Характеристика земельной собственности польских помещиков на Украине, без сомнения, дает представление о социальном и экономическом значении этой группы. В свою очередь, понимание ее экономического веса позволяет объяснить, почему русификация Украины была возможна, по оценке царских властей, лишь в случае еще большего ослабления позиции польского дворянства. В этой главе мы постараемся изучить то, каким образом царские власти на протяжении полувека, предшествовавшего 1917 году, пытались навязать господство русских помещиков на этих присоединенных после разделов Речи Посполитой землях. Нам предстоит представить методы и последствия этой длительной операции, ее основные этапы и уровень противодействия со стороны поляков. Это диахронное исследование даст нам возможность в пятой главе проанализировать образ жизни и типы ментальности поляков на Украине. Эта глава рассматривается нами в качестве дополнения к уже существующим работам о состоянии землевладения в других губерниях Российской империи.

 

Годы слепой ненависти: 1863 – 1865

Сразу после разделов во времена Екатерины II в России зародилась идея о вытеснении из юго-западных губерний поляков и полонизированных на протяжении нескольких веков украинцев, в чьей собственности находились почти все земли и миллионы крепостных Правобережной Украины. Раздача в отдельных случаях огромных имений Канкриным, Лопухиным и Энгельгардтам не повлияла на ситуацию, как не изменили ее и многочисленные конфискации после восстания 1830 – 1831 гг.

Еще в 1833 г. киевский губернатор выражал сожаление в связи с тем, что русское дворянство не играло существенной роли в дворянских собраниях. Их и в самом деле было в 4,5 раза меньше, чем польских помещиков, владевших более чем сотней крепостных душ (норма, дающая право голоса на дворянских собраниях).

Активная политика генерал-губернатора Д.Г. Бибикова, на протяжении 1840-х годов направленная на ослабление польского влияния, опиралась прежде всего, как нам известно, на ревизию прав на дворянское звание и массовое сокращение числа лиц, принадлежащих к первому сословию в империи. Однако после конфискаций 1831 – 1832 и 1839 гг. систематического присвоения земель русским дворянством уже не наблюдается. Следовательно, в канун второго восстания в 1863 г. юго-западные просторы Российской империи оставались в основном в польских руках.

По моим подсчетам, после проведения ревизии в 1831 – 1850 гг. в трех юго-западных губерниях осталось около 70 тыс. прежних шляхтичей, получивших дворянское звание, причем 9/10 из них не имели крепостных и владели небольшой земельной собственностью. Количество же владельцев имений достигало 7 тыс. Эта цифра подтверждается данными российских и советских исследований, где она также дается приблизительно. По мнению Рудченко, исследовавшего инвентари 1847 – 1848 гг., в 1861 г. налицо было 6051 землевладелец, а согласно Д.П. Пойде – лишь 5449. Последняя цифра кажется немного заниженной, поскольку Пойда насчитал 8535 имений, и даже если у кого-то из помещиков было несколько имений, то вряд ли общее число таких владений достигало 3086. Однако если учесть достаточно многочисленные еще до 1863 г. банкротства и наплыв русских дворян, владевших уже к 1833 г. четвертью земель, то представляется достаточно правдоподобным, что в 1863 г. количество польских поместий не превышало 5 – 5,5 тыс.

После отмены крепостного права количество душ как показатель размера имения теряет смысл (в 1861 г. в трех юго-западных губерниях на одно имение в среднем приходилось по примерно 272 души). Критерием социально-экономического значения становится, чего не было до этого времени, площадь землевладения, и это тем более важно учитывать в исследованиях, поскольку вплоть до 1914 г. этот регион сохранил почти исключительно аграрный характер. И хотя имело место развитие отдельных отраслей пищевой промышленности, здесь не получили распространения добывающая промышленность и черная металлургия. Мощь как польских, так и русских латифундистов Украины зависела от площади находившейся в их собственности земли. В 1863 г. средний показатель составлял 895,6 десятины, а по отдельным губерниям распределялся следующим образом:

Стоит отметить, что в начале 1860-х гг. польские помещики вызывали у русских смешанное чувство – одновременного восхищения и ненависти. Кроме того, польские помещики также пользовались у русских высоким авторитетом в культурном плане, о чем уже была речь. Ряд польских мемуаристов испытывали чувство горечи, а одновременно гордости из-за подобного отношения к себе. Один из царских генералов достаточно красноречиво писал: «Совершенно особняком держалось польское общество [в Киеве], намеренно избегая бывать в русских домах, которые, кстати заметить, чисто русской окраски тогда не имели и как бы заискивали перед поляками…» Генерал отмечал также, что воспитанники Киевского кадетского корпуса испытывали перед поляками комплекс неполноценности: «На первых же порах я был удивлен тем, что кадеты даже с чисто русскими фамилиями, как, например, Нечаев, Богданов, Смородинов и др., говорили с явным польским акцентом и не прочь были вести речь по-польски с своим же русским товарищем. Польский тип и польские нравы мелкой, но тщеславной шляхты здесь, видимо, господствовали…»

Январское восстание 1863 г. стало идеальным поводом для того, чтобы придать репрессиям новый размах. На смену десятилетней борьбе властей с признаками польской культуры и доминирования пришла не менее изощренная и систематическая политика уничтожения. Обновленная форма тихой войны была на этот раз направлена в самое сердце польского могущества – на землю. Сердца министерских чиновников в Петербурге исполнились радости оттого, что, как казалось, добыча близка и русские наконец вытеснят поляков с этих земель.

Стоит, однако, напомнить, что восстанием были главным образом охвачены Царство Польское и Литва, тогда как на Украине оно проявлялось в ограниченной форме. В то же время если принять во внимание четко выраженную склонность поляков с Украины к примирению, то станет понятно, что это восстание стало поводом для коллективной слепой мести русских. Структуры, которые Национальному правительству повстанцев удалось создать на Украине, были слабыми, а небольшое количество активистов, как из белых, так и красных, очень быстро обнаружили неспособность к выполнению поставленных задач. Известно также, что немногочисленные столкновения повстанцев с российской армией в этих землях не идут ни в какое сравнение с боями, которые произошли в других местах. Подобная оценка событий дается и в воспоминаниях Т. Бобровского и находит подтверждение в подробных исследованиях С. Кеневича.

Именно поэтому старый генерал-губернатор Н.Н. Анненков, которого русское окружение и царский двор в Петербурге считали ничтожеством, не чувствовал необходимости в проведении драконовских репрессий и в немедленном использовании поражения поляков к русской выгоде. Генерал Домонтович писал: «Н.Н. Анненков, заменивший умершего Кн. Васильчикова [в декабре 1862 г. – Д.Б.], был не более как старый колпак, не только мало смыслящий в делах вверенного ему края, но и самый край, смешавший его с Австрийской Галицией…» И действительно, старик на одном из банкетов объявил, что возглавляет «Красную Русь»! «Конечно же, что такого генерал-губернатора полякам не составило большого труда дурачить на каждом шагу и отводить его взоры от своих проделок».

Другие коллеги Анненкова, например начальник канцелярии М.В. Юзефович или киевский губернатор Н.Г. Казнаков, не скрывали своего раздражения из-за потерянной возможности нанести ощутимый удар по полякам. В июле 1864 г. министр внутренних дел П.А. Валуев получил распоряжение Александра II поехать в Киев и на месте проверить дееспособность губернатора. Впрочем, у министра уже имелось собственное мнение на этот счет. В своем дневнике он писал в конце 1863 г.: «…был у меня ген[ерал] – ад[ъютант] Анненков 4 битых часа сряду! До изнеможения!», и в другом месте чуть позже: «Вечером был у меня Анненков, который завтра едет обратно в Киев. Pauvre cervelle!» Отставка этого чиновника была предрешена, когда оказалось, что он никоим образом не разделял намерений правительства по вопросу о судьбе польских земель и даже оказывал сопротивление при посягательстве на крупные имения, планируемом Временной юго-западной комиссией. Она была создана в Киеве во главе с Г.П. Галаганом, и на нее было возложено задание по увеличению крестьянских наделов согласно указу от 30 июля 1863 г. К рассмотрению ее деятельности мы еще вернемся.

Тот факт, что Анненков не видел повода к пересмотру земельного статуса поляков, можно действительно приписать его старости, поскольку, как только в Варшаве вспыхнула искра восстания, в столице империи стали разрабатываться самые сумасбродные планы об уничтожении поляков на Украине. Из правительства один П.А. Валуев не одобрял общего желания ослабить поляков экономически. Он ежедневно отмечал в дневнике рост антипольских настроений. Граф С.П. Сумароков вместе с шефом жандармов В.А. Долгоруковым и князем Гагариным оказались инициаторами мероприятий, которые Валуев считал безответственными. По мнению Сумарокова, с поляками следовало вести себя так же, как поступил Наполеон III с жителями Ниццы, которые не признавали себя французами: лишить российского гражданства, заставить продать имения и изгнать в соседние страны. «Я эту песнь давно слышу, – писал Валуев 20 января 1863 г. – Когда я спрашиваю: разве Польша не подвластна русской короне? Разве Западный край город или уезд? Можно ли заставить землевладельцев 9 губерний продать их имения? Кто их купит?»

Лишь Валуев был способен заметить, и небезосновательно, что из польских помещиков можно было с легкостью создать надежную опору российскому трону. Собственно, об этом он и писал по-французски: «Я борюсь против достойных лишь порицания антипольских мер, которые другие хотели бы осуществить». Впрочем, эта т.н. борьба была не чем иным, как игрой его воображения, поскольку он каждый раз уступал царским министрам, а еще больше – под влиянием истеричных криков М.Н. Муравьева, виленского генерал-губернатора, вошедшего в историю под именем «Вешатель».

Первый удар был нанесен по польским землевладельцам указом об обязательном выкупе украинскими крестьянами наделов, которые находились в их пользовании. Мы еще увидим, к каким конфликтам приведет эта акция по принудительной продаже земли, решение о которой было принято 23 июля 1863 г. Большинство царских сановников и не думало о предоставлении крестьянам шанса стать владельцами земли, их заботило лишь то, как отобрать ее с пользой для себя у поляков. Газета «Московские ведомости» и журнал «Русский вестник» не жалели слов, чтобы выразить возмущение в связи с присутствием поляков на западных территориях, присоединенных еще за 70 лет до этого. В статье под названием «Что нам делать с Польшей?» Катков заявлял, что государственная граница прокладывается с помощью меча, а не пера, а потому в империи должен быть один порядок для всех. В то же время Муравьев в Северо-Западном крае вынашивал планы массовой высылки поляков. Валуев не отмалчивался. В записке от 8 августа 1864 г. он на основании статистических данных доказывал Александру II все сумасбродство проектов Муравьева по устранению поляков: «Нельзя выбросить из России 850 000 Поляков и нельзя заставить всех уроженцев Западного края служить например в Приволжском, а уроженцев Приволжского в Западном…» Констатируя непонимание ситуации большинством губернаторов (он, в частности, цитировал волынского губернатора генерала М.И. Черткова), Валуев с досадой добавлял: «В нашем ультрапатриотизме есть прискорбная черта. Он склонен говорить языком ненависти, а ненависть не правительственное и не государственное чувство…» Валуев, конечно, провозглашал себя сторонником русификации, но, как он писал, «в то же время я не говорил языком племенной вражды и ненависти и не спрашивал тех крайних неразборчивых и не исполнимых на практике мер, которые ныне многими так легко признаются и необходимыми и удобовозможными».

Однако сторонники крайних мер не уступали. В январе 1864 г. было принято решение о тяжелом всеобщем наказании в форме особого налога на землевладельцев в размере 10 % от годовой прибыли с имений, который, как разъяснялось, должен был покрыть расходы на содержание пленных поляков, их ссылку, вознаграждение для судебных военных комиссий, увеличение количества православных церквей и т.п. Эта мера преследовала не особо скрываемую цель – довести как можно большее количество польских имений до упадка, чтобы их было легче купить русским. Это стремление финансово уничтожить всех польских землевладельцев, которое Т. Бобровский назвал «неслыханным налогом на национальность», было немного ослаблено в 1868 г., когда налог уменьшили до 5 % от годовой прибыли, тем не менее сохранив его вплоть до конца XIX в. К своим польским подданным, по большей части верным слугам, царь относился как к жителям чужих, завоеванных территорий.

Присвоение богатых имений на Украине настолько распалило воображение петербургских чиновников, что 5 марта 1864 г. было принято положение, в котором предусматривались неисполнимые требования. И хотя они так и не были проведены в жизнь, на их основании можно судить о степени растущего аппетита. Речь шла о том, чтобы устранить из польских землевладений даже арендаторов, экономов и управляющих как поляков, так и евреев. Такого рода идеи не принимали во внимание того, что для русских подобные должности не представляли интереса с финансовой точки зрения, а также в связи с отдаленностью этих имений и недостатком необходимых знаний. Власти быстро опомнились. В тот же день было провозглашено «Положение о льготах, преимуществах и денежных ссудах, предоставляемых при покупке казенных и частных имений в Западных Губерниях», согласно которому предоставлялось право на не облагаемое налогами винокуренное производство, а также ссуды со сроком выплаты в течение 37 лет и право немедленного погашения возможных долгов, числящихся за покупаемым имением. Подобные законы вызвали негодование лишь Валуева, единственного, кто подчеркивал, что для подобных широких замыслов недостаточно средств. Однако, пока это не стало очевидным, стая министров, объединившаяся в Комитет западных губерний, действовавший на протяжении двух лет, требовала усилить наказания.

Старый Анненков и в данном вопросе оказался не на высоте. 15 декабря 1864 г. он представил министрам длинный итоговый отчет о своей деятельности в период и после восстания, на котором царь сделал несколько пометок, однако генерал-губернатор не понимал, что репрессий в стиле Бибикова уже недостаточно. Перечисляемые в данном документе меры могли показаться драконовскими, однако и их было мало для утоления ненасытного аппетита столичных чиновников. Ошибка Анненкова прежде всего заключалась в том, что он не верил в возможность уничтожения одним махом проявления польского элемента и немедленного утверждения на этих землях русского. Кроме того, оказалось, что он настолько доверял польским помещикам, что предлагал немедленно создать на Украине земства, органы самоуправления, которые незадолго до этого были введены в Великороссии (власти не давали согласия на их создание в Юго-Западном крае вплоть до 1911 г.). В отчете Анненков говорил «лишь» о возобновлении русификации с помощью религии, образования, полиции. Кроме того, он упомянул, не вызвав этим никакого интереса у министров, о создании торговой биржи для киевских купцов. После заседания Валуев писал об Анненкове в дневнике: «…он был невозможен по ограниченности и бессвязности своих объяснений и мнений». Последствия не заставили себя ждать: в тот же день оренбургский генерал-губернатор А.П. Безак получил телеграмму с предложением занять пост киевского генерал-губернатора. Через год Анненков умер. Его преемника поляки будут вспоминать как одного из наиболее немилосердных проводников антипольской политики на Украине, несмотря на мнение Валуева, писавшего: «Видел ген[ерал] – ад[ъютанта] Безака… при нашем безлюдьи Безак терпится и должен быть терпим, но он вполне заслуживает свое прозвище “еврея”».

Безак приступил к своим обязанностям с констатации того, что еще недостаточное число людей было осуждено и наказано, чтобы приступить к массовой и давно ожидаемой конфискации имений. В связи с этим он начал свою деятельность с «упущений» своего предшественника. Командующий Киевским военным округом Новицкий, ответственный за политические процессы, послал ему рапорт о беспорядке, царившем в тюрьмах, попутно указав на то, как трудно сломить солидарность поляков. Благодаря женам арестантов была создана целая корреспондентская сеть, оказывалась помощь продуктами и т.п., поскольку тюремщиков было нетрудно подкупить деньгами. Новицкий сообщал даже о «тайном обществе», донося на 40 женщин, которые использовали посещения Киевской крепости для облегчения судьбы заключенных. Безак воспользовался этим рапортом, чтобы принять карательные меры против поляков, – и его подчиненные сразу извлекли из этого выгоду. Например, начальник его канцелярии Стефанович быстро смекнул, что страх, посеянный среди польских помещиков, может стать неисчерпаемым источником дохода. Он чувствовал себя вершителем судеб при составлении списков конфискаций и главным распорядителем при распределении конфискованного, не забывая при этом, что правильно организованная благотворительность должна начинаться с самого себя.

Как оказалось, специально запугивать поляков не было нужды. Многие из них прибыли в Киев в поисках протекции. Как вспоминал Т. Бобровский: «Киев кипел от приехавших из сел родственников заключенных, которые с утра до вечера прибывали к дому губернского предводителя Хорватта». Богатых Володковичей, Ярошинских, Холовинских, Понятовских, Мощенских, Трипольских привел в Киев панический страх потерять несколько десятин земли. Эта польская земельная элита оказалась готовой на любые унижения ради спасения своего состояния. Однако высланный ими верноподданнический адрес на имя царя так и остался без ответа. Бобровский писал: «Итак, образовалось весьма многочисленное польское общество, даже уж более чем достаточное, чтобы предаваться воспоминаниям о несчастьях края, но оно начало уж больно политиканствовать… Затем оно посчитало возможным искать сближения с местными официальными кругами на почве дружеских отношений и влияния дам, к чему, как известно, наши дамы уж более чем склонны при известной любви русских к волокитству». Возвращение к позорной практике 1831 – 1832 гг. привело к круговерти «развлечений, обедов, раутов и балов», которые лишь укрепили веру Безака в свои силы.

4 апреля 1865 г. генерал-губернатор направился в Петербург, чтобы доказать, что принятые им меры ничем не уступают по строгости политике, проводимой в Литве. Министр внутренних дел в связи с этим отмечал: «У меня был Безак, которому лавры генерала Муравьева мешают спать и который, очевидно, [находится] под его влиянием». 15 апреля в присутствии министров и Муравьева, с интересом наблюдавшего за тем, как другие повторяют его мысли (виленского генерал-губернатора как раз в те дни отстранили от занимаемой должности), Безак представил свой план, в котором настоятельно рекомендовал ограничить влияние «многочисленного высшего сословия поляков, шляхты и католического духовенства». В пункте втором говорилось о необходимости заставить помещиков продать свои имения, что дало бы возможность создать класс русских землевладельцев, в качестве надежной опоры правительства.

Трудностями в поиске средств, обещанных на ссуды русским, которые должны были покупать имения на Правобережной Украине, а также антипольской озлобленностью министра государственных имуществ А.А. Зеленого воспользовался некий Франкель, банкир, не испытывавший особых угрызений совести. Он убедил министерство отдать ему в залог казенные имения, обещая предоставить необходимые суммы тем, кто будет покупать земли на Украине. Впрочем, делу не был дан ход из-за вмешательства прессы, раскрывшей, что казенные владения распродаются по смешным ценам. Однако принятый 25 июня 1865 г. указ все-таки разрешил непосредственную продажу казенных имений этническим русским. В случае Украины это должны были быть земли, в основном конфискованные у поляков после 1831 г. Вопрос же о том, где взять деньги на ссуды русским покупателям земли, оставался актуальным еще в ноябре 1865 г.

Тем временем проблема продажи конфискованных имений, которыми временно управляли палаты государственных имуществ, нуждалась в неотложном решении, поскольку разобраться в многочисленных злоупотреблениях становилось все тяжелее.

На имя генерал-губернатора поступал шквал корреспонденции, по большей части анонимной, в которой сообщалось о беспрестанном разворовывании средств чиновниками и о фальсификациях при оценке стоимости имений, позволявших присвоить разницу. Так, в письме из Житомирского уезда говорилось, что все счета от проверки имений Жеребок и Лыховец поддельные, мебель, постельное белье, кони украдены, экономов подкупили или угрозами заставили подписать сфабрикованные документы. «Это уже не чиновники, – в заключение писал анонимный автор, – а палачи, которые нарушают порядок и являются препятствием к установлению покоя в крае. Вот такая администрация во всех имениях, находящихся в секвестре». В имениях Вежба и Варковичи, конфискованных у Млодецких, крестьяне разворовали все запасы зерна, а сами уполномоченные вели развратный образ жизни, опорожняя погреба от водки, венгерских вин и медовухи. Шушерин, русский покупатель, констатировал, что все напитки были проданы волынскому губернатору, вице-губернатору и их знакомым. Много бутылок по инициативе управляющего Уланицкого и эконома Карчинского было продано за границу, в Австрию, через купца-еврея Цыкера. Этой троице удалось сбыть несколько экипажей: один тильбюри и три кабриолета, а также самовары, столовую утварь, два больших медных котла из пивоварни, мебель и посуду, часть которой была отдана чиновнику Ковалевскому за то, чтобы не заносил их в инвентарную опись. Естественно, были злоупотребления и при получении прибыли: в октябре 1865 г. прибыль от 35 имений, находившихся под секвестром, должна была составлять 24 353 рубля серебром, а получено было всего 4708 рублей серебром.

Возникали и другие препятствия. Комитет министров долго не мог принять решения о размере земельных участков, которые должны были предоставляться русским. Кроме того, достаточно долгое время в Комитете разделяли продиктованные бешенством взгляды Муравьева, который предлагал раздавать как можно больше имений и ферм. В июле 1864 г. была рассмотрена даже идея о поселении крестьян на землях, ранее принадлежащих полякам, что в скором времени было признано опасным. После отставки «Вешателя» Зеленой и Валуев установили размер земель от 300 до 1 тыс. десятин, что должно было обеспечивать будущим русским помещикам такой же вес и надлежащий почет в обществе, как и полякам. Разделу не подлежали только те конфискованные земли, на которых находились фабрики, прежде всего сахарные заводы. Имения, составлявшие свыше тысячи десятин, раздавались в виде исключения лишь высшим сановникам. Такими были положения указа от 23 июня 1865 г. о порядке продажи земли русским. В связи с этим вплоть до 1867 г. составлялись подробнейшие описания, необходимые для проведения раздела имений и для информирования покупателей. Между 16 августа 1865 г. и январем 1867 г. были составлены инвентарные описи с указанием расстояния до губернского и уездного центров, указанием рек, на которых располагались имения, площади пахотной земли, лугов, лесов, наличия различных построек и т.п.

Однако все эти амбициозные проекты и оценки не смогли уничтожить преобладания польских помещиков на этих землях. Валуев отмечал: «Конек полонофобии и развития нашей народности à la Mouravieff еще бойко ходит…» Притом на заключительном этапе этой операции оказалось, что было конфисковано не более 150 имений.

 

Злоба, укрощенная разумом: 1865 – 1875 годы

Безак, возглавивший в Петербурге комиссию по выявлению возможностей заселения западных губерний «русским элементом», взял на вооружение и расширил идеи своего духовного наставника Муравьева, введя 10 %-ный налог на всех польских помещиков. Добиться того, чтобы на место последних пришли русские помещики, можно было, во-первых, доведя большинство поляков до разорения, во-вторых, добившись гарантии, что все обанкротившиеся имения не будут продаваться нерусским. Это исключительное ограничение было изложено генерал-губернатором в специальной записке Александру II и предложено на рассмотрение вышеназванной комиссии, в которую входили военный министр Д.А. Милютин, А.А. Зеленой и новый виленский генерал-губернатор К.П. Кауфман, соревновавшиеся в жестокости – ко все большему возмущению Валуева. Последний записал 14 сентября 1865 г. в дневнике: «Польский комитет мне внушает омерзение». Антипольские настроения достигли пика 25 ноября 1865 г. во время памятного заседания комиссии, состоявшегося в Царском Селе в присутствии царя. Маниакальные идеи начали претворяться в жизнь. Валуев с негодованием отмечал, что они «дошли до чудовищных результатов». По его словам, например, Зеленой предлагал «во всем пространстве Западного Края запретить полякам, католикам и немцам покупать имения [5 августа 1864 г. был принят такой запрет относительно евреев. – Д.Б.], заставить продать свои имения в известный срок не только поляков, у которых имения секвестрованы, но и всех высланных по подозрениям и т.п.». Милютин призывал повысить налог до 20 %, а то и до 50 %. Царь принял участие в стоявшем гомоне, размахивал отчетом Безака, читал и комментировал его в том же духе, что и его чиновники. Валуев с возмущением заявил, что они злоупотребляют доброй волей императора, пытаясь оправдать беззаконие, а затем уже, совершенно выведенный из себя, подал в отставку: «Я сказал, что меня обдает холодом при звуке речей подобных тем, которые я слышал, что вообще в советах я два года не слыхал ни одного благородного слова…» Кроме того, Валуев попытался выразить свое возмущение планом выселения 10 тыс. помещиков из западных губерний, но и этот протест не был услышан. «При прощанье Государь объявил мне, что по Журналу о Западных вопросах он утвердил те мнения, которых я не разделял. Он сказал, что ему прискорбно принимать подобные меры, что они противны его чувству, но что он принимает их “по глубокому убеждению” и т.п.».

10 декабря 1865 г. был опубликован указ «О воспрещении лицам польского происхождения вновь приобретать помещичьи имения», а Валуев по просьбе царя остался министром внутренних дел. Вплоть до 1905 г. этот указ служил основным барьером к увеличению земельной собственности польских помещиков, поскольку предусматривал, чтобы все продаваемые или выморочные имения попадали в руки русских. Как и предполагалось, этот указ надолго стал самым сильным инструментом русификации, хотя, как и большинство российских законов, был далек от точного исполнения. Для нас прежде всего интересен процесс его внедрения, поскольку он дает возможность оценить степень уменьшения объемов польского землевладения.

Главная предпосылка действенности упомянутых указов заключалась в финансовом ослаблении польских помещиков, что должно было бы подтолкнуть их к вынужденной продаже имений. Поэтому уже в течение первого полугодия 1866 г. начал взиматься 10 %-ный налог.

В январе 1866 г. во всех уездах Правобережной Украины началось создание комитетов по проверке доходов и оценке имений. В них входили оценщики дохода и полицейские чины, которые в течение трех недель должны были определить размер выплат согласно представленным заявлениям о доходе. Помещики находились в крайней степени растерянности, однако протестовать осмелилось лишь несколько самых богатых. Некоторые прибегали к уловкам, например помещик из Балтского уезда Леопольд Чарномский писал, что ни сердцем, ни умом не чувствует себя поляком, а его жена и дети православные, поэтому он просит не относиться к нему, как к поляку. Поверенные по делам графов Альфреда и Марии Потоцких, братьев Евстахия и Романа Сангушко и Александра Браницкого, владельцев, крупнейших имений на юго-западе империи, безуспешно пытались протестовать против чрезвычайно короткого срока, отпущенного на эту операцию. 5 апреля киевский губернатор доложил генерал-губернатору, что оценка в большинстве имений проведена и передана полицией на рассмотрение комиссий. Сомнения, высказанные им 8 июня относительно точности и достоверности информации, не остановили Безака, который 16 июля выслал трем губернаторам телеграмму с требованием предоставить к 1 августа полные списки, тех же, кто не уложится в срок, заставить выслать за свой счет эстафетой.

Решив последние вопросы путем обмена шифрованными посланиями с Кауфманом, виленским генерал-губернатором, Безак сообщил 25 августа министру финансов о планируемых суммах, которые он намеревался получить с польских помещиков. Общая сумма должна была составить 1 202 654,54 руб., в том числе по губерниям:

Безака не тревожили частные ошибки или мелкие махинации. Он доказал свою исполнительность и даже проявил себя великодушным. Согласно опубликованным и розданным комиссиям «Правилам распределения и взыскания налогов с имений, владельцами которых являются поляки», налогообложению не подлежали те из них, чьи прибыли не превышали 100 рублей, а тем, чьи прибыли достигали 1 тыс. руб., давалась скидка в 100 рублей. Зато в случае неуплаты налагался штраф, который составлял половину суммы налога. Полиция располагала печатной копией с данными о сумме налога с каждого имения и должна была его взыскать до 15 октября 1866 г.

«Поскольку это было время господства чрезвычайного положения, платили без протестов, которые и так бы ни к чему не привели», – писал Т. Бобровский. Из документов об этой акции, которая в таком виде была проведена лишь один раз, поскольку в 1868 г. налог был снижен наполовину, следует, что лишь небольшое количество вдов получило скидку: в Волынской губернии – 38, в Подольской – 29, в Киевской – 19. Несомненно, во многих случаях добиться желаемого исхода дела удалось при помощи взяток. К примеру, Х. Иллинский при 18 189 рублях дохода платил лишь 334 рубля, Чечерская с доходом в 16 790 рублей внесла всего 497 рублей. Такие заниженные суммы платили также Жевуская, Чапская и другие.

Хотя требуемый налог был большим, он не смог подорвать достаток очень богатых семей, за исключением тех, которые еще до 1863 г. находились в затруднительном положении. С этой точки зрения представляют интерес статистические данные о задолженностях на 1862 г., опубликованные в газете «Kraj» в 1884 г. (польские землевладельцы указаны здесь вместе с русскими, у которых также были большие долги):

Несмотря на то что фактически было заложено около половины польской собственности, ожидаемые последствия экономического ослабления проявлялись медленно и постепенно. Поскольку количество конфискованных имений едва превышало сотню, властям пришлось удовлетворить свой аппетит крайне незначительной, хотя от этого не менее привлекательной добычей. Ссылаясь на самые одиозные примеры, Т. Бобровский сумел показать, сколь недостойной была эта погоня русских, на манер римских центурионов, за военными трофеями, получение которых выглядело особенно несправедливо в юго-западных губерниях империи, где восстания фактически не было. Однако, согласно воспоминаниям Бобровского, в погоне за землей Безаку пришлось столкнуться с теми, кто был сильнее его. Он хотел найти крупное конфискованное имение, которое отвечало бы его высокому положению. У него были виды на два прекрасных имения: Иллинцы в Липовецком уезде, отобранное у графа Константы Плятера, и Кошоваты в Таращанском уезде, принадлежавшее Юзефу Млодецкому. Их владельцы были невиновны, потому что во время восстания находились за границей и фактически расплачивались за активность своих управляющих. Однако Безак не учел, что женой Плятера была графиня Мальфатти, которая через своего крестного, канцлера Горчакова, обратилась к царю, разоблачая слишком очевидную алчность генерал-губернатора. Таким образом, из его рук выскользнула первая добыча, которая в итоге досталась богатейшему владельцу металлургических заводов Урала Демидову, князю Сан-Донато. Вторая вероятная добыча также оказалась недосягаемой, потому что тесть Ю. Млодецкого, князь Антоний Любомирский, принадлежал к немногочисленной группе крупных польских аристократов, приближенных к самому императору. Я. Талько-Хрынцевич вспоминал, что «с поляками князь говорил о своем патриотизме, с чиновниками притворялся москалем. Такую двойную и фальшивую роль он играл до самой смерти». В качестве особой милости Любомирскому было разрешено приобрести землю, что он и сделал, выкупив конфискованное имение зятя, в котором тот оставался до тех пор, пока со скандалом не расстался со своей женой, о чем только и писала светская хроника. Между тем Безак не утолил свой аппетит. Ему не удалось выдержать конкуренции с богатым купцом И. Толли, ставшим в скором времени городским головой Киева, при покупке замечательного замка в Вишневке около Кременца на Волыни, выставленного на продажу Владимиром Плятером, братом упомянутого выше Константы Плятера. Эта продажа потянула за собой ряд процессов, которые длились до 1890-х годов, а генерал-губернатору хотелось получить добычу немедленно. В конечном итоге он удовлетворился тремя тысячами десятин имения Юзефувка неподалеку от Бердичева, отобранного у повстанца Юстына Абрамовича.

Большинство высокопоставленных чиновников оказались первыми на очереди и получили лучшие куски. Киевский губернатор Н.Г. Казнаков занял Лисянку, имение князя Вильгельма Радзивилла в Звенигородском уезде; Ерчики, другое поместье Радзивилла, попало в руки генерала Трепова. Остальное владение семьи Плятеров разделили между собой генерал Карчев, попечитель Киевского учебного округа П.А. Антонович и преемник Казнакова М.К. Катакази. Товарищу попечителя А.П. Ширинскому-Шихматову досталось имение Эразма Михаловского – Соловиевка; именно там крестьяне убили польских студентов, распространявших «Золотые грамоты», с помощью которых те хотели привлечь украинских крестьян к участию в восстании. Графиня А.Д. Блудова, будучи камер-фрейлиной при дворе, получила имение Бриков в Острожском уезде, отобранное у ссыльного Даниэля Менжинского. После завершения основных «завоеваний» Безак вспомнил о данных за год до этого в Царском Селе обещаниях.

15 января 1865 г., сразу после назначения на новую должность, он поручил трем подчинявшимся ему губернаторам составить полный перечень поляков, сосланных в Сибирь, на Север и во внутренние губернии России «по политической неблагонадежности без следствия и суда». Ответы поступили только в феврале 1866 г.: из Киевской губернии было сослано 28 помещиков; из Волынской – 80; из Подольской – 86. Эти 194 старательно описанные имения, к которым была прибавлена информация о месте ссылки владельца и состоянии собственности (секвестр, долги и т.п.), хотя полностью не оправдали надежд Комитета западных губерний, были все-таки неплохой добычей, из которой можно было уже выбирать.

Валуеву удалось уберечь от разграбления имения сибирских ссыльных. 10 июня 1866 г. он объяснил генерал-губернатору, что каторга или ссылка приравнивается к смерти, а потому взрослые наследники имеют право на получение наследства. Ему не удалось помешать продаже имений тех, кого осудили к ссылке во внутренние губернии России. В таких случаях к владельцам имений была проявлена жестокая «снисходительность»: им разрешалось приехать на несколько месяцев на Украину, чтобы лично заняться продажей имений, а затем вернуться в ссылку. Среди материалов генерал-губернатора хранятся дела о десятках подобных «отпускников», находившихся под надзором полиции.

После этого пришел черед воспользоваться случаем и русским более скромного положения. На каждого из них заводилось отдельное дело, к которому скрупулезно подшивали подтверждение принадлежности к дворянству и к православию, т.к. только в этом случае они могли принимать участие в публичном аукционе по продаже польских имений. Прошения следовали одно за другим, их формулировка была почти одинаковой: «Имея счастье по вере и происхождению принадлежать к русской национальности, я намерен(а) участвовать в торгах…» Этого было достаточно, чтобы получить разрешение. Т. Бобровский, несомненно, преувеличивает количество желающих, но зато очень выразительно передает царившую атмосферу: «Предоставление таких возможностей тысячам русских помещиков на территориях, находившихся в польских руках, стало для них, зачастую стоящих на грани банкротства в материальном, а временами и моральном плане, настоящим открытием Калифорнии».

Впрочем, он подчеркивал, что русскому дворянству, привыкшему со времен Петра I к государственной службе и жизни в городах, было нелегко прижиться в сельских усадьбах, за которыми стояла целая традиция gentlemen farmers, чуждая им привычка. Заграничные наблюдатели подтверждали, что мечта министров отстранить поляков от земли в скором времени столкнулась с тем, что подобное времяпрепровождение не было в традиции русской аристократии. А. Гакстгаузен в 1840-е гг., А. Леруа-Больё в 1880-м, Ф.Г.Е. Палмер в 1901 г. отмечали, что идеалом российского дворянина был город, тогда как деревня была всего лишь источником прибыли, а не местом для приятного времяпровождения.

К этому традиционному препятствию в скором времени добавились финансовые проблемы. Кандидаты на приобретение земель надеялись улучшить свое финансовое положение в России благодаря финансовой поддержке государства. Однако проект, как и предусматривал Валуев, провалился. После принятия указа от 5 марта 1864 г. фонд помощи покупателям так и не был создан. Он появился 26 июня 1866 г., когда Комитет министров утвердил устав Товарищества приобретателей имений в Западных губерниях. Шла речь о специальном банке с капиталом в 5 млн руб., который, по обещаниям Зеленого, должен был быть доведен до 50 млн в случае возможной поддержки со стороны частных лиц. Финансовая помощь могла составлять половину стоимости имения. Однако фонд не смог накопить даже изначально заложенной суммы, и его фонды растаяли как снег на исходе зимы. Тем, кто заявил о своем желании в июле, отказали, заявив, что «назначенный на этот предмет фонд уже израсходован». Через год Товарищество было закрыто. С другой стороны, распределение земель тормозила необходимость проверки долгов, которые следовало покрыть до продажи имения. Палаты государственных имуществ провели большую работу в области права, подсчетов и налогообложения (неуплаченные налоги оказались крайне важной частью оценки) и к 7 ноября 1866 г. составили обширные итоговые таблицы, на основании которых оказалось, что нераспределенными остались 36 имений в Киевской губернии, 24 – в Волынской и 10 – в Подольской. Подобная жадность со стороны царских чиновников все больше выводила из себя Валуева, тем более что одновременно с этим в Вильне и Варшаве не утихали репрессии. 23 сентября министр вновь написал Александру II: «…западные дела внушают мне не отвращение, но омерзение». Он заявил, что предпочтет скорее эмигрировать, чем быть причастным к подобному столь низкому ожесточению. Между тем на место Кауфмана виленским генерал-губернатором был назначен Баранов, однако в Киеве все так же был оставлен Безак.

Осознавая тщетность своих попыток и безрезультатность ударов, наносимых полякам и в то же время будучи не в состоянии остановить поток антипольской ненависти, Валуев прозорливо заметил, что подобная политика по отношению к полякам является признаком слабости, которую Европа не осознает: «Мы так слабы, так малоумеющи, что не надеемся на центральную власть и не верим в собственную силу в Западном крае. Если бы поляки знали, как мы их боимся! Если бы Европа знала, как мы неустрашимы на словах и малодушны на деле!» 10 октября 1866 г. среди его записей в связи с этим читаем: «Мы должны внушать чувство отвращения к нам всей Европы». 18 марта 1867 г. он с возмущением писал о тех, кто хотел бы без хлопот добиться русификации поляков своими «полицейско-татарскими мерами»: «Я повинуюсь царской воле, но с полным сознанием ее неисполнимости… Никого нет, кроме меня, кто бы смотрел на дело с точки зрения общечеловеческой… четыре года уже длится вивисекция Западного края. Никакого результата не добыто». В связи с размышлениями о том, что подобная политика может длиться не один десяток лет, его охватывало трагическое предчувствие: «Одно из двух: или распадение, или обновление, а если обновление – то переворот».

Значительное расхождение в предпринимаемых действиях и в их оценке самой же властью объясняется незначительностью достигнутых результатов по сравнению с лелеемыми надеждами. Подробное описание имений в публикуемых властями документах, включавших в числе прочего таблицы, на практике усложняло их раздачу. В связи с этим прибегали к уловкам. Например, в Подольской губернии, где предусматривалось передать крестьянам достаточно большую часть земель, вместо названия зачеркнутых крестьянских общин были вписаны имена русских дворян, получивших преимущество по неизвестным причинам. Однако в итоге количество раздаваемой земли оказалось гораздо меньше ожидаемого.

Согласно имеющимся оценкам в 1863 – 1873 гг., на Правобережной Украине было конфисковано и действительно продано 144 имения площадью около 150 тыс. десятин, причем больше всего в Волынской губернии – 78 имений.

После 1865 г. трудности, с которыми пришлось столкнуться при замене польских владельцев русскими, были связаны с упорнейшим сопротивлением богатых поляков, а, кроме того, с непоследовательностью в политике властей, обусловленной внутренней ситуацией.

