Начиная с обеда, Альбер Гиттар испытывал недовольство собой. Между тем, с утра, он был в хорошем настроении. Разве не должен был он, около пяти часов, нанести визит к мсье и мадам Пенне? Но произошло одно небольшое досадное происшествие, о котором мы коротко напомним, чтобы прояснить характер этого странного человека. Он только вышел из-за стола и приготовился отдохнуть, когда донесся звонок с садовой калитки. Хотя возраст его приближался к пятидесяти годам, и был он неженат, мсье Гиттар не был холостяком настолько, чтобы совершенно не переносить, когда его беспокоили. И потому, прежде чем пройти в кабинет, где, лежа на диване, он имел обыкновение спать до четырех часов, он подождал, чтобы справиться об этом визите. Не прошло и минуты, как явилась служанка и сообщила, что некий мсье Буррет ждет в салоне.

— Буррет? — спросил Гиттар, которому ничего не говорило это имя.

— Да, мсье.

— Буррет? Вы уверены, что услышали именно это имя?

— Буррет, совершенно точно, Буррет… мсье.

— Этот мсье Буррет не сказал вам, что ему надо и от кого он пришел?

— Я не спросила его об этом, мсье.

— Ну так пойдите и спросите у него. Я с ним не знаком, и у меня нет никакой причины принимать его у себя. Как он выглядит?

— Это мужчина в возрасте.

— На кого он похож, в конце концов?

— Но я не знаю, мсье. Он, скорее, самой обыкновенной наружности. У него был портфель под мышкой.

— Ну и что из того, что у него портфель под мышкой? Спросите у него для начала визитку, спросите, кто он. Можете ему также сказать, от меня, что, являясь к незнакомым людям, из приличия следует сообщать о цели своего визита. Скажите ему это от моего имени. Это послужит ему уроком.

Едва служанка ушла, он испугался, что та повторит невинному посетителю слова, произнесенные лишь для того, чтобы выместить дурное настроение, в котором он даже и не был, но которое, из каприза, ему нравилось демонстрировать. Между тем, его самолюбие не позволило ему окликнуть ее. Скрывая стеснение и ругаясь, словно, если и вышла некоторая неловкость, он был достаточно разгорячен, чтобы повышать голос, а не производить впечатления взбалмошного человека, он ожидал ее возвращения. Прошло несколько секунд, горничная вернулась и подала ему визитную карточку незнакомца. Альбер Гиттар взглянул на нее: Эмиль Буррет, 14, площадь Ламбаль, Ницца.

— Это все? — спросил мсье Гиттар. — Он не сказал вам, что ему нужно?

— Да, мсье. Он представляет приют Монвермей.

— И что из этого?

— Он хотел бы, несомненно, чтобы мсье, как все приезжающие, что-нибудь пожертвовал бедным.

— Но я не приезжающий. Когда четыре года живешь в городе, то, мне кажется, можешь считать себя постоянным жителем. Пойдите, скажите ему, что я не приезжающий и что я не нуждаюсь в том, чтобы ко мне приходили просить милостыню. Я сам знаю, что мне делать.

Альбер Гиттар был вспыльчив. Часом позже, размышляя об этой сцене спокойнее, он не мог понять причины своего раздражения. Он был, скорее, человеком мягким. К несчастью, ему, словно избалованному ребенку, часто случалось заводиться по совершеннейшим пустякам. Преувеличивать мельчайшие события, придавать простому визиту видимость покушения на неприкосновенность своего жилища — было развлечением в его монотонной жизни. Вскоре после ухода мсье Буррета, он, кстати, первым же и раскаялся в своем поведении. Страх, что его отказ принять участие в благотворительности мог быть неправильно воспринят в высших кругах и, таким образом, вызвать неприятности, добавленный к угрызениям совести, привел его к решению поправить дело. Он приказал отослать чек в приют Монвермей. Отдохнув, он позабыл об этом происшествии и думал исключительно о предстоящем визите к Пенне.

