Все, конечно, условно. И какой-нибудь нудный пессимист (в Израиле есть емкое слово: «нудник») обязательно станет травить душу, доказывая, что нет и не может быть никакой «пятой» молодости, а есть самая обычная первая старость. И где-то внутри самого себя (или самого тебя?) зашевелится сомнение — черт с ней, с молодостью, ведь с ней хлопот не оберешься. И зарядку надо делать каждое утро, и не шаркать ногами при ходьбе, и регулярно посещать бассейн «Чайка», и выразительно (не гендерно!) смотреть на искусительниц рода человеческого, и, отвечая на неизбежный вопрос неизбежного «нудника» о здоровье, небрежно заметить: «Я — безнадежно здоровый человек!» Все это так. Если ко всему этому относиться с унылой серьезностью. Но ужасно не хочется. Жизнь, к счастью, игра. Можно играть больных и старых. Многие, как это ни странно, этим занимаются. Причем делают это по системе Станиславского и даже получают удовольствие. Можно играть здоровых и молодых. Станиславским, правда, тут не обойдешься, нужно у Любимова учиться. Это — мой вариант.

Вариант на все случаи жизни. Которые были.

И, уж конечно, на тот случай, который случился теперь.

Я вернулся не в ту страну, из которой уезжал. Та страна — агония тоталитарного, «казарменного» социализма. Эта страна — длящиеся муки рождения неизвестно чего. Скорее капитализма, но с социалистическими присадками. Надо разобраться. Надо вписаться, встроиться в новую жизнь. А зачем разбираться и встраиваться, если молодость прошла? В том-то и дело…

С чего начать? С телефонных звонков. Элементарно. Без теории. Как живешь? Как здоровье? Кто где и чем заправляет? Да что-то случилось с телефонной книжкой. Проредили, как свеклу на грядке.

Вероника Долина пела:

Мое время не так сурово со мной. Есть все же кому позвонить. Но только многие из них уже перестали «заправлять». И сами хотели бы разобраться…

 

Гляжу по сторонам

Время для этого было. Сто семнадцать дней неиспользованного за пять лет отпуска. Все эти дни я числился сотрудником МИДа, находящимся в отпуске. Бродил по обновляющейся Москве. Дозванивался до тех, кто отзывался. Читал и сравнивал разные газеты и журналы. Переваривал новейшие сплетни о новых начальниках. Пытался вникнуть в сотрясавший «Известия» финансово-организационный конфликт. Делал круги вокруг телевидения, точнее — вокруг телевидений.

Да как-то все лениво, в замедленном темпе…

Иногда темп увеличивался. Решил не вокруг «Известий» ходить, а проникнуть внутрь. Иду. Не пускают. Раньше на входе часто стояли известинские же ветераны. Теперь вход перекрывал могучий парень. Попытки объясниться с ним успеха не имели. Сквозь «Не положено!» я прорваться не смог. Собрался было уходить. Но кто-то видел эту сцену. Позвонили начальнику охраны. И вот я в родных коридорах. В нерастворимом осадке — интервью с Толей Друзенко.

* * *

Друзенко. С чего начнем — с политики или с жизни?

Бовин. Все равно. Ну, давай с жизни.

Д. Как чувствует себя бывший посол, посол-пенсионер?

Б. По-разному. С одной стороны, посол на… С другой — посол навсегда, хотя и нигде. А с третьей — как и все пенсионеры, бесплатно и с чувством глубокого удовлетворения пользуюсь городским транспортом. Тут уже — везде.

Д. Пенсией похвастаешься?

Б. Еще бы! В пенсионной книжке записано: 370 тысяч. Но министр угрожает существенными прибавками. Жду.

Д. Как послов провожают на пенсию?

Б. Как-то незаметно. Побегал по кабинетам, сдал документы, получил пенсионную книжку, и все дела.

Д. Что значит «все дела»? А прочувствованные речи? А цветы от профсоюза? А «спасибо» от начальства?

Б. У меня такое впечатление, что ты еще не выбрался из застойного периода. Как я понимаю, теперь речи и цветы приберегаются, равно как и «спасибо», для похорон. Так что все впереди…

(Заговорили о трудностях возвращения.)

Б.…я вернулся совсем в другую страну, с другими порядками и нравами. Я — солдат империи, которой уже нет, осколок империи, если угодно.

Д. Ностальгия? Тоскуешь по империи?

Б. Нет. Какие-то другие чувства и другие слова… У Вознесенского есть такие строчки:

Ностальгия по настоящему… Хожу по Москве, всматриваюсь в лица, в здания, в улицы. Разговариваю. Пытаюсь понять настоящее, разобраться в нем. Что-то нравится, что-то пугает, что-то отталкивает. Тревога и надежда.

Д. …ты принимаешь новую страну?

Б. Голова и сердце спорят между собой. Головой, рассудком я понимаю неизбежность перемен, неизбежность радикальных реформ. Понимаю, что на этом пути неизбежны издержки, социальные потери, катастрофы и трагедии. И убежден, что мы сами же губим, душим себя полумерами, нерешительностью, игрой в поддавки с тенями и мифами прошлого. Но вот сердце разрывается… Чудовищный, насквозь коррумпированный бюрократический монстр — куда там «застойным временам»! Омерзительная наглость, бесцеремонность нуворишей. Торжествующая пошлость на телевидении. И вообще — превращение СМИ (средства массовой информации) в СМО (средства массового оглупления).

И опять же понимаю, что чистоплюйство тут ни к чему, что без грязной пены, без грязи, слез, даже крови великие перемены неосуществимы. И все же… Помнишь у Твардовского — «и все же, все же…». Больно. Мучительно больно.

Д. Кажется, мы от жизни перешли к политике.

Б. Деваться некуда. На башню из слоновой кости материалу не хватает. Мы погружены в политику. И самая плохая, опасная политика — неучастие в политике. Я имею в виду не политиканство, не дворцовые интриги, не игры под ковром, а именно политику — открытую, честную борьбу за изменение характера власти, за будущее (и настоящее) России.

Д. Ты романтик?

Б. Если хочешь, да. Я верующий. Я верю в то, что жизнь, если мерить крупным историческим масштабом, становится лучше, что люди, несмотря на рецидивы глупости, все-таки умнеют, что рынок — это еще не конец истории.

Д. Ты сказал «верующий», но как-то обошел Бога…

Б. Я не очень гонюсь за модой. Мне Бог не нужен. Обхожусь вполне без этой гипотезы. Стыдно смотреть на бывшую партийную знать, которая толпится в храмах. Ложь, лицемерие, суетность — антиподы истинной веры. И столь же истинного неверия.

Пока над людьми властвуют непонятные им, не управляемые ими силы, пока плохо живется людям, Бог нужен им. Как утешение, как надежда, как утоление боли. Религия спасает слабых. Или создает иллюзию спасения.

Д. Значит, тебе хорошо живется…

Б. Лучше, чем многим, чем очень многим. И это, разумеется, сказывается на моем мироощущении (или богоощущении). Но мое неверие, мой атеизм — функция моего образования, моей культуры, моего изучения истории и догматики религий, моих раздумий над смыслом жизни и смерти. В моей Вселенной, пропитанной кровью и слезами, нет места для Бога. Моя Вселенная населена не Богами, а людьми. И добро и зло не от Бога, а от Человека. И если зло будет побеждено, это сделают люди, а не Боги.

Д. А ты не боишься прослыть этаким марксистским догматиком, воинствующим безбожником?

Б. Мне не важно, кем я слыву. Мне важно быть честным с самим собой и с людьми, с теми, кто меня читает и слушает. А безбожник я тихий, мирный. Кто верит — пусть верит. В Христа, Будду, Магомета, Перуна — какая разница. Кто не верит — пусть не верит. Это и есть свобода совести. И не надо никого насильно тащить ни в храм, ни из храма. Не надо нетерпимостью отравлять жизнь друг другу. Любой фанатизм опасен, вреден для общества. И не следует забывать: Богу Богово, кесарю кесарево. Государство не должно лезть в душу человеческую, а церковь — в дела государственные. Так будет лучше и для государства, и для церкви. И для общества.

Д. Давай спустимся с неба на землю. Что ты хочешь? Что будешь делать?

Б. Хочу и буду — вещи разные. Хочу иметь приличный заработок. Хочу иметь интересную работу. И хочу иметь время, чтобы написать по крайней мере две толстые книги — «Пять лет в Израиле» и «Семьдесят лет в XX веке». Пункт третий — самый легкий. Тут самое главное — пересесть с шариковой ручки на компьютер. Пункт первый гораздо труднее. Но нет таких крепостей, которые… Пункт второй предполагает и телевидение, если пробьюсь (молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет!), и прессу, и — чем черт не шутит! — бизнес. Хотя в семье по поводу бизнеса высказывают всяческие сомнения…

Пока у меня отпуск. До середины сентября. Время для адаптации.

Д. Кажется, до политики мы по-настоящему так и не добрались.

Б. Куда торопиться, осмотрюсь, тогда и поговорим…

Чуть не забыл. Спасибо за известинское удостоверение. Жутко обидно было, когда могучий охранник, глядя мускулистыми глазами в мои мидовские корочки, сказал: «Не положено!»

Д. Не расстраивайся. Он и меня не пустит, если я забуду пропуск. Новый порядок…

* * *

Это интервью было опубликовано 3 июля. Но меня уже не было в Москве.

Внезапно был осенен бредовой идеей — поехать на месяц в Лондон и попытаться довести до ума английский. Все-таки больше пятидесяти лет я его изучал… Надо дожать!

Сказано — сделано. 5152 доллара: самолет, гостиница «три звезды» и 120 занятий по сорок пять минут! 29 июня уже в Лондоне.

От гостиницы до Central School of English пешком минут двадцать (мимо Британского музея!). Занимался я серьезно. Но беда в том, что окружали меня не англичане, с которыми я рассчитывал месяц разговаривать, а такие же, как я, жаждущие, но только лет на тридцать — сорок помоложе. Оставались случайные собеседники за столиками пабов. Но и там, как правило, оказывались не англичане, а «разные прочие шведы». С ними, особенно после темного пива, я говорил, как с родными. Но настоящих англичан, если они вдруг попадались, устно не воспринимал. В общем, с английским не вышло ничего…

Зато вышло с Лондоном. Я и раньше был там несколько раз. Но в командах, когда временем распоряжаешься не ты. Теперь же, после Школы или вместо Школы, парадом командовал я. Исходил пешком весь центр. Несколько раз был в Британском музее. Постоял на мосту Ватерлоо. Забрел в зоопарк. Общее впечатление: о людях там заботятся больше, чем о зверях, хотя и зверям неплохо. Посидел на травке в Гайд-парке, том самом, где раньше митинговали англичане, а теперь степенно прохаживаются индусы и менее степенно — арабы. Слушал, нет — смотрел! и слушал три мюзикла, в том числе знаменитых Cats. Пытался найти русский ресторан, но не нашел. Под русских «косят» поляки.

— Ну кто, — ответили на мой упрек, — пойдет к полякам, а к русским ходят.

Но обожаемый мною бигос (преступно упрощая — капуста, тушенная с кусочками свинины) все же был настоящий, польский.

Потянуло в сауну. По телефонному справочнику нашел три адреса поближе к гостинице. По самому близкому адресу встретила очаровательная блондинка топ-модельного типа. Попросил два часа. Она выписывает чек, но вижу — сумма совсем другая, значительно выше. Объясняет (даже мне понятно): массаж. Объясняю (ей тоже понятно), что массаж мне не нужен. Настаивает. Тогда я на хорошем английском жестко заявляю:

— Визаут секс!

Тонкости ответа не улавливаю, но ясно, что «визаут» не получается.

Отправляюсь в следующую сауну. Там девица цвета тропической ночи, но тоже вся из себя. Все повторяется один к одному. Только в ответ на мой непреклонный «визаут» она написала на листочке адрес и протянула мне. Это был адрес сауны «визаут». Но я уж туда не добрался…

Вот до чего доводят всякие ужастики по поводу СПИДа!

Пытаюсь заниматься английским в любых условиях. Знаменитый кабинет восковых фигур мадам Тюссо. Но не только — фигур. Садитесь в маленький вагончик, он едет, а по сторонам разворачиваются сцены из истории Лондона. Сел и еду. Рядом едет милая девушка не очень лондонского вида. Интересуюсь, из какой она страны. И слышу свое родное:

— Фром Белораша!

На словах «А я — фром Раша!» занятия английским кончились…

В один из лондонских вечеров я сидел у Володи Скосырева, корреспондента «Известий». А в Москве в этот вечер известинцы выбирали главного редактора. Как выяснилось, желающих было много. О ходе прений нам сообщали по телефону. Наконец: выбрали Василия Трофимовича Захарько (он получил 104 голоса, вторым был Отто Лацис — 80 голосов).

Помню, мы с Васей были в Ленинграде. Уже разворачивалась перестройка. Известинская команда встречалась с ленинградцами. По городу шли упорные слухи о том, что именно в этот вечер будут еврейские погромы. Тогда мы договорились, и каждый после встречи поехал в гости в знакомую еврейскую семью. Для успокоения. Погромов, конечно, не было. Зато потом была колючая пьеса братьев Стругацких «Жиды города Питера…».

Встречи с читателями продолжались несколько дней. Пора было возвращаться. Все переделали и на вокзал приехали часа за три до отправления поезда. Пошли в ресторан, сложили всю нашу скудную наличность (кажется, было 23 рубля) и предупредили официанта: когда сумма заказа начнет приближаться к контрольной цифре, считай убытки и выпроваживай нас. Что и было сделано.

Появление Захарько в кресле главного сыграло, пожалуй, решающую роль в повороте (вернее, в «неповороте») моей судьбы.

Но еще продолжались Лондон и «подлондонье». Замки и галереи. Двухэтажные автобусы. Даже до моря (Брайтон) добрался.

Вернулся в Москву со странным чувством. То ли огорчаться: таки остался опять без языка. То ли радоваться: какой город увидел! Решил радоваться…

* * *

Подошло время прощаться с МИДом. Подписывая какие-то бумаги, я увидел, что теперь значусь как «ЧПП в отставке». Понравилось. Взял на вооружение. Был приглашен к министру. Получил то самое «спасибо», о котором беспокоился Друзенко. Евгений Максимович с очень серьезным видом поблагодарил меня «за вклад…». На этом прощание завершилось.

Надо было определяться с работой. Два основных варианта прокручивались в голове. Уйти на телевидение (если возьмут), конкретнее — на НТВ. Таня Миткова, с которой я консультировался, активно эту идею поддержала. Вернуться в газету и параллельно сотрудничать с телевидением. Примерно как при советской власти, но с увеличением удельного веса телевидения.

 

Новые старые «Известия»

Победил второй вариант. Наверное, тут сыграли роль развал старого коллектива «Известий» и появление «Известий» новых. Я не понимал причин происходившего. Но мне казалось, что Голембиовский и его друзья поступают неправильно, раскалывая газету. Мои симпатии были на стороне старых «Известий». Там оставалась моя память и еще оставались мои друзья. Трудности в жизни газеты, возникшие в связи с расколом, подтолкнули меня вернуться в свой старый кабинет. Вроде бы товарищеская рука помощи Васе, да и вообще любимой газете. Так думалось.

Порядки были новые. Надо было подписывать контракт с президентом ОАО «Редакция газеты „Известия“» Дмитрием Александровичем Мурзиным (сыном того самого, из «Правды»).

Некоторые пункты контракта вызывали удивление. Например, п. 1.3.1. гласил: «Предлагать собственные материалы не реже… в месяц. Общий объем предлагаемых к публикации материалов должен составлять не менее… строк в месяц». Я переделал: «Предлагать собственные материалы в зависимости от развития событий. Общий объем предлагаемых к публикации материалов определяется обстановкой и здравым смыслом». Несколько пунктов просто вычеркнул (запрещалось публиковаться в других изданиях без разрешения редакционной коллегии газеты «Известия» и т. п.).

К контракту прилагалось «Обязательство-расписка», которая обязывала хранить в тайне сведения о персонале ОАО, сведения, «связанные с выполнением своих обязанностей» и всякие прочие сведения. Эту бумагу я вообще отказался подписывать, ибо ее законность вызывала глубокие сомнения. Тем не менее контракт был подписан, и меня приняли на работу политическим обозревателем с 17.09.97 г. по 16.09.98 г.

8 октября появилась моя первая статья. Привожу ее полностью и сразу обещаю: больше не буду, в смысле — полностью.

ПРЕЗЕНТАЦИЯ (САМОГО СЕБЯ)

Презентации нынче в моде. То и дело чего-нибудь «презентуют». Соберутся, поговорят, выпьют и закусят… Хорошее, видимо, дело.

Однако не только экономика, но и журналистика должна быть экономной. Поэтому я решил избавить руководство ОАО «Редакция газеты „Известия“» от лишних расходов и «презентировать» возвращение блудного сына в родную обитель без тусовки, насухую.

Начну с выходных данных.

Родился 9 августа 1930 (увы!) года в Ленинграде.

Закончил юридический факультет Ростовского (на Дону) университета (1953) и аспирантуру философского факультета МГУ (1959).

Начал свою чиновничью карьеру самым молодым (23) судьей Советского Союза и закончил ее самым (или почти самым) старым (67) послом Российской Федерации. В промежутках, ежели округлить, десять лет в аппарате ЦК КПСС и двадцать лет в «Известиях». Параллельно — телевидение (в основном «Международная панорама» и «9-я студия»).

Такие вот были дела.

От возвращения в «Известия» долго отказывался, памятуя свой возраст и слова Гераклита Эфесского: нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Потом передумал. Ведь Гераклит говорил о греческих реках. А у нас и реки другие, да и времена за две с половиною тысяч лет изменились. К тому же и я помолодел.

Но главное — в другом.

Как теперь водится, «Известия» оказались в сфере влияния ОНЭКСИМ-банка и ЛУКОЙЛа. Точнее, если я правильно понимаю, прежнее руководство газеты само сдало «Известия» бизнесу. Но что-то там не сладилось, что-то не поделили, и группа известинцев ушла из газеты, решила выпускать «Новые известия». Благо есть богатые люди, которые готовы, как говорят, дать деньги, дабы уязвить своих конкурентов.

Разумеется, где работать, какую газету и на чьи деньги выпускать — личное дело каждого. Мне очень жаль, что Отто Лацис — один из толковейших, умнейших журналистов — ушел из «Известий», но это его право, его выбор. Я же сделал другой выбор. Новые времена для «Известий», для коллектива. Идет своего рода мини-перестройка, переналадка критериев и правил работы. И очень хочется, чтобы газета, которую я считал и считаю хранительницей лучших традиций нашей журналистики, не только осталась на плаву, но эти традиции преумножила. И я вернулся в «Известия», чтобы вместе с известинцами, с моими старыми друзьями и с моими молодыми коллегами делать хорошую, нужную людям газету.

В конце концов Алексеев (бывший главный редактор газеты) или, скажем, Зимянин (бывший главный идеолог партии), всякие официальные и неофициальные цензоры были пострашнее Потанина или Алекперова, но ведь и в те уже безумно далекие (и такие близкие) времена мы старались выпускать добротную, человечную, искреннюю газету. Это не всегда удавалось, но все-таки удавалось. Так почему же мы сегодня должны капитулировать без боя? Не могу согласиться.

Предостерегали меня. Теперь, говорят, деньги — это цензура. Если платят, например, Гусинский или Березовский (или власти), то надо говорить, что им нужно (вернее, не говорить то, что им не нужно). Так и на тебя, пугали, наденут намордник, мягкий такой, почти незаметный, даже удобный, но наденут… Понимаю, вижу, что все это, к сожалению, реальность. И все-таки попробую. Попробую остаться самим собой. Буду работать. Драться, если потребуется.

Собираюсь сменить амплуа. Раньше занимался международной проблематикой. В редчайших случаях вторгался в дела внутренние. Теперь случаи хочу сделать правилом. Ибо хочу писать о том, что действительно волнует читателей газеты.

Важно, само собой, куда расширяется НАТО — на восток или, допустим, на юг. Важно в качестве восьмого посидеть рядом с «семеркой». Важно, что происходит на Ближнем Востоке, а еще важнее — в Афганистане. Но с точки зрения фундаментальных, коренных интересов России, интересов народа российского гораздо важнее, чтобы заработала наша экономика (не экономика распродажи сырья, а экономика производства товаров). Чтобы в магазинах продавались не «Парижская буренушка», не всегда превосходный Uncle Bens, не кукурузные хлопья из Швейцарии (!), а продукты, произведенные крестьянами России. Чтобы наши коммерческие банки, пережив стадию спекулятивную, стадию деланья денег из «воздуха» а lа Сорос, твердо встали на экономические ноги. Чтобы наши вооруженные силы были действительно вооруженными и действительно силами. И т. д. и т. п.

Ныне кому не лень ругают власть предержащую. Чего уж проще. Хаос. Некомпетентность и самонадеянность. Коррупция. Бюрократический и криминальный беспредел. Государство отчуждено от граждан (не платит зарплату и пенсии). Граждане отчуждены от государства (не платят налоги). Всего не перечислишь.

Возможно, могло бы быть лучше. Возможно, могло бы быть хуже. Не знаю. Слишком застарели болезни, которые приходится лечить. Слишком мы — и «верхи», и «низы» — оказались неподготовленными к переменам, которые сами же обрушили на себя. Но я убежден, уверен, что нынешний этап развития страны, общества требует усилить конструктивное, созидательное начало во всех наших делах (и словах). Из двух классических русских вопросов — «Кто виноват?» и «Что делать?» — я бы сосредоточился на втором.

Поясню свою мысль примером. Преступно было начинать войну в Чечне. Преступно было проиграть эту войну. А если есть преступления, то, значит, есть и преступники. И они в общем-то известны. Но было бы, по-моему, крайне неразумно в нынешних условиях тратить энергию на выявление и наказание виновных. Что делать с Чечней? — вот главная проблема. И ее надо решать, надо искать взаимоприемлемый компромисс. Найдем — тогда и с виноватыми разберемся. А пока, повторяю, надо думать о том, как выйти из тупика, в который нас загнала собственная тупость.

Недавно в «Известиях» же прочитал о том, что перед Россией есть три пути. С первыми двумя (власть экономических кланов или власть бюрократической олигархии) вроде бы все ясно. Не хотим туда. А третий путь пока прочитывается плохо. И последняя фраза: «Президент думает».

Это конечно же прелестно, что президент думает. Но меня немножко смущает, что выбор пути как бы сваливается на одного президента. Один он, бедный, сидит и думает эту тяжкую думу. Мне представляется, что страна должна помочь своему президенту. Мы все должны думать. Мы все должны наконец поверить, что судьба России, наша собственная судьба — в наших руках (точнее — в наших головах). Жизнь задает нам огромное число больших и малых вопросов. На большинство из них нет готовых ответов. Так давайте думать вместе, давайте вместе искать ответы на одолевающие нас вопросы. Вот в этом «вместе» и будет смысл моей работы в «Известиях».

И последнее. Будем вместе думать, чтобы решать, чтобы делать политический выбор. Судьбу России определяют не президент и его свита, не ОНЭКСИМ-банк или «Газпром», не Зюганов и даже не Жириновский. Судьбу России определяем мы, народ России. И наше мощное оружие — избирательные бюллетени.

Боюсь, что мы еще не научились ими пользоваться. Президент может жаловаться на Думу. Мы не можем. Дума такая, какой мы ее выбрали. И если она думает не о том, о чем должна была бы думать, то это значит — плохо думали мы, когда выбирали Думу.

Недавно сорвались муниципальные выборы в Санкт-Петербурге. Жители города не пришли голосовать. Потому что не верили, что от них, от их голосов что-либо зависит. Они не верят, что в бывшем Ленинграде можно найти несколько тысяч честных, энергичных, умных людей. Но ведь можно. Если что нас погубит, так это наше равнодушие к нашей собственной судьбе.

Давно сказано: не бойтесь врагов — самое страшное, что они могут сделать, — это убить вас. Не бойтесь друзей — самое страшное, что они могут сделать, — это предать вас. Бойтесь равнодушных — это по их вине нас убивают и предают.

Давайте не будем равнодушными.

* * *

Пожалуй, я бы и сейчас подписался под этой статьей. Возможно, ужесточил бы размышления о выборах. Демократию душат ее же орудием, превращая предвыборную борьбу идей и людей в столкновение купленных и перекупленных пиаровских технологий…

Цензурой тех, кто платит, зря меня пугали. За три года был только один случай, за которым можно заподозрить нечто цензурное. Как известно, Москву часто ругают. За ее благополучие. За то, что она «пьет соки» других областей России. За то, что Лужков ведет себя независимо. Мне казалось, что эти обвинения несправедливы. Москва — столица. Москва — витрина России. И как таковая имеет право занимать особое положение в ряду субъектов Федерации. Да и с Лужковым Москве и москвичам повезло. Написал большую статью «Москва — главная провинция России». Факты и аргументы. Итог в трех последних абзацах:

Конечно же Москва находится на особом положении. Оно создано всей историей России. Оно определяется гигантским интеллектуальным потенциалом столицы, интенсивностью ее культурной жизни, ее экономической мощью. Москва — это могучий локомотив, влекущий Россию в новую эпоху, это огромная лаборатория, где испытываются, проходят обкатку новые формы и методы хозяйствования, новые стандарты общественной жизни. Импульсы, идущие от Москвы, благотворны для всей России, для каждого ее региона. Нет и не может быть Москвы без России, без российских провинций, без российской глубинки. Но точно так же нет и не может быть России без Москвы.

К сожалению, тяготы, противоречия, конфликтность той полосы бедствий, через которую мы проходим, нередко затеняют, искажают истинный характер неразрывной связи между Москвой и Россией, между столицей и провинциями, подталкивают провинциальные власти списывать свои промахи и ошибки за счет московских «привилегий». Но я уверен, что по мере общей стабилизации обстановки в стране наладятся оптимальные рабочие отношения между Москвой и регионами. И все встанет на свои места.

И последнее. Москве повезло с мэром. Не знаю, как насчет «национальной идеи», но, если бы был объявлен конкурс на муниципальную идею, я бы предложил такой вариант: «Каждому городу — своего Лужкова».

Не опубликовали. Морщились.

— Ну зачем так о Москве — только «народ» раздражать.

— Ну зачем о Лужкове — вот говорят, что он…

Пришлось отдать в «Московскую правду».

* * *

Новые времена в «Известиях» внешне проступали обшарпанностью здания, грязью в туалетах, неработающими лифтами и всякими другими мелочами, каждая из которых — пустяк, а вместе они раздражали, сбивали с рабочего настроя. Начинал распадаться коллектив. Можно было хихикать по поводу партийных, профсоюзных, комсомольских собраний, но собирали людей, позволяли видеть друг друга и говорить друг с другом. Прекратились «летучки», на которых раз в две недели известинцы высказывались об «Известиях». Постепенно сводился на нет отдел проверки, такой важный для гарантирования от ошибок. Отнимались помещения у библиотеки. Сжимался архив газеты. Все больше редакционных помещений сдавались в аренду.

Те перемены, которые здесь перечисляются в одном абзаце, были растянуты на месяцы и поэтому не всегда воспринимались в правильном масштабе. Смутное беспокойство… Логика опаздывала. Чем и пользовались новые хозяева газеты.

По характеру своей работы я был далек от этих самых хозяев. Но было интересно увидеть, поговорить… И я напросился на встречу с Михаилом Михайловичем Кожокиным. Он тогда был, кажется, вице-президентом ОНЭКСИМ-банка. Я не воспринимал его как будущего главного редактора «Известий». Скорее как мини-олигарха, которому настоящий олигарх (В. О. Потанин) поручил курировать «подведомственные» СМИ.

У меня сохранился листок с «записью беседы».

Первый вопрос, который я задал:

— Представьте себе, вы — президент. Что бы вы сделали в первую очередь?

— Первым делом я собрал бы молодых (30–40 лет) лидеров экономики. В порядке исключения — Вяхирев. И у них бы спросил: что делать?

Ответ меня приятно удивил и, не скрою, расположил к Кожокину. И дальше большая часть разговора касалась экономики. Михаил Михайлович говорил, я повышал свою квалификацию.

Коснулись и газетных дел.

Кожокин хвалил Кондрашова (я попросил поднять ему зарплату), ругал Лациса (я попросил проявить терпение), спрашивал о Мурзине и Иллеше (не записал свою реакцию).

Видимо, Кожокин жаловался на «непослушание». Потому что дальше идет запись: «пусть непослушные, но талантливые». И еще: «если „Известия“ сохранятся как интеллигентная газета, это будет работать на имидж ОНЭКСИМ-банка».

После этого разговора и до прихода Кожокина в «Известия» мы встречались несколько раз. Обычно обедали и беседовали. Спорили. В основном — о газете. Я видел, что ему нужна другая газета. Газета не как фактор культуры, а как фактор бизнеса. Газета, не поглощающая деньги, а дающая деньги. И люди, которые могли бы делать именно такую газету.

«Захарько не тянет!» — утверждал Кожокин. Я соглашался. Но почему? Потому что вы дергаете его своими «советами», окружаете своими людьми, требуете под крышей «Известий» выпускать совсем другую газету. Вы скажете — он не может. Да, но он и не хочет!

Последняя такая встреча состоялась в конце лета 1998 года. Кожокин спрашивал, как бы отнеслись в газете, если бы он занял кресло главного? Я ответил, что «за всю газету» говорить не могу. Думаю, что известинское ядро не было бы в восторге. Долго и, как мне казалось, убедительно объяснял Кожокину, почему ему не нужно переходить в «Известия». Но не убедил. В сентябре 1998 года он появился в «Известиях».

* * *

Но вернемся в год 1997-й. После «Презентации», как я и обещал, значительная часть моих материалов (в газете, а потом на телевидении и радио) была посвящена внутренним сюжетам.

Идеальные «мемуары» журналиста — это, наверное, сборник его работ с комментариями. Но я не буду столь снисходителен к себе и столь суров к читателям. Избираю другую методу: по каждому из выделенных сюжетов — иллюстрации из одной-двух статей и рассуждения. Возможно — отклики.

Один из таких сюжетов, — и к нему я возвращался неоднократно, — проблемы, связанные с религией, с положением и функциями церкви. Мне представлялось, что церковь настойчиво пытается выйти за отведенные ей в демократическом обществе рамки. Пример тому — стремление предотвратить демонстрацию по телевидению фильма Скорсезе «Последнее искушение Христа».

Авторы фильма стремились показать Христа человеком, который, преодолевая искушение жизнью, искушение сладостью бытия, сознательно делает выбор — идет на крест, на муки, на страдания ради людей. Если борьба с искушениями, то в фильме, естественно, присутствуют «греховные сцены», на которых и сосредоточила огонь церковь. Ибо сцены эти, утверждали цензоры от православия, безнравственны, они оскорбляют верующих.

Я довольно давно видел ленту Скорсезе. Не произвела впечатления. По сравнению с «Евангелием от Матфея» или «И. Х. — суперстар» даже скучновата. Потому что не для «улицы», для элиты. Грех? Постель? Что ж, каждый видит то, что он хочет видеть. Но тут надо упрекать не фильм, а самих себя.

Нравственность — штука тонкая. Каждый день нам показывают передачи, смысл которых — выиграть некоторую сумму денег, лучше — которая побольше. Какие эмоции! Какие страсти! А по-моему, всяческие поля, горы и реки чудес гораздо более разрушительны, губительны для нравственного здоровья, для духовного мира людей. Отучают думать (ежели бесплатно), отучают ценить добро, истину, красоту. Тут настоящая опасность. Поопаснее Скорсезе.

Я писал в «Известиях» (25.11.97), что спор шел не о фильме. Спор шел о месте и роли церкви в нашем обществе. В последние годы политические деятели активно контактируют с церковью. Недаром появилось ядовитое словцо «подсвечники» — это те бывшие партийные и советские руководители, которые теперь стоят со свечкой. Не будем обманываться, они (за редчайшими исключениями!) всуе поминают имя Господа. Ибо взыскуют вполне мирской, земной популярности. И коли, по понятным причинам, маятник общественного мнения качнулся в сторону религии, в эту же сторону устремились и политики.

По причинам еще более понятным руководство РПЦ стремится использовать создавшееся положение, чтобы упрочить свой авторитет, расширить сферу своего влияния, поправить финансы.

Что вполне естественно, и было бы странно, если бы церковь упустила момент.

