Итак, позади — три университета. Впереди — третья молодость. Наверное, у каждого она бывает разная. У меня это время относительной свободы (все-таки «Известия» — не ЦК КПСС, а журналист — не чиновник). Время, когда я перестал быть «ответственным работником», да еще и певцом за сценой. И, значит, время, когда люди могли судить, чему я научился, что я хочу и могу делать. Время, когда жизнь уже не была сплошь голубой и зеленой, но яркие краски еще преобладали.

Чем большим числом степеней свободы обладает объект (в данном случае — я), тем труднее обозначить его, создать его биографию. В речевой системе координат («речь на праздник, речь на пленум, речь на съезд…») можно было, двигаясь в кильватере оратора, листать год за годом. Теперь кильватерный след отсутствовал. И трудно было плести одну хронологическую нить.

Получилось несколько блоков.

Главный — собственно «Известия» в разных планах. Плюс внедрение в телевидение. Потом — «отхожие промыслы», возвращение в Завидово, дополнительные штрихи к портретам Брежнева и Андропова. Наконец, желанная перестройка, которая не захотела считаться с желаниями ее инициаторов.

 

«Известия» как судьба

В те времена «Известия» еще ассоциировались с Аджубеем. Напомню нынешнему читателю, что Алексей Иванович Аджубей был женат на Раде Никитичне Хрущевой. Понятно, что это облегчало ему жизнь и работу. Да и сам он был умен, энергичен, с чутьем и повадками настоящего журналиста. Он превратил «Известия» в лучшую газету Советского Союза. Собрал — за малым исключением — коллектив единомышленников, людей неравнодушных, умеющих писать и уважающих тех, для кого они пишут. Близость к власти портит, и Аджубея иногда заносило. Но как бы то ни было, он делал хорошую газету.

Вслед за Хрущевым сняли и Аджубея. Руководящие завистники сладострастно улюлюкали. Даже намеревались выслать его из Москвы. Кажется, Брежнев не разрешил это сделать. Аджубея определили в журнал «Советский Союз» заведовать отделом очерков. Без права печататься.

Газету корежило, мотало из стороны в сторону, чуть ли не дустом ее посыпали, но пока оставались аджубеевцы, аджубеевский дух был неискореним. Так что мне повезло.

Толкунов, который в 1965 году сменил краткосрочного Степакова (он командовал газетой с 14 октября 1964 года по 21 мая 1965 года), был максимально тактичен.

— Осмотрись, потолкайся тут среди людей, почувствуй атмосферу. Когда созреешь, пиши.

Осматривался я месяца полтора. Толковал с известинцами, многих из которых знал раньше. Часто сидел в кафе «Север» недалеко от «Известий». Пил свой любимый напиток — шампанское, ел мороженое и думал грустную думу. Все-таки обидно, когда тебя выбрасывают без всяких объяснений. Строго говоря, слово «выбрасывают» не совсем подходит. «Политические обозреватели» — их тогда было семь — входили в номенклатуру секретариата ЦК КПСС. Зарплата выше моей цековской — 500 рублей. Да еще гонорары! И все равно обидно.

Но прошлое уходило. Надо было заниматься настоящим. Ожидался приезд в Москву югославского лидера маршала Тито. «В преддверии визита» — назывался мой материал. Парадная манера, несомненно, присутствовала. Вместе с тем была сделана попытка сказать серьезно о трудностях в советско-югославских отношениях. Разразился скандал. Толкунов был в отъезде. Командовал парадом его первый заместитель — Николай Евгеньевич Полянов. Он шумел на дежурного редактора:

— Если Бовин не понимает, что можно писать, а что нельзя, то вы-то должны понимать!

Полянов не стал разъяснять мне, что нельзя писать. Снял материал, и все. Узнав об этом от дежурного, я решил сделать ход конем. Позвонил Катушеву, обрисовал ситуацию и попросил принять меня прямо сейчас. Катушев согласился. При мне прочитал статью. Вычеркнул один абзац. Расписался на полях. Я вернулся в редакцию, отдал статью дежурному, и она успела в номер.

Абзац был важным. Когда я сегодня читаю эту статью, то она вообще кажется пустой. Но тогда даже в кастрированном виде статья отходила от стандарта.

С Поляновым — независимо от казуса с первой статьей — отношения не сложились. Образован, умен, умел писать. Но в нем сидела масса комплексов, главный из которых требовал постоянно утверждать свой начальственный статус, какое-то недоброжелательство. С удовольствием шпынял и гонял низших чинов. Лебезил перед начальством. Толкунову он был удобен тем, что брал на себя ежедневную газетную суету.

Внешне у нас все было вроде бы нормально. Но его раздражала моя независимость. И еще больше раздражала необходимость считаться с этой независимостью. После ухода Толкунова всерьез рассматривался как кандидат на пост главного.

После второй или третьей статьи раздался звонок. Звонил Аджубей. Предложил встретиться и пообедать вместе. Он подъехал на своем «москвиче», и мы отправились в ЦДРИ. Я до этого не был знаком с Алексеем Ивановичем. И никак не мог взять в толк, что же случилось. Но вопросов не задавал. Пили, закусывали, говорили о всяких пустяках. И наконец:

— Хочу вас предупредить, вас уволят с работы.

— ?

— Потому что писать так, как вы пишете, нельзя. Люди, которые руководят газетами, этого не допустят!

— Но я же пишу.

— Да, вы начали писать. А в отделе пропаганды, видимо, растерялись. Ведь они знают, что у вас хорошие отношения с Брежневым. Но поверьте мне, наведут справки, пыль осядет, и вам перекроют кислород. Или будете писать в рамках. Или уволят.

— По-другому не умею. Если речь пойдет о частностях, готов к уступкам, к поиску приемлемых формулировок. Но врать, обманывать не буду. Буду драться.

— Понимаю вас. Желаю успеха. К сожалению, в нынешней ситуации ничем не могу вам помочь. Хотя вот предупредил.

Довез меня Алексей Иванович до «Известий», на том и расстались.

Не уволили. Хотя тучи иногда сгущались, погромыхивало, но без молний.

С Аджубеем я потом встречался, но редко. Он всегда (и это понятно!) зацикливался на теме своей невостребованности. После перестройки пытался выйти на новую орбиту. Уже будучи в Израиле, я получил записку Алексея Ивановича и первый номер созданной Аджубеем газеты «Третье сословие». Но дальше шестого номера дело не пошло. Старые песни о главном годятся только для телевидения… Да и то, если найдется желающий платить за них.

* * *

За неполные двадцать лет в «Известиях» были напечатаны, если верить блокноту, 428 моих материалов. Не слишком много. Сказывались постоянные (после 1974 года) отлучки на «отхожий промысел». В год старался сделать 2–3 статьи для души, десяток хороших, остальные — на добротном уровне.

Жалея читателя, упомяну лишь некоторые свои работы, которые запомнились по резонансу, по откликам.

Последняя статья в 1972 году («Престиж и позор Америки») была посвящена взаимоотношению морали и политики на примере войны во Вьетнаме. Писалась для души. Получил десятки благодарственных, восторженных писем. Процитирую только одно, самое-самое. «Сказать, что статья талантлива, значит, ничего не сказать! — восклицает Г. Г. Черник из Полтавы. — Впечатление такое, что эту статью писали Радищев, Белинский, Герцен, Горький, Ленин и Михаил Кольцов, взятые вместе». Чересчур, конечно. Звучит как пародия. Ну и ладно. В конце концов, доброе слово и кошке приятно. Но в отличие от кошки я обязуюсь каждый хвалебный отзыв компенсировать отзывом ругательным.

Вот, пожалуйста.

«Брежневский холуй. Чернильный солдат партии Брежнева. Клеветник. Марионетка. Толстый боров. Дармоед на шее народа». Подпись — Котова.

Другой вариант. «Прошу незамедлительно сдать свои полномочия и уйти на заслуженный отдых. Комментарии излишни». Подпись — неразборчива.

В 1973 году для души писались «Решения, которые ничего не решили». Статья рассказывала о X съезде КПК. Вообще, Китаем, политикой КПК приходилось заниматься регулярно. Руководящие китаисты из отдела ЦК (О. Б. Рахманин и его окружение) требовали зуботычин вместо критического анализа. Но я все-таки до зуботычин не опускался. Когда накал противоборства несколько спал, меня пригласили на прием в китайское посольство. «Вы критикуете китайских товарищей, — сказал мне посол, — но не обижаете китайский народ».

Среди многих откликов было письмо от журналиста Сергея Гущева.

«Я вижу в этой публикации, — писал он, — не только совершенно новый литературный стиль, которого у нас до сих пор не было в материалах на зарубежные темы, но и новую манеру мышления, что еще важнее. И я, профессиональный журналист, благодарен Вам за то, что своим искусством Вы вдруг оживили у многих интерес к зарубежной тематике, который угасал из-за общепринятых мертвящих штампов наших „зарубежников“.

Логика, энергия, краткость выгодно отличают Вашу статью от целой серии других, посвященных той же теме, и есть в ней, простите за невольный комплимент, нечто такое, чем богата была ленинская публицистика. Дома я веду маленькое досье. Есть у меня папка „Как надо писать“. В ней — и Ваша статья».

В этом же году была опубликована статья «Выигрывает мир», которая положила начало моему затяжному конфликту с военными теоретиками. В статье говорилось: «Широко известна формула Карла Клаузевица: „Война есть не что иное, как продолжение государственной политики иными средствами“. Уточняя свое понимание „иного средства“, Клаузевиц писал, что „война — это акт насилия, имеющий целью заставить противника выполнить вашу волю“. Концепция Клаузевица как бы предоставляет государственному деятелю выбор: для достижения данной политической цели можно действовать или мирным путем, или при помощи вооруженного насилия.

Так было. А теперь? Можно ли теперь рассматривать всеобщую термоядерную войну как „иное средство“ государственной политики, как акт навязывания своей воли предполагаемому противнику? По-видимому, потенциал ответного удара лишает такой выбор всякой рациональности, автоматически превращает средство насилия над противником в средство самоуничтожения агрессора. Поэтому, оставаясь в пределах рассудка, невозможно рассматривать всеобщую ракетно-ядерную войну как средство достижения какой бы то ни было политической цели».

Эту мысль я развивал во многих публикациях. Военные отвечали. Дело дошло даже до того, что меня пригласили к руководству ГлавПУРа, где несколько генералов, уверенные в том, что Советский Союз победит США в ракетно-ядерном столкновении, укоряли меня за «пораженчество». За границей было отмечено, что против всеобщей ракетно-ядерной войны как «нормального» средства политики выступают люди из окружения Брежнева (Арбатов, Бовин, Иноземцев). Отсюда делался вывод о расхождении взглядов политиков и военных. Писал об этом, в частности, и известный «кремленолог» Виктор Зорза. Расхождения действительно были. Генералы заметно отставали от времени.

Потом Зорза неожиданно исчез с журналистских горизонтов. Прошло много лет.

— Вам что-нибудь говорит фамилия Зорза? — услышал я однажды в телефонной трубке.

— Да, — признался я, — «что-то» говорит.

И через пару дней коренастый, плотный, почти лысый человек с седеющей окладистой бородой сидел у нас дома и с аппетитом ел кислые щи с грибами. Рассказывал…

Родился он в 1925 году в Западной Украине. После 1939 года оказался в Сибири. Сбежал с поселения. Бродяжничал. Нищенствовал. Добрался в 1942 году до Куйбышева. Там нашел Эренбурга и по его совету вступил в формирующуюся польскую армию.

Затем Лондон и новая жизнь на новой земле. Международную известность Зорзе приносят его еженедельные колонки в «Вашингтон пост». В отличие от других «кремленологов» он не столько «вскрывал», сколько исследовал. У нас его считали агентом ЦРУ, в Штатах — агентом КГБ.

В 1977 году умирает от рака его 25-летняя дочь. И смерть входит в его жизнь, в его творчество. Вместе с женой они пишут статью «Смерть дочери», а потом — необычную, рвущую душу книгу «Путь к смерти».

В 1979 году Зорзе сделали операцию на сердце и сказали, что жить ему осталось не более года. Он обжаловал приговор медиков. Отправился в Индию. Долго мыкался там с места на место, а с 1981 года обосновался в гималайской деревне на высоте около четырех километров. Там и жил, как живут крестьяне…

В 1989 году через Москву возвращался в Лондон. И позвонил мне.

С моей подачи статья Виктора и Розмари Зорза «Смерть дочери» была опубликована в журнале «Наука и жизнь» (1989, № 8).

Главная идея Виктора — организация особых больниц, больниц для умирающих (хосписов) осталась нереализованной. Но ведь жизнь продолжается. Когда-нибудь и мы станем добрее… И сердобольнее.

В октябре 1972 года в Вашингтоне был подписан пакет соглашений по торгово-экономическим вопросам. Американцы снимали дискриминационные ограничения в торговле и предоставляли Советскому Союзу режим наибольшего благоприятствования. Советский Союз соглашался выплатить определенную сумму, которую американцы рассматривали как советские «долги» по ленд-лизу. Ставлю кавычки, ибо по существу долги эти давно и сполна оплачены кровью советских солдат. «Позорно, — писала в те дни „Вашингтон пост“, — что вопрос о советском долге по ленд-лизу был поднят вообще, — помощь, оказанная России, которая вынесла колоссальные страдания, эта помощь спасла бесчисленные американские жизни и доллары…» И если Москва все-таки согласилась заплатить часть «долга», то это свидетельствовало о желании в максимальной мере облегчить нормализацию советско-американских отношений.

К сожалению, американцы не ответили взаимностью. Конгресс (поправка Джексона — Вэника) обусловил предоставление режима наибольшего благоприятствования изменениями эмиграционной политики Советского Союза (выпускайте евреев — получите режим). В ответ на этот произвол советское правительство отказалось ввести в действие торговое соглашение. Американцы зашумели, что Кремль «кардинально переоценивает» политику разрядки. Ответом служила моя статья «Торговля и разрядка», опубликованная в январе 1975 года. С тех пор прошло почти тридцать лет. Все, кто хотел, давно уехали и продолжают уезжать, но поправка Джексона — Вэника остается в повестке дня встреч Путина с Бушем. Так кто же против «разрядки»?

В марте того же года корреспондент «Известий» на Кубе Владимир Леонидович Верников «экспромтом» организовал встречу с Фиделем Кастро. Сидели у команданте глубокой ночью, взяли большое интервью. Остаток ночи и утро пили кофе и печатали текст.

Тут была большая формальная трудность. Чтобы взять интервью у «первого лица», надо было иметь разрешение ЦК. У меня такого разрешения не было, поскольку я не рассчитывал на «экспромт». Решили вопрос так: я позвонил жене и попросил ее срочно связаться с Шишлиным и Загладиным и предупредить их, что из «Известий» придет интервью с Кастро. Все прошло нормально. Зажегся зеленый свет.

Очень был недоволен наш посол на Кубе: почему с ним не согласовали?! Пришлось его огорчить — некогда было.

Большой внутримидовский шум произвела статья «Сопоставляя точки зрения». Точнее, не сама статья, а некоторые особенности ее подготовки. Речь шла о Кипре. 15 июля 1974 года греческие офицеры подняли мятеж, требуя присоединить Кипр к Греции. 20 июля Турция направила на Кипр свой экспедиционный корпус. В результате Кипр оказался разделенным. От переговоров толку не было.

Чтобы разобраться в проблеме, я отправился по маршруту: Анкара, Афины, Никозия. В каждой столице беседовал с политиками. По согласованию с ЦК из каждой столицы направлял в Москву телеграмму. Плюс одна обобщающая. Все телеграммы строились по одинаковой схеме, что облегчало сопоставление позиций. Содержание этих же телеграмм, освобожденное от имен и существенных деталей, послужило основой статьи, опубликованной в январе 1976 года.

В Анкаре нажимали на то, что греки не мытьем, так катаньем хотят присоединить Кипр к «матери-родине». И в этом причина конфликта.

В Афинах подчеркивали, что турки-киприоты, по существу, блокировали развитие Кипра как единого государства.

На самом острове лидеры общин в тех или иных вариантах повторяли указанные позиции.

Все это я основательно описывал в телеграммах, которые шли по «большой рассылке», то есть всем членам политбюро. Увлекся я в обобщающей депеше. Написал: если мы будем пассивны, нас ототрут от решения кипрской проблемы, как оттерли от решения проблемы ближневосточной. Громыко был очень недоволен. Телеграмму МИД зажал. Когда я вернулся в Москву, что-то где-то громыхало. Но обошлось.

А после опубликования статьи наш посол в Никозии Сергей Тимофеевич Аставин написал на меня телегу — киприоты, мол, недовольны писаниной Бовина, да и вообще кому нужны эти «журналистские эксперименты»? Тоже обошлось.

* * *

В начале 1976 года велась бурная подковерная борьба вокруг нового главного редактора «Известий». Толкунова перемещали в АПН (агентство печати «Новости»). Кто вместо? Я работал тогда в Завидове и поэтому мог не только с близкого расстояния наблюдать за ходом борьбы, но и встревать в этот самый ход. Вариантов было много, но на первом плане находился Полянов. Толкунов возражал, ссылаясь на то, что Полянов не знает внутренних дел. Мои возражения исходили из того, что Полянов не может работать с подчиненными ему людьми, обижает их. Другие завидовцы — в порядке солидарности с известинцами — тоже были против Полянова.

За Полянова были Суслов и Пономарев. Брежнев долго колебался. И я боялся, что он колебнется в сторону Суслова. Наступив на горло собственной совести, я сообщил Брежневу, что настоящая фамилия Полянова — Поллак. Его родители по коминтерновской линии перебрались из Австрии в страну социализма.

Не могу ручаться, что мой аргумент сыграл какую-то роль, но вскорости кандидатура Полянова отпала. Некоторое время всплывали фамилии Стукалин, Панкин, Тяжельников, Замятин. Даже Бовина вспоминали. Но в феврале вдруг возник Алексеев и пробился к финишу.

До сих пор не могу понять: кто лучше (или — кто хуже) — Полянов или Алексеев? Для «Известий» Алексеев был явно хуже. Полянов был бы хуже для известинцев.

Петр Федорович Алексеев пришел к нам из «Советской России». В записной книжке у меня значится: «…не очень. Сильно простоват». Потом выяснилось, что очень сильно. Какой-то весь никакой. Просто серый. Пугливый до невозможности. По-моему, он и меня боялся: как же, крутится там рядом с Брежневым… Но мне от этого было легче, меньше вмешивался в мои публикации.

А в 1977 году кадровые перемены коснулись меня непосредственно. Заместителем главного по международным вопросам был назначен Станислав Николаевич Кондрашов, долгие годы бывший корреспондентом «Известий» в США. На мой взгляд, Кондрашов — лучший за послевоенные годы советский журналист-международник. Блестящий знаток русской литературы, особенно поэзии. Тонко играющий словами не ради слов, а ради выявления смыслов, значений. Глубокий, основательный аналитик, работающий в психологическом ключе. Типичный русский интеллигент, яркая индивидуальность.

Беда в том, что Кондрашов никогда не был начальником. Не научился относиться с долей иронии к своим функциям и не навязывать коллегам свое видение проблемы и материала. А так, к сожалению, бывало. Статьи задерживались. Появлялась дополнительная нервная нагрузка. По-моему, ему было неловко делать мне замечания. А мне было неловко с ними не соглашаться.

Кондрашов был труден как начальник, но он был труден и как подчиненный. Алексеев, видимо, полагал, что известинская общественность будет рассматривать приближение Кондрашова к власти как признак интеллектуальной высоты этой власти, ее либеральных тенденций. Но быстро понял, что минусы превосходят плюсы. С Кондрашовым нельзя было разговаривать в привычной руководящей манере. Кондрашов вовсе не собирался безропотно принимать все замечания сверху. Кондрашов не боялся возражать главному, спорить с ним, доказывать свою правоту.

Помаялись несколько месяцев и разошлись. В июле Стасик был определен в политические обозреватели. В этом кресле он просидел почти четверть века.

* * *

Одной из сквозных тем тех лет была, несомненно, китайская. В сентябре 1976 года умер Мао Цзэдун. Вскоре арестовали «банду четырех». Китай, что было ясно даже не специалистам по Китаю, втягивался в полосу больших перемен. Для Советского Союза это имело огромное значение. Надо было писать, объяснять читателям происходящее. Да не тут-то было. Рахманин и его группа в отделе ЦК, в том самом, где я не так уж давно постигал китайские сюжеты, плотно перекрыли все пути к объективному освещению обстановки в Китае. Они сумели внушить начальству глупейшую мысль: при Мао Цзэдуне был левый маоизм, а после Мао Цзэдуна маоизм стал правым. Так что никаких значимых перемен в Китае не происходит.

Все-таки написал я в феврале 1977 года статью о переменах в Китае. Показал Андропову, Катушеву, Александрову, Блатову. По существу вроде никто не спорит. А печатать не дают. «Годить», говорят, надо. А чего «годить», не говорят. «Гожу». Статья путешествует по всем возможным инстанциям, включая китайскую комиссию политбюро, и всюду из нее вытравляют всякие намеки на свежую мысль. Итог: статью в адаптированном виде разрешают печатать в «Литературке» под роскошным названием «Что же изменилось?».

Понадобилось не так уж много времени, чтобы напор событий перечеркнул точку зрения наших официальных китаистов. Перемены в Китае действительно происходили. Не замечая этого, мы понесли значительные потери — и в политическом плане, и в научном, и в плане пропагандистском.

Еще большие потери мы понесли, «не заметив», что война с афганской контрреволюцией переросла в войну против афганского крестьянства, афганского народа. И моя совесть тут нечиста.

Правда, я почти ничего не знал об Афганистане. Был там однажды в 1973 году, освещая визит Подгорного, видел сосуществование времен, когда вот здесь, где ты стоишь, век XX, с телефонами и аптеками, а там, через квартал, век, ну, скажем, XIV, с ужасающей нищетой, грязью, исковерканными телами на улицах.

Поначалу я принял официальную версию: защитим Кабул от внешней контрреволюции, от проникновения американского империализма. Вспоминал Испанию, Китай, где Советский Союз активно выступал на стороне революции.

Именно под таким углом зрения была написана статья «Размышления об афганской революции», опубликованная в апреле 1980 года в английском издании «Московских новостей». Поскольку я размышлял и об ошибках революции, статья не понравилась кабульскому начальству.

Принимал участие в создании документального фильма «Афганистан: революция продолжается». Снимал «на натуре» превосходный узбекский документалист Малик Каюмов. По его просьбе я разложил «по полочкам» снятый материал и записал текст к нему. За эту ленту мы получили Государственную премию в 1981 году.

Поступавшая из Афганистана информация заставила замолчать. Только в конце 1988 года, когда перестройка позволила говорить правду, я сказал эту правду в «Известиях». И получил письмо из Афганистана. От наших солдат, с которыми я там встречался.

«Статью вашу прочитали. Со всем согласны. Но мы воюем. А после таких статей трудно воевать…»

Солдаты были правы. И я снова замолчал.

Афганская заноза сидела глубоко, беспокоила. Пришлось ее вытаскивать. Об этом свидетельствует статья «Опыт самокритики», помещенная в журнале «США — ЭПИ» летом 1989 года.

В качестве любопытнейшего объекта наблюдения выступала послефранкистская Испания. С послом «Известий» в Мадриде Леонидом Ивановичем Камыниным мы сделали своего рода испанский триптих — три статьи на испанские темы. Послали на согласование в международный отдел ЦК. Неожиданностей не ожидали, все вроде было в пределах допусков. Но недоучли. Последняя статья заканчивалась примерно так: повезло испанцам, попался им умный король. Снять, сказали нам, умных королей не бывает! Мы проявили настырность, и статью прочитал сам Пономарев. Мы ждали с трепетом. Бывают, изрек он, умные короли, но советским газетам можно и не писать об этом. И не написали.

Много хлопот принесли события в Иране. Мои попытки рассказать читателям «Известий» о кризисе шахского режима наткнулись на непробиваемую позицию МИДа (точнее, заместителя министра Виктора Федоровича Мальцева). Спасибо Валентину Михайловичу Фалину, он тогда работал первым заместителем заведующего отделом международной информации ЦК КПСС и разрешил напечатать статью («Иран: следствия и причины») в «Литературной газете».

Большие круги вызвал материал «С Кораном и саблей…», опубликованный в «Неделе» в сентябре 1979 года. Там говорилось, что иранская революция не оправдала возлагавшихся на нее надежд. Цитировался аятолла Хомейни: «Ислам родился и возрос в крови. Предводители ислама всегда держали в одной руке Коран для управления народом, а в другой — саблю для подавления преступников, предателей, заговорщиков и тех, кто противится исламскому правлению… Мы не боимся крови и жертв, ислам — религия крови, а гибель во имя ислама — священна».

Хомейни был недоволен. Три телеграммы пришли из Тегерана, в которых посол передавал негодование аятоллы и его требование наказать Бовина. Главный редактор был перепуган до смерти. И всем говорил, что его не было в Москве. Мне тоже было как-то муторно. Требовалось доложить телеграммы Брежневу. Дальше рассказ докладывавшего. Брежнев спросил: «То, что написал Бовин, это правда? это правильно?» — «Да, — ответил докладывавший, — у Бовина все правильно». Тогда Брежнев взял карандаш и написал: «В архив!» На нашей улице был праздник…

* * *

Но главный праздник пришелся на 1980 год. 9 августа мне исполнилось 50 лет. До этого декады отмечались в камерном порядке. 20 — не помню. 30 — на квартире у кларнета. 40 — уже в своей трехкомнатной квартире. Теперь квартирой отделаться не удалось.

Неожиданно возникла помеха. 5 августа секретариат ЦК КПСС принял антиюбилейное решение. Но, как нам разъяснили, оно было направлено против учреждений и организаций, а не против индивидуумов.

7 августа в здании «Известий» гулял международный отдел и отдельные присоединившиеся к нему лица. В качестве вещественного доказательства привожу распространенную ТАССом вечернюю сводку зарубежной информации.

«О ЮБИЛЕЕ ТОВАРИЩА БОВИНА А. Е.

Средства массовой информации практически всех стран мира основное внимание уделяют 50-летнему юбилею товарища Бовина А. Е.

Весть о том, что т. Бовин встречает свой юбилей в расцвете сил, полный боевого творческого задора и обычного для него кипения мыслей, идей, планов, вызвала ликование в странах социалистического содружества. „Бовину — 50 лет, кто бы мог подумать! — восклицает чехословацкая „Руде право“ и продолжает: — Как бы то ни было, имея такого друга, как Бовин, мы смело смотрим в будущее. За Бовиным мы как за каменной стеной“.

Нью-Йорк. В кулуарах Мэдисон-Сквер-Гарден, в котором в понедельник 11 августа открывается съезд Демократической партии США, начали циркулировать слухи о том, что в задымленных комнатах, где партийная элита перебирает кандидатов, которые могли бы заменить Дж. Картера, если он не сможет противостоять вызову, брошенному кандидатом республиканцев Рейганом, все чаще упоминается имя Бовина. Утечка информации, которую относят к ведомству З. Бжезинского, позволила журналистам узнать основные мотивы, двигавшие теми, кто первым назвал имя Бовина. „Бовин велик, кроме того, он несомненный демократ. По правде говоря, я не вижу сейчас другой фигуры, которая могла бы сплотить нашу переживающую критические дни партию“, — говорится в заявлении, сделанном для прессы от имени группы конгрессменов Моррисом Юдолом из штата Аризона.

Сообщение о реальных шансах Бовина быть выдвинутым на съезде демократов кандидатом в президенты США вызвало настоящую панику в Белом доме. Наиболее эмоциональной была реакция на эту новость супруги нынешнего хозяина Белого дома Розалин Картер. Не скрывая крайнего волнения, которое, по-видимому, связано с какими-то причинами личного характера, Розалин Картер воскликнула: „Только не он!“ — и заплакала.

Уолтер Кронкайт, наоборот, воспринял эту новость спокойно и перед своими знаменитыми словами — „Такие дела“, — которыми он, как известно, завершает ежевечернюю программу новостей, сказал: „Я хорошо знаю Бовина и немножко знаю американцев. Они будут последними идиотами, если не воспользуются этим шансом и не поместят, наконец, в Белый дом по-настоящему умного человека“.

Пекин. Изливая яд по поводу события, которое вылилось в праздник народов разных континентов, „Жэньминь жибао“ помещает обычные злопыхательские комментарии. Отдавая дань ловкости московских пропагандистов, подгадавших церемонию закрытия Олимпийских игр к 5-летию социал-империалистического Хельсинкского Заключительного акта, нельзя одновременно не заметить, что они не осмелились привлечь гостей спортивных игр к празднованию пресловутого бовинского юбилея. В последний момент в Москве, надо полагать, сообразили, что Бовин — не пускающий лицемерные слезы воинственный русский медведь, загримированный под безобидного мишку, и его не поднять на воздушных шариках.

Париж. В интервью Нородома Сианука корреспонденту еженедельника „Экспресс“ говорится: „Мы хотим сотрудничать с Бовиным в области культуры и медицины. Мы готовы вести переговоры. Но это зависит и от французского правительства, которое впредь должно будет признавать и нас, а не только Бовина“.

Лагос (Нигерия). Как здесь стало известно, толпы возбужденных людей вышли на улицы городов и сел Либерии, Реюньона, Габона, Камеруна, Ботсваны и других африканских государств. „Мы хотим Бовина!“ — скандировали демонстранты, в подавляющем большинстве женщины.

Иерусалим. В самозваной столице Израиля весть о юбилее Бовина А. Е. взорвалась бомбой. Из достоверных источников стало известно, что в кнессете начались бурные дебаты, а премьер Бегин срочно созвал совещание кабинета, проходящее в обстановке строжайшей секретности. Поползли слухи о неминуемой отставке Бегина. Рассказывают также, что в ходе длившегося всю прошлую ночь заседания Бегин, то и дело хватаясь за больное сердце, растерянно повторял: „Фиг у нас есть, а не Кэмп-Дэвид, и это все — он, это все он — Бовин“.

Хаим Герцог, бывший руководитель израильской разведки и представитель Израиля в ООН, в ответ на просьбу прокомментировать сообщение о юбилее Бовина заявил: „Раньше мы всегда считали, что время работает на нас, теперь мы узнали жестокую правду — Бовину всего лишь 50. Если бы он хоть был антисемитом, куда ни шло, но он к тому же еще и принципиальный интернационалист. Он у нас был, мы его видели и прекрасно отдаем себе отчет в масштабах опасности, которая маячит за этой фигурой“.

Тегеран. Как стало известно, в кругу близких ему людей аятолла Хомейни ясно дал понять, что готов пойти на примирение с Александром Евгеньевичем Бовиным. В связи с юбилеем был издан указ о проведении внеочередного праздника Рамадан и присвоении Бовину звания аятолла. В качестве подарков Бовину посланы выкованная из чистого золота сабля и специальное юбилейное издание Корана в красном переплете. В доверительной беседе с совпослом Хомейни просил довести до сведения юбиляра следующее личное послание: „Как аятолла аятоллу прошу тебя, Саша, — забудем былые распри“. Совпосол сообщает, что, передавая послание, Хомейни даже заплакал».

* * *

В порядке укрепления самодисциплины известинцы четко обозначили перечень условий, при соблюдении которых в отделе социалистических стран и в иностранном отделе, включая кабинет иностранной печати, разрешаются дружеские встречи с распитием алкогольных напитков, включая пиво.

1. Дружеские встречи, охватывающие более половины сотрудников указанных отделов, включая кабинет иностранной печати, не должны проводиться чаще одного раза в течение одного рабочего дня.

6 августа 1980 года. Заведующий редакцией газеты «Известия»

2. Дружеские встречи, подпадающие под п. 1 настоящего Перечня, не должны начинаться ранее, чем за полтора часа до окончания рабочего дня.

Г. Коновалов .

3. Учитывая ничем не заменимую роль качественной закуски, администрация отделов не позднее 14.00 дня, предшествующего дню дружеской встречи, освобождает сотрудников кабинета иностранной печати от всякой посторонней работы, не связанной с заготовкой и приготовлением закуски.

4. Сдвиг столов, сбор и снос стульев начинаются не ранее 14.00 дня встречи и осуществляются сотрудниками мужского пола моложе 40 лет; остальные сотрудники, включая администрацию, продолжают работать стоя.

5. В радиусе 15–20 метров от места дружеской встречи оборудуется временный вытрезвитель быстрого действия (ВВБД); дежурными по ВВБД назначаются лица, которым по состоянию здоровья противопоказано введение алкоголя внутрь; дежурный по ВВБД имеет в своем распоряжении емкость с рассолом, воду кипяченую, соду питьевую, мыло, тазик, полотенца и половую тряпку.

6. От места дружеской встречи до ВВБД и — факультативно — до туалетов должны быть навешены направляющие канаты.

7. Приглашения на дружескую встречу жен сотрудников и мужей сотрудниц не допускаются; потребности в общении, выходящем за рамки дружеского, удовлетворяются исключительно за счет редакционного людского фонда; вопрос о помещениях для двусторонних встреч и бесед решается администрацией отделов по согласованию с заинтересованными лицами.

8. Категорически запрещается:

— производить любые звуки силой свыше 23 децибел,

— бить т. Паклина пустыми бутылками,

— пускаться в рассуждения относительно бывшего т. Полянова Н. Е.,

— распивать спиртные напитки в ВВБД и в женском туалете,

— сексуально возбуждать тт. Скачкову И. С. и Кукушкина В. И.,

— танцевать на столах в обуви и верхней одежде,

— оставлять незапертыми двери помещений совместного пользования.

9. Сразу же после окончания дружеской встречи все редакционные помещения приводятся в предшествующее встрече состояние, как то:

— пустая тара выносится из здания незаметным для вахтера образом,

— оставшаяся закуска распределяется по жребию,

— забытые предметы туалета законвертовываются и сдаются т. Пиляцкину Б. А. для последующего возвращения желающим,

— лица, утратившие способность к самостоятельному передвижению, разносятся по комнатам и в натуральных позах крепятся к своим рабочим местам.

Завершающий осмотр места дружеской встречи, ВВБД, туалетов, а также помещений совместного пользования производит комиссия в составе: тт. Касторская Ю. Ф., Новиков Н. Г. и Григорянц А. А. Комиссия несет персональную ответственность за своевременную ликвидацию всех следов и последствий дружеской встречи.

10. Редакционная коллегия и партийное бюро газеты «Известия» не располагают и не хотят располагать сведениями о проведении дружеских встреч, сопряженных с распитием алкогольных напитков, включая пиво. В случае поступления соответствующих сигналов редакционная коллегия и партийное бюро будут неукоснительно руководствоваться п. 1 Инструкции «О порядке проведения дружеских встреч, связанных с Новым годом, а также с другими праздниками, событиями и датами», утвержденной редакционной коллегией газеты «Известия» 6 августа 1980 года.

Вышеупомянутый пункт гласит: «Всякую организацию дружеских встреч, сопряженных с распитием алкогольных напитков, включая пиво, категорически запретить».

Насколько я могу судить, газета «Известия» аккуратно вышла 8 августа.

В этот же день общественность чествовала юбиляра в ресторане «Мир» (здание СЭВа). Было 80 человек.

Тамада — Леон Аршакович Оников. О нем следует сказать особо. Армянин тбилисского разлива. Почти всю сознательную доперестроечную жизнь провел в аппарате ЦК КПСС. Тем не менее верующий и глубоко порядочный человек. Его основной «специальностью» была дружба, а главным капиталом — друзья.

Как-то в Мадриде с коллегой Камыниным мы зашли в баскский ресторан. Только в баскских ресторанах вам предложат бычий стейк весом в 1 килограмм. Сидим трудимся, говорим, само собой, по-русски. Подходит испанец. И тоже по-русски:

— Вы из Москвы?

— Да, оттуда.

— А вы Оникова знаете?

Занавес. Оникова знали все.

Когда Леве стукнуло 50, я воспел его в «Львиных стансах»:

Лева уже ушел от нас.

«Как все-таки несправедливо устроена эта самая наша „небесконечная“ жизнь. Сколько бесполезных, никому не нужных людей живет на свете, недоумков, хамов, убийц, воров, дармоедов, рвачей, а хорошего человека вот нашла смерть, измучила болезнью, иссушила в нем соки, истерзала страданием и убила. Неужто это по-божески? — святой должен страдать за грешных, и грешные, видя муки святого, должны терзаться и обретать его облик? Но что-то много страдают мученики и мало действуют их страдания на человеческий мусор. Он чем был, тем и остался…» Эти горестные слова принадлежат Виктору Петровичу Астафьеву. Правильные слова…

Но тогда, 8 августа 1980 года, царило другое настроение. Лева, как и всегда, был на высоте. Что-то вроде Карояна, но при гораздо более недисциплинированном оркестре. Только в одном я не согласился с ним. Лева настаивал, чтобы в «президиуме», то есть рядом со мной, сидели наиболее знатные гости. Я же посадил в «президиум» маму, жену и двух братьев.

Торжественный момент: Цуканов огласил Указ о награждении меня орденом Ленина. Вообще-то такой орден был мне не по чину. Но тут, видимо, сказалась Конституция. И какие-то соображения Брежнева. Во всяком случае, мне было приятно. А маме — тем более.

Получил еще премию имени В. В. Воровского.

Гуляли на полную катушку. Вплоть до танцев. Но без вокала.

Попросил произносителей тостов отойти от традиции и вскрывать мои недостатки. Приняли за шутку, и весь вечер я слушал, какой я хороший. В этом отношении юбилеи напоминают похороны. Минус хохмы.

Всеволод Владимирович Овчинников из «Правды» одарил стихами:

Запомнилось, что мама все охала в конце: много первоклассной закуски осталось. И порывалась изъять невостребованный продукт. Еле отговорил ее. Мы еще тогда не привыкли — «для собачки». А официанты тоже хотят кушать…

На следующий день, уже дома, принимал компанию из «Коммуниста».

И еще на следующий день, там же, всех родственников.

Завершающий аккорд прозвучал 11 августа. Официальное чествование в кабинете главного редактора.

Подарок, который я сам себе хотел сделать к юбилею, опоздал. Имею в виду сборник статей «Мир семидесятых. Политические очерки». Меня пугали, что газетная продукция моментально устаревает. Но я все же рискнул. Рукопись сдал в марте. Она была подписана к печати в мае. А потом дело застопорилось. Книга вышла только в декабре.

Завершить юбилейную тему хочу статьей Кондрашова, которая была помещена в «Известинце» 4 октября и называлась «Феномен Бовина». Привожу текст:

«Александр Евгеньевич Бовин — обширная тема. Не берусь исчерпать ее всю, но в связи с его юбилеем хотел бы сказать о нем несколько слов — как о журналисте и человеке, как о соседе, с которым спина к спине сидим через стенку в служебных кабинетах и к которому питаю дружеские чувства.

Из своих прожитых пятидесяти лет Бовин лишь восемь профессионально, как основным делом, занимается международной журналистикой. Коллеги подтвердят, что это срок слегка затянувшейся загранкомандировки. Но Бовин уверенно занял место в президиуме или, возьму образ побоевее, в первом ряду нашей рати международников. Занял не автоматически, не в силу обозревательского ранга, а по праву успехов и заслуг. Его уважают товарищи по перу, что нелегко дается и многого стоит. В известинском коллективе он, по-моему, любимец. А у главного массового потребителя нашей продукции популярность Бовина чрезвычайно велика — благодаря газете и телевизору, программе „Международная панорама“.

Он суперзвезда, на уровне и выше самых знаменитых из Гостелерадио. На улице, когда он движется вразвалку, разрезая корпусом людской поток, даже зимой с непокрытой головой и в подбитом ветром распахнутом плащишке, его узнают, оборачиваются, смотрят вслед, шепчутся. В Домжуре, когда — для всех Саша — он сидит за столиком, к нему подходят за автографами, и это не нарушает его аппетит; сказав шутливо-резковатое словцо, он тщательно выводит свою вертикальную подпись. В коридоре шестого этажа я порой боюсь запутаться в протянувшихся по паркету резиновых кабелях и через вечно открытую дверь его кабинета вижу разных иностранных джентльменов, которых он, оставаясь верным себе, принимает в рубашке без галстука. Джентльмены несут его телевизионную известность за наши пределы. Из-за пределов он получает отклики, а также письма с рецептами похудеть или, напротив, возглавить международное братство людей, которые смело бы бросили вызов всюду проникшему лозунгу контроля над весом…

Иногда, признаюсь, становится боязно, глядя, как он проходит это испытание медными трубами. Ведь она, телевизионная популярность, — самая соблазнительная и самая дурная. Шальная. Достается слишком быстро и дешево, бывает, что и задарма, и нередко являет собой торжество формы, то есть внешности и умения держаться, над содержанием. Сам, поддавшись искушению телевизором и начав бегать трех с половиной минутки в программе „Время“, вижу, что меня вдруг открывают всего лишь как телевизионного спринтера, как будто и не бегал я долгие годы на средние дистанции газетных и журнальных статей и очерков и даже на длинные дистанции — книг. Чудеса телевизионного века. И жестокие его реальности — из армии читателей дезертируют в армию телезрителей…

Александр Евгеньевич Бовин — не скромник и не аскет. Он любит жизнь и ее удовольствия, можно сказать демонстративно (хотя где-то в глубине его натуры мерцает иногда элегия и грусть). Смирение не исповедует. Популярность, кажется, смакует. И кто усомнится, что наш юбиляр в высшей степени телегеничен и колоритен?! Но он строго следит за приматом содержания и с телеэкрана, как и в газетных своих статьях, прежде всего проецирует не внешность, а личность, чувство ответственности, упорное стремление донести всестороннюю сложную правду о международных событиях и явлениях. Тут-то и зарыт феномен Бовина, объяснение его быстрого и заслуженного выдвижения в самый первый ряд наших международников. В нем есть нечто, объединяющее форму с содержанием, и это нечто называется талантом, поставленным на службу общего дела.

В отличие от многих он пришел в „Известия“ не мальчиком, но мужем — зрелым, сложившимся, с большим стажем партийной работы на ответственных участках, человеком развитого ума, знаний, авторитета. Став на стезю профессионального журнализма, он должен был кое в чем переучиваться, но пришел, конечно, не учиться, а работать в полную силу. Как он рассказывает, не обошлось на первых порах без некоторых великодушно-снисходительных попыток научить его писать, как все пишут. Но тот, кто эти попытки предпринимал, видимо, не знал, с кем имеет дело. Бовин сразу стал писать как Бовин. Читатели сразу же уследили, что в коллективе известинцев появилась крупная самобытная творческая единица. Крупная, потому что ему есть что сказать, не дожидаясь подсказки. Потому что берет крупные, по-настоящему важные и острые, еще необкатанные темы и умеет пробивать их. Потому что разрабатывает эти темы убедительно, защищает наши позиции, не упрощая позиции противника, давая ему слово и в честном бою пытаясь разбить и опрокинуть его аргументы.

Бовин — сильный систематизатор, и трудно сопротивляться его логике даже тем, кто, как автор этих строк, считает, что причудливая, как река, международная жизнь отнюдь не всегда подвергается систематизации.

Его слово подчинено его логике и хорошо ей служит. Оно скупо, точно, отчетливо. Он никогда не участвует в тех произвольных и непроизвольных, так называемых публицистических упражнениях, в ходе которых ставятся новые рекорды невесомости слова.

Крупность его сначала удивляла. Теперь к ней привыкли. Став привычной, она обязывает его исправно тянуть тот же нелегкий воз. Его вклад в нашу международную журналистику я бы определил так: он раздвинул рамки принятого, пределы возможного…

Эта поэтическая декларация Твардовского может поначалу вызвать чувство протеста. Как это так: „О том, что знаю лучше всех на свете…“ Но тут ни грани зазнайства, а лишь убежденность художника в необходимости того, что он делает, та выстраданность, которая одна и может оправдать появление на людях со своим словом. „И так, как я хочу…“ И это не каприз, а забота о том, чтобы слово было своим, личным, предельно продуманным и прочувствованным. Мы не поэты, а журналисты, тесно связанные с политикой. Но думаю, что и Бовин мог бы согласиться с декларацией, утверждающей служение обществу посредством максимальной самореализации творческой личности…

В Бовине нет ничего уныло-казенного, мелко-деляческого. Он очень определенный. Его прямота порой переходит в резкость, задевает, но зато многие знают, какой он верный, бескорыстный, отзывчивый товарищ и друг.

Живи, Саша, весело и счастливо и сохраняй свою свежесть».

Пытаюсь следовать наставлениям Стасика. Не всегда получается, правда. Для веселья, как известно, планета наша плохо оборудована. Да и в отличие от осетрины первая свежесть не всегда гарантируется. Только на счастье нет лимитов. Бери, как суверенитет, сколько унесешь.

* * *

Юбилейный год был неурожайным с точки зрения «Известий» — опубликовал всего 13 материалов. Следующий год был еще хуже — 6, и в 1982 году — 11 материалов. Причины столь низкой производительности труда разные.

Главная — постоянное отвлечение на «отхожие промыслы».

Полуглавная — постепенное нарастание телевизионной (и радио) нагрузки.

И не главная — частые выступления с лекциями и по линии ЦК, и по всяким другим линиям. Согласно моим записям, в 1979 году прочитал 50 лекций, в 1980 — 40, в 1981 — 19, в 1982 — 32. Рекордным был год 1987-й — 73 лекции. География: от Владивостока до Ужгорода и от Ташкента до Тикси. Сначала были классические лекции, то есть я говорил, допустим, час, а потом отвечал на вопросы. Но опыт показал, что вопросная часть проходит интереснее, живее, эффективнее. И я стал просто отвечать на вопросы. Любые. Под лозунгом: нет плохих вопросов, есть плохие ответы.

А после XXVI съезда КПСС стали как бы прикреплять к конкретным организациям. Для разъяснения политики партии. У меня был Курский вокзал. Точнее, «Курская дуга» на этом вокзале. Так назывались всякие «точки» услуг и сервиса, расположенные по дуге на втором этаже. Собирались мы в сапожной мастерской. Подтягивались часовых дел мастера, скорняки, не помню, еще кто-то. Иногда вокзальное начальство приходило. Разговаривали за разнообразную жизнь.

Все это хождение в народ было чрезвычайно полезным для меня. Видел, как живут люди, что их заботит, беспокоит. И чем больше было вопросов, на которые я не мог ответить, тем чаще приходилось задумываться самому. А беда в том, что чем чаще думаешь, тем труднее писать. Тем более в «Известия», тем более когда от тебя ждут правду.

Или — как минимум! — не ждут лжи.

Говорить правду всегда было сложно, а часто — и невозможно. Не лгать — было легче. А между — тысяча всяких и всяческих нюансов.

1 сентября 1983 года. Утром позвонил Андропов и сказал, что уезжает в отпуск, и — в продолжение нашего разговора — просил к возвращению приготовить записку по национальному вопросу. Вечером, еще до программы «Время», домой позвонил немецкий журналист Уве Энгельгарт. Был очень взволнован. Сказал, что советские летчики сбили где-то возле Сахалина корейский пассажирский самолет. Почти кричал: «Идет пропагандистское цунами!» Просил связаться с руководством и сказать, что нужна максимальная серьезность и честность.

Я так и не понял, что же мне надлежит делать. Подошло «Время». ТАСС заявил, что какой-то самолет нарушил границу, на предупреждения не обращал внимания и «продолжал полет в сторону Японского моря».

Утром по зарубежной информации становится ясно: самолет нарушил границу, самолет был пассажирский, мы его сбили. Звонил Горбачеву, Крючкову, Александрову. Никого не застал.

3-го публикуется очередное заявление ТАСС. И опять «в сторону…». Моя позиция: пока не извинимся, писать ничего не буду.

4-го появляется редакционная в «Правде». Ругает американцев. Газета продолжает гнуть в сторону «исчезновения неопознанного самолета».

5-го, в воскресенье, вел «Международную панораму». О самолете не говорил. Лапин заочно гневался. Позвонил ему. Отбивался тем, что новой информации не было, а старую все знают. Ответ Лапина: «Я вам не навязываю свою точку зрения, а излагаю ее».

Подготовили с Шишлиным формулу извинения. С подачи Черненко она вошла в заявление правительства. Опубликовал: «Трагедия в небе и преступление на земле». В рабочей тетради три урока.

1. Сразу сообщать факты, а не ждать, когда надавят.

2. Разрабатывать систему аргументов, а не ругаться.

3. Советоваться со специалистами.

Ну прямо по Маяковскому: скрипка и немножко нервно. Нервировала и неопределенность вокруг главного редактора. После Алексеева вернулся встреченный овацией Толкунов. Но все время ходили слухи о его выдвижении. Слухи стали реальностью в апреле 1984 года. Толкунова забирали в Верховный Совет. И сразу суета и сумятица вокруг открывшейся вакансии. Назывались самые невероятные кандидатуры вплоть до откровенных сталинистов Севрука и Косолапова. Назывались Черняев, Игнатенко, Капто (из Киева), Яковлев А. Н. И наш Ефимов. Я агитировал за Ненашева. Даже с Горбачевым говорил на эту тему (он поддержал). Но партийная верхушка боялась Ненашева — «неуправляем». В конце концов из «Правды» перевели Ивана Дмитриевича Лаптева — заместителя главного редактора. Известинцы переживали: почему «варяга»? Но Лаптев оказался вполне на месте.

В те времена журналисты обычно не брали интервью у журналистов. Но я был вроде бы не совсем журналистом, не только журналистом. И мне коллеги задавали вопросы. Два примера.

Журнал «Журналист» интересуется тем, какое профессиональное качество особенно необходимо журналисту в современных условиях. Отвечаю:

— По-моему, любому журналисту в любых условиях «особенно необходимо» знать свое дело. То есть, во-первых, знать то, о чем он пишет, и, во-вторых, уметь писать. А дальше начинается журналистика. Занятия ею предполагают наличие совести, мыслей и мужества.

Совести — чтобы было стыдно работать плохо.

Мыслей — чтобы было что сказать людям.

Мужества — чтобы иметь совесть и мысли. Оставаться самим собой.

И вопрос газеты «Черноморская здравница»: «Любопытно хотя бы одним глазком заглянуть в вашу творческую лабораторию. Судя по вашим выступлениям в газете и в „9-й студии“, вы с завидной легкостью ориентируетесь в водовороте международных событий. Но ведь и непосвященному понятно, что за такой легкостью стоит большой труд…»

Отвечаю:

— Когда у меня спрашивают, какова моя узкая специальность, мне ничего не остается ответить, кроме того, что я специалист по общим проблемам внешней политики. То есть я дилетант, но стараюсь быть дилетантом высокой квалификации. Так, во всяком случае, сам я воспринимаю свою роль. Мне интересно знать обо всем. И самое интересное — это ассоциации, связь явлений. Чем шире круг явлений, тем лучше видишь комплекс мировых дел в целом. Разумеется, для этого приходится много работать. Аналогии тут, конечно, условны, но если, скажем, вы хотите остаться хорошим пианистом, то должны ежедневно играть гаммы. Равно как хорошая балерина должна каждый день работать у станка часа по три-четыре. Мой рабочий день тоже начинается с того, что я прочитываю папку бумаг объемом в 300–400 страниц: сообщения телеграфных агентств и переводы важнейших статей мировой прессы за вчерашний день. Это минимальная порция, которую мне нужно осваивать ежедневно, чтобы в любой момент быть, как говорится, в хорошей форме. Что-то из этой папки я читаю более внимательно, что-то бегло проглядываю — два-три часа это занимает. Помимо того, регулярно читаю научные, общественно-политические журналы, монографии, словом, стараюсь быть в курсе.

Честно говоря, я считаю себя не очень-то профессиональным журналистом. В том смысле, что профессиональный журналист обычно отталкивается от поездок, от встреч с людьми. Меня же все это довольно мало интересует. Да я и не умею это делать. Хотя тоже, разумеется, езжу за границу, тоже встречаюсь с людьми, но все это имеет для меня второстепенный характер. Главное же мое дело — политический анализ, работа с бумагой, с документом, с текстом. А поездки, личные встречи — это, так сказать, эмоциональный фон, помогающий основной работе.

 

«Берег турецкий…»

Тема «езжу за границу» — первейшая для международника. Мне посчастливилось побывать в 47 странах. Раньше пели: «Не нужен мне берег турецкий…» Журналистам, да и не только журналистам, это не подходит. Не отдых имею в виду. Работу. Все «берега» интересны. Люди, нравы, природа, проблемы — все годится для репортажа, очерка, статьи. Для «акул пера» или телевизионной камеры.

У меня, как у непрофессионала, был один очевидный минус. Большой минус. Я не говорил свободно ни на каком языке. Учил немецкий, французский, лет сорок — английский. Читал для интереса учебники разных языков. Мог сказать несколько фраз даже на китайском или японском. Но все это — игра. Серьезно же работал с переводчиками. За границей находились 40 известинских корреспондентов. Посольства помогали. Так что немота не угрожала.

Самомнение подводило иногда. В Белграде затеялся спор полиглотов: кто полиглотистее. Мне было обидно сидеть молча. И я сказал: по газете определю любой европейский язык, хоть исландский, хоть шведский, хоть какой. Нет, заявили югославы, — не определишь. Настроение было боевое. Спорим! Поспорили на несколько бутылок коньяка. Югославы приносят газету. Смотрю как баран на новые ворота. Ничего похожего на что-то известное. И так крутил, и эдак. Не помогало. Оказалось, что это — баскская газета. На баскском языке я и погорел. Выставил коньяк на радость полиглотам…

Каждая командировка была связана с какой-то темой. Но я, как правило, не буду вдаваться в эти темы. Уже неинтересно. Даже мне. Попробую описать только неординарные, забавные, чем-то примечательные сюжеты. У поляков есть слово, которое мне очень нравится, — «чикавостка». Можно перевести как «интересинка». Так вот — некоторые командировки с чикавостками…

Куба. В одну из поездок мне нужно было передать Фиделю Кастро устное послание Брежнева. А у лидера кубинской революции тогда еще не было постоянного кабинета. Надо было искать. Посольство нашло и сообщает: через два дня лидер будет в горном массиве Сьерра-Маэстра. Там на вершине какой-то горы (кажется, пик Куба) Кастро вручит дипломы первому выпуску мединститута.

Лечу из Гаваны на другой край острова — в Сантьяго-де-Куба. Оттуда добираюсь на машине до подножия указанного пика. Там ждет военный вертолет. Поднимаемся. Но высоко, не тянет. Спускаемся. Летчики снимают два пулемета и кладут их на травку. Снова поднимаемся. Опять не тянет. Спускаемся и снимаем дверь. Еще что-то ребята выносят из вертолета. И укоризненно смотрят на мою фигуру. На этот раз добрались до пика.

Палаточный городок. Мне выделяют персональную палатку. Кастро обещает принять вечером. Прилетел и наш посол — Александр Иванович Алексеев. Хожу осматриваюсь. Садится здоровенный вертолет. Из него выпархивает стайка очаровательных созданий. Оказывается, Кастро дал команду доставить сюда парикмахерш. В мединституте в основном девушки, пока будут подниматься на вершину — разлохматятся. Надо их причесать!

На следующий день — улетать. Мы с Алексеевым собираемся садиться в вертолет. Вдруг подходит жена Че Гевары (он уже был в Боливии) Алейда и приглашает Алексеева спускаться с горы пешком, вместе со студентами. Галантный амбассадор не мог отказать даме. А нам нужно через день идти к президенту Кубы. Договариваемся встретиться у президентского дворца в 12.00. Я улетаю, он уходит.

В назначенное время встречаемся у дворца. К нему ведет парадная лестница. Но Алексеев после спуска с пика Куба ноги поднять не может. Еле-еле добрались до президента.

Я уже упоминал о том, что однажды пришлось брать интервью у Кастро. После интервью состоялся довольно долгий разговор. Узнав, что я лечу в Перу, Кастро предложил мне зайти к кубинскому послу, «который все знает лучше советского посла и все расскажет». Посла кубинского я знал. Это был известный ученый Нуньес Хименес, кажется, президент Академии наук. Потом «перевели» в дипломаты. Я усомнился: с какой стати кубинский посол будет информировать меня о ситуации в Перу. Кастро взял лист бумаги и тут же написал рекомендательное письмо:

«Нуньес, наш друг Бовин, политический обозреватель „Известий“, очень скоро посетит Перу. Я тебя прошу предоставить ему любую помощь и информацию, которая может понадобиться. Я ему предоставил общую информацию о внешней ситуации. Можешь ему полностью доверять.

Искренне твой, Фидель Кастро . Февраль, 24, 75».

Это письмо мне очень пригодилось. Два раза я встречался с Хименесом. Он действительно знал все.

Из Гаваны самолеты в Лиму не летали. Надо было сначала лететь в Мехико. А мексиканцы тянули с визой. Деньги кончились. Выручил Фидель. По его указанию мне дали «тархету», такую карточку, по которой я мог бесплатно жить в лучшей гостинице и бесплатно же ходить (с друзьями!) в рестораны этой гостиницы. Что я и делал две недели. Спасибо авторитарному режиму!

Япония. Недалеко от Токио японцы устроили нечто вроде кактусового парка — свезли кактусы со всего мира. Чтобы посетителям было веселее, там есть вольеры с экзотической живностью. В частности, посреди небольшого озерца на острове живет семья горилл: мама, папа и два гориллчонка. Иду я спокойно по берегу озера, смотрю на семейство отдаленных предков. Очень похожи! Но вдруг они засуетились, одна из горилл схватила довольно крупный камень и запустила в меня. Промазала. Я продолжал спокойно идти. Она схватила вторую булыгу. И опять промазала. Но я больше не стал выпендриваться и ударился в бегство.

Все мои поездки в Японию были связаны с Курильскими островами. Вели дискуссии. Многие японцы, по-моему, просто зашкалились на этом пункте. Сидишь с интеллигентнейшим человеком, ешь сырую рыбку, толкуешь о Достоевском или Куросаве, но на каком-то градусе он обязательно схватит тебя за грудки и потребует возврата Южных Курил.

Мне однажды пришлось участвовать в теледебатах на эту неувядаемую тему с профессором Токийского университета. Он водил указкой по карте Советского Союза и говорил:

— Бовин-сан, посмотрите на карту, такая огромная страна, ну что вам стоит отдать нам эти малюсенькие острова!

Мой ответ звучал так:

— Вот потому-то моя страна такая огромная, что мы никогда, никому и ничего не отдаем!

Я понимал, конечно, что мой аргумент не годится в академическом, научном споре. Но как выпад журналистской рапирой он вполне годился. Даже японская пресса это оценила.

Вспоминая о днях, проведенных в Стране восходящего солнца, не могу не сказать доброго слова о председателе Научно-исследовательского совета по проблемам национальной безопасности Японии господине Итиро Суэцугу. Он неизменно был организатором, мотором, душой наших встреч и дискуссий. И он был мужественным человеком. Заболев раком, он стал писать книгу о том, что чувствует человек, приближаясь к смерти. Тогда смерть отступила пред твердостью его характера…

Выступая на очередном симпозиуме, я предложил: если и когда «северные территории» будут подарены Японии, назвать их «острова Суэцугу».