Альбер Гиттар, по стечению обстоятельств, на которых здесь было бы слишком долго останавливаться, нажив состояние, уже лет десять как был на покое. Он мог бы еще более обогатиться, если бы захотел, поскольку торговля, переданная в руки племенников, никак не приносила прежних доходов. Но, полагая себя человеком дальновидным, он считал, что жизнь не должна быть посвящена исключительно одному труду и что в мире этом были радости, которые следовало вкусить раньше, чем станет слишком поздно. Этими радостями были любовь и искусства. Сладость грез. Он думал, что с того дня, как он оставит управление торговлей, они разом явятся ему и первым его разочарованием стало то, что ничего не произошло. Он приобрел в окрестностях Ниццы виллу «Коммодор», которою назвал так потому, что из окон ее виднелось море и, при некотором воображении, ее можно было сравнить с неким коммодором, наблюдавшим океан. Не имея каких-либо устремлений, ни близких, он думал только о том, чтобы жениться на утонченном существе, которое бы любило музыку, поэзию, живопись, с которым он мог бы путешествовать по свету. Он хотел женщину своего возраста, не обязательно, чтобы она была особенно красивой или хорошей хозяйкой. Он не требовал, чтобы та обладала выдающейся красотой, которая бы могла удовлетворить его тщеславие. Он требовал всего на всего, чтобы его будущей спутнице было приятно его общество. Ему не важно было окружить себя заботой и любовью. Таким образом, он искал себе пару совершенно беззаинтересованно. Мадам Пенне как раз и воплощала его идеал. Она была чуть младше его. Большие голубые глаза светились молодостью, а ее преждевременно поседевшие волосы над гладким и словно бы опаленным солнцем лицом, скорее казались выцветшими от света и свежего воздуха. Ей нравилось говорить, что в жизни у нее было много разочарований, что замужество не было тем, что представляешь себе юной девушкой. Но в то же время, она выказывала определенное простодушие, определенную радость от занятий второстепенных, которые странно контрастировали с ее словами. И она сознательно провоцировала это противоречие, которое ей было приятно видеть замеченным, поскольку уже многие годы, как у нее на это был готовый ответ. Из этой философии следовало, что жизнь, несмотря на неудобства, не разменивала минуты счастья, что всегда, даже в моменты отчаяния, следовало думать о неприятностях, которые одолевали твоих друзей. Кроме того, в ней было то очарование, что она не скрывала от мужа тех разочарований, которые он ей принес, и за которые она добродушно возлагала на него ответственность, что, к тому же, казалось, ни в коей мере того не возмущало. Он был отставным полковником, худой, желтый, совершенно лысый. Когда он говорил, он не мог удержаться, чтобы не вспомнить тех лет, что он провел в колониях. Чувствовалось, что эта жизнь на других меридианах оставила в нем глубокий отпечаток и что на французские нравы он смотрел чуть ли не глазами индокитайца. Каждый раз, когда он заговаривал о Европе, а это возвращало к 1900 году, дате, когда он женился, чтобы тут же уехать, и с той поры до нынешнего дня у него был пробел, это производило странное впечатление. Казалось, неизвестно отчего, что он заслуживал снисхождения. Его прощали за то, что он ничего не знал о войне, не знал, насколько были горестны те четыре года, что она продолжалась. К тому же, в отношении к жене у него не было никакой предупредительности. Выражала ли она желание, которое он совершенно не торопился удовлетворить, и, что особенно шокировало Альбера Гиттара, он так мало заботился о своей жене. Последний не допускал и мысли, что ему недостает галантности. Он полагал, что его глубокое знание женских сердец доказывало то, что он при всяком случае их жалел, если не в открытую, то, по крайней мере, так, чтобы им не удалось не заметить, что он заботился о них. Что касается мадам Пенне, он все же не осмеливался этого делать, хотя и умирал от желания, из страха перед ее мужем. Он ждал, уже давно, благоприятного случая. Но каждый раз, когда ему казалось возможным рискнуть, он столько колебался, что упускал эту возможность раньше, чем успевал что-либо предпринять, благо, чтобы не досадовать на себя, он заключал, что то был не единственный случай. В общем, он молча страдал оттого, что его идолу воздавалось столь малое почтение. Все его любовницы — он их лелеял, он удовлетворял их малейшие желания. Он со всеми сохранил трогательные отношения и, когда он совершал новую победу, его первой заботой было дать новой избраннице знать, что он находится в переписке со своими бывшими подругами. Ему хотелось, чтобы Лили Мензос, например, или мадам Лаплант, или еще малышка Жозет Юнг шепнули на ухо мадам Пенне о его достоинстве и деликатности. К тому же, он бы не преминул их попросить об этом, если бы случай вновь привел их в Ниццу. Лишь единственный раз он столкнулся с женщиной лицемерной и притворной. До сих пор он помнил все детали этого приключения. Эта женщина, — он сделал все, чтобы позабыть о ней, — до сих пор ежедневно являлась ему в мыслях образчиком вульгарности.

До самого прибытия к Пенне, которые, как вернулись из колоний, то есть уже два года, жили в точной копии провансальского деревенского дома, он не мог совладать с нахлынувшими на него чувствами. Он остановил машину на обочине и вышел, словно бы убедиться, что все было в порядке. Он прикурил сигарету, затем, прежде чем тронуть, бросил взгляд на простиравшуюся пред ним до самого моря равнину. "Будто школьник!" — подумал он. Он любил так себя называть, и если казалось, что он говорил о себе уничижительно, то делал он это неосознанно. "Я похожу на школьника, который отправляется к своей первой любовнице. Это, конечно, не тот случай". Он удовлетворенно улыбнулся. Но это самодовольство было напускным. Оно служило ему стимулом. Прежде, чем подступиться к мадам Пенне, ему требовалось убедить себя в том, что этот визит не имел большого значения для человека, который не был новичком в подобных делах.

Подходя к супругам Пенне, которые пили чай на открытом воздухе, на террасе, он уже владел собой. Увидев его, Клотильда Пенне радостно воскликнула:

— Как это любезно, что вы пришли, мсье Гиттар! Мой муж как раз хотел, чтобы я вам позвонила и спросила, не позабыли ли вы о нас. Вы сейчас же выпьете чашку чая и сядете вот сюда, в это колониальное кресло.

У мсье Пенне вид был вовсе не такой радостный, каким, казалось, находила его жена, как не был он похож и на человека, который беспокоился о ком-то из своих друзей. Он посмотрел на своего гостя поверх очков, надетых, чтобы читать газету, и сказал Клотильде:

— Не стоит уговаривать. Подай чашку чаю мсье Гиттару.

Затем, вместо того, чтобы подойти и пожать руку приглашенному, он ограничился тем, что подал знак с места, поскольку то была ненужная формальность. Альбер Гиттар сел при мадам Пенне и, чтобы что-то сказать, спросил у нее, не слишком ли ее мучила жара. Не отрывая глаз от газеты, ее муж ответил за нее:

— Моя жена, с тех пор, как я ее знаю, утверждает, что прекрасно переносит жару. Не ожидайте, что она будет жаловаться. Чтобы не противоречить себе, она должна прекрасно чувствовать себя и в Сенегале. На Северном полюсе она так же хорошо переносит холод. Не правда ли, милая, ты все очень хорошо переносишь: жару, и холод, и своего мужа?