Но дальше следует очень большое но. Религия — дело сугубо интимное, внутреннее. Добровольное. Хочешь — веришь, не хочешь — не веришь. И церковь не вправе вторгаться в мирскую жизнь, учреждать свою духовную цензуру. Разумеется, церковь может рекомендовать верующим не читать, допустим, такую-то книгу или не смотреть, допустим, такой-то фильм. Может высказывать свое мнение о том, как жить и во имя чего. Но следует категорически отвергнуть претензии церковных властей заменять рекомендации указаниями, навязыванием своих взглядов и представлений.

Все мы знаем: Богу Богово, кесарю кесарево. И не Богово это дело (и не кесарево, кстати) определять политику, «идеологию» телевидения. «Идеология» НТВ (ставка на дурной вкус) представляется мне, мягко говоря, спорной. Но бесспорно право НТВ, — как и любой другой нецерковной структуры, — сказать «нет» новоявленным цензорам.

Если вера в Бога помогает сносить тяготы жизни, сохранять надежду, врачевать душевные раны, пусть будет больше верующих. Но не воинствующих. Не митингующих, а молящихся. И не мешающих жить тем, кто не испытывает желания молиться и просить что-то у Бога.

В «Ежегоднике 1997», который мне подарил патриарх, на одной из страничек сказано: «Соблазны мира сильны не сами собою, но нашей произвольною слабостию». Надеюсь, Русская православная церковь — уважающая себя церковь в уважающем ее обществе — преодолеет соблазн, искушение вторгаться в мою жизнь.

* * *

Борис Абрамович Березовский. Настоящий олигарх. Я натерпелся из-за него еще в Израиле. Когда Ельцин назначил его заместителем секретаря Совета безопасности, у меня телефон раскалился: правда ли, что Березовский имеет израильское гражданство? Отвечал: не знаю. Действительно, не знал. Ведь израильтяне не согласовывают с российским посольством, кому давать гражданство. Не верили мне журналисты. Шумели. Обижались. А мне спрашивать у израильтян было как-то неловко. Они сами позвонили через несколько дней и сообщили, что ликвидировали израильский паспорт Березовского. Чтобы он мог честно сказать: у меня только российское гражданство.

И вот теперь Ельцин так же неожиданно и так же без всяких комментариев снимает Березовского. Пишу статью «Борис Березовский как зеркало русской демократии» (11.11.97). Пишу, что мне неинтересны интриги, подслушивание под президентской дверью, слухи и сплетни. Жуя и пережевывая эти слухи и сплетни, мы, журналисты, сами отучаем и себя, и народ наш от серьезной политики, от демократической ответственности содеявших за содеянное, от гласности, открытости в деятельности власти. Мы подменяем политический анализ описанием политиканства, дворцовых интриг на византийский (ордынский?) манер. Как раз казус Березовского, как зеркало, отражает специфику нашей «демократии»: своим молчанием, своим увиливанием от разговора по существу власти предержащие поощряют перенос внимания с политики на политиканство, с содержания, сути политических процессов и решений на суету и мельтешение вокруг тех или иных придворных фигур.

Я не хочу фантазировать, выдувать мыльные пузыри версий. Я хочу — и как любой гражданин демократической страны — имею право услышать от президента, по каким причинам он уволил одного из наиболее заметных лиц своей администрации. Или Березовский плохо, непрофессионально выполнял порученное ему дело. Или он навязывал стратегическую линию, которую президент считал неправильной. Или он принимал решения, исходя не из государственных, а из своих личных, коммерческих интересов. И не журналисты должны тасовать и перетасовывать варианты, гадая на кремлевской гуще. Демократически избранный президент демократической России, — если он считает себя таковым, — обязан помочь журналистам снять пикейные жилеты.

Я полагал, что ум и энергия Березовского способны служить государству Российскому. Видимо, в ноябре 1996 года так думал и Ельцин. Теперь передумал. Его право. Наше право — знать почему.

Ельцин на мои писания не отреагировал. Тайное не стало явным. Зато моментально отреагировал Березовский. Пригласил меня в гости. Особняк, охрана — все, как положено.

Сразу сказал, что о причинах ухода говорить не будет.

— А Ельцин?

— Ельцин мне сказал, а больше никому и ничего не скажет!

Поговорили о Ельцине. По мнению Березовского, он не стратег, но «фантастический тактик» (и еще о «животной интуиции» упомянул). «Верит» в необходимость экономического либерализма. Не позволил «задушить прессу», хотя желающих было много.

Общая обстановка в стране. Созданы необходимые условия для функционирования рынка:

— либерализация цен и

— либерализация собственности (то есть наличие разных форм собственности).

Теперь предстоит следующий этап — надо создать достаточные условия. Это значит:

— нормальные налоги (нынешние — чудовищны!)

— социальная защита и

— борьба с криминализацией.

Если необходимые условия, заметил Березовский, общи, едины для всех стран, то достаточные условия в каждой стране имеют свою специфику, которая должна быть учтена.

Общее впечатление от разговора — как будто беседуешь с ЭВМ. Это не упрек Березовскому. Скорее самому себе — не дотягиваю до ЭВМ.

Больше я с Березовским не встречался.

Потом история с ним повторилась. Неожиданно его назначили исполнительным секретарем СНГ. Кажется, это был первый и последний человек на этом посту, который пытался что-то делать. Но столь же неожиданно Ельцин отзывает Березовского. Пришлось писать еще одну статью (Новое время. 1997. № 11). Последний абзац: «В общем, не очень меня радует всеобщая радость и ритуальные танцы вокруг поверженного демона. Конечно же, повторяю, президент хотел как лучше. Но получился еще один пример того, как не надо делать. Пример дипломатической бестактности. Пример наплевательского отношения к праву „дорогих россиян“ иметь достоверную информацию. Пример уже надоевшей всем „непредсказуемости“».

Не знаю, что вытолкнуло (или кто вытолкнул) Березовского из России. Но думаю, это большая потеря.

* * *

Время от времени журналиста приглашают на различные конференции, симпозиумы, семинары. Иногда бывает интересно. Но всегда было бесплатно. Но рынок наступал неумолимо. О чем, в частности, свидетельствует мое письмо от 13 ноября 1997 года в оргкомитет по проведению Международной научно-практической конференции «СМИ России: новые коммерческие возможности».

«Уважаемые господа!

Искренне ваш А. Бовин ».

Мне как журналисту хотелось бы побывать на конференции. Но, к сожалению, мои коммерческие возможности не позволяют мне уплатить вам указанную сумму (1350 ам. долл.). В связи с этим печальным обстоятельством прошу вас разрешить мне присутствовать на конференции бесплатно. От обеда торжественно отказываюсь.

(«Известия»)

Заранее признателен.

Мне сообщили, что конференция переносится на 1998 год. Больше не приглашали.

* * *

Полгода в России — не так уж и много. Но все-таки из отдельных кубиков, которые я мог рассматривать и в Тель-Авиве, начала складываться более или менее цельная картинка. Она с очевидностью показывала кризис власти (так я и назвал свою предновогоднюю статью — 30.12.97). В чем он выражался?

1. Неспособность власти четко и ясно сформулировать стратегию развития, стратегию реформ; вместо целенаправленной политической линии некое хаотическое, почти броуновское движение; отсюда — атмосфера ненадежности, неуверенности, в которую погружена Россия.

2. Удушение нарождающейся демократии чудовищной, не сравнимой ни с какими застойными временами бюрократической машиной; бесконтрольное и коррумпированное чиновничество — вот та реальная власть, которая вознеслась над нами и управляет нами.

3. Полная неразбериха во взаимоотношениях между законодательной и исполнительной властью и, что опаснее всего, между различными ветвями исполнительной власти; парламент, который не может контролировать правительство; правительство, которое не может действовать самостоятельно. Стыдно бывает смотреть на российских министров, которые ведут себя рядом с президентом как нашалившие школьники, вызванные к строгому директору.

4. Тревожное нарастание «самостийности» регионов; дело дошло до того, что стали раздаваться голоса, призывающие признать приоритет региональных «законов» перед федеральными; психологию региональных лидеров можно понять, но нельзя понять и принять вялую, нерешительную позицию центра.

5. Снижаются авторитет и роль президента, ибо слишком часты сомнительные экспромты, ибо бумаги, скрепленные подписью президента, часто остаются просто бумагами.

6. Растет отчуждение граждан от политики, неверие в то, что голос «рядового» человека, гражданина, избирателя может быть услышан и может повлиять на ход государственных дел. «Люди разочарованы. Им обрыдла политика. Потому что они не понимают ее. Потому что с ними не говорят откровенно и по существу».

Писать можно было все что угодно. Власть приспособилась к свободе печати — просто не обращала на нее внимания. Но это уже был другой кризис: не власти, а демократии.

* * *

Размышляя о кризисе власти, я не мог обойти русский фашизм, появление и активизация которого также свидетельствовали о бессилии, кризисе власти. Мне принесли фашистские издания, которые свободно распространялись в Москве.

«Да, мы призваны стать господами этого мира, потому что так захотел Господь. И если для исполнения Его Воли нам потребуется утопить в крови пару миллиардов инородцев и иноверцев — мы ни на секунду, ни на минуту не задумаемся, гуманно это или нет, соответствует ли это правам „человека“. Чушь! У Человека, настоящего человека, нет и не может быть прав. У него есть обязанности. Обязанности перед Богом, перед Нацией, перед Империей…

Наше Белое дело — это святая миссия утверждения Русского духа по всему миру, поскольку только наша Раса (имеется в виду Русская раса) достойна господствовать в этом мире».

Это — из газеты «Штурмовик». Другое издание — газета Русского национального единства (РНЕ) «Русский порядок». Стихами балует читателей:

Еще одно четверостишие:

Первое четверостишие посвящено «великому Вождю» РНЕ А. П. Баркашову, а второе — из гимна РНЕ.

Мне пришлось писать о том, что Государственная дума всячески противится принятию законов, запрещающих деятельность экстремистских организаций, предусматривающих ответственность за распространение фашистской идеологии. И главными защитниками экстремистов выступили коммунисты и партия Жириновского. Они отводили удар от экстремистов, от фашистов, спасая «инакомыслие», спасая «свободу мысли и слова». Они убеждали нас в том, что никакой опасности фашизма в России нет.

Пришлось напоминать элементарные вещи: свобода слова и мысли вовсе не означает свободу проповеди шовинизма, расизма, человеконенавистничества.

«Я не склонен переоценивать роль и значение экстремистских групп, — цитирую „Известия“ (14.01.98). — Но фактом является то, что они существуют и действуют. Фактом является то, что они, паразитируя на реальных трудностях и проблемах, втягивают в свои ряды молодежь. Фактом является то, что они проповедуют, распространяют идеологию, решительно противоречащую Конституции.

Уверен, что никто не сможет принести столько вреда русскому народу, никто не сможет создать ему столько врагов, сколько те, кто тоскует о господстве „русской расы“ и „русского порядка“».

К сожалению, за пять лет мало что изменилось. Закон «О противодействии политическому экстремизму» принят. Но он фактически не действует. Во всяком случае, на рынках и улицах Москвы…

* * *

К концу 1997 года можно было констатировать, что внешняя политика России выглядела неплохо. Брал свое здоровый прагматизм. Но избавление от имперских амбиций шло с большим трудом. Прекрасный пример — заявление Е. М. Примакова: «Сейчас, — утверждал министр, оглядывая ушедший год, — ни одно крупное событие международной жизни не может осуществляться без непосредственного участия России». Классический тезис времен среднего и позднего застоя. Плюс чувство глубокого удовлетворения. Плюс бурные и продолжительные аплодисменты.

И дело не в том, что Примаков не прав по существу. Дело в том, что нам вовсе и не нужно это «непосредственное участие». Как бы не надорваться.

После развала Советского Союза и краха «мирового социализма» мир стал принципиально другим. Удельный вес России в мировой политике заметно ниже удельного веса Советского Союза. И не стоит переживать по этому поводу. Давайте позволим азиатам или африканцам обойтись без нас. Давайте займемся своими делами. Ибо все наши «судьбоносные» проблемы и задачи — это проблемы и задачи внутренние.

Создать социально ориентированную, не криминогенную рыночную экономику, заменить всевластие чиновничества, придворные интриги и бестолковщину нормально функционирующей политической машиной, политической демократией, вновь подняться на вершины науки и культуры, дать, наконец, возможность людям, гражданам России обрести уверенность, спокойно жить и работать. Тут главный фронт, главная сфера нашей деятельности.

Что же касается политики внешней, то я познакомил читателей с выдержкой из доклада князя Горчакова императору Александру II (3 сентября 1865 года): «При современном положении нашего государства… главное внимание России должно быть упорно направлено на осуществление дела нашего внутреннего развития, и вся наша внешняя политика должна быть подчинена этой основной задаче… Все усилия нашей политики направлены на то, чтобы Россия могла избежать внешних действий». По-моему, имеет смысл прислушаться к мнению вице-канцлера империи.

Только там и тогда, где и когда затрагиваются жизненно важные интересы нашей страны, участие России, ее «внешние действия» обязательны. Во всех остальных случаях вовсе не грех остаться в стороне от неких «крупных событий». В окружающем нас мире полно проблем, решение которых обойдется и без России. А у нас будет больше времени заниматься действительно важными и своими делами.

Практическая трудность состоит в том, чтобы определить, сформулировать государственный интерес России, отделить очень важное от просто важного и не важного вообще. К сожалению, в наших властных структурах еще отсутствует то, что можно было бы назвать внешнеполитическим сообществом. Формально, по должностному критерию, круг таких людей существует. Но — за отдельными исключениями — их интеллектуальный уровень, их политический кругозор, их понимание времени и России пока далеки от масштаба проблем, которые волею судеб оказались в сфере их служебной ответственности.

Тем не менее учимся. Учимся, оставаясь одной из великих держав, преодолевать навязчивый, имеющий прочные корни комплекс имперского величия. Не всегда это удается. Ибо новую политику делают отнюдь не новые политики.

Только отрешившись от имперских привычек, преодолев инерцию «всеприсутствия», Россия сможет принять участие — и она это уже делает — в формировании многополюсного мирового порядка, в создании системы стабильных отношений между мировыми центрами силы, в предотвращении конфликтов, которые могли бы втянуть нас в ситуации, противоречащие российским интересам. Такова, если угодно, фоновая, перспективно-стратегическая задача. Ее решение предполагает продолжение многовекторной дипломатии в рамках, я бы сказал, «ограниченного глобализма». Тут у нас накоплен большой опыт.

Есть две группы задач первостепенного значения, которые еще не освоены нашей дипломатией.

Первая — организация постсоветского пространства, восстановление разорванной сети взаимовыгодных связей. Не сумеем эту задачу решить, ближнее зарубежье станет дальним. Что резко ухудшит геополитическое и геоэкономическое положение России.

Вторая — включение России в международное экономическое сотрудничество в современном смысле этих слов. Использование этого сотрудничества не для односторонней перекачки российских сырьевых ресурсов, а для радикальных структурных, технологических перемен в обрабатывающем секторе нашей промышленности. Не сделаем этого, останемся на периферии мировой экономики. И политики.

Статья называлась «Горчаков, Россия и Бернард Шоу» (21.01.97). Шоу появлялся в последнем абзаце: «Приходится иногда слышать рассуждения примерно такого рода. Да, Россия сейчас больна. И наша внешняя политика не может не считаться с этим. По одежке протягиваем ножки. Но ведь мы выздоровеем, обязательно выздоровеем. И вот тогда действительно не будет международных проблем, которые можно было бы решить без участия России. В этой связи я хочу обратиться к Бернарду Шоу: „В жизни существуют две трагедии. Одна из них — так и не добиться осуществления самого сокровенного желания. Другая — добиться“.

Право выбора за нами…»

* * *

Типичным примером наших колебаний между здравым смыслом и имперскими амбициями служит политика вокруг Косова.

С одной стороны, здравый смысл вроде бы помогал нам понять, что мы не сможем переиграть американцев, что Милошевич сам, собственной персоной, подставил под удар Югославию. Но имперские амбиции заставляли шуметь, надуваться, хлопать дверью в НАТО.

Американцы приняли решение начать бомбовые и ракетные удары по Югославии как раз в тот день, когда Примаков подлетал к Америке (он летел в Вашингтон на заседание совместной комиссии). Министр дал команду развернуть самолет и возвращаться в Москву. По этому поводу я писал:

«Прервав полет и вернувшись в Россию, Примаков поступил правильно. Уж больно обнаглели американцы. Предвижу возражения. Отношения с Америкой (и НАТО) для России важнее, чем отношения с Югославией. Демарш Примакова обойдется России, по подсчетам „Коммерсанта“, никак не меньше, чем в 15 миллиардов долларов.

Все это так. Если мыслить сугубо прагматическими категориями. Однако есть вещи, которые, по-моему, важнее денег. К ним, несомненно, относится престиж страны, в которой мы живем, престиж России. Удар по Югославии будет в любом случае пощечиной России. Но если бы премьер находился в Вашингтоне, пощечина была б гораздо звонче.

Примаков поступит еще более правильно, если не будет надувать щеки и пугать американцев „адекватными мерами“. Никаких таких мер у нас нет. Надеюсь, никому не придет в голову воевать на Балканах. И послов отзывать не следует. Разрыв с Америкой, разрыв с НАТО обойдутся нам гораздо дороже, чем Западу. Поэтому надо набраться мужества и вытерпеть. Чем энергичней мы будем размахивать кулачками, тем в более глупом положении окажемся.

Что же делать? Сжать зубы и начать наконец вытаскивать Россию из той ямы, в которой она находится. Мир станет для нас многополюсным лишь тогда, когда мы сами станем одним из его полюсов. А пока, повторяю, приходится терпеть» (25.03.99).

Фигура политического пилотажа, которую выполнил Примаков (она получила название «петля Примакова»), была правильным тактическим ходом в рамках неверно выбранной стратегии. Тактика, исходя из здравого смысла, минимизировала политические потери России. И это получилось. Стратегия, исходя из прежних имперских установок, требовала играть с НАТО на равных. Но это не получилось. НАТО продолжала гнуть свою линию, а мы, перебросив в Косово российские войска, фактически эту линию поддержали.

Не могу не сравнить «петлю Примакова» с аналогичной фигурой политического пилотажа, которую я бы назвал «петля Миронова». Другое время, другая страна, но… По приглашению кнессета в Израиль прибыл спикер Совета Федерации Сергей Михайлович Миронов. По заведенному ритуалу в таких случаях предусматривается «уравновешивающий» визит на территорию Палестинской национальной автономии, то есть к Арафату. Так планировалось и на этот раз. Однако Миронов не доехал до Арафата, отменил визит. Счел его неуместным на фоне очередного кровавого террористического акта.

«Поступок Миронова, — писал я в еженедельнике „Профиль“ (№ 26, 2002), — вызвал неоднозначную реакцию среди российских политиков. Это понятно. И в Федеральном собрании, и в администрации президента, и в правительстве сталкиваются разные позиции, разные подходы к ближневосточному урегулированию. Еще сохранились политики, которые видят источник зла в Израиле. Многие склонны ответственность за нынешнее обострение конфликта распределять в равных дозах между Израилем и палестинцами. Официальная политическая линия Москвы определяется этим положением. Наконец, есть политики, которые корни кризиса видят в безответственности, экстремизме, двуличии Арафата.

Как официальный политик Миронов должен был следовать официальной политической линии. Но настоящий политик тем и отличается от политика по должности, что в нетривиальных ситуациях он может себе позволить быть сначала человеком, а уж потом политиком.

„Петля Миронова“ заставляет задуматься даже тех, кто не любит утруждать себя этой тяжелой работой.

В общем, избежав объятий Арафата, Миронов поступил достойно и честно. Борьба с терроризмом предполагает один критерий.

И вот еще что. Приятно отметить, что президент иногда сотрудничает с независимо мыслящими людьми, не боящимися самостоятельных решений. Издержки, минусы могут быть, но плюсов несравненно больше».

«Петля Примакова» шла из психологии прошлого, диктовалась представлениями об имперском величии и не сказалась на дальнейшем развитии отношений с НАТО. «Петля Миронова» ориентировалась на будущее и, будем надеяться, скажется на корректировке нашей ближневосточной политики.

* * *

События в Косове и вокруг Косова, обрушивая на нас острейшие, требующие немедленного решения политические вопросы, вместе с тем заставляли задумываться над привычной социально-политической формулой: «право наций на самоопределение» (в коммунистическом, большевистском варианте добавлялось: «вплоть до полного отделения»).

Если, согласно правосознанию XX века, все народы имеют право на самоопределение, почему мы не поддерживаем стремящихся к самоопределению косовских албанцев? Почему мы воюем в Чечне? Почему не хотим признать независимость Абхазии или Приднестровья?

У меня не было готовых ответов на эти вопросы. Но были какие-то домашние заготовки, какие-то гипотезы, которыми я делился с читателями.

Начнем с того, что XX век был веком крушения великих империй. После Первой мировой войны исчезли империи Оттоманская и Австро-Венгерская. После Второй развалились колониальные империи Великобритании, Франции, Голландии, Бельгии. Последней распалась Российская империя, исчез Советский Союз. Можно спорить по поводу того, насколько понятие «империя» приложимо к Советскому Союзу. Но бесспорно, что за всеми этими фактами одна из главных закономерностей уходящего века — ранее несамостоятельные, часто угнетенные, подавляемые нации добивались своей государственности, утверждали себя в качестве самостоятельных политических единиц, создавали свои государства.

Этот «взрыв национализма» инициировал цепную реакцию перемен. Везде обострилось национальное самосознание. Вырос интерес этносов к самоидентификации, к собственным истории и культуре. Там, где, казалось бы, национальный вопрос давно решен, возник своего рода «вторичный национализм».

Посмотрим на карту.

Канада. Рвется на свободу франкоязычный Квебек.

Великобритания. В порядке, как говорят англичане, «деволюции» Шотландия и Уэльс отвоевали право иметь свои парламенты.

Франция. Активно действуют сепаратисты на Корсике.

Испания. Продолжают собирать кровавую дань террористы Страны Басков. Спокойнее, но основательнее отстаивает свои права Каталония.

Бельгия. Напряженными остаются отношения между Валлонией и Фландрией. Смотрит в сторону немецкая община.

Македония. Пример Косова заразителен.

Еще более запутанной, конфликтной является ситуация в Азии и Африке. Тут национализм еще самый что ни на есть «первичный».

У Китая проблемы с Синьцзяном, Тибетом и Внутренней Монголией.

В Индии не спадает напряжение в Кашмире.

Тамильские «тигры» терзают Шри-Ланку.

На Среднем Востоке кровоточит курдская рана.

Не прекращаются межэтнические, межплеменные столкновения в Африке.

И все требуют «самоопределения». Часто — «вплоть до отделения».

Оценим перспективу.

Более половины государств — членов ООН имеют национальные меньшинства численностью свыше одного миллиона человек. Если они самоопределятся, появится около сотни новых государств.

Оптимисты успокаивают. Ну и что! На грани XV и XVI веков в Европе насчитывалось 500 независимых политических единиц. И ведь жили.

Жили, конечно. Только основной формой той «жизни» были бесконечные, перманентные войны. Как-то не хочется воскрешать такое прошлое.

А вообще в мире существует примерно десять тысяч различных этнических групп. Далеко не все из них «чеченцы», но все же. Реализация самоопределения «вплоть до отделения» ввергла бы человечество в нескончаемый хаос перекройки границ, стычек и столкновений, борьбы всех против всех. Боязно приближать такую перспективу.

Тем более что в наши неспокойные времена существенно изменилось содержание, идеологическое наполнение национальных лозунгов и программ. Теперь национализм — особенно на Востоке — переплетается с религиозным фанатизмом. А симбиоз религии и национализма делает этнотерриториальные конфликты еще более затяжными, ожесточенными. Вспомним Боснию. Вспомним Карабах. Вспомним Эфиопию и Сомали.

В поисках выхода из тупикового, по существу, положения можно предложить схему типа «самоопределение минус отделение». Судя по всему, мировое сообщество склоняется к тому, чтобы сузить право на самоопределение принципом территориальной целостности государств. Тут, конечно, масса нюансов, оттенков, неоднозначных ситуаций, тут возможны исключения, но в целом политическая мысль движется именно в этом направлении. При заметном пока еще сопротивлении политической практики, да и политической теории тоже.

Радикальные демократы выдвигают серьезное возражение. Интересы личности абсолютно приоритетны по отношению к интересам государства. А если это так, то ссылки на «территориальную целостность» государства не могут рассматриваться как легитимное основание для отрицания права Чечни, или, допустим, Косова, или, скажем, Башкирии на самостоятельное политическое существование.

Fiat justitia et pereat mundus — утверждали древние. Если принять эту позицию, если славить справедливость на развалинах гибнущего мира, то вышеприведенный аргумент неуязвим. Но жизнь сильнее логики. И пусть все-таки мир не погибает, хотя это не всегда и не во всем справедливый мир.

«Логически отнюдь не безупречный, но жизненно необходимый, спасительный компромисс, — заканчивал я свои рассуждения, — звучит примерно так. Каждое национальное меньшинство, каждая народность, каждая этногруппа имеют право самоопределиться в максимально широких рамках языковой, культурной, религиозной, хозяйственной автономии, получить своего рода „неполитический суверенитет“. Но — и в этом „но“ суть дела — при сохранении полноты политического суверенитета и территориальной целостности того государственного образования, в которое данная группа входит.

Возможно, в будущем найдут более „простой“, более отвечающий чувству справедливости вариант соотношения права на самоопределение народов и территориальной целостности государств. Но сегодня альтернативой предложенному компромиссу может быть только превращение и без того относительного мирового порядка в мировой беспредел».

Это я написал шесть с лишним лет назад. Понимая, что мною движет не только желание уберечь мир от беспредела, но и сохранившийся имперский вирус. С тех пор много воды утекло и много крови пролилось. Мучает вопрос: сколько человеческих жизней можно отдать за сохранение Чечни в составе России?

Ответа не имею…

* * *

Видимо, не только я дезертировал с фронта международной журналистики. 25–27 мая 1998 года в Москве состоялись ежегодный конгресс и 47-я генеральная ассамблея Международного института прессы. Одно из пленарных заседаний было отдано теме «Международная информация: падение интереса». Падение интереса к международным делам фиксировалось во многих странах, включая США.

Выступавшие говорили о том, что прекращение холодной войны, исключение из мировой повестки дня угрозы всеобщей ракетно-ядерной катастрофы изменили психологию людей, сняли постоянную тревогу, многие страхи и стрессы. Поэтому международные новости перестали быть приоритетными.

В России действует и эта общая причина. Но есть и специфические. Я говорил о них на конференции. Во-первых, внутренние проблемы, которые граждане России ежедневно ощущают на своей шкуре. А поскольку эти проблемы теперь можно обсуждать, то именно они притягивают основное внимание читателей, зрителей и слушателей. Во-вторых, стала доступна для обсуждения и жизнь наших родных верхов. Клинтон и Моника — увлекательный сюжет, но Скуратов с дамами еще интереснее. И опять журналисту-международнику приходится уступать дорогу коллегам-«внутренникам». В-третьих, мощный поток информации о катастрофах, скандалах, преступлениях, интригах и др. и пр. работает на формирование аудитории, которую вообще не интересуют серьезные темы — ни внешне-, ни внутриполитические.

Парадокс: свобода в отборе и подаче информации привела к тому, что резко сократился объем сведений, которые получают «простые» люди. Издержки переходного периода…

* * *

Были вопросы, которые находились как бы на границе между международной и внутренней проблематикой. Например, вопрос о культурных ценностях, перемещенных в Советский Союз в результате Второй мировой войны.

Как известно, в годы войны фашисты уничтожили тысячи памятников культуры, библиотек, музеев, архитектурных ансамблей, среди которых уникальные дворцы Царского Села, Петергофа, Павловска. Более полумиллиона произведений искусства немцы «переместили» из нашей страны в Германию.

После войны ценности стали «перемещаться» в другую сторону. По указанию Сталина в Москву «для пополнения государственных музеев» были вывезены «наиболее ценные художественные произведения живописи, скульптуры и предметы прикладного искусства, а также антикварные музейные ценности». Плюс архивы плюс библиотеки.

Значительную часть культурных ценностей, включая картины Дрезденской галереи, Советский Союз вернул ГДР. Тем не менее немцы претендуют — и с некоторой настырностью — на возврат 200 тысяч произведений искусства и архивных материалов общей стоимостью 100 миллиардов марок.

В статье «Мы ничего не должны Германии» (12.05.98) я доказывал, что Германия не имеет права требовать возврата культурных ценностей, вывезенных после войны в Советский Союз. Согласно общепризнанным принципам и нормам международного права, Германия была обязана возместить причиненный ущерб (репарации) и возвратить награбленные ценности (реституция). Если же возвращение невозможно, Германия должна заменить похищенное равнозначными ценностями (компенсаторная реституция). Советский Союз имел полное и безусловное право компенсировать свои потери. В том числе — и потери культурных ценностей. И не по «праву войны», а по требованию справедливости.

Федеральное собрание приняло закон, коим объявило перемещенные культурные ценности собственностью России. Закон был встречен неоднозначно. Возражал президент. По-моему, неудачно. Наверное, в законе есть нечеткие, вызывающие сомнения формулировки.

«И все же, — завершал я материал, — общая направленность закона представляется мне справедливой, правильной, нужной. По-моему, он отвечает интересам России и вписывается в мироощущение народа, для которого День Победы и сегодня остается самым великим праздником. Настанут другие времена — появятся, возможно, и другие законы.

А пока нам нужно составить и опубликовать полный, исчерпывающий список всех перемещенных культурных ценностей. Что вывезено и откуда вывезено, что сохранилось, а что пропало, растащено, испорчено, где хранится сохранившееся и в каком состоянии — все эти сведения должны быть доступны всем. Должна быть доступна и „натура“. Перемещенные ценности надо наконец переместить из запасников, закрытых фондов, тайных кладовых, из руководящих контор и обителей туда, где их можно будет видеть, где ими можно будет пользоваться. И это тоже будет победа. Победа над собой».

Рад буду ошибиться, но, кажется, победу над собой мы еще не одержали.

Было много откликов. В основном — позитивные. Приведу два негативных.

«Очень огорчен был, — пишет Александр Парщиков, — прочитав Вашу статью в „Известиях“. Очень обидно также за любимую газету, печатающую такие черносотенные статьи, оправдывающие сталинский грабеж того, что было награблено Гитлером в Западной Европе. „Грабь награбленное…“ — браво, г-н Бовин…

Думается, что найдется более компетентный читатель, который достойно ответит на все псевдоаргументы, приведенные в статье. Для меня же просто перестал существовать когда-то уважаемый мною обозреватель Бовин».

Второй, более развернутый отзыв подписан Евгением Б. Александровым (псевдоним, наверное). «Я всегда читал Ваши публикации (и до „перестройки“ и после) с ощущением, что автор не может все сказать, но всегда хотел бы, „как лучше“. После Вашей публикации 12 мая „Мы ничего не должны Германии“ я изменил мнение. Похоже, Вы теперь склонны реагировать „как прикажете“. Ведь Вы прекрасно знаете, что в Великой Отечественной сошлись два преступных режима и победил тот, кто был готов положить большее число покорных соотечественников. И разговоры о том, что мы не обязаны отдавать золото Шлимана, потому что они сожгли столько-то наших городов, имеют смысл только потому, что один преступный режим заел другой режим (ценой невосполнимых потерь). „Вы убили у нас 27 миллионов людей — отдавайте золото!“ Полноте. Это разные потери. И дикое количество вывезенных из Германии культурных ценностей пошло прахом, погибло в затопляемых подвалах (сам видел!). Зачем нам нужны были чужие архивы, да и то золото, наконец? Честь дороже! Мы 50 лет врали, что ничего не брали. А теперь заявляем: да, врали, да, брали, но мы в своем праве, да и вы не лучше! Но есть разница — там, в Германии, нет ничего нашего во владении общества-государства. Там, как говорят, есть украденные предметы в частном владении. Мы же (с Вашей помощью) пытаемся подобное воровство на нашей стороне возвести в канон. Есть разница. Германия покаялась, как написано в Вашей газете от 8 мая в статье „Что думают немцы о прошедшей войне“. И, проведя год в Германии, я с этим мнением согласен».

