ЛОВУШКА

Бов Эмманюэль

 

Роман

Глава первая

Находясь в Лионе, Бриде не переставал искать способ уехать в Англию. Это было непросто. Целыми днями он бегал повсюду, где бы только мог повстречать знакомых, которых еще не видел. Он заходил в кондитерскую у центрального театра, где собирались журналисты-эвакуанты, он гулял по улице Республики, надеясь разглядеть на террасах кафе знакомое лицо, по нескольку раз на день возвращался в гостиницу, надеясь найти там письмо, или записку, или какой-нибудь знак извне.

Но в этой кутерьме, охватившей город, среди забот, одолевавших каждого, между людьми, которые и в Париже-то, если и были знакомы, не особо жаловали друг друга в гости, не находилось места и малейшему чувству солидарности. Люди пожимали друг другу руки, при десятой встрече силясь изобразить ту же радость, что и при первой, и даже сочувствовали друг другу в этой ужасной катастрофе, внушая себе, что горе скорее сплачивает, чем разделяет, – но, как только, заканчивая говорить об общем горе, пытались посвятить собеседника в свой маленький частный случай, оказывались перед глухой стеной.

В этот вечер Бриде вернулся вконец измотанным. Чтобы сохранять за собой комнату, он должен был каждую неделю изображать отъезд, поскольку в гостиницы селили лишь проезжающих. "Нет, это все-таки смешно, – думал он, – за три месяца так и не найти способа уехать. Это становится даже опасным". Уже все начинали догадываться, что он хотел уехать. Ничто так не выдает наших планов, как затянувшееся бездействие. Без конца спрашивать – и ничего не получать: так может создаться впечатление, что ты не никогда не добьешься своего, что ты принадлежишь к той категории где-то даже смешных людей, чьи желания много превосходят их возможности.

 

* * *

4 сентября 1940 года Бриде проснулся раньше обычного. Он занимал в отеле Карно небольшую комнату, №59, последнюю. Она выходила на площадь Карно, как раз на вокзал Перраш. Всю ночь он слышал, как приходили и отходили поезда. Никогда французы столько не путешествовали. На рассвете он слышал шум первых трамваев. Значит, жизнь продолжалась как прежде! Значит, были еще рабочие, которые отправлялись на работу! И в этой размеренной жизни, с дребезжащим вагоном и стуком колес по рельсам, было что-то удручающее.

Солнце взошло, но еще не поднялось выше домов напротив, и его лучи, ни на что не падая, просто разливались по воздуху, придавая небу весенний вид. Вдруг потолок залился бледно-золотым светом. Бриде вспомнил отпускные дни, и у него защемило сердце. Жизнь все так же прекрасна. Ему тоже хотелось путешествовать. Но где ему будет лучше – в Авиньоне, в Тулузе, в Марселе? Он задыхался везде. Куда бы он ни поехал, повсюду угнетала все более и более многочисленная полиция. Каждый агент был усилен новым, порой это был еще штатский, который так спешил заступить на службу, что не дожидался, пока ему выдадут форму.

"Как мне ни противно, но я все равно должен встретиться с Бассоном" – пробормотал Бриде. Каждый день он говорил себе, что должен поехать в Виши. Он сердился на себя за то, что слишком долго выжидал. Он провел все лето в деревнях Пуа-де-Дом, Ардеша, Дромы, неизвестно на что надеясь, и теперь чувствовал, что то, что он мог сделать в неразберихе, последовавшей за перемирием, становится день ото дня труднее.

У него были друзья, например Бассон. Этот, последний, помог бы ему получить какую-нибудь командировку, визу. Выбраться из Франции, дальше Бриде прекрасно справится сам. Англия не была, в конце концов, за семью морями.

"Нет, я непременно должен встретиться с Бассоном", – повторил он. Ему следовало только не раскрывать своих планов. Говорить всем, что он хотел служить делу Национальной революции.

"А поверят ли мне?" – спросил он себя. Он вспомнил, что порядком наговорил, что на протяжении долгого времени не стеснялся говорить того, что думал, да и теперь еще ему случалось не сдержаться. До сих пор разговорчивость эта, казалось, не влекла за собой никаких последствий, но вот, вдруг, в решающий момент, ему стало ясно, что всем знают о его намерениях. Он подумал тогда, чтобы приободрить себя, что в действительности люди судят о нас не по тому, что мы когда-то говорили, – сами-то они наговорили сколько всего, – но по тому, что мы говорим в настоящий момент. Ему оставалось только всецело быть за Маршала. Это удивительный человек. Он спас Францию. Благодаря нему немцы нас начали уважать. Они стали выше своей победы. И мы, мы станем выше нашего поражения, и это позволит двум народам говорить, как равный с равным. Вот, что следовало говорить. Встретив воодушевление, можно было даже пойти еще дальше. Каждый француз, если заглянет глубоко себе в душу и скажет правду, признается, что испытал огромное облегчение с заключением перемирия.

"Вы были на распутье, а теперь – вы дома", – сказал Маршал. Бриде оставалось только повторять. Он не должен испытывать ни малейшего угрызения совести, обманывая подобных людей. Им он может говорить что угодно. Позже, когда он присоединится к Голлю, он себя покажет.

 

* * *

Одевшись, он вышел. Пройдя сто метров, он, как обычно, зашел на короткое утреннее свидания со своей женой в другую гостиницу.

Знаменитый плакат, в виде трехцветного флага, посреди которого была изображена голова Маршала, немного вполоборота, из скромности, в крахмальном пристежном воротничке, в безупречно прямо сидящим кепи и тем выражением глубокой порядочности, некоторой горечи и не исключающей доброты сердца суровости, которое так удается плохим художникам, закрывал собой центральное зеркало.

Иоланда тоже нашла комнату. Как и комната ее мужа, та была слишком мала для того, чтобы ночевать вдвоем. Бриде, впрочем, не слишком из-за этого переживал. Он был настолько подавлен, что предпочитал быть один. Да, раньше он очень любил свою жену, но после перемирия, ясно не сознавая этого, как-то отстранился. Ее желания, ее стремления вдруг перестали быть его желаниями и стремлениями. Да, она тоже была потрясена катастрофой, и теперь, казалось, поняла, что в жизни существуют вещи гораздо более важные, чем отлаженное хозяйство.

Теперь она беспокоилась за оставшихся в Париже родственников, до этого годами не вспоминав о них. Ей не терпелось вновь увидеть людей, которые до сих пор были ей безразличны. Она без умолку говорила о своей модной лавке по улице Сан-Флорентин, о своей квартире, как если бы она жила в ней одна. Бриде чувствовал, что понемногу стал в ее глазах не то что посторонним, но одним из тех существ, с которыми не считаются, поскольку те, если и любят нас, то ничего не могут для нас сделать. И в глубине души он признавал, что у нее есть основания так относиться к нему. Он и в правду не мог ничего для нее сделать. Пока он был на войне и воевал, он защищал свою жену. Теперь он ее больше не защищал. Он не мог сходить вместо нее и вытребовать пропуск, он не мог найти для нее обыкновенной комнаты, ни такси, он не мог послать денег ее родственникам в Париж, ни заняться магазином, он не мог сделать ровным счетом ничего. Она это знала, и постепенно привыкла рассчитывать только на себя.

Он подсел к ней. До сих пор он даже ни намекал о своем желании уехать.

– Послушай, Иоланда. Мне нужно поговорить с тобой серьезно.

Она смотрела на него, казалось, не замечая, что он был серьезней обычного. В зале было людно. Ему пришлось бы говорить шепотом, оглядываясь при каждом слове.

– Пойдем туда, – сказал Бриде, – там нам будет спокойнее.

Иоланда встала. Они пошли и сели рядом в глубине зала.

– Я размышлял всю ночь, – сказал Бриде, – я должен пойти к Бассону.

Иоланда по прежнему молчала. Бриде распалился. С него хватит. Он жалеет, что не сделал этого раньше. Теперь – решено. Он поедет и встретится с Бассоном. Он сделает вид, что говорит искренне. Он скажет ему, что восхищается Маршалом… Он попросит его поддержки. Бассон старый его приятель. Он ему не откажет. Мы столько говорим о себе, проживая месяцы в унижении и нищете, мы строим такие планы, без того, чтобы что-то менялось в нашей жизни, что когда мы принимаем, наконец, решение, вдруг выясняется, что ни у кого нет причины нам верить.

– Ты с ума сошел! – сказала она.

Бриде ответил ей, что он хорошо подумал.

– Я восхищаюсь Маршалом, – повторил он громким голосом.

– Никто тебе не поверит, – на ухо ответила ему Иоланда. – Ты всех просто за идиотов считаешь. Ты добьешься того, что тебя арестуют. Все знают, что у тебя на уме. Ты достаточно наговорил. Ну что ты упрямишься? Почему ты не хочешь, чтобы мы вернулись в Париж?

 

* * *

Теперь, без цели шагая по городу, Бриде спрашивал себя, следовало ли ему ехать на встречу с Бассоном. Есть игры, в которые мы не можем играть, даже когда от этого зависит наше будущее. Мы не можем признаваться в любви тем самым людям, которых мы ненавидим. Тем самым мы даем возможность уличить себя в обмане. Что же делать? Вернуться в Париж? Последовать за Иоландой? Покорно предъявить немцам документы при пересечении демаркационной линии? Смотреть на реющие над Парижем свастики? Иоланда говорила, что продавать немцам шляпки, чтобы те отсылали их своим женам, не значило становиться плохой француженкой. Она заработает много денег, и он, который всегда утверждал, что ему не хватает покоя, чтобы написать книгу, он этот покой получит… Как это было омерзительно.

Тем не менее, Иоланда любила его. Она была готова сделать для него то, чего раньше не делала. Она находила, что сегодня наступила очередь женщин играть первую роль, выйти вперед, заслонить мужчин, чтобы сохранить тех в целости на тот день, когда бы они могли снова взять оружие.

Вечером, в комнате, Бриде почувствовал, что у него температура. Он горел. Время от времени ему казалось, что у него озноб. Но его не знобило. Это недуг походил на другой, признаки которого проявились уже как месяц. Ему все время казалось, что он вот-вот потеряет сознание. Он уже начинал искать глазами какую-нибудь скамейку, стул. Но, хотя от того ему не становилось легче, он так и не терял сознания.

Снаружи с неистовой силой дул мистраль. Сирокко, Мистраль, Женевская биза, – все эти страшные ветры, в конце концов, что-то отличает от ветров обыкновенных: то, что ни с того ни с сего, в доселе тихом доме, дверцы шкафов, выходящие в дворик окна, и даже предметы, казалось, укрытые, вдруг начинают дрожать.

Бриде внимал этому странному шуму. "Что делать?" – спрашивал он себя. Ему казалось, он слышал кого-то за дверью. Он не мог перестать думать о Бассоне. Это, быть может, самая неприятная из вещей, которые могут приключиться с человеком гордым, – зависеть от друга, которым ты пренебрегал, о котором никогда не думал, но которому события, вершащие наши судьбы, кажется, вытянули лучший жребий.

Бриде, наконец, заснул. На следующее утро он сидел в поезде.

 

Глава 2

Приемная Поля Бассона занимала в отеле Целестин комнату в два окна, на которых висели белые кисейные занавески. Поль Бассон уже месяц занимал пост при Главном управлении Национальной полиции. Когда Бриде вошел, тот встал, чтобы пожать руку старому товарищу по журналистской учебе.

Бриде испытал то смущение, которое доставляет нам встреча с человеком, который когда-то находился в равной с тобой зависимости, а ныне стал деятельным и влиятельным. На столе не было ни листка бумаги, ни папки, но стоял, в хрустальной вазе, букет оранжерейных гвоздик. Бриде сел в кресло. В юности Бассон никогда не украшал своей комнаты, а теперь воздух полицейской приемной наполнял аромат цветов. Эта деталь говорила о внутреннем беспокойстве.

– Я пришел повидаться, – сказал Бриде, – чтобы попросить у тебя помощи.

– Это вполне естественно. Чем занимаешься?

– Да так, ничего особенного.

Бассон поглядел через окно на зеленевшие деревья парка. Никто бы не сказал, что перемирие продолжалось всего четыре месяца. Словно мужественный вдовец, он построил свою жизнь заново. Этот дом был еще совсем новым. В нем он чувствовал себя немного как на выставке в канун ее торжественного открытия. Это было естественным после столь большого горя.

– Дело вот в чем, – сказал Бриде. – Я хочу служить своей родине. Я хочу быть полезным. Маршал взял наше будущее в свои руки. Мы не имеем более права задаваться вопросом, любим мы или нет того, кто повел нас за собой. Надо принимать его таким, какой он есть. Что касается меня, то я убежден, что Петен спасет нас всех.

В этот момент лицо Бассона совершенно неожиданно выразило неудовольствие. Он бессвязно пробормотал два-три слова, замолк и, наконец, очень сухо сказал:

– Не говори о Маршале.

Бриде с удивлением посмотрел на него.

– Почему?

– Это тот совет, который я могу тебе дать. Никогда не говори о Маршале. Никогда не говори, что надо идти за ним. Иначе подумают, что ты против него. И это мне будет очень неприятно.

Бриде понял, что допустил оплошность. С того момента, как он пошел на встречу с Бассоном, само собой разумелось, что он был за правительство. Всякое объяснение было лишним и принимало характер оправдания.

Бассон сел за стол.

– Что ты хочешь от меня? – спросил он, как если бы ничего не произошло.

– Я уже не знаю, как тебе и сказать… Я не хотел сказать ничего плохого…

– Оставим это, прошу тебя. Что ты хочешь от меня?

– Я тебе сказал, что хочу служить своей стране. Я подумал, что мог бы, например, отправиться в Марокко, чтобы, так сказать, укреплять связи между метрополией и империей.

– Почему же "так сказать"?

– Не знаю. Укреплять связи – это банальное выражение. "Так сказать" – тебе режет слух?

– И почему именно в Марокко?

– В Марокко – или еще куда. Мне без разницы.

– Ты хочешь уехать?

– Нет. Просто у меня сложилось впечатление, что здесь я не нужен.

– Ты ошибаешься. Ты можешь быть очень полезен. Перед нами стоят великие задачи. Нас никогда не будет слишком много для того, чтобы строить новую Францию.

– Я согласен с тобой.

– Ты! Согласен со мной!

– Да.

Бассон посмотрел на Бриде, как священник глядит на актера кабаре.

– Я и не знал, что тебя так беспокоит будущее родины, – продолжил Бассон.

– Раньше – нет, но произошли события, которые меня изменили.

– Стало быть, ты хочешь строить новую Францию!

– Я хочу сделать то, что могу.

– Ты по сути дела и не знаешь, что хочешь сделать.

– Может быть, ты и прав…

– Но одно ты знаешь: это то, что ты хочешь покинуть Францию.

– Нет.

– Ты сам только что это сказал.

– Я сказал, что хотел служить своей стране.

Бассон держал в руке карандаш. Он выводил на конверте буквы. Во время разговора он, казалось, был всецело поглощен своим занятием.

– Ты действительно хочешь служить своей стране?

– Ну конечно. Иначе я бы не пришел к тебе. Я жил бы себе спокойно в Берри у своей мамы.

Бассона, казалось, сразил этот аргумент.

– Значит, ты хочешь уехать!

– Я полагаю, что это в интересах правительства командировать в колонии надежных людей.

Бассон рисовал.

– А Иоланда?

– Она в Лионе. Мы оба в Лионе. Я тебе уже говорил.

– Она поедет с тобой?

– О, нет, не думаю. Ты знаешь, что у нее магазин. Она хочет вернуться в Париж.

– А ты, ты не хочешь?

Бриде понял, что снова должен врать.

– Я, наверное, так и поступлю, если мне надоест у матери и если я не уеду.

– Не пойму, отчего ты не работаешь в газетах. Они как раз все сейчас в Лионе.

Произнося эти слова, Бассон несколько раз сожмурил глаза, как будто они у него болели.

– Да мне как-то противно, – сказал Бриде. – Все эти газеты ведут двойную игру.

В первый раз Бассон поднял голову.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил он.

Бриде не осмелился заговорить о Маршале.

– Они говорят не от чистого сердца, – ответил он.

– Ты хочешь сказать, что они только притворяются, что они за нас, а на самом деле – нет.

– Вот именно.

– И тебе это противно?

– Естественно. Иначе я не был бы в твоем кабинете.

– Тебе и вправду это противно?

– Я только что тебе это сказал.

Бриде почувствовал себя неловко. Он огляделся кругом. Можно ли было прямо сейчас взять и уйти? Этот кабинет, разве это не кабинет начальника полиции? Бассон – был ли он и в самом деле другом?

– В Марокко, значит, хочешь поехать? – спросил последний.

– Да, хочу поехать в Марокко, – отвечал Бриде, не думая о том, что говорит.

Не должен ли он сказать еще более откровенно, прямо сейчас, что он за Петена? Его остановило замечание Бассона. Он чувствовал, что слова здесь не имели ровно никакого веса. Это походило чем-то на трибунал. И все же следовало расставить точки над i.

– Ты мне только что говорил, – продолжил Бриде, – что тебе неприятно, когда я говорю о Петене. Но ты забываешь, что мы с тобой давно не виделись. Ты не знаешь, что я думаю. И я хочу, чтобы ты знал.

Бассон улыбнулся.

– Я вижу, ты нервничаешь.

– Есть с чего. Похоже, ты сомневаешься во мне.

– Я? Сомневаюсь в тебе? Тебе это кажется. Ты прекрасно понимаешь, что если бы я имел хоть малейшее сомнение в твоей искренности, ты не сидел бы здесь, в моем кабинете.

Бриде почувствовал, что у него сжало под ложечкой. Инстинктивно, он улыбнулся в ответ.

– Ты прав. Я нервничаю. У меня было столько неприятностей.

Бассон встал. Словно бы собираясь уходить, он положил в карман сигареты с зажигалкой. Потом он снова сел. Тогда встал Бриде.

– Не уходи так сразу, сказал Бассон. – мне нужно сказать тебе что-то важное.

Бриде снова сел. Он смотрел на своего друга с некоторым беспокойством.

– Что-то очень-очень важное, – продолжил Бассон.

– Что же? – спросил Бриде.

– Я хочу дать тебе один совет, дружеский совет.

– Ты хочешь дать мне совет?

– Да. И совет этот такой: будь осторожен.

Бриде почувствовал горький привкус во рту.

– Почему? – спросил он, притворяясь глубоко удивленным.

– Я повторяю: будь осторожен.

– Но почему?

– Будь осторожен, и не строй из себя идиота.

– Мне что-то угрожает?

– Ты влипнешь в историю.

– Я?

– Да, ты.

– В какую еще историю?

– Ты достаточно умен, чтобы меня понять. Теперь поговорим о других вещах. Иоланда не собиралась приехать за тобой?

– В какую такую историю? Нет, ты мне скажи, в чем дело.

– Нет, нет, поговорим об Иоланде.

В этот момент раздался слабый звонок внутреннего телефона. Какое-то время Бассон разговаривал, жестами показывая Бриде, словно бы тот его перебивал, что не следует настаивать, что тот ничего ему не скажет.

– Впустите, – сказал он, наконец, и повесил трубку.

Обращаясь уже к Бриде, он продолжил:

– Мне надо кое-кого принять. Ты не хочешь выйти на минутку подождать в приемной. Тебя вызовут сразу, как я освобожусь.

– Ты объяснишь мне, что ты хотел сказать.

– Нет-нет, я тебе уже сказал, мы поговорим об Иоланде, о наших друзьях, обо всем, но только не о политике.

– Так значит, это из-за политики?

– Не задавай мне вопросов, я не хочу тебе отвечать.

 

* * *

Бриде сел в приемной, где уже ожидало человек пять. Лоб его покрылся испариной. Руки слегка дрожали. Он опустил их на колени, чтобы не было заметно. Но они все равно дрожали. Он спрятал их под шляпу. Что же хотел сказать Бассон? – не переставая, спрашивал себя он.

"Я ничего не сделал, – думал он. – Конечно, многим людям доводилось услышать от меня, что я хочу поехать в Англию, но эти люди сами хотели туда поехать. И потом, их не так уж много. Ну, может быть, с десяток. Допустим, что пошли слухи, что на меня заведено дело, но у Бассона, не ожидавшего моего визита, не было причины его запрашивать. Ему, может быть, сказали, что я голлист. Но никто не мог привести ему доказательств. Сам я никогда открыто не признавался, что я голлист. Я говорил, что поеду в Англию примкнуть к Свободной французской армии. И это все. Бассон, скорее, просто почувствовал, что я не за Маршала. Когда он мне говорил, что я влипну в историю, он, несомненно, хотел сказать, что я теряю время, желая выдать себя не за того, кто я есть, что это не выходит, и что, в конце концов, эта комедия обернется против меня. Он думает, может быть, что я буду шпионить в Виши. Или вот еще что, и это было бы еще хуже: он, Бассон, в глубине души был голлистом. Он хотел дать мне понять, что мое восхищение Национальной революцией однажды может мне дорого обойтись.

Сколько Бриде ни ломал себе голову, ему никак не удавалось понять, на какую историю намекал Бассон.

"Я спрошу его прямо сейчас, и буду настаивать, пока он не ответит, а если он не захочет мне отвечать, то тогда между нами все кончено. Я прекрасно найду какой-нибудь другой способ уехать. Незаменимых нет".

Бриде как раз размышлял, когда в приемную вошел довольно молодой человек, без фуражки.

– Мсье Бриде? – спросил он.

– Это я, это я, – сказал Бриде, приподымаясь.

– Будьте столь любезны проследовать за мной, – продолжал молодой человек.

– Конечно, – сказал Бриде, изрядно польщенный тем, что пройдет раньше других ожидающих, которые пришли до него.

– Мсье Бассон освободился? – спросил Бриде в коридоре.

– Я его не видел

– Как же так! Разве это не он вас прислал? – спросил Бриде.

– Я не знаю.

– Но куда мы идем? Я не могу отходить, меня ожидает мсье Бассон.

– Это совсем рядом, отдел по делам Алжира.

– Ах, вот оно что, – сказал Бриде, невольно испустив глубокий вздох.

Теперь все было ясно. Бассон был все же настоящим другом. Он заставил его немного поволноваться, просто так, ради шутки, из причуды. Бриде вспомнил в этот момент, что Бассон всегда поступал таким образом. Он любил отказать в том, что у него просили, все с какими-то недомолвками и тайнами, и потом, когда на него уже больше не рассчитывали, оказывалось, что он сделал сверх того, что от него ожидали. Он решительно ничуть не изменился. "Будь осторожен, ты влипнешь в историю, подожди меня в приемной…" И потом он делал все необходимое.

Бриде и служащий прошли по длинному коридору мимо дверей с эмалевыми номерами. Когда какая-нибудь из них открывалась, то можно было увидеть чиновников, пишущие машинки и, вдоль стен, огромные кипы бумаг и папок, которые отслужили свое, и в которых, несомненно, недоставало важных частей.

– Входите, мсье, – сказал служащий, открывая дверь и уступая проход с учтивостью несколько машинальной.

И Бриде очутился в комнате, которую устилал приколоченный гвоздями бежевый ковер. В ней стояли один стол и один стул.

– Присаживайтесь, мсье, я схожу узнать, может ли директор вас принять.

– Что за директор? – спросил Бриде.

– Мсье де Вовре, директор.

– А! Хорошо, хорошо, я сажусь, – сказал Бриде, которому снова было не по себе.

Прошло несколько минут.

"Кое-чего я все равно до конца не понимаю, – думал Бриде. – Бассон попросил меня подождать в приемной, пока он принимал посетителя. Когда успел он поговорить с этим мсье де Вовре? Все это как-то очень быстро, мне кажется".

Дверь в соседнюю комнату открылась, и, не выходя из нее, служащий сделал Бриде знак войти. Эта вторая комната была значительно больше и имела вид частного кабинета.

Мсье де Вовре, ибо, без сомнений, это был он, стоял спиной к двери. Он держал руки в карманах. Он глядел в окно, как будто, по скромности или боясь выглядеть смущенным, он предпочитал не смотреть на посетителей раньше, чем они подойдут к столу.

– Мсье Бриде, господин директор, – сообщил служащий.

Тот обернулся, слегка удивленный, словно его застали врасплох, вынул руки из карманов и с улыбкой вышел навстречу посетителю.

– А, вот и вы! – сказал он. – Рад познакомиться с вами. Садитесь, возьмите сигарету.

Затем, обернувшись к служащему, он добавил:

– Вы можете идти.

Директор был молодым человеком лет двадцати пяти, или чуть более, но, в отличие от чиновников этих лет, он как будто не принимал себя слишком всерьез. Он был приветлив, беспечен, чувствовалось, что он слывет за оригинала в своей среде.

– Очень рад вашему знакомству, мсье, – повторил он, на этот раз произнося слова так, чтобы подчеркнуть их смысл.

– Я тоже, мсье – сказал Бриде.

– Наш общий друг, Бассон, мне много рассказывал о вас. ("Когда?" – снова спросил себя Бриде.) Нет необходимости говорить, что я в полном вашем распоряжении, но должен заметить сразу, что Марокко не входит в компетенцию Внутренних органов. Им занимается Министерство иностранных дел. Если же вы хотите поехать в Алжир, то это как раз я, к кому вам следует обращаться. И в этом случае, я повторяю, я в полном вашем распоряжении.

– Вы очень любезны, – сказал Бриде.

– Это в порядке вещей. Вы друг Бассона. Я сам тоже его друг. Если мы можем быть вам полезны, то будем просто счастливы. Когда вы хотите уехать?

– Недели через две, я не так тороплюсь…

– Надо же, я думал напротив, что вы очень торопитесь, мне кажется, что Бассон мне говорил…

– Нет, конечно нет. Я совсем не тороплюсь. К тому же, я поеду туда только в том случае, если у меня будет возможность там что-то сделать. Я непременно должен еще раз переговорить об этом с Бассоном.

– В таком случае, нас ничто не торопит.

– Нет, ничто не торопит.

– Ну да ладно, знаете, как мы поступим? Поскольку вы здесь, вы пройдете в ту комнату сбоку и дадите молодому человеку, которого вы видели, все необходимые сведения, – о, речь не идет ни о чем серьезном, пустые формальности, – и затем мы сделаем все, что следует сделать, а вам останется только прийти, когда захотите, за вашей визой. Вы видите, нет ничего проще.

По выходе из кабинета служащего, Бриде попросил дежурного доложить о себе Бассону. Он заполнил карточку и подождал. Вскоре дежурный вернулся. Карточка была у него в руках.

– Мсье Бассон вышел, – сказал он.

 

* * *

Бриде присел на берегу Алье. День выдался замечательным. Деревья начинали ветвиться. Небо стояло густо-синим, тяжелым, и солнце в этой синеве светило еще ярче.

"Я, собственно, получил то, что хотел" – думал он. Но он не испытывал радости. Он чувствовал, что над ним нависла опасность. Опасность, которой он не мог избежать, став в некотором роде заложником предпринятых им действий. Он не мог уехать. Ему следовало дождаться документов, которые ему справляли, иначе его поведение могло показалось странным. Но пока он ждал, было известно, где он, за ним могли прийти, он был в руках у полиции. И самым мучительным было то, что следовало делать вид, что ты не догадывался об этом, притворяться беспечным, чтобы не выдать себя, как будто ты радовался этим нескольким дням ожидания, словно ожидал отпуска…

"И надо же мне было так сглупить, сказать, что я не спешу".

В какое-то мгновение он уже подумал вернуться в министерство. Но нет большей неловкости по отношению к людям, оказавшим нам любезность, чем изменить решение.

"А если мне все-таки уехать, если все бросить!" – прошептал он вдруг.

Нет, это будет и вправду слишком по-детски, в тот самый момент, когда он на полпути к успеху, отступиться из-за надуманных страхов. Так он никогда ничего не добьется. К тому же, у него больше не было денег. Уже три месяца продолжалась такая жизнь, потому что каждый раз, когда представлялась возможность, его охватывал страх. Он приехал в Виши. Ему пообещали то, что он просил, – ему ничего не оставалось, как ждать.

Он вернулся в гостиницу. Но, увидав в своем отделении письмо, он снова заволновался. Кто еще, кроме людей из министерства, знал, что он жил здесь. Кто мог написать ему так скоро? Его не могли прислать по почте. Кто-то должен был принести это письмо. Но кто и зачем?

Он взял письмо. И в тот же момент он испытал огромное облегчение. Письмо было адресовано не ему. Хозяйка отеля, должно быть, перепутала отделения.

– Вы мне положили письмо, адресованное не мне, – сказал Бриде недовольным голосом.

Хозяйка посмотрела на письмо. Он так нервничал, что в какой-то миг испугался, что та ответит, что вовсе не ошиблась, что это письмо было именно ему. И, когда, наконец, она извинилась, он снова испытал огромное облегчение.

 

Глава 3

Наутро, проснувшись, Бриде вдруг понял, что поступил неуклюже. Его желание уехать было столь сильным, что он ни на минуту не задумывался о том, чтобы удовлетворить его опосредованно. Он повел себя слишком прямолинейно. Первое, что он сделал, это попросил визу. Он сразу раскрыл свою игру. Он должен был поначалу установить контакт со знакомыми, рассказать им о своем желании быть полезным, вести себя так, чтобы ему сказали: "Бриде, вам следовало бы поехать в Африку…" Чтобы его принудили. Чтобы не он просил документы. Чтобы из кабинета Маршала позвонили Бассону: "Будьте любезны заняться мсье Бриде. Ему поручена миссия в Рабат. Это срочно". И только в этот момент должен был он увидеть Бассона. Разговор был бы совсем иным. Он бы сказал с раздосадованным видом: "Как они невозможны, эти наши друзья. Я бы хотел, тем не менее, успеть съездить в Берри…"

Одеваясь, Бриде думал о том, как исправить допущенную оплошность. Вообще-то у людей и так хватало дел, чтобы отслеживать в деталях все его действия. Если он сходит сегодня, например, к Лавессеру и получит у него поручение, то через неделю, когда вернется в министерство, Бассон ничего не заметит. Бриде сделает вид, что у него уже было это поручение, когда он приходил в первый раз. Если он заметит некоторое удивление у Бассона или Вовре, то он простодушно скажет: "Ах! А я-то думал, вы знаете".

К тому же, до этого дело не дойдет. Люди слишком заняты своими делами. Если они что-то и замечают в наших действиях, то исключительно то, что бросается в глаза.

Он смочил волосы и оставил потертую шляпу в отеле. Так было лучше, потому что после перемирия небрежный вид производил очень дурное впечатление. Словно бы ты в своем горе не отреагировал на ситуацию. Это значило, что тебя не особо воодушевляло "Французское государство".

Поскольку было только два часа дня, Бриде прогуливался по улице Виши. Проехал автомобиль. Это был уже третий по счету, изящный водитель которого одной рукой держал руль, а другую небрежно свешивал снаружи. Власть уже установилась основательно. Ее главной заботой была борьба с безалаберностью. "Сейчас не время, – подумал Бриде, – прогуливаться, выпив лишнее".

Прогнивший режим рухнул. На его место заступили чистота и порядок. Солдаты, несшие караул у министерств и их смехотворных отделений, были в белых перчатках по локоть и в фуражках танковых войск. "Пытаются походить на элитные войска" – бормотал Бриде, проходя мимо и проглатывая половину слов, не зная, хотел он или нет быть услышанным.

 

* * *

В одном из проходов он зашел в небольшую изящную лавку, где продавались сувениры из Виши, почтовые открытки, ладанки в оплетке из морёной ивы. Он спросил, довольно театрально, чтобы ему показали алебарды. Чтобы подарить девушке. Он хотела из цветного стекла, если есть.

– У нас никогда не было такого товара, – сказала продавщица.

– Как это так? – с негодующим видом воскликнул Бриде. – Я их видел в Клермон-Ферране, в Лионе, в Сэн-Этьене. И чтобы их не было здесь, в Виши?

– Нет, мсье, но у нас много других товаров. Не нравиться ли вам вот эта брошь?

– О! Что за очаровательная идея! Я впервые такое вижу, – сказал Бриде, осматривая со всех сторон маленькую брошь с изображением кепи и маршальского жезла с семью звездочками. – Я хочу две таких. Не найдется ли у вас еще небольшой фотографии Петена, какой-нибудь поинтересней, чтобы носить при себе?

– Нет, мсье. Только те портреты, что на витрине. Или еще эти открытки, как везде.

– Как это печально, – сказал Бриде.

В этот момент он заметил, что продавщица едва сдерживала смех. Она неожиданно исчезла, и на ее место заступила другая.

Бриде сделал вид, что ничего не заметил, но как только он вышел из магазина, он громко, так, чтобы слышали прохожие, сказал: "Нет, решительно, французы так до сих пор ничего и не поняли. Будущее развеет их иллюзии".

Звонить Лавессеру все еще было рановато. "Однако надо порядочно опуститься, чтобы играть в подобные игры", – подумал Бриде. Он пошел посидеть в парке, на аллее Реставрации. Он узнавал парламентариев. Они сходились и расходились, разговаривали, размахивали руками, снова сходились. Не очень-то походило, чтобы их удручали события. Проходили, скорым шагом, и генералы.

