

Гиттар вопросительно посмотрел на нее.

— Я слишком взволнованна, — сказала она, чтобы объяснить этот крик.

— Слишком взволнованны?

— Да, но не будем больше говорить обо всем этом, давайте? Пойдем к нашим друзьям.

— Мы встретим вашего мужа.

— О! Какие пустяки.

Мадам Пенне, сопровождаемая Гиттаром, сделала несколько шагов, затем, обернувшись, посмотрела на море, сплошь покрытое, казалось, серебреными чешуйками. Отдаленный рокот доносилось до двух наших героев. Это был рокот моря, природной стихии, и, между тем, он доносилось до них человеческим бормотанием.

— Последний раз взгляну на море, — сказала мадам Пенне, — прежде чем погрузиться в "это".

И она указала на огоньки, видневшиеся в листве деревьев, на фасад, сиявший белизной под лучами прожекторов, на это сосредоточение тепла, в котором, как горячечный больной, инстинктивно чувствуешь центр жизни.

Гиттару захотел настроиться на волну этой безмятежности, что, как ему казалось, должно было подходить роли влюбленного, и это при том, что он абсолютно ничего не испытывал.

— Там, — сказал он, — лицемерие. Что за контраст!

Но Клотильда была уже вновь захвачена "этим".

Два друга только влились в толпу приглашенных, как их позвал чей-то голос: это был голос мсье Пенне, который был с Бригиттой и мадам Бофорт. Гиттар скрыл смущение. Клотильда радостно закричала:

— Вы видите, мне повезло больше, чем вам. Я все-таки нашла нашего друга.

Она обернулась к Гиттару:

— Мы вас повсюду ищем.

Все, за исключением Гиттара, рассмеялись. Положение было щекотливым. Он чувствовал, что всем собравшимся вокруг него он по той или иной причине не нравился. Когда он встречал их поодиночке, еще куда ни шло. Но в сборе, он чувствовал, они могли сообщить друг другу каждый свою причину и, в итоге, сплавив их в одну, доставить ему неприятностей.

Мадам Бофорт определенно держала на него зуб за то, что он покинул ее свиту. Мсье Пенне ревновал к нему свою жену. Бригитта, увещаемая всеми, не видела никакого особого смысла принимать сторону Гиттара, а Морэн, на мужскую прерогативу которого он посягнул, не мешал событиям развиваться, уверенный, что время лишь играло ему на руку. Между тем, несмотря на эту глухую злобу, ему выражали радушие. Никто словно бы не замечал ничего странного в его поведении. При этом между ними как будто бы существовало взаимное согласие. Они удостоверивались, спрашивали, чтобы находить подтверждение своим словам. Гиттара это несколько смутило, не то, чтобы ему было неприятно застать в сборе тех женщин, с каждой из которых ему довелось вести разговоры достаточно странные (поскольку ему на это было наплевать), но чувствовать недоброжелательность этой компании.

С другой стороны, он испытывал глубокую радость. Разве мадам Пенне не выразила ему истинной нежности? С какой быстротой он влюбился в Бригитту, с такой же быстротой он ее позабыл. Достаточно было одного мгновения, проведенного рядом с Клотильдой, чтобы он снова был покорен и позабыл все остальное. Между тем, существовал момент, который неприятно беспокоил Гиттара. Отправилась ли мадам Пенне на его поиски по совету этой компании, или, почувствовав грусть, испытала потребность уединиться и, в этом случае, встретила его случайно? Он взглянул на нее с надеждой, что она обнадежит его взглядом. Но та уже больше не думала о нем. Он воспользовался моментом, когда общее внимание было привлечено невероятно красивой женщиной, медленно проходившей мимо них, совершенно безразличной к восхищению, которое она вызывала, чтобы приблизиться к Клотильде. Но стоило ему сделать шаг, как она отступила. Она избегала его. Она жалела о своей недавней слабости. Вместо того, чтобы увидеть в подобном поведении женский каприз, он был им ужасно раздосадован. С новой силой нехорошие чувства нахлынули на него. Не довольствуясь тем, что она насмеялась над ним в тот день, когда ее муж сделал ему свои признания, Клотильда, в этот вечер, пробудила в нем надежды с единственной целью, чтобы обмануть их впоследствии. В этот момент он увидел улыбку на губах мсье Пенне. Он искал объяснения для ее повода. Все, казалось, были заняты праздником. Ничто ее не объясняло. Гиттар не ответил на эту улыбку, которая была адресована ему. Он бросил взгляд на Клотильду. Та с живым интересом наблюдала за праздником. Время от времени, она наклонялась к мужу, чтобы сказать ему что-то на ухо. Она снова держала себя в руках. Никогда она еще не выглядела настолько владеющей собой: это ошеломило Гиттара. Он уже не знал, какой линии поведения ему придерживаться. В то время, как ему страстно хотелось допросить Клотильду, внутренний голос призывал его к благоразумию. Но непредвиденное вмешательство мсье Пенне привнесло в его ум некоторую ясность.

— Это всегда неприятно, — сказал тот, — покидать ночную тишину ради ослепляющей и искусственной ясности общества.

Гиттару показалось, что он угадал намек на свой разговор с Клотильдой

"Однако невозможно, — подумал он, — чтобы он сказал это из ревности. Откуда ему знать, что произошло?"

В выражении лица Пенне, действительно, было что-то, что показывало, что он не ревновал, а, скорее, иронизировал. Эта ирония как раз и вызывала подозрения Гиттара. С другой стороны, мадам Пенне примерно рассказывала о манерах мсье Пенне. На какую-то секунду Гиттару показалось, что существовали иные связи, кроме тех, что были открыты взору каждого, объединявшие мадам Бофорт с четой Пенне, что все знали об этом и что это, вместо того, чтобы создавать сложности, только придавало им большую интимность. У него возникло впечатление, что все видели и знали вещи, которых он не знал, что сама невинная мадам Тьербах, проведя в Ницце всего несколько дней, уже узнала о них раньше, чем он. Что же касалось Морэна, то он производил впечатление человека, который, если и не действовал, если и не участвовал в событиях, то принимал все происходящее, всячески этому попустительствуя и даже поощряя.

— Мы провели чудесные четверть часа, не правда ли, мсье Гиттар, — сказала мадам Пенне, намекая на их встречу на террасе.

— Не сомневаемся в этом, — с понимающей улыбкой ответил полковник.

— Если бы я не встретила вас, то мне равным образом посчастливилось потеряться… — добавила мадам Бофор.

— Не подтрунивайте, милые друзья, — сказала Клотильда, на манер молодой жены, пресекающей адресованные в ее адрес шутки.

У Гиттара от смущения покраснели щеки. Он был в неприятной ситуации человека, сообщница которого разоблачает себя и который должен принять на себя ответственность. Он неуклюже защищался, не замечая того интереса, который проявляла к нему мадам Тьербах, настолько его мысли были заняты Клотильдой и всем тем, что касалось их отношений.

У Бригитты Тьербах, несмотря на ее капризную внешность, было доброе сердце. Определенная чувствительность приводила ее к тому, что она всегда принимала сторону слабых, тех, кто страдает и над кем издеваются. Воспитанная в пансионе, обладавшая красотой, которая ожидала зрелости ее души, чтобы проявиться во всей своей полноте, она — и она тоже — пережила в своей юности страдание. Оно оставило в ней такое воспоминание, что теперь она помимо своей воли вставала на сторону более слабых. Между тем, в этот вечер, она не решилась сделать этого в открытую. В то самое время, когда ее сердце тайно тянулось к несчастным, жажда удовольствий, великая гордость, непомерная любовь к наслаждениям приводили ее к тому, что она никогда не выказывала подобных чувств. Она прятала их в глубине души, и делала это только для того, чтобы ничем не повредить своим аппетитам. Таким образом, на протяжении всего разговора она хранила молчание. Но, пользуюсь моментом, когда она оказалась наедине с Гиттаром, она улыбнулась ему с величайшей любезностью, с тем, чтобы он понял, насколько она была далека от всех этих дрязг. И сделала она эта с тем большей искренностью, что видела в Гиттаре средство удовлетворить обе свои страсти. Поскольку это было для нее верхом удачи, когда она ожидать от одного и того же человека удовлетворения потребности покровительствовать и быть обожаемой. Гиттар в ее представлении воплощал это существо. Разве не был он несчастен? На эту улыбку Гиттар тоже ответил улыбкой, однако, натянутой.

Он чувствовал себя виноватым в том, что оставил эту молодую женщину ради мадам Пенне, решив, что у него было больше шансов с той стороны. Ему казалось, что, как и ее друзья, она обо всем знала, и, на этот раз, в ее улыбке он разглядел некую ловушку. Толпа непрестанно увеличивалась, окружая их. Над костюмами, вечерними туалетами, висел туман, светящийся и розовый.

Гиттар чувствовал, что его охватила подозрительность. Эта женщина, не начинает ли она того, что сделала мадам Пенне? И он, добрый малый, не окажется ли он снова в дураках, чтобы потом стать всеобщим посмешищем? Нет. Одного раза достаточно. Но мадам Тьербах вела себя все более и более убедительно.

— Дорогой мсье Гиттар, — сказала она, — я замечаю, что вы похожи на моего мужа. Вы не созданы для того, чтобы вращаться в свете. Это доставляет вам одни только неприятности.

Хотя Гиттара и тронули эти слова, он не желал поддаваться. Один раз его поймали. Он не хотел второго раза. Разве мадам Пенне говорила ему не с той же искренностью? Весь мир ломает комедию. Он уже давно догадывался об этом, но никогда еще не понимал этого с такой ясностью. Казалось, в этот раз все объединились против него, и, подобно трезвому игроку, который, когда удача отворачивалась, более не упорствует, он не желал верить те в новые возможности, что ему открывались. И с холодом ответил он мадам Тьербах, даже сдерживая себя, чтобы не упрекнуть ее в том, что она вела себя, как и остальные, лицемерно. Но Бригитта, подобно большинству людей, когда они находятся в сознании того, что пытаются быть великодушными, ни секунды не предполагала, что это дурное настроение было обращено против нее. Она отнесла его на счет разочарований.

— Но вы выглядите сердитым, мсье. Что с вами такое?

— Ничего, со мной ничего… — холодно ответил Гиттар.

Такой ответ обезоружил добрую мадам Тьербах. Она была слишком великодушна, чтобы на мгновение представить, что Гиттар воображал, будто она была неискренна. Она предположила, что как любая чувствительная натура, он не сразу открывал свою душу. И потому, не боясь быть неискренней, она продолжила:

— Я бы очень хотела прогуляться по парку. Не хотите составить мне компанию, дорогой мсье Гиттар?

На этот раз Гиттар уже больше не сомневался в том, что ему уготовлена ловушка. И действительно, разве не было чего-то странного в этом желании уединиться с ним? Ведь, незадолго до этого, то же самое произошло с мадам Пенне. Над ним смеялись до того, что даже не разнообразили уловок, что даже не доставляли себе труда их скрывать. Но, в подобных обстоятельствах, Гиттар повел себя так, как это свойственно всем людям, а именно — захотел оказаться еще хитрее. Ему было приятно превзойти своих противников на их собственной территории. Скрывая свой гнев под улыбкой, он ответил:

— С наивеличайшим удовольствием, милый друг.

Оба, в молчании, медленным шагом вышли на безлюдную аллею. Гиттар обдумывал свое предстоящее поведение. Он будет сама любезность, пока Бригитта будет держать себя в рамках допустимого, но, как только она попытается его совратить, он изобразит глубочайшее недоумение, он защитит себя, — и это будет его месть: ударить по самолюбию женщины в момент, когда та себя предложит.

Тех нескольких слов, что мы сказали о Бригитте, недостаточны для ее характеристики, и для пояснения того, что произойдет дальше, в этом месте необходимо открыть скобки.