Наблюдавшаяся сразу после восстания 1863 г. волна низкопоклонства и лояльности перед представителями власти возросла. Кроме богатых помещиков, которые в 1863 г. ускользнули от мести крестьян или правительственных преследований и до 1866 г. находились в Одессе, а затем вернулись, чтобы удостовериться в сохранности своих богатств, значительная часть поляков считала, что ради сохранения состояний стоило поступиться самолюбием. Правда, большинство не собиралось подражать жене Феликса Собанского, заявлявшей, что «мы танцуем на могиле родины из любви к ней», однако склонялось перед хозяевами этих губерний, – по крайней мере, предоставление им различных услуг казалось польским помещикам необходимым и было достаточно распространенным явлением. Было достаточно женщин, которые «крутились, вертелись и наряжались, и декольтировались среди всеобщего горя, слез и бедности». Двусмысленность поведения была ответом на царившее бесправие. Чем можно объяснить то, что кое-кому из поляков, например сахарному магнату Юзефу Ярошинскому, удалось выйти из тюрьмы и сохранить за собой право на покупку земли? Кто подсчитает, сколько золота попало в карманы продажных офицеров полиции, которые еще в 1867 г. продолжали собирать доносы крестьян, наивно веривших, что получат землю изгнанных панов?

Разоблачаемая Н.В. Гоголем устоявшаяся традиция служебных злоупотреблений и коррупции чиновничества проявилась во всей своей полноте, однако этот путь был доступен лишь очень богатым либо тем, кто имел личный доступ к царю. Какова была цель упоминаемого П.А. Валуевым частного визита 29 декабря 1865 г. графа Александра Браницкого к царю после принятия указа от 10 декабря 1865? На Украине поляки узнали об этом указе без промедления: «… стоит ли доказывать то, что царило бесправие. Целые десятки имений продавались за долги. Были и такие, кто продавал их по собственной воле, как Константы Браницкий, который избавился от необъятных просторов лучших земель в Васильковском, Каневском и Звенигородском уездах, к чему его не побуждало ни правительство, ни долги, ни потребность в деньгах, которых у него были миллионы наличными». Александр II купил эти земли за четверть их стоимости; он так же купил половину земель у его брата Александра. Такой щедрый жест – продажа около 100 тыс. десятин – дал Браницким возможность сохранить за собой позицию самых влиятельных помещиков Украины.

На примере семьи князей Сангушко можно увидеть, например, каким образом царские власти пытались вынудить поляков покинуть свои латифундии и как те, в свою очередь, этому противодействовали.

В начале 1864 г. волынский губернатор генерал М.И. Чертков пытался доказать связь Романа Сангушко, сына Владислава, с его уполномоченным Юзефом Михальским, одним из главных инициаторов восстания 1863 г. Отец обвиняемого сразу же обратился к вице-канцлеру А.М. Горчакову с прошением на французском языке о помиловании сына, засвидетельствовав при этом свое неодобрение действий «революционеров», которые писали «безосновательные» доносы на Романа. Черткова должно было позабавить письмо, в котором доказывалась невиновность молодого Сангушко, который, как известно, вместе с Михальским устроил в своем имении в 1861 г. поминальное богослужение по архиепископу Варшавскому Антонию Мельхиору Фиалковскому, а на его фабриках в Славуте изготовлялись косы и пики для повстанцев. Отрядам повстанцев давался кров и еда в имении Миньковцы, здесь же их снабжали конями и телегами. Однако властям было сложно получить тому подтверждение, т.к. все в имении, даже полиция, хранили молчание, за которое было щедро заплачено. Огромное имение и местечко Славута, о котором Чертков говорил как о «логовище всей сволочи», манили губернатора, хотя надежды наложить руку на эти тысячи десятин, пока Н.Н. Анненков оставался на месте, было немного.

Сам Роман Сангушко внезапно изменил свои взгляды и обратился к Анненкову, подчеркивая в письме, что он оскорблен обыском имения. 11 ноября 1864 г. он писал, что все время, пока шло восстание, он оставался «только в своей конторе, в своих заводах и на своих полях в совершенной тишине, стараясь этим доказать верность и верноподданнические намерения мои». Поскольку следствие причинило значительные финансовые убытки, то «я решился всепокорнейше обратиться к Вашему Высокопревосходительству, как справедливому и мудрому начальнику, и подвергнуть себя защите и покровительству Вашего Высокопревосходительства и законов, сколько я на это буду в состоянии заслужить…». 21 ноября 1864 г. Н.Н. Анненков ответил, что в сложившихся обстоятельствах обыск не следовало считать обидой и что он всегда будет рад защищать Сангушко и заботиться о нем.

С назначением Безака надежды Черткова возродились: 22 апреля он вновь выступил против Михальского, которого военный трибунал Заслава признал руководителем бунта в уезде его жены. Та между тем собирала для его оправдания показания крестьян, которых Сангушко пытался подкупить. Весь 1865 год ушел на то, чтобы найти весомых свидетелей обвинения. Наконец это произошло, благодаря чему удалось обвинить еще и другого Романа Сангушко, сына князя Евстахия, дяди первого.

Чертков впал в характерный для инквизиторов транс. 17 января 1866 г. он послал Безаку шесть длинных, исписанных сверху донизу страниц, пропитанных радостью поймавшего добычу кота. Отчет заканчивался словами: «С его связями, при обширности его владений и множестве фабрик, враждебное настроение князя Сангушко против нашего правительства есть сила в здешнем крае, которой пренебрегать нельзя. Случай как настоящий может в другой раз не повториться, а потому тем более упускать бы его не следовало. Я оставляю здесь вопрос о том огромном влиянии на весь Юго-Западный край, какой имел бы переход всего этого состояния в руки русских помещиков; из гнезда для революции, как теперь, оно преобразилось бы в несокрушимый оплот русского начала в здешней местности. По моему глубокому убеждению, правительство имеет неотъемлемое право лишить князя Сангушко и его потомство права владеть имениями на русской территории…»

Позднее, в течение 1866 г., в переписке с Безаком обвинения ширятся, однако, несмотря на неопровержимые доказательства, подтверждавшие связь всех управляющих Сангушко из Славуты, Заслава, Шепетовки и Билогородки, и, в частности, несмотря на раскрытие обстоятельств освобождения одного из 13 православных рабочих в Славуте, свидетельствовавших против своего хозяина (это освобождение привело к забастовке, причем требования о повышении платы были удовлетворены), усложнилось лишь положение Михальского, а дело против Сангушко было прекращено 22 июня 1866 г. Причины понять несложно.

Те помещики, которые не могли похвастаться принадлежностью к титулованной аристократии, но сумели избежать конфискации, стремились сохранить свои имения, пытаясь в новой ситуации спасти доходы, отдавая в залог леса (часто с правом вырубки на десять лет) купцам, поставлявшим древесину на сахарные заводы и железные дороги. В то же время среди поляков возникли новые формы взаимопомощи. Поскольку до 1869 г. не было банков для поляков, богатые одалживали деньги менее состоятельным под процент, зачастую весьма не альтруистический. Часть имения вопреки запрету передавалась в аренду. Некоторые поместья в обход закона отдавались под залог по полюбовным соглашениям между поляками. К 1867 г. общая сумма долговых обязательств лишь по Волынской губернии составила 50 млн рублей. В крайних случаях, когда продажа была неизбежной, предпочитали, обходя закон, продавать землю не русским, а евреям или армянам. Одним из наиболее выгодных способов избежать налога на наследство было использование предсмертных дарственных, легализуемых с помощью взяток.

Значительное послабление для польских помещиков наступило после покушения Д.В. Каракозова на царя 4 апреля 1866 г. Петербург с удивлением заметил, что решение польского вопроса не приведет к устранению всех политических проблем, поскольку даже среди русских тлеет искра бунта. Позитивным для поляков стало то, что при очередном закручивании гаек (связанном с назначением Д.А. Толстого в Министерство народного просвещения и расширением полномочий губернаторов) режим направил силы на подъем роли и влияния дворянства. В рескрипте Александра II князю П.П. Гагарину от 13 мая 1866 г. рекомендовалось укрепить уважение к дворянству и частной собственности, чтобы уберечь русский народ от распространения фальшивых доктрин, которые со временем могли бы расшатать фундамент общественного строя. В связи с этим следовало «прекратить повторяющиеся попытки к возбуждению вражды между разными сословиями, и в особенности к возбуждению вражды против дворянства и вообще против землевладельцев».

Поскольку все польские помещики были дворянами (чего нельзя было сказать о русских землевладельцах), Валуев воспользовался этим, чтобы смягчить категоричность законов, принятых после 1863 г. В начале 1867 г. Александр II готовился нанести визит Наполеону III в Париже и хотел создать о себе мнение как о добром и цивилизованном императоре. Для завоевания симпатий Западу хватило небольшого жеста. По пути в Париж, как раз вскоре после открытия в Москве 10 мая 1867 г. Славянского конгресса, отмеченного общей ненавистью к полякам, которая подтолкнула поэта Ф.И. Тютчева назвать «опально-мировое племя» иудами славянства, а участников – освистать Польшу при исполнении мазурки во время представления оперы М.И. Глинки «Иван Сусанин», царь пошел на символический жест. При пересечении 17 мая 1867 г. границы империи и Царства Польского он подписал «Вержболовскую амнистию» (Вержболово – пограничное местечко, в настоящее время Вирбалис в Литовской Республике), которая провозглашала прекращение преследований за участие в восстании 1863 г. В связи с этим заявлялось об уменьшении со следующего года штрафного (контрибуционного) сбора до 5 %. Однако радость от вызванных декларацией надежд в правобережных губерниях была недолгой. В Париже на Александра II было совершено покушение; царь остался невредим, выстрелом был убит конь из царской упряжи. Получив телеграмму, Валуев, еще не зная имени террориста, предчувствовал будущее. 25 мая 1867 г. он записал в дневнике: «Какое влияние на будущность, если убийца, который схвачен, но не разузнан, поляк!» И действительно оказалось, что стрелявший Березовский родился на Волыни, а потому не могло быть и речи о прекращении преследований за участие в Январском восстании. Императрица, которая должна была ехать навстречу мужу в Варшаву, не сдерживала гнева, а Зеленой неустанно повторял, что все «поляки одинаково преступны». Сразу же по возвращении Александр II объявил, что не стоит отказываться от закона 10 декабря 1865 г.

Итак, на протяжении многих лет военные трибуналы устанавливали меру вины прежних повстанцев, конфискуя их земли, хотя этими землями смогла воспользоваться лишь небольшая часть русских помещиков. В 1863 г. было расстреляно пять руководителей восстания в украинских уездах, двое из них были помещиками. Имение В. Падлевского Чернявка через несколько лет после этого стало собственностью генерал-губернатора А.Р. Дрентельна, а Шендеровка Т. Раковского была куплена на аукционе каким-то русским. Незадолго до того, как в марте 1868 г. Министерство внутренних дел возглавил генерал А.Е. Тимашев, Валуев подвел неутешительный итог попыток изжить мелких польских помещиков из их имений: из 16 тыс. имений к российским помещикам в 9 западных губерниях перешло только 450, при этом получаемый с них доход снизился. Столь же медленно шел этот процесс и на северо-западе, где имения русских помещиков вместе с купленными до 1863 г. составляли 1736 из 13 601, т.е. всего 13%.

Указ от 10 октября 1869 г., вдохновителем которого был Зеленой, запрещал покупку земли католикам, незадолго до этого перешедшим в православие (небольшая часть поляков, принимая православие и декларируя свою принадлежность к русским, воспользовалась указом 1865 г.), но разрешал это только их детям при условии, что те «докажут, что они искренно привязаны к русскому народу». Мелочные поиски последних имений, которые можно было еще конфисковать, продолжались до 1873 г. Большая часть позднейших конфискаций, связанных с восстанием, касалась землевладельцев-эмигрантов, которые были заочно осуждены, в связи с чем отбирались имения у их семей. В 1870 г. в Красилове, недалеко от Староконстантинова, были обнаружены компрометирующие документы Польского временного правительства 1863 г. Следственная комиссия по политическим делам при генерал-губернаторе (тогда им был А.М. Дондуков-Корсаков, сменивший умершего Безака), возглавляемая М.А. Андриевским, начала 16 мая дело против 20 лиц. Почти все приговоры заканчивались одинаковой фразой: «считать вечно изгнанными из государства; в случае же самовольного возвращения в отечество, сослать в каторжную работу (от 5 до 20 лет) или на поселение в Сибирь».

Военные трибуналы, без устали работавшие с 1863 г., заочно вынесли приговоры и во многих других случаях. Например, 5 ноября 1870 г. в Сибирь был сослан с конфискацией имения Б. Жуковский; 30 января 1871 г. был заочно приговорен к казни с конфискацией имущества Э. Лабудзинский (он напрасно будет пытаться выписать свою жену в Молдавию), который был одним из руководителей восстания 1863 г. в Киеве, а также известный своими связями с Ю. Домбровским, ставшим вскоре генералом Парижской коммуны. 23 апреля 1871 г. были заочно осуждены Э. Ружицкий, В. Цехонский, Э. Лозинский. 29 октября 1873 г. был осужден врач Ю. Верницкий. 5 декабря 1873 г. было конфисковано имущество трех эмигрантов из Бердичевского уезда – А. Шарамовича, Л. Чеконского и А. Вележинского, на которых спустя годы донесли крестьяне.

Двадцать два несчастных, поверивших царскому указу от 18 июня 1871 г., разрешавшему эмигрантам вернуться на родину, оказались жестоко обмануты. Они предпочли суд в России жалкому существованию во Франции, однако, вернувшись, обнаружили, что они полностью лишены имущества.

Впрочем, после ослабления полицейских преследований бывших повстанцев политика экспроприации стала представляться властям все менее прибыльной по политическим соображениям. Указ от 11 мая 1873 г., согласно которому теряли силу секвестры, т.е. управление имениями, временно переданными Министерству государственных имуществ и возвращавшимися семьям, вызывал бурные дебаты в Комитете министров, а киевский и виленский генерал-губернаторы выступили против приостановки тех дел о конфискации, которые находились на стадии исполнения. Однако эпоха захвата земель за участие в восстании завершилась. Объявленная 9 января 1874 г. амнистия разрешала полякам вернуться из Сибири или из эмиграции (за исключением католического духовенства). Однако мера была эфемерной: уже 23 ноября 1876 г. она была отсрочена в связи с массовыми процессами над русскими народниками и страхом перед возможным пополнением рядов «социалистов». Тем не менее постепенно власти отказались от авторитарных методов по захвату крупной земельной собственности. В конечном итоге это было официально закреплено Александром III после официального объявления об амнистии 23 ноября 1882 и 15 мая 1883.

Определенным показателем приостановки распродажи земель прежних повстанцев была практика предоставления «отпусков» в течение 1869 – 1880 гг. лицам, сосланным в глубь России и в Сибирь. Если сначала, как уже говорилось, разрешение на временное возвращение предоставлялось лишь для продажи имения, то теперь все чаще, судя по списку 187 ссыльных, которые получили разрешение министра или генерал-губернатора (они продолжали находиться под пристальным контролем полиции), среди официальных причин фигурируют более прозаичные. Например, разрешения предоставлялись «по семейным обстоятельствам», «для встречи с семьей», «для посещения больной матери», «в связи с кончиной одного из родителей», «в связи с бракосочетанием» или даже – «чтобы войти во владение наследством».

Один из последних известных нам приговоров над повстанцами, вынесенный 8 февраля 1875 г., показывает, что, в конце концов, власть отказалась от конфискации собственности повстанцев с целью обогащения русских владельцев на Украине. Леон Стройновский, волынский помещик из Тарговицы, несомненно, совершил ошибку, поверив в первую амнистию с января 1874 г. и решив вернуться из Австрии, чтобы вступить во владение родительским имением, право на которое у него отобрал волынский губернатор в марте 1867 г. Однако, хотя ему и пришлось отправиться на поселение в Пензу под надзором полиции, Дондуков-Корсаков не лишил его права собственности, которым, вероятно, он смог воспользоваться после 1882 г. Власти убедились в том, что гораздо выгоднее была продажа имений за долги, чем их конфискация. И хотя конфискации наносили более жестокий удар по полякам, однако наиболее эффективным оказалось поглощение имений русскими в результате внутреннего и, как считалось, позорного банкротства польских собственников. Имения банкротов должны были переходить в руки русских помещиков согласно указу от 10 апреля 1865 г.

 

Российская одержимость и польское противодействие: 1875 – 1888 годы

Процесс поглощения имений был ускорен серией произвольных административных и правовых решений. Однако было бы ошибкой считать, что эта тихая война, сопровождавшаяся бюрократическими манипуляциями, принесла властям блестящие результаты. Противодействие этой политике в польских поместьях оказалось, несмотря на репрессии, огромным. Использование слова «война» в данном случае нельзя считать преувеличением. Начиная с 1875 г. оголтелое стремление властей завладеть землями прослеживается во всех годовых отчетах киевского, волынского и подольского губернаторов. Ежегодно, вплоть до 1914 г., в каждом из них целый параграф или, по крайней мере, значительный фрагмент посвящался количеству купленных русскими десятин и сравнению с имеющимися земельными владениями поляков. Подобный сравнительный анализ редко попадал в публикуемые официальные отчеты. Эти данные о степени русского давления на поляков предназначались для царя, а потому оставались в конфиденциальной, непубликуемой части. В то же время в результате постоянно оказываемого со стороны властей на поляков давления у последних развилось что-то наподобие защитной реакции осаждаемых, причем до такой степени, что среди тех, кто сумел удержать в своих руках землю, распространился культ вечного права на владение землей.

Сакральный характер земельной собственности придавала угроза со стороны России. Это происходило еще во время разделов Речи Посполитой, а после Январского восстания 1863 г. приобрело также трагический оттенок. С этого времени отчина становится квинтэссенцией отчизны, а среди польских помещиков Украины в последние десятилетия XIX – начале XX в. зарождается специфическая разновидность патриотизма (хотя бывало и так, что и это чувство полностью исчезало), отождествлявшего защиту отчины, земельного владения, с защитой отечества. Когда с 1882 г. в Петербурге стала издаваться на польском языке газета «Kraj», финансируемая прежде всего «украинскими» помещиками, ее редакторы пытались разбудить спящую совесть своих читателей регулярными публикациями статистических данных о проданных имениях. Цензура, естественно, запрещала какие-либо комментарии, однако приводимые цифры говорили сами за себя. Уже во втором номере газеты была опубликована следующая таблица, представлявшая итоги продажи поместий за период с 1876 по 1882 г.:

Через несколько лет, в 1890 г., Михал Тшаска, корреспондент газеты на Украине, не побоялся назвать свою рубрику «Kurcz», что дословно переводится как «сжатие», в которой клеймил всех тех польских помещиков, кто продавал свои земли и тем самым способствовал уменьшению польского землевладения на Украине. Рубрика, в которой регулярно сообщалось о проводимых аукционах, стала чем-то вроде горького польского антифона, где сообщалось об очередной нанесенной ране, очередной потере, которую пришлось понести польской стороне от российской власти.

В конце XIX в. задолженность помещиков, в частности по ипотеке, была повсеместным явлением в Российской империи. Однако положение польского землевладельческого дворянства юго-западных губерний было еще более тяжелым. Именно поэтому можно считать, что среди 2 127 911 десятин земли, заложенной в юго-западных губерниях дворянами (польскими и русскими) по состоянию на 1874 г., польская часть владений была большей. Наибольшей была задолженность в Подольской губернии (43 % помещичьих земель), за ней шла Киевская губерния (39 %) и Волынская (23 %).

Как правило, заложенные земли продавались в первую очередь в связи с неплатежеспособностью. Процесс распада земельной собственности усугубило выданное властями разрешение на создание частных акционерных банков, которые начали дублировать работу уже существовавших ранее государственных учреждений: Общества взаимного поземельного кредита в Петербурге и Земельного банка. Эти новые организации оказались востребованы как польскими, так и российскими помещиками: в 1869 – 1882 гг. первые заложили здесь 598 тыс. десятин, а вторые – 689 тыс. десятин. Эти цифры – свидетельство тому, насколько сомнительный характер носили российские приобретения. В то же время они указывают на определенный парадокс: российские банки предоставляли кредиты польским помещикам. Лишь с 1885 г., после создания Государственного земельного дворянского банка в Петербурге, польским помещикам будет отказано в получении ссуд.

Впрочем, польские помещики отдавали имения под залог банкам лишь в крайнем случае. Залога или продажи земель россиянам можно было избежать с помощью целой системы обходных путей. На их действенность указывал в своем отчете царю в 1875 г. волынский губернатор М.И. Чертков, через два года назначенный генерал-губернатором. И хотя, согласно его данным, за десять лет российские владения в этой губернии увеличились с 151 имения (276 346 десятин) до 908 имений площадью 830 744 десятины в 1875 г., российским помещикам было еще далеко до польских, которым принадлежало до 1500 поместий в Волынской губернии. Если к российской собственности прибавить площадь крестьянских наделов (крестьяне в понимании Черткова были «русскими»), казенные земли, земли, принадлежавшие царской семье, и церковные владения, то общая площадь земель, находящихся в руках россиян, составляла 56 %. Однако подобный способ ведения подсчетов не удовлетворил царя, который в 1870 г. заявил, что в западных губерниях земства будут введены лишь после достижения паритетного количества частных имений, а также когда российские владения будут составлять 2/3 от общего числа.

На протяжении десяти лет внимание царских властей концентрировалось на борьбе с мошенничеством, разоблачением подлогов и разработке новых действенных мер.

Польский земельный вопрос начал тесно переплетаться с еврейским, поскольку, несмотря на правовые предписания 1863 и 1865 годов, запрещавшие евреям арендовать землю, польские помещики продолжали сдавать ее им. Как правило, поляки отдавали земли евреям на длительные сроки – 30, 60 и даже 90 лет за высокую арендную плату, о чем официально не заявляли. Это давало им возможность избежать продажи земель и гарантировало достаточную прибыль. Подобная незаконная аренда, хотя и в меньшем объеме, предоставлялась безземельной или малоземельной шляхте. Относительная толерантность властей объяснялась особой позицией новых русских владельцев имений, которые редко и без особого удовольствия бывали на Украине. Именно они добились 8 декабря 1867 г. смягчения запрета на аренду земли евреями. Просто-напросто невозможно было обойтись без традиционных для этих земель услуг евреев или деклассированной шляхты, если хотелось сохранить сельское хозяйство на хорошем уровне. Правда, указом от 8 декабря 1867 г. разрешалось привлекать евреев и поляков только в тех случаях, когда были нужны определенные технические навыки, – например: на мельницах, сахарных и стекольных заводах или винокуренном производстве, аренда земли при этом запрещалась, тем не менее создавшаяся двусмысленная ситуация была использована.

Именно этот механизм, серьезно тормозивший процесс банкротства и выставления на продажу земель поляками, к чему так стремились царские власти, стал предметом критики ультраконсервативной газеты «Киевлянин» 13 июня и 25 июля 1878 г. После этих статей губернаторы начали составлять списки поляков, обходивших закон в сговоре с евреями. В результате первого расследования было выявлено 11 таких случаев в Киевской губернии, 49 – в Волынской и 89 – в Подольской. А. Браницкий, Б. Якубовский, Т. Порембская передали в долгосрочную аренду от 600 до 5 тыс. десятин земли, при этом арендная плата была явно заниженной (от 500 до 3 тыс. рублей), – царские чиновники увеличили ее в пять, а то и в десять раз. Однако это было лишь началом разворачивавшейся кампании. 12 февраля 1879 г. киевский губернатор объявил еще о 215 случаях нарушений в своей губернии, которые – верх парадокса – были официально зарегистрированы в нотариальном порядке. В отчете царю за 1878 г. губернатор подчеркивал, что евреи сдавали эти земли в субаренду крестьянам, требуя, кроме платы, еще и отработок!

Подобные случаи стали одним из источников нараставшего из года в год антисемитизма. В отчете за 1878 г. волынский губернатор писал: «Преобладающий в губернии еврейский элемент [? – Д.Б.] успел захватить в свои руки под видом долгосрочных аренд и разных сделок значительную долю имений преимущественно от землевладельцев польского происхождения, что отзывается неблагоприятно на экономическом состоянии края…» Он подчеркивал, что именно на евреях лежала ответственность за бедность в селах и местечках, где они продавали спиртное, избегая уплаты прямого налога.

Именно в эти годы в официальный язык царской администрации вошла формулировка «польско-еврейский заговор».

Министр внутренних дел, обеспокоенный фиктивностью частных залогов, обратил внимание волынского губернатора на незаконность сделки графа Красицкого, который отдал под залог свое имение на очень длительный срок поляку из Привислинского края, подняв цену на него в три раза, чтобы тот не мог его приобрести. Таким образом, продажа не состоялась, а постоянный доход был гарантирован помещику. Расследование, проведенное в двух соседних губерниях, показало по состоянию на 19 декабря 1878 г. еще немало подобных случаев. В этой ситуации слова заверения волынского губернатора Александру II в 1879 г. звучат как нескрываемая лесть: «Кто знал Волынь назад тому 17 лет, уже теперь не признает в ней той ополяченной Волыни, какой она была в то время…» Его подольский коллега был ближе к правде, когда сообщал царю: «С глубоким прискорбием я должен отметить, что заботы Правительства об усилении русского землевладения в Западном крае в истекшем году принесли мало плодов. Самое незначительное количество земель перешло в русские руки от польских владельцев». Подольский губернатор традиционно указал на случаи нарушения указа 1865 г., покупку новых земель по подложным документам и союз поляков с евреями. Он также подчеркивал, что 5 %-ный налог не был обременительным, т.к., несмотря на него, доходы росли, а количество разоренных семей уменьшилось. Кроме того, по его мнению, русские не спешили покупать украинские земли, где «их ожидает только несочувственный прием и дурно скрытая враждебность». В связи с этим он предлагал то, над чем уже задумывались его коллеги, а именно усилить предпринятые в 1865 г. меры и разработать новые ограничения.

Русско-турецкая война 1877 – 1878 гг., оказавшая сильное негативное влияние на весь Юго-Западный край, не способствовала принятию энергичных мер со стороны властей. Однако уже в 1880 г. в отчетах губернаторов вновь появляется тема евреев и вечного польско-еврейского заговора. Еврей-пугало, который в крупных городах ассоциировался с призраком социализма и революцией, превратился в козла отпущения, виновного во всех бедах империи, в том числе в крестьянском вопросе. Волынский губернатор не находил слов, чтобы заклеймить всех арендаторов мельниц и корчем в польских имениях (русские он забыл упомянуть), этих рассеявшихся по всем селам кровопийц простого люда, отнимавших у них последнее. В Волынской губернии насчитывалось 270 967 человек, т.е. 1/8 часть населения. Губернатор отвел несколько страниц описанию паразитического способа их существования, унаследованного от поляков. Он указывал на то, что они сосредоточили в своих руках торговлю древесиной, бездумно вырубали леса, контролировали пункты сплава, отвечали за снабжение деревом всех заводов и железных дорог. 7 октября 1881 г. Александр III, который пришел на смену убитому отцу 1 марта, записал на полях отчета: «Весьма желательно решить этот вопрос скорее». В это время в Киеве действовало Еврейское эмиграционное общество, которое распространяло на древнееврейском и русском языках анкеты для желающих выехать в Америку.

Антисемитская кампания в скором времени достигла апогея в Петербурге, где были изданы «майские законы» 1882 г. Хотя эти законы невозможно было провести в жизнь, они свидетельствуют об ожесточенности их вдохновителей: обер-прокурора Святейшего синода К.П. Победоносцева, советника нового царя, и министра внутренних дел Н.П. Игнатьева. Отныне евреям запрещалось селиться в сельской местности (это не касалось тех, кто уже там проживал), они могли жить лишь в городах. Это, впрочем, не отличалось от выселений из сел, предусмотренных в начале XIX в. «Еврейским комитетом», в котором заседал, как мы помним, Адам Чарторыйский. Целью этих распоряжений было превращение местечек в гетто. Контракты по аренде земли у помещиков признавались согласно указу от 3 мая 1882 г. недействительными, разрешалась лишь аренда помещений в городах, что было призвано разорвать какие-либо связи евреев с помещиками. Были подготовлены специальные типовые формуляры для русских, покупавших имения, в которых они обязывались не продавать, не закладывать, не арендовать и не отдавать земли в управление полякам и евреям. Однако кроме них найти кого-либо еще было невозможно. Даже богатые крестьяне сдавали землю в аренду евреям, а польские помещики продолжали заключать с ними противозаконные соглашения на польском языке, приносившие немалую выгоду.

Ситуация оставалась неподконтрольной властям. Изначальное намерение вытеснить крупных польских землевладельцев привело к массовым нарушениям законов, бороться с которыми оказалось еще труднее, поскольку и новые русские помещики также были заинтересованы в том, чтобы обойти их. Подольский губернатор, констатируя «незначительность» земельных угодий, приобретенных русскими в течение 1879 – 1882 гг. в своей губернии (16 317 десятин), в то же время отмечал, что аренда стала более выгодной. Имения, которыми управляли не непосредственные владельцы (русские или польские помещики), составляли 1/5 всех помещичьих владений, а основные арендаторы, евреи, платили от 2,6 до 7 рублей за десятину, раздавая земли в субаренду безземельным или малоземельным крестьянам и зарабатывая на этом вдвое больше.

Несколько случаев привлечения к ответственности свидетельствуют скорее о растерянности властей, чем о систематически проводимой ими политике. 12 января 1882 г. поступил донос на нотариуса из Ковеля. В этот же день волынский губернатор сообщил генерал-губернатору, что польский помещик Пшечецкий через подставное лицо, а именно через русского помещика Дидковского, купил в 1877 г. с. Швабы у Юлии Петровской. Разрешение на покупку, полученное русским, теперь было аннулировано.

Подобная пробуксовка грандиозного проекта и бессилие в его реализации не могли устроить энергичного генерал-губернатора А.Р. Дрентельна, который перед тем, как в 1881 г. на долгие семь лет возглавить три губернии, был в 1878 – 1880 гг. шефом жандармов и главным начальником Третьего отделения. Собрав точные сведения, Дрентельн приступил к написанию «Записки о землевладении в Юго-Западном крае», которую послал министру внутренних дел вместе с донесениями о нарушении законов 1863 – 1865 гг. и планом необходимых мер. 11 – 18 декабря 1884 г. Комитет министров обсудил этот вопрос. Лишь голос Н.К. Гирса, министра иностранных дел, в общем одобрительном хоре прозвучал диссонансом. Он заметил, что не верит в действенность новых репрессивных мер против населения, вина которого не совсем ясна. По мнению министра, борьба против передачи земли в аренду принесла бы в будущем больше вреда, чем пользы. Он также выступил против главной идеи Дрентельна, заключавшейся в создании специальной комиссии по выявлению мошенничества и подозрительных сделок по уездам. Он задал риторический вопрос о том, зачем таким образом властям было сознаваться в том, что на протяжении 20 лет государство было бессильно, вместо того чтобы ввести в жизнь ранее принятые и верные законы. Этим он прямо разоблачал инертность царской администрации и очевидную правовую несостоятельность проекта Дрентельна. По его мнению, если и стоило идти на принудительные меры, то в отношении немцев, которых на Волыни становилось все больше. В журнале Комитета министров вопрос немецкой колонизации трактовался в резких тонах. Д.А. Толстой, на тот момент министр внутренних дел, увидев, что проект его протеже вызвал нападки, предложил Дрентельну приехать из Киева для участия в его обсуждении Комитетом 12 декабря 1884 г. В конечном счете проект был принят министерским ареопагом, а 27 декабря 1884 г. утвержден Александром III.

Основная цель заключалась в том, чтобы заставить польских помещиков продать земли, разорвав долгосрочные арендные договоры и залоги. В 9 западных губерниях аренда была ограничена 12 годами, а залог – десятью.

Русская пресса пророчила близкую победу. «Неделя» торжествовала: в конце концов, на западе империи будут продаваться большие площади земли, которая продолжала дорожать в связи с развитием сети железных дорог. «Новое время» приводило данные Дрентельна о фиктивных операциях на юго-западе, в которых принимали участие и «неистинные» русские патриоты: 84 человека дали полякам возможность приобрести 34 988 десятин земли, а 123 помогли евреям купить 71 080 десятин. В номере за 13 января 1885 г. «Киевлянин» смаковал каждое слово в указе от 27 декабря, в котором «успешное развитие и прочное водворение русского землевладения» представлялось царю необходимым на западе империи. Особую радость газеты вызвало положение о ликвидации на протяжении года через суд имений, принадлежащих помещикам, постоянно нарушавших закон. Редактор Д.И. Пихно заявил, что подобные законы должны заставить задуматься сторонников польской тенденции и доказать непоколебимость национальной политики властей. Всеобщий энтузиазм несколько остудила киевская газета «Заря» (издававшаяся с 1880 г.). 6 февраля 1885 г. она сообщала, что упомянутый указ, не имея обратной силы, не учитывал уже заключенных контрактов и залогов. Между двумя киевскими газетами разгорелась полемика. Высокопоставленные царские чиновники также были не согласны с внедрением указа, несмотря на дополнительные разъяснения, принятые 26 января 1885 г. Сенатом по подсказке Дрентельна, где предусматривалось аннулирование или пересмотр всех выданных ранее разрешений на покупку. Как это все следовало понимать? Толстой пытался доказать резонность такой идеи, заверяя Дрентельна в поддержке. Виленский генерал-губернатор И.С. Каханов, вероятно из зависти к своему инициативному киевскому коллеге, в пренебрежительном тоне отзывался об этих мерах и не спешил проводить предусмотренную проверку, на которой Дрентельн 18 марта 1885 г. настаивал, добавляя, что можно заодно пересмотреть и разрешения, выданные чешским и немецким колонистам. В ответ Каханов отписал, что польские дела он всегда решал без помощи Петербурга (в этом месте на полях возмущенный Дрентельн поставил восклицательный знак) и что в целом он мало верит в это мероприятие: «…оно никогда не достигнет цели и не устранит недоразумений».

Дрентельн не ожидал подобного отношения к собственному проекту, потому опять обратился к Толстому. Он так же, как и редактор «Киевлянина», считал необходимым проведение какой-нибудь крупномасштабной операции в духе Бибикова, в результате которой были бы признаны недействительными все земельные сделки, заключенные поляками, евреями, немцами, чехами и даже русскими начиная с 1865 г. Действительными же следовало признать лишь те сделки, которые заключались русскими и при этом не вызывали подозрений.

Каким же было его разочарование, когда из ответа Толстого он понял, что ему не стать Бибиковым второй половины XIX века. Министр опустил руки и признал, что указ вместе с разъяснениями не предоставляется возможным исполнить. В свою очередь, Коханов писал, что наступление на иностранных колонистов могло бы вызвать дипломатические осложнения, проверить же всю массу разрешений на покупку земли за прошлые годы ему представлялось совершенно нереальным. Виленский генерал-губернатор подчеркивал, что губернаторы северо-западных губерний, как и их юго-западные коллеги, выдали в форме исключений столько разрешений (и заметим, получили столько взяток), что подобная проверка могла ими восприниматься как направленная непосредственно против них самих.

В связи с этим министр внутренних дел просил контролировать по крайней мере новые сделки и еще раз направил печатный образец разрешения, действительный для всех западных губерний, а также образец обязательства покупателей не перепродавать землю полякам и евреям, не отдавать ее в аренду и т.п. 13 декабря 1885 г. Каханов позволил себе вызывающим образом проинформировать Дрентельна о том, что он не считал необходимым внедрять в своих губерниях положения Сената, которые могли бы быть восприняты как нововведение (!), и что он ограничился просьбой к губернаторам предоставить список имений, находящихся под контролем согласно указу от 27 декабря 1884 г.

Однако Дрентельн не отступил и впоследствии все-таки добился своего, применив указ в трех подвластных ему губерниях, где в течение 1885 г. рьяные губернаторы обнаружили новые многочисленные доказательства польско-еврейского сговора и дьявольских уловок поляков, желавших обойти закон. 21 июня 1885 г. волынский губернатор послал материалы расследования, проведенного исправником из Ковеля, обнаружившим в своем уезде 14 помещиков-аферистов. Одни (среди них было много помещиц) передали свои имения арендаторам на 36 лет, причем арендная плата была очевидно заниженной, что вызывало подозрение о существовании тайных договоренностей; другие, поляки из Галиции и Привислинского края, злоупотребляя своим австрийским или немецким гражданством, договорились с польскими помещиками Украины о продаже или аренде земли. Такие случаи подтверждали верность намерений упрямого генерал-губернатора проверить все совершенные ранее сделки. Он неоднократно повторял мысль о необходимости создания повсюду комиссий по расследованию злоупотреблений, обосновав ее в длинной докладной записке Толстому 26 января 1886 г.

Между тем в Комитете министров росло влияние Коханова, который настаивал на необходимости в первую очередь защищать интересы русских, которые уже поселились в западных губерниях империи и могли оказаться в безвыходном положении, если им запретить брать в управляющие поляков или евреев. В этой ситуации Толстой придержал проект Дрентельна и ознакомил с ним министра юстиции и царя лишь в августе. Кроме того, уже в марте он вместе с Кахановым стал убеждать киевского генерал-губернатора смотреть сквозь пальцы на новые злоупотребления и дать землевладельцам 12-летний «переходный период», чтобы «помочь» русским помещикам, которые находились в «тяжелом» положении. Они также обращали внимание на то, что изгнание еврейских и польских арендаторов вызовет нежелательное засилье немцев.

Несмотря на это, 22 сентября 1886 г. Дрентельн опять защищал свою идею о проведении полной ревизии всех заключенных соглашений и арендных контрактов. Однако поскольку в течение двух лет с момента принятия указа ничего так и не удалось осуществить, Александр III поддержал мнение Комитета министров и принял решение, которое показывает всю несостоятельность и нерешительность царской администрации. С этого времени виленский и киевский генерал-губернаторы получали право (как и губернаторы во всех губерниях) решать, что следовало считать злоупотреблением. Высылая 1 ноября 1886 г. напечатанный по этому поводу указ Дрентельну, Толстой стремился избежать попыток втянуть правительство в решение этого вопроса. 2 декабря он разъяснял, что любое разрешение на покупку земли и аренду, полученное русским или каким-либо другим покупателем до 27 декабря 1884 г., может быть аннулировано, при этом окончательное решение находится исключительно в ведении губернаторов и генерал-губернаторов.

