Бриде прибыл в Лион двадцать минут второго. Поездка показалась ему бесконечной. При каждой остановке он боялся, что в поезд подымутся полицейские, предупрежденные по телефону, и всякий раз, когда поезд трогался, испытывал несказанное облегчение.

Утром отъезд прошел самым нормальным образом. Вопреки его предсказаниям, за ними никто не пришел. Иоланда не попыталась в последний раз его удержать. Она даже дала ему несколько советов. В итоге, когда он начал умолять ее поехать с ним, она ответила, что не желала поступать грубым образом с людьми, которые были по отношению к ней столь любезны. "Они не отпустят тебя, чтобы вынудить меня вернуться", – заметил Бриде. "Ты сам не знаешь, что говоришь", – ответила Иоланда. И они решили, что, сходив на "неотложную" встречу, она сядет в пятичасовой поезд и вечером тоже прибудет в Лион. Таким образом, ее мужу не придется беспокоиться, потому что он в тот же день увидит ее снова.

Остаток дня Бриде провел в стараниях найти способ пересечь демаркационную линию, не переставая при этом думать об Иоланде. "Что же все-таки там у них?" – не переставал спрашивать он себя. Временами он чувствовал, что начинает сердиться. Но каждый раз все заканчивалось тем, что он успокаивался, полагая, что если жена его и подвергала себя такому риску, то это из-за любви.

По мере того, как проходили часы, его тревога возрастала. Что будет он делать, если Иоланда, несмотря на свое обещание, не приедет вечерним поездом? Ему останется только заключить, что ее арестовали. Он окажется в положении, которое обязывало его вернуться. И он снова рассердился. Он предвидел это. Почему она его не послушала?

Бриде давно знал, что один молочник, магазин которого находился на маленькой улочке за Якобинским базаром, каждое утро ездил на небольшом грузовике к самой линии демаркации, увозя с собой по четыре, пять или шесть человек, желавших незаконно выехать из оккупированной зоны. Он был патриотом. В некоторых кругах им восхищались. Его поведение доказывало, что еще оставались французы, которым было не занимать смелости.

Бриде предпочел бы, чтобы кто-нибудь свел его с молочником, но он так торопился покинуть Лион, что отказался от затеи искать посредника. Около пяти часов, он решился идти к молочнику один. Он сможет внушить доверие, вызвать сочувствие. Если уж кто и производил впечатление человека из полиции, то конечно не он.

Железная штора была наполовину опущена. Хотя перемирие длилось всего четыре месяца, торговля продуктами питания была подчинена стольким регламентациям, которые явно составляли основную заботу немцев, что торговцы, в силу невыполнимости требований, закрывали свои магазины под самыми неожиданными предлогами. Власти же еще не дошли до того, чтобы требовать открытия магазинов, хотя бы и с пустыми прилавками.

Бриде овладела нерешительность. Как его примут? Когда он заговорит о демаркационной линии, молочник, быть может, сделает вид, что не понимает его. "Ну что же, все-таки попробуем", – пробормотал Бриде. Он нагнулся, чтобы пройти под шторой. В темном магазине было пусто. Он позвал. Вышла женщина. Бриде приготовился, было, пуститься в долгие объяснения, чтобы дать ей понять, чего же он хотел, когда она сказала: "Подождите минуту, мой муж сейчас спуститься". И действительно, скоро спустился высокий мужчина. "Хотите отправиться завтра утром?" – сходу спросил он. "Да", – ответил Бриде, удивленный, что его собеседник говорил без предосторожностей. "Вот и отлично. У меня как раз оставалось одно место". "Но дело в том, что нас двое!" "Ах, вот как, тогда дело хуже". "Вы потеснитесь", – сказала хозяйка. Молочник колебался, потом, наконец, согласился. "Приходите сюда в семь часов".

Они пожали друг другу руки. Бриде был воодушевлен. Все было устроено, не нужно было больше ни о чем беспокоиться. Тем не менее, в глубине души, он был немного разочарован. Причиной такого разочарования было не то, что ему пришлось заплатить 800 франков за себя и за Иоланду, и ни то, что примерную сумму ему предстояло заплатить проводникам, но то, что это тайное соглашение чем-то походило на торговую сделку. Было бы гораздо приятней, достойней, если бы этот молочник и в самом деле был патриотом, как о нем говорили, если бы он принимал деньги лишь в тех количествах, в каких в это было необходимо, если бы его поступок был спонтанной и беззаинтересованной манифестацией сопротивления и если бы не чувствовалось, что он извлекал личную выгоду из того несчастного положения, в котором оказались его сограждане.