Проведя безрадостное детство в городе Бавьере, ухаживая за сорванцами-братьями и немощной матерью, Бригитта Лобер влюбилась в доктора Тьербаха, который-то и ухаживал за ее семьей. Это был нежный и таинственный мужчина, который внушил уважение юной девочке своим умом и зрелостью. Он вскоре заметил эту любовь, но, будучи честным человеком, сделал вид, что не догадывается о ней, — такой большой представлялась ему разница в возрасте и таким ребячеством ему казалось даже подумать о подобном союзе. Но, как-то раз, он оказывается один на один с девочкой. Волнение той была так велико, что ему не оставалось ничего иного, как приступить к разговору на эту тему. С искренностью, он отговаривал ее любить его, показывал все неудобства подобного выбора, сказал ей, кроме всего прочего, что та будет еще молодой женщиной, когда он будет стариком. Но Бригитта, неспособная думать о будущем, даже не слышала этих слов, отдавшись звучанию его голоса. Огромной радостью было для нее видеть, как человек, пользовавшийся уважением всей ее семьи и почитаемый по всей Германии, говорит о вещах, которые касались только их двоих, — и одно это настолько ослепляло ее, что она даже не понимала смысла того, что говорилось. В конце концов, состоялась свадьба. Бригитта было самой счастливой из женщин. Но, перейдя из рук семьи в руки доктора, она словно бы перешла из-под опеки матери под опеку отца. Вместо того чтобы стать замужней женщиной, она осталась девочкой. Она продолжала одеваться так же, как раньше, сохраняла прежние привычки. И понемногу приближалось то, что предсказывал доктор Тьербах. У нее открылись глаза на жизнь. Она заметила, что женщины ходили в гости, командовали, имели мужей своего возраста и, вопреки ее воле, в ней начинало просыпаться желание того же. Но всякий раз, как подобные мысли приходили ей в голову, она прогоняла их, как что-то предосудительное. Она все еще слишком хорошо помнила о том, что сама настаивала на этом браке, и находила несправедливым заставить расплачиваться за это своего мужа, который предупреждал ее об этой опасности и уступил только ее обещанию быть счастливой с ним. Таким образом, она тщательно скрывала свое разочарование. Она даже себе в этом не признавалась, всеми силами принуждая себя довольствоваться тем, что сама для себя выбрала. Но эти усилия привели только к тому, что пошатнули ее здоровье. Понемногу, она становится все более и более слабой. Битва, которую она втайне вела с собой, за то, чтобы быть счастливой вопреки своему сердцу, истощила ее настолько, что ее муж заметил однажды, что она чахнет. Он отправил ее на два месяца в санаторий Форе Нуар, но ничего не изменилось. Тогда он подумал о том, чтобы отправить ее на Юг, поскольку, как ему казалось, развлечения — это то, что наилучшим образом должно было помочь его жене. По прибытии в Ниццу, Бригитта испытала страх еще больший, чем тот, что она постоянно чувствовала подле муже. Молодые люди, беспечная жизнь, цветы, красота природы — все опьяняло ее настолько, что она чувствовала, что у нее нет даже опыта защитить себя, что она была в руках первого же красавчика, который нежно заговорит с ней. А этого она не хотела ни за что на свете. Ей легче было пойти на смерть, чем явиться с грехом на душе пред тем, кого она, сказать прямо, заставила на себе жениться. Со всех сторон искушали ее. Даже друзья ее мужа, разве не упрощали они ей путь к греху? Не специально ли мадам Бофорт устроила знакомство с Морэном? Бригитта чувствовала, как слабела ее воля. И, цепляясь за Гиттара, она неосознанно пыталась привязать к себе защитника, мужчину, который бы защитил ее, не стремясь получить за это что бы то ни было взамен. Кроме того, она была привычна к пожилым мужчинам. Она умела интересоваться их болезнями, она умела давать медицинские советы, она умела все, что им было нужно, при этом не утомляя их, и сохранять в их обществе радостное настроение, несмотря на затруднения, которые они доставляют удовольствиям. Прося Гиттара прогуляться с ней, она думала обо всем этом. Этот тихий человек, не был ли он как раз тем компаньоном, какой ей был нужен, чтобы избежать всех искушений. Но как отстранен от нее был Гиттар! Она смотрела на него с настоящим интересом, с глубоким пониманием, нет, нет его характера, но его возраста, и неосознанно старалась ему понравиться, чтобы сделать из него своего рода опекуна, поверенного ее жизни.

— Я столько слышала о том, как приятно прогуливаться по парку, что сама захотела это испытать.

Не догадываясь об этом, она поставила вопрос об отсутствии Гиттара и Клотильды. Вместо того чтобы в этом признании увидеть подтверждение ее наивности, он нашел подтверждение ее макиавеллизма.

— Конечно, — ответил он, — это довольно красивый парк.

Страх того, что его очередной раз одурачат, парализовал его, мешал ему понять правду. Рядом с ним не было больше красивой женщиной, рядом с ним был враг. Она даже стала казаться ему уродливой. Между тем, в какие-то моменты он вспоминал, насколько восхищался ею. Он с нетерпением ждал этого вечера. До того, что написал Винни Альбермарль, умоляя ту приехать. Однако перед ним было лишь существо, которое он подозревал в злобных намерениях. Каким неуклюжим он был, когда на что-то надеялся, таким же упертым он становился, когда убеждался, что ему не остается ждать ничего хорошего. Теперь он испытывал даже чувство глубокого удовлетворения. Приедет друг, который привезет доказательства ошибки, им совершенной, что он предпочел верному счастью, которого только можно было желать, счастье весьма сомнительное. В этот момент он был уверен в том, что имел, и если бы его лишили и этого, он уже не был бы уверен ни в чем. Этот человек, в силу своей сидячей жизни, лишенной радости, движения, друзей, оценивал свое душевное состояние, как состояние человека, который любит. То, чего он желал прежде всего, была не столько сама любовь, сколько то, что отвлекло бы его от самого себя и созерцания своей ничтожной участи. Ибо, в отличие от большинства мужчин, ненависть к кому-либо, страх того, что его одурачат, не заводили его дальше того, чтобы с грустью смотреть на свою жизнь. Существование было довольным мрачным. Насколько были хороши минуты, которые он переживал на этом месте с мадам Пенне, настолько же хороши были те, что он переживал в настоящий момент. И те, и другие позволяли ему забыться. Это, по сути, было то, что он требовал от своих сношений с миром. По этой же причине, вместо того, чтобы повести себя достойно, так, как того могли потребовать его огорчения, он притворно потворствовал капризам этой красивой мадам Тьербах. Подходя к скамейке, где они беседовали с Клотильдой, он счел верхом смелости предложить Бригитте присесть на нее. Он испытывал глубочайшее наслаждение, изображая тупицу, в то время как им не был. Подогреваемый ненавистью, он испытывал огромную радость оттого, что позволял мадам Тьербах думать, что попал в устроенную ею ловушку. Он желал вызвать у нее совершенное впечатление своей искренности, чтобы тайно наслаждаться своей проницательностью. Вот к чему он пришел от своего недавнего гнева. Таким образом, он мстил мадам Пенне, и решил, что весь этот спектакль, который он разыгрывал в настоящий момент, не должен пройти незамеченным. Ибо то, что он являлся единственным свидетелем своего поведения, лишало это самое поведение всякого смысла. Он ждал фразы, слова, жеста, которые бы разом показали все, что он думал, которые бы показали, что, что бы о том не думали, он все это время не был дураком. Он жил ради этого мгновения. С тем большей силой готовился он к этой победе, что она завершила бы не только эту последнюю беседу, но и ей предшествующую. Но ему все казалось, что подходящий момент не наступал.

Бригитта выразила определенное удовольствие от предложения Гиттара присесть на скамью, удовольствие, которое показалось нашему герою притворным.

— Несомненно, это скамейка для влюбленных, вам так не кажется, мсье Гиттар?

— Несомненно!

— И мне кажется довольно забавным, что вам пришло в голову выбрать именно ее.

— О, если вам это неприятно, мы можем пойти в другое место.

Гиттар не смог удержаться, чтобы не произнести этих слов суровым тоном. Но он тут же взял себя в руки, боясь, что выдаст себя.

— Я знаю еще одну, подольше от этой.

— Я думаю, что этой достаточно, — сказала мадам Тьербах, не оттого что она чего-либо опасалась, но оттого что ей казалось бессмысленным идти еще дальше.

В окружавшем их полумраке Гиттар попытался разглядеть Бригитту. Он увидел ее бледную, в свете луны, такую красивую, какой ее еще никогда не видел. Но эта красота была ему совершенно безразлична, и, глядя на нее, он думал: "Ах, вы хотели посмеяться надо мной. Мы сейчас поглядим, чья возьмет". И тогда в голове его пронеслась одна мысль. Если он воспользуется этим безмятежным моментом для того, чтобы заставить ее подумать, что он еще более глуп, чем она того ожидала, насколько страшной будет тогда его месть, когда, сделав ей смутное признание, коснувшись ее руки, он неожиданно встанет, чтобы уйти, улыбнувшись и сказав: "До следующего раза!" — или что-нибудь в этом роде. Это будет великолепно! Это будет гораздо сильнее, чем тупо ожидать подходящего момента, рискуя тем, что тот не представится, или хотя бы тем, что тебя не поймут.

— Вы не находите восхитительным этот вечер, милая мадам? — сказал он с нежностью, намеренно употребляя те самые выражения, что он использовал с мадам Пенне, единственной целью чего было подтвердить, что он был тем, за кого его принимали. "О! Обо мне подумают, что я влюблен сразу во всех женщин! Хорошо! Я влюблен сразу во всех женщин".

— Ну конечно, мсье Гиттар. — Это вечер, каких не бывает у нас в Германии, такой приятный… Хочется представить себя в лодке, и что ее уносит, все дальше, дальше, вперед, и не знаешь, где она остановится.

Хотя этот романтизм застал Гиттара несколько врасплох, он тут же решил, что это спектакль, и, взмывая до ее уровня, он продолжил:

— И хочется, чтобы с берега дул теплый бриз, принося с собой ночные ароматы, обдавая нас своей теплотой.

Бригитта неожиданно подняла глаза. На секунду ей показалось, что в словах Гиттара скрывалась ирония. Но, глядя на его серьезное, проникнутое тем, что он только что сказал, лицо, она успокоилась. Между тем, пагубное впечатление было произведено Она не испытывала больше ни малейшей потребности предаваться чувствам, тогда как Гиттар счел ловким продолжить:

— И так бы мы бороздили бесконечные моря, забывая обо всем, счастливые от одного только единения со все более трепетной природой.

На этот раз Бригитте показалось, не то, чтобы Гиттар смеялся над ней, но что он был немного чокнутым. Лишь одна мысль была у нее голове: поскорей вернутся в отель. Но она была так застенчива, что никогда бы не осмелилась встать, оборвать слова мужчины, который, казалось, был так уверен в той ахинее, которую нес с проникновенным видом. Гиттар же не сознавал того, как смешено он выглядел, убежденный, что говорит то, что от него ждали и счастливый от мысли, что сейчас покажет себя в истинном свете.

— Да, выслушайте меня, милая мадам. Я, может быть, выражаюсь не со всем тем жаром, каким бы желал, может быть, я не показываю вам все то чистое, что есть у меня в душе, но знайте, однако, что там у меня самая глубокая страсть. Бригитта, выслушайте меня…

Мадам Тьербах резко отстранилась, чего не заметил ее собеседник. Он протянул свои руки с надеждой встретить руки своей соседки. Этого момента он ждал, чтобы резко изменить поведение, чтобы встать, чтобы сказать: «Возвращаемся» — и с достоинство откланяться. Итак, он протянул руки в сторону Бригитты, которая, в полумраке, не увидела этого, но когда она почувствовала его руки на своих, то от испуга вскрикнула, встала и, дрожа всем телом, сказала:

— Нам следует вернуться, нас ждет мадам Бофорт и, должно быть, уже волнуется.

Сбитый с толку, Гиттар стоял озадаченный. Он уже не знал более, что делать. Он понял, что в очередной раз станет посмешищем, если сейчас же не покажет того, что он задумал. И, пусть это было с опозданием, пусть теперь могли бы подумать, что это с досады или по каким-то еще другим причинам, он решил вести себя так, словно бы его не опередили. Он встал в свой черед и сказал:

— Ну конечно, возвращаемся, я как раз собирался вас об этом попросить.