Таким образом, можно смело сказать, что генерал-губернаторам давался карт-бланш. Киевский генерал-губернатор получил возможность развернуть широкую деятельность комиссии по расследованию злоупотреблений, к которым в Киеве был еще добавлен особый стол, подчинявшийся жандармскому отделению. На протяжении долгих лет, еще в начале 1900-х гг. и позднее, этот орган вел, несмотря на всю активность, малопродуктивную деятельность. Начиная с 1885 – 1886 гг. было накоплено огромное количество дел, посвященных преимущественно анализу соглашений о предоставлении аренды евреям с целью выявления нарушений, однако достаточно быстро стало очевидно, что обойти закон можно было легко, зато аннулировать сделку – крайне сложно. Вскоре роль комиссий ограничилась до выборочного контроля, суть которого сводилась к запугиванию. Отчеты губернаторов за 1887 г. подтвердили, что в итоге гора родила мышь. Правда, Дрентельн заслужил у некоторых коллег репутацию неуступчивого защитника закона. В январе и мае 1887 г. минский и могилевский губернаторы обратились к нему за советом в связи с этой замечательной, на их взгляд, идеей. Но его канцелярия смогла лишь сообщить, что к тому времени удалось поставить перед судом «всего» 30 помещиков. Министр внутренних дел, со своей стороны, признал, что и в северо-западных губерниях Коханов не достиг большего: 86 нарушивших закон помещиков было обнаружено в шести губерниях. Однако немногие из них предстали перед судом, поскольку, несмотря на то что власти постоянно твердили о необходимости искоренения польско-еврейского преобладания и усиления русского элемента, они понимали, что подобные конфискации приведут к разорению не только польских, но и коснуться слишком многих русских помещиков. Наказание признавалось неадекватным нарушению, поэтому шла речь прежде всего о психологическом давлении, усилении террора, ответом на который становилось еще большее увеличение махинаций в земельном вопросе.

 

Итоги изъятия земельной собственности к концу века

Идею, давшую новый импульс распространению русского землевладения в западных губерниях, выдвинул министр внутренних дел. Раздраженный неизменным преимуществом поляков на Украине, он обратился 9 декабря 1887 г. к Дрентельну с запросом о его отношении к методу, который в этот раз мог бы принести желаемый результат. В письме, написанном с виду в легкой тональности, министр интересовался, кажется ли генерал-губернатору «нормальной» практика записи польских имений в пожизненное владение и отвечает ли это желанию правительства расширить русское землевладение в этом регионе. Дрентельн с радостью откликнулся на это предложение. По его мнению, было не только необходимо и полезно изменить законы в этой области, но также стоило модифицировать законодательство о наследстве и завещании. Вот только Дрентельну не удалось дождаться реализации этой блестящей идеи: во время смотра войск в июле 1888 г. с ним случился апоплексический удар, генерал упал с коня и вскоре умер.

Прежде чем проследить осуществление этой идеи его преемником А.П. Игнатьевым (не путать с Н.П. Игнатьевым, прежним министром внутренних дел), стоит вспомнить о еще одном важном мероприятии. Как известно, царствование Александра III было ознаменовано многочисленными инициативами, направленными на укрепление престижа российского дворянства, оплота царизма в борьбе с подъемом революционного движения, анархизма, социализма и т.п. Сохранение дворянского наследства в пору, когда под топор нуворишей было пущено столько «вишневых садов», оказавшихся в их собственности, стало первоочередным предметом забот властей. Одним из важнейших решений, направленных на приостановку продажи имений в России, стало создание 21 апреля 1885 г. по личному указанию царя Дворянского земельного банка с капиталом в 100 млн рублей, тесно связанного с Министерством финансов. Считая отношение частных банков одинаково толерантным как к польским, так и к русским помещикам, виленский генерал-губернатор Каханов 31 мая обратился к министру внутренних дел с предложением, чтобы новое банковское учреждение не предоставляло ссуд лицам, не имеющим права покупать землю. Этот ясный эвфемизм был прекрасно понят. Каханов выражал радость по поводу того, что принятые против обнищания дворянства меры дадут землевладельцам возможность закрепиться в имениях и тем самым лучше служить родине. Однако он отмечал, что подобные меры не должны распространяться на польское дворянство и способствовать его процветанию, поскольку цель всех предыдущих шагов заключалась в уничтожении верховенства «польского элемента» в среде крупных землевладельцев. Предоставление же им кредитов Дворянским банком, по мнению Каханова, могло бы «парализовать» всю акцию. В связи с этим следовало поддерживать лишь русских, а в западных губерниях предоставлять кредиты только вновь прибывшим.

Простота замысла очень понравилась царю, и 25 сентября 1885 г. он издал соответствующий указ. 24 октября руководство Дворянского банка информировало киевского генерал-губернатора, что ссуды будут предоставляться лишь после предъявления документов на право покупки земли в западных губерниях. Однако польское дворянство располагало значительными финансовыми возможностями, позволявшими ему противостоять в объявленной властями войне, суть которой сводилась к постоянному контролю, придиркам и ограничениям. Затягиваемый корсет ограничений вызывал адекватную реакцию в поведении польского дворянства. Мы еще вернемся к обсуждению его образа жизни и идеологии в новых условиях. Пока же отметим, что в условиях давления со стороны российской власти каждая десятина земли превращалась для поляков в ставку как в экономической, так и политической борьбе и заключала в себе глубокое символическое значение. В подобной ситуации нельзя было избежать эгоистических тенденций, свойственных любому подавляемому сообществу. Роман Рогинский, автор «Дневников Романа», рассказывает о трудностях возвращения в родную среду тех, кто, как и он, приехал из Сибири после амнистии Александра III через 20 лет после восстания, когда родовое имение, если, конечно, оно не было конфисковано, оказалось уже разделенным между наследниками. Перед владельцем паспорта с отметкой «бывший мятежник» или «бывший каторжник» закрывались многие двери. По горькой иронии судьбы автор упомянутых дневников смог найти работу лишь в имении, купленном на Украине его бывшим сибирским тюремщиком, генералом фон Ностицем.

Подобные истории вызывали бурную радость в русофильской прессе Украины. Газета «Kraj» без комментариев, как молчаливый упрек своим польским читателям, перепечатала статью из российской газеты «Волынь», в которой сообщалось, что, глядя на гордую и спесивую осанку, надетые набекрень шапки, смелый вид, который пытались напустить на себя поляки, возвращавшиеся в западные губернии после манифеста 15 мая 1883 г., нельзя было не заметить их расчета на восторженную реакцию польского общественного мнения. Однако каково же было их разочарование, когда оказалось, что их родственники были явно недовольны неожиданным возвращением сонаследников и пытались отстранить их с помощью адвокатов, лишавших их последней надежды на получение части родительского наследства. По мнению газеты «Волынь», это привело к тому, что бывшие ссыльные начинали с уважением вспоминать далекую и холодную, но приветливую и богатую Сибирь, а некоторые спешили туда вернуться. Те же, кто оставался, теряли мужество, ища любой работы, они мечтали найти возможность скрыться как можно дальше от родины, так жестоко их разочаровавшей.

Среди русских, осевших на Украине, было немного тех, кто действительно чувствовал призвание и был готов к исполнению возложенной на него национальной миссии. По собственному признанию генерал-губернатора, он крайне редко получал письма от соотечественников с поддержкой или выражением нетерпения из-за слишком медленного расширения русских имений в том или ином уезде. В качестве такого примера он смог привести только письмо волынского помещика от 28 декабря 1887 г., сетовавшего на то, что после 1865 г. в Луцком уезде было куплено всего 27польских имений. Вместе с купленными ранее это составляло 68 российских имений при 181 польском. В то же время автор письма осуждал русских помещиков за то, что те предпочитали вести легкую жизнь в столицах за счет прибылей с аренды, и подчеркивал, что 115 польских помещиков живут в своих имениях, в то время как его примеру следует всего 19 российских.

Подобного рода озабоченность находила естественный отклик в годовых отчетах губернаторов царю. Подольский губернатор не был удовлетворен количественным перевесом русских помещиков в своей губернии, где по состоянию на 1888 г. на 3698 помещиков уже приходилось всего 1450 поляков. В губернии, которую царь называл «садом России», губернатора больше всего беспокоили размеры имений, а не их количество. Из общей площади частных земель (1 875 538 десятин) в собственности поляков находилось еще 1 068 962 десятины, т.е. 57 % всех земель. Это означает, что в их руках были сосредоточены наиболее крупные и престижные имения. В среднем на одного польского помещика в Подольской губернии приходилось 737 десятин, в то время как на русского – чуть более 358. Попытки губернатора представить в качестве результата русской колонизации крестьянские участки, выкупленные после 1882 г. с помощью Крестьянского земельного банка, выглядели смехотворно: в 1887 г. было выкуплено 16 тыс. десятин, а в 1888 г. – всего 2376 десятин, уже не говоря о том, что не был лишен лицемерия сам факт представления «малороссийского» крестьянства в качестве «русского». В заключительной части отчета подводился уже привычный итог: «В отношении польского вопроса и в движении латинно-польской пропаганды никаких изменений к лучшему не замечено…» Наиболее сложной ситуация представлялась губернатору в земельном вопросе, где продолжали главенствовать поляки.

Польские помещики, по крайней мере те из них, кто не оказался в затруднительном положении, испытывали к русским помещикам нескрываемое чувство пренебрежения из-за их жалкой неуклюжести, их считали «чужаками», «держателями имений» (posiadaczy majątków), поскольку «помещиками [ziemianie] их ни в коем случае назвать было нельзя». В свою очередь, русские землевладельцы вместо того, чтобы вести себя, как подобает завоевателям, старались, согласно польским мемуаристам, добиться расположения тех, кого российская власть мечтала изгнать, поскольку им нравилась польская культура, традиции и чувство уверенности, которую давали полякам четыре века связи с украинской землей. Вацлав Подхорский в своих воспоминаниях писал: «Это они добивались того, чтобы бывать в наших домах, и вели себя, как собаки в чужом дворе». Кроме того, этот автор считает, что сохранение дистанции в отношениях с русскими помещиками было проявлением патриотизма польских землевладельцев, чем они отличались от угодливых польских помещиков Галиции, преданных венскому трону. Подхорский приукрашивает действительность: польские помещики на Украине осознавали степень дарованных в Галиции свобод (они охотно посылали детей на учебу в Краков, где и сами с удовольствием бывали на приемах и банкетах), а кроме того, полностью избежать низкопоклонства перед царскими властями было просто невозможно. Поэтому в действительности, несмотря на взаимную неприязнь и разного рода распри на культурно-патриотической почве, польских и русских помещиков все больше объединяли общие экономические интересы.

Еще задолго до того как объединиться в связи с угрозой крестьянских и революционных волнений 1905 – 1906 гг., русские и польские помещики начали общаться в рамках сельскохозяйственных обществ, расцвет которых приходится на 1880-е гг. И хотя во главе этих обществ в обязательном порядке стояли русские, имели место даже совместные попытки получения кредитов. Задолженность как русских, так и польских помещиков, несмотря на создание Дворянского банка, была зачастую катастрофической. В 16, 19 и 21 номерах «Киевлянина» за 1890 г. был опубликован неосуществленный, но очень примечательный проект создания Общества взаимного кредитования в Киеве, доступного для всех помещиков юго-западных губерний «без разницы сословия и происхождения». В газете «Kraj» Игнацы Лиховский подчеркивал, что подобный банк дал бы возможность избежать дальнейшего банкротства, потому что частные банки получали большие прибыли, беря по 15 – 20 %, и «до этого времени набивали без зазрения совести свои карманы».

Борьба за имения была связана для российских властей прежде всего с политическими и административными целями. Зачастую она приобретала маниакальный характер, когда ради увеличения русской земельной собственности использовался каждый случай разоблачения «заговора» или «польской интриги». Например, в 1887 г. К.П. Победоносцев советовал Александру III проследить за тем, чтобы ограничить количество поляков, покупающих имения в Смоленской губернии. Хотя это была русская губерния, на которую не распространялся запрет на приобретение земель, однако, по его мнению, ее близость к бывшим польским землям делала ее крайне привлекательной для поляков. Беспокойство царского советника вызвала покупка поместья Борек Робертом Ледницким, отцом Александра Ледницкого, впоследствии известного московского адвоката. По его мнению, появление польской собственности вблизи Катынского леса, в верховьях Днепра, напоминало о польском присутствии в этих землях в XVI – XVII вв. В ХХ в. польское присутствие в том же месте стало общеизвестным по другим причинам.

Однако все эти меры отходят на второй план по сравнению с деятельностью киевского генерал-губернатора на протяжении 1889 – 1897 гг. Сразу после своего назначения А.П. Игнатьев решил пойти дальше своего предшественника, Дрентельна, и приказал трем губернаторам составить итоговый документ о состоянии польского землевладения на Правобережной Украине. Эти данные дают историку подробную и ценную информацию о состоянии польского землевладения на 1890 год. Хотя представленная информация носит промежуточный характер, однако это своего рода «Who’s who» поляков того времени, поскольку вплоть до 1914 г. более полного документа составлено уже не будет. Представленные данные являются достоверными. Документ был составлен на основе налоговых реестров согласно единому образцу для всех трех губерний. В нем содержится информация об имени (или именах, если земля находилась в совместном владении) землевладельца, названии имения и сел, в него входящих, а также о его размере с выделением пахотных земель, лесов и пустошей. На Правобережной Украине в это время насчитывалось всего 3386 польских имений, которые распределялись по губерниям в числовом и процентном соотношении следующим образом:

В пределах одной и той же губернии плотность польских имений была неодинаковой, что показано на графиках, относящихся к схеме А.

Эти данные показывают прежде всего малочисленность польских помещиков Правобережной Украины по сравнению с миллионами украинцев и миллионом евреев.

Однако земельная собственность этой группы обратно пропорциональна ее количеству. На основании упомянутых данных был произведен подсчет площади польских владений по уездам, представленный в графиках схемы Б.

(Географическое распределение этих земельных владений показано на карте 3.)

Общая площадь польских имений в трех губерниях составляла в указанное время 3 090 269 десятин. Сравнительный анализ по классификации имений будет проведен ниже, пока же констатируем значительные региональные расхождения. В Васильковском уезде, который занимает в Киевской губернии самую нижнюю отметку, было всего 11 землевладельцев, при этом большая часть земель была сконцентрирована в руках одной семьи – Браницких. Ровенский уезд Волынской губернии – первый по количеству принадлежащих полякам земель – обязан этим всего лишь горстке семей – таких, как Плятеры, Радзивиллы, Любомирские, Стецкие, Урбанские, Янковские, Рыбчинские, Понинские, Прушинские, Малынские, Зеленские, чьи имения, расположенные в основном в лесной зоне, нередко превышали 10 тыс. десятин. Интересно взглянуть на размеры имений по губерниям, выделив большие польские латифундии. Количество польских имений, учтенных по критерию их площади (в десятинах), в 1890 г. было следующим:

Схема А. Количество польских имений по уездам

трех юго-западных губерний в 1890 г.

Схема Б. Площадь земель, находящихся в собственности

польских помещиков по уездам трех юго-западных губерний в 1890 г.

Представленные данные в упрощенном виде можно разделить на три группы:

Следует также отметить, что количество имений, не превышавших 100 десятин, было по сравнению с остальными сравнительно небольшим – 734, тогда как количество имений, превышавших 1 тыс. десятин, – достаточно значительным – 800.

В конце января 1891 г., вооружившись приведенными данными, подразумевавшими масштаб предстоящей работы, А.П. Игнатьев отправился в Петербург для участия в заседании Комитета министров. В повестке дня стояло обсуждение проекта, предложенного Дрентельну Толстым еще за два года до этого, а именно введение запрета на право передачи земли в пожизненное пользование, что часто использовалось как возможность избежать неминуемой продажи имения русским в случае разорения. Смерть Дрентельна, замена Толстого И.Н. Дурново во главе Министерства внутренних дел, а также нерешительность Сената надолго задержали введение этих мер. Сперва Сенат не видел ничего необычного в пожизненной ренте, однако Дурново настаивал на ее отмене, подчеркивая, что это «могло бы оказаться не отвечавшим видам правительства относительно польского землевладения», после чего Сенат послушно объявил пожизненную ренту противоречащей указам от 10 декабря 1865 г. и 27 декабря 1884 г.

Не забывая о намерениях своего предшественника, Игнатьев не только не ограничился одобрением данного мероприятия, которое привело к новой волне принудительной продажи земли русским, но и дальше продолжил работу над его расширением, стремясь максимально ограничить право передачи земли в наследство по завещанию.

Русская пресса помогала Игнатьеву изо всех сил, подчеркивая, что невозможно вводить земства, пока русское землевладение не достигнет желаемого уровня. По мнению «Нового Времени» и «Волыни», создание земств привлекло бы русских помещиков в губернии, где и до этого времени продолжали господствовать польские и еврейские арендаторы, а русских практически не было. Газета «Киевлянин» ради того, чтобы добиться от местных властей разрешения на введение земств в 1889 г., даже занизила количество имений, указывая на то, что поскольку в Киевской губернии всего 630 польских поместий, то уже возможно приступить к созданию земств. Под влиянием подобных фантазий, свидетельств синдрома постоянной ненасытности, Игнатьев 2 мая 1891 г. обратился к Дурново с первым предложением. Возмущаясь тем, что «сравнительно ничтожное по численности население польского происхождения, которое благодаря своему имущественному положению, своей сплоченности и патриотическим традициям представляет силу, парализующую все мероприятия правительства к обрусению края», и не сомневаясь, что «время разрешит этот вопрос в смысле окончательного поражения польского преобладания согласно мысли Его Величества», генерал-губернатор указывал на несовершенство действовавшего законодательства и предлагал с этого времени запретить выкупать части наследства одному и тому же наследовавшему лицу.

Истинный смысл данного предложения будет понятен, если вспомнить, что в 1891 – 1895 гг. комиссия, созданная А.А. Абазой для поднятия престижа русского дворянства, предусматривала совершенно противоположные меры. В Петербурге очень долго и безрезультатно обсуждали проект, направленный на создание майоратов, крупных неделимых имений, которые бы завещались старшему сыну. Запрещение такого типа завещаний среди поляков, где это как раз было распространенным явлением, и внедрение среди русских, которые до этого времени ничего подобного не практиковали, указывает на рассчитанное и последовательное стремление ущемить польское дворянство.

В марте 1891 г. был издан указ, направленный преимущественно против нескольких крупных польских землевладельцев, чьи владения распространялись также на австрийскую и прусскую части бывших земель Речи Посполитой. Отныне право владеть землей на территории Российской империи получали только ее подданные. Это вызвало волну паники. Самые богатые поляки, сделавшие карьеру в Австро-Венгерской империи, но владевшие землями в юго-западных губерниях, вернулись, чтобы получить российское подданство и сохранить свои имения. Наиболее характерным является пример графа Юзефа Потоцкого, сына Альфреда Потоцкого, наместника Галиции и Лодомерии (как официально называлась эта австрийская провинция) в 1875 – 1883 гг., который осел в Волынской губернии после аудиенции у царя. Вполне понятно, он не хотел, чтобы его владение постигла судьба огромных несвижских владений Радзивиллов в Белоруссии и Литве, унаследованных княгиней М.Л. Гогенлое и конфискованных из-за нежелания ее троих сыновей стать российскими подданными. Не исключено, что именно такими мотивами можно объяснить немного позднее парадоксальную политическую позицию галицийских наместников: Леона Пининского (1899 – 1903) и Анджея Потоцкого (1903 – 1908), поддерживавших русофильское (москвофильское) течение среди русинского населения Галиции, а не сторонников русинско-украинской автономии.

Болезненным ударом для поляков стала продажа имения Дунаевка в Подольской губернии, в котором провел свое детство известный поэт-романтик Зигмунт Красинский. В связи с этим варшавская газета «Gazeta Narodowa» заявила, что Скибневский, последний владелец имения, совершил преступление, продав его русскому покупателю. В защиту продавца выступила газета «Kraj», доказывавшая, что у него, как австрийского подданного, не было иного выхода.

Игнатьев обратился к своему виленскому коллеге И.С. Каханову с просьбой поддержать проект о запрете не делить крупные имения, что тот и сделал в записке министру внутренних дел от 5 марта 1892 года. Он писал, что и в северо-западных губерниях также необходимо стремиться к дроблению имений, которые поляки пытались сохранить за одним владельцем. Заручившись поддержкой Каханова, который переслал Игнатьеву копию своей записки, генерал-губернатор юго-западных губерний начал действовать, не дожидаясь согласия Петербурга. 29 марта 1892 г. он разослал подчиненным губернаторам печатные формуляры, в которых следовало представить информацию о характере наследования на протяжении последнего десятилетия (1882 – 1892). По каждому уезду надлежало учесть общее количество и характер всех нотариальных актов. Через год, 14 марта 1893 г., благодаря этой документации Игнатьеву удалось предпринять новую серьезную атаку на польскую собственность. Он предложил министру внутренних дел разрешить полякам наследовать только по прямой линии или от супруга супругу после смерти одного из них, обязав всех остальных наследников, которые не подпадали под это положение, продать землю на протяжении двух лет.

Новые меры обосновывались приведением сравнительных данных по количеству земель, находившихся в собственности русских и польских помещиков Правобережной Украины. Согласно этим данным, несмотря на значительный прогресс, достигнутый на протяжении 30 лет, русское землевладение, кроме Киевской губернии, во всех остальных все еще представлялось в невыгодном свете. Данные об изменениях в польском и русском землевладении с 1866 по 1893 г. представлены в таблице:

Из приведенных цифр следует, что общая площадь польского землевладения выросла по сравнению с данными трехлетней давности! Польская собственность на Волыни после 1890 г. увеличилась на 435 213 десятин! Сложно с определенностью сказать, была ли допущена ошибка, было ли это сделано умышленно, чтобы преувеличить разницу между находившейся в русских и польских руках земельной собственностью. Ведь заявив о том, что польским помещикам принадлежало еще слишком много земель, затем можно было бы с легкостью объявить, что уменьшения ее площади удалось достичь благодаря действиям генерал-губернатора. В связи с этим сложно сказать, был ли отмеченный рост русского землевладения, которого, наконец, добились в 1896 г., следствием эффективности мер, внедренных ранее, или действительно его следует приписать активности Игнатьева.

Представляется, что генерал-губернатор хотел показать, что показатель роста русского землевладения на протяжении 30 лет – более чем на 2 млн десятин (с результатом под конец XIX в. примерно в 3 млн десятин) – недостаточен. Еще до Дрентельна был достигнут значительный прогресс: в 1880 г. поляки владели 3 962 917, а в 1893 г., по данным Игнатьева, – 3 525 482 десятинами. Таким образом, за 13 лет они потеряли «всего» 437 435 десятин. С учетом этого, по мнению Игнатьева, надо было ускорить данный процесс.

Генерал-губернатор начал действовать сразу в нескольких направлениях, не ожидая одобрения Петербурга. Возможно, его смелость можно частично объяснить как снисходительным отношением к молодому Николаю II, который взошел на престол в 1894 г., так и нескрываемым раздражением в связи с ограничением собственных полномочий. Киевский генерал-губернатор был лишен, в отличие от своих предшественников, военных полномочий, переданных генералу М.И. Драгомирову. Игнатьев не доверял Драгимирову, тот, впрочем, платил ему тем же. Отсутствие четкого разграничения полномочий между армией и полицией быстро привело к трениям, отголосок которых докатился и до столицы. Сенат, а затем и Государственный совет стали с подозрением относиться к проводившимся киевским генерал-губернатором репрессиям.

Особое раздражение Игнатьева вызывало неодобрительное отношение Сената к антиеврейским мерам, принятым им с целью реализации «майских законов» 1882 г. Разгорелся целый скандал, когда он попытался выселить вслед за другими семью еврея Балабана из с. Садова Подольской губернии. В то время как Сенат просил его быть несколько сдержаннее, он требовал возвращения специальных полномочий, которыми в свое время располагал Дрентельн, и, продолжая негодовать по этому поводу в письме на имя Николая II, винил во всем евреев и без колебаний заявил, что не подчинится распоряжениям Сената. 23 октября 1895 г. он писал: «Резкий перелом в борьбе администрации с еврейством в юго-западном крае должен произойти». Это письмо Игнатьева позволяет увидеть, что он ставил собственный произвол на службу империи: «Чем большими полномочиями облечен исполнитель Вашей Державной Воли, тем сильнее в нем чувство ответственности и осознание крайней осторожности, спокойствия и справедливости в применении власти, сильной в глазах населения только высоким доверием Вашего Императорского Величества. Если такими именно качествами отличалась административная деятельность предшественника моего, генерала-адъютанта Дрентельна, то в том же направлении, по мере сил и разумения, старался действовать и я».

Это открытое стремление Игнатьева к неограниченной власти, по всей вероятности, стало причиной того, почему правительство так никогда и не утвердило «Дополнительного положения к указу от 10 декабря 1865 г.», т.е. выдвинутых в 1893 г. предложений по ограничению права наследования. Напрасно Игнатьев пытался объединить усилия с виленским генерал-губернатором, к которому обратился 1 декабря 1893 г. Тот ответил лишь через полтора года, выразив надежду, что дело будет улажено к сентябрю 1895 г. Игнатьев 15 октября 1895 г. выслал очередную подробную записку министру внутренних дел, а 13 ноября получил письмо виленского генерал-губернатора, где тот писал, что, несмотря на все усилия, «быстрой деполонизации» западных территорий не достичь.

Таким образом, Игнатьеву оставалось доказать самому царю, что колебания Петербурга необоснованны и что ограничение польского дворянства в правах наследования может дать прекрасные результаты. Один из отчетов за 1896 г., высланный непосредственно Николаю II, выглядит как заявление о победе. Игнатьев утверждал, что экспериментальное, неофициальное внедрение его проекта об ограничении прав дало русским возможность скупить за три года почти столько земель, сколько было куплено в течение 13 лет до 1893 г. В трех губерниях они приобрели 367 144 десятины, что позволило с 1866 г. увеличить русскую земельную собственность следующим образом:

Эти данные впервые показывают преобладание русского землевладения на Правобережной Украине, которое теперь в процентном отношении занимало чуть больше половины общей площади частных земель:

Лишь в Подольской губернии сохранилось небольшое преимущество польских помещиков.

Игнатьев решил, что может извлечь выгоду из сложившейся ситуации, подчеркнув, что она стала следствием его энергичной борьбы с поляками, «привыкшими считать себя хозяевами края», и «против евреев, имевших сильное тяготение к земельной собственности». Однако эти результаты, по его мнению, были ничем по сравнению с проводимой немецким правительством политикой германизации в Княжестве Познанском. В связи с этим он настаивал на утверждении его проекта от 14 марта 1893 г., разрешавшего наследование лишь по прямой линии с обязательством в остальных случаях продать землю в течение двух лет, а также запрещавшего взаимную продажу частей наследства между наследниками. Этот закон должен был бы распространяться и на случаи наследства десятилетней давности, так же как это было в случае указа, принятого 27 декабря 1884 г. Так выглядел «последний шаг в располячении».

Однако намерения Николая II оказались полностью противоположными плану возобновления мер по активной деполонизации. Он посчитал, что продажа польских поместий идет в нужном ключе, и хотя доля русского землевладения меньше по сравнению с аналогичным показателем в Великороссии, но достигнутое на Украине равновесие можно считать удовлетворительным. В связи с этим царь одобрил 1 января 1896 г. новое снижение особого налога для польских помещиков. Отныне он распространялся не только на польское, но и на русское дворянство, а полученные средства направлялись на нужды дворянских институтов: содержание школ, канцелярий дворянских собраний, самих зданий, плату служащим и т.п. Судя по счетам казенных палат, размеры налога зависели от нужд и от губернии и составляли от 2 до 3 % прибыли с земель и лесов.

Другой царский указ неожиданно стал дополнительным источником дохода для польских помещиков – 1 июля 1896 г. было объявлено о казенной монополии на продажу алкогольных напитков. После введения запрета на этот вид деятельности, который польские помещики традиционно отдавали в аренду евреям, предполагалось возмещение понесенных убытков. Из Министерства финансов на польских помещиков ниспала манна небесная, причем правительство быстро вернуло инвестированные суммы за счет продажи спиртного. Эти меры шли вразрез с намерениями Игнатьева, который осмелился даже раскритиковать их, выслав царю приводимую выше информацию о процентном соотношении земельной собственности. По его мнению, даже если с виду польское меньшинство и признало русское превосходство, дома и при ведении собственных дел оно в большинстве своем продолжало сохранять свои обычаи и язык. Он указывал на то, что снижение суммы налога возродило среди этих людей надежды на определенные политические изменения. Именно поэтому он настаивал на утверждении проекта, предложенного им в 1893 г. Поскольку это были уже не первые критические замечания Игнатьева (ранее, 11 ноября 1894 г. и 6 февраля 1896 г., он указывал на недостатки применения указа 1882 г., в частности в том, что касалось слабости мер в отношении к евреям и о незаконности их аренды), то это возмутило царя, и с 1897 г. Игнатьев попал в немилость.

Проект Игнатьева об ограничении права наследования окончательно был отвергнут в 1898 г. Правда, 2 марта министр внутренних дел предложил преемнику Игнатьева М.И. Драгомирову вновь рассмотреть проект, но 21 декабря Комитет министров отказался его принять. Победили сторонники стабилизации земельных отношений. Это в известной степени объяснялось тем, что теперь внимание было в основном сконцентрировано на решении трудного крестьянского вопроса, проблем голода и конфликтов между помещиками и крестьянами из-за чересполосицы (более подробно этот вопрос рассмотрен в следующей главе). С целью укрупнения земельных участков 4 марта 1899 г. был принят закон, который позволял наиболее бедной прослойке польского дворянства, а также мещанам, группе, которая в Западном крае вела тот же образ жизни, что и крестьяне (об этом пойдет речь в третьей главе), покупать по личному разрешению генерал-губернатора до 60 десятин земли на семью. Это право не привело к заметным изменениям в соотношении землевладения: в отчете Драгомирова за 1898 г. фиксируется совсем незначительный рост русской части.

На протяжении 1866 – 1898 гг. русское землевладение выросло на 2 488 979 десятин и в целом охватывало (с учетом земель, приобретенных до 1866 г.) 3 385 813 десятин по сравнению с 3 086 932 десятинами, принадлежавшими польскому дворянству. Рост русской земельной собственности в 1896 – 1898 гг. проходил медленнее, особенно после приостановки принятых Игнатьевым мер: за эти два года «всего» 71 105 десятин было приобретено русскими помещиками. Если наше предположение о том, что данные за 1893 г. были сфабрикованы Игнатьевым, верно, то можно утверждать, что после 1890 г. поляки ничего не потеряли, поскольку уже к тому времени общая площадь их земель составляла, как уже было показано, 3 090 269 десятин.

По состоянию на начало XX в. польское землевладение на Правобережной Украине понесло значительные потери, однако до 1914 г. оно сохранялось приблизительно на уровне 1898 г. Земельное законодательство стало настолько запутанным, что потребовало отдельного издания специальных комментариев для юристов. Зато более 3 тыс. польских имений, которым удалось избежать ограничений российского законодательства, находились в значительно лучшем экономическом положении по сравнению с 1863 г. В конце этой части мы еще вернемся к причинам этой более благоприятной экономической ситуации, однако сперва покажем, насколько страшную цену пришлось заплатить в борьбе за землю крестьянам и деклассированной шляхте. Пока же коротко отметим, что, хотя количество польских помещиков сократилось, а также уменьшилась площадь принадлежавшей им земли, ее стоимость существенно выросла – никогда до этого экономическая мощь этих «последних из могикан» никогда не была столь значительной.

Средняя стоимость земли в Европейской части Росси, за исключением балтийских и северных регионов, выросла с 13 рублей за десятину в 1858 г. до 163 рублей в 1914 г., т.е. на 615%. Это объясняется социальными причинами, в том числе массовой скупкой земли купцами и крестьянами, что не было характерно для Правобережной Украины, так как здесь это было запрещено. Тем не менее и здесь на фоне русско-польского соперничества крупное землевладение испытало влияние расширения земельного рынка. Цены росли быстрее, чем уменьшались площади, следовательно, даже меньшее по размеру имение стоило больше, чем в 1863 г. Леон Липковский писал: «…в разнице в стоимости земли, которая произошла в течение 40 лет, с легкостью можно убедиться на основании следующих данных: при оценке имения в тысячу десятин, а такое количество земли досталось нам по наследству, в среднем по нормальной цене в 45 рублей за десятину, получаем 45 000 руб., а по истечении 40 лет – 400 000 рублей […]. На разницу в оценке наследуемых частей оказывает также влияние увеличение цен на лес, проведение железной дороги и строительство неподалеку сахарного завода. Кроме того, изменилась земельная рента: если раньше имения в Таращанском уезде брали в аренду по 3 – 5 рублей за десятину, теперь же за те же земли берут 18 – 25 рублей за десятину…» Поскольку семья Липковского принадлежала к небольшой группе тех, кто, несмотря на запреты, мог добиться разрешения на покупку земли, она вчетверо увеличила площадь землевладения, и ее наследство в 1905 г. оценивалось в 1 600 тыс. рублей.

Мы еще вернемся к совершенно новой ситуации, сложившейся в 1905 г., а пока обратим внимание на причины, по которым перемены в русско-польском земельном соперничестве наступали крайне медленно. 1 мая 1905 г. были отменены все ограничения на приобретение поляками земельной собственности, действовавшие на протяжении 40 лет. Однако это не привело к росту количества сделок. Русские и польские помещики смертельно боялись ограбления, захвата, поджога своих имений взбунтовавшимися крестьянами. Два года революционных беспорядков не способствовали приобретению новых земель, тем более что большинство польских и русских помещиков пытались объединиться на выборах в три первые Думы.

Как только необходимость подобных объединений отпала, русские опять превратились в единовластных хозяев политики и на поверхность всплыли давние требования полного удаления поляков с этих земель. В «Новом времени» 6 сентября 1908 г. появилась анонимная статья, полная нападок на генерал-губернатора В.А. Сухомлинова, которому, по мнению автора, следовало подать в отставку из-за слабости его позиции в отношении поляков и «еврейско-польского влияния». Автор статьи считал, что к евреям следовало применить вновь «майские законы» 1882 г., а к полякам – ограничения 1884 и 1893 гг. В статье выражалось требование назначить человека сильного, «настоящего» генерал-губернатора. 15 сентября Сухомлинов приказал начальнику своей канцелярии подготовить текст, где говорилось бы о присущей генерал-губернатору строгости и указывалось на то, что после принятия законов от 6 марта 1904 г., 11 апреля и 4 августа 1906 г. уже невозможно запретить евреям селиться там, где они хотят, и служить тем, кому пожелают. В том, что касалось поляков, в документе указывалось, что никто из лиц, которые «живут словно крестьяне», в течение 1905 – 1908 гг. вообще не просил разрешения на покупку земли, между тем как польские помещики продали русским 31 366 десятин.

Указом от 1 мая 1905 г. обанкротившимся польским дворянам разрешалось продавать землю своим соотечественникам. В 1910 г. А.А. Эйлер, губернатор Подольской губернии, где польское землевладение продолжало преобладать, информировал генерал – губернатора Ф.Ф. Трепова, сменившего Сухомлинова в декабре 1908 г., о тревожном уменьшении земельной собственности части русского дворянства, подтачиваемого к тому же крестьянами. Обширная цитата из этого отчета подтверждает, что в 1910 г. вновь началась война за землю:

По обнародовании закона 1 мая 1905 г., разрешившего полякам приобретать землю у поляков и широким развитием деятельности Крестьянского Банка, как покупки за счет капитала Банка земли для перепродажи крестьянам, так и покупки земли крестьянами при помощи Крестьянского Банка, польское землевладение вновь стало пропорционально усиливаться в губернии в ущерб русскому землевладению. Тем самым совершенно парализована имеющая государственное значение цель прежнего закона – постепенное обрусение Подольской губернии через переход польских имений в русские руки и понижение тем польского в ней влияния. Поляки в настоящее время не скрываясь говорят, что не уступят ни пяди земли в Подольской губернии русскому землевладельцу и что Польша должна возродиться в прежних границах от моря Балтийского до Черного. За время с 1905 г. по 1 октября 1910 г. за счет Крестьянского Банка и крестьянами при содействии Банка куплено 150 000 десятин помещичьей земли. Из этого количества земли принадлежащей полякам 50 тысяч десятин, в том числе два имения площадью в 29 000 десятин и ценности более 6 миллионов рублей, непосильных по своей стоимости для покупки отдельным лицом. В остальных сделках Банка по покупке имений польских землевладельцев имели место продажи только части имений в небольших относительно долях и владелец имения своего ценза не терял, тогда как имения русских землевладельцев поступают в продажу целиком и всякая связь этого землевладельца с губернией прекращалась. Таким образом, не считая вышеуказанных двух имений, русское землевладение уменьшилось за последние пять лет более чем в 6 раз сравнительно с польским. За то же время ни одно польское имение не перешло в руки русских, причем были случаи, когда польские землевладельцы отдавали имения за меньшую сумму, но лицу польского происхождения. Возвращение к прежнему порядку запрещения полякам вовсе приобретать земли в Подольской губернии крайне желательно и это единственная мера на действенность которой в смысле обрусения края можно рассчитывать.

Общая тональность данного отчета указывает на то, что земельная собственность продолжала оставаться основной ставкой в польско-русской игре и вызывала сильные эмоции среди царских чиновников, хотя польское преимущество было тогда незначительным.

Подобная тревога звучит в отчете волынского губернатора за 1911 г. Русские, писал он, не до конца понимают свою миссию в этих землях; покупка земли для них зачастую лишь прибыльное дело, а не акт проявления патриотических чувств. Губернатор отмечал случаи, когда российские покупатели сразу же отдавали недорого купленное имение в долгосрочную аренду или под залог. В свою очередь, польские помещики продавали свои земли друг другу, а иногда даже возвращали русским задатки, прибегая к взаимной помощи, чтобы избежать продажи.

Николай II, читая эту часть отчета, скорее всего, нахмурился – его пометка на полях гласит: «Обратить внимание».

Однако никакое внимание уже не могло усилить позиции русских в земельном вопросе. Это вынуждало местные власти прибегать к фальсификациям. Когда в 1909 г. П.А. Столыпин начал новую перепись польских землевладельцев и земель, которыми они владели, чтобы подготовить проект о представительстве польского дворянства в земствах (в юго-западных губерниях земства собирались ввести с 1911 г.). Данные, которые легли в основу подготовленной справки, как подчеркивает В. Вакар, были умело занижены с целью показать преобладание русского землевладения. Согласно этим сведениям, оставалось всего 1499 польских помещиков, которым принадлежало 2 306 тыс. десятин! Досадно, что с тех пор историки повторяют эти цифры, тогда как мы убедились, что по состоянию на 1914 г. польские владения доходили еще до 3 млн десятин.

В рамках этого исследования показаны значение и масштаб борьбы за землю на Правобережной Украине и шире – на всем пространстве западных губерний Российской империи – между польскими помещиками и царскими властями. Наш анализ иначе представляет ставку в этой игре, чем это сделано в патриотически и национально окрашенных исследованиях польской и российской историографий. Основной заботой польских помещиков Украины было сохранение своей земельной собственности и существовавшего образа жизни. Обладание землей, символом силы и мощи, превратилось, как уже не раз было показано, в своего рода навязчивую идею, крепко засевшую в польских головах. С другой стороны, эта идея не давала спокойно спать и царским чиновникам.