В половине одиннадцатого Бриде позвонил в отель "Дю Парк". Ему хотелось пойти туда поскорее, но воспоминание о визите к Бассону оставило у него очень неприятный осадок. Он предпочел пригласить Лавессера на обед.

Доверие, оказанное тому и позволившее ему войти в ближайшее окружение Маршала, исходило из соображений гораздо более серьезных и уважительных, чем те, которые играли роль до войны. Ни какой тайной силы не стояло за юным медиком из Бордо. Как не был он, естественно, ни франкмасоном, ни евреем, ни коммунистом. Он был всего-навсего двоюродным племянником генерала Фетрье, старого товарища Маршала со времен его выдвижения, в 1875 году.

 

* * *

Без четверти час они встретились в пивной "Лютеция". Лавессер, в отличие от Бассона, не был наделен исполнительной властью, но возможно, будучи вхож к Маршалу и, кроме того, находясь по женской линии в родстве с доктором Менетрелем, обладал большим влиянием.

Поведав о том, что случилось с ним во время отступления, приключение, которое он называл "моя одиссея", Лавессер рассказал о Париже, каким он застал его после перемирия, когда поехал туда за своими костюмами. Что ему особенно запомнилось, так это то, что немцы разместились в самых красивых отелях: Ритц, Крийон, Кларидж. Он рассказал о том мучительном ощущении, которое испытывал, глядя на всех этих офицеров, чувствовавших себя как дома в этих столь элегантных отелях. Это было отвратительно. После, он рассказал о параде немецких войск, продолжавшемся шесть часов. "Но что на них был за материал!"

Бриде спросил, не надменно ли они держались. Лавессер на миг задумался, как человек, не желавший сказать чего бы то, что не соответствовало действительности. Если говорить начистоту, то он не мог сказать, чтоб они были надменны. Они скорее казались грустными, что довольно необычно для победителей. Можно было сказать, что они сознавали то, что это была не истинная Франция, не наша, которую они победили, и что они испытывают некоторое стеснение перед лицом населения, которое и было этой истинной Францией. "Правда заключается в том, я должен заметить, – продолжал Лавессер, – что эти люди не понимают, почему мы объявили им войну". Они всегда глубоко уважали цивилизацию. Они прекрасно отдают себе отчет в том, что их столь скорая победа не лишила нас того, чем мы их превосходим.

Затем он привел множество случаев, из которых следовало, что немцы были более озабочены тем, чтобы произвести благоприятное впечатление, показать, что они – и они тоже – понимают толк в жизни. К мадам Лавессер, средь бела дня, пристал пьяный солдат. Но тут вмешался один офицер, и, "я вас прошу поверить, что эта выходка должна была дорого обойтись солдату". Немцы, да, суровы, но они имеют на то право, ибо они так же суровы по отношению к самим себе.

– По сути, – сказал Бриде, – они вовсе не такие, как нам говорили.

– О! Совсем нет…

– Я подозревал об этом.

– Слишком много людей заинтересовано в том, чтобы представить нам их как варваров, отрезающих руки младенцам.

– Евреи и коммунисты, – сказал Бриде.

Он чувствовал себя свободней, чем с Бассоном. Лавессер никогда не блистал умом. Атмосфера ресторана, довольно парижская, довольно довоенная, и то, что Лавессер, казалось, был так уверен в своих словах, – все это придавало Бриде смелость. Он подумал, что должен воспользоваться случаем, чтобы яснее, чем это вышло с Бассоном, выразить свою позицию.

– К счастью, – сказал Бриде, – во главе нас стоят теперь понимающие люди. Ах, если они бы это случилось раньше…

– Вы правы, Бриде.

– С немцами надо ладить. Я об этом говорю с 1934 года. Лично я всегда испытывал к ним симпатию. Это все-таки люди удивительных качеств. Можно их, конечно, не любить, но следует также признать, что они обладают великими достоинствами. Я уверен, к тому же, что сегодня никто в этом не сомневается.

Лавессер не ответил. Бриде, испугавшись на миг, что зашел несколько далеко, добавил, улыбнувшись:

– Я предпочел бы, однако, чтобы они возвращались к себе.

Лавессер улыбнулся в свою очередь.

– Они тоже, – сказал он с видом человека, у которого были свои особые сведения, – предпочли бы быть оставаться у себя.

– В этом случае, мы быстро поладим между собой.

Поскольку тон беседы смягчился, Бриде решил, что настал момент заговорить о себе.

– Ожидая, будем работать. Чем сильнее мы будем, чем больший порядок наведем мы у себя дома, тем более нас будут уважать немцы. Наша империя – наш первый козырь. Я, лично, не скрою от вас, что если бы я мог послужить для нашей истинной Франции, то был бы самым счастливым из людей.

Поскольку Лавессер, похоже, не понимал, к чему клонит Бриде, он подумал, что следовало бы сказать о Национальной революции. Он был слишком робок. Ему не хватало напора. Он повторял ту же ошибку, что с Бассоном. Говорить о немцах, это, конечно, хорошо, но следовало также говорить о Маршале. "Что же меня до сих пор сдерживает?" – спросил он у самого себя. Он посмотрел на Лавессера. Тот без аппетита ел. Было заметно, что поставленная перед ним проблема была выше его понимания, что он честно пытался ее постичь. Бриде выпил больше обычного. Он слегка хлопнул по столу, чтобы привлечь внимание Лавессера.

– Мы много говорим, – резко сказал он. – Мы не должны открывать рот лишь для того, чтобы кричать: "Да здравствует новая Франция, которая родилась!"

Лавессер прикурил сигарету. Казалось, он думал. Затем, глядя прямо в глаза Бриде, он с некоторой горечью сказал:

– К несчастью, не все думают, как мы. Силы зла не сломлены.

У Бриде складывалось впечатление, что все шло отлично.

– Если они еще и существуют, нам остается только их сломить. Интересы Франции превыше всего. Я зайду к вам на днях, и я вам скажу, что я собираюсь сделать для своего скромного вклада в дело общего спасения.

– Ну конечно. Приходите, когда захотите. Мы постараемся что-нибудь организовать.

В этот момент в ресторан вошел Бассон. Его сопровождал мужчина с седой бородой, весьма соответствовавший представлению о старом республиканце. Он держал в руке широкополую черную шляпу. Он имел вид несколько небрежный, не соответствовавший этому ресторану.

Бассон подошел к столу, в то время как его компаньон ожидал в нескольких шагах.

– Ну что, по прежнему за Голля? – сказал Бассон со смехом.

Бриде покраснел. Лавессер, который было собирался спросить у Бассона, не ответил ли тот на некую служебную записку, с удивлением обернулся на Бриде.

– Это настоящий голлист, чистейшей воды голлист, чистейшей воды де-голлист, – продолжал Бассон, хлопая по плечу приятеля.

– Я? – воскликнул Бриде.

– Я удивлен, – сказал Лавессер.

– О, как же он прячет свою игру, – продолжал, все еще смеясь, Бассон.

Поскольку Бриде заметно встревожился, тот добавил:

– Ладно, ладно, нельзя уже и пошутить…

Затем, обернувшись к человеку, ожидавшему в стороне:

– Подходите, Руане, дайте-ка я представлю вас одному из моих старых друзей.

– Весьма польщен, – сказал человек наружности старого республиканца, с уважением поклонившись.

– Мой старый друг Бриде – один из наших. Он некоторое время колебался, смотрел, куда ветер дует, но, наконец, нашел свой путь. Не правда ли, Бриде?

– Я тебя прошу…

Обращаясь к Руане, Бассон продолжал:

– Вы еще с ним увидитесь, у него будет к вам дело.

Потом, поворачиваясь к Бриде:

– Это с ним ты будешь иметь дело. Мсье Руане – бесценный сотрудник.

– Буду счастлив оказаться вам полезным, – произнес тот с тем же большим почтением.

Затем он скромно отошел.

Спустя некоторое время, когда Бриде снова оказался наедине с Лавессером, он сказал:

– Ну что за тип этот Бассон! Такие шуточки неуместны в данный момент.

– Это и в самом деле, скорее дурной тон! – заметил Лавессер.

– Если приехать в Виши, чтобы поступить на службу Маршалу, называется быть голлистом, если такой человек, как я, голлист, нет, я не понимаю, человек, у которого эта банда негодяев-коммунистов, евреев, франкмасонов отняла все… Ведь это они виноваты, ведь это они привели нас к тому, что случилось… Но я все же верю, что их заставят заплатить за все… и дорого. Это никогда не будет слишком дорого… Человек, который был счастлив… который жил себе тихо, не делая никому ничего дурного…

Бриде оживился, он, наконец, обрел нужный посыл.

– Это я-то, я – голлист! Хорошенькое дельце! После того, что эта шайка сделала с моей страной… Просто не поверить, что не нашлось раньше порядочных французов, которые бы их привели в чувство. Но теперь, теперь все изменилось. Покончено с политикой, с блатом, с махинациями.

Поскольку Лавессер довольствовался лишь тем, что качал головой, Бриде, который довел себя до той крайней степени отвращения ко всем этим предателям, что уже не мог даже об этом и говорить, неожиданно сменил тон.

– Я не хочу впадать в ярость, – сказал он.

– Я не понимаю, – заметил в этот момент Лавессер, – почему вы так серьезно восприняли шутку Бассона.

Бриде на мгновение растерялся, что ответить. Потом, взяв себя в руки, ответил:

– Про вас бы сказали, что вы – голлист, вам бы это тоже мало понравилось!

– Мне было бы совершенно все равно.

– Вы, верно, не потеряли всего, как я.

– Что вы хотите сказать? И что же вы потеряли?

Бриде почувствовал, как холодный пот потек по его телу. Он заврался.

– Я потерял свою родину, – воскликнул он, разводя руками.

Лавессер взглянул на него, как на незнакомца, который только что подсел к нему за столик.

– Ну вот, теперь я вас больше не понимаю…

– Как это? – резко воскликнул Бриде, за негодованием пытаясь скрыть свое замешательство.

– Нет, я вас больше не понимаю.

– Вы не понимаете, что человек может испытывать отвращение от того, что его продали, предали, вся эта шайка из Национального фронта, вся эта банда жуликов и коммунистов!

Лавессер становился все более и более отчужденным.

– Это, если требуется, я понимаю, – сухо сказал он.

– Ну вот, вы видите, вы согласны со мной! – сказал Бриде, используя возможность естественным образом сбавить тон.

– Нет, я с вами не согласен, – продолжил Лавессер, обращаясь к Бриде, словно только что с ним познакомился.

– Теперь уже я вас больше не понимаю, – сказал Бриде.

– Это потому, что мы совершенно по-разному смотрим на вещи.

– Вы находите?

– Да! Абсолютно! Мы, национальные революционеры, мы не были удивлены тем, что произошло. Мы предвидели это. Мы твердили об этом. Мы не считаем, что многое потеряли. И поэтому у нас нет оснований для гнева. Прошло время пустого горлопанства. Мы не хотим более слышать, как кричит не переставая, как это только что делали вы, француз на француза. Рождается новая Франция. И никто не может этому помешать.

– Ни евреи, ни коммунисты, ни франкмасоны!… – выкрикнул Бриде наугад, уже не представляя ясно, что следовало говорить.

– Их больше не существует. И если они слепы настолько, чтобы не понимать этого, чтобы противиться рождению этой освященной страданием Франции, чтобы желать коснуться ее, пусть кончиками своих окровавленных пальцев, этого чистого и славного дитя, то горе им. Эта Франция, чей девиз есть и будет: "Труд, Семья, Отчизна", обращена взором к нам, и если она призовет нас на помощь, мы сумеем ее защитить, будьте в этом уверены.

 

Глава 4

После встречи с Лавессером, Бриде испытал необходимость побыть одному, никого больше не видеть. Он сел в дальнем зале кафе. "Нечего делать в этом городе, – подумал он, – все они одинаковы. Это по-настоящему несчастные люди. И опасные, потому что полагают, что их долгое время недооценивали. Что не замечали их чудесных достоинств. Невозможно с ними спорить. Они убеждены, что власть, полученная из рук немцев, и так переходила к ним. Обстоятельства сложились так, что власть пришла к ним довольно-таки особым образом, но, поскольку она и так причиталась им, они никак не могли от нее отказаться".

Оплатив счет, Бриде вышел: "Я не могу возвращаться в отель. Бог с ними, со шляпой, бритвой и сменной рубашкой. Они могут ждать меня у дверей, чтобы отвести в отделение полиции, не юридической, как она называлась в Париже, а национальной. Никогда все не было еще таким национальным. Я просто-напросто сяду в поезд и вернусь в Лион. Там, я сделаю все, что должен сделать. Как жалко, что я не уроженец Котантена или Бретани. Я бы тогда нашел рыбаков, которые бы меня взяли в лодку. Но я из Берри, и, что до рыбаков, у нас ловят разве что на удочку".

Бриде шел вверх по Вокзальной улице. Обычно оглядываясь по сторонам, надеясь встретить приятеля, который выручил бы его, он шел, опустив голову. Он никого не хотел видеть. "И, как идиот, – думал он, – я вообразил, отправляясь сюда, что встречу людей, которые лишь делают вид, что за немцев, которые исподволь мне помогут… что между собой мы будем оставаться французами, что мы будем поддерживать друг друга".

На подходе к Вокзальной площади, внимание Бриде неожиданно насторожилось. Было очень людно. Стояли даже наемные экипажи с бахромой по краям козырьков. Но в четырех-пяти местах вдоль бесконечного фасада здания вокзала наблюдалась одна и та же сцена, которая привлекла взгляд Бриде. Люди, прогуливаясь подвое, оглядывали проходящих и, время от времени, просто так, или оттого, что им не нравилось чье-то лицо, останавливали кого-нибудь из пассажиров или просто прохожих. Поначалу Бриде подумал, что эти люди были знакомы. Но поскольку сцена эта без конца повторялась в различных местах на один и тот же манер, Бриде понял, что речь идет негласной проверке документов. Один изучал предъявленный паспорт, а в это время второй уже высматривал по сторонам новую жертву. Самым замечательным было то, что проходившие ничего не замечали, что жизнь продолжалась, одни выходили из автобуса, другие несли чемоданы, покупали газеты, вызывали рассыльных.

Бриде развернулся и пошел вниз по Вокзальной улице. Он свернул на первую же улицу, что попалась слева. Виши был невелик. Чего доброго, и на другой площади он, может быть, столкнется с той же сценой. Это ощущение, что он не мог бежать отсюда, что он находился там, где в любом момент у него могли спросить документы, вызвало у него глубокое недомогание. "Между тем, у меня все в порядке", – подумал он.

Он пошел на почту позвонить в отель Карно, чтобы ему зарезервировали комнату. Телефон работал хорошо, если принимать во внимание ситуацию. Люди, стоявшие во главе администрации, проявляли чудеса. Чувствовалось, что для них это было вопросом самолюбия. То, что нас победили немцы, вовсе не означало того, что мы не были способны управлять своими делами. Так же обстояли дела с железными дорогами, со сбором налогов. В конечном итоге, все начинало работать нормально, "несмотря на предельно сложные условия, обусловленные новой ситуацией, возникшей в результате разделения Франции на две зоны и присутствия на части ее территории иностранной оккупационной армии", как писали журналы. За прошедшие месяцы власти показали, на что они были способны. Зачастую не имея средств, они принялись за расселение миллионов беженцев, за демобилизацию и трудоустройство миллионов мужчин, наладили такую организацию снабжения, что сами немцы нам завидовали. Это доказывало, что мы не были той упаднической страной, за которую нас хотели принимать.

Итак, Бриде довольно быстро связался с Лионом. К несчастью, в отеле Карно, который, сам, от властей не зависел, не было ни одной свободной комнаты.

В какой-то момент Бриде подумал, а нужно ли ему было, собственно, уезжать. Не покажется ли это странным – уехать так неожиданно, никого не предупредив?

Бриде вышел из почтового отделения. Приближался час отправления поезда. Что делать? От одной лишь мысли вернуться в отель ему становилось не по себе.

Смешно, но это было так. Этот отель, такой тихий, такой провинциальный, такой чистый, вызывал у него все больший и больший страх. "Я мог бы, наверное, зайти повидать Вовре, чтобы не беспокоить Бассона, и сказать, что я проведу несколько дней с женой, дожидаясь, пока мои бумаги будут готовы". Но мысль о министерстве пугала его не меньше. "Мне следовало об этом сказать в ресторане, Бассону и Лавессеру. Вечно же я крепок задним умом".

Бриде машинально шагал в сторону вокзала. "Я уеду отсюда. Я напишу из Лиона. В конце концов, я могу спокойно запрыгнуть в поезд, как на автобус, к тому же, в моем присутствии здесь нет никакой необходимости. Мне сказали приходить через неделю, я приду через неделю…"

На подходе к вокзалу, Бриде первым делом удостоверился, что полицейские уже ушли. Он получил свой билет, отстояв более часа в очереди. На перроне стояла толпа. "Не лучший момент опять столкнуться с Бассоном". По обоим краям перрона стояло по группе жандармов. Они должны были зайти в поезд и, пройдя по вагонам, встретиться в середине состава.

 

* * *

Бриде прибыл в Лион в девять часов с четвертью, с опозданием всего на семь минут. Он немедленно отправился в гостиницу, где жила его жена. Он позволил себе неплохо отобедать в вагоне-ресторане.

Иоланда, которую предупредила работница отеля, ждала его. Они сели в глубине зала.

– Как все прошло? – спросила она.

– Прекрасно. Совсем неплохо.

– Прекрасно или совсем неплохо?

– Я смогу сказать тебе это через несколько дней. Документы готовятся. Нужно делать запрос правительству. Несколько формальностей, но в принципе, я еду.

– Почему ты приехал без чемодана?

– Так было удобней.

– Ты его увидишь снова?

– Надеюсь. К тому же я собираюсь завтра утром написать в гостиницу.

Иоланда с удивлением посмотрела на мужа.

– Ты понимаешь, я совершенно неожиданно решил уехать. У меня не было времени вернуться в отель.

Иоланда улыбнулась.

– Да, я догадываюсь, – сказала она. – Ты предпочел уехать оттуда как можно скорей.

– Вовсе нет, поскольку я возвращаюсь в Виши.

Они сделали два-три круга по погруженной в глубокую темноту площади Карно. Со стены вокзала глядел освещенный циферблат. Они говорили о предстоящей разлуке, после, когда в темноте они уже перестали различать друг друга, вернулись в отель.

– Следовало бы, наверное, предупредить, что ты ночуешь со мной, – заметила Иоланда. – Вообще-то, так и надо сделать. В любой момент может нагрянуть полиция.

– О! Мне это уже начинает надоедать, – сказал Бриде, – все эти проверки и все эти идентификации. Пусть полиция что хочет, то и делает. Я подымаюсь спать. Все, точка.

Бриде плохо спалось, кровать была слишком маленькой для двоих. В четыре часа утра он встал, надел белье и, закутав ноги в пальто жены, сел в кресло. Он задремал, когда неожиданно услышал стук в соседнюю комнату. Начинало светать, через ставни просачивался слабый свет, если только это не был свет луны. Он взглянул на часы. Было двадцать минут шестого. Теперь из соседней комнаты раздавался шум голосов и перекладываемых вещей. "Опять эти бесконечные приезжающие", – подумал он. Но в этот момент тремя-четырьмя ударами постучали в дверь к нему. "Где ты? – моментально проснувшись, спросила Иоланда. "Я здесь". "Это ты стучал?" "Нет".

Он включил свет. Постучали снова.

– Открывайте, открывайте, полиция – услышал он.

– Полиция? – переспросил Бриде, не понимая того, что говорит.

– Открывайте. Полиция.

Бриде подчинился. В коридоре стояло двое. Они обращались к третьему, который чуть поодаль читал какую-то бумагу. Справа, из глубины коридора, тоже доносился шум. Речь явно шла о дежурной полицейской проверке, и Бриде тут же почувствовал облегчение от того, что пришли не за ним лично. И в самом деле, как он мог теперь это видеть, им никто пока не интересовался.

– Скажите, чтобы мадам оделась, – сказал полицейский, увидев в кровати Иоланду.

– У тебя есть список? – спросил второй полицейский у того, который держал бумагу.

– Сейчас-сейчас, – отвечал тот.

– Какая это комната? – забеспокоился тот, что просил Иоланду одеться, пытаясь отыскать на двери номер.

– Семьдесят вторая, – ответил Бриде.

– Нет, я не понимаю, – сказал полицейский. – Мы прошли от шестьдесят восьмой к семьдесят второй. Где же комнаты между ними?

– В конце коридора, – ответила Иоланда, одеваясь.

Как раз с той стороны подошли четвертый и пятый полицейский.

– Это просто какой-то лабиринт, а не гостиница, – сказал один из них. – Все в порядке на этой стороне?

– Да, кроме одного типа из шестьдесят четвертой, который никак не найдет документов.

– Что еще за тип?

– Похоже, что иностранец. Должно быть еврей.

– Его нужно прихватить.

Бриде достал из пиджака бумажник и вынул удостоверение и карточку демобилизованного.

– Возьмите, – сказал он полицейским, которые вошли в комнату.

– Но какая это комната? – переспросил полицейский, даже не взяв документы.

– Семьдесят вторая.

– Ага! Но тогда, – сказал полицейский, – что вы тут делаете?

– Эта комната на одного человека, даму, – сказал второй полицейский, глядя в список. – Кто будет мадам Бриде?

– Это я, – сказала Иоланда.

– Я ее муж, – сказал Бриде. – Я вчера вечером приехал из Виши. Не найдя, где переночевать, я заночевал у своей жены.

– Вы не зарегистрировались.

– Я не подумал, что это было необходимо, – сказал Бриде, – ведь мы на одной фамилии.

– Покажите документы.

Полицейский долго их изучал, затем подозвал коллегу и передал документы ему. Тот изучил их в свою очередь.

– Вас зовут Жозеф Бриде?

– Да.

– У тебя есть блокнот? – спросил полицейский у своего коллеги. – Дай-ка его мне.

– Он долго перелистывал блокнот, потом закрыл его, ничего не сказав.

– Вы – муж мадам?

– Да.

– На вашем удостоверении нет номера.

– Я это знаю. Но это не по моей вине.

– А эта ваша карточка демобилизованного, это что такое?

– Ты когда-нибудь видел такие карточки, Робер?

– Это карточка демобилизованного. Это то, что нам всем выдали после перемирия, чтобы подтвердить, что мы были демобилизованы по всем правилам, потому что все старались делать по правилам.

– Ты видел эту карточку? – сказал полицейский своему коллеге. – Посмотри-ка внимательно.

Полицейский долго ее разглядывал.

– Печать? Это печать жандармерии, это не армейская печать.

– Совершенно верно. У коменданта не было печати. Он одолжил ее в жандармерии.

– Нет, ты посмотри на подпись, я говорю о подписи.

– Да, и что же?

– Ты ничего не замечаешь, Робер?

– Нет.

– Это один почерк. Тот, кто заполнял эту карточку, ее и подписал.

– Действительно, – сказал Бриде. – Я вам расскажу, как это произошло. Ничего проще не бывает. На момент заключения перемирия, отстав от части, я оказался в Пюи-де-Дом. Там я явился в жандармерию. Мне сказали ждать. Спустя несколько дней, в супрефектуру прибыл командующий в новом звании коменданта зоны. Было объявлено, что все военные, находившиеся в городе, должны были явиться к нему. Что я и сделал. Поскольку я был журналистом, а у коменданта не было секретаря, меня снова взяли на службу и прикомандировали к нему. Таким образом, получилось, что это я демобилизовал всех земледельцев в округе. Когда пришла моя очередь, я и себя демобилизовал.

– У вас нет других документов?

– Нет.

Полицейский повернулся к своему коллеге.

– Что будем делать?

– Нужно спросить начальника.

Вскоре невысокий человек в черном, с хорошо подстриженными усами и какой-то особой ухоженностью в одежде, говорившей о важности исполняемых им функций, вошел в комнату.

– Я хочу сразу предупредить вас, кто я такой, – сказал Бриде. – Мои друзья, г-н Бассон из генерального управления Национальной полиции и Лавессер из кабинета Маршала…

Но начальник прервал его.

– То, кто вы такой, не имеет никакого значения. Я знаю только одно: у вас не в порядке документы. Я вынужден просить вас проследовать за мной.

– Но вы не знаете, кто мой муж, – воскликнула Иоланда.

– Я тебя прошу, – сказал ей Бриде.

Он оделся. "Я завтра утром позвоню Бассону, – сказала Иоланда. Бриде не ответил. "И Лавессеру. Это, однако, неслыханно, чтобы такого человека, как ты, могли отвести в комиссариат". Подумав, Бриде сказал: "Я думаю, не стоит этого делать, это может произвести дурное впечатление в Виши. Понимаю, если бы я действительно подвергался опасности. Но как только проведут следствие, увидят, что я говорил правду, и будут обязаны меня отпустить. Не стоит тревожить друзей из-за такого пустяка".

Бриде посмотрел в зеркало. В этот момент он был один с Иоландой. Он позвал ее и тихо сказал: "Банда мерзавцев! Их следовало бы спустить с лестницы, я тебе обещаю, что однажды они добьются своего". "Замолчи, – сказала она. – Уверяю тебя, ты попадешь в историю. Я тебе говорила и повторяла: есть только один выход – это поладить с немцами. С ними хоть можно разговаривать. Они гораздо лучше, чем французы, которые лижут им ботинки".

Бриде не ответил. Он был разгневан.

– Ну что, вы идете? – крикнул полицейский.

– Да-да, я иду, – сказал Бриде.

 

* * *

Их находилось человек сорок в помещении жандармерии центрального комиссариата. Та занимала часть огромного здания почты, сооружения примечательного. На окнах были укреплены решетки, но по деликатному замыслу архитектора, внизу они были выгнуты таким образом, чтобы на подоконник можно было облокотиться или поставить на него цветочные горшки.

Все сидели, за исключением Бриде, который ходил взад-вперед. Одна несчастная женщина жаловалась. Ее восьмилетняя дочь должна была приехать в этот момент из Тэн-л-Эрмитажа на вокзал Перраш совершенно одна. Она не будет знать, куда пойти. Бриде подошел к стоявшему у дверей полицейскому. "Вам следовало бы предупредить комиссара", – обратился Бриде. "Я не могу", – ответил тот. "Ну, хорошо, скажите же секретарю какому-нибудь".

Полицейский вышел. Он вскоре вернулся в сопровождении служащего в штатском. "В чем дело?" – спросил последний с видом человека, который мог вам уделить ровно одну минуту. Бриде рассказал историю бедной женщины. Та подошла. Она без конца повторяла Бриде: "Спасибо, мсье, спасибо, мсье…" Секретарь ушел, разведя, в знак бессилия, руками, однако и не сказав нет.

Через час Бриде проводили в кабинет комиссара. Перед ним уже лежали документы Бриде.

– Я вижу, вы журналист. В каких газетах вы работали?

– В "Ле Журнал" и "Фигаро".

– "Ле Журнал" сейчас в Лионе, не так ли?

– Да, мсье.

– Вы по прежнему работаете в нем?

– Нет, мсье.

– Почему?

– Потому что мне не интересно работать в нынешних условиях.

– Между тем, Фигаро…

Комиссар замолчал. Он поднял глаза. В этот момент взгляды обоих встретились. Бриде показалось, что комиссар поддерживал его.

– Вы знаете, почему вы здесь, – продолжил тот.

– Нет, – сказал Бриде.

– Ваше имя не значилось в полицейской книге постояльцев отеля.

По лицу комиссара скользнула улыбка, дававшая понять, что этот повод не казался убедительным ему самому.

– Что же вы хотите, ведь инспектора обязаны делать то, что им говорят, – продолжил комиссар. – И я, кстати, тоже. Вот ваши документы. Я прикажу, чтобы вас отпустили.

– Благодарю вас.

Взгляды обоих снова встретились. В этот раз у Бриде не было никаких сомнений. Он имел дело с настоящим французом. Он почувствовал между комиссаром и собой что-то вроде тайного сообщничества.

– Благодарю вас, – повторил он.

– О, не стоит благодарности. Это вполне естественно. Мы понимаем друг друга, не правда ли? Вам остается только вернуться в зал. Вас предупредят.

Комиссар встал, протянул руку, несколько небрежно, чтобы, без сомнения, не слишком себя компрометировать, ибо, в конце концов, он мог ошибаться на счет Бриде, и, провожая того, сказал двум полицейским, которые присутствовали при разговоре: "Мсье Бриде будет отпущен прямо сейчас".

В зале народу поубавилось. Бриде сел на скамейку. Он прождал двадцать минут, когда секретарь, с которым он только что говорил о бедной женщине, появился на пороге дверей. Делая вид, что он не замечал Бриде, он позвал: "Мсье Бриде, прошу вас!"

Бриде встал.

– Господин комиссар поручил мне сообщить, – продолжил секретарь, – что он только что получил приказ Генеральной управления Национальной полиции немедленно вас освободить и принести вам извинения. Кои я приношу вам от лица господина комиссара и объявляю вам, что вы свободны…

Бриде обдало жаром. На какой-то момент он остолбенел. Наконец взяв себя в руки, он сказал: "Благодарю вас, благодарю вас… но не мог бы я видеть господина комиссара?"

– Сожалею, – сухо сказал секретарь, – но у господина комиссара нет времени вас принять.

 

Глава 5

Выйдя из центрального комиссариата, Бриде пошел по улице Милосердия. Иоланда поступила просто нелепо. Позвонив в Виши, побеспокоив стольких важных персон – или, по крайней мере, себя за таковых принимавших – она наверняка подняла панику. Они, должно быть, подумали, что произошло что-то значительно серьезнее, чем простое удостоверение личности. Иоланда поставила своего мужа в смешное положение. Между тем, он ей сказал никого не беспокоить. В конце концов, она хотела помочь, и он не мог ее упрекать.

Он вскоре добрался до отеля. Отель назывался "Англетер". Один вишистский фанатик не смог этого вынести. Однажды ночью он забросал камнями навес над входом в гостиницу, и осколки затемненных на случай бомбежек стекол все еще валялись на земле.

Иоланды не было. Должно быть, она предпринимала другие меры. Телефонного звонка в Виши могло оказаться недостаточно. "Просто удивительно, – подумал Бриде, – до чего женщины обожают истории".

Он увидел хозяина. Он боялся, как бы тот не сделал ему замечания, не обвинил его в тех неприятностях, которые угрожали отелю со стороны полиции. Ничего подобного. Тот приветливо ему кивнул, давая почувствовать, что он рад был вновь увидеть своего клиента свободным. Такое отношение несказанно обрадовало Бриде. Было приятно видеть, что французы выше своих личных интересов ставили чувство солидарности, как и должно быть среди людей, рожденных на одной земле.

Бриде прождал более часа. Наконец, Иоланда вернулась. Как он и опасался, она потратила утро на то, чтобы поднять на ноги его друзей. Он заметил ей, что лучше бы она ничего не делала: "Как, – воскликнула она, – ты хотел, чтобы я оставила тебя в тюрьме!"

Он снова почувствовал, что их разделял целый мир. Поражение ничего не изменило в глубине ее сердца. Это было в ее глазах очевидной катастрофой, но не такой, чтобы она могла изменить естественные защитные реакции человеческого существа.

Она сообщала, что помимо прочих, повидала редактора газеты. Он очень хорошо ее принял. Он сказал ей, что нельзя было допускать, чтобы Бриде оставался в тюрьме, что он сделает все необходимое.

Извлекши из этой встречи максимальную выгоду, она добавила, что с его стороны было неправильным дуться на своих друзей, замкнуться, как будто все, кроме него, виноваты в этом поражении. Все французы, какими бы ни были их политические убеждения, страдали так же, как он. Надо было помогать друг другу.

Бриде не ответил. Тем не менее, немного погодя, он сказал: "Они все мне противны. Здесь нечего делать. Я повторяю тебе, я хочу примкнуть к Голлю, и я это сделаю, даже если мне придется поплатиться за это своей шкурой".

Они провели вторую половину дня в переполненном кинотеатре, где было не продохнуть. В тот момент, когда вдоль эстрады, не строем, но высоко подняв головы и вскинув руки, маршировали легионеры, раздались аплодисменты, прерываемые свистом. "Сколько благородства в их взглядах!" – крикнула одна женщина. "Это невероятно", – пробормотал Бриде. "Замолчи!" – сказала Иоланда. "Вы только посмотрите, они отдают гитлеровский салют", – сказал Бриде, который больше не мог сдерживать себя. "Вы не видите, что они приносят присягу", – сухо заметил пожилой господин.

Они отобедали в маленьком ресторанчике категории D с обедами по 12,50 франков. Затем прошлись вдоль Соны. Потом, поскольку начинало темнеть, они вернулись к отелю. Бриде любил прогуливаться по площади Карно в тот час, когда немцы возвращались по комнатам. Группы полицейских мотоциклистов, следивших за их безопасностью перед отелем, иногда отпускали на их счет шуточки, и шутки эти, исходя от власти, привлекали зевак.