Мадам Пенне улыбнулась на его подтруниванье, как женщина, которая находит остроумным все, что говорит ее муж. Ее улыбка, еще более, чем ее слова, не понравились Гиттару, не из страха, что согласие, царившее между двумя супругами, лишало его всякой надежды, но оттого, что ему казалось диким, что такую утонченную женщину, как Клотильда, могли не возмутить подобные речи. Уже три недели он собирался защитить мадам Пенне, поскольку сама она этого не делала, но не знал, как это сделать, что вызывало у него раздражение, сходное с тем, которое он испытывал, когда, предупрежденный о местонахождении произведения искусства, которое он месяцы разыскивал, ему представлялось в ночи, что он приедет слишком поздно.

Фамильярность мсье Пенне выводила его из себя. Ему хотелось обладать правом высказать все, что он думал об этом неприятном человеке, взять Клотильду под свою защиту. В этой выигрышной роли он наверняка бы понравился. Им одолевало властное желание выставить этого мужа на посмешище, но в то же время, его останавливал страх. Кроме того, у него создавалось впечатление, что если его соперник и был настолько уверен в себе, то это происходило из уверенности в любви своей жены. Именно эта уверенность в любви, которую он хотел вызывать сам, и была ему ненавистна. Но все это переживалось им в самой глубине души. Внешне Гиттар был безупречно любезен.

— Кажется, — сказал он этому человеку, которого ненавидел, — что вам здесь очень скучно.

Всякий раз Гиттар обращался к Пенне, желая таким образом дать понять, что ему не доставляло никакого удовольствия находиться подле его жены. Но муж, казалось, этого не замечал. Он ответил:

— Бесконечно. Если бы Клотильда еще что-то делала для меня!

Он с улыбкой посмотрел на нее, словно желая извиниться за свое подтрунивание. Затем он встал и, подойдя к жене, наклонился поцеловать ее. Гиттар с укором смотрел на Клотильду. Ему хотелось бы воспользоваться этой возможностью убедиться, что она, по крайней мере, любила его слабо, но та, казалось, ничего не заметила и, ответив на поцелуй мужа, оттолкнула его со словами:

— Ну-ну, будь благоразумен, милый. Мы не одни.

Эта последняя фраза относилась к Гиттару, который напрягся, чтобы не выдать себя. Пенне успел сделать несколько шагов, когда, обернувшись, сказал Гиттару:

— Я хотел бы поговорить с вами пару минут, прямо сейчас. Приходите ко мне в кабинет, если вас это не затруднит.

Это было сказано, словно отставной полковник только по пути вспомнил о том, что у него было что-то, о чем он хотел рассказать гостю.

Когда мсье Пенне удалился, Гиттар испустил вздох облегчения. Он питал к этому полковнику тот сорт неприязни, какую испытывают старики к людям, беспокоящим их одиночество. Чтобы он ни делал, все казалось ему невыносимым. Едва тот начинал фразу, она уже казалась смешной. Стоило ему взяться за трубку, пальцы его становились неуклюжи, и думалось о слюне этого человека. Гиттар испытывал такое отвращение к Пенне, что ему казалось, что он не смог бы жить рядом с ним. Все было в нем противно. Тому достаточно было оставаться неподвижным, чтобы ему хотелось броситься на него и разорвать на куски, так бесило его это спокойствие. Но возмущало, ввергая его в немую ярость, то, что тот не переставал крутиться вокруг него. Это было отвращением к живому существу в его крайнем своем проявлении, отвращение, которое, если тот случаем сморкался, или касался своего лица, или поправлял пиджак, или, еще, рассматривал свои ногти, оборачивалось чувством гадливости. Ему хотелось крикнуть Клотильде, что она не способна была любить подобного человека. Он был уверен, что она скрывала равное отвращение, и страстно желал, чтобы они сходились по этому пункту, чтобы они были сообщниками, поскольку приходил к тому (столь велика была его ненависть), что забывал свою собственную причину и желал Клотильду с единственной целью отомстить этому человеку. Уступи Клотильда его любви, — и он почувствовал бы себя способным не скрывать больше своей ненависти, открыть ее всем, поскольку ему было бы больше некого и нечего бояться.

Оставшись наедине с Клотильдой, он улыбнулся с нежностью, куда как непохожей на эту ненависть.

— Я просто уверен, — сказал он, — что вы острее, чем ваш муж, чувствуете красоту этого вечера.

Это было сказано, как легкий комплимент, без малейшей нотки недоброжелательности к отсутствовавшему, как простая констатация, хотя он и умирал от желания дать выход своей злобе.

— Отчего же?

— Мне кажется, что вам довольно трудно с ним ладить.

— Но это вовсе не так.

— Создается такое впечатление… впечатление… — пробормотал Гиттар, который, кроме всего прочего, боялся выдать свое нехорошее чувство, и в создавшейся неловкости винил свою робость.

— Я думал, — продолжил он, — что ваш муж далек от этих скорее женских ощущений, что он более реально смотрит на вещи. И это, я подчеркиваю, не является недостатком. Так и надо действовать, чтобы обрести счастье в этой жизни.

Лицо мадам Пенне выразило недоверие. Она сказала:

— Это не недостаток, но вы не хотели бы обладать этим качеством.

Гиттар заказал себе думать что-либо другое. Таким образом, он был достаточно благороден, чтобы не отступить от сказанного, даже если это могло бы возвысить его в глазах собеседника. Если бы он и испытывал угаданное в нем красивое чувство, он, если уж начал, продолжал бы его отрицать, жертвуя, таким образом, без всякого сожаления теми преимуществами, которые он мог бы извлечь если не признанием, то многозначительной улыбкой.