Западный Берлин. Жил в маленькой гостинице. Поскольку чтение немецких текстов требовало усилий, то многочисленные объявления около рецепции не читал. Позвонил Загладин. Он прибыл в «наш» Берлин. Предложил состыковаться. Еду вечером в тот самый «Хаус ам дер Шпрее». Глубокой ночью возвращаюсь обратно. Рецепция, где находится мой ключ, закрыта и пуста. Вынужден читать объявления. Выясняю: если гость собирается вернуться после 12, ключ сдавать не надо. Дежурный появится в рецепции в 7.00 утра. Сейчас — около трех.

Лифт включен. Поднимаюсь на свой этаж. Вот дверь. Вот я. А толку нет. Замечаю стенной шкаф. Открываю — груда перин сложена. Беру две штуки, кладу возле своей двери, снимаю туфли и отхожу ко сну.

Утром взял ключ, поспал еще пару часов и отправился в клуб иностранных журналистов, аккредитованных в Западном Берлине. Они просили меня устроить нечто вроде пресс-конференции. Накануне одна берлинская газета дала крупными буквами: «О чем спрашивать Бовина? Он скажет только то, что говорит его правительство».

— Все читали? Читали, кричат.

— Так вот. Неверно это. Мое правительство никогда не ошибается. А я ошибаюсь, и довольно часто.

Смех в зале. Но лед был сломан. А если говорить по существу, то даже позицию правительства, — если сам с ней согласен, — можно изложить интереснее, убедительнее, чем это делают чиновники.

Восточный Берлин. Мое любимое немецкое блюдо — айсбайн. Это здоровый шматок вареной свиной ноги с квашеной капустой и гороховым пюре. И шнапс в любых вариантах. В «братские» времена в «нашем» Берлине было не так много заведений, где айсбайн готовили мастера. Одно из них — «Эрмелер хаус». Ресторан с сохранившейся старой кухней. И атмосферой.

Съел я как-то один айсбайн. Задумался и попросил принести следующий. Это было необычно.

— Was? Was? Was? — зачастил официант.

— Не «вас, вас», — сказал я. И пустил в ход вдруг возникший немецкий язык: — Noch ein mal, bitte!

Началось движение. Из кухни выглядывали повара. Мимо меня туда-сюда дефилировали официанты. Сосед перестал читать газету. И вот показалась процессия. Впереди шел представительный седой мужчина, похожий на министра иностранных дел Парагвая или Гондураса. За ним два человека в белоснежных колпаках везли тележку, на которой располагалось что-то, накрытое металлическим колпаком. В торжественном молчании айсбайн был перемещен на мой стол.

Когда я управился со второй порцией, подошел давешний седовласый мужчина и сообщил мне по-русски, что в «Эрмелер хаус» второй айсбайн всегда будет за счет заведения. К сожалению, я смог воспользоваться этой любезностью только один раз.

США. По разным поводам приходилось бывать. Например, объясняли, что такое perestroika и glasnost. Команда объяснителей включала в себя А. Ципко, П. Бунича и еще кого-то, но не помню. Повезли нас на Западное побережье в Эсален-институт. Симпатичное место на берегу Тихого океана. Место пользовалось популярностью еще среди индейцев. Хороший микроклимат, минеральные источники и какая-то, уверяли нас, мистическая аура вокруг.

До мистики дело не дошло. Организаторы семинара информировали нас, что здесь принято проводить встречи и обсуждения в бассейнах с минеральной водой. Причем принято также, что все — и женщины, и мужчины — минерализуются без одежд. Еще несколько лет назад советские люди сочли бы это провокацией. Но нравы шли за временами. И мы разделись. Представьте себе картину: большая каменная чаша, по периметру — обнаженные участники и участницы семинара, в том числе и бывшие большевики, включая православного большевика Александра Ципко, а в центре — не менее обнаженная переводчица. В воде, правда, рефракция и т. п., но все же отвлекает от темы.

Как это ни странно, но другие американские «чикавостки» в голову не приходят.

Монголия. Первый раз я туда попал, когда помогал Цеденбалу писать программу Монгольской народно-революционной партии. Естественно, я был глубоко законспирирован. Имел дело только с Цеденбалом. Еще был прикрепленный, который заботился о моем быте и отдыхе и почему-то рвался повезти меня «на передовое предприятие». Я возражал и просился посмотреть монастырь. В Улан-Баторе один сохранился. Но прикрепленный держал меня подальше от опиума и настаивал на индустриальных сюжетах. Пришлось обращаться к Цеденбалу. Помогло.

Не только в монастыре побывал, но и был допущен к главному ламе. На вид главлама — борец в тяжелом весе. Умнейший и знающий. Говорит на разных языках, которых я не знаю, включая китайский, японский, тибетский. Занимается древней философией. Перечисляя темы, которые его интересуют, упомянул о бесконечности. Тут я встрепенулся, вспомнил первую молодость, и мы поговорили о бесконечности.

Через много лет по приглашению Цеденбала я проводил отпуск в пустыне Гоби. Там есть кусочки Сахары, но в основном это каменистое плато. Можно ехать в любую сторону (если знаешь куда). Для легкого самолета везде аэродромы.

Монгольский «Интурист» поставил в пустыне несколько домиков и возил туда туристов. Если ты видишь, что пара монголов начинают разгонять верблюдов, мирно жующих свои колючки, значит, скоро прилетит самолет. Но я отправился на машине, чтобы лучше видеть. И не пожалел. Шофер — бывший пастух, сухой и жилистый. Вел ночью машину по звездам. На второй день автопробега от жуткой жары у него пошла кровь из носа. В машине была аптечка.

Жил в гостевой спецюрте. Из юрты делал набеги на кладбище динозавров. Вдруг яйцо найду — не нашел. Недалеко были горы и горные бараны с изумительно красивыми рогами. Из Европы приезжали охотники. Ружья с оптическим прицелом. Но, как правило, напивались до охоты, и это спасало баранов.

Помню эпизод, который пролил бальзам на душу советского командировочного. Ввиду отсутствия денег мы всегда шли по самому низшему классу. В пустыне Гоби я наконец взял реванш. Кормили нас в небольшой столовой. У меня в углу был свой стол. И свое меню. Как-то привезли человек десять из ФРГ. Кожаные шорты, перышки на шляпах, дородные немки. Они шумели недалеко за большим столом, поедая причитавшиеся им макароны по-флотски. И стояла у них монгольская водка «40 жил» (40 лет, значит).

Зоркая была публика. Засекли у меня виски. И, видимо, унюхали запах бараньей ноги. Вижу, встает один герр и направляется ко мне. Думаю, права качать будет. Сквозь непонятные слова было ясно, что он интересуется разницей в обслуживании. «Класс?» — произношу всем понятное слово. «Erste!» — гордо отвечает он и смотрит на меня вопросительно. И тут я бью в «девятку»: «Люкс», — говорю. Люкс! Это они понимают.

Но самое сильное впечатление от пустыни Гоби не «люкс», конечно, а ночное небо над пустыней.

Есть два чуда, две тайны, сказал великий Кант, — нравственный закон внутри нас и звездное небо над нами. Звездное небо как чудо, как тайну я воспринял, почувствовал только там. Здесь, в городах, залитых электрическим светом, сквозь насыщенный миазмами цивилизации воздух мы не видим и сотую долю того, что видел Кант где-нибудь в прусской глубинке и что видит и сегодня житель пустыни Гоби. Мириады мохнатых, пушистых звезд. Четко выписанный Млечный Путь. Холодные серебряные узоры на теплом черном бархате. И ощущение грандиозности, немыслимости мироздания… Почему? Для кого? Зачем?

В пустыне я мотался с небольшим транзистором. Для музыкального сопровождения. А ежели язык, то сплошь китайский. Но однажды на сплошном китайском фоне я услышал несколько раз повторенные слова: «Николай Николаевич Иноземцев». Левитановская тональность рождала смутную тревогу. Утром связался с Улан-Батором…

Теперь я уже привык — уходят друзья, уходят люди, с которыми вместе прожиты большие куски жизни. Но тогда была первая потеря. Неожиданная. Страшно неожиданная.

Иноземцев принадлежал к старшему слою шестидесятников. Фронтовик. Ученый и организатор науки. Очень четкий, подтянутый, как правило, застегнутый почти на все пуговицы человек. Требовательный руководитель. Убежденный антисталинист, во внутренней политике — сторонник сочетания плана с рыночными механизмами, в политике внешней — сторонник разрядки, поиска компромиссов с американцами. Брежнев с большим уважением, даже с почтением относился к Николаю Николаевичу. И в шумных спорах выделял его голос, прислушивался к нему.

Кувейт. Я был там до войны. Тоже — чудо. Хотя нет тайны — есть нефть.

Стоят пустые, готовые к заселению дома. Почему пустые? Люди не хотят сюда въезжать, ждут, когда подойдет очередь на виллу.

Медицина и обучение бесплатны. Можно учить детей хоть в Гарварде, хоть в Сорбонне. Бесплатны большинство коммунальных услуг.

Сами кувейтцы только руководят. Работают всюду иммигранты. Иммигранты же служат в кувейтской армии. Причем их лейтенант получает, наверное, не меньше нашего маршала. Я пытался через Кувейт подобраться поближе к ирано-иракской войне.

Но был выловлен в пустыне патрулем, состоящим из пакистанцев во главе с египтянином.

В выходные дни в пустыне, окружающей столицу, возникают палатки. Это бывшие бедуины из своих благоустроенных, оборудованных кондиционерами квартир выезжают «на природу». Раньше рядом с жильем паслись верблюды, теперь же стоят «мерседесы».

В Кувейте нет классовой борьбы — написал я в марте 1988 года. Редакция просила убрать эту фразу. Как-то боязно было еще без «чистоты марксизма-ленинизма».

Поскольку знакомых в Кувейте почти не было, а сухой закон почти был, то вечерами сидел в гостинице и писал свою главу в первое неподцензурное издание — книгу «Иного не дано». Правда, впоследствии выяснилось, что иное дано. Но ведь были не только архитекторы перестройки. Были и романтики перестройки…

Кипр. Несколько воспоминаний.

Был принят архиепископом Макариосом. Он мне долго и в деталях рассказывал о путче, о том, как ему удалось бежать.

— Господин президент, вам не кажется, что греки-киприоты допускали ошибки по отношению к туркам-киприотам?

— Только Бог никогда не ошибается…

Другая сценка. Зашел в лавку сувениров. За прилавком — симпатичная девица. Что-то спрашиваю у нее на всех ломаных. Она интересуется, откуда я.

— Из Советского Союза.

— А где это?

Первый раз встретил человека, который не знал о существовании Советского Союза. Даже настроение испортилось.

Однажды в делегации, которую я возглавлял, оказался митрополит Одесский и Херсонский Сергий. Человек большого ума и с типично одесским юмором.

Поздний вечер. Ужин, устроенный гостеприимными киприотами, явно затянулся. Владыка Сергий обращается ко мне и говорит:

— У Циперовича тоже были гости, а свет давно погас. Все ясно. Даю команду сворачивать застолье.

Много раз Сергий звал меня в Одессу. Так я и не собрался. А теперь и Сергия нет, и Одесса стала заграницей…

Исландия. Чудная страна. Армии нет вообще. В столичной тюрьме всего семь мест. Всех исландцев называют по именам; то, что мы считаем фамилией, — это отчество. Овощей, фруктов и цветов больше, чем в Москве (октябрь 1986 года). Встреча Рейгана и Горбачева привлекла в Рейкьявик тысячи сопровождающих лиц, журналистов, просто болельщиков с деньгами. В связи с этим телевидение, радио и газеты обратились к жителям столицы с просьбой несколько дней не ходить вечером в рестораны. Гости захотят отдохнуть, а ресторанов мало.

Подействовало. Я был в трех разных ресторанах. Но ни в одном не видел ни одного исландца.

Югославия. Мне нужно было лететь из Белграда в Приштину. Дело было в ноябре 1976 года, и там все было спокойно. Прилетаю, а багажа нет. Делать нечего, поехал в город. Утром встал, надо бриться. Бритва в чемодане. Вышел из гостиницы. Совсем рядом парикмахер-албанец. Усадил, вернее, уложил меня в кресло, намылил не кисточкой, а руками и взялся за бритву. Бритва не чувствовалась. Сейчас это называется — кайф.

Позже выяснилось, что я забыл опознать свой чемодан перед загрузкой вещей в самолет. Но еще пару раз я успел получить удовольствие у албанца.

И еще в Приштине целая кустарная индустрия по чистке обуви. Чистильщики, опять же албанцы, сидят вдоль всей главной улицы. Хватают за штаны, и все тут!

Зимбабве. Очередная встреча лидеров неприсоединившихся стран. Все лидеры живут или в гостиничных люксах, или в особняках. Только Каддафи выбрал большую лужайку и поставил, как и полагается бедуину, шатер. В отличие от своих коллег полковник не говорил по бумажке. Он страстно разоблачал приспешников империализма и пальцем указывал на тех из них, которые сидели в зале. Вместе с Каддафи на сцену вышли несколько представительных девушек в военной форме. Каддафи говорил, а они пританцовывали и особо острые места поддерживали выкриками антиимпериалистических лозунгов.

Дания. С одной из крупных датских газет «Политикен» договорились о следующем. Я приезжаю в Копенгаген и на одну неделю поступаю в распоряжение редакции газеты. Она организует мне встречи с ведущими датскими политиками, а я в каждый номер пишу статью или отвечаю на письма читателей газеты. Так я попал на галеры. Сумасшедшие дни. Работал как машина, которую заправляют не бензином, а кофе. Например, письма. Их была уйма. Переводчик брал письмо и с ходу читал мне перевод. Я тут же диктовал ответ по-русски, другой переводчик переводил на датский. За два-три часа составлялась полоса. По-моему, я даже похудел. Но зато прилично заработал.

Не обошлось без скандала. Меня упросили дать интервью по телевидению одной весьма энергичной даме. Я согласился с одним условием: мы беседуем о внешней политике СССР и не затрагиваем внутренние вопросы. Она не возражала. Но в ходе интервью она стала нарушать нашу договоренность. Я пару раз предупредил ее, а потом прервал интервью. Просил материал в таком усеченном виде не показывать. Но дама оказалась весьма настырной и материал дала. С ехидным комментарием. Потом на этот сюжет было несколько карикатур. Бовин убегает, а его преследует дама с микрофоном.

Франция. Как и положено провинциалу, отправились в «Лидо». Я и переводчица. Поскольку я был гостем министра иностранных дел, билеты заказывались через МИД. Деталь важная для дальнейшего рассказа. У нас — отдельный столик. Пьем шампанское, ждем поднятия занавеса. Вдруг вижу, мимо нас медленно шествуют крепко скроенные молодые люди и внимательно на меня смотрят. Внутренне сосредоточился. Наркотиков со мной нет. Калашников остался в номере. Вроде все в порядке. А молодые люди идут обратно и опять буравят меня глазами. Перебираю в уме варианты…

Обстановка прояснилась через несколько минут, когда в зале появился министр иностранных дел Румынии Стефан Андрей. Мы давно были знакомы и помахали друг другу ручками. Кто-то что-то перепутал, и меня посадили на его место. Это взволновало службу безопасности. Остальное — понятно.

Поверив слухам, что я гурман, меня повезли в Лион, где, как считают французы, самая изысканная кухня. Возможно. Во всяком случае, пробуя суфле, я не мог понять, что это — рыба, мясо или курица. После торжественного ужина, когда нас с переводчицей оставили одних, я попросил поехать в район рынка. Опыт советского командировочного: в районе рынка всегда есть забегаловки, где кормят добротной крестьянской пищей. И недорого. Так и было. Дорвался до одного из моих любимых блюд — жареного рубца в соусе! Пусть гурманы едят устриц и трюфеля…

Никарагуа. Когда вокруг пальмы, странно, что рядом — война. Березы, ели — пожалуйста, а вот в пальмах для северного человека есть, по-моему, что-то пацифистское. Поехали на войну. Теперь уже не пальмы были вокруг, а заросли кофейных деревьев. Иногда на машину падали аккуратно срезанные веточки. «Поверху стреляют», — объяснял сопровождающий офицер.

Говорил с «контрас». Нормальные крестьяне. Но в колхоз не хотят.

Говорил с начальством. Нормальные националисты. Мы им нужны, пока не договорятся с американцами.

Посетил наших военных. Они жутко законспирированы. Жалуются, что никто их не слушает. Тут кубинцы верховодят.

Великобритания. Несколько раз участвовал в заседаниях «круглого стола». Нашу сторону представлял Институт мировой экономики и международных отношений, английскую — Королевский институт международных отношений. С «лордами» (так мы величали наших визави) было интересно дискутировать. Они знали дело и, как правило, не занимались пропагандистской дешевкой.

Напротив Чатем-Хаус, где мы заседали, был милый такой сквер со скамейками и зеленью. Но private, частный, калитка на замке. Так хозяева, в знак уважения, выдали нам по ключу: отдыхайте, пожалуйста, когда захочется. Пустячок, но приятно…

Однажды один из лордов зачитал письмо, полученное им в феврале 1977 года от сестры из Аддис-Абебы. Сестра с ужасом писала, что видела на улицах несколько трупов. Лорд осуждал революции и взывал к гуманности. Но мы еще были «революционерами». Отвечая лорду, я заметил, что если бы его сестра жила в Лондоне, предположим, в 1643 или 1649 годах, то она видела бы на улицах гораздо больше трупов. Но стоит ли упрекать Кромвеля в антигуманности? Я и теперь думаю, что не стоит. Но не стоит и сравнивать Менгисту Хайле Мариама с Оливером Кромвелем.

В Лондоне я слушал (и смотрел!) знаменитых «Кошек». И регулярно пил пиво в том самом пабе, где Эллиот сочинял своих Cats.

Афганистан. Последний раз был там перед развязкой. Шефствовал надо мною КГБ (охрана, сопровождение, транспорт). Транспорт — самолет. Экипаж — из полярного пограничного отряда (Воркута). В Афганистане были уже не в первой командировке, страну знали. Самолет для пассажиров не был оборудован. Летчики стащили где-то могучее канцелярское кресло и прикрутили его в салоне. В нем я и летал.

Душманы уже вовсю использовали стингеры. Поэтому, чтобы выйти из зоны поражения, надо было после взлета свечой набирать высоту. А поскольку стингер идет на тепло, то во время набора высоты летчики отстреливали тепловые ловушки, температура горения которых была выше, чем тепло от мотора. Идея: обмануть стингер. Хуже (по ощущениям) было при посадке. Машина практически пикировала и только перед самой землей выходила из пике. А в комплексе все это воспитывало нервную систему.

Еще о нервах. Ночевал как-то в небольшом двухэтажном домике, где жили наши советники. На плоской крыше располагались два крупнокалиберных пулемета. Глубокой ночью где-то рядом обозначились душманы, и пулеметы стали стрелять. Домик ходил ходуном. О числе децибел судить не берусь. Пришлось снова сесть за стол и продолжить разговор за жизнь.

Афганские офицеры, с которыми я встречался, были против вывода наших войск. Они не верили в своих солдат и даже в себя. О том, что вывод войск будет большой ошибкой, два часа мне втолковывал Наджибулла. Я понимал их. Но уходить было надо. Не только потому, что мы не могли победить. Но и потому, что армия наша разлагалась. Правда, генерал армии Валентин Иванович Варенников, представитель советского Министерства обороны в Афганистане, решительно это отрицал. Но я предпочитал верить своим глазам, а не его словам.

И вот что меня удивило. В Кабуле находились представители разных ведомств (КГБ, ГРУ, МВД), которые имели право, помимо посла, направлять свою информацию в Москву. Оценки и выводы не всегда совпадали. И чтобы избавить себя от излишней головной боли, Москва дала команду: вы там соберитесь, договоритесь и давайте Центру общие, согласованные рекомендации. Они собирались. Они спорили. В конце концов острые углы отсекались, и в Москву шли некие усредненности. А ведь истина часто именно в острых углах.

Голландия. Выступал там в университетах. Просвещал студентов относительно внешней политики Советского Союза. Последний аккорд — разномастная аудитория в каком-то театре, кажется. Подъезжаем. У дверей пикеты, раздают листовки. Заглавие такое: «Если лиса ходит рядом, то будь, крестьянин, осторожнее — береги кур!» И далее на трех страницах разоблачалась политика «империалистического царизма». Упоминались и Чехословакия, и Ангола, и Монголия, и Камбоджа, и все что угодно.

Предлагалось задать Бовину четыре вопроса:

1. Зачем СССР нужен мировой флот?

2. Зачем этот флот ходит вокруг Западной Европы?

3. Почему, подписав Заключительный акт в Хельсинки, исходящий из суверенности всех европейских государств, СССР заявляет, что суверенитет восточноевропейских стран ограничен?

4. Почему СССР не заявит, что он никогда первым не будет использовать ядерное оружие?

В зале шум и гам. Всякой твари по паре. И маоисты, и троцкисты, и анархисты, и прочие другие, объясняет мне переводчик. Каждый кричит свое. Поскольку у меня был микрофон, то я всех и перекричал. Насчет флота и Акта все объяснил. Насчет ядерного оружия выкрутился. В общем, было весело. Потом с группой активистов долго пили пиво.

Завершая страницы журналистских странствий, хочу еще раз сказать, что мне везде было интересно.

Но самый мой любимый город — Нью-Йорк. Среди этих «каменных джунглей» я как рыба в воде. Возможно, потому, что я всю жизнь прожил в городах. А Нью-Йорк — воплощение урбанизма. Город в квадрате, в кубе. Вселенная в миниатюре. Где все рядом, все есть.

А теперь и Брайтон-Бич есть. Не знаю как сейчас, а был там гастроном «Москва». На знаменитом деревянном променаде. А в гастрономе при тебе жарили такую одесско-ростовскую котлетку (много лука и чеснока)! К ней соленый огурчик и 50 грамм. И неторопливая беседа с бывшим ростовчанином или вечным одесситом.

Второй самый любимый — Иерусалим. Не для жизни — для души. Город легенд, истоков, поверий. Все, что ни делает Бог, он делает руками Человека. И поэтому Иерусалим для меня — город человеческих страстей, человеческой истории, человеческой культуры. Последние десять лет я бываю в Иерусалиме каждый год. И каждый год надеюсь, что это — не последний…

 

Испытание телевидением

Процесс письма, выведения буквы за буквой, даже если я пишу при помощи клавишей компьютера, представляется мне более интимным, более сокровенным и более трудным, чем выступление по радио или телевидению. Автор статьи может воздействовать на читателя только текстом, только буквами. У автора передачи есть и другие возможности. Он работает и голосом, и мимикой, и всем, чем может. Поэтому создать захватывающий — интеллектуально или эмоционально — текст труднее, чем создать передачу. Хотя чисто технически все обстоит как раз наоборот.

Впрочем, можно выстроить и иную логику. Человек на экране, если он хочет иметь успех, всегда должен быть артистом. А это труднее, чем не быть им. Поэтому, уверенно себя чувствуя перед листом бумаги, я не был убежден, что справлюсь с голубым экраном.

Привел меня на телевидение один из ведущих известинских международников Владимир Дмитриевич Осипов. Сделать пару реплик в «Международной панораме». Тогда на уровне работы с исполнителями парадом командовала Лена Иванова. Она сначала тренировала меня на отдельных сюжетах и, видимо решив, что я уже созрел, доверила вести «Панораму». Потом Иванову куда-то перевели, а в «Панораму» пришла Таня Миткова.

Если верить моей записной книжке, то с 1975 по 1991 год я провел 80 «Международных панорам». Каждая «Панорама» давала обзор наиболее интересных событий за неделю. Интересных, разумеется, с точки зрения ведущего. Или с точки зрения того, кто определял содержание «Панорамы».

Параллельно участвовал в созданной Зориным передаче «9-я студия». Тут была другая задача — анализ той или иной крупной проблемы мировой политики. Экспертами выступали ученые или чиновники высокого ранга. Меня Зорин привлекал 24 раза.

В принципе «Панораму» было легче делать. Мельтешение событий, возможность показать любопытную картинку как-то скрашивали, компенсировали поверхностность объяснения. Хотя, конечно, хотелось уйти в глубину.

В «9-й студии» главную роль играли не картинки, а мысли. Наскрести же мысли было гораздо труднее, чем найти картинки. Тем более что высокопоставленные чиновники находились в сложных отношениях с мыслями.

Однако основные трудности лежали не внутри передач, а вне их. Не обо всем можно было говорить. О многом нужно было врать. Кое о чем можно было говорить только полуправду. А поскольку самоцензуры явно не хватало, председатель Гостелерадио товарищ Лапин лично присматривал за идейной выдержанностью передач.

Георгий Сергеевич был убежденный консерватор и сталинист. Любитель театра и шахмат. Умный и язвительный. Утонченно-издевательское отношение к низшим чинам считал нормой.

Меня терпел, но с трудом. Ссылаясь на то, что «варяги» отбирают хлеб у штатных сотрудников телевидения, требовал не пускать «часто» Бовина в эфир. Особенно почему-то его нервировало отсутствие галстука. Много раз под разными соусами выходил на эту тему. Даже ссылался на указание Брежнева «надеть на Бовина галстук».

Мне удалось добиться права не писать предварительных текстов. Зато пленку начальство смотрело в лупу. Придирались ко всякой ерунде. А с Митковой повезло. Девочка оказалась с характером. Грудью, хотя и без бронежилета, ложилась на амбразуры. Отбивалась от глупых замечаний. Была такая практика: выбрось этот кусок из Бовина, — давили на Миткову, — но ему не говори. А она говорила, не скрывая этого от начальства. До сих пор не могу понять, почему Таню не выгнали…

За ельцинские годы Татьяна Ростиславовна Миткова вышла, вернее, вывела себя на орбиту самых ярких телезвезд. Я и радуюсь, и огорчаюсь. Радуюсь, потому что мне нравится ее манера работы — чуть жесткая, холодноватая, чуть отстраненная. Да и просто смотреть на Танечку приятно. Огорчаюсь, потому что ее интеллектуальный потенциал во многом остался невостребованным. Но это — выбор Митковой. Имеет право.

Накануне 1989 года «Советская культура» обратилась с вопросом: «Весь год мы говорили о ТВ перестраивающемся. А каким вам видится ТВ перестроившееся?»

Мой ответ:

1. Собрание уполномоченных от трудовых коллективов после длительных и горячих дебатов избрало председателем Гостелерадио товарища… который назначил своим заместителем по всем международным делам и передачам Татьяну Миткову, нынешнего редактора «Международной панорамы».

2. У ведущих и участников «Международной панорамы», «Резонанса», «9-й студии», «Содружества» появляются дублеры в возрасте 30–35 лет.

3. Бравые милиционеры, охраняющие телерадиовходы, удовлетворяются членскими билетами Союза журналистов или служебными удостоверениями, выданными редакциями газет и журналов.

Приходится признаться, что здесь, как и во многих других случаях, я попал пальцем в перестроечное небо:

1. С собраниями нынче туго.

2. Ввиду ненахождения дублеров указанные передачи закрыли.

3. Милиционеры стали менее бравыми, но более суровыми.

В общем, будни «Международной панорамы», реакцию на нее начальства я определил бы двумя словами: «Патология в норме». Когда норма нарушалась, возникали скандалы.

Большой шум был, например, когда я заявил, что в войне Аргентины с Великобританией из-за Фолклендских островов международное право на стороне Великобритании. Наш МИД гневался. Английский посол стал приглашать меня на все приемы.

* * *

У нас было принято разделывать под орех классовых врагов, не утруждая себя связным изложением их позиций. Я решил попробовать иной вариант действий. Допустим, нужно полемизировать с американцами. Я просил корреспондента в Вашингтоне взять интервью с изложением американской позиции по данной проблеме. Давал это интервью и лишь потом выстраивал контраргументацию. Начальство нервничало. Как же, даем трибуну врагам!

Однажды поступило указание вырезать интервью, взятое у заместителя Государственного секретаря США Л. Иглбергера. Я отказался вести «Панораму». Мои телевизионные коллеги отказались меня заменить. Штрейкбрехером оказался политический обозреватель АПН Спартак Иванович Беглов. Звонил мне, извинялся, но все же возник на телеэкране. Ну а я долго потом не возникал…

Что делать? Русский человек всегда уповает на доброго, отзывчивого начальника. Написал большое письмо Горбачеву. Процитирую оттуда некоторые места.

О телевидении — разговор особый. Однажды один из американских корреспондентов в Москве заявил мне: «Что меня больше всего поразило в Советском Союзе, так это то, что ваше телевидение — самое аполитичное в мире». На первый взгляд может показаться, что американец ошибается, что, несмотря на чрезмерный футбольно-хоккейный уклон, политических передач не так уж мало. Но в том-то и дело, что такие передачи, как правило, настолько вялы, однообразны, поверхностны, что телезритель не «притягивается» к политике, а «отталкивается» от нее.

Очень часто в передаче «Сегодня в мире» и в программе «Время» зачитываются одни и те же тассовские тексты, которые телезритель или уже читал в газетах, или прочтет завтра. Умные, интересные зрителю комментарии появляются редко и с опозданием. Аргументы сплошь и рядом заменяются набором слов вроде «клеветнический», «злобный», «тщетный» и т. д. и т. п. Почти отсутствует прямой телевизионный репортаж с места событий.

Руководство телевидения недооценивает значение полемики, дискуссий. То, что происходит в рамках «9-й студии», лишь отдаленно напоминает дискуссии. А когда вспыхивают настоящие споры, то они в большинстве случаев исчезают из окончательной редакции передачи. Давно уже ведутся разговоры о том, что было бы интересно и полезно приглашать на наше телевидение западных журналистов для обсуждения с ними тех или иных международных проблем. Такой опыт имеет, в частности, венгерское телевидение, и он вполне себя оправдал. Мы неизменно выигрывали эти политические матчи. Выигрывали и телезрители, потому что они видели и слышали живое столкновение позиций, оценок, аргументов. У нас же все по-прежнему.

Зачастую на телевидении наши противники представляются в оглупленном, примитивном виде, их аргументация подается с большими упрощениями и изъятиями. Конечно, с такими противниками легче спорить. Но ведь люди-то наши все понимают, они чувствуют фальшь ситуации (например, критикуется речь Рейгана, а о том, что именно он утверждал, какими доводами оперировал, почти ничего не говорится) и перестают нам верить.

В этой связи большую роль могли бы сыграть интервью с нашими противниками — буржуазными политическими деятелями, сопровождаемые дельными комментариями. В сопоставлении с тем, что утверждает умный, умелый противник, наши аргументы, наша логика в принципе, при достаточном уровне квалификации журналистов-международников, выглядит еще более убедительно.

Дело, однако, продвигается крайне медленно. До сих пор удалось показать интервью с заместителем Государственного секретаря США К. Демом и одним из ведущих деятелей ХДС А. Дреггером. Судя по письмам, большинство телезрителей правильно поняло и хорошо приняло такую форму подачи материала. <…>

Однако кому-то что-то не понравилось в материале, где было использовано интервью с Дреггером. Возможно, мой комментарий был не на высоте. Отсюда вывод — надо лучше работать. Но руководство телевидения сделало другой вывод — лучше не надо интервью. И был снят материал с Иглбергером, хотя никаких замечаний к моему комментарию и на этот раз сделано не было.

Легче, конечно, идти по проторенной дороге, вести, как говорят боксеры, «бой с тенью». Но жизнь настоятельно требует искать, совершенствовать новые формы и методы работы. Телевидение — огромная сила. Каждый день, каждый вечер практически в каждую советскую семью приходят журналисты-международники. И если они работают плохо, если они говорят скучным, казенным языком, если они не дают телезрителям калорийной пищи для ума, не пробуждают их интерес, уходят от насущных, злободневных вопросов, эта огромная сила начинает работать против нас.

Не «на деревню». Не «дедушке Константину Макарычу». Ответа, само собой, не было.

Еще раз отлучили, когда я отказался взять сюжет о визите в Румынию заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС Е. М. Тяжельникова. Не счел важным событием недели.

* * *

Одно время усиленно рекомендовали: поменьше политики, побольше развлекательности. Политика-де скучна и никого не интересует. Но мы все же пытались интересно говорить о политике. Что же касается развлекательности, то она восторжествовала именно тогда, когда политика перестала быть скучной.

Телевидение ближе к «массам», чем газета. Бдительных зрителей, по-моему, больше, чем бдительных читателей. Во всяком случае, ругательных писем приходило на ТВ больше, чем в «Известия». Требовательность была на высоте. В одной из передач я употребил расхожее выражение «бог знает куда». Реагирует Иван Дмитриевич Черемных из Перми:

«Вместо борьбы с религией как опиумом народа он возносит бога. Возникает вопрос: почему редакция разрешает проповедь религиозного учения и не борется за качество выступлений? Мы живем в пятилетку качества, — продолжает критик, — а Бовин не борется за качество, за высокую идейность своих выступлений, допускает отступления от марксизма.

Правда, верующие высоко оценили его ссылку на бога и заявляют: наконец-то начали по телевидению укреплять веру в бога, ибо его выступление прозвучало на всю страну».

Еще одно «массовое» направление критики иллюстрирует письмо Бориса Васильевича Козловского из Ворошиловграда: «Материал неплохой. Нельзя ничего сказать о содержании. Но до зрителя и слушателя доходит лишь какой-то процент. А в чем дело? Слишком пресыщено выступление иностранными словами. Какие-то словесные выкрутасы, что не сразу укладывается в мозговую коробку человека, и поэтому низкий процент усвоения содержания». Примеры: «стабильный уровень», «послушный сателлит», «в терминах геополитики», «радикальный переворот» и пр., и др.

«Тов. Бовину, — советует критик, — надо учиться у товарищей Юрия Жукова, Валентина Зорина и др. У них все понятно, когда они выступают».

Но большинство писем имело другой характер. Инженер Дашевская из Харькова (как зовут — не написала). Она считает, что мои выступления заставляют людей «думать и надеяться». И продолжает: «Мои дети, мой муж всегда бегут к телевизору, если выступает Бовин. Даже мои пожилые соседи внимательно, с уважением слушают вас.

Хочется, чтобы вы знали — вас любят, уважают и ждут ваше слово. Ничего подобного я не знаю по отношению к остальным комментаторам. Пожалуйста, почаще ведите „Международную панораму“. <…> Извините, письмо, наверное, больше эмоциональное, чем разумное. Спасибо за вашу работу, за уважение к людям. Не забывайте о такой вере в ваши слова. Пусть в трудные моменты вам поможет эта вера».

И действительно, помогала. Если ты знаешь, что нужен людям, легче переносить раздражение и капризы начальства.

* * *

В «9-й студии», с одной стороны, было спокойнее. Валентин Сергеевич Зорин (Валька Зорин, или, еще короче, — «профессор») был опытный, умудренный жизнью профессионал. Сочетание ума и эрудиции позволяло ему ориентироваться и в мировой политике, и в московском политиканстве. Нам всем было не просто. Ему — «лицу еврейской национальности» — совсем не просто. И все-таки не один год он ухитрялся проводить ладью «9-й студии» между Сциллой пропаганды и Харибдой здравого смысла.

Не помню уж где, но читал о такой истории. Во время Шестидневной войны Зорин находился в Америке. Его там, естественно, изнуряли всякими интервью. В одном из интервью Зорин произнес (цитирую по памяти): «Эта война уничтожила два мифа. Первый — что евреи плохие солдаты. И второй — что евреи хорошие политики». По-моему, ничего более точного о Шестидневной войне никто не сказал.

«По умолчанию» дискуссии нередко имели искусственный характер, имитировали расхождение позиций. Солидный состав участников исключал заметные отклонения от линии. Но нередко неоднозначность многих крупных проблем порождала разброс мнений. Правда, не всегда этот разброс удавалось донести до зрителей.

Большие баталии сопровождали раскрытие китайской тематики. Ученые еще до смерти Мао Цзэдуна констатировали медленное изменение к лучшему положения в Китае. В постмаоистский период эти сдвиги стали рельефнее и заметнее. Руководящие китаисты (из ЦК, МИДа, КГБ), как я уже говорил, были склонны к иным оценкам. Они отрицали наличие перемен или сводили их к чисто поверхностным, показушным движениям. Конечно, их точка зрения «побеждала», и мы тонули в пропаганде. Но все-таки иногда удавалось что-то сказать по делу.

В наших внутренних спорах я предлагал такой ход мыслей. Давайте представим, что Китай продолжает развиваться в русле маоистских или постмаоистских идей. С одним исключением: нет антисоветизма. Китайцы возвращаются к «вечной дружбе», прекращают критику КПСС как ревизионистской партии, славят Советский Союз. Что бы мы тогда сказали о политике КПК, о китайском понимании социализма и путей его строительства? Так, может быть, и сейчас было бы полезно посмотреть на Китай, абстрагировавшись от антисоветской призмы? Увы! На такую высоту абстракции наши китаеведы подняться не могли.

Помню стычки вокруг Ирана (еще революция или уже контрреволюция?), вокруг Ближнего Востока (не стоит ли деликатно понизить температуру нашей критики «гнезда сионизма»?). Стратегически пропаганда побеждала. Но удавалось одерживать небольшие тактические победы: показывать фрагменты политики без пропагандистской завесы. Судя по письмам телезрителей, многие это понимали и были благодарны.

Давно уже в воздухе носилась идея приглашать в наши передачи западных политиков, политологов и вести дебаты «живьем», в реальном времени. Всех опередили венгры. Естественно, комплектуя «восточную» команду, они обратились в Москву за помощью. В частности, в эту команду предлагалось включить и меня. Лапин, как я и ожидал, вычеркнул мою фамилию. Только после разборки в ЦК я уехал в Будапешт.

В первый раз (февраль 1979 года) все, особенно венгры, волновались. Хотя западников (американца и японца) они пригласили довольно ручных. Еще был индус. Обсуждалась ситуация в Азии. Сталкивались, взаимодействовали аргументы, логики, мировоззрения. Постепенно — а я принимал участие в нескольких таких встречах — и темы, и люди становились острее, а разговор интереснее.

Вслед за Будапештом приходилось летать в Варшаву, даже в Берлин. В Москве вроде бы попробовали, но как-то этот жанр не удержался.

Была еще передача с заунывным названием «Ленинский университет миллионов». Что-то там не выплясывалось, и первый заместитель Лапина Энвер Назимович Мамедов попросил меня помочь. С Мамедовым было интересно иметь дело. Он не любил пустой болтовни. Всегда выполнял свои обещания. Старался не мешать работать. Важно было только успеть с ним встретиться до обеда.

В «Университете» мне дали отделение внешней политики. Вел его два года, кажется.

Закрывая телевизионную тему, скажу несколько слов о «рейтинге». Рейтингом измеряется востребованность, популярность журналиста. Чем выше рейтинг, тем, значит, больше человек смотрят данную передачу. И тем, значит, дороже реклама. Есть разные пути установления рейтинга. Не исключены махинации и ошибки. Но в целом в среднем метод работает…

Высоким рейтингом поощряют, низким посыпают, как дустом клопов, — это я теперь знаю. А тогда имел весьма смутные представления о рейтинге и его установителях. Спрашивал, но от точных ответов телевизионное начальство уходило. Ответ поступил со стороны. 19 января 1989 года в «Советской культуре» была опубликована статья «Скальпелем истины». Статью написал В. Бараев, заведующий отделом социологических исследований Гостелерадио СССР. Было там и про меня: «Помню, как после опроса по лучшим передачам мая, когда были выявлены самые яркие из них, определены самые популярные политобозреватели, дикторы, ведущие, мои коллеги, подготовив публикацию, разъехались в командировки. Каково же было их удивление, когда в окончательном варианте публикации передача „Владимир Высоцкий“, с большим отрывом ставшая абсолютным лидером, вдруг оказалась на седьмом месте. Перетасована и первая десятка политобозревателей, а фамилия А. Бовина из нее вообще исчезла. Хочется верить, что подобная игра административных мускулов не повторится. Кстати, что касается популярности политобозревателей, то мнение рядовых зрителей во многом совпало с точкой зрения профессионалов. Мы провели специальное исследование „Телевидение в системе контрпропаганды“, опросив 60 ведущих в данной области специалистов. По их мнению, среди „международников“, наиболее убедительно работающих в кадре, те же А. Бовин, В. Дунаев и Г. Герасимов».

С интересом прочитал. Понимал, что отношение ко мне определяется не рейтингом, но рассердился. И даже написал меленькую реплику в газету. Вот она:

«За последние месяцы я получил множество писем, в которых меня спрашивают: почему не выступаю по телевидению. Обычно отвечаю, что очень занят, командировки, то да се, в общем, для телевидения времени на остается.

Но вот прочитал статью В. Бараева „Скальпелем истины“. Рассказывая, как на телевидении препарируют данные социологических исследований, автор упоминает и мою фамилию. Чтобы было понятно, почему руководство телевидения опускается до фальсификации фактов, мне, видимо, следует сказать правду.

А правда была такой…

По графику, который составляется редактором „Международной панорамы“, моя очередь вести передачу попала на конец апреля прошлого года. За неделю до „Панорамы“ я узнал, что меня снимают с передачи. На мои недоуменные вопросы взволнованно-испуганные голоса сообщали: мы ничего не знаем, так велело начальство; „говорят“ (это уже почти шепотом), был звонок „сверху“…

Поскольку этот самый „верх“ не считал нужным изложить мне свои претензии, объяснить свои действия, я позвонил руководству Гостелерадио СССР.

После довольно долгих раздумий мне выдали „формулу отказа“. Она звучала примерно так: телевидение — самостоятельная организация и приглашает выступать только тех, кого считает нужным пригласить. Понимать это, разъяснили мне нижеруководящие работники, следовало так: выступать тебе не запрещают, запрещают „лишь“ приглашать тебя для выступлений…

Судя по тому, что я вижу вокруг себя, слышу от своих товарищей, история со мной — не частный случай. Сплошь и рядом натыкаешься на руководящих деятелей, которые воспевают перестройку, учат демократии, с пафосом толкуют о гласности, но сами предпочитают действовать по-старому — исподтишка, келейно, не вдаваясь в „лишние“ объяснения, не утруждая себя соображениями деловой и партийной этики. Потому что они уверены, до сих пор уверены — им никто не осмелится возражать.

К сожалению, мы еще слишком часто молчим, точнее — покорно помалкиваем».

Мою реплику не напечатали. Потому что «сверху» — это был Лигачев… Его еще боялись.

Примерно через год накануне передачи «Резонанс» («живьем» отвечаем на звонки телезрителей) Леонид Петрович Кравченко (первый заместитель председателя Гостелерадио) пытается убрать меня из передачи. Но его уже не боятся, и я остаюсь в эфире. Больше того. Девочки передают мне вопрос: «Как вы расцениваете такой безобразный факт, что сегодня на Радиокомитете руководители некоторых редакций разъясняли своим сотрудникам, что не следует упоминать в репортажах ваше имя, как и имена таких „ренегатов“, как Нуйкин и Коротич?»

В дальнейшем колебания рейтинга (или — рейтингобрателей?) продолжались.

По официальным данным отдела социологических исследований Гостелерадио СССР, в октябре 1989 года в общем списке «обозревателей и комментаторов» первые пять мест заняли: Познер, Бовин, Боровик, Цветов, Зорин. А по данным на апрель 1990 года, как сообщил социолог В. Вильчек, я передвинулся на 12-е место, Познер — на 4-е, Цветов — на 11-е. Боровик и Зорин вообще зашли за горизонт. Уверенно лидировали Невзоров и Молчанов.

Вот и верь после этого людям…

Осенью 2000 года я был уволен с телевидения (3-й канал) по причине низкого рейтинга. Но об этом поговорим, добравшись до указанного года.

* * *

А еще было радио. Меня отловила и вытащила на «Маяк» Лидия Исааковна Подольная. Маленькая женщина. Умница. Умеющая работать и с проблемами (как автор), и с текстами (как редактор).

По сравнению с телевидением радио воспринималось как нечто устаревшее, менее модное. Но зато на радио было легче говорить то, что хочется сказать. Не все, конечно, но многое. Поэтому в радиостудиях я появлялся гораздо чаще, чем на телеэкране. Но это не было заметно.

Подводя итог своим доперестроечным занятиям журналистикой, могу теперь уверенно сказать: щуку таки бросили в реку. Правда, в отличие от настоящей щуки в настоящей реке, количество моих степеней свободы было ограниченно. Но все же, сплетая и расплетая пропаганду с политикой, апологию с анализом, удавалось говорить серьезно с серьезными людьми. Бывали полосы пессимизма, уныния. Спасали письма читателей, слушателей, зрителей. Почта была огромной. И она говорила: то, что ты делаешь, нужно людям. На многие письма я отвечал. На многие — времени не хватало. Поэтому сейчас хочу извиниться и сказать «Спасибо!» всем, чьи письма позволяли преодолевать трудные минуты.

* * *

Особую категорию составляли письма-раздумья, письма, авторы которых думали в унисон со мною. С одним из таких писем я хочу познакомить читателей. Письмо длинное, но прочитать его полезно всем.

«Александр Евгеньевич!

Мысль написать Вам возникла у меня несколько дней назад, после того, как я прочитал сборник Ваших статей, вышедший в конце 1984 года. Хочу сразу сказать, что я не отношусь к людям, которые обращаются в газету или к отдельным журналистам ради того, чтобы получить информацию по тому или иному вопросу, — это можно сделать более естественным путем, никого не беспокоя. То, о чем я хочу написать, носит одновременно и гораздо более общий, и в то же время очень личный характер.

Ваши выступления в прессе и особенно по ТВ (к сожалению, ставшие более редкими в последнее время) всегда довольно заметно выделялись на общем сероватом фоне. Поверьте, это не дежурный комплимент: это действительно так. И различие здесь, как мне кажется, вызвано даже не большей глубиной и научностью, сколько большей искренностью. Собственно, именно это и побудило меня написать, и написать именно Вам.

Я постараюсь провести сейчас цепь рассуждений, по поводу которых мне бы хотелось узнать Ваше мнение. Эти рассуждения не слишком приятны по своему содержанию, может быть, даже где-то чуть-чуть провокационны. В свое оправдание я могу лишь процитировать Ваши слова из интервью в конце сборника о том, что „не бывает плохих вопросов“, и постараться быть предельно лаконичным.

В том же интервью Вы сформулировали свои требования к настоящему журналисту-международнику. Главное, насколько можно понять, состоит в том, что он не должен ни при каких обстоятельствах отступать от истины и что он должен иметь и выражать собственное мнение, основанное, естественно, на марксистско-ленинской методологии. Это, несомненно, так; более того, эти требования справедливы, по-видимому, по отношению вообще ко всем людям, занимающимся пропагандистской деятельностью в любой ее форме.

Можно ли в настоящее время реально провести эти требования в жизнь в полном объеме? Вы сами отвечаете на этот вопрос, отмечая, что одним из наиболее заметных недостатков нашей публицистики является „неполнота информации о многих важных событиях…“ (это явно относится не только к публицистике). Если, конечно, не предполагать, что большинство журналистов сознательно или в силу некомпетентности искажает истину, то из этого утверждения логически вытекает, что существует определенный разрыв между тем, что журналисту в идеале хотелось бы сказать, и тем, что он может сказать. Велик он или мал, но он есть.

Как журналист (или любой пропагандист!), желающий быть предельно честным, может выйти из этой ситуации? Если он обладает большей или меньшей самостоятельностью, он скорее всего поступит в духе известного изречения К. Либкнехта о том, что человек не всегда может полностью сказать то, что он думает, но что ему ни при каких обстоятельствах не следует говорить того, что он не думает. Иными словами, наложив круг своих мыслей на круг того, что можно (и желательно) сказать, он выберет совпадающие сегменты, и они-то и явятся содержанием его выступления.

Таким образом, можно остаться субъективно честным и писать правду — одну только правду, без единого слова неправды, но, заметим, не всю правду. Однако этот выход все же не решает этической проблемы до конца. Ведь то, что истинно само по себе, становится в определенном, более широком смысле составной частью полуправды. Пусть доброкачественной, но все же частью.

Например (примеров можно привести много, я беру первое, что пришло в голову): о попытках выступления реакции в Венгрии в 1956 году или в Чехословакии в 1968 году у нас написано немало во всех жанрах. Но бросается в глаза: везде, и в статьях, и даже в книгах, речь идет лишь о том, что происходило накануне соответствующих событий. Об этом рассказывается ярко, аргументированно. Но можно ли всерьез объяснить эти события без объяснения того, что там происходило до этого.

Более того: ведь правдоподобность, привлекательность полуправды в целом зависит в первую очередь от того, насколько привлекательна каждая из ее частей. Поэтому можно представить себе парадоксальную на первый взгляд ситуацию: чем талантливее тот или иной пропагандист, чем лучше (субъективно) он работает, тем больше (объективно) он способствует укреплению полуправды, тем более тонкой и достоверной она становится и, следовательно, тем меньше шансов, что она, продемонстрировав свою несостоятельность, уступит место правде.

Так каким же все-таки должно быть решение? Мне кажется, оно должно зависеть прежде всего от того, как данный человек (напомню, что я пытаюсь рассуждать с позиций журналиста или вообще любого пропагандиста, стремящегося остаться предельно честным) оценивает доминирующую тенденцию развития в сфере массовой информации и пропаганды, что, понятно, является лишь проекцией процессов, происходящих в самом обществе. Все мы понимаем, что жизнь сложна и иногда приходится идти на компромиссы. Если считать, что развитие на данном этапе ведет к „плюсу“, то есть к постепенному искоренению тех недостатков, о которых Вы упоминали, то проблема действительно снимается. Разрыв между тем, что данный человек считает нужным сказать, и тем, что он может сказать, в этом случае постоянно сокращается, и, более того, он сам может в какой-то мере способствовать ускорению этого процесса. Однако если человек не находит оснований для такого вывода, его положение резко осложняется. Ведь ясно, что если результирующая тенденция является отрицательной (а в прошлом такие периоды в нашей истории были), то его индивидуальные усилия могут лишь чуть-чуть притормозить эту тенденцию, но не остановить. В этом случае его личный авторитет оказывается на весах полуправды и, в силу все той же парадоксальной логики, укрепляет ее тем больше, чем большим этот авторитет является. Ведь полуправда крайне нуждается в правде (там, где она не угрожает ее существованию).

Для меня было бы крайне важно узнать, возникали ли перед Вами когда-либо такого рода проблемы, и если да, то как Вы их для себя решали. Честно говоря, мне бы и в голову не пришло обратиться с подобным вопросом к кому-либо из Ваших коллег. Но все Ваши интервью в сборнике, включая выбор любимых писателей и поэтов, говорят о том, что в какой-то форме они почти неизбежно должны были возникнуть. Например, одна из самых сильных, может быть, самая сильная вещь Айтматова — „И дольше века длится день“ — во многом о том же.

Моя личная проблема заключается в том, что с возрастом я как-то все больше утрачиваю оптимистическую веру в то, что развитие в целом идет в правильном направлении и что те проблемы, которые не решены сегодня, будут постепенно разрешены в будущем. Я не имею сейчас в виду экономические проблемы, это тема для особого разговора. Я хочу сказать, что „новый человек“, о котором в абстрактно-философском смысле у нас немало говорится, формируется не в вакууме, а на базе определенных политических, исторических и других представлений, господствующих в обществе и распространяемых им. Но если в фундаменте есть трещины, вряд ли на таком фундаменте может быть построено что-то действительно великое. „Острова умолчания“ в пропагандистской работе играют роль именно таких трещин. И, по-видимому, просто наивно считать, что их существование не имеет глубоких социологических корней.

Больше того, мне все чаще кажется, что сразу за проблемой предотвращения ядерной войны, которой уделяется сейчас столько внимания на телеэкранах и страницах газет, все настойчивее встает другая сопоставимая по важности проблема. Все знают, что такое атомная бомба, но подавляющее большинство людей понятия не имеют о том, что уже сейчас существующие ныне технические средства позволяют, не сходя с места, наблюдать за тем или иным человеком двадцать четыре часа в сутки, где бы он ни находился. Перечень такого рода изобретений можно было бы продолжать долго, и эти изобретения совершенствуются с каждым годом. Надо полагать, что создаются они не только с целью научного любопытства. Иными словами, даже если человечеству удастся сохранить мир для будущих поколений, остается вопрос, будет ли этот мир действительно человеческим миром.

В любом учебнике можно прочитать, что принцип научности и принцип партийности, лежащие в основе нашей методологии, нашего подхода к окружающему миру, совпадают друг с другом. Это действительно так. Беда только в том, что они совпадают в глобально-историческом масштабе, но вовсе не обязательно будут совпадать по каждому конкретному вопросу в каждый конкретный момент времени. Вы лучше меня знаете, что бывают важные, но политически невыгодные факты. Можно ли в этом случае, утешаясь тем, что „начальству виднее“, в какой-то мере пожертвовать научностью ради сиюминутных политических интересов? И если да, то как далеко можно пойти по этому пути, претендуя в то же время на честность? Можно ли определить тот предел, за который ни в коем случае нельзя переходить?

Наверное, все эти вопросы — лишь частные случаи извечного философского вопроса о взаимоотношении цели и средств. Теоретически ответ состоит в том, что используемые средства всегда сказываются на характере цели. Но из этого все же не до конца ясно, как практически должен себя вести человек в данной ситуации. И для меня было бы очень важно узнать, как Вы представляете себе ответ на этот вопрос.

Мне остается лишь поблагодарить Вас за то, что Вы прочли это письмо. Понимаю, что Вы чудовищно заняты, и не рассчитываю на ответ в самом скором будущем, но надеюсь, что когда-нибудь он будет. Согласитесь, что фраза из Вашего интервью, что Вы стремитесь отвечать на каждое письмо, дает для этого некоторые основания.

В заключение позвольте пожелать Вам всего самого доброго».

Вот такое основательное послание от Олега Абалина из подмосковного Одинцова получил я в марте 1985 года. Не ответил тогда, так как ответ требовал философического сосредоточения.

А для этого бурное время не давало условий. А теперь всю эту книгу можно, пожалуй, считать ответом. И не только Абалину.

Одно дополнительное соображение. «Партийность» — это отношение к жизни, к своей деятельности, к фактам, явлениям и процессам под углом зрения интереса, пристрастности, симпатий и антипатий. Людей вне интересов, вне того или иного мировоззрения не существует. Поэтому от «партийности» уйти нельзя, невозможно. «Партийность» в сложных отношениях с научностью. Тем не менее я бы настаивал на том, что научность первична, «партийность» вторична. То есть не факты надо подгонять под интересы, что происходит сплошь и рядом. А интересы сообразовывать с фактами, что часто «невыгодно» интересам.

Цензура, при наличии которой приходилось работать, как раз и заставляла подгонять факты под интересы. Не сообщать о каких-либо фактах, обходить их (то есть довольствоваться полуправдой) — способ уйти от цензуры. Лошадь можно подвести к воде, нельзя заставить ее пить. Я не говорю всю правду, но я не вру. Это облегчает жизнь. Дает некий минимум нравственности.

* * *

Понимаю, что позиция уязвимая. Простейший способ уязвить — мало не врать, говори правду, и все тут! Так поступило «Новое русское слово», атаковавшее меня 20 декабря 1984 года. Слово обо мне под названием «„Антисоветчик“ из ЦК КПСС» произносит некто Я. Истеркейн. Привожу полностью его мате риал.

«Среди советских читателей он считается чуть ли не диссидентом. Вот что пишет в предисловии к интервью с ним журнал „Спутник“: „Каждый раз, когда этот человек, внешне похожий на Бальзака, появляется на голубом экране, миллионы советских телезрителей знают: предстоит встреча с интереснейшим собеседником — политическим обозревателем газеты „Известия“ Александром Бовиным. Он всегда откровенен в высказываниях, не любит уходить в сторону от острых проблем. Известные факты в его изложении приоткрываются новыми сторонами. При этом он не стремится навязать свою точку зрения как готовую истину, а делает слушателей соучастниками ее поиска“».

Да и само интервью с ним называется необычно остро для советской печати: «Люблю людей думающих». С каких это пор в тотально-тоталитарной стране, где не только думать, но даже сидеть в позе «Мыслителя» Родена считается смертным грехом, поощряются думающие люди?!

Секрет в том, что дайджест «Спутник», хотя и печатается на русском и многих других языках, в самой Стране Советов хождения не имеет. И предназначен он исключительно для зарубежного читателя. Более того, он даже печатается не в СССР, а в Финляндии — так что и типографские работники его не видят.

Александр Бовин — фигура и впрямь необычная для советской прессы. Все тамошние политические обозреватели, изворачиваясь, лгут. Бовин же изворачивается, чтобы не солгать. Собственно говоря, перед телезрителями он держится с таким достоинством, что это не назовешь изворачиванием. Он балансирует на тоненькой нити полуправды, — но нельзя же требовать совсем невозможного от лауреата Государственной премии 1982 года.

Эта премия несколько напоминает мне Ленинскую премию Аркадия Райкина и Государственную — Андрея Вознесенского. Но если, казалось бы, неблагонадежных людей одаривают шубой с царско-партийного плеча, значит, вероятно, они благонадежные?! Значит, это, вероятно, игра в демократию, которую так любят недемократические страны.

Но вернемся к нашему Бовину. В биографической справке, которая дана мельчайшим шрифтом, сообщается и когда он родился, и где учился, и где работал. Не указано лишь то, что делал Бовин с 1959 года по 1972-й. Сделано это явно и намеренно. Чем же занимался Бовин целых тринадцать лет, что об этом стыдно писать? Неужели в тюрьме сидел? Хуже. А. Бовин работал в отделе печати ЦК партии. Вот где он, оказывается, учился «не навязывать свою точку зрения».

Редакторы журнала «Спутник», конечно, знали об этом, но сочли нужным пропустить этот период: не хотели компрометировать диссидента в глазах западного читателя.

Вопросы, которые задает Бовину «Спутник», явно подогнаны под заранее заготовленные ответы.

Рассказывая о своих очных встречах с читателями, Бовин акцентирует на своем необычном подходе: «Обычно я говорю: „Вы можете писать, если угодно, записки, по ходу дела бросать реплики, перебивать, задавать любые вопросы“».

Вот какой Бовин человек! Это вам не Юрий Жуков, который письма с занозистыми вопросами, присылаемые ему на Центральное телевидение, немедленно передает в КГБ — чтобы оттуда ответили любознательному телезрителю.

Нередко на Западе, спрашивает Бовина «Спутник», можно услышать, что советские политические обозреватели и комментаторы похожи друг на друга, как близнецы-братья, что все они излагают только официальную позицию.

Что мы похожи друг на друга, отвечает Бовин, может сказать лишь человек, который не смотрит советское телевидение и не читает советских газет. Скорее верно обратное — мы очень разные. И по подходу к материалу, и по расстановке акцентов, и по манере изложения.

Нет, Бовин и здесь не врет. Подход, акценты и манеры у каждого обозревателя — свои (только он об этом никому не говорит). И все же политические обозреватели хотя и не братья, но близнецы. Бовин объясняет нам, что их роднит: «Что же касается „официальной точки зрения“, то она действительно есть — это общая направленность советской внешней политики. И меня не нужно „заставлять“ поддерживать эту точку зрения. Это и моя точка зрения. Другое дело — анализ конкретной ситуации во всей ее сложности и противоречивости».

Ну как тут упрекнуть А. Бовина? Разве он виноват в том, что его точка зрения всегда совпадает с навязываемой?! Не преминул «Спутник» спросить лауреата Госпремии и о цензуре. Дескать, есть ли она вообще в Советском Союзе?