Вскоре наступила ночь. "Кончится тем, что нас заметят", – сказала Иоланда. В роще, окружавшей статую Республики, не было гуляющих пар, но рыскали одинокие мужчины. Они не вызывали страха. Неожиданным следствием поражения было то, даже повесы казались безобидными. Время от времени проходили группы приезжающих, спускавшихся от вокзала.

Проходя мимо плотно закрытого окна, Бриде услышал радио. Он остановился. Лондон или Виши. Это был Лондон.

– Ты идешь? – сказала Иоланда.

– Это Лондон, – сказал Бриде.

– Лондон уже прошел.

– Нет. Это личные послания.

Отчетливо доносилось:

"Тандем Роже починен".

"Химеры – дуры".

"Альбертина никогда не делала прививки. Повторяем: Альбертина никогда не делала прививки".

"Коты Люксембурга продолжают мяукать".

Иоланда подошла.

– Ты идешь? Это неинтересно.

Но Бриде стоял не шелохнувшись. Ему было приятно слушать эти послания. Это были знаки, единственные знаки среди всего этого убожества, что что-то еще происходило, что были еще где-то люди, которые обманывали немцев, которые строили против них планы. И он тайно надеялся, что, не зная уж, по какому стечению обстоятельств, одно из этих сообщений будет адресовано ему, что он, например, услышит: "Муж Иоланды ожидается в Лондоне".

 

* * *

Через день Бриде вернулся в Виши. Его бумаги должны были быть готовы. Прибыв утром, он только под конец дня решился пойти в Министерство внутренних дел. За эти несколько дней столяры и маляры придали отелю бальнеологического санатория вид, более соответствовавший серьезности вмещаемых им служб. Вращающиеся двери на входе были сняты. Входили и выходили так часто, что они стали мешать. Возможно, что в этом упразднении присутствовали и соображения безопасности. Те несколько секунд, которые уходили на то, чтобы их пройти, могли способствовать какой-нибудь опасной выходке, покушению, например. Приемная была превращена в пропускной пункт. Всюду были наведены перегородки. Они уже были завешаны пропагандистскими плакатами. Сменный часовой при каске и карабине стоял на входе в лифт.

Бриде почувствовал, как у него сжало сердце. Ему казалось, что в его отсутствие что-то произошло. Повсюду полицейские в униформе. Из страха, что его остановят, если он пройдет, ничего не сказав, он спросил у одного из них, не знал ли он, где находится кабинет г-на Бассона. Полицейский не мог ответить. Хотя в его обязанности наверняка не входило сопровождать приходивших, он провел Бриде к столику, за которым сидел привратник с цепочкой, как в Париже, и в расшитой позументами ливрее.

Привратник посмотрел расписание. Сидевшие сбоку от него двое мужчин обыкновенной наружности разговаривали вполголоса.

– Вам нужен мсье Бассон?

– Да.

– Второй этаж.

Часовой не уходил. Бриде его поблагодарил. Присутствие рядом с ним вооруженного человека было ему глубоко неприятно. Должно быть, тот чувствовал, что оконфузился. Будет неповадно больше ходить за посетителями.

Бриде поднялся по лестнице. На самой площадке второго этажа стояло с дюжину выстроенных в ряд плетеных кресел. "Должно быть, сделали зал ожидания", – подумал Бриде.

Он спросил Бассона. Дежурный вскоре вернулся, мсье Бассона не было в кабинете. Мсье Бассон был на встрече с Министром, но должен был скоро вернуться.

Бриде сел. В расписании он отыскал среди прочих имен имя Бассона с непонятно мрачным по содержанию примечанием: "Господин Бассон принимает только с одиннадцати до полудня".

"Они обосновались надолго", – подумал Бриде. Он закурил сигарету. Между креслами были расставлены пепельницы, каждую из которых поддерживал вырезанный из дерева грум. Без конца проходили чиновники, и никто из них так и не бросил самого короткого взгляда на посетителей.

Бриде прождал уже час, когда четверо мужчин вышли из кабинета. В их числе был Бассон. Бриде привстал, чтобы привлечь внимание. Он встретил взгляд своего друга, но тот, еще трепеща, не подал никакого знака.

Бриде снова сел. "Как только он закончит, он подойдет ко мне".

Эти четверо разговаривали в полный голос, казалось, нисколько не боясь быть услышанными. Бриде не сводил глаз с Басона, но тот, словно чувствуя это, все время смотрел в сторону. "Тот, что посередине, должно быть министр", – подумал Бриде. Это был высокий мужчина крепкого сложения, одетый в элегантный костюм. Волосы его были напомажены. Он не разговаривал, но и не слушал того, что ему говорили. Было понятно, что главное было оговорено, и он задерживался только из вежливости. Что касается трех остальных, то их оживление было несколько раболепским. Через него они пытались показать наперед, с каким вниманием и серьезностью будут исполнены приказания.

Наконец они расстались. Дежурный побежал на лестницу и, спустившись до середины, крикнул: "Министр, министр…" На первом этаже раздался стук прикладов по мозаике времен второй империи, затем другой голос: "Машину, подгоните машину, министр…"

Оставшиеся трое, выказав друг другу большое почтение, словно бы их начальник был еще с ними, разошлись в свою очередь.

Бриде снова привстал, убежденный на этот раз, что Бассон с ним заговорит. Но тот прошел, даже не повернув головы.

– Бассон, Бассон! – позвал Бриде.

Тот сделал вид, что не услышал. Бриде вернулся к дежурному, в некотором смущении от того, что с ним обошлись таким образом.

– Я схожу предупредить, что вы здесь, – вежливо заметил дежурный. Бриде прошел в коридор и скромно остановился, не доходя нескольких шагов до конца.

Вскоре вернулся дежурный.

– У мсье Бассона нет времени вас принять.

Бриде снова охватило уныние. Значит, это было все, что осталось от их дружбы, точнее сказать, от их долгого в прошлом товарищества.

– Он не сказал вам, когда я могу прийти снова?

– Нет, мсье, – ответил дежурный, выражая участие, словно в глубине души и ему самому его новые начальники не могли не казаться довольно заносчивыми. "Я схожу спрошу у него", – предложил он первым.

Он вскоре вернулся и бессильно развел руками:

– Мсье Бассон сказал, что вы можете прийти сюда с одиннадцати до полудня. Вы наверняка его застанете.

Едва Бассон успел пройти несколько шагов по улице, как неожиданно покраснел. Это было в первый – и единственный – со времен юности раз, чтобы он так краснел, оценивая это происшествие, которое можно было посчитать унизительным. "Просто удивительно, что они о себе возомнили", – пробормотал он. После, он подумал, что ему не стоило предаваться эмоциям. Нашлись бы миллионы французов, которые были бы просто счастливы пойти на подобное предприятие ради своей свободы. И они бы – они бы не краснели.

 

* * *

На следующий день Бриде подошел в министерство чуть раньше полудня, надеясь, что, оказавшись последним, будет приглашен Бассоном отобедать.

– Вам не везет! – воскликнул дежурный. – Мсье Бассон только что вышел. Но он скоро вернется. Подождите его.

Бриде сел на тоже место, где сидел накануне. Через некоторое время, он увидел проходившего Вовре, который его словно бы не узнал, затем молодого служащего, который за несколько дней до этого спрашивал у него о девичьей фамилии его бабушки. Чтобы скоротать время, он взял со стола роскошный журнал, в котором говорилось исключительно о прелестях жизни на воздухе.

Бассон все не приходил. Пятнадцать минут второго Бриде собрался уходить. Его ожидание, вполне естественное, пока его друг не слишком задерживался, начинало становиться нескромным.

Он только вышел, когда машина, в которой сидел Бассон, остановилась перед министерством. "Вам не везет!" – сказал дежурный. Это была правда. Подожди он еще пару секунд, и как нельзя более естественно столкнулся бы с Бассоном в зале или на лестнице. Решительно, бывают дни, когда все происходит невпопад. Из-за этих нескольких секунд ему придется вернуться назад, подождать, чтобы Бассон вышел из машины, и потом объяснить, что произошло.

– Бассон! – крикнул Бриде другу, который спешил скрыться в министерстве.

Тот обернулся. Увидев Бриде, он изобразил огромное удивление.

– Как! – сказал он, – ты пришел в этот час!

– Напротив, я уходил, но увидел твою машину…

– У меня нет времени, у меня нет времени, – сказал Бассон, даже не протянув руки товарищу. – Приходи ко мне в любой день, но только с одиннадцати до двенадцати.

– Я приду завтра, – сказал Бриде.

 

Глава 6

Собственно, сложности, с которыми сталкивался Бриде, не предзнаменовали ничего дурного. Бриде находил в них успокаивающий признак того, что его случай не представлял особого значения. Любопытство первых дней ослабло, его пустячная история с визой никого больше не интересовала. Это было главным.

На следующий день Бриде, соблюдя большую скромность, подошел к одиннадцати часам. "Не так уж это и интересно, обедать с подобными людьми", – думал он. – Мне нужны только мои бумаги".

На этот раз Бриде провели сразу.

– Ну что, старик, что с тобой приключилось? – спросил Бассон.

– Ничего. Пришел тебя увидеть…

– Как это ничего? Разве у тебя не было неприятностей в Лионе?

– Ничего не стоит преувеличивать…

– Иоланда, между тем, мне звонила, – продолжил Бассон, делая вид, что уже не очень хорошо помнит, что произошло.

– Иоланда?

– Иоланда. Именно так. Я вылезал из ванны. Меня соединили через министерство с Лионом. Я подумал: "Что же стряслось?" И это была Иоланда. Твоя бедная жена совершенно потеряла голову.

Бассон рассмеялся. Затем продолжил:

– Э! Да ты ничуть не изменился!

– Иоланда перепугалась, – подтвердил Бриде.

– Не понимаю, почему, – заметил Бассон, как будто он не понимал, как можно было бояться полиции, если тебя не в чем упрекнуть.

– Она вообразила, что я подвергаюсь опасности…

– Но, по правде, тебя и в самом деле арестовали?

– Нет, – сказал Бриде. – Речь шла о простой проверке документов.

– Это не очень-то похоже на то, о чем рассказывала Иоланда.

– Поскольку ты занимался этим делом, ты прекрасно знаешь, что речь шла лишь об этом.

– Я абсолютно ничего не знаю. Потому тебя и спрашиваю, – продолжил Бассон.

Можно было подумать, что дружеские чувства, которые связывали его с Бриде, были настолько сильными, что он вмешался, не наведя предварительных справок о том, насколько серьезные обвинения предъявлялись его товарищу.

– Я тебе повторяю: речь шла о простой проверке документов.

– Не похоже было на то, – продолжил Бассон. – Комиссар Лиона и слушать ничего не хотел. Это что-то невероятное, все эти гипер-голлисты! Вздумай ты кого арестовать или отпустить, они всегда ставят палки в колеса.

Бриде в подробностях рассказал, что произошло в гостинице.

– Да, да, это я знаю. Но не было ли еще чего?

– Чего еще? – переспросил Бриде с неожиданным беспокойством.

– Утенин, ты знал его в Париже? Ты понимаешь, что я хочу сказать? Он сейчас мотается меж двух зон…

– Нет, нет, я не понимаю.

– В конце концов, это не важно. Утенин мне рассказал о неком рапорте. Он сказал мне, что они не довольны.

– Кто, "они"?

– Ну, в Лионе, да и здесь тоже. Как я тебе уже говорил, я не в курсе.

– Я больше ничего не понимаю, – сказал Бриде. – Рапорт! Что за рапорт?

– Я и сам тоже.

– Но ты сам мне сказал, что ты все уладил.

– Я все уладил, но я ничего не знаю. Я все взял на себя, и это все. Ну, давай, скажи мне правду. Не стоит ли за всем этим какой-нибудь истории с голлизмом?

– Послушай, Бассон, ты выглядишь просто смешно. У тебя какая-то мания за всем подозревать голлизм. Здесь-то он причем?

– Это как раз то, о чем я тебя спрашиваю. Иоланда мне звонит. Я улаживаю. Но возникают какие-то сложности. Почему? И этот рапорт, что это такое?

– Что за рапорт?

– Мне говорили про личное дело.

– Откуда мне может быть об этом известно? – сказал Бриде.

– Ты не ребенок, в конце концов. Всегда можно о чем-то догадываться.

– Я абсолютно ничего не знаю, – сказал Бриде твердо, как человек, который хотел положить конец сплетням.

– Это личное дело, значит, я придумал?

– Ты не попросил ознакомиться с ним?

– У меня не было времени, и потом, ты понимаешь, в твоих интересах, мне показалось, что не стоило слишком настаивать. Эта история…

– Да нет никакой истории! – воскликнул Бриде, который чувствовал, что должен рассердиться, но не мог этого сделать.

– Да ну! Что касается истории, то есть одна, – сказал Бассон шутливым тоном, который контрастировал с серьезностью этого откровения.

– Что!

– Я не знаю, – спохватился Бассон, словно боясь понапрасну встревожить своего друга.

– Но я, я хочу знать, – сказал Бриде, которому, наконец, удалось изобразить некоторое негодование.

– Я вызову Вовре. Ты ведь его знаешь? Он нас проинформирует.

– Да-да, я его знаю. Но это просто невероятно, чтобы ты ничего не знал.

Вскоре Алэн Вовре вошел в кабинет.

– Скажите, мсье Вовре, что происходит с нашим другом Бриде?

– Я об этом ничего не знаю, – сказал Вовре, улыбаясь Бриде очень приветливо. – Не я занимаюсь этим делом. Рапорт находится в Управлении разведкой, как я полагаю. Скорее, следовало повидать Утенина.

– Как я и говорил, – сказал Бассон.

Бриде, стоявшего между ними, слегка повело, отчего ему пришлось сделать шаг в сторону. Чтобы никто ничего не заметил, он сделал еще два шага, словно бы ему захотелось пройтись. Он закурил сигарету, но во рту его так пересохло, что курить он не мог. Бассон снял трубку. С тех пор, как он сменил кабинет, у него появился настоящий маленький коммутатор. Он нажал на кнопку, затем на другую. Белая спираль засветилась в стеклянном окошечке.

– Это вы, Утенин? Вы на проспекте Победы? Не могли бы вы заглянуть к нам? Да, ко мне в кабинет. Он не в состоянии мне рассказать, что произошло. Но заведено ли личное дело, или его нет? Да, Бриде здесь. Надо покончить с этой историей. Ага! Значит, дело все-таки есть… Я и не знал. Если можете, принесите мне его. Хорошо, очень хорошо, мы вас ждем.

Бриде, которой на протяжении этого разговора начинал нервничать все больше и больше, вдруг почувствовал, что его охватил гнев.

Делая огромное усилие, чтобы сдержать себя, он сказал:

– Нужно не иметь занятий посерьезней, чтобы развлекаться тем, что заводить личные дела на каждого.

Бассон пошутил:

– Да, личные дела, мы сейчас только этим и занимаемся! – сказал он, делая вид, что подтрунивает над собой и над всей администрацией. – Нам нужны архивы. Немцы – идиоты. Они не придумали ничего лучшего, как вернуть их нам. Это нам и поможет. Не правда ли, Вовре?

Вместо ответа, тот рассмеялся, как человек, который не хотел себя компрометировать.

 

* * *

Утенин был меленьким коренастым человеком лет тридцати, с низким лбом и густыми бровями. Он слегка прихрамывал, поскольку был ранен в икру во время "кампании 39-40 года". Что любопытно, он сохранил свою шкиперскую бородку. В петлице он носил почерневший стальной значок, на котором, Бриде показалось, он различил топор. Было трудно представить, что человек, который занимался таким важным предметом, как свобода своих ближних, мог иметь такой посредственный вид. Он принадлежал к Управлению разведки. Но по некоторым делам он не менее зависел от Бассона. Взгляд его выдавал человека умного, ловкого, осторожного и оказывавшего начальству лишь необходимый минимум уважения.

Бассон представил его Бриде. Утенин лишь качнул головой, словно формальность эта могла заставить его забыть те объяснения, которые он принес. Он подал Бассону синюю папку, в углу которой компостером был оттиснут номер 864. Бассон раскрыл папку. Бриде сразу отметил, что та содержала единственное письмо, к которому был приколот конверт, что вызвало у него беспокойство, какое вызывают у нас личные дела в стадии формирования. Стало быть, предполагалось, что новые материалы будут приобщены к этому письму.

– И это вы называете личным делом?

– Да, – сказал Утенин.

Бриде попытался читать вверх ногами, но не мог сосредоточиться.

– Да, да, – сказал Бассон, пробегая глазами письмо. – Но это только ты так считаешь.

Утенин не ответил. Не казалось, чтобы он придавал значение принесенному им документу. Но в то же самое время, молчанием своим, он давал понять, что документ этот, тем не менее, существовал.

– Это не очень серьезно, – сказал Бассон, переворачивая страницу, чтобы прочесть надпись, сделанную поперек.

– Что это? – спросил Бриде.

– Твой комиссар из Лиона. Они просто смешны, эти комиссары из провинции.

Потом, обратясь к Утенину:

– Это все?

– Мне не сообщили больше ничего другого, – ответил Утенин. – Следует обратиться к Баварделю. Такого рода делами занимается он.

– Какого рода делами? И кто такой Бавардель? – спросил Бриде.

– О! Это шикарный персонаж!

Обращаясь снова к Утенину, Бассон добавил:

– Нет необходимости. Вы, Вовре, вы ничего не получали, не правда ли? Вам ничего не присылали?

– Ничего.

– Ну и хорошо! Подождем. Увидим. Держите, Утенин, забирайте свое добро.

Бассон сразу после этого встал, взял шляпу и перчатки.

– Мне надо идти.

Бриде хотел последовать Бассону. Вовре и Утенин ушли вместе. Но чтобы никто не заподозрил, что они собираются обсудить с глазу на глаз это происшествие, они подчеркнуто разошлись, прежде чем закрыть дверь.

– Бассон, – сказал Бриде, пытаясь задержать своего товарища, – я тебя прошу, останься еще на минутку. Я должен тебе сказать

– У меня нет времени.

– Одна-то минута у тебя есть, все равно. Что вдруг такое случилось?

– Я опаздываю… Я опаздываю.

– Я спускаюсь с тобой. Я все-таки хочу знать, что означают все эти истории. Это как-то уж слишком.

– Я тебе повторяю, у меня нет времени. К тому же, я об этом знаю не более твоего… Я не могу сказать ничего другого. Ты заблуждаешься на мой счет. Я не владею ситуацией.

Бассон был уже в коридоре. Он жестом поторопил приятеля покинуть кабинет. Бриде, наконец, вышел. Бассон захлопнул дверь, после чего удалился, оставив Бриде. Он явно не хотел спускаться со своим товарищем. Он изображал преувеличенную спешку. Бриде бежал за ним.

– А моя виза?

– Ничего нового, – сказал Бассон, на секунду остановясь. – Комендант не ответил. Приходи через несколько дней. У меня нет времени.

Он повернулся спиной к Бриде и пошел.

Чтобы не идти за Бассоном, а еще более, чтобы выдержать достоинство, Бриде обратился к дежурному.

– Мсье Бассон действительно по всем дням принимает с одиннадцати до двенадцати?

– Да, мсье, по всем, но его часто не бывает на месте.

– Вот как, – сказал Бриде, которому хотелось продолжить беседу. – Мне казалось, что с того времени, как…

Дежурный улыбнулся.

– Вы знаете, У этих господ столько работы…

 

* * *

Бриде уже уходил, когда открылась дверь комнаты №12. Вышел человек. Это был Руане.

– А! Мсье Бриде, – воскликнул он, – я как раз хотел вас видеть. Вы не могли бы меня минутку подождать? Я сейчас вернусь.

Бриде принялся ходить по залу из угла в угол. Он чувствовал вокруг себя какое-то копошение. Бумаги на его счет переходили из кабинета в кабинет. Почему? Как получалось, что ему ничего не говорили? Это все более начинало беспокоить. Бассон вел себя странно. То был таким душевным, и вдруг изменился. А этот рапорт? Рапорт от кого и кому? Но Руане, не разговаривал ли он с ним только что так любезно? "В действительности, ничего не происходит. Это Иоланда навредила своим звонком. Вечно одно и тоже, – думал он, вспоминая Руане, – посторонние проще и любезнее, чем друзья".

Руане вскоре вернулся. Он был все так же почтителен, как в ресторане. Было заметно, что по недостатку знания психологии, он воображал, что Бриде принадлежал к этому немного озлобленному и немного агрессивному социальному классу, что пришел к власти и который, хотя еще от иных постов был оттеснен старыми элементами, явно демонстрировал сознание собственной силы.

– Прошу вас, присядьте, мсье Бриде, – сказал Руане пододвигая кресло и рассыпаясь в любезностях.

Бриде удивился, что Руане занимал такой просторный кабинет и что чиновники выражают ему то же почтение, какое он сам оказывал всем молодым служащим.

– Я начал, было, вам писать, – сказал Руане.

Бриде обратил внимание, что тот гораздо более ясно представлял себе свою роль, нежели Утенин, Бассон, Вовре и Ко. Он не производил впечатления человека, который бы сильно доверялся сложившейся ситуации. Он не вызывал к себе по любому малейшему поводу.

– Подождите, – сказал он, после того, как и в самом деле попытался отыскать бумагу.

Он открыл дверь и позвал секретаршу. Поскольку та медлила, он прошел в соседнюю комнату.

– Извините меня, – сказал он, вернувшись.

Он оставил дверь открытой.

– Принесите мне пропускную визу на мсье Бриде! – крикнул он, поскольку никто не приходил.

Он, наконец, сел.

– Я начал, было, вам писать, – продолжил он, – чтобы сообщить, что ваши бумаги готовы. Позавчера мы получили ответ на наш запрос. Комендант не имел, естественно, ничего против вашей поездки в Африку. К тому же, должен вам сказать, наш запрос был чистой формальностью по отношению к нему. Ему не оставалось ничего другого, как согласиться. Но прежде, чем дать отпечатать вашу визу, я хотел бы спросить, не предпочли бы вы, чтобы в ней стояло "на выезд и въезд". Мне кажется, что так было бы разумнее. В случае если вам там не понравиться, вам не потребуется ни о чем просить, чтобы вернуться обратно. Африка, это очень мило, но поверьте мне, прежде чем туда отправляться, стоит удостовериться в возможности уехать оттуда.

– Вы правы, – сказал Бриде.

– Отлично. Стало быть, я поручу выписать вам визу на шесть месяцев. Как мы это обычно делаем. Я представлю ее на подпись сегодня после обеда.

– Кто должен подписать? – спросил Бриде, который сразу испугался, что это будет Бассон.

– Начальник канцелярии Главного управления мсье Райнье.

– А! Хорошо, это очень хорошо…

У Бриде начинало складываться впечатление, что удача, наконец, сопутствовала ему. Только что, когда он видел Бассона, тот наверняка еще не знал, что от коменданта пришел ответ. Чтобы отвязаться от товарища, он ответил ему невесть что. К тому же, эти формальности не зависели больше от него. Бриде не стоило больших усилий позабыть все то, о чем говорил Бассон. Не собирался же он помешать Руане сделать ему визу. Поскольку этот чиновник полагал, что мог ему ее дать, Бриде не стал ему говорить: "Да, но может выйти по-всякому…"

– Вам остается только зайти завтра, – сказал Руане. – Если вы не предпочтете, чтобы я поручил принести ее вам в отель.

– Я лучше зайду, – сказал Бриде.

 

* * *

Выходя из министерства, Бриде не почувствовал какого-либо облегчения. "Я повел себя глупо. Мне не стоило заговаривать с Бассоном о своих бумагах. Он согласился помочь. Теперь выглядит, будто я действую ему в обход, совершенно не рассчитывая на него"

Бриде пошел перекусить. Он по-прежнему был озабочен. Особенно его беспокоила история с подписью. Неужели этот мсье Райнье поставит подпись просто так, не наведя никаких справок, просто оттого, что бумага будет представлена ему на подпись? Бассон, не говорил ли он ему о Бриде? Не встанет ли тут же этот мсье Райнье, не пойдет ли к Бассону и не скажет: "Но я понял так, что вы не хотели давать ему визы?"

"Если Бассон мне что-нибудь скажет, – подумал Бриде, – мне останется только сказать: Ты так быстро ушел… Я не понял того, что ты мне сказал… Когда Руане меня вызвал, я подумал, что ты в курсе, что это ты сам уладил все дела с Руане. В любом случае я не мог быть в курсе дела более чем твои собственные службы".

Но как Бриде ни пытался себя успокоить, на душе у него скребли кошки. Он ясно чувствовал, что его поведение было несколько двусмысленным. Он размышлял на протяжении всей трапезы, затем, на террасе одного из кафе, часа в три, когда он устал думать обо всей этой истории, его охватило вдруг огромное отвращение к Виши. Нужно было срочно уезжать отсюда. Никогда он не вернется больше в этот отвратительный город. Нечего ожидать от подобных людей. Они заставляют его ждать. Они хотят поставить его в смешное положение. Вполне могло быть, что все это было подстроено. Руане, Райнье, Бассон – все сговорились. Они хотели бессовестно разыграть его. "Как вы могли! Но вы не отдаете отчета в серьезности ваших действий!" Нет, нужно было немедленно уезжать. Пусть берут себе свою визу.

Когда у него прошел этот приступ гнева, Бриде принял решение, показавшееся ему наиболее простым. Чтобы не случилось, он завтра покинет Виши, но прежде, чем уехать, он в последний раз сходит в министерство. Он спросит Руане. Если тот выдаст себя, если виза не будет подписана, Бриде сделает вид, что совсем не удивлен. Он скажет, чтобы не вызывать подозрений, что вернется после обеда, на следующий день, но сразу же, без колебания и сожаления, пешком отправится в Кюссе. Там он возьмет машину до Сан-Жермен-де-Фоссе, где сядет в первый же поезд на Лион. Таким способом он избежит постов Лионского вокзала.

Остановившись на этой линии поведения, он подумал, что в ожидании он не должен был пренебрегать чем-либо, что могло бы укрепить его позиции в глазах чиновников полиции. Вместо того чтобы слоняться по улицам, он сейчас же сходит с визитом к Лавессеру. Он не будет его ни о чем просить. Он поговорит о том о сем, даст понять, что привык к Виши, что ему здесь даже нравилось, что вовсе не торопился уехать отсюда. При этом он будет время от времени намекать на возможный отъезд. Может быть, он поедет в Африку. В министерстве Внутренних дел как раз сейчас этим занимаются. Ему сейчас готовят визу. Делали запрос коменданту Алжира. Он не знал, ответил ли тот. Бассон ничего не получил. Но с другой стороны, службам будто бы известно об ответе. Он рассчитывал провести следующий день в отеле Целестин, чтобы развеяться. Но на самом деле ему больше и не хотелось уезжать. Когда он приехал в Виши, он думал, что как раз в колонии он мог бы лучше всего послужить на благо Франции. С тех пор он со многими переговорил, и теперь у него появилось чувство, что, оставаясь здесь, он мог быть еще полезнее.

Подойдя к отелю "Дю Парк", он не решился в него войти. Это не поддавалась объяснению, но он боялся, как бы все эти полицейские: военные, частные, гражданские, муниципальные, которые несли караул у входа, ходили по залу и всякий раз расспрашивали, вместо того, чтобы сразу направить к кабинету Лавессера, не подвергли его допросу, из которого, он не знал заранее, сможет ли выпутаться.

Он пошел прогуляться под бесконечными навесами щебенчатой аллеи, шедшей вдоль бульвара Альберта I. Нет, ему решительно было не по плечу тягаться со всеми этими людьми.

 

Глава 7

На следующий день Бриде встал очень рано. Он решил расплатиться за гостиницу и отнести свой чемодан в небольшое кафе неподалеку от автобусной станции. Только после этого он пойдет в министерство. Так он будет чувствовать себя свободнее. Что бы ни случилось, он уедет сегодня же, с бумагами или без.

В приемной гостиницы "Двух Ключей" не было никого. Он постучал в застекленную дверь, открыл ее, надеясь, что на шум кто-нибудь выйдет. Он поставил чемодан на плетеное канапе у входа, затем прошел в длинный коридор, ведущий от лестницы. В глубине коридора была дверь, через которую можно было попасть в прилегавшее кафе. Бриде часто спрашивал себя, принадлежат ли оба заведения – гостиница и кафе – одному хозяину, поскольку клиентура обоих была разной. Он приоткрыл дверь. Жареные ломтики плохого хлеба лежали на прилавке вместо круассанов.

– Нет ли здесь хозяйки отеля? – спросил он. – Я освобождаю комнату и хотел бы оплатить счет.

– Она не в своей приемной?

– Нет.

– Подождите, я схожу узнаю.

Толстая женщина в белом фартуке отправилась на розыски хозяйки.

– Она должна быть в своей комнате, – сказала она, заглянув в две-три двери.

Бриде ждал у приемной. Никто еще не выходил, поскольку ни одного ключа не висело еще на крючках. Бриде растирал руки, как он это обычно делал после умывания. С того момента, как он проснулся, Бриде спрашивал себя, в котором часу было удобней всего пойти в министерство. В половину десятого было немного рано, хотя здесь, в Виши, все старались изображать жаворонков. Десять часов, да, десять часов: это было бы в самый раз. Или четверть одиннадцатого. Но тогда Бассон мог уже прийти. "Мне следовало расспросить у дежурного, вчера, поскольку я все равно искал, что бы ему сказать"

В этот момент он заметил толстую женщину в белом фартуке, спускавшуюся со второго этажа.

– Мадам спускается, – сказала она.

Вскоре появилась хозяйка гостиницы. Это была блондинка, но уже в возрасте. Она была в пеньюаре кричащей расцветки. Тем не менее, она производила впечатление чрезвычайно почтенное. "Она уже подготовила мой счет, – подумал Бриде, заметив, что в руке у нее был конверт. Быстро же она".

– Вы уезжаете, мсье? – сказала она, протягивая Бриде этот конверт.

– Да.

– Хорошо. Я приготовлю ваш счет.

– Это разве не он? – спросил Бриде, показывая конверт.

– Нет, нет. Это письмо, которое принесли вам сегодня утром.

Бриде почувствовал, что у него сжалось сердце.

– Почему вы не положили его ко мне в отделение?

– Меня попросили передать его вам лично в руки.

Бриде разорвал конверт, но он дрожал так, что вместе с ним разорвал и содержимое. Соединив оба куска, он прочел:

"Государство Франция.

Управление национальной безопасности.

Главная канцелярия.

№ 17/864

Виши, 13 октября 1940 года.

Просим г-на Бриде явиться в Управление национальной безопасности по адресу ул. Лукаса, 18, в четверг 10 часов утра, по касающемуся его вопросу.

К Генеральному директору".

На красной печати змеилась подпись. Пером, поперек листа, было написано и подчеркнуто слово "Повестка".

– Вот ваш счет, – сказала хозяйка.

Бриде с удивлением посмотрел на длинный листок квитанции, который ему протянули. Пока он читал повестку, хозяйка села за стол. Она отыскала перо, раскрыла пузырек чернил, сверила записи в книгах, составила список услуг, на отдельном листке произвела вычисления, записала результат в квитанцию. Она встала из-за стола, она принесла ему этот счет. Она сделала все это, а он этого даже не заметил.

Бриде расплатился и вышел. Серые тучи, наседая друг на друга, закрывали небо. Было восемь часов с половиной. Улицы были пустынны. Словно бы накануне был праздник. Вокруг оркестровой сцены еще в беспорядке стояли стулья. Среди них были те, что стояли в одиночестве под каким-нибудь деревом, некоторые были опрокинуты, другие стояли сразу по пять-шесть, или по два, напоминая то кружок старых дам, то пару влюбленных. Бриде услышал пение. Молодые люди, в униформах, но без оружия, проходили строем с высоко вскинутыми, как при оскорбленном самолюбии, головами. Слово "надежда", не переставая, слетало с их уст.

В течение нескольких минут Бриде шагал прямо, ни о чем не думая, словно бы ничего не произошло, на манер совершенно естественный, как случается при инстинктивной реакции на боль и страдание, которая заставляет нас, как можно дольше, скрывать наши чувства.

Затем он остановился и снова прочел повестку. "Ну, вот и все… – пробормотал он. – Ну, вот и все. Они скажут, что я пытался получить бумаги обманным путем. Они арестуют меня. Теперь-то у них есть повод. Я и сам чувствовал, что не должен был этого делать. Как только мог я хотя бы на миг подумать, что смогу их облапошить! Они должно быть просто в бешенстве! Этот бородач Руане и нанес решающий удар. Он наверняка действовал в сговоре с Бассоном. Все было подстроено, и я, как идиот, попал в ловушку. Весь мой голлизм вылез наголо".

Мимо Бриде снова промаршировал уже встретившийся ему отряд. Офицер его был настолько уверен в совершенстве выправки своих подопечных, что даже не оглядывался на них.