Мы действительно долго и упорно врали. Приведенные письма — типичная реакция на наше вранье. Начнем говорить правду — постепенно нам начнут верить…

* * *

После опубликования статьи «Мы ничего не должны Германии» несколько читателей просили меня написать о том, что мы должны Японии. Конкретно: должны ли мы отдать Японии «северные территории», то есть Южные Курилы? Моя статья, чтобы не обижать Германию, называлась: «Мы ничего не должны Японии» (03.06.98). Накануне прибытия в Москву премьер-министра Японии Кейдзо Обути я вернулся к этой теме (12.11.98). Тема эта мне хорошо знакома, так как на протяжении почти четверти века я неоднократно принимал участие в советско-японских симпозиумах, посвященных в основном как раз проблеме «северных территорий» (это — когда смотришь с юга, а для нас, которые смотрят с севера, это проблема Южных Курил — острова Итуруп, Кунашир, Шикотан и группа островков Хабомаи).

В первой статье были критически разобраны японские аргументы. Делался вывод, что требования о возврате «северных территорий» не имеют под собой никаких юридических, вытекающих из международного права оснований. Фундаментальный юридический факт содержится в мирном договоре, подписанном в Сан-Франциско 8 сентября 1951 года. Согласно договору, Япония отказалась от «всех прав, правооснований и претензий на Курильские острова…». Причем, как разъясняли тогда же японцы, понятие «Курильские острова» включает в себя и Южные Курилы, позднее обозначенные как «северные территории». То обстоятельство, что Советский Союз не подписал Сан-Францисский договор, ни в коей мере не отражается на отказе Японии от Курил.

Обстановка изменилась в 1956 году. 19 октября была принята Совместная декларация СССР и Японии. Там говорится: «…Союз Советских Социалистических Республик, идя навстречу пожеланиям Японии и учитывая интересы японского государства, соглашается на передачу Японии островов Хабомаи и острова Шикотан с тем, однако, что фактическая передача этих островов Японии будет произведена после заключения мирного договора между СССР и Японией». Декларация была ратифицирована парламентом Японии и президиумом Верховного Совета СССР.

В январе 1960 года советское правительство заявило, что острова могут быть переданы лишь после вывода всех иностранных войск с территории Японии (имелись в виду американские войска). Это заявление было юридически несостоятельным, ибо в одностороннем порядке меняло смысл совместного, двухстороннего документа. Но логика холодной войны оказалась сильнее юридической корректности.

Таким образом, на сегодняшний день сохраняется в силе обязательство СССР передать Малую Курильскую гряду (Хабомаи и Шикотан) Японии. Что же касается Итурупа и Кунашира, переговоры следует продолжить.

Мне представляется, что в принципе передача Японии Малой Курильской гряды и — в перспективе — островов Итуруп и Кунашир отвечает долговременным интересам России. Это могло бы ускорить интеграцию России в Азиатско-Тихоокеанский регион. Это могло бы оказаться полезным и для реализации главного проекта XXI века — освоения Сибири и Дальнего Востока.

Очевидные экономические и военно-морские минусы отказа от Южных Курил можно скомпенсировать конкретными договоренностями с японцами. Но главный минус не здесь. Передача «северных территорий» может вызвать нежелательный резонанс в других регионах. И пока Россия слаба, пока она не вышла из кризисной полосы своего развития, такой резонанс опасен.

И еще. Передача каких-либо территорий Японии вопреки общественному мнению России невозможна. А сегодня и, видимо, завтра общественное мнение будет против. Оно будет против, ибо существующий уровень российско-японского сотрудничества, существующая степень взаимодоверия пока не позволяют делать резких движений.

Единственный реальный путь продвижения вперед — совместная хозяйственная деятельность на островах, обмен культурными ценностями, интенсификация человеческих контактов. При сохранении юридических и политических реалий нынешнего дня. Жесткая привязка японцами проблемы «северных территорий» к мирному договору, отказ от сотрудничества в рамках существующих условий будут иметь однозначный результат — они затруднят, если не сделают невозможным, перелом в общественном мнении России.

Ключевое слово для решения проблемы «северных территорий» — это терпение, писал я в качестве резюме.

«Только сильная, уверенная в себе Россия может пойти на территориальные уступки. Только ощутимые результаты российско-японского сотрудничества смогут преодолеть исторически сложившееся недоверие, изменить общественное мнение России. Не знаю, к какому году это произойдет. Но уверен, что это произойдет обязательно.

Пессимизм? Нет, оптимизм без иллюзий».

Получил мешок ругательных писем. Смысл один: «Ни пяди!» Приведу выдержку только из одного письма. Его написал подполковник в отставке Юрий Алексеевич Прохоров из Петербурга.

Уважаемый Александр Евгеньевич! Откликаясь на Ваши две последние геополитические работы «Мы ничего не должны Германии» и «Мы ничего не должны Японии», я предлагаю Вам, двигаясь вдоль наших рубежей против часовой стрелки, продолжить сериал еще девятнадцатью «Мы ничего не должны…».

1. «Мы ничего не должны Финляндии». Подписав 31.12.17 г. Акт о суверенитете, мы в 1919, 1939, 1944 громили ее самым лихим образом.

2. «Мы ничего не должны Эстонии». Подписав в 1920 г. Тартуский договор, ворвались в нее в 1939 г., запихнули в тюрьму президента, еще 14 тысяч ни в чем не повинных людей вывезли в лагеря, в 1946 г. водрузили флаг РСФСР над Ивангородом, сдвинув границу к западу на 20–25 км.

3. «Мы ничего не должны Латвии», разбавляя 50 на 50 переселенцами бестолковых аборигенов, плохо говорящих по-русски.

4. «Мы ничего не должны Литве», въехав в нее на танках в 1939 г. по сговору с другим разбойником и уничтожив там элиту и фермеров.

5. «Мы ничего не должны Польше», наводя там порядок в 1780–94 гг., 1831, 1862, 1920 гг. («Даешь Варшаву!»), подло ударив 17.09.39 в тыл борющейся с фашистами польской армии, расстреляв захваченных в плен офицеров, учинив разгром АК в 44–45 гг. и погрозив танками в 60-х годах. Один парад войск Еременко и Гудериана (октябрь 1939 г.) в Бресте чего стоит.

6. «Мы ничего не должны Чехословакии», оттяпав у нее Закарпатье и въехав в компании стран ВД в Прагу 22.08.68 г.

7. «Мы ничего не должны Венгрии», разгромив Будапешт в ноябре 1956 г., повесили их премьера И. Надя, выманив его из одного из посольств.

8. «Мы ничего не должны Румынии», отобрав у нее в 1940 г., по сговору с Гитлером, Молдавию и Буковину, а в 1947 г., танками подавив народное восстание, посадили туда в конце концов какого-то диктатора, расстрелянного впоследствии собственным народом.

9. «Мы ничего не должны Болгарии», объявив ей войну 08.08.44 и разогнав правителей (хорошо, оставив в живых малолетнего царя).

10. «Мы ничего не должны Югославии», которой с 1947 по 1955 год все время грозились, но не решились оказать интернациональную помощь.

11. «Мы ничего не должны Армении», в которую, имея договор, ворвались в 1921 г. на конях, предварительно оказав помощь Ататюрку в захвате Западной Армении.

12. «Мы ничего не должны Ирану», разбомбив в августе 1941 г. Тегеран и разделив пополам страну с Великобританией, создав на севере страны еще одну марионеточную Азербайджанскую республику и почему-то (есть ссылки на Трумэна) нехотя уйдя оттуда в 1946 г.

13. «Мы ничего не должны Грузии», с которой РСФСР имела договор, но в 1921 г. вошла с юга на бронепоезде, случайно позволив удрать правительству.

14. «Мы ничего не должны Бухаре», тому эмирату, который вообще не входил в Российскую империю, взяв штурмом в 1921 г. Бухару.

15. «Мы ничего не должны Туве», ликвидировав в 1944 г. это государство с чудесными марками.

16. «Мы ничего не должны Монголии», разогнав в 1921 г. администрацию и духовенство этой территории с помощью авиации и конницы.

17. «Мы ничего не должны Корее», поддерживая диктаторский режим Ким Ир Сена и вооружив его для рывка 22.06.50 через 38-ю параллель на Пусан. А теперь ожидаем от наследника испытания ядерного оружия.

18. «Мы ничего не должны Афганистану», в который в декабре 1979 г. ввели ограниченный контингент, разумеется, по просьбе правительства Афганистана (как в Венгрию, как в ЧССР), но тут же уничтожив не только главного правителя, но и его жену, и его малолетних детей (живет июль Екатеринбурга в сердцах воинов).

19. «Мы ничего не должны правительству США», получив по ленд-лизу после окончания боевых действий и имея не утраченную в боях технику на общую сумму 2,5 миллиарда долларов (цифра признана нами в 1972 г.). Не возвратив технику или деньги согласно договору, мы до сих пор морочим голову нашему народу слезливым враньем о злобных капиталистах, обижающих народ, потерявший не деньги ленд-лиза, а 20 или 30 млн человек.

Только на двух крайних румбах — в Норвегии и у Аляски — мы почему-то не рванули вперед, хотя в 1950 г. сосредоточили общевойсковую армию на Чукотке, сейчас хором подпеваем «Любэ»: «Отдай, Америка, Аляску!», проданную нами в середине XIX века, распространяя в народе слухи о ста годах аренды и прочих аналогиях с Гонконгом и Гуантанамо…

Конечно, тот, кто заставит себя дочитать «Мы ничего не должны Японии», найдет в последних абзацах ключевую нить публикации, мысль-антагонист заголовку: «Да, надо отдать острова, но народ глупый и этого не поймет, будет возникать», но заголовок прочтут сотни тысяч… а последний абзац прочитают только редкие зануды вроде меня, и Ваша статья объективно послужит средством дезинформации и оболванивания обывателя (в лучшем значении этого слова) и подвигнет его еще на один Даманский, который мы тридцать лет спустя после бойни 1968 года на днях благополучно передали Китаю.

Любопытное послание. Подполковник в отставке прекрасно меня понял. Но боится, что народ не поймет. Если бы он мог увидеть другие письма, он бы понял, что недооценил наш народ.

Интересен язвительно-ироничный перечень. По всему периметру наших границ мы вели себя не лучшим, а иногда и худшим образом. И тогда формула «Мы ничего не должны…» приобретает издевательский оттенок. Но независимо от этого полезно еще раз пройтись по периметру и подумать на досуге…

* * *

Германия и Япония — как водка. Пьешь, мозги вертятся вокруг перемещенных ценностей или «северных территорий» и вроде легче становится, оттягивает как-то. Перестал, переместился из дальнего зарубежья в ближайшие к Москве окрестности, в наши родные «регионы» — и опять болячки болят. Куда ни посмотришь, везде выпирают острые углы нерешенных и — вот тут боль и беда! — нерешаемых проблем. Одна из главных — кризис федерализма.

Приглядимся к основным понятиям.

Конфедерация — это объединение суверенных, независимых государств. До XXI века конфедерации не дожили. Напоминают конфедерацию Объединенные Арабские Эмираты.

Федерация объединяет политические образования (республики, штаты, провинции, кантоны, области, земли), которые не обладают суверенитетом, не рассматриваются как субъекты международного права. Федераций довольно много: США, Канада, Мексика, Бразилия, ФРГ, Швейцария, Австрия, Индия, Нигерия, Малайзия. Есть и другие.

Субъекты федерации, повторяю, не суверенны. Они не имеют права выхода из федерации. Они не обладают верховенством на своей территории и не должны препятствовать применению федерального права. Единое социальное, экономическое, правовое пространство — непременный признак федерации. Во всех федерациях к ведению центра относятся организация федерального устройства, обеспечение территориальной целостности, оборона и безопасность, внешняя политика, определение объема прав и свобод граждан.

Начало российского федерализма можно датировать августом 1990 года. Тогда раздался призыв Ельцина: «Берите столько суверенитета, сколько сможете взять». И взяли. По тем смутным временам взяли сколько могли и еще немножко. С тех пор аппетит на «суверенитет» не проходит. Раздаются голоса, требующие создания новых субъектов федерации. Почувствовав слабину Москвы, региональные элиты продолжают — вопреки интересам государства, федерации — рваться к власти и собственности.

Выступая в «Известиях» 4 августа 1998 года, я отмечал, что власти субъектов федерации сплошь и рядом выходят за рамки своей компетенции, нарушают федеральные законы, не считаются с федеральной Конституцией, стремятся проводить свою, отличную от центра, политику.

Типичный пример — «национальная политика» губернатора Краснодарского края Н. И. Кондратенко, проводимая под лозунгом «Кубань для кубанцев!».

Конституция Республики Тыва предусматривает право выхода из состава Российской Федерации. Конституция Республики Татарстан объявляет республику «субъектом международного права». Конституции Коми, Башкортостана, Якутии предусматривают возможность самостоятельного проведения внешней политики.

Москва пытается отрегулировать свои отношения с субъектами федерации при помощи сомнительной, на мой взгляд, практики подписания специальных договоров и соглашений между центром и регионами. Эти документы часто имеют случайный, зависящий от политической ситуации и личностных факторов характер. Они разноплановы по содержанию и усиливают асимметрию федеративных отношений. Они дают основание субъектам федерации претендовать на равноправие с федеральным центром.

Происходит своеобразная феодализация страны, во многом связанная со своеволием, самовластием региональных князей и бояр, заменивших бывшую партийно-советскую номенклатуру. А Москва или молчит, или говорит шепотом. Здесь сказываются и общая слабость, часто бессилие федеральной государственной машины, и отсутствие четких представлений о желательной модели демократических федеральных отношений. Все тонет в беспринципных, так сказать, разовых компромиссах между бюрократией Москвы и регионов. В обмен на лояльность региональные лидеры нередко получают свободу рук, «право» на самостийность, на свою политику в пределах своего «феода».

Жизнь требует создания продуманной стратегии укрепления федерализма, которая включала бы в себя четкое распределение компетенции между центром и регионами, правовое равенство, равноправие всех субъектов федерации, безусловное соблюдение федеральных законов на всей территории федерации.

Завершая статью, я писал, что такой стратегии пока нет и не чувствуется политическая воля ее создать. «Политика поглощена политиканством. Время и энергия уходят в дворцовые и околодворцовые интриги, выяснение отношений, разработку предвыборных ходов и комбинаций. Какая уж тут стратегия! Кризис федерации — следствие кризиса власти. Чем дольше тянется полоса неуверенности, колебаний, непредсказуемости, тем больше оснований для пессимизма. И все же я убежден, что Россия справится с обрушившимися на нее бедами, что наша Федерация выстоит. С доказательствами трудно. Но есть вера. А это уже много».

Как и положено при нашей демократии, есть свобода критиковать, но есть и свобода не обращать внимания на критику. Из появлявшихся в прессе критических материалов можно было составить библиотеку. Но ничего не менялось. Или менялось, но в худшую сторону. В ноябре 1999 года Государственное собрание Башкирии запретило показ в республике программ С. Доренко и Н. Сванидзе. Это было вызывающее нарушение п. 5 ст. 29 Конституции: «Гарантируется свобода массовой информации. Цензура запрещается». Но вместо того чтобы квалифицировать действия Уфы как антиконституционные, Москва стала играть в поддавки.

Моя статья называлась «Штормовое предупреждение» (30.11.99). Я писал, что наиболее остро, кричаще кризис федерализма проявляется в Чечне.

«В других случаях кризис федерализма имеет стертые, расплывчатые формы. Независимости не требуют. Не стреляют. „Просто“ не выполняют „московские“ законы. Вводят свои порядки в экономике и политике. Подминают газеты, телевидение, радио. Постепенно делают федеральную вертикаль, и так еле дышащую, еще более слабой, эфемерной, пустой.

А мы как бы привыкаем к такому положению вещей. Федеральный центр делает вид, что ничего не происходит. А если думать о перспективе, о будущем России, это, пожалуй, опаснее, чем Чечня. С этой точки зрения сигнал, пришедший из Уфы, полезен. Демонстративное пренебрежение Конституцией России — это своего рода штормовое предупреждение. Предупреждение о том, что сохранение федерации требует действий. Не очередных временных полумер, а решительных действий. Пока не поздно».

Я не уверен, что сменивший Ельцина Путин имел цельное представление о стратегии федерализма. Но сработала интуиция, так сказать, политический спинной мозг. Путин начал с укрепления властной вертикали. «Великолепная семерка» встряхнула федерацию, одернула зарвавшихся регионалов. Сделано важнейшее дело. Но это еще не стратегия. Нужны ли и дальше генерал-губернаторы, сверх-губернаторы? Пока выручают. Катастрофы и всякие ЧП — глядишь, а путинский комиссар тут как тут… А без ЧП? Без ЧП получаются дополнительные и никому, кроме «генерал−» и «сверх−», не нужные центры кучкования чиновничества.

Недоумение вызывают нынешний Совет Федерации, порядок его формирования и его состав.

Готовый сюжет для учебного пособия по размножению бюрократии — наличие в Москве представителей (послов!) всех субъектов федерации. Каждый — в хорошем чине, с аппаратом (чаще — с аппаратиком), с апартаментами, с машиной, а то и двумя. Зачем? Проталкивать интересы своего «субъекта» и привечать в Москве своего губернатора.

Я все жду, когда найдется светлая голова в администрации президента, которая внесет обоснованное предложение направить в столицу каждого «субъекта» представителя (посла) центра. А то получается перекос…

* * *

В начале 1998 года меня стали уговаривать принять участие в создании общественного объединения «Калина красная» и возглавить журнал под таким же названием. Имелся в виду ежемесячник для всех, кто связан с системой «преступление — наказание». Предполагались хорошая бумага, обилие иллюстраций, жанровое разнообразие.

Я долго отнекивался, поскольку уже понял: жизнь портят подчиненные. Без подчиненных я отвечаю только за свои глупости. Наличие подчиненных включает в рамки моей ответственности глупости чужие. Власть и (или) деньги могут компенсировать возникающий дискомфорт. В конце концов меня соблазнили. Не властью, конечно, а зарплатой. Я не был избалован, и 2000 долларов меня устроили. 1 июля контракт был подписан.

Потом — кризис, и все повисло. Но какие-то инерционные движения продолжались. 14 октября я удовлетворял любопытство читателей «Литературной газеты»:

«Граждан нашей любимой страны можно разделить на две большие группы. К первой отнесем тех, кто сидит (нынче их чуть за миллион), кто сидел (их существенно побольше) и кто будет сидеть (непредсказуемо). Ко второй — тех, кто не сидел, не сидит и не будет сидеть, но так или иначе ощущает присутствие первой группы. В общем, как писал Маяковский, „деточка, все мы немножко лошади…“.

Соображения примерно такого рода привели к выводу, что было бы полезно (в крайнем случае — не бесполезно) создать некую „как бы“ структуру, которая „как бы“ помогла обеим группам лучше увидеть нашу жизнь в указанных координатах и тем самым способствовала бы решению проблем, накопившихся и в местах не столь отдаленных, и на стыках этих мест с зоной свободного проживания.

Задача двоякая. С одной стороны, привлечь внимание общества к положению дел в так называемых „исправительных учреждениях“ (тюрьмы, колонии и т. п.). А со стороны другой, попробовать помочь этим людям (при всей их вине перед обществом), облегчить их участь, помочь им вернуться к нормальной жизни…

Возможно, есть оттенок нахальства, авантюризма начать раскручивать новый проект, когда кризис, когда везде сворачиваются, сокращаются, съеживаются. Нас оправдывают три обстоятельства. Первое: дело было задумано задолго до кризиса. Второе: кризис рано или поздно кончится. Третье: мы оптимисты.

И последнее. Почему я говорю об этом? Потому что мне предложили и я согласился стать главным редактором журнала „Калина красная“. Долго думал. Ведь не первая, а пятая молодость уже. И все же решил попробовать. Во-первых, интересно. Интересно начинать новое дело. Во-вторых, меня дважды выбирали народным судьей, то есть я как раз занимался перемещением лиц из второй группы в первую. Так что тематика знакомая. В-третьих, в нынешних условиях лишняя зарплата является далеко не лишней. Такие дела».

К сожалению, наше нахальство не помогло. Стучались в разные двери. Все всё понимали, но денег не было. А когда в мир иной ушел главный мотор проекта, главный добытчик и главный энтузиаст Михаил Григорьевич Каневский, «Калина красная» ушла вместе с ним.

* * *

И раньше, при советской власти, и тем более теперь я не был плотно завязан на всякие внутриредакционные разборки. Но они шли. Газету лихорадило. Васю Захарько обкладывали со всех сторон. Неожиданно его первый заместитель Николай Давидович Боднарук просыпается политическим обозревателем, а в качестве заместителей главного появляются «братья-разбойники». Так были обозначены Валерий Александрович Фаддеев, пришедший к нам из журнала «Эксперт», Александр Николаевич Привалов, из «Эксперта» же, и Рустам Мустафаевич Арифджанов, изъятый из журнала «Столица».

Я не был знаком с творчеством «братьев». Наверное, каждый на своем месте был классным профессионалом. Не знаю, не могу сказать, чувствовали ли они газету вообще, но «Известия» они не чувствовали. Пришли с задачей — улучшить «Известия», сделать их современными, прибыльными. Довольно быстро написали нечто вроде манифеста: «Некоторые концептуальные предложения по содержанию газеты». Ставилась цель — превратить «Известия» в «мировую газету». При этом она же должна стать «новостной газетой», «репортерской газетой», «немосковской газетой», «человеческой газетой» (всем отделам предписывалось к 15 июня составить список ИЗВЕСТных людей, действия которых газета будет регулярно отслеживать и освещать), «развлекательной газетой» (если фельетон, то не в жанре советского, а непременно французского или российского дореволюционного плюс «столичные штучки от Кати Метелицы»), «газетой обозрений», «газетой мнений» (и мнений обозревателей тоже), «лаконичной газетой» и, наконец, «интересной газетой».

Было стыдно за взрослых людей, которые не стеснялись давать другим взрослым людям читать свое сочинение. Не имеющее ничего общего с реальной жизнью реальной газеты. Возможно, где-то оно обсуждалось. Меня не приглашали.

Мощные импульсы к «улучшению» газеты шли и с другой стороны. Под эгидой Кожокина возникла газета «Русский телеграф» («средство немассовой информации», как говорили сами «телеграфисты»). Газета не пошла. Провалилась. И тогда возникла грандиозная идея: соединить «Русский телеграф» с «Известиями» и тем самым реанимировать последние. Журналисты, завалившие «Русский телеграф», пришли поднимать «Известия».

В соединении этих изданий был для «Известий» большой плюс — кардинальное обновление технической базы, компьютеризация редакции. Это было здорово, облегчало работу, избавляло от ненужной беготни, помогало быстрее добираться до нужной информации. Но газету пока делают не компьютеры, а люди. Перемешивание известинцев и «телеграфистов» шло с трудом. Пользуясь поддержкой начальства, последние постепенно выдавливали первых.

Разрушались известинские традиции. Мы привыкли раз в две недели собираться для творческого разговора о содержании газеты. Разговора нелицеприятного, так как доставалось всем. И разговора полезного, ибо он делал каждого участником общей работы. Пытались возобновить эти «летучки». Но они утратили смысл, потому что пришедшие журналисты не хотели «обижать» друг друга, а начальство, как можно предположить, боялось будить активность «наемной рабочей силы».

4 ноября 1998 года в «Литературной газете» появилось интервью с главным редактором газеты «Известия». Главный тезис Кожокина: нам денег никто не даст, мы должны их сами зарабатывать. «Отсюда проистекает множество следствий. Одно из них — невозможно далее сидеть поодиночке в огромных кабинетах, пить чай, курить трубку, смотреть в окно и думать о вечном. Нужно бегать. И самое главное — нужно успевать думать на бегу. И нужно успевать писать…»

Самый огромный кабинет в «Известиях» принадлежит Кожокину. Он сидит там за столом и не бегает. Соответственно, и думает сидя. «Отсюда проистекает множество следствий». Тот, чья профессия — зарабатывать деньги, вполне может не бегать и сидеть поодиночке. Потанин же не бегает. Или — Алекперов. Выходит, по Кожокину, бегать должен тот, чья профессия писать. Ему же рекомендуется сидеть не в отдельном кабинете, а в кабинете, так сказать, «коммунальном», в кругу себе подобных. Начинаю рыться в памяти. Был знаком со многими известными журналистами — и у нас, и даже там, «у них». И никто из них не работал «по Кожокину». Сидели в своих кабинетах, пили — кто чай, кто кофе, кто еще что-нибудь, курили — вплоть до сигары! Смотрели черт знает куда. И писали. Неплохо писали. Не всегда быстро, но всегда серьезно.

А как же Кожокин? Он что, не понимал этого? Прекрасно понимал. Но ему нужно было избавиться от известинского наследства, от независимо мыслящих людей, от журналистов, привыкших работать не на бегу. Ему нужны были послушные, думающие и пишущие на бегу поставщики читабельных материалов. Такие журналисты существовали и существуют. Они, особенно если талантливы, — нужны, просто необходимы. Как всегда, вопрос в мере. Между серьезностью и читабельностью, между основательностью и дешевкой. Выбор Кожокина был ясен…

Мой — тоже. Как раз 4 ноября, — уже купив и прочитав «ЛГ», — я не только не бегал по Пушкинскому скверу, но совершенно нагло сидел там на здоровенной красной софе и подвергался фотографированию. Немецкий мастер фотографии Хорст Вакебард реализовывал свой проект «Универсальная софа». Вот уже более двадцати лет он возит по миру свою софу и фотографирует на ней выдающихся, с его точки зрения, представителей разных стран. Называет: Питер Устинов, Джимми Картер, Иегуди Менухин… Теперь дошла очередь до «российской галереи».

Помню, срывался мелкий осенний дождичек, на софу норовили усесться проходившие мимо москвичи, не хватало света… Но победил немецкий Ordnung. Вся процедура заняла часа два, так что я смог сидя продумать тезисы своего нового начальника. Огорчился. Но, поднявшись с софы, перешел в свой кабинет и стал, опять же сидя, что-то сочинять для «Известий».

* * *

И не только для «Известий». Поскольку меня, как сидящего в огромном кабинете и смотрящего в окно, потихоньку стали притормаживать, пришлось писать в другие СМИ. Приближался конец года. Зализывали раны после кризиса. Мой материал (Интерфакс-АиФ. 1998. № 49) назывался: «Реформы умерли. Да здравствуют реформы!»

Я писал о том, что экономическая политика ельцинских правительств запуталась в полумерах, непоследовательности, недальновидности. Плана уже нет. Рынка еще нет. Спекулируя на трудностях повседневной жизни, на кричащих противоречиях, коммунисты перешли в наступление. Раскручивается процедура импичмента президента. Правительство Примакова сдвинуто к левому центру. Идет яростная атака на свободу слова. Взят под защиту антисемитизм.

Перед правительством Примакова объективно стоит задача избавиться от монетаристских, неолиберальных излишеств. От Фридмана и Хайека надо отступить к Кейнсу. Не к Марксу, как хотели бы коммунисты, а к Кейнсу. Без Госплана и Госснаба. Государство не должно, — если не говорить об исключениях, — поднимать экономику. Оно должно создать условия, в которых экономика могла бы подняться сама. Условия эти элементарны. Четкие, одинаковые для всех, стабильные правила игры на экономическом рыночном поле. Твердые, надежные гарантии частной собственности. Налоги, не удушающие, а стимулирующие предпринимательство. Таможенные тарифы как элемент не фискальной, а экономической политики. Решительное обуздание криминальных структур.

Сумеет ли Примаков пойти по такому пути? Трудности огромны. Вне правительства — «старые левые». Внутри правительства — «тяжеловесные» биографии премьера и части министров. Не всем удается прорвать горизонты ментальности, сложившейся в брежневские и горбачевские времена.

Отравление историей вылечить непросто. Вспоминаются пронзительные стихи Павла Григорьевича Антокольского:

Да, от памяти не уйти. Но если тебе дают порулить, надо, сохраняя память о прошлом, суметь почувствовать вкус нового времени. Иначе толку не будет…

В коридорах власти иногда приходится слышать, что Примаков должен провести Россию между Сциллой коммунистического реванша и Харибдой реванша неолибералистского. Я не могу согласиться с таким подходом. Нельзя двигаться между прошлым и будущим. Надо выбирать: идти назад или идти вперед. Вперед — значит продолжать путь либеральных реформ в политике и экономике. Избегая, разумеется, ошибок и глупостей недавних лет.

Никакие заклинания «державников», народных, национальных и т. п. «патриотов», сторонников «особого пути» и необольшевистского «евразийства», никакое надувание внешнеполитических щек не возродят величие России. Она станет великой, уважаемой державой лишь тогда, и только тогда, когда мы перестанем быть нищими, перестанем просить гуманитарную помощь, когда российская экономика станет конкурентоспособной, то есть будет производить то, что нужно людям как внутри страны, так и во всем мире. А к этому, как показывает мировой опыт, ведет только один путь — путь либеральных реформ.

«Мы пытались, — писал я, — взять новые, рыночные рубежи одним броском, кавалерийской атакой. Возможно, у Гайдара-внука сработали гены Гайдара-дедушки. Но не получилось. Выдохлась атака. Следовательно, надо осмотреться, перегруппировать силы и перейти к систематической осаде этих самых рубежей. Сил, терпения у нас хватит. Ума хватило бы…»

* * *

В «Известиях» я подвел итоги года 31 декабря в статье «Разрушение иллюзий».

Люди устали ждать. Меньше стало надежд и радостей, больше разочарований и горя. Успокаиваю себя тем, что мы вроде бы становимся умнее. Кризис обнажил банкротство режима, бессилие, беспомощность власти. Из мира утешающих иллюзий, спасительного самообмана нас выбросило в мир суровой, беспощадной реальности.

Во-первых, стало понятно, что абстракции монетаризма, неолиберализма не работают в постсоветском обществе.

Во всяком случае, не работают в «чистом» виде. Реформаторы дискредитировали реформы. Но это вовсе не означает, что нужно отказаться от реформ. Это означает, что их нужно продолжать с умом, считаясь с российской действительностью.

Во-вторых, кризис позволил лучше понять, что российские «красные», несмотря на модернизированный лексикон своих лидеров, не превращаются в «розовых». Им не нужна демократическая Россия. Они стремятся вернуть нас в советское, «социалистическое» прошлое.

В-третьих, разрушена вера в созидательные, творческие силы президента и созданной им государственной машины. Да, Ельцин говорит решительное «нет!» повороту назад. Но он не способен идти вперед. Он не знает, куда идти. Он окружает себя слугами, а не соратниками, и тем самым отрезает, изолирует себя от страны, от народа.

Известный русский историк П. В. Павлов в 1862 году говорил: «Россия стоит теперь перед бездной, в которую мы и повергнемся, если не обратимся к последнему средству спасения, к сближению с народом». История повторяется. Власть снова отчуждена от народа.

Нами правит какая-то анонимная диктатура, диктатура чудовищно разросшегося чиновничьего аппарата.

И все-таки оснований для пессимизма, по-моему, нет. Недавно я наткнулся на такое изречение: «Мир велик, и спасение поджидает за каждым углом». Так оно и есть на самом деле. Надо «только» уметь видеть эти углы и не шарахаться от одного к другому. Надо «только» уметь спасаться и помнить: спасение утопающих — дело рук самих утопающих.

Кризис как раз учит этому искусству. Учит не верить в догмы и не создавать кумиров.

Социализм? Нам не нужен социализм, порождающий ГУЛАГ. Но вряд ли стоит отказываться от развитой системы социальных гарантий, социальной защиты человека.

Капитализм? Нам не нужно общество, где правит чистоган, где высшая ценность — деньги. Но вряд ли можно отрицать, что частный интерес, частная собственность были и остаются — по крайней мере, до видимого исторического горизонта — главными стимулами экономического прогресса.

Конвергенция, взаимопроникновение социализма и капитализма? Возможно, именно за этим «углом» спасение… А может быть, это — очередная иллюзия…

И что же тогда? Я высказал два соображения.

«Первое. История — это процесс создания и преодоления иллюзий. Конец иллюзий — это конец истории. А она не собирается кончаться.

Второе. Россия неуничтожима. Она может повергнуться в бездну. Но не может разбиться.

Первое можно аргументировать. Второе доказать нельзя. Но можно верить. И я верю».

* * *

И самое короткое новогоднее сочинение. «Россия стала хуже или лучше?» — спросили меня «Литературные вести». Отвечаю:

«Россия стала несравненно хуже, если смотреть на нее глазами десятков миллионов россиян, выбитых из привычной жизненной колеи, обнищавших, растерянных, окруженных враньем, ворьем и чиновничьим беспределом.

Россия стала, несомненно, лучше, если видеть ее в движении. От удушающего тоталитаризма, энтузиазма „винтиков“, испытывающих чувство глубокого удовлетворения, от дефицитов и очередей к обществу, где царствуют свобода и порядок.