Он слишком горд, чтобы возвращаться к сказанному. Он предпочитал упустить какую бы то ни было выгоду, нежели нарушить свое слово. Таким образом, он оставался непреклонен, несмотря на подстрекательство мадам Пенне, и, неожиданно, сменил тему разговора. Поскольку он нисколько не устыдился сменить тему разговора, оставить неразрешенным спорный момент, Клотильда, чтобы поддразнить его, не позволила ему этого сделать:

— Но это не то, о чем мы с вами говорим, — улыбаясь, сказала она. — Не уклоняйтесь же, однако, от темы.

Гиттар безропотно покорился снова приступить к прерванной дискуссии, как воин к битве, ни на секунду не помышляя отступить, столь же решительный, как прежде.

— Это нелюбезно с вашей стороны, мадам, переиначивать мои слова. Я никогда не позволил бы себе сказать, тем более подумать, что бы то ни было нелестное в адрес вашего мужа.

Слова эти он произнес со всей искренностью. Нежность мадам Пенне, любовь, которую он к ней испытывал, в какое-то мгновение делали из него другого человека, и ненависть, которую он питал к своему сопернику, улетучивалась от малейшей улыбки его жены.

— Я хочу, — сказала она, — чтобы вы любили моего мужа. Я хочу, чтобы вы так больше не смотрели друг на друга, враждебно, поскольку, встаньте на мое место, это мне не очень приятно. Будьте же оба добрыми друзьями, и все будет к лучшему.

Будучи задетым в самое сердце, Гиттар резко оставил до сих пор обороняемую позицию. Он признал правоту своей собеседницы с той внезапностью, которая придавала его предшествующему поведению некоторую странность. Стало быть, он отрицал то, что было, потому что теперь он признавался в своих настоящих мыслях. Если он был способен на притворство, что доказывало, что он не притворялся постоянно? Это то, что сказала ему мадам Пенне. Это замечание ввергло его в великое беспокойство (поскольку Клотильда никогда не упускала случая сделать обидного вывода из всякого признания или откровения: если последнее было правдой, то все остальное, следовательно, было ни что иное, как ложь). Он не знал, как объяснить эту перемену и резко пожалел о своем признании. "Я так и знал", — подумал он. В своей жизни он часто произносил эти слова, но всегда слишком поздно.

— Простите меня, — пробормотал он. — Я произнес эти слова помимо воли.

Он хотел добавить: "Из-за вас". Но он боялся допустить новый промах и, не переставая, взвешивал слова.

— Я не думал о том, что говорил.

Он полагал таким образом исправить допущенную неуклюжесть. Но мадам Пенне перебила его.

— Нет-нет-нет… Не отпирайтесь… Вы думаете то, что вы сказали. Вы же не ребенок. К тому же, я это знаю, я…

Произнося эти последние слова, она посмотрела ему в глаза.

— Да, это правда, — сказал он.

— Зачем же тогда меня обманывать?

Гиттар был настолько инфантилен, что вместо того, чтобы радоваться тому только, что мадам Пенне могла вести с ним подобный разговор за спиной своего мужа, пришел в полную растерянность. В это мгновение послышался голос последнего.

— Так вы не идете?

Гиттар поднялся, извиняясь перед Клотильдой: он желал удалиться не без того, чтобы не дать почувствовать, насколько отвратительной казалась ему развязность ее мужа.

— И вы меня покидаете так? — спросила она.

Этот вопрос поставил Гиттара в положение, в котором тот не привык находиться, положение человека, намеки которого остались незамеченными, и который не мог высказать их более ясно. Это было настолько непривычно для него, что он сказал:

— Вы прекрасно видите, что это не зависит от меня.

— Значит, это зависит от моего мужа? — с вызовом сказала мадам Пенне, которую забавляло разоблачать все то, что могло беспокоить сердце этого неуклюжего влюбленного.

— Не торопитесь, но я вас жду, — продолжил голос мсье Пенне.

— Если вы плохо понимаете, — сказала тогда Клотильда, — то знайте, главная задача влюбленного — соблазнить мужа своей возлюбленной.

Этот совет привел Гиттара в замешательство. Значит, то, что он любил мадам Пенне, было настолько заметно, что она сама это заметила. Он присел. Ему показалось, что Клотильда насмехалась над ним, и тут же он почувствовал, как краснеет. Она все превращала в шутку, делая вид, что принимала его за влюбленного в нее джентльмена, тогда как он испытывал к ней глубокие чувства, не имевшие ничего общего с этим жеманством.

— Но… но… — пробормотал он.

— Не уворачивайтесь! Вы испытываете неприязнь к моему мужу, и, между тем, я не думаю, что он что-то вам сделал. Это человек очень мягкий, немного грубоватый с виду, как может показаться, но очень добрый в душе.

— Определенно, — откликнулся Гиттар на этот панегирик. — Вы вынуждаете меня говорить вещи, которые никогда, пусть даже на секунду, не пришли бы мне в голову.

— Мсье Гиттар, я вас по-прежнему жду.

Приглашенный поднялся. Он снова извинился перед Клотильдой.

— Но останьтесь же, — ответила ему она, — ничто не торопит.

— Но, однако, меня зовет ваш муж.

— Не срочно же. Он зовет вас только для того, чтобы вы о нем не забыли.

Действительно, голос его стих, и Гиттар, успокоенный, продолжил беседу с мадам Пенне. Теперь он находил невозможным высказать своих чувств, произнести слов, которые бы открыли его сердце. Разве Клотильда только что не хвалила своего мужа? Как мог он, в этот момент, пойти в наступление?

— Вы никогда не думали поехать на Корсику? — спросил он с удовлетворением, которое испытывают, выражая неудовольствие так, что вас не могут в этом упрекнуть, настолько в этом случае было бы легко изобразить удивление.

— На Корсику?

— В Аяччо, например?

— Но, милый друг, почему вы задаете мне этот вопрос? — спросила Клотильда, изобразив великое удивление, хотя прекрасно поняла подоплеку этого маневра.