По дороге он не произнес ни слова, но, дойдя до отеля, он с улыбкой поклонился мадам Тьербах и сказал:

— До встречи, милая мадам. Извините, что я так резко с вами прощаюсь, но меня ждут друзья.

 

Глава 3

 

На следующий день после этой комичной сцены Гиттар проснулся в дурном расположении духа. Он чувствовал, что выставил себя на посмешище. Как мадам Тьербах истолкует его поведение? Как оправдается он, когда о нем будет сообщено, в чем не было сомнения. Понятным ли было то, что у него не было интереса? Все эти размышления повергли его в глубокое замешательство. Из-за своей неуклюжести, из-за недостатка решительности, он снова совершил ошибку, вместо того чтобы выйти победителем из этой беседы, он вышел на манер двусмысленный, что могло походить на поражение. Он не прощал себе этого, тем более что был момент, когда ему представилась такая прекрасная возможность сыграть удачную роль. Он упустил его и теперь находился в весьма неприятном положении мужчины, уязвленного в самолюбие.

Между тем, тон, который он принял, чтобы попрощаться, был безукоризнен, и, на людях, он не упустил возможность подтвердить отсутствие интереса. Но что значил этот тон перед лицом фактов? В памяти мадам Тьербах его быстро заслонит то, что ему предшествовало, и это вызывало негодование Гиттара. Была еще и другая причина, усиливавшая его раздражение. Он до сих пор еще не получил ответ от Винни Альбермарль. Когда-то, ему стоило только подать знак, чтобы она прибежала. Уже много дней, как он сторожил почтальона и, если, с одной стороны, он радовался тому, что не получал ответа, поскольку ее приезд больше не имел никакого смысла, то с другой стороны, его беспокоило это молчание и он страдал от него, как от проявления безразличия. В очередной раз он запутался в тех нескольких связях, что у него были, и в этот момент последнее из утешений, то самое, которое он всегда находил в момент, когда он желал этого, изменяло ему. Уже прошло четыре года, как после одного приключения, сходного с тем, что мы только что рассказали ради той морали, которую из него можно извлечь, он узнал о смерти своего брата. И тогда он почувствовал, насколько сильно было одиночество, и он увидел в этой смерти словно бы предзнаменование одинокого конца. Потом, время сделало свое. Ход его жизни вернулся к нормальному. Все его горести затушевались, и он вновь обрел уверенность. Но вот, теперь, произошло нечто похожее, но в этот раз с большей силой, ибо речь шла о последних друзьях, да и он был старше. Его поражало то, что временами развитие событий происходило сходным образом. Он видел в этом знак обреченности. И с надеждой, во многом превосходящей ту радость, которую он испытал при этом, он ожидал известия от Винни.

Три дня спустя, когда он узнал на конверте почерк своей подруги, он испытал такое облегчение, что из страха узнать что-либо досадное, не вскрывал письма. Его мучило предчувствие. Письмо было легким, казалось, что конверт был пуст, тогда как, раньше, всякий раз, когда Винни ему писала, оно было тяжелым, словно брошюра. Но он ободрял себя тем, что в письме были только слова: "Я еду, ждите меня, ваша Винни".

Это было то, чего он изо всех сил желал, чтобы не быть одному, и в то же самое время боялся, настолько эта женщина утомляла его и казалась малоинтересной. В любви всегда есть что-то такое, что не предназначено для другого, некая задняя мысль, что ты похож на отрицательного героя романа, что ты хочешь видеть любимым то существо, которое автор изображает столь чувствительным. Это чувство, развившееся в Гиттаре, понемногу заслонило истинный образ Винни образом женщины, достойной его любви; в силу размышлений, он пришел к тому, что стал осуждать себя и, не помышляя о том, что любви нельзя приказать, он стал презирать себя за то, что не любил Винни, которая уже представлялась ему, словно читателю. Этот читатель не мог не презирать его, Гиттара, за то, что тот не отвечал на порыв столь чистой женщины. Наконец, он распечатал письмо. Вот что было в нем:

"Мой навеки дорогой друг, как ваше письмо облегчило мои страдания! Что за радость для меня, в этот мучительный момент, почувствовать издалека вашу привязанность, такую сильную и такую прекрасную! Если я не ответила вам раньше, то, как вы догадались, потому, что не могла этого сделать, поскольку в этот момент я больна и лежу вдалеке от света. Мадмуазель Эвжени, которую, я думаю, вы знаете, единственно, кто со мной рядом. Да, как помогло мне ваше письмо! Я без конца перечитываю его, чтобы обрести смелость переносить боль. Но почему я должна лежать, недвижна и немощна, в момент, когда вы зовете меня к себе? Что за мука для меня, почувствовать, наконец, счастье у рук своих, быть способной вплоть до сего дня, пока оно не представилось, бежать к нему и теперь глядеть на него, не имея возможности сделать к нему хотя бы шага? Я положу, вы увидите, свою жизнь на то, чтобы суметь приехать к вам и пережить те мгновения, что вы мне предлагаете. Все остальное не имеет больше значения, но судьба решила, чтобы все было иначе. Несчастный и милый друг, так значит, вы всегда будете тем, кто будет терзать мое существование! Вы терзали его, никак не отвечая на мою страсть, в то время, когда у меня были силы этого желать, и вы отвечаете мне в момент, когда болезнь приковала меня к постели. Вы еще более усугубляете мои страдания, показывая, насколько я устала, потому что все мои силы, те, что были со мной всю мою жизнь, покинули меня в момент, когда они мне потребовались. И я хочу, чтобы вы поняли, как я страдаю, в этот момент, оттого что нахожусь вдали от вас и не могу примчаться на ваш зов, как моя душа желала бы этого. Я плачу от бессилия, когда пишу эти строки. Неужели я всегда должна быть для вас предметом разочарования? Ведь я достаточно женщина, чтобы понять, что когда-то мое присутствие было вам в тягость и чтобы набраться терпения и жить в ожидании, в уверенности, что однажды вы обратитесь ко мне. И все же я досаждала вам, вопреки своей воле, вопреки своей любви — и из-за нее. И сегодня, тогда, когда в вашем письме, таком страстном, таком нежном, я почувствовала ваше глубокое желание меня вновь увидеть, я снова разочаровываю вас, не имея возможности на него ответить. Я больше не буду от вас скрывать того, что если я и не ответила вам раньше, то потому, что надеялась умереть. Я испытывала такое отвращение к самой себе, что даже моя любовь не поддерживала меня и у меня не было больше другого желания, как не жить больше. Но смерть не захотела меня забрать, и я здесь, одна, вдали от вас, с опозданием, оскорбив величие ваших чувств, отвечая вам. Что за ничтожное созданье представляю я рядом с вами! И я не осмеливаюсь просить вас об одной вещи, потому что это стало бы для меня такой великой радостью. Я чувствую себя эгоисткой, не думая ни о чем другом, кроме своего счастья. Я не осмеливаюсь вас просить о том, чтобы вы не ждали меня к себе, а сами приехали в Париж. Ах! Если бы вы захотели! Я живу этой надеждой. Мне стыдно говорить о тяжести моего недуга, чтобы это не оказало давления на ваше решение. Но если бы вы знали о том добре, о той радости, что мне принесете! Стоило мне высказать эту просьбу, как я уже чувствую себя возрожденной, каким-то чудом, с этого момента я могу выздоравливать, что за счастье! Я умоляю вас изо всех своих болезных сил, приезжайте. Если бы только ими взывала я к вам, то сомневаюсь, что вы бы приехали. Но если существуют силы любви, если они составляют мощь, я знаю, вы приедете, и я прощаюсь с вами, не сомневаясь в этом".

Когда Гиттар закончил читать это письмо, все в нем перевернулось. Мелочные чувства, которые он испытывал, исчезли, чтобы уступить место глубокому состраданию. Между тем, было нечто, что его смущало, чего он стыдился. Это то, что его письмо вызвало такую признательность, а также то, что не получая ответа, он не проявил никакого беспокойства и позволил, чтобы прошла неделя, так и не побеспокоившись, почему Винни не отвечала на его письмо. И что его беспокоило еще больше, так это то, что у нее нашлось благородство даже не упомянуть о его небрежение. Тем не менее, он был настолько разочарован, настолько недоволен собой, что не замедлил покаяться во всех грехах, но, по странному затмению, позабыл обо всем, что его привело к тому, чтобы возобновить контакты с Винни, дабы не видеть ничего, кроме настоящей ситуации. Ничего из прошлого больше не существовало. Мадам Пенне, мадам Бофорт, мадам Тьербах поглотило забвение и отношения, которые теперь его связывали с Винни, казалось ему, начинались с этой минуты, и ни на мгновение не подумал он о том, что они были следствием его любовных неприятностей. Ничего не осталось. Винни звала его, и он ответит ее зову. Какая важность в том, что предшествовавшее было некрасиво! Жизнь — это не цепочка связанных друг с другом событий, а последовательность событий независимых друг от друга. Он был новым, как был новым и весь мир, пред каждым из них. Ему даже не приходило в голову, что он сыграл лицемерную роль, настолько он чувствовал себя чистым, и благородным, и действительно готовым к тому, чтобы любить, спасти эту женщину. Поскольку жизнь была бы последовательностью событий, если засчитывались одни только наши поступки. Но существует бесконечное множество других поступков. Такое-то письмо в такой-то момент его переменило. Кто мог его в чем-нибудь упрекнуть? Он был невиновен, ибо как мог он предвидеть то, что произошло? "Мой бедный друг! — думал он. — А я-то, я спокойно дожидался письма от нее, я-то обвинял ее в том, что она меня позабыла!" Гиттар чувствовал, как он вырос. На мгновение он, однако, спросил себя, как бы он поступил, если бы все произошло так, как он хотел, если бы мадам Тьербах согласилась стать его любовницей. Он бы наверняка отвернулся от Винни. Но можно ли было его в этом упрекнуть, ведь этого не случилось? Если бы это случилось, то все было бы иначе. Он был бы другим. Но с таким, каким он был, могло произойти только то, что произошло. Он помчится к Винни, он будет ее любить, своей любовью он спасет ее. Он способен и не на такие порывы.

Тем же вечером он сел на поезд в Париж. Это был преобразившийся человек. В глубине души его, конечно, была мысль, что Винни не нравилась ему как женщина, но он избегал представлять ее физически, чтобы не думать ни о чем, кроме ее души и ее слов. Путь казался ему бесконечным. Он смог проспать только несколько минут. Он так переживал, что представлял все возможные неприятности, которые могли задержать его приезд. Когда же, случайно, ему вспоминался тот город, что он только что покинул, прежние друзья, у него возникало впечатление, что прошли годы. А затем, когда он думал о Винни, то, хотя он не видел ее четыре года, ему казалось, будто он отсутствовал одно мгновение, чтобы вновь оказаться с ней рядом. В силу внушения, он любил ее, ехал к ней, словно был влюблен. В глубине души у него, конечно, была мысль, что она некрасива, что она физически не нравилась ему, но перед лицом всего того, что он собирался сделать для нее, он решил никогда не позволять себе развивать эту мысль.

Едва прибыв в Париж, Гиттар приказал отвести себя к Винни. Но едва его проводили к его другу, как пелена спала. Она ровно лежала в своей кровати, без подушек, на которые бы могла опираться. Глаза ее, между тем, были открыты. На ней не было ни грамма румян, и была она пугающе бледна, что еще более подчеркивала ее худобу. У Гиттара возникло легкое ощущение того, что мысль о том, что он любит ее, была бредом, что он никогда не сможет ее полюбить, и что в ее чертах было что-то такое, что теперь напоминало ему, почему он не любил ее раньше. Она был некрасива для него. Он вспомнил, раньше, чем успел произнести хоть слово, что всегда считал ее такой и удивился, что мог ошибиться на этот счет. Нет, это было невозможно. Никогда он не сможет ее полюбить.

— Ах! Альбер, — сказала она, — как вы добры!

Чувствовалось, что эти слова должны были идти от самого сердца, криком ликования, но болезнь сделала так, что они были произнесены без видимого чувства, как если бы она спрашивала, как идут дела. Он даже не заметил этой детали, настолько он уже был разочарован, так отчетливо представлялась ему его ошибка.

— Но что с вами, Винни? — неожиданно сказал он.