Помню строки Бориса Алексеевича Чичибабина:

Я — не молюсь. Но верю. В Россию, в ее будущее. И сегодня мне легче верить, чем вчера. Наверное, потому, что Россия стала лучше».

* * *

Тем временем «братья-разбойники» продолжали совершенствовать свои предложения по совершенствованию «Известий». Новый набор концептуальных предложений назывался «29 пунктов» и был распространен для обсуждения. В этих пунктах, теперь уже ориентированных не на «мировую газету», а на «главную газету страны», было много правильного, разумного, делового. Но неправильной была стержневая идея — сделать «Известия» газетой «новостной», «событийной» в ущерб анализу, комментариям («неспешное чтение»). Я написал письмо главному:

«Уважаемый Михаил Михайлович!

А. Бовин».

В связи с предстоящим на совете директоров обсуждением „концепции“ нашей газеты мне хотелось бы высказать несколько соображений.

Авторы „29 пунктов“ считают основной задачей обновления газеты превращение ее в газету „новостную“. Предлагается отдать предпочтение „журналистике факта“, то есть добиться безусловного преобладания информационных (событийных) материалов над комментариями (мнениями). Иными словами, не публиковать, как правило, ничего, что не является новостью.

При этом авторы полагают, что именно такую газету будут читать интеллигенция больших городов, региональная элита, „истеблишмент“, лица, „причастные к принятию решений в сфере политики, экономики и бизнеса“.

Мне представляется, что такой подход решительно противоречит традиционной направленности нашей газеты. В „Известиях“, по крайней мере начиная с Аджубея, всегда преобладала „журналистика смысла“. Информация не была самоцелью. Мы стремились прежде всего объяснить читателям значение и причины тех или иных событий. Обращаясь при этом не только к уму, но и к сердцу людей („журналистика слова“, по определению авторов). Можно, разумеется, переориентироваться на „журналистику факта“, но это будет уже другая газета — не „Известия“.

Что же касается „элиты“, „истеблишмента“, тех, кто принимает решения, то именно им нужны в первую очередь не „факты“ (таковые, как показывает опыт, „элита“ получает из иных источников), а толковые, умные комментарии, анализ, обобщения. Не случайно у многих представителей „истеблишмента“ утро начинается с „Независимой газеты“.

Да и вообще, если иметь в виду не „элиту“, газета, даже сугубо новостная, вряд ли сможет конкурировать с телевидением.

В общем, прежде, чем обсуждать частности, организацию работы и структуру редакции, следует решить главный вопрос: строить мост поперек реки или вдоль.

Я был бы признателен Вам, если бы мои соображения были доведены до сведения совета директоров.

Я не знаю, выполнил ли Кожокин (он же — председатель совета директоров) мою просьбу. Но на заседание совета директоров меня не приглашали.

Не знаю, как складывалась судьба бумаги, когда, где и кем она обсуждалась, но, судя по эволюции газеты, мост строился частично вдоль реки, но частично все-таки поперек.

* * *

Среда вокруг меня становилась все более вязкой. Редакции были нужны небольшие комментарии, привязанные к какому-либо конкретному событию. Я делал такие материалы. Ни уму ни сердцу, как говорится. Мой фирменный жанр — большой аналитический комментарий, связывающий воедино пучок проблем — не пользовался спросом. В 1999 году газета поместила два таких материала. В 2000 году вообще ни одного. А поскольку теперь заработок был привязан к количеству опубликованных строк гораздо сильнее, чем раньше, платить стали меньше.

Уходили известинцы. Тоскливо становилось.

Я тоже скоро уйду. Но пока печатаюсь.

Из двух последних фирменных материалов один был посвящен Договору СНВ-2, который не хотела ратифицировать наша Дума. Я доказывал, что у нас нет возможности соревноваться с американцами. Значит, если мы не ратифицируем Договор и не зафиксируем верхнюю планку для американцев, то сами подтолкнем их к достижению ядерного превосходства над нами.

Я использовал дискуссию вокруг Договора как хороший повод оценить общую стратегическую обстановку.

На протяжении десятилетий главная и практически единственная задача нашего ядерного арсенала состояла в том, чтобы, угрожая неотвратимым возмездием, причинением неприемлемого ущерба, «сдержать» США, предотвратить ракетно-ядерный удар по Советскому Союзу.

Официально, «гласно» советская ядерная стратегия никогда четко не формулировалась. Фактически же она сводилась к двум положениям. Первое: никогда не выступать в качестве ядерного агрессора, не наносить ядерный удар первым. И второе: ответом на ядерное нападение будет только и исключительно массированный, рассчитанный на гарантированное уничтожение ракетно-ядерный удар.

Завершение холодной войны по-иному поставило вопрос об «агрессии» и «агрессоре». Не думаю, что к США следует подходить с прежними мерками. Вероятность того, что США нанесут ядерный удар по России, близка к нулю. Соответственно, близка к нулю и опасность нового, ракетно-ядерного издания мировой войны. Значит, меняется и стратегическая ориентация сдерживания.

Распад двухполюсного мира привел к увеличению очагов военных конфликтов, к расширению спектра и ассортимента локальных угроз. А расползание ядерного оружия вполне может придать локальной угрозе ядерное измерение. Здесь сдерживание путем массированного ядерного удара явно неадекватно обстановке.

Многие эксперты полагают, что на локальном уровне заметное место должно занять и локальное ядерное сдерживание.

Во-первых, сдерживающую роль может играть угроза нанесения ограниченных, возможно, одиночных, выборочных ядерных ударов.

Во-вторых, если агрессия (обычная или ядерная) на локальном уровне уже началась, то, чтобы остановить ее, можно прибегнуть к демонстрационным ядерным ударам «хирургического» типа (по пунктам управления, аэродромам, портам и т. п.). То есть допустить управляемую ядерную эскалацию для общей дезэскалации конфликта.

Сдерживание такого типа требует усилить внимание к тактическому ядерному оружию и ввести в ядерную стратегию возможность нанесения первого ядерного удара.

Лет двадцать назад, когда американцы стали разрабатывать концепцию ограниченной, контролируемой, дозированной ядерной войны, советские аналитики заняли резко негативную позицию. Они утверждали, что в условиях глобальной конфронтации джентльменская ядерная дуэль психологически невозможна. Наверное, они были правы. Теперь ситуация изменилась принципиально. Реальностью становятся угрозы на локальном, региональном уровне. Следовательно, делал я вывод, «наша концепция сдерживания должна отойти от стандартов холодной войны и стать гибкой, многовариантной, разномасштабной. Приспособленной к беспорядку, который, по всей видимости, будет царить в мировом порядке первой половины XXI века».

Я написал очень много статей. Среди них есть хорошие. Так вот эта, на мой самоедский взгляд, одна из лучших. Но я не уверен, что редакция разделяла это мнение.

* * *

Последнее фирменное блюдо — «Грязное цунами иррационализма» (03.03.99) — вообще из другой кухни. Типичный пример материала, который не является «новостным» (поэтому лежал пару месяцев), но который каждый день теснейшим образом связан с жизнью миллионов. Речь идет о нашествии колдунов, ведьм, шаманов, чародеев, знахарей, магов, астрологов, экстрасенсов всех расцветок. Услуги целителей души и тела имеют массового потребителя. Ходят слухи, что наши руководители пользуются гороскопами.

Россия шагает в общем строю. Разочарование в идеалах Просвещения, бегство от разума, от логики в мистику, оккультизм, эзотерику — характерная черта нашего времени. Культурная контрреволюция сопровождается дрейфом от науки, пронизавшей всю цивилизацию Запада, к мистериям, мистическим озарениям цивилизаций Востока. Торжествующая, наглая, проникающая во все поры общества мистика стала нормой жизни, средой обитания миллионов. Нас накрыло цунами иррационализма. Нас пытаются убедить в том, что только вера в мистику, в чудеса способна спасти человека, исцелить его от душевных и телесных болей.

Считается, что в Москве и Петербурге действуют не менее 6000 всякого рода колдунов и магов. Услуги на все вкусы. Можно снять порчу и напустить порчу. Рекламируются «обереги» для квартиры и конторы. «Защищают» от инфляции. Помогают выиграть в «Спортлото».

Оборот мистических услуг измеряется миллиардами рублей.

Поставим «простой» вопрос: почему люди, которые в принципе не так-то легко расстаются с деньгами, кормят армию шарлатанов и обманщиков? Почему выбрасывают деньги на ветер? Простого ответа нет. Рассмотрим несколько предположений.

Во-первых, разрушена привычная система ценностей и идеалов, которая придавала жизни осмысленность и предсказуемость. Возник вакуум смысла. И тяга к священнику или колдуну.

Во-вторых, подорвана вера в спасительность классической, «научной» науки. Мир ученых оказался далеко от мира людей. Есть ракеты, компьютеры, овечка Долли, но «счастья нет в измученной душе…». Так, может быть, нужна другая «наука»?

В-третьих, много, очень много страданий, тревог, болей, и упование на чудеса служит своего рода компенсацией дискомфорта, неустроенности.

Было проведено выборочное обследование продавцов мистических услуг. Половина из них оказались просто мошенниками. Около четверти — душевнобольные. Остальные искренне верят в свои «сверхспособности». И только в одном проценте случаев столкнулись с тем, что современная наука объяснить не может. Но чтобы разобраться в этом проценте, нужна не мистика, а как раз наука.

Последний абзац: «Природа неисчерпаема и где-то в своих фундаментальных основах непостижима. „Когда вы ликвидируете все невероятное, — предупреждал нас Конан Дойл, — что-то все равно останется, и, каким бы оно ни было необычайным, вам придется признать, что это — правда“. Но к этой загадочной и пугающей правде вся нынешняя суета вокруг оккультизма и внутри его никакого отношения не имеет».

* * *

Самое выдающееся событие 1999 года — меня наградили орденом «За заслуги перед Отечеством» III степени. «За заслуги перед государством, большой вклад в укрепление дружбы и сотрудничества между народами, многолетнюю плодотворную деятельность в области печати». Ельцин подписал указ 10 августа.

Обычно награждениями сопровождаются юбилеи. Мой юбилей — 70 лет — ожидался в следующем году. И я знал, что наш отдел кадров загодя стал выправлять бумаги на награждение. Но: или перепутали, или кто-то (дай бог ему здоровья) решил — а чего ждать, если все бумаги готовы…

Вручение состоялось 28 декабря. Хотел устроить себе дополнительный маленький праздник — въехать в Кремль за рулем собственной «Оки». Заранее оформил пропуск. Но не тут-то было! Меня не пустили, ссылаясь на то, что «личному транспорту» въезд в Кремль запрещен. Ругаться, качать права не было времени. Пришлось идти пешком.

Все было, как и положено, чинно и торжественно. Ельцин был в форме. Не думал я тогда, что ему осталось президентствовать всего три дня… Хотя «конец эпохи» уже ощущался.

* * *

Приближалось к концу десятилетие нашей истории, связанное с именем Ельцина. Размышляя об этом, я выделил одно любопытное обстоятельство. Политические противники поносили Ельцина, как хотели, — вдохновенно, систематически, злобно. А он терпел. И «Куклы», наверное, смотрел по воскресеньям. И снова терпел и молчал. И вот это молчание президента, писал я в статье «Ельцин: свет и тени» (09.11.99), «говорит в пользу Ельцина больше, чем говорил раньше слуга двух (по очереди) господ Ястржембский и говорит теперь несчастный Якушкин».

И продолжал:

«Идя наперекор общественному мнению, рискну сказать, что нам повезло с Ельциным. Он не любил и не любит Горбачева. Но он сохранил то великое наследие, которое получил от Горбачева, — демократические свободы и права человека. Мы можем говорить, читать и смотреть то, что хотим. Мы можем ездить туда, куда хотим. Мы можем выбирать того, кого хотим. К сожалению, наша политическая культура отстает от наших возможностей. Но в этом не Ельцина надо винить…

Первый президент России — при всей своей непоследовательности, экономической малограмотности, неумении мыслить стратегическими категориями — сумел понять неизбежность перехода к рыночной экономике и не побоялся сделать конкретные шаги в этом направлении. И если возврат к плановой экономике, к экономике дефицитов и очередей, к экономике низких цен и низкого качества стал практически неосуществим, то Ельцин может записать это себе в актив.

Наконец, предстоящие выборы нового президента. Если верить всяческим слухам, то Семья, равно как и президентский двор, пытались убедить Ельцина не покидать Кремль. Но не убедили. Конституция будет соблюдена. И эта демократическая точка в конце карьеры делает ему честь.

Это — по части света. С тенями проще. Они, как ни парадоксально, виднее.

Чтобы властвовать в России, Ельцин развалил Союз. Получив Россию, превратил ее в страну непуганых чиновников, криминального беспредела, повальной нищеты. Сосредоточив в своих руках почти самодержавную власть, не сумел использовать ее для того, чтобы смягчить муки переходного времени, предотвратить развал социальной инфраструктуры, помочь людям сохранить надежду.

К теням, густым теням относятся многие личные качества Ельцина. Он склонен окружать себя льстецами, посредственностями, теми, кто боится сказать ему „нет!“. Он способен бесцеремонно оттолкнуть, по существу унизить, предать людей, которые были ему верны. Последние примеры — Примаков и Степашин. Предпоследние — Чубайс и Немцов. Он не уважает всех нас, „дорогих россиян“, поскольку ни разу не счел необходимым толково, внятно объяснить нам причины, мотивы своих „непредсказуемых“ решений.

Евгений Максимович был прав, отказавшись явиться Ельцину. Уверен, что решающую роль сыграла здесь не политика, а чувство собственного достоинства. Если бы это был не единичный, не единственный случай, президент стал бы более „предсказуем“. В конце концов, самодурство начальства есть функция терпения подчиненных.

Как бы то ни было, Ельцин со всеми своими плюсами и минусами уходит в прошлое. Он сохранил нам свободу. Но сам остался рабом своего несвободного прошлого. Надеюсь, что никакие избирательные технологии не помешают нам свободно избрать президента с другим прошлым, а значит, с другим распределением света и теней».

Насчет другого распределения света и теней все оказалось правильным. Но ход конем, который сделал Ельцин, указав, за кого нужно голосовать, превратил нас, избирателей, в рабов своего несвободного прошлого.

Но тема Путина почти уже за пределами моих заметок.

Что же касается «позднего» Ельцина, то у меня часто спрашивали, не напоминает ли он Брежнева. Вот, например, материал из «Собеседника» (№ 26, 1999):

«Если говорить о манере себя держать, то, действительно, иногда мне кажется, что мы возвращены в прошлое. Ну, может, это похоже не на позднего, а на „среднего“ Брежнева: замедленная походка, величавость, этакая царственность, порой не очень хорошо артикулированная речь. Похожа и ситуация вокруг: двор, придворные, свита, которая, как известно, всегда играет короля…

Тут я не очень достоверный свидетель, ибо принадлежал к брежневской челяди второй категории. Не был постоянным человеком свиты — приезжал на какое-то время писать ту или иную бумагу, а потом долго мог не видеть Брежнева. Настоящая же свита — челядь первой категории — это те люди, которые имели постоянный доступ к телу.

Те, кто сегодня возле Ельцина, — помоложе и пограмотнее тех, кто имел доступ к Брежневу. Но их функция та же: по возможности оградить шефа от „ненужных“ людей и раздражительной информации, убедить своего „короля“, что он — самый умный, великий и нужный любимой стране. Причем сейчас, насколько я могу судить, все это делается эффективнее. Я хотел бы ошибиться, но складывается впечатление, что Ельцин закупорен, отрезан и от объективной информации, и от людей сильнее, чем Брежнев.

Значит, многие, если не все наши беды — от излишней убеждаемости первого лица?

Все наши беды прежде всего от нас самих, от того, что мы оказались недостойны свободы, которую хотели и за которую боролись. Что же касается „первого лица“, то вы отчасти правы. Что значит „излишняя убеждаемость“? Это значит, что у „лица“ нет внутреннего, ориентированного на реальное положение дел критерия оценки информации. И нет желания посмотреть на себя со стороны.

По-моему, умение смотреть на себя со стороны — одно из главных свойств интеллигентного человека. К сожалению, обладание властью, как правило, лишает человека самоиронии. И боюсь, что в этом отношении сегодняшний Ельцин и правда похож на Брежнева. Барьер самоиронии спасает от „излишней убеждаемости“. Когда он есть, вас трудно убедить, что вы гений, что вы единственный и незаменимый. Можно (а иногда и нужно) сыграть гения, но понимая при этом, что ты не гений. Однако ни Брежнев, ни Ельцин оказались неспособны на такую самоотстраненность.

Еще одна область „похожести“ — привилегии. Впрочем, тут нынешняя демократия оставила далеко позади прежний тоталитаризм. Куда там Брежневу и его челяди до нашего „короля“ и его свиты!

Не потому ли, что в нынешнюю власть попадали такие люди, которые просто не могут быть иными?

Так ведь люди-то практически все те же — партийная и советская номенклатура застойных времен, вышедшая из аппарата ЦК, обкомов, крупные хозяйственники — они и сейчас власть. Изменились обстоятельства. Раньше была идеология. Лицемерная, но все-таки была. И в общем-то считались неприличными все эти шалости с роскошными кабинетами, иномарками, дачами. Привилегии, конечно, были, но была негласная норма. Если нарушил, тебя могли вызвать и сказать: „Положишь партийный билет!“ А ныне класть нечего. Изменились правила игры. Власть стала нескрываемым источником личного обогащения. Помните знаменитое карамзинское: „Воруют…“? Вот так и живем».

* * *

Где-то в первой половине 2000 года я понял, что из «Известий» надо уходить. Газета стала покрываться липким налетом пошлости. Лидировал здесь Денис Горелов. Человек, не лишенный бойкого пера, но вряд ли хорошо знакомый с тактом. Лицом «Известий» стал Максим Соколов, заставляющий каждый раз вспоминать древнее: «Многознание не научает уму». Появились заметки о «светской жизни», как и положено, пошлые и претенциозные.

Мне не говорили: «Уходи!» Но делали газету, в которой моим аналитическим кирпичам, да еще и не «новостным», да еще и сочиненным сидя, явно не оставалось места.

В моем рабочем календаре все чаще встречаются записи: «Не печатают» или «не печатают и молчат».

Я привык приходить на работу, как на праздник. Праздник кончился.

* * *

Жизнь продолжалась. Всходила звезда Путина. Мне пришлось писать о выборах нового президента в несколько заграничных газет. Конспективно это выглядело так.

Ельцин надоел. За десять лет он превратился из любимца толпы, кумира интеллигентов и женщин в старого, больного, вызывающего (в лучшем случае) жалость человека. Надоела его «непредсказуемость». Надоела его неспособность обуздать свору чиновников, мертвой хваткой вцепившихся в Россию. Надоело его молчание по судьбоносным для России вопросам: чего хотим и куда идем?

Ельцин — трагическая фигура. Он взвалил на себя непосильную ношу. Он сумел сохранить то, что дал Горбачев, — свободу выборов, свободу слова, свободу передвижения, свободу совести. Но он не сумел добиться того, чтобы вкус свободы почувствовали не верхние десятки тысяч, а нижние десятки миллионов.

Именно на таком фоне были обречены на провал все претенденты на президентский пост, входившие в политическую элиту ельцинских времен. Слишком долго они мозолили глаза людям.

Именно на таком фоне выигрывал Путин, выскочивший, как черт из табакерки. И пусть табакерка эта принадлежит Ельцину, Путин не воспринимался как человек из уже привычной, тасованой и перетасованной колоды политических карт.

На Путина работали его молодость, образованность, его энергия, его умение говорить с улицей на понятном ей языке.

На Путина работала Чечня. Я далек от того, чтобы видеть здесь заранее сплетенную интригу: начать поход на Чечню, чтобы сесть в президентское кресло. Ему просто повезло. Открыв военные действия в Дагестане, чеченцы создали casus belli. И Путин, уловив настроения страны, решил пойти ва-банк. Он поставил во главу угла целостность России и взял курс на подавление сепаратистов.

В общем, Россия поддержала Путина, который не побоялся принять трудное решение и взять на себя всю ответственность за его выполнение. Чечня — частный случай. Но через чеченскую призму лучше просматривается настрой Путина на укрепление государственного аппарата, государственной дисциплины, государственного порядка. Он говорит о «диктатуре закона». А это, пожалуй, единственная разновидность диктатуры, с которой не знакома Россия.

На Путина работали и его поразительная интеллектуальная гибкость, умение сказать каждому то, что он хочет услышать. Путин как волшебное зеркало. Каждый, кто в него посмотрит, видит самого себя. А это приятно. Это сближает Путина и с теми, кто смотрит вперед, и с теми, кто оглядывается назад, и с либеральными демократами, и с либеральными консерваторами, и с национал-патриотами, и с «державниками» разных оттенков.

Последнее обстоятельство пока покрывает довольно густым туманом то будущее, которое Путин может дать России. Те, кто голосовал за Путина, голосовали не за четкую программу, не за ясную стратегию — их нет! — голосовали за надежду. За то, что будет лучше, потому что хуже быть не может.

Противники Путина пугают его прошлым. Служил в КГБ, был разведчиком. Поэтому начнет затягивать гайки, ограничивать свободы, сужать права парламента. На меня эта логика не действует. Я знаю вполне порядочных и современно мыслящих людей не только в КГБ, но даже в ЦРУ и в МОССАДе.

Те отрывочные сведения, которыми я располагаю, говорят о том, что в целом Путин ориентируется на либерально-демократическую перспективу. Но, поскольку Россия погружена в хаос, чтобы приблизить такую перспективу, надо перегнуть палку в другую сторону: сделать упор на наведение порядка. То есть не перечеркивать линию реформ, но скорректировать реформы, приблизить их к специфике российского социума. Если иметь в виду экономику, то это означает, держа в уме Фридмана и фон Хайека, действовать ближе к Кейнсу. Если иметь в виду политику, то это означает, что демократия будет сосуществовать (надеюсь, мирно) с элементами авторитаризма. Тут, по-моему, не проблема принципа, а проблема меры.

Я обещал продолжить разговор, когда будет ясно, какую команду подобрал Путин.

Мы тоже еще вернемся к Путину.

* * *

Еще до меня из «Известий» ушел Кондрашов. Он значительно тоньше организован, чем я, и поэтому больнее воспринимал всю ту возню, которую устраивала команда Кожокина. 12 мая 2000 года был подписан приказ о его увольнении. В этот же день состоялся прощальный сбор друзей в его уже не обширном кабинете. И в этот же день я первый (и последний) раз появился на заседании редколлегии:

«Мне бы хотелось сказать несколько слов не о текущем номере „Известий“, а на тему более общую.

Сегодня у нас необычный день. Уходит из газеты Станислав Николаевич Кондрашов.

Напомню, что он проработал в „Известиях“ то ли 48, то ли 49 лет. Практически полвека. Больше, чем прожили на свете многие из присутствующих здесь.

Несколько десятилетий Кондрашов был несомненным лидером советской международной журналистики. Его читали, его цитировали, его любили. И то, что „Известия“ стали популярной, авторитетной газетой, интеллигентной газетой для интеллигентных людей, в огромной степени заслуга Станислава Николаевича. Этот авторитет, эта популярность помогали „Известиям“ и в нынешние сложные времена.

По всем правилам нашей журналистской жизни редакции надлежало бы торжественно проститься с Кондрашовым. Но, слава богу, никаких торжеств не предвидится. Это было бы верхом лицемерия, верхом безнравственности. Ибо все вы понимаете, что на самом деле означают слова „по собственному желанию“…»

Кожокин перебивает меня и говорит, что проводы организует международный отдел и средства выделены.

Я возражаю — и выпивку, и закуску Кондрашов покупал.

И продолжаю: «Ладно, это уже пустое. Знаю, что многие радуются уходу Кондрашова. Уверен, что настоящих известинцев это огорчает.

Зачем я все это говорю? Наверное, потому, что Кондрашов — мой друг. Потому, что „Известия“ — моя газета. И потому, что стыдно…

Извиняюсь за отнятое у вас время».

И ушел.

Не знаю, что там говорили вслед…

А мы долго сидели у Кондрашова. «Бойцы вспоминали минувшие дни и битвы…»

19 мая запись: «Надо уходить».

* * *

Неумолимо надвигалось 70-летие. Содержание возможных юбилейных речей было известно. Настроение было не юбилейное. И я сбежал из Москвы. Клюнул на рекламу, которая предлагала десятидневный курс «очищения организма» на базе санатория «Юность» в Пущине. Купил путевку и отбыл на родной «Оке» в Пущино.

Все было как в рекламе. Полная бессолевая диета. Физкультура. Массаж. Сауна. И на финише — выгоняние желчи. Похудел на 7 кг.

Обитатели санатория меня расшифровали, но это не мешало очищать организм.

Только одна телекомпания добралась до меня 9 августа. Но после взрыва под Пушкинской площадью юбилейный разговор как-то не шел…

Но друзья не забывали. Александр Борисович Пумпянский, главный редактор «Нового времени», выдал маленькую поэму в прозе «Гурман и гуру». Воспел с перебором.

«Юрист, парткарьерист, спичрайтер и тайный советник вождей, политический обозреватель, дипломат, вновь политический обозреватель. Это все о нем — об Александре Бовине. Как говаривали при коммунизме, этапы большого пути.

Растиньяк из Ростова, мушкетер-бузотер, московский Гаргантюа — гроза и слава домжуров и домлитов, неутомимый покоритель Шампани и Пельмени, философ-жизнелюб… И это тоже все о нем — об Александре Бовине.

Тонкий толстяк, еретик при дворе, нонконформист-царедворец, мыслитель в царстве мертвечины, обаятельный доктринер-экспериментатор — в том числе на собственной шкуре… И это тоже все о нем — об Александре Бовине.

Честолюбивый вольнодумец, он тянулся к власти, каковой был всесильный ЦК. Другого легального, не летального способа реализовать идеи не было видно. Он работал со словом, а получал всегда за дело. И тогда, когда его отлучили от ЦК (как гласит апокриф, Суслов — полная противоположность нашего героя, вяленая акула коммунистической идеологии, идеально засушенный мозг с железными челюстями — лично распорядился отобрать у него пропуск)… И тогда, когда его назначили первым послом в Израиль (между прочим, после того, как он наперекор влиятельнейшему антиизраильскому и антисемитскому лобби впервые написал в „Известиях“, что пора, давно пора признать Израиль).

Послом он был замечательным, не менее популярным, чем ведущим „Международной панорамы“. Помню первое утро в Тель-Авиве: просыпаюсь от того, что до боли знакомый голос вещает о прелестях еврейской кухни. Ну что у вас здесь за кухня — левантийская, средиземноморская… это все, конечно, неплохо, есть можно. Но настоящая еврейская кухня с рыбой фиш, форшмаком и прочими цимисами на самом деле у нас в Москве… Это Бовин по радио учил евреев еврейской кухне.

Незаметно Александру Евгеньевичу исполнилось 70. Свой юбилей он отметил тем, что похудел и образумился. Первое наглядно, второе сомнительно. Но если эта догадка верна и если обе гипотезы находятся в прямой зависимости друг от друга, то он образумился процентов на тридцать. На 70 процентов он такой же, как прежде».

9 августа интервью со мной, сделанное недели три назад, опубликовала «Независимая газета». Несколько отрывков.

— Вы могли бы сейчас снова вернуться в политику?

— Конечно нет! Ведь мне семьдесят.

— Примакову больше.

— Это его выбор. По-моему, лучше собирать грибы, морковку сажать, писать мемуары, а не мотать себе нервы… Новое время требует новых людей. Как в песне поется: «Первый тайм мы уже отыграли…» Пусть теперь играет следующее поколение. Горбачев, Примаков, Ельцин и прочие сделали все, что могли и как могли. Ну и хватит!

— Ну а чем-то другим, кроме журналистики, вы могли бы сейчас заняться?

— Вряд ли. Перемена профессии требует внутренней перестройки. А сил для этого уже не хватает. Правда, есть запасной вариант — преподавать журналистику. Соблазнительно. Думаю…

— Вы ощутили разницу между послом и журналистом?

— Есть две большие разницы. Посол — начальник, журналист — нет. И еще. Журналист практически не отвечает за свои слова, а посол отвечает. А дальше начинается поле общности. Сидя в Тель-Авиве, я занимался тем же самым, что и в «Известиях». Изучал и анализировал факты. Только в «Известиях» я знакомил со своим анализом десять миллионов читателей, а в посольстве — десять человек. Плюс, конечно, рекомендации, которые посол регулярно отправляет в министерство.

— Не возникало желания узнать, приняты ваши рекомендации к сведению или нет?

— Если рекомендации одобряли, приходил ответ, если нет — МИД молчал. В мидовской системе координат молчание — знак несогласия…

— Как вы относитесь к журналистам, совмещающим свою работу с иными функциями?

— Имеете в виду разведку? Нормальное дело. Особенно если хороший журналист уживается с хорошим разведчиком. Это бывает не так уж часто. Но бывает.

— Откуда в политике ложь — от прямого лукавства или от недоговорок?

— Я предпочитаю политику без вранья. Ложь — это неэффективный метод. Если речь идет именно о большой политике, а не о политиканстве. Не обязательно раскрывать все карты, но и не стоит играть только краплеными. Себе дороже. Помните кубинский кризис? Мы говорили, что не держим на Кубе ракет. Потом долго пришлось отмываться…

— Какой тип политика сейчас нужен России?

— России нужны, во-первых, умные политики и, во-вторых, умеющие принимать нестандартные решения. А в-третьих, политики, умеющие учиться на собственном опыте. Последнее особенно важно для Путина, который ворвался в большую политику, имея лишь опыт политики малой, и опасно приближается к уровню некомпетентности. Но если он умеет самообучаться, на что я надеюсь, то у него есть шанс…

— В последнее время вы стали писателем. Вышла ваша книга «Пять лет среди евреев и мидовцев, или Израиль из окна российского посольства». В подзаголовке стоит «Из дневника». В самом деле писали дневник?

— Нет, это не дневник. Обычная рабочая тетрадь, в которой я записывал свои ежедневные дела, что и когда надо сделать. Очень редко — фраза или две в качестве комментария.

В общем, разложил все эти записи по полочкам, по месяцам, отобрал документы. На все это ушло два года. А потом взял отпуск без сохранения содержания, сел за компьютер и за два с половиной месяца настучал всю книгу — от первого до последнего слова.

— Довольно толстая получилась книга!

— Она будет еще толще — в полном варианте. Если хватит духу, напишу еще одну книгу. Как жилось, как думалось… Двадцатый век сквозь призму собственной жизни.

— Можно ли жить на гонорары от издания книг?

— Не знаю, как у писателей, а я получил за нее сумму, на которую вряд ли смогу долго существовать не работая. Сейчас маленькие гонорары. Хорошо, когда они вообще есть. Многие издают книги за свой счет или ищут спонсоров. А я все-таки получил гонорар. Спасибо издателю. Он же — Захаров.

— Сейчас стало модно прибегать к услугам литзаписчиков…

— Вполне нормальное явление. Главное, чтобы черным по белому было написано: «воспоминания такого-то литературно обработал такой-то». Если это указано — не вижу никаких проблем.

— Как будете отмечать юбилей?

— Никак! Сбегу из Москвы. Настроение не юбилейное. Если дотяну до столетия, вот тогда погуляем.

Из всех юбилейных разговоров и текстов в памяти осела одна утешающая мысль: «Умереть никогда не поздно, но после семидесяти трудно сделать это безвременно».

* * *

18 августа зашел Александр Иванович Куприянов (первый зам. Кожокина) и предложил давать один краткий комментарий в неделю. Как говорится, deja vu.

7 сентября я сдал в секретариат Кожокина заявление: «В связи с тем, что газета „Известия“ становится все менее известинской, прошу — исключительно по собственному желанию! — освободить меня от работы политическим обозревателем упомянутой газеты с 22 сентября 2000 года».

Одновременно всем семерым членам совета директоров я отправил письмо следующего содержания:

Уважаемый…!

Я вынужден уйти из «Известий». Считаю необходимым мотивировать свое решение.

Медленно, но, к сожалению, верно газета становится все менее известинской. Она покрывается налетом пошлости, желтеет, дрейфует в сторону «Комсомолки». Самореклама «Известий» — стручок красного перца со словами «свежо и остро». В той газете, в которой я проработал почти четверть века, на первом месте были другие слова — умно и сердечно. Вспомним хотя бы Анатолия Аграновского и Татьяну Тэсс. Известинская традиция — интеллигентная газета для интеллигентных людей. Не всегда так получалось. Но это была не наша вина, а наша беда.