— Не знаю… Я сам себя спрашиваю. Мне довольно трудно назвать вам причину.

Тогда мадам Пенне перестала смотреть с удивлением на своего собеседника и, словно мать, которая, не замечая дерзости своего ребенка, продолжает его ласкать, продолжила:

— Вам следовало бы, наверно, присоединиться к моему мужу… Он наверняка ждет вас с нетерпением.

— Но это вы меня удержали…

— Как… Как это я вас удержала? Послушать вас, создается впечатление, что вы ребенок, которому все навязывают свои желания. Но, милый друг, я вас никогда не удерживала… Я предполагаю, что раз вы остаетесь со мною, то потому, что сами этого хотите.

Гиттара потрясли эти слова. Он чувствовал, что глубоко задел Клотильду и, в то же время, то, что он смог это сделать, делало ее менее желанной. До сих пор он никогда не говорил так долго с мадам Пенне. Теперь у него было чувство, что он ошибся, что все его ожидания были фантазиями юноши, школьника, как он говорил. Во всяком случае, он любил ее не до такой степени, чтобы позволять обращаться с собой подобным образом. И чем больше он думал, тем менее понимал поведение этой женщины, с которой он всегда обращался как нельзя более корректно. Почему, тогда как раньше она, казалось, держала себя с большим почтением, что, кстати, было одной из причин его восхищения ею, почему она была сегодня столь неприятна и обращалась с ним, как с докучливым старым влюбленным господином?

Не от того ли, что сразу после ухода полковника, он произнес фразу, которая могла быть неправильно понята?

Мадам Пенне, однако, не любила своего мужа то такой степени, чтобы придавать значение столь безобидному намеку. "Нет, я ошибаюсь, — думал он. — Мое воображение заставляет меня подозревать массу несуществующих вещей. Клотильда очень любезна, и моей ошибкой было ожидать от нее невероятных приключений сразу, как я окажусь с ней наедине. Ничего не произошло, и оттого мне сразу же показалось, что несколько слов, которыми мы перемолвились, должны были содержать мир, который они не содержали".

Успокоенный этими размышлениями, Гиттар улыбнулся.

— Я неудачно выразился. Я хотел сказать, что если я и не поспешил составить компанию вашему мужу, то потому, что заключил с ваших слов, что он, вызывая меня, не особенно стремился в ту же секунду меня увидеть, но крики его должны были лишь напомнить о себе.

Эта фраза, размером своим не соответствовавшая содержанию, вызвала, в свою очередь, улыбку мадам Пенне.

— Ступайте, милый друг, не мучайтесь угрызениями. Я смогу побыть одна.

Затем, резко выпрямившись, она добавила:

— Но что это значит? Я очень не люблю эти закрытые совещания. Я не понимаю, для чего Раулю потребовалась такая конфиденциальность. Да, вот именно, идите за ним, и скажите, что я не хочу оставаться одна.

— Ну, вот и вы, наконец, — сказал мсье Пенне вошедшему в кабинет Гиттару.

В комнате было сумрачно. Поскольку домик был построен на предельно отлогом участке, из задних его окон виднелась лишь широкая полоса земли и скал. Кабинет полковника Пенне занимал первый этаж этой мрачной стороны. Никогда не проникало сюда солнце. Всю мебель, что было неожиданным, покрывал слой пыли. Следовало очень мало заботиться о комфорте, чтобы жить в подобной комнате.

Мсье Пенне, сидя за столом, загроможденном бумагами, бутылочками с китайской тушью, цветами, карандашами, предметами из кожи, среди которых были портупея и кобура револьвера, казалось, размышлял. На стенах висели предметы негритянского вооружения. Диван и пол, на восточный манер, устилали шкуры. Альбер Гиттар никогда не входил в подобного рода святилища и был удивлен. При виде его, мсье Пенне, в противоположность своему поведению в саду, поднялся и очень приветливо вышел навстречу своему гостю, уже приготовив руку обнять его за плечо.

— Я вас все жду.

— Извините меня, но ваша жена…

— Я знаю. Она не переносит одиночества. Ей всегда нужна компания, кто-нибудь, с кем она может поделиться всеми бреднями, которые приходят ей в голову. И если она останавливает свой выбор на вас, то будьте уверены, улизнуть непросто.

Ненависть, которую Гиттар питал к этому человеку, вместо того, чтобы усилиться, как этого можно было ожидать, улеглась. Полковник не был, в конце концов, так неприятен, как он думал, и Клотильда была права, что он выигрывает при ближайшем знакомстве.

— Мне хотелось поговорить с вами с глазу на глаз, — продолжил отставной полковник, — чтобы попросить вас об одной очень деликатной услуге. О! Только не бойтесь, речь не идет о чем-то серьезном. Моя жена рассказала мне, что вы ей говорили, на прошлой неделе, о своем желании совершить путешествие на Восток. Это правда?

При этих словах Гиттару пришлось взять себя в руки, чтобы не показать охватившего его смущения. Ему было досадно слышать из уст самого мужа слова, которые он говорил Клотильде с единственной целью той понравиться. Ему тут же захотелось принизить их важность.

— Я сказал это к слову. Это намерение, которое я питаю с самой юности, и мне было приятно знать, что кто-то, знающий эти загадочные края, испытывал похожее стремление.

Извиняясь таким образом, Гиттар сообразил, что его собеседник, должно быть, полагал, что ему лучше было справиться у него, что и было бы неглупо сделать в свое оправдание.

— К тому же, я очень рад, что вы напомнили мне об этом желании, потому что я как раз собирался с вами поговорить об этом…

— Видите ли, то, о чем я хочу вас попросить, настолько стесняет меня, что прежде чем сделать это, я хотел бы, чтобы вы мне ответили, решились ли вы поехать непременно, или это только желание, которое вы думаете исполнить лишь в том случае, если вам это позволят обстоятельства.