В этот момент у Бриде появилось чувство, что его было не в чем упрекнуть. Его защита была проста. Он вел себя искренне. Он не думал совершать что-либо плохого. Он скажет в Министерстве безопасности, что как раз собирался повидать Бассона. Это имя произведет определенный эффект. Он скажет, что мсье Руане сам его пригласил, что тот первый завел разговор о визе. У него и мысли не могло возникнуть, что мсье Руане мог превысить свои полномочия. Он скажет: "Я не знал. Не мог же я, в самом деле, заподозрить государственного служащего".

Отметив, что за ним не следили, Бриде подумал, что он все так же свободен в своих действиях. Он вполне мог не получить этой повестки, или не подчиниться. Ведь и вправду, не спроси он на выходе хозяйку, та не смогла бы ему ее передать. Ничто еще не мешало отъезду. Он вполне мог сесть в первый же транспорт до Сан-Жермен-де-Фоссе и исчезнуть.

Уверенность начинала возвращаться к нему. Что доказывало, что этот "касающийся его вопрос" предвещал опасность? Напротив, это могло быть радостное известие. Было решено поручить ему миссию. У него хотели только что-то уточнить. Против него ничего не имелось, ничего написанного, ничего вещественного. К тому же, он ничего и не сделал. Он говорил когда-то, немалому количеству людей, что хотел примкнуть к Голлю, но тогда следовало арестовать и всех тех, кто говорил то же самое… Зато с тех пор, как он здесь, он достаточно сказал о своем восхищении Маршалом. Он, может быть, даже несколько переборщил в тот день, когда сказал Лавессеру, что боготворит его.

Допустим, что кое-кто и был в курсе прочих его высказываний, однако не было никаких оснований доверять им более чем нынешним. Все, что могли ему сделать, это выразить недоверие, держать на дистанции. В конце концов, его могли вызвать, чтобы сообщить, что не могли дать ему визы. Ему скажут, что, поразмыслив, сочли его отъезд несвоевременным. Слово "несвоевременный" было в большом ходу в это время. В вежливой форме оно выражало твердость, которая неимоверно нравилась вишистским властям.

 

Глава 8

Ровно в десять часов Бриде был на улице Лукаса. Он передумал оставлять чемодан в кафе у автобусной станции на тот случай, что если за ним следили, то не подумали, что он хотел ослушаться повестки. Он доверил его торговцу, который, кстати, не без сопротивления согласился принять чемодан.

Улица Лукаса находилась близ отеля "Дю Парк". Трудно было представить улицу более мирную. На ней не было видно ни одной лавки. Напротив того, при входе чуть ли не каждое здание красовалась врачебная вывеска. Бриде стоило большого труда отыскать Канцелярию Национальной безопасности. Снаружи никаких видимых признаков. В подъезде тоже. Бриде открыл застекленную дверь, которая вела в просторный зал, по центру которого возвышалась парадная лестница. На медный шар края поручня была подвешена картонка. На ней было написано "Национальная безопасность", но не указан этаж.

Поскольку не было похоже, чтобы здесь был вахтер, Бриде вошел и постучал в окно, выходившее во двор. "Да, это в духе чиновников, – подумал он. – Эти господа считают себя необходимыми. Ведь без них не обойтись, не правда ли? Если кто хочет их видеть, то тому не остается ничего, как потрудиться их отыскать. Сами уж они не побеспокоятся".

Отделение Национальной безопасности разместилось в квартире на антресолях. Лишь часы приема были указаны на дверях. Бриде позвонил. Казалось смешным, но от того, что на дверях не было приглашения входить без стука, ему стало неуютно. Никто не отвечал. Он повернул ручку и очутился в вестибюле, меблировка которого состояла из стола светлого дерева и стула для служащего. Последнего не было на месте. Бриде прочитал слово "Разведка". Постучал в одну из дверей.

– Войдите, – крикнули оттуда.

Он оказался в присутствии четырех мужчин, каждый из которых сидел за своим небольшим столом. Ему показалось, что он прервал разговор. Они изучали его. Бриде подошел к тому, что сидел ближе к дверям и показал повестку. Служащий, несомненно, перечитывал ее несколько раз, ибо остался уставившимся в эти несколько строчек довольно продолжительное время.

– Это вы мсье Бриде? – спросил он, наконец.

– Да, это я.

– Мсье Жозеф Бриде?

– Да, да.

Служащий обернулся к коллегам, заметно сожалея, что не находил других вопросов.

– Шеф еще не прибыл, а?

Бриде на секунду подумал, что мог бы воспользоваться этим, чтобы уйти. Он сказал:

– В таком случае, не будете ли вы столь любезны, чтобы сказать, что я приходил, и зайду позже.

Четверо переглянулись.

– Если вас вызвали, то будет лучше, если вы подождете, – сказал один из них.

– Я был приглашен к десяти часам.

– Да, да, я знаю, господин директор скоро подойдет, – сказал другой, который желал казаться более обходительным, чем его коллеги.

– А, тогда хорошо, – сказал Бриде.

– Вы посидите в коридоре. Он запаздывает, но обычно он всегда на месте.

Бриде сел на гладкую сосновую скамью, стоявшую у стены. Лампочка без абажура освещала прихожую. Немного света проникало и через рифленое стекло двери, вероятно бывшей кухни. Ковра не было, но медные гвозди все еще торчали из паркета. На стене, не по центру, но где-то в тени, – маленькая фотография генерала Вейганда. Он был в форме, но без фуражки, что придавало ему вид человека независимого, готового выбрать путь, который он сочтет наилучшим на данный момент.

Время от времени отворялась входная дверь. Казалось, никто не замечал присутствия Бриде. Посетители уверенно проходили по коридору, открывали и закрывали двери.

Бриде немного успокоился. Он рассудил, что если бы было что-то действительно серьезное, то директор не опаздывал. Та небрежность, с которой он относился к встрече, показывала, что у него имелись дела поважней. Бриде закурил. Он заметил, что дверные замки были сняты, несомненно, это сделали прежние жильцы, и это на их месте в двери оставались отверстия величиной с двухфранковую монету. В этом было что-то, вызывавшее симпатию. Как будто все было ненадолго. Как будто никто не думал о том, чтобы арестовывать людей.

Прождав полчаса, Бриде встал и начал ходить по коридору. Приходившие посетители успевали уйти. Некоторые приходили уже по второму разу. Директор, к тому же, может быть, пришел, а Бриде забыли предупредить.

Он тихо постучал в дверь комнаты, занимаемой четырьмя служащими.

– Нам бы стало известно, – сказали они, – если бы он пришел.

Бриде вернулся на свое место при входе. Он подумал, что мог бы оставить записку, написать, что приходил, ждал, но должен был уйти на другую встречу.

В этот момент элегантный молодой человек, выйдя из глубины помещения, остановился перед ним.

– Вы – мсье Бриде? – спросил он.

– Да.

– Мсье Соссье извиняется за опоздание. Он будет не позднее пятнадцати минут. Я прошу вас подождать.

– Как это неудобно, – сказал Бриде, успокоенный таким обхождением. – Я, собственно, должен встретиться с мсье Бассоном, прямо сейчас, в министерстве внутренних дел. Уже есть одиннадцать?

Молодой человек посмотрел на часы.

– Еще нет одиннадцати, – сказал он.

– Да, но туда надо еще дойти.

– Хотите, я позвоню мсье Бассону, и скажу, что вы здесь?

– О, нет, не стоит труда.

– Хотите позвонить сами?

Бриде сделал вид, что нашел эту мысль блестящей, потом вдруг, словно передумав:

– Да ладно! В конце концов, он меня подождет.

Бриде снова сел. Прошли еще полчаса, перебиваемые все более частыми приходами и уходами. Время от времени элегантный молодой человек приходил успокоить посетителя. Наконец, словно удивившись, почему ему раньше не приходила в голову эта мысль, он сказал:

– Но пройдите же в мой кабинет. Там вам будет гораздо лучше. Простите, что не подумал об этом раньше.

– Однако уже половина двенадцатого, – заметил Бриде.

– Если вы беспокоитесь из-за мсье Бассона, то успокойтесь. Я только что звонил в министерство внутренних дел. Его не будет сегодня утром.

– Ах, вот как! Это меняет дело, – сказал Бриде, изобразив облегчение. – Тогда я могу ждать.

В глубине коридора была ниша, в которой стояли разобранный буфет и матрас. Секретарь открыл еще одну дверь. К великому удивлению Бриде, та выходила на небольшую, совершенно новую лестницу.

– Мы пойдем кратчайшей дорогой, – сказал секретарь. – Простите, я пройду вперед, я покажу дорогу.

– Но куда мы идем? – спросил Бриде.

– На этаж выше.

Через мгновение Бриде оказался в другой квартире, которая не имела ничего общего с той, что он покинул. Она была роскошно меблирована. Из холла, которому красный ковер, трехрожковые бра и столики, типа сервировочных, с золочеными ножками, придавали торжественный вид, через створки застекленной двери виднелась не менее роскошная приемная.

– Я предупрежу господина директора, – сказал секретарь. – Он уже должен прийти.

Бриде резко передернуло, словно бы он беззвучно икнул. Что означало такое странное поведение этого молодого элегантного человека? Почему он сказал, что директор уже у себя, когда пришел за посетителем лишь для того, чтобы проводить его в более удобное место? Бриде не успел подумать дальше. Секретарь приоткрыл застекленную дверь.

– Может ли мсье Бриде войти? – спросил он.

Ответ донесся в холл:

– Но, естественно.

Секретарь ушел, и Бриде вдруг очутился в просторной, выдержанной в светлых, радостных тонах комнате. Слева, в глубине, за столом, которого не было видно из холла, сидел человек. Человек встал. У него были очень редкие, словно бы нарисованные на макушке, волосы. Он носил крахмальный воротничок, в петлице был значок Почетного легиона, красный цвет которого контрастировал с темной расцветкой костюма. Бриде сразу почувствовал, что находился более не в обществе товарищей своего возраста, молодых служащих, пытающихся впечатлить загадочным видом, но в присутствии настоящего высокого чиновника. Этот мсье Соссье очевидно что-то из себя представлял. Ничем не был он обязан поражению. Он должен был уже до войны занимать какие-то важные посты.

– Извините меня, – сказал мсье Соссье, – что заставил вас ждать. Извольте присесть. Я попросил вас прийти ко мне, потому что у меня имеется к вам разговор.

– Но, мсье, ничего страшного, это вполне естественно.

– Я полагаю, что вы большой друг нашего милого Бассона.

– Я не большой друг. Я просто друг Бассона, – благоразумно ответил Бриде.

– Вы были, тем не менее, рады его увидеть?

– Очень рад.

– Вы знали, что он здесь?

– Я узнал об этом в Лионе.

– Как это случилось? – небрежно спросил мсье Соссье.

Чувствовалось, что его несколько смущало то, что он, человек такой важный, задавал вопросы на вид столь безобидные. И делал он это, что-то отмечая в бумагах, словно, занятый другим, он говорил лишь для того, чтобы поддержать разговор.

– Проще простого. В первые дни после заключения перемирия, мы все пытались разузнать, что произошло с нашими друзьями, и даже теми из людей, которым мы не придавали никакого значения.

– Да, да. И со мной это было. Какие воспоминания!

– И потом, я успел встретиться не только с ним. Я встретился также с Лавессером, которого вы, несомненно, знаете. Он из кабинета Маршала. Это один из моих друзей, или скорее, друг семьи моей жены. Мать Жана Лавессера по девичьей фамилии Катрефаж. Мой тесть долгое время был директором Ф.Л.А., Французско-Латиноамериканской мореходной компании, одним из основателей которой был отец Лавессера.

– Да, да, но не будем уходить далеко от нашего вопроса. Вернемся к Бассону. Вы просили его, как он сам это рассказывал, помочь вам уехать, это так, не правда ли?

– Не совсем так. Я сказал ему: "Я приехал поступить на службу к Маршалу". Мое рвение вызвало у него некоторую улыбку. Он мне сказал: "Это очень хорошо с твоей стороны, но что ты можешь предложить?" Я подумал тогда о наших колониях. Я сказал ему: "Вы непременно должны послать туда людей".

– И что же вам ответил Бассон?

– Он согласился со мной. Он сказал к тому же, что этим как раз и занимаются, и что он отправит меня, как только сможет. Я полагаю к тому же, что дело сделано. Я как раз должен был пойти сегодня утром в министерство. Я не утверждаю, но мне кажется, что мои документы уже готовы.

Мсье Соссье словно обрадовался этому известию.

– По правде, Бассон был очень любезен с вами.

– Очень.

Соссье нажал на кнопку. В проеме одной из дверей появился человек, не как секретарь, но со свойственностью родственника или приятеля.

– Идите, Шлессингер.

Это был высокий и стройный мужчина, сутулый, с горбатым, длинным и тонким носом. Он носил пенсне золотой оправы. У него была кокетливая привычка старить себя, стряхивая пепел себе на одежду. О его происхождении было судить труднее, чем о происхождении Бассона, Вовре, Руане, и даже Соссье. Он производил впечатление университетского преподавателя, не занимавшегося политикой собственноручно, но сделавшим себя необходимым в тех кругах, в которых она делалась. Он, должно быть, решил, что его долгие исследования прославили его более там, где в них не было необходимости. Может быть, он отказался от цели, ради которых он их проделал и пожертвовал идеалом своей юности из соображений осмотрительности и скорейших выгод.

Бриде улыбнулся. На самом деле, он находился в состоянии крайнего нервного напряжения. Он ничего не понимал в том, что происходило. Не было ясно, зачем его пригласили. Казалось, с ним встретились только для того, чтобы обменяться некоторыми соображениями. Но, в конце-то концов, не для того вызывают людей в полицию, чтобы обмениваться соображениями…

Мсье Соссье обратился к своему коллеге.

– Я хотел бы повторить вам то, что только что говорил мсье Бриде, это очень интересно.

– Да, хорошо. В таком случае обождите минутку, – сказал Шлессингер, – я схожу за портфелем

Бриде с недоумением поглядел на директора Национальной безопасности. Что же он такого интересного сказал?

Шлессингер быстро вернулся. Он подсел к столу, отодвинул бумаги и положил портфель перед собой.

– Садитесь на мое место, вам будет сподручнее.

– О, спасибо! Не стоит беспокойства, – ответил Шлессингер, бросив взгляд на наручные часы. – Вы знаете, уже половина первого. Может, было бы лучше начать после обеда.

– Это займет несколько минут. Лучше, если вы будете в курсе. Мы продолжим после обеда, если в том будет необходимость. Я кратко резюмирую заявление мсье Бриде.

– Заявление! – воскликнул Бриде со смехом. – Громко сказано…

– Итак, – продолжил Соссье, как будто не заметив, что его перебили. – Мсье Бриде утверждает, что, желая служить правительству, по собственной инициативе, без чьего-либо приглашения, приехал в Виши, чтобы вступить в контакт со своими друзьями. Он виделся с Бассоном, мсье Лавессером. Это ведь так, мсье Бриде?

– Действительно, но с той оговоркой, что я не утверждаю, ибо так оно и есть.

– Это не совсем согласуется с тем, что мне говорил Бассон, – заметил Шлессингер, который все не открывал портфеля.

– Стало быть, вы полагаете, что это Бассон сделал первый шаг? – продолжил Соссье.

Последние три слова: "сделал первый шаг" привели Бриде в оцепенение. Шлессингер в этот момент повернулся в его сторону. Во рту его была сигарета. Он прищуривался от дыма.

– Вы утверждаете, что нигде, кроме как в Виши, не встречались с Бассоном, что не виделись с ним в Лионе, например?

– Нигде, – воскликнул Бриде, у которого вдруг впервые возникло подозрение, что дело касалось вовсе не его, а Бассона.

Тот совершил что-то серьезное. Поскольку он не мог отвечать за свои действия перед коллегами, дело велось посторонним, но связанным с полицией должностным лицом.

Его взгляд помутился настолько, что казалось, глаза залило какой-то жидкостью. Если Бассон в чем-то виновен, то, преувеличивая их дружеские отношения, ссылаясь на них, Бриде признавал себя его сообщником.

Шлессингер открыл портфель. Он вынул из него несколько бумаг и передал их Соссье, который те со вниманием прочел.

– Стало быть, Управление разведки обмануло Вовре и Керюэля, – заметил Соссье немного погодя.

– Почему?

– Я думал, что копии не существовало.

– А то нет, Хильд не такой уж дурак. Он знает, с кем имеет дело.

В течение минуты Бриде раздумывал, как возвратиться к тому, что он сказал, как лишить свою дружбу с Бассоном того значения, которым он ее так неосмотрительно наделил. Он взмок настолько, что стекавший пот намочил ему край воротника. Он не пропустил ни слова из разговора двух полицейских, но те были мастера понимать друг друга с полуслова в присутствии третьего.

– Вы меня заинтриговали, господа, – сказал он, пытаясь держаться естественно. – В чем же все-таки дело?

– Бассон подтвердил, что действительно вас знает. Что вы приходили к нему, но он каждый раз вас выпроваживал и ни секунды не думал о том, чтобы дать вам визу в Африку. Он даже заметил, что вы не вызывали у него никакого доверия.

– Как! – воскликнул Бриде, изображая негодование. – Хотите, я при вас позвоню ему?

Два полицейских начальника переглянулись.

– У него больше нет телефона, – не смог промолчать мсье Соссье.

– Попытайтесь зайти после обеда в отель "Дю Парк", – сказал Шлессингер. – Нужно, чтобы Шазель предоставил нам телеграммы, хотя бы на этот вечер.

Бриде привстал.

– Я хочу позвонить, – повторил он.

– Не нервничайте, мсье Бриде.

– Я нахожусь здесь уже три часа. И это значит, так обращаются с теми, кто хочет служить Маршалу!

– Вы все-таки думайте, что говорите, мсье Бриде.

– Маршал наверняка не знает о том, что происходит вокруг него. Он не потерпел бы этого, если бы знал.

Соссье и Шлессингер посмотрели друг на друга.

– Вы перегибаете палку, – заметил директор Безопасности. – Оставьте Маршала в покое.

– Мы возобновим наш разговор, – сказал Шлессингер, глядя на часы. – Уже двадцать минут второго.

Обращаясь к Бриде, но в тоне значительно менее душевном, чем вначале, словно приступ негодования Бриде давал ему на то право, Соссье продолжил:

– Я боюсь, что нынче вы ничего не найдете в ресторанах. Вы спуститесь сейчас этажом ниже. Один из господ, которых вы уже видели по приходе, сводит вас в небольшой, очень уютный ресторанчик, совсем недалеко отсюда. Таким образом, вы сможете вернуться сразу после обеда, чтобы мы покончили с этой историей.

Бриде чуть было не сказал, что у него назначена встреча, но он настолько боялся узнать, что был арестован, что предпочел остаться в неопределенности.

– Это очень неплохая мысль! – сказал он.

 

Глава 9

Бриде отобедал с инспектором по имени Бургуан, который несколько тяжеловесно изображал перед официантами и посетителями встречу со старым приятелем, которому принепременно хотел доставить удовольствие. После еды Бургуан заказал по ликеру. Чувствовалось, что в подобных обстоятельствах его начальство не слишком придирчиво рассматривало представляемый счета.

В половине четвертого они вернулись на улицу Лукаса. По дороге Бриде совершил робкий акт неповиновения. Он, не предупредив своего компаньона, зашел в табачную лавку. Инспектор чуть было не проследовал за ним, но, раздумав, обождал у дверей.

Они прошли прямо на второй этаж по парадной лестнице, но вместо того, чтобы отвести прямо к мсье Соссье, как того ожидал Бриде, его ввели в небольшую комнату, на дверях которой была укреплена табличка с именем некого Ив де Керюэль де Мермора.

На столе не стояло букета гвоздик, как на столе Бассона, но большая фотография, зажатая меж двух стекол в никелированной подставке, представлявшая трех красивых женщин, каждая из которых держала на руках ребенка лет десяти. По композиции это напоминало картину мадам Виже де Ле Брюн. Эта эвокация из личной жизни мсье де Керюэль де Мермора была столь совершенна, что в ней отсутствовало что-либо семейное и напрашивалась мысль, что фотография эта происходила не откуда-нибудь, а из иллюстрированного журнала.

Ожидание становилось невыносимым. По мере того, как проходила вторая половина дня, Бриде все яснее сознавал, что ему не добиться свободы, что времени на то, чтобы, как сказал Соссье, покончить с его историей, не хватит. Стало быть, его не отпустят. Поскольку ему не позволили обедать одному, его тем более не отпустят ужинать или ночевать. Время от времени приходил Бургуан и просил потерпеть. Мсье Соссье скоро должен был прийти. И, между тем, когда открывалась дверь, Бриде отчетливо различал голос директора.

В пять часов в комнату вошел сам Керюэль. Его, без видимой причины, сопровождал Бургуан. Это был высокий человек с худым лицом и выступающим кадыком, в изящном сером фланелевом костюме и синим платком в белый горошек на шее. До сих пор все чиновники, с которыми Бриде имел дело, обращались к нему с подчеркнутым почтением. Впервые не было ничего подобного. Керюэль не проронил ни слова.

– Я вам не мешаю? – спросил Бриде, который пытался еще, но довольно вяло, держаться, словно был обычным посетителем.

– Нисколько, – сухо ответил Керюэль.

Он сел за стол, потом, не глядя на Бриде:

– Мсье Соссье поручил мне встретиться с вами…

С этих слов Бриде похолодел. Ничего не было для него более мучительным, чем постоянно иметь дело с новыми людьми. Это было ужасно. Когда он начинал думать, что завоевал симпатию одного, он обнаруживал, что все нужно было начинать заново с другим. Бриде инстинктивно обернулся, чтобы видеть инспектора. В этом не было никакого смысла, но его присутствие ободрило Бриде.

Керюэль достал из кармана связку ключей. Он открыл ящики стола, затем, сняв трубку, долго говорил по телефону, не обращая внимания на Бриде. Он воспринимал свои новые функции с такой серьезностью, что держал свои старые ключи от поместья в Бретани в одной связке с ключами из Виши. Закончив разговор, он принялся писать. Так прошли полчаса. Керюэль так и не сказал Бриде ни слова, когда дверь открылась. Это был мсье Соссье.

– Извольте пройти в мой кабинет, – сказал он, словно не узнав Бриде. – Вы тоже пройдете, – добавил он, обращаясь к Керюэлю.

Через несколько мгновений Бриде очутился в том самом просторном кабинете, где был утром. Но это не было уже изящной и тихой комнатой, в которой начальник принимает свои решения и куда посторонний входит не иначе, как с предосторожностью. Все двери были раскрыты. Было накурено. Мсье Шлессингер сидел на месте директора. Портфель лежал перед ним на столе. Два человека разговаривали у окна, третий сидел в кресле. Шум пишущей машинки доносился из соседней комнаты.

Бриде остановился, словно боясь побеспокоить, и Соссье ему сказал:

– Входите, входите.

При мысли, что все эти люди собрались из-за него, Бриде на мгновение охватила паника, но он увидел, что никто не придавал интереса его персоне. Двери оставались открытыми. Бриде расслабился.

– Присаживайтесь, – сказал Соссье.

Бриде подчинился. Он посмотрел на Шлессингера, затем на трех незнакомцев. Он решительно никого не интересовал. Но вдруг его взгляд встретился с взглядом одного из них. Его обдало жаром. Тот, словно его застали врасплох, отвел глаза.

Прошло несколько минут, во время которых Бриде, вслушиваясь в то, что говорилось, пытался понять причину этого сборища. Но речь шла о министерстве финансов. Похоже, со стороны Маршала было очень умно уступить желанию немцев снова видеть его в Париже. Таким образом, мы вступали в столицу. Через несколько недель туда переезжало еще одно министерство. Придет день, и, не подозревая ни о чем, немцы столкнутся лицом к лицу с прочно обосновавшимся в Париже Французским правительством.

Один из двух людей, находившихся у окна, подошел к Бриде.

– Сигарету, мсье Бриде? – сказал он, нажимая на кнопку своего портсигара.

– С удовольствием, – сказал Бриде, заново напуганный тем, что этот незнакомец обращался к нему по имени.

– Мы заставляем вас терять время…

– Мне было бы все равно, – заметил Бриде, если бы я знал, зачем. Но нет ничего более неприятного, чем ждать вот так, на протяжении часов… Создается впечатление, что сегодня…

Бриде осекся, не осмеливаясь открыть свои мысли.

– О! – сказал человек, улыбнувшись, – вам не следует волноваться. События диктуют эти изменения в нравах. Нам больше ничему не следует удивляться. Все возможно в наши дни.

Бриде почувствовал, что его собеседник, хотя и не переставал улыбаться, испытывал какое-то нехорошее удовольствие от того, что мог говорить с ним подобным образом. Времена искренности, уважения, благородства прошли. Как будто бы Бриде не понимал глубинного смысла поражения, словно он был наивен настолько, что воображал, будто все могло происходить так, как в обычное время.

В этот момент подошел мсье Соссье.

– Наберитесь терпения, мсье Бриде. Кстати, скажите-ка мне, я забыл вас об этом спросить, вы не сказали мне, что не живете более в отеле "Двух ключей".

– Я съехал сегодня утром.

– Как это случилось?

– Я рассчитывал вернуться в Лион этим вечером.

– А ваши чемоданы?

– Я оставил их в кафе недалеко от вокзала.

– Ну хорошо, я понимаю, простите меня за нескромность, но сегодня после обеда один из наших инспекторов напрасно сходил к вам. Ему объявили, что вы уехали, что вы все увезли.

Шум голосов, доносившихся из холла, прервал мсье Соссье. Он обернулся. Мсье Шлессингер встал. Можно было видеть спины двоих, разговаривавших с невидимыми собеседниками.

– Вот и они! – воскликнул Соссье.

Обращаясь к Бриде, он объявил:

– Сейчас вы увидите вашего друга Бассона.

И в этот миг Бриде понял, что происходило. Очная ставка. Все выяснится. Но зачем? Что следовало говорить?

Вскоре Бассон вошел в комнату. За ним следовал Керюэль де Мермор в сопровождении двух людей. Он сделал им знак остаться на пороге. Они подчинились с безразличной покорностью солдат, исполнявших приказ. Бриде посмотрел на Бассона, надеясь встретить его глаза, чтобы прочесть в них совет. Но Бассон, казалось, его не видел. Он, конечно же, не вышел сюда из темного помещения, и между тем, взгляд его был каким-то возбужденным и блуждающим, как у обвиняемого в момент, когда того вводят в зал суда. Все было прежним в его наружности, в манере держаться, ничто не затронуло его физически, но выражение крайней подавленности, словно ему случилось стать свидетелем смерти или какого-то страшного горя, запечатлелось на его лице, и не в это мгновение, но, как было видно, вот уже в течение нескольких часов.

Он прошел, высоко держа голову, казалось, вполне владея собой. Свет с небольшой городской улочки падал на него. Бриде тогда поразила одна примечательная деталь: казалось, что Бассон помолодел. Его бледность напоминало девичью. Разгладились морщины. Обострились черты лица. Страх ли, эмоции, неожиданным образом лишили это лицо всей тяжести и материальности, какими оно обыкновенно обладало.

Бриде вытянул подбородок, чтобы привлечь внимание друга. Тот не замечал его, или (по крайней мере, так показалось Бриде) не хотел его замечать. Очевидно, Бриде относился к своему окружению свысока, и этот товарищ прошлых лет, которого хотели восстановить против него, не был достоин даже того, чтобы быть узнанным. Он посмотрел на мсье Соссье. Тот ему сказал:

– Нет, вы имеете дело не со мной, а с господином Шлессингером.

– Очень хорошо, – ответил Бассон, встав против стола.

От того ли это, что сердце его билось быстрее, или сильнее? Но под глазами Бассона было заметно равномерное биение. Бриде не знал, что делать. Быть может, ему следовало встать, пожать руку другу, сделать вид, что ему ничего не было известно, но это было выше его сил. И, вместе с тем, он не мог оторвать от него глаз. Он неожиданно отметил, что Бассон стоял с полуоткрытым ртом, не догадываясь о том, не из недовольства или по расслабленности, как это обыкновенно бывает, но для того, чтобы лучше дышать.

"Почему он не закроет рот?" – спросил себя Бриде, которому было больно смотреть, как его друг, все силы напрягавший на то, чтобы изобразить полнейшее самообладание, выдавал себя мелочью, которую так легко было исправить.

– Присаживайтесь, – сказал ему Шлессингер сурово.

– Не стоит, – ответил Бассон.

И тут же губы его приоткрылись снова. Десять человек находилось комнате. Несмотря на это, в одно мгновение наступила тишина, обнаружившая, что в стоявшем гомоне никто по-настоящему не расслаблялся.

– Извольте подойти к нам, мсье Бриде, – сказал Шлессингер.

Бриде обнаружил, что он один продолжал сидеть. Он поспешно встал. Теперь оказалось, что он стоял рядом с Бассоном, против стола.

– Так вы знакомы друг с другом, или вы не знакомы? – спросил Шлессингер, словно ему надоела комедия, которая тянулась слишком долго.

Бассон и Бриде в первый раз открыто посмотрели друг на друга.

Бриде на мгновение заколебался. Ему неожиданно показалось, что ему не доставало естественности, что при той близости к Бассону, о которой всем было известно, он должен был сразу заговорить с ним, без всякого приглашения, подать ему руку.

Бассон тоже молчал. Он оглядел своего товарища с головы до пят, затем, словно вопрос казался предмета постороннего, холодно ответил:

– Я действительно знаю мсье Бриде.

– Да, да, мы знакомы, – сказал тот.

Бассон сохранял невозмутимость. Он не отрицал, что знаком с Бриде, но было ясно, что он презирает эту полицейскую уловку, состоявшую в том, чтобы смутить присутствием друга. Он не вменял ему этого в вину. Но своей холодностью он показывал полицейским, что те напрасно теряли время, что его дружеские чувства к старому товарищу не имели достаточного значения, чтобы помешать ему в том, что у него было сказать в свою защиту.

Шлессингер раскрыл портфель. Он не вынул из него никаких бумаг.

– Вы утверждаете, – сказал он обоим, – что никогда не встречались в Лионе.

– Я утверждаю, – воскликнул Бриде, который был рад сказать правду.

Бассон не ответил. Своим пренебрежительным видом он давал понять, что если это все, что у него собирались спросить, то он не видел смысла отвечать.

Такое поведение, должно быть, не понравилась Шлессингеру, поскольку тот взялся за него одного:

– Вы не хотели отправить вашего друга Бриде в Африку?

– Он меня об этом просил, он этого хотел.

– Как получилось, что вы выдали ему визу? А между тем, вас снабдили о нем самой негативной информацией.

– Она дошла до меня слишком поздно. После чего я сразу дал отбой. Когда он вчера пришел ко мне, я ему сказал, что у меня нет ответа.

– Да, но вы не предупредили службы. Все произошло, так как если бы вы хотели, чтобы этот отъезд произошел без вашего ведома. Не рассчитывали ли вы воспользоваться Бриде в качестве курьера?

– Никогда.

– О, никогда! – подтвердил Бриде.

– Вы говорите, – продолжил Шлессингер, – что вы дали отбой. Но любопытно, что вы дожидались, пока мы получим ваши телеграммы из Лиссабона.

Бассон провел языком по губам. Он дышал, но с трудом. Ни капли пота не было на его лице, но какая-то влажность, как от мокрой тряпки на мраморе.

– Бриде попросил меня о визе, в которой я ему отказал, и это все, – сказал Бассон. – Если предположить, что я испытывал недостаток в деньгах, то, прошу вас поверить, я нашел бы выбор получше. Что касается телеграмм из Лиссабона, то это уже совсем другая история.

Шлессингер повернулся к Бриде:

– Что же вы без конца делали в министерстве Внутренних дел? И эта поездка в Лион? Виза не столь уж необходима при передвижениях, отъездах, приездах, в особенности, когда вы в друзьях с мсье Бассоном.

– Меня все время просили прийти в другой раз. Теперь я понимаю зачем. Как он только что сказал, у него не было никакого намерения давать мне визы. Меня задерживали, не осмеливаясь, как другу, отказать официально.

Бриде произнес эти слова с горечью. На самом деле, с того момента, как ему открылось, что Бассон мыслил так же, как он, действуя против Виши, он ощутил в себе огромное желание послужить ему, пожертвовать собой ради него, показать ему, что он оставался верен их дружбе. Но он не осмеливался этого делать. Он догадывался, что это было как раз тем, чего наиболее опасался Бассон, что его холодность, забота выдержать дистанцию происходили от того, что он скорее боялся быть скомпрометированным, нежели получить помощь.

– Я полагаю, что мсье Бриде может удалиться. Мы не виделись еще со свидетельницей, о которой я вам говорил, – перебил мсье Соссье. – Она должна прибыть семичасовым поездом. Ее показания будут для нас очень ценны. Если я что узнаю, я поручу предупредить мсье Бриде. Сейчас же, мне думается, стоило бы разобраться в этой истории с телеграммами.

– Не забудьте, что завтра вечером я отбываю в Париж и вернусь только в субботу, – сказал Шлессингер.