— Вы… вы! — ответила она тем же, с виду безразличным, тоном.

Между тем, от болезни лицо ее похорошело, стало серьезным, каким не было обычно. Но перед этим неодушевленным существом Гиттар чувствовал себя неловким и потерянным. Он не знал, как к нему подступиться. Все счастливое, что нарисовало ему его воображение, отступало перед действительностью. К этой женщине, не сводившей с него влюбленных глаз, он проникся глубоким состраданием. Ему сало ясно, что в такой момент у него не было права ее не любить. И если молчало его сердце, он все же был должен вести себя так, как если бы он ее любил. Надо было заставить себя сделать это. Ради спасения этого больного, несчастного существа, которое видело в нем своего спасителя.

— Что за радость для меня, — сказал он, — снова встретиться с вами, моя дорогая Винни, снова увидеть вас, коснуться ваших волос.

Никогда он не говорил Винни подобных слов. Но казалось, ее это не удивило. Случаются мгновения, по приближении смерти, когда находишь совершенно естественным получать то, чего ты тщетно желал всю жизнь. Это происходит по той причине, что в мире этом нет ничего недостижимого, когда твое сознание готово его принять. До таких великих мгновений сознание отказывает себе в этом. Но стоит произойти чему-нибудь из ряда вон выходящему, как самые невероятные из наших желаний кажутся нам сущими пустяками. Гиттар угадывал такое состояние духа. Следственно, он, такой благоразумный, не так сдерживал себя в своих словах. Хотя он был далек, чтобы находиться в том же отрешение, в каком пребывала Винни, он, забывая о действительности, изображал его.

— Почему, дорогая Винни, вы в таком унынии? Вы увидите, что вы преодолеете вашу болезнь, что моя любовь будет еще сильнее и мы будем самыми счастливыми людьми на земле.

— Я желаю этого изо всех своих сил. Мне кажется, что с тех пор, как вы со мной, мне уже лучше. Ваша любовь спасет меня, Альбер! Ваша любовь так чиста, так красива, так велика. Я теперь не хочу умирать! Это было бы слишком жестоко, вознестись в тот самый момент, когда, наконец, я могла бы быть счастлива!

Это последние слова смутили Гиттара. Он вдруг понял, что своим поведением делает болезнь Винни еще ужасней. Теперь, как никогда, она держалась за жизнь, и нет ничего более мучительного, чем быть причиной страха смерти. Он чувствовал, что без него она придавала малую важность своему выздоровлению, тогда как теперь, какая жалость, если болезнь ухудшиться!

Эти утверждения на несколько мгновений приостановили выражение любви Гиттара. Подобно тому, как Винни не усомнилась в чувствах Гиттара, она не вывела никакого вывода и из этого нового поведения. Она была уверена в его любви и все свою энергию употребляла на то, чтобы вымолить свое выздоровление, дабы насладиться тем счастьем, которого она дожидалась долгие годы.

— Альбер, — прошептала она, — подойдите ко мне.

Гиттар подчинился.

— Правда, что я поправлюсь?

— Но конечно, это точно.

Он больше не мог сдерживать себя. Он осознал, что его долг, даже если это было жестоко, поддерживать эту веру.

— И мы вместе отправимся в Индию и будем счастливы вместе, счастливы… счастливы…

И он расплакался.

* * *

Две недели спустя после этой сцены, Гиттар, в сопровождении еще слабой, но выздоравливающей Винни, возвращался в свою виллу в Ницце. Стоял июнь. Никогда еще жизнь не казалась Гиттару такой прекрасной. Мгновения, пережитые в Париже, затушевались. Он не сохранил от них ничего, кроме новой привязанности к этой женщине, чья любовь покорила его. Он позволял любить себя, вместо того, чтобы желать любить самому, что делал до сих пор. Он находил в этом новом состоянии огромное счастье. Когда он размышлял, то прекрасно видел, что оно было бы много большим, если бы он тоже любил. Но поскольку это было невозможно, приходилось довольствоваться тем, что быть любимым. Это изменило его. Ему казалось, что для него открылся новый мир. Как в настоящей любви, все ему было мило. Он мечтал о том, чтобы поделиться своими радостями с той, что любила его, посвятить ее в свою интимную жизнь. Она была безупречна. Она даже не требовала, чтобы он ее обманывал. Она довольствовалась тем, что любила его и не искала при этом ни малейшей взаимности. Он сознавал, что его любили, что, в общественном смысле, то, чем он обладал, было огромно. Дни перестали быть праздными. Винни заботилась о том, чтобы его развлечь, словно по волшебству, звала его, как только ему хотелось выйти. Не было случая, чтобы она проявила неделикатность. Стоило ей заметить, что ему хочется побыть одному, как она исчезала. Стоило ей предположить, что он нуждается в компании, как она уже была здесь. Перед ним открывалась новая жизнь. И, понемногу, его привязанность к этой женщине, которую он не любил, росла. Если бы ее не было у него, то он оказался бы в ужасающей пустоте. Теперь он ощущал словно бы блаженство оттого, что больше никого не желал, что довольствовался тем, что у него было; и он даже сожалел о том, что так долго не хотел признать той истины, что счастья не достигают разом, но его следовало строить из того материала, которым располагаешь.

Мирно пролетали дни. Гиттар становился все более и более счастливым, а Винни хорошела с каждым днем. Она выражала ему еще больше нежности, чем раньше.

Однажды после обеда, когда Гиттар ходил в город за покупками, он встретил мадам Пенне и мадам Тьербах. Он объявил им о том, что собирается жениться. Затем одна мысль пронеслась у него в голове. Он пригласил их к чаю на следующий день. Глубокой радостью было для него показать себя этим двум женщинам бесстрастным, счастливым. Так они увидят, что представляет он из себя на самом деле, когда его любят, и заставит их жалеть о том, что они так плохо с ним обращались. Это будет его реванш.

Но вдруг ему стало стыдно таким вот образом использовать Винни в целях ей неизвестных. Ему показалось некрасивым оказаться перед этой женщиной, которая так его любила, в обществе других дам, которые из ревности будут ей выражать вежливую враждебность. Он не хотел подвергать такому Винни. И тогда он зашел на почту и написал к мадам Пенне следующие строки:

"Милый друг, по рассеянности, я пригласил вас на завтра, тогда как нас с мадам Альбермарль не будет несколько дней. По своему возвращению, я смогу позволить себе снова пригласить вас зайти".

Затем, выходя из почты, он почувствовал глубокое облегчение.

"Между нами все кончено", — подумал он, направляясь в сторону Английского бульвара, где у него была назначена встреча с Винни.

 

Глава 4

На следующий день после встречи, о которой мы вам только что рассказали, Альбер и Винни негромко беседовали, — жара стояла душащая — в гостиной Гиттара. Ставни были закрыты. Хотя было около пяти часов и солнце начинало садиться, в воздухе не было ни малейшего ветерка.

— Мы могли бы прямо сейчас пойти и немного прогуляться по городу, — предложил Гиттар.

— Как вы желаете, — улыбаясь, ответила Винни, которая больше всего боялась перечить желаниям человека, которого любила, и который из-за этого стал в малейшем ее слове видеть нежелание связываться.

— Я бы предпочел, — продолжил Гиттар, которого начинала раздражать эта снисходительность и который желал теперь услышать или обоснованный отказ, или радостное согласие, — чтобы это предложение вам нравилось.

— Оно мне нравится, если оно и вам нравится. Вы прекрасно знаете, мой милый друг, что мое единственное счастье — быть с вами. Что касается места, то мне нет большой разницы.

Гиттар приосанился. Ему бы нравилось говорить подобное любимой женщине, подчиняться всем ее капризам и находить в том гораздо большее удовольствие, чем от того, чтобы никогда и ни в чем не встречать отказа, но, не смотря на все это, он должен был согласиться с тем, что был счастлив. Вместе с тем, он был достаточно умен для того, чтобы понимать: если он сейчас не удовлетворится тем, что у него было, существовала большая вероятность того, что он навсегда останется неудовлетворенным. Разве не говорил он себя, что никогда не был так счастлив, как после выздоровления Винни.

— Ну, хорошо, я думаю, стоит остаться здесь, вдвоем. Нам так хорошо вдвоем, вдали от болтовни, фальшивых друзей и сплетен.

— Я тоже так думала, но не осмеливалась вам об этом сказать.

Это признание наполнило радостью нашего героя. Он похвалил себя за то, что не потащил Винни в город. Но, поскольку у него возникло чувство, что ничего не стоило случиться тому, что он, по неведению, мог заставить Винни сделать то, чего та не хотела, он сказал ей:

— Вы должны были тут же осмелиться. Подумайте-ка… если бы мы вышли, то я бы даже не узнал, что вам было скучно!

— Но мне не было бы скучно, поскольку вам это доставило бы какое-то удовольствие.

В разгар этого обмена любезностями слуга неожиданно объявил приход мадам Пенне и Тьербах. Эта новость на какой-то миг оглушила Гиттара. "Мадам Пенне и Тьербах!" — машинально повторил он. Он мгновенно вспомнил о своей встрече накануне. "Но я хорошо помню, — думал он, — что я отменил приглашение. Так значит, они не получили письма…" Его смущал не только их визит, но и то, что положившись на письмо, которое он отправил, он ни слова не рассказал об этой встрече Винни. Уже месяц, как он задушевно жил с мадам Альбермарль, стараясь не скрывать от нее никаких происшествий, какими бы незначительными они ни были. Не испытывая к ней очень большой любви, он пожелал, по невероятной щедрости, дать ей иллюзию таковой. На что досадовал он еще больше, так это на то, что если бы он только подозревал об этом визите, тот вместо того, чтобы проводить часы в присутствии Винни, толком не зная, о чем с ней говорить, он мог бы на свой манер расписать этих двух женщин; он мог бы подготовить ее к встрече с ними, тогда как в результате этого недоразумения, он оказался в щекотливом положении не только по отношению к Винни, но и к мадам Пенне и Тьербах, которые, когда, наконец, получат письмо, что он им отправил, справедливо удивятся тому, что тот был у себя, тогда как отменил приглашение под предлогом своего отъезда.

— Кто эти дамы? — спросила Винни с улыбкой одновременно подтрунивающей и доверчивой.

— Отношения курортного городка. Они должны были узнать о нашей будущей свадьбе и, несомненно, пришли нас поздравить, — машинально сказал Гиттар.

Через несколько секунд мадам Пенне и Тьербах вошли в гостиную.

— Как поживаете, дорогой мсье? — тут же сказала Клотильда. — Если бы мы не пообещали прийти, то, уверяю вас, мы бы не шелохнулись из-за этой жары.

Альбер взглянул на Винни. Было совершенно ясно, что он виделся с этими женщинами и воздержался говорить об этом. Он постарался смягчить неприятный эффект, который, как он думал, эти слова произвели на Винни.

— Действительно, я не думал, что вы придете. Мы виделись с вами так коротко; это приглашение, я сделал его так быстро, что не ожидал вашего визита. Но все, в конце концов, хорошо, потому что вы пришли.

Эта последняя фраза была сказана, словно все и в самом деле было хорошо. Гиттар хотел таким образом показать Винни, что ему нечего скрывать, как не скрывал он и своей радости от этого визита. На самом деле, его беспокойство было совершенно напрасным. Покажи Винни то, происходило в голове у Гиттара, она бы ничего не поняла. Она настолько доверяла своему жениху, что не смогла бы даже заподозрить того, что произошло между ним и Клотильдой. Даже если бы он сам ей в этом признался, она бы говорила с ним, словно с невинным, который брал на себя чужое преступление.

В то время как Гиттар пытался оправдаться, мадам Пенне рассматривала Винни. На ее лице можно было прочесть любопытство. Что касается Бригитты, то та, то ли от робости, то ли по какой-то другой причине, казалась смущенной. Чувствовалось, что она пришла только из-за настойчивости Клотильды, которой, несомненно, не хотелось идти одной.