Альбер Гиттар на несколько секунд задумался. Он не очень хорошо понимал, к чему клонил хозяин, и равным образом боялся ответить как да, так и нет. Услуга, за которой к нему намеревались обратиться, могла быть выдумана лишь для удобства расспросить его о своих планах, несомненно, с надеждой узнать, что он уезжает. Возможно, мсье Пенне был гораздо более ревнив, чем желал показаться, и страстно желал избавиться от соперника. Чтобы убедиться в этом, Гиттар ответил утвердительно.

— Я действительно собираюсь совершить такое путешествие осенью.

— Это именно то, что вам и следовало бы сделать. Вы приехали бы туда как раз по окончании сезона дождей и получили бы наибольшее удовольствие от пребывания.

— И я вернусь не раньше, чем к лету следующего года.

Мсье Пенне заколебался. Он прикурил сигарету, долго рассматривал свою зажигалку, затем, пристально — и не без эмоций — глядя на своего собеседника, продолжил:

— Говорить откровенно — всегда трудно, будь то с другом, или посторонним. Есть вещи, которые нужно держать в себе, и когда, по той или иной причине, их открываешь, никогда не знаешь, как отреагирует собеседник. Человек, который, казалось бы, обладает требуемым снисхождением, оказывается как раз тем, кто от вас с отвращением отворачивается, а тот, о ком бы вы никогда не подумали, выслушает вас с самым глубоким пониманием. Я вас мало знаю, и если вы мой друг в повседневных отношениях, я не знаю, останетесь ли вы им в исключительных обстоятельствах. Вы несколько раз приходили ко мне. Вам не доставляет неудовольствия общество моей жены. Мы, в свою очередь, тоже иногда навещаем вас. Те ли это отношения, которые позволяют мне обращаться к вам, как к настоящему другу, спрашиваю я вас?

Эта речь бесконечно понравилась Гиттару. Как мы уже говорили, это был человек, ведущий жизнь монотонную, лишенную радостей и тревог. В подобной ситуации, ему льстило обращение к его непосредственному участию; и если он чего-то опасался, то лишь того, чтобы продолжение не разочаровало его своей пустячностью. Ему было приятно проникнуть в секреты человека, тем более что бессознательно он чувствовал, что это могло пригодиться ему в отношениях с Клотильдой.

— Вы можете всецело полагаться на меня, — сказал он, пытаясь вложить в свои слова ту душевность и искренность, которых он не испытывал.

— Ну, хорошо! Друг мой, да позвольте мне вас так называть, я хотел бы вам сказать…

Он остановился: в дверях неожиданно появилась Клотильда.

— Что у вас за секреты? — сказала она, улыбаясь. — В этой темноте у вас вид двух заговорщиков.

— Мы говорим о том о сем, ничего серьезного, — ответил ее муж.

— Это действительно так, мсье Гиттар?

— Ну конечно, — ответил тот крепя сердце.

— Оставь нас еще на минутку, — попросил мсье Пенне.

— Я охотно оставлю вас, но обещайте мне оба, что сразу же, как закончите, вернетесь ко мне.

Стать невольным сообщником мсье Пенне было Гиттару глубоко неприятно. Однако он ответил то же, что и хозяин:

— Мы сейчас закончим.

Снова оставшись одни, они переглянулись.

— Меня прервала жена, — продолжил полковник. — Вы меня извините за это. Услуга, о которой я хотел вас просить, тем более деликатна, что у вас нет никаких причин принимать мою сторону. Мы оба, моя жена и я, связаны в вашем представлении, и я уверен, что вам будет неприятно скрывать от одного то, о чем вас будет просить другой.

— Действительно, — счел нужным заметить Гиттар, которого начинали тревожить все эти предисловия.

— Между тем, мы с вами оба мужчины, и это образует между нами связи, быть может, более прочные, чем те, которые вас могут соединять с моей женой.

— Действительно, — повторил Гиттар, дабы ослабить все то, что это самое слово могло выражать недружелюбного, когда он произносил его в первый раз.

— Именно как мужчина с мужчиной я и хочу с вами говорить. За те многие годы, что я провел в Сайгоне, мне случилось, не буду от вас этого скрывать, изменить своей жене. Эти города, где французов можно пересчитать по пальцам, изобилуют интригами, канканами, которые хоть как-то разнообразят их монотонную жизнь. Но никогда не хотелось мне предаться распутству, настолько сильно любил я свою жену. Между тем, под конец пребывания, я безумно увлекся женой одного из моих офицеров. Было бы слишком долгим рассказывать вам эту любовную историю. Позвольте мне вам просто сказать, что она была для меня самым дорогим на свете существом. К тому же, мы любили друг друга с равной силой. Наше счастье было безоблачным на протяжении пяти лет. Ее муж был направлен в глубину страны, а Клотильда, то ли из равнодушия, то ли по причинам более деликатным, закрывала свои глаза. Но час моего отъезда приближался. С одной стороны — мое здоровье, с другой — желание моей жены, не позволяли мне отсрочить отъезд, в утешение мне оставалась лишь надежда увидеть ее снова через семь лет, когда бы настал черед возвратиться ее мужу. Мы пообещали друг другу жить только этой встречей. Два раза в месяц мы обменивались письмами, в которых рассказывалось обо всем, что с нами происходило, о надежде снова встретиться, о нашей любви. Вот ее последнее письмо. Оно — от июня прошлого года. С тех пор я не получал от нее никаких известий. Возьмите, прочтите его.

Гиттар жестом отклонил предложение.