Затем, обращаясь к Бриде, он добавил:

– Вы можете идти отсюда, мсье Бриде. Приходите завтра утром.

Бриде был настолько счастлив узнать, что был свободен, и то, что произошло с ним, было столь неожиданно после всех этих треволнений, что он не мог скрыть своей радости, несмотря на стыд за эту радость и за то, что могло показаться, будто он допускал, причем без всякого протеста, что до этой самой минуты был несвободен.

– Благодарю, благодарю, – сказал он с той потребностью любви, или скорее братства, с тем выражением признательности, чистосердечия, глубокой искренности, которым полицейские не придают ровно никакого значения, когда их начальник считает вас виновным, но которые трогают их, когда исходят от человека, которому была воздана справедливость.

– У вас нет никакой причины для благодарности, – сказал Шлессингер, обращаясь к Бриде, словно к чудаку.

– Зайдешь ко мне, – сказал Бассон, не скрывая легкого презрения к товарищу, который так плохо владел собой, но более, чтобы показать всем этим полицейским, что он не сомневается в удачном исходе следствия.

Бриде направился к двери. Вся его уверенность, которую он, было, растерял в ходе этого ужасного дня, снова вернулась к нему. Он остановился, чтобы прикурить сигарету. Теперь, когда он был свободен, он странным образом даже испытывал потребность остаться, лично присутствовать при том, что будет происходить. Он уже, было, выходил из комнаты, он не удержался и вернулся, чтобы сказать Шлессингеру еще пару слов.

За два шага до стола он услышал, как высокий полицейский чиновник, который не ожидал такого странного возвращения, не отрывая носа от бумаг, сказал Соссье: "Мелкая сошка, этот ваш Бриде…"

Эта мало лестная характеристика не остановила Бриде. Ему хотелось показать, что он ни минуты не сомневался в том, что правда восторжествует. Лучшим тому подтверждением было показать, что он последователен в своих планах. Он приехал в Виши, чтобы добиться визы. И что же ему предлагают на данный момент? Он подошел к столу еще ближе. Бассон не смотрел на него. Рот его по-прежнему был приоткрыт. Время от времени он резко подносил руку к лицу, словно его одолевала муха. Но это была не муха, теперь это были уже капли пота, катившиеся по его коже.

– Извините меня, – сказал Бриде тоном человека, желавшего преумножить ту скрытую симпатию, которую он будто бы вызвал, – но я бы хотел сказать две вещи. Вы просили меня вернуться завтра утром. Вы хотите, чтобы я пришел к десяти часам? Кроме того, я хотел поговорить с вами о моих документах. Но об этом мы поговорим завтра. Я вижу, у вас нет времени.

– Да, в десять часов, отлично, – сказал Шлессингер, подняв глаза и поглядев на Бриде, словно перестал понимать, с кем имел дело.

Тот вышел из комнаты. Проходя скорым шагом через вестибюль, он услышал:

– Одну минуту, мсье Бриде.

Он узнал голос Бургуана, с которым принудительно отобедал и который сейчас разговаривал с одним из своих коллег. Бриде оглянулся, изобразив глубокое удивление.

– Вы что-то хотели мне сказать? – спросил он.

– Вам разрешили уйти? – спросил Бургуан.

– Да.

– Но меня, меня-то не предупредили.

Инспектор призвал коллегу в свидетели.

– Ты в курсе? – спросил он.

Бриде, который никогда не был сколько-нибудь важной фигурой, снова, как это столько раз случалось в его жизни, испугался стать жертвой подчиненных.

– Меня только что отпустил господин Шлессингер, – сухо сказал он.

– Да, возможно, но господин Шлессингер мне ничего не сказал.

– Я вам повторяю, что я только что от него.

Инспектора переглянулись.

– Пойдем узнаем, – сказал один.

– Не стоит проявлять напрасного усердия, – заметил Бриде.

– Лучше мне все-таки туда сходить, – сказал Бургуан.

– Боже мой, как вы любите все усложнять, – сказал Бриде инспектору, который остался с ним.

Бургуан быстро вернулся.

– Я правильно сделал, что сходил узнать, – сказал он. – Мы должны его проводить сам знаешь куда. Мсье Соссье так сказал.

– А мсье Шлессингер? – спросил Бриде, которого снова охватило беспокойство.

– Не говорите мне об этом… Он едва не выставил меня за дверь.

 

Глава 10

Они ужинали в том же ресторане, где обедали. Это заведение решительно снискало популярность в полиции. Бриде задавался вопросом, что с ним собирались сделать. Его компаньоны были очень любезны. Они выражали большое почтение. Так, они позволили ему выбрать столик. Им подали аперитив, затем, потихоньку, поскольку был уже вечер, второй. Хотя ситуация складывалась скорее хуже, чем это было днем, Бриде испытывал облегчение. День был закончен. До завтра с ним ничего не могло произойти. Он завязал разговор со своими стражниками. Не заметно было, чтобы они считали своего поднадзорного за опасную личность. "Это упрощает их задачу", – подумал Бриде.

Казалось, они не сомневались, что он будет отпущен, и по их вниманию к нему угадывалось, что они пытались завоевать его симпатию. Быть может, у Бриде были высокие покровители. Они подчинялись своему начальству, но не забывали, что неизвестно с каким поворотом событий, ситуация могла измениться.

По вечерам атмосфера всегда более душевная. Под конец ужина хозяин заведения подсел на минуту к ним за столик. Бриде был уже настроен достаточно оптимистично. Ничто не отличало их группу от соседних. Эти инспектора были все-таки славными парнями. Они все более вели себя так, словно завтра Бриде будет освобожден, словно следовало воспользоваться обстоятельствами, чтобы завязать ту дружбу, которая в дальнейшем могла оказаться полезной.

Они рассказали о том, что за ночлег ожидал Бриде, но в том тоне, что и сами вынуждены будут ночевать вне дома, словно со всеми ими тремя приключилась одна и та же неприятная история.

После ужина они, тем не менее, препроводили Бриде в соседний комиссариат, с видом людей, которых удручало возвращаться так рано. Они сказали, что находят это "издевательством".

Была половина девятого. Уже давно стемнело. Пять-шесть полицейских в форме разговаривали в дежурной. К их приходу они отнеслись равнодушно. Бургуан спросил, на месте ли главный. Отрицательный ответ, похоже, не смутил его. "Мы будем здесь ночевать" – сказал он. Полицейские поглядели на Бриде, не как на обыкновенного правонарушителя или преступника, но как на человека, впавшего во временную немилость и про которого не знаешь, не обретет ли он уже завтра утраченное расположение.

Один из них, между тем, сохранял нехорошее выражение лица. Было заметно, что он испытывал глубокую ненависть к людям, не важно каким, приближенным к власти. Бриде, в его глазах, был одним из таких. Это они проиграли войну, это они, вместо того, чтобы быть отправленными прямо на расстрел, продолжали внушать страх и почтение, ибо, по сути дела, они всегда сохраняли влияние, даже находясь в руках полиции.

Полицейские уступили место новоприбывшим. Тот, что нехорошо глядел на Бриде, принялся о чем-то говорить в полголоса. Его коллеги приняли поначалу вид озадаченный, затем, делаясь все менее любезными, сосредоточились в углу дежурной.

Бургуан спросил, не было ли у тех колоды карт. Они ответили неохотно. "Я попытаюсь раздобыть одну", – сказал второй инспектор. Он вскоре вернулся с совершенно новой колодой, которую должно быть купил в соседней табачной лавке. Эта свобода, с которой его стражники совершали небольшие расходы на удобства и развлечения, показалась Бриде подозрительной. Она подчеркивала внимание, исходившее сверху, что еще более отягощало обвинение. Казалось, что в положении, в котором оказался Бриде, было не так уж важно, ел он цыпленка или нет. На его физическое здоровье никто не покушался. Дело было значительно более серьезным.

Бриде не знал ни одной игры. Полицейские учили его играть в белот. Это было настоящим мучением. Не смотря на все свое желание, ему не удавалось запомнить ни одного правила, так он был озабочен. На протяжении более часа, неспособный научиться чему-либо, он испытывал неприятное ощущение, что выставляет напоказ те заботы, что гложили его изнутри. Под конец, он, шутя, сказал: "Все, с меня хватит. Играйте вдвоем. Я буду судить".

Секретарь комиссара вошел в зал в этот момент. Он подошел к троим, но не взглянул на Бриде. "Кто выигрывает?" – спросил он. Затем он удалился, казалось, не заметив присутствия заключенного. Похоже, что тот не представлял собой ничего исключительного. Должно быть, сюда часто приводили на ночлег незнакомцев. Своим безразличием к надзираемой персоне секретарь, очевидно, хотел показать, что он не спешит забегать вперед и избегает случайных знакомств, последствий которых он не мог предвидеть.

В десять часов два полицейских-велосипедиста, вернувшихся с объезда, вошли в дежурную. Они не заговорили с инспекторами. Бриде услышал, как они спросили, который из троих был обвиняемым. Должно быть им объяснили, поскольку он вскоре заметил, что велосипедисты с интересом поглядывали на него.

Еще через полчаса инспектора перестали играть.

– А одеяла? – спросил один из них.

– А у нас их нет, – сказал один полицейский с недовольством тех служащих, для которых малейшее задание, не входившее в то, что они называли "кругом своих обязанностей", представляло проблему.

– Но нам они нужны, – сказал инспектор.

– Мсье не будет так спать, – сказал Бургуан.

Эта забота о нем, которую взяли на себя инспектора, опять же произвела на Бриде самое дурное впечатление. Она была столь фальшива. Она могла бы показаться искренней, но в положении, в котором находиться Бриде по отношению к своим стражникам, ее трудно было воспринять всерьез. И он слушал доносившиеся приятно-обидные слова с совершенным безразличием.

Вдруг снова появился секретарь.

– Идите-ка на минутку, – сказал он Бургуану.

Бриде все более и более волновался. У него создалось впечатление, что все это было комедией, разыгрываемой инспекторами, с целью отделаться от него, запереть в камере, чтобы преспокойно разойтись по домам до самого утра. У них, конечно, не было приказа, но они собирались устроить таким образом, словно были вынуждены так поступить.

Вскоре Бургуан вернулся.

– Можете оставить их себе… ваши одеяла! – сказал он полицейским.

Затем, повернувшись к своему коллеге и Бриде, он добавил:

– Нас вызывает начальник.

– Сейчас! – удивленно воскликнул инспектор.

– Да, именно так.

Бриде посмотрел на двух мужчин, пытаясь понять по их лицам, хорошей или дурной была новость.

– Как это… получается? – спросил он в два приема.

– Ничего не знаем.

– Занятно, – отметил Бриде.

Он тут же почувствовал, что так называемая дружба, которая, было, установилась между ним и инспекторами, улетучилась, что теперь, вопреки ней, его стражники лишь исполняли приказы, что они снова превратились в то, за что им платили.

На улице его охватил страх. Это уже и днем было мучительно, ходить из отделения в отделение, ждать, подвергаться допросам, но ночью, когда, казалось, всякая активность была приостановлена, в этом было что-то еще более зловещее. Днем, все эти мелкие служащие, все эти люди, приходившие в самое сердце полиции, служили какой-то гарантией. Но сейчас, когда кабинеты опустели, когда все спали, он был словно бы отдан на усмотрение нескольких человек.

– И часто так бывает, – спросил Бриде с безразличным видом, – что мсье Соссье допрашивает людей по ночам?

– Это впервые, – сказал инспектор.

Бриде почувствовал тяжесть в ногах.

– Вы думаете, что-то произошло?

– Ничего не знаю, – сказал инспектор. – Мы только подчиняемся приказам.

– Вы не оставите меня…

Эти слова вырвались у Бриде. В своем отчаянии, перед лицом неизвестности, ожидавшей его в отделении опустевшей полиции, он не мог не цепляться за этих двух человек, которые если и были безразличны, то обладали, несмотря ни на что, некоторой способностью различать хорошее и плохое.

В окнах, выходивших на улицу Лукаса, было черно.

– Какая-то ошибка, – сказал инспектор. – Этого не может быть. Все ушли. Ну-ка поглядим…

Второй инспектор вошел в здание. Он скоро вернулся.

– Нет же, нет, нас ждут. Они в кабинете Керюэля. Два полицейских пропустили вперед себя Бриде, затем закрыли дверь. Дежурного освещения не было. При свете зажигалки они взошли на лестницу. Бриде в какой-то момент был вынужден опереться о перила.

– Вперед, вперед, делайте, что вам говорят, – крикнул Бургуан, неожиданно переменившись.

Он оставался позади. Бриде услышал, как тот говорил своему напарнику, что Соссье был недоволен, что он, Бургуан, приходил спросить, действительно ли был дан приказ привести заключенного.

– Дерьмо, – пробормотал Бриде.

– Что вы сказали? – спросил Бургуан.

– Темно, – ответил Бриде.

– Берегитесь. Я предупреждаю, уж я-то не промахнусь.

На втором этаже Бриде остановился.

– Еще этаж, – сказал Бургуан, – и не валяйте дурака.

– Так значит, они занимают все здание, – воскликнул Бриде. – Первый этаж, второй, третий…

– Это не ваше дело.

В апартаментах было темно. В глубине коридора можно было различить слабый свет. Соссье и Керюэль сидели в небольшой, скромной на вид комнате, которую освещала лишь настольная лампа. Они походили на мирных директоров торгового дома, сверявших счета в отсутствие персонала.

– Входите, мсье Бриде, – сказал Соссье с неожиданной любезностью.

Можно было подумать, что в пользу Бриде произошло какое-то новое событие, и что, нимало не сомневаясь в этом, он был рад возможности, наконец, заговорить с ним так, как он всегда хотел это сделать.

– Мы только что, мсье Керюэль, мсье Утенин и я, имели долгую беседу с вашей женой, – продолжил Соссье.

– С моей женой! – воскликнул Бриде.

– Да, но позвольте мне докончить. То, что она рассказала, совершенно согласуется с тем, что рассказали вы сами. Я подумал, что вы будете счастливы увидеть ее сегодня же вечером, – продолжил Соссье с тем несколько снисходительным уважением, какое испытывают офицеры в отношении супружеских обязанностей своих подчиненных, – несмотря на поздний час, я вызвал вас сюда, уверенный, что вы не будете сердиться на меня по этому поводу. Ваша жена остановилась в отеле, подождите…

– Отель "Иностранец", – сказал Керюэль.

– Она ждет вас. Единственно, о чем попрошу вас, мсье Бриде, так это изволить зайти завтра утром этажом выше. Мсье Шлессингеру, которого я не смог предупредить, все еще нужно уладить с вами несколько мелочей. К тому же, я буду здесь.

– Но как случилось, что моя жена оказалась в Виши?

– Вы сами ее скоро об этом спросите. Она вам расскажет лучше, чем я, – ответил Соссье с многозначительной улыбкой.

Это было настолько очевидным, что Бриде не стал настаивать.

– Итак, до завтра, мсье Бриде. Напомните вашей жене, что она тоже обещала нам прийти.

Бриде пожал руку каждому.

– Рад и за вас, и за себя, – сказал Бургуан, проводив его до самых дверей. – Нам не очень-то нравятся такие поручения. Да, мы хотим защищать порядок, но мы не хотим быть инструментом политической мести. Вы меня понимаете, правда, мсье Бриде? Каждый выполняет свою работу.

 

Глава 11

Бриде спросил у прохожего, где находился отель "Иностранец". Ночь была безлунной. Звезд было столько, что Бриде поначалу показалось, что небо закрыл туман. Только через какое-то мгновение он осознал, что небо, напротив, было чистым, а этим туманом были сами звезды. Временами он оборачивался, все не веря, что за ним не следили. Лампочные гирлянды сверкали на деревьях. Его радость почувствовать себя свободным была между тем половинчатой. Он спрашивал себя, как случилось, что его жена приехала в Виши и что этой малости оказалось достаточным, чтобы его отпустили. Это было странно. Он подумал о Соссье. Тот сказал ему снова прийти на следующий день. Стало быть, все происходило немного так, словно с появлением поручителя отпадала необходимость беспокоиться о его персоне, словно Иоланда предоставила полную гарантию, послужила в некотором смысле залогом, и, одновременно, словно, отпуская хватку, позволяя ему снова вкусить радость жизни, полиция рассчитывала с большей легкостью вытянуть из него то, что ей хотелось. Ибо все равно было странным, что в половине одиннадцатого вечера, тогда, когда уже было решено оставить его ночевать в участке, решение вдруг изменилось. Конечно, ни запоздалые угрызения совести, ни неожиданное обнаружение факта, доказывающего его невиновность, не объясняли подобного жеста. Не стали бы беспокоиться из-за подобного пустяка. Наверняка сочли бы, что можно было повременить до завтра. Все это было очень необычно. Очевидно, Иоланда защитила его. Но что она могла представить в качестве оправдания, и чем могли убедить ее доказательства?

Продолжая идти, Бриде боялся все больше и больше, что его жена допустила очередную оплошность, что она неуклюже защитила его, что сделала себя заложницей собственной законопослушности, что усугубила его положение, заставляя арестовать и себя, как его сообщницу. Она была способна, при ее-то легкомыслии, с ее привычкой верить, что никто не проверял того, что она говорила, дать несуществующие доказательства преданности своего мужа Маршалу. И завтра утром все рухнет. Будет выглядеть, будто он хотел обмануть полицию, что это он подучил свою жену.

Так думал Бриде, когда добрался до отеля. Нет, это было невозможно. Он знал Иоланду. Она всегда была гитлеристкой, это правда. Она часто говорила перед войной: "Кого бы нам надо, так это Гитлера". Но она не была дурой. Она прекрасно знала, что Петен – это не Гитлер. Кроме того, тот был слишком стар.

Иоланда была в постели. С большой заботой были сложены ее вещи. Она сидела, опершись о подушку. У изголовья горела лампа.

– Как я рада тебя видеть! – воскликнула она, как только Бриде вошел в комнату.

Она не встала с постели, но приподнялась, чтобы обнять мужа. Затем она упала на спину, словно теперь, когда Бриде был здесь, она могла не беспокоиться. Она так перепугалась… Ей пообещали освободить ее мужа этим же вечером, но она боялась, до тех пор, пока он не вернулся, что они не сдержат своего обещания. Она провела два ужасных часа, но больше не нужно было думать об этом, потому что все закончилось, потому что он был здесь… О, как она счастлива!

– Я совершенно не понимаю, что произошло, – сказал Бриде.

– Нечего и понимать, – сказала Иоланда.

– Как ты очутилась здесь? Что произошло? – спросил Бриде.

– Я тебе уже говорила. Мне позвонил Утенин.

– Зачем?

– Я объясню тебе это, милый. Сейчас, дай мне побыть счастливой. Представь себя на моем месте. Разве ты недоволен? Все улажено, милый.

Бриде сел в кресло. Радость его жены нисколько не успокаивала его. Его отношения с полицией зашли уже слишком далеко, чтобы их недоверие рассеялось от одного простого заверения Иоланды. Ему было необходимо знать. Он полагал, что на данный момент ничего не изменилось. За благодушием полиции что-то скрывалось. Иоланду обманули. Ею воспользовались. И эта святая простота так и не хотела рассказать толком, что произошло! Да, не было никаких сомнений, теперь он знал это точно, они воспользовались ею. Это было как раз в их стиле. Когда они не могли изобличить человека, они шли окольными путями, через людей, которые были тому дороги. Это известный прием. Должно быть, они держались очень почтительно с Иоландой. Это верный способ завоевать женщину. За всем этим скрывалась ловушка. Его пихнули в объятия Иоланды. Если это не даст своего результата, то завтра, на рассвете, их арестуют обоих.

– Послушай меня, Иоланда, – сказал Бриде спокойно. – Ты расскажешь мне точно, во всех деталях, что произошло.

– Прямо сейчас? Уже? Ты не хочешь присесть на кровать, ко мне?

– Да, прямо сейчас.

– Я расскажу тебе. Ты увидишь, это очень просто.

– Нет, нет, ничего мне не говори. Отвечай на мои вопросы. Когда Утенин тебе позвонил?

– Сегодня, утром, в одиннадцать. Меня не было. Он перезвонил в двенадцать. Так получилось, что на этот раз он меня застал.

– Что именно он сказал?

– Он сказал, что непременно хотел видеть меня по твоему вопросу, что я должна была немедленно явиться. Я сразу подумала, что ты выкинул какую-нибудь глупость. Я села на поезд.

– И ты видела Утенина?

– Да, он принял меня очень любезно. Некий мсье Соссье и другой господин, которого мне не представили, тоже были там. Я была взволнована. Было из-за чего. Они это заметили. Они ободрили меня. Они объяснили мне, что лично они знают, что ты ничего не сделал, но ты попал в дурную историю. Они попросили меня честно рассказать все, что я знала о твоих отношениях с Басонном. Я им и рассказала.

– Что ты им сказала?

– Правду…

– Какую правду?

– Я сказала им, что ты хотел только получить у Бассона визу. Они спросили меня, знала ли я, что ты хотел делать в Африке. Я им ответила, что ты хотел служить Маршалу. Они так непосредственно рассмеялись, что я поняла, что они похитрее тебя. Никто не попался на твой розыгрыш. Все поняли, что ты хочешь примкнуть к Голлю. "Пусть ваш муж будет коммунистом, – сказал мне Утенин, – евреем, голлистом, франкмасоном, или всеми одновременно, – тут ничего не поделаешь. Но пусть он не принимает нас за идиотов…"

– Что ты ему ответила?

– А что бы ты хотел, чтобы я ответила? Я ничего не могла ответить. Я просто повторила, что относительно Бассона, ты не знал, что он был связан с Голлем. Они спросили меня, держишь ли ты меня в курсе своих действий. Я им ответила: "Поверьте мне, Бассон слишком умен, чтобы открыться такому человеку, как мой муж. Вы сами говорите, что все знают, зачем приехал в Виши мой муж. И чтобы такого человека Бассон сделал своим сообщником!" Они поинтересовались, не заметила ли я чего-либо странного в твоем поведении. Я им ответила: "Совершенно ничего. Мой муж хотел только одного: визу".

– Короче, ты им сказала, что я хотел примкнуть к Голлю.

– Я им этого не говорила. Им было об этом известно откуда-то еще. Тут уж я ничего не могу поделать. Если винить кого-нибудь, то самого себя. Им это так хорошо известно, что Утенин мне заметил следующее: "Мы хотели выдворить Бриде из Виши, но он так забавен…"

– Ничего-то им не было известно, – закричал Бриде, – а теперь, из-за тебя, они знают.

– Я ничего им не сказала.

– Ты даже не изобразила удивления.

– Меня приняли бы за дуру.

– А теперь я влип в историю, – закричал Бриде еще громче.

– Наоборот все уладилось. Доказательство – тебя отпустили. Ничего другого не оставалось, как говорить с ними начистоту. И главное, не следовало их пытаться обмануть. Если бы я стала хитрить, они не выпустили бы нас ни того, ни другого. Людей не обманешь, милый. Слова ничего не прячут. Так же, как ты знаешь, что думает Соссье, Соссье знает, что думаешь ты. Им понравилась то, как я говорила. Они поняли, что ты, по сути, неопасен.

Бриде зашагал взад-вперед по комнате. Он был вне себя.

– Итак, отныне, официально, – крикнул он, – я голлист. Отныне – голлист. Недолго же это продлится! Можешь считать, что ты хорошо поработала. Но нужно же было рассердиться, Иоланда…

– Все знают правду, я тебе повторяю.

– Никто ничего не знает… Уж будь спокойна, если бы что-либо было известно, то так бы не церемонились.

– В конце концов, я была не так уж неуклюжа, потому что, благодаря мне, ты здесь.

– До завтрашнего утра. Они придут завтра утром, я уверен, ты их не знаешь.

– Ты ошибаешься, милый. Ты вечно принимаешь людей за идиотов. Послушай, эти люди не глупее тебя. Они знают, кто ты такой, и даже не держат на тебя зла за это. Будь они голлисты, я была бы за тебя менее спокойна.

Бриде чуть было не взорвался. Но он вдруг понял, что все их споры были напрасны. Что сделано, то сделано. Иоланде показалось, что у Бриде поднялось настроение.

– Завтра, – сказала она, – мы вместе навестим мсье Соссье.

– Навестим… Ох… Ох… Это ты называешь навестить. Нам не придется себя утруждать. Скорее, это они нас навестят.

– Не говори глупости. Когда ты успокоишься, ты поймешь. Ты увидишь, этот мсье Соссье – любезнейший человек.

– О! Мне это известно.

Бриде рассмеялся. Его ситуация представилась ему вдруг с неожиданной стороны. Приезд его жены сделал из него просто идиота. Все происходило, словно взгляды, которые он мог высказать, как бы разрушительны они ни были, были безобидны, словно он был какой-нибудь дурачок, действительно голлист, но голлист по причуде. Достаточно было его немного одернуть, припугнуть, чтобы он снова стал на правильный путь.

– По сути, ты выставила меня просто кретином, – сказал он, продолжая смеяться.

Иоланда рассердилась.

– Как ты можешь говорить мне такое?

– Да, убогий бедолага, который вбил себе в голову, что он голлист, потому что послушал разок "Радио Лондон".

– А если даже и так, тебе-то что с того?

Бриде не ответил. Было ясно, что Иоланда не понимала, что за жалкой наружностью человека мог стоять идеал гораздо более возвышенный.

– Ты же пытался сойти за приверженца Петена. Что тебе стоит изобразить идиота? Единственно, что важно, так это выпутаться из этой скверной истории, в которую ты попал.

– Если бы только это, – сказал он, – то тогда ничего.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я хочу сказать, что мы можем быть просто счастливы, ты и я, если завтра утром нас обоих не арестуют. Уж поверь мне, нельзя доверять этим типам. Это немцы, ты понимаешь. Они еще более немцы, чем сами немцы.

– Не говори так, милый. Ты не знаешь, что они думают.

– Я не знаю, что они думают, но я знаю, что они делают. Но ладно, не будем говорить об этом, что сделано, то сделано.

Бриде приблизился к кровати и взял жену за руки. Он долго смотрел ей в глаза. Она не любила этого. Ей было не занимать смелости, но по какой-то физической слабости, когда на нее так смотрели, она каждый раз опускала глаза, и когда подымала их снова, то было заметно, что она стыдилась своей слабости.

– Послушай меня, Иоланда.

– Я тебя слушаю, милый, – сказала она, пользуясь случаем отвести глаза.

– Соссье просил меня вернуться. Тебя он тоже попросил. А мы не пойдем. Я уверен, что если я вернусь, меня больше не выпустят. Они захотели схитрить. Они меня выпустили. Я воспользуюсь этим, и буду еще хитрее их.

– Ты не можешь так поступить, – сказала Иоланда.

Бриде продолжил, словно не услышав.

– Завтра утром мы сядем на поезд. Мы поедем в Лион, а оттуда в Париж. Там все-таки другие люди. Там, на месте, я найду, как мне уехать в Англию. Я был идиотом, но не в том смысле, в котором ты думаешь. Я был идиотом, что мог подумать, что Национальная революция – это только прикрытие.

– Успокойся, милый, – сказала Иоланда, которая не любила, когда ее муж говорил о себе с подобным небрежением.

– В Париже, я найду французов, других французов, понимающих французов. Опять же, там – немцы. Там, по крайней мере, французы будут солидарны между собой.

– Я согласна, – сказала Иоланда, – мы поедем. Но мы не успеем собраться к завтрашнему утру. Хоть один раз, давай будем действовать с умом. Воспользуемся их расположением. Все же тебе будет спокойней, если ты сделаешь то, о чем они просят. Они не будут больше в нас сомневаться. И у тебя, впоследствии, будет больше шансов преуспеть в том, что ты собираешься сделать.

– Говори не так громко, – сказал Бриде.

Иоланда с удивлением посмотрела на мужа.

– Ты с ума сошел. Не думаешь же ты в самом деле, что они и здесь следят за нами.

– Я тебе говорю, не так громко.

Они помолчали, потом Иоланда сказала:

– Мы пойдем к Соссье вместе.

Бриде не ответил. Он думал о другом. Наконец, он пробормотал:

– Теперь я понял. Мне просто не хватило смелости. Я не захотел рисковать. Я хотел, чтобы у меня все было в порядке, документы, официальная командировка. Вот в чем моя ошибка. Когда ты по-настоящему хочешь что-то сделать, не следует бояться опасности. В особенности, не следует ни у кого ничего просить. Нужно рассчитывать только на себя. Я понял. Виши мне преподал урок. Итак, мы договорились, не так ли? Завтра мы едем в Лион. Оттуда – в Париж. В Париже-то я найду, как добраться до побережья и переправиться в Англию. Это будет опасней, но достойней.

Иоланда встала с постели. Она накинула пальто и туфли, чтобы не ходить босиком по этой чужой комнате.

– Я не могу тебе помешать, милый. Но я нахожу неразумным с твоей стороны постоянно проявлять нетерпение. Ты ждешь три недели, и в последний день, в момент, когда все вот-вот уладится, ты действуешь, как тебе взбрело в голову. К чему это приведет? Они всполошатся. Они решили оставить тебя в покое. Они подумают, что ты испугался. Они решат: если ты боишься, значит, ты виноват. Они будут тебя разыскивать. Я тебя предупреждаю, они будут тебя искать. Словом, поступай, как знаешь, милый.

На лице Иоланды отобразилась усталость. Решительно, ее муж был неисправим. Он был упрям. Он не замечал тех преимуществ, которые ему давала внешнее покорство. Как всегда, он был независим и горд.

– Для тебя это добром не кончится, я тебя предупредила, – сказала она.

 

Глава 12

Бриде прибыл в Лион двадцать минут второго. Поездка показалась ему бесконечной. При каждой остановке он боялся, что в поезд подымутся полицейские, предупрежденные по телефону, и всякий раз, когда поезд трогался, испытывал несказанное облегчение.

Утром отъезд прошел самым нормальным образом. Вопреки его предсказаниям, за ними никто не пришел. Иоланда не попыталась в последний раз его удержать. Она даже дала ему несколько советов. В итоге, когда он начал умолять ее поехать с ним, она ответила, что не желала поступать грубым образом с людьми, которые были по отношению к ней столь любезны. "Они не отпустят тебя, чтобы вынудить меня вернуться", – заметил Бриде. "Ты сам не знаешь, что говоришь", – ответила Иоланда. И они решили, что, сходив на "неотложную" встречу, она сядет в пятичасовой поезд и вечером тоже прибудет в Лион. Таким образом, ее мужу не придется беспокоиться, потому что он в тот же день увидит ее снова.

Остаток дня Бриде провел в стараниях найти способ пересечь демаркационную линию, не переставая при этом думать об Иоланде. "Что же все-таки там у них?" – не переставал спрашивать он себя. Временами он чувствовал, что начинает сердиться. Но каждый раз все заканчивалось тем, что он успокаивался, полагая, что если жена его и подвергала себя такому риску, то это из-за любви.

По мере того, как проходили часы, его тревога возрастала. Что будет он делать, если Иоланда, несмотря на свое обещание, не приедет вечерним поездом? Ему останется только заключить, что ее арестовали. Он окажется в положении, которое обязывало его вернуться. И он снова рассердился. Он предвидел это. Почему она его не послушала?

Бриде давно знал, что один молочник, магазин которого находился на маленькой улочке за Якобинским базаром, каждое утро ездил на небольшом грузовике к самой линии демаркации, увозя с собой по четыре, пять или шесть человек, желавших незаконно выехать из оккупированной зоны. Он был патриотом. В некоторых кругах им восхищались. Его поведение доказывало, что еще оставались французы, которым было не занимать смелости.

Бриде предпочел бы, чтобы кто-нибудь свел его с молочником, но он так торопился покинуть Лион, что отказался от затеи искать посредника. Около пяти часов, он решился идти к молочнику один. Он сможет внушить доверие, вызвать сочувствие. Если уж кто и производил впечатление человека из полиции, то конечно не он.

Железная штора была наполовину опущена. Хотя перемирие длилось всего четыре месяца, торговля продуктами питания была подчинена стольким регламентациям, которые явно составляли основную заботу немцев, что торговцы, в силу невыполнимости требований, закрывали свои магазины под самыми неожиданными предлогами. Власти же еще не дошли до того, чтобы требовать открытия магазинов, хотя бы и с пустыми прилавками.

Бриде овладела нерешительность. Как его примут? Когда он заговорит о демаркационной линии, молочник, быть может, сделает вид, что не понимает его. "Ну что же, все-таки попробуем", – пробормотал Бриде. Он нагнулся, чтобы пройти под шторой. В темном магазине было пусто. Он позвал. Вышла женщина. Бриде приготовился, было, пуститься в долгие объяснения, чтобы дать ей понять, чего же он хотел, когда она сказала: "Подождите минуту, мой муж сейчас спуститься". И действительно, скоро спустился высокий мужчина. "Хотите отправиться завтра утром?" – сходу спросил он. "Да", – ответил Бриде, удивленный, что его собеседник говорил без предосторожностей. "Вот и отлично. У меня как раз оставалось одно место". "Но дело в том, что нас двое!" "Ах, вот как, тогда дело хуже". "Вы потеснитесь", – сказала хозяйка. Молочник колебался, потом, наконец, согласился. "Приходите сюда в семь часов".