«Если бы я написал, что такой-то завод в СССР делает ракеты такого-то типа или боеголовки к ним, то, уверен, Главное управление по охране государственных тайн в печати вычеркнуло бы эту фразу», — отвечает вольнодумец. И тем самым выдает сразу два страшных секрета: что в СССР делают ракеты и что в стране есть цензура.

Вместе с тем он свидетельствует, что сам никогда с цензурой не сталкивался. В этом есть небольшая доля правды: самая лучшая цензура — самоцензура.

И конечно, был задан вопрос о западной прессе и телевидении: «Что в них нравится, а что — нет?»

Бовину нравятся оперативность, обилие материалов с места событий, сопоставление различных позиций и взглядов. Не нравятся ему скольжение по поверхности, некритическое употребление стандартного набора штампов — «рука Москвы», «рука Гаваны» и т. п.

Бовин прав: штампы эти действительно изготовлены на Западе. Но ведь не на Западе были отштампованы сами «руки»!

Многим из нас тоже не нравится, что статьи и книги на криминальные темы напоминают самоучитель для начинающего преступника. Что в программе новостей сначала показывают лошадь, павшую от летнего зноя, а затем президента, принимающего историческое решение.

Но зато только в советской телепрограмме «Время» можно увидеть репортаж о том, как молодые эфиопы изучают русский язык, — и ни слова о том, как они едят (вернее, не едят)…

Александра Бовина сравнивают с Оноре де Бальзаком. Спасибо еще, что не сравнили с Александром Дюма-отцом, который считал: чтобы быть мушкетером, мало не врать — надо еще говорить правду.

Если бы Бовин последовал этому правилу, он стал бы гораздо известней в мире. О нем бы писали газеты, вещало ТВ и радио, а на демонстрации у советских посольств приходили бы люди с плакатами «Свободу Александру Бовину!»

Очень уж хочется, чтобы меня посадили. Это, разумеется, прибавило бы мне славы. Но лишило бы меня возможности общаться с моими читателями, слушателями, зрителями. Для меня важнее второе.

* * *

Мы идем, так сказать, crescendo. От наивного философствования Олега Абалина через вымученную иронию «Нового русского слова» к высшему пилотажу повелителя старых и новых слов, аса публицистики Мэлора Стуруа.

Помню, летом 1994 года раздались звонки из Москвы.

— Ты читал, что пишет о тебе твой друг Мэлор?

— Нет. А что там? — спросил я, и внутри зашевелилось что-то теплое.

— Жди «Независимую», увидишь, — услышал я, и внутри похолодало.

Дождался наконец. Привет из Миннеаполиса (США). Заголовок: «Синдром Валентина Зорина». Подзаголовок: «Легко ли быть в фокусе и в фаворе».

А при чем здесь Бовин? Сейчас увидим.

«Отнюдь не преувеличивая и не пытаясь жонглировать парадоксами, утверждаю: наша международная журналистика времен оттепели, застоя и отчасти перестройки в неоплатном долгу перед Валентином Зориным. Долги наши, как и грехи наши, неисчислимы и неисповедимы, как пути Господни. Если бы Зорина не было, его следовало бы выдумать. Он был нашей палочкой-выручалочкой почти полвека.

О чем это я? А о том, что мы, его коллеги, превратили Зорина в своеобразный громоотвод, в бедного Макара, на которого все шишки валятся, на которого — уже не на Макара, а на Валю — всех собак вешают. Кто сознательно, а кто бессознательно канализовывал справедливое возмущение аудитории — читателей и зрителей — в сторону Зорина, отводя его от своего чела и стила. Благо дело, он был в фокусе, а главное — в фаворе, и эти два „ф“ делали его идеальной и абсолютно незащищенной мишенью, вызывавшей неприязнь аудитории и, чего скрывать, зависть коллег.

На фоне Зорина некоторые из нас смотрелись чуть ли не как ниспровергатели основ, так сказать, Радищевы и Чаадаевы при императоре Брежневе. Зорин был нам нужен как аршин, как мера, по сравнению с которыми наше грехопадение — при определенной ловкости рук — выглядело фрондой: у Зорина — микрофон в руке, у нас — кукиш в кармане.

И вот тут-то и возникает моральная дилемма: кто из нас был честнее — чистоплюи или Зорин? На необозримо растянутой шкале международной журналистики того времени крайними полюсами, согласно общему мнению, были Александр Бовин и Валентин Зорин. И Саша, и Валя — мои близкие друзья; не знаю, с кем из них у меня больше выпито и натрепано; и хотя ни тот ни другой не тянут на Платона, попытаюсь придерживаться, елико возможно, истины.

Противоположности — Бовин и Зорин — сходились. Несмотря на абсолютно разный почерк, и тот и другой были „любимчиками“. Им дозволялось то, что было непреложным табу для всех остальных. Но вот само это дозволенное было ягодой разного поля. Зорину дозволялось общаться с властью, Бовину — журить ее. И хотя все хором ненавидели Зорина и хором же восхищались Бовиным, я лично считаю, что объективно урон, нанесенный нашей международной журналистике Бовиным, куда тяжелее всех прегрешений Зорина. И это совсем не парадокс. Бовинские „отклонения от линий“ (в особенности в застойные годы) создавали иллюзию наличия свободы печати и даже инакомыслия, когда и того и другого и в помине не было. Бовин был Дымшицем от журналистики. Подобно тому как зам. пред. Совмина Дымшиц был призван демонстрировать отсутствие антисемитизма в Советском Союзе, Бовин был призван демонстрировать присутствие свободы слова. И тот и другой были экспонатами. Их показывали. В основном иностранцам. Зорина никто не показывал. Показывал он сам.

Однако Бовин был не только Дымшицем от журналистики, но и ее Гапоном. Некоторые мои коллеги — не то наивные, не то близорукие, не то просто глупые, не понимая, что к чему, пытались идти по стопам Бовина и попадали под ураганный огонь Агитпропа, иногда заканчивавшийся суровыми оргвыводами. Они искренне удивлялись своей горькой планиде, не понимая того, что было хорошо усвоено еще древними: „Что позволено Юпитеру, то не позволено быку“. (По иронии и по-латыни Бовин значит бык — bovis.)

Спешу оговориться: Бовин играл роль Дымшица и Гапона от журналистики отнюдь не умышленно. Он, как и любой пишущий, а тем более талантливый и умный, не мог не воспользоваться „окном возможности“, которое открывали перед ним власти, очарованные оригинальной личностью этого анфан террибля. Ему, скажем, разрешалось появляться на телевизионном экране без галстука, чего не позволили бы даже Зорину. (Впрочем, он сам себе этого не позволил бы.)

Бовину завидовали больше, чем Зорину, ибо пример первого показывал, что возможно и капитал приобрести, и невинность соблюсти. Но это было опасным заблуждением, опасным и в прямом смысле слова (могли выгнать с работы и из партии), и в переносном (режим лицемерно обелял себя). Опасность, которую излучал Зорин, не превышала опасности радиационного излучения телеэкрана, то есть была ничтожной.

Но заслуги — да, да, заслуги — Зорина перед международной журналистикой не только негативно-пассивного характера, но и позитивно-активного. Он первым стал совать микрофон под нос великим мира сего, вернее, мира социализма, и тем самым способствовал их демистификации. Вожди были не в состоянии членораздельно отвечать даже на элементарные и, естественно, без всяких закавык зоринские вопросы перед лицом всего честного радиотелевизионного народа…

Зорин непроизвольно разоблачал наших голых королей, в то время как Бовин, журналист-спичрайтер, их непроизвольно (хотя как знать) наряжал в строгие английские костюмы и стильные пиджаки Джорджио Армани. Смотря по обстоятельствам.

Но не перечеркивалось ли в послужном списке — по гамбургскому счету — Зорина бессознательное, вернее, непроизвольное разоблачение вождей вполне сознательным разоблачением так называемой американской действительности, когда голос Зорина начинал звучать басом Андрея Андреевича Громыко? Нет, не перечеркивалось, а, наоборот, усиливалось. Подобно тому как, восхваляя вождей, он их развенчивал, Зорин, развенчивая Америку, пел ей осанну. Зрительный ряд и авторский текст его репортажей и фильмов настолько расходились, что образовавшимися ножницами любой здравомыслящий человек мог состричь пропагандистскую мишуру с реальной фактуры. Недаром столичные интеллигенты, бравируя своим инакомыслием, хохмили, что смотрят зоринские фильмы, „выключив звук“. Я далек от мысли, что сам Зорин занимался осмысленной подрывной деятельностью, прикрывая правоверным текстом неправоверные картинки. Он на это способен не был в силу целого ряда обстоятельств и личных, и профессиональных.

И тем не менее зрительный ряд, который был так по душе нашим интеллигентам, воротившим нос от Зорина, выстраивался им самим, его руками. То было позитивным раздвоением личности. Фактура его фильмов, как и фактура его книг об Америке, была долгое время основным источником, из которого советские люди черпали свои знания о Соединенных Штатах. И это была доброкачественная фактура, во всяком случае, значительно лучше той, что поставляли многие „совестливые“ советские американисты — журналисты и политологи. А что касается существа, то урон, наносимый полуправдой, неизмеримо больше урона, наносимого предвзятостью, обезоруживающей своей откровенной пропагандой.

В личностном плане Зорин был цельнее нас — „совестливых“, и в этом была одна из основных причин неприязни к нему со стороны коллег, неприязни высокооплачиваемых куртизанок, возомнивших себя матерью Терезой. В личностном плане Зорин не путал друзей с врагами, готов был все сделать для первых и не спустить ничего вторым. И еще: Зорин умел говорить с начальством, включая непосредственное, останкинское. Думаю, что даже сейчас, в эпоху полуанархической свободы печати, мало кто осмеливается говорить со своими шефами и боссами в журналистских концернах, как Зорин разговаривал, например, с Лапиным, за что был неоднократно бит, и весьма больно — на грани замены партийного билета желтым. И конечно же он был крепкий профессионал, который мог собрать и разобрать по кирпичикам любой журналистский жанр.

Я всегда восхищался целостностью Зорина и, видимо, поэтому не принимал одно из его любимых детищ — передачу „Девятая студия“. В этой передаче в основном участвовали бовинообразные „совестливые“ светлые головы из нашего журналистского цеха и из идеологических отделов ЦК КПСС. Но эти светлые головы лишь морочили головы телезрителям, прельщая их подобно гомеровским сиренам. Им всем, вместе взятым, я предпочитал изредка появлявшегося в „Студии“ Леонида Замятина. Резко и безапелляционно он говорил то, что отражало нашу внешнюю политику, без сюсюканья, без слез, сиропа и соплей. Замятин говорил дело, а не лавировал между Сциллой власти и Харибдой вольнодумства, чтобы потрафить пикейным жилетам, попрятавшимся под кухонными столами.

Дорогие коллеги и вы, наши потомки! Прежде чем забивать Зорина камнями, вспомните об Иисусе Христе и Марии Магдалине.

Зорин был и остается зеркалом советской журналистики. И неча нам на зеркало пенять, коль скоро рожа наша вышла кривой. Даже у тех, кто щеголял идеальным профилем Рудольфо Валентино. Смотреть нас надо было в фас, то есть в корень. А корни наши были гнилыми. Не интеллигентски гнилыми, а просто гнилыми.

Хватит показывать Богу Зорина в свое оправдание.

(Для тех, кто не читал, перестал читать или подзабыл Маяковского: последняя фраза навеяна его строками „Проститутки, как святого, меня на руках понесут и покажут Богу в свое оправдание“.)»

Статья Стуруа напоминает женское письмо — весь смысл в последней фразе. Воспевая Зорина (боюсь, что, кроме вреда, это ничего Зорину не дало), оскорбляя Бовина, Стуруа защищает свою позицию, всю свою жизнь не «совестливого» американиста, все свои публикации, в которых правила бал «предвзятость, обезоруживающая своей откровенной пропагандой».

Я предпочитал полуправду. И мне не нужно показывать Богу «святого» Зорина. Я покажу ему письмо Дашевской…

Что же касается Мэлора Георгиевича, то долго думал и простил его. Потому что ему труднее и стыднее. Особенно — потому что там…

В день его 70-летия по просьбе «МК» написал поздравление. Назвал «Черная зависть»:

«Нас с Мэлором объединяла любовь к шампанскому. Кажется, еще к чему-то… Но забыл. Разъединяла же закуска. Он закусывал и оставался худым. А у меня это не получалось. Отсюда — постоянная зависть толстого к худому. Так, видимо, грузный славянский шкаф завидует гамбсовской этажерке.

Была и другая причина для зависти. Моя журналистская судьба складывалась трудно. Все время приходилось выдавливать из себя, как пасту из тюбика, некое подобие мысли. Мэлор же изначально был (и остается) непревзойденным мастером плетения изящнейших словесных кружев.

Теперь золотые языки ценятся гораздо дороже, чем золотые перья. Уверен, что, если бы Мэлор пошел на телевидение, он заткнул бы за пояс Якубовича с Ярмольником. Тоже ведь завидно.

И последнее. Всю жизнь отстаю от юбиляра на три года. Наверное, так и не удастся догнать…

Так держать, Мэлор!»

 

Отхожие промыслы

Мое отлучение от начальства продолжалось года полтора. Однажды раздался звонок, и мне было предложено на следующий день к 9 утра прибыть в Волынское-2. Там меня встретил Георгий Эммануилович Цуканов — помощник Брежнева. По тем временам, пожалуй, главный помощник.

Цуканов — металлург. Последняя его должность «в миру» — главный инженер металлургического завода имени Ф. Э. Дзержинского в Днепродзержинске. В 1958 году Брежнев уговорил его расстаться с металлургией и получить портфель помощника секретаря ЦК КПСС. Я познакомился с Цукановым (подпольные клички Хоттабыч и ЦуКа) после октябрьского (1964) пленума. Он произвел на меня впечатление солидного, основательного, выдержанного человека. Таким он и был. Постепенно у нас сложились довольно тесные и доверительные отношения. Цуканов как бы возглавлял неформальную группу, в которую входили Арбатов, Иноземцев, а затем — Ю. А. Белик (первый заместитель заведующего отделом плановых и финансовых органов ЦК КПСС), Н. Е. Кручина (первый заместитель заведующего сельскохозяйственным отделом ЦК КПСС), С. А. Ситарян (заместитель министра финансов СССР), Б. М. Сухаревский (первый заместитель председателя Комитета по труду и заработной плате). Если группа А. М. Александрова занималась в основном международными делами, то нам приходилось заниматься внутренней политикой, преимущественно экономикой. Цуканову не раз приходилось говорить Брежневу неприятные вещи, что, по нашим аппаратным нравам, требовало немалого мужества.

Где-то в середине 70-х между Брежневым и Цукановым пробежала черная кошка. Откуда она взялась и куда бежала, я не знал и не старался узнать. Брежнев как бы отодвинул Цуканова и приблизил Черненко. Цуканов, естественно, переживал.

В Австралии при неясных обстоятельствах погиб сын Георгия Эммануиловича. Эта травма лечению не поддавалась.

Все это не могло не отражаться на состоянии Цуканова. Он становился более раздражительным, нервным, напряженным. И более склонным к оградительным компромиссам с начальством.

В честь 60-летия Цуканова была создана

ЭЛЕГИЯ

После смерти Брежнева к Цуканову многие подъезжали, надеясь получить уникальную информацию. И за большие деньги. Но он был непробиваем. Мне иногда рассказывал живописные истории. Правда, не столько о самом Брежневе, сколько о придворных. Предварительно взяв с меня слово, что дальше не пойдет. И не идет. Хотя когда сидишь перед компьютером и щелкаешь по клавишам, соблазн бывает велик…

Именно Цуканов сделал максимум возможного, чтобы вернуть мне милость начальства. Она вернулась. И с ней — еще почти десять лет сочинения под псевдонимом. А ведь с каждым годом это делать становилось все сложнее. Противнее становилось…

Впереди — до окончательного выхода из-за кулис — были два партийных съезда, Конституция, текущие речи и три генеральных секретаря.

Но в Волынское я был вызван для сочинения речи, посвященной 250-летию Академии наук. Речь мы написали. Но юбилей не состоялся. Болел и, как рассказывают, немножко капризничал президент академии — Мстислав Всеволодович Келдыш, знаменитый Главный теоретик.

Приближались выборы в Верховный Совет РСФСР и, следовательно, речь Брежнева перед избирателями.

Но жизнь полна неожиданностей. Я получил телеграммы, что в Мариинском, Ижморском и Яйском районах Кемеровской области меня выдвинули кандидатом в депутаты Верховного Совета РСФСР. Это означало полную реабилитацию. И означало, что теперь придется писать речь и самому себе.

Полетел в Кемерово. Ездил по указанным трем районам, встречался с избирателями. Речь, конечно, написал по всем законам жанра. Но щадил аудиторию — не читал. Импровизировал на заданную тему. Все прошло хорошо, штатно. 15 июня 1975 года меня выбрали депутатом Верховного Совета РСФСР девятого созыва. Ради этого пришлось выдержать крупные перегрузки на всех стадиях предвыборной борьбы. Народ в Сибири серьезный.

Через пять лет все повторилось. И маршрут, и нагрузки. С одним отклонением от нормы. В Ижморском районе встреча с узким кругом избирателей состоялась в лесу. Домик вроде бы солидный. Отвстречавшись, стали одеваться. Зачем-то мне понадобилось топнуть ногой. Топнул и провалился в подпол. Доски подвели. Но на выборах, которые состоялись 24 февраля 1980 года, все равно не провалился.

Те выборы и те Советы к демократии имели весьма слабое отношение. Занятие определенных должностей автоматически означало депутатство в соответствующем Совете. Остальные места распределялись начальством и рассматривались как поощрение, награда, признание заслуг.

И тем не менее Советы выполняли важную функцию. Там систематически встречались люди — и, как правило, достойные люди, принадлежащие к самым разным слоям общества. Рабочий мог сидеть рядом с директором завода, учительница рядом с министром, врач рядом с секретарем обкома. Это создавало определенную психологическую атмосферу, которая выходила за пределы залов заседаний. Там создавалась и поддерживалась политическая культура, которая противостояла коррупции, сдерживала чиновничий беспредел, создавала чувство защищенности.

Для тысяч людей, которые два раза в год приезжали в Москву или в столицы республик, это были большие праздники. К ним внимательно относился и их обслуживал огромный аппарат. В их распоряжении были любые театры и концертные залы, любые выставки, любые магазины. Их принимало начальство, а значит, возникали дополнительные возможности взламывать бюрократические бастионы.

Реальная власть не принадлежала Советам. Им принадлежал «одобрямс», то есть «право» единодушно и единогласно одобрить то, что им предлагают одобрить. Но это не означает, что Советы бездельничали. Не знаю как в Верховном Совете СССР, но у нас работы хватало.

Я входил в Комиссию по иностранным делам. Разумеется, мы не занимались стратегическими вооружениями или ближневосточным кризисом. Мы занимались делами, несомненно, более мелкими, но очень конкретными. Например, приграничная торговля. Тут на республиканском уровне можно было идти навстречу интересам людей. Например, культурные связи, гастрольная политика.

Предполагалось, что во время Олимпиады многие гости Москвы захотят посетить Загорск. Мне было поручено проверить состояние трассы Москва — Загорск. Сохранилась бумага, которую я представил в комиссию. Она называется «Впечатления от поездки в Загорск». Вот что я писал:

«В целом состояние дорожного полотна более или менее удовлетворительное (по нашим стандартам, разумеется). Дорожные знаки содержатся в порядке. А дальше, к сожалению, начинаются многочисленные но.

Почти по всей трассе нуждаются в обновлении разметочные линии. Отсутствует много километровых столбов.

Металлические ограждения очень грязные, кое-где сломаны. Не завершена работа по обновлению автобусных остановок.

Особенно плохое впечатление производят обочины дороги — кюветы запущены, много мусора, всюду остатки дорожных работ.

Хуже всего — в самом Загорске. Главная магистраль — проспект Красной Армии — запущена, разбита. У стоянки перед Лаврой в основном „пылевое“ покрытие. Жалкое, убогое впечатление производят две торговые точки у входа в Лавру. На территории Лавры только один туалет — маленький и грязный.

Из трех АЗС одна (на 34-м км) еще не готова. Вторая (№ 107) — в запущенном состоянии: обшарпанный, грязный вид, не заасфальтированы подъезды и сама площадка. Третья (№ 103), как говорят, принята комиссией. Внешне она выглядит вполне прилично — все покрашено, чисто. Однако — в обоих случаях — пистолеты старые, текут, и трудно заправиться, не испачкав руки.

По типовому проекту данного типа АЗС туалет для проезжающих не предусмотрен. Есть служебный — на одну персону. Работники АЗС говорят, что получили указание пускать туда иностранцев.

Из трех интуристовских ресторанов в Загорске два („Дружба“ и „Север“) закрыты на ремонт и вряд ли будут готовы к плановому сроку — 15 июня. „Золотое кольцо“ работает и выглядит снаружи и внутри весьма прилично. Даже есть специальное и неплохо оборудованное место для мытья рук. Было бы хорошо заасфальтировать подъезд к ресторану и стоянку перед ним, а то летом будет очень пыльно (это же относится к ресторану „Дружба“).

Ресторан „Сказка“ (43-й км) еще ремонтируется. Вид у него симпатичный. Но „тылы“ ресторана, хозяйственный двор, вдоль которого идет подъезд к ресторану, в ужасном состоянии, просто какая-то свалка. Или надо навести там порядок, или поставить забор».

Сопротивление было, но вопрос дожали.

И за десять лет таких вопросов было не так уж мало.

В круг неформальных обязанностей депутата входила помощь «своей» области, «своим» районам, своим избирателям. За два срока получил сотни писем. Инвалиду войны нужна коляска, школе нужен автобус, немцев не пускают в Германию и квартирный вопрос, который всех портит не только в Москве, но и в Сибири. Звонил, стучался в разные двери, агитировал, убеждал, выпрашивал. КПД был примерно процентов 20–25. Прилично.

Мой главный минус на депутатском поприще — я не ездил отчитываться перед избирателями. Тут не было жестких норм. Примерно раз в год надо было появляться в кемеровских краях. Рассказывать «О текущем моменте». Но вот не появлялся. Ругал себя. Клялся и божился. И снова пролетал мимо. И люди там чудесные, и принимали отменно, и было о чем поговорить. Не сложилось что-то. А что? До сих пор не могу ответить…

Брежневу не положено было импровизировать. Он читал слова текста. Но все равно выбрали…

Запомнился такой эпизод предвыборной борьбы. В предвыборной афише Косыгина, которую внимательно изучал Брежнев, было сказано: добровольно пошел в армию. После этого Брежнев дал указание и о нем написать, что добровольно пошел на фронт, и добавить, что участвовал в Параде Победы.

* * *

После предвыборной кампании на первый план выдвинулась подготовка к Всеевропейскому совещанию в Хельсинки. Это бревно катал МИД. А в МИДе главным «хельсинотворцем» был Анатолий Гаврилович Ковалев, одна из немногих светлых голов в окружении Громыко.

Официально, на уровне пропаганды, совещание в Хельсинки, подписанный 1 августа 1975 года Заключительный акт рассматривались как крупная победа советской дипломатии. Ковалев приложил большие усилия, чтобы убедить в этом свой родной МИД, а также политбюро ЦК КПСС. Работая над хельсинкской речью, мы активно поддерживали Ковалева. И убедили. Хотя, как мне казалось, червь сомнения продолжал грызть начальственные души…

Мы получили в Хельсинки признание «нерушимости границ». То есть, как тогда думали, сертификат на уравнивание в правах ФРГ и ГДР. Правда, были оговорки (возможность мирного, по договоренности, изменения границ), но их — при желании — можно было не замечать.

Однако за признание Западом условной «нерушимости» границ Восток вполне безусловно признал «ненарушимость» прав человека и его основных свобод. Советский Союз признал, что указанные права и свободы находятся под непосредственной защитой международного права. Это означало, что практически рухнул наш основной аргумент, аргумент от невмешательства: какими правами наделены советские граждане, какими они пользуются свободами — это наше внутреннее дело, а во внутренние дела тот же Заключительный акт вмешиваться не велит.

Советские иерархи понимали это. Но, во-первых, не было убедительных контраргументов. Во-вторых, надеялись на привычное: «собаки лают, а караван идет». В-третьих, никто вообще серьезно к правам и свободам не относился.

Пострадал бедный Ковалев. Вместо ожидаемого и вполне заслуженного ордена Ленина получил Трудовое Красное Знамя. Вот в это «внутреннее дело» никто вмешаться не мог.

* * *

После Хельсинки стали плавно вползать в подготовку XXV съезда КПСС.

В январе 1976 года началась проходка и притирка готовых кусков в Завидове. Там произошли большие перемены. Функционировали бассейн и сауна. Леонида Ильича переселили в отдельный домик, соединенный с главным помещением закрытым переходом. Невдалеке построили домик для иностранных гостей. Поскольку его строили под Киссинджера, то закрепилось название «кискин дом».

Из записных книжек того времени:

«С Л. И. стало трудно работать. Очень изменился. Разговоры о болезнях. Некоторая величественная отстраненность. Общая атмосфера сидений в Завидове стала тусклой, скучной. Главное — спорить с ним стало трудно. Раздражительность.

Занятия внешней политикой как форма ухода от внутренних проблем. Такое впечатление, что не знает, как к ним подступиться. А мы знаем?

Элементы „культа личности“. Беспрерывное славословие. И это нравится. Верит в искренность. Любуется собой.

Общая обстановка в п/б, видимо, довольно напряженная. Нет подлинного взаимодоверия, товарищества. Л. И. не чувствует их коллегами. Сложные отношения с премьером. Ревность.

Главное: нет распределения обязанностей, персональной ответственности за дело. Предлагалось — отказались, хотят осуществлять общее руководство. Всё — всем.

Вокруг Л. И. („двор“) обстановка мелких интриг и подхалимства. Ссоры среди помощников. По существу, „мозгового центра“ (даже в ограниченном понимании) нет. Нет желания выслушивать знающих людей, вникать в дело, советоваться. Самоизоляция».

В общем, шел быстрый процесс превращения первого Брежнева во второго. И не только из-за болезни.

Обсуждение текста отчетного доклада шло относительно спокойно. Уже был опыт. Да и генеральный стал менее придирчив. «Ударные места» есть, двигаемся дальше.

Иногда застревали не столько по тексту, сколько по смыслу тех или иных формулировок.

Например. Какова главная задача пятилетки? Пишем: повышение благосостояния людей на базе развития промышленности, сельского хозяйства и т. д. Нет, говорят нам. Не так. А как? Пожалуйста: развитие материально-технической базы, на основе чего будет расти благосостояние людей.

Спор о словах? Ни в коем разе! Спор о приоритетах. Спор о том, ради чего нам нужны заводы и фабрики, колхозы и совхозы. И о том, как подводить итоги: по тоннам стали или нефти или по тому, что лежит на обеденном столе.

Спорили долго. Иногда казалось, что Брежнев склоняется к «потребительскому подходу», к ускоренному росту знаменитой группы «Б» (товары народного потребления). Иногда он снова оказывался в плену традиции (ускоренное развитие группы «А»). В тексте сказано: «Все это, вместе взятое, позволяет оценить девятую пятилетку как значительное продвижение по пути к высшей цели экономической политики партии — росту благосостояния народа». Брежнев комментирует: «Получается, что вся наша экономическая политика только и состоит вроде в том, что мы повышаем благосостояние людей. Внутренняя политика определяет и оборонную мощь страны, и многие другие факторы. А здесь сведено к росту благосостояния народа… Может быть, еще раз подумать?»

Или другой вариант. Рассуждая о необходимости повышения уровня жизни, мы написали: «Здесь проходит главный фронт борьбы за коммунизм». Брежнев сомневается: «Я не могу сказать, что это неправильно, но обращаю внимание, нужно ли нам так говорить. Трудность в том, что никто не дал ясного тезиса или формулы, что такое коммунизм, коммунистическое общество. Тут и идеология, и целый ряд других вещей. Поэтому я очень осторожен в отношении слов: „проходит главный фронт борьбы за коммунизм“. Может быть, сказать по-другому: „Здесь, товарищи, проходит один из решающих участков нашей политики…“».

Конечно же «не хлебом единым…». И в этом всеобщем, всемирном смысле Брежнев прав. Но съезд, политика партии привязаны к конкретным историческим обстоятельствам. Равномерно распределяемая бедность выдвигала проблему «хлеба» на первый план. Брежнев интуитивно чувствовал это, но вряд ли понимал. Иначе не ограничился бы полумерами типа «продовольственной программы».

Что же касается XXV съезда, вышли из положения формулировочным способом. «Высшая цель»: подъем материального и культурного уровня жизни народа. «Основная задача»: повышение благосостояния советских людей. «Стержень стратегии»: нарастание экономической мощи страны. Постепенно группа «А» снижала свой «рейтинг», и все-таки начальство продолжало мыслить тоннами стали или нефти, а не количеством легковых автомобилей или холодильников.

В феврале 1976 года, как раз когда будет работать XXV съезд, исполнится 20 лет со дня XX съезда КПСС. Мы предложили сказать об этом в докладе. Брежнев не возражал. Никто (кроме Ф. Д. Кулакова) из членов и кандидатов не возражал. Вписали хороший абзац. Абзаца не осталось. Но XX съезд докладчик все-таки упомянул. Формально, по касательной, но упомянул…

Во внеплановом порядке обсуждались ангольские дела. Откликаясь на SOS Агостиньо Нето, Кастро послал в Анголу экспедиционный корпус (примерно 36 тысяч «штыков» и 300 танков). Москва не инициировала эту акцию. Но и не возражала. Американцы нервничали.

В Завидове шум поднял Арбатов. Он утверждал, что безрассудные действия Кастро подрывают разрядку, осложняют советско-американские отношения. И что надо решительно отмежеваться от Гаваны. Иначе мы можем потерять гораздо больше, чем Ангола. Оппонентом Арбатову выступал Александров. Он упрекал академика в утрате «классового чутья», в забвении «интернационального революционного долга». По телефону в дебаты был вовлечен Андропов. Он не поддержал Арбатова.

Спор вокруг Анголы не изменил нашу позицию. Но он был полезен. В политбюро и вокруг него сложилась такая атмосфера, когда важнейшие решения принимались как-то полушепотом, под сурдинку, без четкого и ясного сопоставления и сравнения позиций. И Брежневу было не вредно узнать, что существуют весомые аргументы против ангольской авантюры Кастро. И что есть люди, готовые изложить эти аргументы.

Разумеется, время, когда он менял «боровую дичь» на «конфронтацию», ушло далеко в прошлое. Теперь Брежнев был в курсе основных внешнеполитических проблем. Однако иногда обнаруживались странные провалы, которые приходилось устранять на ходу. Вдруг он спрашивает: что там за палестинское государство такое? Откуда оно взялось? Или просит растолковать причины кипрского конфликта. Не стеснялся не знать — и то хорошо.

В Завидове мы все ходили в разных вариантах спортивных костюмов. И вдруг Брежнев этаким гоголем выходит ужинать в мундире генерала армии. И смотрит на нас — каково?! Челядь выражает полный восторг. Шеф доволен…

К сожалению, доволен… Способность посмотреть на себя со стороны, противостоять лести и раньше не была самой сильной стороной Брежнева. Теперь она и вовсе сходит на нет. Славословие приобретает гипертрофированные формы. Даю картинку.

Сентябрь 1976 года. Подгорный вручает Андрею Павловичу Кириленко орден Ленина и вторую медаль «Серп и Молот» Героя Социалистического Труда. Брежнев стоит рядом. Послушаем избранные места из благодарственной речи дважды Героя:

«Дорогой Леонид Ильич, я по праву юбиляра-именинника прежде всего хочу сказать, что я беспредельно счастлив, что в этот радостный и незабываемый для меня день ты, Леонид Ильич, вместе с нами — твоими друзьями, которые вот уже второе десятилетие плодотворно работают под твоим мудрым руководством…

За это время ты, как никто, так высоко поднял величие нашей Родины и ее народов и так мудро изменил развитие мира в сторону разрядки и утверждения прочного мира на земле, за что ты, Леонид Ильич, законно снискал глубокую любовь миллионов людей нашей планеты.

Дорогой Леонид Ильич, всем известно, что к твоей неутомимой деятельности ныне приковано внимание всего мира, и в мире все хорошо знают, как много ты сделал и делаешь для нашей Родины и всего человечества.

В нашей стране и зарубежные друзья говорят и пишут, что в словах Леонида Ильича бьет ключом оптимизм, уверенность в будущих успехах мира и что искренность этого подкрепляется все новыми и новыми инициативами и практическими делами.

Наша партия и народ с большой законной гордостью высоко оценивают твой благородный труд и с большой преданностью поддерживают все твои инициативы и идеи.

Партия и народ любят тебя, Леонид Ильич. Любят за твою человечность и сердечность, за твою мудрость и безграничную преданность ленинизму.

Весь твой жизненный путь, твоя мудрость и талант дали тебе возможность собрать, впитать в себя такие драгоценные качества партийного и государственного деятеля, которые присущи только великому человеку нашего времени, вождю нашей партии и всех народов нашей Отчизны.

Леонид Ильич, все мы рады, что ты такой, и все мы желаем тебе, наш дорогой друг, крепкого здоровья и быть таким еще многие и многие годы на радость и счастье людей труда».

Можно просто написать: no comments. Но можно и прокомментировать, тоже просто: ни стыда ни совести! Ведь все понимали, что к чему. Даже, наверное, «дорогой Леонид Ильич» не верил всему, что слышал. Но всех устраивал очередной «культ» — он позволял всем оставаться у власти.

Из Завидова перебрались в Волынское-2. Там учитывали замечания членов и кандидатов. В это же время разыгрывались сценки вокруг кресла главного редактора «Известий». Кто-то назвал Брежневу мою кандидатуру. И получил ответ: «У меня на Бовина другие планы». Когда мне рассказали об этом, я не был в курсе других планов. Хотя, когда меня избрали делегатом съезда, насторожился. И не зря. Еще до съезда Леонид Ильич предложил мне вернуться в аппарат. Предложил или помощником, или обратно в отдел замзавом. Я понимал, что отказываться трудно. Но соглашаться уж совсем не хотелось. Я уже хлебнул воздух журналистской «свободы», пусть в кавычках, но все же… А видеть каждый день Александрова или Рахманина — это было выше моих сил. И я решил схулиганить. Радостно и нахально улыбаясь — перед нами, но ближе ко мне стояла бутылка — я выдвинул свою кандидатуру на пост заведующего отделом. В ответ мне напомнили разговор после XXIV съезда за арбузом без косточек.

Потом я долго соображал, не сделал ли ошибку. Вроде бы нет. Выбрал «свободу».

После съезда Цуканов переключил меня на экономику. Сложилась такая практика. В конце каждого года проводился пленум, который подводил итоги экономического года и рассматривал проект народно-хозяйственного плана на следующий год. За подготовку выступлений Брежнева отвечал Цуканов. И он свою старую команду стал переквалифицировать на экономистов. Так что пришлось мне засесть за книги. Но главное — знающие люди. Общение с ними помогало ориентироваться в экономических дебрях.

В 1976 году план на 1977 год и пятилетку рассматривали на октябрьском пленуме. Я еще ходил в подмастерьях.

Начало 1977 года заняли выступление Брежнева в Туле (городу присваивалось звание «Город-герой») и речь на XVI съезде профсоюзов.

Для подготовки выступления в Туле нам выделили дачу Ново-Огарево. По Рублевскому шоссе, сразу за Усово. На берегу Москвы-реки. Дача принадлежала КГБ. Долгое время там жил Подгорный. Потом решили использовать для текущих дел.

Профсоюзная речь делалась по старому адресу — Волынское-2. Относительно профсоюзов нам был сообщен настрой Брежнева: «роль профсоюзов не поднимать». Без пояснений. Возможно, профсоюзная бюрократия (ВЦСПС) пыталась раздвинуть рамки своей деятельности в ущерб бюрократии партийной. Возможно, шли какие-то сигналы о росте негативных настроений среди рабочих. Возможно, возникала мысль: а зачем нам вообще профсоюзы? Не знаю. Но мы, видимо, не справились с задачей, «недоопустили», потому что последовал окрик Голикова: «Доклад написан с троцкистских позиций».

А обсудить «позиции» с докладчиком не можем. Он укрылся на даче в Кунцеве. Прямой связи с ним нет. Только через Черненко.

Успокаивало, что таким он и был прочитан.

В связи с профсоюзным текстом была и такая интрига. Появлялись разные хорошие люди и слезно молили нас уговорить Брежнева освободить профсоюзы от главного профсоюзника, председателя ВЦСПС А. И. Шибаева. Уж больно сер, пуглив, несамостоятелен. Вроде Черненко, добавляли для ясности. Мы пытались помочь профсоюзам. Но не получилось. Может быть, как раз потому, что не хотелось роль поднимать?

Тем временем мозги переключались на экономику. По словам заведующего отделом плановых и финансовых органов ЦК КПСС Бориса Ивановича Гостева, «никогда еще не было так плохо в экономике, как в 1976 году». Реформа 1965 года («меры по…») была поглощена бюрократическим болотом. Нужны были новые «меры». В начале февраля Совет министров обсуждал проект постановления «О мерах по улучшению планирования народного хозяйства, стимулирования технического прогресса и повышения производительности труда». Заседание было бурным. Некоторые министры (Сергей Федорович Антонов, министр мясной и молочной промышленности, Петр Фаддеевич Ломакин, министр цветной металлургии, Анатолий Иванович Костоусов, министр станкостроительной и инструментальной промышленности) выступали резко, требовали перестать обманывать самих себя. Косыгин, как рассказывают, утопил все в общих фразах.

Начитался до одурения всяких бумаг из отделов ЦК, Госплана, министерств, институтов. Запись: «Общее ощущение: апатия, безразличие в „верхах“, боязнь „высунуться“, поставить проблему, обнаружить знание реального положения дел».

Звонил Андропов: «Бросьте там мудрить, не лезьте, ничего сейчас не получится».

Состоялся IV съезд Союза журналистов СССР. Торжественно и чинно. Из записок: «В докладе — ни одного имени. В президиуме — ни одного журналиста. В прениях — ни одной мысли. Исключение — Р. Косолапов… Полный отрыв речевого уровня от уровня делового».

Параллельно с профсоюзными делами я обрабатывал свой собственный участок. Пытался, как я уже рассказывал, разобраться в том, что происходит в Китае после Мао. И сообщить об этом читателям «Известий». Рахманин тормозил меня изо всех сил (да ничего там не происходит!). Вынужден был написать записку Александрову.

«Мне кажется, — писал я, — что посольские материалы, — насколько я их знаю, — неверно ориентируют руководство. Посольство явно недооценивает происходящие в Китае перемены и пытается создать впечатление, что там все или почти все остается по-старому. Думаю, что посол подстраивается к настроениям, которые пока берут верх в ЦК и КГБ.

На самом же деле в Китае уже начался и набирает темпы демонтаж маоистской политики. Своеобразие переходного момента: без Мао Цзэдуна еще нельзя, а вот без маоизма (в его „скачковом“, „культурно-революционном“ смысле) уже можно.

Я сознательно опускаю детали и объяснения, сознательно упрощаю картину, чтобы яснее проступила главная мысль: Китай вступил в новую полосу своего развития. По-моему, нам важно это понять и вырваться из плена прошлых „анализов“».

И в заключение — мудрые слова Чернышевского: «Круг фактов еще не заключился, потому и мнение, из них выводимое, не имеет в себе ничего такого, что не могло бы измениться в будущем…»

Никто, кроме Рахманина, впрямую не возражал. Но и «добро» не давали. И потихонечку срезали даже подобие мыслей…

* * *

11 марта были у Брежнева в Кремле. Впервые он четко поставил вопрос о Конституции. Кончать надо тягомотину. Подготовить и опубликовать проект. Провести всенародное обсуждение. И вынести на сессию Верховного Совета.

Так началась конституционная страда. Не в самой лучшей обстановке. После Хельсинки обострилась борьба вокруг прав человека. Активизировался Андропов. Наиболее шумных высылали из страны. Некоторые «выбирали свободу» сами. Некоторых арестовывали. Все чаще писали о шпионах (Щаранского, например, «поймали»). Все громче призывали к «чистоте». Все звонче били в пропагандистские барабаны. В качестве народной реакции увеличилось число писем, смысл которых заключался в элементарнейшей мысли: «Если мне плохо, не говорите хотя бы, что мне хорошо». Но такие письма до начальства редко доходили…

В принципе можно предположить, что конституционная кампания как раз и была рассчитана на то, чтобы под лозунгом развития демократии изменить атмосферу в стране, сузить базу для распространения антисоветских настроений. Но боюсь, что уровень стратегического мышления тогдашнего руководства делал такое предположение беспочвенным. Время политтехнологий еще не наступило…

Решение о выработке новой Конституции было принято Верховным Советом СССР еще 25 апреля 1962 года. Председателем Конституционной комиссии был избран, естественно, Хрущев. Проект подготовили, но до «хрущевской» Конституции дело не дошло. В декабре 1964 года Конституционную комиссию возглавил Брежнев. Новый проект (его подготовкой руководил А. Н. Яковлев) был готов к лету 1969 года. Однако политбюро решило воздержаться от изменения «сталинской» Конституции. Еще один проект был готов к весне 1972 года. Была создана новая рабочая группа во главе с Пономаревым, которая продолжила совершенствование проекта. И наконец, установочная беседа с Брежневым 11 марта.

Теперь дело завертелось. И опять новая рабочая группа. В ее составе, кроме «руководящей четверки» (Пономарев, Капитонов, Зимянин и Черненко), оказались «вкалывающая тройка» (Лукьянов — консультант отдела организационно-партийной работы, Собакин — консультант международного отдела, Бовин — «вольный» журналист) и «юридическая двойка» (Кудрявцев В. Н. — директор Института государства и права АН СССР и Самощенко И. С. — директор ВНИИ советского законодательства). Были и другие чины, но с ними как-то не приходилось сталкиваться.

Сначала нас (которые вкалывают) посадили в Волынском-2, потом переправили в Ново-Огарево, а с мая по октябрь мы жили в Серебряном Бору. Удобно: 20 минут (тогда пробок не было) — и ты пред начальством.

С Лукьяновым и Собакиным мне приходилось сталкиваться. Но так долго и так плотно раньше вместе не работали.

Анатолий Иванович Лукьянов — для меня как двуликий Янус. Один лик: интеллигент, тонкий юрист, любитель поэзии. Он собрал огромную коллекцию живых голосов — поэты читают свои стихи. Сам пишет стихи. Тут все было ясно. Неясен (вернее, труднообъясним) другой лик. Лукьянов был сталинистом (Анатолий Виссарионович Лукьянов-Пленарный). Но каким-то сталинистом странным. В конкретных конституционных спорах он всегда выступал за демократический вариант. Но в более широком, социальном плане он, видимо, защищал социализм не обязательно с человеческим лицом.

Когда пришел Андропов, мы с Арбатовым усиленно рекомендовали Лукьянова в качестве заведующего общим отделом. Один из ключевых постов в аппарате. Возможно, именно сталинистские корни определили поведение Лукьянова в августе 1991 года. Впрочем, я до сих пор не верю в его «предательство». Когда Лукьянова посадили, я позвонил его жене, хотел выразить сочувствие, но она не стала со мной разговаривать…

Вадим Константинович Собакин — юрист, пожалуй, юрист-теоретик. Работал в ЮНЕСКО. Чувствует юридическую материю. Демократ.

Это сочинил еще один юрист-теоретик и участник конституционного хоровода Борис Михайлович Лазарев.

Два основных направления работы. Первый — текст Конституции. Второй — выступления и речи Брежнева в связи с Конституцией (на политбюро, на пленумах и на сессии). Плюс выступления Пономарева.

Мы («тройка», «двойка» и отдельно взятый Лазарев) начали с доработки проекта, оставшегося в наследство от предыдущих комиссий и групп. Непосредственная задача: подготовить текст, пригодный для всенародного обсуждения. Шли по статьям. Шум и гам. Въедались в смыслы. Крутили и выкручивали слова. «Поднадзорен», «подконтролен», «подотчетен» — найти разницу…

Команда сработалась быстро. Никто из нас не любил натужной серьезности. Когда нужно, «отскакивали» в Москву. Гости иногда к нам забредали. Регулярно смотрели кино. Писали друг на друга клеветнические эпиграммы, из которых сложился сборник «Серборовские конституевины». Перелистаем его страницы.

В. Н. Кудрявцеву

А. И. Лукьянову

В. К. Собакину

А. Ф. Солдатовой

Г. Х. Шахназарову

А. Е. Бовину

Поскольку мы занимались демократической Конституцией, то нас именовали «кадеты». Мы не возражали. И даже сочинили Кадетский марш. Его надо петь на мотив знаменитой песни о Коктебеле.

Надеюсь, Владлен Бахнов не обидится на столь вольное использование его стихотворной матрицы.

Можно, конечно, обойтись и без стихов, и без песен. И тратить партийное время исключительно на партийную же прозу. Конечно, можно. Только уж больно скучно. А скука — враг производительности труда. Тем более умственного.

Результаты наших конституционных бдений направлялись в политбюро ЦК КПСС и в президиум Верховного Совета СССР. Оттуда возвращались тексты с конкретными замечаниями. Мы их учитывали (отклонение — это тоже форма учета) и снова рассылали. Несколько впечатлений.

Ни разу, ни в какой инстанции проект Конституции серьезно не обсуждался в принятом смысле этого слова. То есть не было коллективных дискуссий с сопоставлением мнений и аргументов. Может быть, боялись расхождений, открытого столкновения мнений? Каждый что-то чертил на своем экземпляре и возвращал его нам.

Руководящие замечания (а их мы получили около тысячи от 63 кандидатов и членов), как правило, не расширяли демократические нормы жизни. Так, например, еще на этом, чиновничьем этапе обсуждения вырубили статьи, разрешавшие свободно выбирать место жительства в стране и определять национальную принадлежность. Сняли указание на возможность во время предвыборных кампаний агитировать за и против.

Права и полномочия того или иного органа власти или управления рассматривались как права и полномочия конкретного лица, возглавляющего этот орган. Поэтому, например, когда освободили Подгорного, гораздо легче стало говорить о функциях президиума Верховного Совета.

Наш непосредственный начальник тов. Пономарев рекомендовал нам не вступать в коллизии с высокими инстанциями. Но иногда мы ослушивались, и в инстанции попадали излишне демократические варианты. Почему-то запомнилась сценка. Мы въезжаем в Спасские ворота, и в машину звонит Пономарев: «Нет больше никаких сил! Это что, Собакин и Бовин определяют политику?!»

Как бы то ни было, 2 июня политбюро одобрило текст проекта, и 4 июня проект Конституции был опубликован. Для всенародного обсуждения.

Необходим был механизм, который позволил бы придать всенародному обсуждению деловой характер, учесть в максимально возможной степени все заслуживающие внимания замечания и предложения.

Предполагалось, что в конечном счете все замечания и предложения должны пройти через аппарат, организованный при секретариате Конституционной комиссии.

Для нас этот аппарат был все равно что «черный ящик». Не важно, что там делалось внутри. Важно получить на выходе обработанные и систематизированные замечания и предложения. Мы или отклоняли поправки, или принимали их. Если принимали, то формулировали новую редакцию статьи и наше предложение докладывали «руководящей четверке», точнее — Б. Н. Пономареву.

За каждым замечанием, за каждым предложением стоит, как правило, некая жизненная проблема, которая заставляет реагировать на себя даже через Конституцию. И, суммируя все замечания, с которыми мне пришлось иметь дело, я выделил бы две группы беспокоящих людей проблем.

Первая. Общее ощущение отсутствия надлежащего порядка. Отсюда — требования дисциплины, ужесточения борьбы с пьянством, стяжательством, злоупотреблениями.

Вторая. Общее настороженное отношение к «должностным лицам», руководству, начальству. Отсюда — требования усилить гласность, ограничить сроки пребывания во власти, ужесточить наказание за невнимательное отношение к жалобам и просьбам трудящихся.

Много суждений было вокруг ст. 6 (партия — наш рулевой). Было много предложений подчеркнуть, что все свои решения по вопросам государственной жизни партия, действуя в рамках Конституции, проводит через Советы и другие органы государства. Но ограничились фразой: «Все партийные организации действуют в рамках Конституции СССР».

Большое сопротивление вызвала ст. 17, допускающая индивидуальную трудовую деятельность. Примерно треть предложений по этой статье требовала ее исключить. Оставили, но добавили, что государство обеспечивает использование такой деятельности в интересах общества.

Предлагалось добавить в ст. 34, что граждане равны перед законом независимо и от «служебного положения». Мы поддержали, но нас не поддержали.

Предлагалось указать в ст. 44, что право на жилище обеспечивается низкой платой не только за квартиру, но и за коммунальные услуги. Указали.

Предлагалось дополнить ст. 93 следующим положением: «Советы народных депутатов и создаваемые ими органы систематически информируют население о принятых ими решениях». Мы поддержали. Вот она — гласность! Но не всем гласность нравится…

Последняя акция в Серебряном Бору — вычитка текста с точки зрения русского языка. Пригласили заведующую кафедрой стилистики полиграфического института. Солидная интересная дама. Утром вручили ей текст. Сделали все, как она велела. Вечером — торжественный прощально-благодарственный ужин в ее честь. Дама вполне вписывается в обстановку.

И я вспоминаю. Несколько месяцев назад позвонил Стасик Кондрашов. «Что-то, — говорит, — Сашка, плохо мне, тоскливо, грустно». Друг в беде. Надо выручать. Еду. Пошли в «Арагви». Обедаем. Роняем какие-то слова. Но вдвоем — уже легче. Из «Арагви» движемся в кафе «Лира» (там теперь «Макдоналдс»). Взяли шампанское. Стасик читает стихи. Вдруг за наш столик (при наличии свободных) впархивают две девицы. Говорливы чрезвычайно. Показывают удостоверения — из райздравотдела они. Мы реагируем вяло. Стас продолжает читать стихи. Девочки тоже слушают.

— Вы филологи? — интересуется одна из них.

Мы мрачно киваем головами.

— А можно я задам вам вопрос по вашей специальности?

Мы молча соглашаемся.

— Какого рода п…ц?

— ???????

Немая сцена. Станислав заворочался, и мы позорно удалились.

И вот — торжественный ужин. И человек, который знает все о русском языке. Я произнес затейливое предисловие. Она подбодрила меня. И вопрос был задан. Ей понадобилось меньше минуты.

— Ну, что же вы, мальчики… Какой род?! Это же междометие. Ох! Ух! Ах! П…ц! Вот и все дела.

Чтобы была демократия, надо, чтобы депутаты Верховного Совета в ходе сессии выступили с предложениями и поправками. Решили помочь депутатам. Заготовили девять поправок и с соответствующей мотивировкой роздали депутатам. Они сделали все, как надо.

Сессия была очень торжественной. Доклад Брежнева длился 1 час 33 мин. Аплодировали 67 раз. Даже в официальной стенограмме в два раза сократили упоминание аплодисментов. Неприлично получается.

С учетом специфики момента для нашего коллектива (3+2+1) выделили анфиладу комнат под общим названием «его императорского величества половина». Музей. Трудности с курением. И с боржоми. Делать было нечего. Вел наблюдение.

Публичное славословие, воспевание начальства можно рассматривать как проявление «культа личности». Раньше страх заставлял. За личностью стоял ГУЛАГ. А теперь что? Стремление как можно дольше удержаться в должности? Наверное. И эта цель оправдывала эти средства. Неуважение к себе как лучший способ выразить «уважение» к начальству.

По поводу «брежневской» Конституции высказывались весьма негативные суждения. Но ведь все относительно. Конституция 1977 года — плод своего времени и не могла быть другой. Российская Конституция 1993 года — плод другого времени. Это другой политический документ. Но с точки зрения формалистики конституционного права, отточенности формул, сбалансированности всей конструкции боюсь, что нынешняя Конституция уступает предыдущей.

* * *

Конституции приходят и уходят. Есть нормы, их можно назвать надконституционными, которые гораздо более живучи, гораздо менее подвержены разрушительному действию времени. В меру наших способностей мы старались внести посильный вклад и в создание таких норм. Надеюсь, читатели оценят это.

ЛОГИЧЕСКИЕ И НЕКОТОРЫЕ ИНЫЕ ОСНОВОПОЛОЖЕНИЯ ЗАКОНОДАТЕЛЬНОГО ПРОЦЕССА, А ТАКЖЕ СОСТАВЛЕНИЯ ДОКУМЕНТОВ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВАЖНОСТИ

Основоположения, относящиеся к характеру и методам ведения дискуссий

Аксиома Бовина: инициатива наказуема.

Первый закон Бовина: дискуссия является свободной, открытой и равной; ее содержание не влияет на решение председательствующего.

Первое следствие первого закона Бовина: прерывание председательствующим участника дискуссии или посылка первым последнего на… не является оскорблением личности участника или умалением его научных достоинств.

Второе следствие первого закона Бовина: прерывание председательствующего участником дискуссии или посылка последним первого на… не подлежит рассмотрению в качестве аргумента, но и не влечет организационных последствий.

Второй закон Бовина: любое предложение, высказанное участником дискуссии, может быть квалифицировано как бесполезное или вредное.

Первое следствие второго закона Бовина: бесполезное предложение принимается без голосования.

Второе следствие второго закона Бовина: вредное предложение считается принятым после утверждения такового начальством.

Третий закон Бовина: каждый участник дискуссии имеет право выдвигать заведомо глупые предложения и отстаивать их.

Первое следствие третьего закона Бовина: мера глупости определяется либо в шахах (глупость, инициированная избытком ума), либо в лазарях (глупость, инициированная отсутствием такового).

Второе следствие третьего закона Бовина: 1 шах × 1 лазарь = 0.

Категорический императив Бовина: поступай с Лукьяновым так, как ты хочешь, чтобы он поступил с Лазаревым.

Основоположения, относящиеся к содержанию и кондициям документа

Аксиома Собакина: любой документ можно ухудшить.

Теорема Собакина: если документ нельзя ухудшить, то всегда найдутся орган или должностное лицо, которые сделают это.

Первый закон Собакина: любой документ может содержать любое, но конечное число ошибок.

Первое следствие первого закона Собакина: количество политических ошибок отражается не на документе, а на лицах, его составлявших.

Второе следствие первого закона Собакина: если размеры документа возрастают неограниченно, разность от деления количества ошибок на количество страниц стремится к единице.

Второй закон Собакина: любая попытка устранения ошибок не может не привести к их усугублению.

Следствие второго закона: качество документа находится в обратной пропорциональной зависимости от числа лиц, его редактировавших.

Категорический императив Собакина: поступай с Бовиным так, как ты не хочешь, чтобы он поступил с Солдатовой.

Основоположения, относящиеся к характеру связей между документом и действительностью

Аксиома Шахназарова: плохое знание действительности является необходимым и достаточным условием составления хорошего документа.

Первый закон Шахназарова: любой документ должен быть рассчитан на любую ситуацию.

Первое следствие первого закона Шахназарова: никакие ситуации не могут быть предсказуемы, кроме тех, которые предсказаны в предшествовавших документах.

Второе следствие первого закона Шахназарова: ситуация, наименее вероятная теоретически, практически — наиболее вероятна.

Второй закон Шахназарова: степень и характер воздействия любого документа на любую ситуацию не зависят от воли его составителей.

Категорический императив Шахназарова: поступай с Кудрявцевым так, как ты хочешь, чтобы он поступил с Шахназаровым.

Основоположения, относящиеся к роли науки в составлении документов

Аксиома Кудрявцева: наука — враг документов.

Теорема Кудрявцева: если теория расходится со здравым смыслом, надо прибегнуть к редакционным поправкам.

Первый закон Кудрявцева: любой документ может быть научно обоснован.

Первое следствие первого закона Кудрявцева: для научного обоснования документа участие ученых не обязательно.

Второе следствие первого закона Кудрявцева: участие в научном обосновании данного документа не противоречит участию в научном обосновании документа, противоположного первому.

Второй закон Кудрявцева: научное содержание документа не зависит от научной квалификации его составителей.

Первое следствие второго закона Кудрявцева: любой ученый может истолковать неправильно любой правильный документ.

Второе следствие второго закона Кудрявцева: любой неправильный документ может быть истолкован правильно любым ученым.

Категорический императив Кудрявцева: не поступай с Пономаревым так, как ты не хочешь, чтобы он поступил с тобой.

Основоположения, относящиеся к взаимоотношению составителей документов и начальства

Аксиома Лукьянова: каждый начальник знает, что он хочет, даже если не может это выразить.

Первый закон Лукьянова: каждый составитель имеет много начальников, но по крайней мере одного, которому подотчетен.

Первое следствие первого закона Лукьянова: мнение составителя, который подотчетен, тождественно мнению начальника, которому подотчетен.

Второе следствие первого закона Лукьянова: мнение составителя, который подотчетен, существует лишь постольку, поскольку неизвестно мнение начальника, которому подотчетен.

Второй закон Лукьянова: указания начальства подлежат исполнению, даже если они неисполнимы.

Первое следствие второго закона Лукьянова: если составитель не может понять указание начальства, это не значит, что данное указание неправильно.

Второе следствие второго закона Лукьянова: указания начальства, поступившие несвоевременно, должны быть своевременно исполнены.

Третье следствие второго закона Лукьянова: если указание В является следствием указания А, а указание С отменяет указание А, то указание В подлежит исполнению, даже если указание С не отменено последующими указаниями.

Категорический императив Лукьянова: «Чихал я на ваши императивы!»

* * *

И наконец, последний акт в затянувшейся конституционной драме. Акт о награждениях. Начальство было довольно, и нам дали понять, что нас не забудут. Пономарев потребовал списки и получил их. Потянулась пауза. Я, правда, ее не очень чувствовал, так как сразу был переброшен на юбилейный доклад (60 лет Октября). Но все равно переживал потихоньку. Постепенно выяснилось вот что. Оказывается, «по умолчанию» существовала практика — не давать орден чаще, чем раз в пять лет. И Суслов, который в данном случае был последней инстанцией, настаивал на этом. Конкретно речь шла о Шахназарове, Кудрявцеве и обо мне (в 1976 году мне дали орден Трудового Красного Знамени). Но в данных условиях, с учетом реальной роли тех самых «составителей», оставить нас за бортом было невозможно. Даже для Суслова. Поэтому он дал команду никого не награждать. Классика: усреднение по худшему варианту.

Кончилось тем, что 25 ноября «кадетов» пригласили в кабинет Пономарева, и Борис Николаевич огласил решение секретариата ЦК КПСС: «Работникам аппарата ЦК КПСС и научных институтов, принимавших участие в подготовке материалов, обобщении замечаний и предложений к проекту новой Конституции СССР, объявить благодарность». В списке было 12 человек. Потом мне описывали забавную деталь. Суслову дали список по алфавиту, где моя фамилия была первой. Он дал указание переделать список по чинам. И там я очутился на предпоследнем месте.

Когда в связи с 50-летием я получил не соответствующий моему «чину» орден Ленина, мне шепнули: это — за Конституцию.

С юбилейным докладом проблем не возникало. Когда я отряхнул конституционную пыль, он уже был практически готов. На мой взгляд, оставались резервы для улучшения. Но Александров трясся над каждым абзацем. И любую попытку что-либо улучшить рассматривал почти как личное оскорбление.