— Я понимаю, что вы не желаете его читать. Мне достаточно вам сказать, что его последние слова были следующие: " Я обнимаю тебя со всей силой моей любви. Я напишу тебе со следующим транспортом. Только не поддавайся искушениям Франции и не забывай меня… иначе… Твоя любимая: Андре". Это последние слова, что она мне написала. С тех пор — молчание. Застал ли ее за написанием письма муж, или он нашел мои письма, или она покончила собой с отчаяния, или с ней произошел несчастный случай? Я не знаю. И когда я узнал, что вы собираетесь ехать, я не мог удержаться, чтобы не рассказать об этой драме. Но я ни о чем вас не прошу. Только что я говорил о деликатном поручении. Я неудачно выразился. Единственное, что я хотел, это то, чтобы вы знали про эту историю и, если случай занесет вас в Сайгон, может быть, постарались выяснить причины этого молчания.

— Не о чем и говорить, — машинально ответил Гиттар.

На самом деле он думал совсем о другом. Он думал о Клотильде, которая, без сомнения, не знала о своем несчастье. Разделяя беспокойство мсье Пенне, понимая и жалея его, ему в то же время искал в себе силы презирать его. Разве не получил он подтверждения тому, что думал? Подобное признание узаконивало его ненависть. И, между тем, та совершенно улетучилась. Раньше, когда у него не было никаких оснований для неприязни, тот был ему противен, теперь же, когда тот сам признался в своей вине, он больше не находил в себе сил его ненавидеть. Ах, как бы ему было приятно узнать об этой истории со стороны! Какое бы преимущество почувствовал он по отношению к своему сопернику. Вместо этого, он видел себя сообщником. Он снова подумал о Клотильде. С момента, как он узнал об измене ее мужа, она казалась ему менее желанной. Сострадание, которое он испытывал к мсье Пенне, лишало его желания соперничать. Он не чувствовал в себе смелости усугубить страдания этого и без того удрученного человека. И между тем, обладая этим секретом, он чувствовал себя всемогущим. Это и было причиной его великодушия. Влюбленный в Клотильду, он поклялся, что никогда не воспользуется этим признанием.

— Вы не слишком меня презираете? — с тревогой спросил мсье Пенне.

Гиттару захотелось показать, что он знал жизнь и никакие секреты его не удивляли.

— С чего вы взяли, что я вас презираю? Напротив, ваша боль вызывает у меня уважение. Вы — мужчина.

— Спасибо! — пробормотал несчастный.

— Я понимаю, по причинам, о которых я лучше промолчу, насколько вам должно быть мучительно от того, что ваше сердце находится вдали от семейного очага. В таком случае нас раздирает жалость к существам, которые нас любят, не будучи любимы сами. Мы не хотим причинять им страданий, и поэтому мы причиняем страдания другим.

— Как справедливо то, что вы сказали!

Польщенный, Гиттар продолжил, не прибавляя ничего нового, довольствуясь тем, что развивал уже высказанную мысль:

— Вы желали бы изменить сердца своих ближних, чтобы поделиться разыгрывающейся в вас трагедией, но не решаетесь этого делать и остаетесь наедине со своими страданиями. В любом случае, я могу заверить вас в моей преданности. Если уж я еду на Восток, а это мое твердое намерение, я обещаю вам сделать все, что только будет возможным сделать, чтобы принести вам если не утешение, то, по крайней мере, определенность.

— Спасибо, еще раз спасибо…

— Не благодарите меня. Любой человек с сердцем поступил бы как я. В том нет никакой заслуги, и ваши благодарности меня больше смущают, чем трогают.

— Мсье Гиттар, что же тогда мне вам сказать, чтобы выразить мою бесконечную признательность?

— Ничего! — театрально ответил наш герой.

Они обменялись еще несколькими фразами, затем, покинув кабинет, они присоединились к Клотильде.

— Ну, вот и вы, наконец! — сказала она. — Вы не можете пожаловаться на то, что я не дала вам спокойно поговорить.

— Но мы ни о чем и не говорили, — ответил ее муж.

Глядя на Клотильду, Гиттар неожиданно почувствовал себя властелином своего счастья. Разве не был он хранителем секрета, который мог превратить эту счастливую женщину в отчаявшееся существо? И это всемогущество наполнило его чувством. "Однажды, — подумал он, — вы, может быть, все узнаете и в своем унынии вы обратитесь к человеку, который знал об этом раньше вас, но имел благородство ничего вам не сказать, несмотря на свою любовь к вам. И тогда вы проникнитесь к нему благодарностью, и новое счастье начнется для вас".

— Это не очень-то любезно с вашей стороны так долго оставлять меня одну, — продолжила она с тем трогательным выражением, которое имеют жертвы перед тем, как узнают свою участь.

— Не будем преувеличивать! — сказал Пенне.

— Четверть часа, от силы, — добавил Гиттар, наслаждаясь той новой властью, которой его облекли обстоятельства.

Знание того, что могло бы повлиять на жизнь Клотильды, наполняло его снисхождением к ней.

Время от времени его взгляд пересекался с взглядом мсье Пенне, и тогда он ощущал себя так, словно ему доверена секретная миссия. "Она не только не знает, — думал он, — о своем несчастье, но также и о вытекающем из него счастье. Ее будут любить, баловать, — и она об этом не догадывается…" Словно незнакомец, который стучит в вашу дверь, чтобы сообщить о сказочном и неожиданном выигрыше, Гиттар сохранял некоторую суровость. С момента, как он выслушал признание Пенне, его радость только возрастала. Это женщина, которая все еще полагалась на своего мужа, казалась ему такой же одинокой, как если бы у нее не было никого на свете. И он видел ее уже принадлежащей себе. Он не испытывал никакой ревности. Он был уверен в себе. То, что от одного его слова от этого союза могло не остаться камня на камне, наполняло его уверенностью и благодушием. О, конечно не он, не он произнесет это слово! Но он все же мог это сделать. Словно скупец, который довольствуется если не обладанием самими вещами, то, по крайней мере, властью обладать ими, когда ему захочется, Гиттар довольствовался своим всемогуществом.