Представив дам друг другу, Альбер Гиттар вновь обрел уверенность. Хоть он, впоследствии, и изменил свой взгляд на вещи, разве, поначалу, не хотел он подобного рода столкновения? Разве не хотел он, чтобы эти женщины, что смеялись над ним, или, по крайней мере, себе это воображали, увидели, что у него были другие возможности? Разве не хотел он также показать то счастье, которое он может дать женщине, с той единственной целью, чтобы они пожалели о том, что пренебрегли им? И разве сейчас не исполнились эти желания? Не смотря на смущение, которое вызвала у него эта встреча, он радовался произошедшему недоразумению. Он ждал завистливых взглядов, проявления досады, злости. "В этот момент я сделаю вид, что ничего не заметил. Я буду говорить с прежним увлечением". Его счастье будет настолько велико, что с его высот он будет не замечать человеческой мелочности. Альбер Гиттар был из тех прямодушных мужчин, которые наслаждаются местью, даже если осуществляют ее над теми, кто слабее их. Между тем, на лицах двух гостий еще не читалось никакой досады. Казалось, что они были счастливы снова видеть настоящего друга. Винни была далека от того, чтобы заподозрить то, что произошло между Альбером и этими женщинами. Самое пристальное взгляд не смог бы обнаружить в них ни малейшего знака, который бы обнаружил тот род превосходства, которое все женщины испытывают по отношению к тем, кто занял их место. Можно было подумать, что наш герой даже и не помышлял о том, чтобы строить им куры. Они держали себя так, словно находились в компании доброго друга. Такое поведение, которое скорее должно было обрадовать Альбера Гиттара, разочаровало его. Его самолюбие было выше тех чувств, которые он испытывал к Винни. И в этот вечерний час он позабыл о своем счастье, о своем покое, чтобы не желать ничего более, как удовлетворить свой эгоизм.

— Я очень счастлив, — сказал он гостьям, — снова вас увидеть. Это такая радость, вновь встречать друзей такими, какими они были, прежде чем обстоятельства заставили потерять их из виду.

Винни, по-прежнему желая нравиться Гиттару, добавила:

— И для меня, для меня это тоже большое удовольствие. Я знаю, что друзья господина Гиттара не могут не быть очаровательны.

— Вы слишком любезны, — ответила Клотильда с некоторым смущением, которое, если и было притворным, не казалось от этого менее искренним.

Мадам Тьербах, которая не была такой актрисой, вместо ответа пробормотала лишь эти несколько слов:

— Неужели… Вы считаете… спасибо…

Альбер Гиттар испытывал неудовлетворение. Несмотря на все его усилия, он не обнаруживал в гостьях никаких признаков досады. Казалось, они совершенно не замечали того, что он особенным образом счастлив. Он чувствовал, что не вызывал никакой зависти, и это тем более его раздражало, потому что эта безразличность неожиданно делала всю встречу этих двух женщин и Винни совершенно бессмысленной. Ожидаемый триумф обернулся обменом комплиментов. И если что-то не оставляло его равнодушным, так это то, что Винни поладила с Клотильдой и Бригиттой. Произнеся еще несколько банальных фраз, он вдруг уступил потребности разоблачить себя.

— Да, — сказал он, тогда как никто не проявил ни малейшего любопытства, — я счастлив.

Он повернулся к Винни:

— И это благодаря вам, милый друг, жизнь для меня стоит того, чтобы ее прожить.

— Я прошу вас, — испустила мадам Альбермарль.

— Но конечно. И я с гордостью повторяю это перед своими друзьями. Нет ничего более смешного, чем жениться молодым. В этом случае от брака ожидаешь гораздо больше, чем он может дать. Питаешь себя иллюзиями, и вскоре приходит день, когда в семье наступает разлад. Я поздравляю себя с тем, что проявил терпение. Моему настоящему счастью не страшны никакие опасности. Доверие и мудрость служат ему опорой.

— Вы тысячу раз правы, милый друг, — сказала Клотильда. — Я восхищаюсь вами и если бы я не боялась бросить некоторую тень на своего мужа, я бы сказала, что думаю совершенно как вы. Нужно много пожить, многое пережить, чтобы научиться ценить отдельное существо. Когда молодые люди любят друг друга, они взаимно обманывают себя. Их взгляды устремлены в будущее. А когда будущее, то есть свет, возможности, стремление получить то, чем ты не обладаешь, примешивается к любви, то довольно редко случается, чтобы она от этого не ослабевала.

— А я совершенно не согласна с этим, — с резкостью сказала Бригитта. — Что составляет прелесть любви, когда она искренна и взаимна, это то, что она только крепче сплачивает влюбленных, чтобы ни происходило.

Слушая эти слова, Альбер Гиттар почувствовал себя, но лишь на короткое мгновение, полным радости. Ему показалось, что Бригитта, наконец, выдала себя. Она ревновала. К несчастью, по выражению лица этой женщины он понял, что сделал неправильный вывод. Ее лицо излучало такую пламенность, такую веру в любовь, что наш герой был вынужден признать, что здесь он был не причем.

— Я бы тоже согласилась с мадам, — продолжила Винни, поворачиваясь к Бригитте. — Идеальная любовь, это как та, которую испытывают двое молодых людей друг к другу… Но это любовь идеальная. На счастье, существуют и другие. К тому же, любовь — это то, что испытываешь ты сам, и что тебя самого делает счастливым.

Альбер Гиттар посмотрел на Винни со скучающим выражением. Эта встреча складывалась решительно не в его пользу. Он хотел показать, до какой степени он был счастлив, но, конечно же, из-за его неуклюжести, Клотильда и Бригитта уйдут, сожалея о его участи. Между тем, он был тем человеком, который извлекал преимущества изо всего. Эти слова Винни, которые выдавали все неоправданные ожидания женщины, не вызовут ли они, более, чем все его утверждения, удовлетворенной улыбки на лицах гостий? Не заставят ли их открыть свои чувства? Пока согласие казалось им совершенным, они, может быть, не решались. Но теперь, когда они ничем не рисковали, не начнут ли они праздновать победу? И этот триумф, не будет ли он доказательством их досады? Альбер Гиттар смотрел на них в ожидании, но это было напрасно. Казалось, что они пришли в гости к тому, кто был для них, более чем кто-либо другой на свете, безразличен. "В конце-то концов, — подумал Гиттар, которому это безразличие уже начинало казаться презрением, — невозможно, чтобы я их так мало беспокоил. За этим что-то скрывается. Ну конечно, я понимаю. Все очень просто. Я должен был раньше об этом догадаться. Они выдали себя, сами о том не подозревая. Они предпочтут умереть, чем показать свою досаду. Однако она должно быть велика, эта досада!" Успокоенный этим умозаключением, Гиттар воспрянул духом. Разве не проник он в их планы?

— Жара такая сильная, — сказал он, словно до этого они говорили о погоде, — что я провел свой день, перечитывая Мольера; когда я говорю Мольера, я имею в виду избранные сцены, понемногу изо всех его пьес. Поскольку, не знаю, так ли это с вами, но я не могу надолго сосредотачивать свое внимание на одном сюжете.

— Я — полная противоположность, — с жаром ответила Бригитта. — Я люблю читать от начала до конца и, если это возможно, не прерываясь.

Еще в течение часа беседа продолжалась в том же духе. После Мольера они говорили о Шекспире (начала Винни), о Батайе (Клотильда), о Лябише (снова Гиттар). Оставив театр, поговорили немного о романе. Наши герои, всегда готовые защищать комических авторов, хвалили Сервантеса. Потом заговорили о политике. Альбер Гиттар посмеялся над Советом Наций и выказал себя сторонником сильного, но справедливого правительства. Наконец, снова поговорили о погоде, на чем две гостьи распрощались.

Оказавшись, наконец, наедине с Винни, Альбер Гиттар больше не мог скрывать своего дурного настроения.

— Забавно, — сказал он, — насколько люди ревнивы к счастью другого.

— Но я не понимаю, что вы хотите сказать, — промолвила Винни, которая как раз приготовилась, чтобы сказать, как она рада была познакомиться с этими двумя очаровательными женщинами.

— Так вы, значит, не заметили, как они нам завидовали? Если бы они только могли уничтожить нас взглядом, они сделали это…

— Вы пугаете меня, Альбер.

— Их безразличие — одно притворство. Они злые…

— Вы просто невероятны…

С этими словами Винни в восхищении посмотрела на Гиттара. Достаточно было ему высказать какое-нибудь мнение, как она уже была готова его разделить. Ведь он знал жизнь лучше ее. Если он с такой уверенностью утверждает, что они злы и завистливы, значит, так оно и есть. Однако не одна только любовь превращала Винни в существо до такой степени лишенное индивидуальности. Так часто случалось, что выводы, к которым она другой раз приходила, оказывались ложными, что она больше не осмеливалась рассуждать. Но что было странным, так это то, что она, настолько неуверенная в себе, все свое доверие отдала другому человеку. Гиттар был для нее совершенством. Стоило ему приказать ей умереть, как она бы подчинилась, даже не спросив о причине такого приказа. Но оставим своеобразную душу Винни, и вернемся к Альберу Гиттару.

Вечером он заперся в своем кабинете. Дурное настроение не уходило. Он был недоволен собой. Ему хотелось, чтобы у него были какие-нибудь важные дела, чтобы не делать их. Ему хотелось выйти из себя, чтобы ругаться. Он хотел, чтобы от него зависело множество интересов, чтобы не удовлетворить ни одного из них и отвечать на мольбы и уговоры криками и приступами гнева. Он закурил сигару и, неожиданно, приблизившись к окну, швырнул ее, словно камень. "Что бы ни говорили, я счастлив, — вдруг сказал он себе. — Я самый счастливый из людей. Что же я хочу от жизни? Я хочу покоя… По правде говоря, я не знаю, что я хочу". В конце концов, он улегся на канапе. Он дремал, пока к нему в дверь тихо не постучали. Это была Винни.

 

Глава 5

Прошло несколько дней, и Альбер Гиттар начинал уже забывать это неприятное происшествие, как однажды утром он получил письмо от Клотильды.

"Дорогой друг, — писала она, — я не никогда не забуду того расположения, которое вы мне всегда оказывали. Вам может показаться странным, что я вдруг испытываю потребность вам об этом сказать. Я уверена, что, читая эти строки, вы ошибаетесь относительно моих намерений. Потому я сразу хочу расставить все точки над i. Прежде всего, не думайте, что я хочу потревожить ваше счастье. Я пишу всего лишь преданному другу, каким вы всегда были для меня. И мне было бы больно, если это обращение к вам могло породить какое-нибудь недоразумение. Послушайте, нужно, чтобы вы пришли ко мне сегодня вечером. Мне нужно сказать вам много важного. Я буду вас ждать с пяти до семи часов. Итак, до вечера, дорогой друг. Передавайте мадам Альбермарль мои симпатии и верьте в искренность моей дружбы".

Когда Альбер Гиттар закончил читать это письмо, то был охвачен множеством самых противоречивых чувств. В то самое время, когда он не мог отрицать чувства удовлетворения, которое вызвало у него это приглашение, его охватило тягостное беспокойство. Что же, в конце-то концов, произойдет? Почему вдруг Клотильде срочно нужно его видеть. Он считал, однако, невежливым то, что Винни осталась, таким образом, в стороне. Это упущение, не было ли оно умышленным? Не указывало ли оно на то, как мало считались с теми чувствами, которые он мог к кому-то испытывать?

Альбер Гиттар сложил письмо, положил его в бумажник. Через несколько мгновений он не смог удержаться, чтобы не перечитать его снова. Мог ли он показать его Винни? Он перечитал его еще раз, на этот раз глазами Винни. "Совершенно очевидно, — подумал он, — здесь нет ничего предосудительного". Между тем, в сознание его пробегало подозрение, что у Клотильды, когда он писала это письмо, имела задней мыслью нарушить спокойствие его домашнего очага. Эти намеки на их дружбу, разве не для того они предназначены, чтобы вызвать беспокойство Винни? По этом размышлении, он в итоге решил не говорить об этом письме с мадам Альбермарль. Та, конечно, не нашла бы в нем ничего подозрительного. Но никогда не знаешь, что может случиться. Хотя она не могла знать его мыслей, могло случиться так, что в глубине ее души зародится подозрение. Самым благоразумным было самому рассматривать это происшествие в качестве маловажного и не говорить о нем, словно он искренне о нем позабыл.