Теперь «Известиями» руководят люди, которые энергично перемещают газету из сферы культуры в сферу коммерции, бизнеса. Соответственно меняются приоритеты, меняются характер, стилистика газетных полос. Снижается планка качества.

Понимаю, что такие перемены отражают «дух времени» и впитавший этот «дух» менталитет новых руководителей газеты. Им не нужны серьезные аналитические материалы. Они требуют «новостных» комментариев. Но это — не мой жанр, мне это не интересно. Поэтому приходится уходить.

И не только поэтому. Я не могу принять тот стиль отношений, который ныне господствует в газете. Стиль, лишенный человеческого измерения. Мне неприятно общаться с людьми, которые не мытьем, так катаньем выжили из «Известий» Николая Боднарука и Анатолия Друзенко, Александра Васинского и Альберта Плутника, Ирину Петровскую и Василия Захарько и которые просто-напросто выгнали из газеты Станислава Николаевича Кондрашова. И самое потрясающее — им, которые выгоняли, не было стыдно!

Когда-то нынешний главный редактор М. М. Кожокин так сформулировал свое кредо: «Нужно бегать. И самое главное — нужно успевать думать на ходу». Пусть бегает. Мне же хочется остаться самим собой. И все-таки думать. Не на бегу. Поэтому, повторяю, я ухожу.

Что же касается газеты, которая создается на развалинах «Известий», то у нее, несомненно, есть свои читатели. Так, может быть, не стоит вводить их в заблуждение? Было бы гораздо честнее изменить название. «Русский телеграф», например. Звучит неплохо…

Меня уволили с 22 сентября. Без лишних разговоров.

В этот же день устроил «отходную» для остатков старой известинской гвардии.

Мое письмо было опубликовано в «Литературке» (№ 40, 4.10.00).

На память о любимой газете у меня осталось «канцелярское кресло (б/у) на колесиках». В 1999 году такие кресла десятками списывались по причине слишком уж (б/у). Попросил продать мне одно за наличный расчет. Отдали даром. Так что всю эту книгу я написал (точнее, настучал), сидя напротив компьютера именно в известинском кресле.

23 декабря позвонил Эдвин Луникович Поляновский (блестящий очеркист из старой плеяды, но очень нервный…) и сообщил, что Кожокин и Куприянов просят меня вернуться «на любых условиях».

Соблазн был. Все-таки моя газета. И если не будут мешать работать… Но справился, сообразил, что один известинец даже в «Известиях» не воин.

 

Мамонт и лошади Пржевальского

Когда я стал появляться на телевидении, меня часто спрашивали: «Как вы себя чувствуете в новой журналистской среде обитания?» Или — «среди новых СМИ и новых журналистов?». Или — «среди старых журналистов, ставших новыми?». В конце концов я отработал стереотип ответа: чувствую себя как неповоротливый, покрытый длинной рыжей шерстью мамонт, вокруг которого бегают шустрые лошади Пржевальского и думают: «Неужели он еще не вымер?»

На телевидение тянула не только привычка. В новой России возникла проблема денег. В России старой мой заработок в газете вполне меня устраивал. Телевидение было удовольствием, а не средством пополнения семейного бюджета. Теперь оно осталось удовольствием. Но выдвинулось вперед как источник доходов.

Телевизионный роман начался с НТВ. Во-первых, там работала Таня Миткова, а во-вторых, тогда, на мой почти заграничный взгляд, это был наиболее интересный, наиболее располагающий к творчеству канал. Состоялись беседы с руководством НТВ — Олегом Борисовичем Добродеевым (вице-президент) и Леонидом Геннадьевичем Парфеновым (генеральный продюсер). Договорились делать нечто вроде «Международной панорамы». События разворачивались стремительно. Начали подбирать группу. Велели срочно приехать и снять мерку для экранного костюма, а сам костюм будут шить в Италии. Тут я совсем обалдел. Меня вполне устраивали московские портные. Вот он — мамонт…

Но роман с НТВ был пресечен Юрием Михайловичем Лужковым. Он пригласил меня и предложил работу на 3-м канале. И хотя мне было крайне неудобно перед НТВ, Лужкову я отказать не мог. Он нравился мне как тип руководителя — четкого, организованного, знающего дело, умеющего держать слово, не заискивающего перед начальством. Наверное, при более близком знакомстве и на Лужкове появились бы пятна, но близкого знакомства не было. Было знакомство с Москвой, и оно работало на Лужкова. Так я оказался на «ТВ Центре».

* * *

Дальнейшие переговоры велись с членом правительства Москвы и одним из директоров «TB Центра» Анатолием Григорьевичем Лысенко.

Я предложил передачу под названием «Разговор по существу»:

1. Содержание. Анализ проблем и событий, относящихся к внутренней и внешней политике.

— сопоставление, столкновение альтернативных подходов, альтернативных и с точки зрения теоретического анализа, и с точки зрения различных политических позиций;

— событийная (злободневная) канва не обязательна, привязка не к «событию недели», а к проблеме, которая интересна людям.

2. Форма. Максимум времени для рассказа, объяснения (та самая ныне пресловутая «говорящая голова») и минимум для картинок.

— возможно участие в передаче специалистов (экспертов) разного профиля и уровня;

— возможны «сериалы», то есть 2–3 передачи на общую, заранее объявленную тему.

3. Аудитория. Люди, которые хотят подумать, понять, сформировать свой взгляд на вещи.

— те, кто читает «Литературку» или «Независимую газету» (имеется в виду не уровень ангажированности, а интеллектуальный уровень).

4. Смысл. Вовлечь аудиторию в обсуждение актуальных политических сюжетов, помогать росту политического разумения (на базе либерально-демократической идеологии).

С точки зрения телевизионных законов (и рейтинга) надо было делать передачу раз в неделю. Но я не собирался уходить из газеты и не очень задумывался над рейтингом. Поэтому предложил раз в две недели по полчаса. Выбор тем — полностью на мое усмотрение.

Слухи распространяются быстро. 17 октября 1997 года «Коммерсантъ-Daily» писала: «Зная остроту суждений журналиста, можно прогнозировать неординарность новой программы. Тем более что Бовин пять с половиной лет работал за рубежом и, очевидно, свободен от нынешних стереотипов. Он заявил, что готов уйти, если почувствует, что его передача окажется неинтересной для зрителей.

Бовин признался, что „не умеет играть в современное телевидение“. А как известно, именно создание телевидения нового поколения декларирует „ТВ Центр“».

* * *

Свое понимание телевидения, которое отличалось от общепринятого, я излагал неоднократно. Вот, например, интервью «ТВ Парку» (20–26 апреля 1998 г.):

— Александр Евгеньевич, вы вернулись на телевидение и в «Известия». Возраст не помешал возвращению?

— Трудности были и есть, конечно. Хотя для тех, кто пишет о политике, возраст не играет такой роли, как для тех, кто делает политику. И все-таки непросто осваиваться в новом времени, с новыми нравами и новыми правилами игры.

— И в чем же это выражается?

— Наверное, я кажусь старомодным. Я не пишу по заказу. Никого не разоблачаю. Меня не интересуют сенсации, сплетни и скандалы. Скучно все это.

— А что вам интересно?

— Попытаться понять, осмыслить и объяснить важные политические события, проблемы культуры, человеческие судьбы. Причем наши внутренние дела для меня гораздо интереснее международных.

— Обо всем этом вы и рассуждаете вот уже полгода в своем «Разговоре по существу». Как бы вы охарактеризовали аудиторию своего цикла?

— …Стараюсь рассказывать о том, что может заинтересовать небольшой круг людей, которые не утратили желания думать. Можно сказать так: это не те, кто смотрит «Поле чудес», а те, кто читает «Литературку» или «Независимую газету». Письма приходят часто — иногда хвалят, иногда предлагают «убираться в свой Израиль».

— Вас не пугает, что у «Разговора по существу» может быть невысокий рейтинг?

— Нет. Я руководствуюсь теми критериями качества, которые заложены во мне образованием, временем, совестью…

— …Вы несколько лет работали в «Международной панораме» с Татьяной Митковой. И вот теперь Татьяна стала одним из первых женских лиц страны. Вам нравится, как она ведет программу?

— Я всегда с удовольствием смотрю на Таню, но мне кажется, что ее творческий потенциал используется далеко не на полную катушку. По-моему, она способна делать больше, чем читать текущую информацию.

— А что бы вы вообще сказали о женщинах, ведущих информационные программы? Я не раз слышала ваши колкости в их адрес…

— Почему же колкости? Это скорее недоумение. Красивая женщина — всегда великолепно. И новости приятнее воспринимать в такой очаровательной упаковке. Но я не очень уверен, что нашим милым дамам следует — интонацией ли, мимикой, подбором слов — давать оценку событиям, комментировать их. Анализ и комментарий — это уже другой жанр, не требующий телесуфлера.

— Вы много ездили по миру. Чем их новости отличаются от наших?

— Мне представляется, что, смотря информационную программу, скажем, в Лондоне или Париже, Токио или Нью-Йорке, узнаешь гораздо больше, чем из московского выпуска. Там разнообразнее сюжеты, шире их география, там материал подается объективнее, спокойнее. Я, разумеется, говорю о лучших программах…

— …Итак, Александр Евгеньевич, кто же вы все-таки по профессии?

— Разнорабочий интеллектуального труда.

— А если бы по мановению волшебной палочки появилась возможность начать жизнь сначала?

— Стал бы математиком. Это была моя первая любовь.

* * *

Примерно через месяц меня допрашивал «Московский комсомолец».

— На «TB Центре» вы ведете программу «Разговор по существу». Ваша оценка политики — проблемно-философская. Сейчас политический анализ делают совсем по-другому. Вы сознательно избавляете себя от грязи?

— Да. Меня не интересуют сплетни, интриги, слухи, катастрофы, мордобой в парламенте. Любой человек может включить любой канал телевидения и наесться этим до отвала. Я пытаюсь говорить с людьми, которые хотят думать. Работаю в естественной для меня несовременной манере. В этом и ущербность, потому что я — как ископаемый мамонт, обросший волосами и с большими бивнями, а вокруг бегают совсем другие животные.

— Вы ищете в российской политике какую-то логику. Но можно ли найти то, чего нет в принципе?

— Когда-то логику в нашей политике искали советологи, жившие далеко от нас. Достаточно было Брежневу, например, молвить руководящее слово, они старательно начинали поиски логики. Я читал это с улыбкой, потому что знал, где заканчивается и начинается каждое звено. Так вот, сейчас подобные советологи переместились к нам. Со страшной силой они ищут логику там, где ее не бывает. Логика всегда есть в шахматах, а если играют в домино… Тут с логикой сложнее. Но я не анализирую «разовые» события. Я говорю о проблемах, и здесь обязательно присутствует логика.

— Вы сказали про домино, можно еще сказать про баню и т. д. Как вы считаете, то, что сейчас у нас происходит, имеет какое-нибудь отношение к реальной политике?

— Реальной политикой вполне можно заниматься и в бане. И можно не заниматься реальной политикой, сидя за письменным столом. Если люди занимаются интригами, подковерными ходами — это уже не политика, а политиканство. Интригами можно спокойно заниматься в роскошных кремлевских кабинетах. В этом смысле баня может быть важнее кремлевских кабинетов. Важно, кто находится там и что он делает.

— С тех пор как вы работали в «Международной панораме», «9-й студии», намного ли изменилось представление о том, как делается политика? Сейчас читаешь, кто кого продал или купил, кто кого компрометирует и т. д. Раньше, конечно, невозможно было об этом говорить, хотя все это было. Или тогда политика была солидней?

— Наверное, и раньше «это» было. Но, насколько я могу судить, те давние интриги были, с одной стороны, крупнее, масштабнее, а с другой — как-то стыдливее, что ли… Не так нагло все делалось. И потом. Крупные политические акции предпринимались после серьезной работы экспертов и специалистов. В этом смысле сама методика принятия политических решений была более основательной. В странах, где уже устоялись, утряслись нормы демократической политической жизни, научились интриговать более изящно, скажем так. Менее нагло, менее кричаще. У нас же все это выходит грубо, топорно, по-хамски. Интрига — свойство неразвитой демократической жизни.

— Можете ли вы, опытный политический журналист, сказать, что нынешние вершители судеб просто не соответствуют уровню политиков, бывших, скажем, при Брежневе? Можете вы о них сказать: «Богатыри — не вы»?

— Мне трудно об этом судить. Я практически не знаю тех людей, которые ныне принимают участие в выработке решений. Внушает сомнение сам механизм подбора кадров. В прежние времена существовала налаженная система. Человек топал по ступенькам, набирался опыта. А сейчас это происходит очень быстро. В принципе я не думаю, что это большая беда. Считаю, что только молодые люди могут поднять Россию. Не страшно, что они молоды. Печально, что слишком часто на разного рода ответственных постах появляются некие пронырливые, беспринципные субъекты. Есть такой принцип Питера, который гласит: каждый чиновник когда-нибудь достигает уровня своей некомпетентности. Так вот, сейчас этот уровень некомпетентности достигается очень рано.

— У вас нет ощущения, что за пять лет службы послом в Израиле вы отстали от новейших политических рецептов и технологий?

— «Новейшие рецепты и технологии» — это старое, давным-давно известное на Западе. Не в этом дело. Просто я вернулся в другое государство. Другие порядки, другие нравы, другая методика работы журналистов. Поэтому были для меня большие психологические трудности. Да, можно было бы подсуетиться, начать трясти грязное политическое белье, изображать из себя знатока закулисной политической жизни. Но мне это неинтересно. Я решил остаться самим собой. Меня на Страшном суде не спросят, почему ты не вел передачу, как, скажем, Доренко, почему ты не писал, как Минкин, а спросят, почему не работал, как Бовин. Поэтому я и работаю, как Бовин.

* * *

Итак, я появился на телевидении, которое хотело быть продвинутым, передовым, современным, с четкой программой не продвигаться дальше собственного здравого смысла и с убежденностью, что надо уважать аудиторию, то есть не подлаживаться к нижней планке вкусов, нравов, привычек, а, наоборот, стараться эту планку поднимать. Здесь начинались корни проблемы рейтинга и, соответственно, возможных конфликтов между моими принципами и цепочкой рейтинг — реклама — деньги. Возможных, думал я, но не обязательных.

Положение мое было двойственным. Чужой среди своих, — пожалуй, так.

«Чужой» — потому что оставался в «Известиях», там была моя основная работа. На «TB Центр» я приезжал раза два в неделю. В жизнь коллектива не вливался. Знал, что жизнь эта примерно на 80 процентов состоит из пересудов, мелких и мельчайших интриг. Предупредил специально: я участвую только в остальных 20 процентах.

Но и «свой», поскольку выходил на экран под маркой «ТВ Центра». Мне собрали группу, выделили комнату и даже дали машину. Последнее, с учетом моих «железных» коленок, очень облегчало жизнь. Группа, на мой взгляд, была работоспособна. Сам я привел только одного человека. Милую даму, очень умную, знающую, умеющую работать. Определил ее своим заместителем. Но ошибся. Она не вписывалась в команду. Вокруг нее возникали какие-то скандалезные завихрения. Группу лихорадило. Пришлось уволить.

Непосредственный начальник — Андрей Георгиевич Быстрицкий — был чрезвычайно деликатен. Угощал вкусным кофе. Давал дельные советы. Не покушался на мою суверенность.

Премьера состоялась 5 декабря 1997 года. Последняя передача — 29 августа 1999 года. Между этими датами — 41 передача. Рассмотрено 34 проблемы. Самых разных. «Национальная идея» и атомная энергетика. Нужны ли москвичам «москвичи» и как выходить из кризиса? Москва многонациональная и «бермудский пятиугольник» на Ближнем Востоке. Таможенная служба и ПРО. Какие книги мы читаем и есть ли будущее у СНГ?

Замысел: каждая тема должна дать возможность подумать, сравнить разные позиции, почувствовать проблему. Нередко темы передач пересекались с моими публикациями в «Известиях».

В современном лексиконе широко используется слово «нарезка». Можно забежать в магазин и купить на ужин нарезку ветчины или колбасы. Можно нарезать видеоряд (то есть подобрать кадры к какой-либо теме). Попробую сделать нарезку из нескольких передач. Разумеется, она свидетельствует не о качестве передач, а только об их тематике.

* * *

5 декабря мы, естественно, рассуждали о Беловежской Пуще. «История или интрига?» — так был поставлен вопрос.

Лично для меня и, думаю, для большинства советских людей «прекращение существования» их страны, их Родины было глубочайшей личной трагедией. Поэтому трудно быть объективным. Слишком сильна еще боль. Рана еще кровоточит.

Однако нельзя замыкаться в кругу эмоций. Без сердца, без души нет истории, нет политики, нет жизни. Но есть еще разум, есть рассудок. И чтобы понять, уразуметь, что же случилось в Беловежской Пуще, попробуем встать на твердую почву логики.

Спросим себя: то, что произошло в Беловежской Пуще, это было «объективно», исторически неизбежно или перед нами результат ошибок, просчетов, в общем — результат «человеческого фактора»? Можно спросить и так: действия беловежских ликвидаторов шли в русле естественного хода вещей, соответствовали ему или, наоборот, их политическая воля изменила, переломила естественно-исторический ход событий? Или совсем коротко: можно ли было предотвратить развал Советского Союза?

У меня нет «окончательного», убеждающего меня на все 100 процентов ответа на эти вопросы.

Показываю движение мысли.

Было очевидно, что республики переросли сложившиеся формы отношений с центром. Было очевидно и то, что центр не всегда учитывал национальные традиции, национальные интересы, национальные характеры. Жизнь требовала — «объективно» требовала — пересмотра всей системы отношений между центром и республиками. Это был путь к сохранению Союза. Горбачев встал на этот путь. Хотя, возможно, не ощущал всей остроты положения. Во всяком случае, как мне кажется, действовал он недостаточно напористо и энергично.

Радикальным реформам мешала советская и партийная бюрократия, которая мертвой хваткой держалась за права и привилегии центра. Не случайно августовский путч был направлен на то, чтобы сорвать подписание Договора о Союзе Суверенных Государств. Что и удалось. История мстит жестоко. Пытаясь спасти СССР, путчисты дали зеленый свет беловежским решениям.

Путч усугубил хаос и беспорядок в центре. Ослабление центра стимулировало самораспад страны. Начались вспышки межнациональных конфликтов. Роковую роль сыграло желание Ельцина во что бы то ни стало, даже путем ликвидации Союза, вытащить президентское кресло из-под Горбачева.

В Беловежской Пуще были проявлены излишняя спешка, суета, политический авантюризм. Не были тщательно просчитаны варианты и последствия. Выступая 29 декабря по телевидению, Ельцин обнадежил: трудный период не будет длинным, 6–8 месяцев, не больше. Прошло больше десяти лет…

Важно подчеркнуть: назад пути нет. Как сообщалось, 311 депутатов Думы образовали внефракционную группу «Союз». Цель — поэтапная интеграция бывших республик вплоть до объединения их в единое государство. Пустое и вредное это дело. Только оттолкнет от нас и без того не очень многочисленных друзей. И потом — раны надо врачевать, а не посыпать солью.

В передаче принимал участие один из инициаторов беловежского решения Геннадий Эдуардович Бурбулис.

Чуть не забыл. В начале передачи я сказал, что есть два варианта обращения к телезрителям: «господа» и «товарищи». Оба они условны. Но все-таки мне, как, наверное, и многим из вас, ближе немодное ныне обращение «товарищи». И поэтому я буду говорить: «Здравствуйте, товарищи!» Так я и говорил. Хотя до меня доходили слухи, что мои недоброжелатели пытались по этому поводу исполнять политические танцы…

* * *

Накануне Нового года «Общая газета» предложила читателям изобразить какую-нибудь хохму в виде обращения к Новому году. Я старался изо всех сил:

«Уважаемый Новый год!

Александр Бовин».

Очень тебя прошу — постарайся быть не таким хорошим, как Старый.

Что там Чечня! Давай начнем войну за освобождение Крыма от украинских оккупантов, а Балтии — от прибалтов. Наше дело правое!

Опять же, если подойти к делу с другой стороны, не вредно было бы отдать Курилы японцам, а бывший Кенигсберг, само собой, — друзьям-немцам. Их дело ведь тоже не левое.

Росселя, борца за останки, провозгласи, если можешь, Президентом НУФ (Независимой Уральской Федерации), а Наздратенко — Президентом еще более независимой ДВР (Дальневосточной Республики). Пусть запасаются суверенитетом впрок и почти задаром.

Организуй, ради бога, досрочные выборы в Думу. Пусть победят зюгановцы или жириновцы. А то распустились все без очередей и дефицитов.

И еще прошу тебя, уважаемый Новый год, увеличь, пожалуйста, раза в 2–3 аппарат Администрации президента, равно как и всяческие другие аппараты, и дай каждому слуге народа по „мерседесу“ (назло Немцову), даче (назло Памфиловой) и по квартире на ул. Осенней (всем на радость).

Понимаю, что надоел тебе. Но обрадуй журналистов. Уговори нашего дорогого Бориса Николаевича вручить президентские „Золотые перья“ Коржакову и Минкину, а президентский же „Золотой язык“ лично самому Доренко.

Напоследок самую малость сделай. Упроси президента вместо Чубайса поставить Илюхина, а вместо Немцова — Рохлина. И еще куда-нибудь Бабурина. Даешь реформы, извини за выражение.

Или придумай, дорогой Новый год, что-нибудь еще. Лишь бы прервать почти летаргический сон, в который погрузился Кремль. Лишь бы заставить его обитателей посмотреть наконец окрест себя и задуматься над тем, что происходит с Россией, со всеми нами. Задуматься и сказать нам, что мы делаем, какую Россию „строим“, какую Россию увидит XXI век. Негоже великому народу, великой стране так долго болтаться в океане истории без руля и без ветрил.

С надеждой

* * *

Одна из первых передач была посвящена религии, точнее, роли и месту православия в нашем обществе, в нашей жизни.

Кстати. Для оценки качества передачи начальство использует не только рейтинг (какой процент телезрителей смотрит эту передачу), но и статусность (каков статус людей, принимающих участие в передаче; чем статус выше, тем лучше). Мне такая зависимость кажется спорной. Чем выше статус, то есть служебное положение собеседника, тем больший процент банальностей содержится в его суждениях. Ни с министром иностранных дел России, ни с министром иностранных дел Германии невозможно, например, обсудить все аспекты проблемы Кенигсберга. Лучшее, что каждый из них может сделать, — это изложить позицию своей страны. Но эти позиции давно уже изложены и хорошо известны. Поэтому не стоит тратить драгоценное телевизионное время на министров. Я предпочитаю говорить на гораздо более низком уровне.

Относительно православия решили не беспокоить иерархов церкви. Поговорили с «рядовыми» священниками и просто с прихожанами. Разговоры велись на Рублевском шоссе, где сложился любопытный симбиоз новых русских, новой бюрократии и новых храмов.

Нас интересовало, какими путями люди идут к вере, к Богу или как минимум к тому, чтобы называть себя верующими. Мы получили четыре основных направления.

Действует «закон маятника». То, что раньше преследовалось, осуждалось, загонялось на обочину жизни, теперь превратилось в предмет повышенного, подчеркнутого внимания, стало, если угодно, модой. Крестик на груди — дополнительное свидетельство осуждения советского безбожного режима.

Толпящееся в храмах начальство («подсвечники») имеет свои резоны. В большинстве случаев это — элементарная демагогия, стремление завоевать популярность, а значит — и голоса. Не будем обманываться. «Подсвечники» всуе поминают имя Господа.

Для относительно узкой группы людей источником религиозности служит поиск истины, начала всех начал, поиск ответов на вечные вопросы — о жизни и смерти, о смысле человеческого существования, о причинах удивительной гармонии и красоты в окружающем нас мире.

Но большинство говорило нам о надежде и внутреннем покое, об утешении, которые дает вера, о неустроенности жизни, душевных и телесных страданиях, которые смягчает, ослабляет молитва.

К религии, вере, молитве ведет и страх перед смертью, перед таинством погружения в потусторонний мир, неискоренимое желание встретить там не пугающий абсолют пустоты, а нечто знакомое, близкое, человеческое…

Некоторые прихожане выражали недовольство господством консервативных настроений в РПЦ, ее отставанием от требований времени. Обычно упоминался непонятный язык богослужения, громоздкие, помпезные обряды.

Я не стал вдаваться во внутрицерковные дела. Но отметил активизацию церковных деятелей, выступающих против «новообновленческой ереси», против либерализма, модернизации, экуменизма.

Экуменизм — это движение, направленное на сближение христианских церквей. Но православные фундаменталисты ни с кем сближаться не хотят. Есть только одна истинная церковь — православная. Все остальные — католики, протестанты — суть ереси. С ними надо бороться, а не сотрудничать. И еще: надо ликвидировать отдел внешних церковных сношений как источник всяческой заразы. Такой вот «православный большевизм».

Помню настойчивый совет одной прихожанки соединить церковь с государством. Логика была простая: тогда государство сможет действовать именем Бога, а Бога боятся, что поможет навести порядок в обществе.

Меня эта логика не вдохновляла. Я предпочитаю старую схему: кесарю кесарево, Богу Богово. Кесарь обязан гарантировать свободу совести. Тот есть свободу выбора. Хочешь — верь, не хочешь — не верь. Те, кто не верит, обязаны не мешать, не препятствовать тем, кто верит, общаться с Богом. А те, кто верит, обязаны не навязывать свою веру тем, кто не верит. Мирное сосуществование, если угодно. Мирные, интеллигентные дискуссии, споры, сопоставление аргументов.

Прошедшие с тех пор годы показывают, что РПЦ настойчиво стремится вторгнуться на территорию кесаря. Исторически это понятно. В императорской России церковь всегда была смиренным орудием власти. Не случайно Достоевский заметил: «Церковь как бы в параличе, и это уже давно». В Советской России церковь давили и третировали. Наконец-то она может дышать полной грудью. И она дышит. И торопится компенсировать многовековой паралич расширением своего влияния по всем азимутам: от школы до армии. Меня это смущает, и я надеюсь, что со временем всему будет найдена мера.

В прошлом веке митрополит Московский Филарет сказал так: «Престолы возникают и падают, алтари же стояли и стоять будут». Да, алтари крепче престолов. Но еще древние заметили: «Человек есть мера всех вещей». Не престолы. Не алтари. А именно человек. Поэтому мне ближе другой тезис: «Алтари возникают и падают, человек же стоял и стоять будет».

* * *

Вся первая половина 1998 года прошла под знаком ожесточенных споров об «останках». Бурлила царская семья. Волновалась церковь. Воспрянули русские монархисты. Странные пассы делали обитатели Кремля.

11 июля я писал в «Известиях»: «На фоне громадных трудностей, в которые погружена Россия, на фоне обнищания десятков миллионов, в атмосфере всеобщей неуверенности и озлобления, вызванных тяготами повседневной жизни, когда тысячи и тысячи рабочих, учителей, врачей, офицеров месяцами не получают зарплату, начальственная суета вокруг „останков“, приторные разглагольствования о царях, императорах, монархах, облагодетельствовавших Россию, выглядят как театр абсурда, как действительное кощунство, издевательство над тревогами, бедами, страданиями народа». Так звучал своего рода камертон к телевизионной передаче, которая состоялась на следующий день.

Все говорят о примирении и покаянии. Я предложил телезрителям подумать: кого с кем надо мирить и кому надо каяться.

Дрались «красные» с «белыми». Ни тех ни других давно нет. А Зюганов не тянет на «красного», как «князь» Голицын на «белого». Только время рубцует раны прошлого, только в океане времени исчезает пугающий призрак гражданской войны. Если кого и надо примирять сейчас, так это власть и народ. Но «останки» никакого отношения к этому примирению не имеют.

А покаяние?

Революции суровы к монархам. Положил голову на плаху английский король Карл I. Были гильотинированы французский король Людовик XVI и королева Мария-Антуанетта. Их казнили по решению парламентов. Русский царь не был казнен. Царь был зверски, в упор, убит. Вместе с царицей и детьми, вместе с врачом и слугами. Это была варварская, изуверская акция. И покаяние имеет смысл.

Но кому каяться? И палачи, и пославшие их властители давно отошли в мир иной. Рухнула великая держава, ответственная за деяния своих отцов-основателей. Пришли новые поколения. Но они не отвечают за грехи предыдущих. И все-таки старые исторические долги надо платить. Независимо от отношения к «останкам».

Насколько я понимаю состояние нынешнего общественного сознания, Россия кается перед Романовыми. Но гораздо больше оснований для того, чтобы Романовы покаялись перед Россией.

Среди 17 романовских царей возвышается гигантская фигура Петра Великого. И среди своих предшественников Николай II менее всего любил Петра. Ибо был несоизмерим. Бездарный царь вовлек Россию в полосу несчастий, которые в конце концов поглотили и его. В 1923 году, оглядывая — уже из Парижа — последнее царствование, русский философ Сергей Николаевич Булгаков писал: «В сущности, агония царского самодержавия продолжалась все царствование Николая II, которое все было сплошным и непрерывным самоубийством… через все бесчисленные зигзаги своей политики и последний маразм войны».

Бальмонт не слишком ошибся, когда в 1907 году написал:

Была довольно большая почта. Говорили «спасибо» за то, что пошли против течения.

* * *

Быстрицкий без всяких комментариев передал мне полторы странички, на которых анонимный автор предлагал критический разбор моих первых передач.

Пункт первый. «Неумение или нежелание использовать современные технические средства» (суфлер, закадр, монтаж и т. п.). Да, мне не нужно скороговорение под суфлер. Я предпочитаю говорить с людьми на нормальном языке в нормальном темпе. С возможностью оговорок. С неизбежностью импровизаций. Работать в домашней атмосфере — такова идея.

Технические средства — не самоцель, а именно средства. Средства облегчить восприятие материала, сконцентрировать внимание на наиболее важных вещах. Допускаю, что не всегда это получалось. Учился.

Пункт второй. «Несовременная постановка вопроса, характер анализа и аргументации». Ведущий ориентируется на «некие интеллигентские архетипы», а эти архетипы давно разрушены. Действительно, я исходил из того, что нынешняя интеллигенция в принципе (особенно на уровне архетипов) не отличается от прежней. Упрекали меня и в проповедническом подходе. Такой подход, наверное, имел место, когда я не только излагал материал, но и старался в чем-то убедить телезрителей.

Вывод критика: «В целом можно констатировать явное несоответствие между относительно высоким уровнем репортажей и уровнем ведения… Это свидетельствует о потенциях творческой группы, ее способности к динамичному развитию, чего нельзя сказать о ведущем „Разговора по существу“. Мне было, конечно, обидно за свои „потенции“…»

Только через несколько месяцев мне по секрету сообщили, кто и по чьему наущению констатировал «явное несоответствие». Но это уже относилось к тем 80 процентам, которыми я не занимался. Что же касается конкретных замечаний, я был признателен за них.

* * *

С деньгами на «TB Центре» было туго. Но все-таки разрешили слетать на Курилы. До этого я несколько раз был на Хоккайдо и оттуда видел краешек Малой Курильской гряды. И вот теперь, в июле 1998 года, «TB Центр» высадил десант на Кунашире.

О сути проблемы я уже писал. Здесь — личные впечатления.

Пожалуй, первое, что начинаешь понимать, находясь не в Москве, а в Южно-Курильске (расположенный на Кунашире центр Южно-Курильского района Сахалинской области), заключается вот в чем. Территориальная проблема — это не проблема островов, а прежде всего проблема людей, которые на них живут.

Были времена, когда судьбы людей не особенно волновали тех, от кого эти судьбы зависели. Получив в 1945 году Южный Сахалин и Курилы, советская власть просто вышвырнула оттуда почти 400 тысяч японцев. «Завезли» своих. И не то чтобы забыли о них, об их судьбах. Иногда вспоминали — особенно по случаям цунами или землетрясений. Вспоминали, но не баловали.

Первое впечатление от Южно-Курильска просто ужасное. Попадаешь в какой-то выморочный, разрушающийся, тоскливый мир. Неработающие предприятия. Брошенные стройки. Покосившиеся, расхристанные, убогие дома. Бездорожье. Везде — в воде и на суше — ржавеющие остовы бывших судов, бывших машин и еще чего-то бывшего. Любая, самая заштатная, захолустная деревушка на соседнем Хоккайдо выглядит по сравнению с Южно-Курильском, как, наверное, Нью-Йорк по сравнению с Конотопом. А ведь мы более полувека хозяйничаем на острове.