Сколь странным это ни покажется, но даже в 1913 г., в канун начала Первой мировой войны, реакционная русская пресса продолжала упрямо писать о необходимости русификации западных губерний. Несмотря на неопровержимые «достижения», репрессивная царская машина доказала, что не способна достичь задуманного еще за полвека до этого. Как ни парадоксально, но русское дворянство получило в результате борьбы за землю с поляками меньше, чем потеряло в Центральной России в результате происходившего социально-экономического процесса распада дворянского землевладения. Имения русских помещиков сократились в среднем по империи с 87 200 тыс. десятин в 1862 г. до 41 100 тыс. в 1914 г., т.е. на 58,9 %. Польские помещики Украины, несмотря на преследования, юридические и политические ограничения, потеряли в течение того же времени гораздо меньше. В 1861 г. в руках поляков находилось 5/6 местного землевладения, к 1914 г. им удалось сохранить 3/6, т.е. площадь их имений уменьшилась на треть. В этом сыграла значительную роль неизвестная русскому дворянству, приобретавшему имения на Украине главным образом по экономическим соображениям, привязанность к земле, столь характерная для польских помещиков, отождествлявших ее с родиной, патриотизмом и патриархальными традициями. Создание же нескольких огромных латифундий бывшими украинскими крестьянами, такими как Терещенко и Ханенко, основавшими настоящие династии сахарозаводчиков, не привело к ослаблению позиций польских и русских помещиков. На 1 января 1914 г. задолженность в этих землях была значительно выше, чем где-либо в империи (за исключением южных степей): 69,8 % польских и русских имений находилось в залоге, но в других губерниях долги достигали 50 %, поэтому не было оснований именно здесь пророчить близкий крах борющимся между собой русским и польским землевладельцам.

Русско-польский антагонизм не носил исключительно помещичий характер. В последних главах этой части мы еще обратимся в этой связи к теме политики, образования и религии. Теперь время перейти к другой теме, которая даст нам понимание того, что русско-польский конфликт, несмотря на все свое политическое и национальное значение, был бурей в стакане воды по сравнению с настоящей драмой раздавленного бедностью украинского народа. Кроме того, настало время показать, каким образом украинско-польская борьба воспринималась российской властью.

 

Аграрный вопрос принадлежит к проблемам социально-экономической истории, наиболее исследованным еще марксистской историографией России, Польши и Украины. Польская историография главным образом была сосредоточена на изучении крестьянства Царства Польского, Галиции и Великого Княжества Познанского, полностью обделяя вниманием Правобережную Украину. Правобережной Украине в интересующий нас период посвящено отдельное исследование Д.П. Пойды, содержащее ценные примеры. Однако невозможно со всей серьезностью относиться к применяемой им методологии, типичной для советской историографии тех лет и сводящейся к механистическому подсчету количества крестьянских волнений ради единственной цели – показать «героизм» крестьянского движения, которое в конечном счете привело согласно «логике истории» к утверждению большевистской власти в 1917 г. Подобный подход не предполагал изучения национальных или этнических конфликтов. Пойда не рассматривает вопрос национального сознания украинского крестьянства и не различает польских и русских помещиков, а о евреях вообще не вспоминает. Как ни странно, подобный подход нашел последователей среди некоторых американских историков. Приводимая Робертом Эдельманом статистика волнений лишена какой-либо национальной и культурной характеристики. Подобный схематический подход сводит все к манихейской борьбе крестьянского класса против класса землевладельцев. Именно поэтому данную тему необходимо показать с разных сторон, обращаясь непосредственно к источникам. Было бы ошибочным считать, что аграрная тематика, столь тенденциозно освещенная марксистской историографией, себя исчерпала. Она требует пересмотра и анализа под иным углом зрения, поскольку является центральной для понимания истории Центральной и Восточной Европы, а также постоянно изменявшейся политики централизации, проводившейся в Российской империи.

 

Между отрицанием и покровительством

Мы уже видели, насколько конфликтными в период крепостничества были трехсторонние отношения между украинцами, поляками и русскими. Напомним, что мечты о свободе закрепощенного в XVI – XVII вв. польскими или полонизированными помещиками украинского крестьянства ассоциировались с вольницей запорожских казаков, восстанием Б. Хмельницкого и Уманской резней 1768 г. При этом польское доминирование приводило к увековечению социального бесправия крестьянства. Правда, в XIX в. некоторые польские писатели, как, например, С. Гощинский или Ю. Крашевский, действительно сочувственно относились к этому народу, говорящему на другом языке и исповедовавшему другую религию. В то же время внешне спокойное течение патриархальной сельской жизни, при котором польские помещики ради успокоения совести изредка расщедривались на акты благотворительности, было нарушено после разделов Польши в конце XVIII в., когда российские власти, о чем уже шла речь в предыдущей части, спровоцировали ухудшение отношений между украинскими крестьянами и польскими помещиками. Несколько десятков лет до отмены крепостного права были отмечены обострением польско-украинских отношений, связанным с постоянным ухудшением материальных условий украинского крестьянства, незаконностью телесных наказаний и жестоким отношением к крепостным. Царские власти быстро поняли, что могут использовать усиливавшийся антагонизм в собственных целях. Несмотря на то что русские помещики были не меньшими крепостниками, чем польские, на Украине власти стали выступать как защитники простого народа. После Польского восстания 1831 г. российские власти приступили к укреплению своих позиций, этот процесс продолжался до начала XX в. Украинский народ был официально признан ветвью русского народа, а потому заслуживал со стороны государства большего внимания, опеки и мер по улучшению его положения, чем русские крепостные в самой России. Введенные в 1847 г. «Инвентарные правила» четко определяли рамки польского господства над украинскими крепостными. В них также была предпринята попытка зафиксировать обязательный минимум крестьянских наделов. Цель этого указа очевидна – защитить украинское крестьянство. Однако, с другой стороны, он привел к тому, что польские землевладельцы, проводя дополнительное межевание, уменьшили площадь крестьянских участков, исказив суть изначального замысла. Впрочем, власти не могли его реализовать полностью, так как опасались, что либеральные меры придется распространить на всю империю. При этом на протяжении 30 лет, с 1831 по 1861 г., царская полиция и армия оказывали помощь польским землевладельцам при подавлении крестьянских волнений.

Украинское крестьянство, оказавшееся в центре российской политики кнута и пряника на Украине, испытывавшее на себе попытки польского дворянства отстоять свои давние привилегии, оставалось в своей массе полностью непросвещенным и порабощенным. Несколько украинских интеллигентов, сумевших получить образование, пытались отстоять своеобразие украинской культуры и способствовать ее развитию, однако были отброшены и не признаны подавляющим большинством как поляков, так и русских, считавших русинов или малороссов частью своей собственной культуры. Усилия таких людей, как П.А. Кулиш, Н.И. Костомаров и даже Т. Шевченко, и Кирилло-Мефодиевского братства не могли изменить в то время положения украинцев. Несколько поляков, осознававших весь трагизм бездны между своим и украинским народом, пытались в начале 1860-х гг. найти точки соприкосновения. Однако эти люди были не поняты в первую очередь большинством польских помещиков Украины и заслужили пренебрежительное звание «хлопоманы», которым в будущем гордились, полностью посвятив себя развитию украинского языка, истории, литературы и культуры. Примером такого рода людей были Т. Рыльский и В. Антонович. Как показали последние исследования А. Миллера, появление украинофилов среди русских ограничивалось интеллигентскими кругами российской столицы.

Отмена крепостного права в 1861 г. и Польское восстание 1863 – 1864 гг. не принесли значительных перемен в положение украинцев, чья национальная принадлежность использовалась как русской, так и польской стороной в междоусобной борьбе, но никогда не воспринималась всерьез. Известно, что такова была точка зрения, к примеру, тех польских землевладельцев, членов дворянских комитетов по улучшению быта крестьян, созданных в 1858 г. для подготовки крестьянской реформы.

В результате бедные идеалисты из Киевского университета, которые после начала восстания в 1863 г. распространяли по украинским селам «золотые грамоты», в которых польские помещики обещали крестьянам больше прав и льгот, чем царские власти, были пойманы крестьянами и в лучшем случае переданы полиции, а в худшем – стали жертвами самосуда.

Необразованных крестьян, не понимавших ни сути императорского указа об отмене крепостничества с его многочисленными отсрочками и условиями, ни красивых обещаний польских студентов, интересовало лишь одно – бесплатное получение земли, а этого им никто не обещал. По селам распространялись слухи, согласно которым через два года после провозглашенного манифеста, где-то в марте – апреле 1863 г. наступит «слушный час», когда крестьянам без выкупа раздадут землю. В связи с этим в 24 селах Кременецкого уезда крестьяне отказались исполнять барщину и были удивлены, когда усмирять их приехал польский генерал российской армии Адам Жевуский… Правда, в это время царским властям было важнее переиграть поляков, чем удержать крестьян в повиновении. Вот почему правительство обратилось к тем же мерам, что и в 1831 г., чтобы подогреть ненависть украинских крестьян против мятежных польских помещиков. Указом от 24 апреля 1863 г. в западных губерниях вводились сельские караулы и сельская стража для преследования повстанцев. И вновь, как и в 1831 г., с целью перетянуть крестьян на свою сторону власти давали лживые обещания. Созданный в Киеве во главе с К.А. Говорским русификаторский «Вестник Юго-Западной и Западной России» стал печатать и распространять среди крестьян через православных священников листовки. И хотя текст этих воззваний под названием «Беседа с русским народом, живущим в Западном и Юго-Западном крае России» производил на крестьян сильное впечатление, авторы его не задумались о возможных последствиях, когда сулили, что земли каждого польского помещика, пойманного крестьянами, будут переданы им во владение.

Сам факт организации, хотя и не повсеместной, караулов, вооруженных пиками и косами, создавал у крестьян впечатление, будто царь разрешил им своего рода местную автономию. В связи с этим в памяти вновь воспряли традиции прежней казацкой вольницы, не угасавшие в украинском народном сознании. Подобные настроения поддерживали со своей стороны и поляки, распространяя стихи и думы на украинском языке о борьбе казаков с москалями. На страницах журнала «Основа», выходившего с 1861 г. в Петербурге, Т. Рыльский заявил, что крестьянство является единственной силой, с которой следует считаться. Власти достаточно быстро смекнули, что слишком ярко выраженный украинский характер упомянутой стражи мог быть для них небезопасным.

Российская армия растерянно наблюдала за охватившим крестьян безумием, жертвой которого иногда становились и русские помещики, например братья Ревякины. Польский помещик Феликс Шостаковский рассказывал: «Конец был грустным. Отряд повстанцев Звенигородского уезда, окруженный под Кошоватой, рассыпался, и тогда началось систематическое истребление. Тысячи крестьян окружили лес, каждого встреченного повстанца убивали… Солдаты [российские. – Д.Б.] еле были в состоянии защитить несчастных от разъяренной черни. Вот каково было расположение люда! Доказал его, и не раз… Крестьяне в то время были опаснее солдатни, убивали без вопросов, без какой-либо ответственности каждого, хоть и беззащитного…» Многие крестьяне размахивали напечатанными в Киеве листовками, считая, что в них дано разрешение убивать.

Подобная позиция вызвала незамедлительную реакцию властей: во-первых, в зародыше были подавлены несмелые попытки эмансипации украинской культуры, а с другой, были сделаны значительные экономические уступки, чтобы оторвать украинское крестьянство от поляков и крепче привязать к царской власти.

Министр внутренних дел Валуев запретил «Основу», а также большинство изданий на украинском языке. 16 июля 1863 г. он записал в дневнике: «Были у меня несколько лиц, в том числе Костомаров, сильно озадаченный приостановлением популярных изданий на хохольском наречии. Мягко, но прямо и категорически объявил ему, что принятая мною мера останется в силе».

18 июля министр уточнил свое мнение, требуя от цензуры (по согласованию с министром народного просвещения, Синодом и шефом жандармов) не давать разрешения на издание на украинском языке ни одной религиозной книги, ни одного учебника: «…никогда особенного малороссийского языка не было, нет и быть не может и что наречие их, употребляемое простонародьем, есть тот же русский язык, только испорченный влиянием на него Польши». Было разрешено издание только ограниченного количества художественных произведений.

Чтобы ослабить этот удар, в конечном итоге малоощутимый для необразованного большинства украинского крестьянства, Валуев предложил генерал-губернатору Анненкову решение, предусматривавшее для украинских крестьян большие льготы по сравнению с реформой 1861 г. Вместо того чтобы оставаться, как в России, «временнообязанными» своих прежних господ и продолжать трудиться на них, украинские крестьяне должны были в обязательном порядке выкупить свои наделы с 20 %-ной скидкой. Выкуп земли с выплатой денег государству разрывал какую-либо связь крестьян с помещиками, в большинстве своем поляками.

Мы еще вернемся к этому важному указу от 30 июля 1863 г.

Прежде чем перейти к рассмотрению дальнейшего развития земельного вопроса, необходимо отметить, что польская политическая мысль, которая могла свободно развиваться лишь в эмиграции, на протяжении следующих 50 лет, подобно российской, отказывалась признать своеобразие украинской культуры. Эта позиция усилилась после того, как в 1867 г. Австро-Венгрия позволила развиваться украинской культуре в Галиции.

Большинство польских эмигрантов не сделало никаких выводов ни из поражения польского восстания на Украине, ни из обстоятельств этого поражения. Свидетельством чему брошюра Леона Чеконского, изданная в Швейцарии в 1865 г., лишенная какого-либо понимания политической реальности: «Оттуда [из Правобережной Украины, «Руси». – Д.Б.]… забьет струей главная сила. Русь может располагать мощнейшими средствами, она даст сигнал к окончательной битве, в степях Руси решится судьба Польши». Столь наивная вера сопровождалась острым осознанием несправедливостей, творимых польскими помещиками в отношении украинских крестьян. Автор брошюры в резком тоне обличал хозяев «рабов», поскольку лично убедился в самоуправстве польских землевладельцев. Однако, несмотря на это, он хранил надежду на возможность союза с крестьянами в борьбе против царя – «немного удачи, больше времени, [и] простой народ можно было бы поднять». Его вера опиралась прежде всего на убеждение, что четыре века дали полякам неоспоримое право владеть не только землей, но и людьми: «Руський крестьянин любит волю, это единственная постоянно вибрирующая в нем струна. Та единственная, которую возможно задеть. Напрасно он от царизма ожидает ее и ожидать будет. Он не получит ни воли, ни имущества. Воли нет в царских амбарах. Имущество, даже если ему и разрешили бы взять чужое, так царские чиновники вмиг его раскрадут… или же заберут. Характер Москвы самой и ее чиновников является залогом того, что царь нашего народа [курсив мой. – Д.Б.] на свою сторону привлечь не сможет».

В работе Ежи Борейши, посвященной польской эмиграции, рассмотрена проблема «руського дела», а именно формирования представлений о политике в отношении Правобережной Украины, и это освобождает нас от необходимости ее детально анализировать. Ограничимся лишь упоминанием о том, что Ярослав Домбровский был единственным, кто отстаивал возможность признания автономии трех губерний Правобережной Украины. Однако он столкнулся с острой критикой со стороны Л. Борковского, В. Врублевского, С. Ярмунда, З. Свентожецкого, А. Бернавского, а особенно Е. Беднарчика. К последнему Домбровский обратился с письмом в 1867 г. («К гражданину Беднарчику и его политическим друзьям»), в котором, опережая время на несколько десятилетий, писал, что «каждый народ имеет право самостоятельно решать свою судьбу». Ему казалось, что поляки, сами страдающие от преследований, поймут необходимость права на самоопределение. Однако они, к его сожалению, продолжали считать украинцев «нашим народом». Именно поэтому Лешек Борковский, который косо смотрел на австрийскую толерантность, отказывал украинцам в праве на самобытность, выражаясь примерно в тех же словах, что и Валуев: «Нет Руси. Есть лишь Польша и Москва». Не отличился большей открытостью и сын великого Мицкевича, писавший весьма неумело по-французски в своей книге: «Русоманы и русинолюбы – это молодые люди разного социального происхождения, несостоятельные, заблудшие, недоучившиеся, нападающие на шляхту в поэтических сборниках вроде “Кобзаря”, “Гайдамаков”, “Хаты” или “Народных рассказов”, в азбуках, грамматиках и т.п., создающие огромную боевую группу, направленную против господ, а по правде говоря, только против самых богатых. Органом, в котором сконцентрированы все эти идеалы разрушительного коммунизма и фальшивого социализма, является “Основа”, издающаяся в Петербурге. Этот журнал наносит полякам больше вреда, чем московский “День”, по причине определенной изысканности и старательного подбора редакторов…»

Отказ признать своеобразие другой культуры был вызван, несомненно, ностальгией поляков по границам Речи Посполитой, существовавшим до 1772 г., по великой Польше династии Ягеллонов, о могуществе которой вспоминали на всех эмигрантских празднествах. Не будем дольше останавливаться на феномене живучести данного убеждения, сохранявшегося еще в момент обретения Польшей независимости. Многими исследователями было показано, что данный миф был характерен практически для всех польских политических течений конца XIX – начала XX в. В 1913 г. эта мечта разделялась даже социалистами. В. Фельдман настойчиво рекомендовал: «Сначала договориться с Литвой и Русью, чтобы изгнать [российских. – Д.Б.] оккупантов, а затем принять решение о нашей дальнейшей судьбе среди людей свободных и равных».

Несомненно, тогда рассматривались идеи федерации и автономии, но настолько в общих чертах, что их реальное осуществление казалось столько же маловероятным, как и в 1863 г. Фельдман, например, предлагал в качестве образца будущего сосуществования… Городельскую унию 1413 г.

Проблемы «сосуществования» в самой Украине были связаны также с причинами совершенно иного характера, в особенности с огромным количественным преобладанием украинского населения: в 1863 г. украинские крестьяне составляли 4,64 млн из общего числа населения трех юго-западных губерний в 5,48 млн. Три четверти крестьянства Правобережной Украины были бывшими крепостными, остальные крестьяне жили на казенных землях, или на землях, принадлежавших православной церкви, или в имениях, которые были в собственности царской семьи. Этот численный перевес стремилось использовать царское правительство.

Власти с целью углубления конфронтации между поляками и украинцами использовали земельный вопрос, правда весьма осторожно, чтобы не разбудить аппетитов в остальных частях империи.

Манифест 19 февраля 1861 г. не мог, несомненно, породить среди освобожденных крепостных особой симпатии к царской власти, поскольку, как показывают многочисленные исследования, реформа нередко вела к захвату части крестьянских земель. Поляки были в большинстве в комиссиях, составлявших уставные грамоты, занижая размеры наделов для украинских крестьян зачастую на 10%.

Валуев, который, как мы знаем, не особо жаловал Анненкова, не смог убедить его в том, что добиться любви простого народа и настроить его против поляков можно, лишь пойдя на те же меры, что уже были приняты в Литве и Белоруссии. С 1 марта 1863 г. в северо-западных губерниях было прекращено временнообязанное положение бывших крепостных, а уже через два месяца, т.е. с 1 мая, они после начала обязательного выкупа своих наделов по сниженным расценкам становились, согласно букве закона, «крестьянами-собственниками». Анненков, который не скрывал стремления сохранить на юго-западе Украины земельный status quo, считал, что не следовало принуждать крестьян принимать реформу, о которой они не просили. В июне 1863 г. он поехал в Петербург, чтобы представить свою точку зрения.

Часть крестьян уже приобрела наделы на условиях 1861 г., однако это не остановило Валуева: 25 июля он предписал распространить на Украину меры, примененные к северо-западным губерниям. Как уже отмечалось, Александр II утвердил их 30 июля 1863 г. С целью выяснения положения тех крестьян, кто уже выкупил свои наделы на менее выгодных условиях, 8 октября 1863 г. было принято специальное положение. Его выполнение растянулось до 1865 г. – до тех пор, пока этим не занялся Безак и не доложил царю о проволочке в его исполнении своим предшественником. Обещание обеспечить бывших крепостных землей было тем привлекательнее, что предусматривало возвращение наделов, присвоенных польскими помещиками во время составления инвентарей 1847 г. Поскольку не могло быть и речи о контроле за распределением небольших участков со стороны поляков, которых в 1861 г. избрали мировыми посредниками и которые могли вести себя так же, как и их предшественники, Безак обратился в Западный комитет с просьбой распространить на эти губернии систему, принятую 30 апреля 1863 г. Муравьевым для Литвы и Белоруссии. Отныне мировые посредники назначались Петербургом из православных. Земский отдел Министерства внутренних дел признал, что «крестьянское дело в сем последнем крае требует также усиленной заботливости со стороны местного начальства и надежных для ведения сего дела исполнителей», и послал 21 августа 1865 г. Безаку долгожданное решение императора. Число посредников значительно увеличилось, а на местах были созданы комиссии по превращению уставных грамот в выкупные акты согласно указу от 30 июля 1863 г. Они работали параллельно с комиссиями по выделению наделов, которые также состояли исключительно из чиновников налоговых органов и полицейских.

Однако эти меры были приняты царскими властями лишь после четырех лет замешательств. В начале 1861 г. власти обратили внимание на «отсутствие признаков радости» среди крестьян, которым сообщали об отмене крепостничества, поскольку те не понимали, почему манифест будет введен с двухлетней отсрочкой. Были зафиксированы многочисленные отказы крестьян от барщины, особенно в апреле – мае 1861 г., когда царской полиции даже пришлось прийти на помощь польским помещикам. Понятие «временнообязанный» объяснялось крестьянами на сотни ладов. Они традиционно винили то помещиков, то полицию, то православных священников в том, что те скрывают от них или переиначивают «истинные» намерения царя. Многие крестьяне отказывались от подписания уставных грамот, которые приводили к новым земельным переделам. Согласно проведенному советской историографией скрупулезному подсчету, в 1861 – 1863 гг. имело место 1147 случаев крестьянских волнений, тогда как в 1858 – 1860 гг. – всего 284. Они распределялись по губерниям следующим образом:

Январское восстание разбудило крестьянские мечты о земле. Однако в то же время власти, подтолкнувшие их ополчиться против поляков, констатировали, что народ не видел большой разницы между принуждением помещика идти на барщину и требованием платить налоги, исходившим от царского чиновника, который к тому же еще вел себя подозрительно при межевых работах. Растерянность генерал-губернатора Анненкова в связи с этим видна в его отчете министру юстиции от 10 сентября 1864 г. В нем шла речь об участившихся случаях отказа крестьян платить налоги, выкупать наделы, позволять чиновникам перемеривать наделы. Несмотря на всю серьезность подобных случаев (крестьяне регулярно избивали полицейских и прогоняли, отобрав планы), Анненков просил, чтобы суды дополнительно не усложняли ситуации и чтобы подобные дела замалчивались и улаживались втихую.

Безак прибег к совершенно иному методу решения вопроса: он решительно покончил со всеми двусмысленностями и открыто заявлял о намерении властей помочь крестьянам юго-западных губерний. В связи с этим 30 июля 1863 г. был подготовлен перечень всех составленных до этого актов и увеличены земельные наделы. Наделение землей происходило достаточно быстро, так как земля не предоставлялась согласно местной традиции не в индивидуальном порядке, а крестьянскому обществу (громаде), т.е. по тому же принципу, что и в самой России. Однако если на первом этапе этот метод принес удовлетворительный результат, то в будущем он привел к определенным проблемам. Вначале власти стремились действовать быстро, сохранившиеся в архиве объемные материалы о проведении этой операции показывают, что согласие крестьян зачастую достигалось тем, что чиновники и мировые посредники делали солидные скидки с зафиксированной в инвентарях стоимости земли. Иногда скидки составляли более 20 % от официально установленной стоимости, а кое-когда достигали даже 50 %. Причинить ущерб польским помещикам было в духе политики Муравьева, который говаривал, что поляков надо укрощать страхом и рублем.

Однако крестьяне жили в такой бедности, что многие комиссии приходили к выводу, что они не в состоянии выкупить землю даже на таких выгодных условиях. При этом Главное выкупное учреждение слишком медленно регистрировало акты. В этой ситуации Безак взял на себя регистрацию трех четвертей дел. Это позволило ему уже 15 августа 1867 г. доложить царю, что «все выкупные акты написаны, поземельные права крестьян и их повинности определены повсеместно, за малыми только исключениями». Эта оперативная акция охватила в трех губерниях следующее количество крестьянских сельских обществ:

Однако эти меры не охватили большинства бывших помещичьих крепостных. Полностью все выкупные акты были подтверждены лишь в начале 1870-х гг.

Польские свидетельства о проведении этой акции по предоставлению земли крестьянам, как правило, преисполнены ужаса. Леон Липковский представлял всю эту акцию как месть за злоупотребления 1847 г., о несправедливости которых польские помещики уже забыли. Он считал, что основанием для нового предоставления земель послужили «фиктивные планы» российских чиновников, решивших увеличить крестьянские наделы на 50 %. Феликс Шостаковский, на совести которого было переселение целого села до 1863 г., мешавшего его планам по расширению парка рядом с усадьбой, опасался того, что теперь крестьяне начнут требовать конфискованные участки назад. В связи с этим он писал Безаку, что крестьяне были переселены на большие участки плодородной земли, и сетовал на строгость поверочных комиссий. Безак ответил ему, что тот сможет решить вопрос, прирезав крестьянам дополнительную землю. Маньковский посвятил целую главу в своих воспоминаниях негативной роли мировых посредников, призванных, по его мнению, лишь раздувать аппетиты крестьян и вредить полякам. Маньковский перечислил весь «вред», нанесенный ему и членам его семьи, он также писал, что ему угрожали ссылкой в случае отказа уступить как можно больше земли. В его воспоминаниях содержится ценное свидетельство о социальном происхождении исполнителей царской воли. В указе не отмечалось, что ими должны быть русские, речь шла лишь о православных. Это дало возможность некоторым из деклассированных шляхтичей проникнуть в комиссии. Например, некоему Пенёнжкевичу, бывшему секретарю отца автора воспоминаний, который из мести набросился на имение Маньковских, а позднее стал исправником в Виннице. В следующей главе будет показано, что такого рода поведение было по-своему закономерным. В целом же в польских мемуарах мировые посредники изображены как люди, продавшиеся сердцем и душой царской власти, которые при отсутствии земств чувствовали себя вершителями судеб: терроризировали польских помещиков, а к крестьянам относились цинично и пренебрежительно. Еще в 80-х годах XIX в. они вызывали у помещиков страх. «Остающиеся комиссары по крестьянским делам, – писал Маньковский, – являются элементом, продолжающим подстрекать крестьян против господ, они в настоящее время как опекуны вечно малых детей-крестьян, как их начальники в уездах, подчиняющиеся только губернатору и крестьянскому комитету, поскольку до сих пор крупная собственность и крестьяне имеют отдельные организации и отдельные ведомства».

Часть поляков понимала ограниченный характер подобной «экспроприации», последствия которой на самом деле не нанесли большого урона экономике крупных имений (а таких было больше всего). Кроме того, польские помещики умело пользовались слабостями некоторых российских чиновников. Во всех западных губерниях с помощью мошенничества и фальсификаций удалось ограничить и без того незначительные земельные «преимущества» крестьян. Описанная С. Кеневичем ситуация в белорусских землях в случае Правобережной Украины подтверждается воспоминаниями Т. Бобровского: «Следует признать, что и некоторые владельцы имений, видя, что вся популярность этой правительственной операции достигается за их счет с целью нанесения им вреда, защищались всеми способами, порой совершенно позорными, как уничтожение надлежащих документов, т.н. бибиковских инвентарей, или подкуп свидетелей, или даже представление фальшивых планов (позднее некоторые из таких планов получили широкую огласку – впрочем, совсем немногие), отвечая злым умыслом при защите на злой умысел при расследовании, не вызывая, однако, ни у кого осуждения, которое в другом случае представление фальшивых документов вызвать могло бы…»

Каковы же были итоги этой специфической реформы в трех юго-западных губерниях? Исследования Зайончковского, перекликаясь с данными Рихтера 1900 г., показывают, что крестьяне достигли приблизительно такого же земельного положения, какое у них было до 1847 г., с той лишь разницей, что теперь земля находилась в коллективной собственности громады. Т. Бобровский приуменьшил площадь земли, отнятой помещиками в 1847 г. и возвращенной в 1863 – 1870 гг. Он утверждал, что эта площадь равнялась 150 тыс. десятин, в действительности же эта цифра была в четыре раза большей.

Общая площадь земель, принадлежащих крестьянам, увеличилась с 3 396 533 до 4 016 604 десятин. Эта цифра представляется особенно красноречивой, если вспомнить, что польские помещики на Украине владели почти такой же площадью. Следовательно, в распоряжении свыше 3 миллионов бывших крепостных было столько же земель, как и у 5 – 6 тысяч семей польских помещиков. Это неравенство станет еще более вопиющим, если принять во внимание, что к 1890 г. русские помещики владели почти таким же количеством земли, как и польские, т.е. 7 – 8 тысяч российских и польских помещиков владели площадью вдвое большей, чем 5 миллионов украинцев. К сопоставлению этих данных мы еще вернемся.

Стоит вспомнить, что эта ситуация вызвала дискуссию даже в кругах русской эмиграции в Лондоне. В статье «О продаже имений в западных губерниях», опубликованной в 1866 г. в «Колоколе», Герцен писал, что вместо того, чтобы доверять землю русскому дворянству, ее было бы лучше раздать «русским крестьянам». Герцен, однако, отмечал, что такое предложение не было бы «тактично» по отношению к полякам, которых считал союзниками в борьбе с царизмом.

«Увеличение», а точнее, возвращение крестьянской земельной собственности в каждой из трех губерний выглядело следующим образом: 21 % – в Киевской, 18 % – в Подольской и 15 % – в Волынской, т.е. в среднем примерно на 18 %, хотя данные по уездам сильно дифференцированы. Кроме того, следует учитывать, что расширение земельных наделов не всегда приносило пользу, поскольку осуществлялось за счет неплодородных или непригодных для возделывания земель.

В среднем на один двор бывших крепостных приходилось по 8,96 десятины земли. В Волынской губернии, где почвы были менее плодородны, участок был большим. Данные по губерниям были следующие:

В среднем на мужскую душу приходилось 2,73 десятины (3,5 – в Волынской губернии, 2,4 – в Киевской и 2,2 – в Подольской), или по 1,35 десятины на каждого независимо от пола. Хотя это еще ни о чем не говорит, поскольку известно, что крестьянство в своей массе было неоднородным. Согласно переписи, лишь 35 % дворов имело земельный надел, который теоретически оправдывал использование волов или лошадей (категория тяглых), 49 % принадлежало к бедной категории пеших (безлошадных), 9 % – очень бедных, категория огородников, и 7 % – нищих, категория бобылей.

По мнению экономистов того времени, для хорошего функционирования хозяйства нужно было по меньшей мере 5 десятин на двор. Большое количество дворов не располагало таким количеством земли, при этом обеспечение земельными наделами юго-западных крестьян не было наихудшим в империи, чем можно объяснить относительное спокойствие, воцарившееся на Правобережной Украине в 1865 – 1870 гг.

Известно, что там, где царские власти конфисковали польские имения, увеличивалось количество доносов со стороны крестьян. В небольших, но очень интересных мемуарах жены некоего польского землевладельца с Волыни с ненавистью и ужасом рассказывается о репрессиях, которые претерпела ее семья сперва в 1863 г. и затем на Пасху 1866 г., когда следственная комиссия принуждала крестьян – «счастливых тем, что могут решать сами», – подписать «свидетельство», обещая им новых русских хозяев, которые отомстят за все издевательства. Мятеж дворни сопровождался подстрекательством со стороны молодых православных поляков, однодворцев, т.е. деклассированной шляхты, которых автор называла «грязной польской голытьбой», а они ей в ответ кричали: «Нет, мы не мерзавцы, это ты полька-мерзавка».

В 1868 – 1870 гг. еще случались отдельные судебные споры между польскими землевладельцами и крестьянами с требованием вернуть землю, отобранную после 1847 г. Ксаверий Браницкий, который постоянно проживал во Франции, а в своем родном Каневском уезде требовал, чтобы его именовали не иначе как «Монтрезор», по названию купленного на Луаре замка, пытался взыскать 460 рублей штрафа со своих крестьян за незаконное присвоение земли. Однако, когда судебные исполнители наложили арест на имущество, крестьяне подняли бунт. Предчувствуя подобный конфликт из-за 200 десятин в селах Рейментаровка и Ставидлы Чигиринского уезда, владелец граф Красинский заключил мировую с крестьянами, отдав бесплатно бывшим крепостным 137 десятин земли. Далеко не так мирно решилось дело в имении Панковской в четырех селах Ямпольского уезда, где крестьяне сочли себя обманутыми во время раздачи земельных наделов. Захваченная крестьянами помещица была спасена воинским отрядом, которому пришлось столкнуться с разъяренной толпой во главе с крестьянками. Во время усмирения крестьян был убит один грудной ребенок, подольскому губернатору пришлось вмешаться лично и дать распоряжение о проведении многочисленных арестов.

Однако эти столкновения не идут ни в какое сравнение с волнениями последующих лет. В целом в пореформенный период крестьяне оценили полученную свободу и льготы. Многие поверили в то, что царская власть заботилась о них. И действительно, следует подчеркнуть, что власти делали все для завоевания поддержки со стороны крестьян. В рапорте за октябрь 1867 г. сообщалось о деятельности крестьянских караулов, которые принимали участие в охоте на поляков еще за три или четыре года до этого. Проявлявшие активность в мае 1863 г., немного менее активные летом в связи с полевыми работами, эти вооруженные группы в начале 1864 г. вновь были созваны для оказания помощи полиции. Однако 12 июля 1864 г. власти сократили их количество наполовину, поскольку они показались им слишком самостоятельными, а 30 ноября эти отряды были и вовсе распущены. Поскольку мобильные отряды формировались из наиболее озлобленных и неуступчивых украинских крестьян, генерал-губернатор посчитал необходимым отблагодарить их, приказав провести «расчет» за труд, который был произведен только в 1867 г. 38 169 крестьян получило за свою службу, которая оценивалась в несколько десятков тысяч дней, 106 241 рубль – эту сумму, конечно, должны были оплатить поляки. Такой ценой удалось на некоторое время установить мир и усыпить национальные стремления на Правобережной Украине.

 

Драма межевания

Недугом, десятки лет отравлявшим отношения крестьян с польскими землевладельцами и новыми русскими помещиками, которым очень быстро пришлось столкнуться с той же проблемой, было сохранение системы сервитутов. Эта система, доставшаяся в наследство от «эпохи феодализма», заключалась в том, что крестьяне сохраняли право на пользование частью угодий барского имения: лугами для выпаса скота после первого сенокоса, лесами для сбора хвороста, прудами для ловли рыбы, выкоса тростника и вымачивания льна, водопоями и водой из рек и каналов для полива, каменными и глиняными карьерами. Система сервитутов согласно указу от 4 апреля 1865 г. сохранялась во всех западных губерниях до полного окончания процесса размежевания помещичьих и крестьянских земель. В очередной раз власти понадеялись, что таким образом смогут облагодетельствовать крестьян за счет польских помещиков.

В принципе размеры предоставляемых в пользование крестьянам наделов, а также тип пользования, бесплатный или платный, должны были указываться в актах о выкупе, но поскольку земельные наделы предоставлялись в спешке, такие детали не уточнялись. Зачастую крестьяне были не в состоянии различить свои узкие небольшие наделы от земель помещика, на которого они в подавляющем большинстве продолжали трудиться.

Расхождения в интерпретациях, которые 6 мая 1866 г. возникли между киевским губернатором Казнаковым и генерал-губернатором Безаком, были крайне характерны для царских властей в это время, колебавшихся между необходимостью сохранения крупного землевладения, с одной стороны, а с другой – стремлением не допускать возможных мер, которые могли бы ожесточить крестьян Юго-Западного края против властей. Казнакову были чужды столь высокие государственные идеи. Получив согласно уже устоявшейся традиции жалобы многих польских землевладельцев на незаконное использование крестьянами лесов, незаконные вырубки леса и выпас скота, он приказал распространить циркуляр среди всех мировых посредников и полицейских чиновников – становых приставов и исправников каждого уезда.

Казнаков заявлял, что, по всей видимости, крестьяне решили, что им все позволено, раз органы власти заняты выдачей документов по межеванию и земельным наделам. Однако им следовало осознать границы своих участков, обозначенные в этих документах на законных и справедливых основаниях. Решение о возвращении крестьянам земель, забранных после 1847 г., не означало, что они могли продолжать, как когда-то, путать свою собственность с чужой. Необходимо было, чтобы крестьяне «поняли всю силу нового закона, отвыкли от старых наклонностей крепостного права, вызывавших их в иных случаях к безразличному пользованию своей и помещичьей землей и довольствовались даровым пользованием лишь только того, что им действительно предоставлено в собственность».

Обращение Казнакова стало для Безака полной неожиданностью. Он немедленно послал ему написанную собственноручно записку, обращая его внимание на «неосторожное высказывание», которое может свести на нет все усилия по усмирению народа. Однако Казнаков раньше других сумел распознать проблему, которой через несколько лет суждено было выйти на первое место еще и потому, что выборные среди крестьян лица чувствовали себя ближе к своим собратьям, чем к власти. «Сельские старосты и волостные старшины должны ясно уразуметь, – писал Казнаков, – что хотя они люди выборные, но по утверждению в своем звании, подлежащими местами и лицами, они составляют поставленное от Правительства, ближайшее к крестьянам местное начальство…» В заключение он обращался к мировым посредникам: «Успех я ожидаю самый скорый и на результаты его не премину обратить бдительное внимание…» Это не оставляло никаких сомнений относительно репрессивных намерений губернатора.

Спешить на помощь крупным землевладельцам тогда, когда только-только стали проявляться последствия антипольских репрессий, было рано. Впрочем, быстрое проведение размежевания с целью полного отделения крестьянских наделов от крупных частных имений натолкнулось на значительные технические трудности: крестьянские земли на Украине были разделены на массу небольших наделов, которые часто перемежались с участками помещичьей земли. Такая сложная структура полей называлась в России чересполосицей, а по-польски – «szachownica», дословно – «шахматная доска».

Несмотря на все трудности, Безак был не против осуществления межевых планов. В отчете Александру II за 1867 г. он сообщал об уменьшении штата комиссий по предоставлению земельных наделов с 250 до 200 человек, но зато увеличил количество землемеров до 450 человек. Их высылали только туда, где помещики и крестьяне были готовы к полюбовному соглашению. Однако, поскольку количество таких случаев было незначительным, а территория небольшой (920 случаев в Киевской губернии, 433 – в Подольской и 305 – в Волынской), Безак считал, что начинать всеобщие землемерные работы до 1870 г. преждевременно. По его мнению, до этого времени ради завоевания доверия малорусского народа и согласно решению Комитета министров от апреля 1865 г. власти должны были смотреть сквозь пальцы на различные случаи превышения права, злоупотребления, и даже преступления, совершаемые крестьянами, а потому было бы невыгодным вызывать среди слабо информированного населения впечатление, будто перемер земли предпринят с целью ревизии размеров недавно предоставленных наделов.

Эти опасения были обоснованными. 4 декабря 1869 г. волынский губернатор сообщил Дондукову-Корсакову, сменившему только что Безака, что шесть сел Староконстантиновского уезда выступили против землемера Давидовича и «оказали сопротивление и самоволие», уничтожая установленные межевые знаки. Крестьянский гнев был вызван продажностью представителей власти, когда заплатившая больше сторона могла выиграть несколько десятин. Давидович просто сокращал площадь участков, передвигая межевые знаки, поставленные за год до этого, так как крестьяне, как он заявил, отказались его кормить.