— Я надеюсь, что вы все-таки не слишком соскучились, мадам, — сказал он с едва различимой ноткой превосходства, которая не ускользнула от Клотильды.

— Разумеется, не более, чем вы, — сухо ответила она.

— О, тогда вы определенно не соскучились.

— Я это знаю.

— Я прошу тебя, Клотильда, — сказал ее муж, — ты помнишь, что мне обещала?

— Да, да, помню. Но в чем ты меня упрекаешь? Я же не сержусь.

— Моя жена чрезвычайно раздражительна и она, конечно, не сочтет неудобным то, что я вам об этом говорю, — заверил мсье Пенне, обращаясь к Гиттару.

— Все женщины в большей или меньшей степени раздражительны.

— В особенности, когда у них есть на то причины, — заметила Клотильда.

— Успокойтесь, успокойтесь, — счел к месту сказать Гиттар, уверенный в новой власти, ему пожалованной.

— Но, мсье Гиттар, мне кажется, что после беседы с моим мужем вы стали настоящим покровителем. Вы не были таким, еще недавно. Уж не откровения ли это моего мужа заставляют вас забываться?

Этот прямой выпад озадачил нашего героя. "Женщины, — подумал он, — обладают предчувствием вещей. Клотильда досадует на меня за то, что, как она полагает, мне мог рассказать о ней ее муж. О, если бы она знала, насколько мало речь касалась ее, она, конечно же, была не столь агрессивна".

— Но что я сделал? — со смирением спросил Гиттар.

— Ничего… Ничего… — повторил мсье Пенне, поворачиваясь то в сторону своей жены, то в сторону своего наперсника с надеждой успокоить их обоих.

— Я же тебе говорила! — продолжила Клотильда, обращаясь к своему мужу.

— Но уверяю тебя, что ничего не случилось.

— Ты что, ослеп?

— Не знаю, — ответил мсье Пенне.

— Во всяком случае, ты не видишь того, что вижу я.

На протяжении всего этого диалога Гиттар выражал признаки самого глубокого удивления. Он догадывался, что какая-то деталь ускользала от него, и пытался ее разгадать. Подозревала ли о чем Клотильда? Подслушала ли она их разговор? Ему не хватило времени для больших раздумий.

— Мсье Гиттар, — сказала Клотильда, — мой муж рассказал вам о своей великой любви. Я считаю нужным, чтобы вы знали, что он не сделал бы этого, не предупредив меня. Очень может быть, что он любит эту женщину, но меня, меня он любит еще больше. Я сочла нужным вам это сказать, потому что вы имели неделикатность пожалеть меня. И в последний момент, если вы это заметили, я не особенно настаивала на том, чтобы вы шли к моему мужу.

— Но, — возразил Пенне, — мсье никогда не сомневался, что ты более, чем кто-либо другой, на моей стороне.

Это откровение совершенно ошеломило Гиттара. Он пробормотал в качестве ответа что-то нечленораздельное. Его удовлетворение враз улетучилось. Он понял, что его разыграли. Он досадовал на себя за те усилия, которые приложил на то, чтобы проникнуться горестями полковника, за радость от мысли, что Клотильда однажды будет принадлежать ему. И в то же время, чета Пенне представала ему в столь странном свете, что он чувствовал, что с этого момента он никогда больше не сможет их понять. "Просто немыслимо!" — подумал он. Эта досада вызывала в нем теперь яростный гнев. Он посмотрел на хозяина. Тот не испытывал ни малейшего смущения. Время от времени он возносил руку к небу — в знак бессилия. "Просто немыслимо! — повторил про себя Гиттар. — Все бы мог подумать, только не это. И в какую грязь я только попал? А я-то, я так верил Клотильде!"

Гиттар встал. Никто его не удерживал. Он с презрением посмотрел на полковника. Последний сделал вид, что не заметил этого.

— Очевидно, я не должен был рассказывать об этом романчике.

— Но почему же, — перебила Клотильда. — Я вовсе не в том тебя упрекаю. Я достаточно знаю мужчин, чтобы не думать, что они способны хранить верность всю свою жизнь, но ты не должен был рассказывать об этом так, чтобы после этого меня начинали жалеть.

— Ах, вот оно что! — воскликнул мсье Пенне, — уверяю тебя, что я этого не делал. Мсье Гиттар мог бы сам тебе это подтвердить. Я всего-навсего попросил его разузнать, что случилось с малышкой Андре, точно так же, как мог, если бы ты меня об этом попросила, поручить справиться о твоем друге, мсье Крюпе.

Гиттар, смущенный этой сценой, захотел показать Пенне широту своей души:

— Действительно, — сказал он, — именно это мне и было сказано.

Но едва он ушел, как пожалел о своих последних словах. "Я должен был им сказать, что думал. Невозможно представить, чтобы можно было так издеваться над друзьями. По сути, они прекрасно знали о том, что делал каждый из них. И они остерегутся впредь со мной об этом разговаривать. Этот человек мне рассказывает о том, как он изменил своей жене, словно бы она этого никогда не знала. А она, которая знает, что ее муж мне все рассказал, притворяется, будто ничего не знает! Надо дожить до моего возраста, чтобы столкнутся с таким неправдоподобием. И у меня хватило наивности все это принять всерьез!"

Что, ко всему прочему, особенно угнетало Гиттара, так это сознание своей ошибки. Не должен ли он был разглядеть за этим внешним непониманием, которое они проявляли друг к другу, того, что чета Пенне была великолепно слажена? А он, словно дитя, бросился промеж них, полагая, что сможет их разлучить.