На следующий день после этой комичной сцены Гиттар проснулся в дурном расположении духа. Он чувствовал, что выставил себя на посмешище. Как мадам Тьербах истолкует его поведение? Как оправдается он, когда о нем будет сообщено, в чем не было сомнения. Понятным ли было то, что у него не было интереса? Все эти размышления повергли его в глубокое замешательство. Из-за своей неуклюжести, из-за недостатка решительности, он снова совершил ошибку, вместо того чтобы выйти победителем из этой беседы, он вышел на манер двусмысленный, что могло походить на поражение. Он не прощал себе этого, тем более что был момент, когда ему представилась такая прекрасная возможность сыграть удачную роль. Он упустил его и теперь находился в весьма неприятном положении мужчины, уязвленного в самолюбие.

Между тем, тон, который он принял, чтобы попрощаться, был безукоризнен, и, на людях, он не упустил возможность подтвердить отсутствие интереса. Но что значил этот тон перед лицом фактов? В памяти мадам Тьербах его быстро заслонит то, что ему предшествовало, и это вызывало негодование Гиттара. Была еще и другая причина, усиливавшая его раздражение. Он до сих пор еще не получил ответ от Винни Альбермарль. Когда-то, ему стоило только подать знак, чтобы она прибежала. Уже много дней, как он сторожил почтальона и, если, с одной стороны, он радовался тому, что не получал ответа, поскольку ее приезд больше не имел никакого смысла, то с другой стороны, его беспокоило это молчание и он страдал от него, как от проявления безразличия. В очередной раз он запутался в тех нескольких связях, что у него были, и в этот момент последнее из утешений, то самое, которое он всегда находил в момент, когда он желал этого, изменяло ему. Уже прошло четыре года, как после одного приключения, сходного с тем, что мы только что рассказали ради той морали, которую из него можно извлечь, он узнал о смерти своего брата. И тогда он почувствовал, насколько сильно было одиночество, и он увидел в этой смерти словно бы предзнаменование одинокого конца. Потом, время сделало свое. Ход его жизни вернулся к нормальному. Все его горести затушевались, и он вновь обрел уверенность. Но вот, теперь, произошло нечто похожее, но в этот раз с большей силой, ибо речь шла о последних друзьях, да и он был старше. Его поражало то, что временами развитие событий происходило сходным образом. Он видел в этом знак обреченности. И с надеждой, во многом превосходящей ту радость, которую он испытал при этом, он ожидал известия от Винни.

Три дня спустя, когда он узнал на конверте почерк своей подруги, он испытал такое облегчение, что из страха узнать что-либо досадное, не вскрывал письма. Его мучило предчувствие. Письмо было легким, казалось, что конверт был пуст, тогда как, раньше, всякий раз, когда Винни ему писала, оно было тяжелым, словно брошюра. Но он ободрял себя тем, что в письме были только слова: "Я еду, ждите меня, ваша Винни".

Это было то, чего он изо всех сил желал, чтобы не быть одному, и в то же самое время боялся, настолько эта женщина утомляла его и казалась малоинтересной. В любви всегда есть что-то такое, что не предназначено для другого, некая задняя мысль, что ты похож на отрицательного героя романа, что ты хочешь видеть любимым то существо, которое автор изображает столь чувствительным. Это чувство, развившееся в Гиттаре, понемногу заслонило истинный образ Винни образом женщины, достойной его любви; в силу размышлений, он пришел к тому, что стал осуждать себя и, не помышляя о том, что любви нельзя приказать, он стал презирать себя за то, что не любил Винни, которая уже представлялась ему, словно читателю. Этот читатель не мог не презирать его, Гиттара, за то, что тот не отвечал на порыв столь чистой женщины. Наконец, он распечатал письмо. Вот что было в нем:

"Мой навеки дорогой друг, как ваше письмо облегчило мои страдания! Что за радость для меня, в этот мучительный момент, почувствовать издалека вашу привязанность, такую сильную и такую прекрасную! Если я не ответила вам раньше, то, как вы догадались, потому, что не могла этого сделать, поскольку в этот момент я больна и лежу вдалеке от света. Мадмуазель Эвжени, которую, я думаю, вы знаете, единственно, кто со мной рядом. Да, как помогло мне ваше письмо! Я без конца перечитываю его, чтобы обрести смелость переносить боль. Но почему я должна лежать, недвижна и немощна, в момент, когда вы зовете меня к себе? Что за мука для меня, почувствовать, наконец, счастье у рук своих, быть способной вплоть до сего дня, пока оно не представилось, бежать к нему и теперь глядеть на него, не имея возможности сделать к нему хотя бы шага? Я положу, вы увидите, свою жизнь на то, чтобы суметь приехать к вам и пережить те мгновения, что вы мне предлагаете. Все остальное не имеет больше значения, но судьба решила, чтобы все было иначе. Несчастный и милый друг, так значит, вы всегда будете тем, кто будет терзать мое существование! Вы терзали его, никак не отвечая на мою страсть, в то время, когда у меня были силы этого желать, и вы отвечаете мне в момент, когда болезнь приковала меня к постели. Вы еще более усугубляете мои страдания, показывая, насколько я устала, потому что все мои силы, те, что были со мной всю мою жизнь, покинули меня в момент, когда они мне потребовались. И я хочу, чтобы вы поняли, как я страдаю, в этот момент, оттого что нахожусь вдали от вас и не могу примчаться на ваш зов, как моя душа желала бы этого. Я плачу от бессилия, когда пишу эти строки. Неужели я всегда должна быть для вас предметом разочарования? Ведь я достаточно женщина, чтобы понять, что когда-то мое присутствие было вам в тягость и чтобы набраться терпения и жить в ожидании, в уверенности, что однажды вы обратитесь ко мне. И все же я досаждала вам, вопреки своей воле, вопреки своей любви — и из-за нее. И сегодня, тогда, когда в вашем письме, таком страстном, таком нежном, я почувствовала ваше глубокое желание меня вновь увидеть, я снова разочаровываю вас, не имея возможности на него ответить. Я больше не буду от вас скрывать того, что если я и не ответила вам раньше, то потому, что надеялась умереть. Я испытывала такое отвращение к самой себе, что даже моя любовь не поддерживала меня и у меня не было больше другого желания, как не жить больше. Но смерть не захотела меня забрать, и я здесь, одна, вдали от вас, с опозданием, оскорбив величие ваших чувств, отвечая вам. Что за ничтожное созданье представляю я рядом с вами! И я не осмеливаюсь просить вас об одной вещи, потому что это стало бы для меня такой великой радостью. Я чувствую себя эгоисткой, не думая ни о чем другом, кроме своего счастья. Я не осмеливаюсь вас просить о том, чтобы вы не ждали меня к себе, а сами приехали в Париж. Ах! Если бы вы захотели! Я живу этой надеждой. Мне стыдно говорить о тяжести моего недуга, чтобы это не оказало давления на ваше решение. Но если бы вы знали о том добре, о той радости, что мне принесете! Стоило мне высказать эту просьбу, как я уже чувствую себя возрожденной, каким-то чудом, с этого момента я могу выздоравливать, что за счастье! Я умоляю вас изо всех своих болезных сил, приезжайте. Если бы только ими взывала я к вам, то сомневаюсь, что вы бы приехали. Но если существуют силы любви, если они составляют мощь, я знаю, вы приедете, и я прощаюсь с вами, не сомневаясь в этом".

Когда Гиттар закончил читать это письмо, все в нем перевернулось. Мелочные чувства, которые он испытывал, исчезли, чтобы уступить место глубокому состраданию. Между тем, было нечто, что его смущало, чего он стыдился. Это то, что его письмо вызвало такую признательность, а также то, что не получая ответа, он не проявил никакого беспокойства и позволил, чтобы прошла неделя, так и не побеспокоившись, почему Винни не отвечала на его письмо. И что его беспокоило еще больше, так это то, что у нее нашлось благородство даже не упомянуть о его небрежение. Тем не менее, он был настолько разочарован, настолько недоволен собой, что не замедлил покаяться во всех грехах, но, по странному затмению, позабыл обо всем, что его привело к тому, чтобы возобновить контакты с Винни, дабы не видеть ничего, кроме настоящей ситуации. Ничего из прошлого больше не существовало. Мадам Пенне, мадам Бофорт, мадам Тьербах поглотило забвение и отношения, которые теперь его связывали с Винни, казалось ему, начинались с этой минуты, и ни на мгновение не подумал он о том, что они были следствием его любовных неприятностей. Ничего не осталось. Винни звала его, и он ответит ее зову. Какая важность в том, что предшествовавшее было некрасиво! Жизнь — это не цепочка связанных друг с другом событий, а последовательность событий независимых друг от друга. Он был новым, как был новым и весь мир, пред каждым из них. Ему даже не приходило в голову, что он сыграл лицемерную роль, настолько он чувствовал себя чистым, и благородным, и действительно готовым к тому, чтобы любить, спасти эту женщину. Поскольку жизнь была бы последовательностью событий, если засчитывались одни только наши поступки. Но существует бесконечное множество других поступков. Такое-то письмо в такой-то момент его переменило. Кто мог его в чем-нибудь упрекнуть? Он был невиновен, ибо как мог он предвидеть то, что произошло? "Мой бедный друг! — думал он. — А я-то, я спокойно дожидался письма от нее, я-то обвинял ее в том, что она меня позабыла!" Гиттар чувствовал, как он вырос. На мгновение он, однако, спросил себя, как бы он поступил, если бы все произошло так, как он хотел, если бы мадам Тьербах согласилась стать его любовницей. Он бы наверняка отвернулся от Винни. Но можно ли было его в этом упрекнуть, ведь этого не случилось? Если бы это случилось, то все было бы иначе. Он был бы другим. Но с таким, каким он был, могло произойти только то, что произошло. Он помчится к Винни, он будет ее любить, своей любовью он спасет ее. Он способен и не на такие порывы.