* * *

По разным причинам у Брежнева заметно снизилась требовательность к тексту. Главное — «ударные места». И Андрей Михайлович квалифицированно халтурил, вместо мысли предлагая общие места и напыщенность. Все это шло на «ура!». А попытки показать серьезность положения в стране вызывали раздражение. Раньше Цуканов брал на себя роль первопроходца, прикрывал нас. А теперь он сам был растерян, не уверен в себе, пытался поддакиванием вернуть себе прежнее место при хозяине. Все это понятно, но все равно противно.

Запись 27 октября. «Иногда думаю: а может быть, мы (оторванные от жизни, от основной массы людей, живущие в искусственном мирке) неправильно оцениваем обстановку в стране? В партии? Может быть, „подавляющее большинство“ искренне верит и думает так, как утверждает массовая пропаганда? И все же — нет! Люди чувствуют всеобщую ложь, пустоту выспренних слов, разрыв между словом и делом. Характерны лица людей, которые видишь по ТВ во время показа разного рода митингов, собраний etc. Мрачные, отчужденные лица».

Завален бумагами о положении дел в народном хозяйстве. И этот план летит. И план на 1978 год липовый. И пятилетка трещит по всем швам. Что писать? Цуканов собрал нас и дал команду: «Поглупеть!» Очень ему не хочется ходить в «очернителях». Да и нам это ни к чему. «Отбеливателем», конечно, легче быть. Но совесть протестует.

Политбюро обсуждало план 9 декабря. Косыгин, Суслов, Романов — все нормально; «катастрофы нет»; план трудный, надо перевыполнять. Устинов, Мазуров, Гришин, Кунаев, Соломенцев выступали резко. «Для выполнения плана нужен план, а его нет!» — это Устинов. Текст, который мы подготовили Брежневу и который он прочитал, вполне гармонировал с критиками плана. Но, к сожалению, содержательной дискуссии не получилось.

«Оцепенение — может быть, это подходящее слово? Смутное (или не очень?) осознание того, что экономические процессы выходят из-под контроля, развиваются по каким-то своим законам. И — паралич воли, нежелание (и неумение) предпринять что-то, выходящее за рамки мелкой починки». Это я записал где-то между политбюро и пленумом.

После политбюро Брежнев приболел, и декабрьский пленум проходил без него. Текст раздали участникам пленума. Из газет следовало, что генеральный секретарь присутствовал и выступал с докладом.

Следовало бы дать команду: «Поумнеть!» Но, во-первых, давать ее было некому. А во-вторых, наверное, она уже опоздала…

Итак, год прошел. Выглядел он так:

7.1–13.1. Ново-Огарево (Тула).

1.2–16.3. Волынское-2 (съезд профсоюзов).

28.3–21.4. Волынское-2 (Конституция).

22.4–30.4. Ново-Огарево (Конституция).

4.5–14.12. Серебряный Бор (Конституция, 60-летие, пленум).

* * *

До Нового года сумел перебраться в новое здание «Известий». Удивил редакционное начальство просьбой заменить причитающиеся мне по чину телевизор и сейф на холодильник «Морозко». Заменили. Поговорил с коллегами. В газете — тихий маразм, алексеевский маразм. Как и везде: все знают, что плохо, и все молчат, по углам шепчутся.

После Нового года уехал в Друскининкай. Лечил коленки и писал докторскую диссертацию «Теория политики». Коленки не вылечил. Но они еще послужат мне четверть века. Написал первую главу на 367 страницах. Остальные главы, думал, допишу, когда получу красную карточку на журналистском поле.

Оторванность от повседневной суеты позволяла повнимательнее посмотреть вокруг. «Мысли все время возвращаются к общему положению в стране и партии. — Это я писал 11 января 1979 года. — Экономика: главные экономические показатели падают вниз. Поворот к эффективности не получается. Пятилетка провалена. Решения не выполняются.

И не хотим смотреть правде в лицо.

Социальные отношения: отчужденность между „верхами“ и „низами“. Ужесточаются границы между социальными группами.

Национальный вопрос.

Политика? Ее нет. Есть лозунги, слова, призывы — и только. Экономическая политика: растворилась в „оговорках“, бесконтрольности, всепрощенчестве.

Социальная политика дышит на ладан.

Национальной политики вообще нет.

Думать, что одиночные закрытые постановления — это политика, значит, обманывать себя.

А внешняя политика? Не шахматы, а игра в бильярд. Реакция на их ходы. Нет фантазии, нет широты взглядов. Плохая пропаганда, а не политика.

А пропаганда = ложь и пафос. Сплошные трафареты. Банальности. Пережевывание одного и того же. И все это понимают. И все негодуют. Вспоминаю „Жигули“: открываешь газету — попадаешь в другую страну.

„Верхушка“ пережила себя. И не только физиологически. Ни один крупный вопрос не обсуждается по существу. Не могут и не хотят. Первое — нет знаний. Второе — боязнь столкновения мнений.

Полная изоляция от народа, партии. Свой искусственный мирок политиканства. Черненко — верх наглости.

Судьба великой страны в руках у посредственностей».

А тут еще в феврале подоспел орден «Победа». Наградили им Маршала Советского Союза Брежнева. Стыдобища да и только! Ну хорошо, старый больной человек. Стыдно больше за нас, за тех, кто помоложе и поздоровее. За тех, кто молчал. Неужели прав Гегель и история нас ничему не учит?

Весна и лето прошли в мельтешении вокруг очередных речей. XVIII съезд комсомола, Минск, Баку.

По молодости лет комсомольцы хлопали исправно, с энтузиазмом. С возрастом энтузиазма становилось меньше. Поэтому для немолодежных мероприятий существовал страховочный механизм. Спускалась разнарядка, согласно которой определенные группы инициировали «бурные аплодисменты». Этих людей называли «хлопкоробы».

Речи в Минске (июнь) и Баку (сентябрь) делались по стандартным пропагандистским шаблонам. И делались в основном «внеконтактным» способом, при минимуме общения с докладчиком. По-моему, самому Брежневу такие речи были неинтересны. Обязанность. Ритуал. Не более того. А про нас и говорить нечего…

* * *

Ближе к осени начались экономические радения. Тут не было проблемы «ударных мест». Тут не нужна была «пафосность». Даже Брежневу. Тут была совсем другая проблема. Появились и множились трещины в экономическом фундаменте нашего общества. Нужно было иметь смелость откровенно, не обкладывая проблемы успокоительной ватой, сказать об этом, понять причины, тенденции и предложить «меры по…».

Перечень проблем не составлял секрета.

Низкая производительность труда, низкое качество продукции, огромные потери в промышленности и сельском хозяйстве, увеличение «незавершенки», сплошные дефициты. Поворот от экстенсивного экономического роста к росту интенсивному, к подъему эффективности народного хозяйства на базе научно-технического прогресса не получался. Все это, повторяю, не было секретом. Секретом — не для начальства — были масштабы.

Относительно «мер» ничего в принципе выходящего за пределы загубленных реформ 1965 года придумать не могли. Всякая стратегия требует выделения приоритетов и маневра средствами. Но существовало два табу: оборона и сельское хозяйство. Их нельзя трогать, шумели члены и кандидаты, маневрируйте на остальной площади. Тут-то и таилась наша погибель. Сельское хозяйство было «черной дырой», миллиардные инвестиции давали минимальную отдачу. Другой «дырой» была оборона: она поглощала не только материальные и финансовые ресурсы, но и ресурсы интеллектуальные.

С одной стороны, на Брежнева давили экономическая ситуация и «очернители», которые настаивали на необходимости более глубоких реформ, чем реформы 1965 года. С другой стороны, нажимал могучий аппарат, который чернил «очернителей» и требовал сохранять в «чистоте»… Всем своим воспитанием, всей своей биографией Брежнев был на «другой стороне». Но год за годом наступая на одни и те же грабли, он не мог не задумываться. «Мучительно, что каждый год одно и то же». Эти его слова я записал 9 ноября, когда сидели над его речью по поводу плана на 1979 год.

Практически «очернителям», и в первую очередь академикам Арбатову и Иноземцеву, удавалось каждый год убеждать Брежнева предлагать какие-то нетрафаретные решения. Слова произносились. Дел не было. Потому что у докладчика не было воли повернуть события в реформистское русло. А может быть, и уверенности не было, что не сядем на мель в этом русле.

Мне много пришлось писать докладов, речей, выступлений. Они сделаны по лекалам докладчика. Я мог не разделять мысли докладчика. Но обязан был найти для этих мыслей благопристойную форму. Если же говорить о своих собственных мыслях, то, пожалуй, они наиболее адекватно отражены в текстах, приготовленных для «экономических» пленумов 1974–1982 годов.

Год завершился вручением Брежневу ордена Ленина и третьей медали «Золотая Звезда».

Отношение Брежнева к наградам, по-моему, находится в плоскости патологии. Я где-то читал, что из всех лидеров социалистического содружества наибольшее количество орденов имел Чаушеску, чуть ли не триста или около того. Брежнев, наверное, на втором месте. Но дело не только в орденах. Весь вестибюль его дачи в Кунцеве был украшен коврами, вазами, другими предметами с изображением Брежнева. На стенах висели фотографии докладчика в разных видах и ракурсах. Ему это нравилось…

В первой половине 1979 года я практически не занимался «отхожими промыслами». Ездил в командировки (Венгрия, Япония, Чехословакия). Немножко писал для «Известий». Пытался заниматься второй главой диссертации.

В апреле Брежневу присудили Ленинскую премию за книги «Малая Земля», «Возрождение» и «Целина» (и за «неустанную борьбу за мир» — почему-то ни к селу ни к городу добавлено в постановлении ЦК КПСС и Совета министров СССР). Поскольку мой «отхожий промысел» не был тайной, меня причислили к лику авторов этого генерального сериала. Что было на самом деле?

Однажды весной 1977 года Виталий Никитович Игнатенко (нынешний председатель ИТАР-ТАСС, а кем он был тогда, не помню) пригласил меня поужинать в Домжур. Мы были давно знакомы, отношения у нас были добрые — почему не поужинать? Игнатенко изложил идею «мемуаров» и предложил принять участие в написании таковых. Принципиальных возражений у меня не было. Но как-то было неохота. Игнатенко же я сказал более деликатно: очерки — не мой жанр, не умею их писать. И он не стал настаивать. Ужин не был испорчен.

Работали они в страшной тайне. Никаких фамилий я не знал, да и не очень интересовался. Но слухи все же витали. И мой друг Аграновский упоминался, и Сахнин, и Губарев, и коллега из «Правды» Александр Павлович Мурзин. Уже после появления книг я то ли в Серебряном Бору, то ли в Волынском оказался в одной бригаде с Мурзиным. Как-то мы хорошо посидели, и он раскололся. Был обижен. Ждал за труды хорошую квартиру, но не дали. Дали орден Дружбы народов.

Все три книги я прочитал. И увидел там много знакомого. Во время длительных трапез в Завидове Брежнев неоднократно рассказывал всякие эпизоды из своей жизни. Эти рассказы воспроизводятся в книгах. Но основной материал принадлежит журналистам. Думаю, Замятин должен был уговорить генерального выразить, как это принято, благодарность тем, кто был привлечен к созданию мемуаров.

* * *

В мае мне повезло — очутился в Израиле. Тут такая штука. Каждый год, независимо от политической погоды, Союз советских обществ дружбы и культурной связи с заграницей направлял в Израиль делегацию для участия в праздновании Дня Победы. Обычно в делегацию входили 3–4 человека. Обязательный набор: кагэбэшник, чиновник ССОДа и «лицо еврейской национальности». Допускалось совместительство. Мне было поручено возглавить делегацию. «Лицом» был Леонид Ефимович Беренштейн, некогда знаменитый партизан, а потом директор не менее знаменитой в Киеве фабрики индивидуального пошива одежды. «И не посадили», — удивлялся он.

Дипломатических отношений с Израилем не было. Самолеты «Аэрофлота» в «гнездо сионизма» не летали. Поэтому — до Бухареста, и оттуда на румынском самолете. В бухарестской гостинице лифтер взволнованным шепотом сообщил мне: «Брежнев — хорошо, Чаушеску — плохо, Брежнев — хорошо, Чаушеску плохо…» Я не возражал.

В Израиле над нами шефствовала компартия. Точнее, та часть компартии, которая выступала против сионизма и поддерживала позиции КПСС. Празднование состоялось под Иерусалимом в лесу, который носил название «Лес Красной армии». Если не считать речей, то — большой пикник на травке. Кстати, на книжном базаре было много советских книг на иврите и арабском, в том числе «Малая Земля» на арабском.

В Москве нам указали, что нельзя делать три вещи: 1) встречаться с теми, кто уехал из Советского Союза, 2) встречаться с официальными политическими деятелями и 3) заезжать на оккупированные территории. Посовещавшись на месте, мы решили, что этого нельзя делать в Москве, а здесь можно. И ничего, встречались и заезжали.

В информации, которую наша делегация представила в ССОД, мы писали: «Члены инициативного комитета по улучшению связей между Израилем и СССР, профессура в Тель-Авиве и Хайфе, представители буржуазной печати активно ставили вопрос о возобновлении дипломатических отношений между Израилем и СССР. Их аргументацию можно было бы суммировать в следующих положениях. Восстановление дипломатических отношений позволило бы Советскому Союзу:

играть более активную роль на Ближнем Востоке;

оказывать большую помощь прогрессивной израильской общественности, выступающей за справедливый мир;

служить противовесом усилению американского влияния в Израиле и во всем регионе.

С не меньшим нажимом израильские собеседники говорили и о том, что „большинство“ израильтян „не понимают“ негативное отношение СССР к договору между Тель-Авивом и Каиром. Их логика: ведь даже плохой мир лучше войны; отрицая этот мир, Советский Союз „объективно способствует“ затягиванию конфликта, обострению ситуации. Неоднократно подчеркивалось, будто арабы — „ненадежные союзники“, будто они „ведут свою игру“ и, как показал пример Египта, могут резко изменить курс.

По всем этим вопросам делегация обстоятельно изложила известные позиции Советского Союза».

Понадобилось еще десять с лишним лет, чтобы здравый смысл преодолел «известные позиции».

* * *

С конца лета началась подготовка к пленуму. Мы окопались в Волынском-2. Работали основательно. Приглашали по очереди представителей ведущих министерств и ведомств с докладами о положении в их областях народного хозяйства. Картина не вдохновляла. Вернее, вдохновляла, но одних — на поиск нетривиальных, новых решений, а других — на то, чтобы отболтаться от происходящего.

«Никто голый не ходит. Никто голодный не ходит. Дистрофиков нет». Эти слова принадлежат Черненко.

15 октября к нам приехал Николай Павлович Либединский, заместитель председателя Госплана, толковый, тонкий экономист, чувствующий биение пульса хозяйственной жизни. Несколько тезисов из его выступления.

Уже снижаются не только темпы. Падают абсолютные приросты, абсолютные уровни. Поскольку темпы снижаются неравномерно, усиливается разбалансированность, растут диспропорции.

Резко ухудшилось положение на транспорте. Поехала вниз группа «Б». Растут денежные сбережения и неудовлетворенный спрос, что снижает заинтересованность в результатах труда. Появляется «теневая» экономика: «серая» (чтобы работать, надо нарушить порядок) и «черная» (чтобы работать, надо уйти в подполье). Снижается дисциплина, растут безответственность и коррупция.

В качестве причин нарастания негатива Либединский выделил снижение эффективности системы планирования, ее консервативность и инерционность; ведомственность и местничество в планировании; устаревший хозяйственный механизм, который ориентируется на приоритет поставщика, а не потребителя; громоздкая и малоэффективная система управления, усиливающая ведомственную разобщенность. Госплан лишен возможности выступать в роли генерального штаба управления экономикой.

Либединский подчеркнул, что, по его наблюдениям, политбюро не уделяет достаточно внимания экономическим вопросам, не обсуждает их по существу, не контролирует выполнение своих же решений.

Куда уж тут «очернителям»!

Настроения, которые выразил Либединский, разделяла значительная часть хозяйственного актива. И если уж говорить о консервативности и инерционности, то она преобладала в партийных верхах.

Типичный пример: замечания Андропова на наш текст. Обычно Ю. В. ограничивался телефонными звонками. Но тут он прописал несколько страничек. Смысл — против обобщающих негативных оценок. «Зачем же мы будем свое общественное производство охаивать в целом? Это подарок нашим недругам, и формулировка в словах соответствует тому, что пишут в США и Югославии. Одним словом, здесь я был бы более осторожным на повороте…»

Перед нами — классика партийно-охранительного подхода. Критиковать — значит «охаивать». Критиковать — значит «лить воду на мельницу…» («подарок» недругам).

Андропов продолжает: «…весь текст о дисциплине в сгущенной сумме звучит как памфлет на нашу действительность.

Есть дисциплина трудовая, плановая, технологическая. Конечно, есть дисциплина и партийная, и государственная. Но когда все свалено кулем, то это негоже.

Но весь государственный строй, всю партию охаивать нет нужды. Есть случаи нарушения, есть и жулики, и взяточники, с ними мы ведем борьбу. Но то, что у вас сказано, — это нестабильность общества.

Одним словом, в этих вопросах до таких обобщений доходить нельзя, особенно нельзя это относить к рабочему классу и трудящимся.

Что вред больший может принести министр или секретарь обкома, то это правильно. Но если бы пример, а потом такое заключение, то это одно, а у вас сказано в общем так, что все министры и секретари обкомов могут принести вред. И если это так поймут в народе, то это может только нанести вред».

Передавая нам замечания Андропова, Брежнев ухмыльнулся. Он привык к тому, что Ю. В. в общем-то поддерживал наше критиканство. А тут такой реприманд!

Выручили словесные, формулировочные компромиссы. Но они годятся для речи, а не для жизни. В жизни же, пугаясь обобщений, партийное руководство просмотрело необходимый поворот, и через десять лет все пошло вразнос. Правда, теперь, в 2002 году, я уже не убежден, что вовремя проведенные реформы смогли бы преобразовать казарменный социализм в социализм с человеческим лицом. Но тогда, четверть века назад, социальная картина мира смотрелась еще по-другому.

Занятия экономикой — это была моя работа. А моя жизнь — это прежде всего идеология. Но если трудно было говорить по делу в экономике, то в идеологии это было просто невозможно. «Очернительство» в идеологии сразу выводило в диссидентство, делало из фрондера диссидента. А это был не мой путь, не мой выбор. В идеологии совет Андропова «осторожнее на поворотах» казался мне разумным. Хотя, «поворачиваясь», не всегда удавалось сохранить равновесие…

* * *

В 1979 году пришлось противостоять новой волне наступления сталинистов. Повод — 100 лет со дня рождения Сталина. К этому времени уже стало ясно, что втянуть Брежнева в реабилитацию Сталина не удастся. Но было ясно и другое: Брежнев открыто не выступит против сталинистов. В таких условиях решающую роль приобретал аппарат ЦК, особенно отдел пропаганды и отдел науки…

«Крупный вопрос исторического материализма» — так называлась редакционная статья в «Коммунисте» (1979, № 18). Журнал решительно выступил против «враждебных или наивно-невежественных вымыслов, будто деятельность Сталина „деформировала“ общественное развитие, означала отход партии от марксизма-ленинизма к никогда не существовавшему „сталинизму“. Попытки выделить в истории советского общества некий „период культа личности“ как „особый“ этап имеют целью смазать объективно-научное представление о становлении нового строя».

И еще один абзац: «Сталиным был допущен произвол по отношению ко многим бывшим и мнимым участникам различных антипартийных групп и уклонов. В 50-х годах люди, оклеветанные или понесшие наказание не в меру своей вины, были реабилитированы, а виновные в превышении власти и нарушении социалистической законности наказаны. Однако это не означает политической амнистии сознательным троцкистам, зиновьевцам, правым уклонистам, националистам, доходившим до подрывной борьбы, до призывов к свержению советского строя. Наша партия всегда бдительно оберегала и оберегает свое идейное и организационное единство и „идеологического плюрализма“ в своих рядах не допускала и не допускает» (все же сталинисты несут потери: куда-то запропастились бухаринцы и левые уклонисты; неужели «это означает…»?).

Любопытна редакционная статья «Правды» (21.12.79). Любопытна не тем, что она возвеличивает Сталина, — другого от той «Правды» трудно было ждать. Любопытна тем, что она даже не упомянула XX съезд КПСС.

О Сталине еще долго будут спорить. Одна из самых крупных и противоречивых фигур XX века. Я много размышлял о нем. Общий знаменатель — минусовый. И не в политическом, а в человеческом смысле. В книге дочери Сэлинджера прочитал: «Есть что-то страшное в человеческом существе, которое хочет быть богом». И подумал о Сталине…

И совсем другое воспоминание. После смерти Мао Цзэдуна один мой китайский приятель так объяснял сохранение «культа Мао» в постмаоистском Китае: у вас были Ленин и Сталин. Вы могли проклинать Сталина и молиться на Ленина. А у нас Мао — это и Ленин, и Сталин в одном лице. Поэтому мы и критикуем Мао, и поклоняемся ему.

В 70-е годы именно апология Ленина использовалась у нас как средство развенчания Сталина. В первом ряду здесь пьесы Михаила Филипповича Шатрова, лучшего историка среди драматургов и лучшего драматурга среди историков. Зря в Шатрова сейчас кидают камни. Он показал Ленина таким, каким мы видели его в те годы. И это работало не только против Сталина, но и против партийной бюрократии вообще. Не случайно могучий Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС вечно ставил ему палки в колеса. А сталинисты именовали его троцкистом. Но Шатров — молодец, не сдавался.

До меня доходили слухи, что Министерство культуры предлагало Шатрову написать пьесу о Брежневе. Но Шатров отклонил столь лестное предложение. Брежнев запечатлен в кино и в картинах. В театр не проник.

Споры вокруг Сталина обострялись тем, что после Хельсинки стали появляться группы борьбы за реализацию Хельсинкского акта, за соблюдение прав человека. Участились скандалы с творческой интеллигенцией. Запрещали спектакли и кино. Свирепствовала цензура. Наиболее активных диссидентов высылали на Запад.

В той или иной форме приходилось заниматься всеми этими делами. Передавать письма. Устраивать аудиенции. Что-то объяснять, растолковывать. И снова приходилось сталкиваться с Андроповым. Ибо его записки в ЦК рисовали тревожную картину оживления антисоветских настроений.

Начало 1980 года ознаменовалось горячим обсуждением двух событий: высылки Сахарова в Горький и введения наших войск в Афганистан. В Советском Союзе обсуждения велись, как принято говорить, «на кухне». Остальной мир шумел вовсю.

С точки зрения закона высылка Сахарова выглядела весьма странно. Ее нельзя было обосновать какой-либо юридической нормой. Обосновывали «здравым смыслом», интересами государства. По закону (хотя и тут не все было гладко) Сахарова можно было или посадить, или «выдворить» из Союза. Сажать боялись, опасаясь юридических тонкостей и реакции мировой общественности. Выдворять не хотели. Во-первых, Сахаров сохранил бы трибуну для нападок на советскую власть. Во-вторых, пугал научный потенциал Сахарова. А вдруг он продастся империализму? Оставался «самый гуманный», безопасный, хотя и незаконный способ — административная высылка. Горький — закрытый город. Иностранцев туда не пускают. Поэтому Сахаров окажется в изоляции. Но вроде бы и на свободе. Передвижения его жены не ограничивались. Квартиру четырехкомнатную дали. Чего же еще?

Власть не на шутку рассердилась. Президиум Верховного Совета СССР лишил Сахарова всех государственных наград (включая присуждаемое ему трижды звание «Герой Социалистического Труда»), а Совет министров СССР — всех званий лауреата присужденных ему премий СССР. Осечка произошла только в Академии наук. Несмотря на давление, президиум АН СССР отказался ставить вопрос о лишении Сахарова звания академика. Ограничились его «осуждением».

Советская пропаганда, с одной стороны, утверждала, что «проблемы Сахарова» нет, что наша общественность «полностью одобряет» меры, принятые в отношении Сахарова, а с другой — пугала эту самую общественность подрывными акциями, идеологическими диверсиями, всякого рода провокациями империалистических спецслужб. «Всего против нашей страны активно действует более 400 подрывных центров и организаций, — сообщал первый заместитель председателя КГБ СССР генерал армии С. Цвигун. — Работа всей этой колоссальной машины строится на основе согласованных долгосрочных планов, определяющих как постоянно проводимые операции, так и акции, рассчитанные на использование конкретной политической ситуации. Для акций идеологической диверсии широко используются радио, телевидение, печать, публичные выступления, различные письма, обращения, петиции и т. п. В состав наиболее оголтелых идеологических диверсантов включены ярые антисоветчики Солженицын, Максимов, Плющ, Амальрик, Буковский и другие, выдворенные или выехавшие в последние годы из Советского Союза, а также отщепенец Сахаров» (Коммунист. 1980. № 4. С. 116).

Казалось бы, увеличение числа «отщепенцев» должно было заставить начальство задуматься, изменить тональность и содержание выступлений, с меньшим восторгом говорить об успехах, то есть начать серьезный разговор с серьезными людьми. Но работа над очередной речью перед избирателями Бауманского района Москвы показала, что если «заказ» и изменялся, то в противоположную сторону — больше успехов!

У нас в группе «разработчиков» усиливалось напряжение. Арбатов предлагал «хлопнуть дверью» и уйти. Цуканов умолял понять Леонида Ильича и не перечить, мы с Иноземцевым считали, что от хлопанья дверью ничего в лучшую сторону не изменится и поэтому хлопать не имеет смысла…

С предвыборными речами выступали все члены и кандидаты. И я продолжил изыскания, начатые во время принятия Конституции. Лидировал Кириленко. Он отбивал поклоны своему шефу 13 раз. Самым отстающим был Машеров — поклонился всего 3 раза. Между этими цифрами — 3 и 13 — характеры и надежды…

Мне с моими избирателями было легче. Речь я писал для отчета. Выступал же без текста, пытался что-то объяснять, в чем-то убеждать, вселять надежду. Отвечал на множество вопросов. И все равно ощущение фальши, искусственности происходящего сохранялось. Но еще сохранялась надежда.

* * *

Афганская тема, если иметь в виду мало-мальски объективный анализ, была закрыта для журналистов. Репортажи, очерки требовали пребывания в стране, да и вообще были не по моей части.

Но существовал еще один разворот афганской темы — заграничный. Официальная, правительственная заграница нас осудила. Многие компартии осудили тоже, среди них ведущие европейские — итальянская и французская. С ними решено было работать индивидуально. В Италию, в частности, ЦК командировал Евгения Максимовича Примакова и меня.

Примаков вырос в Тбилиси. Потом учился в Москве, стал арабистом, по этой линии дорос до корреспондента «Правды» в Каире. Место для арабиста ответственное и престижное. Потом пошел в науку. Сделал блестящую карьеру — уже в 1977 году стал директором Института востоковедения, а в 1979 году был избран академиком АН СССР. Умный, компанейский человек с широким кругозором, умеющий и сам работать, и организовать работу других. Мы были знакомы давно и считались друзьями.

За неделю пребывания в Италии мы дали множество интервью (телевидение, радио, газеты) и приняли участие в нескольких дискуссиях, которые были организованы коммунистами. В то время события в Афганистане только начинали разворачиваться. Душманов еще не было. В солдат наших еще не стреляли. Поэтому было относительно легко аргументировать нашу точку зрения. Любопытны были встречи с коммунистами. Очень хорошо просматривалось расхождение позиций зала и президиума. За столом президиума, на сцене сидели мы с Примаковым и местные партийные боссы. В зале — «рядовые» коммунисты. С нами спорили боссы. Зал же (а там стояли микрофоны) часто шумел в нашу пользу и встречал аплодисментами наши аргументы. Видимо, еврокоммунизм, уже затронув «верхи», еще не дошел до «низов».

В Москве афганские сюжеты затрагивались в связи с под готовкой пленума ЦК, который состоялся 23 июня. Доклад «О международном положении и внешней политике Советского Союза» сделал Громыко. Брежнев подвел итоги прениям. Ему, да и всем, кто принимал решение о вводе войск в Афганистан, было важно получить одобрение пленума. И они его получили. Пленум принял решение о проведении в феврале 1981 года XXVI съезда КПСС.

Большие треволнения вызвала попытка Вашингтона сорвать, ссылаясь на Афганистан, Олимпийские игры в Москве. Американцы действовали жестко, напористо. Прессинг по всему полю. У нас анализом ситуации занимался Андропов (не только, но и…). На его звонок я ответил, что не вижу необходимости проводить усеченную Олимпиаду. Он рассердился и назвал меня «трусливым интеллигентом».

— Увидишь, утрем нос Картеру!

И утерли. Я ошибался. Слишком долго и педантично взвешивал все за и против. А надо было «проинтуичить» и сразу к политическому выводу — утрем нос!

* * *

25 июля умер Владимир Семенович Высоцкий. Я с ним несколько раз встречался в Театре на Таганке. У него возникла идея: давайте вместе куда-нибудь поедем, вы прочтете лекцию о международном положении, а я ее спою. И он действительно сочинил такую песню. Но вместе мы так и не выступили.

Высоцкий, как и Сахаров, оказался сильнее огромной государственной машины. Как его ни третировали, ни запрещали, ни отлучали от поэзии, он, как трава через асфальт, пробивался через все запреты и препоны. Вопреки официальной иерархии, он стал самым народным артистом, самым народным певцом. Поэзия, как и положено, оказалась сильнее политики. Поэт победил власть.

Хоронили 28-го. Театр в плотном оцеплении милиции. Боялись эксцессов. Уговаривали Любимова вынести гроб через заднюю дверь. Но толпа сохраняла спокойствие. Торжественное спокойствие горя…

Смерть поэта вызвала к жизни много стихов. На мой взгляд, лучшие написал Владимир Алексеевич Солоухин. Я не отношусь к поклонникам Солоухина, но стихи не могу не привести.

Высоцкого не было, а власть наша продолжала спотыкаться, позориться на нем, на его памяти. К годовщине смерти артиста Театр на Таганке подготовил спектакль «Владимир Высоцкий». Начальство — на дыбы. Стержень спектакля — поэт и общество. Поэтому: не рекомендуем. 21 июля 1981 года состоялось заседание художественного совета театра. На одном полюсе — Главное управление культуры Мосгорисполкома. На другом — деятели культуры: писатели, композиторы, артисты, ученые. Я входил в состав художественного совета. Произнес речь: «Нельзя согласиться с тем, что главная тема спектакля — это конфликт поэта с обществом. Мне как раз кажется, что главная тема — соединенность судеб. Потому что судьба нашего общества драматична. Здесь были лагеря, война, культ личности, послевоенные сложности и т. д. И приблатненные песни — это тоже судьба нашего общества, пережившего все эти трагические повороты. Песни Высоцкого, его стихи отразили все эти этапы. Конечно, не все у него было благополучно, все мы это знаем прекрасно, и все это неплохо отражено в спектакле. В этом смысле спектакль очень точен, потому что не пытается сделать поэта розовым, изобразить его просто на манер шансонье, а показывает его сложную, противоречивую судьбу, отражающую сложность и противоречивость нашей истории. Так мне показалось из того, что я увидел. Мне думается, что именно с партийной точки зрения это очень важно».

Спектакль разрешили показать только один раз для гостей театра. Полновесная премьера состоялась только в мае 1988 года. А в следующем году отмечалось 25-летие Таганки. Театр разослал анкету. Ниже вопросы и мои ответы.

1. Ваши ассоциации при слове «Таганка».

Любимов.

2. Ваша первая встреча с «Таганкой».

«Добрый человек…»

3. Чем была для вас «Таганка» во времена застоя?

Осажденной крепостью, которую надо защищать.

4. Как вы воспринимаете «Таганку» сегодня?

Еще не МХАТ, но…

5. Ваши пожелания «Таганке» на будущее.

Стать другой, но все-таки остаться «Таганкой».

«Осажденная крепость» — это почти не метафора, это гольный факт. И биться, драться приходилось врукопашную. Где-то в 1968 или 1969 году всякие органы, руководящие культурой, вели очередной штурм театральных стен. Нависла угроза закрытия театра. Все инстанции были пройдены. Осталась последняя. И мы (Любимов, Делюсин и аз грешный) сели сочинять письмо Брежневу. Сочинили.

«Уважаемый Леонид Ильич!

Искренне ваш Ю. Любимов ».

Понимаю, насколько вы заняты. И все же позволю себе обратиться к вам по вопросу, который хотя и может показаться на первый взгляд мелким, незначительным, но на самом деле является вопросом принципиальным. Речь идет о Театре на Таганке.

Театр на Таганке — политический театр. Таким он был задуман. Таким он и стал. И я, как художественный руководитель театра, и весь актерский коллектив видим главную свою задачу в том, чтобы средствами искусства активно, целенаправленно утверждать в жизни, в сознании людей светлые идеалы коммунизма, отстаивать политическую линию нашей партии, беспощадно бороться против всего, что мешает развитию советского общества. Партийность искусства для нашего театра — не фраза, не лозунг, а та правда жизни, без которой мы, артисты Театра на Таганке, не мыслим ни искусства, ни себя в искусстве.

Репертуар театра максимально приближен к требованиям современности. В таких, наиболее дорогих театру спектаклях, как „Десять дней, которые потрясли мир“, „Павшие и живые“, „Послушайте! Маяковский“, „Добрый человек из Сезуана“, „Жизнь Галилея“, „Пугачев“, театр отстаивает революционные традиции, бичует мещанство и обывательщину, воюет против косности и душевной пустоты, за активное политически сознательное отношение к жизни.

Все эти спектакли, прежде чем они встретились с массовым зрителем, обсуждались и принимались партийными и государственными органами, ведающими вопросами культуры. Театр внимательно прислушивался к их замечаниям и предложениям. Советская печать, оценивая наши спектакли, отмечала их революционный, патриотический характер. Однако в последнее время театр стал подвергаться критике, выдержанной в грубой форме, не имеющей ничего общего с принятыми в нашей партии нормами. Театр осуждают не за отдельные ошибки, а за все его направление.

Разумеется, как и во всяком деле, а тем более в творческом деле, не все у нас ровно, не все в равной степени нам удается. Есть и слабые спектакли, есть ошибки и неудачи. Многие слабости мы видим сами и стараемся от них избавиться. На многое нам указала критика, за что мы ей искренне благодарны. Однако в последнее время события приняли иной оборот — началась подлинная травля Театра на Таганке.

Практически меня лишают возможности нормально работать.

Я не хочу рассказывать о тех недостойных методах, которыми не брезгуют наши „критики“. Скажу о главном — о политических позициях, с которыми обрушиваются на наш театр. Мы гордимся тем, что в ряде спектаклей подняли такую острую партийную тему, как борьба с вредными последствиями „культа личности“. А нам говорят, что это не актуально, что XX съезд партии — далекое прошлое, что все проблемы здесь давно решены. Мы считаем своим партийным долгом выступать против всякой „китайщины“, против догматического мышления, за ленинский стиль, ленинские традиции. А нам говорят, что это не актуально, что не в свое дело, мол, суетесь. Мы воюем с чинушами и бюрократами, отстаиваем большевистскую принципиальность, мы думаем на сцене и хотим, чтобы думал весь зрительный зал. А нам говорят, что это — „сползание“ с партийных позиций. Складывается впечатление, что Театр на Таганке „критикуют“ с позиций, которые трудно увязать с Программой КПСС, с решениями XXIII съезда партии.

Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что в нашем современном обществе можно обнаружить два политических фланга. С одной стороны, есть безответственные крикуны, которые отрицают все и вся, им наплевать на наше прошлое, на то, что делала и делает партия; они требуют „свободы“, хотя вряд ли знают, что делать с этой „свободой“. С другой стороны, есть еще много людей, которые тяготеют к порядкам и нравам времен „культа личности“; они не понимают, что советское общество давно переросло узкий горизонт их мышления и что нельзя решать социальные проблемы, делая вид, что их не существует. По-моему, тот характер, который ныне приняла критика Театра на Таганке, свидетельствует о живучести и активности тех, кто пытается вернуть советских людей к старым порядкам.

В конце концов, меня можно снять с работы. Можно даже закрыть Театр на Таганке. Дело не в личной судьбе одного или группы артистов. Здесь встают более общие вопросы. Кому это выгодно? Какие проблемы это решит? Это, разумеется, не эстетические, а политические проблемы. Беседы, которые состоялись у меня с некоторыми ответственными товарищами, оставили тревожное, гнетущее чувство. Мне приписывают совсем не то, что я думаю и к чему стремлюсь.

Поэтому я обращаюсь к вам — генеральному секретарю Центрального комитета нашей партии. Я был бы вам очень признателен, если бы вы могли принять меня.

Заранее признателен за ответ.

Письмо передал Брежневу его референт Евгений Матвеевич Самотейкин, позже — посол СССР (России) в Австралии. Брежнев не принял Любимова. Но театру какое-то время свободнее дышалось.

Это письмо относится как раз к той категории малых, но не таких уж не важных дел, которые можно было решать, находясь поблизости от начальства. И в 60–70-е годы это было легче делать, чем в предперестроечные 80-е, куда мы возвращаемся.

* * *

30 июля 1980 года — уже Волынское-2. Задача — набросок структуры отчетного доклада.

Меня вышибло из колеи собственное 50-летие. Но праздники приходят и уходят, а будни остаются.

Согласно моим запискам, 20 августа Волынское посетили секретари ЦК Горбачев, Долгих (он курировал промышленность) и Капитонов. Поужинали. Поговорили о структуре. В Горбачеве, которого я видел первый раз, было внешне что-то наполеоновское.

В конце августа Брежнев посетил Казахстан. Выступая в Алма-Ате, он сказал, что в Китае происходят «серьезные внутренние процессы» и что «некоторые концепции» Мао, враждебные социализму, подвергаются критике. Все думали, что этот текст я «подсунул» генеральному. Но я и сам был в недоумении. Выяснилось позже, что это — вопреки Рахманину — сработал Голиков. Ему не терпелось «сблизить» КПСС и КПК. Сближения, конечно, не получилось, но слова Брежнева стали первым серьезным шагом на пути к восстановлению взаимопонимания между китайцами и нами.

Даю пояснение.

Рахманин доказывал, что в Китае и после смерти Мао ничего не меняется. Мао свернул с социалистического пути, и нет ничего похожего, что китайцы корректируют антисоциалистические установки Мао. В нынешнем Китае и не пахнет социализмом. Поэтому для Рахманина и его «китаистов» тезис о «серьезных внутренних процессах» звучал как похоронный колокол.

Голиков же полагал, что и при Мао Китай оставался социалистическим, хотя не исключено, что у «великого кормчего» был перебор по части революционности и антисоветизма. Надо поддержать китайцев, которые пытаются подретушировать Мао. И пора дружить. Кто теперь помнит о XX съезде?

Не уверен, что Брежнев разбирался в этих тонкостях. Его логика была проще: Мао нет, «банду четырех» посадили, значит, что-то стало меняться, и не в худшую сторону. Зондаж делу не повредит.

В середине сентября я лег в больницу, предстояла операция. Потом реабилитация в санатории. На работу вышел 8 ноября.

4 октября в Минске трагически погиб Машеров. Брежнев не поехал на похороны. Большая ошибка, по-моему.

В середине октября Брежнев забраковал текст выступления на пленуме, который должен был состояться 21 октября. Цуканов запаниковал и 15 октября вытащил меня на один день из санатория. Зря вытащил. Академики и так все довели бы до кондиций.

23 октября председателем Совета министров был назначен Николай Александрович Тихонов. По моим наблюдениям, не Черненко, конечно, но вроде. Очень несамостоятельный. Смотрящий в рот Брежневу. Не понимающий современных проблем народного хозяйства. И просто — старый и больной человек.

Еще одна большая ошибка Брежнева: сообщив сессии о том, что Косыгин «по состоянию здоровья» просил освободить его от обязанностей премьера, и рекомендуя кандидатуру Тихонова, Брежнев не сказал ни одного доброго слова о Косыгине. Это было просто неприлично, почти скандально. Наверное, нашелся мужественный человек, который поговорил с генеральным. 25 октября в газетах была опубликована «Сердечная благодарность» — Брежнев удосужился сказать Косыгину «Спасибо!».

В санатории много читал. В частности, изучил роман-эссе Владимира Алексеевича Чивилихина «Память». Роман подвиг меня написать письмо в редакцию «Литературной газеты». Письмо называлось: «Здесь „русский дух“?» Александр Борисович Чаковский его не опубликовал («по понятным причинам», сообщил он мне). По-моему, письмо не устарело.

В «Нашем современнике» публикуется роман-эссе В. Чивилихина «Память». Автор собрал интересный материал. Во всяком случае, я узнал много того, чего не знал раньше, — о людях и событиях. И люди, и события эти весьма различны. Первое впечатление: беспорядочная россыпь, произвольная смена пространств и времен. Но не так обстоит дело. Характер изложения, насколько я мог понять, подчинен одной идее — показать отечественную историю сквозь призму «истинно русской натуры».

Чтобы показать концепцию, которой руководствуется В. Чивилихин, приведу отрывок из разговора автора с «любознательным читателем».

«У Миклухо-Маклая, — сообщает автор, — есть кратчайшее афористичное высказывание о природе человеколюбия, издревле присущего нашему народу: „…русской натуре чужды не люди чужие, ей чужд эгоизм“».

И все же в этом афоризме Миклухо-Маклая, — сомневается читатель, — сквозит тенденция некоторой романтизации русских. Среди наших соотечественников, как и в любом другом народе, издревле встречалось немало натур эгоистичных, подлых, жестоких…

Простите, — признается автор, — я в погоне за краткостью невольно исказил мысль ученого; на самом деле он пишет: «Истинно русской натуре…» Истинно! А те люди, о которых говорите вы, русские по рождению, а не по духу…

«Опять „дух“? — вопрошает читатель. — Что это такое?»

Отвечая на этот вопрос «любознательного читателя», В. Чивилихин утверждает, что на эту тему «можно бы написать диссертацию». Он далее апеллирует к Пушкину: «Здесь русский дух…» Наконец, В. Чивилихин вспоминает о годах войны, о том, как ему в руки попал тогда дневник Толика Листопадова из Бахмача. В дневнике была такая запись: скоро ли придут те, что «и говорят по-нашему, и по духу наши!..».

Мне думается, что любой непредубежденный человек согласится: мальчик имел в виду отнюдь не «русский дух». Он ждал, он мечтал о том, когда придут советские солдаты, советские люди. Или солдаты-украинцы, солдаты-евреи, солдаты-узбеки и т. д. для него не наши «по духу»?

Удивительно, что В. Чивилихин не чувствует, что его аргумент находится почти на грани кощунства. Но — не чувствует. И делает вывод: «русский дух», о котором когда-то говорил Миклухо-Маклай, «а сейчас говорим мы с вами, — это, мне кажется, гуманистическая нравственная сущность нашего народа». Разумеется, если сущность нашего народа такова, она не могла не отразиться и на нашей истории. И действительно, под пером В. Чивилихина отечественная история выступает, пользуясь гегелевским языком, как воплощение «нравственной идеи», как собрание почти хрестоматийных примеров добронравия.

Так ли это? Поскольку диссертаций о «русском духе» не написано, давайте разбираться самостоятельно. Понятие «русский дух» могло бы иметь смысл в том случае, если с его помощью мы хотим выделить, подчеркнуть нечто специфическое, особенное, свойственное только русским. Но тут возникают неизбежные вопросы. А как быть, скажем, с поляками или китайцами? Как быть с арабами или французами? Как быть с другими народами? Логика В. Чивилихина требует лишить их нравственную «сущность» гуманистического начала. Другими словами, признать их изначально безнравственными, ибо какая же нравственность без гуманизма?

Возможно, В. Чивилихин не согласится с такой постановкой вопроса. Тогда он должен сказать, что, взывая к «русскому духу», он вовсе не собирался настаивать на исключительности русской натуры, что «гуманистическая нравственность» присуща и другим народам. Но если так, то в чем же разница между «русским духом» и «духами», допустим, греческим или украинским? Они, эти самые «духи», становятся тождественными, и поэтому каждый из них теряет право на самостоятельное существование.

А теперь — другое предположение. Предположим, В. Чивилихин, размышляя о «русском духе», хотел сказать нечто, — пусть в неуклюжей, наивной форме, — о том, что можно назвать русским национальным характером. При всей расплывчатости понятия «национальный характер» этнопсихологический подход сам по себе вполне правомерен. Но правомерна ли попытка ограничить русский национальный характер лишь одним измерением («гуманистическая нравственность»)? Формируясь на протяжении веков, эволюционируя под воздействием самых различных обстоятельств, этот характер не может не иметь сложной, противоречивой структуры, не может не включать в себя множество свойств, не все из которых должны вызывать умиление. «Нет одного национального характера, — пишет академик Д. С. Лихачев, — есть много характеров, особенно (но не исключительно) свойственных данной нации… Необходимо изучить эти характеры, а главное — те сочетания, в которые эти характеры входили, ибо человек не существует сам по себе… Это — „сообщество“ характеров и типов, и оно все время движется вместе с движением истории, при всей силе национальных традиций».

Однако В. Чивилихин освобождает себя от содержательного анализа, от исторического подхода и к нашей истории, и к нашему характеру. У него все предельно просто. Минусы он заносит в графу «русские по рождению», которые, оказывается, не «истинно» русские. А плюсы — в графу «русские по духу», которые, следовательно, русские в квадрате (происхождение помножим на дух). Даже как-то совестно серьезно возражать против такого вульгаризаторства. Слишком оно очевидно.

История русского народа чрезвычайно богата, многопланова и противоречива. Она знала взлеты и падения, гениев и злодеев. Великая история великого народа. И не надо пыжиться и становиться на цыпочки, чтобы доказать это.

Читая многие нынешние эссе, я, к сожалению, убеждаюсь, что проблема не устарела.

* * *

10 ноября — в Волынском. Мой непосредственный участок в докладе — группа «Б». Плюс, как всегда, общая редакция.

Крайне беспокоит всех положение в Польше. Устинов и Громыко настаивали на активном вмешательстве. Брежнев занимал гораздо более осторожную позицию.

В декабре перебираемся в Завидово. Докладчик требует резко сократить текст. Понятно — ему трудно говорить долго.

На столе по-прежнему пусто, «по-домашнему». Первое, второе и компот.

18 декабря умирает Косыгин. Об этом сообщают только 20-го, чтобы не омрачать день рождения Леонида Ильича. Именно 18-го ему вручают второй орден Октябрьской Революции. Ошибки учащаются…

В конце декабря попросили выступить на факультете журналистики Института международных отношений. Так сказать, повоспитывать молодежь…

«Опыт моей работы с молодежью, — сообщил я студентам, — крайне ограничен. Фактически он сводится к слабым попыткам воспитывать единственную дочь, которая сейчас сидит в этом зале и, видимо, ужасно переживает: не наговорил бы папа глупостей.

Когда я дома начинаю ее воспитывать, она предпочитает под каким-либо предлогом уйти в другую комнату. Но здесь моя задача облегчается тем, что уйти вам трудно. Сидит декан и все видит. Так что попробую.

Мне кажется, есть три основных пути в журналистику: по призванию, в силу превратностей судьбы, через факультет журналистики.

И вот этот последний представляется мне самым трудным.

Что писать? О чем?

Ведь прежде, чем писать, надо хотеть что-то сказать людям. Что-то внутри должно быть. Это „что-то“ — стержень человека, собственная личность.

Разумеется, все это — наживное. Опыт жизни. Как у Евтушенко: „Меня бросала жизнь и в морду била…“ Но вас тут в морду не бьют. Тут — теплица. Будут выращивать из вас личности. Но и вы сами должны выжать максимум возможного. Больше читайте. Внимательно смотрите по сторонам. Учитесь общаться с людьми.

Есть такое понятие „внутренний суверенитет личности“. Свой взгляд на мир.

Мы живем в иерархической системе. Она ориентирована на усреднение человека. И надо сопротивляться, сопротивляться во что бы то ни стало!

Учитесь сомневаться в том, что читаете и слышите.

Но сомнения, скепсис — обманчивая, двуличная штука.

Есть поверхностный, наивный скептицизм — ах, не так, не то, все врут календари! Такой скепсис не создает, а разрушает личность, делает ее мелкой, пустой, неинтересной.

Есть другой — творческий, конструктивный — скептицизм. Но он — результат огромного труда, огромных интеллектуальных и волевых усилий.

Истина должна быть не преподана, а пережита. Учитесь переживать истину, учитесь думать. Сначала мысль — потом слово.

Учебник, лекция — minimum minimorum. Для получения оценки. Для дела, для жизни этого мало.

Один пример. Брестский мир. Есть десятки статей. Есть пара страниц в „Истории дипломатии“. Но возьмите стенограмму VII съезда РКП(б), и вы увидите драму идей и судеб. Так вот, старайтесь добираться до стенограмм.

Хочу завершить свои размышлизмы словами Бориса Леонидовича Пастернака:

Стремитесь „вершить открытья“. Тогда будет интересно жить. Тогда, может быть, вы станете настоящими журналистами. Такими, которые нужны людям».

* * *

Сразу после Нового года уехали в Завидово. Так и хочется написать: Ново-Завидово.

Сработал естественный отбор. За столом нет ни машинисток, ни медицины. Из «обслуги» к совместному приему пищи остался допущенным только егерь Василий Петрович, генерал-майор теперь. На столе «по-домашнему» пусто. Опасаясь нашей самодеятельности, Брежнев даже из машины звонил на кухню и велел нам доппайки не выдавать. Так что день начинался с манной каши, а заканчивался гречневой.

Задача: отчетный доклад на съезд и выступление на пленуме перед съездом (презентация доклада, как сказали бы теперь).

В отличие от прежних времен докладчик практически не участвовал в общих проходках текста. Он работал в своих апартаментах, где его секретарь Галя Дорошина читала ему материал. Потом он появлялся в зимнем саду, сообщал нам замечания и снова удалялся.

Пониженный творческий тонус не способствует бурным обсуждениям. Все шло спокойно. Почему-то не понравился раздел о партии. Тут же сформировал пожарную команду (Загладин, Шишлин, Бовин) и дал срок — три дня. Под это дело Николай выпросил две бутылки водки с закуской.

Трудно шел кусок о литературе и искусстве. Андропов прислал пару записок, где бил в революционный набат по поводу «ущербных» спектаклей («Галилео Галилей», «Дом на набережной», «Взрослая дочь молодого человека» и др.). Приходилось лавировать.

XXVI съезд прошел без отклонений от нормы. Если не считать, что меня избрали членом Центральной ревизионной комиссии.

В трагикомедию превратилось выдвижение кандидатур в ЦК. Сделать это поручили Андрею Павловичу Кириленко. Ни одну фамилию (чуть более сложную, чем Иванов) он не мог произнести правильно. Зал давился от смеха.

Когда раздавали бюллетени для голосования, я бродил по залу и призывал вычеркивать Тихонова, Кириленко и Демичева. Себя я вычеркнул, нас так когда-то учили. И еще кто-то меня вычеркнул. Кириленко получил 10 голосов против.

* * *

После съезда широко распространились слова «Экономика должна быть экономной». Обычно их приписывают мне. Я не отказываюсь. Хотя в памяти не сохранилось, что именно я начертал этот лозунг. Здесь, наверное, применима модель Кукрыниксов. Нас было трое: Арбатов, Иноземцев, Бовин. Но может быть, не столь важно, кто написал, сколько — правильно ли написано. Я утверждаю, что правильно.

Речь шла о том, что наша экономика слишком расточительна. У нас — по сравнению с лучшими мировыми показателями — на одну единицу национального дохода тратится значительно больше труда, сырья и электроэнергии. Значит, если мы хотим идти вперед, надо научиться полнее, рациональнее использовать наличные ресурсы. То есть повысить отдачу вложенного рубля. Или наоборот: снизить вложения, необходимые для получения нужной отдачи, то есть для получения этого самого рубля (тогда еще в рублях считали). В переводе на лозунговый, массово-политический язык это и звучало: «Экономика должна быть экономной!» Кстати, в начале XXI века задача эта стала еще более актуальной.

* * *

После съезда готовили грузинскую речь. Она должна была произноситься 22 мая в Тбилиси. Сидели в Волынском-2. Цуканыч требовал от нас успехов. По мере возможности (или — невозможности) успехи обеспечили.

До конца года нагрузок по «отхожим промыслам» больше не было. Пытался продолжать диссертацию. Но — суета сует и всяческая суета…

19 декабря Брежнев получил еще один орден Ленина и еще одну, четвертую, медаль «Золотая Звезда».

1982 год начался — в речевой системе координат — вяло. Леонид Ильич чувствовал себя неважно. Ему было трудно с людьми. Уединялся, отсиживался в Кунцеве.

Но все же собрался в марте лететь в Ташкент, вручать республике орден Ленина. Сделали речь. Короткую и простую. Вот в эту речь был сознательно ввинчен абзац, где говорилось о наличии в Китае «социалистического общественного строя».

По просьбе Андропова работал над его выступлением в день рождения Ленина.

Майский пленум ЦК занимался Продовольственной программой. Так что прошел мимо нашей группы. Я пытался втолковать «аграрникам-марксистам», что самое время, опираясь на новую Конституцию, плотнее связать Продовольственную программу с индивидуальной трудовой деятельностью. Но они мыслили категориями колхозов и совхозов.

* * *

На майском пленуме Андропова избрали секретарем ЦК КПСС, то есть вернули с Лубянки на Старую площадь. Был у него в новом кабинете. Такое впечатление, что Ю. В. растерян. С одной стороны, он вроде бы кронпринц. Но с другой — не все это понимают и не всех это радует. Там он опирался на могучую машину, которая слушалась его беспрекословно, представлял одну из вершин «московского треугольника» (Андропов — Громыко — Устинов), треугольника, где концентрировалась реальная власть. Здесь же он только один из многих узлов в сложной сети взаимоотношений. И ветры здесь дуют не всегда попутные. Посаженного на его место Виталия Васильевича Федорчука вряд ли можно было упрекнуть в излишних симпатиях к Андропову и к его наследию в КГБ.

Условились поддерживать регулярные рабочие отношения. Видимо, в порядке таких отношений Андропов как-то позвонил и спросил, смотрю ли я «Время». Я ответил, что смотрю. И он попросил высказать (если есть) соображения по программе. Мои соображения, отправленные Ю. В. 27 июля, сводились к трем пунктам.

1. Структура. Сейчас программа «Время» (за редчайшими исключениями) строится по следующему шаблону: руководство — внутренние дела — международная жизнь — культура — спорт. И что бы там ни случилось в мире, что бы ни волновало людей, сначала им будут рассказывать о косовице (севе, подъеме зяби), кормах, рационализаторах, новых цехах и т. д. и т. п.

По-моему, «Время» надо начинать с самого актуального, «звонкого» события дня. Сегодня это может быть война в Ливане. Завтра — рекордный урожай. Послезавтра — космический запуск (или посадка). Я даже вполне допускаю, что «гвоздем» может служить и какое-то крупное событие из культурной или спортивной жизни.

В общем, включая программу «Время», человек должен знать: вот сейчас он услышит и увидит что-то интересное, важное, общезначимое.

2. Зрительный ряд. Сейчас значительная часть программы занята тем, что дикторы читают официальные документы или материалы ТАСС. Все это дублируется в газетах. Мне кажется, что нужно снизить удельный вес таких материалов, брать из них, выделять и комментировать лишь основное, суть. Нужно поднять удельный вес «картинок» — это же телевидение, а не телеслышание.

3. Содержание и форма. Нужно гораздо шире привлекать к программе «Время» партийных и государственных деятелей, ученых, артистов, журналистов и т. п. Министры иногда выступают и сейчас. Но их торжественные, чиновничьи речения только раздражают людей. Учиться говорить просто, ясно, умно, по делу — вот задача.

Дикторов, сидящих с каменными лицами, надо постепенно заменять журналистами (комментаторами, мастерами репортажа), которые скажут то же, но скажут интересно, без казенных интонаций.

Эти соображения заключал такой пассаж: «Все это легко писать. Но сделать будет — даже при желании сделать — чрезвычайно трудно. Люди, которые составляют программу „Время“, думают прежде всего о том, „как бы чего не вышло“. Многие из них отвыкли работать самостоятельно, брать на себя риск решений, поисков, новизны. В конце концов, программа „Время“ — это частность, локальный участок. Начать можно и с него. Но можно ли изменить его, оставляя в прежнем положении всю работу телевидения? Я в этом сомневаюсь».

Поскольку Андропов выразил намерение провести совещание по идеологическим вопросам, я набросал ему несколько страниц для разгона мысли.

«На мой взгляд, главный недостаток идеологической работы — существенное различие между тем, что мы говорим, и тем, что происходит на самом деле. Мы часто и с удовольствием говорим, что сформировался новый, советский человек. Но продолжаем относиться к нему как к ребенку, который должен верить во все, что ему сообщают.

Отсюда и главная тема: идеологическая работа — это серьезный разговор с серьезными, думающими, умными людьми. Вот в этом направлении и должна идти та „перестройка“, о которой говорилось на XXVI съезде. Надо постепенно привыкать говорить правду. Правда целебна.

Надо учитывать законы психологии. Человека больше раздражает не то, что в магазинах нет мяса, а то, что настрой пропаганды исходит из того, что все в порядке.

Пример. Все знают, что мы из года в год покупаем зерно. Но почему мы молчим об этом? Представьте себе два солидных подвала в „Правде“ или „Известиях“ с обстоятельным разбором: столько-то нам нужно зерна, столько-то мы производим сами. Не хватает, и поэтому нужно пока покупать. И т. д. и т. п. Уверен, что такая статья была бы для нас, для общей атмосферы в стране гораздо полезнее, чем ежедневные бодрые сообщения программы „Время“.

Или другой пример. Трагический случай на стадионе породил лавину разговоров, слухов, небылиц. А мы отделались несколькими строчками. Неужели нам повредило бы четкое изложение фактической стороны дела плюс выводы, уроки?

Третий пример. Гибнут наши люди в Афганистане. Приходят гробы и похоронки. Множатся слухи. Цифры называют самые невероятные. А мы молчим. Элементарное чувство уважения к памяти тех, кто умирает за интересы нашей страны, уважение к их близким требовало не молчать, а сообщать, писать о тех, кто погиб, выполняя свой интернациональный долг.

Ведь американцы, англичане поименно сообщают о каждом солдате. А разве наши менее достойны внимания Родины?

Я прекрасно понимаю, что мне можно возражать, и возражать обоснованно. Еще Гегель где-то сказал: мы стали настолько умны, что можем обосновать все, что хотим. И все-таки надо осторожно, постепенно, умно отходить от сложившейся традиции, учиться говорить правду, даже если она нам неприятна. И меньше будет всякой болтовни. И уважать нас будут больше.

Другая тема — форма подачи материала. Сложился удручающе казенный, скучный, стертый стиль. Одни и те же фразы, обороты. Очень много выспренности, барабанного боя. Классический пример — проект доклада Гришина о 65-й годовщине Октября. В общем, нужно учиться говорить нормальным русским языком, с нормальными человеческими интонациями.

Подлинным бичом стало всеобщее чтение по бумажке. Когда речь идет об официальных выступлениях — это одно дело. А когда на собраниях, митингах, сессиях Советов, на пленумах партийных комитетов, на телевидении и т. п. все читают — это производит, мягко говоря, не лучшее впечатление.