Вступив в должность генерал-губернатора, Дондуков-Корсаков рассмотрел отчет, подготовленный по требованию его предшественника, из которого вырисовываются масштабы проблемы, положившей конец царским милостям крестьянству. Данные из отчета представлены в приводимой таблице:

Из этих данных следует, что 80,4 % имений не было размежевано, т.е. по ним могли предъявляться любого рода претензии, проверить которые было крайне сложно. Одна шестая имений не была размежевана, несмотря на просьбы владельцев, т.к. власти опасались возможных конфликтов.

Однако, несмотря на то что крестьянам удалось получить небольшие земельные выгоды от проведенного межевания, они имели огромное значение для жизни села, особенно в условиях роста населения. В 70-х гг. XIX в. наблюдается демографический взрыв на Правобережной Украине, о котором еще пойдет речь. По данным Рихтера, 54 % крестьян пользовались правом сервитутов в частных владениях Киевской и Подольской губерний и 71 % – в Волынской губернии.

В 70-х гг. проявились конфликты, связанные с неточным определением границ земельной собственности. Именно тогда российская армия вновь, как и до 1863 г., стала постоянно приходить на помощь призывавшим ее польским, а также теперь и русским помещикам. Коснемся нескольких наиболее серьезных случаев.

В 1873 г. польский помещик Гутовский решил вырубить в своем имении в Новоград-Волынском уезде лес, на который распространялись сервитутные права крестьян из сел Острова и Затишье. Считая, что лес принадлежит им, они оккупировали место вырубки. Одни обступили вырубаемые деревья, другие захватили уже срубленные, не давая их обтесывать. Полиции не удалось их убедить. Вице-губернатору пришлось лично взять на себя руководство вооруженной акцией, в результате которой территория была очищена, а зачинщики арестованы. Через год батальон пехоты 48-го Одесского полка не без усилий разогнал жителей села Дзиговка в имении Ярошинского в Ямпольском уезде, которые начали совместно обрабатывать, а затем охранять землю, которую считали своей. Высокие царские чиновники, жившие в этом регионе, также были вынуждены прибегнуть к защите собственности от посягательств крестьян. В 1874 г. крестьяне села Зозов Липовецкого уезда коллективно вспахали поле, которое за два года до этого было отобрано у них в результате проведенного межевания. В ответ на это киевский вице-губернатор Гудим-Левкович вызвал армию. Крестьяне долго оказывали сопротивление военным, и только после приезда генерал-губернатора, который приказал бить зачинщиков кнутами, удалось навести порядок.

Возможно, что эти одиночные крестьянские бунты не подавлялись бы так жестоко, а польская и русская стороны не пришли бы столь быстро к пониманию в мерах по установлению «порядка», если бы не дополнительный фактор, вызвавший еще большее недоверие к крестьянскому миру. Хотя народническое движение, оформившееся под лозунгом «Земля и воля», получило распространение прежде всего в России и охватывало главным образом студенческие и интеллигентские кружки, сочувствовавшие положению крестьянства, оно пустило свои ростки и на Украине. Это не могло не вызвать тревогу властей, тем более что в 1869 г. начались продолжительные крестьянские волнения в казенных землях Чигиринского уезда. Их зачинщиками были два народника – И. Фролов и Я.В. Стефанович, которые устраивали тайные собрания у крестьянина Прятко. Под их влиянием выдвигаемые крестьянами требования приобрели украинскую специфику, приняв индивидуалистический характер. Они утверждали, что маленьких наделов, предоставленных в 1868 г., недостаточно; их следовало заменить большими из расчета по 5 десятин на душу. Кроме того, по подсказке «будителей», высланная в Петербург (и арестованная) крестьянская делегация требовала возвращения казачьих свобод для 50 тысяч крестьян. Приняв во внимание масштабы движения, охватившего целый уезд, киевский губернатор Н.П. Гессе прибегнул в 1875 г. к жестким мерам. Направляя воинские отряды от села к селу, он приказывал массово бить повстанцев кнутами, заставляя их присягнуть в том, что они довольны своими наделами. Однако признаки неповиновения наблюдались еще на протяжении нескольких лет. После раскола народнического движения в 1879 г. Стефанович вошел в «Черный передел», 15 января 1880 г. в первом же номере журнала под одноименным названием он опубликовал рассказ о царских репрессиях в Чигирине. Сторонник нигилизма, он не колеблясь манипулировал крестьянами, распространял среди них подложные грамоты царя о всеобщем переделе земель. В 1877 г. ему удалось организовать «тайные бригады», куда вошло 967 крестьян. Однако они были раскрыты по доносу православного священника, главные агитаторы Я.В. Стефанович, Л.Г. Дейч, И.В. Бохановский были арестованы, побег из киевской тюрьмы превратил их в легенду, а их деятельность оказала сильное влияние на бывших крепостных всего Юго-Западного края.

Последующие крестьянские волнения в частных владениях подталкивали власть к еще большей солидарности с дворянством, в том числе польским, хотя отношения эти, как нам известно, были достаточно запутанными. Полиция знала о том, что народники в 1873 г. создали в Киеве коммуну, в состав которой входили убежденные террористы А.И. Желябов, Н.И Кибальчич и М.Ф. Фроленко, чьи коммунистические взгляды, какими бы утопическими они ни были, вызывали страх. Кроме того, антикрестьянские и антиукраинские репрессии приобрели особо яркий характер именно в это время, когда стало очевидно, что крестьяне не различали польских и русских помещиков. 20 июня 1873 г. киевский губернатор сообщил Дондукову-Корсакову, что крестьяне села Топильна Звенигородского уезда из имения русских помещиков Фундуклеев, вооружившись вилами, косами, серпами и палками, побили мирового посредника, который должен был проконтролировать межевание, лишавшее крестьян прежних сервитутов. Прибывшую на место полицию женщины и дети забросали камнями. Как оказалось, крестьяне повторяли один и тот же слух – будто бы все эти измерения были незаконны, так как царь раздал каждому по «душевому наделу». Крестьяне негативно отнеслись к реформе из-за предоставления земли в собственность всего сельского общества. Напряжение выросло настолько, что вице-губернатор Гудим-Левкович, приехав на место, стал слать одну за другой три телеграммы (23, 25 и 26 июня) Дондукову с просьбой немедленно прислать два эскадрона драгунов. Крестьяне, засев на кладбище, долго держались, забрасывая солдат чем попало. В конце концов зачинщиков удалось связать и посадить в телегу, однако разъяренная толпа набросилась на солдат и освободила пленных. «Спокойствие» было восстановлено только после ареста 28 лиц, в том числе двух женщин. Отправление арестованных сопровождалось процессией во главе с местным священником, который вынес в их честь кресты и хоругви, по адресу же царя раздавались проклятия. Чтобы обеспечить порядок, в селе на постой были размещены солдаты. И хотя министр внутренних дел, узнав об этом, осудил насилие, очевидно, что напряжение достигло наивысшей точки.

Под влиянием текущих событий и в условиях поощрения украинской самобытности в Австро-Венгрии мысль об отрицании украинской идентичности зазвучала в России громче. В Киеве был опубликован сборник статей редактора «Московских новостей» М.Н. Каткова, направленный против этой «выдумки». Правительство обратило внимание на то, что поддержка с 1860-х гг. галицийских украинцев с целью привлечения их на свою сторону как «русских» может обратиться против него же в собственных губерниях. Следовательно, в Российской империи окончательно отказались от сохранения видимости терпимого отношения к украинской интеллигенции. Было закрыто киевское отделение Русского географического общества, открытое по разрешению Дондукова-Корсакова, которое давало возможность П.П. Чубинскому, А.А. Потебне, В.Б. Антоновичу, М.П. Драгоманову развивать идеи о своеобразии украинской культуры. Кроме того, Драгоманов был лишен места штатного доцента в Киевском университете и отправился в эмиграцию. Вершиной же репрессий стал подписанный 18 мая 1876 г. царем в Эмсе, где он отдыхал на водах, указ о полном запрещении переводов на украинский язык, театральных представлений на украинском (разрешены с 1881 г.), а также ввоза украинской литературы из-за границы.

Запреты властей были вызваны опасениями, что под влиянием украинского национального движения окрепнет крестьянское недовольство решением земельного вопроса. В деревне росло недовольство, хотя оно никогда не выходило за рамки неорганизованных локальных бунтов. При этом основной удар приходился на польских помещиков, поскольку те во время землемерных работ, проводимых якобы для разграничения сервитутов, пытались вернуть себе земли, которые пришлось отдать в результате реформы. Например, в 1876 г. в селе Балановка Ольгопольского уезда во время межевых работ помещик Собанский, действуя в сговоре с Елисеевым, членом Подольского губернского присутствия по крестьянским делам, отобрал у крестьян 700 десятин земли. К потерпевшим на помощь из соседнего села Сумовки пришло 1625 крестьян, в результате с бунтом не удалось справиться силами местной полиции, и Собанский и Елисеев запросили помощи войска. Однако солдат в уезде было немного, поэтому генерал-губернатор предпочел разрядить конфликт, попросив Собанского остановить межевые работы и не настаивать на их результатах. В 1877 г. в селе Самострелы вблизи Ровно крестьянин Васыль Черемыс, сидевший в 1861 г. в тюрьме за неповиновение помещику Еловицкому, опять подстрекал односельчан протестовать против выделенных в 1869 г. наделов как недостаточных. Крестьяне прогнали арендаторов и рабочих помещика, захватили лошадей и сельскохозяйственный инвентарь. «Спокойствие» удалось восстановить лишь после высылки зачинщика в отдаленный уезд Волынской губернии.

Повсюду разгорелись споры из-за межевых границ. В 1879 г. в имении Ледуховского в селе Кодня Житомирского уезда крестьяне незаконно вспахали землю, по их утверждению, несправедливо у них отобранную. Возмущенные взяточничеством землемера, они божились, что скорее умрут, чем отдадут землю. Подобным образом крестьяне протестовали повсюду, изгоняя землемеров и уничтожая межевые столбы, как, например, в том же 1879 г. в имении Лисовского в Яковичах поблизости Овруча.

Одной из острейших проблем для крестьян оказалась нехватка пастбищ. Просторные луга крупных землевладельцев были для крестьян бельмом на глазу, и они, не спрашивая разрешения, пускали туда свой скот, что зачастую приводило к трагическим последствиям. Например, помещик Сулятицкий приказал своим людям захватить скот крестьян села Степанки Могилевского уезда, в ответ все село набросилось на слуг, тяжело ранив одного из них, шляхтича Сухачевского.

Губернаторы, представляя по отдельности свои ежегодные отчеты царю, не видели общей картины и не осознавали масштаба этих волнений. Эти конфликты свидетельствуют о неспособности властей сделать решительный выбор между польскими и русскими помещиками и украинским крестьянством. Например, позиция подольского губернатора еще в 1878 г. оставалась неопределенной. Он писал: «…неисполнение рабочими принятых на себя условий, самовольное и беспричинное нарушение заключенных контрактов составляют зло не только для одного хозяйства, а все более и более подрывают в массе населения чувство законности, чувство необходимого уважения к чужому труду и собственности…» По мнению губернатора, следовало принять принудительные меры, чтобы разделить помещичьи и крестьянские земли, возобновив «глубокое сознание святости коренных правоотношений и основ всякой государственности».

В свою очередь, его киевский коллега нашел козла отпущения в религиозном сектантстве, которое быстро завоевывало умы наиболее образованной части крестьянства. Штундизм, пропагандируемый немецкими колонистами, оказался особенно привлекательным для крестьян, уставших от злоупотреблений и желавших строгости и добропорядочности, несвойственной их православным священникам – стяжателям и пьяницам. Евангельская уравнительная вера, исповедовавшаяся штундистами, попала на благодатную почву, отвечая всеобщей тяге к справедливости. В Таращанском, Звенигородском и Сквирском уездах появилось 1279 сторонников штундизма, и количество сторонников быстро увеличивалось.

В 1879 – 1880 гг. киевский губернатор уже не смог скрыть размах бунтов в двух самых крупных польских имениях. Они начались в то время, когда через эту местность проходили войска, направлявшиеся на войну с Турцией. Царские власти, рассчитывая на наивность и простоту крестьян, решили превратить межевые работы в торжественную религиозную церемонию. Понятым вместе с землемерами предлагали принести присягу в православной церкви, чтобы «гарантировать» правильность измерения и избежать споров. Однако крестьяне села Ксаверовка под Белой Церковью, расположенного в огромном имении Браницких, не дали себя обмануть. Они загородили проход в церковь и не позволили провести церемонию. Этому примеру последовали крестьяне соседних сел Пинчуки, Марьяновка и Мытница Васильковского уезда. Крестьяне отказались признать результаты проведенных землемерных работ и желали и дальше обрабатывать земли своих отцов и дедов. Вызванной казацкой сотне солидарно противостояли все упомянутые села; жители к моменту появления казаков успели освободить арестованных. Кроме того, что было особо отмечено в отчете, это движение поддержала даже польская деклассированная шляхта, которая, как подчеркивал губернатор, не имела никакого отношения к делу. Одних взбунтовавшихся удалось заковать в кандалы, другие успели захватить землемеров и свидетелей, которых удалось освободить только после того, как многих крестьян избили казаки. С прибытием на место Гессе удалось завершить усмирение. Казаки стали на постой в пяти селах. Браницкий с удовлетворением наблюдал за землемерными работами под их охраной.

По замечанию Гессе, бывали случаи «наиболее прискорбные». В 1880 г. похожие события имели место в селе Павловка около Бердичева в имении польских помещиков Плуховского и Ковальской. Здесь также крестьяне не позволили провести торжественную церемонию с присягой, прогнали «московских» землемеров, а солдатам, прибывшим на помощь польским помещикам, пришлось воевать с толпой, вместо щита использовавшей беременных и женщин с младенцами. Вскоре оказалось, что крестьяне были весьма памятливы: они основывали свои требования на листовке, распространявшейся властями еще в 1863 г. с целью антипольской агитации, – «Беседа с русским народом, живущим в Западном и Юго-Западном крае России», в которой народу обещали землю. Так же как и в имении Браницких, Гессе, слыша вопли и крики ненависти, не смог наказать толпу с желаемой строгостью: страх и осознание двусмысленности ситуации заставили его быть более осторожным и сдержанным.

В сентябре 1879 г., после дела Браницких, Гессе умолял нового генерал-губернатора М.И. Черткова добиться запрещения землемерных работ. 22 июля 1880 г. министр юстиции ответил, что для изучения ситуации на месте Сенат направляет в Киев с ревизией сенатора А.А. Половцова. Его отчет предлагал рациональный выход. Он предлагал ввести кадастры по образцу всех цивилизованных стран. С их помощью были бы определены границы земельной собственности. Но в 1883 г. Комитет министров отказался от этого предложения, ссылаясь на нехватку средств.

Землемерные работы были заморожены еще на несколько лет, так как обострилась политическая ситуация в стране, и крестьян никоим образом нельзя было беспокоить неосторожными действиями. Беспокойство правительства вызывало распространение терроризма. В августе 1879 г. «Земля и воля» превратилась в еще более радикальную организацию «Народная воля». В результате террористического акта народовольцев 1 марта 1881 г. был убит Александр II.

 

Земельный голод

Убийство царя вызвало страшное потрясение, а на местном уровне – панику. Каждый из трех губернаторов пытался доказать, что в его губернии царит спокойствие. Волынский губернатор заверял, что народ находится в большом горе и что даже в костелах и синагогах идут молебны. Авторы годовых отчетов за 1881 и 1882 гг., не решаясь сообщить о крестьянских волнениях, свидетельствующих о вопиющей несправедливости в решении земельного вопроса, вновь сваливали вину на кого придется – поляков, евреев, социалистов, штундистов, иностранных колонистов. В целом же во всем, по мнению местных властей, были виноваты поляки.

Именно они после реформы продали слишком много земель немцам, чехам, подданным Пруссии, Австро-Венгрии и бывшего Царства Польского (ныне Привислинского края), «так что крестьянские общества, в особенности в лесных уездах, мало-помалу очутились окруженными мелкими землевладельцами поселенцами», с которыми крестьяне не могли прийти к взаимопониманию, ибо завидовали их успехам. Бедность оказалась плохим советчиком. Разграничение помещичьих и крестьянских земель было приостановлено, росло число несправедливых решений в результате карательных экспедиций, а гибель царя вызывала лавину самых невероятных слухов. Одни утверждали, что в скором времени подворное распределение земли будет заменено подушным, другие, напротив, говорили о возвращении барщины. 27 мая 1881 г. министр внутренних дел даже вынужден был издать специальный циркуляр для полиции с рекомендацией обратить наибольшее внимание на опасные слухи о распределении земли, о предоставлении крестьянам дополнительных наделов, черном переделе и т.п. В 1882 г. волынский губернатор забил тревогу, требуя скорее покончить с межеванием помещичьих и крестьянских земель. Множившиеся конфликты, по его мнению, отпугивали русских помещиков от поселения в этих местностях, так как они беспокоились за судьбу своих приобретений.

Волынский губернатор считал, что нельзя было исключить, что народный гнев обратится против евреев, несмотря на уже принятые меры по защите этого «нечистого племени». В связи с этим он предлагал полностью выселить их за пределы губернии. Заметки Дрентельна на полях отчета губернатора свидетельствуют, что он сомневался в том, будут ли подобные меры, которые хороши для Волыни, полезны для всей России. Стоит помнить, что в скором времени будут приняты антисемитские «майские законы» 1882 г. Киевский губернатор представил свой отчет в подобной тональности, правда, козел отпущения у него другой. Его отчет за 1881 г. преисполнен глубокой ненависти к штундистам, социалистический и нигилистский рационализм которых, по его мнению, свидетельствовал о необходимости укрепления православного духовенства. Однако Дрентельн воспринял это как крайнее проявление мистического и патриотического пустословия, отмечая, что все это лишь слова, при отсутствии фактов. Зато волынский губернатор, подводя итог в своем отчете об этих крайне беспокойных годах, писал: «В политическом отношении Волынская губерния, как и в 1881 г., не проявляла никаких тревожных симптомов, но польская интеллигентная часть населения по-прежнему стремится к обособлению и, воздерживаясь от всякого изъявления симпатии к чему-либо русскому, тем самым свидетельствует о своем затаенном враждебном отношении к Русскому государству».

Обострение социальных конфликтов в 1880-е гг. во многом объясняется очень быстрым демографическим ростом, который будет ускоряться и в дальнейшем. К 1881 г. общая численность населения Правобережной Украины составляла свыше 7 млн чел.

Плотность населения на 1 км2 на первый взгляд может показаться не слишком высокой, однако следует помнить, что значительную часть территории составляли леса и земли, непригодные для возделывания. Сельское население разных сословий (главным образом крестьяне и мещане) достигало 6,26 млн жителей, то есть 90,6 % от общего числа. Эти люди продолжали обрабатывать все те же, выделенные 20 лет назад, наделы. При этом за 19 лет число жителей трех юго-западных губерний, – как и по всей империи, в результате демографического взрыва – выросло на 1 434 199 человек, т.е. на 26,2 %, и это несмотря на высокую детскую смертность и большое количество смертей из-за низкого уровня жизни. Естественный прирост населения, который в 1870-х гг. составлял 14 человек на 1 тыс. в Подольской губернии, 17 – в Киевской и 18 – в Волынской, в 1880-х достиг 20 человек в Подольской и Волынской губерниях и 22 – в Киевской.

Явление, известное в начале ХХ в. под названием «земельный голод», было следствием того, что во владении всех бывших помещичьих крепостных крестьян Правобережной Украины (особенно если помнить об их традиционном требовании душевых наделов) находилось гораздо меньше земли, чем у нескольких тысяч помещиков. Ситуация обострялась также и тем, что в крестьянской среде наблюдалось заметное расслоение – среди моря бедноты появилось «богатое» меньшинство. В отчетах фиксировался рост преступности, связанной с обезземеливанием. Так, все больше становилось конокрадских банд. Лишь за 1881 г. в Волынской губернии было украдено 4276 лошадей, за что (часто по доносам) было арестовано 1687 лиц. Поскольку наказания были незначительными, то освобожденные получали возможность жестоко отомстить. В Киевской губернии на 1 тыс. пожаров в 1882 г. приходилось 281 случай поджога.

Если польские помещики жаловались на уменьшение своей земельной собственности из-за давления со стороны властей, то что могли сказать крестьяне, зажатые между границами этих латифундий? И что делали помещики для того, чтобы облегчить положение бедняков, окружавших их имения со всех сторон?

В воспоминаниях польских помещиков главным образом говорится о враждебности крестьян, а не об улучшении их судьбы. Глубоко архаичное сознание польских помещиков и стремление сохранить каждую пядь «польской земли» не давало им возможности задуматься о возможном сотрудничестве с крестьянами.

Помещикам было достаточно благотворительности и милосердия, чтобы считать свою совесть чистой. У всех помещиков было «доброе сердце». Один из них не только принял в фабричную больницу для своих работников (поляков и иностранцев, но не для местного населения!) украинского крестьянина со сломанным позвоночником, но даже велел дать ему молока. Другой за свой счет учил в Варшаве двух сыновей своего любимого украинского слуги. Он же оказывал помощь погорельцам (крестьяне традиционно считали пожар от молнии проявлением божьего гнева, а потому не смели гасить пламя). Он дал им 10 коров и зерно для посева, которое им пришлось отработать. Такие щедрые помещики с гордостью называли себя «пионерами социального труда на селе». Мать Хелены Кутыловской за свой счет содержала сестру милосердия и акушерку, способствуя распространению гигиены и борясь со случаями, когда крестьяне привязывали своих жен за руки к балке, чтобы те быстрее рожали.

В этой доброте патриархального помещичьего мира было что-то трогательное: «Родители создали в Кумановке особую атмосферу доброжелательности, способствующую сосуществованию людей разных социальных слоев. Господствующий в нашем доме климат, где придерживались семейных традиций, высоких патриотических чувств, уважения к людям труда, абсолютной честности, в отношении к себе и к другим, передавался всем, и мы, дети, росли в такой атмосфере». С. Стемповский также вспоминал, что мать втайне от мужа помогала крестьянам: «В те времена в селах крестьяне были совершенно лишены медицинской помощи, и в этой области следовало многое сделать. Мать интересовалась траволечением, народной медициной, она перевязывала раны и язвы, а в серьезных случаях давала письмо к уездному врачу, которому платила из собственных скромных средств».

В имениях крупных помещиков благотворительная деятельность зачастую превращалась в показуху. Граф Владислав Браницкий считал нужным ответить на нападки «Киевлянина», обвинявшего его в том, что средства, предоставленные ему во время войны на Балканах для Красного Креста, он потратил исключительно на своих польских работников. На страницах газеты «Kraj» Браницкий писал, что три созданных им госпиталя для раненых использовались также для простого народа. Правда, в созданной и содержащейся им гимназии учились только польские дети. Однако он подчеркивал, что оказывал финансовую поддержку крестьянам, в частности создал банк для предоставления им ссуд. Газета «Kraj» охотно и подробно писала о деятельности графа, поскольку он был ее совладельцем. Речь шла о фонде, созданном в 1838 г. Александрой Браницкой-Энгельгардт с капиталом в 1 млн рублей ассигнациями. Из этих средств оказывалась помощь 100 тыс. крепостным из 226 сел, входивших в имение Белая Церковь. В 1863 г. был сделан первый взнос (285 700 рублей), внесенный в качестве депозита в государственный банк в Киеве, 20 июня 1875 г. Министерство финансов утвердило его в качестве начального капитала Крестьянского банка, открытого лишь 1 января 1880 г. Газета «Kraj» видела огромную заслугу банка в том, что ему удалось вырвать крестьян из рук евреев. Как увидим в дальнейшем, газета часто публиковала антисемитские тексты, щедро цитируя Э.А. Дрюмона. Правда, когда банк опубликовал свои подсчеты, то оказалось, что он не был полностью филантропическим учреждением. Взносы принимались под низкий процент: 5 % на срочный вклад и 2 % на текущий счет, зато ссуды предоставляли под 12 % годовых. В любом случае открытие банка позволило крестьянам Браницких научиться новому отношению к деньгам. В свою очередь, Браницким это давало возможность официально заявлять о себе как о покровителях народа.

Века рабства и чувство покорности привели к тому, что крестьяне привыкли считать gentlemen farmers высшими существами, перед которыми следует всегда гнуть шею. Когда один из Браницких умер в Париже, и русские, и польские газеты не могли нарадоваться тому, что 5 тысяч крестьян пришли на вокзал встречать тело, привезенное в Белую Церковь, а также удивительному проявлению социальной солидарности во время похорон, когда среди стоявших вокруг гроба можно было увидеть аристократов, крестьян и мещан, с православными и католическими хоругвями (евреям позволили совершить службу только через две недели). Но не показательно ли и то, что на другого Браницкого напало трое крестьян, которых он застал за кражей дров? Очень строгое наказание нападающим – шесть лет каторжных работ и пожизненное поселение в Сибири – не смогло ослабить у помещиков тревожного предчувствия конца устоявшегося миропорядка.

Об относительности правосудия свидетельствуют достаточно серьезные беспорядки в имениях Браницких в Звенигородском уезде в 1880 – 1883 гг., в ходе которых крестьяне проявили упорство и сознание своей чуждости и польской, и русской традиции. Крестьяне села Ольшаны, проиграв длительный процесс, начатый еще в 1860-е гг., с помещичьей семьей из-за 700 десятин и поняв, что им не одолеть сговора польского помещика с российским правосудием, решили организоваться автономно и отказались избирать сотников и десятников, так как знали, что эта крестьянская полиция связана присягой с царской властью. Их не удалось укротить даже после того, как сотня казаков арестовала организаторов. Член Киевского губернского присутствия по крестьянским делам Богословский предложил им избрать трех сотников вместо шести и 20 десятников вместо 34, но крестьяне на это не согласились. 3 августа 1882 г. губернатор назначил на эти должности людей со стороны и ввел войско, но 300 крестьян решительно прогнали узурпаторов, призвав остальных крестьян перестать работать на Браницких, захватить помещичьи земли и не платить налогов в казну. Соседние села Тарасовка, Толстое, Казацкое, Пединовка стали рубить барский лес. На воспоминания крестьян о давней гайдамацкой вольнице оказывал влияние бывший студент, а в то время член «Народной воли» Ф.Л. Сушманов, который поселился в Ольшанах под фамилией Квитко. В связи с этим Дрентельн вынужден был послать Браницкому значительную военную помощь: в упомянутых селах расквартировали полк драгунов и батальон пехоты под командованием полковника Руссау, который запретил солдатам любой контакт с населением, из опасения, что крестьяне, давая им есть и пить, могли брататься с ними. После публичных избиений крестьяне вернулись к работе, выплатили налоги и выбрали ответственных лиц. Судя по полицейским отчетам, Руссау действовал «в высшей степени энергично, смело, умело и решительно», поддерживая порядок на протяжении 1883 г. с помощью «военных прогулок», которые в каждом селе сопровождались экзекуциями.

Развитие ситуации у Браницких наиболее показательно, поскольку именно им принадлежали самые крупные имения на Украине, однако подобные случаи были во всех трех губерниях. В 1881 г. в противоположной части Юго-Западного края, в район Ровно был направлен батальон пехоты, к которому присоединился прибывший на поезде из Дубно волынский губернатор для разгона бунтовавших крестьян в имении Микуличев (площадью около 2600 десятин). Крестьяне сел Липки и Волкошев отказались уступить землю, которая, согласно инвентарю, принадлежала им, но по решению суда была передана помещикам. Лишь вмешательство войска заставило их подписать обещание урегулировать свои споры законным путем. Комментируя инцидент, газета «Kraj» видела в нем лишь злой умысел «темных и тайных подстрекателей, нарушавших общественное спокойствие», в крестьянской же бедности она винила кулаков, отбиравших последнее у своих же братьев.

Д.П. Пойда показывает в своей работе, что подобные бунты нередко происходили и в имениях русских помещиков, а в книге С. Бенсидуна приводятся многочисленные примеры крестьянских выступлений непосредственно на территории России, вызванных тем же земельным голодом. Важно подчеркнуть, что оказываемая царской армией помощь нисколько не смущала польских помещиков, которые в других случаях любили говорить о собственном «патриотизме» и были склонны считать украинцев «своим народом». Они не видели в этом парадокса и относились к такому положению дел абсолютно спокойно: ведь главное, как известно, заключалось в том, чтобы любой ценой сохранить семейное наследство.

В подцензурной прессе рассказывалось лишь о самых крупных волнениях. Однако в архивных материалах полиции и генерал-губернатора находим целый перечень острых конфликтов. В 1882 г. в селе Иванковцы Ушицкого уезда у помещика Скибневского крестьяне требовали 60 десятин земли. После полученного отказа они подняли бунт, который был подавлен благодаря вмешательству подольского губернатора, руководившего карательной операцией. В соседнее село Вахновка было вызвано 50 казаков для подавления взбунтовавшихся крестьян, требовавших 60 десятин пахотной земли и 100 десятин угодий у помещицы Крупинской. В 1882 г. 200 крестьян из имения Карвицких в селе Полынка под Новоград-Волынском разрушили кирпичный завод. Во время проведенной под командой волынского губернатора акции было арестовано 60 мятежников. Сулятицкие не могли справиться с бунтом крестьянок в селе Лядова Могилевского уезда, пока туда не прибыло две роты солдат. В 1883 г. в имении Тшечяков в селе Гуничи Овруцкого уезда вернуть захваченные спорные земли удалось после военной операции, во время которой крестьянки дрались палками, а мужики выгоняли скот, используя его как живой щит против армии. После возвращения спорной земли помещик хотел построить там постоялый двор, однако крестьяне вновь захватили ее, и только после телеграммы к губернатору и его приезда с каждого крестьянина удалось взять слово уважать чужое имущество.

Вдумчивый отчет киевского губернатора С.Н. Гудим-Левковича за 1883 г. хорошо отображает тупик, в который зашла российская земельная политика: «Печальные недоразумения, вызванные в некоторых случаях самовольными захватами со стороны крестьян владельческих полей и пастбищ, потребовали даже в последнее время особо строгих мер взыскания с виновных, в видах водворения должного порядка…» Все это, по его мнению, свидетельствовало о том, «что основы гражданственности – собственность и ее неприкосновенность – переживают в сознании народном какой-то болезненный кризис». Он признал, что поведение крестьян было предопределено несправедливым разделом земли, и даже заметил, что эти конфликты «пока обращают на себя мало внимания. Но в действительности, и особенно с временем, с дальнейшим осложнением жизни, [они] могут представить весьма серьезные препятствия в правильном течении гражданского развития народа».

Проницательность губернатора проявилась и в негативной оценке предоставления земель по великорусскому образцу сельскому обществу, а не на двор, из-за чего оформленные участки не могли быть превращены в индивидуальные, и крестьяне не знали точно, где расположены их собственные части. Несомненно, по мнению губернатора, крестьяне в значительной степени продолжали жить по старинке, отсутствие же при этом четкости в разделении земельной собственности и кадастра могло оказаться крайне опасным в будущем, ибо какой может быть цена собственности с плохо установленными границами? Он также подчеркивал, что корень зла, источник всех проблем в деревне, проявившихся после отмены крепостного права, заключается в том, что «юридически права крестьянина не имеют ни силы, ни значения».

Источником еще больших конфликтов губернатор считал проведение межевых работ и надеялся, что благодаря административной реформе и реформе местного самоуправления (они последовали в Центральной России лишь в 1889 – 1890 гг.) будет возможно, несмотря на отсутствие земств в западных губерниях, нормализовать жизнь в крае, упразднив «слишком несправедливые и слабые волостные суды и создать орган местной власти, близкий к народу, связанный с ним традициями и своим имущественным интересом…». Таким образом зарождалась идея «земских начальников», российских защитников и опекунов неблагонадежного крестьянства.

Из сервитутов, существовавших в 1863 г., наибольшие трения между землевладельцами и крестьянами вызывало право на выпас скота. Д.П. Пойда приводит впечатляющий перечень случаев, когда применение силы было не меньшим, чем при спорах о земле, с которыми конфликты из-за права выпаса часто пересекались.

Столкновения происходили в большинстве случаев между крестьянами и польской дворней, которую посылали прогнать непрошеных гостей и их скот. Случалось, что драки приводили к гибели людей. Разъяренные крестьяне часто целой толпой уничтожали все изгороди, тем самым усугубляя у помещиков ощущение, что они живут на осадном положении. Нападающие засыпали выкопанные за большие деньги рвы, разрушали изгороди, захватывали помещичьи угодья. Не было ни одной польской помещичьей семьи, которая бы не прошла через подобные конфликты. Им часто приходилось видеть застреленного лесничим крестьянина, управляющих, побитых крестьянами, или детей, которые тонули в реках, пытаясь убежать от преследовавших их слуг, посланных сторожить помещичью собственность.

Споры из-за пастбищ были тесно связаны с вопросом увеличения поголовья крестьянского скота. В течение 20 лет в трех губерниях поголовье лошадей возросло в три раза: с 501 090 в 1864 – 1866 гг. до 1 719 739 в 1883 – 1887 гг. Эти точные статистические данные собирались в ходе регулярных военных переписей. Именно поэтому газета «Kraj» дала столь восторженный отзыв на брошюру русского помещика из Киевской губернии Моргова, представленную им в Сельскохозяйственном обществе в Киеве, в которой он доказывал, что крестьяне держат слишком много лошадей. В этой губернии, как писала газета «Kraj», насчитывалось 432 647 лошадей. При этом в крупных имениях их было 112 907, а в крестьянских хозяйствах – 286 809. При этом польские и русские имения занимали площадь в 2,201 млн десятин, тогда как крестьянские наделы – всего 1,875 млн десятин. Следовательно, в крупных имениях один конь приходится на 19 десятин, а у крестьян на 6 десятин. По мнению Моргова, подобная ситуация была ненормальной, она способствовала распространению болезней среди скота и необоснованным крестьянским требованиям увеличения площади пастбищ.

Однако фальшь подобных рассуждений становится очевидной, если обратиться к результатам военной переписи лошадей. Итак, в Киевской губернии по состоянию на 1888 г. было больше всего безлошадных крестьянских хозяйств – 61,9 %, остальные имели по одной (8,8 %), по две (20,1 %) и по три (9,2 %) лошади.

Иными были пропорции в более богатых землях Волынской губернии, где 34,7 % крестьянских хозяйств были безлошадными, а 40,4 % имели даже по три лошади.

Общее среднее количество по трем губерниям было следующим: безлошадные хозяйства – 49,4 %, однолошадные – 6,2 %, двулошадные – 25,3 %, трехлошадные – 19,1 %. Таким образом, можно сказать, что проблема избыточного количества лошадей была высосана из пальца. В то же время на основании этих данных можно говорить об усилении процесса расслоения в деревне, где наряду с беднотой появилась группа зажиточных крестьян. 44 % владельцев пары и тройки лошадей, безусловно, относились к тем, кого называли кулаками. Их детям и внукам предстояло пройти через раскулачивания, пик которых пришелся на сталинскую эпоху.

Статистические данные о значительно меньшем по сравнению с населением увеличении поголовья крупного рогатого скота и овец показывают, что крестьянские хозяйства не могли развиваться из-за слишком небольшой площади наделов: 1,37 млн крупного рогатого скота в 1863 г. по сравнению с 1,47 млн в 1883-м, т.е. 7 % прироста; 2,62 млн овец в 1863 г. и 2,88 в 1883 г., т.е. 11,3 % прироста. Лишь количество свиней, которым не нужно было пастбище, росло пропорционально нуждам населения: с 1,15 до 1,44 млн голов, т.е. 29,2 % прироста.

При таком положении становится понятной острота конфликта из-за доступа к лугам и пастбищам, а также ситуация с потреблением крестьянами мяса и молока. Крестьяне в отчаянии выгоняли общинный скот на луга и даже поля помещика.

Беспорядки, связанные с нехваткой пастбищ, в 1881 г. произошли в имении Роговских в Чигиринском уезде, у Любомирских и Домбровских в Липовецком уезде, у Дуравских в Таращанском уезде, у Бжозовских в Черкасском уезде; в 1883 г. в поместье Елецкой в Новоград-Волынском уезде, у Потоцких в Винницком уезде, у Сулатыцких и Марковских в Ямпольском уезде, у Косецких в Каменецком уезде, у Соболевских в Летичевском уезде, у Тарновских в Каневском уезде; в 1884 г. у Шкляревича в Сквирском уезде. Каждый раз доходило до драк, а полиции приходилось вмешиваться, чтобы защитить помещичью собственность. В случаях таких споров войско вызывалось реже, чем при стихийных захватах земли. Правда, в 1884 г. из имения под Винницей граф Грохольский выслал телеграммой губернатору просьбу прислать две роты солдат, чтобы положить конец «произволу» тысяч крестьян из крупных сел Сальники и Лавровка, которые захватили его землю, засыпав выкопанные вокруг рвы. В результате вмешательства военных удалось на какое-то время усмирить крестьян, однако в 1885 – 1886 гг. неразрешенные выпасы вновь начались.

До 1905 г. эти социальные волнения не приобрели угрожающего масштаба, так как революционная пропаганда была еще слабой. Кроме благотворительной деятельности отдельных помещиков крестьяне могли рассчитывать на помощь узкой группы интеллигенции, например врачей и судей, среди которых большинство было поляками. Замкнутость крестьянского мира хорошо описана двумя очевидцами. Первый – польский врач Владислав Матляковский, который достаточно холодно относился к своим пациентам среди крестьян, отдавая предпочтение помещикам: «Руський народ в целом симпатичен, не слишком красив, по крайней мере мне не довелось встретить воспетых поэтами ни “чернобровых”, ни красивых женских лиц. Это народ одаренный, смекалистый, но ленивый и пьянствующий. Не занимается никаким ремеслом, жизнь ведет очень простую, ему ничего от мира не нужно. Сам пашет, сеет, прядет, ткет холст, шьет овечьи тулупы. Вообще охотно обращается за советами к врачу, верит ему, благодарен, спрашивает, сколько должен заплатить, и дает, сколько может…»

Иным было отношение русского судьи. Из рассказа Маньковского следует, что судье как защитнику закона часто приходилось идти наперекор собственной совести. В октябре 1885 г. ему выпало судить крестьянина за кражу телеги дров из леса Феликса Собанского: «…он был вынужден приговорить крестьянина к тюремному заключению, но потом, сняв свою судейскую цепь, произнес в суде демократическую речь и вот что сказал: вы видите перед собой бедного глупого крестьянина, который, чтобы согреть себя и свою бедную семью, украл несколько поленьев у миллионера! А тот, купаясь в роскоши, не постеснялся подать на этого несчастного в суд. Как судья я был вынужден осудить его, но как человек я обращаюсь к вам, господа, с вопросом: не найдется ли хотя бы один среди вас, кто бы взял этого бедного человека на поруки, чтобы мне не пришлось приказать немедленно взять его под стражу?» Такое благородное поведение русского чиновника было встречено протестом со стороны помещиков, совесть которых не могла проснуться от подобного единичного проявления жалости.

