Заложников отвели в специально подготовленный для их приема барак. Остальные уже были там. Они пели. По прибытии новичков, они перестали петь и стали браниться на часовых. Неизбежность смерти лишила их всякого страха. Когда дверь снова закрылась, они продолжили пение, и к ним присоединились новички. Хотя у него и сжимало в горле, Бриде тоже пел. Вскоре они остановились. Началось перешептывание. Было невозможно, чтобы их расстреляли. Капитан Лепелетье был в отъезде. Его два дня никто не видел. Оставалась надежда. Еще большее уныние последовало за этим оживлением. Теперь больше никто не говорил. Все писали. Бриде был единственным, кто не писал. У него не было больше сил, как не было их и для того, чтобы петь. Но, несмотря на это, все же следовало делать то, что делали все.

"Моя милая Иоланда, – начал он. – Я сейчас буду расстрелян". Он остановился, испугавшись того, что написал. Через несколько минут, поскольку соседи продолжали писать, он продолжил: "Я тебя целую от всего моего сердца. Ты знаешь, как я тебя люблю. Я так хотел бы тебя снова увидеть". Он медленно выводил эти слова, думая об Иоланде, о том, что испытывал по отношению к ней. Но каждый миг он видел перед собой смерть и был вынужден останавливаться. Он уже больше не понимал, для чего он пишет. "Ты отдашь мои книги моему брату, когда тот освободиться. Естественно, ты оставишь себе то, что хочешь. Ты навестишь мою мать. Ты не расскажешь ей, что со мной произошло. Еще раз целую тебя, моя милая. Да здравствует Франция, а ты, моя Иоланда, будь счастлива".

Он заплакал. То, что он говорил, было столь ничтожно по сравнению с тем, что он мог бы сказать, если бы не был должен умереть. Хоть он и любил Иоланду больше всех на свете, он не мог сказать большего. Он приписал еще в конце письма, как пишут дети: "Я тебя люблю, я тебя люблю".

Затем он встал, подошел к молодому рыжему человеку с веснушчатым лицом. Он сразу же проникся к нему симпатией. Молодой человек сидел, свесив руки между ног, совершенно безразличный к тому, что происходило. Бриде взял его руку. Это прикосновение было словно глоток свежей воды. Быть расстрелянным вот так, держа эту руку, было бы не так ужасно. Но подумали бы, что им было страшно. Им говорили, что они должны умереть, как мужчины. Бриде отпустил эту руку.

В три часа в лагерь нанес визит венуасский священник. Его сопровождали немецкие офицеры, штатские и капитан жандармерии. Они шли медленно, словно бы хотели лишить процедуру казни поспешного характера, который бы придавал ей что-то варварское. Но было заметно, что они торопились и в глубине души думали только об одном: покончить с этим как можно скорее.

В 16 часов 10 минут заложников собрали перед конторой. Грузовик отъехал немного дальше, чтобы развернуться. Ему мешал другой грузовик, который никак не могли завести. Немцы суетились. Этой маленькой накладки, казалось, было достаточно, чтобы они позабыли о причине своего присутствия. Вновь появилась какая-то надежда. "Подайте-ка назад", – сказали они заложникам. "Вам что, кулаками помочь?" – выкрикнул один из них, стараясь, чтобы эти слова прозвучали шуткой. Но в голосе его было что-то настолько трагическое, что никто его как будто и не слышал.

Бриде находился среди заложников, но позади, словно посторонний, совсем незаметный на фоне тех, кто всякий раз начинал петь, так никогда и не заканчивая своей песни, на фоне тех, кто порой выходил из рядов, размахивая руками, пытаясь вызвать уж неизвестно какой инцидент, вследствие которого он был бы помилован. Он стоял позади, но это было уже не так, как в лицее или на воинской службе. Где бы он ни стоял, про него помнили.

Приступили к перекличке. Случилось так, что имя Бриде было названо последним и все то время, пока продолжалась эта церемония, он мог надеяться, что его не назовут, что в последний момент (поскольку он был выбран заложником, тогда как официально не должен был более входить в состав лагерных заключенных) произойдет какое-нибудь правовое вмешательство.

Чтобы забраться в грузовик, хотя им и помогали, требовалось приложить физическое усилие. С Бриде случился обморок. Это были его товарищи, что втащили его. По дороге, от тряски, он пришел в сознание. Погода стояла великолепная. Бриде глядел на солнце, не чувствуя ни малейшей боли в глазах. Неужели смерть была неизбежна? Но это солнце, ему казалось, оно интенсивно жило в этом синем небе, его лучи, не переставая, то разрастались, то угасали, словно лепестки пламени.

Бриде думал о том, что у него не хватит сил спуститься с грузовика, как не хватило их на то, чтобы на него взойти. Как раз в этот момент ему на ум пришла невероятная идея, одна из тех простых идей, которые в зависимости от того, что мы сами в них вкладываем, кажутся гениальными или пустыми. С ее приходом к нему неожиданно вернулись все его силы. Идея заключалась в том, что, что бы он ни сделал, он уже не мог избежать смерти, и, раз следовало умирать, то нужно было умирать отважно.

И произошло то, что произошло.