В шесть часов Альбер Гиттар пришел к Пенне. Хотя он чувствовал себя до некоторой степени непринужденно, тем не менее, он был достаточно взволнован. Он не мог себе объяснить, почему Клотильда не написало ему в нескольких словах, что ей было от него нужно. Это сознательное опущение вызывало в нем множество предположений. Может быть, ей не о чем было его просить. Все, что она хотела, это то, чтобы он пришел, и, для уверенности, посредством намеков, она сделала его приход необходимым. Завидуя его счастью, она захотела поговорить с ним с глазу на глаз, чтобы убедиться, что это счастье не так велико, как кажется. Таким образом, он победил. Он вспоминал, как вела себя Клотильда в тот день, когда она приходила с мадам Тьербах. Безразличие мадам Пенне, видное издалека, видное из этого письма, принимало совсем другое содержание, содержание, лестное для Альбера Гиттара. Получалось, что это безразличие было притворным, поскольку за ним последовало письмо с просьбой прийти.

Сидящей в шезлонге, с сигаретой в руке и полузакрытыми глазами, — такой Клотильда встретила Гиттара.

— Как поживаете, милый друг? — сразу сказала она, небрежно указывая ему на кресло. — Как поживаете? Я так боялась, что в вашей идиллии вы обо мне совсем забыли. В обычные-то времена мужчина и так уже эгоист, но когда он влюблен, это ужасно. Ему кажется, что мельчайшее событие, которое выпадает за рамки обыкновенного, является угрозой его счастью. Он боится прошлого, настоящего и будущего. Он боится писем, телеграмм, своих друзей и своих врагов.

— Я не настолько боязлив, как вы говорите, поскольку я пришел.

— Но это вам, я думаю, дорого стоило. Поверьте, друг, это не упреки. Я такая же, как и вы, даром что женщина.

Несмотря на свое недоверие, Альбер Гиттар был тронут этими словами. На несколько секунд он позабыл даже о своей жажде мести. Всегда исходит какая-то грусть от тех существ, которые, забывая, что они самые сильные, с покорностью обращаются к своему собеседнику.

— Должен вам сказать, — продолжил Альбер Гиттар, — что вы заинтриговали меня. Но я хочу думать, что сделали это неумышленно.

— Ах! Я уже ничего не делаю ни умышленно, ни неумышленно. Я всего лишь бедная женщина, которая страдает.

— Что вы хотите сказать?

— Ничего.

— Значит, вы хотите до самого конца держать меня в неведении?

— Я вам уже сказала, что ничего не хочу. Я бедная женщина, я слабая женщина. Это все.

Озадаченный зрелищем этого угнетенного состояния, причина которого ему была неизвестна, Альбер Гиттар одновременно чувствовал, как его охватывает легкое оцепенение. Не был ли он тому одной из причин? Не его ли счастье породило в этой женщине чувство того, что она была несчастна? Между тем, кое-что удивляло Гиттара. От радости, которую доставляет мщение, он ожидал значительно большего. Как получилось, что, одержав в этом смысле победу, он не извлек большего удовлетворения? Правда заключалась в том, что как бы ни мелок был наш герой, от этого он не становился менее похожим на всех остальных людей. Довольно редко случается, чтобы сила не сопровождалась милосердием. Счастье, без его ведома, изменило его. И если он по инерции все еще жаждал мщения, оно не вызывало у него того удовольствия, которое могло когда-то вызвать.

— За эти несколько дней произошло столько событий, — продолжила Клотильда. — Вы припоминаете разговор, что у вас был с моим мужем?

— Припоминаю, — холодно ответил Гиттар.

— Так вот! Эта женщина вернулась во Францию. Она добралась сюда, за моим мужем. Она снова покорила его. И теперь я одна в целом мире, одна, вы понимаете. Я все отдала своему мужу, мою молодость, мое состояние. Ради него я рассорилась с родителями, с друзьями. И теперь — он меня бросил, без каких-либо объяснений.

— Он уехал?

— Он с ней. Они живут вместе в привокзальной гостинице. Боже мой… что будет со мной? Со мной, которая его так любила, которая сделала для него все. Вы теперь понимаете, почему я вам написала, почему я так хотела увидеться с вами. Вы всегда были так добры ко мне. Нет больше никого, кому я могу довериться.

— А ваши друзья?

— Не говорите мне о них. Вы не ребенок. Вы знаете, как устроен свет. У меня больше нет друзей, потому что у меня больше нет денег. Я вчера заняла тысячу франков у мадам Бофорт. Она мне их дала, но я потеряла ее дружбу. Я должна была занять ту же сумму у мсье Морэна. Он дал мне деньги, но между нами все кончено.

— А Бригитта?

— О! Она — это другая история. Она находится в ситуации еще более трагической, чем я. Она любит молодого русского, художника. А ее муж, неожиданно приехав, их застал.

Гиттар тут же позабыл о своих обидах.

— Это невозможно?

— Нет же, все возможно! Боже мой… что будет со мной? Мсье Гиттар, я вас умоляю, будьте милосердны. Не покидайте меня. Вы не можете забыть всего, что было между нами, как я была мила с вами. Защитите меня. Ах! Если бы вы захотели, мой муж, может быть, выслушал бы вас. Он мне говорил о вас так много хорошего! Он так восхищался вами, если бы вы с ним поговорили, отчитали его, может быть, он бы ко мне вернулся.

— Но что может быть лучше, — ответил Альбер Гиттар.

— Как это любезно с вашей стороны. Спасибо, спасибо. Я знала, что ваша дружба ко мне превыше всего.

В этот момент Клотильда замолчала. Подняв глаза к небу, она, казалось, о чем-то мечтала несколько мгновений.

— Странная штука — жизнь. Ты привязываешься к тем, кто глумится над тобой… Ты проходишь мимо тех, кто составил бы твое счастье, не замечая их… и однажды приходит день, когда ты поворачиваешься к ним, но лишь как друг, потому что жизнь разлучила вас навсегда.

Альбер Гиттар был взволнован. Он всем своим сердцем разделял горести Клотильды, но, странная вещь, как человек, у которого имелось свое собственное счастье. Тогда как, случись подобное приключение раньше, он безумно радовался открывшейся возможности занять место мужа, стать другом женщины, которую любил. Сегодня же, не из-за Винни, которой он на самом деле не любил, но для того, чтобы по-прежнему все продолжали думать, что он действительно был счастлив, он не попытался воспользоваться ситуацией. Все, что ему хотелось теперь, это быть великодушным и щедрым, но без того, чтобы скомпрометировать счастье, в которое ему хотелось верить больше чем когда-либо. Его жажда мести, приняв все возможные формы, нашла, наконец, средство осуществления. Его местью будет великодушие. Он сделает все, о чем его попросят, но не сможет дать ни частицы себя, потому что он принадлежал другой.

— Ладно! Я завтра же встречусь с ним, — решительно сказал он. — Или, лучше, я позвоню ему, чтобы договориться о встрече, поскольку не особо желаю встретиться с этой женщиной.

— О! Если бы вы знали, как я буду вам признательна! Спасибо, мсье Гиттар, сердечное спасибо.

Меду тем, что-то в поведение Клотильды смущало Гиттара. А именно то, что она удовольствовалась тем, что он предложил для нее сделать, и, казалось, не была разочарована тем, что он не сделал большего, что он не заговорил, например, о том, чтобы уйти от Винни, любить ее, построить новую жизнь вместе с ней. Но ему не хватило времени сосредоточиться на этом чувстве. Тут же пришла мадам Тьербах. Она была бледна, словно была готовой расплакаться. В ее глазах можно было прочесть глубокий ужас. Это можно было заметить даже по ее одежде. Не развевался ли на ее шее шарфик? Не слишком ли назад была сдвинута ее шляпка?

Это ужасно… ужасно! — первое, что сказала она.

Заметив Гиттара, она добавила:

— Извините меня, мсье… Я просто потрясена. Я не знаю, что делать… Что вы будете думать обо мне? Мой муж хочет заставить меня сегодня же вечером уехать в Германию. Если я не уеду, то он поклялся, что будет драться с Дмитрием. Ах! Как это ужасно, Боже мой, как это ужасно! Послушайте меня, Клотильда, что я могу сделать? Я бы ни за что не покинула Дмитрия, а если я останусь, то будет дуэль… Вы знаете Дмитрия, он нездоров, он слаб. Мой муж его убьет…

— Я не знаю… не знаю… — ответила Клотильда, которая была угнетена настолько, что не могла интересоваться другими.

— Простите меня, Клотильда… Я думаю только о себе… А вы, вы тоже так несчастны, позволяете мне говорить, слушаете меня, в то время как страдаете так же, как я…

В обществе этих двух женщин Альбер Гиттар чувствовал себя неудобно. Он не знал, как ему держаться. Но что его унижало больше всего, это то, что он чувствовал себя ненужным.

— Что-нибудь всегда можно сделать, — наконец сказал он, чтобы выдержать свою роль. Если вы любите этого человека, вам остается только сбежать с ним. Ваш муж, как бы ловок он ни был, не найдет вас.

— Боже мой, что же я буду делать? — продолжала Бригитта, не принимая в расчет совет, который ей дал Гиттар, ибо, несмотря на свое горе, ей было ясно, что ей предлагалось сделать именно то, что сделал муж ее подруги Клотильды Пенне.

 

Глава 6

 

Расставшись с двумя женщинами, Альбер Гиттар, несмотря на жару, шел быстрым шагом. Теперь, когда картина бедствия Клотильды и Бригитты не стояла у него перед глазами, он видел ситуацию с большей ясностью. "Всему свой черед в этой жизни, — бормотал он. — В настоящее время меня не отвергают. Я превратился в истинного друга, тогда как раньше был лишь досадной помехой. Я нужен. У каждого свой черед на хорошую роль. Если бы я походил на этих женщин, то в этот момент насмехался над ними. Я поступил бы так, как они поступили со мной. Я делал бы вид, что сочувствую их страданиям и, неожиданно, обнажил бы свои батареи. Это было бы жестоко, но только для того, чтобы отплатить им тем, что они сделали мне". Шагая, он слышал, что говорит вслух. Он расправил плечи. Он стучал себя в грудь. Время от времени, он поворачивал голову то налево, то направо, с решительностью, словно какой-нибудь шум, вместо того, чтобы испугать его, только привлекал его внимание. "Да-да, всему свой черед. Бывают взлеты, бывают и падения. И только в старости остаются одни взлеты". Образ Винни встал у него перед глазами. В то время как мир сражался с тысячей забот, измен и страданий, Винни терпеливо ждала его возвращения. Следовательно, он был счастлив, тогда как другие страдали. Эта женщина, которая любила его так, как не любили ни одного мужчину, эта мирная жизнь, где каждый жест, каждое слово были наполнены огромным смыслом, все это было сладостно на фоне сражений, страданий и ненависти этого мира. Гиттар распрямился еще больше. Как и в тот день, когда он ушел от мадам Бофорт и Бригитты, он не обращал никакого внимания на очарование этого лучезарного вечера. Его радость исходила лишь от него самого. Ему встретилась девушка, которая была красивей всех женщин из его окружения. Ни на секунду эта встреча не омрачила его радость. Узкий круг, в центре которого он находился, был для него единственно существовавшим. Если в этих пределах он был несчастен, то весна могла длиться полгода и разносить радость по всей земле: он бы оставался несчастным. Но если, опять же в этих пределах, он был счастлив, то самые большие и самые настоящие счастья всех континентов нисколько не уменьшили бы его собственное. Мужчины могли быть красивыми и молодыми, женщины — блистательными и умными, все это не мешало тому, что Клотильда Пенне и Бригитта Тьербах, которые водили его за нос, были теперь несчастны, а он наслаждался удовольствием таким не быть.

Придя к себе, он застал Винни, которая ждала его с нетерпением, но удержалась от того, чтобы проявить это нетерпение и задать Альберу Гиттару какой-либо вопрос.

— Ну вот! Милый и нежный друг, — сказал наш герой в хорошем настроении, — чем вы занимались, пока меня ждали?

— Я писала, читала, — ответила Винни, которая, чтобы не досаждать Альберу Гиттару, не осмеливалась признаться, что не переставала думать о нем.