Теперь — парадокс. Да, разруха. Да, убожество. Но нищеты нет. Спасают «продукты моря», которые правдами и неправдами извлекают из моря и которые опять же правдами и неправдами продают японцам. И спасают японцы, которые действуют достаточно напористо и энергично.

Я бы сказал так. Есть российско-японские отношения. Они творятся в Москве и Токио, и от них зависит завтрашний день островитян. Но есть и курило-хоккайдские отношения, которые в значительной степени автономны и которые определяют день сегодняшний. На семь с небольшим тысяч жителей Кунашира приходится более пяти тысяч японских автомобилей. У каждой семьи приличный японский телевизор и всякие японские штучки в хозяйстве. В магазинах — японские товары и продукты. Приехавшие с Хоккайдо преподаватели ведут уроки японского для взрослых. В порядке безвизового обмена жители Кунашира посещают Хоккайдо, где их принимают по первому разряду.

Судя по беседам с районными властями и жителями Южно-Курильска (а мы целый референдум организовали на рынке), большинство решительно против передачи островов Японии. Все-таки теплится еще надежда, что Россия станет не мачехой, а матерью, что наладится жизнь.

Есть, правда, и другое мнение: ничего у нас не получится, пусть приходят японцы и наводят тут порядок. Но при одном непременном условии — размер компенсации тем, кто будет уезжать, должен гарантировать обустройство на материке.

Мы сделали две передачи. Одна — путешествие по Кунаширу. Другая — разговоры в студии с японским дипломатом и российским ученым. Вроде бы получилось неплохо…

* * *

Двухсерийной получилась и передача, названная «Ленин — человек или фараон». О судьбе Мавзолея, о судьбе «останков» Ленина.

Вопрос о Мавзолее, как мне представляется, надо отделить от вопроса о Ленине. Что касается Мавзолея, то, по-моему, своей эстетикой, своей включенностью в мировую архитектуру, мировую политику, мировую историю он заслужил, завоевал право оставаться там, где был сооружен. Мне кажется, надо быть варваром, чтобы не понимать, не чувствовать, что Мавзолей стал неотъемлемым, в чем-то даже определяющим элементом всего архитектурного ансамбля Красной площади.

Проблема самого Ленина — проблема человека, а не памятника человеку — гораздо сложнее. Сложнее потому, что отношение к Ленину, ставшему для нескольких поколений духовным «гуру», непререкаемым авторитетом, некоей почти сакральной фигурой, затрагивает людей несравненно сильнее, чем отношение к его памятнику.

В мемуарной литературе есть сообщения, что еще осенью 1923 года в Кремле состоялся обмен мнениями о том, как поступить с телом вождя после его смерти.

Сталин высказывался за бальзамирование. Троцкий, Бухарин, Каменев возражали, утверждая, что бальзамирование — это «поповство», что оно не имеет ничего общего с марксизмом.

Не приняла идею мумификации и жена Ленина Крупская. 30 января 1924 года она писала в «Правде»: «Товарищи рабочие… и крестьяне! Большая у меня просьба к вам: не давайте своей печали по Ильичу уходить во внешнее почитание его личности. Не устраивайте ему памятников, дворцов его имени, пышных торжеств в его память и т. д. Всему этому он придавал при жизни так мало значения, так тяготился всем этим».

Победила точка зрения Сталина.

Теперь другие времена. Пересмотр всей прежней системы ценностей не мог не поставить и вопрос о Ленине.

Сталкиваются разные позиции. Мы пустили в ход «улицу», а также побеседовали с ректором Российского государственного гуманитарного университета Юрием Николаевичем Афанасьевым и главным редактором «Советской России» Валентином Васильевичем Чикиным. Афанасьев высказался за предание тела Ленина земле, а Чикин — за сохранение нынешнего положения вещей.

Завершая передачу, я поддержал Афанасьева.

Аргументация. Ленин — одна из величайших фигур уходящего века. Историческая фигура. Но даже на таком фоне мне трудно воспринимать Ленина как фараона, чье тело обречено на искусственное бессмертие. Весь внутренний мир Ленина, насколько мы можем реконструировать и понять его, абсолютно несовместим с превращением тела, трупа в некое подобие мощей, в объект поклонения для одних и праздного любопытства для других. Предать тело Ленина земле — значит восстановить справедливость, естественный ход событий, отнестись к Ленину не как к фараону, а как к человеку.

И вряд ли стоит торопиться. Судьбы живых — вот где дел невпроворот. Ленин может подождать. Пройдет время, улягутся страсти, притупится острота вопроса. И тогда превращение Ленина из фараона в человека будет воспринято обществом гораздо спокойнее, чем сейчас.

* * *

Думаю, что представленная выше нарезка дает общее представление о характере передач и характере проблем, которые затрагивались. Не скажу, что передача пользовалась популярностью. Она имела свою устойчивую, но не широкую аудиторию. Но не выделялась так, как когда-то выделялась «Международная панорама». Меня это огорчало. Но я успокаивал себя тем, что в целом, несмотря на отдельные неудачи, даю добротный, нужный людям материал.

На «TB Центре» менялось начальство, что-то передвигалось, что-то задвигалось. Но меня до поры до времени не трогали. Но пора пришла. Меня вызвал новый вице-президент Сергей Львович Корзун и сообщил, что программа моя закрывается. Все необходимые комплименты были произнесены и даже обозначена возможность сотрудничества.

В «Огоньке» (25.10.99) в рубрике «Слухи» была помещена краткая беседа со мной под названием «Ушли?». Цитирую:

Об увольнении Александра Бовина с «TB Центра» ходят слухи еще более чудовищные, чем об уходе с него Сергея Корзуна. Дескать, в случае с известным обозревателем замешана чистая политика. Какая именно?

— Александр Евгеньевич, это правда, что вас «закрыли» на «ТВ Центре»?

— Закрыли мою авторскую программу «Разговор по существу».

— Почему?

— Тогдашний вице-президент Сергей Львович Корзун, который закрывал, аргументировал низким рейтингом.

— Вас это огорчило?

— И да и нет.

Да, потому что мне казалось, что я делаю полезное дело.

Нет, потому что я изначально и сознательно работал для узкой группы людей, которые не разучились думать. По-моему, это была единственная политическая передача на канале, в которой не говорилось о склоках, интригах, компроматах. Не выдувались мыльные пузыри пустопорожних версий.

И я очень благодарен «TB Центру» за то, что меня и мои безрейтинговые передачи терпели почти два года. И не вмешивались в мою работу.

— Но о чем же вы говорили «по существу»?

— О том, что, на мой взгляд, требовало раздумий. Русский фашизм — миф или реальность? Есть ли будущее у СНГ? Кризис федерализма. Религия и мы. Москва — главная провинция России. Отдавать ли Южные Курилы японцам? Ленин: человек или фараон? Цунами иррационализма (о колдунах и ведьмах). Антисемитизм. Косово — взгляд из Тираны. И в таком же духе.

Не все получалось. Но звонили, писали письма. Значит, кому-то было интересно.

— Вы сдаетесь без боя?

— Я остаюсь самим собой. Для меня телевидение (как и газета) — факт культуры, а не коммерции. «Мы не хотим улучшать человечество», — сформулировал свое credo уважаемый Сергей Львович. Иными словами, годится все, что заставляет включать телевизор, то есть обеспечивает рейтинг, то есть добывает рекламу, деньги.

Разумеется, я понимаю, что телевидение должно зарабатывать деньги. Но это не должно превращаться в самоцель. Все-таки СМИ (информация), а не СМО (оглупление).

Продолжаю наивно надеяться, что мои беседы могут помочь людям лучше понять мир, в котором они живут. А значит, и стать лучше. Только в таком ключе я работал и буду работать.

— Я вас правильно понял: на «TB Центре» вы больше работать не будете?

— Пока не совсем ясно. Есть некая предвыборная идея — политические портреты кандидатов. Примаков, Лужков и далее везде… Вподверстку к программе Славы Флярковского. Для меня это могло бы иметь смысл, если я буду иметь возможность говорить то, что я хочу и как я хочу, а не то, что и как хочет очередное телевизионное начальство. Сделал «на пробу» Примакова. Но, кажется, возникли трудности. Не исключаю, что придется искать другую галерею для портретов.

Я очень хорошо запомнил разговор с Сергеем Львовичем. Это был первый случай в моей жизни, когда меня увольняли по «профнепригодности». Но огорчало другое. Передо мною сидел, несомненно, умный, образованный человек. И он был убежден в том, что «делать людей лучше» — это не задача телевидения. Он был весь современный и полагал, что телевидение не имеет отношения к борьбе добра и зла. Информировать и развлекать — сколько угодно, а «проповедников» не нужно.

Беда в том, что Корзун не одинок.

Игорь Евгеньевич Малашенко, когда он руководил НТВ, не стеснялся говорить о том, что «дурной вкус» на НТВ объясняется «дурным вкусом» народа. Так сказать, спрос рождает предложение. Но воздействовать на этот спрос, попытаться облагородить его — избавьте, не наше, не телевизионное это дело.

Семен Вадимович Новопрудский — яркий «публицист» тех «Известий», из которых я ушел. Материал на первой полосе «Моя борьба» (22.11.00). Вопрос ставится ребром: прав ли тот, кто делает замечание человеку, бросающему окурок где ни попадя? Разумеется, не прав. Сам не бросай, а к другим не приставай. Не поможет. «Буду бороться исключительно за себя и с собой» — так решил Новопрудский.

И я поставлю вопрос ребром: уходить от борьбы между добром и злом — значит поощрять зло. В нашем несовершенном мире поощрение зла обеспечивает гораздо более высокие доходы, чем защита добра. Здесь тайна современного, продвинутого телевидения.

Корзун недолго продержался на «TB Центре». Он вступил в конфликт с Лужковым и был немедленно уволен. Жаль. Таких современных, как он, там много, а таких умных — не очень.

* * *

Будучи выставленным из «ТВ Центра» и выдавленным из «Известий», я лишился возможности регулярного самовыражения. А самовыражаться хотелось. Привычка пуще… Поэтому я был чрезвычайно признателен руководителям «Радио России», которые любезно предложили мне 30 минут в воскресенье. Заполнить эти минуты я должен был анализом международных событий за прошедшую неделю. Передача предполагалась интерактивной, то есть со звонками слушателей и моими ответами.

Сначала сделали небольшой рекламный ролик. В качестве музыкальной заставки я предложил кусочек из великолепной музыки «Carmina Burana» (Карл Орф, 1936). Специально упоминаю об этом, потому что было очень много вопросов: что за музыка? Встреча с радиослушателями состоялась 15 октября 2000 года.

«Александр Бовин перебрался в эфир» — так озаглавила интервью со мной в «Независимой газете» (07.12.00) Екатерина Варкан. В качестве предисловия — почти обязательная теперь аллилуйя:

Вот уже больше месяца на волнах «Радио России» выходит в эфир авторская программа Александра Бовина «Мир за неделю». Один из самых известных обозревателей-международников (может быть, самый известный) считает себя представителем классической советской школы журналистики («в хорошем смысле», — уточняет Бовин). При всех издержках, которые свойственны прессе во все времена, именно тогда — как это ни странно звучит сегодня — ценились и уровень образования, и широта взглядов, и добротный русский язык. Теперь иные ценности. Однако умный зритель, слушатель, читатель по-прежнему жив. Наверное, поэтому «Мир за неделю» — «Полчаса с Александром Бовиным» на «Радио России» — пользуется успехом. Слушателям нравится, видимо, редкое для программ и публикаций подобного формата сочетание анализа, независимого и умного взгляда, толерантности.

— Александр Евгеньевич, вы наверняка искали и нашли — чего не делают другие, — какую нишу на рынке информации можно заполнить?

— Понятно, что в круг наших интересов попадают события, нашедшие отражение во всех СМИ, но, так сказать, под другим соусом. Не с точки зрения скандальности, сенсационности, все хотят интриги, сплетни. Принято считать, что именно это дает рейтинг. Меня интересует другое — смысл, значение событий. Я, в общем, не против того, чтобы люди узнали, что, где и с кем ел и пил премьер Великобритании Блэр во время своего последнего визита в Россию. Или — со сколькими женами султана Брунея встречалась жена Путина. Но мне и, надеюсь, многим слушателям интересно рассмотреть события в концептуальной системе координат — почти «вечная проблема»: Россия и Европа. Или не менее «вечная» — Россия как костяк, сердцевина Евразии, как мост от Атлантики до Тихого океана. Только на таком фоне можно правильно понять блуждания нашей внешней политики.

— У вас значительный опыт работы и в электронных СМИ, и в прессе. Что вы считаете более эффективным — печатное слово или звук, картинку?

— Слово действует прежде всего на разум. Картинка — на эмоции. А поскольку у большей части аудитории эмоции довлеют над разумом — картинка более эффективна. К сожалению. Нынешняя телевизионная «лира» вряд ли пробуждает «чувства добрые»… Если говорить обо мне, то я больше читаю, чем смотрю.

— Александр Евгеньевич, тогда почему вы покинули газету «Известия», где до последнего времени работали? Тем более что еще не так давно именно ваше имя, ваш образ — легендарный по сути — были связаны с этим изданием?

— Наверное, были — с прежними «Известиями». Но сегодня это другая газета. У нее другие «образы», и мой «образ» оказался там лишним. То, что я умею делать, газете неинтересно.

— Какой профессиональный интерес, может быть, колорит вы находите в нынешней работе?

— Мне интересен непосредственный контакт с аудиторией. Звонят слушатели. Задают вопросы, спорят. Люди думают вместе со мной, учатся за поверхностью событий улавливать их смысл, значение. Учатся «мир недели» не сводить к скандалам недели, катастрофам, сенсациям недели.

— Изменилась ли ваша аудитория за полтора месяца работы в эфире?

— Очень сильно. Сначала многие звонили только для того, чтобы публично выругать меня на всю страну, — прямой эфир дает такую возможность. Но постепенно в радиодиалог включаются люди, которые хотят что-то понять, которым интересны не только аргументы, но и контраргументы. Мне приятно говорить с думающими людьми. Ведь за последние годы наши СМИ активно блокировали (и с успехом) мозговой аналитический аппарат аудитории. Но, к счастью, этот процесс обратим.

— А есть какой-то вопрос вашего слушателя, что произвел на вас сногсшибательное впечатление?

— Да (смеется). Например, почему я не баллотируюсь в президенты? Я ответил, что, помимо здравого смысла, есть еще одна причина — жена выгонит из дома, а я не хочу ее обижать.

* * *

Насчет аудитории я, пожалуй, погорячился. Если судить по телефонным звонкам, то меня слушали не очень молодые люди, достаточно консервативно настроенные, сохраняющие веру в советские легенды и мифы и очень, крайне нетерпимые. Впрочем, тут нужно вносить поправку «на ветер». Человек, разделяющий мой подход или, по крайней мере, допускающий, что такой подход может иметь место, вряд ли схватится за телефонную трубку. Звонят, как правило, люди, не допускающие инакомыслия, люди, протестующие, возмущенные позицией, которую они считают неверной. Именно с этой, наиболее активной, частью аудитории мне приходилось сталкиваться.

Но первый удар принимала на себя мой ассистент. Она поднимала трубки. Она, вызывая нарекания и протесты, пыталась отсортировывать вопросы, не относящиеся к теме передачи, и отфильтровывать чистую ругань. Учились и слушатели: называли ей один вопрос, а прорвавшись в эфир, говорили о чем угодно или с удовольствием начинали поносить меня.

Помимо телефонных звонков, были еще и письма радиослушателей. Много писем. Примерно процентов десять — пятнадцать из них содержали конкретные вопросы. Я отвечал на них в очередных передачах. Примерно столько же содержали различные «учения», призванные спасти человечество. А остальные разоблачали меня как агента всяческих разведок, но в первую очередь — израильской.

Как это ни странно, из всех внешнеполитических вопросов мои радиослушатели особенно нервно реагировали на ближневосточную тематику, на обстановку вокруг Израиля. Как только затрагивался этот сюжет, а делать это приходилось довольно часто, телефон обрывался. «Болели» за Арафата. Защищали палестинских террористов. Осуждали Израиль. Громили «сионизм». Трудно было полемизировать. Потому что мои оппоненты не принимали никаких аргументов. Логика, политика бессильны, когда имеешь дело с антисемитами.

Но — не терял надежду, пытался. Помимо политических доводов (не повторяю их здесь) выдвинул такой: как может православный человек быть антисемитом, если христианство возникло внутри иудаизма, если Иисус Христос и апостолы были евреями, если Новый Завет был написан на еврейском языке?

Получил письмо от Таисии Андреевны Хализовой (с. Донское Труновского р-на Ставропольского края). Она укоряла меня: «С глубоким уважением отношусь к ветхозаветным пророкам и новозаветным апостолам, но Бог не имеет национальности. Вам, Александр Евгеньевич, как внуку священника и даже просто образованному человеку, это необходимо бы давно знать».

Теология — не моя стихия. Но все же, думаю, Иисус Христос не был бы Богом, если бы он не был распят как человек. А «человеков» без национальности не бывает.

Письмо Таисии Андреевны — редкий случай! — написано без раздражения и зла. Поэтому, отвлекаясь от Израиля, коснусь еще одной темы. Я как-то заметил, что не всех прихожан устраивает служба на непонятном языке. Таисия Андреевна настаивает на том, чтобы «церковные богослужения велись на мелодичном языке Кирилла и Мефодия, а не на языке „памперсов“ и „консенсусов“». Она полагает, что «выучить старославянский язык русскому человеку несложно. Достаточно внимательно 2–3 раза прочесть Новый Завет. И все церковные богослужения будут понятны и доходчивы не только уму, но и сердцу… Не надо призывать наших православных иерархов низводить церковные богослужения до уровня мексиканских фильмов, где все всем понятно и приятно».

Наверное, и такая логика может быть принята. И все-таки даже церкви не следует слишком отставать от времени. Если француз молится по-французски, а немец — по-немецки, то почему русский, чтобы общаться с Богом, должен учить специальный язык. В конце концов, русский язык — несмотря на «памперсы» и «консенсусы» — ничуть не менее мелодичен, чем язык Кирилла и Мефодия.

Вернемся к Израилю. Палестинский террор оправдывался тем, что израильтяне не уходят со всех оккупированных территорий. 95 процентов — это мало. Только все 100 процентов. Или взрывы на дискотеках, в автобусах, в кафе будут продолжаться.

Всякие аналогии условны. Но что бы мы сказали, если бы чеченский камикадзе взорвал себя в московском автобусе? И еще столь же условная аналогия: мы ведь не уходим из Калининграда, хотя трудно доказать, что имеем на него больше прав, чем евреи на часть Западного берега…

На втором месте по степени возбудимости слушателей находится тема Курил. Не отдавать! — и все тут. Да, мы не обязаны ничего отдавать Японии. Но мы сами, от лица верховной власти, исходя не из юридических, а из политических соображений, еще в 1956 году обещали отдать японцам Малую Курильскую гряду, то есть Шикотан и Хабомаи. Можно обсуждать вопрос о том, когда это сделать, но если мы уважаем сами себя, если мы хотим, чтобы к нашему слову относились серьезно, мы не можем перечеркивать свое же обязательство.

Почему же не можем? — говорят и пишут. Можем! Мало ли что наобещали «пьяный Хрущев» или «пьяный Ельцин».

Ну, что тут скажешь…

Против лома нет приема.

И третья нервная тема (ограничусь тремя) — пресловутое расширение НАТО на восток. Мы подняли по этому вопросу большой шум и сами напрягли российские массы. Сработали традиционные, десятилетиями насаждавшиеся антинатовские настроения.

Я же пытался доказывать, что не стоит зацикливаться на НАТО и впустую растрачивать столь дефицитные нервы. Может быть, полезнее для дела (и для самообразования) задуматься над следующими вопросами: почему все наши восточные соседи с вожделением смотрят на НАТО? почему они видят угрозу на Востоке, а не на Западе? почему России не доверяют, опасаются, боятся ее?

Вопросы не простые. За ними — история и боль. И за ними вопрос более общий: почему мы «потеряли» Восточную Европу? Казалось бы, огромная, густая сеть политических, экономических, культурных, человеческих контактов — контактов, которые держались не только по воле Большого Брата, должна была (могла!) выдержать давление перестройки. Однако не выдержала, расползлась, как гнилая ткань.

Да, выброс центробежной энергии был неизбежен. Слишком уж долго неволили мы своих «солагерников», не считаясь — или плохо считаясь — с их интересами. Но было и другое. Мы уходили, убегали и предавали друзей. Мы замыкались в своих внутренних заботах и тревогах и бездумно, безжалостно, с холодным равнодушием рвали сосуды, в которых пульсировала живая кровь сотрудничества.

Теперь пожинаем плоды. Восточная Европа, включая Балтию, стремится стать Западной. И если мы будем препятствовать этому, то лишь проведем новые разделительные черты между Россией и Европой.

Такова была логика. Но психология была другой. И я чувствовал, как мои доводы тонут в привычной антинатовской трясине…

А ведь я еще доказывал, что не следует торопить соединение с Белоруссией и требовать Крым у Украины, что политика Милошевича спровоцировала косовскую трагедию и что не нужно пугать себя «урановыми бомбами».

Поскольку в нормальной жизни молчание — знак согласия, то я мог считать, что большинство радиослушателей согласны со мной. Зато те, которые не согласны, были суровы.

Юрий Семенович Стрелков (с. Заборовка Сызранского р-на Самарской области): «Слушаю вашу передачу и во многом с вами не согласен. Порой вы неискренне правдивы, а порой — врете, считая нас политически забитыми, а зря, это не дореволюционный народ. <…> Просто вы выполняете чей-то политический заказ».

Зинаида Ивановна Емельянова (адреса нет). «Я периодически слушаю передачу, которую вы ведете, но никогда не слышала, чтобы вы выступали как патриот России. Возможно, зачем вам это? Может, вы гражданин другого государства? Но вы живете в России и, вероятно, чувствуете, что она на коленях. Благодаря кому, чему? Какую роль в этом сыграли средства массовой информации? Может, вы видели и слышали передачу по телевидению, когда ФБР и другие „экстремисты“ с высокими чинами… взахлеб рассказывали с великой радостью, как они разрушили Советский Союз. А ведь без вас им бы это сделать не удалось».

На десерт Валентин Николаевич Плотников (из Москвы):

«Здравствуйте, Александр Евгеньевич. Пишу, чтобы выразить благодарность за вашу работу на „Радио России“.

Спасибо вам большое.

В последнее время появилось много книг об использовании различных веществ в медицинских целях. Например, лечение глиной, мочой или водой и т. д.

Я же лично приспособил некоторые радио- и телепрограммы для поднятия своего давления. Оно у меня пониженное.

Обычно применяю кофе, коньяк, водку или таблетки.

Но однажды заметил повышение давления от прослушивания или просмотра некоторых радио- и телепрограмм. В том числе и вашей. Послушаю, взбодрюсь — и порядок. Как будто выпил чашку крепкого кофе.

А если при этом обращаться к вам или ведущему телепередачу со словами: ах ты, ублюдок, мразь и т. п., то эффект наступает быстрее.

Конечно, метод повышения давления неплохой, но чреват побочными эффектами.

Из-за таких ублюдков, как вы или Познер, страдают неповинные люди. Даже в том, что произошло в Нью-Йорке, есть ваша вина и родных ваших легионеров. Из ваших поганых ртов летели пули и в здание Верховного Совета в октябре 1993 года, а ненависть защитников срикошетила в сентябре 2001 года и свалила самолеты на торговый центр в Нью-Йорке.

Если Сванидзе или Киселева еще можно понять — они просто зарабатывают деньги, то такие, как вы или Познер, работаете за идею, осознанно делаете богомерзкое дело.

Вы уже старые люди, но, несмотря на это, с удовольствием бы посмотрел, как кто-нибудь въехал бы вам по ублюдочным харям или размазал вас по асфальту, как клопов.

Американцы ищут виновных за теракты, а они хорошо известны — это в том числе вы и другие легионеры. Вот бы они вас бомбами или ракетами…

Ну ничего, дождетесь. Если не вы, так ваши потомки.

Вот так мысленно, а иногда, когда один, и вслух говорю, и давление быстро поднимается. Достаточно десяти минут, и можно выключать радио или телевидение. Так что делаете вы полезное дело, естественно, того не желая.

Еще раз спасибо, будьте здоровы. А дальше я мысленно говорю слова, которые вы уже прочитали».

Не очень приятно читать такие письма. Но, во-первых, их не так уж много по сравнению с «похвальными грамотами». Во-вторых, они позволяют лучше представлять себе страну, в которой живешь, и людей, для которых работаешь. И, в-третьих, аудитория все-таки потихонечку менялась, отпадали ярые «патриоты», больше становилось звонков конструктивного характера. Многие просят прибавить к передаче пятнадцать минут. Но тут начальство решает. Ведь кому-то добавить — значит у кого-то отнять. Не всегда это просто.

* * *

В 2000 году вышла моя первая большая книга «Пять лет среди евреев и мидовцев, или Израиль из окна российского посольства (из дневника)». Собственно говоря, это был облегченный, сокращенный, коммерческий вариант книги «Записки ненастоящего посла», которая появилась в том же издательстве полугодом позже. Отзывы в печати были хорошие. Только из Киева пришло странное эссе Виталия Портникова под названием «Шестидесятники» (Зеркало недели. 2001. № 7):

«Несколько дней читал новую книжку Александра Бовина, посвященную годам его дипломатической службы. Читал не то чтобы с интересом, а с какой-то странной смесью уважения и раздражения. Такая неровная книжка! Только возникает уважение — удачная характеристика человека, точное видение процесса, и тут же маргинальная, преисполненная самовлюбленности мысль на следующей странице вызывает раздражение… И так все 815 страниц… Я вспомнил, как встречался с Бовиным в начале перестройки. Тогда он был ее заслуженным прорабом, я неимоверно радовался, что встречусь с настоящим мэтром журналистики. И действительно — Бовин дал мне блестящее интервью. Конечно, перед публикацией послал ему текст для проверки… До сих пор не оставляет меня чувство потрясения — в этом тексте каждая, ну буквально каждая строчка машинописи была перечеркнута, и над ней от руки были вписаны совсем другие слова — осторожные, округлые, лишенные блеска и откровенности нашего разговора…

Это — также причина для раздражения. Однако я все же продолжаю с чувством глубокого уважения относиться и к Бовину, и ко всей шестидесятнической элите. И осознаю, почему эти люди остались сегодня где-то на обочине постсоветского общества, хотя их ровесники продолжают руководить странами и регионами, считаются сильными политиками и успешными бизнесменами. Как по мне, существует две категории шестидесятников.

Первая — люди, сформировавшиеся уже в хрущевскую „оттепель“. Сформировавшиеся по-разному и в разных местах — кто-то на поэтических вечерах в Политехническом или на киевских встречах в парке Шевченко, а кто-то — в референтуре ЦК КПСС… Эти энтузиасты вынуждены были стать незаметными и серенькими, приноровиться к новым порядкам, когда „оттепель“ сменилась очередной реставрацией. И ждать своего времени вплоть до Горбачева. И оказаться калифами на час.

Вторая — и во время „оттепели“, и после „оттепели“, и в горбачевские времена, и в послегорбачевские были прежде всего послушными учениками — и в результате получили от жизни все: власть, деньги, иногда даже репутацию…

Я думаю, первые отличаются от вторых не способностями, не умением оперативно реагировать на требования времени, а только одним — наличием совести. Или хотя бы осознанием того, что совесть существует…»

Насчет совести коллега Портников прав. Шестидесятники вполне осознают, что она существует. Насчет интервью — не помню. Я обычно правлю интервью. Хочу как лучше, но не всегда получается… Насчет книги — пытаюсь понять. Определенная доза самовлюбленности входит в жанр мемуаристики. Ведь пишешь о себе, любимом. Даже когда пишешь о других. Помните: то, что Петр говорит о Павле, говорит о Петре больше, чем о Павле. От этого никуда не денешься. Я это чувствую и сейчас, когда пишу эту книгу. Вся штука в дозе, в мере…

* * *

В начале 2001 года «Огонек» востребовал мои мысли относительно лидеров уходящего века. Интервью (№ 3–4, 2001) было опубликовано под сомнительным заголовком «Конец политического театра». И снова (самолюбование?) начинаю с предисловия Михаила Поздняева:

Молодые люди, покидающие вагон метро на станции «Менделеевская» (мы ездим в «Огонек» на остановку дальше, до «Савеловской»), знают, что кафедрой журналистики в их родном РГГУ заведует знаменитый публицист, в недавнем прошлом обозреватель «Известий», в прошлом отдаленном — первый посол России в Израиле, в самом далеком прошлом — работник аппарата ЦК КПСС. Политизированные студенты знают, что преподавательскую работу он совмещает с участием в Комиссии по помилованию. Наиболее продвинутые «архивны юноши» могут знать, что их профессор — один из авторов полного собрания сочинений Л. И. Брежнева. Но чего точно молодым не дано знать — это кем был Александр Евгеньевич Бовин для их сверстника тридцатилетней давности. Для меня.

Тогда на телевидении не было программы «Герой дня без галстука», зато выходила «Международная панорама». Вели ее по очереди лютые бичеватели Запада, тонкие знатоки Востока, надменные завсегдатаи Британских островов и сочувствующие борьбе народов Африки и Латинской Америки — в разной степени циничные, но все как на подбор в строгих костюмах и при галстуках. Один Бовин представал взору, примерно раз в месяц, без галстука, в небрежно расстегнутой рубашке в какую-нибудь клеточку, подкручивал ус (таких усов не то что на ТВ — в СССР было тогда всего две пары: у Бовина и у композитора Френкеля), подавался вперед, плавно распространяясь по столешнице, — и начинался театр. То есть остальные политобозреватели не оставляли вам никакой надежды на то, что мир когда-нибудь изменится к лучшему, — Бовин же и всем видом своим, и добродушной интонацией, и выбором сюжетов, а часто и прямым текстом доводил до вашего сведения: «Ничего страшного. Пройдет и это. Будьте здоровы». Телевизор исчезал — вам казалось, что вы с Бовиным ехали в электричке, вполголоса беседуя «за жизнь». Он был тогда звезда, Бовин. В нем было помаленьку всего, что положено звезде, — фронды, остроумия, шарма, но больше всего — внутренней свободы.

Нет, молодые люди, вам не понять, на встречу с кем я шел в сопровождении фотографа Шерстенникова в наш профессиональный праздник — День российской печати. Бовин долго не соглашался на интервью. О чем говорить? О нем? Он выпустил недавно книгу мемуаров, пишет вторую — читайте. Говорить о политиках? О них почти все уже сказано…

Вот за это «почти» я и уцепился. Значит, еще осталось, о чем поговорить.

— Александр Евгеньевич, на рубеже столетий, будто сговорившись, с политической сцены сошли такие незаурядные фигуры, как Тэтчер, Ким Ир Сен, Коль, Ельцин, Милошевич, Хафез Асад, Клинтон… Много пишут о болезнях Саддама Хусейна, Кастро, Арафата, Иоанна Павла II… Возникает ощущение, что Господь Бог решил устроить генеральную уборку в политическом театре, и следом — опасение, что на сцену выйти-то будет некому: какие-то жалкие статисты станут разыгрывать историческую драму взамен великих «народных артистов»…

— У меня таких ощущений и таких опасений нет. В политической жизни все относительно. Ткните в любую точку хронологи ческой карты — в начало 30-х, в середину 50-х, в 1977 год или в 1703 год — вы увидите почти в точности такую картину… Нет, политики зависят не от «рубежей веков» и не от наших мистических представлений о начале или конце тысячелетий, а от реальной ситуации. XX век, никуда не денешься, был веком революций, переворотов и потому породил такое количество неординарных людей. Вы говорите о лидерах самого конца века, но ведь в этом веке были также Неру, Ленин, Черчилль, Гитлер, Сталин, де Голль, Мао Цзэдун, Тито, Сукарно, Насер… В XIX веке политиков тако го масштаба было меньше. Потому что, кроме, пожалуй, Наполеоновских войн, не было взрывов политической активности.

Вообще говоря, XX век закончился по крайней мере десятью годами раньше календарной даты — с развалом СССР. Лидеры политического театра «бури и натиска» уходят потому, что они человечеству больше не нужны. Вот и все. Время таких «народных артистов» больше не требует, и надеюсь, что в обозримом будущем и не востребует.