Судя по рассказам старых коммунистов, читать начали с середины 30-х годов. Боялись: чуть не то скажешь — посадят. Но теперь-то ведь не посадят, надеюсь. И надо возвращаться к традициям ленинских времен — свободно звучащее партийное слово, насыщенное мыслью, аргументами.

Следующая тема. Еще одна ленинская традиция — руководители должны систематически общаться, встречаться с массами. Когда Ленин приезжал на завод, в цехе выступал — вот это была идеологическая работа!

Приехать на завод, в колхоз, в институт, поговорить с людьми, выступить перед коллективом, рассказать о делах насущных, послушать людей. Но только не формально! Обязательно не формально!

Подумайте, пожалуйста, когда Вы в последний раз говорили с „простыми“ советскими людьми? Или прошли по улице? Или зашли в магазин? Или пошли в театр на спектакль, куда ломится „вся Москва“? Или прочли вещь, о которой говорит „вся Москва“ (например, „Вы чье, старичье“)?

Скажут — мелочи. Но без таких „мелочей“ невозможно ощутить, почувствовать атмосферу общественной жизни, настроения людей. А без этого, в свою очередь, очень трудно правильно ориентировать идеологический фронт.

Все, о чем я пишу, в высшей степени элементарно, даже банально. Но эти банальные истины приходится повторять, потому что мы духовно, нравственно все еще не можем вырваться из сталинских времен. Уверен, что многие наши экономические и иные трудности уходят корнями именно сюда. Так что перестройка идеологической работы становится ныне ключом к решению многих важных задач».

* * *

С начала сентября обосновались в Волынском-2. Надо было начинать заниматься планом и готовить Брежневу речь в связи с награждением Азербайджана орденом Ленина. А вообще спрос на речи явно превысил предложение. От Брежнева была заявка на заседание ПКК Варшавского договора и на статью по поводу 100-летия со дня смерти К. Маркса. От Андропова — на доклад на идеологическом совещании и «марксовское» выступление в Берлине. И еще Пономарев собирался опубликовать статью о Марксе.

Приезжал Гостев. Обстановку в хозяйстве описал словом «ужасная». Обложились всякими бумагами, чтобы встретить проект плана во всеоружии.

Но сначала — бакинская речь. В Москве все прошло гладко. Не гладко — в Баку. Брежнев перепутал папки. И речь, приготовленную для актива, стал читать на торжественном заседании. То есть не хвалить стал, а ругать.

Это была последняя поездка и последняя речь Леонида Ильича.

В октябре мы уже полностью переключились на план.

Но тут усилилась возня вокруг института Иноземцева. Воспользовавшись тем, что Николай Николаевич скончался, его идейные противники из аппарата ЦК и МК принялись громить институт. Собирались распускать партийную организацию. Арбатов получил из института сигнал SOS. Только Брежнев мог остановить партийных мракобесов.

20 октября мы были у Брежнева. Изложили обстановку.

— Что мне сделать?

— Позвоните Гришину и скажите, чтобы оставили институт в покое.

— Как его зовут?

— Виктор Васильевич.

— Хорошо.

Включил громкоговорящий аппарат. Гришин тут же стал рапортовать о завозе овощей в Москву. Брежнев еле остановил его.

— Что там у тебя с институтом Иноземцева?

— Да ничего, Леонид Ильич. Были какие-то неурядицы, но давно все прошло.

— Ладно. Ты разберись. Дай команду оставить институт в покое. В покое, понял меня?

Это был наш последний разговор с Леонидом Ильичом.

Пошли слухи о том, что Тихонову дали второго Героя. Но — без опубликования в печати.

3 ноября мы с Арбатовым у Андропова. По его словам, ему звонил Брежнев и дал указание, во-первых, заниматься кадрами и, во-вторых, вести (если нет Брежнева) заседания политбюро и секретариата.

Ю. В. поднял указательный палец: «Власть переменилась!» Понадобилось почти полгода, чтобы заинтересованные стороны поняли это. Состоялся довольно беспорядочный разговор. Арбатов шумел по поводу того, что на таможне Библии отбирают: «Сами себя позорим!» Андропов вяло отмахивался: «До всего руки сразу не доходят».

Меня же интересовала не судьба Библии, а судьба газеты. «Доколе?» — спросил я. Андропов понял, что речь идет о замене Алексеева, и ответил примерно в том же плане: не торопи, будем решать.

Я заручился его поддержкой относительно поездки в Китай. Вопрос, конечно, не для генерального секретаря, но Рахманин перекрыл мне все дороги.

Вообще же китайский сюжет постоянно присутствовал во взаимоотношениях с Андроповым.

Когда я пришел в отдел, я довольно скептически отнесся к рассуждениям о глубинных корнях антисоветской линии Мао Цзэдуна. Вспоминалось наше умение найти, если это нужно, любые корни. Андропов ткнул меня носом в архивы Коминтерна, и я понял, что корни были.

Потом, когда Андропов оказался в КГБ, мы часто обсуждали китайскую тему. Комитетские китаисты были в одной связке с Рахманиным. Меня упрекали в излишней «мягкости». А позже — в том, что я преувеличиваю позитивные сдвиги в Китае. Для внесения ясности я изложил свою позицию в записке, которую отправил Андропову в сентябре 1979 года. Привожу полностью:

«Через несколько десятилетий, если не раньше, Китай превратится в мощную державу — как в экономическом, так и в военно-техническом смыслах. Если к тому времени Китай останется на резко враждебных нам внешнеполитических позициях, это породит такие проблемы, по сравнению с которыми нынешние препирательства с американцами покажутся детской игрой.

Можем ли мы гарантированно предотвратить такое развитие? Нет, не можем. Мы не располагаем возможностями остановить модернизацию Китая или заставить китайцев изменить свою внешнюю политику. Единственно, на что мы можем рассчитывать, — это постепенная, вызываемая действием внутренних сил эволюция внешней политики Пекина под влиянием происходящих в Китае перемен.

И здесь мы могли бы кое-что сделать, могли бы способствовать такой эволюции. Но при одном условии: если мы правильно понимаем то, что происходит в Китае.

Мое понимание сводится к тому, что суть происходящих в Китае перемен — это отказ от идей и концепций ортодоксального маоизма, того маоизма, который сформировался в годы „большого скачка“ и „культурной революции“. На всех направлениях — в экономике и политике, в культуре и идеологии — китайцы возвращаются к здравому смыслу. Кричащее противоречие между объективными потребностями развития китайского общества и установками Мао Цзэдуна в конце концов, как это и предсказывалось в марксистской литературе, взорвало последние.

Разумеется, к сказанному можно сделать множество оговорок. Можно и нужно видеть противоречивость, непоследовательность, колебания в действиях китайцев. Но политический подход к делу требует, чтобы мы, не задерживаясь на поверхностном слое событий, на внешних коллизиях и конфликтах, сконцентрировали внимание на главном и основном. А главное и основное, повторяю, состоит в том, что китайцы разбили основы маоизма и тем самым открыли себе путь к действительному прогрессу.

Общие социологические соображения позволяют говорить о том, что изменения во внутренней политике рано или поздно приведут к переменам и в политике внешней. Где корни, истоки антисоветизма в политике китайцев? Можно выделить по крайней мере две группы обстоятельств, „ответственных“ за переход Китая на позиции антисоветизма.

Во-первых, крупные идеологические расхождения, вызванные отходом Мао Цзэдуна от коренных положений научного коммунизма. Антисоветизм явился той формой, в которой китайцы отстаивали свое идеологическое превосходство, свои (то есть маоистские) методы строительства социализма и т. д. Теперь эти расхождения сходят на нет, ибо во всех областях внутренней жизни китайцы возвращаются к тому самому „ревизионизму“, который они так рьяно отвергали два десятилетия.

Во-вторых, необходимость в таком эффективном средстве консолидации общества, каким служит „угроза с Севера“. В условиях трудностей и лишений, в обстановке острой политической борьбы великодержавные эмоции, питаемые антисоветизмом, использовались для того, чтобы предотвратить развал Китая, заставить массы примириться с перманентной нуждой. Теперь же, по мере осуществления модернизации, общего оздоровления обстановки в стране (и в руководстве) эта почва для антисоветизма будет постепенно размываться.

Я намеренно не упоминаю о территориальных вопросах, так как они явились следствием, а не причиной антисоветского курса Пекина.

Таким образом, происходящие в Китае перемены объективно ослабляют идеологические и политические предпосылки антисоветизма. Этот процесс тормозится понятной силой инерции, а также желанием, используя антисоветскую наживку, выудить на Западе как можно больше кредитов, техники, оружия и т. п. Но все-таки этот процесс идет. И чем дальше Китай будет втягиваться в модернизацию, тем очевиднее будет становиться, что советско-китайская конфронтация противоречит национальным интересам КНР.

Разумеется, нельзя исключать, что великодержавные, гегемонистские устремления и амбиции возьмут, как это не раз бывало, верх над соображениями политического рассудка. Вместе с тем нельзя исключать и иной, благоприятный для нас поворот событий. Более того. Необходимо активно, осторожно и умно подталкивать китайцев в этом направлении.

Пока же у меня создается впечатление, что вся наша пропагандистская машина работает на то, чтобы удержать китайское руководство на позициях антисоветизма. В самом деле. Все, что происходит в Китае, продолжает вызывать у нас неприязнь и раздражение. А ведь речь идет о залечивании ран, нанесенных Китаю „большим скачком“ и „культурной революцией“, о планах и деятельности, соответствующих потребностям китайского общества и интересам китайского народа. Со злорадством, часто в памфлетном стиле, мы пишем о политической борьбе внутри КПК. А ведь речь идет о преодолении сопротивления фанатичных последователей Мао, о преследовании тех, кто хочет вернуть старые времена. Мы высмеиваем, если не замалчиваем, ведущиеся в Китае идеологические кампании (о „критериях истины“ и т. п.). А ведь речь идет о попытках преодолеть догматизм, начетничество, слепое поклонение авторитету Мао.

Как это ни странно, но получается, что мы — вопреки своим собственным интересам — выступаем в защиту прежнего, маоистского Китая, прежних, маоистских порядков. Может ли такой характер пропаганды способствовать нормализации советско-китайских отношений? Скорее — наоборот. Не желая правильно оценить масштабы и характер перемен, происходящих в Китае, сохраняя прежнюю направленность и прежний тон пропаганды, мы помогаем тем силам, которые пытаются и будут пытаться заморозить Китай на антисоветских позициях.

Думается, что в сложившихся условиях целесообразно еще и еще раз продумать методы и стиль пропаганды, связанной с китайскими делами. Она должна быть более дифференцированной. Направление главного удара — внешняя политика Пекина, в особенности его авантюристические акции, его контакты с наиболее реакционными, милитаристскими элементами. В то же время вряд ли стоит подвергать сомнению право Китая утвердиться в качестве мировой державы. Тут ничего сделать нельзя (вспомним хотя бы историю с японо-китайским договором).

О внутренних делах Китая надо писать гораздо объективнее и спокойнее. Разве нам повредит, если мы скажем, что после многих лет хаоса и абсурдов Китай наконец-то нащупывает верный путь? Можно и нужно говорить о трудностях и противоречиях нынешнего Китая, но это должен быть серьезный, умный разговор, свободный от всякого злорадства. И если в Китае есть люди, ощущающие необходимость позитивных перемен в китайско-советских отношениях, то они получат дополнительные аргументы в пользу таких перемен.

Хуже, во всяком случае, для нас не будет. А может быть, будет лучше».

Не помню уже, как отреагировал Андропов. Его эксперты пели в унисон с Рахманиным. С моими статьями продолжалась волынка. Но время меняло позиции. И Андропов санкционировал мою поездку в Китай. Только вот заблокировал Делюсина (а мы вместе собирались). Думаю, что слишком толстым было досье на Делюсина…

* * *

10 ноября умер Леонид Ильич. 12 ноября пленум ЦК КПСС избрал генеральным секретарем Андропова.

Вокруг нового генсека сразу забушевали страсти. Свита, челядь всех рангов бурлили и пенились, пытаясь не лишиться насиженных и не очень пыльных мест.

Андропов решил иметь группу консультантов при секретариате ЦК. Кто главный? Андропов назначил Блатова. Что вконец расстроило Цуканова, который стал рядовым консультантом. Еще одним консультантом стал Шишлин. Других — не помню.

Продолжалось писание перешедших по наследству речей. В этот процесс энергично включились Горбачев и Долгих. Стали по-своему кроить и править, что вызвало шумный протест Арбатова. Я же загрустил и ушел в самоволку. 19 августа покинул Волынское. Но вечером меня нашел главный помощник Андропова Павел Павлович Лаптев. Я помнил его еще по отделу ЦК, где он тихонько занимался Албанией. Потом ушел вслед за Ю. В. в комитет и там быстро вырос. Лаптев велел быть у него завтра утром.

Был вызван и Арбатов. Сначала сидели над текстом (для пленума). Потом позвал Андропов. Изложу, по своей записи, основные темы разговора.

Соглашаться ли ему на председателя президиума Верховного Совета? Традиция давит. Есть плюсы с протокольной точки зрения — глава государства. Но что-то внутри сопротивляется. Рвутся Громыко и Черненко. Мы сказали — лучше не надо. Партия — одно. Советы — другое. А протокол приспособится. Хрущев не испытывал трудностей…

Есть проблема маршальских денег. Брежнев получал их. А он не хочет. Ну и не надо.

Федорчук и ситуация в КГБ. Федорчук мутит воду (зачем Солженицына выпустили, почему так много евреев получили разрешение на выезд; заменил в управлении связи всех людей и т. п.). «Володя не потянет» (это о Крючкове). «Чебрикова буду двигать» (движение кончилось 18 декабря, когда Чебриков заменил Федорчука, а Федорчука отправили в МВД).

Беда со Щелоковым. Куда его девать? Все отпихиваются. На руку, говорят, нечист (позже Щелоков и его жена застрелятся).

О своем «культе». Уже начинают махать кадилом. Дал команду Зимянину пресекать беспощадно.

О Цуканове. Черненко давит, не любит его, все хочет затереть куда-то. Тут мы с Арбатовым оживились. Поагитировали за Цуканова. Сказали, что Лукьянов был бы хорошим заведующим общим отделом, а Кручина — управляющим делами. Андропов завздыхал. От Боголюбова (нынешнего зав. общим отделом) пока трудно избавиться.

«Мелкие дела» (так он сказал) — буду настаивать, чтобы члены политбюро бывали на предприятиях, с людьми общались (тут я узнал свою записку), хотя не уверен, что удастся их отучить говорить без бумажки. Да и здесь, когда пленум, зачем на перерывах все прячутся в комнату президиума, надо быть в зале, говорить с товарищами.

Под занавес (а он не опускался почти два часа) спросил: как мы себя чувствуем, «уверенно ли». Ответили, что все нормально. Попросили, если можно, от текущих речей освободить. Арбатов в присущей ему манере сказал, что от речей уже «молоко в грудях киснет». Посмеялись. Андропов обещал послабление.

Вышли мы растерянные, в растрепанных чувствах. Разговор, степень откровенности — ну совсем не похоже на Андропова. А может быть, просто поговорить не с кем, душу излить… Ведь все смотрели на него только снизу вверх. Мы — тоже, но не только. Какие-то тонкие нити, связывавшие нас, не вписывались в общую иерархическую схему. Иногда это позволяло ему расстегнуть лишнюю пуговицу на мундире. Иногда, видимо, мешало, и он пытался рвать эти нити.

Какой-то он был одинокий, умученный…

На пленуме, который состоялся через два дня, собравшиеся не могли определиться: вставать — не вставать, хлопать — не хлопать. Но в прениях быстро появилась розовая слюна.

Набросал два абзаца для заключительного слова:

«Дорогие товарищи! Я сердечно благодарен всем, кто с этой трибуны желал мне успехов в работе. Я не отделяю свои успехи от ваших, и если они, эти успехи, будут, то это обязательно будут наши общие успехи.

В связи с этим давайте поставим перед собой такой вопрос: а нужно ли нам вообще подчеркивать персональные успехи, персональные заслуги одного человека? Уверен в том, что не нужно. Уверен и в том, что все присутствующие понимают меня правильно».

Но в перерыве не нашел Лаптева, и абзацы остались в моем кармане…

Пленум избрал Гейдара Алиевича Алиева членом политбюро. Он стал первым заместителем премьера. Не думаю, что это был лучший кадровый ход Андропова.

Юбилейный доклад готовила группа Александрова. Только когда новый докладчик потребовал убрать «беллетристику», вызвали на пару дней Арбатова и меня. Мы свое дело сделали и разбежались.

Дальше — хороший сюжет для размышлений на тему: «и барский гнев и барская любовь».

Поздно вечером 18 декабря звонит Арбатов: «Надо срочно встретиться». Сажусь в троллейбус и еду к намеченному месту встречи на Кропоткинской. Арбатов уже там. Проливной дождь. Устроились у столба под фонарем с двумя зонтами.

Монолог Арбатова: я написал письмо Андропову, в котором обратил его внимание на активизацию «младогвардейцев» (остатки отрядов «железного Шурика»), усиление цензуры в театре, оживление консервативного крыла в аппарате ЦК, некоторые странности под флагом наведения порядка. В общем, «вот тебе, бабушка, и Юрьев день!». Ответ Ю. В. прислал с фельдом два часа назад. Ответ резкий, надменно-холодный. «Не надо меня поучать!»

Ответ я прочитал тут же под фонарем. Действительно, такая небрежная отмашка… И совершенно не соответствующая тональности отношений, которые поддерживались между Андроповым и Арбатовым вот уже двадцать лет.

Арбатов иногда перебирал по части настырности. Не потому, что он хотел поучать, а потому, что болел за дело. И Андропов должен, обязан был это понимать. Но — не понял. Это меня удивило и огорчило больше всего. Наверное, подозрительность, свойственная службе в КГБ, достигла критической массы. Наверное, делала свое дело и болезнь, ослабляя не только тело, но и душу, снижая сопротивляемость против наветов и наушничанья. И хотя данное письмо меня конкретно не касалось, я воспринял его как обращенное и ко мне.

Решили так. Сами никакой инициативы проявлять не будем. И никому сообщать об этом письме не будем. Посмотрим, как пойдет дело.

Доклад на юбилейной сессии прозвучал. Особенно фраза: «Мы плохо знаем общество, в котором живем».

На следующий день раздался звонок от Александрова. Он передал мне благодарность от Ю. В.

Одновременно обострились «битвы в пути» на телевидении и в газете. Лапин и Зимянин усилили критическое внимание к моим материалам. Это было полезно. Заставляло не расслабляться, всегда быть в форме.

8 января 1983 года в «Известиях» встречали нового политического обозревателя Валентина Михайловича Фалина. Один из лучших наших германистов. И один из лучших советских дипломатов. Острый, живой ум. Знание дела. Блестящий знаток живописи. Трудности в отношениях с Громыко прервали его дипломатическую карьеру. Фалина назначили первым заместителем заведующего отделом международной информации ЦК КПСС. Помогал преодолевать преграды, которые иногда выстраивал перед журналистами МИД.

Почему оказался в «Известиях»? Подходим тут к трудному вопросу: кадровая политика Андропова. Если верить Андропову, Фалин в порядке самодеятельности стал интересоваться архивом, в котором находятся бумаги по Катыни (там мы расстреляли польских офицеров и долго, почти полвека, отказывались от этого). Если верить Фалину, то ему именно Андропов поручил заниматься Катынью, чтобы найти выход из тупика лжи, в который мы себя загнали. Я верю Фалину.

Вообще, у Андропова, когда он еще работал в комитете, сложилось какое-то предубежденное, излишне настороженное отношение к Фалину. Мы с Арбатовым пытались его переубедить.

Но тщетно. И когда Ю. В. стал генсеком, дни Фалина в ЦК были сочтены.

В «Известиях» Фалин провел три года. Защитил кандидатскую диссертацию и написал докторскую. И часто публиковался в газете.

Затем АПН, где Фалин провел два года. Потом — секретарь ЦК КПСС и последний заведующий международным отделом. Когда отдел уже ничем не «заведовал».

Встречались мы редко. Резко разошлись во взглядах на объединение Германии.

У Андропова было, несомненно, чутье на людей, которые работают с хорошей отдачей. Но относился он к ним часто как к шприцам разового использования. Бурлацкий, Богомолов, Делюсин тому примеры. Фалин — еще один пример. Кроме интеллектуального окружения есть еще окружение административное («свита»). Тут у Андропова как заведующего отделом был полный прокол. Когда он ушел, вокруг него не было ни одного человека, который мог бы считаться хотя бы приблизительно адекватной заменой. О КГБ мне трудно судить. Но взлет Владимира Александровича Крючкова, чиновника высшей пробы — аккуратного, исполнительного, честного, политика очень средней руки, человека с небольшим интеллектуальным, культурным потенциалом, свидетельствует не в пользу Андропова. Достаточно тусклым был и состав его помощников.

Независимо мыслящие люди, люди, которые могут возразить, ослушаться, — это некий кадровый изыск. Иногда неудобно даже признаться, что любишь эскарго или бараньи яйца. А основное кадровое блюдо — щи суточные или макароны по-флотски — готовится из других, более добротных компонентов.

От Андропова ждали наведения порядка. И он начал наводить его. Смущали методы. Энергичные молодые люди могли подойти к вам на улице, в парикмахерской, в магазине и т. п. и поинтересоваться: кто вы? почему не на работе в рабочее время? Стали поощряться мелкие доносы на соседей и знакомых. Предлагались усовершенствования.

Вот какую роскошную бумагу привезли мне из Ставропольского края.

СИГНАЛЬНАЯ КАРТОЧКА

на лицо, допускающее правонарушения

Гр-н____________

Адрес____________

проживает (нужное подчеркнуть) на случайные заработки, нетрудовые доходы, уклоняется от уплаты алиментов, долгов по гражданским искам, органов следствия, правосудия, нигде не работает, не занимается воспитанием детей, пьянствует, употребляет наркотические вещества, совершает преступления и иные правонарушения общественного порядка и правил социалистического общежития.

________________________

Подпись инициатора карточки не обязательна. Заполненная карточка направляется в отдел милиции по адресу____________ в РОВД____________

«__» 198_ г.

Теперь посмотрим на обороте.

Приняты меры:____________

(заполняется в отделе милиции)

Дата____________

(фамилия и должность работника милиции)

Можно представить, что творилось бы в стране, если какой-нибудь шибко руководящий почитатель Андропова дал команду распространить ценный опыт…

Но — не дал. Даже такое общество, как наше, обладает встроенными защитными механизмами. «Сигнальные карточки» не привились. Опросы граждан в местах общего пользования прекратились.

* * *

Воспользовавшись тем, что порядок еще не наведен, а из списков вольноопределяющихся меня уже вычеркнули, поехал по миру. Китай. Япония. Великобритания. Греция. Кипр.

Десять дней в Китае подтвердили мою гипотезу, что мы имеем дело с новым Китаем. Никто мне этого не говорил, да и не мог — особенно «наверху» — сказать. Это было видно по характеру встреч, по улыбкам и горящим глазам, по вопросам.

Мой визит привлек внимание журналистов и дипломатов. Была довольно большая пресса. В качестве примера несколько абзацев из статьи Виктории Грэхэм в «Саут Чайна морнинг пост» (19.02.83): «Ведущий советский политический комментатор Александр Бовин находится с визитом в Китае, очевидно пытаясь оценить недавний визит госсекретаря США Дж. Шульца и узнать китайские намерения в отношении следующего тура китайско-советских переговоров, намеченных на начало следующего месяца в Москве».

Коллегам и в голову не могло прийти, что «ведущий etc» выбрался в Китай, преодолевая сопротивление официальных китаистов, и что никто никаких ориентировок ему не давал.

Грэхэм продолжает:

«Иностранные дипломаты называют визит Бовина, ведущего комментатора правительственной газеты „Известия“, чрезвычайно важной поездкой.

Бовин был помощником покойного советского президента Л. Брежнева и близок к партийному председателю Ю. Андропову. Его считают независимым обозревателем, которому доверяют, чьи взгляды не всегда совпадают с советской партийной линией, но к которому с вниманием и уважением относится руководство.

Бовин, находясь в Пекине с частным визитом, как гость советского посла, посетил отдел печати МИД КНР и другие организации.

Он — первый высокопоставленный советский журналист, который посетил Китай после китайско-советского разрыва в 60-х годах.

Зарубежные аналитики считают, что Бовин мог привезти личное послание от Андропова, в котором подчеркивалось желание нового советского руководителя иметь более близкие отношения между Китаем и Советским Союзом». И еще две страницы подобного текста.

А когда я говорил, что никаких посланий у меня нет, что никаких поручений я не имею, коллеги смеялись. Зачем же тогда лететь из Москвы в Пекин? Если бы они изучали материалы XXVI съезда КПСС, они бы поняли: и журналистика должна быть экономной!

Шлейф статей тянулся и в Великобритании. Тут я не был экзотикой, как в Китае. Но появление Андропова добавило новые краски.

«Таймс» (29.04.84) поместила статью Дэвида Уотта «На подходе к соглашению с Андроповым». Позволю себе обнародовать несколько абзацев:

«Советский обозреватель Александр Бовин — человек тучный, если не сказать больше. Он настолько тучный, что кажется, что его полнота просится наружу. Но внешний вид — не единственное его достоинство. Он очень умный, обаятельный человек и обладает большим чувством юмора. Наверное, кто-то из вас уже видел его по телевизору, когда он говорил о том, что, пока из Белого дома вещает идеолог, с Америкой не будет серьезного диалога. Может быть, даже кто-то читал в „Обсервер“ за воскресенье его статью, где содержался призыв к урегулированию отношений между Западом и Востоком. На эту мысль стоит обратить внимание не потому, что Бовин прибыл в Лондон для участия в англо-советском „круглом столе“, а потому, что он близок к Юрию Андропову. Так, во всяком случае, говорят.

Аргументы Бовина, как он изложил их мне, примерно следующие. Все революции — английская, французская, американская, русская — начинались с идеологии, но со временем и под влиянием внешних событий идеология стала слабеть. И сейчас мы пришли к моменту, когда прагматизм и национальные интересы являются первоочередными. Советская Россия с тех пор, как умер Ленин, пошла именно по этому пути и сейчас переживает времена, когда идеология, конечно, играет важную роль, но прагматизм доминирует.

Для Бовина парадокс заключается в том, что Соединенные Штаты, перешагнув через рубеж двухсотлетия со дня революции и успешно продвигаясь по пути от идеологии к прагматизму, при Рональде Рейгане совершенно неожиданно пошли в обратном направлении. Превалирующим стал для них идеологический крестовый поход против коммунизма и „империи зла“, то есть против Советского Союза. Это очень опасно, говорит Бовин. Когда речь идет о национальных интересах, здесь все ясно, но объявление „священной“ войны отрицает всякий компромисс и ведет к ужасному столкновению добра и зла в Армагеддоне.

И вот что интересно. Рейганизм порождает недоумение далеко за пределами Советского Союза. Но проблема, как это всегда бывает с советской противоречивостью, в том, чтобы четко уяснить себе, насколько много здесь тактических уловок, рядящихся в тогу искренности, и насколько много искренности, пробивающейся сквозь маску тактических уловок».

Измерив с моей помощью соотношение искренности и тактических уловок, г-н Уотт пришел к выводу, что надо держать себя в руках, трезво мыслить и искать компромисс.

И еще один материал. «Гардиан» (30.04.83) опубликовала редакционную статью «Неортодоксальный путь к выживанию в Советском Союзе». Про меня опять же, как и вся эта книга.

«Как сказал коллега Александра Бовина на пресс-конференции, состоявшейся на этой неделе в советском посольстве, „между собой мы зовем Сашу советским Уолтером Кронкайтом“. Странное сравнение. Бовин — прямая противоположность седовласого старожила Си-би-эс, теперь отошедшего от телевизионных дел.

Бовин — это напористый, чрезмерно самоуверенный и, возможно, самый противоречивый политический обозреватель в СССР. Думаю, что он известен не только как ведущий обозреватель на советском телевидении, но и как человек с весьма колоритной внешностью.

Он был в Лондоне в составе советской делегации из восьми человек, приехавших сюда на очередное ежегодное заседание англо-советского „круглого стола“. „Круглый стол“ — это задумка Г. Вильсона и Л. Брежнева. С 1975 года в рамках его заседаний встречаются специалисты с обеих сторон. Причем все они вхожи в правительственные круги.

Бовин — идеальная кандидатура для участия в таких встречах. Хотя официально он и числится обозревателем „Известий“, Бовин был некоторое время составителем речей для Брежнева, а сейчас пользуется репутацией давнишнего сподвижника Андропова. В начале 60-х, когда нынешний советский лидер возглавлял отдел ЦК по связям с коммунистическими партиями, Бовин часто ездил с ним за границу, так как был одним из главных консультантов отдела.

Его тесные связи с высшими чинами в Кремле позволяли ему выходить из сложных положений. Три года назад он вызвал дипломатический конфликт между Советским Союзом и Ираном. В советской прессе появилась его статья, в которой содержалась критика аятоллы. А Бовин выжил. Потом он объективно и честно проанализировал причины советской интервенции в Афганистан. И снова выжил.

На пресс-конференции в посольстве он вел себя плутовски и был неуловим. Когда его спросили, как далеко зашла Москва в военной поддержке Никарагуа и сальвадорских партизан, он быстро отреагировал: „Вам придется подождать с ответом, пока я не стану министром обороны“. С такими друзьями, как у него, он может стать им».

Там, где я хорошо знал корреспондентов ТАСС, я просил их статьи подобного рода в Москву не посылать. Поскольку находились желающие использовать их, чтобы позудеть на ухо начальству: вот, мол, Бовин нос задирает, без всяких санкций и контроля дает интервью, выступает на телевидении, печатает статьи. И — главное! — изображает из себя «сподвижника». На Брежнева, правда, как я мог убедиться, такие наветы мало действовали. Андропов — иное дело. Он был более мнителен. Он особенно не любил, когда мое имя всплывало где-то рядом с его именем. А оно таки всплывало и безо всякого содействия с моей стороны…

* * *

В июне состоялся пленум. С докладом «Актуальные вопросы идеологической, массово-политической работы партии» выступил Черненко. Доклад был предельно серый, консервативно-охранительный. Первоначально предполагалось провести широкое совещание по идеологическим вопросам. Но Андропов, став генеральным, передоверил это дело Черненко. И, значит, загубил. А впрочем, я иногда думаю, что при том настрое, который был у Ю. В., может быть, и лучше, что он отошел в сторону. А то бы дров могли нарубить больше…

Андропов выступил с очень злой, раздраженной репликой. Дескать, некоторые идеологические работники здесь говорят одно, а в посольствах — другое. Фамилии, сказал, сейчас не называю, но назову… Я грешил на Фалина.

Собрался выступить в прениях. Бросил в ящик записку и Лаптева просил посодействовать. Вспомнил Евтушенко: «Пять минут правды, пусть потом убьют…» Но слова не дали.

Андропов не выдержал осаду. 16 июня его избрали председателем президиума Верховного Совета СССР.

Несколько месяцев спустя мне сказали, что, выступая на пленуме, Андропов имел в виду меня. Не знаю уж каким путем, но комитетчики раздобыли запись моей беседы с французским дипломатом. У меня большой опыт таких бесед. Дипломату нравится, когда советский собеседник критически относится к советской действительности. Ради бога! В нашей открытой печати, которую лень прорабатывать в посольствах, критики даже тогда было с головой. А я, участвуя в подготовке «экономических» пленумов, получал еженедельные сводки такой литературы. И когда дипломат стал задавать вопросы по сельскому хозяйству (!), я с удовольствием стал разгружать память. Но без ссылки на источники. Из личного опыта сообщил, что в Петропавловске-Камчатском торгуют копченой новозеландской бараниной. По-видимому, бывшие андроповские эксперты соорудили бумагу, откуда следовало, что я выдавал французу крупные государственные тайны.

* * *

После пленума уехали с Леной Петровной отдыхать в Армению, в Дилижан. Провели чудный, спокойный месяц.

Познакомился там с Камо Сероповичем Демирчяном, академиком, теплотехником, мудрым человеком. Гуляли, говорили обо всем. В том числе и о назревших и перезревших экономических реформах. Я был настроен оптимистически. На всю жизнь запомнил слова Камо:

— Как вы думаете, Саша, римский сенат мог бы отменить рабство?

Камо — старший брат Карена Сероповича Демирчяна, в те дилижанские времена первого секретаря ЦК КП Армении. Я познакомился с ним в те безумно далекие годы, когда он был молодым, стройным и невероятно элегантным. От партийных чиновников (а он был одним из секретарей Ереванского горкома) Карен отличался интеллигентностью, культурой, отсутствием чванства. Разговоры с ним помогали мне преодолевать узкий московский горизонт, видеть проблемы с иной точки зрения. Еще задолго до перестройки он толковал мне, что надо раскрепостить энергию людей, отдать в частные руки сферу услуг, мелкое производство, значительные сектора в сельском хозяйстве. Он верил, как верили почти все «шестидесятники», что социализм можно соединить с демократией, со здравым экономическим смыслом.

История выбрала другой путь. Думаю, Демирчян принял бы его. Но постарался бы найти максимально безболезненные формы перехода в новую эпоху. Армении не повезло. Именно тогда, когда особенно были нужны ум, опыт, уравновешенность, Демирчян — говорят, в силу внутрикремлевских или околокремлевских интриг — оказался не у дел. Но он не сломался, не ушел в переживания, не ожесточился. Работал, читал, думал. И в конце концов снова вошел в большую политику.

Он погиб, как погибают солдаты, на поле боя, своего политического боя. Те, кто стрелял в Карена Демирчяна, стреляли не в прошлое, а в будущее Армении. Но оно все равно состоится.

После тихого Дилижана шумный Ереван, тепло армянских друзей — и Москва.

* * *

2 августа меня вызвал Андропов.

— Мы дошли до такого пункта, когда надо или драться, или мириться. Предлагаю мириться. Мне вас обоих недоставало, особенно тебя. Не обижайся на мои упреки в гусарстве. Вовсе не нужно, чтобы ты на меня походил. Но постарайся поаккуратнее… Разные люди вокруг. Не ставь меня перед необходимостью неприятных решений. Время длинных речей прошло. Давай вместе работать.

На том и порешили.

Такой же разговор состоялся у Ю. В. с Арбатовым.

Тяжелый камень упал с души.

Жаль, что времени работать вместе почти не осталось.

С возрастом, с опытом прежнее романтическое отношение к Андропову исчезло. Четче, рельефнее проступили разделительные линии между, если воспользоваться его находкой, большевиком и коммунистом. Жестче, определеннее стали оценки политики, действий Андропова, направленных на выпалывание ростков свободы на поле «развитого социализма». И тем не менее, вопреки всему, что можно было бы назвать объективной оценкой личности и обстоятельств, оставались неискоренимая вера в Андропова, надежда на него и даже любовь, при всей неуместности тут этого слова.

Я еще вернусь к общей характеристике Андропова. А пока — работа.

1 сентября позвонил Андропов. Сказал, что завтра уезжает в отпуск. К возвращению просит приготовить соображения по «проявлениям» в республиках. «Меня не интересуют формулировки, меня интересует существо дела». Это означало, что самоцензуру можно отключить.

А вечером по программе «Время» зачитали сообщение ТАСС:

«В ночь с 31 августа на 1 сентября с. г. самолет неустановленной принадлежности со стороны Тихого океана вошел в воздушное пространство Советского Союза над полуостровом Камчатка, затем вторично нарушил воздушное пространство СССР над о. Сахалин. При этом самолет летел без аэронавигационных огней, на запросы не отвечал и в связь с радиодиспетчерской службой не вступал.

Поднятые навстречу самолету-нарушителю истребители ПВО пытались оказать помощь в выводе его на ближайший аэродром. Однако самолет-нарушитель на подаваемые сигналы и предупреждения советских истребителей не реагировал и продолжал полет в сторону Японского моря».

Классический образчик нашей пропаганды, лицемерной и лживой.

Об остальном, что касается этой трагедии, я уже писал.

Поручение Андропова я исполнил. 30 сентября Лаптев отправил ему записку. Ввиду важности проблемы привожу ее полностью.

НЕКОТОРЫЕ СООБРАЖЕНИЯ О НАЦИОНАЛЬНОЙ ПОЛИТИКЕ

Для начала (и для настроения) хотелось бы привести несколько фрагментов из записок В. И. Ленина «К вопросу о национальностях или об „автономизации“», продиктованных 31 декабря 1922 года.

«…Никуда не годится абстрактная постановка вопроса о национализме вообще. Необходимо отличать национализм нации угнетающей и национализм нации угнетенной, национализм большой нации и национализм нации маленькой.

По отношению ко второму национализму почти всегда в исторической практике мы, националы большой нации, оказываемся виноватыми в бесконечном количестве насилия, и даже больше того — незаметно для себя совершаем бесконечное число насилий и оскорблений…

Поэтому интернационализм со стороны угнетающей, или так называемой „великой“ нации… должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически…»

Чтобы обеспечить максимум доверия со стороны «инородцев», — писал Ленин, — «нужно возместить так или иначе своим обращением или своими уступками по отношению к „инородцу“ то недоверие, ту подозрительность, те обиды, которые в историческом прошлом нанесены ему правительством „великодержавной“ нации.

…сугубая осторожность, предусмотрительность и уступчивость требуются с нашей стороны поистине пролетарским отношением к делу…

…ничто так не задерживает развития и упрочения классовой солидарности, как национальная несправедливость, и ни к чему так не чутки „обиженные“ националы, как к чувству равенства и к нарушению этого равенства, хотя бы даже по небрежности, хотя бы даже в виде шутки… Вот почему в данном случае лучше пересолить в сторону уступчивости и мягкости, чем недосолить».

Эти записки В. И. Ленина были впервые опубликованы в 1956 году. С тех пор они не то чтобы замалчиваются, но не пользуются особой популярностью. Молчаливо делается поправка на «романтизм» Ленина. Между тем ленинские мысли полностью сохраняют свою актуальность. Поэтому полезно вновь и вновь возвращаться к запискам Ленина, сопоставляя сказанное им с реальной политической практикой.

1

В области национальных взаимоотношений партия ставила перед собой двуединую задачу: добиться расцвета наций и на этой базе усилить, интенсифицировать их взаимодействие, сближение. Иными словами, мы рассчитывали на взаимосвязанное, синхронное развитие национального и интернационального начал.

Трудно переоценить то, что уже сделано. Перемены произошли гигантские. И по части «расцвета». И по части «сближения». И все-таки приходится констатировать, что процессы расцвета наций и их сближения развивались и развиваются далеко не так синхронно, как хотелось бы.

Что касается «расцвета», то хотя здесь есть еще нерешенные проблемы (они прежде всего характерны для малых народов севера и востока), в целом развитие шло более или менее в том направлении, которое было предсказано теорией. Что же касается «сближения», стирания межнациональных перегородок, нарастания интернационалистических тенденций, то эти процессы шли не так интенсивно, как предполагалось. Больше того, я рискнул бы сказать, что в последние десятилетия происходит своего рода обособление республик, их замыкание в собственных проблемах.

Усиливаются (в разных республиках в разной степени) националистические и, в частности, антирусские настроения.

Конечно, сказанное — только схема, только контуры проблемы. В обоих случаях можно сформулировать ряд обоснованных оговорок, уточнений и т. д. Но, как ни заворачивай проблему в словесную вату, острые углы все равно будут торчать и, значит, требовать корректировки нашей национальной политики.

Для того чтобы определить характер, направленность необходимой корректировки, нужно выяснить, что тормозит процесс сближения, в чем причина возникновения негативных явлений.

Я бы обратил внимание на две группы факторов.

Во-первых, реально существующие интересы нации, неизбежный, необходимый рост национального самосознания объективно таят в себе возможность преувеличения национальных моментов в ущерб социальным, противопоставления интересов одной нации (республики) интересам другой и недооценки общих интересов всего Союза. Однако возможность есть именно возможность, и она вовсе не обречена стать действительностью. При зрелом политическом руководстве, при хорошо поставленной массово-политической работе ее, эту возможность, можно, так сказать, «заблокировать».

Но в том-то и дело, что в ряде республик руководящие национальные кадры (партийные, советские и т. д.), многие представители интеллигенции (а интеллигенция играет огромную роль в формировании общественного сознания) не смогли эффективно противостоять давлению националистической стихии, не смогли всегда и во всем стать подлинными проводниками интернационализма, защитниками общих интересов.

Во-вторых, вряд ли можно утверждать, что мы, центр, или — что то же самое — русские, всегда были на высоте положения. Тут надо вспомнить Ленина. Всегда ли мы проявляем необходимые такт, осторожность, терпение? Всегда ли мы «пересаливаем» по части уступчивости? Всегда ли мы задумываемся над тем, какое впечатление на «инородцев» оказывают наши поступки, решения, мероприятия?

Приведу пример. Мы торжественно отмечаем «добровольное присоединение» (Грузии, Башкирии, Киргизии, Чувашии и т. д.) к России. А все понимают, что это — за исключением, может быть, Армении — фальшь, неправда.

В «тюрьму народов» не шли добровольно. Россия завоевывала и эксплуатировала «инородцев». Теперь же мы заставляем людей, чьи предки гибли в борьбе с царскими солдатами, радоваться, торжествовать по поводу «добровольного присоединения». Мы, видимо, исходим из того, что провозглашение «добровольности» сплачивает, сближает народы. На самом же деле очевидные всем фальшь, фарисейство отталкивают «инородцев» от нас.

Другой вопрос. Отношение к собственной истории, ко всякого рода символам (памятники, музеи), эту историю отражающим. Тут действительно есть перекосы: идеализация прошлого, возвеличивание князей, ханов и т. д., чрезмерный (и дорогой) размах при строительстве памятников, мемориалов (да и современных административных зданий).

Мы, естественно, поправляем. Но всегда ли делаем это тактично? Не пересаливаем ли по части административных запретов? Ведь материя тончайшая, затрагивающая глубинные чувства людей. То, что из центра или для центра может казаться незначительным, для малого народа выглядит величественным и исторически значимым.

А что могут думать в республиках по поводу того, что в центральном партийном, советском, профсоюзном и других аппаратах явно превалируют русские (плюс украинцы)?

В общем, усердие по части «сближения», невнимательное подчас отношение к чувствам «инородцев» объективно, независимо от наших хороших намерений ведут к противоположному результату — стимулируют центробежные силы, антирусские настроения.

2

И вот теперь главный вопрос: что делать?

Но сначала, как сказали бы китайцы, «два нельзя». Нельзя делать ничего, что позволило бы усомниться в нашей линии на «расцвет». Нельзя надеяться, что можно сделать что-либо путное, приняв постановление «О мерах по дальнейшему…».

Все, о чем пойдет речь ниже, требует времени, терпения, осторожности.

1. Мы, которые в центре, обязаны всегда, ежедневно и ежеминутно помнить, что живем в многонациональном государстве. И не просто в многонациональном государстве, а в таком, где принцип равноправия является конституционным и нашим партийным законом, где этот принцип тысячекратно провозглашен в документах, речах, учебниках и т. п.

Нужно заботиться, чтобы практика соответствовала принципу. Тут не может быть мелочей. В космосе были уже, наверное, больше ста человек. И вьетнамец летал, и монгол, и даже французы. А грузин, эстонец, узбек? Разве нельзя было спланировать подготовку космонавтов так, чтобы постепенно охватить представителей всех республик? Разумеется, можно. Только не подумали об этом, забыли…

Сколько раз Л. И. Брежнев бывал в Тбилиси, Алма-Ате, Баку, Киеве? Но ведь есть еще Ашхабад и Таллин, Душанбе и Вильнюс. Ведь то, что часто является простой случайностью, стечением обстоятельств, результатом личных пристрастий и симпатий, в «обойденных» республиках воспринимается как незаслуженная обида.

Сейчас руководство республик поставлено в такие условия, когда оно сплошь и рядом вынуждено обивать пороги центральных органов, чтобы выпросить материальные и финансовые ресурсы для тех или иных республиканских нужд. А республика, по Конституции, «суверенное государство»…

Все это не абстрактные примеры. Обо всем этом мне приходилось слышать и в Прибалтике, и в Закавказье, и в Средней Азии.

В общем, тут есть о чем подумать, чтобы убрать досадные недоразумения, держаться ближе к ленинским заветам.

2. Нужно продумать такую систему подготовки руководящих национальных кадров, которая усиливала бы интернационалистическое мироощущение. И делала это не только лекциями и книжками, а в первую голову — жизнью, опытом. Было бы идеально, если бы всех, кто в последующем займет руководящие посты в республиканских аппаратах, «пропускать» через центральный аппарат (ЦК КПСС, ВЦСПС, ЦК ВЛКСМ, Совет министров, министерства и ведомства). Это даст двоякую пользу. Во-первых, если человек несколько лет проработает в центре, он будет, перейдя на работу в республику, смотреть на многие вещи не с узкореспубликанской, а с общей точки зрения. Во-вторых, увеличение национальной прослойки в центральном аппарате, хотя и может, особенно на первых порах, дать некоторые минусы, в целом будет усиливать ощущение равноправия, приглушать, нейтрализовывать один из источников националистических, антирусских настроений.

3. Подготовка интеллигенции. Каждый вуз Москвы и других крупных городов должен иметь специальную — и значительную — квоту для республик (с гарантированным общежитием). Тот, кто окончил вуз в рамках этой квоты, обязательно распределяется не в свою республику. Если, например, грузин приживется на Украине или в Сибири, — хорошо. Если он вернется в Грузию, то минимум восемь лет, проведенные за пределами республики, плюс добротный русский язык будут способствовать росту интернационалистического сознания.

4. Роль армии. Сейчас генералитет и офицерский корпус преимущественно русские. Тут вопрос деликатный. И все же если бы больше людей из республик проходили офицерскую школу, шире был бы и слой национальных кадров, способных подняться над ограниченным горизонтом своей национальной принадлежности.

Судя по тому, что можно видеть даже на улицах Москвы, сейчас из «инородцев» формируются всякого рода вспомогательные подразделения (стройбаты и т. п.). Понятно почему — слабая подготовка, плохой язык. А может быть, целесообразно как-то «распылять» их среди русских? И язык лучше пойдет. И более интенсивное общение с русскими. И специальность легче получить. Все по отдельности — это капли. Но ведь из них состоят моря.

5. Отдельно — о языке. Недавно в «Литературной газете» (21.09.83) Чингиз Айтматов, один из самых великих писателей со временности, сказал:

«Я сам — человек на стыке культур. Принадлежу к азиатскому народу, небольшому по численности, каковых в мире большинство, и волею судьбы живу сразу в двух языковых сферах — я думаю, говорю и пишу на двух языках: на родном киргизском и русском. Русский язык — язык величайшей литературной традиции, оправданно занимает ведущее место в общежитии советских народов, являясь официальным языком многонациональной страны. И в связи с этим для нас, как я уже говорил, чрезвычайно и жизненно важно то, насколько соразмерно, гармонично и, более того, справедливо протекает процесс сосуществования, взаимодействия национальных языков и русского в каждом регионе. В этом суть нашей языковой политики — приобщаясь к мировой культуре с помощью русского языка, всемерно развивать и пестовать национальные языки, обеспечивая им действенные возможности и перспективы.

Я немного повторюсь, но хочу еще раз подчеркнуть: считаю, что в условиях XX века способом сохранения и развития национальных языков и одновременно избежания провинциальной замкнутости и удушающей изолированности — это процесс диалектически двуединый — является билингвизм, двуязычие. Другого пути развития я не вижу. В этом смысле наш советский опыт, безусловно, заслуживает самого пристального внимания, изучения, а возможно, и заимствования. Отнюдь не потому, что нам уже удалось разрешить все трудности и расставить все точки над всеми „i“. Не так-то просто, как иным это кажется, найти „живой баланс“ между „освоением“ мирового языка — лингва франка и „сохранением“ языка коренной нации. В наведении этого „баланса“ недопустимо прежде всего администрирование. Языковая политика должна быть гибкой и разрабатываться с учетом диалектики, развития общественных структур в целом».

Айтматов прав. Повсеместное распространение русского языка — необходимое условие преодоления «провинциальной замкнутости», которая тормозит «сближение». Причем, как мне представляется, пока распространение русского языка явно отстает от объективных потребностей общественного развития. Во многих республиках двуязычие еще не стало массовым явлением. Преобладает, в лучшем случае, полутораязычие.

Одна из главных причин — учителя русского языка (особенно на селе) сами плохо знают этот язык. Как правило, они учились на факультетах русского языка и литературы местных (национальных) вузов. Может быть, следовало бы шире направлять их (по специальным квотам и с соответствующим материальным обеспечением) в русские вузы?

Огромную роль в распространении русского языка могло бы сыграть телевидение. Я не имею в виду обычные скучные передачи. Здесь, в Москве, с привлечением специалистов и энтузиастов из республик можно было бы создать ряд детских учебно-художественных, театрализованных программ (скажем, на базе «Мойдодыра», «Доктора Айболита» и т. п.). И потом давать их по республиканскому телевидению. Чтобы ребят за уши нельзя было оттащить от телевизоров. Это трудно. Но это окупится сторицей.

Мы сами, изучая иностранный язык, часто пользуемся детективами, фантастикой — и захватывает, и язык не слишком сложный. Не следует ли делать специальные тиражи такой литературы для республик?

В недавних решениях намечен ряд мер, призванных улучшить положение. Интересно было бы проверить, началась ли практическая работа.

6. Я бы подумал и над тем, чтобы русские, живущие и работающие в республиках, более активно изучали местные языки. У нас во многих ведомствах прибавляют зарплату за знание иностранных языков. Не пойти ли по этому пути? Более жесткий вариант — обязательное (на специальных, «принудительных» курсах) изучение языка всеми, кто занимает руководящие посты в республиках. Со строгим спросом. И русским будет полезно. И — главное! — чем чаще «инородцы» будут сталкиваться с русскими, говорящими на их языках, тем лучше они будут относиться к русским, к России. А ведь нам нужно именно это.

7. Мы живем в многонациональной стране. Это — объективный факт. А дальше следуют субъективные обстоятельства. Можно уметь жить в такой стране (и, значит, способствовать «сближению») и можно не уметь (и, значит, «сближению» не способствовать). Чем и кем дается это «умение»? Какое содержание вкладывается в это «умение»? Если не считать общих положений об интернационализме и дружбе народов, остальное пущено на самотек.

А если сделать так. И для средней школы, и для вузов разработать специальные дисциплины, которые «учили» бы жить в многонациональной стране. Какие-то сведения о национальной психологии, о взаимодействии культур, об уважении иных народов, о нашей национальной политике. По-моему, это можно сделать на нестандартном, умном уровне. И была бы только польза.

8. Было бы целесообразно два-три раза в год проводить совещания первых секретарей ЦК республиканских компартий. С чет кой постановкой и реальным обсуждением действительно актуальных вопросов. Это позволило бы систематически снимать возникающие напряжения (скажем, поставки в союзный фонд) и вообще вписывалось бы в демократизм нашей национальной политики.

Важный психологический момент. Сейчас первые секретари республиканских партийных организаций имеют разный статус (член политбюро ЦК КПСС, кандидат в члены, член ЦК). Это в известной мере противоречит их равному положению с точки зрения национальной политики. Так вот, на таких совещаниях они все будут «на равных», что будет как-то уравновешивать «неравенство» по партийной линии.

9. У нас, как это ни странно, нет органа (учреждения, ведомства), который профессионально, на научном уровне занимался бы национальным вопросом и национальной политикой. А такое ведомство очень нужно, просто необходимо. Лучший вариант: отдел национальной политики ЦК КПСС. Именно в таком отделе квалифицированные люди могли бы постоянно анализировать состояние национальных взаимоотношений и давать продуманные рекомендации по всем вопросам национальной политики. Этот же отдел служил бы дополнительным резервуаром кадров для союзных республик.

Было бы не менее полезно, если бы в системе АН СССР было бы создано специальное научное учреждение для изучения национального вопроса.

10. О гласности. Мы постепенно учимся открыто обсуждать экономические и социальные проблемы. Однако национальный вопрос, национальная политика по-прежнему остаются закрыты ми для такого обсуждения. Аргумент: не надо давать пищу врагам.

Аргумент слабый, ибо враги достаточно хорошо осведомлены о том, что у нас происходит. И, пользуясь нашим молчанием, насаждают свою интерпретацию происходящего.

Следовательно, нам самим нужно открыто обсуждать трудные, больные проблемы. Этим мы как раз выбьем оружие из рук врагов (аналогия: наша критика пороков капитализма производит слабое впечатление на Западе, потому что они сами об этих пороках пишут и говорят каждый день). Этим мы подключим к решению указанных проблем широкий круг умных, знающих людей. Этим мы создадим атмосферу подлинного демократизма, без которого такие проблемы вряд ли могут быть решены.

11. Когда центр выступает против местного национализма, агитирует за «сближение», на местах это зачастую воспринимается как защита централизаторских, великорусских тенденций. Тут, если следовать ленинской методологии, необходимо известное «разделение труда». Национальная политика имеет свою диалектику. Коммунисты в центре должны нажимать на равноправие, национальную индивидуальность, критиковать всяческие проявления бюрократического централизаторства. Коммунисты на местах, в республиках должны делать упор на дружбу, единство, сближение народов, критиковать всяческие проявления национализма.

Перечисленные выше предложения (как и любые другие) будут иметь смысл (то есть работать и на «расцвет», и на «сближение»), если будет обеспечен диалектический подход к осуществлению национальной политики.

12. И последнее. Национальные отношения не существуют «сами по себе». Они вписаны в широкий экономический и социальный контекст. И многие сложности межнационального характера уходят своими корнями в экономические трудности, отступление от демократических норм, фактическое неравенство республик (например, по данным на 1981 год, фонд потребления в расчете на душу населения составлял — беру крайние точки — в Эстонии 1912 рублей, а в Таджикистане всего 807 рублей). Значит, эффективность национальной политики будет в конечном счете определяться позитивными переменами в экономической и социальной сферах.

Разумеется, сказанное выше — не более чем соображения дилетанта. Для конкретного разговора (экономические, социальные, политические, демографические, языковые и т. п. аспекты «сближения»), для подхода к конкретным решениям нужны статистика, данные о миграционных процессах, различные сведения из республик и центральных ведомств. Нужно посоветоваться с толковыми людьми.

А сама по себе проблема чрезвычайно важна. И то, что она поставлена, — уже огромное дело.

С высоты сегодняшнего дня многое в этой бумаге выглядит наивно. Но ведь в завтрашнем дне живут только гении и боги. А мы, остальные, живем, как правило, днем вчерашним. И, возможно, это меня оправдывает.

Андропов отреагировал быстро. Написал: «Записка „колючая“. Но если отвлечься от некоторых крайностей в формулировках (их можно подшлифовать), то конкретные предложения, по крайней мере большинство из них, представляются заслуживающими внимания».

Просил продумать целесообразность постановки следующих вопросов:

О преобразовании компартий союзных республик в республиканские организации КПСС.

О создании межреспубликанских партийных бюро (или советов) по Закавказью, Средней Азии, Прибалтике — в целях координации и развития межреспубликанских партийных связей и противодействия изоляционизму.

О совете партии — в центре.

О формах национального развития для представителей тех народов, которые не имеют автономии (немцы, крымские татары и др.) или имеют ее, но проживают в других национально-территориальных образованиях, будучи вкрапленными в них небольшими поселениями или другими более или менее компактными группами, как это обычно бывает в районе границ союзных и автономных республик.

Небольшое отступление. Насколько мне известно, Андропов настаивал на организации автономной немецкой области в Казахстане. Но Алма-Ата была решительно против. Брежнев махнул рукой: «Не обижай Кунаева!»

О евреях — в плане признания равноправия, национальной культуры, задач борьбы с эмигрантскими настроениями.

Об иммиграции и эмиграции армян, их политических и социальных последствиях.

О добровольной ассимиляции и поощрении смешанных браков.

О задачах борьбы с подрывной деятельностью националистических эмигрантских центров.

Судя по этой программе, Андропова прежде всего волновали националистические «проявления», которыми, кстати, именно КГБ и занимался тогда. Боюсь, что ленинская мысль о необходимости «уступчивости и мягкости» не казалась ему актуальной.

Привычнее были административные рычаги. Но уже повышенное внимание к национальному вопросу, понимание его первостепенной важности для судеб страны были полезны.

Я начал было заниматься Крымом и армянами, но уже было поздно…

Болезнь Андропова прогрессировала. Он постоянно находился в больнице. Последний разговор по телефону состоялся 23 декабря. Относительно национального вопроса Ю. В. сказал, чтобы я не лез в детали, а переформулировал общие идеи в текст его, Андропова, письма в политбюро. Поговорили насчет его предвыборной речи. «Надо встретиться», — сказал на прощание Юрий Владимирович.

Встретимся, конечно…

По Бродскому:

На декабрьском пленуме Андропов не появился. Текст был роздан.

Машина работала в автоматическом режиме. Человек помирал, а мы сочиняли предвыборную речь.

Все кончилось 9 февраля.

Аппаратные нравы жестоки. Часов в одиннадцать я позвонил помощнику Андропова Аркадию Ивановичу Вольскому. «Знаешь, — сказал он, — сегодня это первый звонок!» А ведь еще вчера, да и каждый день, телефоны звонили с утра…

Андропов — личность незаурядная. Среди иерархов русской коммунистической церкви он выделялся интеллектом и культурой. В отличие от того, что иногда пишут, он не знал английский язык и не увлекался джазом. Его работа, любовь, хобби — политика. Ей он отдал свою жизнь.

Коммунист старого закала. Коммунист-бессребреник. Коммунист не карьерный, а идейный. И не просто коммунист, а большевик. В его понимании это означало возможность применения жестких, крутых мер для защиты социализма, советской власти. «Венгерский синдром» — так я это называл.

Пятнадцать лет в КГБ, пятнадцать лет придворных интриг не пошли на пользу Андропову. Он видел изнанку людей, а это не способствует человеколюбию. В его характере проступили такие качества, как подозрительность, мнительность, мстительность.

Он был одинок. Семья была где-то в другом мире. А в этом мире — ни друзей, ни личных привязанностей. Мне иногда казалось, что общение со мной или с Арбатовым, когда все же хочется поговорить «за жизнь», служило ему как бы эрзацем личных отношений.

Андропов сначала не мог, а потом не успел раскрыться, завершить свой политический автопортрет. Поэтому вокруг много легенд и мифов. Пусть будут. Даже интересно. Коснусь только одного мифа — о реформаторском потенциале Андропова. Мне тоже этот миф был близок. Но теперь я сомневаюсь. Скорее, больше подходит понятие «санация». Не ломать существующий механизм, а оздоровить его, заменить устаревшие детали, повысить квалификацию персонала, реабилитировать всеобщий учет и контроль — и износу не будет нашему любимому «социализму».

Когда Андропова не стало, я собирался написать книжку о нем. Даже договор с издательством заключил. Но потом поговорил с приятелями из КГБ, и желание пропало. Все можно объяснить. Но не все можно оправдать. Не хочу идеализировать Андропова. Но и не хочу говорить о нем все, что знаю, что узнал. Он остается на светлых страницах моей памяти.