Тем же вечером он сел на поезд в Париж. Это был преобразившийся человек. В глубине души его, конечно, была мысль, что Винни не нравилась ему как женщина, но он избегал представлять ее физически, чтобы не думать ни о чем, кроме ее души и ее слов. Путь казался ему бесконечным. Он смог проспать только несколько минут. Он так переживал, что представлял все возможные неприятности, которые могли задержать его приезд. Когда же, случайно, ему вспоминался тот город, что он только что покинул, прежние друзья, у него возникало впечатление, что прошли годы. А затем, когда он думал о Винни, то, хотя он не видел ее четыре года, ему казалось, будто он отсутствовал одно мгновение, чтобы вновь оказаться с ней рядом. В силу внушения, он любил ее, ехал к ней, словно был влюблен. В глубине души у него, конечно, была мысль, что она некрасива, что она физически не нравилась ему, но перед лицом всего того, что он собирался сделать для нее, он решил никогда не позволять себе развивать эту мысль.

Едва прибыв в Париж, Гиттар приказал отвести себя к Винни. Но едва его проводили к его другу, как пелена спала. Она ровно лежала в своей кровати, без подушек, на которые бы могла опираться. Глаза ее, между тем, были открыты. На ней не было ни грамма румян, и была она пугающе бледна, что еще более подчеркивала ее худобу. У Гиттара возникло легкое ощущение того, что мысль о том, что он любит ее, была бредом, что он никогда не сможет ее полюбить, и что в ее чертах было что-то такое, что теперь напоминало ему, почему он не любил ее раньше. Она был некрасива для него. Он вспомнил, раньше, чем успел произнести хоть слово, что всегда считал ее такой и удивился, что мог ошибиться на этот счет. Нет, это было невозможно. Никогда он не сможет ее полюбить.

— Ах! Альбер, — сказала она, — как вы добры!

Чувствовалось, что эти слова должны были идти от самого сердца, криком ликования, но болезнь сделала так, что они были произнесены без видимого чувства, как если бы она спрашивала, как идут дела. Он даже не заметил этой детали, настолько он уже был разочарован, так отчетливо представлялась ему его ошибка.

— Но что с вами, Винни? — неожиданно сказал он.

— Вы… вы! — ответила она тем же, с виду безразличным, тоном.

Между тем, от болезни лицо ее похорошело, стало серьезным, каким не было обычно. Но перед этим неодушевленным существом Гиттар чувствовал себя неловким и потерянным. Он не знал, как к нему подступиться. Все счастливое, что нарисовало ему его воображение, отступало перед действительностью. К этой женщине, не сводившей с него влюбленных глаз, он проникся глубоким состраданием. Ему сало ясно, что в такой момент у него не было права ее не любить. И если молчало его сердце, он все же был должен вести себя так, как если бы он ее любил. Надо было заставить себя сделать это. Ради спасения этого больного, несчастного существа, которое видело в нем своего спасителя.

— Что за радость для меня, — сказал он, — снова встретиться с вами, моя дорогая Винни, снова увидеть вас, коснуться ваших волос.

Никогда он не говорил Винни подобных слов. Но казалось, ее это не удивило. Случаются мгновения, по приближении смерти, когда находишь совершенно естественным получать то, чего ты тщетно желал всю жизнь. Это происходит по той причине, что в мире этом нет ничего недостижимого, когда твое сознание готово его принять. До таких великих мгновений сознание отказывает себе в этом. Но стоит произойти чему-нибудь из ряда вон выходящему, как самые невероятные из наших желаний кажутся нам сущими пустяками. Гиттар угадывал такое состояние духа. Следственно, он, такой благоразумный, не так сдерживал себя в своих словах. Хотя он был далек, чтобы находиться в том же отрешение, в каком пребывала Винни, он, забывая о действительности, изображал его.

— Почему, дорогая Винни, вы в таком унынии? Вы увидите, что вы преодолеете вашу болезнь, что моя любовь будет еще сильнее и мы будем самыми счастливыми людьми на земле.