— Но разве не может публика политического театра снова начать ностальгировать по «крутым» политикам? Когда год назад на смену Ельцину пришел Путин, многие заговорили о крепкой руке…

— По-моему, это не отражение тоски по великим диктаторам, а новый импульс наболевшего желания порядка. Приход к власти каждого нового лидера на смену прежнему, обманувшему ожидания, дает обязательно такой импульс. Диктатура и порядок — разные вещи. Вспомните: в момент колоссального кризиса президентом США стал Франклин Рузвельт — и навел порядок, не прибегая ни к каким репрессивным мерам. Для возвращения к порядку вовсе не требуется злодей, хотя меры, к которым прибегают злодеи, и эффектнее, и, с поверхностного взгляда, эффективнее, — что подразумевает ваш вопрос. Другое дело — что мы в России привыкли связывать порядок с крепкой рукой и железной метлой, ну так это наша застарелая национальная болезнь.

За всеми столь модными в последнее время разговорами, что-де России нужен свой Пиночет, не стоит ничего, кроме короткой памяти о ГУЛАГе. Люди, говорящие такое, не понимают, что Пиночет мог прийти к власти в определенной ситуации в определенный момент и в определенной стране. Пиночету в России сегодня просто неоткуда взяться…

— Когда мы по телефону в очередной раз договаривались об этом интервью, вы, в частности, сказали, что политик при любых обстоятельствах останется актером. Все более ценимый в политике прагматизм не сужает ли поле для импровизации, непредсказуемых жестов, путающих карты политического противника?

— Сужает. И никакой беды в этом я не вижу. Беда для общества — когда президент может взять и уволить премьера просто так, без убедительных объяснений. В нормальной демократической стране такое немыслимо. Прагматизм, то есть предсказуемость политиков, — признак стабильности в обществе. Сравните Ленина и Сталина. Первый был склонен именно ко всякого рода импровизациям, рискованным поворотам, а в поведении второго преобладал конечно же холодный расчет.

— Интересно! Я-то думал, что совсем наоборот. Что Сталин крепил свою власть импровизациями, сюрпризами — когда палач, скажем, лишался головы на следующий день после своей жертвы…

— Ну что вы! То, что виделось «сюрпризом», было «домашней заготовкой» политического гроссмейстера. Сталин был стопроцентный прагматик. Спокойный, холодный, рассчитывающий свою игру на много ходов вперед. Ельцин и Путин — пара совсем другого калибра, но и здесь мы видим то же различие. Колоритность Ельцина обусловлена именно его склонностью к импровизации, знаменитой непредсказуемости, которая всем давно смертельно надоела. Путин куда более предсказуем, склонен к расчету — назовите его холодным, горячим, каким хотите, но к расчету. Разница примерно такая же, как если вы играете не в бильярд, а в шахматы. Путин, кажется, хочет научиться играть в шахматы. Надеюсь, не у Сталина.

— За пять с лишним лет работы послом в Израиле вы часто испытывали удивление от того, насколько ваше предощущение развития событий не совпадало с реальностью, от непредсказуемости поступков лидеров арабского мира?

— Нет. Они давно стали предсказуемы в своей непредсказуемости, так что это никого не удивляет… Убили Рабина — вот была неожиданность. А чтобы Арафат принял стратегическое решение, которое он, с моей точки зрения, не мог принять, — такого не было. Все можно было в те годы просчитать. Да и сейчас можно.

— То есть вы не предвидите там в ближайшее время неожиданных изменений в политике?

— В отношении Израиля — нет. А вот когда уйдет Арафат, возникнет на время на Ближнем Востоке значительная зона неопределенности. Только ведь и там действуют общие законы. Фундаментализм, столь модный и столь пугающий сегодня, не отвечает ни на один из вопросов, которые ставит история перед арабским миром. Значит, уйдет и он как идеология и стиль политической игры. Соответственно и лидеров экстремистского толка сменят политики усредненного общемирового типа, в этом я убежден. Ибо, когда мы говорим о развитии человечества, нет никакого «китайского пути», «арабского пути», «русского пути» — но есть один-единственный либерально-демократический путь. Пожалуйста, кушайте палочками, вилками, руками, кричите «Аллах акбар!» или соблюдайте день субботний, но политический, социально-экономический, научно-технический путь у нас у всех один.

— Это относится и к тем режимам, которые мы видим в Иране и в Ираке?

— Ну а что мы там видим такого, чего не встречали в истории? Присмотритесь: Иран уже начал эволюционировать в сторону, скажем так, либеральную. В Ираке типичная диктатура, которая никуда вообще не эволюционирует… Ни одна диктатура, что бы ни говорили про Испанию или Чили, не способна эволюционировать. Свержение диктатора — не конец, а начало эволюции. Арабский мир в новом веке будет иным, и делать ставку на режимы, существующие сегодня, глупо. Вопрос лишь во времени и формах — меньше или больше крови прольется. Но и с количеством пролитой крови тоже все относительно…

— …Верите ли вы, что поступки политических лидеров можно измерить фрейдовским, юнговским или еще каким-либо столь популярным в XX веке аршином?

— Самый подходящий аршин для политиков — политический. То есть не Фрейд и не Юнг, а скорее Макиавелли. Но поскольку политики тоже погружены в психологические пучины, то, пожалуй, Фрейд, настаивавший на биполярности человеческой психики, на ее открытости внешним воздействиям, — более подходящий ключик. Но большинство политиков, по крайней мере наших, Фрейда с Юнгом не читали. Так что они политикам жизнь не портили своими теориями.

— А теория нобелевского лауреата Элиаса Канетти, изложенная в трактате «Массы и власть», работает сегодня?

— Я не отношусь к поклонникам этой теории. Книга местами любопытна, но в целом, по-моему, неглубокая и скучная. Про тоталитарное сознание масс после Канетти столько написано, и гораздо сильнее.

— Вы имели возможность наблюдать сильных мира сего с короткой дистанции. Вас охватывало когда-нибудь подобие «священного ужаса» или вы чаще боролись с желанием рассмеяться?

— Никакое, даже отдаленное подобие ужаса меня никогда не охватывало, для этого просто не было оснований. Что касается смеха… Нет, и этого, пожалуй, не было. Скорее, были поводы огорчаться по поводу каких-то неумных решений…

— …Означает ли уход фигур, о которых мы говорим, в небытие, в мемуары, в книги историков, что человечество умнеет?

— Умнеет, безусловно. Все-таки прав был Гегель, говоря, что прогресс — в развитии свободы. Значит — и демократии, несмотря на чудовищные срывы и отступления на пути к ней. Но в целом человечество движется по этому пути. Соответственно требуются другие исполнители, другие харизматические личности, от которых знаешь, чего завтра ожидать… Потому что история производит отбор — естественный, сверхъестественный, как хотите назовите… В 1985 году было много членов политбюро — нужен оказался Горбачев. Человека такого склада востребовало время, а то, что им оказался именно Горбачев, — это, конечно, случайность. В истории случайны лица, а типы — не случайны.

— Я читал, что реальным отцом перестройки был не Горбачев, а Андропов. И если бы продлились его дни, страна пошла бы тем же самым путем.

— Нет, это совсем не так. Страна пошла бы тем путем, каким пошли китайцы: реформы в экономике при полном сохранении руководящей роли партии, при отсутствии демократии. Китайцам это пока удается, хотя не знаю, что у них будет дальше… Боюсь, их ждет «перестройка» посерьезнее нашей.

— С точки зрения историка, та модель политического театра, которая, по вашим словам, должна восторжествовать в мире, — скучнее или интереснее, чем античный или шекспировский театр политических страстей?

— Смотря что вам больше нравится. Чтоб убивали? Вам это интересно? Тогда выбирайте Шекспира…Что интересно людям вообще? По-моему, нет ничего интереснее, чем спокойно жить. И заниматься любимым делом. Этим исчерпываются интересы нормального человека. Ричарду III казалось, что в отношении власти работают интересы прямо противоположные:

Тут, конечно, заключена логическая ошибка, но разум в подобных случаях не советчик… Я допускаю, что кто-то может находить упоение «мрачной бездны на краю», но человеку нормальному все-таки свойственно испытывать комфорт, находясь как можно дальше от края пропасти…

— Вы окончили философский факультет…

— Еще юридический. Не доучился на радиотехническом.

— А судьба так повернулась, что вы двадцать лет работали в аппарате ЦК, были политическим обозревателем, потом на дипломатической службе… Возникло у вас когда-нибудь ощущение, что это все не ваше?

— Нет, пожалуй, нет… Нет… Хотя, когда я заканчивал школу, долго колебался, выбирая между физико-математическим и историко-гуманитарным комплексом наук. Выбрал, как видите, на всю жизнь второй вариант. Иногда, редко, но все-таки приходила мысль: «Черт побери! А может, было бы лучше, если бы ты стал математиком?» А в общем — нет, я не жалею, что занимался тем, чем занимался.

— Вы сами кем себя чувствуете: журналистом, дипломатом, ученым? Или, может быть, политиком?

— Только не политиком! Я никогда не был внутри политики, на сцене. Я был или за сценой — как, знаете, есть ария «певца за сценой», — или зрителем в первом ряду партера.

— А возникали предложения выйти на сцену?

— Возникали. Но так же и отпадали.

— Политик — это вообще профессия? Или амплуа?

— Профессионалами должны быть чиновники. А политик должен быть умным и порядочным. Ну, еще здоровым. Я — за молодых политиков, людей, которым 40–50 лет.

— Александр Евгеньевич, а как вам общий неучтивый стиль сегодняшней политической журналистики? Преобладающие лозунги либо «Тушите свет», либо «Сливайте воду», и совсем узкое поле остается для серьезной аналитики, разве не так?

— Если политики дают повод журналистам относиться к себе неучтиво — почему же такой возможностью не воспользоваться… Жалобы журналистов, что их время от времени политики норовят заузить, не лишены оснований. Хотя меня удручает общий уровень политической журналистики — она резко деградировала. Упор делается не на поиск здравого смысла, а на поиск скандальных фактов. Неучтивость журналиста — материя тонкая, все зависит от мастерства. Работа журналиста должна регулироваться, во-первых, законом и, во-вторых, профессиональной этикой. У нас плохо работают оба регулятора, в особенности второй. Но третьих, четвертых и пятых регуляторов быть не может. К Ельцину можно по-разному относиться, но за десять лет он ни разу не покушался на свободу слова. Бросается в глаза, просто по контрасту, что команда Путина весь год уделяла журналистике излишнее внимание. Вот сегодня День российской печати. Путин встречается в Кремле с ведущими журналистами и, по моим сведениям, что-то важное должен им сказать. Что — я пока не знаю, новостей пока не слушал, потому что готовился к разговору с вами… Вот вы уйдете — послушаю. А там поживем — увидим…

Далее следовало послесловие интервьюера:

«Позировать на фоне Москвы в зимнем окне Бовин отказался: „Я не Наполеон“. Стали собираться в обратный путь: Шерстенников — проявлять свою пленку, я — расшифровывать свою. Бовин сказал: „А я сниму рубашку, надетую ради вас, и пойду есть гречневую кашу с луком“.

Расшифровав разговор, я подумал вот о чем — не знаю, поймут ли меня студенты РГГУ. Да, мир — театр, и люди в нем — актеры. Сказал бы шахтер или монтер — тоже был бы недалек от истины. Однако нам нравится, что мы все-таки актеры. Мы все больше лицедействуем: политики и журналисты, банкиры и нищие в метро, священники и интернетчики, учителя и ученики.

До чего приятно знать, что по крайней мере один человек сидит в первом ряду партера, подкручивая ус, хмуря брови или усмехаясь, откидываясь на спинку стула или весь подаваясь вперед.

И всегда зная цену всем нашим ужимкам и прыжкам».

К сказанному хотел бы сделать три замечания.

1. В креслах первого ряда партера не положено вертеться, а тем более усмехаться.

2. Давно уже не сижу не только в первом ряду, но и в партере вообще. И билеты слишком дорогие, и смотреть в общем-то нечего.

3. Цену не всем, но многим ужимкам и прыжкам действительно знаю, потому что сам ими занимался.

Все остальное правильно, за исключением утверждения о конце политического театра. В отличие от обычного и даже необычного театра, в отличие от театра Большого или Малого театр политический кончиться не может. Как не может быть закрыт на ремонт или уехать на гастроли. Главная особенность политического театра — качество его спектаклей не зависит от качества актеров. Великолепные актеры могут выдать посредственный спектакль. И наоборот. Посредственные, провинциальные по духу и манере игры актеры могут показать драму или трагедию высочайшего уровня. Последний пример — Беловежская Пуща…

* * *

Без телевидения чего-то не хватало. И когда Ирена Стефановна Лесневская предложила мне поработать на REN TV, я согласился. Ольга Евгеньевна Романова пожертвовала мне десять пятничных минут из своей программы «24 часа».

Замысел хотя и туманный, но был. Взять любое заметное событие недели и через него выйти на какие-либо существенные проблемы, интересные для телезрителей. В ходе предварительных обсуждений я гнул свою старомодную линию: в том блюде, которое мы выдаем аудитории, главное — это кусок мяса, то есть смыслы, значения, а не модерновый телевизионный гарнир. Я чувствовал, что логика мамонта не очень вдохновляет моих собеседников, живущих уже в другую геологическую эпоху. Но они были максимально тактичны, внимательны и терпимы. Решили попробовать.

Первая передача состоялась 1 февраля 2001 года. Приютила меня, помогала мне, заботилась обо мне Олина команда — шесть дам разных возрастов, характеров и размеров. Я назвал их «гарем». Они не возражали, понимая, что это всего лишь шутка… По линии соприкосновения возникали иногда нюансы, но не более того… Притирались.

Насыщенное внешнеполитическое расписание Путина, растущая вовлеченность России в деятельность G8 («Большой восьмерки») приводили к тому, что почти каждую неделю под тем или иным соусом приходилось рассматривать проблемы глобалистики, вопросы, связанные с поиском Россией своего места в глобальной системе мировых отношений.

Трудность заключалась в том, что российское общественное сознание, впитавшее в себя многие мифы сознания советского, было склонно негативно относиться к процессу глобализации. Глобализация рассматривалась как коварный план американского империализма подчинить влиянию Запада, влиянию США мировую политику и мировую экономику.

Приходилось начинать с азов. Приходилось объяснять телезрителям, что глобальная проблема — это такая проблема, решение которой может быть найдено только на путях широкого (глобального) международного сотрудничества. Таких проблем становится все больше. И поэтому все актуальнее, все настоятельнее становится потребность во взаимодействии, в сложении усилий для получения необходимого результата (например, сокращения выбросов углекислого газа). Это — объективная потребность. Она порождена не «коварством» американцев, а ростом техносферы.

Но международное сотрудничество — это (даже при полном равноправии) сотрудничество неравных. Более богатые, более сильные используют свое положение, чтобы стать еще богаче и еще сильнее. Разумеется, и США используют свое уникальное положение. Общество, ушедшее вперед, естественно, получает от глобализации больше, чем Россия или Восточный Тимор. Но это не значит, что надо выступать против глобализма и громить «Макдоналдсы». Это означает, что мировое сообщество должно договариваться о более справедливых правилах игры.

Не следует забывать, что нынешнее уникальное положение США преходяще. Кстати, даже в Америке это понимают.

Глобализацию я бы поставил на первое место среди устойчивых тенденций развития международных отношений в XXI веке. Второй такой тенденцией служит постепенное (и неравномерное) вызревание «центров силы» — «полюсов», если угодно, — за пределами «великолепной восьмерки». Мир дрейфует в сторону многополярности, многополюсности. И опять-таки не потому, что этого кто-то хочет, а потому, что так наш мир устроен.

Отсюда — третья тенденция: снижение роли, удельного веса США в мировой политике и мировой экономике. Нынешнее доминирование Америки (однополюсный мир) является следствием случайного пересечения случайных обстоятельств и, соответственно, будет выветриваться по мере исчезновения этих обстоятельств.

Формирующийся многополярный мир, в котором взаимодействуют несколько центров силы (США, Китай, Европейский союз, Россия, Япония, Бразилия, Индия и т. д.), несравненно сложнее, чем привычный для нас двухполюсный мир и чем нынешний, однополюсный. Следовательно, его «нормальное» функционирование вызовет — будем считать это четвертой тенденцией — нарастание попыток, стремления осознанно регулировать, направлять ход международной жизни.

Первая очередь — предотвращение военно-политических кризисных ситуаций, а коли они возникают — скорейший и максимально безболезненный выход из кризиса. Есть вторая, третья и другие очереди. Они охватывают всю иерархию глобальных проблем.

В рамках четвертой тенденции (управление мировыми делами) неизбежен ренессанс ООН как центральной «управленческой» структуры. По-видимому, предстоит отказаться от послевоенных реликтов (право «вето», состав постоянных членов Совета Безопасности). Демократизм, всеобщность ООН должны как-то скомпенсировать, уравновесить некоторую олигархичность мирового порядка, опирающегося на взаимодействие «центров силы».

В отдаленной, загоризонтной перспективе можно прогнозировать появление мирового правительства.

Здесь я резюмирую, даю сгусток того набора мыслей, который раскладывался по разным передачам, но постоянному зрителю давал более или менее цельное представление о проблеме.

* * *

После 11 сентября на авансцену мирового политического театра ворвалась одна из глобальных проблем — борьба с международным терроризмом. Образование антитеррористической коалиции, с одной стороны, облегчило наше положение в Чечне. С другой — позволило лучше понять линию Израиля на искоренение палестинского терроризма (вместе с палестинскими террористами, если это диктует обстановка). Но есть и третья, весьма важная сторона — наши отношения с такими государствами, как Иран, Ирак, Северная Корея. В каждом из этих случаев у нас есть свои интересы. Как их соотнести с интересом коалиции, с борьбой против терроризма — общего ответа нет. Конкретные ответы ищет российская дипломатия.

Четкий выбор Путина — вместе с Америкой — оживил дискуссию о месте России в мире. Существуют политические силы, которые склонны рассматривать сближение с Америкой как тактику, как политику, навязанную слабостью России. Но, представляется, целесообразно не ограничивать поле зрения одной Америкой.

Место России — один из «центров силы». Но по контрамарке это место занять нельзя. И вообще занять его непросто. Тем более что прежние, привычные для нас показатели силы изменились в худшую сторону:

— гораздо слабее стали вооруженные силы, включая ракетно-ядерную их составляющую;

— существенно уменьшились территория и население;

— сократилась ресурсная база.

На всех этих классических направлениях пути назад, к «возрождению», закрыты.

Остается путь вперед. Он требует качественных перемен в экономике, политике и психологии.

Начну с психологии. Необходимо решительно отказаться от «комплекса сверхдержавности». В данных условиях это форма комплекса неполноценности. Избавиться от сверхдержавных амбиций невероятно трудно. В каждом Путине сидит свой Проханов. И все-таки, если мы не хотим оскандалиться, надо оставить Проханова в прошлом. Россия вполне тянет (если умные люди ее вытянут) на одну из нормальных, рядовых великих держав. И хватит.

В политике желателен переход от имитации демократии к действительной демократии. Я плохо вижу эту проблему. Может быть, следует начинать с самоуправления…

В экономике Россия находится где-то в середине XX века. Доминирует экспортная модель. Все разговоры об экономическом росте уводят от главного — растет не то, что нужно.

Мы проспали постиндустриальную эпоху. Мотором, движителем производства стали научные знания. Стремительно растет роль носителей такого знания, вообще — человеческого фактора. Эта истина уже стала банальностью. Но эта банальность не стала, к сожалению, стратегией. Структура экономики не меняется.

Затраты на оборону примерно в десять раз превышают затраты на науку.

Заработная плата ниже 3 долларов в час не обеспечивает даже простого воспроизводства рабочей силы, то есть ведет к деградации трудового потенциала. А у нас — 1,7 доллара. О каком «человеческом факторе» может идти речь?

Доля мелкого бизнеса: Япония — 53 процента, США — 51 процент, Великобритания — 51 процент. В России — 11 процентов. А ведь эти цифры — показатели экономической инициативы. Мы сами преграждаем ей дорогу.

Беда не в том, что наличествуют все эти минусы. Беда в том, что нет стратегии, направленной на развитие плюсов.

Если такой стратегии не будет, мы потеряем шансы стать даже рядовой великой державой.

Еще раз хочу подчеркнуть: я не пересказываю здесь какую-либо одну передачу. Я пытаюсь восстановить своего рода смысловой шампур для многих передач, шампур, на который нанизывались конкретные сюжеты, измеряемые недельным масштабом.

Конечно же модерновое, продвинутое телевидение, телевидение дизайна и ток-шоу, предпочитает — вместе с большинством телезрителей — сочные подробности. Но я изменил бы самому себе, если бы перестал работать с меньшинством, которое предпочитает видеть движение мысли, участвовать в нем. Руководство REN TV понимало меня и не вмешивалось в содержание передач.

Поскольку эту книгу, которую вы сейчас читаете, мне нужно было сдать в издательство в начале сентября 2002 года, в конце апреля я покинул REN TV и «Радио России» и плотно уселся напротив компьютера. Договорились так: если к сентябрю у радио и телевидения сохранится желание со мной сотрудничать, то я готов вернуться. Сегодня 25 августа. Мне осталось совсем немножко. Что касается радио, то я уверен, что меня там ждут. Что касается телевидения, такой уверенности нет. Допишу этот абзац сразу после разговора с Иреной Стефановной…

 

Играющий тренер

С осени 2000 года в Российском государственном гуманитарном университете (РГГУ) открывался факультет журналистики. Мне предложили попробовать себя в новом качестве. Поскольку в «Известиях» дышать становилось все труднее, я принял предложение.

РГГУ был образован Юрием Николаевичем Афанасьевым на базе историко-архивного института. Гуманитарные знания в широком диапазоне плюс современный уровень образования.

Мы были знакомы, но шапочно. Не делом, а словами. Я воспринимал Афанасьева как одного из лидеров и кумиров демократического крыла перестройки. Который, как все это крыло, оказался в стороне от власти. РГГУ был своего рода компенсацией. Он как бы заменил разбитое корыто перестроечных надежд, стал местом приложения нерастраченной энергии и долго вынашиваемых идей. Во всяком случае, я мог предположить, что в университете, где командует Афанасьев, можно будет дышать полной грудью.

Бюрократическая фантазия, даже у демократов, неисчерпаема. В рамках РГГУ существует Институт массмедиа (директор — Александр Германович Васильев). В этом институте и был создан факультет журналистики (декан — Захар Аменакович Асоян). А на этом факультете — кафедра журналистики. Вот эту кафедру — пока без людей и без помещения — мне и предложили возглавить. Приказ ректора гласил: зачислить Бовина А. Е. «на должность профессора кафедры журналистики с 22.09.2000 с последующим прохождением по конкурсу. Установить 16-й разряд оплаты труда ЕТС и доплату за ученую степень кандидата философских наук в размере 3 минимальных размеров оплаты труда. Возложить исполнение обязанностей заведующего кафедрой с доплатой 20 процентов основного должностного оклада за заведование кафедрой». Получалось примерно 7000 рублей.

* * *

В первый год у нас уже было три курса. Один — свеженабранный, а еще два — собранные из добровольцев, перешедших с других факультетов. Мне достался третий курс: 18 девочек и 2 мальчика. Достался в том смысле, что я должен был читать им «Введение в журналистику».

Естественно, еще летом я стал знакомиться с литературой, по которой журналистов учат журналистике. Первое впечатление: реальная журналистика, работающие журналисты — отдельно, а те, кто учит, — отдельно. Все то, что можно было объединить под титулом «теория журналистики», представляло собой либо набор банальностей, либо какие-то вымученные, далекие от журналистской практики построения. Возможно, мне не повезло, и я наткнулся не на те книги.

Приведу пример. Г. В. Лазутина. Основы творческой деятельности журналиста. «Аспект Пресс», 2000. Автор рассуждает об особенностях организации журналистского текста. Рекомендует использовать изобретение психологов «дитекс» (диаграмму текстовых смыслов). Суть дитекса излагается следующим образом: «Он являет собой передаваемую через систему координат относительно объективную картину текста как выраженного в знаках, отграниченного, организованного единства некоторого множества микросмыслов. Последовательность микросмыслов, определяемых автором методики как текстовые элементы, обозначается на оси абсцисс, отражая семантическую длину текста. Последовательность смысловых слоев, объединяющих микросмыслы одного информационного уровня, обозначается на оси ординат, отражая семантическую глубину текста. Координатой отдельного текстового элемента оказывается точка пересечения перпендикуляров, восстановленных из данной абсциссы и ординаты. Соединяя координаты текстовых элементов прямыми линиями, мы получаем графическое изображение смысловой динамики текста, „заложенной“ в него создателем. При этом становятся наблюдаемыми (и в принципе даже доступными измерению) важнейшие качества текста, обычно определяющиеся „на глазок“: его глубина, плотность, целостность, логическая полноценность, доказательность» (с. 100).

Внеся ясность в методику работы с дитексом, Г. В. Лазутина на следующей странице протестует против примитивного понимания единства содержания и формы. Для понимания не примитивного привлекается академик Лосев: «Он выдвинул тезис: выражение сущности, или форма, по своему бытию ничем от самой сущности не отличается и потому есть сама сущность. Противопоставил ему антитезис: выражение, или форма, сущности отлично от сущности, так как предполагает нечто иное, что есть кроме сущности. И вывел синтез: выражение, или форма, сущности есть становящаяся в ином сущность; вот — потенция и залог всяческого функционирования сущности, в которой отождествлен логический смысл с его алогической явленностью и данностью…» (с. 101).

Не все страницы книги Г. В. Лазутиной столь глубоки. Многие написаны проще, понятнее, яснее. Но — зачем?

Мне довольно часто приходится иметь дело с журналистскими текстами, своими и чужими. Теперь понимаю, что оценивал их «на глазок» и что сам не додумался отождествить логический смысл с алогической явленностью. Ну, мне уже поздно переучиваться. А как быть со студентами? Г. В. Лазутина работает на факультете журналистики МГУ. Там же трудится и Е. П. Прохоров, книга по теории журналистики которого впечатляет не менее, чем книга Г. В. Лазутиной. Известно, что факультет журналистики МГУ может быть назван базовым по отношению ко всем заведениям, где готовят журналистов. Этот факультет окончили многие ныне блестящие журналисты, которые впитывали теорию журналистики по книгам указанных и похожих на них авторов. Следовательно, или такая теория нужна, или она не вредит становлению хороших журналистов.

Сделав такой вывод, я успокоился. Пусть студенты учат теорию журналистики по тем учебникам, которые существуют и апробированы в МГУ. Трудно, скучно, но справиться можно. Сам же я попробую дать введение в журналистику, не претендуя на теоретические глубины.

* * *

Стержневой идеей своего курса поставил мысль Анатолия Абрамовича Аграновского, по-моему, самого мощного советского журналиста послевоенного времени: «Не тот журналист хорошо пишет, кто пишет хорошо, а тот, кто хорошо думает». Пытался учить студентов не журналистике, а умению думать. Внимательно следили за прессой и телевидением. Анализировали наиболее удачные или неудачные материалы. Сравнивали разные творческие манеры. Занимались классикой: что такое хорошо и что такое плохо? Откладывали на оси абсцисс совесть, а на оси ординат деньги. Студенты рисовали свои автопортреты.

Попросил написать сочинение: «Мой любимый журналист и мой нелюбимый журналист» (по абзацу на каждого). Получилось любопытно. Даже опубликовались (Профессия — журналист. 2001. № 1).

16 человек назвали 16 фамилий. Если каждое упоминание приравнять к очку, к баллу, то максимальное число баллов (по семь) получили С. Доренко и Е. Киселев. Но качество баллов разное: у Доренко три плюса на четыре минуса, а у Киселева лишь один плюс на шесть минусов. По три очка у В. Шендеровича (плюсы) и Н. Сванидзе (два плюса и один минус). По два балла у Л. Парфенова (плюсы) и А. Любимова (плюс и минус). Из упомянутых по одному разу назову А. Невзорова (минус) и С. Сорокину (тоже минус). Так что самым любимым оказался Шендерович, а больше всех минусов набрал Е. Киселев.

А теперь — выдержки из текстов, опубликованных в журнале.

Анна Кулешова: «Переделывая известную фразу, хочется сказать: журналисты всякие нужны, журналисты всякие важны. Мне, например, совсем не нравится Доренко, но ведь кому-то он симпатичен. Даже соглашусь, что он очень эффективно и продуктивно работает. Следовательно — профессионал. А вот морально-этические принципы распространяются исключительно на меня… Не нравится — не делай, как он. Разве кто заставляет? Поэтому очень сложно говорить о том, что кто-то из популярных сегодня журналистов категорически не нравится. Вообще очень люблю одну старую поговорку: не можешь ничего хорошего сказать — лучше молчи. Все выполняют свою работу и востребованы определенным кругом людей. Значит, они состоялись в своей профессии.

Вот о тех, кто нравится, писать куда более приятно. Люди эти мне изначально более близки по духу. А я, должна признаться, на дух не переношу скукоту, показушность и продажность. Но когда я вижу, что человек подходит к проблеме нестандартно, да еще и с чувством юмора, сразу настроение улучшается и становится очень интересно. Нет, в самом деле, как можно рассуждать о современной действительности, кроме как с чувством юмора? Попробуешь иначе — закончишь визитом в „маленькую психиатрическую больницу“. Так что остается смотреть на вещи с иронией. Например, как Юля Калинина или Виктор Шендерович (мои любимые журналисты)… Может быть, мне просто надоели глупости, которые говорятся и совершаются с серьезными лицами, и поэтому стала больше верить смеху».

Кристина Куликова: «Среди последней плеяды журналистов, привлекающих особое внимание зрительской аудитории и резко выделяющихся на фоне остальных, назову Сергея Доренко. В репортажах этого журналиста всегда присутствует интрига, заставляющая телезрителей глубоко вникать в смысл освещаемых проблем и невольно становиться соучастником происходящих событий. Четко и логично построенная речь, особый способ выбора выражений позволяют создать подлинный эффект доверия у слушателей.

С присущей смелому журналисту прямотой Доренко не боится вступить в полемику со своим оппонентом по любым вопросам. Для него не существует запретных тем, а удачные журналистские находки делают практически невозможными или малоубедительными доказательства его оппонентов.

Доренко, в отличие от многих своих коллег по ТВ, открыл новое направление в журналистике, сломал существующие стереотипы закрытости, консерватизма и цензуры слова времен социализма. Единственная проблема: общество оказалось не готово принять такие правила игры, совершить революцию в области свободы слова.

С другой стороны, на ТВ существует большое количество журналистов, деятельность которых, по моему мнению, не только является слабо профессиональной, но и приводит к появлению у зрителей излишней антипатии. К таким я отношу журналистов, работающих с целью формирования у общества особого мировоззрения по соображениям политического заказа… Как правило, у этих людей не существует собственного лица, они лишены возможности вести прямой и открытый диалог с телезрителями и зажаты рамками политической борьбы. К таким я отношу Сванидзе, Любимова и т. д.

Трудно представить себе потенциал этих людей в условиях свободы слова, отсутствия конъюнктуры и политического заказа. На мой взгляд, телезрители просто потеряют к ним всякий интерес, и на смену им придут новые журналисты, такие как Доренко».

Туяна Ильина: «Думаю, что не у меня одной Сергей Доренко вызывает неприязнь. Я отдаю дань его смелости, граничащей с наглостью, и знанию испанского и португальского языков, но вместо ведущего аналитической передачи я вижу обыкновенного деревенского коновала. Доренко создает черно-белую картину окружающего нас мира на цветном телевидении. На мой взгляд, он в большей степени информационный продюсер. Доренко прекрасно владеет законами информации (в свое время он работал в испанской редакции CNN). Но информация, какой бы она ни была, не должна преподноситься зрителям на полном негативе».

Мила Лейбишкис: «Мне никогда не нравились слишком активная напористость и безапелляционность Доренко. Но верхом разочарования для меня стали его „предвыборные“ программы, где главной мишенью его откровенно заказных нападок стал Юрий Лужков… Как мне кажется, эти программы Доренко — типичный, как любят сейчас говорить, „черный PR“. А это в журналистике — самое последнее дело».

Юлия Ткаченко: «Доренко — один из тех журналистов, которые говорят то, что думают сами, причем в довольно жесткой и иронично-язвительной манере. Программа Доренко, при всех различных претензиях к ней, все-таки была серьезной программой, которая не стала „пешкой“ власти… В его программах видна планомерная и тяжелая работа над материалом».