— А я, я думал о вас…

— О! Как вы любезны. Я тоже, тоже думала о вас, но боялась вам об этом сказать.

— Вы не дали мне договорить. Я думал о вас… Это правда… Но не так, как вы это себе представляете… Я думал о вас, о вашем сердце и уме. Вы помните тех двух дам, что приходили к нам в гости, несколько дней назад? Я только что их видел. Первая, та, что понравилась вам меньше, была замужем. Ее муж уехал с любовницей. Вторая, та, которую вы нашли симпатичной, тоже замужем, но она изменила своему мужу, и последний узнал об этом.

— Никогда бы не поверила, что такое возможно. Однако они выглядели такими любезными…

— И естественно, они спрашивали у меня совета. Теперь они хотят, чтобы я их защищал. Они воображают, что я по-прежнему свободен. Они не понимают, моя милая Винни, что я люблю вас, что мое сердце занято, что я абсолютно ничего не могу для них сделать.

— О! Альбер, не говорите так. Вы делаете мне больно. Я ни за что на свете не хотела бы быть невольной причиной их зол. Я не как другие женщины. Если вы хотите для них что-нибудь сделать, сделайте… Я вас уверяю, что никогда… никогда… не упрекну вас за это.

Этот призыв разочаровал нашего героя. Разговаривая с Винни так, как он это делал, ему нравилось воображать, что его счастье запрещает ему вмешиваться в личную жизнь других женщин. И вдруг увидеть, что все было не так, было для него как ушат холодной воды.

— Как, Винни, вы разрешаете мне принимать участие в подобных аферах? Вы отдаете себе отчет, какая опасность вам грозит? Я удивляюсь, действительно ли вы меня любите так, как говорите об этом.

— О! Альбер, как вы можете так говорить. Но я думаю только о вашем счастье. Если это правда, если мне грозит опасность, я умоляю вас, Альбер, не встречайтесь больше с вашими друзьями. Вы ужасны, Альбер. Вы делаете из меня самоуправную женщину.

— Я вас люблю, Винни.

— Но, тогда, делайте все, что хотите. Когда ты любишь и любим, то нечего опасаться…

— Это как посмотреть… Я уверяю вас, Винни, вы должны быть более требовательны.

— Ну, хорошо! Альбер, обещайте мне: с этими дурными женщинами покончено.

На этот раз наш герой почувствовал облегчение. Уже с большей нежностью он продолжил:

— Забудем эту маленькую ссору, первую и последнюю, и поговорим о чем-нибудь другом.

— Но ведь и не было никакой ссоры, — пробормотала Винни, которая, из одной этой фразы уже решила, что потеряла любимого ею мужчину.

Этим же вечером Альберу Гиттару удалось созвониться с мсье Пенне. Они договорились встретиться на следующий день, без того, чтобы возник вопрос о причинах этой встречи. Они обменялись парой банальностей и распрощались как старые друзья.

* * *

— Как поживаете, мсье Пенне? — сказал Гиттар последнему, ожидавшему его на террасе кафе, в котором они накануне договорились встретиться. — Очень рад вас видеть.

Альбер Гиттар был полон уверенности. Он гордился исполняемой им ролью посредника.

— Что вы натворили? — после небольшой паузы сказал он тоном несколько слишком мелодраматическим.

Мсье Пенне в знак бессилия приложил руку себе ко лбу. Все в его поведении говорило о том, что он не нес ответственности за то, что с ним происходило.

— Я спрашиваю вас: что вы натворили? — повторил, с большим простодушием на этот раз, Альбер Гиттар.

— Что я натворил? Что я натворил? Я вам расскажу… Я — низкий, отвратительный персонаж… Я заслуживаю всяческих наказаний, но только чтобы у меня не отнимали Андре, чтобы она везде была со мной, эту женщину я люблю больше своей собственной жизни.

— Послушайте, дорогой мой, вы говорите с мужчиной. Вы можете все мне рассказать.

— Вы все знаете. Моя жена должна была вам рассказать. Я ушел. Я покинул дом ради Андре.

— В конце концов, у вас не было права так поступать. Мне бы и в мысли не пришло, влюбись в меня самая красивая женщина на земле, бросить Винни.

— Но это не то же самое… Вы ее любите, она… любит вас…

— Это верно… — ответил Альбер Гиттар, польщенный, неизвестно почему, тем, что любил женщину. — Я действительно ее люблю. Но если бы я и не любил ее, я бы не поступил иначе.

— Вы не можете знать, что значит жить с человеком, которого ты не любишь.

— Но вы ее любили, в конце концов.

— Я уже даже и не знаю. И потом, не говорите мне больше о ней.

— Это мой долг.

Произнося последние слова, Альбер Гиттар чувствовал себя возросшим. Разве было не приятно для человека, который до сих пор был всего лишь доверенным лицом, неожиданно превратиться в примирителя, поборника справедливости. Гордый, полный важности, он продолжил, словно он обращался к пьяному:

— Вы пойдете за мной, мсье Пенне, и вы благоразумно вернетесь домой. Слушайтесь меня, иначе я рассержусь. Вы слышите меня, мсье Пенне?

Последний в изумлении смотрел на Гиттара.

— Следовать за вами?

— Совершенно верно. Вы пойдете за мной. Клотильда ждет вас. Этот побег раскрыл ей глаза. Она поняла свои ошибки. И с сегодняшнего дня вы увидите, насколько вы будете счастливы. Пойдем, вставайте. Это уже довольно продолжалось. Я уверен, что в глубине души вы со мной согласны. Не правда ли?

— Я вас больше не понимаю.

— Кто-нибудь когда-нибудь видел мужчину, который бы рушил свой домашний очаг, и все это ради маленькой женщины, встреченной в неизвестно какой колонии.

Альбер Гиттар едва успел закончить эту фразу, как мсье Пенне яростно ударил кулаком по столу.

— Я запрещаю вам, мсье, так говорить о единственной женщине на свете, которую я любил. Я запрещаю вам это. Вы слышите меня?

Этот взрыв возвратил Гиттара к реальности.

— Но я говорю исключительно в ваших же интересах. В конце концов, поступайте, как хотите. Мне совершенно все равно.

Мсье Пенне резко поднялся.

До свиданья, мсье, — сухо сказал он.

И прежде, чем Альбер Гиттар успел ответить, тот испарился. Оставшись один, Альбер Гиттар не мог сдержать своего гнева. "Это конченый человек. Я действовал только ему во благо, я думал только о его счастье, а он относится ко мне, как к врагу! Пусть остается со своей любовницей. Через несколько месяцев он оставит ее, как он оставил Клотильду". Он тоже встал, и, поскольку разговор закончился много раньше, чем он ожидал, решил нанести визит к мадам Пенне.

Когда его провели к ней, он тут же рассказал ей о том, что произошло.

— Я сделал все, что мог, — сказал он. — Но ваш муж был словно сумасшедший. Едва ли он меня слушал. Что вы от меня хотите? Я же не мог удержать его за руку.

— Черт! Не говорите так громко. Здесь Бригитта, и она спит.

Альбер Гиттар продолжил вполголоса:

— Он повел себя непостижимым образом. Я мало его знаю, но никогда бы подумал, что он способен на такое жестокосердие.

— Я его хорошо знаю.

Клотильда была удручена, но не столько рассказом Гиттара о его встрече с мсье Пенне, сколько одиночеством, в котором она жила почти неделю. Что касается Альберта Гиттара, то его охватило странное чувство. Он начинал понимать, но пока смутным образом, что по его оплошности прошлое было забыто, не только Клотильдой, но и им самим. События этого дня были столь неожиданны, что ему пришлось действовать не согласно линии поведения, проведенной с учетом прошлого, но естественно, не размышляя, словно бы супружеские неприятности мадам Пенне касались его лично. Он решил тут же исправить положение.

— Послушайте, Клотильда, моя миссия окончена. Я хотел попытаться что-нибудь сделать для вас, но мне это не удалось. Не упрекайте меня за это, но…

Он смолк. Неожиданно, словно откровение, ему пришло в голову, что до сих пор Клотильда не заметила, насколько он был добр, защищая ее, предпринимая различные действия, занимаясь ее проблемами. Разве не казалось, что она находила все это в порядке вещей? Стало быть, она забыла, с какой жестокостью вела себя по отношению к нему, когда он был в нее влюблен и каждое слово, слетавшее с ее уст, заставляло его трепетать? И теперь казалось, что она не испытывала ни малейшей признательности к нему. Это было невероятно. Но ему не хватило времени более поразмышлять о человеческой неблагодарности. В салон вошла Бригитта. Она также выглядела глубоко подавленной. Ее руки свисали вдоль тела. Голова была опущена, глаза без блеска.

— Я рада вас видеть, мсье Гиттар, — сказала она с грустной улыбкой. — Мне не представилось случая сказать вам об этом, но я нахожу вашу жену такой милой.

— Она вас тоже находит очень милой, — ответил Гиттар на манер секретаря, который сообщал мнение министра.

— Послушайте меня, мсье Гиттар, — перебила мадам Пенне. Я должна попросить вас об одной услуге для этого несчастного ребенка. Она никогда не осмелится сделать это сама. Вы были так любезны ко мне, тем более вы можете оказать любезность ей, которая больше этого заслуживает.

— Нет… нет… ничего не просите для меня, — в смущении сказала Бригитта.

— Но почему же… почему… мсье Гиттар лишь окажет вам услугу. Послушайте меня, мсье Гиттар.

— Я слушаю вас, но будьте кратки, поскольку меня ждут.

— Я, кажется, вам рассказывала о приключении нашей дорогой Бригитты, — продолжила мадам Пенне. — Она познакомилась здесь с человеком, которого любит. Вы, кто тоже любите, вы ее поймете. А ее муж хочет заставить ее вернуться в Германию. Вчера вечером, уже, произошла ужасная сцена. В конце концов, он отступил. Но в этот вечер все начнется сначала. Бригитта хотела бы, дорогой мсье Гиттар…

— Нет… нет… я ничего не хочу…

— Она хотела бы, чтобы вы дали ей комнату в своем доме. Там, никто не сможет ее найти. Она пробудет у вас две недели. К этому времени закончится отпуск ее мужа, и он должен будет уехать.

— Но почему бы ей ни пойти в отель?

— Посмотрите на нее, мсье Гиттар. Она еще словно девочка. Будучи свободна вечерами, она может поддаться искушению. Нужно, чтобы она была под присмотром. Она любит Дмитрия, но она никогда не изменяла своему мужу. Она хочет сначала развестись.

Гиттар, уже некоторое время, не слушал Клотильду. Разве это было возможно? Бригитта, эта молодая женщина, которая, первый раз, когда он ее встретил у мадам Бофорт, потрясла его, эта молодая женщина, ради которой он пошел вплоть до того, что попросил Винни приехать в Ниццу, эта молодая женщина сегодня желает прийти жить под его крышу. На одно мгновение Альберт Гиттар подумал о том, чтобы под каким-нибудь предлогом попросить Винни вернуться в Париж и согласиться. Но почти тут же он взял себя в руки. "Я с ума сошел. Она любит мужчину. И потом, захотела бы она, если бы знала, что я живу один? Я теряю голову". И действительно, он не мог согласиться.

— Ваша просьба, дорогой друг, очень деликатна. Мне нужно сначала спросить у Винни. В конце концов, мне трудно столь недвусмысленно пойти против человека, я хочу сказать, мсье Тьербаха, которого я не знаю и который, быть может, со своей стороны прав.

— Я не думаю, что мадам Альбермарль увидит в этом препятствие. Она, я думаю, когда-то знала Бригитту.

— По правде говоря, нет. Она знает мсье Тьербаха.

— Оставьте меня… оставьте меня, — перебила Бригитта. — Не беспокойтесь больше обо мне… Я вернусь в Германию и покончу собой.

В конце концов, было решено, что Альбер Гиттар до шести часов (поскольку как раз именно вечером мсье Тьербах должен был прийти за своей женой) сообщит ответ по телефону и что он сделает все от него возможное, чтобы тот был благоприятным.

* * *

Дома Альбера Гиттара ждал сюрприз. Не успел он повесить в прихожей свою шляпу, как услышал крик Винни:

— Отгадай, кто там? Мсье Тьербах имел любезность навестить нас.