Земельный голод был знаком всей империи. Правительство попыталось помочь крестьянским хозяйствам, создав в 1882 г. Крестьянский земельный банк с целью предоставления крестьянам кредитов для покупки земли. Однако острота борьбы между русскими и польскими помещиками за землю, описанной в предыдущей главе, не оставляла крестьянам Правобережной Украины надежды на расширение своей собственности за счет крупных имений. Это становится очевидным, если сравнить до смешного малые участки земли, приобретенные крестьянами (которых сразу стали считать кулаками), с помощью банковских кредитов.

Эти цифры во много раз – от 2 до 12 – меньше, чем аналогичные данные по покупке земли на Левобережной Украине. Разочарование среди крестьянства было еще острее, поскольку в этих трех губерниях многие из них считали, что помещичьи имения можно будет разделить сразу после получения ссуд. В связи с таким наивным восприятием сути дела генерал-губернатор Дрентельн в начале 1884 г. даже разослал по местным органам власти предостережения относительно крестьян, которые настаивали на покупке земель, не подлежащих продаже!

Реакция помещиков на столь запутанную ситуацию была однозначной – репрессии. 31 мая 1885 г. министр внутренних дел И.Н. Дурново разослал всем губернаторам печатный циркуляр, сообщая о возможности в исключительных случаях применения телесных наказаний для замирения крестьян, при условии личного присутствия губернаторов. Циркуляр, похоже, вовсе не отвечал реальности: как известно, губернаторы не ждали разрешения министра в этом вопросе! Но этот документ стал в своем роде переломным, так как официально узаконил применяемую практику, подтверждая тем самым иллюзорность отмены крепостного права за 22 года до того. «Не может подлежать сомнению, – писал министр, – что при известных условиях времени, места, характера волнующегося населения и самого волнения телесное наказание может оказаться не только соответственной, но и единственной целесообразной мерой и при том такой, которая, поражая только некоторых ослушников, является несравненно менее тяжелой, чем военная экзекуция, всегда разорительная для населения, не говоря о таких случаях, когда приходится прибегать к оружию».

Словно в ответ на жестокость применяемых средств, вдвое возросла агрессивность крестьянских выступлений. Несколько польских помещиков из Волынской губернии сообщали в газету «Kraj» ужасающую информацию о деталях убийства своего сотоварища Миколая Оттмарштейна. Его теща помещица Дубовецкая писала, что он всегда жил в согласии с крестьянами, даже не подавал на них в суд за кражу дров. Другой корреспондент, подписавшийся как Ф.М.Е., сосед из Овручского уезда, описал жуткую картину гибели этого молодого, крепкого поляка, который трижды поднимался с земли после удара топором, пока его не задушили. «Случай этот вызвал среди местного польского дворянства жуткий страх из-за все возрастающей дерзости преступников такого рода и из-за участившихся случаев кровавых расправ крестьян с дворянством. В данном случае убийство было совершено средь бела дня, в нескольких десятках шагов от усадьбы, в присутствии 4 свидетелей, рабочих имения, которые не пришли на помощь жертве…»

Кроме того, автор вспомнил о нападении, совершенном за год до этого, на Владислава Браницкого, «на фоне сотен краж, пожаров, поджогов, двадцати случаев еще других убийств, произошедших за год в Овруцком уезде». Статья заканчивалась описанием общей тревожной атмосферы, царившей в имениях: то крестьяне бросили палкой в помещицу, проходившую через деревню, то в другом месте грозили сжечь урожай, если не получат луга: «…принимая все это во внимание, жизнь польского дворянства в нашем крае представляется в мрачном свете».

Через несколько месяцев еще один польский корреспондент с Украины (М.К.М.) представил совершенно иную точку зрения: «Лишь законный путь является истинным в договоренности с крестьянами. Практикуемые здесь и в других местах драки не на жизнь, а на смерть при конфискации скота в значительной степени ослабляют в народе чувство повиновения и социального порядка, указывая ему в качестве последнего аргумента лишь грубую силу. Тем временем законный путь заставляет народ уважать принципы права и справедливости и тем самым воспитывает его».

Через неделю было совершено нападение на лесника графа Грохольского, и поток взаимных обвинений продолжился. В годовом отчете подольского губернатора за 1888 г. глава, посвященная земельным спорам, – словно слова из песни, которых не выкинешь: «В отношении же массовых беспорядков аграрного свойства отчетный год по численности и характеру нарушений может считаться относительно благоприятным. Всех случаев насчитывается восемь. Прекращены они полицейскими средствами, без применения экстралегальных мер». Губернатор заверил своего августейшего читателя, что не произошло ничего, что могло бы навредить неприкосновенности крупной земельной собственности.

Еще долгое время помещики Юго-Западного края будут завидовать помещикам Центральной России, где в 1889 – 1890 гг. для управления крестьянами были введены земские начальники, по нескольку на каждый уезд, и было усилено положение дворян в земствах (т.н. земская контрреформа). Этого решения удалось добиться ультраконсервативному русскому дворянству при поддержке князя В.П. Мещерского, редактора «Гражданина», вопреки позиции даже такого реакционера, как К.П. Победоносцев. Все это привело к ликвидации автономии земств, введенных в результате земской реформы 1864 г. Поскольку же в юго-западных губерниях земств не было, мировые посредники вместе с мировыми судьями оставались единственными представителями местной власти. Мещерский напрасно пытался добиться через свою газету распространения института земских начальников на западные губернии, разоблачая «анархию» и «хаос», царившие там среди крестьян и тормозящие покупку имений русскими, которым нашептывали: «не покупай, а то крестьяне тебя съедят». Интересно, что эта статья из «Гражданина» была переведена и опубликована в газете «Kraj». В ней князь подчеркивал, что не понимает, почему политика русификации западных губерний всегда была связана с воспитанием в крестьянах неуважения к дворянам – этого крайнего продукта социалистических теорий. Мещерский не мог также понять, что двигало правительством, когда оно унижало польское дворянство, официально пропагандируя тем самым социализм, и как оно могло после этого рассчитывать на уважение со стороны крестьянства к русскому дворянству, покупающему там земли. Редактор газеты «Kraj» Эразм Пильц, со своей стороны, видел в антикрестьянских мерах правительства шанс для работодателей из крупной шляхты. В том же, что касалось земских начальников, то власть, по его мнению, остерегалась вводить их в западных губерниях, потому что эти должности неизбежно заняли бы поляки.

 

Обострение ситуации в 1890-х годах

Ведя борьбу между собой, польские и русские помещики одинаково считали украинских крестьян людьми низшей категории, препятствием на пути удовлетворения собственных земельных аппетитов. Даже если и немногие заходили так далеко, как Барбара Луцкевич из Сквирского уезда, которая переписывалась с генерал-губернатором Дрентельном по-французски и задумывалась в своих письмах над тем, неужели правда, что у крестьян тоже может быть душа, большинство польских помещиков тем не менее отказывали украинским крестьянам в индивидуальности. Например, Мариан Лонжинский писал в воспоминаниях: «Не помню их фамилий, возможно, я и не знал их, поскольку в те времена в деревенских отношениях не было принято обращаться по фамилии, разве что в случае каких-то официальных вопросов».

Чаще всего крестьянина называли по имени или прозвищу. Вацлав Подгорский всех своих слуг звал «Васылями», добавляя к имени какой-то признак: «черный», «белый», «большой», «малый» и т.п. Тетка Станислава Стемпковского всех своих лакеев звала «Иванами». Мария Левицкая с обезоруживающей искренностью делилась своим убеждением, что на вокзале всех носильщиков зовут «Мыхайлами». Она признавалась, что не могла вспомнить, как выглядел их старый пастух: «…одетый в посконную или домотканую рубаху, Гордий издалека напоминал чурбан. Летом он пас коров и так сливался с пейзажем, что его часто было трудно заметить среди кустов… Он жил среди нас и с нами, а в то же время был совершенно одинок».

Кроме того, крестьянские наделы так часто перемежались с помещичьими землями, что во время охоты, любимого занятия помещиков, о крестьянской собственности и не вспоминали. Х. Кутыловская писала: «Хотя в принципе не было принято ездить по полям, засеянным озимыми, но на практике их сложно было объехать. Чаще всего земля, принадлежавшая крестьянам, была в виде узких полосок, тянущихся временами с версту, а то и больше. Одна полоска была засеяна, вторая была под паром и т.п., как их можно было объехать?».

Крестьяне постоянно присутствовали в помещичьей жизни повсюду, хоть их держали на расстоянии. Однако в оставленных польскими помещиками свидетельствах народ представлен скорее в образе нависшей угрозы, а не как часть сельской идиллии. Случай Маньковского, посвятившего около 15 страниц своих мемуаров рассказу о конфликтах, инцидентах, процессах, которые он больше 10 лет, начиная с 1885 г., вел против крестьян то из-за воды с мельницы, то из-за мостков на реке, то из-за подожженных скирд сена, высылая телеграммы губернатору, приводит к мысли, что нередко эта борьба приобретала истерический и длительный характер, напоминая продолжительную осаду, в ходе которой у осажденных сдают нервы.

Ощущение борьбы с неуловимым врагом, который держал в осаде усадьбы, хорошо вырисовывается в статье «Новости с юга», опубликованной на первой странице газеты «Kraj» в начале 1888 г. Обеспокоенный многочисленными беспорядками автор, подписавшийся всего двумя буквами, признавал определенные положительные качества «землепашцев наших губерний», но одновременно добавлял: «Этот народец, сбившись в толпу как дикие кони в табун, становится страшен, как разъяренный зверь или разбушевавшаяся стихия». Автор сожалел о «моральной запущенности (moralne zaniedbaniе) этого бедного народа, которому не хватает школ, основанных на здравых принципах социальной этики». По мнению автора статьи, данные народу права лишь способствуют его развращению, так как правосудие всегда встает на сторону крестьянина, укравшего землю у помещика. В этой статье, типичной для сознания польских землевладельцев, уже маячил призрак революции. Автор выступал за изменения, которые бы «уберегли общество от хаоса и истощения, которое неминуемо наступит, если государство будет целиком опираться исключительно на крестьянские массы, полностью растаптывая при этом права образованного помещичьего слоя и подчиняя интересы последнего темным крестьянским инстинктам».

Статья была пропущена петербургской цензурой – ведь те же проблемы беспокоили и консервативную русскую мысль. Показательным является факт все более частого обращения польской газеты к этим вопросам. В связи с конфликтом из-за пастбища в Мирополе Волынской губернии, в имении графа Чапского, где пришлось применить силу, Э. Хлопицкий отмечал в газете «Kraj», что народ сам по себе не злой, но он лишен чувства справедливости, необразован и темен: «…верит советам таких сельских смутьянов, как еврей-арендатор, конторщик, а особенно уволенному солдату – тайному советчику. Именно эти представители сельской интеллигенции всем заправляют».

Как видим, говорить о социальной несправедливости считалось кощунством. Единственной уступкой в эти годы со стороны правительства стало разрешение возобновить театральные представления на «малорусском наречии», несмотря на возмущение заядлых русификаторов, таких как редактор «Киевлянина» Д.И. Пихно и ректор Киевского университета Н.К. Ренненкампф. Однако театр практически не выезжал за пределы Киева, возобновив с 1883 г. постановку пьес И.П. Котляревского, Г.Ф. Квитки-Основьяненко, Т.Г. Шевченко. Во время своего визита в Киев в 1885 г. Александр III даже старался продемонстрировать благосклонность к «малорусскому» языку, позволив композитору Н.В. Лысенко исполнить две народных песни из оперетты М.П. Старицкого: «Гей, не дивуйте, добрії люди» и «Туман хвилями лягає». Но какое значение имело это признание украинского фольклора тогда, когда село буквально задыхалось из-за недостатка земли. Любуясь красавицами-хористками в народных костюмах, задумался ли царь о набиравшей силу волне бунтов во главе с крестьянками? Польская пресса пренебрежительно называла такие регулярно проходившие волнения «бабьими бунтами». В одном и том же номере газеты «Kraj» за 1887 г. бок о бок печатались статья из Ямполя, полная сожаления из-за исчезновения традиционной народной одежды и давних песен, и статья из Винницы, где шла речь о все более частых стихийных протестах крестьянок.

Наказание в виде нескольких недель заключения получили крестьянки из села Гулевка за то, что устроили драку при захвате земли и во время противозаконных выпасов скота. В селе Черепашинцы женщины ложились на землю, не пропуская помещичьи телеги с сеном с луга, который помещик считал своим, и даже прибытие губернатора, пытавшегося объяснить незаконность таких требований, ничего не изменило. «Целый отряд деревенских баб так упорно наступал, что власти отказались от уговоров и обратились за помощью к армии в Виннице. Когда ночью прибыли два батальона пехоты и несколько десятков крестьян было схвачено, а несколько из них сразу же проучено розгами, громада присягнула исправиться».

В это же время приходили сообщения о похожих случаях в Райках около Бердичева и в Семи-Дубах под Балтой. Советы М. Коровая-Метелицкого в связи с увеличением числа поджогов в следующем году не были услышаны: «Не нужно слишком натягивать струну личного интереса во вред тем, кто живет и трудится рядом с нами, тем, с кем крупным землевладельцам еще не раз в будущем придется вступать в разные взаимоотношения, основанные на взаимных услугах».

Но будущее, к сожалению, готовило еще более неприятные сюрпризы.

Прийти к согласию не удавалось, повсюду царили произвол и самосуды. В сентябре 1890 г. крестьяне связали и на телеге отвезли в погреб Гонсовского, арендатора Потоцких из Комарова около села Ободовка Винницкого уезда, за то, что тот снизил им плату за уборку урожая свеклы. Полиция оказалась бессильной и была вынуждена обратиться за военной помощью в Одессу, чтобы освободить узника. В связи с этим в газете «Kraj» сообщалось: «Этот досадный случай свидетельствует об озлобленности и дикости нашего народа». В газете охотно писали как о трогательных, так и о трагических случаях в деревне, представляя тем самым образ инфантильного и безответственного украинского крестьянства. Наравне с трогательным рассказом о похоронах помещика Тшечецкого, куда крестьяне пришли с венком из цветов «в знак глубокого уважения», или историей о том, что крестьяне намеревались покрыть убытки, нанесенные помещику пожаром, размещались рассказы, которые не могли не вызывать чувство ужаса у читателей. Рассказывалось, как толпа крестьян, требуя устранить управляющего-еврея, прогнала одного волынского помещика из его усадьбы, после того как он несколько раз не давал самовольно засеять свои луга; или как поляк-арендатор был захвачен жителями села за то, что погнался за детьми, укравшими дрова, и один из них утонул, а арендатора in extremis смогла спасти лишь полиция.

Прибыв в Киев в конце 1889 г., новый генерал-губернатор А.П. Игнатьев подготовил подробный отчет о конфликтах, связанных с сервитутами, и о мерах по их отделению, предусмотренных помещиками. Было известно, что в то время в Киевской губернии насчитывалось 980 сел, где разграничение еще не было проведено, при этом подозревали, что в Подольской и Волынской губерниях подобных сел должно было быть еще больше.

В начале 1890 г. Киевское сельскохозяйственное общество создало комиссию для обсуждения предложений по ликвидации чересполосицы и сервитутов. В ней преобладали поляки: наряду с Исаковым и Гудим-Левковичем в ее состав вошли Ф. Чацкий, Р. Бнинский, А. Еловицкий, Диновский, И. Лиховский. Несомненно, именно в связи с этим в 1891 г. Игнатьев создал при собственной канцелярии специальную службу – особое совещание, действовавшее до 1901 г., впрочем, также безрезультатно. В мае 1891 г. Игнатьев встретился с тремя губернаторами Правобережной Украины для обсуждения крестьянского вопроса, в результате чего родился проект (также вскоре заброшенный), который должен был бы вынудить помещиков принять принципиальное решение по этому вопросу. Как и в Привислинском крае, где в 1875 г. наместничество было заменено генерал-губернаторством, предусматривалось предоставлять лишенным сервитутов сельским обществам возмещение. Однако крайняя привязанность украинских крестьян к этой «привилегии» помешала реализации замысла. Любая изгородь или преграда, каждый выкопанный ров приводили к волнениям. Как раз тогда, когда Игнатьев советовался с губернаторами, поступило сообщение из села Мирецкое: во время подавления волнений, вызванных проводимым межеванием, в которые были вовлечены еще два соседних села, репрессии оказались настолько жестокими, что пострадали все жители, а 60-летний избитый солдатами крестьянин покончил жизнь самоубийством.

После 1890 г. количество конфликтов из-за земель для выпаса немного уменьшилось, но произошло это, в сущности, потому, что землевладельцы больше не осмеливались требовать разграничения сервитутных земель. Те же, кто все-таки пытался что-то предпринять, сталкивались с сопротивлением местного населения. Земля настолько подорожала, что кое-кто из помещиков даже пытался перепахать старые кладбища, заручившись поддержкой подкупленных православных священников. В 1891 г. в селе Верхушка под Брацлавом Собанские договорились с местным православным священником, чтобы торжественно во избежание крестьянского гнева перенести православный крест со старого кладбища на новое место. Но если часть села согласилась, то другая перегородила путь процессии и заставила вернуться назад. Полиция задержала зачинщиков, однако они были освобождены двумя сотнями крестьян, выломавших двери и выбивших окна полицейского участка, где держали арестованных, а становому приставу удалось избежать смерти благодаря подоспевшей помощи. Вследствие недостаточности своих наделов крестьяне все чаще и зачастую открыто и организованно стали воровать помещичье сено, солому, лен, рыбу, зерно, в особенности в засушливые 1891 – 1893 гг. В течение 1881 – 1895 гг. Д.П. Пойда насчитал 184 случая массового воровства. Войско вмешивалось лишь в одном случае из десяти. Значительное место среди разных столкновений занимал также насильственный захват помещичьих стогов сена, выкосов, посевов: в тот же период произошло 172 конфликта такого типа, особая интенсивность была отмечена в Киевской губернии.

Что же касается остальной империи, то эти годы после страшного голода 1891 г. в Центральной России стали временем массового переселения крестьян в Сибирь, для освоения и заселения которой правительство предоставляло поддержку переселенцам. Юго-западные губернии, где голода, правда, не было, не могли воспользоваться возможностью переселения, чтобы хоть таким образом избежать бедности. К моменту начала миграционного движения, в 1882 г., генерал-губернатор Дрентельн отказался лишить эти земли «населения одинакового с нами происхождения», считая, что любое уменьшение количества православных будет способствовать усилению «польского элемента». И хотя огромному количественному преимуществу украинцев ничто не могло угрожать (абсурдный аргумент Дрентельна объясняется лишь его более чем излишней полонофобией), их старались удержать в родном крае ради сохранения противовеса польскому влиянию.

Правда, в течение 1885 – 1896 гг. в Сибирь выехало 209 259 украинцев, почти все из губерний Левобережной Украины. Количество уроженцев Юго-Западного края было значительно меньшим:

Это принудительное «привязывание» крестьян, якобы освобожденных от крепостничества, вызывало еще большее неудовлетворение, раздуваемое разнообразными слухами. В 1891 г. газета «Kraj» сообщала, что подольский губернатор засыпан просьбами о выезде крестьян Каменецкого, Ушицкого, Могилевского и Ямпольского уездов, задавленных польскими и русскими помещиками и подстрекаемых к выезду рассказами солдат, демобилизованных из Сибири. Местность вокруг реки Уссури казалась землей обетованной, где раздавали удивительные наделы в 120 десятин по три рубля за десятину.

В 1895 – 1898 гг. волнения проникли и в Волынскую губернию. Впрочем, крестьянские наделы здесь были не самыми маленькими, а беспорядков произошло не так уж много. Здесь распространялись слухи о том, что польские помещики заплатили царским чиновникам, чтобы те скрыли тайный царский указ, разрешавший каждому желающему получить землю в Сибири и выехать туда за казенный счет. Группы крестьян по 100 – 200 человек из Староконстантиновского, Заславского, Острожского уездов прибывали в Житомир, губернский город, и, столпившись под окнами губернатора Трепова, требовали зачитать злосчастный указ. Долины Амура и Уссури настолько разожгли их воображение, что они послали в Министерство внутренних дел телеграмму с просьбой предоставить разрешение на выезд. Этой ситуацией воспользовались аферисты, бравшие у крестьян деньги якобы для проведения разведки на месте. Трепов был вынужден послать в уезды специального представителя Небольсина для распространения по всей Волынской губернии плакатов, в которых опровергались слухи и запрещалось готовиться к выезду. В конечном итоге несколько арестов погасило ажиотаж, а Небольсин воспользовался поездкой, чтобы отрапортовать губернатору об антипольских настроениях среди крестьянства.

Взяв в качестве примера Заславский уезд, в котором располагались имения князя Сангушко, в том числе его суконная фабрика в Славуте, представитель губернатора подчеркивал, что предоставление земель крестьянам в 1861 – 1863 гг. было здесь недостаточным: из 230 дворов 216 получили лишь надел для огорода, то есть 1200 – 1450 кв. саженей; 13 дворам было предоставлено от 4 до 6 десятин, и только у одного двора было 8 десятин. К тому же фабрика, ранее процветавшая, теперь работала всего один-полтора месяца в году. Описывая нищету крестьянства, Небольсин опирался на отчет помощника начальника полиции, из которого следовало, что всему виной были три польских рода. Почти все население Заславского уезда зависело от семьи Сангушко и Потоцких, а значительная часть Острожского уезда находилась под влиянием Яблоновских.

Еще проще оказалось обратить гнев украинских крестьян против польских помещиков в Радомышльском уезде, где было немало крупных имений. Некоторые рьяные православные священники начали составлять крестьянские петиции, в которых сложно отделить действительное описание положения дел от литературных изысков их авторов. Жалоба, адресованная в 1892 г. генерал-губернатору Игнатьеву от старост 8 сел, соседних с имением Станислава Хорватта, написана простонародным русским языком, который мало напоминает украинский, – по своему стилю, особенно обильными повторами, она похожа на былины, а по тональности на страдания. В этой жалобе есть типичные мотивы, которые должны были тронуть сердце истинного русского: «Никогда еще нашая Хабенская волость не претерпевала такого горя и бедственного положения (исключая лишь крепостного права), как в настоящее время и на предь будущее время грозит еще хуже – от кого оне именно, как не от местного и известного магната, нашего помещика землевладельца г. Станислава Александрова Горватта? За что же такая адская, глубокая, непримиримая ненависть? Чем наш добрый, простой, добродушный крестьянин русский оскорбил и обидел этого польского богача, чтобы вызвать такое с его стороны ожесточение и желание смести нас с лица земли?»

Затем крестьяне перечисляли свои претензии: нехватка пахотной земли, пастбищ; ругали помещика, который забирал скот, якобы забредший в его владения; но прежде всего обращалось внимание на межэтнические отношения: Хорватт не принимал на службу местных крестьян ни в качестве дворни, ни для работы в своем имении. Он привозил поляков из Привислинского края, которые «допускались ужасных насилий на нас, русских крестьян». Эти чужаки, по словам жалобщиков, вели себя фанатично, били крестьян палками по головам и стреляли им вслед. Кроме того, Хорватт сдавал в аренду свои земли евреям, которые незаконно торговали водкой, табаком, краденой рыбой. Он отказался отпустить бесплатно лес для ремонта православной церкви и даже не позволял крестьянам собирать дрова в своих лесах, давая разрешение на это лишь своим арендаторам католического вероисповедания. «Если со стороны Правительства не последует ограждения от такого польского фанатизма, мы должны погибнуть. Из всего этого видно, что русский народ и православная вера составляют предметы глубокой, непримиримой ненависти к нам Польши, этого Горватта, ксендза иезуита с плетью в руках и его многочисленной челяди, смешанной с евреями… [которые желают] изгладить все следы нашего бытия…»

Начальник киевской полиции после нескольких жалоб в подобном стиле послал Игнатьеву пространное донесение о расследовании, которое хорошо показывает нараставшее напряжения между обеими сторонами. Конфликт начался в 1890 г., когда после завершения учебы молодой Хорватт, решив заняться хозяйством, вернулся в свое имение. При его отце крестьяне привыкли, несмотря на проведенное разграничение, считать помещичьи леса своими, но новый хозяин, не желая мириться с кражей леса, приказал уничтожить все установленные по лесам ульи. В донесении отмечалось, что его поведение, хотя и правомерное, было крайне грубым. Еще хуже повел себя управляющий Казимир Рогозинский, переполненный ненавистью к «русским», – он постоянно унижал их, подталкивая тем самым к мести. На протяжении двух последних лет было пять преступных поджогов, но виновных так и не удалось найти. Процессы за кражу дров, которые крестьяне регулярно проигрывали, беспричинная жестокость Рогозинского постоянно провоцировали конфликты.

Стараясь не делать обобщений, начальник полиции отмечал, что у Браницких крестьяне, напротив, имели разные льготы: недорогой или бесплатный лес, долгосрочные кредиты на случай пожаров. Нам уже известно, что они сами об этом думали, однако на фоне Браницких С. Хорватт выглядел еще хуже. Следует также сказать, что о его 1350 десятинах мечтали многие русские помещики. Во время следствия были допрошены все слуги, арендатор и управляющий. Из прилагавшейся таблицы следовало, что из 54 работников имения 37 были католиками и только 17 – православными. Если последние зарабатывали от 50 до 120 рублей, то католики получали от 80 до 400 рублей. Кроме неравного отношения к работникам, распространенного в большинстве польских имений, полиция ничего не смогла поставить в вину помещику, «но то, что Горватт человек польских тенденций и течений, польский патриот, а следовательно, ничем не привязанный к России, кроме материального состояния, связанного с нахождением такового в России, – это безусловно верно. С таким же направлением и его управляющий Рогозинский». В заключение рапорта делался вывод о том, что отношения с крестьянами еще не настолько обострены, чтобы Хорватт должен был покинуть имение, однако катастрофа может разразиться в любой момент. Это дело, разбухавшее от поступавших жалоб и процессов, тянулось до 1902 – 1903 гг., пока благодаря обмену земли не наступило затишье.

Но разве эти отчеты могли повлиять на изменение ситуации, когда в основе социально-экономического положения всей империи лежал постулат о неприкосновенности крупного землевладения? «Решения», предлагаемые польскими помещиками, были в той же степени неприемлемы и неэффективны, как и решения, предлагаемые царской властью. В январе 1892 г. в приложении к газете «Kraj» была опубликована историческая заметка богатого и предприимчивого польского помещика из Северо-Западного края Э. Войнилловича о сервитутах.

Согласно указу от 14 февраля 1891 г., министр внутренних дел Дурново, чтобы избежать споров относительно уже проведенного частного межевания, наконец распорядился начать составление государственных кадастров. Однако в 1896 г. Игнатьев сознался, что к этому еще не приступали. Следующий указ от 30 марта 1892 г. позволял разграничивать земли крестьян и крупных землевладельцев уже не при единогласном согласии сельского схода, а при согласии только 2/3 его участников. Однако через четыре года Игнатьев писал, что ничего так и не изменилось.

Согласно отчету волынского губернатора за 1894 г., в том году было частным образом размежевано 6 имений, следовательно, из 3 тысяч русских и польских имений раздел сервитутных земель был проведен лишь в 1006, что ни в коей мере не гарантировало спокойствия, так как крестьяне не отказались от своих требований. Губернатор выражал сожаление по поводу их «грубости» и просил ввести должность земских начальников, оправдавших себя в других местах. Он приводил пример православного обскурантизма в Кременецком уезде, где жило много католиков (в связи с этим здесь не было судебных процессов): целые толпы паломников стали сходиться к самообновляющейся чудотворной иконе. Когда было решено ночью снять икону, то крестьяне устроили настоящую битву с ямпольской полицией. Образ обиженных, необразованных, все более многочисленных, все более непредсказуемых и страшных бедняков присутствует и в отчете Игнатьева Николаю II за 1896 г., где он признавался в бессилии всех созданных на местах комиссий. Он констатировал, что к этому времени было размежевано лишь 1/3 всех крестьянских наделов на Правобережной Украине. Оставалось размежевать еще 2 900 тыс. десятин, что невозможно было провести в скором времени, в то же время обязательное занесение в кадастр, по его мнению, должно было вызвать «различные весьма нежелательные осложнения».

Вновь, как и до этого, лишь с помощью репрессий можно было сдержать эту беспокойную массу. В 1893 г. киевский губернатор предложил систематически отправлять под арест на три месяца тех, кто незаконно рубил лес, выпасал скот и т.п. В ответ на многочисленные просьбы многих польских и русских землевладельцев, губернаторов и генерал-губернатора положение о чрезвычайной охране 1881 г. (введенное после убийства Александра II) было распространено 10 мая 1896 г. на три юго-западные губернии сначала на один год с правом продления, что впоследствии стало ежегодной практикой. Подольский губернатор М.К. Семякин, оправдывая продление его действия, прямо указывал на опасность беспорядков по селам, а затем, согласно циркуляру министра внутренних дел от 17 июня 1898 г., Семякин установил безусловный приоритет по всем сельским делам в судах (в то время Подольская губерния принадлежала к Одесскому судебному округу).

В конце XIX в. положение крестьян, задыхавшихся на своих тесных земельных наделах, стало еще более тяжелым. Как известно, купить землю было практически невозможно, миграция была заблокирована, возможность аренды имений украинцами, в сущности, исключалась. Между тем, согласно переписи 1897 г., население трех губерний выросло более чем вдвое по сравнению с 1863 г. и составляло 9 567 тыс. человек. Из них 90 % проживало в селах; крестьяне, которых в 1863 г. было чуть больше 3 млн, к этому времени насчитывалось около 6 миллионов. Количество десятин на душу снизилось следующим образом:

Эти губернии при одном из самых высоких в империи показателей уровня естественного прироста населения – 20 – 22 %, были первыми по количеству безземельных крестьян. Владельцы небольшого надела все чаще не могли ни выкупить его, ни заплатить налог, о чем сообщалось в брошюре, опубликованной в Киеве в 1893 г. С одной стороны, шел процесс укрепления зажиточного крестьянства, имевшего в хозяйстве по три лошади, а с другой стороны, углублялся процесс «перенаселения» села за счет безземельных, совершенно нищих сельских наемных рабочих: в 1890 г. их насчитывалось свыше 500 тыс., по большей части в Киевской губернии, в 1901 г. их количество увеличилось более чем втрое. Согласно официальным данным, которые фиксировали безземельных и малоземельных крестьян, «избыток рабочей силы» по трем губерниям распределялся следующим образом:

Примечательно, что при этом поголовье домашнего скота оставалось на уровне 1880 г. из-за отсутствия возможности расширить крестьянские выпасы.

Какой же выход был у детей бывших крепостных, не имевших политических навыков, сформированного национального сознания и умения переквалифицироваться? Что оставалось им, кроме привычного, инстинктивного и дикого бунта?

Польские и русские помещики жили в уверенности, что безудержные народные волнения носили фатальный и неотвратимый характер, но, имея экономическое и культурное преимущество, они всегда смогут укротить этот сброд. Так, в 1897 г. в Сприсовке под Летичевым княгиня Потоцкая обратилась к полиции с просьбой разогнать крестьян, которые не давали вспахать луг, где обычно выпасался их скот. После того как сельские сотники отказались выполнять приказ, они, несмотря на то что были избраны, были временно отстранены от должностей и на неделю посажены под арест. За это время власти нашли им замену, новые сотники исполнили желание княгини.

В Синяве Заславского уезда, в бывшем имении Чарторыйских, которое перешло к семье Сангушко, в 1898 г. шли поистине гомеровские войны из-за трех десятин, захваченных и вспаханных крестьянами. Когда суд вынес решение освободить эту землю, 150 мужиков и баб, вооружившись палками, вступили в бой с полицией. 8 июня усиленный отряд полиции прибыл для обеспечения охраны землемера, вбивавшего межевые столбы. Однако толпа крестьян дала отпор, сломав на этот раз геодезические приборы. Потребовались дополнительные силы для восстановления порядка.

Поскольку аренда становилась все более прибыльной для помещиков, многие из них самовольно пренебрегали правом крестьян на выпас, передавая пастбища арендаторам. Так сделали Собанские в селе Стена Ямпольского уезда, передав 50 десятин еврею Бурману и лишив местных крестьян пастбищ. Поскольку же те, не приняв во внимание произошедших перемен, продолжали и дальше пасти скот, работники помещика захватили их скот. В ответ крестьяне, собравшись тайно, напали на слуг. В течение первой недели мая 1898 г. от 400 до 500 крестьян, вооруженных вилами, оказывали сопротивление полиции. 6 мая сюда лично прибыл подольский губернатор М.К. Семякин в сопровождении двух батальонов солдат. Согласно уже устоявшейся традиции он приказал дать при всем народе по сотне кнутов семи крестьянам, а 400 «виновников» отдал под арест. Однако очень скоро губернатору пришлось признать свою ошибку. Оказалось, что тюрьмы были переполнены и не могли принять такого количества арестованных. В рапорте генерал-губернатору М.И. Драгомирову Семякин выражал опасение, не вызовет ли подобная «снисходительность» у украинских крестьян желания пойти в будущем на новые отчаянные действия. Чтобы успокоить умы, он, оставив землю за Собанским, потребовал освободить управляющего Гембажевского, на чью жестокость жаловались крестьяне.

Иногда крестьяне в ответ на действия польских помещиков занимались широкомасштабным вредительством. Например, свыше 600 крестьян из пяти сел Ямпольского уезда заехали на телегах в лес Ф. Грохольского и, пытаясь отстоять участки, на которые раньше имели право по сервитуту, вырубили и вывезли 703 дуба на сумму 6753 рубля. В марте 1898 г. суд вынес общий для всех жителей села Княжеское приговор, однако толпа обвиняемых демонстративно покинула зал. Заочный приговор не помешал крестьянам и в будущем самовольно вырубать лес.

 

От крестьянских волнений к революции?

Вражда между усадьбой и селом нарастала вплоть до 1917 г. В период 1905 – 1907 гг. жителям Украины довелось пережить что-то вроде «генеральной репетиции» конца света. В наши задачи не входит детальное освещение роста национального сознания на Правобережной Украине, а также социальной напряженности периода первой революции в Российской империи. В данном случае главной будет трактовка отношений между польскими помещиками и украинскими крестьянами. Взаимоотношения такого рода не всегда легко уловить, поскольку революция 1905 г. была прежде всего социальным взрывом, связанным с известным нам земельным вопросом. Ненависть к землевладельцам как таковым была намного сильнее ненависти на национальной почве.

Несложно догадаться, что польские помещики с ужасом восприняли революционные волнения. Стоит напомнить, что даже те немногие из них, кто пытался жить в согласии со своими прежними крепостными, испытали на себе последствия столь долго копившейся ненависти.

В этом отношении очень показательной является судьба Станислава Стемповского. Этот достаточно нетипичный подольский помещик учился в Дерпте, дружил с Б.А. Кистяковским, украинским интеллектуалом и народным деятелем, сыном профессора права Киевского университета, который познакомил его с разговорным и литературным украинским языком, «потому что в целом мы были толерантными, и польско-украинская месть, которой дышала Галиция в то время, до нас еще не дошла».

Стемповский на время даже попал в тюрьму из-за этой дружбы, так как его товарищ был связан с украинской газетой «Народ», издававшейся Иваном Франко во Львове. В 1893 – 1897 гг. Стемповский занимался своим имением, и это был тяжелый опыт: ему пришлось вести процесс против своих соседей-крестьян, хотя он сам относил себя к «хлопоманам». В итоге, порвав с жизнью помещика, чье существование было заполнено лишь охотой, любовными интрижками и презрением к более слабым, он отправился в Варшаву. Однако его пребывание там в 1897 – 1905 гг. стало своего рода признанием слабости хлопоманских идеалов, причина которой крылась в осложнении культурных связей на Украине. Вся двусмысленность хлопомании проступает в его утверждении: «Мы не были полонизаторами, со слугами говорили по-украински [этот аргумент очень часто повторялся польскими помещиками. – Д.Б.]. Я не хотел быть помещиком, торчать в этом обществе, обреченном на гибель, но я не видел для себя и поля для социальной деятельности среди темной стихии украинского крестьянства».

Показательно, что Стемповский считал возможным развивать социалистическую деятельность (в 1902 г. он основал журнал «Ogniwo», программа которого была сформулирована Л. Кшивицким) лишь в Варшаве, «среди своих». В то время как на Украине, по его мнению, подобная борьба была обречена на неудачу, поскольку этот край, по его мнению, был «как скрытый под ногами вулкан социальной, религиозной и национальной ненависти, веками разжигавшейся царизмом».

Однако в 1906 – 1914 гг. судьба вновь вернула Стемповского в деревню, так как его журнал в Варшаве был признан слишком революционным и запрещен. Этот социалист, который в 1905 г. перевозил для Польской социалистической партии (ППС) деньги, добытые посредством ограблений, вновь стал gentleman farmer и, несмотря на всю свою добрую волю, чувство любви, братства и свободы, под давлением социальных противоречий вновь начал конфликтовать с украинскими крестьянами. Начиная с 1906 г. «интриги» сельского заводилы Гуменюка не давали ему спать, и он неустанно пытался изолировать прежнего сельского старосту – «хитрого, жадного, жаждущего власти, мошенника, умевшего читать и писать и заботящегося лишь о своей выгоде».

Стемповский прилагал все усилия к тому, чтобы оставаться в хороших отношениях с крестьянами, которые еще не были охвачены революционной агитацией. Несмотря на то что в 1906 г. шумная толпа крестьян, считавших, что выборы в Думу означают конец какой-либо собственности, заняла его имение, вытоптав заодно весь клевер и овес; несмотря на провал переговоров с безземельными (он напрасно пытался настроить их против кулаков); вопреки вмешательству войска, которое его освободило (царский офицер даже советовал ему запастись гранатами на случай нового нападения), – он все еще надеялся на установление контакта с крестьянством. В нем вновь проснулись патриархальные и одновременно такие трогательные и наивные мечты хлопоманов: «Я с крестьянами хочу остаться и останусь. Я должен с ними жизнь без чьей-либо помощи по-соседски устроить».

Стемповский вплоть до 1914 г. верил в возможность польско-украинского союза, был убежден, что никому не дано лишить его духовной связи с украинской землей, на которой жили, трудились и умирали его предки. Он создал потребительский кооператив, подписав его членов на уже разрешенные украинские журналы – «Комашня», издаваемый в Москве, и «Світова житниця», основанный еще одним польским хлопоманом Иоахимом Волошиновским. Его представление о путях достижения польско-украинского согласия было преисполнено добрых намерений и не может не растрогать: «Я решил в душе, что поляков в Подолии незначительный процент и что каков народ есть, таким есть и будет этот край, а поляки могут быть лишь паразитами-колонизаторами, если только не объединят свою экономическую, культурную, социальную и политическую деятельность с интересами этого народа и его будущим, продолжая при этом и в дальнейшем оставаться поляками и даже подчеркивая свое польское происхождение, это когда-нибудь использует история, чтобы наладить настоящее братское сосуществование этих двух народов и засыпать бездну, которую выкопала между ними слепая и полная спеси колонизаторская политика панов, шляхты и магнатов».