Они пожали друг другу руки. Бриде был воодушевлен. Все было устроено, не нужно было больше ни о чем беспокоиться. Тем не менее, в глубине души, он был немного разочарован. Причиной такого разочарования было не то, что ему пришлось заплатить 800 франков за себя и за Иоланду, и ни то, что примерную сумму ему предстояло заплатить проводникам, но то, что это тайное соглашение чем-то походило на торговую сделку. Было бы гораздо приятней, достойней, если бы этот молочник и в самом деле был патриотом, как о нем говорили, если бы он принимал деньги лишь в тех количествах, в каких в это было необходимо, если бы его поступок был спонтанной и беззаинтересованной манифестацией сопротивления и если бы не чувствовалось, что он извлекал личную выгоду из того несчастного положения, в котором оказались его сограждане.

 

* * *

В восемь часов Бриде отправился на вокзал Перраш. Он так боялся, что, дождавшись выхода последнего пассажира, окажется один, что Иоланды не будет в поезде, что сетовал на себя за то, что так точно определил время и место встречи. Не лучше ли было, если бы он встретился с ней уже в гостинице? Уже сотни людей толпились на северном и южном выходах. Теперь ужу Бриде боялся другого, что Иоланда будет не одна, что ее будут сопровождать инспектора из Виши, знавшие, что она собиралась встретиться с мужем.

Вскоре показались первые пассажиры. Неожиданно он издал крик радости. Среди них была Иоланда, улыбавшаяся, одна. Не было никакого сомнения, она была действительно одна. Пассажиры, что шли за ней, останавливались, обнимали родственников, расходились в других направлениях.

– Вот видишь, – сказала она с торжествующим видом, – со мной ничего не случилось.

– Да, да, я вижу, – сказал Бриде, из нежности взяв ее руку чуть ли не под самую подмышку.

– Они тебе что-то сказали? – спросил он несколько минут спустя.

– Ничего. Я так и знала. Они были бы рады видеть нас вместе, и это все.

– Соссье ничего такого не сказал? Ему не показалось странным, что я не пришел?

– Нет. Он просто сказал, что это печально.

– Ах, он сказал, что это печально, – сказал Бриде с беспокойством.

– Мы тут же заговорили о другом.

– Но что они от меня хотели? О чем вы говорили?

– Он спросил у меня, где ты, когда я тебя снова увижу. Я сказала ему, что мы договорились встретиться сегодня вечером.

– Ты ему это сказала?

– Естественно. Нет ничего неуклюжей, чем говорить правду лишь наполовину. Или врать, или говорить правду. Они оставят нас в покое только в том случае, если мы будем с ними искренни. Таким образом, у меня не было никаких причин скрывать от них, что мы решили вернуться в Париж и возобновить нормальную жизнь.

– Ты сказала им, что мы едем в Париж?

– Да, именно так, в твоих же интересах. Утенин меня поддержал. Он находил, что это было лучшим решением. Тем не менее, было бы еще лучше, если бы ты пошел со мной.

– Зачем?

– Чтобы самому все это сказать. Это выглядело бы солидней. Они, конечно, были очень любезны, но мне показалось, что их несколько покоробило.

– Отчего?

– Ни от чего. Мне просто показалось. Что ты хочешь, это всегда производит дурное впечатление, когда мужчина вместо себя посылает свою жену.

– Я не посылал тебя. Напротив, я не хотел, чтобы ты ходила.

– Ты прекрасно знаешь, что это было невозможно. Они – хозяева положения, у них в руках власть. Никто не знает, сколько еще протянется эта история. Она может затянуться на десять лет.

– Ты, по крайней мере, не говорила об Англии?

– Не было повода.

– Спорю, что ты говорила об этом.

– Ты с ума сошел.

Бриде на мгновение задумался. Конечно, Иоланда не говорила об Англии. И, тем не менее, у него создавалось впечатление, что она зависела от этих людей в гораздо большей степени, чем о том говорила, что между ними и ей существовало довольно странное представление о нем. Он был "слабак". Ему не сделают ничего плохого. Более того, ему помешают навредить себе тем, чтобы он, например, не примкнул к Голлю.

Резко изменив тон, Бриде сказал:

– В конце концов, с этим покончено, не будем больше об этом говорить. Сегодня я хорошо поработал. Завтра утром, в семь часов, мы отправимся на молочном фургоне к самой демаркационной линии. Когда мы ее перейдем и окажемся у немцев, грустно это говорить, но мы снова задышим свободно.

Иоланда, казалось, удивилась.

– Что ты хочешь сказать?

– Мы перейдем линию демаркации через Верден-сюр-ле-Ду.

– Сперва тебе нужно получить пропуск.

Бриде сорвался в крик:

– Пропуск! За кого ты меня принимаешь. За кого ты только меня принимаешь. Ты думаешь, я пойду просить пропуск? О, нет! Я лучше останусь здесь.

– Но милый, тебе его сразу же выпишут в Комендатуре.

– Плевал я на эту Комендатуру. Это единственный способ проехать. Шито-крыто. Ты понимаешь, я больше не хочу иметь никаких дел ни с немцами, ни с Виши. С меня довольно.

– Хорошо, – сказала Иоланда, дипломатично уступив.

Но, немного погодя, она добавила, что не хотела бы, чтобы ее на три недели посадили в тюрьму, вернули обратно и взяли на заметку.

– Так значит, ты хочешь идти к немцам и просить у них пропуск? – спросил Бриде.

Она ответила, что он все время преувеличивал, что с таким настроением он, в конце концов, нарвется на неприятности. У нее уже был этот пропуск. В Комендатуре не возникло никаких сложностей. Ему оставалось только сделать то же самое. Она рассказала ему даже историю про лифт в Карлтоне. Она оказалась в нем вместе с высокопоставленным немцем, который немедленно снял фуражку и который, хотя ему нужно было на третий, а ей на четвертый, поднялся с ней до самого четвертого этажа. Он открыл ей обе дверцы кабины, отдал салют, после чего спустился с четвертого этажа на третий пешком. "Ты можешь говорить мне, что хочешь, но французский офицер никогда не поступил бы так по отношению к незнакомой женщине".

– К счастью! Француз никогда не стал бы заискивать и унижаться. Что касается меня, моя дорогая, то пусть меня лучше арестуют при переходе демаркационной линии, чем я сяду в лифт Карлтона. Это дело принципа.

Вечером, в комнате, они прекратили обсуждение своих разногласий. Было решено, что каждый будет действовать так, как он того хотел. После семи лет совместной жизни, интеллигентные супруги научаются уважать желания друг друга без того, чтобы переставать любить. Бриде поедет в фургоне, поскольку он того хотел, а Иоланда, она через несколько дней сядет в вечерний поезд, так называемый Парижский экспресс, даром что тот, из-за проверки, долгие часы простаивал в Мулене. Она сказала мужу, чтобы тот занялся квартирой, сходил за ценностями, которые она передала друзьям на хранение. Это был сундук, который находился у одной из тетушек. Это был "Эффект снега", подаренный Зенгом, художником из Франш-Конте, который в тот момент должен был высоко цениться. Она попросила его также сразу, как он приедет, сходить на улицу Сан-Флорентин. "Это очень хорошо, что мы возвращаемся, потому что ты знаешь, милый, немцы отслеживают квартиры тех, кто не вернулся".

Иоланда так часто говорила ему о своих чемоданах, своих предметах ценности, своем белье, что Бриде не обращал никакого внимания на ее рекомендации. Но когда она достала из своей сумки связку из восемнадцати ключей, которую она таскала, несмотря на вес, с момента отъезда из Парижа, он неожиданно взорвался.

– О, это – нет! – крикнул он.

– Что ты?

– Если ты полагаешь, что я намерен жить в квартире, то ты ошибаешься. К тому же это было бы безумием с моей стороны.

Лицо Иоланды выразило глубокое изумление.

– Не понимаю, – сказала она.

– Я совсем не хочу, чтобы меня могли найти.

– Но тебе абсолютно нечего бояться, милый. Никто не желает тебе зла.

– Они так говорят, я знаю. Я лучше соблюду осторожность. Я не вернусь домой. Там нечего делать.

– И куда ты собираешься идти?

– Я пойду к твоему брату.

– Ах! Лучше не придумаешь. Ты просто ищешь, как бы себе напортить. Иначе ты не можешь. В конце концов, ты знаешь, что Робер за человек, я не удивлюсь, если он уже сидит в тюрьме, он мог подложить какую-нибудь бомбу…

– Что ты хочешь, я иду туда, где встречу сочувствие, где встречу понимание.

Иоланда прикурила сигарету. Неожиданно, она продолжила:

– Я скажу тебе одну вещь, ты не обижайся. Ты нелеп, ты абсолютно нелеп. Ты как все эти люди, которые думают, что если здесь немцы, то их арестуют. Они ничего не сделали и ходят по стеночке. Им хочется быть интересными. Никто их не знает, никому нет до них дела, и они играют в прятки, устраивают всевозможные кривляния. Такому интеллигентному человеку, как ты, и попасть в их число, это все-таки несчастье. И самое смешное, что все заканчивается тем, что их и в самом деле арестовывают.

 

Глава 13

На следующий день, в десять часов, Бриде прибыл на линию демаркации. Он отметил, что, скорее, проводник, а не он, принадлежал к той категории людей, о которой накануне говорила Иоланда. Этот проводник окружал себя такой таинственностью, что можно было подумать, ему предстояло столкнуться с самыми страшными опасностями, какие только могли случиться. Он собрал всех в дальнем зале кафе. Весь день Бриде слушал о том, что немцы были особенно жестоки именно к тем, кто переходил из неоккупированой зоны в оккупированную, чем к кому бы то еще. В неокупированой зоне собрались отбросы. Все это знали. Было естественным, что оттуда никого не выпускали. Опять, как всегда, из-за всех этих евреев и коммунистов страдали честные люди.

Женщины, дети, старики сидели за совершенно пустыми столами. Горела одна лампа. Бриде сердился на молочника за то, что тот его сюда привез. Он начинал беспокоиться, не из-за возможной опасности, но из-за того, что все оборачивалось как-то по-семейному. Он отвел проводника в сторону. Он спросил у него, не было ли возможности пересечь линию демаркации в одиночку. Проводник ответил ему громко, так, чтобы все услышали, что если ему недоставало смелости, то лучше бы он возвращался в Лион. Со стороны семей, в позах заключенных в Консьержери аристократов, на него посмотрели так, как смотрят на возникавшее в момент опасности новое осложнение.

К нему подошел старик: "Мсье, мы все здесь в одном положении. Я надеюсь, вы не собираетесь усложнять задачу этому отважному человеку". Ребенок, чувствуя, что дело не ладилось, пустился в плач. Бриде сел на место. Ему стало страшно. Все эти простаки позволят себя сцапать, не сделав и попытки бежать. К тому же их очень быстро выпустят. Немцы прекрасно видели, с кем имели дело. А он-то как раз и попадется. Куда идти? Что делать? Он не знал местности, луны – и той не было. Теперь, когда он угодил в это осиное гнездо, ему следовало в нем остаться.

Они дожидались благоприятного стечения всевозможных обстоятельств: пока не сменится караул, пока на встречу не выйдет другой проводник. Наконец, обезразличев ко всему, Бриде захотел выйти, побыть один. Он направился к двери. Это вызвало огромный переполох среди присутствовавших. Бриде хотел все испортить. Это позор. Проводник взял его за руку и приказал не выходить. Он крикнул, что это он здесь отдавал приказы. Бриде вернулся на место. Он услышал тогда, как женщины говорили о том, какое это все-таки несчастье, что молодой человек мог настолько бояться, и что их больше не удивляло то положение, в котором находилась Франция.

 

* * *

Когда Бриде очутился в оккупированной зоне, насколько невероятным бы это ни показалось, он испытал огромное облегчение. В буфете небольшого вокзальчика, где он дожидался поезда до Парижа, очень походившем на кафе, в котором он провел многие часы по другую сторону демаркационной линии, Бриде ощутил в себе то умиротворение, какое испытывает изгнанник при встрече со своими соотечественниками. Он был горд обменяться парой незначительных фраз с кассиршей, работниками вокзала, ожидающими. Он говорил с французами, участь которых он разделял. Он даже скрывал, совсем по-мальчишески, что прибыл из свободной зоны, так стыдился он того, что был избавлен общего страдания.

Утром следующего дня он прибыл в Париж. На улицах было безлюдно. Он решил отправиться к Роберу пешком. По причине отсутствия транспорта, огромные толпы теснились у некоторых входов в метро. Одни улицы были заполонены пешеходами, тогда как другие, совсем рядом, были пустынны. Эта заданность, с которой все делали одно и тоже, уже давала представление о том, что такое оккупация. Но что еще более поразило Бриде, так это всевозможные надписи и рисунки чуть ли не на каждой стене, в которых проявлялся неуживчивый характер парижан. Великая грусть исходила от этих безобидных "Смерть Фрицам". Было ясно, что это была единственная свобода, которой не могли лишить парижан, и они использовали ее, чтобы, по крайней мере, хоть что-то сделать.

Бриде сказал жене, что не пойдет в магазин. Тем не менее, он сделал круг, чтобы пройти по улице Сан-Флорентин. Он увидел небольшой магазинчик с опущенной железной шторой, которую, как многие другие, за это короткое время успел покрыть густой слой ржавой пыли. Он остановился. Остальные магазины также были закрыты. Неужели и они, как магазин Иоланды, скоро откроются?

 

* * *

Наконец, Бриде пришел к Роберу. Он с порога спросил у него, не знал ли тот кого-нибудь в своем окружении, кто имел владения на побережье Ла-Манша. Он поделился своим планом. Он хотел, как можно скорей, отправиться в Англию. Потом он рассказал ему про Виши, про неприятности, которые ему доставили. "Меня это не удивляет", – заметил Робер. Поскольку тот не отвечал на первый вопрос, Бриде повторил его. Робер, показалось, смутился. Он сказал, наконец, что не помнил кого-либо из друзей, кто бы жил на побережье.

Бриде был глубоко удивлен поведением своего шурина. Он помнил его человеком прямым, независимым, немного завистливым, про которых говорят, что они слишком порядочны, чтобы преуспеть. Ему казалось, что человек, который до войны замечал в любых поступках большей части своих ближних ненасытное стремление к власти, для которого Гитлер был чем-то вроде личного врага, скорее обречет себя на полное заточение, чем потерпит соседство немца. Ничего подобного. Не прошло и часа с его прихода, как Бриде понял, что его шурин, далекий от того, чтобы броситься изо всех своих сил на оккупанта, наоборот, видел в них средство отомстить своим соотечественникам и занять, как он полагал, уже давно причитавшееся ему место.

Следующий день Бриде посвятил тому, чтобы повидать своих друзей. Прием, оказанный ему, его разочаровал. Он отметил про себя, что дружеские отношения должны быть значительно крепче, чтобы противостоять национальному бедствию. Он убедился, что несчастие научило всех чувствовать и думать одинаково. Словом, при каждом визите, который он наносил, он к неожиданности своей оказывался в присутствии человека, который казался жертвой личного несчастья, и когда он пытался смягчить боль своего собеседника, говоря, что страдает так же, как он, этот человек слушал его рассеянно, не извлекая из этой общности страданий ни малейшего облегчения.

Тем не менее, после обеда, он повстречал одного из своих бывших коллег по "Ле Журнал", который, казалось, обрадовался идеи испытать приключение, и даже предложил составить ему компанию. Он пообещал серьезно заняться этим делом, пустить в ход все связи, и т. д… Ах! Как он будет счастлив, когда больше не увидит ни одного немца.

Несмотря на пережитые за день разочарования, Бриде заснул, полон надежд. Но наутро, когда он вновь встретился с товарищем, нашел того довольно охладевшим. Их план был невыполним. Берега охранялись немецкими катерами. Они шли на верную неудачу. Это неожиданное отречение потрясло Бриде. Никто, стало быть, не желал по настоящему что-либо сделать! Он вернулся к себе мучимый жестокой мигренью. Определенно, если заглянуть в глубину вещей, оккупированная зона ничем не отличалась от неоккупированой. По обе стороны боялись и думали только о себе. Иоланда была решительно права. Все были словно под наркозом. Поражение было настолько жестоким, что никто еще не пришел в чувство. Казалось, они испытывали благодарность, неизвестно кому, за то, что все еще были живы. Единственным преимуществом, следует сказать, было то, что он чувствовал себя в большей безопасности, чем в Виши. За ним не следили. Было очевидным, что французская полиция не имела никакой реальной власти, что она всецело подчинялась немцам, и поскольку первейшей заботой тех было поддержание порядка в его общих чертах, француз, который не был ни евреем, ни коммунистом, который вел себя незаметно, мог чувствовать себя в безопасности.

 

* * *

На четвертый день Бриде начал беспокоиться из-за того, что Иоланда все не приезжала. Что произошло? Она сказала ему, что раньше него будет в Париже. Он подумал, не сходить ли на квартиру по улице Демур. Может быть, она вернулась. Она сердилась, что он предпочел остановиться у Робера. Но ему так не хотелось возвращаться в этот квартал, столь близкий к Триаде, что он предпочел подождать еще немного. Было совершенно очевидным, и теперь он отдавал себе в этом отчет, что его чувствительность заслуживала смеха. Он как будто не понимал, что немцы, как говорила Иоланда, явились сюда на десять лет, и что при таком положении вещей его поведение было столь же смехотворно, как поведение хозяйской кухарки, не желавшей видеть, как режут курицу.

На следующий день он получил, наконец, известие от жены. Она приходила к Роберу, но не застала его. Она сообщила, что заглянет снова около пяти. Когда он увидел ее, озабоченную, счастливую вернуться к основным довоенным привычкам, то, несмотря на негодование, которое испытывал он от того, что она так мало сочувствовала горю Франции, он все-таки испытал глубочайшую радость. Она была очень оживлена. Она не приходила раньше, поскольку хотела сперва уладить все дела. Она приказала убрать квартиру, открыть магазин. Все осталось в сохранности. Она три раза сходила в банк. После обеда она разыскивала "Эффект снега" Зенга. Обо всем этом она рассказывала с необычайным увлечением, словно не существовало ничего другого и во всем, что касалось ее, война была закончена. "Мы вышли сухими из воды, милый". Оставался только сундук. Тот был в надежном месте, но Иоланда не решалась его перевозить. Она опасалась, что водителей останавливали на улицах. Она считала, что его содержимое стоило перевезти в несколько приемов.

Позже, когда она исчерпала тему и поуспокоилась, она спросила у мужа, хорошо ли тот доехал. Неожиданно, она заметила, что ничто больше не препятствовало тому, чтобы он вернулся к ней. Затем она рассказала про свой отъезд из Лиона. Все были очень милы. Друзья проводили ее на вокзал. У нее было лежачее место. На линии демаркации едва взглянули в ее пропуск. Поезд простоял всего лишь три часа.

Поскольку Бриде не ответил на приглашение вернуться, она его повторила. Бриде заметил, что это могло быть небезопасным. "Ты просто ребенок", – воскликнула она. Ему нечего было бояться в таком большом городе, как Париж. У полиции и без него хватало забот. Ей еще раз об этом сказали.

– Кто? – спросил Бриде.

– Друзья.

– Друзья, которым я доверяю?

– После твоего отъезда я совершенно случайно встретила Утенина. Он мне подтвердил, что твое дело определенно закрыто. А, кстати, я совершенно забыла тебе сообщить сенсационную новость. Бассону удалось спастись. Как? Этого я не знаю, но он спасен. Об этом мне рассказал Утенин. У него было чудное выражение лица.

– О! Это же чудесно! – воскликнул Бриде. – Бассон все-таки отличный парень. Если бы ты его видела на допросе, это хладнокровие, это презрение… Все эти вишисты, они были просто морально уничтожены. Они пытались говорить с ним свысока, но он каждый раз ставил их на место. Это действительно человек, ты знаешь…

Иоланда скептически улыбнулась.

– Не преувеличивай, милый мой. Если ему и удалось спастись, то это потому, что этого захотели.

– Ты с ума сошла?

– Если бы они хотели его придержать, твоему милому Бассону удалось не больше, чем остальным. Ему дали уехать.

При всей своей привязанности к жене, Бриде не смог удержаться, чтобы не бросить на нее взгляд, полный жалости и презрения. Он тут же пожалел об этом. Воспользовавшись предложением Иоланды вернуться, как предлогом переменить тему разговора, он сказал:

– Ты прекрасно знаешь, милая, что это будет неразумно. Особенно, когда исчез Бассон. Могут подумать, что я знаю, где он.

– Ты просто невозможен! Я тебе еще раз повторяю, что ты совершенно ни причем, что твое дело улажено, закрыто, забыто. Я нахожу абсолютно нелепым жить порознь из-за мнимой опасности. Но, в конце концов, у тебя может быть есть причина, о которой ты мне говоришь, – заключила она.

– О, нет! Ничего подобного, милая. Вовсе нет, ты заблуждаешься…

Эта дискуссия продолжалась еще минут десять. В итоге, Бриде уступил перед доводами жены. Поскольку он собирался уехать, поскольку он был уверен, что рано или поздно найдет способ перебраться в Англию, не стоило причинять ей лишней боли. Она любила его. Уехав в Англию, когда еще он увидит ее снова? Но он предупредил ее, что отъезд мог состояться столь неожиданно, что у него не будет даже времени попрощаться. "Париж, это вам не Лион", – добавил он не очень уверенно. Кого он не встречал, все оказывались людьми понимающими и отважными. Он чувствовал поддержку. Было ясно, что ждать придется недолго. К тому же, она была права. Ему не следовало ехать в Виши. Он должен был сразу, как она хотела, поехать в Париж. Он был бы уже в Англии.

Она обняла его.

– Ты можешь мне верить, – сказала она ему. – Я всегда давала тебе хорошие советы.

Они вернулись на улицу Демур. Это квартал, где он провел столько лет, который он так живо себе представлял, так волновал Бриде, что он, чтобы не видеть, во что тот превратился, на выходе из метро подал руку Иоланде и закрыл глаза. Она сказала ему: "Эй, мокрая курица! Гляди правде в глаза". "Нет уж, спасибо", – сказал он. "Ты не меняешься, милый".

Зайдя в дом, Бриде почувствовал, что испытал облегчение, как будто все закончилось, как будто при известном усилии воображения, он мог представить, что ничего не менялось, что в Париже не было немцев. Но когда он увидел вахтершу, он понял, что снова строил иллюзии. Она поприветствовала его, не выразив ни малейшего признака радости видеть его снова, словно от всяких проявлений любезности ее освобождало с ней одной приключившееся несчастье.

Иоланда весь вечер разворачивала и сворачивала ткани. Бриде наблюдал за ее работой, не находя в этом занятии малейшего интереса. Если ему было у нее так скучно, зачем он вернулся? Он спросил об этом у Иоланды. "Не начинай все сначала", – ответила она. "Тебе не кажется, что было бы лучше, если бы не знали где я?" "Послушай меня, милый. Неужели ты думаешь, что я могла быть такой дурой, чтобы разыскивать тебя, когда бы тебе грозила малейшая опасность?"

 

Глава 14

На следующее утро, около семи, раздался звонок во входную дверь. Бриде подумал, что это звонили в соседнюю квартиру. И действительно, часто случалось, что за разговором, или когда в этот момент по улице проезжал автомобиль, путали звонки.

– Ты думаешь, это к нам звонят? – спросил Бриде, который только что занялся туалетом.

Иоланда, еще лежа в постели, ответила:

– Я ничего не слышала.

В этот момент снова раздался звонок, но уже гораздо более долгий.

– Сходи открой, – сказал Бриде, охваченный страхом.

Иоланда встала.

– Это Робер пришел насчет сундука, – сказала она, накидывая пеньюар. – Рановато же.

Выждав некоторое время, позже, Бриде приоткрыл дверь ванной комнаты. Он увидел двух человек, говоривших с Иоландой в прихожей. Они показывали ей какую-то бумагу.

– Его здесь нет, – сказала Иоланда.

– Консьержка нам только что сказала, что он вернулся вчера вечером, – сказал один из двоих.

В какой-то момент Бриде подумал бежать, но на нем были лишь пижама и тапочки. Позже, он спрашивал себя, почему он все-таки не решился. Просто невероятно, какой малости требуется, чтобы лишить нас возможности действовать, когда вы застигнуты врасплох. Чтобы понять, что наша жизнь в опасности, требуется значительное время, и позже, когда мы уже пропали, мы с горьким сожалением вспоминаем о возможности, которую упустили. Это было так просто – бежать, и мы этого не сделали. Поскольку мы были в одних тапочках, мы дали себя арестовать. А сегодня, когда бы мы босиком прошли всю Францию, – уже слишком поздно.

Голос Иоланды звучал так решительно, что у него оставалась еще надежда, что незнакомцы уйдут. Он неслышно прикрыл дверь и стал ждать. Было не различить доносившихся слов. В какой-то момент он подумал о том, чтобы поскорее одеться, потом сообразил, что если он опять имел дело с полицией, то это ему никак не поможет. Неожиданно он услышал, как его звала Иоланда. Она все-таки призналась, что он был здесь. Значит, она не могла поступить иначе. Он взял для вида полотенце и открыл дверь.

– Посмотри, что тебе принесли, – сказала Иоланда, протягивая ему лист бумаги.

На огромном листе, наклонным шрифтом, словно это было написано твердой рукой, Бриде прочел:

 

Министерство внутренних дел

_____

Кабинет министра

___

Ниже, отпечатанным на машинке, с четкостью единственного экземпляра, следовало: "Мы, Министр внутренних дел, постановили, что г-н Жозеф Бриде, журналист, проживающий по улице Демур, будет препровожден под стражу в тюрьму Де-ла-Санте".

Внизу стояла подпись, без удостоверяющей ее печати, поскольку то была подпись самого Министра.

– Что! – воскликнул Бриде, пытаясь неотложно изобразить взрыв негодования.

То, что произошло, было столь непостижимо, Иоланда так явно просчиталась, так очевидна была ее ошибка, что Бриде, несмотря на гнев, не сделал ей никакого упрека. Он довольствовался тем, что долго и пристально посмотрел на нее. Ей хотелось плакать, но ее удерживало женское самолюбие. Между тем, нервы ее были на пределе, поскольку на лице ее, время от времени, на несколько секунд собирались похожие на старческие морщины складки.

Неожиданно, она взорвалась. Она не признавала своих ошибок. Она не сожалела о том, что в какой-то степени сама подставила своего мужа. Ее не мучили угрызения совести. Очевидность ее оплошности настроила ее не против себя, но против этих двух полицейских. Она обрушилась на них с руганью. Как не стыдно им было заниматься подобным делом, им, Французам! Но она еще не заканчивала на этом разговор с ними. У нее были связи. Она быстро узнает, еще до полудня, не превысили ли они своих полномочий. Она пойдет к их начальнику. Меры будут приняты. Они могли сколько угодно показывать ей бумагу, подписанную министром, но это ее нисколько не убедит в том, что та не была фальшивой. Мы еще не вернулись ко временам указов. За этим стояла попытка скомпрометировать правительство. Но последнее слово в этой истории будет за ней. Она сходит к нему, к этому министру. Если этого окажется недостаточно, она пойдет к немцам. Да, она обратиться к генералу Штульпнагелю. Она расскажет ему о том, что произошло. И она не сомневалась в той добросовестности, с которым будет рассмотрено это дело.

Поначалу, инспектора сохраняли спокойствие. Они старались в балогожелательном тоне успокоить Иоланду. Ей не следовало сердиться. Речь шла о простой формальности. Каждый раз, когда им выпадало подобное задание, все прекрасно улаживалось в последствии. Самым разумным было облегчить им выполнение задачи.

Но когда Иоланда пригрозила вмешать в дело немецкого генерала, произошло невероятное. Неожиданно, словно бы они услышали то, что настоящие французы, как они, не могли потерпеть из уст соотечественника, оба инспектора покраснели от возмущения. Мадам Бриде должна следить за своими словами. Она должна "соизмерять" свои слова, иначе они будут вынуждены подать рапорт. Существовали вещи, говорить которые француженка не имела права. Это оскорбление тех, кто в этом несчастии пытался спасти того, кого можно было еще спасти.

Бриде был одет. Он думал только об одном: бежать, и, чтобы скрыть это, он принял покорный и отрешенный вид. В самый разгар дискуссии, он сделал вид, что что-то искал. Он открыл дверь. Но в тот момент, когда он проходил в соседнюю комнату, один из инспекторов, тот, который имел довольно тонкие черты, но нехорошее выражение лица, тут же позабыв, что он давал хозяйке дома урок патриотизма, спросил его: "Куда вы идете?" Бриде ответил, что искал деньги. "Вам не нужны деньги". Бриде согласился, словно бы ему и действительно они не были нужны. "Давайте, идите", – сказал другой, сангвинической наружности, не такой злой, как его напарник.

Покидая квартиру, Бриде вновь бросил на жену тот же взгляд. Вот к чему привело ее восхищение изысканными вишистами. Они, может быть, никогда и не думали о нем. Это Иоланда, со всеми ее разговорами, мало-помалу растормошила их. Но, похоже, она не поняла смысла этого взгляда. Она бросилась ему на шею с пронзительным криком: "Ничего не говори, милый, пусть делают, что хотят. Сегодня вечером ты будешь свободен, а они принесут тебе извинения".

По мере того, как они спускались, на лестнице становилось все темнее. Бриде шел первым. Мысль броситься вперед, перескакивая через четыре ступеньки, пронеслась у него в голове. Оценив полицейских, он понял, что бегал быстрее. Но они должны быть вооружены. Они будут стрелять. И не стоял ли внизу третий?

Эти размышления помешали Бриде действовать, и когда он обнаружил, что внизу никого не было, его охватила злость на самого себя. Консьержка, которая кое о чем догадывалась, делала вид, что подметала перед дверью. Бриде, который никогда с той не разговаривал, пожал ей руку.

– Вы уходите? – спросила консьержка грустным голосом, в котором угадывался искренний интерес.

Бриде не ответил. Он только что заметил стоявшую неподалеку машину. Это был старый двуместный автомобиль с разбитым ветровым стеклом. Администрация больше не имела в своем распоряжении добротного довоенного парка. Им распоряжались немцы. И в скромной повседневной работе использовались случайные средства.

Прежде чем залезть в машину, Бриде снова чуть было не убежал. Если бы в то время, когда инспектора обходили машину, получилось так, что они оказались по разные стороны автомобиля, он бы не стал колебаться. Но этого не случилось, и как долго он ни тащился, ему пришлось, в конце концов, сесть между ними.

В "Симке", где один из инспекторов положил руку ему за шею, не для того, чтобы помешать ему бежать, а для удобства, Бриде задумался о том, что произошло. Это Иоланда настаивала, чтобы он непременно вернулся к семейному очагу. Неожиданно, ужасная догадка пришла ему в голову. Совпадение было просто невероятное. На следующий же день, после того, как она пришла за ним, к ней явились два полицейских. Можно было подумать, что Иоланда была в этом как-то замешана. Нет, это было невозможно. Если кто и виноват, то он сам. В беде никогда не следует доверяться другому, но полагаться только на самого себя. "Я должен был поступить так, как собирался", – пробормотал Бриде. Но как мог он догадаться о том, что произойдет? Французской полиции как будто и не было в Париже. Откуда было предположить, что она все еще существовала, когда немцы контролировали вся и всю?

По прибытии к месту заключения произошел загадочный инцидент. Пока он был у себя, на улице, в машине, пока у него, не смотря ни на что, была возможность бежать, Бриде, только для того, чтобы не раскрывать своей игры, держался очень спокойно. Но как только за ним закрылась дверь тюрьмы, его охватила ярость. Поскольку в коридоре его подталкивали несколько фамильярно, он неожиданно остановился, сказав, что не ступит больше ни шагу, что у них не было права его арестовывать, что позорно было арестовывать людей без предъявления какого бы то ни было обвинения. Инспектор взял его за руку. Тогда, потеряв над собой всякий контроль, Бриде резко вырвался, крикнув, что запрещает прикасаться к себе. На лицах находившихся там полицейских выразилось удивление. В этот момент Бриде повел себя настолько экстравагантно, что всем стало ясно, что тот утратил чувство реальности. Истолковав этот момент естественного изумления как признак того, что он был сильнее всех их вместе взятых, он подошел к двери и, не отдавая отчета в комичности своего поведения, сказал охранявшему ее караулу: "Открывайте немедленно!"

У него не нашлось времени сказать что-нибудь еще. Двое перехватили его. Они сказали: "Не надо нам угрожать". Бриде сделал попытку защититься, но получил оплеуху. Следовало ответить, но он неожиданно сообразил, что это было бы безумием. Как ни хотелось ему потереть щеку, он не поднял руки к лицу.

– Сволочи, – крикнул он.

Инспектор с тонкими чертами лица приблизился к нему, отводя руку:

– Возьми свои слова обратно.

– Сволочи, – повторил Бриде.