Поминки состоялись в Ново-Огареве 14 февраля. Вся семья. Крючков и кто-то из замов. Помощники: Лаптев, Шарапов, Вольский. Из аппарата: Рахманин, Лигачев, Кручина, Владимиров. И мы с Арбатовым. Чебриков — за тамаду.

Вечером долго сидели у Арбатова. Общее резюме: тылы оголились, не высовываться.

* * *

Появление Черненко в качестве генерального секретаря ЦК КПСС — это какая-то смесь трагедии с фарсом. Брежневу, когда он возглавил партию, было 56 лет, Андропову — 68, Черненко взобрался на партийный олимп, когда ему было 73 года. Но дело даже не в этом и главным образом не в этом. Серый, пустой чиновник. Главная кадровая ошибка Брежнева. И ведь не злой, не коварный, не капризный, просто — никакой.

Хорошо было бы лечь на дно и плавно шевелить плавниками. Но не выходило. В «Известиях» очередные переживания насчет главного. Толкунова снова забирали. Кто вместо? Невидимые миру слезы… В конце концов, здорово обидев известинцев (как же, «варяг»!), из «Правды» прислали Ивана Дмитриевича Лаптева. Не худший вариант оказался. Быстро наладил контакт с коллективом. Газету вел уверенно. И старался не выходить из известинской колеи.

Меня опять стал щипать Зимянин. За «объективизм». Виталий Иванович Кобыш — приятель, коллега, американист, работавший в тот период в отделе международной информации ЦК КПСС, предупреждал: веди себя тихо, а то имеют место «вихри враждебные». Есть желающие схватить тебя за цугундер.

14 апреля в Пахре неожиданно умер Толя Аграновский. На мой взгляд, самый умный и точный журналист послевоенного времени. В крайнем случае — один из…

Выступал на гражданской панихиде в клубе «Известий».

«Умер хороший, талантливый человек, человек большого ума и большой совести.

К этому беспощадному, безнадежному факту трудно что-либо добавить.

И наше сегодняшнее говорение ему не нужно. Но оно нужно нам. Потому что перед лицом смерти каждый не может не спросить себя: а зачем, собственно, я живу? И как я живу? Что даю людям? Уважаю ли я сам себя и уважают ли меня другие?

Наша суетная жизнь обычно заглушает, затемняет эти вопросы. Смерть просветляет их.

Аграновский умер от того, от чего, к сожалению, часто умирают люди его склада. Ведь ум и совесть — не только источники творчества, мастерства, которые дарят людям радость. Совесть и ум — это еще и источник страданий, которые причиняют человеку обостренное восприятие окружающего мира, обостренное видение его несовершенств.

Генрих Гейне однажды написал: трещина, которая проходит через мир, проходит и через мое сердце. Гейне жил в простые и наивные времена. Теперь трещин стало больше, и трещины стали глубже. Одни из них Аграновский хотел засыпать тем, что он делал, что он писал. О других он не мог писать. Но все они проходили через его сердце, терзали, мучили, рвали это сердце. И наконец разорвали…

В одном из стихотворений Саши Тер-Григоряна, написанном давно, есть строчка: „И он ушел, а я остался…“

Да, он ушел, а мы остались. И мы, все мы, не сможем заменить его. Но если на полосах „Известий“ будет больше таланта, больше ума и совести — это и будет означать, что мы помним Анатолия Абрамовича Аграновского, гражданина и журналиста».

И запись: «Писать не смог. Какое-то смутное беспокойство, тревога. Предощущение неприятностей. Или все это из-за слухов, свидетельствующих об идеологическом ужесточении. Плюс смерть Аграновского.

Весь день читал детективы. Не брился. Не выходил на улицу.

Маразм».

* * *

Собирал Пономарев. На XXVII съезде намерены принять новую редакцию Программы КПСС. Засели в Серебряном Бору.

На неделю слетал в Женеву на заседание рабочей группы Пагуошского движения. Генеральный секретарь Пагуошского движения М. Каплан сообщил мне, что генеральный секретарь НАТО лорд Каррингтон хотел бы строго конфиденциально (чтобы не раздражать американцев) встретиться с советскими представителями. Он назвал Пономарева или Загладина, но не исключает и другие кандидатуры по выбору Москвы. Цель встречи — неофициальный обмен мнениями по актуальным вопросам отношений между Востоком и Западом. Каррингтон мог бы прилететь в Женеву в конце любой августовской недели. Встретиться можно было бы на вилле хорошо всем известного Ага-хана, бывшего верховного комиссара ООН по делам беженцев.

Лорд Каррингтон был солидной политической фигурой. Сложная обстановка требовала нестандартных ходов. Запись беседы я передал Александрову (он остался помощником и при Черненко) и Загладину (первому заместителю Пономарева). Толку не было. Идея ушла в бюрократический песок. «Если можно что-то не делать, то не делают», — прокомментировал Александров. Я не видел раньше Андрея Михайловича таким расстроенным и понурым. «Бьешься головой об стену…»

Моя запись 15 июня: «Судя по всему, А. М. крайне редко видится с К. У. и не имеет возможности вести серьезные разговоры на серьезные темы. МИД стал монополистом. При нынешнем состоянии Громыко это ведет к „замораживанию“ нашей внешней политики».

Проект «новой редакции» соорудили с грехом пополам. Пономарев убирает все, что выступает над уровнем банальности. Да и вообще, мне кажется, не стоит торопиться. По сравнению с 1962 годом ничего принципиально не изменилось.

18 июля 1984 года, находясь в санатории «Волжский утес», бросил курить. Не по состоянию здоровья. Жив до сих пор. Просто надоело. Курил я с первого класса, официально дома — с восьмого класса, последние лет двадцать — по две пачки в день. А при закуске и того больше. Особенно трудно было в загранкомандировках. Там курево по нашим суточным дорогое. Приходилось с собой брать чуть ли не чемодан. В общем, повторяю, надоело! Взял и бросил. Поначалу переживал очень, но потихоньку наладилось… С тех пор ни разу не закурил. Но к дыму табачному отвращения не испытываю.

В сентябре был в Лондоне. Занятная деталь. Когда я был в Лондоне прошлый раз, принцесса Диана родила мальчика. И сейчас. Только приехал — опять мальчик. Третий раз, правда, не получилось…

Еще одна сентябрьская деталь. 22-го Черненко был награжден орденом Ленина и третьей золотой медалью «Серп и Молот». Формула награждения: «За выдающиеся заслуги в партийной и государственной деятельности по разработке и осуществлению ленинской внутренней и внешней политики, развитию экономики и культуры, укреплению обороноспособности СССР, большой личный вклад в упрочение мира и безопасности народов».

Проект Программы прошел секретарей ЦК. Линия та же: срезание острых углов. Горбачев (он теперь в роли Суслова) сверху руководит, но до нас не доходит.

23 октября пленум ЦК. Распустился руководящий народ: хлопают еле-еле.

Пытался заниматься Китаем, но Рахманин бдит. Упорно отворачиваемся от Пекина. Китайцы просили АЭС. Ни в коем случае! В Китае реформы. Пагубное это дело. И вообще — угрожают, подрывают и др. и пр. Получается, что линия ЦК направлена не на то, чтобы найти пути к сближению двух великих держав, а на то, чтобы заморозить, законсервировать разногласия между ними.

Приближались выборы. Как мне дали понять, меня плотно заблокировали. Вместо меня в Кемерово подался Вадим Алексеевич Печенев, помощник Черненко. И вместе с Печеневым тачаем предвыборную речь для генерального. У меня — экономика. Трудно. Никак не могу войти в «образ», представить внутренний мир оратора. Взял сдержанно-реалистическую тональность. Не понравилось. «Приземленности» много. Избавляли речь от «приземленности» Стукалин и Печенев.

* * *

14 февраля скончался один из наиболее душевно близких мне людей — известинец, поэт и журналист Александр Леонович Тер-Григорян. В память о Тере мы со Стасом Кондрашовым собрали книжку его стихов и очерков. Я написал послесловие. «Прощание с Тером» оно называется:

«Первый раз мы встретились с Тер-Григоряном в Ханое. Был февраль 1965 года. Он прилетел из Пекина, рвался на юг, к 17-й параллели, туда, где начали бомбить американцы. Я прилетел из Москвы, рваться никуда не мог, ибо проходил по строке „…и сопровождающие их лица“.

Не могу вспомнить, как и что случилось, но мы поняли, почувствовали друг друга. И, оказалось, на всю жизнь.

За двадцать лет знакомства виделись довольно редко, урывками. Он часто и подолгу жил за границей. Приезжал в отпуск. Всякие хлопоты, которых у него хватало. Суета сует. Некогда поговорить, подушевничать.

И Саша, и Катя, его жена, любили китайскую кухню. И для друзей устраивали иногда вечера насыщения плоти. Впрочем, и для духа время и место оставались. Но чаще встречались в Доме журналиста. Разговаривали. О чем? Обо всем. О разном. „Кому живется весело, вольготно на Руси…“ — одна из главных тем. И еще — о делах редакционных, конечно. Спорили много, но как-то бестолково. В главном, в сути были согласны. Но мысли, слова водили свои странные хороводы. Тер раскалялся, шумел, рвался в бой, уличал меня в приспособленчестве.

В нем было то, чего не хватает многим, — донкихотство. Иногда это раздражало. Он был как бы живым укором. И когда Тер оказывался рядом, когда он произносил свои филиппики, все то, что обычно стараешься затолкать в самые дальние уголки души, о чем хочешь забыть, все это начинает выходить на поверхность.

Однажды мы поехали в Ярославль. Он — за рулем, я — рядом. Была по-апрельски нежная весна. Был Ярославль, потом — Углич. Прикасались сердцем к страницам русской истории. Ходили в гости к реставраторам. Молча, бессловесно впитывали в себя рукотворную красоту, которую, к счастью, не смогли разрушить ни века, ни люди.

Два дня ничем, кроме ГАИ, не омраченной радости. И самая длинная наша беседа. Меньше года оставалось ему жить…

Как и все друзья Тера, я прощался с ним несколько раз. В день, когда он умер. В день, когда его хоронили. На 9-й день и на 40-й. И вот теперь, помогая Станиславу Кондрашову выпустить эту книгу, я прощаюсь с Тером еще раз.

Он любил писать и писал много, с удовольствием. Хотя далеко не всегда — по причинам, от него не зависящим, — ему удавалось сказать то, что он хочет, и так, как он хочет. Да и тесно в газете, трудно в ней поместиться человеку, умеющему держать перо в руке. И Тер писал книги.

Каждая страна — одна, а то и две книжки…

Собственный корреспондент „Известий“ за рубежом — это в первую голову политический журналист. Его главная задача — политический анализ. И Тер, естественно, давал такой анализ. Но, пожалуй, больше собственно политики его интересовали люди, их нравы, обстоятельства, в которые они погружены… Он любил страны, где жил и работал, любил людей, о которых писал. И они, чужие вроде бы люди, из стран неближних, отзывались на его искренность, доброту, доброжелательность, тянулись к нему.

Наивно звучащий и тем не менее вечный и главный вопрос нравственности: что такое „хорошо“ и что такое „плохо“? — был для Тера стержневым, был центром его духовного мира. Натура скорее чувственная, чем рациональная, Тер не питал слабости к абстракциям. Мысль о том, что без прогресса нравственного теряет смысл прогресс социальный и становится смертельно опасным прогресс научно-технический, — эта мысль, возможно, не формулировалась им в такой алгебраической форме. Но все его размышления, тревоги, метания, его сила и его слабости располагались именно здесь, в русле вечной нравственной проблематики.

Всем, что Тер писал, он утверждал добро. Или точнее: он утверждал добро — к добру и зло — ко злу. Любил, потому что ненавидел, и ненавидел, потому что любил. Есть такое понятие — „соль земли“. Тер принадлежал к этой категории людей. Без них всем нам было бы плохо.

Одно из стихотворений Булата Окуджавы начинается такой строфой:

Вот именно. Давайте говорить… И не на похоронах, и даже не на юбилеях. А просто так. Ну почему в самом деле не сказать хорошему, доброму человеку, что он хороший и добрый? Ему будет легче жить, легче быть хорошим и добрым. Зазнается? Вознесется? Значит, он вовсе не такой, каким казался.

…Тер нас не слышит теперь.

И книга эта ему не нужна. Но она нужна его близким. Она нужна его друзьям. Она нужна всем, кто помнит Александра Леоновича Тер-Григоряна».

Чем старше становишься, тем чаще теряешь друзей, которые уходят туда, откуда не вернешься. Эти потери нельзя компенсировать. Обретение друзей — прерогатива первой половины жизни. А дальше — только в порядке исключения.

У меня первым исключением стал Александр Степанович Паникин. Владелец концерна «Панинтер». Это если официально. По налоговой декларации. А если по существу — это любопытный и не очень характерный для нашего времени симбиоз фабриканта и философа.

Фабрикант организовывал производство добротных, нужных людям товаров. Философ пытался понять, почему — если хочешь остаться честным человеком — это так трудно, так мучительно трудно делать.

Написал несколько книжек. О своем опыте, о своем хождении по мукам. И главные мучители — это тьма-тьмущая чиновников, наделенных правом казнить или миловать. «Чтобы передать чувства, вызываемые чиновными мертвыми душами, нужен гений Гоголя. Они все на месте — эти сытые морды со стеклянными глазами; неуловимые добчинские-бобчинские, которых никогда нельзя застать на месте; хлестаковы всех рангов с обещаниями, никогда не выполняемыми; недвижимые собакевичи, месяцами держащие деловые бумаги». Крик души человека, которого мурыжили и мытарили годами. Но который не сдался, не позволил себя сломить.

Степаныч не только умел зарабатывать деньги. Он умел их тратить. Облагородил большой участок земли в Тверской области. Вел школу молодых бизнесменов. Начал выпускать великолепную библиотеку русской классики.

Мы нечасто встречались. Но душевно. Подолгу разговаривали. Он уверял меня, что появятся «гении бизнеса», которые создадут экономику, работающие на развитие, а не на жалкое выживание.

А сам не дождался. Только за пятьдесят перевалил. И сердце остановилось. Не выдержало перегрузок.

И еще исключение. Смена старым друзьям. Илья Ханукаевич Урилов. Тоже симбиоз. С одной стороны, крупный строительный бизнес. А с другой — доктор исторических наук, крупный специалист по истории социал-демократии. Издал глубокую, насыщенную фактами и мыслями монографию «Мартов: политик и историк». Затем последовало историографическое введение в «Историю российской социал-демократии (меньшевизма)». Работа продолжается.

С помощью Ильи Ханукаевича восстановлен в Берлине разрушенный гитлеровцами надгробный памятник русским социал-демократам.

И опять же встречаемся мы нечасто. Каждый в своих хлопотах и заботах. Но каждый раз я удивляюсь мирному сосуществованию деловой хватки, организаторского таланта и неординарного ума, без которых невозможны ни успешный бизнес, ни успехи в науке, с добротой, деликатностью и душевной чуткостью, без которых невозможно человеческое, дружеское общение.

Боюсь, что больше исключений уже не будет.

* * *

«Встреча» избирателей с Черненко состоялась 22 февраля, но его на этой «встрече» не было. Болел.

На выборах Черненко к урне вели под ручки. За державу обидно, а больного, дряхлого человека по-человечески жаль.

Сообщение о смерти Черненко (это случилось 10 марта) застало меня в Софии. Вернулся в Москву уже при новом генеральном секретаре. Старики наконец-то уступили власть. Она досталась Михаилу Сергеевичу Горбачеву.

 

Перестройка

«Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны» — так сказал Мандельштам. Классический пример — слово «перестройка». Однако исследование смыслов, которые «торчат» из пережитой нами перестройки, не входит в мою задачу. Я пользуюсь словом «перестройка», чтобы обозначить горбачевское время.

Первое, что мне пришлось сделать, входя в это время, — внести ясность в свои болгарские следы.

В Болгарии много граждан турецкой национальности. И их становится все больше. Славяне заволновались. Стали закрывать газеты, выходящие на турецком языке. Стали запрещать преподавать в школах на турецком языке и учиться турецкому языку. Стали насильно заставлять людей заменять свои турецкие имена именами болгарскими. Все это называлось «ленинское решение национального вопроса».

В Софии мне пришлось встречаться со многими людьми, выступать и в журналистских коллективах, и в аппарате ЦК БКП. Я не скрывал, что отношусь к такому «решению» резко отрицательно, что такая политика позорит социализм. Иногда со мной спорили.

В Москве свой крутеж, и болгаро-турецкие проблемы вышли из головы. Вдруг — звонок. Вызывает секретарь ЦК КПСС Зимянин. С Михаилом Васильевичем (Михвас его звали) был давно знаком. Энергичный, решительный, какой-то пружинистый человек. В былые времена вместе сражались с догматиками. Но как-то поблек за последние годы. Помню, когда Михваса избрали секретарем ЦК и вручили ему идеологию, поздравляя его, я выразил надежду, что со стороны идеологической теперь неприятных сюрпризов не будет.

— Выше головы не прыгнешь! — услышал я неожиданный ответ.

Да он, по-моему, и не прыгал. Наоборот. Стал ходить пригнувшись, ниже головы.

Направляясь в ЦК, я пытался сообразить, за какие грехи придется нести ответ. Недавно был в Ленинграде. Там на активе спросили, правда ли, что Волгограду скоро вернут настоящее имя — Сталинград. Не знаю, ответил я. Но надеюсь, что вернут: чтобы не забывали люди, кто допустил фашистов до Волги. В обкоме были недовольны и жаловались в Москву. Больше вроде бы грехов не вспомнил…

Вхожу в кабинет Зимянина. Рядом сидит Степан Васильевич Червоненко. Был послом в Пекине, Праге, Париже, ныне — заведующий отделом загранкадров ЦК. Первая мысль — ну, загудел послом в какую-нибудь тьмутаракань…

Зимянин предлагает садиться и протягивает бумагу: «Читайте!» Читаю. Это — телеграмма нашего посла в Болгарии Леонида Ивановича Грекова. Греков пишет, что его вызвали в ЦК БКП и заявили протест по поводу того, что находившийся в Софии член ЦРК КПСС Бовин критически отзывался о национальной политике БКП, пытаясь тем самым нанести ущерб болгаро-советской дружбе. Мои «критические отзывы» излагаются подробно. И резолюция Горбачева: «Разобраться и доложить».

Зимянин смотрит вопросительно. Видимо, настроен на то, что я начну отнекиваться. Но я говорю, что тут все мои соображения по национальному вопросу изложены правильно и что я готов их повторить в любой аудитории.

Михвас, как чайник на плите, стал кипятиться. Крышка прыгала. И «как историк» принялся доказывать, что болгары правы. Долго доказывал. Я не спорил. Только заметил:

— Меня пугает, что человек с такими взглядами занимается национальным вопросом в СССР.

Возможно, я не столь четкую формулу использовал, но смысл сказанного был такой.

— Так что доложить Михаилу Сергеевичу?

— Все, что вы считаете нужным.

На этом разговор закончился. Червоненко не произнес ни единого слова.

Посоветовался с Арбатовым. Действуй на опережение, сказал он, пиши записку Горбачеву.

Записку я написал. Больше меня не беспокоили. Но какое-то шуршание продолжалось. 16 мая меня вызвал Лаптев и сообщил, что звонил Севрук (замзав в отделе пропаганды) и дал указание в загранкомандировки меня до конца года не отправлять. Разумеется, он не мог это сделать без санкции Михваса. А тот не мог не заручиться согласием Горбачева. Что-то там наплели вокруг меня…

Неприятно — это психологический минус. Остальное в плюсах. Завершились отхожие промыслы. Больше времени для творческих дел. Форсированно продавливаю через издательство книжку «Разговор по существу»: отвечаю на вопросы — на всякие вопросы — по международным делам. Теперь уже можно сказать, что книжка имела успех. Кажется, есть даже перевод на датский…

Начал писать книгу о мирном сосуществовании (теория и практика). Старался, чтобы было интересно, заставляло думать, сравнивать, делать выводы. Но именно это пугало издательство «Международные отношения». Они еще жили в доперестроечное время. Вынужден был дважды писать Михаилу Федоровичу Ненашеву, председателю Комитета по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Тот самый Ненашев, которого мне хотелось видеть во главе «Известий». Толковый, деловой, принципиальный человек. Сумел на несколько лет превратить «Советскую Россию» в хорошую газету. После комитета был «брошен» на телевидение и радио. Успел даже побывать министром информации и печати СССР. Ныне директорствует в издательстве «Русская книга».

Из письма Ненашеву:

«Вопрос имеет принципиальный характер. Может ли автор, исследуя ту или иную проблему, высказывать взгляды, не совпадающие со взглядами редактора, выходящие за пределы существующих представлений? Издательство решительно отрицает такую возможность и всячески старается убрать авторскую позицию, „усреднить“ рукопись. Я не могу принять такой подход. Но не потому, что считаю себя заранее правым по всем пунктам. Многие замечания рецензентов и редакторов я с благодарностью учел. Однако есть предел правки и „компромиссов“. Это — авторская концепция, авторское понимание сути дела. Уступать здесь неверно в принципе, безнравственно здесь уступать…

Но издательство, видимо, привыкло к другому.

Что теперь делать?»

Книжка вышла в начале 1988 года.

* * *

В области текущих газетных дел надо было постепенно осваиваться с новым политическим мышлением. Дистанция между словами, которые произносил Горбачев, и реальной, повседневной практикой была значительной. Дела явно отставали от новых формул. Поэтому новые формулы надо было вдалбливать в головы исполнителей — и журналистов, и дипломатов, и военных. Этим, в частности, занималась научно-практическая конференция МИД СССР, которая состоялась 25–27 июля 1988 года.

Было интересно и полезно. Блистал министр. Эдуард Амвросиевич настаивал на том, чтобы освободить внешнюю политику от идеологической упаковки. Он утверждал, что борьба двух систем не является определяющей тенденцией эпохи, что отношения между государствами, принадлежащими к разным системам, не сводятся к классовой борьбе и что тезис «мирное сосуществование — форма классовой борьбы» является антиленинским. Министр высказался против «псевдотеоретических» поисков социализма в третьем мире.

Спустившись с неба теории на землю практики, Шеварднадзе убедительно говорил о том, что мы не можем быть сильнее всего мира и что наш военный бюджет должен формироваться не узкой группой лиц, а под демократическим контролем.

Вокруг нового политического мышления развели целую философию. А по мне — так тут все проще. Предлагается отбросить догмы, шаблоны, прописи, а смотреть на мир непредвзятым взглядом. Ориентироваться на здравый смысл, на практические, осязаемые интересы. Не пропаганду ставить впереди политики, а политику впереди пропаганды.

Работа над каждой статьей, поездка в каждую страну заставляли проводить грань между привычным предвзятодогматическим подходом и подходом реалистическим, между тем, что хотелось бы видеть, и тем, что есть на самом деле. Не всегда и не сразу это получалось. Слишком устойчива была привычка рассматривать все сквозь призму идеологической борьбы, призму холодной войны.

В записке, которую я написал для «инстанции», вернувшись из Никарагуа, хорошо видно, как новый подход совмещается со старым.

«Прежде всего, как мне представляется, полезно разграничить два круга проблем. Первый — что происходит в Никарагуа, каковы движущие силы и тенденции ее социально-экономического и политического развития. И второй — что должны делать мы, какой должна быть политика СССР в отношении Никарагуа. Проблемы эти конечно же связаны. Но разграничить их надо. Чтобы неизбежные неясности и неопределенности, связанные с разной трактовкой событий в Никарагуа, не помешали нашей политике быть ясной и определенной.

Упомянутые неясности и неопределенности определяются значительным расхождением мнений по первому кругу проблем. Не вдаваясь в частности, эти мнения можно разбить на две группы.

Группа „А“. Подчеркивается (при всех оговорках) социалистическая, марксистско-ленинская ориентация руководителей Никарагуа, их искренние дружеские, интернационалистские чувства по отношению к СССР.

Дается в целом позитивная оценка их внутренней политики с указанием на то, что „политический плюрализм“ и „смешанная экономика“ — это временное, вынужденное маневрирование. Отмечается, что „национальное руководство“ полностью контролирует развитие событий и действует целеустремленно, последовательно, со знанием дела.

Трудности, противоречия „сандинистской революции“ объясняются, как правило, действиями оппозиции, контрас, Соединенных Штатов.

Группа „Б“. Отмечается, что сама концепция „сандинистской революции“ остается расплывчатой, неопределенной.

В руководстве — при максимальной демонстрации единства — есть внутренние сложности, связанные с различным пониманием событий и с личными взаимоотношениями. Власть, находящаяся в руках „девятки“, опирается прежде всего на армию и органы безопасности — в этом и сила, и слабость нынешнего режима.

Сужение социальной базы режима рассматривается как результат не только естественной поляризации сил, но и ошибок сандинистского руководства. Психологически понятное стремление форсировать общественные преобразования (аналогии: курс Ф. Кастро на построение коммунизма, минуя социализм; первый период афганской революции) привело к кризисным явлениям в экономической области, оттолкнуло от революции часть трудящихся, особенно крестьянства.

Отношения с СССР следует рассматривать не столько сквозь призму идеологии (интернационализм), сколько на фоне реальных интересов и потребностей.

Строгое распределение позиций по группам „А“ и „Б“ — это лишь логическая схема. Практически же каждый раз сталкиваешься с той или иной „смесью“, где в разной дозировке представлены различные, часто противоположные точки зрения.

Примерно в такую же схему укладывается различие мнений у самих никарагуанцев. Одни подчеркивают, например, что крестьяне, воюющие на стороне контрас, — это насильственно угнанные люди. Другие же считают, что крестьяне уходят к контрас в основном из-за ошибок революции, неприятия новых порядков. Одни делают акцент на всеобщей поддержке мобилизации в армию. Другие же говорят о сопротивлении, которое встречает эта мера. И т. д.

Было бы весьма непродуктивно пытаться найти одну-единственную „истину“, хотя, на мой взгляд, мнения и оценки в группе „Б“ более реалистичны. Однако спорить можно до бесконечности, ибо сама объективная ситуация является зыбкой, неустойчивой, таящей разные возможности, разные варианты развития. Поэтому, не прекращая аналитическую работу и не смущаясь наличием разных подходов и оценок, следовало бы сосредоточиться на втором круге проблем — что нам надлежит делать.

В общем, насколько я понял, все согласны — надлежит помогать Никарагуа. Что мы и делаем. Но за этим общим согласием, за конкретными решениями я уловил какую-то двусмысленность, недоговоренность, отсутствие четкой, продуманной программы действий. Иногда говорилось о риске в связи с непредсказуемостью. Иногда проскальзывала мысль — не надо провоцировать американцев. Иногда на первый план выдвигался „афганский синдром“.

Наверное, все эти соображения имеют смысл. Но давайте поставим вопрос так: чего мы хотим добиться, помогая Никарагуа? Какова главная цель нашей помощи? По-видимому, цель состоит в том, чтобы помочь Никарагуа выстоять под ударами контрас и стоящих за ними США. Поражение сандинистов было бы воспринято во всем мире как поражение сил прогресса и независимости, как наше поражение.

Разумеется, не нужно зря дразнить американцев. Но, во-первых, военная деятельность американцев в Центральной Америке дает возможность представить меры по усилению обороноспособности Никарагуа как вынужденные, ответные и т. п. Во-вторых, вероятность военной интервенции США практически крайне мала.

Есть один, на мой взгляд, фундаментальный ограничитель — за пределами Манагуа не должно быть наших военных советников и специалистов, да и тут их число должно быть минимальным. В остальном же следовало бы действовать более энергично и отойти от попыток наладить „взаимовыгодное“ экономическое сотрудничество.

Люди (возможно, по своей вине) попали в беду, и наши собственные интересы требуют выручить их. Даже если есть реальный риск понести финансовые и материальные потери. Не буду касаться конкретных вопросов — никарагуанцы, например, нажимали на вертолеты, — ибо тут как раз необходимо знание обстановки на профессиональном уровне.

Мне показалось, что установление дипломатических отношений между Никарагуа и КНР встречает сдержанное отношение среди наших товарищей.

В практически-политическом плане эта сдержанность вряд ли может быть оправданна. Напротив. Было бы очень хорошо, если бы китайцы „вслух“ проявили озабоченность судьбой Никарагуа. Кстати, ничто не мешает нам по дипломатическим каналам обменяться мнениями с китайцами по никарагуанским делам и попробовать деликатно подтолкнуть их к заявлению в поддержку Никарагуа.

Еще раз хочу подчеркнуть свою основную мысль. Что происходит внутри Никарагуа, куда там пойдет дело, этого никто пока не знает и знать не может. Слишком много неизвестных величин в уравнении. Наша задача, наш интерес — помочь Никарагуа выстоять под давлением США. Кстати, это и единственный реальный рычаг, при помощи которого мы можем воздействовать на события в Никарагуа.

И последнее. Ощущается большой соблазн начать учить никарагуанцев — как им делать революцию. По-моему, имело бы смысл удержаться от такого соблазна.

Если бы мы отовсюду получали объективную информацию, мы бы давно поняли: чем меньше мы советуем, чем меньше наших советников, чем вообще менее ощутимо наше присутствие, тем к нам лучше относятся. И наоборот. Пример — Югославия и Монголия. Но это уже другая тема.

Единственное, что стоило бы втолковывать нашим далеким друзьям при любом удобном случае, — главный фронт борьбы против контрреволюции проходит через решение внутренних (экономических, социальных, политических и т. п.) задач».

Финал явно в духе нового мышления. В этом же духе и скептическое отношение к марксистско-ленинской ориентации сандинистского руководства. Но вполне в духе мышления старого, привычного настаивание на необходимости во что бы то ни стало помогать Никарагуа. Отворачиваясь от простейшего факта — у Советского Союза нет реальных интересов в этой части мира.

Но главным полигоном для отработки нового политического мышления — не журналистами, а политиками — был Афганистан. Мне представляется, что Горбачев здесь не преуспел. Ему, конечно, ясно было, что надо выводить войска, и он заявил об этом на политбюро 17 октября 1985 года. Но война продолжалась еще более трех лет. Потому что никто не хотел сказать: мы ошиблись, и нас побили. Срабатывало старое, имперское мышление: уйти и сохранить. Рыбку съесть и…

Долго тянулись бессмысленные переговоры с американцами. Без понимания, что в данных условиях любая гарантия будет только бумажной. Держались за Наджибуллу и держали Наджибуллу. Без понимания, что для всего Афганистана Наджибулла — это Советский Союз.

Вернувшись в конце ноября 1988 года из Афганистана, я опубликовал в «Известиях» статью, показал хоть краешек правды. «Вопреки нашим намерениям, — говорилось там, — мы оказались втянутыми в изнурительную гражданскую войну. Согласно замыслу, мы стреляли во „внешнюю контрреволюцию“, а попадали в афганского крестьянина. Если на первых порах советское военное присутствие как-то тонизировало новую власть, упрочивало ее, помогало воссоздать афганские вооруженные силы, то в целом, взятый крупным планом, эффект присутствия советских войск, их участия в боевых действиях оказался явно негативным. Мы сами вложили в руки контрреволюции могучие средства воздействия на массовое сознание: иноземное вмешательство взывало к патриотизму, приход „неверных“ приводил в действие религиозную нетерпимость. На таком поле даже ничья была бы чудом.

Чуда не произошло…»

Эта статья вызвала поток откликов. Они пропитаны болью, их трудно читать и трудно цитировать.

Наименее эмоционально письмо из «войсковой части п/п 94777». Авторы спрашивают:

«Анализировались ли военные просчеты, которых совершено немало? Эти ошибки связаны с большими человеческими жертвами. Вместе с тем прежние и нынешние военачальники (Соколов, Максимов, Павловский, Варенников, Громов и др.) получили звание Героя Советского Союза. Складывается впечатление, что для этого проводились громкие, но безрезультатные операции в Пандшере и Хосте. Варенников часто заявляет: „Я отвечаю за весь Афганистан!“ Ответит ли?

Варенникова полушутя сравнивают с генералом Стесселем не только по полководческому таланту. Последний возил корову за собой в вагоне, и дояр был солдат. Сейчас сервис возрос. Корова сопровождала Варенникова в самолете, и дояр — прапорщица. Стессель о „мерседесе“ и других подобных „трофеях“ и не мечтал.

Правильно ли мы поступаем, делая ставку в военно-патриотическом воспитании на „афганцев“? Мужества и героизма здесь проявлено солдатами и офицерами много. Но мало кто знает, сколько молодые люди почерпнули жестокости и насилия, „дедовщины“ и мародерства, воровства и спекуляции, познали проституцию, взяточничество и протекционизм.

Учитывается ли возможность появления „афганского синдрома“?»

Я не ответил на это письмо, поскольку каждый вопрос уже заключал в себе ответ.

Не ответил я и на другое письмо. Писал солдат из Афганистана: «С вашей статьей совершенно согласен, но через час мне идти в бой». После этого письма дал себе слово ничего не писать об Афганистане, пока там остается хоть один наш солдат.

Написал Горбачеву две с половиной странички мыслей об Афганистане. Упражнение на тему нового политического мышления.

«Судя по всему, нынешний политический режим в Афганистане не имеет будущего. После вывода советских войск он будет сметен. При этом существует большая возможность реализации так называемого „чилийского варианта“ — массовая резня, террор, уничтожение целого слоя людей, связанных с НДПА и СССР.

И главный вопрос, который стоит перед нами, заключается вовсе не в том, какая власть будет в Кабуле. Главный вопрос формулируется так: сделать все возможное, чтобы предотвратить кровавую бойню (со всеми ее последствиями во внутриполитическом и международном планах).

Понимая, что дело идет об их жизни и смерти в буквальном смысле этих слов, наши афганские друзья всячески убеждают нас отсрочить вывод войск. Такое решение было бы гибельным. Нынешний режим (при любой его модификации) не сможет овладеть положением в стране. Оставаясь в Афганистане, мы лишь накаляем страсти и увеличиваем вероятность кровавой развязки.

Шансов предотвратить такую развязку крайне, пугающе мало. И все же они есть. Я имею в виду уход от власти Наджибуллы и его окружения, переход НДПА (в лучшем случае) на вторые или третьи роли. Без таких радикальных перемен никакие компромиссы, никакие соглашения с умеренными кругами оппозиции невозможны. А только такие соглашения и компромиссы могут гарантировать (если еще могут!) более или менее бескровный характер неизбежных перемен.

Пытаясь сохранить нынешнее ядро власти, синтезировать его с оппозицией, мы остаемся в мире утешительных иллюзий, обманываем сами себя и наших сторонников, оттягиваем момент болезненного, но необходимого решения.

Вопрос о том, кто заменит Наджибуллу и его команду, не может не беспокоить. Но давайте признаемся: наши возможности влиять на ситуацию, на подбор следующей команды весьма ограниченны. А если мы будем продолжать держаться за Наджибуллу, то они вообще будут равны нулю. Только если „уйдет“ Наджибулла, мы могли бы надеяться: а) изолировать Хекматиара, б) создать центристскую коалицию умеренных и в) включить в нее — в лучшем случае — несколько ныне действующих фигур.

Для оставшегося до 15 февраля времени это — огромная, труднейшая программа. Ее выполнение предполагает позитивные контакты с США и Пакистаном. Потребуется высший дипломатический пилотаж на всех уровнях. Гарантий на успех нет. Но есть надежда. Все же другие пути, как мне представляется, не оставляют и надежды.

Трудно говорить правду об Афганистане. Мы потерпели там крупное политическое и военное поражение. И решения, которые мы вынуждены принимать теперь, не могут превратить поражение в победу. Единственное, что можно сделать, — не ухудшать собственное положение, не расширять пробоину в нашем политическом киле. А все варианты, оттягивающие уход нынешнего афганского руководства, ведут именно к этому.

Еще раз повторю. Пока сохраняется Наджибулла и его люди, надежды на компромисс, на соглашение с оппозицией — иллюзия, самообман. Только уход Наджибуллы дает шанс (но не гарантию) реализации политики национального примирения. Если понимать ее не как фразу, а как дело. Избежать массового кровопролития — ничего более важного для нас нет. Сказанное выше сформировано более чем десятилетним наблюдением за ходом событий. Недавняя поездка в Афганистан, беседы с президентом, премьер-министром, министрами, губернаторами, генералами, учеными не оставили места для других выводов.

Последнее. Какие бы ни были приняты решения сегодня, нам абсолютно необходим жесткий, мужской разговор об уроках Афганистана. И разговор не келейный, не на уровне политбюро и его комиссии, а на уровне средств массовой информации. Горе народное — и говорить о нем следует принародно.

И самое последнее. Я не забочусь о „формулировках“. Излагаю мысль, направление мысли. Против меня могут быть выдвинуты многие аргументы. Всем им противопоставляю один: то, что мы не смогли сделать за восемь лет, неужели сделаем за неполные три месяца?»

Горбачев ничего мне не ответил. Крючков, который уже возглавлял КГБ, говорят, ругался (Наджибуллу растил и лелеял именно комитет). Наджибулла остался в Кабуле и в конце концов был повешен талибами.

Если пытаться действовать в духе нового мышления, то есть пытаться сближать политику с моралью, нам стоило бы открыто признать, что те советские войска, которые вошли в Кабул по соглашению с Амином и для охраны дворца Амина, 27 декабря 1979 года штурмом взяли дворец и убили Амина. Так ведь еще в 1989 году и дипломаты, и военные решительно это отрицали.

Если действовать в духе нового мышления, то мы должны были бы позаботиться об афганцах, которые вынуждены были вместе с нами покинуть Афганистан. Мы же забыли их, отвернулись от них и обрекли тысячи людей, которые верили нам и помогали нам, на жалкое существование.

* * *

Пожалуй, если брать не общие стратегические установки, а конкретные внешнеполитические акции, то я бы назвал две проблемы, где новое мышление впервые доминировало над старым: объединение Германии и освобождение Кувейта.

Я наблюдал разрушение Берлинской стены по телевизору из Бонна. В Берлине бушевала народная стихия: ураган, тайфун, цунами — любое слово подходит. Даже немцы не были готовы к такому стремительному развитию событий. А уж бывшие союзники — тем более. Совсем недавно спорили о формуле объединения: «4+2» или «2+4». То есть: четыре державы-победительницы выйдут на консенсус и «спустят» двум немецким государствам условия объединения; или два немецких государства договорятся и сообщат державам — бывшим победительницам, как они решили объединяться. После 6 ноября стало ясно, что реально, независимо от кабинетных дипломатических хитросплетений, работает формула «1+5». Это значит, условия объединения диктует Бонн. Можно сказать мягче: объединение будет происходить так, как хочет Бонн, даже если он ничего и никому не будет «диктовать».

В Москве, если иметь в виду «народ», еще сохраняющуюся «номенклатуру», были раздражены и недовольны. Считалось, что СССР «просто так» не отдаст ГДР и как минимум настоит на неучастии объединенной Германии в НАТО. Группа войск, дислоцированная в ГДР, солидно подкрепляла нашу позицию. Можно было бы, независимо от НАТО или в добавление к НАТО, наложить «оброк» на ФРГ (оплатить передислокацию войск и обустройство их в Союзе, втридорога заплатить за наше имущество в ГДР и т. п.). Иными словами, Горбачев мог бы сказать решительное «Нет!» и заморозить процесс. Говорят, что он склонялся к этому. Но не склонился… Новое политическое мышление требовало безоговорочно признать историческое право немцев на объединение. Чтобы понять это, Горбачеву понадобился почти год. Политическая точка была поставлена во время встречи Горбачева с канцлером Колем в Архызе, юридическая — в Москве 12 сентября 1990 года. ФРГ осталась членом НАТО.

11 ноября в «Известиях» появилась моя статья «Германия: победа или поражение?».

«Судя по письмам, которые я получаю, многие советские люди встревожены происходящим. Они пишут о том, что пассивность нашей внешней политики привела к потере Восточной Европы и поглощению ГДР Федеративной Республикой и НАТО. Что распад Организации Варшавского договора и Совета экономической взаимопомощи ухудшает международное положение СССР, ослабляет его безопасность. Можно, конечно, а часто и нужно, делать хорошую мину при плохой игре, но никуда не уйти от факта: позволив ФРГ захватить ГДР, позволив Западу включить территорию ГДР в НАТО, мы потерпели политическое поражение. Так пишут многие.

И я их понимаю. Я уважаю их чувства. Но ведь политика не сводится к чувствам. Победа или поражение? Психология может поставить этот вопрос. Но ответить на него может только логика, логический анализ политических процессов и явлений. Давайте подумаем вместе.

Начнем с самого главного. Разве мы воевали для того, чтобы расчленить Германию? Нет. Мы вовсе не хотели этого. Мы хотели другого. Чтобы Германия перестала быть источником военной угрозы, агрессии».

Конечно, продолжал я, расчленение Германии снимало специфически германскую угрозу. Но расчлененность единой нации, неудовлетворенность этим в обеих частях Германии создавали тревожную и постоянную неопределенность в самом центре Европы. Теперь эта неопределенность исчезла. ФРГ подписала все мыслимые и немыслимые гарантии, препятствующие милитаризации ее внешней политики.

Предвижу возражение: гарантии — это только слова, бумага, подписи. Придут новые поколения немцев, немецких политиков, и они заговорят другими словами, захотят подписать другие бумаги. Что ж, теоретически так оно и есть. История не содержит ничего абсолютного, в том числе абсолютных гарантий. Но вот что важно понять: настоящие гарантии — это не слова, не буквы, а реальные интересы. В настоящее время (и до видимого исторического горизонта) никакие немецкие интересы не требуют войны. Немцам не нужна война. Она ничего им не даст, а уничтожить может все (это относится не только к немцам).

Можно было бы вывести войска и сохранить Стену. Зачем? Еще один виток холодной войны? Еще сотня-другая ракет?

И более общая постановка вопроса:

«Во второй половине 80-х годов с огромным опозданием, но мы все-таки поумнели и смогли увидеть окружающий нас мир таким, каков он есть. Мы смогли отбросить болеутоляющие иллюзии и понять, что люди, народы, которых Советская армия освободила от фашизма, не принимают сталинские и неосталинские модели „казарменного социализма“, не хотят находиться на положении младших партнеров, осуждают наше вооруженное вмешательство в их дела.

Понять — это был первый шаг. А второй — привести в соответствие с таким пониманием политику, предоставить „братским странам“ свободу выбора. И наконец, шаг третий — принять этот выбор, даже если он нам не нравится. В кратчайший срок мы прошли этот путь и, одержав победу над собой, над своим прошлым, привели свою политику в соответствие с провозглашаемыми нами же принципами (новое мышление! — А. Б.). Так началось преодоление раскола Европы, которое логически и политически завершилось объединением Германии.

Да, мы потеряли. Мы потеряли созданный нами же и поэтому удобный для нас мир, где нас слушались, где мы чувствовали себя самыми главными и самыми умными. Мир, который мы приобрели, в котором мы оказались, более сложен и противоречив. В нем нельзя командовать, в нем нужно договариваться. В нем нельзя требовать уважения к себе, если ты не уважаешь других.

Пройдет время, и ощущение потери, поражения, которое связано с тем, что о событиях сегодняшнего дня мы судим по критериям дня вчерашнего, станет менее болезненным и совсем исчезнет. А то, что мы приобрели — сотрудничество вместо вражды, разоружение вместо гонки вооружений, свобода циркуляции идей и людей вместо видимых и невидимых стен, — будет становиться все более рельефным, значимым, весомым».

Далеко не все читатели были со мной согласны.

Телеграмма из Одессы от Леонида Артемовича Савушкина:

«Почти с самого начала осознания своего существования на этой грешной земле я впитывал слова товарищей Бовина и Зорина об агрессивной сущности империализма. Все подтверждалось фактами, и неопровержимыми.

Но статья товарища Бовина „Германия: победа или поражение?“ поразила меня. Не потому, что там не было логического мышления, а потому, что создалось впечатление, что наши обозреватели ни тогда, ни сейчас не имели своей научно обоснованной точки зрения, а продолжают дуть по ветру.

В бытность вашего, товарищ Бовин, процветания на экранах телевизоров я видел, где друзья, а где враги. Сейчас все перемешалось.

Наш лидер нас предупреждает избежать гражданской конфронтации, гражданской войны. Но кто же привел нас на порог этой ситуации? Кто ответит, если даже вы в своей статье перестраховываетесь и говорите об обстановке сегодня неуверенно: история не содержит ничего абсолютного, в том числе абсолютных гарантий? Такая позиция не особенно придает уверенности в нынешних деяниях… И если история повторит путь Германии после Бисмарка, то я не завидую вашим внукам. Гарантий, как вы пишете, нет.

Хотелось бы большей объективности от обозревателей».

Острые столкновения вокруг смысла, содержания нового мышления сопровождали кувейтскую драму. Напомню.

Ирак аннексировал Кувейт, малюсенькую, пропитанную нефтью монархию, 2 августа 1990 года. Совет Безопасности ООН предупредил Багдад: если к 15 января 1991 года Ирак не уйдет из Кувейта, ООН санкционирует применение военной силы для наказания агрессора. Советский Союз поддержал такую позицию. Ее поддержали и большинство арабских лидеров. Только Арафат горячо выступил на стороне С. Хусейна. США стали формировать антииракскую коалицию.

В Москве исходили из того, что агрессия противоправна и агрессор, даже если это наш друг, должен быть наказан. Но мы не хотели развязывания войны. Мы пытались убедить Хусейна не артачиться и отступить. Несколько раз Горбачев принимал в Москве вице-президента Ирака Т. Азиза. Трижды академик Примаков летал в Багдад. И трижды возвращался пустой. Хусейна понесло… В таких условиях Горбачев не мог не поддержать Буша.

Американцы начали военные действия 17 января 1991 года.

Помню, чуть ли не в этот день я встречался с сотрудниками 12-го Главного управления Генерального штаба. Небольшая аудитория, половина — генералы, половина — полковники. Естественно, коснулись Кувейта. Я сказал, что американцам от начала сухопутной операции хватит двух недель, чтобы достичь тех целей войны, которые они перед собой ставят. К моему удивлению, аудитория меня решительно опровергала. Говорили о том, что американцы «завязнут», вспоминали Вьетнам. Поскольку я всего лишь старший лейтенант, мне было неловко спорить. Но стало грустно — ничего себе командный состав…

И вообще, значительная часть политической «элиты» ставила под сомнение стратегию Горбачева, который вместо привычной поддержки «антиимпериалистических сил» поддержал «главного империалиста» Буша. Мне пришлось на страницах газеты разбираться с аргументами защитников старого политического мышления.

Аргумент первый. Ирак трудно квалифицировать как агрессора. Он нигде и никогда не признавал Кувейт в качестве самостоятельного государства.

Контраргумент. Кувейт — член ООН, то есть с точки зрения мирового сообщества, международного права является самостоятельным государством. Багдад может оставаться при своем мнении, но это не служит основанием для нарушения международного права, оккупации суверенного государства.

Аргумент второй. Война — это страдания, кровь, смерть. Даже если виноват Хусейн, зачем наказывать иракский народ, в чем он виноват?

Контраргумент. Не виноват, конечно, народ. Или, как и многие другие народы, виноват в том, что долго терпит тиранический режим. А в чем виноват был немецкий народ? Или японский? А ведь десятки городов союзники сровняли с землей. И справедливая война ужасна, но это не значит, что надо прощать агрессора.

Аргумент третий. Советский Союз помогает Штатам укреплять свое влияние в районе Персидского залива, отстаивать свои нефтяные интересы.

Контраргумент. Предположим, мы выступили против Вашингтона, против Совета Безопасности ООН, разве мы оказались бы в лучшем положении, чем сейчас? Разве Кувейт остался бы в руках агрессора? Всякий политический выбор имеет и плюсы и минусы. Задача политика — выбрать вариант, где плюсов больше. Горбачев выбрал такой вариант.

Аргумент четвертый. Нам нельзя становиться в один строй с Америкой, на совести которой Вьетнам, Гренада, Панама, поддержка диктаторских режимов.

Контраргумент. Наш «послужной список» тоже впечатляет: Корея, Венгрия, Чехословакия, Афганистан, да и диктаторы ходили и ходят в наших друзьях. Оценивая сегодняшнюю политику США и СССР, надо учитывать вчерашнюю, но не останавливаться на ней. В данном случае Соединенные Штаты ведут — как ни ужасно признавать это! — справедливую войну.

В конце концов, Саддаму Хусейну некого винить, кроме как самого себя. В одной из статей я писал: «Горбачев предложил Хусейну поражение без позора, а Буш — поражение с позором. Выбор сделал Хусейн».

Этот выбор привел к тому, что американцы, начав сухопутную операцию 25 февраля, управились дней за десять (жаль, что я не поспорил с генералами).

Окончание войны в Персидском заливе не остановило критические выпады против политики нового мышления. Причем Горбачев часто оставался в стороне, а основные удары сыпались на Шеварднадзе. Благо он еще 17 декабря 1990 года подал в отставку, чем облегчил задачу своим критикам: трепать имя экс-министра как-то удобнее и безопаснее, чем иметь дело с министром действующим.

Среди материалов, направленных против нового мышления, выделялась помещенная в «Советской России» статья «На качелях „нового мышления“. По поводу позиции экс-министра Э. Шеварднадзе». Статью написали доктор исторических наук А. Краснов и член президиума ЦК Компартии России Ю. Николаев. Авторы обвиняли экс-министра в развале социалистического содружества и его институтов, в переориентации в сторону капитализма стран социалистической ориентации, в подталкивании Прибалтики к выходу из Советского Союза, в сдаче позиций и «прямом капитулянтстве» перед империализмом. «По всем параметрам, — утверждали доктор и член, — катастрофа, разразившаяся над СССР в международных отношениях, равна последствиям поражения в несостоявшейся, к счастью, третьей мировой войне».

Я редко полемизирую в печати. Тут не выдержал. («Известия», 25.06.91.) И вступился, но не столько за Шеварднадзе, хотя сам он внушал мне уважение и симпатию. Я вступился за внешнюю политику перестройки, которая, если брать ее стержень, основное направление, оптимально учитывала и возможности страны, и общее положение на международной арене.

Можно начать с того, что развал содружества, отпадение от нас наших прежних союзников в «третьем мире» ни в коей мере не являются результатом чьих-то ошибок во внешней политике. Не увенчался успехом социалистический эксперимент, начатый в России в 1917 году. Тут глубинные корни кризиса социализма и распада связанных с ним политических структур. Мы лишились союзников не потому, что оскандалилась наша внешняя политика, а потому, что не выдержал испытания временем наш пропитанный тоталитаризмом общественный строй. И как только наши «союзники» почувствовали это, они вырвались на свободу.

Правда, новое мышление сыграло здесь существенную роль. Оно наложило запрет на насильственное, по образцам 1956 или 1968 годов, сохранение status quo. Трудно представить, что творилось бы в мире, если бы внешней политикой занялось Министерство обороны…

А Прибалтика? Авторы наивно (или злонамеренно?) полагают, что если бы Шеварднадзе решительно отверг наличие секретных протоколов 1939 года, то история Прибалтики могла бы пойти другим путем. После Беловежской Пущи такая аргументация просто смешна.

Не буду вдаваться в опровержение других обвинений. Скучно это теперь. Повторю свой вывод. За пять лет перестройки «угроза войны явно уменьшилась и соответственно безопасность нашей страны укрепилась. Не потому, что у нас меньше стало ракет, дивизий или авианосцев. А потому, что нас перестали (перестают) бояться, к нам стали относиться с гораздо меньшей, чем прежде, подозрительностью».

Своим полным непониманием происходящего, своими злобными нападками на Шеварднадзе авторы меня ну прямо, как теперь говорят, достали. В отместку последний абзац статьи: «Я лично не знаком с двумя авторами. Не знаю их. Не имею представления об их нравственных качествах. Но я давно, очень давно имею дело с авторами и статьями. Есть простая зависимость: покажи мне, что ты написал, и я скажу, кто ты. Щедро наделяя свою жертву сочными эпитетами и броскими характеристиками, наш авторский коллектив — и доктор, и член — по существу создавал, лепил свой собственный образ. Я долго искал ключевое, так сказать, слово к нему. Кажется, нашел — низость. Да, низость».

Откликов была тьма. Большинство благодарили. Но были и совсем наоборот.

«Бовин Александр!

26.06.91 г., Башкирия, г. Бирск».

(Не пишу „Уважаемый“, потому что уважать такое дерьмо нельзя.)

Прочитал вашу статью „Голос прошлого“.

Ну какой же ты подлец! Дерьмо всеядное! Был одним до „перестройки“, сейчас лепечешь черт знает что.

Пиши, гаденыш, поменьше.

Подонок! Только змея так шкуру меняет. Ты да Яковлев обогнали в этом и змею.

Ответь через „Известия“.

Не подписываюсь не потому, что стыдно за свои выражения, а просто не хочется, чтобы такая мразь знала, что его статьей заинтересовались.

После таких писем жалеешь, что журналистам не положено спецмолоко и спецмыло…

* * *

Увлекшись хождением вокруг нового политического мышления, я как-то упустил из виду сказать, что переход к указанному мышлению изменил и мое личное положение. Прежде, при мышлении старом, я находился внутри системы, которая мыслит или должна мыслить. Я не только находился за кулисами политического театра. Мне были хорошо знакомы главные действующие лица. И основные сюжеты разыгрываемого спектакля. Пусть на правах рабочего сцены (или суфлера), но я участвовал в постановке спектакля.

Теперь ставился новый спектакль. Из-за кулис меня переместили в амфитеатр, если не дальше. О фабуле и сюжете мог лишь догадываться. С главными действующими лицами был знаком шапочно. В общем, я оказался вне системы, которая мыслила по-новому или, во всяком случае, утверждала это.

Я не сразу осознал перемену и по старой привычке продолжал делиться с начальством мыслями, которые, как мне казалось, можно было пристроить к делу.

Весной 1985 года меня продолжала волновать китайская тематика. Вернее, меня волновала не собственно китайская тематика, а то, что она мало кого волнует в Москве. Пишу Горбачеву: чтобы способствовать эволюции политики Пекина в желательном для нас направлении, нужно, «во-первых, правильно понимать то, что происходит в Китае, и, во-вторых, постараться, чтобы наши передачи и публикации на китайскую тему работали на положительную перспективу. Пока же у меня создается впечатление, что ни в первом, ни во втором случаях мы не находимся на высоте положения.

Китай сейчас напоминает развороченный муравейник. Все в движении, в поисках, в переменах. Накормить, одеть миллиард (!) людей, создать для них сносные условия жизни — задача труднейшая, безумно трудная. Нащупывая путь ее решения, китайцы решительно отбросили маоистские догмы времен „большого скачка“ и „культурной революции“, встали на путь радикальных экономических реформ.

По своему содержанию эти реформы представляют нечто вроде синтеза нашего НЭПа, нашей (неосуществленной) реформы 1965 года, а также отдельных элементов югославского и венгерского опыта. Иными словами, сочетание плана и рынка. Об эффекте говорить еще рано, прошло мало времени. И все же заметное оживление и в сельском хозяйстве, и в промышленности очевидно. Очевидны и негативные социальные последствия: имущественное расслоение в деревне, усиление частнособственнических начал в городе, создание благоприятной среды для коррупции партийного и государственного аппарата и т. д. Китайцы видят эти минусы, активно борются с ними.

Приведу типичную выдержку из „Жэньминь жибао“: осуществляемые в Китае реформы „являются небывалым и крайне сложным делом. Десятки и сотни миллионов людей участвуют в создании нового. Всесторонняя реформа экономической системы с упором на города начата недавно. Ей не хватает опыта, и она не может во всем проходить гладко. Цели и направление реформ должны оставаться неизменными — это создание экономической системы социализма с китайской спецификой, повышение уровня материального благосостояния народа. В процессе реформ непрерывно возникают проблемы, процесс реформ — это процесс непрерывного решения проблем. Многие проблемы, — заключает газета, — могут быть решены только в ходе реформ. Неправильный стиль должен пресекаться, вопросы должны решаться, реформы должны поддерживаться, что отвечает чаяниям народа“. Общий тезис китайцев таков: мы держим решающие экономические и политические рычаги в своих руках и не позволим событиям захлестнуть нас.

Сложная, противоречивая картина… И вряд ли мы облегчаем себе ее понимание, делая акцент на „правой опасности“, на „сползании“ в сторону капитализма, на всякого рода „угрозах“, связанных с использованием иностранного капитала. Есть, конечно, и опасности, и угрозы. Но не следует гипнотизировать себя ими. Следует смотреть на вещи шире, масштабнее… Не исключено, что нынешний китайский эксперимент станет крупной вехой в истории мирового социализма.

А что и как мы говорим и пишем о Китае? К сожалению, почти ничего. Или редкие и краткие чисто информационные сообщения, или куцые комментарии, сделанные в намеренно недоброжелательной тональности. Из наших публикаций недвусмысленно следует, что происходящее в Китае продолжает вызывать у нас неприязнь и раздражение. И китайцы, естественно, не могут не чувствовать это.

Китайцы ведут себя иначе. Критика в наш адрес, как правило, ограничивается афганской и вьетнамо-кампучийской проблематикой плюс почти ритуальные упоминания о гегемонизме. Вместе с тем китайская печать пишет об успехах советской науки и техники, о советской культуре. Излагаются многие официальные материалы. Переводятся и издаются работы советских авторов по философии, истории, политической экономии. На этом фоне мы явно проигрываем.

По-видимому, о Китае следовало бы писать чаще, больше и, главное, умнее, объективнее. Китайцы должны почувствовать, что мы относимся к ним как к равным, понимаем их трудности, их проблемы, считаемся с их интересами. А иногда нужно и больше твердости. Афганистан, Кампучия, Вьетнам — здесь мы можем открыто и аргументированно критиковать китайцев.

Самое основное, самое главное — мы должны внутренне перестроиться, перестать обижаться на китайцев, если они делают не то, что нам нравится, или не то, что мы хотим. Очень трудно преодолеть инерцию, перестать видеть Китай через призму двадцатилетней вражды. Но без этого ничего не получится. Они — такая же „сверхдержава“, как мы или США. Они всегда будут проводить свою политику, исходя из своих интересов и своего понимания обстановки. Как, между прочим, и мы. И если действовать умно, если смотреть вперед, а не назад, если не ставить себя в ложное положение хранителя „вечных истин“ марксизма-ленинизма, то можно рассчитывать на сдвиги к лучшему в советско-китайских отношениях.

Трудностей тут много. И объективных, и субъективных. В Пекине, судя по всему, есть влиятельные силы, которые тормозят и будут тормозить нормализацию. Но есть, видимо, и другие силы, которым и призвана помочь наша умная, тонкая политика. Если мы, например, отказываемся оказать содействие Китаю в создании АЭС, то мы помогаем не нашим друзьям, а нашим недругам. АЭС они все равно построят. Но работать она будет не на нормализацию советско-китайских отношений, а против.

Эти заметки несколько абстрактны. Я хотел привлечь внимание к сути дела: если мы всерьез хотим нормализации, нужно продумать, всесторонне рассмотреть, оценить наш общий подход к китайцам. И после этого можно будет разработать конкретную программу конкретных мероприятий. Все время помня старое и нестареющее правило: если хочешь, чтобы у тебя были друзья, сам будь другом».

Записка была передана Горбачеву 2 апреля 1985 года. Потом передали: «Одобрил». Судя по реальному положению дел, «одобрение» имело платонический характер.