Немногие из польских помещиков или украинских лидеров были способны думать так, как Станислав Стемповский. В 1905 – 1907 гг. прокатилась неслыханная волна насилия, в результате которой большинство поляков возненавидели тех из своих соотечественников, кто объявлял себя друзьями украинского крестьянства. Ванда Залеская не без снисходительного осуждения писала о шляхтянках, ходивших босиком и с увлечением беливших стены, уминавших глинобитный пол и вносивших в гостиные, украшенные мебелью из красного дерева и фарфором, сосновую мебель, целовавших руки своих украинских кормилиц и ставивших их фотографии на видные места в доме: «…это несомненно было очень хорошо, но… не отвечало характеру русинского народа. Нигде погромы не были настолько страшными, как в этом демократизированном имении Скибневских. Именно в этой семье наибольшее количество ее членов пало жертвой “народной мести”».

В памяти Залеской очевидно сплелись воедино ужасающая бойня 1917 г. и менее кровавые насилия 1905 – 1906 гг. Беспорядки, манифестации, нападения, грабежи, поджоги времен первой революции нечасто сопровождались убийствами. С помощью данных из военных и полицейских рапортов, рассеянных по архивам и собранных М.Н. Лещенко, можно составить «температурный лист» уровня напряженности на Правобережной Украине:

Несмотря на приводимые историком-марксистом доказательства, роль большевистских агитаторов была в этот период незначительной. Хотя в некоторых районах, например в Белой Церкви, Фастове и Умани, действовала Революционная украинская партия (РУП), а также находившееся под сильным русским влиянием движение «Спілка», члены которого принимали активное участие в аграрных забастовках в волынских и подольских селах.

В целом же беспорядки скорее напоминали жакерию. Они ничем не отличались от волнений предыдущих лет, изредка принимая протосоциалистический оттенок. Чтобы в этом убедиться, достаточно сравнить вышеприведенные цифры: пик волнений пришелся, как и прежде, на апрель – июль, т.е. период постоянных споров из-за земли для выпаса, а следовательно – запаса кормов для скота. Изменилась лишь их частота и интенсивность. Новым явлением были забастовки сезонных рабочих во время жатвы (Лещенко отмечает аналогичный феномен и на Левобережной Украине). При сравнении данных по Левобережной и Правобережной Украине оказывается, что в последней волнений было гораздо больше: в 1905 г. на Правобережье было зафиксировано 1920 мятежей с применением силы, а на Левобережной – «всего» 1082; в 1906 г. пропорция была следующей: 1463 и 520, а в 1907 г. – 541 и 86. Как и в конце XIX в. в Волынской губернии, где крестьянам принадлежало немного больше земли, было меньше всего волнений. В целом же волнения по губерниям распределялись следующим образом:

Охватившая крестьян лихорадка нигде не приобрела масштабы организованного политического движения, однако повсюду возобновились присвоение полей, незаконная распашка помещичьих земель, нападения и ограбление усадеб, массовая вырубка лесов, уничтожение межевых знаков и изгородей, разграбление или поджог собранного в имении урожая. Все это неизменно сопровождалось распространением слухов о тайном царском указе о раздаче помещичьей земли.

В воспоминаниях Яна Луциана Маньковского прекрасно передана атмосфера тех лет. Одним из основных требований крестьян было изгнать из польских имений всех неукраинских работников, которыми с 1863 г. окружали себя землевладельцы. Любая пришлая рабочая сила была ударом для «перенаселенных» сел. В то же время крестьяне протестовали и против растущей механизации крупных имений, так как внедрение машин вело к уменьшению количества занятых в хозяйстве наемных рабочих. Маньковский хорошо описывает свой шок, когда ему пришлось протискиваться сквозь тысячную толпу крестьян, наводнивших его имение, причем многие из них призывали с ним не здороваться. Заметив такое неуважение, которое могло перейти в открытый бунт, Маньковский сперва вызвал полицию, а затем и казаков. Бессильный гнев рабочих, требовавших повышения платы, классическим образом обратился против владельца корчмы еврея и его жены, которых они, жестоко избив, вынудили откупиться.

Зимой 1905 г. управляющие и дворня соседних имений были пленены крестьянами, все запасы зерна, в том числе тысячи пудов пшеницы, были разворованы. Уже говорилось о влиянии этой волны террора на политическую организацию поляков. В данном случае отметим, что логическим следствием бунтов стало то, что между польскими и русскими помещиками быстро установилось взаимопонимание по вопросу о применении репрессивных мер. Летом 1906 г. Маньковский пригласил за свой счет (500 рублей) казацкую сотню для охраны жатвы. Уверенные в себе крестьяне настойчиво требовали увеличения расчета натурой: «Почему пан не хочет давать нам седьмой сноп овса, мы ведь люди добрые… Мы пану ничего плохого не делаем, мы пана не убили…» 1 (14) июля 1906 г. газета «Dziennik Kijowski» писала, что поляки изо всех сил пытались сделать так, чтобы украинские крестьяне не думали, что они, поляки, причастны к репрессиям со стороны властей и что «поляки в правительстве, в российских чиновниках и армии видели спасение от здешнего русинского или польского народа» (намек на борьбу с деклассированной шляхтой, о чем пойдет речь в следующей главе). Однако, несомненно, польские помещики также просили вмешаться войска. В той же статье говорилось о том, что ситуация была полностью тупиковой, а урожай ждать не мог: «Призрак сельских забастовок навис над нашим краем… И те, кто смотрят на свои нивы, колышущиеся от золотого хлеба, который теряет свое созревшее зерно и бесполезно ждет серпа, с тревогой и болью они думают о потерянном труде, о тех гибнущих плодах святой земли нашей, постоянно дающей урожай, и спрашивают: что дальше? Что делать?»

Среди материалов канцелярии генерал-губернатора Н.В. Клейгельса, которого позже сменил В.А. Сухомлинов, сохранилось множество телеграмм от польских помещиков с просьбой о помощи в связи с угрозами, осадой и пр. Многие из этих просьб были подписаны польскими арендаторами, управляющими и экономами. В Волынской губернии крестьяне особенно не любили администраторов и слуг Потоцких и Сангушко. Они все как один твердили, что царь уже давно приказал Сангушко щедрее платить крестьянам, но его прихвостни спрятали указ под сукно, а кроме того, жаловались на насилие со стороны поляков, которые то женщин, пойманных во время сбора хвороста, сажали с завязанными на голове юбками на муравейник, то детей, кравших в барском саду фрукты и укрывшихся на деревьях, вынуждали прыгать в разведенный внизу огонь. Поляки могли ждать спасения лишь от царских властей, так что о помощи просили все: Ю. Васютинский, С. Карвинский, З. Вольский, Б. Тышкевич, Дзержинские, Грохольские, Сумовские, Чацкие, Водзицкая. Все они были охвачены паникой.

В крупных имениях, производивших сахар, принимали серьезные меры для того, чтобы избежать потерь из-за крестьянских забастовок. 7 апреля 1905 г. директор сахарного завода в Городке Подольской губернии информировал генерал-губернатора о намерении привезти поездом тысячу работников из Галиции. Клейгельс не возражал. Националистическая украинская газета «Дiло» писала о генерал-губернаторе как о «яростном реакционере и друге ляхов». Именно в связи с этим подольский губернатор А.А. Эйлер не согласился с ним по вопросу о защите польских помещиков. В донесении от 15 июня 1905 г. Эйлер ставил себе в заслугу, что во время беспорядков заставил многих из них уступить требованиям православных крестьян, в то же время приказал жестоко подавить беспорядки в католических селах (варшавская газета «Słowo Polskie» с возмущением описывала эти репрессии на вышеупомянутом сахарном заводе).

Клейгельс не мог не подчеркнуть в этой связи, насколько вредит уважению к собственности подобная поддержка украинских крестьян, о чем он предупреждал (безрезультатно) Николая II, донося на своего подчиненного: «Подольский губернатор счел себя даже вправе упрекать помещиков в чрезмерной эксплуатации крестьянского труда… и предлагать помещикам войти с крестьянами в соглашения на условиях, ими предлагаемых». Возможно, генерал-губернатор уже успел отметить, насколько опасным для империи стало предоставление языковых и культурных прав украинцам (широкое распространение получила сеть обществ «Просвiта», организуемых по образцу подобных обществ в Галиции). Впрочем, ни в одном официальном донесении не шла речь об украинцах, лишь о «крестьянах», этот прием в будущем возьмут на вооружение советские историки, защитники уже новой империи. Когда же полиция обнаруживала листовку на украинском языке, то пыталась приуменьшить ее значение, говоря лишь о «мазепинстве». Вскоре под воздействием правых русских монархистов началось и широкое контрнаступление православного духовенства, которое должно было взять заблудшие массы в свои руки. «Русское братство», «Союз русского народа», «Русский народный союз имени Михаила Архангела» создали при посредничестве около полусотни кружков – целую сеть борьбы с «мятежом», поддерживая вполне лояльные власти народные кооперативы, которые в количественном отношении быстро затмили подобные одиночные инициативы поляков.

Необходимость в мерах такого рода стала полностью очевидной, когда в двух первых Думах перевес сил оказался на стороне крестьянских партий, либо у партий, выражавших согласие на экспроприацию помещичьей земли. Тревожным примером служила Подольская губерния, из которой в Первую Думу были направлены лишь крестьянские депутаты. Помещикам внушало страх присутствие во Второй Думе И.Н. Кутлера, бывшего главноуправляющего землеустройством и земледелием, который в 1905 г. разработал проект крестьянской реформы, предусматривавший обязательное отчуждение некоторой доли частновладельческих земель. Перед лицом назревавшей опасности поляки должны были выбрать между решением покинуть свои имения или стойко за них держаться. Янина Жултовская вспоминала о притоке жителей западных губерний в Краков: «Между 1905 г. и 1908 много богатых людей из Литвы, Волыни, Подолии выехали ради безопасности за границу. Это был авангард будущих эмигрантов, навсегда изгнанных из своих мест, а испугало их лишь предчувствие революционных волнений: поджог поместья или скирды. К сожалению, пятидесятилетняя, а возможно, и многовековая безопасность так их усыпила, что этот временный страх не послужил им уроком. В связи с наплывом такого количества людей в Кракове было сложно найти квартиру…»

Однако в большинстве польские помещики оставались на местах, убежденные, как и идеологи русского консерватизма, что земля крестьянам не нужна, потому что их бедность являлась следствием отсталости и архаичности методов ведения хозяйства.

Незнание крестьянской ментальности и пренебрежительное отношение к местным обычаям нельзя не заметить в проектах отдельных польских помещиков по «рационализации» ситуации на селе. Леон Липковский под воздействием брошюры, изданной на польском языке в Виннице в 1901 г., подал 16 марта 1905 г. в Киевскую комиссию по рассмотрению сервитутов проект, во многом созвучный будущей столыпинской реформе. Поскольку все зло, по мнению Липковского, было связано с раздробленностью крестьянских наделов, то было достаточно провести принудительное объединение мелких наделов и передать собранные таким образом большие площади одному производителю. В результате вместо чересполосицы мизерных участков, не способных прокормить хозяина, должны были возникнуть жизнеспособные хозяйства – хутора. Липковского, как в скором времени и премьер-министра Столыпина, вовсе не тревожило будущее тех несчастных, которые пострадают в результате проведения этих мер. Он предпочитал иметь дело лишь с зажиточной прослойкой привязанного к собственности крестьянства. Для осуществления проекта нужно было заново перемерить все земли, а также создать школу землемеров для ускорения всей акции. Малоземельным крестьянам предусматривалось предоставить определенный срок для продажи своих наделов, после чего должно было быть осуществлено широкое принудительное переселение всего населения.

Беспорядки в селах в 1905 г. заставили российское правительство отменить выкупные платежи за наделы, полученные при отмене крепостного права 1861 г., ликвидировать принцип круговой поруки и телесные наказания. Вскоре началась земельная реформа, напоминавшая проект Л. Липковского. Согласно указу от 4 марта 1906 г., по всем губерниям и уездам империи приступили к созданию землеустроительных комиссий, которым с 9 ноября 1906 г. было поручено проведение реформы, названной именем ее автора, премьер-министра Столыпина. Речь шла о ликвидации по всей империи крестьянских общин, а также о продаже самыми бедными своих наделов с последующим объединением земель с целью создания, благодаря ссудам крестьянских банков, крупных индивидуальных хозяйств, хуторов. Судьбу безземельных или лишенных земли крестьян рекомендовалось урегулировать, склонив их к переселению в «Азиатскую Россию», т.е. в Сибирь, Туркестан или на Кавказ. С 1906 г. стала выходить газета «Хутор», призванная приобщить грамотную, достаточно зажиточную крестьянскую элиту к хуторам. В 1907 г. Столыпин отменил все уступки 1905 г. в отношении украинской идентичности. Опять были запрещены язык, любого рода публикации и даже «малорусская» музыка.

Во всех западных губерниях столыпинскую реформу начали внедрять с большим опозданием, поскольку не были выполнены предварительные условия. В состав землеустроительных комиссий должны были частично входить члены от земств, а эти органы местного самоуправления, как известно, так и не были внедрены ни в Литве, ни на Правобережной Украине. Правда, в 1903 г. были предприняты несмелые попытки их учредить, однако новоявленные учреждения, ограниченные в правах и круге занятий, насмешливо назвали «маргариновыми земствами». Настоящие же земства в трех юго-западных губерниях были введены лишь 14 марта 1911 г., так что внедрение столыпинской реформы здесь было крайне медленным. После 1907 г. воцарилось относительное спокойствие, хотя крестьяне продолжали споры из-за сервитутов и наделов. Украинских крестьян не коснулся ни закон от 14 июня 1910 г. о продолжении земельной реформы, усиливший наступление на общину, ни указ от 29 мая 1911 г., который позволял землеустроительным комиссиям сгонять владельцев с мелких наделов. Здесь широко применялось лишь одно положение реформы Столыпина – разрешение на выезд на восток империи. Сотни тысяч желающих ринулись в Сибирь с мечтой об Эльдорадо. Многие из них умерли в пути, другие вернулись разочарованными. По данным на 1917 г., в азиатской части империи находилось 2,5 млн украинцев.

Следовательно, в канун Первой мировой войны и революций 1917 г. за «феодальной» закоснелостью села скрывался взрывной потенциал, и можно лишь удивляться, что взрыв не произошел раньше.

О неразрешимой ситуации в земельном вопросе в западных губерниях шла речь 22 февраля 1910 г. на заседании Совета министров. Министр внутренних дел представил очередной проект о ликвидации пастбищных и лесных сервитутов в западных губерниях и в Белоруссии, следствием которого было лишь то, что в 1911 г. власти еще раз констатировали необходимость отделить крестьянские земли от помещичьих в 603 из 1209 (русских и польских) имениях в Киевской, в 605 из 2154 в Подольской и в 2065 из 3585 в Волынской губерниях.

Распоряжение 1913 г. также не имело последствий. Мир землевладельцев жил в убеждении, что экономическое и культурное превосходство позволит увековечить их социальное господство. Это продолжалось до тех пор, пока не взорвалась вся система, оставив после себя лишь ненависть и несправедливость.

Экономический взлет последних лет перед катастрофой, казалось, был гарантией такой уверенности. По данным прекрасного альбома, изданного в 1913 г. и посвященного сельскому хозяйству Украины, польские владения составляли половину помещичьих имений. При этом, в чем нам еще предстоит убедиться в последней главе, сельское хозяйство этих земель трактовалось как вершина экономического успеха империи.

Описывая в 1922 г. свою драму в книге воспоминаний «Пожар», З. Коссак-Щуцкая, которую большевики выгнали из ее волынского имения, очень хорошо объясняет истоки событий 1917 г.:

Тогда, объезжая такие мирные с виду поля, можно было услышать, если вслушаться душой, глухой голос Низов, хрипящий о своем Земельном голоде – голоде сильнейшем, чем любой другой голод. Голос этот странно контрастировал с благоухавшей весной и обманчивым очарованием, обаянием, свежестью, которые с виду сохранили села. О, только с виду, потому что, если внимательно прислушаться, исчезало пение птиц, кваканье лягушек, запах цветов и торжественная предвечерняя тишина. Из хат, домов, заборов, дворов и беленых сараев вздымалось в небо и крепло в едином стоне единственное желание просящих:

Земли! Земли!

Этот стон становился все громче, переходил в шум. Уже ничего невозможно было услышать, кроме него. Сотни, тысячи голосов, искаженных жаждой и завистью, повторяли: Земли! Земли! Этот крик преследовал всюду, снился по ночам. «Отдайте землю, земля наша!», можно было прочесть в глазах каждого, услышать в каждом слове. Это уже не была страсть и желание, присущие человеку. Это была стихия, неодолимая и беспощадная, которая поднималась с угрожающим шумом волн, что, хлынув, все затопят и уничтожат.

По мере приближения к концу этой главы трудно избавиться от сомнений. Семьдесят лет длилась трагедия советизации этих земель. Падение коммунистического режима в 1991 г. вызывает, безусловно, в чьих-то душах желание найти позитивные стороны в «старом добром времени», предшествовавшем большевикам. В этом нет ничего нового. В 1934 г. Мельхиор Ванькович, родом с «кресов», писал: «Теперь, когда с расстояния пройденных лет и после пережитой революции смотрю на эти обряды, знаю, что те самые люди, которые сейчас, возможно, заключены в колхозах, были искренними. В образе их жизни, сформированном веками, “пан” был исторической необходимостью, солнцем, вокруг которого вращалась планетная система из нескольких сел, источником заработка и оплотом формы жизни, именно такой, к какой они привыкли».

Бывшие польские помещики западных губерний оправдывали в воспоминаниях существовавшее тогда положение дел тем, что крестьяне, несмотря ни на что, чувствовали себя неплохо: пели, танцевали, женились и бывали счастливы, живя в согласии и уживаясь со своими панами благодаря определенной ритуализации, даже сакрализации взаимоотношений, которая приглушала или сглаживала любые конфликты. В памяти генерала Зигмунта Подхорского, 1891 года рождения, сохранились лишь трогательные воспоминания об отношении простонародья к его отцу, с которым они во всем советовались, кланялись при встрече ему трижды до земли и целовали в руку, а отец лично благословлял в своей усадьбе жениха и невесту, участвовал в свадьбах, дожинках, в праздновании Рождества и Нового года, освящении воды по случаю праздника Поклонения волхвов (Богоявления)… Совместная жизнь в симбиозе и гармонии казалась возможной: «…мою хлопоманию усиливало то, что я любил этот украинский народ и, прекрасно зная его язык, с легкостью с ним объяснялся. Мне казалось, что я понял его нужды и я мечтал о том, чтобы создать условия для сосуществования поляков высших слоев и руського крестьянства в симбиозе, в котором поляки были бы наставниками и вели бы этот народ к более высокому уровню культуры и морали, приучая его к идее общей родины, Польской республике, на основе принципов Гадячского договора, под дорогими каждому символами Орла, Погони и Михаила Архангела».

Брат мемуариста Вацлав Подхорский тоже не помнит о существовании каких-либо конфликтов. Если и возникало какое-то недоразумение, то исключительно вследствие интриг русских или австрийцев. Вацлав Подхорский с волнением описал два креста – католический и православный: один XVIII в., другой – более поздний, оба поставлены его семьей в память о верных слугах. Верные слуги! Алиби для чистой совести. Преданные украинские слуги, к которым относились хорошо, это несколько деревьев в шумящем перед бурей лесу. Леон Липковский был убежден, что именно слуги и работники из имения были теми, кто обеспечивал связь между высокой и низкой культурой. Он приводит примеры нескольких близких к помещикам слуг. Мошинский упрямо настаивает на том, что никогда не было малейших проблем с верными крестьянами. И речи не могло быть, по их мнению, об украинском вопросе, ведь на Украине всегда жили «тутошние», т.е. люди без выраженного национального сознания, бедные, но счастливые.

Говорится о «суде истории», «приговоре истории». Представляется, что польская историография до сих пор своего приговора не вынесла. Когда же такие попытки предпринимались, польские мемуаристы возмущались «маранием святого». Матляковский, который безжалостно разоблачал злоупотребления своих соотечественников, в конечном счете стал испытывать чуть ли не муки совести: «Грустно писать об этом поляку. Он сам не может критиковать свою историю, потому что оказывается в положении сына, у которого были отец-мот и легкомысленная мать. Он не может их хвалить, а ругать ему их не позволено». Впрочем, удалось ли, в свою очередь, российской историографии показать, насколько неудачны были и усилия Российского государства по «приручению» украинского народа?

У французского исследователя по понятным причинам не может быть подобных угрызений совести. Именно поэтому считаю, что написание истории с точки зрения прав человека является более плодотворным делом. Лишь освещение темных пятен в истории может помочь нормализации польско-украинских, русско-украинских и польско-русских отношений. Не стоит бояться достать скелет из старого шкафа. Чем ближе приближается читатель к концу книги, тем становится понятнее и яснее, каковы были планы Российской империи, в чем были ее слабости и каковы те причины, по которым нет смысла в обязательном порядке идеализировать ее прошлое.

 

Эта глава посвящена судьбе деклассированной шляхты на Правобережной Украине в 1863 – 1914 гг. Ее цель – связать проблематику второй части этой книги с работами, посвященными истории шляхты в межвоенный период в Польше, а также последними исследованиями, касающимися судеб поляков в советской Украине. Возвращаясь к деклассированной шляхте, следует сказать, что с увеличением русского землевладения на Правобережной Украине все большее количество однодворцев оказывалось под властью русских помещиков, которым пришлось столкнуться не в теории, а на практике с проблемой существования такой группы.

 

Связующее звено

Эта глава появилась как следствие осознания того, что в представляемой читателю картине недостает двух важных элементов. Во второй главе предыдущей части все внимание было в основном сконцентрировано на грандиозной акции российского правительства 1831 – 1850 гг. по ревизии прав шляхты на дворянство с целью уничтожения политической роли этой социальной группы, признанной властями опасной. Представленное описание, несмотря на его правдивость, оказалось неполным.

Планы властей по деклассированию безземельной шляхты, которая начиная с 1831 г. на протяжении последующих 20 лет пополняла ряды крестьян-однодворцев, не увенчались бы успехом без соучастия, а бывало что и активного содействия со стороны зажиточной шляхты. Процесс ревизии прав на дворянство был, несомненно, частью репрессивных мер царского правительства в отношении этой группы, не укладывавшейся в сословные рамки Российской империи. Однако все эти меры 30 – 40-х гг. XIX в. следует также рассматривать как согласующиеся с давней волей шляхетской верхушки. Расширение наших исследований до начала ХХ в. даст возможность ознакомить читателя с общим видением этой проблемы в перспективе «большой длительности».

Напомним вкратце сделанные ранее выводы. Одиночные протесты польских предводителей дворянства в 30-х годах XIX в. в связи с перечислением деклассируемой шляхты в однодворцы были продиктованы еще существовавшей тогда солидарностью между богатой и бедной шляхтой. Впрочем, очевидным является тот факт, что и губернские, и уездные предводители дворянства, ответственные за книги и реестры всей «шляхетской братии», в значительной степени способствовали в течение 1831 – 1833 гг. исключению из своих рядов 72 144 шляхтичей, а затем, в 1834 – 1859 гг., – еще 93 139 человек. Запись 165 тыс. шляхтичей в однодворцы, несомненно, произошла под давлением царских властей, однако следует помнить, что они были предоставлены своей судьбе богатой шляхтой. Созданная Д.Г. Бибиковым в Киеве ревизионная комиссия отнесла к категории однодворцев еще 160 тыс. человек, именно они стали жертвами исключительно царских ревизоров. Однако в их защиту не поднял голоса ни один польский дворянин, и киевскому губернатору оставалось лишь порадоваться полному молчанию польских помещиков и подчеркнуть, что землевладельцы уже не видят необходимости солидаризироваться с обедневшей шляхтой, которая с экономической точки зрения представляла для них не больший интерес, чем украинские крепостные.

Сборник документов, посвященный крестьянскому движению на Украине, подтверждает как тяжелое положение крестьян, так и нелегкую судьбу безземельной шляхты, которая вела отчаянную борьбу за дворянские права. Конфликт между землевладельческой и безземельной шляхтой углубился в период между восстаниями. Уже подчеркивалось, что землевладельцы сопротивлялись навязанному им обязательству собирать и передавать государству подымный налог с этой обнищавшей шляхты, поскольку им претила сама мысль, что их что-то с ней связывает. В то же время они не могли скрыть удовлетворения от возложенной царскими властями на деклассированную шляхту рекрутской повинности. Как уже отмечалось, страшная перспектива солдатской службы, позволявшая землевладельцам избавиться от слишком энергичных деклассированных шляхтичей, унижала достоинство последних. Единственным средством избежать отправки в армию, которую считали такой же страшной, как и каторгу, не раз становилось причинение себе увечья.

Еще более тяжкие последствия для новых однодворцев имело полное ограничение с 1841 г. доступа к получению образования в подведомственных Министерству народного просвещения учебных заведениях, а также доступа на гражданскую службу. Этот вид «культурной стерилизации» целой группы стал наиболее тяжелым результатом широкомасштабной акции по ревизии принадлежности к благородному сословию. Следует отметить вызывающий удивление факт незначительного физического сопротивления деклассированию. Волнений было немного. Одно из них – бунт бывшей шляхты села Лучинка под Могилевом на Днестре в имении Уруской-Собанской в 1851 г. Жители Лучинки силой заставили владелицу имения уважать их права. Вместе с тем следует констатировать дальнейшее значительное расшатывание шляхетской солидарности. В 1858 г., как мы помним, правительство Александра II, в значительно большей степени по сравнению с польскими латифундистами Украины склонное к либерализму, обратилось к ним с просьбой подать предложения по вопросу о предоставлении земель бывшей шляхте. Предполагалось, что это наделение землей будет произведено в увязке с предстоящей отменой крепостного права. Полученные негативные ответы на вопросы анкеты являются отправной точкой для данного исследования: польские помещики все менее воспринимали однодворцев как группу, близкую им в историческом, культурном, национальном и экономическом плане, зато всё в большей степени считали их обузой, мешавшей им и ограничивавшей свободу действий. Нам предстоит убедиться в том, что подобная нескрываемая жестокость, едва заметная до 1863 г., проявится в последующие годы. И если еще во время Январского восстания сохранялась видимость шляхетского содружества, то после него оно окончательно распалось.

В то же время точнее было бы говорить о деградации или постепенном падении статуса этой группы шляхты, чем о полной ее ликвидации. «Уничтожение» безземельной шляхты в течение 1831 – 1850 гг. происходило в структурно-социальном смысле, имевшем глубокие последствия, но сперва не отразившемся на ее существовании. Один из внимательных читателей обратил мое внимание на то, что не совсем корректно говорить о том, что «шляхта исчезла, растворилась, как этого и хотел Бибиков, в массе крепостных крестьян». Тот же читатель подчеркнул, что эти люди сумели сохранить национальное самосознание и принадлежность к католической церкви. В конце концов, даже Сталин был вынужден считаться с ними, создав в 1925 г. автономный округ под Житомиром – «Мархлевщину».

Обстоятельно анализируя психоз, охвативший царскую администрацию в этом вопросе, я почти поверил, что эта история подошла к концу в 1863 г., что попавшие в западню жертвы исчезли, а точнее, растворились в массе крепостных крестьян. Тот факт, что эта тема не затрагивалась историками более века, также повлиял на то, что я принял общее забвение за действительное исчезновение этой группы. Причина тому как в принципе формирования фондов российских, а затем советских архивов, так и в заговоре молчания польских свидетелей и соучастников этой драмы. Было, конечно, известно о существовании мелкой шляхты в Литве и Белоруссии, для этого достаточно было заглянуть в роман Элизы Ожешко «Хам», но считалось, что не осталось и следа от ее пребывания на Украине. Ирена Рыхликова приняла мою точку зрения, добавив, что в Киевской губернии мелкая шляхта, живя среди динамически развивающегося украинского и русского элемента, утратила свое национальное самосознание и растворилась в «украинском море» настолько, что помещики, которые из поколения в поколение жили в своих имениях, к началу ХХ в. уже не выделяли ее из общей крестьянской среды.

Впрочем, я и сам достаточно быстро засомневался в верности мысли, на обоснование которой затратил столько усилий. Прежде всего было доподлинно известно, что эта группа шляхты существовала в межвоенный период в той части Волыни, которая по Рижскому мирному договору 1921 г. отошла к Польше. Эта шляхта стала предметом весьма подозрительного внимания т.н. социологов, которых в большей степени волновала политическая конъюнктура, чем научный анализ. Работа, посвященная шляхте на этих землях, была написана С. Двораковским. Ее опубликовал созданный в июне 1938 г. Комитет по делам мелкопоместной шляхты в Восточной Польше, во главе которого стояли полковник А. Хорак, сенатор В. Пулнарович, а также Т. Чесляк и Ю. Одровонж-Пенёнжек. Отличавшиеся антиукраинскими настроениями, члены комитета не скрывали надежд на привлечение потомков упомянутой шляхты к «восстановлению польского могущества на кресах» в рамках «возвращения к истокам» в «деле объединения этой шляхты с польскими крестьянами, помещиками и интеллигенцией». На Волыни появилось 141 товарищество, объединявшее 20 тыс. таких лиц. Комитет был вынужден признать факт глубокой украинизации этой группы, но несмотря на это связывал с ней большие надежды. Двораковский был склонен поверить, что если эту бедноту, отличающуюся «первобытной простотой» и привыкшую к «невероятной бедности», умело окружить солдатами, католическими священниками-миссионерами и внимательной администрацией, то в ней проснется «гордость происхождения» и она сможет стать авангардом в деле восстановления Великой Польши в границах до 1772 г.: «Этот край – регион с примитивной культурой, с населением, не определившимся в национальном плане или слабо определившимся, значительно легче, чем другие, поддастся влиянию высшей польской культуры».

Эти империалистические планы были расцвечены расистской идеологией. Согласно проведенным на местах опросам, польский элемент на украинской земле был признан носителем неоспоримо более высокой культуры по сравнению с местным населением. Двораковский отметил, что в селе Мочула «с антропологической точки зрения шляхта выразительно отличалась от крестьян [украинских. – Д.Б.]. С первого взгляда можно отличить шляхтича от крестьянина. У этих последних более выразительно проявляются черты лапоноидального типа».

Оставив в стороне вопрос о ценности данных наблюдений, историк не может не задаться другим вопросом – откуда в 1921 г. взялась эта группа, столь плохо поддающаяся опознанию и столь малоизвестная? Ведь не могла же она в 1863 г. провалиться сквозь землю, а затем вновь неожиданно заявить о себе через полвека.

Так возникла необходимость исследования, тем более что судьба этой группы, оставшейся по условиям Рижского договора на территории Польши, известна. Миколай Иванов был первым, кто показал, что в Белоруссии и на Украине советская власть хотела, так же как и польские националисты, использовать бывшую шляхту, правда с прямо противоположной польским националистам целью. Созданная в основном для нее на Правобережной Украине автономная область Мархлевщина в 1925 – 1935 гг. должна была стать кузницей «польской пролетарской культуры». По данным Иванова, 496 тыс. лиц, которые согласно переписи 1926 г. назвали себя поляками, были сконцентрированы на бывших помещичьих землях, хозяева которых бежали на Запад, и активно «реполонизировались» с помощью создаваемых польских школ, различных польскоязычных изданий, газет, радио, театров и администрации. Народные комиссары считали этих людей воском, пригодным для любых манипуляций. Советская система 1920-х гг., относительно открытая для национального развития, дала возможность достаточно широко возродиться католицизму в Мархлевщине, но курс на коллективизацию сразу же показал пределы податливости местного населения. В 1925 г. их «сгруппировали», а в 1935 г. в ответ на пассивное сопротивление стали массово депортировать в Казахстан и Сибирь. Если принять во внимание бедность этих людей, не может не удивлять неприятие ими принципов коллективизма и упрямый индивидуализм, особенно по сравнению с сопротивлением украинских «кулаков», драматично изображенным Василием Баркой в «Желтом князе». Откуда же у этих людей возникла такая привязанность к земельной собственности?

В воспоминаниях польских помещиков XIX в. практически не встречаются упоминания об этих людях, поскольку авторов мемуаров прежде всего интересовали они сами и их ближайшее окружение. Их мало заботила судьба деклассированных. Однако сразу же после восстания 1863 – 1864 гг. в эмиграции вышла брошюра, где проблема деклассированной шляхты приобрела пронзительное звучание: «Кроме крестьянина были и есть на Руси другие рабы, которые хоть и не от Хама свой род ведут. Я хочу рассказать о чиншевой шляхте, о так называемых по-московски однодворцах, беднейших по сравнению с рабом-крестьянином, а есть их несколько сотен тысяч». О результатах деятельности Бибикова автор писал:

Они оказались под непосредственной властью чиновников, которым им не было чем заплатить налог. Лишенные земли, они, земледельцы по традиции и по необходимости, разошлись по бескрайним владениям геральдической шляхты. Отданные на съеденье московских палачей, которые у них последний грош, заработанный с кровью, выуживали, они жались под крыло пана. Но тот оттолкнул своих братьев, не протянул тонущим руку помощи, забыл о них, позволил им пасть, и даже – какой позор! – превратил их в инструмент собственной выгоды, наложив на них повинности и подати, которые почти равнялись крепостничеству. Покинутый, беззащитный, под гнетом и в нищете однодворец, предки которого с оружием в руках под Волей ставились [в районе Варшавы, где проходило избрание королей. – Д.Б.], которым не раз гордилась его земля, всегда был щитом и защитой для нее, сегодня ведет в ней жизнь бродяги, потерял человеческий облик, спился, стал глупее и беднее крестьянина, не слыша никогда братского слова, он потерял даже свои традиции.

Далее автор выражал обманчивую постромантическую надежду на то, что вопреки всему эта шляхта еще сможет постоять за Польшу: «К чиншевой шляхте идти надо… с открытым сердцем и правдой, ничего не обещая лишнего, не обманывая ее, чтобы знала, что главное, что выиграет, а что может потерять. Так подготовленная к борьбе, она станет несравненным войском. К ней обращаться надо с теми словами, которые она в состоянии понять. С их же помощью следует оказывать на нее влияние, так может быть создано первое звено конспирации. Ее социальное положение ужасно, может на нее, несомненно, оказать влияние. Это огромная сила, которая в то же время остается невостребованной». Нам предстоит убедиться в том, что подобные иллюзии могли появиться лишь в эмиграции.

В основном же упоминания о судьбе деклассированной шляхты встречаются крайне редко. Август Иваньский после 1876 г. в своих воспоминаниях оставил одновременно загадочный и тревожный намек: «…судьба в сотни раз худшая, чем судьба крепостного крестьянина, ожидала этих несчастных людей». Ян Талько-Хрынцевич, который закончил свои мемуары в 1929 г., хорошо помнил времена, когда, работая врачом в местечке Звенигородка Киевской губернии, он регулярно посылал в 80-х гг. XIX в. письма в газету «Kraj» в Петербург за подписью «Ян Илговский». Он не мог писать о положении этой шляхты, так как киевским генерал-губернатором было запрещено поднимать о ней вопрос в печати. Однако в его мемуарах есть два упоминания, которые указывают направление возможного поиска: «Более крупные землевладельцы пригождаются правительству, потому что с целью округления своих имений отнимают землю у оседлой испокон веков чиншевой шляхты». В другом месте автор дает нам ключ к выбору правильного пути исследования, замечая: «Российское правительство, видя в чиншевиках политически нежелательный элемент, пыталось их устранить и нашло в лице землевладельцев желанную помощь. Недовольные небольшим чиншем, они предпочитали округлить свои земли, изгоняя из стоящих с незапамятных времен дворов чиншевиков, судьба которых была хуже крестьянской. Над чиншевой шляхтой сгустились тучи: гонения со стороны правительства, панов, племенная враждебность [niechęć rasowa] и пренебрежение крестьян. Хотя чиншевая шляхта зачастую утратила язык и религию, она сохранила тем не менее воспоминание о своем происхождении…» Подобного рода аллюзии убеждают читателя, что драматичная история этой группы должна быть воссоздана в деталях. Это описание должно в силу обстоятельств заинтересовать, хотя раньше этого не случилось, сторонников представлений о Российской империи как о гармоничной многонациональной стране, а также более трезвомыслящих российских историков, переосмысливающих образ империи.

В других воспоминаниях также встречаются упоминания об «усадьбах мелкой шляхты», но описываются они с этнографической точки зрения. Их авторы вспоминают о присутствии этой группы в их родных местах, об их обычаях, они сожалеют, что эти люди говорили по-украински, но подчеркивают их верность католической вере и их отрицательное отношение к смешанным бракам. Один из мемуаристов писал, что «у нас нет никаких данных о количестве однодворцев в Подолии». Даже те, кто сталкивался с массой этого населения, не делали из этого никаких выводов с исторической точки зрения. Например, Мошинский из Овруча записал лишь несколько анекдотических случаев и идеалистических замечаний о рудокопах (выплавлявших железо из найденной на болотах руды), которые обращались друг к другу, используя слово «пан» или «паночек».

Сложно также найти какие-то более точные сведения и у немногих польских историков, которые могли бы и, наверно, должны были бы изучить судьбу данной группы. В книге З. Лукавского «Польское население в России в 1863 – 1914 годах» нет и намека на существование бывшей шляхты по той простой причине, что автор ограничился официальными данными переписи населения империи за 1897 г., где, естественно, о деклассированной шляхте не говорилось, так как с административной точки зрения эта категория исчезла, слившись с крестьянством. Приводимые там цифры не представляют для нас интереса, поскольку в них смешаны все поляки империи: нет разницы даже между поляками из собственно русских и западных губерний, а северо-западные губернии не отделены от юго-западных, хотя история последних, как уже отмечалось, после третьего раздела Речи Посполитой развивалась иначе.

Правда, в работе, касающейся Волынского воеводства в 1921 – 1939 гг., приводится информация о том, что в районе Владимира, Ковеля и Луцка проживало около 80 тыс. потомков деклассированной шляхты, в том числе указывается на то, что их национальное сознание было слабо выраженным, однако не делается попыток выяснить причины деградации. Автор ограничивается ссылкой на общие свидетельства, полученные от людей, чей культурный уровень не давал возможности составить целостное стройное представление: «Рассказывали друг другу о происхождении местного польского элемента… прошлого Польши никто не понимал и никто об этом не задумывался. О падении Польши говорилось как о неминуемом справедливом конце, наказании божьем Панов за то, что мучили народ…»

Поиски этих жертв, потерпевших кораблекрушение в волнах истории, осложняются тем, что сперва их называли шляхтой, потом бывшей шляхтой, а затем однодворцами, в конечном итоге их вообще лишили названия в официальной терминологии Российской империи, как будто, согласно последователям магического номинализма, назвать их означало бы признать их существование. Действительно, название «однодворцы» исчезло в 1868 г., о чем еще пойдет речь, и если не обращать внимания на упоминания в воспоминаниях Талько-Хрынцевича и в немногочисленных статьях в печати, можно и дальше ошибочно считать, что эта группа растворилась в крестьянской массе и является примером полной ассимиляции одной части населения другой.