Инспектор рассмеялся, словно пригрозил только для того, чтобы его припугнуть.

 

Глава 15

Бриде, против обыкновения, очень недолго продержали в участке. Сперва его повели на опознание, но там возникла какая-то бюрократическая распря и никто не хотел заниматься рутинными формальностями. Было видно, что новый правовой порядок несколько сбивал с толку чиновников. Бриде свысока наблюдал за их дискуссией. Каждый раз он спрашивал их с деланной серьезностью: "Что я должен делать? Мне подождать?" Они не отвечали ему, совершенно позабыв, что имели дело с заключенным, настолько были захвачены спором.

В конце концов, его провели по очень чистому и освещенному электричеством подземному переходу в огромный зал со стрельчатыми сводами. Сплошная деревянная скамья, украшенная резьбой, шла по всему периметру. Человек пятьдесят, ожидавших решения своей участи, переговаривались группами.

Через час за Бриде пришли два инспектора. Все трое снова уселись в "Симку" и вскоре доехали до тюрьмы Де-ля-Санте. По ходу маршрута, проезжая по улице Сен-Жак, Бриде увидал угол бульвара Пор-Рояль, дом, в котором он, прервав учебу и с шумом оставив Национальную адвокатуру ради занятий живописью, снимал ателье.

Двустворчатые ворота тюрьмы, с вделанной в одну из створок дверью, не выглядели так уж внушительно. Это напоминало вход в какое-нибудь милое здание в районе площади Звезды. Сверху, безжизненно, несмотря на свои яркие краски, свисал трехцветный флаг.

Бриде пересек подобие двора, крытого стеклом и обнесенного, словно клетка, решетками. Охранник открыл одну из таких решеток. В огромной галерее выстроились странные застекленные кабинки, крытые, хотя над ними выше простирался стеклянный навес.

Бриде протолкнули в комнату без какой бы то мебели, но сплошь заставленную вешалками. Вскоре открылась дверь. Служащий канцелярии суда, появившийся в проеме, не походил на безобидного чиновника. Он принадлежал к тюремной администрации и, пребывая в этом чине, не всегда довольствовался одной лишь писаниной.

– Вы расположены пройти?

– Ну да, – сказал Бриде.

Его ввели в огромную комнату, голую и чистую, в которой вкусно пахло жженым деревом, как в классе, где только что сделали уборку и натопили печь. Его попросили очистить карманы. Два инспектора все не уходили. Один из них подошел к Бриде, чтобы убедиться, что тот ничего не оставил. Он ощупал его, не только в области карманов, но вдоль всех штанин. Затем он обошел его и возобновил обыск. Вдруг, потрясая пачкой бумаг, он воскликнул:

– А это?

– Что это? – спросил Бриде.

– Я вас об этом спрашиваю.

– Не знаю.

Инспектор передал бумаги своему коллеге, который роздал их работникам судебной канцелярии.

– Это листовки, – сказал один из них.

– Листовки? – воскликнул Бриде.

– Нет, образы Матери-Богородицы, – бросил инспектор с красиво очерченным носом.

Он повернулся к Бриде и, впервые перейдя на "ты", сказал:

– Ты не сказал нам, что ты коммунист…

Бриде молчал. Если бы на карте не стояла его свобода, он бы из вызова ответил "да".

– Не с неба же они, в самом деле, свалились!

Бриде по прежнему молчал.

– Скажите еще, что пока вы были здесь, мы вам их подложили в карман.

– Я никого не обвиняю.

Все продолжали передавать друг другу листовки, стараясь принимать их кончиками пальцев, словно боялись запачкаться, и не осмеливаясь подолгу задерживать у себя, чтобы не показаться заинтересованными.

– Это манифест Торе, – сказал чиновник.

– Ах, этот! – воскликнул другой.

– Послушайте это, нет, вы только послушайте, – воскликнул писаришка, который оставался сидеть за столом и, похоже, имел репутацию насмешника, – "Франция хочет жить свободно и независимо. Никогда такой народ, как наш, не смирится с рабством. И именно в народе живет великая надежда на национальное и социальное освобождение. Именно вокруг класса отважных и пламенных рабочих сплотиться свободный фронт".

– Вы не собираетесь читать эту мерзость до конца, – рассерженно перебил инспектор с тонко очерченным лицом.

Писаришка, который очевидно не без удовольствия воспользовался возможностью произнести вслух несколько истин, немедленно замолк. Он посмотрел на своих коллег, взглядом, каким муж смотрит при людях на свою жену. Те отводили глаза. Настроение тюремной администрации заметно отличалось от настроения в полиции.

– Меня пытаются подставить, – заорал Бриде. – Но это так просто не пройдет.

– Уймитесь.

– Посмотрите мне в глаза, – продолжил Бриде так же громко. – Вы прекрасно знаете, что это вы подложили мне их в карман. Вы это прекрасно знаете, и если вы скажете обратное, то будете бессовестными негодяями.

Инспектор в свою очередь перешел на крик. Он располагал фактом. Он не входил в детали. Бриде обратился к его помощникам.

– Вы-то, в конце концов, вы все видели. Вы знаете, что у меня не было листовок. И вы молчите. Это позор.

На какое-то мгновение все смутились. Затем поднялся ропот.

– Ну, довольно, уже хватит, вы начинаете нам надоедать, вы знаете, не стоит умничать, если вы будете продолжать в том же духе, это вам дорого обойдется, мы пытаемся быть любезны, но не стоит принимать нас за идиотов, вы все объясните судье, мы же, мы выполняем свою работу, и это все.

Между тем, главный надзиратель, в той самой мрачной форме персонала тюрьмы, чьи нашивки, вместо того, чтобы блестеть позолотой, окрашены в тоскливый синий цвет, вошел в комнату. У него были закрученные усы и всклокоченная шевелюра. Шутки ради, он щелкнул каблуками и отдал гитлеровское приветствие. Это и верно было шуткой, потому чувствовалось, что он смутно сожалел, что это не было французским приветствием. Это производило гораздо большее впечатление, этот стук каблуков и вскинутая рука, чем раскрытая ладонь у козырька фуражки.

– Вы не в Берлине! – выкрикнул инспектор при этой выходки.

– Что будем делать? – спросил, погодя, один из работников тюрьмы.

– Составлять протокол, нужно составлять протокол. Вы же видите, мы только и ждем, чтобы начать.

– Это действительно необходимо?

– Я вас уверяю, что это необходимо.

Служащие переглянулись. Перспектива быть замешанными в эту историю внушала им явное отвращение. Но, поскольку инспектор продолжал настаивать, они стали опасаться, как бы их не заподозрили в тайной симпатии к коммунистам.

И протокол был составлен.

 

* * *

В камере отделения "В" уже находилось трое заключенных. Водитель грузовика, который заехал на тротуар и размазал по стене восьмилетнюю девочку со старушкой. Поляк, который убил одного из своих соотечественников. Он утверждал, что действовал в пределах необходимой самообороны. Наконец, один сомнительный персонаж, которого немецкие солдаты доставили в отделение по улице Рошфор. Они видели, как тот, угрожая ножом, вымогал в публичном доме деньги у женщин распутного поведения. Французская полиция долго благодарила этих солдат. Единственный раз, когда содействие не могло быть подвергнуто критике, оно было оказано с великой радостью. Начальник оперативного отдела даже связался с немецкими властями, чтобы узнать, какое вознаграждение причиталось этим благородным солдатам.

Эта троица приняла Бриде очень приветливо. За время, проведенное в заключение, тюрьма перестала им казаться такой уж ужасной. Они находили, что Бриде принимал случившееся слишком близко к сердцу. Первый день всегда был самым тяжелым. Они обещали ему, что уже завтра он будет чувствовать себя лучше.

Бриде рухнул на табурет. В тот момент, когда его впихивали в камеру, он закричал, изобразил попытку сопротивления, так велико было его возбуждение. И теперь, спустя несколько минут, он был здесь, неожиданно отрезанный от мира, не зная ни за что, ни на какой срок. Он размышлял над этой историей с листовками. Его случай явно пожелали отягчить. Но кто? Если одного приказа министра было достаточно, чтобы арестовать человека, к чему вся эта комедия? Он, наверное, слишком заносчиво повел себя в отношении инспекторов. И они отомстили. Иоланда тоже повела себя неуклюже. Зачем нужно было ей говорить этим людям, у которых, с точки зрения патриотической, не могло быть на душе достаточно спокойно, о достоинствах генерала Штульпнагеля? Иоланда повела себя просто как дура. Но от мысли, что та, может быть, в этот момент плакала о нем, он смягчился.

Когда его уводили инспектора, она сказала ему: "Сегодня вечером ты будешь свободен". Бриде весь день ждал, что она разыщет его, что он узнает от нее, по крайней мере, какие-нибудь новости. Но ритм его существования резко переменился: день, второй, третий, – в тюрьме они пролетали словно минуты. Прошла неделя, прежде чем он вновь увиделся с Иоландой. Он был настолько подавлен, что, оказавшись в ее присутствии, не дал ей времени сказать и слова, обнял ее, молча прижал к себе и держал долго, словно свобода его отступала на второй план перед радостью снова видеть ее.

– Ты свободен! – сказала она, широко раскрыв глаза, чтобы придать своему лицу простодушное выражение.

– Как!

– Да, ты свободен.

Бриде снова схватил ее за плечи и в радости своей расцеловал. Это не был один долгий поцелуй, но множество, спешно рассыпанных по всему ее лицу.

– Послушай, послушай, милый, дай я расскажу тебе, что произошло.

Она встретила Утенина в префектуре полиции. Она поставила его в известность обо всем, что случилось. Его это, как показалось, глубоко удивило. Он сказал ей еще раз к нему зайти, после того как он наведет справки. Министр наверняка получил неточную информацию. Его решение наверняка основывалось на рапорте, представленном ранее. По досадному, но простительному на этой стадии организации служб недосмотру, ему наверняка не были сообщены результаты следствия.

Через два дня она вновь встретилась с Утениным. Он зачитал ей телеграмму, которую послал в Виши. Он ожидал ответа. Иоланда снова зашла на следующий день. Утенин объявил ей радостную новость: решение министра аннулировано. Оставалось только поставить в известность соответствующие службы. Это было делом двух-трех дней. Она не стала дожидаться, пока все будет улажено, чтобы его увидеть. Она слишком хорошо знала, что значит находиться в неопределенности.

– Но предупредили ли прокурора?

– Какого прокурора?

– Дело в том, что я обвиняюсь в покушении на государственную безопасность. Полиция не имеет больше никакого отношения к моему делу. Моя участь зависит от решения суда. Утенин тебе этого не говорил?

– Почему от суда?

– Из-за коммунистических листовок.

– Каких листовок?

– Которые мне подсунули в карман.

Иоланда пристально посмотрела на мужа.

– Значит, у тебя были листовки?

– Да нет же, – воскликнул Бриде. Эти подлецы-полицейские подсунули мне их в карман.

Иоланда скептически улыбнулась.

– Мне это кажется довольно необычным, – сказала она.

– Между тем, это правда. Ты не веришь мне?

– Конечно же, верю, но подобные истории мне всегда казались необычными. С какой стати тебе должны подкладывать листовки? Когда известно, что кто-то является бандитом, но нет никаких доказательств, – я понимаю. Но это не твой случай. У полицейских бумаги были в порядке

– О! Ну ты и скажешь. И это ты называешь в порядке.

Иоланда какое-то время молчала.

Было видно, что она находилась в некотором замешательстве. Эта история казалась ей невероятной, но она не могла не доверять своему мужу.

– Если то, что ты мне рассказываешь, правда, – добавила она, – то это произведет настоящий скандал.

У нее был несчастный вид. По сути, она принимала все очень близко к сердцу, и известие о столь отвратительных действиях вывело ее из равновесия. Она принялась размышлять. Она не могла уяснить, почему с ее мужем так поступили. В первый раз в сознании ее пронеслось сомнение в надежности Утенина и всех его друзей из Виши. Но когда мы кому-то доверяем, то никогда так сразу не лишаем его нашего доверия. Налицо была юридическая уловка. Они обнаружили, что допустили промах. Они придумали эту историю, чтобы перевести дело из одного отдела в другой. В то самое время, когда в карман ее мужа подкладываются листовки, они предупреждают министерство Юстиции. И Министерство внутренних дел может спокойно снять свое обвинение.

– Я переговорю обо всем этом с Утениным, – сказала Иоланда. – Я хочу, чтобы он растолковал мне все до конца в этой истории.

– Если на то пошло, так это твой Утенин все и устроил, – сказал Бриде.

Иоланда не ответила. Она крепко поцеловала своего мужа. Затем она ушла, сказав, чтобы его приободрить, что подобные действия всегда оборачиваются против их зачинщиков.

 

Глава 16

Через несколько дней Бриде привели в суд. Судья сразу произвел на него хорошее впечатление. Он был человеком гораздо более утонченным, гораздо более естественным, гораздо более понятливым, чем все чиновники Виши и, тем более, чем все эти подонки, с которыми Бриде до сих пор имел дело. Ему могло быть лет пятьдесят. Он был несколько неопрятен на вид. У него было измученное лицо, как у человека, который на протяжении жизни столкнулся с множеством вопросов морального и этического плана. По его взгляду было понятно, что он видел людей, в присутствии которых он находился, что он их видел такими, какими они были, и судил о них не по поступкам, которые они совершили, но по их глубинному содержанию.

Он приступил к удостоверению личности Бриде. Он объявил, что тот обвинялся в действиях, направленных против государственной безопасности. Он попросил Бриде выбрать адвоката, при этом, казалось, вовсе не рассматривая обвиняемого виновным. Затем он попросил его удалиться. Бриде, ожидавший, что судья начнет задавать ему вопросы, и он изольет свою душу, не пошевелился. "Вы можете удалиться", – повторил судья.

– Нет, это просто немыслимо, – воскликнул Бриде, – чтобы могли прибегать к подобным средствам, чтобы обвинение могли основывать на махинациях низших чинов полиции. Я вам говорю, мсье, эти листовки мне подсунула полиция. Мне уже рассказывали о таком, но я никак не хотел этому верить. Нужно лично стать жертвой подобного. До войны такое проделывали с кокаином, подсовывая его в карманы сутенеров. Сегодня подобным образом могут поступить с кем угодно…

– Прошу вас, прошу вас, – ласково сказал судья.

Он устало поднял руки, и Бриде почувствовал, что тот находил напрасными переживания обвиняемого, поскольку ничто еще не говорило о том, что его в чем-то упрекали. Да, он был обвиняемым, но в настоящих условиях из этого ничего не следовало, кроме небольших проходящих неприятностей личного плана, и защищать себя так неистово значило демонстрировать некоторое легкомыслие, поскольку сегодня все, будь то обвиняемые или судья, хозяева или рабочие, находились в равном положении.

По возвращении в камеру Бриде испытывал утешение от того, что не все еще было запружено немцами, что оставались еще, в некоторых местах, французские островки.

В воскресенье его пришла навестить Иоланда. Она изменилась. Утенин отправил ее к некому Жан-Клоду Фальеру. Ее любовь к людям была таковой, что она не могла, даже в тюремной комнате свиданий, удержаться от того, чтобы не сказать, что он был внуком бывшего президента Республики, в чем, кстати, не было полной уверенности. Тот не удивился истории с листовками. Для него все было возможным. Затем она ходила в Префектуру, чтобы попытаться увидеть Шлессингера. Ей ответили, что тот был в отъезде. "Но г-н Утенин сказал мне, что он вернулся". Она рассердилась. Она сказала, что пойдет жаловаться генералу Глутону. Но эта угроза не произвела никакого впечатления. Из Парижа Виши не казался столь страшным, даже для служб, остававшихся в его подчинении. Она вернулась снова повидать Утенина, но и тот, в свою очередь, скрылся. Все эти люди были эгоистами и трусами. Они следили друг за другом. Они не имели никакой реальной власти. Как только они начинали чувствовать, что в деле замешаны чьи-то интересы, они настораживались. Эта история с листовками пугала их. Очевидно, что следовало бы возбудить дело. Очень может быть, что это всего на всего выходка низших полицейских чинов. Но никто мог знать наверняка. К тому же, было трудно отдать приказ об открытии дела без того, чтобы это не выглядело давлением на органы правосудия и не дискредитировало полицию. А в эти времена одно лишь подозрение в подобном умысле могло привести к далеким последствиям.

В тот самый момент Иоланда и решила пойти на авеню Клебер, в штаб-квартиру генерала Штульпнагеля. Ах, надо было видеть разницу! Она была сразу же принята, не прождав и минуты, не самим генералом Штульпнагелем, поскольку тот был в отъезде (это было правдой, немцы не обманывали), но другим, тоже изрядно важным генералом. Все ее заявления тут же были записаны. Интересная деталь, немецкий генерал, видя, что эмоции мешали Иоланде говорить, встал и, поскольку она сидела в кресле прямо, с большим тактом взял ее за плечи и помог откинуться к спинке, чтобы та чувствовала себя удобнее, так по отечески, что она от этого чуть не заплакала. "Это история в духе карлтоновского лифта", – пробормотал Бриде. Наконец, когда она устроилась и рассказала ему о том, что произошло, тот ничего не пообещал, не выдал своих мыслей, но она почувствовала, какое отвращение вызвали у него постыдные действия, о которых она ему сообщила. Провожая ее, он крепко пожал ей руку и пристально посмотрел глаза. Он произнес только несколько слов, и эти слова были следующими: "Мадам, я посмотрю, как нам следует поступить".

На протяжении рассказа, Бриде сдерживался, чтобы не рассердиться. Когда тебя разделяет с людьми такое расстояние, какое разделяло его в этот момент с Иоландой, что-либо говорить – это рыть еще больший ров. Ничего было не поделать. Он сказал, однако, придавая голосу как можно более фальшивый и слащавый тон:

– Это очень хорошо, что ты сделала, милая. Я благодарен тебе. Но, знаешь ли, я видел судью, и думаю, что мое дело будет улажено. Так что лучше ничего не предпринимай. Позже, милая, в случае, если дело начнет принимать дурной оборот, ты будешь располагать полной свободой действий.

 

* * *

15 марта 1941 Бриде представал перед 5-ой палатой Уголовного суда. По пути от бульвара Араго до здания Суда, жандарм хотел надеть на него наручники. "Ну! Не стоит, не стоит…", – сказал другой жандарм. Но по прибытии, заметив своего капитана, первый жандарм приблизился к Бриде и, прикрываясь, сделал вид, что снимал с него наручники.

Председатель 5-ой палаты был человеком лет шестидесяти с седыми волосами, постриженными под гребенку. В нем чувствовалась какая-то жесткость, контрастировавшая с вялостью заседателей.

Войдя, Бриде сперва посмотрел на трибунал, затем на прокурора, который, следовало заметить, имел вполне гуманную наружность, вполне допускавшую способность театрально отказаться от обвинения. Адвокат Бриде в этот момент поднялся и, проведя рукой по скамье подсудимых, подозвал своего клиента. Он что-то говорил в полголоса, но Бриде не слушал. Он увидал Иоланду. Он кивнул ей. Она показала ему жестами, что все шло хорошо. Успокоенный, Бриде сел. Он знал, что по тем временам он рисковал немногим: пять лет тюрьмы максимум, да и то, если раньше этого не закончится война. Но это окончание казалось ему таким далеким, что Бриде, тем не менее, сохранял угрюмый вид. По сути, от этого приговора зависела вся его жизнь, ибо каким бы умеренным тот ни оказался, ничья жизнь не была в большей неопределенности, чем жизнь заключенного в то время, когда во внешнем мире разыгрывались великие перипетии.

Процесс продлился несколько минут. Бриде ответил на поставленные ему вопросы уверенно и спокойно, поскольку много времени прошло с тех пор, как ему в карман были подсунуты эти листовки. Он говорил тоном человека, который не понимал, что от него, собственно, хотели. Он чувствовал некоторые проявления почтения к себе. Так, во время показаний подставного свидетеля (это был так называемый коммерсант с улицы Демур, которого Бриде якобы подстрекал вступить в коммунистическую партию и которому якобы передавал листовки), председатель суда, при явных противоречиях в показаниях этого подозрительного свидетеля, глядя на Бриде, невольно подмигивал ему.

Прокурор встал, произнес несколько дежурных банальностей о поддержании порядка и большевистской угрозе, затем сел на место.

Трое судей обменялись между собой несколькими словами. Бриде казалось, что те были настроены в его пользу. Председатель суда произнес: "Я думаю, что вам стоит признать содеянное. Трибунал учтет это и проявит снисходительность".

Наконец огласили решение. Трибунал постановил, что действия не были установлены. Бриде освобождался за не доказанностью вины.

– Вы свободны, – сказал председатель.

Лицо Бриде прояснилось:

– Спасибо, спасибо, господин Председатель…

Подумав, он решил, что у него не было никаких причин благодарить кого бы то ни было. "Ладно! Это из вежливости. Немного признательности, почтения, стоит так дешево, и доставляет так много удовольствия".

– Одну минуту, подожди меня на выходе, – крикнул он, обернувшись к стоявшей Иоланде, которая, показывая свою радость, махала ему рукой.

К Бриде уже вернулись непринужденные манеры свободного человека. Когда жандарм, на выходе из бокса, хотел пропустить его вперед себя, Бриде по-дружески положил ему руку на плечо и сказал: "Нет, нет, после вас… Не все же мне…"

Подымаясь в тюремный фургон, который отвез его в Санте для освобождения из-под стражи, он смог обменяться парой слов с Иоландой. "Ты видишь, ты видишь…" – сказала она. "Да, милая, я видел…"

Процедура происходила согласно принятым правилам. Она показалось Бриде бесконечной. Наконец, он поставил подпись в огромной книге. Закрывая ее, писарь, дабы придать себе важности, сказал: "Вы свободны". Бриде возвратили его галстук и немного денег, что было при нем.

Если бы его вещи не были измяты в сушильной камере, можно было подумать, что он никогда не был заключенным. Охранник проводил его до первой решетки. Во дворе под стеклянной крышей толпились люди. Это, несомненно, были новоприведенные заключенные. Неожиданно, два человека подошли к Бриде.

– Вы будете мсье Бриде?

– Да, а в чем дело?

– Нам поручено проводить вас в префектуру полиции. Извольте идти с нами.

– Как это? Что происходит? Почему?

– Мы ничего не знаем. Вам скажут на месте.

Продолжив переговоры, Бриде, в конце концов, выяснил, что происходило. По требованию немецких оккупационных властей, префект полиции был вынужден арестовать Бриде с заключением в лагерь. Два инспектора, которые заметно стеснялись возложенной на них миссии, объяснили ему, что такое довольно часто случалось, когда немцы были неудовлетворенны вынесенным приговором. Они сказали, что Бриде вероятней всего отправят в лагерь Венуа, что в Уазе. "Это один из лучших", – добавили они.

Разочарование Бриде было столь велико, что он вдруг не выдержал.

– …Вы называете себя французами, и вы выполняете подобную работу для немцев… Не стыдно вам. Я бы лучше пошел мести улицы, если бы мне требовалось зарабатывать на жизнь.

В этот момент от одной из групп, стоявших во дворе, отошел человек. Он был огромного роста, но худ и сутул. Грудь его ввалилась так, что можно было подумать, что он оставался согнутым от удара. Он был небрит. На нем был запыленный котелок устаревшего фасона. Он встал перед Бриде.

– Что вы сказали?

Бриде тут же показалось, что это был один из полицейских, который сопровождал новоприбывших.

– Я говорю, что французы, которые работают на немцев, как вы это делаете в настоящий момент, суть продажные шкуры, и наступит день, когда все они будут расстреляны.

Человек снял шляпу, словно хотел поставить себя в одно положение с собеседником.

– И это вы говорите мне? – спросил он с сильным просторечным акцентом.

– Вам и всем другим.

– Ну, хорошо же! Заткните свою глотку. Я вам говорю, как мужчина мужчине, слышите меня? У вас нет никакого права в чем бы то ни было упрекать тех, кто за немцев. Я лично – за немцев, я от вас этого не скрываю. Мы ведь все за немцев, не правда ли, господа?

Оба инспектора хранили молчание, но не протестовали.

– Коли мы сделали то, что мы сделали, вы слышите меня, дурак несчастный, так вот, то остается только доделывать. Отлично, да здравствуют немцы, немцы – ассы, а мы – п***.

Поскольку тот распалялся все более и более, инспектора ретировались. На выходе, они попытались воззвать к чувствам Бриде. Он не должен был говорить о Франции в подобном тоне. Обобщая, никогда не бываешь справедлив. Затем они обронили замечание, глубоко изумившее Бриде: "Этот тип, который сейчас, мы его знаем. Это добрый малый".

Бриде провел ночь и следующий день в префектуре. Он просил предупредить Иоланду, но не смог ее увидеть, потому что, постоянно перемещаясь из кабинета в кабинет, с одного этажа на другой, из одного здания в другое, он каждый раз отбывал раньше, чем она успевала найти на его след.

Еще через день он был отправлен, как ему и сказали инспектора, в лагерь Венуа, близ Клермона, в Уазе.

 

Глава 17

Лагерь Венуа впечатлял четкостью своей планировки. Он был устроен в огромных павильонах из армированного бетона, предназначенных для летной школы, строительство которых оборвала война. Они были рассыпаны по большому прямоугольному участку. По некоторым деталям можно было угадать, что по завершении работ они должны были обеспечивать комфортные условия. Были предусмотрены такие удобства, о которых в прошлом и не мечтали.

Лагерный режим настолько отличался от тюремного, что в первые дни Бриде испытывал облегчение. Один лишь простор, по выходе из тесноты тюремной камеры казался непомерным благом. Интернированные располагали пространством. У них было свое белье, они могли кипятить воду. Они были более приятными компаньонами, чем его бывшие сокамерники. На их совести не было никаких преступлений. Это чувствовалось по из взгляду, по непринужденности, с которой они отвечали жандармам, по их изумлению перед некоторыми из мер наказания.

С прибытия в Венуа, Бриде задавался вопросом, не Иоланда ли была снова причиной его новых неприятностей. Может быть, не сходи она к немцам, те и духом не знали бы о нем. Но поскольку другие интернированные, за которых никто не заступался, находились здесь же, вследствие более или менее сходного стечения обстоятельств, было вполне вероятным, что она никак не повлияла на его участь.

Вечером, после того, как, переговорив с окружающими, он стал лучше понимать то, что с ним произошло, он написал длинное письмо Иоланде, наставляя ее в тех действиях, что ей требовалось совершить, чтобы добиться его освобождения. Немцы не оказывали никакого давления на правосудие, но когда считали, что трибунал не выполнил своего долга, что отпущенный представлял опасность, они предупреждали французские власти. Именно это и произошло. Простая записка к префекту, требовавшая принятия мер, определила его отправку в лагерь. Таким образом, Иоланда должна была действовать очень осторожно. Он советовал ей больше не обращаться к его друзьям в Виши. Они были слишком заняты, чтобы их продолжала интересовать эта история. Они были к тому же здесь ни при чем, и вмешательство с их стороны, допуская его возможным, лишь навредило бы ему. Лучше было оставить полицию Виши в стороне, причем намеренно, и постараться приблизиться к фигуре, игравшей вескую роль в отношениях между новой французской администрацией и немецкими оккупационными властями.

 

* * *

Прошло три недели с тех пор, как Бриде был в лагере, прежде чем Иоланда получила разрешение на свидание с ним. Это свидание принесло ему большое удовлетворение. Он ожидал, что его жена появиться перед ним с опухшими глазами, сконфуженная, что она осознает, что в какой-то мере была причиной того, что с ним произошло, что она будет искать прощения. Он боялся этого, потому что в том подавленном состоянии, в котором он находился, то, что ему было необходимо, это не угрызения совести и сожаление, но бодрость и доверие. Иоланда была так счастлива увидеть своего мужа, что как-то даже слишком позабыла, что тот был заключенным. У Бриде сжало сердце. Нет, она все-таки поразительна, эта стремительность, с которой мир принимает на себя горести и тут же строит планы на будущее, отдавая себе отчет в том, что было потеряно. По существу, его жена вела себя по отношению к нему так же, как по отношению к Франции. Он был свободным. Но в настоящий момент, надо было признать очевидное, он им больше не был.

Она сразу же ему сообщила, что последовала его инструкциям и не прерывала своей деятельности ни на один день. Но она уже не была так разгневана, как это было в момент его ареста. Бриде понял тогда, что какой бы плачевной ни была его ситуация, Иоланда не расценивала ее так же, как он. Она не находила ее особенно ужасной, не более ужасной, чем участь военнопленного. Несомненно, она была серьезной, но все должно было, в конце концов, уладиться. Надо было рассматривать за преимущество то, что Бриде находился во Франции, что позволяло его жене видеться с ним время от времени и действовать более эффективно. Так что было не так уж плохо то, что его направили в этот лагерь. Пока он находился здесь, ему не угрожала никакая другая опасность. Эта мера заключения в лагерь, какой бы несправедливой и возмутительной она ни казалась на первый взгляд, тем не менее, была, если подумать о тех возможных несчастиях, которые могли еще обрушиться на Францию, неким залогом безопасности на будущее. Поскольку он официально был лишен возможности чем-либо вредить, можно было предполагать, что теперь немцы оставят его в покое.

Бриде предостерег жену от этой иллюзии. Он не был в лагере в такой уж безопасности. Ему рассказали, что каждые три-четыре дня к лагерному начальству наведывался немецкий офицер, и почти что всякий раз вследствие таких визитов один из заключенных вызывался в бюро. На следующий день он отбывал, и никто больше ничего о нем не слышал. Бриде вовсе был не уверен, что однажды такого не приключиться и с ним. Несомненно, речь шла о тех, кого немцы представляли своему собственному трибуналу. Имея дело с Французами, можно было все-таки надеяться выйти сухим из воды, но с немцами…

Иоланда с уверенностью ответила, что он не должен был беспокоиться. Те, кого подобным образом забирали немцы, без сомнения не были невинными младенцами. Должно быть про них узнавали, что те принадлежали к активно действующим организациям сопротивления. Может быть, они даже принимали участие в терактах. Но он, поскольку он ничего не делал, может спать спокойно. Немцы не поступают наобум, они прекрасно знают, что делают.

"Но, – воскликнул Бриде, – это, однако, по их вине я оказался здесь. Ты забыла историю с листовками. Мы не знаем, всей подноготной".

Иоланда улыбнулась. Если ее мужу вменялись в вину лишь эти листовки, то она бы не особо бы переживала. К тому же, она была в том уверена; но поскольку он беспокоился, она могла ему сказать, что не теряла времени. Ею оповещены префекты Уазы и Сены. Через две-три недели (чтобы им не казалось, будто их торопили), если не произойдет никаких изменений, она встретиться с ними.

Но, честно говоря, она не считала, что это верный путь. Она следовала ему, чтобы доставить удовольствие своему мужу. Если он целиком доверится ей, то она хорошо знала, что следовало бы сделать.

– Что следовало бы сделать? – спросил Бриде.

– Хочешь, я скажу тебе, – ответила она, – кто единственно может что-то сделать для тебя? Единственно, кто имеет хоть какое-то влияние на немцев, кто даже внушает уважение, так, что те заинтересованы с ними считаться. Это армия.

Иоланда должна была подумать об этом раньше, например, в Виши, вместо того, чтобы бежать из отеля "Дю Парк" в отель Целестин. Ей не нужно было идти никуда, кроме как в Военное министерство. Но не было еще слишком поздно. Если префекты ничего не предпримут, то, хорошо же, она будет искать поддержку на этой стороне.

– Будь осторожна, – сказал ей Бриде.

 

* * *

Прошел месяц, в течение которого Бриде не получал никаких известий от жены. Она наверняка ему писала, но письма, должно быть, где-то задерживались. Мысль о побеге приходила к нему все чаще и чаще. У него складывалось впечатление, что чем дольше он ждал, тем труднее становилось пробраться к Голлю. Полиция становилась все более организованной. И потом, тревожные слухи начинали ходить по лагерю. Заключенных, которых уводили после визитов немецких офицеров, их уводили не для того, чтобы судить. Это были заложники. И если потом от них не приходило никаких вестей, то объяснение этому было очень простым. Они были расстреляны.

Когда Иоланда, наконец, пришла на свидание к мужу, он поделился с ней своим намерением бежать. Она не ответила ему, не осмеливаясь отговаривать. Но когда он попросил ее помощи, она заметила, что было совершенно бессмысленным подвергать себя такому риску в момент, когда его собирались освободить. Она получила из Вейсбадена письмо от одного офицера из штаба генерала Хунтцингера, капитана Алуази Дюпона, члена комиссии по перемирию. Он сделал то, о чем она его просила. По сведениям, которые ему удалось получить и которые он рад был ей сообщить, случай с ее мужем был ясно определен. Мсье Жозефу Бриде не угрожала никакая опасность. Он содержался в лагере Венуа не по причине тяжести совершенных им действий, но вследствие той позиции, которую занимали наши бывшие противники в отношении французского населения, исключавшей пересмотр однажды принятого ими решения. Между тем, были основания полагать, что в очень скором будущем вопрос разрешится к всеобщему удовлетворению. Шлессингер, со своей стороны, получил ту же информацию. "Мне стоит сказать тебе еще одну вещь, которая тебя обрадует, – добавила Иоланда. – С тех пор, как ты попал в лагерь, все совершенно переменили свое отношение к тебе. Участие и любезность наших друзей меня просто поразили. Даже Утенин сделал для тебя все, что мог, и, притом, совершенно искренне. Что ты хочешь, мы, французы, можем сколько угодно спорить между собой, но есть вещь, которая нас немедленно объединяет: это попытка посторонних вмешиваться в наши дела".