* * *

Другая бумага, названная мною «О смысле жизни», была написана уже после апрельского пленума. Мне хотелось помочь Горбачеву внутренне освоиться со своим новым положением, увидеть себя на фоне великих (и ничтожных) предшественников. Просто лишний раз отвлечься от наполняющей каждый день суеты.

«Большинство людей не задумывается о смысле жизни. Просто живут. И просто умирают. Наверное, оставаясь в пределах „предыстории“ (Ф. Энгельс) человечества, так легче жить и легче умирать.

Однако, чем менее стандартны положение человека, его общественный статус, тем настоятельнее требует ответа сакраментальный вопрос: ради чего, зачем я живу?

Вопрос этот на первый взгляд чрезвычайно субъективен. Да он и по существу является таковым. Кроме тех случаев, когда занимаемое положение позволяет „делать историю“, то есть когда законы истории, требования исторического развития могут обобщенно выражаться в поступках, деятельности политического лидера. И здесь уже, на уровне политического, государственного руководства, проблема смысла жизни, не утрачивая своей субъективности, одновременно приобретает объективное значение. Ибо через смысл жизни реализуется смысл истории.

Политические лидеры далеко не всегда достигают той ступени самосознания, которая заставляет в четкой форме поставить перед собой вопрос о смысле собственной жизни. Они не всегда осознают (или не всегда полностью осознают) роль, которую им предназначено сыграть. Они, правда, все равно будут играть эту роль. Но только — плохо. В их действиях не будет единого замысла, цельности, их захлестнет сутолока повседневных дел. Они будут играть с судьбой, с историей не в шахматы, а в бильярд.

Эти абстрактные тезисы хотелось бы проиллюстрировать на нескольких хорошо известных примерах.

В. И. Ленин. Максимум самосознания — следствие высочайшей образованности, культуры и высочайшей интеллигентности. Он точно знал смысл своей жизни, ясно понимал свою сверхзадачу — свергнуть самодержавие, возглавить победоносную социалистическую революцию в России, а если получится, и во всем мире. Что касается России, он полностью выполнил свою жизненную программу.

То, что мы называем ленинским стилем работы, политической деятельности, — творческий, не стесненный никакими привходящими соображениями подход к теории и к практике; жизненная потребность в самокритике, в дискуссиях с товарищами, в правде; внутренний демократизм, умение говорить с людьми, располагать их к себе, убеждать массы и т. д. и т. п. — все это не только „положительные качества“ Ленина. Это, если угодно, — единственно возможный для него способ жизнедеятельности, жестко заданный пониманием своей исторической роли. Это — важнейший элемент ленинской „науки побеждать“.

И. В. Сталин. Объективно предопределенная для него историческая роль сводилась к преодолению отсталости России и созданию фундамента (прежде всего — материального) социалистических общественных отношений. И Сталин понимал это. И делал это. Если цель — создание социалистического общества, то избранные Сталиным средства (при всем разнообразии их объединяли ложь и насилие) решительнейшим образом противоречили этой цели, перечеркивали ее. Варварскими методами можно вытащить Россию из варварства (К. Маркс о Петре I), но нельзя построить социализм в научном, марксистско-ленинском смысле этого понятия. История жестко мстит за то, что ее пытались терроризировать и обмануть. Об этом нам напомнили фашисты, которые дошли до берегов Волги и гор Кавказа. Об этом нам напоминают 20 миллионов жизней, которыми мы оплатили победу.

Н. С. Хрущев. Сознательно поставил перед собой задачу вскрыть нарыв сталинских злоупотреблений, восстановить ленинские нормы партийной и государственной жизни. Многое сделал для решения этой задачи. XX съезд КПСС — событие всемирно-исторического значения, которое поставило Хрущева в один ряд с наиболее выдающимися деятелями международного коммунистического движения.

Но в целом указанная задача не была решена. Имея в виду борьбу Хрущева против культа личности, У. Черчилль заметил: „Нельзя перепрыгнуть через пропасть в два приема“. Хрущев увяз в половинчатости, недосказанности, боязни дойти до конца. Отсутствие общей культуры, инерция прошлого привели к тому, что Хрущев, осуждая Сталина, санкционировал свой собственный культ. И то, что возникло как трагедия, повторилось как фарс.

Давно известно: наши недостатки суть продолжение наших достоинств. Динамизм Хрущева, его простота, его решительность, оказавшись вне коллективного контроля, обернулись суетливостью, импульсивностью, грубостью. Безответственной ломкой того, что можно было бы и не ломать.

Л. И. Брежнев. Человек без ярко выраженного политического самосознания, без четкого представления о своей роли в истории. Его политика — часто лишь реакция на те или иные, происходящие независимо от него, изменения обстановки.

И первое, что он хотел сделать, — покончить с дерганьем, шараханьем из стороны в сторону, стабилизировать после хрущевских реформ положение в партии и стране. Он добился этого. Но мы заплатили слишком высокую цену. Столь необходимые стабильность, устойчивость, упорядоченность стали превращаться в неподвижность, стагнацию. Забота о кадрах вырождалась в застой кадров, их безнаказанность, что создавало почву для перерождения отдельных руководителей, коррупции, сохранения областных и районных „культов“.

Брежнев, как и Хрущев, понимал, что люди хотят и должны жить лучше. Этим определялся его постоянный интерес к сельскому хозяйству. Но интерес односторонний: упор на капиталовложения, а не на отдачу. Брежнев в общем-то чувствовал, что не срабатывает (и в промышленности тоже) экономический механизм, что нужны существенные сдвиги в области производственных отношений. Он неоднократно говорил об этом. Но у него не хватило сил сломить инерцию аппарата, куда, как в песок, уходили правильные мысли и соображения.

Линия партии на возвращение к ленинским нормам формально осуществлялась, но только формально. Ни Хрущев, ни Брежнев за четверть века так и не смогли возродить внутрипартийную демократию, преодолеть бюрократизацию партийного аппарата, привычку „низов“ смотреть в рот „верхам“, вставать и аплодировать, аплодировать и вставать. В идеологической работе продолжали господствовать парадность, самовосхваление, уход от острых проблем, волнующих коммунистов, всех советских людей. Мы по-прежнему боялись задавать себе „плохие“ вопросы: почему мы глушим западные передачи, а не наоборот? Почему мы покупаем зерно у США, а не США у нас? И многие другие, аналогичные.

Ю. В. Андропов. Человек совсем другого, не хрущевско-брежневского склада. Он понимал, какое наследство ему досталось. Он знал, какие ожидания связывают с ним партия, народ. Он отдавал себе отчет в том, какую роль должен сыграть, какая историческая ответственность легла на его плечи и ради чего он взял эту ответственность. Его мысли шли в направлении ленинского понимания социализма и демократии, экономики и политики. Но возрождения не формального, не словесного, а затрагивающего глубины народной жизни. Он не любил славословия. Он хотел встречаться и говорить с людьми. Не успел, к сожалению.

К. У. Черненко. Воплощение посредственности. Сомневаюсь, что у него были хоть какие-то свои соображения о том, что надлежит делать на посту генсека. „Жертва“ случайного стечения обстоятельств. Но воистину случайность есть форма проявления необходимости. Черненко был нужен, чтобы все поняли: прежняя политика, прежние политики себя исчерпали. Жизнь требует новых людей, новых идей, новых решений.

М. С. Горбачев…»

6 мая Кручина передал мои соображения шефу. Никакая вербальная реакция до меня не дошла. Если попробовать вглядеться в реальную жизненную траекторию Горбачева, то складывается впечатление, что он, отвечая на вызов взбудораженной, взбаламученной им же социальной стихии, прошел через несколько «смыслов».

* * *

Понятно было, что жить так, как мы жили раньше, нельзя. Но было непонятно, как же надо жить, что и как надо изменить, чтобы преодолеть перманентное отставание от развитых капиталистических стран. Мне, например, как и многим «шестидесятникам», представлялось, что нам надо делать то, что мы не разрешили делать Праге. Социализм с человеческим лицом. Политическая демократия на полную катушку, включая многопартийность, идеологический плюрализм и гласность, а в экономике — сочетание плана с рынком.

По-моему, Горбачев, когда он пришел к власти, был еще далек от столь радикальных (но социалистических!) решений. Это показал собравшийся в феврале 1986 года XXVII съезд КПСС. До перестройки еще не додумались. Утвержденный съездом стратегический курс был обозначен как ускорение социально-экономического развития страны. Порядки оставались старые.

Именно поэтому о Чернобыле (авария произошла 26 апреля) молчали два дня. Наверное, молчали бы и дольше, если бы радиоактивное облако подчинялось нашим пограничникам.

Волею случая как раз в эти дни надо было лететь в командировку в Америку. Когда мы с коллегами садились в самолет, мы еще слова такого не знали — «Чернобыль». Когда же 28-го приземлились в Нью-Йорке, это слово знали все. Толпы журналистов набросились на нас. Укрывшись в отеле, мы стали звонить в Москву, чтобы хоть как-то сориентироваться…

Пожалуй, первый раз в жизни я с очень близкого расстояния, находясь по ту сторону «баррикад», наблюдал, как мы гробим свою репутацию, как проигрываем информационную войну. Поскольку мы цедили информацию по чайной ложке в день, американцы могли позволить себе все, что хотели. Передавались сообщения о тысячах погибших. А после первомайской демонстрации в Киеве нас вообще смешали с грязью.

Но были и приятные моменты. Начало мая. Телевизионщики вели передачу откуда-то из Айовщины или Техасчины. Шла посевная. По-нашему — полевой стан. «Крестьяне» обедают. К одному подходит девица с микрофоном.

— У русских огромные поля заражены. Зерно теперь подорожает. Вас можно поздравить?

В ответ раздался невыразительный американский мат. Обращаясь ко всем присутствующим и жующим, работяга заорал:

— Ребята, эта… думает, что мы радуемся горю русских!

И теперь уже хором облаяли телевизионщиков. Мне понравилось. Даже в газете написал. Гласность торжествовала.

Параллельно со стратегией ускорения была предложена стратегия полной ликвидации до конца века оружия массового уничтожения, то есть стратегия ядерного разоружения. Однако, если стратегия ускорения практически сразу же превратилась в пустышку, то стратегия ликвидации, изложенная в Заявлении Горбачева от 15 января 1986 года, — несмотря на слишком заметный пропагандистско-романтический налет, — позволяла концентрировать внимание на важнейших вопросах разоружения.

Американцы, как показали переговоры Горбачев — Рейган в Рейкьявике, были не готовы разоружаться. Формально Горбачев потерпел поражение: его предложение было отклонено. Но по существу потерпел поражение Рейган, ибо он отказался отодвинуться от края пропасти, за которым — самоубийство человечества.

Журналисты не присутствовали на переговорах. Но, беседуя в кулуарах с политиками, дипломатами, генералами, я понял, что Горбачев заслужил высшую оценку как переговорщик. Помню, как было неприятно, неловко, когда в ответ на живую речь собеседника Брежнев утыкался в листочки и начинал медленно читать слова текста. У Цуканова даже была такая папка, где в специальных ячейках находились листочки с текстами по всем возможным вопросам. Главное — успеть моментально извлечь нужный листочек и положить его перед Брежневым. Теперь нужда в этом отпала. Горбачев владел материалом и умел выразить свою мысль. Советские «вожди» послевоенного времени, как правило, не дотягивали до этого уровня.

Вскоре после Рейкьявика я последний раз выступил в качестве певца за сценой. Черняев (он стал помощником Горбачева) попросил меня набросать несколько страниц о будущем, о времени на грани веков. Для возможного выступления шефа. Вот что получилось:

«Все мы знаем, что политический деятель с головой погружен в мир текущих, сегодняшних, злободневных проблем, которые требуют немедленного решения. И все-таки, если иметь в виду серьезную, большую политику, жить сегодняшним днем мало. Надо видеть перспективу, сопоставлять и оценивать разные варианты возможного развития событий. Не ради абстрактного любопытства, разумеется. А ради того, чтобы вести целенаправленную политику дальнего прицела, чтобы влиять на ход мировых событий в нужном направлении.

С нашей точки зрения, на грани XX и XXI веков перед человечеством будут стоять три главные проблемы.

Главная из главных — проблема войны и мира.

Мы исходим из элементарного, очевиднейшего соображения. Пока существует ядерное оружие, существует и опасность ядерной войны. И значит, чтобы ликвидировать, уничтожить полностью, на все сто процентов угрозу ядерной войны, надо уничтожить ядерное оружие.

Отсюда — советский план поэтапного уничтожения ядерных потенциалов.

Мы, конечно, знаем, что многие на Западе считают наш план нереальным, утопическим. Однако мы не можем принять реализм, который сводится к сохранению ядерного оружия, то есть к консервации потенциалов самоубийства. Это — реализм смерти. Наш реализм — это реализм жизни. В ядерный век быть реалистом — это значит требовать того, что еще недавно считалось невозможным. И мы будем бороться за создание безъядерного мира.

Мы понимаем, что интеллектуальная, политическая традиция капитализма работает на другую перспективу. Если неоконсервативная волна в политике США, других западных держав не спадет, если гонка вооружений будет перенесена в космос, то к концу века человечество подойдет к обстановке холодной войны, углубляющейся конфронтации, возрастающего риска ядерного столкновения.

Такая перспектива — не наш выбор. Но мы вынуждены считаться и с ней.

Наконец, не исключен и даже весьма вероятен своего рода промежуточный вариант. Мир останется ядерным. Но будут сделаны заметные шаги по направлению к ограничению ядерных потенциалов, снижению темпов гонки вооружений. Мы, естественно, не против этого. Хотя предпочли бы максимально крупные, максимально радикальные меры. И, повторяю, мы будем отстаивать такие меры.

В общем, — при любых видимых поворотах событий — в Москве не прогнозируют сколько-нибудь высокую степень вероятности глобального ядерного столкновения до конца века. Механизм сдерживания пока еще делает свое дело. Но жизнь под постоянной и тем более растущей угрозой смерти недостойна человека, если он действительно homo sapiens. Поэтому вновь повторяю и готов еще раз повторить: только ядерное разоружение может остановить сползание к краю бездны и создать условия для постепенного налаживания прочных, устойчивых отношений мирного сосуществования.

В свою очередь, только мирное сосуществование может создать реальные предпосылки для решения двух других крупнейших проблем. Я имею в виду, во-первых, бедственное положение огромных регионов „третьего мира“ и пугающую нестабильность в отношениях между Севером и Югом. Во-вторых, я имею в виду растущую напряженность на „экологическом фронте“, бездумное, преступное разрушение людьми естественного, природного базиса своего собственного существования.

За то небольшое время, пока мы с вами здесь сидим и беседуем, несколько тысяч человек — детей прежде всего — умрут от холода и болезней. За эти же минуты новые тысячи тонн ядовитых отходов окажутся за пределами производственных циклов, чтобы отравлять воздух, которым мы дышим, воду, которую мы пьем, пищу, которую мы едим. Все это кажется ужасным, иррациональным, безумным, но именно таков мир, в котором мы живем. И таким, к сожалению, он останется до конца века. Если не станет хуже.

Возможные варианты, спектр возможностей, здесь, с нашей точки зрения, самым тесным образом связаны с тем, как будет решаться первая, самая главная задача. Дело в том, что и ускоренное, догоняющее развитие Юга, стран Африки, Азии и Латинской Америки, и защита биосферы, вернее, облагораживание, экологизация техносферы требуют — помимо всего прочего — огромных затрат, огромных ресурсов. Где их взять?

Наш ответ: резко ограничить гонку вооружений. Даже небольшая часть высвобожденных средств могла бы стать существенным подспорьем для преодоления отсталости „третьего мира“, для предотвращения экологической катастрофы.

Таким образом, будущее, перспектива тесно увязывают все три группы проблем. При нарастании конфронтации, интенсификации гонки вооружений будут, с одной стороны, приближаться необратимые, катастрофические сдвиги экологического характера, а с другой — консервироваться отсталость, а значит, и нестабильное, чреватое кризисами и конфликтами разного рода положение многих регионов „третьего мира“.

И наоборот. Советская программа ядерного и далее — всеобщего разоружения могла бы открыть реальную перспективу более гармоничного развития и взаимодействия Севера и Юга, а также техносферы и биосферы. Скептиком быть легче всего. Труднее быть борцом, созидателем. Мы предпочитаем делать, переделывать историю, а не ждать, когда она кончится.

Размышляя о тех проблемах, с которыми человечество подходит к смене тысячелетий, мы не можем не думать о судьбе, о характере эволюции основных социальных сил современности — социализма и капитализма. От того, как, какими темпами, в каких формах будут развиваться эти два противоположных типа обществ, будет зависеть облик человечества в конце века.

Опыт показал, что становление социализма — более сложный процесс, чем представлялось тем, кто начал путь к социализму. Мы до сих пор не смогли развернуть все преимущества социализма. Этим объясняется столь острая, резкая постановка вопроса на XXVII съезде КПСС о стратегии ускорения, перестройке экономических и политических механизмов, о качественном, революционном преобразовании сложившегося образа жизни.

Если мы сумеем к концу века решить те задачи, которые перед собой поставили, это существенно изменит к лучшему мировую обстановку. На эти изменения будут „работать“ и радикальные реформы в Китае, и совершенствование общественных отношений в других социалистических странах, и нарастание всестороннего сотрудничества в рамках мировой системы социализма.

На Западе иногда высказываются такие примерно опасения. Если социализм догонит и обгонит капитализм по производительности труда, по эффективности народного хозяйства, то разговоры о разрядке будут кончены и Восток попытается силой навязать Западу свои порядки. Мне даже как-то неловко всерьез говорить об этом. У нас нет и не будет подобных намерений. Ваши порядки — это ваше дело, дело ваших народов.

Свой авторитет, свой удельный вес в мировой политике и мировой экономике мы бросим на чашу разоружения. Чтобы облегчить переход к безъядерному миру, к миру без войн и оружия.

Вы опять скажете, господа, — нереально, невозможно. В категориях нового политического мышления наш ответ можно сформулировать так: мы реалисты и поэтому требуем невозможного!

Глядя в будущее, мы учитываем и процессы, происходящие в капиталистических обществах.

Нынешний век показал, что капитализм обладает удивительной способностью приспосабливаться к новой исторической обстановке. И эти способности, судя по всему, еще не исчерпаны.

В то же время нарастают трудности. Это доказывает стремление смотреть не вперед, а назад, попытка дезертировать из XX века в XIX. Я имею в виду переход от реформистской модели государственно-капиталистического регулирования к модели консервативной. Вам, конечно, виднее, господа, но мне кажется, что модернизация капитализма за счет интересов трудящихся — это тупиковое направление. Скорее всего, еще до конца века придется вернуться к реформистским моделям, предусматривающим значительную степень социализации капитала.

Вторая волна НТР вызовет качественные перемены в производительных силах, создаст условия для изобилия промышленных и продовольственных товаров. И вместе с тем фактом станет массовая структурная безработица. При синхронном движении научно-технического и социального прогресса людей, вытесняемых из материального производства, могла бы полностью поглотить сфера обслуживания (культура, наука, образование, здравоохранение и т. д.). Но до синхронности еще далеко. И поэтому очень острой станет проблема нового распределения труда и перераспределения национального дохода, а этого нельзя сделать без активного участия государства в социально-экономической жизни.

У рабочего и коммунистического движения есть шанс „оседлать“ данный процесс. Но для этого нужно избавиться от коминтерновского традиционализма и перейти в иную систему координат. Революции в привычном смысле этого слова не будет. Нужно понять, что происходит с современным капитализмом, и разработать тактико-стратегическую схему, отвечающую объективному ходу дел. Без прорыва к массам невозможно преодолеть кризис коммунистического движения.

Фундаментальное значение имеет судьба милитаризма. По всей вероятности, сохранение милитаризма будет, с одной стороны, тормозить приспособление общества к новому этапу научно-технической революции, а с другой — создавать предрасположенность к ограничениям демократии, к радикализации правых движений. Это — тот самый вариант, который будет способствовать усилению конфронтации и гонки вооружений.

Наконец, судьбы „третьего мира“. К 2000 году из семи миллиардов человек пять будут проживать в развивающихся странах и иметь ВВП на душу населения около 200 долларов. В развитых странах — около 8500 долларов. Это к масштабу проблемы. Так как „третий мир“ слишком инерционен, то вряд ли до конца века произойдут какие-нибудь крупные подвижки. Может быть, несколько снизятся частота кризисов и конфликтов, темпы гонки вооружений, чуть легче станет с питанием.

При положительных переменах в СССР и КНР „третий мир“ будет постепенно накапливать потенциал некапиталистического развития. Или, что вероятнее, в обозримом будущем будет расти удельный вес переходных форм разного рода, объединяющих рыночную и нерыночную экономику при общей ориентации на усиление элементов социальной справедливости.

Если же нам не удастся осуществить задуманные преобразования, не исключен заметный поворот в сторону капиталистических ориентиров».

Бумага датирована 26 января 1987 года. Повторяю, это последнее мое сочинение по заказу начальства и от имени начальства.

* * *

Содержание бумаги показывает, что многие иллюзии еще сохранялись, что не хватало мужества посмотреть правде в глаза. И не хватало времени, чтобы спокойно подумать, вернее даже — чтобы спокойно додумать то, что беспокоило, тревожило, ставило в тупик после разгрома чехословацкой революции надежд. Чем мы должны заниматься? Текущий ремонт? Капитальный ремонт? Не говорю — «евроремонт», ибо такого зверя тогда не знали.

Судя по XXVII съезду КПСС, по слухам, доносившимся из окружения Горбачева, партия ориентировалась на текущий ремонт. Добротный, качественный, с элементами капитального, но в целом — все же текущий. Принципиальные вопросы политики (демократия) и экономики (рынок) еще не были осмыслены. Начались поиски волшебной палочки, взмахнув которой можно было бы сотворить чудо. Когда-то на эту роль претендовали торфо-перегнойные горшочки. Потом — кукуруза. Теперь ухватились за госприемку…

Лихорадило и трясло газету. Были завоеваны, захвачены первые плацдармы свободы слова, гласности. Мои коллеги, которые писали на внутренние темы, получили возможность приближаться к правде гораздо ближе, чем позволялось раньше. И хотя в каждом конкретном случае трудностей, колебаний, страха божьего было немало, дышать стало легче. Но это не относилось к международникам. Здесь все сохранялось по-прежнему. А мне так стало хуже. Раньше на меня работало мое положение при начальстве. Теперь «зонт безопасности» был закрыт, и мои материалы ложились на общий обрубочный стол в МИДе. Это их не улучшало.

Читатели это чувствовали. Для атмосферы тех дней характерно письмо В. Григорьева из Москвы, которое он прислал редактору отдела писем В. Надеину для оглашения на летучке. Тогда письмо не огласили. Исправляю ошибку.

«Уважаемый тов. В. Надеин!

Пишу на Ваше имя, хотя Вы никакого отношения к теме моего письма не имеете, разве что являетесь редактором отдела писем; просто я по Вашим статьям составил мнение о Вас и решил, может быть наивно, что, прочтя, сочтете небезынтересным мнение читателя и для редакционной коллегии.

Нелегко мне сформулировать тему моего письма, хотя она не оставляет меня в последний год. Большую пищу для размышлений дает наша действительность и то, как ее отражает наша пресса. Не у меня одного радостно становится на душе оттого, что правда возвращается в нашу жизнь и на страницы наших газет и вера в наш строй и в наши идеалы становится аргументированной, обоснованной, становится крепче.

И все-таки остается еще отдел в редакциях газет, куда правде все еще вход закрыт, пробирается она туда с трудом и появляется изрядно помятая. Отдел этот — международной жизни.

Читаешь материалы 4–5-й страниц „Известий“, „Правды“ и, если оторвана дата, не определить, какого года номер газеты — 1960-го, 1971-го или 87-го… Все те же пустопорожние корреспонденции собкоров о фавелах и „каравеллах“, те же обличения нехороших транснациональных монополий, то же беспринципное, недостойно-лакейское заигрывание с „революционными лидерами“ типа черных полковников, Иди Амина и Нимейри — в недалеком прошлом или Каддафи — в настоящем, такая же „принципиальность“, а точнее, многократное виляние по отношению к Маркосу и Хомейни… Все так же под заголовком „Выступление президента“ помещаются не мысли и аргументы оратора, а толкование самой редакцией отдельных, произвольно выхваченных положений, причем сделанное с „ловкостью“ говорящего попугая („…в то время, как известно, что… между тем как… хотя хорошо известно, что… Президент вопреки всем фактам утверждал, что Советский Союз якобы…“ и т. д.), уныло и безнадежно талдычащего затверженный текст. Все те же, из года в год, гремящие, как жестянки на собачьем хвосте, памфлеты Мэлора Стуруа, с единственным, осточертевшим за десятки лет приемом, непременным и стереотипным — обыгрыванием какого-нибудь слова-понятия, подтягиванием к нему аналогий, ассоциаций и глумливым обсасыванием со всех сторон… Все те же „первые корреспонденции нашего нового собкора в…“, построенные по кем-то когда-то установленному канону — 5 строчек о природе, 5 строчек о погоде и „ловкий“ переход: „Ярко светит солнце, но на душе у простого… пасмурно… Как сказал мне таксист (докер, рикша, продавец газет, сосед и т. п.)“, — и следует 490 строк о безвыходном экономическом положении и остром политическом кризисе в стране… Читателя подводят к мысли о неизбежности краха в ближайшие месяцы… Но вспоминаются „первые корреспонденции“ предшественников „нашего нового собкора“ и охватывает острая досада: вот так десятилетиями заставляют нас думать, что в капиталистическом мире одна только безработица, стагнация, инфляция, деградация, проституция и наркомания… Ну, еще, в порядке исключения, пара одобрительных слов о японской технике или о фестивале в Каннах…

Читаю газеты. Изо дня в день. Ищу признаки нового мышления в ядерный век. Увы. Мне представляется, что вся практика освещения газетами (в данном случае моими любимыми „Известиями“) международных событий противоречит страстному призыву М. С. Горбачева к новому мышлению. А оно, в применении к нашей теме, состоит в том, как мне кажется, чтобы, ни в коем случае не сходя с классовых позиций, придерживаясь своих классовых симпатий и антипатий, постараться все же шире открыть глаза, ощутить себя частью мирового сообщества, постараться у наших оппонентов заметить кроме 7 процентов безработных еще и 93 процента нормальных трудящихся — искусных рабочих и строителей, инженеров, блестящих ученых, первоклассных врачей (дай нам бог таких!..), артистов, скромных тружеников, „обслуги“! Как они живут, любят, воспитывают детей, о чем мечтают, как проводят время, отдыхают, развлекаются? Как бы увидеть нам их, простых людей, хоть и тоже плохо информированных, сбитых с толку своей желтой прессой?

Нет, нужно, необходимо перестраиваться нашей международной журналистике. Однако никакой надежды на ее перестройку в обозримом будущем у меня нет. Кому там перестраиваться? Где графовы, пасютины, феофановы, максимовы, армеевы, надеины, васинские в международной журналистике?

Все наши собкоры и спецкоры, просто коры и редакторы, комментаторы и обозреватели (кроме разве что Бовина, который пишет одну статью за несколько месяцев, кстати, отчего?) — все! — наша бывшая и настоящая „золотая молодежь“, дети, внуки, зятья крупных — до самых крупных — наших руководителей, представители династий дипломатов, генералитета и министров. Все они связаны „классовой“ (можно было бы написать без кавычек) круговой порукой почище, чем выпускники Итонского колледжа или Токийского университета. И происходящее сейчас в нашей стране революционное обновление для них — смертельная опасность.

Я не столь наивен, чтобы считать „элитарность“ единственной причиной убогости нашей международной журналистики. Ясно, что, коснись они многих из внешнеполитических тем, придется вертеться как на раскаленной сковородке. Но хоть и то, что пишут в „Известиях“, ведь можно писать по-людски!..»

Насчет «элиты» я не уверен, что Григорьев прав на все 100 процентов. Но факт «убогости» международной журналистики констатирован точно.

Меня этот «факт» по понятным причинам беспокоил не меньше, чем читателя «Известий». Действуя доступными мне методами, я обращался к Брежневу (февраль 1979 года), Зимянину (октябрь 1979 года), Андропову (ноябрь 1982 года), Горбачеву (май 1984 года), Лукьянову (май 1986 года), Яковлеву (сентябрь 1986 года). Эмоций и бумаги потратил много, но отдача была минимальной.

* * *

Перестройка позволила изменить метод. Приближался VI съезд Союза журналистов СССР. Раньше это всегда было максимально формализованное, парадное мероприятие. Я был уверен, что журналистское начальство, которое заправляет съездом, будет действовать в рамках старого мышления. Но все-таки решил выступать. Перечитал прежние записки. Подсыпал соль и перец. И на вечернем заседании съезда 14 марта 1987 года был выпущен на трибуну. Очень волновался.

«Уважаемые товарищи! По понятным причинам с этой трибуны говорят прежде всего о наших внутренних проблемах. Здесь, конечно, наши главные заботы и тревоги, здесь наши боли и наши радости и именно здесь, внутри страны, происходит и должна происходить та революция надежд, которая разбужена XXVII съездом партии.

Должен сказать, что я завидую коллегам-журналистам, пишущим на внутренние темы. Завидую потому, что они стали писать интересные, умные, берущие за душу, за живое статьи. Воспитывать у советских людей гражданственность, партийность можно только правдой. Это единственное, чем можно такие качества воспитать. Я им завидую, потому что на фоне явного оживления нашей внутренней журналистики особенно заметно отставание той, которую я представляю, — журналистики международной.

Боюсь даже сказать, что здесь перестройка началась. Делаются какие-то первые попытки, которые касаются не содержания, а только формы нашей работы. Обидно и больно работать, как раньше, когда надо работать лучше.

Главный недостаток международной журналистики — обилие запретных зон и запретных тем для анализа. За пределами нашей журналистики оказываются не только отдельные факты, не только отдельные страны, но и целые пласты социально-политической реальности.

Возьмите, к примеру, положение в международном коммунистическом движении. Подумайте, вспомните, где, в какой газете вы последний раз читали какую-либо статью с анализом нынешнего состояния в коммунистическом движении, в отдельных его отрядах? Ничего этого нет.

Или возьмите положение в мировой системе социализма. Здесь происходят интереснейшие процессы. В каждой стране по-своему решаются те или иные экономические, социальные, политические проблемы. Накопилась масса материала для сопоставления, для сравнительного анализа, для интереснейших выводов. Где этот материал на страницах наших газет?

А страны социалистической ориентации — социальный авангард „третьего мира“? Где можем мы прочитать о тех крупных, часто болезненных, иногда кровавых процессах, которые там происходят?

К сожалению, мы, журналисты-международники, даем читателям лишь обрывки, крохи информации и минимум анализа, минимум обобщений. Чем лучше наши отношения с какой-либо страной, тем меньше я как журналист-международник имею возможностей для объективного, научного анализа того, что в этой стране происходит. С беспокойством думаю о времени, когда нормализуются советско-американские отношения: ведь „закроют“ Америку для журналистов.

Теперь посмотрим, почему так происходит.

Во многом наше молчание о коммунистическом движении, о странах социализма и социалистической ориентации связано с тем, что те сложные процессы, которые вокруг происходят, мы продолжаем воспринимать сквозь призму старых схем, давно себя изживших, черно-белых. Мы так загородили себя от жизни этими формулами, что не можем воспринимать жизнь в ее реальных проявлениях. Она совсем другая, она непривычная, она пугает своим разнообразием, противоречиями, коллизиями. И мы предпочитаем держаться за старое и молчать.

Но, пожалуй, не эта причина главная. Главное в том, что у нас сложился такой порядок, когда каждая публикуемая статья или передача фактически рассматриваются как выражение официальной позиции Советского Союза. Отсюда — господство стандартных формулировок, проверенных и перепроверенных, жеваных и пережеванных формул, ничего не дающих ни уму ни сердцу. А когда каждый материал рассматривается как материал, отражающий позицию правительства, партии, в расчет принимается прежде всего возможная реакция на него извне. В первую очередь товарищи озабочены тем, как бы не обиделся какой-либо премьер-министр или президент. Конечно же застенчивое молчание прессы устраивает наших партнеров. Устраивает оно, видимо, и наших чиновников. Но оно решительно не устраивает миллионы советских людей, которые хотят иметь точную, объективную и разнообразную информацию.

И вот здесь, товарищи, серьезная опасность. Она заключается в том, что если мы обходим какие-либо факты, события, процессы, молчим о них, то подрываем доверие к прессе как к источнику объективной, партийной информации. Мы сами посылаем людей слушать всякие „голоса“ и получать эту информацию из грязных, враждебных рук.

Я конечно же понимаю, что мы должны учитывать интересы внешнеполитических ведомств. Но забота об этих интересах не должна противоречить интересам советских граждан, которые хотят знать, что происходит в мире. И здесь, по-моему, выход один — нужно научиться разграничивать официальные материалы, которые выражают точку зрения правительства, и журналистские, авторские комментарии. Необходимо всех приучить к мысли, что если пишут Бовин, Овчинников, Кондрашов, если говорит Зорин — это не обязательно позиция Кремля.

К сожалению, на данную тему не первый раз говорится. Принимаются половинчатые решения. Но дело стоит на месте. И пока оно будет на этом месте стоять, перестройки не будет.

Еще одна беда наша — слабость аргументации, эпитеты вместо доказательств. Скажем, если едет наш министр в Австралию, мы пишем: „Поездка Шеварднадзе в Австралию“. Если едет Шульц в Пекин, публикуем: „Вояж Шульца в Пекин“. И довольны — „приложили“ Шульца. Пустое все это. „Клеветнический“, „злобный“ и т. п. и т. д. — эти слова ничего сами по себе не решают, если за ними нет серьезного, аргументированного, доказательного анализа фактов. А то сплошь и рядом мы ругаем Рейгана, но невозможно понять, что же конкретно сказал Рейган. Стыдно так работать!

Убедительная критика предполагает корректное изложение логики, аргументов противника. Без этого получается игра в поддавки, бой с тенью. А люди у нас серьезные, они понимают фальшь ситуации, и они нам не верят. Конечно, легче воевать с тенью. Но мы должны идти навстречу новому. Чаще приглашать на телевидение западных политиков, журналистов, комментаторов. Спорить с ними. И я уверен, что у нас хватит ума, мастерства, чтобы переспорить наших оппонентов.

Иначе, повторяю, в новых условиях нам все меньше будут верить. Будут выключать радио, телевизор, откладывать газету и слушать те же „голоса“. Не надо себя успокаивать „глушилками“. Они обижают и оскорбляют наших людей. Если говорить серьезно, по-партийному, то „глушилка“ в политическом плане — это признание несостоятельности. Мы как бы говорим себе и другим — у нас нет аргументов. С такой позицией я согласиться не могу как коммунист, как гражданин, как журналист, которому поручена идеологическая борьба. Уверен, что у нас есть аргументы на 95 процентов вопросов. А вот если есть 5 процентов вопросов, на которые мы не можем ответить, значит, надо задуматься. Может быть, мы что-то не так делаем, может быть, следует внести коррективы в политику.

Есть и другие вопросы, которые мешают нам работать. Ну, скажем, возьмите МИД, возьмите Министерство обороны. Эти ведомства — крепости, окруженные огромными стенами, никак туда не подъедешь. Я не могу заниматься серьезным анализом тех или иных решений МИДа и Министерства обороны, без чего нельзя серьезно писать о международных делах. Вот вам еще зона, которая не только находится вне критики, но и вне нормального журналистского анализа.

Это сложные, трудные вопросы, но когда-то нужно их поднимать, когда-то нужно к ним подходить. Может быть, имеет смысл собрать специально пленум правления Союза журналистов, пригласить товарищей из ЦК, из МИДа, военных товарищей, журналистов-международников и посоветоваться, что нам нужно делать, чтобы соблюдались и интересы государства, нашей внешней политики, и интересы десятков миллионов наших читателей, зрителей, слушателей. По-моему, от этого была бы только польза.

И последнее, товарищи. Перестройка — дело сложное. У нас много явных и скрытых врагов, но я хотел бы сказать о том враге, который есть внутри каждого из нас. Дело в том, что все мы несем в себе свое воспитание, свою собственную историю, привычки и традиции, которые очень трудно преодолеть.

Вот последний пример. Час назад оглашался состав комиссии для отработки устава Союза журналистов. Я слушаю этот список и думаю: ведь там же нет ни одного журналиста рядового, пишущего, определяющего лицо нашей журналистики. Похоже, что речь идет об уставе союза руководителей средств массовой информации.

Я хотел встать и сказать об этом. Но не встал. Эти колонны, люстры красивые, начальство сидит, и я сробел, не стал нарушать порядок.

Мы не научились еще говорить правду, мы не отучились еще бояться начальства. И пока не отучимся, трудно нам будет перестраиваться.

Спасибо за внимание».

Были бурные аплодисменты. Но толку было мало. На самом съезде прения журчали в давно проложенном русле. Да и после съезда перемены в международной журналистике происходили не столько по инициативе Союза журналистов, по воле начальства (осознали и разрешили!), сколько под влиянием стихийного развития событий. Там, где получалось, там, где было можно, «верхи» всегда старались затормозить перестройку журналистики, держать под контролем «свободу» слова.

Когда я выступал, в президиуме съезда сидел Лигачев и что-то записывал. В ладошки не хлопал. После звонил, как говорят, на телевидение и просил дать мне «отдохнуть».

* * *

Борьба — и не как обмен аргументами, а скорее как перетягивание каната — шла на всех этажах партийно-государственного здания. От политбюро до партийных бюро самого низкого уровня. Горбачев колебался, дергался в разные стороны, что придавало силы и наглости его политическим противникам.

Хрестоматийный пример — появление 13 марта 1988 года в «Советской России» знаменитой статьи Нины Александровны Андреевой «Не могу поступаться принципами». Это была вызывающая, открытая атака на перестройку по всему фронту, причем атака с консервативных, сталинистских позиций. Не появление статьи удивило: уж плюрализм так плюрализм. Удивило странное молчание «демократических» СМИ. Люди, от которых зависела контратака, то есть публикация ответа Андреевой, разбежались по кустам и испуганно выглядывали оттуда.

Пока «барин» в лице Яковлева 5 апреля (только 5 апреля!) не опубликовался в «Правде».

20 апреля заседало правление Союза журналистов. В повестке дня было что-то о роли журналистики в проведении радикальной экономической реформы. Но мне хотелось говорить о другом. И я позволил себе сделать это.

«Уважаемые товарищи!

Вопрос, который сегодня внесен в повестку дня, чрезвычайно важен. Если мы не осилим радикальную экономическую реформу, если реформа опять утонет в полумерах, как это было в 1965 году, перестройка окончится провалом.

Вместе с тем успехи экономической реформы напрямую зависят от общего политического курса, от той идеологической платформы, на которой мы осуществляем перестройку. Именно на этой стороне дела я хотел бы остановиться.

Конкретно речь пойдет опять-таки о набившей всем оскомину статье Андреевой. И все-таки я буду говорить об этой статье, потому что те дни, с 13 марта по 5 апреля, я рассматриваю как позорные дни для нашей журналистики.

Мы называем себя оружием партии. Когда-то, может быть не очень удачно, говорили, что мы — „подручные партии“. Так что же получилось с этим оружием, когда в „Советской России“ была опубликована статья, идущая вразрез с политической линией партии?

Должен сделать оговорку. То, что статья Андреевой была опубликована в „Советской России“, я считаю нормальным явлением. Если мы говорим о демократии, если мы всерьез говорим о гласности, то люди, которые придерживаются таких взглядов, как Андреева — а их немало, — имеют право изложить свои взгляды в печати.

Ненормально другое. Ненормально то, что мы с вами после опубликования этой статьи набрали в рот воды.

Отдельный вопрос о „Советской России“.

Мне бы очень хотелось понять мотивы поведения товарища Чикина. Допустим, он не мог понять, не мог разобраться, против перестройки или за перестройку статья Андреевой. Это один вариант. Есть и другой. Допустим, он активно не согласен с линией партии и поэтому публикует Андрееву. Но при любом варианте мы должны задуматься, в чьих руках находится партийная газета. Кто распоряжается этим оружием партии.

Мы должны задуматься над тем, почему молчала „Правда“? Почему молчали „Известия“? Почему, как мне говорили, статья Андреевой была перепечатана в ряде областных газет? Это вызывает большую тревогу. Какое же мы „оружие партии“, если не смогли разобраться в этом. Говорят, здесь действовал механизм торможения. Я бы сказал так: действовали механики и даже главные механики торможения. А у нас не хватило политического мужества, чтобы отстаивать политику партии, отстаивать дело перестройки, чтобы дать отпор взглядам, которые излагала Андреева.

Следовательно, давая политическую оценку происшедшему, мы должны признать: что-то не в порядке в нашем журналистском цехе. Наша политическая зрелость недостаточна, не соответствует тому уровню, который требует партия. И мы должны откровенно это сказать и над этим задуматься.

Мы тесно связаны с отделом пропаганды ЦК КПСС. В президиумах наших пленумов мы всегда видим внушительную, но молчаливую фигуру товарища Севрука. Но сегодня вместо него присутствует, как сказал товарищ Афанасьев, „наш друг Виктор Николаевич“. Товарищ Бакланов, значит. Так вот, я бы очень просил товарища Бакланова выйти на трибуну и изложить позицию отдела пропаганды: как отнеслись к статье Андреевой, какие давали рекомендации прессе, советовали выступать против статьи Андреевой или поддерживать ее. Партийное руководство должно быть гласным, а не анонимным.

В проекте решения нашего заседания есть несколько строчек о статье „Правды“ от 5 апреля. Мне эти строчки представляются слишком куцыми, аморфными. Я бы предложил заменить их двумя пунктами.

Первый. Правление Союза журналистов СССР решительно отвергает политическую платформу, изложенную в статье Андреевой, а также выражает порицание редколлегиям тех газет, которые опубликовали указанную статью.

Второй пункт. Правление Союза журналистов СССР полностью поддерживает политическую линию, изложенную в редакционной статье „Правды“ от 5 апреля, и призывает всех работников средств массовой информации активно бороться за претворение этой линии в жизнь, за перестройку».

Что мямлил Бакланов, за давностью времен не помню. Наверное, петлял. Упомянутый выше его начальник — Севрук был явно настроен антиперестроечно. Но привык бояться властей предержащих. Поэтому — служил. А там, где служба расходится с настроением, но считается «главнее» настроения, приходится петлять. И чинов нижестоящих выстраивать соответственно…

У меня между службой («Известиями») и настроением зазор хотя и не слишком большой, но был. Настроение имело прочные корни в «шестидесятничестве» и поэтому стремилось лелеять и холить появившиеся цветы перестройки. «Известия» в лице Лаптева и особенно его первого зама Ефимова не возражали против перестройки, но «энергетика» у них, что ли, была другая… Наши «политритмы» не всегда совпадали. Им иногда казалось, что я тороплюсь и тороплю события. Раздавался свисток: «Офсайд!»

Но это случалось крайне редко, потому что я оказался не внутри перестройки, а как бы рядом. Профессионально я все-таки выродился в международника. Вникал в международные проблемы. Писал и выступал на международные темы. И мои профессиональные требования к перестройке сводились к тому, чтобы не мешали мне работать, заниматься любимыми международными делами.

Раньше той проблематикой, которая теперь стала стержневой для перестройки — эффективность экономики, демократия и права человека, партия и общество и т. п., — я занимался на «отхожих промыслах», где, работая в той или иной группе, мог контактировать с начальством и влиять (весьма ограниченно, конечно) на формирование политики. Теперь «промыслы» для меня были закрыты. Писать на собственно перестроечные темы я рискнул не сразу. Тем более что родная газета тоже не сразу стала воспринимать меня в этой роли.

Одно из первых сражений произошло в связи со статьей, которую я назвал «Резерв памяти». Сейчас уже не помню почему, но «Известия» не захотели ее печатать. Мне же статья была дорога, я писал ее одним махом, от сердца… Выручил Игнатенко, который тогда был главным в «Новом времени». День взял на раздумья (и, видимо, на телефонные перезвоны) и напечатал (Новое время. 1987. № 5). Чем и обрек читателя моих воспоминаний на знакомство со статьей. Итак:

«Наконец-то настало время, когда всем стало особенно интересно вслух размышлять о делах государственных, партийных. Формируется, активизируется, становится все более эффективным общественное мнение…

Это хорошо.

Каждый, разумеется, воспринимает время сквозь призму своего индивидуального опыта. Поэтому мои наблюдения, мои впечатления ограниченны, субъективны. Это я на всякий случай оправдываюсь, ибо выхожу за пределы, отмеренные мне профессией журналиста-международника.

Развернешь газету, включишь телевизор — идет борьба за выполнение решений XXVII съезда КПСС, все перестраиваются и все критикуют. Умом приветствую пафос обличения. Но сердце болит. Слишком грязи много накопилось. Слишком многие люди с партбилетами обманывали, предавали партию. Говорю себе: правда целебна, хорошо, что не прячем язвы свои. Надо пройти через это — чтобы с чистыми руками и с чистой совестью драться за линию партии.

Отрицаем во имя утверждения… Что же и как утверждаем? Утверждаем идеи XXVII съезда. Так должно быть. Но беда-то в том, что не всегда и не везде это так. От разных людей приходится слышать примерно одно и то же. Все еще велик зазор между словами и делами. Смена кадров далеко не везде ведет к смене стиля и методов работы. Получается, что в Москве говорят по-новому, а на местах дело идет по-старому; речи о перестройке и ускорении часто прикрывают отсутствие того и другого.

И опять втолковываю себе: не все сразу, ведь после съезда прошло меньше года. Ломка идет огромная. И нельзя ждать, что все сделается сразу. Верно, нельзя… Но не могу уйти от мысли, что мы недооцениваем масштабы и силу сопротивления, которое противостоит стратегии ускорения, курсу партии на революционную перестройку всего нашего образа жизни. Не склонны ли мы сглаживать, затушевывать остроту и глубину общественной борьбы, охватившей партию и страну? Как-то вроде нехорошо, неловко, странно: борьба вокруг решений партийного съезда на семидесятом году советской власти.

Недавно в „Литературной газете“ рассказывалось о том, как в Ростове-на-Дону, в пику властям и общественному мнению, сотни людей торжественно хоронили жулика Будницкого. Имея в виду этих людей, корреспондент газеты пишет: „Хочется в полный голос закричать: берегитесь, ОНИ наступают. Мне даже кажется, что хоронили они не Будницкого, а пытались схоронить все новое, что нарождается в нашей жизни, по существу — НАС“.

Мне тоже так кажется. Нет, не утратили ОНИ надежду похоронить НАС, не дать НАМ навсегда покончить с безалаберностью и бесхозяйственностью, несправедливостью и коррупцией, бесконтрольностью „верхов“, формализмом и казенщиной.

„Доморощенный бюрократический советский социалистический консерватизм“ — так, если воспользоваться словами Сергея Залыгина, можно определить нашего главного противника. „Советских социалистических консерваторов“, их многочисленное окружение вполне устраивал сложившийся „порядок“. Они боятся гласности. Они отвыкли бывать там, где бывают „простые“ люди, разговаривать с ними. Им не нужна самостоятельность, ибо она влечет за собой ответственность. Они не привыкли убеждать, они привыкли подозревать и запрещать. Так им проще.

Притихли они сейчас. Но, повторяю, не утратили надежду… Ждут, что вернется их час. Они успели подготовить себе смену — работников более молодых, более, так сказать, „модерновых“ по манере поведения, но мыслящих категориями прошедших десятилетий, прошедшего опыта. Такая смена готова говорить о перестройке. А вот перестраиваться — это большой вопрос.

Мои друзья рассуждают так. Не волнуйся. Руководство все знает и понимает. Ключевые позиции — в надежных, энергичных руках. Народ, партия линию съезда поддерживают. Так не нервничай, не преувеличивай возможности вчерашних людей.

Но не успокаивает меня такая логика. Не успокаивает, потому что на моей жизни ОНИ уже два раза отбросили НАС назад, два раза смогли перекрыть пути назревшим, необходимейшим переменам.

Не могу не вспомнить о XX съезде КПСС. Как коммунист, как гражданин, как личность я формировался под влиянием идей этого съезда. Тогда начиналась моя „перестройка“, перестройка длиною в жизнь.

Для молодых партийных работников того времени (мне было 25 лет, и я работал заведующим отделом пропаганды и агитации райкома партии) XX съезд был очистительным шквалом, который позволил с надеждой посмотреть в будущее. Мы учились мыслить, действовать, возражать. И с недоумением, болью, с отвратительным чувством собственного бессилия наблюдал я, наблюдало мое поколение, как уходили в бюрократический песок идеи одного из действительно исторических съездов нашей партии.

Мы не смогли тогда восстановить животворный демократизм ленинских норм партийной и государственной жизни, преодолеть молчаливую покорность, раболепие перед начальством, научиться серьезному, откровенному разговору о своих собственных делах. Н. С. Хрущев, бросивший вызов защитникам культа личности Сталина, вскоре стал допускать и поощрять славословие в свой адрес. Л. И. Брежнев, человек, наделенный, несомненно, природным здравым смыслом, позволил превратить себя в памятник самому себе. А дальше по градам и весям — как круги по воде.

Вспоминаю экономическую реформу 1965 года. Было решено убрать административные путы, чрезмерную централизацию, мелочную опеку, душившие экономику в городе и деревне. Начали расширять права, самостоятельность предприятий, налаживать хозрасчет, учиться сочетать план с товарно-денежными отношениями. И снова все ушло в песок. Снова вернулись на круги экономической безответственности, бесконечных „корректировок“, прикрывавших обман и самообман. „Сверху“ звучали правильные слова, принимались нужные решения, но они блокировались апатией, косностью исполнительного аппарата.

И вот — XXVII съезд КПСС. Двойная, тройная нагрузка легла на него. Пришлось вернуться на годы назад, к политическим и экономическим задачам, которые мы начинали решать, но не решили. И которые поэтому стали более трудными, застойными.

Чтобы решить эти задачи, нужно многое. И многие рычаги, факторы — экономические, политические, идеологические, — стимулирующие перестройку, уже приведены в действие. Но есть еще один фактор, еще один резерв, который следует задействовать, — это резерв памяти. Чтобы нынешняя перестройка прошла удачно, надо попытаться „вспомнить“, понять, почему окончились неудачей перестройки 1956 и 1965 годов.

Общий ответ, видимо, сводится к тому, что нас подвели нерешительность, полумеры, неумение довести дело до конца. Одной рукой мы давали права, а другой — отбирали их. Мы принимали новые законы, но оставляли старые инструкции. Мы начинали говорить правду, но останавливались на полуправде. И каждая полумера, каждое оставшееся на бумаге решение — это бастион, крепость, где занимают круговую оборону противники преобразований.

Анализ событий тех лет — не уход в прошлое. Он весь находится в плоскости сегодняшних забот и тревог. Некоторые страницы из прошлого, о которых мы молчим, мстят за себя настоящим, в котором повторяется это прошлое. А ведь мы и сегодня не везде прорвали заслон полуправды. И сегодня, еще не набрав скорости, мы уже посматриваем на тормоза.

Не потому ли так нагло хоронят Будницкого? Не потому ли ОНИ снова надеются пережить НАС?

Не потому ли так много наблюдателей — пусть сочувствующих, симпатизирующих, но не верящих до конца, что на этот раз партия не отступит?

В середине января меня пригласили в Институт повышения квалификации преподавателей общественных наук при МГУ. Беседовали о международных делах. Получив очередной вопрос без подписи, я заметил, что пора бы уж перестать бояться, прятаться… Нет плохих вопросов, есть плохие ответы.

Через несколько минут получаю сердитую (и снова анонимную) записку. Ее смысл: зачем вам нужно, чтобы мы подписывали вопросы? Отвечаю так: это нужно не мне, вам это нужно. Чтобы вы могли себя уважать, чтобы услышали свой голос, без которого нет личности, нет гражданственности.

Анонимные вопрошающие, как правило, не против преобразований, перестройки, но — и не за. Они ждут, колеблются, хотят и не верят.

И вот, чтобы помочь им занять позицию, обращенную к будущему, чтобы не оставить надежду консерваторам вернуть прошлое, чтобы нам самим еще более уверенно чувствовать себя в настоящем, надо — помимо всего прочего — привести в действие резервы памяти. Надо „вспомнить“, что и как мы делали, где и почему ошибались.

В умении извлекать уроки из собственной истории всегда была сила ленинцев. Общественная атмосфера, пронизанная историзмом, чувством уважения к правде истории, всегда способствовала формированию активных граждан. Сказанное относится не только к XX съезду КПСС или реформе 1965 года. Оно относится ко всем этапам пройденного нами пути.

Нынешний год — юбилейный. 70-летие Великого Октября. Много будем писать и говорить о революции, об истории строительства социализма, об истории партии. И если мы снова вместо изложения действительной истории — со всеми ее взлетами и падениями, героизмом и драмами, со всем богатством действующих в ней лиц — будем недоговаривать, будем преподносить нечто безликое и приглаженное, как можем мы рассчитывать на доверие людей?

Давайте наберемся мужества и сделаем так, чтобы момент истины не превратился в мгновение истины, а стал неотъемлемой стороной нашей жизни — и когда мы рассуждаем о прошлом, и когда мы разбираемся в настоящем.

Возможно, мысли мои слишком фрагментарны, разбросанны. Но я пишу не научный трактат с необходимыми оговорками, уравновешиванием плюсов и минусов. Я пишу о своем восприятии настоящего, прошлого и их взаимосвязи, о том, что пережил. И о том, что не хотелось бы пережить снова».

Очень много писем пришло по статье. В основном — от единомышленников. Но наиболее яркие, сочные, энергичные — от тех, которые ОНИ.

Два замечания по существу: о форме и содержании.

Бывали ситуации, когда я слышал от редактора: хорошо, оставим нетривиальную мысль, на которой ты настаиваешь, но позаботься об обезболивающей упаковке — изложи ее, пожалуйста, в кондовых, привычных, тривиальных формулах. Данная статья, если смотреть на ее форму, как раз и написана в типичной агитпроповской манере («животворный демократизм» и т. п.).

Что же касается содержания, то мне важно было сказать, что «прорабы перестройки» недооценивают силу ее противников и что, едва начавшись, перестройка начинает тонуть в полумерах, полуправде, нерешительности и непоследовательности. К сожалению, я оказался прав.

* * *

Противники перестройки особенно активизировались в ходе подготовки XIX Всесоюзной конференции КПСС. «Прорабы перестройки» рассматривали конференцию как первый по-настоящему демократический партийный форум. Предполагалось, что в своем большинстве делегатами будут не привычная номенклатура или послушные «хлопкоробы», а коммунисты с независимыми, самостоятельными, современными взглядами. Но партийный аппарат в центре и на местах поломал все эти замыслы. В основном выборы происходили по старым схемам: делегаты подбирались начальством. Зажимали гласность.

Странная сцена в «Известиях». Лаптев, которому не понравилась моя довольно острая статья о тезисах к конференции, вынес ее на редколлегию. Но редколлегия поддержала меня. Чтобы не обострять отношения, я отнес статью в «Советскую культуру». Объяснялся с Лаптевым. Он смотрит «вверх». А там просили «не раздражать», «не провоцировать» консерваторов. Пришлось еще одну статью (о «выборах») отдать в «Комсомолку». На совещании в ЦК Лигачев ругал Селезнева за мою статью. А Беляеву («Советская культура») замзав из отдела пропаганды Скляров заявил: «Бовин может нести всякую ахинею, но зачем печатать?» Вот и вся перестройка!

Вообще я не могу пожаловаться на «непроходимость» своих статей. За четверть века завернули не больше десятка материалов. Помню, полковник Каддафи где-то обругал Советский Союз. Я обиделся и ответил полковнику. Но МИД не обиделся, и статья пошла в корзину. Сделал два больших куска о внешней политике Франции. В МИДе забеспокоились. Все вроде бы и правильно, а вдруг обидится товарищ Миттеран. В корзину. Написал о том, что в Иране революция трансформировалась в контрреволюцию. В ЦК не захотели обижать аятоллу.

Пришла перестройка. Шеварднадзе призвал журналистов не ограничиваться воспеванием успехов, критически анализировать деятельность МИДа. Я поверил министру и стал жертвой перестройки. Две мои аналитические статьи несколько месяцев изучались в МИДе. Пришлось лично обращаться к министру. Помогло.

Помогало и то, что даже в самый застойный период у нас были разные газеты и разные главные редактора. С разным отношением к риску. Если возникали проблемы в «Известиях», решать их можно было в других изданиях.

Поначалу, как уже говорилось, были сложности с моими перестроечными статьями. Но потом хаос настолько усилился, что никто ни за чем не следил. Главных редакторов ругать перестали. И я с удовольствием пользовался свободой слова.

За два дня до начала конференции (она открылась 28 июня 1988 года) вокруг Пушкинского сквера поставили железные решетки, укрепленные милиционерами. Чтобы народ не собирался и не митинговал. Милицейский полковник сказал мне: не умеете вести политическую работу — приходится выводить милицию. Правильно сказал.

Три впечатления от конференции.

1. Колоссальный разрыв между тем, что говорил Горбачев, и настроением зала. Сплошные «нины андреевы», заметил Лаптев.

2. Массированная атака делегатов на прессу и телевидение, которые «мутят воду».

3. Фантастическая, какая-то хрущевская, идея Горбачева об объединении советских и партийных начальников.

И у меня в записях: «Конференция консолидировала не сторонников перестройки, а ее противников. Главный противник — аппарат».

Реплика Лигачева: «Ты не прав, Борис!» — пошла в фольклор и анекдоты. В принципе я тогда симпатизировал Ельцину. Не из-за его «взглядов», которых я не знал. А потому, что он в Москве пытался действовать не как бонза, а как живой человек; потому, что он сломал лед послушания в политбюро. Одно из самых гнусных деяний эпохи перестройки — московская партконференция, где поносили Ельцина. Перестройка наоборот!

* * *

Как раз накануне конференции вышла первая полностью бесцензурная книга «Иного не дано». Общая редакция принадлежала Юрию Николаевичу Афанасьеву — одному из главных интеллектуальных моторов перестройки. Авторы: от А. Д. Сахарова до Ф. М. Бурлацкого. Своего рода манифест перестройки. Была идея каждому делегату конференции вручить экземпляр книги. Кажется, даже договорились с Кручиной. Но устроители конференции дрогнули. Наверное, не хотели «раздражать»…

Углубление перестройки, точнее, расширение круга проблем, вовлекаемых в дискуссии вокруг перестройки, и прежде всего — проблем, связанных с теорией и практикой социализма, заставили включиться в эти дискуссии. Что было гораздо интереснее, чем писать статьи об очередных выборах в Америке или очередной войне на Ближнем Востоке.

Моя позиция отражена в разных материалах. Попробую ее суммировать, не поднимаясь над горизонтом 1989–1990 годов.

Общим фоном для моих размышлений служил кризис цивилизации, который все очевиднее проступал к концу XX века. На этом фоне для меня был очевиден и кризис марксизма. Можно по-другому: кризис марксизма-ленинизма, кризис научного коммунизма, в общем, кризис «главной» в XX веке теории революции, социальных перемен, строительства принципиально нового общества.

Встречал такое возражение. Да, кризис, но кризис «плохого» марксизма, догматизированного марксизма-ленинизма, изуродованного сталинизмом научного коммунизма. Я бы согласился. Но где они — «хороший» марксизм или творческий марксизм-ленинизм? На моем веку таковых не существовало.