— Я желаю этого изо всех своих сил. Мне кажется, что с тех пор, как вы со мной, мне уже лучше. Ваша любовь спасет меня, Альбер! Ваша любовь так чиста, так красива, так велика. Я теперь не хочу умирать! Это было бы слишком жестоко, вознестись в тот самый момент, когда, наконец, я могла бы быть счастлива!

Это последние слова смутили Гиттара. Он вдруг понял, что своим поведением делает болезнь Винни еще ужасней. Теперь, как никогда, она держалась за жизнь, и нет ничего более мучительного, чем быть причиной страха смерти. Он чувствовал, что без него она придавала малую важность своему выздоровлению, тогда как теперь, какая жалость, если болезнь ухудшиться!

Эти утверждения на несколько мгновений приостановили выражение любви Гиттара. Подобно тому, как Винни не усомнилась в чувствах Гиттара, она не вывела никакого вывода и из этого нового поведения. Она была уверена в его любви и все свою энергию употребляла на то, чтобы вымолить свое выздоровление, дабы насладиться тем счастьем, которого она дожидалась долгие годы.

— Альбер, — прошептала она, — подойдите ко мне.

Гиттар подчинился.

— Правда, что я поправлюсь?

— Но конечно, это точно.

Он больше не мог сдерживать себя. Он осознал, что его долг, даже если это было жестоко, поддерживать эту веру.

— И мы вместе отправимся в Индию и будем счастливы вместе, счастливы… счастливы…

И он расплакался.

* * *

Две недели спустя после этой сцены, Гиттар, в сопровождении еще слабой, но выздоравливающей Винни, возвращался в свою виллу в Ницце. Стоял июнь. Никогда еще жизнь не казалась Гиттару такой прекрасной. Мгновения, пережитые в Париже, затушевались. Он не сохранил от них ничего, кроме новой привязанности к этой женщине, чья любовь покорила его. Он позволял любить себя, вместо того, чтобы желать любить самому, что делал до сих пор. Он находил в этом новом состоянии огромное счастье. Когда он размышлял, то прекрасно видел, что оно было бы много большим, если бы он тоже любил. Но поскольку это было невозможно, приходилось довольствоваться тем, что быть любимым. Это изменило его. Ему казалось, что для него открылся новый мир. Как в настоящей любви, все ему было мило. Он мечтал о том, чтобы поделиться своими радостями с той, что любила его, посвятить ее в свою интимную жизнь. Она была безупречна. Она даже не требовала, чтобы он ее обманывал. Она довольствовалась тем, что любила его и не искала при этом ни малейшей взаимности. Он сознавал, что его любили, что, в общественном смысле, то, чем он обладал, было огромно. Дни перестали быть праздными. Винни заботилась о том, чтобы его развлечь, словно по волшебству, звала его, как только ему хотелось выйти. Не было случая, чтобы она проявила неделикатность. Стоило ей заметить, что ему хочется побыть одному, как она исчезала. Стоило ей предположить, что он нуждается в компании, как она уже была здесь. Перед ним открывалась новая жизнь. И, понемногу, его привязанность к этой женщине, которую он не любил, росла. Если бы ее не было у него, то он оказался бы в ужасающей пустоте. Теперь он ощущал словно бы блаженство оттого, что больше никого не желал, что довольствовался тем, что у него было; и он даже сожалел о том, что так долго не хотел признать той истины, что счастья не достигают разом, но его следовало строить из того материала, которым располагаешь.

Мирно пролетали дни. Гиттар становился все более и более счастливым, а Винни хорошела с каждым днем. Она выражала ему еще больше нежности, чем раньше.

Однажды после обеда, когда Гиттар ходил в город за покупками, он встретил мадам Пенне и мадам Тьербах. Он объявил им о том, что собирается жениться. Затем одна мысль пронеслась у него в голове. Он пригласил их к чаю на следующий день. Глубокой радостью было для него показать себя этим двум женщинам бесстрастным, счастливым. Так они увидят, что представляет он из себя на самом деле, когда его любят, и заставит их жалеть о том, что они так плохо с ним обращались. Это будет его реванш.

Но вдруг ему стало стыдно таким вот образом использовать Винни в целях ей неизвестных. Ему показалось некрасивым оказаться перед этой женщиной, которая так его любила, в обществе других дам, которые из ревности будут ей выражать вежливую враждебность. Он не хотел подвергать такому Винни. И тогда он зашел на почту и написал к мадам Пенне следующие строки:

"Милый друг, по рассеянности, я пригласил вас на завтра, тогда как нас с мадам Альбермарль не будет несколько дней. По своему возвращению, я смогу позволить себе снова пригласить вас зайти".

Затем, выходя из почты, он почувствовал глубокое облегчение.

"Между нами все кончено", — подумал он, направляясь в сторону Английского бульвара, где у него была назначена встреча с Винни.