 

* * *

Несколько дней спустя Бриде был вызван к начальнику лагеря. Капитан Лепелетье имел наружность честного человека. Он даже не поднял глаз на Бриде. Он объявил ему, что министерство внутренних дел запросило рапорт о его поведении.

– Вот рапорт, который я на вас подал, – добавил капитан, протягивая его Бриде и предлагая прочесть.

Это был обыкновенный рапорт, в котором фигурировали преимущественно даты. Он заканчивался следующей безобидной фразой: "Поведение Бриде не дает места никаким особым замечаниям".

Вернув рапорт, Бриде, не понимая, для чего ему дали его прочесть, молчал, ожидая какого-нибудь вопроса. Но капитан его ни о чем не спросил. По-прежнему не подымая головы, он сказал ему, что тот мог идти.

– Зачем вы дали мне прочесть этот рапорт? – спросил Бриде.

– Для вашего сведения, для вашего сведения…

Остаток дня Бриде больше не думал об этом происшествии. Но в постели он сразу вспомнил о нем.

Это было странно. Где это было видано, чтобы начальник лагеря давал читать подаваемый им рапорт тому, на кого его подавал. Несомненно, это было любезностью. Но Бриде не был знаком с капитаном. Откуда эта любезность? Очевидно, в этом был какой-то подтекст, о котором Бриде должен был догадаться. Как будто бы, в случае, если с Бриде что-то произойдет, капитан хотел снять с себя ответственность. Это одно истолкование. Другим, более обнадеживающим, было думать, что капитан, догадываясь, что Бриде вскоре будет освобожден, хотел завоевать его симпатию. Откуда было знать правду? Бриде, наконец, заснул.

 

* * *

В последующие недели Бриде не узнал ничего нового об этом рапорте. Кончилось тем, что он перестал об этом размышлять. Несомненно, этот запрос был также продиктован стремлением администрации быть в курсе всего и все держать под контролем.

Бриде привык к лагерной жизни. Он привязался к некоторым из своих компаньонов. Все более или менее похоже смотрели на вещи. С точки зрения моральной, он чувствовал себя менее одиноко, чем на свободе. Эти 250 человек, происходивших из самых различных слоев общества, внушали уважение своей сплоченностью. Какая-то сила исходила от них, и, как после пересечения демаркационной линии, в вокзальном буфете, Бриде испытывал гордость от того, что составлял часть этого сообщества. Он чувствовал себя в безопасности, гораздо в большей безопасности, чем в коридорах министерств Виши. Ему не могли причинить никакого вреда. Он принадлежал коллективу, который был способен ответить на любые принятые против него меры. Тому были доказательства. Уже много раз властям приходилось отменять принятые решения.

Однако однажды вечером по лагерю разнесся слух, что двое заключенных, что были переведены тремя днями раньше в тюрьму Клермон, были казнены. Назывались имена. Некоторые утверждали, что те были гильотинированы. Это показалось Бриде столь чудовищным, что он не поверил. Все эти ужасающие истории всегда казались ему плодам воображения. К тому же и многие его товарищи разделяли его сомнения. Но были и другие, которых тоже было немало, которые были убеждены в достоверности этих слухов. "Если это правда, то должно быть, наши товарищи совершили что-то, о чем мы не знаем", – заметил Бриде. "Ничего подобного, – ответили ему, – Они ничего не совершали. Их казнили как заложников". Один из них, пятидесяти семи лет, очень скромного положения (он был землекопом, который имел несчастье принадлежать рабочей организации), оказался в лагере за то, что на следующий день после Монтуара допустил оскорбительные высказывания в адрес главы государства.

Пользуясь симпатией, которую он смог вызвать у одного из работников лагеря рассказами о своей работе в газетах, Бриде попытался узнать правду. Те двое были действительно казнены. Но он не смог узнать ничего другого. Однако у него создалось впечатление, что в бюро за неделю было известно, что эти двое будут казнены (второй был учителем двадцати семи лет). Таким образом, в то время как заключенные стирали себе белье, писали письма к семье, предавались всем тем скромным занятием своего заторможенного существования, в администрации было известно, что двоим из них предстояло умереть. То, что они могли продолжать следить за лагерем, словно ничего не происходило, на следующий же день вызвало недовольство. Между заключенными и стражей произошли стычки. Капитан Лепелетье принял меры. В итоге некоторые чиновники были смещены. Но это не разрядило обстановку. Не проходило и дня без того, чтобы не проходил слух о том, что будут назначены новые заложники. В лагере появились газеты. Любое сообщение о теракте или саботаже встречало огромное воодушевление. Перед бараками собирались группы. Лагерное руководство, наконец, забеспокоилось. Именно в этот момент они обнародовали заявление следующего содержания: "Мы заметили некоторое возбуждение, вызванное предположением о назначении заложников. Мы хотим поставить в известность заключенных лагеря Венуа, что правительство Французского государства выступает против любых попыток отбора заложников из числа заключенных концлагерей, что прошедшие слухи лишены каких бы то ни было оснований, что никогда ни один заложник не был отобран и, тем более, казнен".

Это заявление некоторых успокоило, но Бриде оставило совершенно безразличным. Правительство Французского государства, столь щепетильное в вопросах чести и порядочности, вовсе не хотело обманывать. Лишь только оно подтвердило, что это не распространялось на отдельные категорий французов, как они немедленно насторожились.

Бриде написал Иоланде, что срочно хотел ее видеть. Скрытым текстом, он дал ей понять, что происходило. Ощущение того, что твоя судьба находиться во власти случая, превращала лагерную жизнь в мучение. Она ответила ему, что не следовала в такой степени предаваться эмоциям. Она занимается его делом. Она надеется вскоре добиться результата. Не позднее, чем через две недели, она приедет к нему, и не с пустыми руками, но с хорошей новостью.

Как она и обещала, спустя две недели она приехала в лагерь. Включая время, проведенное в Санте, Бриде уже около шести месяцев находился в заключении. Он очень похудел. Это было бы пустяком, если бы не ощущение того, что ты попал в тиски, которые неумолимо сжимались. Несмотря на все ее хлопоты, визиты, письма, обращения к друзьям, он по-прежнему оставался заключенным и в условиях, которые незаметно ухудшались. Когда он увидел свою жену, совсем не изменившуюся, скорее похорошевшую, заметно обрадованную возвращением к активной жизни, у него возникло ощущение, что она не то что отстранилась от него, но недооценивала серьезности ситуации. Она обняла его, словно вернувшегося с войны, пытаясь забыть, что была элегантно одета и тщательно накрашена. Она тут же сказала ему, что если и не приезжала раньше, то потому, что дожидалась великой новости. Она получила ее. Бриде свободен. Все окончено. Он больше не заключенный.

Бриде на мгновение лишился дара речи. "О, милая! – наконец воскликнул он. – Если бы ты знала, какое облегчение ты мне доставила". Он объяснил ей, что не страдал от лагерной жизни. Он мог плохо есть, плохо спать, жить в бараке на мокром бетоне. Он никогда не придавал значения удобствам. Иоланда прекрасно знала это. Но что было отвратительно, так это спрашивать себя каждое утро, не составлен ли новый список заложников, и нет ли тебя в их числе.

 

* * *

К вечеру Бриде начал жалеть, что не расспросил Иоланду подробнее. Так часто случается при хороших известиях. Боясь обнаружить в них сторону менее радостную, о них не осмеливаешься говорить. Он был освобожден, но, ожидая, он по-прежнему находился здесь. "Она хотела сказать, – подумал Бриде, что мое освобождение подписано, что официально я свободен, но мне следует ждать, пока будут закончены формальности".

Прошла неделя, а он не получил ни малейшего известия о своем освобождении. По лагерю по-прежнему ходили самые разнообразные слухи. Некоторые как приходили, так и уходили, но другие оставались, разрастаясь новыми противоречиями. Среди таких слухов был один, который без конца возвращался под разным видом. Совсем неподалеку, в Бове, был убит один офицер высокого звания, некоторые говорили даже, что генерал. Другой, если речь шла не о том же самом, был убит еще ближе, в Клермоне. Жители обоих городов не могли больше покинуть свой город. Более того, им было официально запрещено запирать на ночь двери. При таком положении вещей, участи заключенных лагеря Венуа можно было почти что завидовать. "То ли еще будет", – говорили некоторые. Ничто так не чревато опасностью, чем ситуация, когда заключенные по воле немыслимого стечения обстоятельств оказываются в положении более выгодном, чем население.

Бриде пытался успокоить себя, рассуждая, что если и будут назначать заложники, то он не будет включен в их число, потому что лагерное начальство, пусть оно не приводило в исполнение приказ о его освобождении, наверняка его получило. Это предположение, однако, его не удовлетворяло. Если они пренебрегут приказом, что он сможет сделать? С этим он уже столкнулся в Виши. Даже допустив ошибку, они никогда ее не признают. Назначение заложника вещь слишком серьезная, чтобы допускать отмену, к тому же это предполагало назначение замены.

Прошло еще несколько дней, за время которых заключенные не узнали ничего нового. Был даже такой день, когда об убитом немецком офицере ни разу не вспомнили. Но неожиданно возобновились прежние слухи, уже с гораздо большими подробностями. В Клермоне, той же ночью, были убиты немецкий полковник и простой солдат. Если в течение двадцати четырех часов виновные не признаются, будут отобраны и расстреляны пятнадцать заложников.

Эта новость произвела на Бриде такое воздействие, что он почувствовал, что бешеная злоба на Иоланду охватила его. Эта женщина была настоящей преступницей. Это по ее вине он здесь находился. Почему, раз уж она полагала, что он был свободен, она не занялась им, не ускорила выполнение формальностей? А ведь он не скрывал от нее той опасности, которой подвергался. Он тут же написал ей письмо, но позволил себе столько отступлений, что не решился доверить его почтовой службе. По совпадению, некий Боме, которому посчастливилось больше, чем Бриде, поскольку им, по крайней мере, занимались, должен был покинуть лагерь в тот вечер. Бриде передал письмо ему. Он попросил его встретиться с Иоландой, поговорить с ней, рассказать про то, что происходило. Вложенные в уста незнакомца, его слова произведут большее впечатление.

Вторая половина дня показалась бесконечной. Разговоры шли только об этом списке заложников. Если брали пятнадцать, то у каждого был примерно один шанс из двадцати оказаться в их числе. Часов в пять ему представился случай распить с товарищем бутылку вина. Не было ли преувеличения во всех этих слухах? С той поры, как лагерное руководство объявило, что никогда не прибегнет к выдаче заложников, прошло не так много времени. Они не могли так быстро отречься от своих слов. И потом, может быть это только предположение, что этот офицер был убит, поскольку он был немцем? Судя по некоторым разговорам, он был убит мужем некой женщины, с которой того застал. На самом деле речь шла о любовной драме. Не могли расстрелять пятнадцать человек из-за того, что муж убил любовника своей жены. Что касается солдата, то тот был пьян. Это на следующий день после драки между немецкими солдатами его труп нашли перед Альказаром.

Бриде лег на кровать. Все его товарищи по комнате были на месте. В этот час они играли в карты, но в этот вечер они только и говорили. Бриде хотелось бы побыть одному, никого не видеть. Он еще не верил, что заложники будут назначены, но в тридцать седьмом, он точно так же не верил, что начнется война. Он скрестил руки под головой. Очень жаль, что нельзя было закрыть уши так же, как глаза. Ему доставляло мучение слышать, как повторяли без конца то, что он слушал целый день. Самое удручающее в трагические моменты жизни – это замешательство среди окружающих. Нам удается, силою воли, изгнать из нашего сознания все то, что могло вызывать у нас страх. И вот мы оказываемся окружены людьми, которые не сделали этого усилия. Бриде не мог их больше слушать. Он пошел уединиться за бараком. Через полчаса, когда он вернулся, он встретил Боме. "Я не еду", – сказал тот, возвращая письмо Бриде. Он был бледен. Его руки слегка дрожали. Ему только что объявили, что его отъезд отложен.

Эта новость так поразила Бриде, что несколько минут спустя, когда он стал искать письмо, не сразу его нашел. Оно было сложено вчетверо и провалилось на дно кармана. Кольцо сжималось. Если приостанавливался отъезд человека, у которого все бумаги были в порядке, на какое освобождение мог рассчитывать Бриде. Приказы явно исходили извне. Капитан Лепелетье и его лейтенанты были теперь лишь исполнители.

Но потрясения, подобные этому, нас просветляют. Когда мы осознаем, что можем быть лишены жизни, мы возвращаемся к самим себе и понимаем, что только одно может дать нам силы встретить такое испытание – это действовать в полном соответствии с нашей совестью. Вечером, в кровати, Бриде охватил стыд за то, что он говорил и на что надеялся в течение дня. Он утверждал, что немецкий полковник был убит ревнивым мужем. Но в глубине души, если бы на карту не была поставлена его жизнь, он отлично знал, что сказал бы совсем другое. Он бы, наоборот, утверждал, что немец был убит патриотом и что следовало бы перебить всех немцев. Он надеялся на освобождение. Какая низость! В тот момент, когда предстояло умереть французам, он бы согласился уехать, он бы бросил своих соотечественников.

Около девяти утра стало известно, что к руководству лагеря с очень ранним визитом явились офицеры из Комендатуры города Бове. Их сопровождал один штатский. Говорили, что это был генеральный секретарь супрефектуры Клермона. Служащие лагеря передали ему более ста восьмидесяти личных дел. Эти дела находились теперь в Министерстве внутренних дел.

 

* * *

Слухи ввергли Бриде в полное уныние. Он не хотел в это поверить. Это все были россказни. Откуда это могло быть известно? Даже если это было правдой, откуда могли узнать об этом заключенные спустя два часа? Бриде с иронией вспомнил о людях, которым все всегда было известно. Но эта странная делегация была замечена многими товарищами. Если никто и не знал, для чего она приехала, то нельзя было отрицать самого факта приезда. Бриде отвечал, что это было вполне естественным, что немцы наведывались в лагеря. Они захватили страну. Как оккупанты, они ходили повсюду. Что касается остального, то это были только предположения.

В течение дня не произошло ничего примечательного. На следующий день Бриде пописал еще одно письмо Иоланде, гораздо короче. Он радовался, что первое не было отправлено. Погода стояла великолепная. Ему казалось, что опасность миновала. Слишком долго она нависала, чтобы продолжать представлять угрозу.

Часов в десять, когда Бриде глядел в окно, располагавшееся как раз над его кроватью, он вдруг увидел на дороге, по ту сторону проволочных заграждений, два грузовика, в которых стояли люди. Расстояние было еще слишком велико, чтобы разобрать, что это были за люди. Грузовики приближались, оставляя за собой облако пыли, стелившееся по дороге. Неожиданно он узнал немецких солдат. Они сменили французских жандармов. Бриде, который по жизни всегда хранил дурные новости при себе, был настолько потрясен, что тут же подозвал своих товарищей. Они припали к окнам. В течение нескольких минут они, казалось, не понимали значения этой смены. Затем, словно испытывая облегчение от того, что еще более усугубляли ситуацию, они пустились причитать. Нет, не пятнадцать, а тридцать, пятьдесят заложников будут расстреляны. И немцы не удосужатся узнать, будут ли то женатый, отец семейства, опора семьи, герой прошлой войны, тяжелораненый, и т.д.

Бриде жалел, что поднял своей в комнате такой переполох. Когда он пытался объяснять своим товарищам, что не все еще было потеряно, те грубо обрывали его. Вот он посмотрит. Недолго осталось ждать. Скоро, скоро его поставят к стенке. Но этот всплеск общего гнева очень быстро стих.

– Все равно нужно попытаться что-то разузнать, – сказал один из заключенных.

– Кто-то из нас должен сходить в контору, – предложил другой.

Вызвался Бриде. Вскоре он спрашивал у лейтенанта Корзетти, правда ли то было, что из лагеря будут взяты заложники. Едва он задал этот вопрос, как лейтенант замахал руками, как полоумный. "Ну просто сумасшествие какое-то. Да что с вами всеми? Вы что же, в конце-то концов, забыли заявление? Просто невероятно, чтобы люди могли быть настолько мнительны. Наверняка среди вас есть какие-то баламуты. Какое мнение составят о нас немцы, которые на нас смотрят? Мы и так уже имеем репутацию прыгунов и паникеров, а теперь еще прослывем трусами".

Жандармов сменили немцы, и в лагерь, словно ничего не произошло, снова вернулись покой и надежда. За ними наблюдали, но пока что не приближались. Они не имели злобного вида. И, что успокаивало, чувствовалось, что они слепо подчинялись инструкциям и ничего не делали сами по себе. Но среди ночи, в несколько приемов, прозвучало несколько отдельных выстрелов. В воздухе было неспокойно. Это немного походило на то, что инструкции были настолько строгими, что часовые откликались на любой шорох.

Все утро следующего дня заключенные старались расспросить часовых. Поначалу те подпускали к себе. Но надо отметить, что после обеда все они, как только к ним начинали приближаться, словно сговорившись, показывали, что готовы были пустить в ход винтовки.

Уже в четыре часа лагерь настигло новое потрясение. Машина немецкой марки, крытая серым брезентом и покрашенная в серый цвет, начав подавать сигнал более чем за пять сотен метров от лагеря, чтобы дать время дежурному поднять шлагбаум, на всей скорости въехала на территорию лагеря и резко остановилась перед бараком, где располагалось правление. Немецкий офицер в высоком чине вышел первым, за ним вышли субпрефект и двое лейтенантов-адъютантов коменданта лагеря. Ему взяли на караул. Он вскинул прямую руку и щелкнул каблуками. Субпрефект снял шляпу. Лейтенанты, немного поодаль, держали руки у своих кепи. Было заметно, что те были очень горды тем, что могли продолжать отдавать салют таким способом. Они могли сколько угодно находиться в подчинении иностранцев, но никто не мог им запретить отдавать салют на их манер.

Бриде чувствовал, что слабел от пессимизма, вновь начинавшего исходить от каждого. Его товарищи уверовали в неотвратимость трагедии, и лишь он один все еще хотел на что-то надеяться. Он сказал: "Ничто не доказывает, что будут назначены заложники. Может быть, за нами надзирают, чтобы переместить в другой лагерь". Его товарищи посмотрели на него. Но в этот раз они не взорвались, поскольку начинали понимать характер Бриде.

Ночью снова раздались выстрелы, на этот раз более многочисленные. Бриде охватил страх. В чудовищном обычае коллектива существует как бы потребность загодя создавать нужную атмосферу. Эти бессмысленные выстрелы, теперь он понимал это, конечно же, были своего рода необходимой подготовкой к выполнению отвратительной операции.

В восемь часов в бараке поднялся крик. Тот, кто должен был пойти за кофе, не смог выйти. Перед дверью был поставлен караульный. Все бросились к окнам. Бриде, один, остался сидеть в кровати. Он почувствовал вдруг, что его охватило ужасное уныние, и, что было любопытно, как раз в тот момент, когда его товарищи, наоборот, рассерженные на то, что их посадили под арест, размахивали руками и кричали, неистово восставая против меры, которая лишала их возможности как справить туалет, так и выпить причитавшийся им кофе. Бриде, обхватив голову, их не слышал. Он думал о том, что они были правы. Заложники были назначены. Они говорили ему об этом, а он, в своем стремлении никогда не замечать ничего дурного, не поверил им. Перед его глазами пронеслись молодые годы. Какими они казались живыми! Много времени разделяло его от них, и, между тем, ему казалось, что если бы он был свободен, если бы он мог вернуться туда, где их прожил, он все бы застал на прежнем месте, словно не существовало ни времени, ни войны. Потом он подумал об Иоланде. Никогда она не получит письма, а если получит, то будет уже слишком поздно. В какой-то миг ему в голову пришла мысль что-то сделать для своей защиты. Ему достаточно говорили о том, что все неприятности случались с ним по его же вине. Если приказ о его освобождении был подписан, то почему он не сказал об этом в конторе? Ему бы не поверили… Ну, хорошо, ему следовало бы стучать по столу, требовать, чтобы позвонили, и т.д. И в эту самую минуту, вместо того, чтобы находиться в смертельной опасности, он был бы дома.

В этот момент он почувствовал, что его трогали за плечо. Это был сосед по кровати. "Эй, что это с вами?" – спросил тот. Это было столь неожиданно, что он не смог ответить. "Вас не будет среди них, не будет", – продолжил товарищ. Бриде понял тогда, что, действительно, не все еще было потеряно, и он покраснел от стыда за то, что был таким лицемером по отношению к себе самому, упрекая себя в ошибках, помешавших ему избежать общего жребия.

 

* * *

Прошло чуть более часа. Вдруг донеслись звуки голосов. Заключенные снова подбежали к окнам, но те, чьи голоса их заинтриговали, в этот момент постучали в дверь. Группа людей, во главе которых находилось трое немецких офицеров, вошла в барак.

– Привет, господа, – сказал один из них, совсем не так, как обращаются к презренным врагам своей страны, но как к людям, силой обстоятельств неожиданно вознесенным в высокий ранг.

Французы, сопровождавшие этих офицеров, глядели прямо перед собой. Застыв в оцепенении, они пытались скрыть свое смущение. У них был вид исполнявших свой долг, обсуждать который запрещало глубокое осознание ими высших интересов Франции.

– Приготовьтесь встать справа от меня, когда будет названо ваше имя, – сказал немец, словно он обращался к людям, чья храбрость, каким бы постыдным не было их поведение, не могла быть поставлена под сомнение.

Поскольку никто не встал по стойке смирно, он добавил: "Встать смирно". Он хотел, чтобы готовившееся убийство разворачивалось согласно общим правилам. Заключенные подчинились. Двое из них никогда не были в солдатах, и у них вышло неуклюже.

– Бук Морис, – начал немецкий офицер.

– Пупе Рауль.

– Грюнбаум Давид.

В этот момент произошло невероятное происшествие. Произнеся имя Грюнбаума, немец слегка отвернулся и сплюнул на землю, несколько раз произнеся "тьфу, тьфу", но с таким видом, что всем стало ясно, что он вовсе не думал публично выражать своего отвращения к евреям, но, из суеверия, оберегал себя от сглазу.

– Де Корсье Жан.

– Бриде Жозеф.

У Бриде потемнело в глазах. Его имя всего только назвали, и, между тем, все было кончено.

 

* * *

Заложников отвели в специально подготовленный для их приема барак. Остальные уже были там. Они пели. По прибытии новичков, они перестали петь и стали браниться на часовых. Неизбежность смерти лишила их всякого страха. Когда дверь снова закрылась, они продолжили пение, и к ним присоединились новички. Хотя у него и сжимало в горле, Бриде тоже пел. Вскоре они остановились. Началось перешептывание. Было невозможно, чтобы их расстреляли. Капитан Лепелетье был в отъезде. Его два дня никто не видел. Оставалась надежда. Еще большее уныние последовало за этим оживлением. Теперь больше никто не говорил. Все писали. Бриде был единственным, кто не писал. У него не было больше сил, как не было их и для того, чтобы петь. Но, несмотря на это, все же следовало делать то, что делали все.

"Моя милая Иоланда, – начал он. – Я сейчас буду расстрелян". Он остановился, испугавшись того, что написал. Через несколько минут, поскольку соседи продолжали писать, он продолжил: "Я тебя целую от всего моего сердца. Ты знаешь, как я тебя люблю. Я так хотел бы тебя снова увидеть". Он медленно выводил эти слова, думая об Иоланде, о том, что испытывал по отношению к ней. Но каждый миг он видел перед собой смерть и был вынужден останавливаться. Он уже больше не понимал, для чего он пишет. "Ты отдашь мои книги моему брату, когда тот освободиться. Естественно, ты оставишь себе то, что хочешь. Ты навестишь мою мать. Ты не расскажешь ей, что со мной произошло. Еще раз целую тебя, моя милая. Да здравствует Франция, а ты, моя Иоланда, будь счастлива".

Он заплакал. То, что он говорил, было столь ничтожно по сравнению с тем, что он мог бы сказать, если бы не был должен умереть. Хоть он и любил Иоланду больше всех на свете, он не мог сказать большего. Он приписал еще в конце письма, как пишут дети: "Я тебя люблю, я тебя люблю".

Затем он встал, подошел к молодому рыжему человеку с веснушчатым лицом. Он сразу же проникся к нему симпатией. Молодой человек сидел, свесив руки между ног, совершенно безразличный к тому, что происходило. Бриде взял его руку. Это прикосновение было словно глоток свежей воды. Быть расстрелянным вот так, держа эту руку, было бы не так ужасно. Но подумали бы, что им было страшно. Им говорили, что они должны умереть, как мужчины. Бриде отпустил эту руку.

В три часа в лагерь нанес визит венуасский священник. Его сопровождали немецкие офицеры, штатские и капитан жандармерии. Они шли медленно, словно бы хотели лишить процедуру казни поспешного характера, который бы придавал ей что-то варварское. Но было заметно, что они торопились и в глубине души думали только об одном: покончить с этим как можно скорее.

В 16 часов 10 минут заложников собрали перед конторой. Грузовик отъехал немного дальше, чтобы развернуться. Ему мешал другой грузовик, который никак не могли завести. Немцы суетились. Этой маленькой накладки, казалось, было достаточно, чтобы они позабыли о причине своего присутствия. Вновь появилась какая-то надежда. "Подайте-ка назад", – сказали они заложникам. "Вам что, кулаками помочь?" – выкрикнул один из них, стараясь, чтобы эти слова прозвучали шуткой. Но в голосе его было что-то настолько трагическое, что никто его как будто и не слышал.

Бриде находился среди заложников, но позади, словно посторонний, совсем незаметный на фоне тех, кто всякий раз начинал петь, так никогда и не заканчивая своей песни, на фоне тех, кто порой выходил из рядов, размахивая руками, пытаясь вызвать уж неизвестно какой инцидент, вследствие которого он был бы помилован. Он стоял позади, но это было уже не так, как в лицее или на воинской службе. Где бы он ни стоял, про него помнили.

Приступили к перекличке. Случилось так, что имя Бриде было названо последним и все то время, пока продолжалась эта церемония, он мог надеяться, что его не назовут, что в последний момент (поскольку он был выбран заложником, тогда как официально не должен был более входить в состав лагерных заключенных) произойдет какое-нибудь правовое вмешательство.

Чтобы забраться в грузовик, хотя им и помогали, требовалось приложить физическое усилие. С Бриде случился обморок. Это были его товарищи, что втащили его. По дороге, от тряски, он пришел в сознание. Погода стояла великолепная. Бриде глядел на солнце, не чувствуя ни малейшей боли в глазах. Неужели смерть была неизбежна? Но это солнце, ему казалось, оно интенсивно жило в этом синем небе, его лучи, не переставая, то разрастались, то угасали, словно лепестки пламени.

Бриде думал о том, что у него не хватит сил спуститься с грузовика, как не хватило их на то, чтобы на него взойти. Как раз в этот момент ему на ум пришла невероятная идея, одна из тех простых идей, которые в зависимости от того, что мы сами в них вкладываем, кажутся гениальными или пустыми. С ее приходом к нему неожиданно вернулись все его силы. Идея заключалась в том, что, что бы он ни сделал, он уже не мог избежать смерти, и, раз следовало умирать, то нужно было умирать отважно.

И произошло то, что произошло.

 

* * *

Утром следующего дня женщины Венуа пришли возложить цветы на их могилы. Они снова приходили вечером, потом в последующие дни, все в большем и большем количестве. Очень скоро могилы скрылись под цветами. Немцы не препятствовали. Но, поскольку эти манифестации стали принимать враждебный характер и, казалось, были продиктованы не уже воспоминанием, а стремлением к провокации, из префектуры пришел приказ их запретить. Два жандарма были поставлены у входа на кладбище. Женщины, тем не менее, попытались пройти. Те их осторожно отталкивали, призывая к спокойствию в тоне не слишком любезном при таких обстоятельствах. "Давайте-ка, мои милые дамы, не выводите нас из себя, уходите, не упрямьтесь, у вас и дома дел хватает". Поскольку те остановились в нескольких шагах, один из жандармов обернулся на кладбище, взглянув на могилы с видом человека, бессильного перед роком. Потом он сказал: "Вы же видите, все кончено. Все, что вы делаете, никак не изменит их судьбы. Давайте, мои милые дамы, расходитесь по домам". Другой жандарм добавил: "Уже шесть дней прошло", – и жестом показал, что жизнь продолжалась.

В этот момент из толпы вышла женщина. С худым лицом, с голубыми глазами. Она была высокого роста и слегка сутулилась. На плачах у нее был черный вязаный платок. Она подошла к жандармам. Неожиданно, словно в нервном припадке, она с кулаками бросилась на жандармов и стала колотить, словно в стену. Они пытались ее утихомирить. Теряя над собой всякий контроль, она хватала их за портупеи, ремни карабинов и касок, царапала и пинала их. При этом она кричала: "Убийцы, убийцы".

 

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА

Бумаги, собранные отовсюду после смерти Бриде его друзьями, представляют относительный интерес. Если новому изданию этой книги суждено будет выйти, мы, тем не менее, поместим их в приложении.

Вот их перечень:

1. Семь поэм, написанных между 1935 и 1939 гг.

2. Несколько записей, торопливо сделанных в тюрьме, разделенных большими промежутками времени. Очевидно, Бриде сознавал, что переживает часы, воспоминание о которых нужно было сохранить. Но, то ли от тоски, которая его снедала, то ли по нерадивости, он каждый раз обрывал записи.

3. Репортажи, которые некогда были опубликованы редакторами под его именем. Среди них есть один, в котором можно было бы разглядеть удивительные параллели. Это тот самый, в котором говориться о всеобщем наказании. Но Бриде использовал, для блеска, столь изощренный стиль, что невозможно отыскать, как в словах тех, кого больше нет с нами, той фразы, которая бы дала ключ к пониманию до сих пор скрытого смысла.

4. Два письма Бассона, написанных из Лондона, после того, как Бриде был расстрелян. Они пересыпаны английскими формулами вежливости. Когда известно о трагическом конце их получателя, они вызывают мучительное ощущение. Бассон рассказывает о тех опасностях, которые ему удалось избежать, самоуверенно, с бахвальством, которое шокирует. И, что может быть еще более неприятно, ему ни на миг не приходит в голову, что что-то могло случиться с его товарищем, оставшимся во Франции.

5. Взволнованное письмо Утенина к Иоланде, написанное через несколько дней после смерти Бриде, которое начинается так: "Я только что узнал о том ужасном горе, что обрушилось на вас…"

6. Письмо Иоланды к двоюродной сестре мадмуазель Лавессер, в котором, изображая, что для нее это является вопросом совести, она спрашивает, должна она или нет, вопреки запрету своего мужа, предупредить его мать.

7. Письмо последней к Иоланде. Это письмо старой несчастной женщины, которую известили о трагической смерти ее сына, вызывает удивление. Мадам Бриде не выражает никаких переживаний, никакого отчаяния. Она пишет о своем сыне как о постороннем и, неожиданно, под конец, она требует, чтобы ее сын был отомщен.

8. Письмо, которое читателю уже известно, написанное Бриде к своей жене перед смертью, но отправленное официально, снабженное немецкими и французскими печатями, как если бы, естественно, исполнители преступления действовали в полном соответствии с законом.

9. Записка от 15 января 1941, написанная карандашом на бланке министерства министром Внутренних дел, которая попала к Иоланде при довольно загадочных обстоятельствах примерно через три месяца после казни ее мужа. Эта записка адресована г-ну Соссье. В ней требовали, чтобы дело Бриде было оставлено в покое. Слово "в покое" – подчеркнуто. Эта записка без всякого объяснения была оставлена незнакомцем, которого никто не запомнил, у консьержки по улице Демур.

10. Письмо из немецкого Комитета по делам печати в Париже, датированное мартом 1943 года, адресованное Иоланде. Здесь необходимо немного вернуться назад. После венуасской драмы Иоланда объединила поэмы и статьи своего мужа (она благоразумно изъяла тюремные заметки и письма) в сборник, который подпольно вышел под заглавием: "Сочинения Жозефа Бриде (1908-1941), погибшего за Францию".

Немецкий чиновник, писавший Иоланде, спрашивал ее, зачем было тайно издавать брошюру, которую можно было издать открыто и которая не содержала ничего враждебного по отношению к немцам. Он заканчивал довольно тяжеловесно, говоря, что не в обычае его соотечественников было препятствовать акции, которая, без какой-либо политической подоплеки, имела целью увековечить память умершего.

Перевод с французского Данилы Гомулькина, 1998 год