Не нужно бояться слова «кризис». Это естественный этап развития науки, когда и если она перестает давать научные, теоретически обоснованные ответы на те вопросы, которые задает нам жизнь.

Что такое, например, империализм? Работают ли в конце XX века те пять признаков империализма, которые В. И. Ленин сформулировал в начале века? Боюсь, что не работают. И того империализма, который изучал В. И. Ленин, давно нет. Тем не менее по поводу пяти признаков пишутся статьи, читаются лекции.

Если бы тот, классический, империализм существовал, то все наши разговоры о разоружении, о целостном мире были бы пустой, вздорной иллюзией. Ибо «тот» империализм не может разоружиться, не может отторгнуть от себя милитаризм, не может обойтись без войн.

Что такое современный капитализм? И А. Смит, и К. Маркс удивились, если бы увидели то, что мы называем капитализмом. Социализация капитала, ограничение стихийных начал и т. п. опрокинули все прогнозы относительно «загнивания» капитализма. И мы, марксисты, не смогли отразить на теоретическом уровне нынешнюю стадию его развития. Довольствовались тем, что слово «трансформация» ставили в кавычки. Но это не спасло от кризиса коммунистическое движение. У него нет стратегии, нет тактики, нет лозунгов, которые могли бы обеспечить ему массовую поддержку.

Теперь — о социализме. Более семи десятилетий прошло после Октября. И мы ставим перед собой задачу: разработать концепцию социализма. Мы спрашиваем себя: что же мы создали, какое общество мы построили? Общество, которое радикально расходится с идеалами социализма, да и вообще с любыми теоретически вычисленными типами обществ. «Ранний социализм», «казарменный социализм», «деформированный социализм» — слов уже много, понятия пока нет.

А «третий мир» и «третьемироведение»? Кончилась эйфория по поводу «социалистической ориентации». Начались споры. И, кстати, они показывают, что под железобетонными догматическими перекрытиями — и это относится не только к «третьемироведению» — живет, рвется на свободу мысль, та самая мысль, которая, по мнению Гегеля, прекрасна даже у злодея…

Жизнь разошлась с теорией, и попытки реанимировать традиционные воззрения обречены на провал. Окружающий нас мир, социум стали гораздо сложнее, «хитрее», многомернее, чем мы привыкли считать.

Я оптимист. Я уверен, что если и когда «наш» марксизм перестанет быть мальчиком на побегушках у политиканов и политиков, он выйдет из кризиса и превратится из догмы в науку. Но для этого мало «вернуться» к подлинному Марксу или подлинному Ленину.

Модно, например, говорить о «возрождении» ленинской концепции социализма. Но какова была эта концепция, если иметь в виду не иконописного, а настоящего Ленина? Полное отсутствие товарного хозяйства, рынка; всеобъемлющее централизованное планирование; ликвидация парламентаризма и системы разделения властей. НЭП, по поводу которого ныне пролито так много радостных слез, был для Ленина «всерьез и надолго» политикой, облегчающей переход к социализму. Не более того. Гениальные прозрения «позднего Ленина» (строй цивилизованных кооператоров и т. п.), несомненно, могут облегчить нам поиски. Но надо, опираясь на методологию марксизма, жить своим умом, не возвращаться, а идти вперед, творить, принципиально и всегда быть «ревизионистом».

Разработка нового политического мышления привела к постановке ряда интереснейших вопросов: классовое и общечеловеческое; научная идеология и деидеологизация; новая характеристика движущих сил, ведущих тенденций современности и т. п. Однако разработка этих вопросов требует их соотнесения с более общими представлениями марксистской науки.

«Классический» марксизм, марксизм Маркса и Ленина исходит из того, что социализм идет на смену капитализму, что рано или поздно капитализм будет вымываться из истории, а социализм (коммунизм) утверждаться в своей всемирности. В такой системе теоретических координат отношения между двумя мирами всегда (независимо от модификаций, изменений каждого из них) будут внутренне антагонистичными.

Суть антагонизма не в том, что кто-то в кого-то кидает бомбу, а в том, что прогресс одного типа общества отнимает исторический кислород у другого. В такой системе координат отношение между капитализмом и социализмом было и остается ведущей тенденцией, движущей силой, осью мирового развития. В такой системе координат повышение удельного веса общечеловеческих ценностей и интересов, деидеологизация международных отношений, вызванные угрозой экстремальных ситуаций (ядерная война, экологическая катастрофа), имеют свои имманентные пределы, заданные неустранимым расхождением идеологий и классовых интересов.

Но возможна иная исходная гипотеза. Предположим, характер мирового развития изменился настолько, что стало реальностью параллельное движение капитализма и социализма в своеобразном мире Лобачевского, где, как известно, параллели могут сходиться. Тогда социальные антагонизмы начнут стираться, затухать, а нарастающее конструктивное взаимодействие капиталистических и социалистических государств, «перестройки» внутри их могут привести к их прогрессирующему сближению, взаимопроникновению разных типов обществ, к синтезу, если угодно, принципов 1789 и 1917 годов. В таком случае теория классов и классовой борьбы требует пересмотра. Да уже и сейчас мы видим, что в развитых капиталистических странах и классы, и отношения между ними не укладываются в марксистские схемы. Притупляется острота классовых противоречий, усиливается значение компромиссов, национального консенсуса. Экстраполяция этих перемен на международные дела, на динамику исторического процесса приводит к выводу о том, что ведущей тенденцией, движущей силой мирового развития может стать (или уже становится?) сотрудничество двух общественно-экономических систем.

В новой системе координат гораздо более рельефно вырисовывается приоритет общечеловеческих интересов и ценностей. А в сферу деидеологизации постепенно втягивается и сама идеология, происходит становление деидеологизированной (общечеловеческой, «вселенской») идеологии.

Важное замечание в скобках. К сожалению, мы привыкли шарахаться из стороны в сторону, повторяя зигзаги дарованных свыше формулировок. Сказано «развитой социализм» — и дружный хор, почти как у Эсхила, подхватывает очередное «указание». Сказано «новая историческая общность» — и поток статей, книг, диссертаций смывает крупицы реальных знаний о «советском народе». Сказано «общечеловеческие интересы» — и вот уже упоминание о классах, классовой борьбе, классовом подходе становится признаком интеллектуальной отсталости, догматизма, чуть ли не антиперестроечных настроений.

В мои студенческие годы во имя классового подхода не допускались общие определения права и государства. А чье право? Чье государство? — грозно вопрошали идеологические жрецы конца 40-х — начала 50-х годов, — буржуазное или социалистическое? Позже явные глупости исчезли, но абсолютизация классового подхода продолжала душить науку. И нынешнее бегство от «классовости» — психологически понятная реакция на надоевшие упрощения. Чтобы выпрямить палку, ее надо выгнуть в другую сторону. Но именно — чтобы выпрямить…

Ссылаясь на многократно цитируемый ныне тезис Ленина о том, что «с точки зрения основных идей марксизма интересы общественного развития выше интересов пролетариата», некоторые товарищи склонны слово «выше» толковать в абсолютном, буквальном смысле. Мне кажется, это типичная схоластика. Реальная сфера общечеловеческих интересов отнюдь не находится где-то «выше», «над» классовыми интересами, в некоем бесклассовом оазисе. Общеклассовое — значит общее для всех классов. Общеклассовые интересы формируются там и постольку, где и поскольку перекрещиваются, совпадают, сливаются интересы всех классов и социальных групп. Общечеловеческие интересы по существу интересы межклассовые. Надклассовыми их делает политический выбор, признающий приоритет первых над вторыми. Скучно говорить все это. Но иногда приходится принимать правила игры, предлагаемые оппонентом.

Испытывая некоторое смущение перед модными общечеловеческими веяниями, сторонники прежней классовой чистоты и ясности тоже цитируют Ленина: «Люди всегда были и всегда будут глупенькими жертвами обмана и самообмана в политике, пока они не научатся за любыми нравственными, религиозными, политическими, социальными фразами, заявлениями, обещаниями разыскивать интересы тех или иных классов». Поднимем перчатку. Ленин, находясь в эпицентре политической борьбы, нередко, выделяя политически главное, оставлял в стороне то, что имело теоретическое значение, но было второстепенным для данной исторической эпохи, политической ситуации. Поэтому не следует толковать его слова буквально. Религиозные, нравственные и прочие «фразы» не всегда сводятся к интересам классовым. Это было верно и до Ленина, и во время Ленина. Это тем более верно в наши времена.

Реальное политическое пространство многомерно. Анализ любого события, любого процесса требует изучения самых разных интересов — общечеловеческих, классовых, национальных, государственных (геополитических), религиозных. Причем в зависимости от региона, традиций, проблемы удельный вес, значение каждого вида интересов будут меняться. Если мы исследуем проблематику глобального ядерного конфликта, боремся за снижение ядерной угрозы, то здесь несомненен приоритет общечеловеческих интересов. Если мы изучаем причины, истоки ближневосточного конфликта, то на первый план выдвигаются факторы религиозного и национального порядка. А характер отношений между США и Никарагуа, США и Кубой невозможно понять, если отвлечься от классовых интересов и давления геополитических «императивов».

Конкретный анализ конкретной ситуации — одна из немногих «вечных истин» и науки, и политики.

Здесь скобки закрываются.

Существуют ли на сегодняшний момент данные, позволяющие предпочесть одну из двух координатных систем? Система последовательного подключения: торжествующий, улучшенный в результате перестройки социализм, социализм с человеческим лицом идет на смену загнивающему, несмотря на все перестройки, капитализму. Или система параллельного подключения: и социализм, и капитализм, меняясь, трансформируясь, переживая свои «перестройки», постепенно сближаются. Тогда я не был готов ответить на этот вопрос.

Но постепенно сдвигался в сторону мира Лобачевского. И через анализ кризиса цивилизации. Его суть, как я представляю, в рассогласованности, асинхронности отдельных частей (областей, элементов, сфер) социума. Развитие неравномерно. На одном полюсе вырвавшаяся вперед, все более отрывающаяся от интересов человечества техносфера. На другом — трагически отстающие от интересов человечества зачатки, зародыши ноосферы. Между ними — гибнущая биосфера и раздираемый противоречиями, мятущийся мир людей, людей богатых и бедных, сытых и голодных, здоровых и больных, людей живущих и людей прозябающих.

Где выход? Абстрактно говоря, в переходе из «царства необходимости» в «царство свободы». Но можно ли осуществить этот переход, оставаясь в прежней, классической системе социальных координат? Возможно, для ответа на этот вопрос нужна революция в марксизме, которая вывела бы его на новую историческую орбиту.

В начале XX века на смену физике Ньютона пришла физика Эйнштейна и Планка. Она не перечеркнула классическую физику, а лишь точно обозначила область ее применимости. Предлагаю аналогию. «Неклассический» марксизм XXI века не откажется от интеллектуального наследства основоположников. Но, опираясь на него, сознавая его ограниченность временем и условиями, пойдет дальше, пойдет вперед, чтобы вывести человечество из «царства необходимости» в «царство свободы».

За несколько дней до августовских событий 1991 года у меня вышла брошюра «Кризис мирового социализма». Два последних абзаца:

«Не будем гадать о конкретных формах будущего общества. По-видимому, социальный и научно-технический прогресс приведут к изменениям массовой психологии и позволят человечеству выйти за пределы частной собственности и рыночных отношений. В принципе каждому человеку будут обеспечены человеческие условия существования. А это значит господство демократии, гуманизма, справедливости. А о том, каким „измом“ будет названо то далекое общество, как оно будет видеть свою связь с нынешними представлениями о социализме и коммунизме, пусть позаботятся наши потомки.

Во всяком случае, мы, живущие в конце XX века, можем повторить слова Гёте: „Здесь и отныне началась новая эпоха всемирной истории, и мы вправе говорить, что присутствовали при ее рождении“».

Должен заметить, что мои суждения о кризисе марксизма, кризисе социализма нередко встречали решительный протест массовой аудитории. Типичный пример — послание инженера Е. А. Александрова из Красноярска. Он обращается к руководству телевидения:

«19.03.89 г. в передаче „Международная панорама“ обозреватель Бовин А. Е. призвал пересмотреть марксистско-ленинскую теорию развития общества в ее основе.

Это уже антисоциалистический плюрализм.

Такой финал является логическим завершением буржуазно-либеральных взглядов гр. Бовина.

Это уже антинародная политика.

Долой ренегата Бовина!

Бовин — вон с экрана советского телевидения!»

* * *

Крутиться в газете и на телевидении, заниматься теорией было интересно. Но все-таки положение «рядом с перестройкой» не устраивало, не удовлетворяло. Скучно быть рядом. Принял кардинальное решение — пробиваться в парламент. Ведь теперь он был не комнатный, не игрушечный, а настоящий!

XIX партконференция внесла принципиальное изменение в избирательное право. К обычным выборам (по избирательным округам) добавились выборы от общественных организаций. Общественные организации союзного масштаба (КПСС, Академия наук, Академия художеств, творческие союзы, Фонд культуры, Общество филателистов и т. п.) в зависимости от количества своих членов получили квоту на количество депутатов. Скажем, КПСС получила 100 мест («красная сотня»), Общество филателистов — 1 место, Союз журналистов — 10 мест и т. д. Отбор кандидатов и выборы проводили центральные органы этих обществ. Считалось, что такой порядок гарантирует присутствие в парламенте, с одной стороны, представителей интеллигенции, а с другой — тех представителей номенклатуры, которые еще были нужны, но не смогли бы пробиться в парламент самостоятельно.

В нашу журналистскую десятку меня выдвинули 8 местных журналистских организаций (кстати, допускалась и возможность самовыдвижения; так, например, себя выдвинул М. Стуруа). Из всех выдвинутых кандидатур пленум правления Союза журналистов, собравшийся 20 января 1989 года, отобрал 15 человек. Отбирание производилось публично. Каждый кандидат выходил на сцену и отвечал на вопросы аудитории. Меня «пощипали» основательно. Чем занимался в «команде Брежнева»? За какие такие заслуги награжден орденами? Какое отношение имел к КГБ? И в таком же духе.

Пиарщики были и тогда. Они говорили мне: не связывайся с Союзом журналистов, могут завалить… Двигайся лучше через Фонд мира… Но для меня тут был вопрос принципа. Стыдиться мне было нечего. Я не допускал, что меня вычеркнут.

Командой в 15 человек мы летали в Киев и Ташкент, встречались с журналистами, так сказать, показывали товар лицом. Нужна была предвыборная программа. Моя выглядела так. (Это — мой первый опыт в жанре агитации за самого себя. И поэтому не могу избавиться от чувства неловкости. Но приходится…)

«Два направления деятельности представляют для меня особый интерес.

Первое. Если стали говорить об экологии культуры, то пора, мне кажется, поставить вопрос об экологии журналистики. Ведь мы, по существу, бесправны. А охотников шпынять нас, давать указания, учить, что можно, а что нельзя писать, вновь и вновь толкать на путь конъюнктурщины, „откликов“, бросать начальственным тоном скороспелые, односторонние оценки — таких охотников еще ох как много… И в Москве, и особенно — далеко от Москвы.

Не знаю, сколько уж времени ходят по кабинетам разные, сменяющие друг друга проекты Закона о печати. Однажды мне удалось увидеть один из них. Это был документ, обходящий основные заботы журналистов, включая право выражать собственное мнение, получать нужную информацию, писать и говорить обо всем, что нужно и интересно людям. В любом цивилизованном обществе ограничения необходимы. Но они должны определяться не формулой „интересы социализма“, ибо они, эти самые интересы, могут трактоваться по-разному (сравнить, скажем, выступления Ю. Бондарева и Г. Бакланова, Е. Лигачева и Б. Ельцина на партконференции), а точными, конкретными указаниями Закона… Только так можно будет преодолеть еще существующие заборы вокруг зон, запретных для журналистов. В общем, я буду выступать за Закон, который реально, на деле помогал бы нам работать, а не мешал.

Есть еще вопросы уровня жизни журналистов, их социального статуса и обеспечения. Нам, в столице, полегче. А в каких условиях, под прессом каких забот живут, работают наши коллеги в областях и районах? Тоже ведь экология журналистики.

Второе. Юридические гарантии демократии. Ведь демократия, правовое государство, гражданское общество немыслимы без соответствующего конституционного оформления, без системы законов, отвечающих общечеловеческому, гуманистическому пониманию свободы.

И тут — одна из болевых точек перестройки. Практически принятые в ходе перестройки законы и подзаконные акты (о предприятии, кооперации, о колхозах, об охране природы, о митингах и демонстрациях, о порядке выезда за границу и т. д. и т. п.) имеют четко выраженный половинчатый, компромиссный характер.

Они содержат массу оговорок и недоговорок, массу двусмысленностей, которые работают на торможение перестройки.

Я понимаю, почему так происходит. Но так не должно происходить. Нас всегда губили опоздания и полумеры. Так что, по-моему, хватит опаздывать, хватит дозировать права и свободы, оглядываясь на нормы „казарменного социализма“. На этом я буду настаивать. И еще буду настаивать на том, чтобы проекты законов „писались“ прежде всего не чиновниками, не ведомствами, а юристами. И не были анонимными».

По-моему, достаточно коротко и почти ясно.

20 марта собрался VII расширенный пленум правления Союза журналистов СССР. Расширенный, потому что с правом решающего голоса был приглашен весь чиновничий корпус Союза (члены Центральной ревизионной комиссии, председатели правлений, их штатные заместители и секретари правлений, если они не входят в правление Союза журналистов).

Опять отвечали на вопросы.

21-го состоялось голосование. Я был спокоен.

А зря. Голосовали 452 человека. В списке из 15 претендующих я занял последнее место — 260 голосов против. Из числа пишущих и известных журналистов компанию мне составили Овчинников и Лацис. Из числа начальства отклонили главного редактора «Учительской газеты» Г. Н. Селезнева и председателя правления Союза журналистов Казахстана К. К. Дуйсеева.

Обидно было. Правда, как это ни парадоксально, последнее место (именно последнее!) как-то успокаивало. Позволяло усомниться в объективности поставленной мне оценки.

Что случилось? Выслушивал разные мнения, сам много думал. Получилась такая картина.

Процентов на девяносто голосовавшие состояли из журналистских чиновников разных рангов. Я их раздражал. Своим независимым поведением. Своими орденами и премиями. Широким читательским признанием. Близостью к начальству, которое теперь и не начальство вовсе. Я делал то, что они хотели бы, но не могли делать.

Я допускаю, что в каких-то случаях моя независимость, уверенность в себе могли выглядеть как высокомерие, зазнайство. Да и вообще любое достоинство, как известно, можно переквалифицировать в недостаток. Особенно при желании.

Спасали, как всегда, письма. Их было много. Они поддерживали и успокаивали.

Владимир Николаевич Коленко (Москва):

«А Вы знаете, товарищ Бовин, я в период гласности Ваших статей не читал, выступлений не видел. Так уж почему-то получилось.

В памяти у меня класс Вашей работы десятилетней давности, и именно по этим воспоминаниям я и имею такое необычайно высокое мнение о Вас.

Ваше фиаско на выборах — это высочайшая оценка Вашей работы и Вашего таланта, данная антимиром.

А в мире и в миру, в отличие от антимира, Вас чтут и уважают».

В общем, первая попытка проникнуть внутрь перестройки, занять позицию, которая позволяла бы активно воздействовать на перестроечные процессы, не удалась. Наверное, на этом следовало бы остановиться. Продолжить внепарламентскую деятельность. Но остановиться не удалось. Кураж действовал. И порох, не растраченный в Союзе журналистов, вроде бы еще оставался в пороховнице. В Загорском территориальном избирательном округе № 31 должны были состояться повторные выборы. И я поднял руку…

19 апреля окружная избирательная комиссия зарегистрировала 22 человека кандидатами в народные депутаты СССР. Среди них экономист Пияшева Лариса Ивановна, писатель Иванов Анатолий Степанович, комментатор ЦТ Крутов Александр Николаевич и другие столь же почтенные лица. Выборы были назначены на 14 мая. И завертелась предвыборная карусель.

Скажу сразу — выборы я проиграл. Но посмотреть на всю эту процедуру изнутри, встретиться с десятками самых разных людей, услышать массу нового — все это было чрезвычайно интересно.

В округ, кроме Загорска, входили Дубна и Талдом. Не очень далеко от Москвы, но и не очень близко. В разгар предвыборных баталий я жил в Дубне. Благо наличие Объединенного института ядерных исследований гарантировало гостиничный сервис. Хлопот было много. Например, нужно расклеить в посещаемых местах тысячи листовок с личностью кандидата и какой-то броской фразой. Типа «Вы его знаете — он не подведет!». Родные «Известия» помогали. Типография печатала наглядную агитацию с моей неоглядной физиономией. А мои юные друзья (не могу не вспомнить Гену Чародеева и Гаяза Алимова) заклеивали ими все, что могли.

Необходима была предвыборная платформа. И более основательная, чем та, которой я соблазнял журналистов. Сочинил девять тезисов. Тезис первый гласил: «Перестройка — это революция. Революция означает смену власти. Надо отобрать власть у партийного и государственного аппарата, вернуть ее народу. Только так можно решить задачу, поставленную XIX Всесоюзной конференцией КПСС, — преодолеть отчуждение трудящихся от власти. Только так можно наполнить конкретным содержанием лозунг „Вся власть Советам!“».

Буду настаивать на изменении статуса депутата и парламентских процедур, чтобы депутаты имели реальные возможности контролировать состав и деятельность исполнительных органов. И дальше было много чего хорошего, что может пригодиться моему внуку, если он пойдет по дороге, на которую не удалось вступить его деду.

Кандидатские платформы рассматривались в прокуратуре на предмет их соответствия Конституции СССР. Прокурор, советник юстиции А. Н. Кривоносов, заметил, что слово «революция» имеет несколько значений, и поэтому «недостаточно грамотные» граждане могут неправильно понять. И вообще, тезис об отобрании власти следовало бы конкретизировать. Поскольку я не понимал, как это сделать, текст остался без изменений.

Хуже пришлось Пияшевой. Ее призывы к многопартийности и частной собственности были сочтены противоречащими Конституции (до новой Конституции оставалось меньше пяти лет).

Избирательная комиссия решила, что должно состояться четыре встречи избирателей с полным составом кандидатов. Представьте себе: на сцене 22 человека. Если на каждого по пятнадцать минут (обрывки платформы и несколько вопросов), получается более пяти часов. Трудно высидеть. Поэтому все комкалось и превращалось в бессмысленную трату времени. Гораздо интереснее были индивидуальные встречи. Тогда еще люди веру не потеряли. Куча вопросов, выступления, горящие глаза.

В каждом городе у меня было нечто вроде команды. Знакомили меня с общей обстановкой, говорили об особенно больных проблемах, советовали, на что нажать, а где сбросить давление. Были пункты, где не могли договориться. Например — религия. В округе Загорск доминировал, а я четко заявлял, что в Бога не верю. И не соглашался с ребятами, которые просили найти обтекаемую формулу. Или Гдлян и Иванов. Их, как разоблачителей коррупции верхов, тогда чуть не на руках носили. Я же считал их проходимцами, о чем прямо и заявлял. Модно было поносить «застой». Но я доказывал, что не сводится весь тот период к «застою». Мои команды утверждали, что на этих и аналогичных заявлениях я терял много очков. Возможно. Но тут я действовал, как Нина Андреева: «Не могу поступиться принципами!»

Я считал своим главным соперником Пияшеву. О Крутове вообще не думал, уж больно, на мой взгляд, он был серый и бесталанный. Но избиратели 14 мая рассудили по-своему.

В интеллигентнейшей Дубне Лариса Ивановна опередила всех — 30,9 процента, у меня было второе место — 29,6 процента и 16 процентов у Крутова. Зато он отыгрался в богомольно-обывательском Загорске — 53,7 процента (!). У меня там было 10,1 процента голосов, и 4,6 процента наскребла Пияшева. В типичном для русской глубинки Талдоме (где, кстати, по семейным преданиям, был похоронен мой дед) за меня голосовали 19,8 процента избирателей, за Крутова — 10 процентов, и Пияшева получила 4,1 процента голосов. А поскольку в Загорске избирателей в два с лишним раза больше, чем во, вместе взятых, Дубне и Талдоме, то Крутов значительно вырвался вперед — 41,1 процента. Я получил 14,7 процента и Пияшева — 8,8 процента голосов. Таким образом, мы с Крутовым вышли во второй тур.

Мне было понятно, что Крутова я не догоню. Но команды не хотели уходить без боя. Мобилизовали бывших конкурентов, которые призывали голосовать «за Бовина». Активизировались доверенные лица. С опережением времени на несколько лет появились листовки, «разоблачающие» Крутова. Например: «Все кандидаты должны быть на равных условиях. Не всем доступно использование средств массовой информации. Однако А. Н. Крутов нарушает этот неписаный закон. Он использует „Прожектор перестройки“. Обеспокоенность Александра Николаевича понятна. Но почему передача вышла в эфир до, а не после выборов? Или хотя бы с другим комментатором? При этом была бы соблюдена и профессиональная, и человеческая этика».

Или еще одна пиаровская акция (уже учились!): «Голосуйте за Бовина! Его кандидатуру поддерживают Б. Ельцин, Ю. Карякин, В. Коротич, Ю. Любимов, Р. Медведев, Р. Сагдеев, Ю. Черниченко, Е. Яковлев и многие другие». Но даже Ельцин не тянул против Крутова…

21 мая Крутов победил меня со счетом 69,7:27,5.

В лучших американских традициях поздравил его.

Меня тоже можно было поздравить: между поражениями в Союзе журналистов и в Загорском избирательном округе я одержал важную победу на другом фронте — родился внук Макар Сергеевич!

* * *

Дела семейные радовали — дела общественные огорчали.

Перестройка захлебывалась. За многоговорением Горбачева проступала растерянность. Куда мы забрели и куда направляемся? Русскому религиозному философу Льву Шестову принадлежат слова: «В страну обетованную придет лишь тот, кто не знает, куда идет». Возможно, это верно для тех, кто живет в масштабе столетий, но для политиков, для тех, кто измеряет время годами, это не годится. Исходная программа очеловечивания социализма, не подкрепленная продуманной стратегией и четкой тактикой, как-то расплывалась, становилась неосязаемой, а потому и ненужной. Кадровые перетасовки меняли один слой аппаратчиков на другой, но не меняли их идеологию. Многомиллионная партия вместо того, чтобы превращаться в авангард перестройки, становилась балластом.

Собравшийся в июле 1990 года XXVIII съезд КПСС выглядел как съезд побежденных. Демонстративно вышел из партии и покинул съезд Ельцин. Вышел не потому, что перековался из коммуниста в, допустим, социал-демократа, а потому, что хотел лишний раз уязвить Горбачева. Это был последний съезд КПСС. Правда, 25 июля следующего года пленум ЦК решит созвать XXIX съезд партии в ноябре — декабре 1991 года. Неопровержимое доказательство того, насколько руководство партии отставало от времени…

16 октября 1990 года Горбачеву была присуждена Нобелевская премия мира. Он заслужил ее. Заслужил потому, что сознательно, целеустремленно вел линию на окончание холодной войны.

Позволю себе аналогию. Октябрьская революция, строительство «социализма» в Советском Союзе имели и плюсы и минусы. Минусы — тоталитарный строй, массовые репрессии, убогий уровень жизни, железный занавес — затрагивали прежде всего Советский Союз. А плюсы — охрана труда, отпуска, пенсии, всеобщее образование, бесплатная медицина и т. п. — вышли далеко за пределы России. Напуганные Октябрем, испытывая давление рабочего движения, лидеры капитализма приступили к улучшению, облагораживанию капиталистического общества. И преуспели в этом.

Давным-давно английский историк и политический деятель Маколей втолковывал консерваторам: «Если хотите уцелеть — проводите реформы!» Его послушались и уцелели. Теперь послушались другого англичанина — лорда Кейнса. И не только уцелели, но успели вывести капитализм из зоны, где мог представлять опасность Карл Маркс.

В общем, съедобных плодов Октября оказалось больше на Западе, чем на Востоке.

То же можно сказать и о горбачевской перестройке. Ее плоды внутри страны пока не дошли до кондиций. Мы не научились пользоваться свободой. Но за пределами страны ими не нахвалятся. Кончилась холодная война, исчезла нависавшая с Востока угроза, объединена Германия, выпущены из лагеря страны Восточной Европы, отправлен на металлолом железный занавес, открывается огромный рынок, — и все это сделал Горбачев. Поэтому «там» его чтят гораздо больше, чем здесь. Это несправедливо. Но ведь и жить впроголодь, жить без надежды — тоже несправедливо…

Примерно с середины 1990 года мои тревоги стали перемещаться из социально-экономической плоскости в плоскость национальную. Тревожили всполохи по периметру Советского Союза. Социологи насчитали 76 точек, где межнациональная напряженность превысила «норму». Только в 1990 году погибли 782 человека и ранены 3617. Разрушены, сожжены, разграблены сотни домов. Появились десятки тысяч беженцев.

Тревожили, пугали авантюристические эскапады Ельцина, начавшего командовать «парадом суверенитетов».

Тревожила пассивная, опрокинутая в прошлое позиция Москвы. Это продемонстрировал сентябрьский (1989) пленум ЦК КПСС. Он специально занимался национальной политикой. Но он не встряхнул партию, не поставил вопрос о решительном пересмотре сложившихся отношений между Союзом и республиками, не дал четких направляющих для выработки нового союзного договора.

На 17 марта 1991 года был назначен Всесоюзный референдум о сохранении Союза ССР. 19 февраля «Известия» печатают мою статью «Почему я скажу „да“». Приведу несколько абзацев.

«Перестройка, демократизация, гласность обнажили крупные изъяны в национальной политике, позволили наконец-то увидеть реальную картину межнациональных противоречий, долгое время скрываемую за словами о „расцвете и сближении“ социалистических наций, о „советском народе“ как „новой исторической общности“. Стал рушиться „союз нерушимый“. Такова правда. Для одних — вдохновляющая, зовущая к независимости, свободе. Для других — в том числе и для меня — горькая, мучительная, еще раз подчеркивающая крах многих идеалов и иллюзий моего поколения».

Сохранение Советского Союза — вот моя позиция.

«И как свободный человек, живущий в свободной стране, я имею право ее отстаивать. Но это — не вся позиция. Если тот или иной народ, та или иная республика решили отделиться от Союза ССР, выйти из Союза, то как гражданин страны, Конституция которой содержит право на выход из Союза, как коммунист, как член партии, которая всегда рассматривала право наций на самоопределение как свое программное требование, я обязан уважать этот выбор и не препятствовать ему.

Здесь кончается пространство для компромиссов, маневрирования, обмана и самообмана. Здесь Москва, и прежде всего мы, русские, поставлены перед жестким и ответственным выбором. Или мы найдем в себе мужество наступить на горло собственной песне и дать возможность уйти тем, кто настаивает на этом. Или мы пошлем ОМОН, армию, чтобы воспрепятствовать реализации права на самоопределение.

Первое „или“ чрезвычайно болезненно. Будет много недовольных, протестующих. Досыта нахлебаемся мы демагогии. Услышим истерические выкрики сторонников „единой и неделимой“. Активизируются враги перестройки (и политические противники президента). Придется пройти через все это. Но чем дальше в прошлое будет удаляться нынешнее время, тем будет яснее: самая эффективная политика — принципиальная политика.

Второе „или“ будет означать не только крах нового политического мышления, но и нравственную катастрофу. Мы сами прикуем себя к позорному столбу истории. Мы так извозим в грязи Россию, социализм, перестройку, что не знаю уж, когда удастся отмыться. До сих пор стыдно и долго еще будет стыдно за Венгрию, Чехословакию, Афганистан».

А за Чечню не стыдно? — вопрос уже из 2003 года.

Рад, что в 1991 году я оказался среди тех 76 процентов участвовавших в референдуме, которые сказали «да» сохранению Союза. В Грузии, Литве, Молдавии, Армении и Эстонии референдум был запрещен. Во всех остальных республиках значительное большинство выступило за Союз.

Казалось бы, заложена прочная политическая база для создания нового союзного договора. Но, к сожалению, нерешительность Горбачева, разнузданное политиканство Ельцина не позволили опереться на эту базу. Находясь рядом с перестройкой, я мог лишь издалека наблюдать за новоогаревским процессом (так именовали процесс подготовки нового договора, поскольку работали часто в Ново-Огареве). Пользовался слухами и отрывочной информацией, которой иногда делились старые друзья. У меня сложилось впечатление, что Горбачев, ощущая себя все-таки хранителем имперской традиции, довольно вяло шел навстречу желанию республик расширить свои права. Ельцин же, стремясь расшатать президентское кресло под Горбачевым, напирал на суверенность, ограничение прав союзного центра. Лидеры республик чувствовали это противоборство и стремились использовать его в своих целях. В результате подготовка договора шла медленно, с множеством «перекуров», без должного учета сгущения политической атмосферы, консолидации противников перестройки.

Первым в колокол тревоги ударил 12 декабря 1990 года Шеварднадзе, когда он подал в отставку. Но, как казалось из моего далека, Горбачев не придал этому значения. Назначение министром иностранных дел Александра Александровича Бессмертных усилило мидовское чиновничество, но не укрепило политические позиции Горбачева. Он, конечно, знал сталинскую аксиому «Кадры решают все!». Но в политической суете не всегда следовал ей и постепенно утрачивал реальные рычаги воздействия на обстановку.

23 июля 1991 года «Советская Россия» опубликовала «Слово к народу», практически призывающее к свержению нынешней власти и отходу от перестройки. «Слово» произносили известные люди, среди которых были генералы — афганцы Громов и Варенников, писатели Распутин, Проханов и Бондарев, певица Людмила Георгиевна Зыкина, будущие гэкачеписты Стародубцев и Тизяков, будущий кандидат в президенты Зюганов, скульптор Клыков и даже философ Володин. Этот колокол звучал мощнее, чем тот, в который ударил Шеварднадзе. Но Горбачев снова сделал вид, что ничего не происходит. И благополучно отбыл в Крым.

А я поймал себя на мысли о том, что вместо сугубо личных наблюдений, связанных с моим участием в каких-то делах, событиях, я стал кормить читателя пересказом в общем-то известных вещей. Но что делать, если хотя и состоял, но «не участвовал»? Да еще и записей тогда почти не делал. Но все же постараюсь держаться ближе к себе.

* * *

Итак, утро 19 августа, понедельник. Я выхожу из дому, чтобы ехать на работу. Сосед спрашивает:

— Ну как?

— Ты о чем?

— Ты не знаешь?

— Нет…

— Горбачев накрылся. Слушай в машине.

Действительно, пока добирался до «Известий», все мне разъяснили.

Не знаю почему, но колючее слово ГКЧП не испугало меня. Все услышанное не воспринималось серьезно.

На работе первым делом позвонил «спецдрузьям». Узнал, что Горбачев здоров, но блокирован в Форосе. Ельцин — в порядке.

Вторым делом позвонил жене. Радио у нас дома нет, телевизор включаем только вечером. Так что Лена Петровна была не в курсе. Сказал ей, чтобы не беспокоилась. Спектакль долго длиться не будет.

«Известия» не попали в круг газет, закрытых по указанию ГКЧП. Видимо, Николай Иванович Ефимов, наш главный редактор, опасений не вызывал. Но он был в отпуске, и решили разочаровать путчистов. В частности, я сел писать статью «Право и политика» — о нелигитимности, антиконституционности деятельности ГКЧП. И вдруг появился Ефимов. Фрондеров сразу окоротили. Мой материал — он уже был в гранках — сняли.

А на следующий день его обогнали события.

Вечером 19-го ГКЧП назначил пресс-конференцию. Пошли с Кондрашовым. Все видели на телеэкранах растерянных людей и дрожащие руки Янаева. Я не собирался ничего ни у кого спрашивать. Все было более или менее ясно. Но не выдержал. Решил чуть разрядить атмосферу. И задал вопрос Стародубцеву: «А вы-то как оказались в этой компании?»

Утром, к собственному удивлению, оказался в героях. Стол был завален телеграммами. Звонили телефоны. Но один звонок был поперек. По «вертушке» звонили:

— Учти, сука, мы еще встретимся!

Послал его…

А в прохановской газете «День» появилась заметка: «Политобозреватель Александр Бовин, совершавший чудеса храбрости в борьбе с бифштексом и вкусным пивом, получил микрофон на пресс-конференции ГКЧП, но не крикнул: „Долой диктатуру!“, а лишь спросил Стародубцева, как тот попал в состав комитета. И это было выдано демократической прессой за высшую храбрость. Так чем же будет награжден бесстрашный? Звездой Героя, или Мальтийским крестом, или просто румяной грудинкой?»

В редакции на следующий день продолжалось перетягивание каната. Но уже к вечеру обстановка стала проясняться. В среду газета вышла под шапкой: «Реакция не прошла!»

В четверг, 22 августа, состоялось бурное заседание редакционной коллегии с привлечением всех желающих. Редколлегия сняла Ефимова. «Известия» отказались быть органом президиума Верховного Совета СССР. Учредителем газеты стал журналистский коллектив. Главным редактором избрали Игоря Нестеровича Голембиовского. В пятницу публикуется мой материал: «Победа! Что дальше?»

«Попытка государственного переворота бесславно провалилась. Точнее, она была провалена. Провалена прежде всего москвичами и ленинградцами. Провалена Верховным Советом РСФСР. Провалена людьми, которых еще недавно именовали „так называемые демократы“.

Победа — всегда праздник, радость, счастливые лица. Но, слыша вчера вечером орудийные залпы, которыми Россия салютовала победе, я подумал: не рано ли? Ведь, по существу, та социальная почва, которая взрастила заговор, те проблемы, беды наши и боли, которыми спекулировали заговорщики, те настроения, которые помогли им, и — главное! — те люди, которые помогали им, поддерживали их, — все это осталось, все это окружает нас.

Да, мы победили. Но победа дает лишь шанс, дает лишь возможность. Сумеем ли мы, сумеет ли руководство воспользоваться ими? Извлечь уроки? Исправить ошибки? Вопросы отнюдь не риторические. Мы слышали столько бодрой болтовни, столько читали „о мерах по дальнейшему…“. Неужели все повторится?

Меня очень смутило заявление президента о том, что он „владеет ситуацией“. Ну, разумеется, владеет, поскольку Крючков и Язов арестованы, телефоны работают и поредевшая президентская рать, включая Лукьянова и Кравченко, изъявляет все признаки верности и послушания.

А теперь серьезно. Овладеть ситуацией — значит приостановить, прекратить стихийный дрейф нашей страны, нашего общества. А он продолжается. Овладеть ситуацией — значит пройти мучительный путь самокритики, многое переоценить, переосмыслить и переделать. А путь этот едва-едва начат. Кстати, это относится не только к президенту.

Нет худа без добра. Три дня, прошедшие под знаком ГКЧП, встряхнули всех нас и, кажется, сделали более суровыми, более нетерпимыми к нарушениям демократии, более требовательными. Может быть, я что-то упрощаю, чего-то „недопонимаю“, но мне хочется сказать: хватит трусливых полумер и беспринципных компромиссов, хватит обмана и самообмана. Попробуем говорить жесткую правду.

Ведь это же факт, что министры струсили, испугались, позорно сдали власть хунте. Ведь это же факт, что президиум Верховного Совета СССР столь же позорно фактически самоликвидировался и не сделал ни малейшей попытки противостоять путчистам. Ведь это же факт, что такие издания, как „Советская Россия“, „День“, „Молодая гвардия“, всем своим содержанием идейно, психологически готовили переворот. А проституированное ЦТ, служившее всем и вся… Так что же, мы так и проглотим все это? Или снова будем ждать мудрых решений президента и аплодировать им?

Ведь в конце концов переворот стал возможен именно потому, что его вдохновители и исполнители были уверены: стоит им цыкнуть, топнуть ногой — и от перестройки, от демократии, от гласности ничего не останется. Мне скажут: они просчитались. Да, но они имели право так думать, ибо слишком тонки и хрупки еще ростки демократии и гласности.

Говорят, нужны правовые, конституционные гарантии против переворотов. Наверное. Здесь есть о чем подумать. И о более четкой системе разделения властей. И о глубоких радикальных реформах таких монстров, как Министерство обороны и КГБ (в частности, во главе этих ведомств должны стоять не маршалы, не профессиональные разведчики или контрразведчики, а гражданские лица, политические деятели). И о снижении удельного веса военно-промышленного комплекса в жизни общества.

Многое можно и нужно сделать. Но все гарантии, лежащие в плоскости совершенствования права, институтов, государственных структур, условны и относительны. Они затрудняют антиконституционные ходы, но не перекрывают их. Главная гарантия, решающий участок формирования правового государства — это новые люди, люди перестройки, и действительное, реальное расширение демократии на всех мыслимых направлениях. Тысячу раз цитировали Черчилля. Повторю в тысяча первый раз. Очень неудобная штука демократия, писал он, но ничего лучшего человечество не придумало. Крах хунты, победа народа дают уникальную возможность совершить рывок вперед в деле демократизации общественной, политической жизни. Не сделаем это — все завалим.

Два конкретных соображения.

Кадровая политика президента довольно часто вызывала недоумение. Успокаивали себя так: „Ладно, президент лучше нас знает, какие люди ему нужны, ведь ему придется работать с этими людьми“. Теперь, надеюсь, такой аргумент перестанет работать. Верховный Совет, его комиссии и комитеты должны ужесточить контроль за назначением и перемещением должностных лиц, даже в тех случаях, где не требуется формальное утверждение Верховным Советом. Пишу об этом с особой тревогой, ибо новые назначения президента вызывают недоуменные вопросы.

И еще. До сих пор главный редактор любой газеты или журнала — единоначальник. Так было удобнее „верхам“. Именно через главных редакторов осуществлялось повседневное манипулирование прессой. Редколлегия имела только совещательный голос. Мнение главного редактора — весомее мнения всей редколлегии. Известинцы столкнулись с этим в начале недели, когда бывший (уже!) главный редактор, ссылаясь на то, что он знает больше, чем мы, блокировал все наши попытки четко определить позицию газеты, сказать хунте „Нет!“.

Редколлегия „Известий“ осудила Ефимова и освободила его от должности. Но это — частный случай. Необходимо общее решение. Теперь прессой не командуют, во всяком случае так, как прежде. Следовательно, надо сделать следующий шаг. Газетой руководит редколлегия. Главный редактор — первый среди равных, не более того. Было бы полезно внести соответствующую поправку в Закон о печати.

Победа над заговорщиками показала, что мы стали решительнее, мужественнее. Теперь, чтобы за тремя днями в августе не последовали тридцать три дня в декабре, надо доказать, что мы стали умнее».

Больше десяти лет прошло с тех пор, когда я написал эту статью. Боюсь, нам не удалось доказать, что мы стали умнее.

Из откликов на статью «Победа! Что дальше?» приведу самый короткий.

«Победа, Саша, будет тогда, когда в магазинах товаров и продуктов будет столько же и по такой же цене, как до 1985 года.

А дальше ты будешь делать то, что прикажет Ельцин».

Без подписи.

Возможно, я и делал бы то, что приказывал Ельцин, но он не приказывал. А вот с товарами и ценами — тут штука такая. Если цены будут как до 1985 года, то товаров не будет. Точнее, их будет столько, сколько было до этого самого года. Когда их не покупали, а «доставали».

* * *

Для хунты это, без сомнения, были трагические дни. Сами, своими собственными руками, путчисты загубили все то, ради чего рисковали честью и карьерой. Им нужна была сильная, авторитетная, стоящая у руля партия, КПСС. Она была сметена. Им нужен был могучий, «сверхдержавный» Советский Союз. Они подтолкнули его к пропасти. Им нужен был социализм, даже наш, даже с любым лицом. Они поставили точку в истории советского, просоветского, околосоветского социализма.

Эти сжатые выводы появились не сразу. На близком расстоянии отдельные деревья, детали, события загораживали лес, общую картину. Свою точку зрения, свое понимание общей картины я изложил в статье «От перестройки к революции» («Известия», 09.09.91):

«Мне представляется, что понятие „перестройка“ — и психологически, и по существу — изжило (или изживает) себя. Психологически, потому что оно как бы было облечено в одеяния из положительных эмоций, связано со всеобщей революцией надежд, с эйфорическим сознанием, душевным подъемом, от которого теперь мало что осталось. По существу, потому что перестройка являлась типичной, со всеми присущими ей ограниченностями, революцией „сверху“; она „планировалась“ как относительно ограниченная во времени, упорядоченная, проводимая под строгим партийным контролем операция, в ходе которой мы именно перестраиваем, улучшаем старый дом, а не возводим новый, принципиально иной конструкции.

Жизнь, развитие событий довольно быстро стали опрокидывать указанную схему. Стихийно возникли новые горизонты. Но Горбачев и его все более странная команда, выписывая изящные и менее изящные пируэты, поворачиваясь то вправо, то влево, делая то шаг вперед, то два шага назад, фактически оказались не в состоянии целенаправленно руководить перестройкой.

Очередной парадокс. Помогла нам, спасла нас неудачная попытка государственного переворота. Поднятая ею волна возмущения, протеста, сопротивления, вывернутые из мостовой Красной Пресни булыжники, которые стали оружием интеллигенции, обозначили новый этап, новую фазу нашего развития. По-моему, можно говорить — со всеми оговорками, но можно говорить — о начале революции „снизу“, революции подлинно демократической.

Точнее, перед нами две революции, два революционных потока.

Первый, оставаясь на политическом уровне, можно, хотя и несколько условно, с опережением событий, назвать народно-демократическим. Отсюда — больше радикализма, определенности, меньше полумер, половинчатости, сомнительных компромиссов. Цель — реальная демократизация всей общественной жизни, полное, не урезанное осуществление прав и свобод гражданина, включая — как журналист, не могу не сказать об этом — свободу, независимость печати и не урезанную гласность.

На уровне же социально-экономическом дело идет к полному демонтажу „казарменного социализма“ и замене его не „обновленным“ социализмом („Назад к Ленину!“), а одним из вариантов неокапитализма (посткапитализма, социал-капитализма и т. п. — фантазия богата) на австрийский или шведский манер. С нашей, если ума хватит, спецификой.

Наши деды и отцы проиграли битву за „светлое будущее“. Мы отступаем с тяжелыми потерями. Рынок — лекарство очень горькое. Важно сохранять ясную голову, не поддаваться ни митинговому реву, ни вещаниям новоявленных рыночных пророков, не объявлять черным все, что именовалось белым. И наоборот.

Мы, повторяю, отступаем, но разложение монопольной государственной партии, КПСС, вовсе не означает, на мой взгляд, что в становящемся обществе, в рамках многопартийности и плюрализма не останется места людям и партиям, исповедующим социалистический выбор, верящим в коммунистический идеал. Будущая история — это свободный выбор наших детей и внуков.

Вторую линию, второй революционный поток можно рассматривать как национал-демократическую революцию, как окончательный и бесповоротный распад последней мировой империи. Буквально за несколько дней была обнажена вся искусственность, вся традиционность тех конструкций, на которых держался новоогаревский проект Союзного договора. За исходную платформу любых возможных взаимоотношений принята неурезанная, полная — в смысле международного публичного права, — так сказать, осязаемая независимость каждой республики (государства).

Этот взрывной процесс, прорвавший, если использовать выражение моего коллеги О. Лациса, „тупость векового имперского сознания“, имеет разную природу. Нельзя исключать, что в ряде случаев независимость будет использоваться как заслон против „экспорта демократии“, как средство сохранения „национал-коммунистических“, деспотических режимов. В целом же приходится констатировать, что формула „9 плюс 1“ утратила смысл. Центр, в привычном понимании этого слова, находится в процессе дезинтеграции. То есть „единицу“ — при угрюмом молчании некоторых рэсэфэсээровских политиков — приходится заменить „нулем“. Что касается левой части новоогоревской формулы, то ее целесообразно заменить „иксом“, ибо пока нет ясности, кто захочет занять место в новом, еще не существующем государстве. Итак, „Х плюс 0“ — таков вывод, к которому пришел (или — был приведен) 5 сентября Съезд народных депутатов СССР.

Начался переходный период. Куда, к чему он приведет — никто не знает. Объективно развал Союза ССР не принесет выгоды никому, ни внутри Союза, ни вне его. Но субъективно картина иная. В обозримом будущем центробежные тенденции явно перевесят центростремительные. Увеличится количество членов ООН. Теоретически (если каждое новое государство установит дипломатические отношения с остальными 150) появится более двух тысяч новых послов. Все это, несомненно, впечатляет. Однако в перспективе геополитика и экономика могут несколько изменить число степеней свободы и удельный вес указанных тенденций. Не исключено, что место СССР в конечном счете займет Евразийское содружество наций.

Для многих, очень многих людей развал Коммунистической партии Советского Союза, распад Союза Советских Социалистических Республик — это глубочайшая личная драма, если не трагедия. Я хорошо понимаю таких людей, ибо сам к ним принадлежу. Но разговор об эмоциях — особый, другой разговор. И мы, те, кому такой разговор нужен, еще вернемся к нему. Здесь же я старался показать события такими, какими их воспринимает не мое сердце, а моя голова».

К сожалению, я переоценил политическую зрелость «низов» на обоих направлениях.

Демократический порыв был исчерпан «свержением» Дзержинского и улюлюканьем вслед мелким партийным чиновникам, выгоняемым из здания ЦК КПСС. Власть осталась в руках аппарата. Выборы стали добычей пиарщиков. Гласность разделяет судьбу шагреневой кожи. За свободу слова надо непрерывно бороться. В общем, вертикаль видна хорошо…

В бывших республиках — картина та же. Только — в квадрате или в кубе. Плюс межплеменные, межклановые разборки. Суверенное антидемократическое государство не приемлет суверенитет личности. Всем стало хуже. Хорошо только «элите», только тем, кто целует властную руку.

Но это стало ясно чуть позже. А в первые недели после победы мы снова скрылись за дымовой завесой иллюзий.

У меня тоже были иллюзии. Хотя, может быть, пожиже.

* * *

Дважды потерпев поражение на выборах, написав за двадцать лет, наверное, все, что можно было написать о внешней политике, я решил заняться наукой и написать толстую книгу под наглым названием «Теория политики». Собственно, пытаясь превратиться из кандидата в доктора, я уже начал ее писать, используя редкие паузы в работе. Чтобы довести дело до конца, можно было бы податься в научный институт. Но не хотелось. С моей всего лишь кандидатской диссертацией и с моим уже почти почтенным возрастом я плохо бы смотрелся на фоне молодой научной поросли. Поэтому был избран более замысловатый вариант движения в науку: поехать послом в какое-нибудь не очень привлекательное для мидовских карьеристов и не очень отягощенное работой место. И там, вдали от московской суеты, писать книгу. Опытные консультанты указали на Новую Зеландию.

Начал обходить начальство. Был у Козырева. Был у Панкина. Был у Шеварднадзе (он стал министром внешних сношений Союза 19 ноября). Был у Яковлева, который А. Н. Был еще у кого-то, не помню уже. Никто не отказывал, кивали, проявляли интерес к книге. Но как-то вяло все шло…

Вспоминалась старая история. Я хотел дезертировать из Москвы в Люксембург. Громыко криво усмехнулся: «Вам тесно там будет…» Брежнев ответил более четко: «Тебе еще работать надо!» Знающие люди потом разъяснили, что «подарочный фонд» министра мне был никак не по зубам… Теперь я заранее навел справки: Новая Зеландия не относилась к «подарочному фонду».

А Израиль я вообще в голове не держал, даже на скамейке для запасных. Как и всем моим коллегам-международникам, мне приходилось писать об Израиле, о Ближнем Востоке. Писал, естественно, в рамках официальной позиции, но иногда менее нервно, более объективно, чем это было принято. В приватных разговорах пытался убедить начальство в необходимости восстановить отношения с Израилем. В принципе начальство не возражало, но МИД с благословения ЦК выписывал сложные фигуры, выдвигал требования, ставил условия. Пусть Израиль сделает конкретные шаги навстречу арабам, и тогда восстановим… Мне такой торгашеский подход в данном случае представлялся неверным. И когда перестройка развязала нам рот, я смог написать: «Советскую дипломатию трудно упрекнуть в чрезмерной активности на Ближнем Востоке. Возникает такое впечатление, что наше „маневрирование“ становится самоцелью, тактика превращается в стратегию. Вопрос о восстановлении дипломатических отношений с Израилем не то что созрел, а просто перезрел. Оговорка насчет „контекста развертывания переговорного процесса“ (о, могучий русский язык!) юридически беспомощна, недальновидна политически и весьма уязвима в нравственном отношении. Негоже великой державе вымогать плату за исправление собственной ошибки».

Постепенно израильская тема стала придвигаться. В Москве работала израильская консульская группа (как и наша в Тель-Авиве). Поскольку мои материалы по Ближнему Востоку чуть отличались от антисионистской «нормы», протянулись какие-то ниточки. Познакомился с руководителем группы. Арье Левин — искусный, тонкий, умный дипломат, будущий посол Израиля в СССР. Беседы с ним доставляли истинное удовольствие. Тем более что по-русски Арье говорит лучше многих русских. Был и взаимный интерес. Он обволакивал меня сионистской пропагандой. Я выуживал у него нужную мне информацию. Мы и сейчас — добрые друзья.

Где-то рядом с Левином встретил Якова Кедми (в советской юности — Яша Казаков). Он работал в полуспецподразделении, которое занималось потенциальными эмигрантами. Привозил мне интересующие меня книги. Знакомил (заочно) с людьми и ситуациями. По моей просьбе организовал поездку в Израиль.

Уже находясь в Израиле, я узнал, что прилетает наш новый министр иностранных дел Борис Дмитриевич Панкин. Панкина я знал давно. Умный, честный человек. Делал добротную «Комсомолку». Талантливый литературный критик. До сих пор помню его работы о Трифонове, Абрамове, Айтматове. Десять лет отсидел в ВААПе (Всесоюзное агентство авторских прав). В 1983 году поехал послом в Швецию (тоже ведь «подарочный фонд», а почему удостоился — не признавался). Бывал у него там. Сауна отменная. Хобби — роман о Константине Симонове. Долго писал его. Как художественное произведение роман, по-моему, средний. По материалу — читается залпом.

В 1991 году Панкин уже был послом в Праге. В отличие от большинства советских послов он сразу же и открыто выразил протест против ГКЧП. Поэтому 29 августа Горбачев назначил его министром иностранных дел СССР. Однако в ноябре Панкин пал жертвой дворцовых интриг. Его отправили в Лондон. Сейчас пенсионер живет, кажется, в Стокгольме и занимается литературной деятельностью.

18 октября в Иерусалиме Панкин подписал бумаги о восстановлении дипломатических отношений в полном объеме. Вместе с толпой журналистов я ждал его в отеле «Кинг Дэвид». Он появился вместе с толпой сопровождающих лиц. И вдруг увидел меня. Почти немая сцена… Мы обнялись. И слышу шепот: «Теперь знаю, кто будет послом в Израиле».

Я не воспринял это всерьез. И министры шутят. Вернувшись в Москву, совсем выкинул из головы, даже жене ничего не сказал. «Вкинуть» в голову заставил звонок из управления кадров МИДа:

— Где ваша «объективка»?

— Какая «объективка»? Зачем?

— Что значит «зачем»? Вы оформляетесь послом в Израиль. Бюрократическая машина стала делать первые обороты. Но работала быстро. Сразу после ноябрьских праздников позвонил Горбачев и сказал, что перед ним на столе две бумаги: одна — о присвоении Бовину ранга посла, другая — о назначении его послом в Израиль.

— Не возражаешь?

Я не возражал. Верительную грамоту Панкин подписать не успел. Рядом с подписью Горбачева стоит подпись Шеварднадзе.

Я уже писал о Михаиле Сергеевиче Горбачеве. Мне не всегда было понятно, что он делает и почему. Некоторые его действия и решения казались неоправданными, несвоевременными. Некоторым не хватало цельности, определенности. Нередко тактика вытесняла, заменяла стратегию. Но все-таки Горбачев относится к категории великих личностей, тех личностей, которые появляются в переломные, переходные эпохи, чтобы делать историю. «Горбачев — трагическая фигура, — писал я о президенте СССР. — Помните? Дорога в ад вымощена хорошими намерениями. Он вымостил свою дорогу. Но он, безусловно, великая фигура, одна из великих политических фигур XX века. Он разрушил тюрьму, казарму, в которой мы жили десятки лет. Если мерить масштабами истории, Горбачев, несомненно, крупнее, скажем, Буша или Миттерана. Как Петр I, он поднял Россию на дыбы, но, в отличие от Петра, не сумел совладать с поводьями. И это не столько вина его, не столько выбор, сколько беда, судьба. Он нужен был истории, чтобы разрушить старое, сорвать оковы с России. Новую Россию будут создавать новые поколения людей. Критические выпады против Горбачева, не учитывающие („в уме“, разумеется) этот исторический фон, всегда будут мелкими, мелочными, скользящими по поверхности вещей».

О личных качествах Горбачева ничего сказать не могу. Встречался с ним, может быть, один раз в год. Ни разу не пришлось выпить как следует, поговорить «за жизнь». Из рядов свиты доносились самые противоречивые голоса: кто восторгался, кто матюкал. Интуитивно, без доказательств, я — на стороне первых…

15 ноября опубликовал последнюю статью в «Известиях». О Мадридской конференции по ближневосточному урегулированию. Последний абзац последней статьи: «…Если Женевская конференция 1973 года — первый шаг к миру на Ближнем Востоке, если Кэмп-Дэвидский договор 1979 года может рассматриваться как второй, гораздо более крупный шаг на этом же пути, то и Мадридская конференция заняла место в этом же ряду. Хотя никто не знает, сколько еще шагов — удачных и неудачных — предстоит сделать… Наверное, много. Во всяком случае, дипломатия Москвы будет стремиться сделать этот путь возможно более прямым и коротким».

Не думал я тогда, что пишу себе самую главную директиву…

В конце ноября оказался в Америке на встрече советско-американской группы по стратегической стабильности. В эти же дни в Соединенных Штатах находился премьер-министр Израиля Ицхак Шамир. Его люди разыскали меня и передали приглашение встретиться. Поехал к нему в отель «Уолдорф-Астория». Жарища у него в номере была ну как в Израиле. Поговорили неформально. Он был похож на маленького взъерошенного гнома со стальной пружинкой внутри.

Отбыть к месту новой службы не торопился. Изучал досье по Израилю. Беседовал с дипломатами. Выискивал в научных учреждениях недобитых специалистов по Израилю. Заглядывал в ГРУ и СВР.

Заставила торопиться Беловежская Пуща. Вместе с исчезновением Советского Союза теряли силу мои верительные грамоты. Поэтому, если я хотел остаться послом, надо было вручить грамоты, пока в президентском кресле находится Горбачев. Звонили из Иерусалима. Там тоже волновались. Договорились, что вручение состоится в Иерусалиме 23 декабря.

Горбачев ушел с поста президента СССР вечером 25 декабря. В тот же вечер красный флаг над Кремлем был заменен флагом российским. Декларация о прекращении существования СССР была принята на заседании Совета Республик Верховного Совета СССР 26 декабря.

Я успел вручить верительные грамоты 23 декабря.

Начиналась четвертая молодость.