Несколько выразительных характеристик Е. Киселева.

Татьяна Горохова: «Этот человек многим не нравится. И главным образом из-за ужасных интонаций и косноязычности. Кроме того, Киселев пытается показать своим зрителям, что он ну очень умный (что в большинстве случаев заставляет в этом усомниться), поэтому выстраивает такие огромные предложения, что становится непонятно, что он хочет сказать. Кажется, и сам он иногда теряет нить рассуждений, путаясь в большом количестве сложно-подчиненных предложений.

Но и это можно пережить. Основные причины, по которым он мне не нравится: 1) отсутствие своей позиции, своего взгляда на события. Создается впечатление, что он „пляшет под чужую дудку“; 2) он не умеет слушать. У него не хватает терпения выслушать противоположную точку зрения. Когда он вел передачу „Глас народа“, то высказываться там могли лишь те люди, которые с ним согласны. Кстати, эту эстафету приняла Светлана Сорокина.

На мой взгляд, этого не должно быть. Я считаю, что журналист для того и работает, чтобы показать несколько взглядов на одну и ту же проблему. А уж зритель, читатель, слушатель сам определит, что ему ближе. Дело журналиста — максимально полно подавать информацию. Обеспечивать общество разносторонней, разноплановой информацией. А не говорить только то, что устраивает лишь тебя и твоего работодателя. Надо постепенно приучать людей думать и анализировать. Может быть, тогда у нас что-то изменится.

Для себя решила искать свой стиль в журналистике. Я хочу быть сама собой».

Надежда Кружкова: «Я уже не помню, каким Киселев был раньше, но с тех пор, как он перешел в разряд „великих журналистов“, смотреть на него стало просто тоскливо. Похоже, он перестал тщательно готовиться к передачам, полагаясь на свою репутацию. А на деле он не всегда может четко и ясно выразить свои мысли и поэтому уходит в пространные рассуждения, отвлекающие внимание от основной темы. В целом мне не нравятся ни его манера изложения, ни его излишняя самонадеянность и напускная важность».

На «ура» шел Шендерович. «Я просто обожаю Шендеровича! — восклицает Елена Стовбун. — Так точно и язвительно отразить политическую жизнь страны не сможет, наверное, никто. У него совершенно нестандартный взгляд на происходящие события. Да, я не всегда согласна с Шендеровичем. Иногда он перебарщивает, специально выставляет тех или иных политиков в смешном свете, намеренно вырывая куски из их выступлений, которые вне контекста приобретают совсем другой оттенок. Но его передачи всегда очень веселые, интересные, оригинальные, а главное — актуальные».

Виктория Машкинова об Александре Любимове: «Для многих Александр — человек близкий по духу, единомышленник. Его передачи, посильно решающие многие социальные проблемы, не только поддержка и помощь просящим, но и наглядный пример властям предержащим, которые, обладая гораздо большей сферой управления, обладают, соответственно, большей возможностью принести пользу… Преимущество Любимова в том, что он всегда имеет свою точку зрения, не старается соответствовать высокорейтинговым направлениям мнений».

Ольга Баль об Александре Невзорове: Его передачи «поражают своей кровавостью… Просто не хватает сил воспринимать это как реальность. Содержание его репортажей переполнено отвратительными сценами, которые человека с нормальной психикой просто выводят из состояния равновесия… Складывается впечатление, что он пытается не рассказать о трагедии, не поставить вопрос, а поразить зрителя, ввести его в состояние ужаса, паники. Мне кажется, что таким образом нельзя преподносить информацию, даже если ты говоришь правду. Факты просто теряются за кошмарными сценами, и зритель перестает ощущать проблему. Только ужас, только страх…»

Татьяна Мартынова об Андрее Караулове: «Подтянутый, представительный мужчина — все как надо. Среднего роста, но всегда старается вытянуться (стать выше) и посмотреть на собеседника сверху вниз. Так мне показалось. Бурно жестикулирует и отдает распоряжения. На съемочной площадке и на экране — он в своей стихии, он царь и бог… Безусловно, Караулов очень тщательно и профессионально готовится к своим программам, подбирает материал — это большой плюс. Но он строит беседу соответственно своей внутренней установке, той „истине“, которую он определил для себя. Но это совершенно не значит, что она правильна. Мне неприятно, что он давит и навязывает свою точку зрения собеседнику, постоянно перебивает и сбивает с толку… Он делает себя героем программы, красуется и показывает свою эрудицию».

В заключение — Александр Самсонов: «Посидев на прошлой лекции и послушав работы своих однокурсниц по поводу их любимых и нелюбимых представителей второй древнейшей, хотелось бы сказать несколько слов в защиту объектов их колкостей.

В основном их критике подверглись Киселев и Доренко. Мне сразу подумалось: если бы они были здесь и сейчас, смогли бы девушки так же „умело“ их критиковать? Их, которые сделали себе карьеру, которых очень многие знают, которые имеют определенный авторитет, вес в России, к мнению которых прислушиваются. У этих людей есть способы воздействия на сознание масс, выработанные приемы журналистского творчества. Неужели с какими-то дефектами речи, отклонениями, малообразованностью они до сих пор работали бы на телевидении, где все решают деньги, причем даже не всегда государственные.

Про себя могу сказать, что у меня нет любимого журналиста, как нет и нелюбимого. Я не подразделяю журналистов таким образом. По-моему, существуют профессионалы и дилетанты. А такие мастодонты сегодняшней журналистики, как Доренко, Киселев, Сванидзе, — это, несомненно, мастера своего дела.

Говорить о журналистской этике в наше время, когда почти все решают деньги и связи, считаю неуместным. Все равно каждый поступает так, как подскажет разум. Можно, конечно, выстроить вокруг себя дополнительные колючие проволоки из морально-нравственных поучений. Но так не заработаешь денег, не сделаешь карьеру. Здесь нужно самое простое (а может быть, самое сложное) — выбрать то, что тебе нужно в этой жизни.

P. S. Оставляю за собой право изменить свое мнение».

Для меня, как понимает читатель, были важны не симпатии и антипатии студентов (хотя и это интересно), а умение оперировать мыслью, то есть доказывать, спорить, сравнивать, опровергать, соглашаться и т. п. И, разумеется, идеологический, мировоззренческий подтекст всего разговора (совесть или деньги). Если предположить, что в студенческих работах нашли отражение мои старания на занятиях, то, надеюсь, три с хорошим плюсом я заслужил…

* * *

В целом учебный год кончился не в мою пользу. Процесс преподавания меня не захватывал. То, что я считал важным, нужным, можно было объяснить за пятнадцать — двадцать минут. А говорить-то надо было часами…

Возможно, на моем тонусе негативно сказывались события вокруг Комиссии по помилованию (о чем — ниже).

Часто вспоминал Ленина: лучше революцию делать, чем писать о ней. Не уходил с поля — печатался, выступал по радио и телевидению. Играющий тренер, в общем… Но беда в том, что игра продолжала восприниматься как главное, основное, а тренировки — как время, мешающее игре, отвлекающее от игры.

30 июля 2001 года я подал Афанасьеву заявление:

«Проработав один год в РГГУ, я понял, что взялся не за свое дело. Не получается у меня с преподаванием журналистики. Мне это не интересно. Каждая лекция дается с трудом, через силу.

Жаль уходить из коллектива прекрасных, хорошо меня встретивших людей. Но уж больно невмоготу работа. Поэтому убедительно прошу освободить меня от заведования кафедрой и уволить из университета».

Афанасьев не был удивлен: «Думал, что ты раньше с этим придешь». Долго говорили. Он все-таки просил не торопиться с выводами, продолжить эксперимент. И я согласился.

На новый учебный год я предложил спецкурс «Журналистика глазами журналистов» (мастер-класс?). Идея: чтобы студенты видели «живьем» известных мастеров, чтобы они им могли задать свои вопросы и услышать их ответы.

Я очень признателен коллегам, которые откликнулись на мой призыв.

* * *

Иногда развлекались с пользой для журналистики. Например, надо было ответить письменно на вопрос: «Как можно молчать?» Два ответа можно считать типовыми:

— как зверь перед прыжком и — как нечто перед бурей (грозой etc).

Дальше начиналась фантазия:

— как испепеленный, обесчещенный город, лишенный неприятелем всех своих жителей (2 — это моя оценка);

— как отец, которому секунду назад сообщили, что его 15-летняя дочь — его радость, его гордость, его солнышко — забеременела от его же коллеги-собутыльника (2);

— как молчит каждая бесталанная картина (4+);

— как маленький обидевшийся ребенок (5);

— как чашка горячего сладкого чая в промозглый осенний день (2);

— как сон глухонемого (4+);

— как старый мотороллер, разобранный на детали (3+);

— как стол с подпиленными ножками (2);

— как мартовский кот зимой (1-е место!);

— как Млечный Путь (3);

— как после бодуна (1 — молчат во время бодуна!);

— как старый заброшенный замок на одном из скалистых утесов, омываемых бушующим океаном (2);

— как ромашковое поле в безветренную погоду (3);

— как вечность (5);

— как ружье после выстрела (4+).

Здесь представлена примерно десятая часть ответов. Самым интересным было обсуждение. Я даже собрался было написать небольшое эссе психологического плана (отталкиваясь, если кто помнит, от «Молчания доктора Мурке»), да времени не хватило. И, может быть, куражу…

* * *

В качестве курсовой принимал отзывы на знаменитое в те дни «Зазеркалье». Избранные места опубликовали (Профессия — журналист. 2002. № 1).

* * *

Летом 2002 года, освободившись на пару дней от своих мемуарных галер, я присоединился к команде, принимавшей вступительные экзамены по литературе. Экзамены были такие: абитуриентам показали телеочерк «У войны не женское лицо» (по мотивам Алексиевич), и они должны были изложить свои впечатления на бумаге. Сначала изложение попадало в руки русистов и уже с их отметкой — к нам.

Беда с языком! Просто беда! Элементарные ошибки стали нормой. Сплошь и рядом интересные мысли, приличная логика, умение составлять из слов предложения сводились на нет чудовищной безграмотностью. Кого-то удавалось «отвоевывать», на свою же шею…

Теперь у меня будет пятый курс (тот, с которым я начинал). Буду читать «Актуальные проблемы современности и журналистика». Какие именно проблемы? Определим вместе со студентами по ходу дела.

Эксперимент «играющий тренер» продолжается.

* * *

Я полагал, что моя нервная система давно уже приучена не быть нервной. Но ошибся. Переоценил. Почувствовал это, когда на трудности «абсорбции» в РГГУ наложились завихрения вокруг Комиссии по помилованию.

По порядку.

Весной 1999 года в Доме ученых (там был какой-то итальянский прием) мы сидели вместе с Анатолием Игнатьевичем Приставкиным, пили красное вино и обсуждали всякие разноцветные дела. Приставкин стал знаменит после романа «Ночевала тучка золотая…». Наши пути практически не пересекались, и я даже не знал, что Анатолий Игнатьевич возглавляет Комиссию по вопросам помилования при Президенте РФ. Теперь вот узнал. На свою голову.

Взыграло во мне что-то юридическое, и я согласился принять участие в работе комиссии. Возникала симметрия: было время, когда я сажал в тюрьму, пришло время выпускать из тюрьмы. Согласился и ждал вызова в Управление кадров. Но — нет. Позвонил Приставкин и пригласил прямо на заседание. Оказывается, по договоренности с президентом, комиссия пополняла сама себя, минуя бюрократические структуры. На первых 2–3 заседаниях я имел совещательный голос — мог принимать участие в обсуждении, но не мог голосовать. Комиссия присматривалась. Если возражений не было, направляли бумаги президенту и ждали приказ. Приказ о моем включении в комиссию Ельцин подписал 28 июня 1999 года.

Администрация предоставляла комиссии комнату для заседаний (там же — кабинет Приставкина), чай и бутерброды в день заседания (так как мы работали часов по шесть, минимум) и автомобиль для председателя. Зарплату мы не получали. По-моему, это был единственный случай во всей системе управления, когда регулярно работающий орган оказался вне бюрократической, чиновничьей опеки. Как предвосхищение будущего гражданского общества.

В комиссии было 15–17 человек. В последнем составе было 6 юристов, 4 литератора, 2 научных работника, 2 журналиста, священник, врач и режиссер. Из них только двое представляли аппарат, один был членом Думы («Яблоко»).

* * *

Помилование, то есть внесудебное освобождение от наказания или смягчение его, — древний институт. Он возник как прерогатива монархов. Он сохранился как право, принадлежащее главам государств.

В Советском Союзе этим правом обладал президиум Верховного Совета СССР. Насколько мне удалось выяснить, четыре раза в год председатель президиума собирал своего рода «экспертов по помилованию». К ним относились министры внутренних дел и юстиции, генеральный прокурор, председатель КГБ и, кажется, один представитель «творческой интеллигенции». Нетрудно догадаться, что случаи помилования имели единичный характер и касались, как правило, приговоренных к смертной казни. Кандидатуры отбирались аппаратами указанных ведомств и утверждались на политбюро.

В России правом помилования Конституция наделяет президента (п. «в» ст. 89). Причем, в отличие от Конституций советских (1936 и 1977 годов), российская Конституция право «просить о помиловании» предоставляет каждому осужденному (ч. 3 ст. 50). То есть инициатива помилования идет не сверху вниз, как было прежде, а снизу вверх. Практически — это тысячи и тысячи просьб о помиловании, адресованных президенту. Соответственно, возникла потребность и в новом, демократическом механизме обработки этих просьб и их доведения до президента.

Так появилась Комиссия по вопросам помилования. Ельцин создал ее в 1992 году. Первое заседание состоялось 6 марта. Первым (и последним) председателем был Приставкин. Все десять лет комиссия находилась за пределами аппаратных игр и бюрократических разборок. За это время сложился, на мой взгляд, достаточно эффективный механизм подготовки материалов для президента.

Первое звено — администрация исправительного учреждения. Она обязана принять от осужденного (от любого осужденного) просьбу о помиловании и вместе со своим заключением, а также другими необходимыми документами направить (обязана направить) просьбу в Администрацию Президента.

Второе звено — Управление Президента РФ по вопросам помилования. Обязанность управления, которое укомплектовано квалифицированными юристами (около сорока человек), — первичная обработка, «сортировка» просьб о помиловании. Те просьбы, которые, с точки зрения юристов управления, имеют шанс на помилование, вносятся на рассмотрение комиссии.

Третье звено — эта самая комиссия. Окончательный отбор и подготовка рекомендаций для президента. Еженедельно из управления поступало примерно двести просьб о помиловании. Точнее, поступали не сами просьбы, а обстоятельные справки на каждую просьбу с указанием всех данных (судимости, семейное положение, состояние здоровья, поведение в местах заключения и т. д.), которые необходимы для принятия решения. При необходимости мы знакомились с делом.

Каждый член комиссии брал бумаги домой и там изучал их. По себе знаю: 2–3 часа в день тяжелейшей работы. Тяжелейшей, потому что погружаешься в мир, где остается слишком мало человеческого. По вторникам — общий сбор. Долгие дискуссии, споры, психологические изыски. «Разгадать», понять преступника, человека, который просит президента о милости, ответить на вопрос: можно ли верить ему? Этим и занимается комиссия. Старались добиваться консенсуса. Не получалось — решение принималось простым большинством.

Положительные решения (освободить или сократить срок) служили рекомендациями президенту. Президент мог согласиться, мог внести коррективы — и тогда он подписывал указ о помиловании. Если не соглашался, просьба о помиловании считалась отклоненной. Так работали почти девять лет. Ельцин верил комиссии, разделял ее подход к помилованию.

Перемены почувствовались осенью 2000 года. Между президентом и комиссией возник фильтр в лице заместителя руководителя администрации бывшего генерала КГБ Виктора Петровича Иванова. Ему, как я понимаю, было поручено доводить до сведения президента рекомендации комиссии. А до сведения комиссии было доведено, что президент отказывается применять помилование к убийцам и вообще к лицам, совершившим тяжкие или особо тяжкие преступления.

В аппарате это прозвучало как «Фас!». Министерство юстиции дало указание на места «резко сократить» количество ходатайств о помиловании. Практически это означало, что министерство ориентирует администрацию исправительных учреждений на нарушение Конституции. Сработало: уже через месяц количество прошений о помиловании, поступающих в управление, а значит, и в комиссию, снизилось примерно в 10 (десять!) раз.

Окружающий президента чиновный люд атаковал комиссию по двум главным направлениям.

1. Комиссия чрезвычайно широко трактует помилование, неоправданно рекомендуя применять его даже к лицам, со вершившим тяжкие и особо тяжкие преступления. Да и вообще, помилование следует рассматривать как акт «исключительного порядка».

2. Комиссия состоит из людей, далеких от практической юриспруденции; поскольку члены комиссии не состоят в штате и не получают вознаграждения за свою работу, они не чувствуют над лежащую ответственность за принимаемые решения.

Попробуем разобраться.

За время своей работы комиссия рекомендовала помиловать около 57 тысяч человек. Это много или мало? Чтобы ответить на этот вопрос, надо вписать приведенную цифру в российский лагерно-тюремный контекст.

В нашей стране проживает одна сороковая часть всего человечества. Однако у нас сосредоточена одна восьмая часть тюремного населения Земли. Если, например, в Европе на каждые 100 тысяч населения приходится 16–18 заключенных, то в России — примерно семьсот. Потому что — в частности и в особенности — российское правосудие по традиции имеет карательный, репрессивный, «сажательный» характер. Из ста приговоров только два оправдательных (на Западе — двадцать). Сажаем кого ни попадя. Сажаем почем зря. За всякие мелочи, за случайные срывы.

Ладно бы, если бы «исправительные учреждения» действительно исправляли. Да беда в том, что не исправляют. Большинство заключенных содержатся в варварских условиях. Смертность в «исправительных учреждениях» в 30 раз выше, чем на воле. Заболеваемость туберкулезом выше в 60 раз. Этот «скотский образ жизни» (так, кажется, сказал Путин, посетив «Кресты») превращает тюрьмы и лагеря в базы по переподготовке преступников, в рассадники инфекционных болезней.

Мы были убеждены: чем дольше находится человек в стенах «исправительного учреждения», тем больше шансов, что он выйдет оттуда созревшим для новых преступлений. И поэтому комиссия сознательно стремилась по возможности расширить сферу помилования, чтобы спасти, сохранить для общества больше людей, особенно молодых.

Вернемся к цифре 57 тысяч. В расчете на десять лет это примерно один процент всего тюремного населения за этот период.

Между тем европейская «норма помилования» колеблется от 5 процентов (Великобритания) до 10–20 процентов (Германия, Нидерланды и др.). Предлагается еще более увеличить и без того большой разрыв. А это значит, что в тюрьмах и лагерях будут содержаться десятки, если не сотни тысяч случайно, по несчастью попавших туда людей, многие из которых перекуются в настоящих преступников. Мы этого хотим?

Среди помилованных действительно есть тысячи людей, совершивших тяжкие и особо тяжкие преступления, скажем, убийцы и грабители. И тут в дискуссию включаются эмоции. Как можно выпускать на волю убийц?! Как можно снижать наказание разбойникам и грабителям?! Людей, которые так подходят к проблеме, — а к ним, говорят, относится и наш президент, — таких людей можно понять. Но нельзя превращать эмоции в решающий аргумент.

Здесь не работают формальные правила. Здесь каждый случай индивидуален. Но есть общий фон. Сколько в России несчастных, спившихся людей, людей, выбитых из привычной жизненной колеи хаосом перестроечных и послеперестроечных лет, людей, опаленных Афганом и Чечней? Сколько голодных, беспризорных детей? Сколько по России пьяных, бессмысленных драк, семейных, опять же пьяных трагедий? Сколько юных «гангстеров», насмотревшихся рейтинговых фильмов? Этот фон «отвечает» за статистику. За человека отвечает человек. Поэтому в каждом конкретном случае — будь то убийца или грабитель — мы исследовали индивидуальное стечение обстоятельств, приведшее человека на скамью подсудимых, знакомились с его жизненным путем, семейными делами, пытались, если угодно, заглянуть ему в душу. Заглянуть, чтобы понять, опасен он для общества или нет. И если приходили к выводу, что не опасен, рекомендовали помиловать.

Ошибались ли мы? Да, ошибались. Каждый из помилованных, который вновь совершает преступление, — наша ошибка. Из всего количества помилованных таких — рецидивистов — 9,4 процента. Тут мы просчитались. Но вот что интересно. Этот показатель в четыре раза меньше, чем общий уровень рецидивизма. И в три раза меньше, чем уровень рецидивизма среди амнистированных. Задача для психолога. Видимо, помилование делает какую-то зарубку в душе, которая помогает удержаться по эту сторону «зоны».

Теперь о составе комиссии. Дело не в том, сколько в ней юристов. Меньше всего комиссия занимается юридическими вопросами. Мы не ставили под сомнение правильность вынесенных приговоров. Мы руководствовались не Уголовным кодексом, а кодексом совести. Милосердие выше права, над правом. Ведь президент не рассматривает вопрос: правильно или неправильно осужден данный человек. Президент рассматривает совсем другой вопрос: заслуживает ли этот человек милосердия, можно ли его помиловать?

Допустим, что в Министерстве юстиции, как и в других правоохранительных органах, работают великолепные юристы-профессионалы. А как насчет жалости, милости, сердобольности? Боюсь, что профессионализм крепких профессионалов не распространяется на эту сферу. А для комиссии эта сфера являлась решающей. И мне представляется, что она гораздо ближе деятелям культуры, чем работникам милиции, прокуратуры, суда.

Я до сих пор не могу понять, уяснил ли Путин смысл всей этой возни вокруг Комиссии по помилованию. А смысл был простой: чиновникам, новой свите не нравилось, что где-то рядом существует независимый, живущий по своим правилам организм, которым нельзя командовать. И они уговорили президента ликвидировать комиссию.

Был, правда, один случай, когда Путин проявил инициативу. Посадили и осудили американского шпиона Эдмонда Поупа. Наверняка Вашингтон и Москва договорились спустить дело на тормозах. 7 декабря 2000 года Поуп обратился к президенту.

«Уважаемый президент Путин,

С уважением, Эдмонд Поуп ».

я прошу Вас помиловать меня и освободить из тюрьмы, чтобы я смог вернуться к своей семье в Пенсильванию. Я плохо чувствую себя и нуждаюсь в срочной медицинской помощи врачей и специалистов, наблюдавших меня.

Я прошу Вас решить этот вопрос как можно скорее, поскольку мой отец безнадежно болен, и я хочу увидеть его в последний раз.

Свита президента попросила нас вне очереди «пропустить» американца. Мы это сделали не откладывая. Тем более что многие из нас вообще не были убеждены в виновности Поупа…

Получили «рецензию» в «Московском литераторе» (№ 24, 2000), газете (газетке? газетенке?) тех литераторов, от которых исходит «русский дух». Комиссия по помилованию, сообщила газета, единогласно рекомендовала президенту отпустить американского шпиона на все четыре стороны. Трудно сказать, какими мотивами руководствовался президент, удовлетворяя прошение о помиловании (подразумевающее, кстати, полное признание вины), — вероятно, они были достаточно серьезными и убедительными. Тем не менее, глядя на умилительное единогласие третьестепенных литераторов и пейсатых «правозащитников», невольно приходит на память полузабытое и подвергнутое в последнее время осмеянию понятие «государственная измена».

Поскольку мы — комиссия при президенте, мы наивно решили, что лучший способ выяснить отношения с президентом — это встретиться с ним и поговорить.

23 мая 2001 года мы написали письмо Путину. Ни ответа ни привета. Пробились к Волошину, но толку не было.

24 августа написали еще одно письмо президенту. Но он снова молчал.

Тем временем ситуация вползала в полосу «черного пиара». Появились материалы, что помилование можно купить, что комиссия принимает решения за деньги. С одним из авторов (Юлия Пелехова; Версия. 2001. № 34) я даже встретился. Мне, помимо всего прочего, было интересно поговорить с журналистом, который, с моей, немодной, наивной, «мамонтовой», точки зрения, сознательно пишет неправду. Поговорил. Напористое, многое повидавшее, уверенное в себе существо. «Мне так сказали мои друзья». — «Но я говорю вам, что это совсем не так». — «А почему я должна вам верить больше, чем своим друзьям?» На это у меня ответа не было.

28 декабря 2001 года президент РФ ликвидировал комиссию. Ее председатель согласился принять должность советника президента. Многих это удивило. А я уж отвык удивляться…

Вместо одной президентской комиссии теперь организованы комиссии по помилованию в каждом субъекте федерации. Казалось бы, в этом есть свои резоны: ближе к тем, кто просит о помиловании. Но боюсь, что минусы перекроют этот плюс. Главный минус — состав комиссии подбирается губернаторами и их чиновниками, так что вряд ли можно ожидать независимости суждений. Второй минус — осужденных практически лишили конституционного права просить о помиловании. Но в отличие от прежней комиссии региональные комиссии возражать против этого не будут. Третий минус — открываются каналы коррупции, которые раньше были автоматически перекрыты составом комиссии и ее изолированностью от администрации исправительных учреждений.

По данным, которые мне удалось получить, за 2001 год президентом был помилован 21 человек, а за восемь месяцев 2002 года — 32. По российским масштабам и порядкам это просто издевательство над конституционным институтом помилования. Это значит, что Путин позволил превратить себя в безвольную игрушку своей «силовой» свиты.

* * *

Несколько слов о Путине, вернее, о моем восприятии Путина. Когда он возглавил правительство, я вспомнил принцип Питера: «В любой иерархической системе каждый индивидуум имеет тенденцию подниматься до уровня своей некомпетентности». Это огорчало. Путин вызывал симпатию. И, учитывая возраст Путина, я ввел ограничение принципа Питера: «Если индивидуум обладает неограниченной способностью к самообучению, то уровень его компетентности может столь же неограниченно повышаться».

Наблюдая за Путиным, я сделал вывод, что он, довольно быстро преодолев растерянность «нищего», который оказался в кресле «принца», вошел в режим самообучения. Во всяком случае — «отжался». Это хорошо. Смущает, однако, направленность усилий главы государства.

«Государственный деятель тем отличается от политика, что думает не о следующих выборах, а о следующих поколениях» — эти слова принадлежат Уинстону Черчиллю. Так вот, складывается впечатление, что «свита» уговорила президента заняться самообразованием по программе факультета, где готовят политиков.

Путин в форме моряка, Путин в комбинезоне летчика, Путин на танковом полигоне, Путин рядом с патриархом, Путин рядом с Пугачевой, Путин на улице… Сплошные «пятерки». Телевидение показывает. Электорат млеет. Зюганов нервничает.

Государственного деятеля Путина ждут экзамены по другим «предметам». Что делать с Чечней? Готовить гробы для третьей чеченской? Что делать с военной реформой? Долго ли будет позволено генералам саботировать реформу, сохраняя кормящую их и плодящую их, но не умеющую воевать армию? Что делать с диктатурой чиновников? Долго ли огромный бюрократический спрут, нервные центры которого расположены в Администрации Президента, будет душить Россию, тормозить становление рыночной экономики, реального федерализма, нужного, как воздух, самоуправления? Кабинетная, скучная, не телегеничная работа. «Просто» думать…

Разумеется, вовсе не надо быть плохим политиком, чтобы стать хорошим государственным деятелем. Но надо держать «в уме» эту разницу, как и разницу между «электоратом» и народом. Боюсь, что люди, которыми Путин окружил себя и которые окружают его заботой и вниманием, тут не помогут. Будучи неисправимым оптимистом, надеюсь, все еще надеюсь, что у Путина хватит времени стать отличником и на другом факультете.

А если не хватит? Тогда хорошего политика ждет успех на выборах. А нас всех ждет продолжение переходного времени.

* * *

В сентябре я перестал терзать компьютер и отправил дискетки в издательство. В октябре принялся вычитывать верстку.

Но закрутился смерч трагических событий. Захват заложников чуть ли не в центре Москвы. Три мучительных дня. Три дня, унизительных для России. Штурм. Неожиданная, немыслимая, чудовищная цена победы.

«Простите», — сказал президент. Я простил его. По-моему, Путин был прав, отдавая команду штурмовать. Но многие не простили, не могут простить. Понимаю их. И пытаюсь понять президента. Ему нужно было спасать честь, достоинство России. И спасать заложников. Уверен, что окружающие президента «силовики» заверили шефа: все рассчитано, ликвидируем террористов, спасем людей. В общем, хотели как лучше, а получилось…

Но вот что не могу понять: почему Путин до сих пор (пишу 20 ноября) не ответил на вопросы, которые задает вся Россия. Таких вопросов, если говорить о прошлом, два.

Как могло случиться, что службы, отвечающие за безопасность столицы, проворонили подготовку террористической операции, которой длительное время занимались десятки людей?

Как могло случиться, что «силовики», которые планировали штурм, не сориентировали службу спасения, медицинские учреждения на оказание быстрой и действенной помощи сотням наглотавшихся газа людей?

Строго говоря, вопросы риторические. В общей форме ответы всем известны. И захват чеченскими камикадзе Дома культуры, и гибель 128 заложников — результат низкого профессионального уровня руководителей ФСБ и МВД.

Если президент согласен с таким ответом, он должен сказать об этом и наказать виновных. Только не «стрелочников».

Если не согласен, то тем более он должен изложить свое видение трагических событий.

Если президент промолчит, значит, он еще не дорос до того уровня политической ответственности, на который его забросила судьба.

Но это — о прошлом. Теперь — о будущем.

Что делать с Чечней?

Есть только два способа закончить войну. Во-первых, победить. Во-вторых, договориться с противником о взаимоприемлемых условиях прекращения войны.

Как показывает опыт, победить в обозримые сроки мы не сможем. Скорее всего, «силовое» окружение президента продолжает его обнадеживать. Однако вряд ли имеет смысл верить генералам, в послужных списках которых поражений гораздо больше, чем побед.

Значит, надо начинать переговоры. Переговоры, естественно, с теми, с кем воюем. Но — удивительное рядом! Президент выходит в белом жабо и объявляет: политическое урегулирование — отдельно, террористы — отдельно. Иными словами — переговоров с бандитами и террористами не будет.

Больше того. Предполагается еще до окончания военных действий провести в Чечне референдум и принять Конституцию. Причем «бандиты» и «террористы», которые «отдельно», не смогут принимать участие в референдуме.

Заранее можно сказать, что ничего путного из этого плана Путина не получится. Кровавая карусель будет продолжать свое кружение… И просто поразительно, что президент не понимает этого!

А тут еще печально знаменитая пресс-конференция в Брюсселе, где Путин пугал журналистов таким обрезанием, после которого «ничего не вырастет»… Складывается впечатление, что президент просто растерялся. Поэтому забыл, что он в Европе. Поэтому стал повышать голос. Говорят, что Путин хорошо учился. Тогда он должен помнить: «Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав».

Наверное, президент как политик успокаивает себя тем, что значительная часть «электората», та самая часть, которая на «ура» приняла перспективу «мочить в сортире», была и теперь в восторге: «Во дает!» (вариант: «Во врезал!») Но, если президент хочет остаться в истории России как государственный деятель, ему следовало бы меньше «врезать», а больше думать. Иначе мира в Чечне не будет.

* * *

Рассказ о помиловании и о Путине отвлек от РГГУ. Там начался мой третий учебный год. Пока не ясно: засчитать ли работу в РГГУ в продолжение пятой молодости или провозгласить молодость шестую? Буду думать.

Здесь вполне была бы на месте хронологическая точка. Мемуарное время кончилось. Но логически точка будет лучше смотреться на другом месте. А именно: весной 2001 года, когда по просьбе Государственного центрального музея современной истории России я презентовал музею свой чрезвычайный и полномочный мундир со всеми причиндалами, а также другие интересовавшие музей вещи и документы. Долго сопротивлялся. Как-то трудно было вписываться в музей. Но потом решил: мне же облегчают жизнь, избавляя от старых вещей. И все остались довольны.

В июне был приглашен на выставку «21 портрет на фоне эпохи. XX век в судьбах людей». Непривычное ощущение — смотреть на свой «портрет» в музее и чувствовать себя еще живым. Но рядом — Дмитрий Якубовский, Геннадий Бурбулис, Сергей Михалков. Это настораживало, смущало. А недалеко — Петр Столыпин и Григорий Распутин. Это успокаивало. В той же компании — Паша Ангелина, Валентина Терешкова и Борис Ефимов. Это даже молодило. И вот тут самое время ставить мемуарную точку.

Что я и делаю. Хотя и понимаю, что еще обречен писать заключение…