И действительно, когда Альбер Гиттар вошел в гостиную, высокий мужчина с открытым лицом, светлыми волосами, улыбаясь, подошел к нему.

— Мсье Тьербах наш большой друг, — продолжила Винни.

— Очень рад с вами познакомиться, — холодно сказал Альбер Гиттар.

— Я тоже очень рад, — ответил мсье Тьербах. Я много слышал о вас от Винни. Я, действительно, счастлив с вами познакомиться. Она мне рассказала о вас столько хорошего… Действительно, я счастлив, наконец, с вами познакомиться…

Никогда в жизни Альбер Гиттар не оказывался в такой ситуации. Впервые за многие месяцы ему вдруг показалось абсолютно необходимым снова вызывать былое уважение, уважение к богатому промышленнику. Он не думал больше ни о чем, как снова превратиться в мсье Альбера-Жана Гиттара, кавалера Почетного Легиона, бывшего президента совета администрации одного очень важного общества.

— Я полагаю, что мсье, — продолжил пришелец, — хорошо знал моего друга Корто.

— Действительно, — ответил Альбер Гиттар. — Мы вместе путешествовали в Египет, не считая Греции, на обратном пути.

— Греция! — восхищенно воскликнул мсье Тьербах, вознося глаза к небу.

В то время как Винни и мсье Гиттар обменивались любезностями, Альбер Гиттар чувствовал себя все менее и менее уютно. Словно учитель, которого ученики встретили в не особо приличном месте, он не знал, куда себя деть. Перед этим мужчиной, таким правдивым, так похожим на того, каким был и каким, не смотря ни на что, остается он сам, все его любовные приключения, все его демарши, все знакомства показались вдруг чем-то таким, что нужно было скрывать как некий изъян. Ему было стыдно за то, что он, без ведома мсье Тьербаха, оказался впутан в его личную жизнь. Ему было стыдно за то, что он только предположил возможность взять Бригитту в свой дом. Ему было стыдно за свое утреннее свидание с мсье Пенне. Он опасался того, как бы это все не вылезло наружу. Что тогда подумают о нем мсье Тьербах и Винни? Глубокое отвращение к самому себе охватило его. Он посмотрел на часы. Было пять. "Они вполне могут мне позвонить, зайти за мной", — подумал он.

— Если вы когда-нибудь надумаете поехать в Германию, — говорил мсье Тьербах, — предупредите меня. Вы остановитесь у меня. Для меня и для моей жены будет огромным удовольствием вас принять. Поскольку я надеюсь, что отныне она будет совершенно здорова. Если бы я знал, что вы живете в Ницце, Винни, я бы попросил вас составить ей компанию. Уже месяц, как она совершенно одна, в одной клинике, и никого не знает. К сожалению, у меня не будет времени вам ее представить, поскольку мы, я почти уверен, уезжаем сегодня вечером.

Альбер Гиттар чувствовал себя все более и более неудобно. Он не осмеливался говорить о том, что знаком с Бригиттой, и каждую секунду опасался, как бы она вдруг не пришла или не позвонила по телефону, именно в тот момент, когда он как никогда старался изобразить из себя уважаемого человека. И вот, ему показалось, что у него сейчас подкосятся ноги. Сквозь звуки до бесконечности затянувшегося на банальностях разговора он уловил звон колокольчика с входной калитки. Он поднялся, но не осмелился тут же подойти к окну, выходившему на главную аллею.

— Что с вами такое? — спросила Винни, которая старалась, дабы показать, насколько велика ее любовь, угадывать любое состояние души нашего героя.

— Ничего… ничего… Винни…

— Но у вас вид такой озабоченный…

— Я этого не заметил, — из вежливости сказал мсье Тьербах.

В этот момент к Альберу Гиттару незаметно подошла горничная.

— Какая-то женщина хочет с вас видеть, — тихо сказала она. — Я провела ее в ваш кабинет.

— Хорошо… хорошо…

— Кто это? — спросила Винни.

— Я не знаю. Схожу посмотрю. Прошу извинить меня на минутку, мсье, я сейчас же вернусь.

Выйдя в холл, Альбер Гиттар остановился, чтобы набрать дыхание. Затем он сделал несколько шагов. От волнения, в дополнение к стоявшей жаре, его лицо покрылось потом. Он больше так не мог. "В конце концов, — сказал он, чтобы прибавить себе храбрости, — я мужчина". Это утверждение приободрило его. Он вошел в свой кабинет. В кабинете сидела женщина. Он, остолбенев, глядел на нее. Это была ни Бригитта, ни Клотильда. Это была какая-то незнакомка. И тогда, в одну секунду, его страх уступил приступу гнева.

— Кто вы, мадам?

— Меня зовут мадам Андре Паскье.

Гнев Альбера Гиттара тут же спал. Он посмотрел на молодую женщину более внимательно. Она была красива. Темный цвет ее глаз был очень приятен. Но какая-то пришибленность исходила от нее, от ее бедной поношенной одежды, выбивавшихся из-под маленькой шляпки слишком длинных волос.

— Я действительно знаю ваше имя, но не могу себе объяснить ваше присутствие у себя.

— Позвольте… позвольте… — сказала молодая женщина, чье поведение немного напоминало поведение служащей, которая разговаривала с директором. — Мне нужно с вами поговорить… Нужно, чтобы вы знали все.

— Мне абсолютно нечего знать. Я уже сыт по горло всеми этими историями.

В то время как Альбер Гиттар так строго разговаривал с ней, молодая женщина глядела на него с детским испугом.

— Я вас умоляю, позвольте мне сказать.

— Но что вы можете мне сказать? Я не знаю вас. Я даже не понимаю, как получилось, что вас пустили ко мне.

— Так было нужно. Мсье Пенне мне все рассказал. Как вы могли пожелать этого? Я все бросила ради него, мсье, я вернулась во Францию, прячась на корабле. В Марселе меня ждала полиция, которую предупредил мой муж. Без всяких оснований, незаконно, меня три дня продержали в тюрьме. Наконец, я смогла его найти, а вы, зная меня лишь со слов женщины, которая до того, как стать вашей любовницей, была любовницей всех, включая аннамитов, женщины, которая своим поведением сгубила карьеру своего мужа, заставила его оставить работу, со слов этой женщины, вы обо мне плохо говорите мужчине, которого я всем сердцем, всеми силами люблю восемь лет.

— Я запрещаю вам говорить, что мадам Пенне была моей любовницей.

— Вы должны были бы наоборот помочь нам, мсье. Вы должны были бы нас защитить. Подумайте только о том, что мсье Пенне не взял своей свободы, он ее купил. Все, чем он владеет, он оставил своей жене, а она, похоже, теперь повсюду выпрашивает милостыню, под тем предлогом, что тот ее бросил.

— Возможно. Но я решил, что с сегодняшнего дня я больше не буду заниматься чужими делами.

Все, что ему рассказала мадам Паскье о Клотильде, не произвело на Альбера Гиттара абсолютно никакого впечатления. У него больше не было другой мысли, как выйти невредимым из этой среды, в которую его занесло. Он не испытывал жалости к этой молодой женщине, без сомнения, присланной к нему мсье Пенне, как не было в нем сочувствия к Клотильде. Теперь, для него, все эти люди стоили друг друга.

— Я ничего не могу сделать ни для вас, ни для мадам Пенне, ни для мсье Пенне, ни для кого. Хватит мне морочить голову.

— В таком случае, зачем вы плохо говорили обо мне мсье Пенне?

В этот момент дверь кабинета открылась. Винни, которая несколько раз стучала и не получала ответа, осторожно высунула голову.

— Альбер, — сказала она, — мсье Тьербах хотел бы с вами попрощаться.

— Хорошо… хорошо… я иду… — ответил Альбер Гиттар, совершенно изменив выражение лица.

Когда он вернулся в кабинет, мадам Паскье плакала.

— Мадам, я прошу вас удалиться. У меня встреча, и мне надо подготовиться.

Молодая женщина не ответила. Без особо ясного повода явиться к Гиттару, быть принятой с такой суровостью, тогда как она рассчитывала на материальную помощь, на моральную поддержку, — все это настолько расстроило ее нервы, что она не могла больше сдерживаться. Иногда она вздрагивала всем телом. Если бы Альбер Гиттар не был настолько вне себя, он бы понял, что произошло днем, с того момента, когда мсье Пенне с ним расстался. Последний, придя с надеждой занять у Гиттара сколько-нибудь денег, пожалел о своем приступе гнева. Вернувшись в маленькую гостиницу, где они с Андре жили, он все ей рассказал. Из любви, та пожелала сама повидаться с Гиттаром. Он проводил ее до самого дома бывшего промышленника. Он, несомненно, ждал ее с жаждой и нетерпением. Теперь, она видела себя вернувшейся ни с чем, без денег, без моральной поддержки, к человеку, которого любила и который был так же как она одинок. Такая перспектива и вызвала нервный срыв.

— Я еще раз прошу вас удалиться, — повторил Альбер Гиттар.

— Я сейчас уйду… я сейчас уйду… Дайте же мне еще минуту, я наберусь сил.

Неожиданно зазвонил телефон. Альбер Гитар машинально посмотрел на дверь кабинета, чтобы убедиться, что та была хорошо заперта. Он раздраженно снял трубку.

— В чем дело? — сухо спросил он.

Это была Клотильда, которая звонила ему, чтобы узнать, могла ли Бригитта прямо сейчас идти к нему.

— Нет, — ответил он. — Винни не хочет.

Он резко повесил трубку. В этот момент, так же машинально, он посмотрел на дверь. Та была открыта. На секунду, у него закружилась голова. Но, видя улыбающееся лицо Винни, он взял себя в руки.

— Извините меня, Альбер, что я еще раз беспокою вас. Я хотела сказать, что иду в сад. До скорой встречи, Альбер, поторопитесь… поторопитесь…

Снова оказавшись наедине с мадам Паскье, Альбер Гиттар потерял терпение.

— В последний раз, я прошу вас удалиться.

С неожиданной энергией, мадам Паскье встала.

— Я ухожу, мсье. Простите меня за то, что так долго надоедала вам. Нам не дано понять друг друга.

— Никому не дано, мадам.

* * *

Жара уже не была столь гнетуща, небо — таким синим. Множество цветов благоухало в уголке сада, где сидела Винни. О чем-то задумавшись, она время от времени наклонялась, чтобы разглядеть меж листьев калитку. Тогда выражение ее лица становилось немного злым. Но оно было неуловимо и не держалось дольше секунды. Неожиданно, она вздрогнула. Она заметила тень. Она встала и пересела так, чтобы не терять ее из виду. Тогда она увидела, как эта тень женщины свернула на улицу, остановилась, опустила голову, как человек, который плакал. К ней подошел мужчина, обнял ее, поцеловал в лоб. Затем, обнявшись, грустные, они медленно пошли, и Винни провожала их взглядом, покуда они не исчезли.

Через несколько мгновений Альбер Гиттар был рядом с ней.

— Как я счастлива, что вы, наконец, рядом со мной… — сказала Винни, глядя на него с любовью и взяв его за руки.

— Может быть, я счастлив еще более вашего. Если бы знали, какие мучения могут доставлять некоторые вещи.

— Не говорите мне о них, Альбер. Я не хочу ничего знать. Вы меня любите, Альбер?

— Я вас люблю, Винни. Я считаю вас настолько выше всех других женщин, настолько другой… И я думаю, что мы всегда понимаем друг друга.

— Я делаю все от себя зависящее, чтобы это было так.

Альбер Гиттар на миг задумался. Затем, равнодушно, срывая цветок, он спросил:

— Но почему вы не спрашиваете меня, кто это женщина, которую я принимал?

— Потому что я люблю вас и доверяю вам.

— Значит, вы не ревнивы?

Винни вся побелела. Она отвернулась, как если бы она покраснела. Затем она снова посмотрела на Гиттара. Выражение ее лица совершенно изменилось. Кожа на ее лице натянулась и как будто собралась к глазам, где теперь появилось бесконечное множество морщинок. Можно было подумать, что она смеялась, или плакала, или кричала. Она резко опустила голову в знак согласия, и в это же время ее черты расправились.

Конец