Впрочем, судьба шляхты после Ноябрьского восстания учит быть более осмотрительным. Известно, как эта группа упорно сопротивлялась планам Киселева по объединению их в 1834 г. в характерные для великорусского крестьянства общины. Известно также, что указ 1841 г. о переселении шляхты в другие губернии так и не был реализован. Все неудачные попытки установить за ней пристальный надзор Министерства внутренних дел или Министерства государственных имуществ привели к тому, что Бибиков с 1846 г., т.е. с момента завершения на бумаге акции по деклассированию шляхты, выдвигал планы о том, чтобы категория однодворцев вообще перестала существовать. Желание Бибикова исполнилось через 20 лет.

Для того чтобы разыскать и вернуть их из забвения, следует принять во внимание не только их социальный статус и происхождение, но и их экономическое положение, которое, несмотря на все бюрократические манипуляции 1831 – 1863 гг., оставалось относительно стабильным. До Январского восстания 1863 – 1864 гг. деклассированная шляхта еще продолжала пользоваться остатками прежней шляхетской солидарности: в подавляющем большинстве она жила на землях, принадлежавших богатым польским помещикам, платя чинш, согласно праву, установленному еще Литовским статутом. Именно поэтому эту шляхту и называли чиншевой. Пойдя по этому пути, мне удалось собрать необходимый материал в архивах.

Впрочем, стоит отметить, что эта группа уже была предметом исторического исследования в 1960 г. в русскоязычной работе, цитируемой в предыдущих главах. Однако эта работа не была известна ни в Польше, ни на Западе, а кроме того, неприемлемым является и сам способ освещения представляемой в ней проблемы. Во времена написания своей книги Д.П. Пойда не мог смотреть на крестьянство иначе, кроме как на единую массу, в которой зрели предпосылки будущей революции. Именно поэтому, даже выделяя среди других прослоек крестьянства чиншевиков, он не оговаривал их культурных, языковых и религиозных отличий. Д.П. Пойда посвятил около 30 страниц этим людям, умудрившись ни разу не вспомнить об их шляхетском происхождении и не отметить очевидные польские черты их положения. Это достаточно типичный пример упрощенного подхода советской историографии, представления по заданной схеме «единого крестьянского фронта», нивелировавшего существовавшие национальные и социальные различия. Впрочем, подобная тенденция была характерна и для царской администрации с конца XIX в., не желавшей слышать ни об украинцах, ни о поляках, а лишь о «крестьянах», само собой разумеется, «русских крестьянах». Типичный для книги Пойды марксистский «интернационализм» в его постсталинском варианте позволял обходить все национальные проблемы и прекрасно сочетался с великороссийской идеологией царизма. Однако представленный в книге богатый материал делает ее важной с исследовательской точки зрения вне зависимости от того, с каких позиций она написана. Это касается и данного исследования, для которого был важен антропологический подход, или, проще говоря, права человека, а не марксистская точка зрения, как это могло показаться некоторым.

 

Упразднение категории однодворцев

Прежде всего следует выяснить, когда и при каких обстоятельствах исчезла социально-административная категория однодворцев. Поскольку этот вопрос до сих пор подробно не изучался, то, как следствие отсутствия ясности, в литературе допускаются определенные ошибки. По мнению Ирены Рыхликовой, однодворцы перестали существовать после 1857 г. Она пишет: «Концепция Бибикова была реализована лишь после 1857 г., когда однодворцев окончательно оторвали от шляхетского сословия, приписав к классу вольных хлебопашцев». Однако упоминаемый ею рескрипт от 20 ноября 1857 г. окончательно не предопределил судьбы бывшей шляхты. Как уже говорилось, еще в августе 1858 г. предводитель дворянства Киевского уезда дал отрицательный ответ на просьбу российских властей проанализировать возможности улучшения судьбы однодворцев. Ошибка Рыхликовой связана с географическими расхождениями: ее замечания касаются попыток, предпринимавшихся в Белоруссии, которые, впрочем, удались не в полной мере. Следует сказать, что в решении данного вопроса северо-западные губернии остались по сравнению с юго-западными далеко позади. На северо-западе пытались отнести бывшую шляхту к категории вольных людей, которая практически отсутствовала на Правобережной Украине, зато была достаточно многочисленной в Литве и Белоруссии, где согласно решению от 20 ноября 1857 г. часть деклассированных была присоединена к названной категории. В результате была образована группа вольных людей, получившая название первого разряда, противопоставляемая уже существовавшим вольным людям, отнесенным ко второму разряду.

Российская власть не обращала особого внимания на категорию однодворцев, до тех пор пока формально не завершился процесс деклассирования в северо-западных губерниях, к чему прилагались все усилия. Западный комитет (вновь заседавший в Петербурге с 1862 по 22 декабря 1864 г.) поручил виленским генерал-губернаторам (в 1863 г. В.И. Назимова сменил М.Н. Муравьев, остававшийся на этом посту до 1865 г.) провести эту акцию так же успешно и быстро, как за 15 лет до этого это было сделано Бибиковым в Юго-Западном крае. Следует признать правоту российского исследователя дворянства А.П. Корелина, утверждавшего, что указ от 4 июля 1863 г. означал конец существования категории однодворцев. В действительности этот указ в связи с Польским восстанием обязывал временно приостановить рассмотрение бумаг лиц, добивавшихся подтверждения благородного происхождения, и касался прежде всего Северо-Западного края. В указе лишь говорилось, что все без исключения, кто принадлежал к бывшей шляхте, зачислялись в податные сословия в том случае, если до 1 января 1865 г. не получат подтверждения принадлежности к дворянству. Среди податных категорий, предложенных на выбор деклассированным шляхтичам, продолжали фигурировать однодворцы. Исследование С.М. Самбук подтверждает оперативность, радикальность и массовость ревизии прав на дворянство в северо-западных губерниях, проведенной в 1864 г. Во внимание не принимались никакие копии документов о благородном происхождении: от предводителей дворянства требовалось предоставление данных о политической благонадежности. Кроме того, просьбу о признании дворянства следовало подавать на официальном бланке с 10-рублевой гербовой маркой, что превышало финансовые возможности большинства деклассируемых. Из 20 тысяч, отвечавших упомянутым требованиям (им временно пришлось записаться в податные сословия), лишь 10 850 человек получили подтверждение в 1868 – 1869 гг., а 9492 не были признаны дворянами.

Проблема дальнейшего распределения по сословиям увеличивавшейся массы деклассированных нуждалась в безотлагательном решении. В юго-западных губерниях полиция, особенно в беспокойном 1864 году, стремилась как можно быстрее упразднить «чрезмерные свободы» однодворцев. 21 января 1864 г. подольский губернатор послал генерал-губернатору отчет, основанный на данных каменецкого исправника, который свидетельствует о том, что полиция находилась в состоянии растерянности, а одновременно стремилась к проведению придирчивого контроля. В нем, в частности, отмечалось, что домашняя прислуга землевладельцев, почти всегда замешанная в подозрительных политических делах, состояла из бывшей шляхты, благородное происхождение которой в редких случаях было подтверждено Герольдией. В большинстве своем эти шляхтичи не имели «никакой оседлости» и пользовались гостеприимством богатых помещиков, выполняя разнообразные, четко не определенные обязанности. Кроме того, они часто меняли род деятельности, что усложняло полиции контроль за ними. Эти бывшие шляхтичи, как сообщал исправник, жили при усадьбах во флигелях или пристройках, а то и на отдаленных хуторах, где за ними невозможно было присматривать, поскольку они не контактировали с крестьянами. Их часто задерживали при переезде, однако они приводили полицию в полное замешательство, показывая бумаги о принадлежности к благородному сословию. Невозможно было узнать, действительно ли они искали работу, просто слонялись, собирались ли куда-то или откуда-то возвращались. Каменецкий исправник хотел взять их всех на учет, завести особые книги, контролируемые волостным управлением, куда бы вносились данные обо всех помещичьих слугах, арендаторах и чиншевиках как по селам, так и по хуторам, с указанием рода деятельности, подтвержденного помещиками. В случае любого перемещения они должны были бы получать разрешение помещика, который указывал бы продолжительность отъезда во внутреннем паспорте (путевке), завизированном полицией. Анненков с энтузиазмом отнесся к этому предложению. 6 февраля 1864 г. он рекомендовал трем губернаторам применить его на практике. Из ответа киевского губернатора от 13 марта 1864 г. можно предположить, что, хотя к его исполнению приступили, но и на этот раз акция по установлению полного контроля оказалась слишком сложной.

Указом от 23 сентября 1864 г. Сенат вновь рекомендовал генерал-губернаторам проявлять особую бдительность при признании дворянских прав шляхты. Это прежде всего касалось виленского генерал-губернатора. Однако волынский губернатор просил дополнительных разъяснений в этой связи, так как начались нежелательные волнения: часть однодворцев начала ссылаться на указ от 30 июля 1863 г. об обязательном переводе бывших крепостных на выкуп с освобождением от уплаты 20 % выкупной суммы. В этой ситуации они тоже хотели стать крестьянами! Примером может послужить Ян Клецель, выходец из «бывшего польского дворянства», который обратился в Волынскую казенную палату с просьбой, написанной с соблюдением надлежащих формальностей, приписать его семью к сельскому обществу в Вишневке Каменецкого уезда. Генерал-губернатор присоединился к мнению своего волынского коллеги о том, что демарши такого рода могли нанести вред крестьянам, которым и без того не хватало земли, и постановил, что в подобных случаях необходимо получить согласие крестьянского общества. Таким образом, становилось ясно, что однодворцев крестьянская реформа не касается.

Подобная позиция царских властей на Правобережной Украине представляется странной, поскольку в северо-западных губерниях власти скорее старались предоставлять земельные наделы деклассированным. 25 июля 1864 г. был издан царский указ о предоставлении земель вольным людям, которые были зачислены в первый разряд после 20 ноября 1857 г. Кроме того, в указе отмечалось, что вольные люди второго разряда, чьи чиншевые владения оформились гораздо раньше, смогут пользоваться своей землей в течение 12 лет при условии подписания новых арендных соглашений с владельцами, в дальнейшем же последние имеют право в одностороннем порядке расторгнуть эти соглашения. Хотя такой вариант не удовлетворял ни одну из сторон, он мог стать правовым прецедентом и мог применяться ко всем западным губерниям. Именно так это понял и волынский губернатор, который 18 июля 1867 г. обратился к генерал-губернатору Безаку с запросом о том, распространяется ли указ от 25 июля 1864 г. на однодворцев, проживавших как на казенных землях (их число значительно возросло в связи с проведенными конфискациями), так и в частных имениях. Ответ был негативным.

Через несколько дней волынский губернатор объяснял Безаку, насколько назрела необходимость в упрощении запутанной системы категоризации населения. Он приводил в пример частное имение Новый Завод, незадолго до этого приобретенное купцом Вайнштейном на аукционе по долгам Жевуских, в 16 830 десятин, в котором насчитывалось 19 хуторов, 250 хат и 823 души мужского пола, принадлежавших к подтвержденным дворянам, однодворцам, мещанам, отставным солдатам и вольным людям. 176 однодворцев были записаны как вольные люди во время переписи в 1858 г. В дополнение к существовавшей путанице 66 вольных людей отказались воспользоваться указом от 25 июля 1864 г. о предоставлении земель, найдя полученные ими участки неплодородными, и уже два года требовали (их просьба была удовлетворена) приписать их к житомирским мещанам.

Просьбы о перечислении то в мещане, то в крестьяне казались логичными, и Министерство государственных имуществ, которое и так на подведомственной ему территории обнаружило большое количество посторонних людей, решило подать пример. Прежде всего было решено, как сообщал 31 августа 1867 г. товарищ министра Главному комитету об устройстве сельского состояния, положить конец конфликтам между однодворцами и государственными крестьянами. Последние и в самом деле все чаще жаловались, что их соседи, живя так же, как и они, не принадлежали к общине, платили меньшую арендную плату и не выполняли обязательных работ. Численность этой шляхты, которая, как утверждали крестьяне (или от их имени говорил товарищ министра), являлась политически вредной, очень быстро увеличивалась, а занятые ею земли могли бы покрыть недостаток земли в сельских обществах для предоставления батракам или отставным солдатам. Однодворцы сохраняли тот же статус, который имели, когда находились в частных имениях еще до их конфискации, т.е. платили только чинш, определенный предыдущей люстрацией. Такое положение дел казалось тем менее справедливым, что наделение их землей приводило к еще большей чересполосице крестьянских участков. По мнению товарища министра, система пожизненного чиншевого владения была анахроничной, и ее не следовало сохранять в казенных землях. Министерство государственных имуществ добилось принятия Главным комитетом об устройстве сельского состояния закона от 20 октября 1867 г. В его трех статьях (7, 8 и 10) говорилось, что однодворцы должны были платить такой же, как и крестьяне, выкуп, в силу чего они должны были потерять свой особый статус – они «окончательно сольются с общей массой сельского населения». Однодворцы могли отказаться от причисления их к крестьянству, но тогда они должны были платить крестьянскому обществу чинш или покинуть казенные земли.

Вполне вероятно, что со временем данный закон действительно способствовал бы ассимиляции прежней шляхты с государственными крестьянами, поскольку, как нам предстоит убедиться, чинш в целом был значительно выше, чем предусмотренный реформой выкуп, поэтому однодворцам было выгодно, чтобы их приписали к крестьянам. Однако внедрение закона было задержано из-за нерешительности виленского генерал-губернатора А.Л. Потапова. Поскольку закон касался казенных земель как северо-западных, так и юго-западных губерний, его беспокоил тот факт, что ревизия прав на дворянство в подведомственном ему крае еще не была завершена. Кроме того, Безак засомневался в правильности принятого решения после ознакомления с крайне резкой антипольской запиской виленского коллеги от 1 августа 1868 г., где, в частности, подчеркивалось, что упомянутый закон противоречит указу от 10 декабря 1865 г., запрещавшему полякам покупать новые земли. В связи с этим он обратился 28 августа 1868 г. в министерство за разъяснениями. Напомним, что, несмотря на ассимиляцию деклассированной шляхты с украинским крестьянством, она продолжала рассматриваться царскими властями как группа этнически польская.

Шляхта, платившая чинш в казенных землях, была немногочисленной по сравнению с чиншевой шляхтой в частных владениях. Собственно, в защиту интересов последней выступил намного более активно, чем волынский губернатор, председатель Бердичевского суда Киевской губернии 18 сентября 1867 г. в письме к генерал-губернатору. Его письмо – это первый документ, свидетельствующий о назревании серьезного конфликта между деклассированными шляхтичами и дворянами-землевладельцами, как русскими, так и польскими.

С этого момента можно проследить начало постепенного углубления противоречий между деклассированной и земельной шляхтой. В подтверждение незаинтересованности землевладельцев в обеспечении однодворцев землей стоит прибавить, что в проекте, подготовленном в Киеве в 1860 г. Обществом поземельного кредита, упоминания о них достаточно туманны. Та же тенденция прослеживается и в «Золотых грамотах», выпущенных в марте 1863 г. Центральным повстанческим комитетом с целью привлечения однодворцев и крестьян к борьбе с царизмом, где говорилось, что «однодворцы и чиншевая шляхта получат землю под огород и земельный надел в вечное пользование, как и крестьяне. Земля эта будет отобрана у землевладельцев, если будет иметься у них в достаточном количестве, и оплачена из Национального фонда, или будет выделена из государственных владений».

По всей видимости, адресаты этого обращения не слишком верили этим обещаниям, потому что, по подсчетам советского исследователя В.М. Зайцева, среди польских повстанцев было всего 14 % выходцев из многотысячной массы однодворцев. Очень быстро предводители восстания пришли к выводу, что повстанческое движение провалилось собственно из-за ренегатства этих братьев-шляхтичей, забыв о том, что это они, в первую очередь, не протянули мнимым ренегатам руку помощи. Антоний Хамец, полномочный комиссар повстанческого Национального правительства на Украине, в одном из своих воззваний в конце лета 1863 г. писал, обращаясь к безземельной шляхте: «Национальное правительство гневается на вас, потому что, когда весной началось здесь восстание, вы не пошли с другими, из-за чего нас постигло несчастье».

Политическая индифферентность деклассированной шляхты вскоре стала для многих землевладельцев еще одним поводом к тому, чтобы полностью отвергнуть своих бывших собратьев. В упомянутом письме от сентября 1867 г. председатель Бердичевского суда писал: «В последнее время многие помещики, опасаясь, что арендуемая однодворцами земля останется за ними на долгое время за платимую ныне цену, стали отнимать у однодворцев и поля и усадьбы». Выражение «в последнее время» в устах судебного чиновника может, вероятнее всего, означать год или два, поэтому логично предположить, что лишение чиншевиков земли началось вскоре после краха восстания. Из следующего фрагмента письма становится понятно, насколько сильно вопрос чиншевой аренды переплетался с крестьянским делом: «Сверх того во многих имениях однодворцы пользовались отобранными помещиками у крестьян усадьбами и находящимися в распоряжении помещиков вакантными мирскими землями. Ныне земли эти и усадьбы возвращены крестьянам…»

Когда же эти земли были забраны у крестьян и переданы шляхте? Вполне вероятно, что речь идет о том, каким образом проводилась инвентарная реформа 1847 г.: вместо того, чтобы дать крестьянам возможность воспользоваться проведенной в их интересах реформой, польские помещики предпочитали передать как можно больше земли в чиншевое владение шляхте с целью помешать укреплению позиций крестьян. Последующее, начиная с 1865 г., возвращение этих земель тем, кому они изначально предназначались, неминуемо привело к обострению отношений между крестьянами и однодворцами, а в еще большей степени – между однодворцами и помещиками. Вот что писал бердичевский судья: «…потому однодворцы эти, оставшись без земли и без приюта, беспрестанно обращаются с просьбами помочь их жалкой участи. В бытность Киевского губернатора в м. Самгородке было принесено много жалоб однодворцами на помещиков за отобрание земли. Так как в Бердичевском уезде находятся тысячи семейств однодворских, живущих на помещичьих землях, то решение этого вопроса в возможно скорейшем времени крайне необходимо и на означенных людей не будут распространены правила Высочайшего Утверждения 25 июля 1864 г., то однодворцы будут поставлены в самое бедственное положение и из них образуется огромное число пролетариев».

Стоит обратить внимание на проницательность председателя суда из Бердичева, который так рано использовал при описании бывшей шляхты термин «пролетарии». Однако Безак не прислушался ни к нему, ни к рекомендациям волынского губернатора. 18 октября 1867 г. он ответил, что указ от 25 июля 1864 г. касался лишь вольных людей, принадлежавших к особой категории, которых не следовало путать с однодворцами.

Отказ от самого простого решения обрекал бывшую шляхту на более чем сорокалетние бедность и конфликты.

Нежелание предоставить землю однодворцам, находившимся в частных имениях, объяснялось прежде всего сложностью контроля над ними, еще большей, чем в казенных землях. Безаку, как никому другому, были известны совсем иные планы Министерства внутренних дел относительно однодворцев, поскольку он сам принимал участие в их разработке. В записке от 14 октября 1867 г., подписанной им вместе с виленским коллегой, особый акцент делался на политическую неблагонадежность этого польского элемента. Возвращаясь к старым клише, Безак писал, что бывшая шляхта «представляет самый вредный и недовольный элемент в крае, который всегда был и теперь остается готовым материалом для всякого революционного движения и из которого по преимуществу пополнялись, во время давних беспорядков, мятежнические шайки».

Несмотря на то что, как известно, это было неправдой, стереотипные представления вновь набрали силу под пером царского чиновника. 8 января 1868 г. в Петербурге состоялось совместное и «достаточно бурное» заседание Главного комитета об устройстве сельского состояния и Департамента законов Государственного совета, где было принято решение об «уничтожении званий граждан и однодворцев, как напоминающих собой бывшее в Крае польское владычество». Было решено отменить отличавшее их от других групп положение, а также ликвидировать устаревшее название польской шляхты. Отныне эти люди, в зависимости от административного местонахождения, должны были быть причислены либо к крестьянству, либо к мещанству; стоит при этом напомнить, что существовавшие на Правобережной Украине местечки напоминали в большинстве своем села.

Действительно, шла ли речь о реформе? Конечно нет. Согласно давнему методу Бибикова, исчезло название, но в действительности все продолжало существовать, как было до этого. Очередное переименование не внесло перемен в положение этих людей. Присоединение к крестьянскому сословию не значило, что однодворцы могли воспользоваться наделением землей, предусмотренным для бывших крепостных. Напрасно царское правительство прилагало усилия к смене этикетки, поскольку уже вскоре стало очевидным, что эта группа людей и в дальнейшем продолжала отличаться характером использования земли от тех, с кем ее хотели слить. Чиншевое владение, неизвестное в России и чуждое украинским крестьянам, настолько сильно укоренилось в сознании шляхты, что стало камнем преткновения всех планов по ассимиляции. Этот архаичный способ пожизненного или длительного землевладения и стал с этого времени важной чертой отличия бывшей шляхты от крестьянства. В скором времени это отличие нашло отражение и в языке. Бывшую шляхту стали называть в российских документах чиншевиками: Obiit однодворец, чиншевик natus est.

 

Земля как капитал

Несмотря на то что с административной точки зрения упомянутая группа перестала существовать, в действительности она не только не исчезла, но и так раздражала власти, что петербургские сановники опять, как и при Екатерине II, Александре I, Николае I, стали мечтать о ее устранении путем переселения. Однако, как и ранее, средств на проведение такой акции недоставало, поэтому власти ограничились поддержкой добровольных выездов. 19 февраля 1868 г. Государственный совет сообщал товарищу министра внутренних дел А.Б. Лобанову-Ростовскому о необходимости дополнить соответствующий закон статьей, которая давала бы «желающим» возможность переселяться на восточные рубежи империи. Поскольку это предложение не вызвало интереса, Безак 28 июня 1868 г. предложил министерствам внутренних дел, финансов и государственных имуществ расширить меры по поощрению, чтобы предоставить однодворцам (название, по всей видимости, въелось в память) возможность на особых привилегированных условиях выезжать в Новороссию, Крым или на Кавказ. В ответ Министерство государственных имуществ согласилось «помочь» переселенцам, отправлявшимся в Тавриду, а Комитет министров ратифицировал соответствующее положение 13 января 1869 г. Однако вскоре стало очевидно, что чиншевики, уверенные в своих правах на землю, которой владели, не имели ни малейшего желания, за исключением одиночных случаев, оставлять насиженные места.

В то время как проблема чиншевых владений продолжала приобретать все больший экономический и социальный вес, царские власти еще долго продолжали предаваться национально-политическим спекуляциям. Единственной пользой от смены названия стала возможность, если так можно сказать, производить магические манипуляции. Впрочем, в стране, где показуха (например, потемкинские деревни) ценилась выше, чем действительность, с помощью бумажных махинаций можно было создать видимость исчезновения целой социальной группы. Важнее для властей было стереть политические признаки и символы прошлого. Генерал-губернатор приказал тщательным образом отмечать все, хоть и редкие, случаи проявления шляхетского патриотизма. Но на самом-то деле проблема была совсем в ином. Царской администрации понадобилось 15 лет, чтобы понять свою ошибку. Пока же отмечалось, что 15 августа 1867 г. однодворец Ян Сливинский из Бердичева заключен на два месяца за то, что в нетрезвом состоянии в корчме оскорбил императора, пожелав ему смерти. 12 декабря 1870 г. однодворец из Ямполя Людвик Зажицкий, католик, в ответ на требование старшины из Шумска вести разговор на русском языке заявил, что польский язык не запрещен, и его не интересуют царские указы, так как вскоре Польское государство воскреснет, а потому никто не может запретить говорить по-польски. После двухмесячного заключения он был посажен под домашний арест.

10 ноября 1870 г. неграмотный 19-летний однодворец, причисленный к кременецким мещанам, убеждал четырех крестьян (они поспешили донести на него), что в скором времени они вновь будут отрабатывать барщину у польских помещиков, которые вернут себе прежние права. Это было сказано, когда этот юноша вместе с несколькими другими однодворцами действовали в интересах своего русского помещика Воронина, забирая скот, который крестьяне незаконно пасли на помещичьей земле. Однако эти обстоятельства не имели значения, поскольку недопустимым было само упоминание о польском прошлом, за что этого однодворца посадили под домашний арест в Овруче.

Желание стереть какие-либо намеки на польское прошлое достигло кульминации в работе «этнографическо-статистической экспедиции в Западно-Русский край», псевдонаучные результаты деятельности которой в том, что касалось польского вопроса, были опубликованы в 1872 г. П.П. Чубинским, будущим автором украинского национального гимна (!). Комиссия возвела «польский вопрос в Малороссии» в разряд фольклорной диковинки, отнесшись к нему иронически и снисходительно и представив смехотворный показатель численности польского населения. Более или менее точными были лишь данные о количестве подтвердивших благородное происхождение польских дворян (67 366), остальные же группы поляков чудесным образом растворились: в трех губерниях члены экспедиции нашли лишь 6400 мещан, 13 200 однодворцев и 5060 крестьян, т.е. всего 91 тысячу поляков. В написанной в июле 1875 г. и опубликованной в «Вестнике Европы» статье М.П. Драгоманов показал, насколько абсурдными и далекими от действительности были эти цифры. Так, из неполных приходских списков было известно, что в этих губерниях проживает 389 100 католиков, по данным же полиции, их было 412 тысяч. Но кого интересовала правда, когда официально отрицалось существование бывшей шляхты. Долгое время польской прессе в Российской империи (как в Варшаве, так и в Петербурге) запрещалось приводить другие цифры. Когда в 1882 г. Александр III дал разрешение на издание в столице империи польской газеты «Kraj», то издателям не оставалось ничего другого, как еще раз объявить, что в юго-западных губерниях проживает всего 91 тысяча поляков!

Однако устроенная для поимки шляхты западня не могла оставаться закрытой, ее распирало изнутри. Глубину и остроту проблемы чиншевиков можно понять, лишь рассмотрев ее в контексте общей проблематики земельного вопроса, о чем уже шла речь в предыдущих главах. Так же как этот вопрос предопределял взаимоотношения между украинскими крестьянами и польскими помещиками или между русскими и польскими помещиками, так и отношения последних к своим чиншевикам можно объяснить лишь ростом цен на землю в конце XIX в.

Напомним, что «патриотизм» поляков, которые считали сохранение собственных землевладений своей «национальной обязанностью», был продиктован прежде всего экономическими причинами. Если в 1861 – 1914 гг. площадь их земельной собственности уменьшилась относительно ненамного, то произошло это в результате осознания как ее рыночной стоимости, так и абстрактной ценности, связанной с развитием национального самосознания. Не следует забывать и о демографическом взрыве после отмены крепостного права: известно, что в 1860 – 1897 гг. крестьянское население всей империи выросло на 58 %. Везде это приводило к росту спроса на землю, что, в свою очередь, способствовало тому, что сдача земли в аренду становилась все более выгодной. Естественно, в этой ситуации владельцы были заинтересованы в том, чтобы свободно распоряжаться своей землей, передавая ее в аренду тем, кто больше заплатит. Поэтому чиншевые владения с арендными наследственными соглашениями на продолжительный или пожизненный срок стали непреодолимым препятствием в новых экономических условиях помещичьего капитализма. Кроме того, старая система чиншевых наделов препятствовала и свободному отчуждению земли в случае ее продажи, а между тем стоимость земли в империи постоянно росла. В 1854 – 1858 гг. 1 десятина земли стоила 13 рублей, в 1868 – 1872 – 20, в 1893 – 1897 – 47, в 1903 – 1905 – 93 рубля, а в 1914 г. достигла 163 рублей. Таким образом, цены за полвека выросли на 615%. С. Беккер убедительно показал, что рост цен на землю не имел ничего общего ни с производительностью труда, остававшейся достаточно низкой, ни с ценой на зерно, которая постоянно падала в связи с международной конъюнктурой. Такие цены диктовал исключительно земельный голод среди крестьянства. Все советские и американские исследователи, связывавшие наступавшее обнищание помещиков лишь с уменьшением площадей земельной собственности, ошибались, поскольку рост стоимости земли полностью компенсировал потерю площадей для тех, кто сумел их сохранить. Кроме того, известно, что в исследуемых губерниях крестьянам досталась небольшая часть земель. Изменилось только соотношение между крупными собственниками – русскими или польскими, при этом обе стороны были заинтересованы в ликвидации всей «средневековой» чиншевой собственности, препятствовавшей мобилизации всех земельных угодий для использования в новых капиталистических условиях.

Губернаторы достаточно долго не могли понять всей важности проблемы, а также юридического вакуума, в котором существовала чиншевая система. Лишь после острых конфликтов 1875 г. волынский, а в следующем году и киевский губернаторы всерьез заинтересовались истоками и причинами сопротивления чиншевой шляхты. Эта шляхта, достаточно многочисленная как в сельских имениях, так и в частных городках, возделывала зачастую все те же наделы, которые достались ей еще во времена польской экспансии XV – XVI вв. Ей было непонятно, почему землевладельцы (как польские, так и, все чаще, русские) хотели изменить традицию, устоявшуюся еще со времен введения Литовского статута (в Российской империи, как уже отмечалось, Статут был отменен в 1840 г.). Ее вовсе не интересовал и тот факт, что эта система была совершенно чужда российскому законодательству. Волынский губернатор писал в своем ежегодном отчете: «Весьма понятно, что при низком уровне их развития это чиншевое владение в их представлении получило характер обусловленного известными платежами права собственности на эти земли, где их предки с незапамятных времен, устроив иногда весьма капитальные постройки, рождались, жили и умирали, не встречая никогда, ни с чьей стороны никаких притязаний».

Источником всех конфликтов, о которых пойдет речь в этой главе, была непреклонная вера шляхты в давние ценности, которая вступила в противоречие с новым капиталистическим представлением их владельцев о земле. Последние стали требовать повышения чинша и подписания новых арендных соглашений с целью пересмотра устоявшихся отношений. Однако в самом требовании подписать новое соглашение бывшая шляхта видела попрание священного права предков, воспринимала его как посягательство на ее шляхетский статус и попытку уравнять ее с крестьянами, которые должны были совершать купчие на приобретение земли.

В свою очередь, помещики поступали так, как им хотелось, используя существовавшую брешь в российском законодательстве, где не было ни слова о пожизненных чиншевых владениях. Кроме того, судебная реформа 1864 г. не коснулась западных губерний, оставив там прежнюю судебную систему, в частности земские суды. Помещики, представляя в судебные учреждения заявки на проведение ревизии арендных соглашений, были уверены в их позитивном рассмотрении, т.к. в судах заседали все те же помещики и несколько крестьян. Поскольку о чиншевиках ничего не говорилось в аграрном законодательстве и они не были выделены в отдельную социальную категорию, к ним применялись статьи с 1691 по 1701 первой части десятого тома Свода законов Российской империи. Это означало, что они должны были подписать арендные соглашения, даже в том случае, когда плата за аренду была повышена настолько, что превышала их возможности, иначе им грозило немедленное выселение.

Петля на шее чиншевиков начала затягиваться все туже, не оставляя жертвам ни малейшего шанса на выживание. Очутившись между новыми русскими помещиками, не имевшими никакого представления о местных обычаях и стремившимися как можно быстрее получить выгоду от своей земли, и польскими помещиками, пренебрегшими традициями предков ради денег, и судами, в которых заседали крестьяне, манипулируемые помещиками и полицией и ненавидевшие деклассированных, а также армией, исполнявшей судебные решения, чиншевики были обречены на гибель. Им оставалось лишь поднять бунт в защиту традиций, которые они считали единственно верными, и против применения права силы.

Грозные признаки конфликта, как мы уже знаем, проявились еще в 1867 г. в Бердичеве. Следующим его проявлением стали участившиеся протесты чиншевиков после 1871 г. Их требования хорошо известны, так как они обращались с жалобами, которые писали сами или с чьей-либо помощью в Земский отдел Министерства внутренних дел, в органы местной власти или в Сенат, уверенные, что справедливость на их стороне. Общий анализ корреспонденции, адресованной в Петербург из Проскуровского (Подольская губерния) и Радомышльского (Киевская губерния) уездов, показывает, что жалобы поступили от 25 обществ чиншевиков (их обязали создать сельские общества по образцу крестьянских). Большая часть жалоб была направлена против польских помещиков. Например, Залеский в селе Варовец настолько повысил чинш, что чиншевики были не в состоянии его оплатить. В ответ помещик грозился забрать у них землю и к моменту написания жалобы приступил к перепахиванию части чиншевых земель.

Из жалоб следует, что некоторые чиншевые земли классифицировались так, как когда-то наделы крепостных, т.е. делились на тяглые и пешие. Модзелевский в селе Хмелювка поднял чинш за тяглый надел с одной лошадью с 30 до 45 рублей серебром в год. Плесневич в селах Немиринка и Дахновка забрал хорошие пахотные земли и вынуждал отрабатывать барщину, если чиншевики хотели сохранить за собой остальные земли. Во многих селах Радомышльского уезда помещик Олизар вчетверо увеличил традиционный чинш. Его примеру последовали и русские помещики: Резвов в селе Китай-Городе Ушицкого уезда утроил плату, а Димитрович в Бережанках под Каменцем поднял ее с 12 до 75 рублей серебром. Это повышение цен было обусловлено реальной стоимостью земли, а кроме того, преследовало скрытую цель – избавиться от чиншевиков. Однако последние не желали мириться с тем, что считали произволом.

В 1872 – 1877 гг. состоялось несколько серьезных волнений, которые вызвали беспокойство властей. Их ход можно проследить на основании достаточно подробных отчетов.

19 мая 1872 г. волынский губернатор П.А. Грессер доложил о беспорядках в имении Пулинская Гута, недавно приобретенном на аукционе после конфискации у поляка русской помещицей Пантелеевой. Она начала судебное дело против всех чиншевиков в своем имении, и 17 сентября 1869 г. Житомирский уездный суд вынес решение об их выселении. После утверждения решения Волынской палатой 27 апреля 1871 г. его надлежало исполнить. Тогда оказалось, что определенная часть чиншевиков попыталась уладить дело: кое-кто заключил соглашение на покупку, другие договорились с доверенным лицом помещицы о временном проживании, подписав обязательство выехать до 24 апреля 1872 г. По истечении этого срока они не сдвинулись с мест, так как обжаловали приговор в Сенате и ждали его решения.

Эти отсросчки вызвали раздражение помещицы, продавшей за немалую цену эти земли как пустые немецким колонистам, а те, в свою очередь, требовали выезда нежелательных для них людей. Была вызвана полиция, однако исправник колебался и пытался начать переговоры. Ему удалось договориться, чтобы всем, кто не подписал соглашения с помещицей, были предоставлены другие участки в ее огромном имении, бесплатно выделен лес на строительство и возмещено посевное зерно. Однако в итоге чиншевики все как один отказались и от этого, считая, что они у себя дома, и проигнорировали решение убраться прочь.

Именно такой момент, когда происходит смена патриархальных, сословных, вековых общественных отношений новыми, капиталистическими, при которых господствует власть денег, можно назвать переломным. Крестьяне охотно помогали царской полиции выселять чиншевиков. Они предоставили приставу телеги и вместе с полицией грузили имущество непокорных, сопротивлявшихся чиншевиков. Осознав, что добровольный отъезд из своих домов будет означать на практике потерю всего, что они считали своей собственностью, чиншевики «начали сопротивляться укладке имущества, кричать, браниться и даже вооружаться кольями, причем произошла общая свалка, во время которой была сбита с ног женщина, которая доселе больна».

Ввиду такого развития событий на место прибыл сам губернатор Грессер; он попросил исправника еще раз поговорить с чиншевиками, а сам принял делегацию, которую попытался призвать к порядку. Кроме того, он вынудил представителя помещицы Кушера пообещать чиншевикам, что им выделят пахотные земли за 4 версты от их места поселения по 2 рубля за десятину и что они смогут собрать урожай с засеянных полей. Чиншевики согласились, но как только губернатор отъехал, они отказались от предложенного. Когда 15 мая исправник вернулся, все мужчины укрылись в лесу, оставив в домах женщин и детей.

Так как за развитием событий следила целая округа, а примеру этих чиншевиков могли последовать и другие, для исполнения судебного приговора было выслано 50 донских казаков, а также сотня крестьян, чтобы сломить сопротивление. В следующем рапорте генерал-губернатору от 30 июня 1872 г. Грессер описал эту ужасную операцию.

После ареста семи ранее прятавшихся чиншевиков была составлена общая опись имущества (экземпляр был приложен к отчету), а затем всех начали принуждать выйти, приказывая ехать, куда заблагорассудится, на предоставленных 30 телегах. Предупредили, что семьи, которые откажутся выйти, будут силой погружены на телеги, вывезены за 15 верст и оставлены посреди дороги. Те же, кто согласится выехать добровольно, получат два дня, чтобы разобрать разрушенные дома, забрать вещи и скот. 16 семей согласились выехать. 10 семей оказали сопротивление и, как описано выше, были принудительно вывезены. Губернатор не знал, где они могли находиться.

За три дня – 24, 26 и 27 мая – были разобраны все дома чиншевиков, чтобы помешать возвращению тех, кто прятался. Кушеру, который собирал строительный материал, оставили десяток казаков. Управляющий отказался оказать денежную помощь беднягам, по его словам, «вследствие виновности самих же чиншевиков». Лишь четыре немецких семьи дали им 170 рублей под расписку.

Это ужасающее самоуправство не должно было иметь ничего общего с истинными шляхетскими традициями и прежде всего свидетельствовало об ослеплении каждой из сторон, искавшей козла отпущения. Российская сторона обвиняла мещанина Феликса Боровского, бывшего однодворца из соседнего местечка Адамовка, потому что он, мол, защищал и подстрекал мятежников, призывая дождаться решения Сената и отказаться от любых новых соглашений, прекратив при этом выплату арендной платы. Этого человека, знавшего грамоту, было решено признать основным виновником событий и наказать. Дондуков-Корсаков добился от министра внутренних дел приказа о его высылке в Ковель, на границу губернии. Пострадавшая сторона в поиске виновников остановила свой выбор на… евреях. И действительно, управляющий Кушер был евреем. Именно его действия, по мнению жены Боровского Хелены, привели к тому, что ее несчастного мужа «в кандалах, словно разбойника или вора, выслали под полицейским надзором через всю губернию из Житомира в Ковель». Домой Боровский вернулся лишь в декабре 1873 г.

Решительный протест чиншевиков отличался большей организованностью по сравнению с крестьянскими бунтами. Определяющим было то, что в какой-то степени образованные организаторы убедили чиншевиков в том, что они действуют согласно закону. Ф. Боровскому на тот момент было 60 лет. Очевидно, он учился до 1830 г., когда на Украине еще существовали польские школы, подведомственные Виленскому учебному округу. В том же 1872 г. полиция нашла еще одного добровольного советчика непокорных чиншевиков сел Чайковка и Текляновка в имении польского помещика Михайловского (Радомышльский уезд). Они тайно собирались у Петра Забродского, которому поручили отвезти их требования в столицу, дав на дорогу 60 рублей. Нам предстоит убедиться в том, что вера в эффективность подобных действий свидетельствовала о наивности просителей. Это было также свидетельством трагичности ситуации, в которой оказались люди, уверенные в своем праве на землю. Они никак не могли понять, что право, на которое они опирались, было ликвидировано в 1840 г., а его действие продолжалось в течение сорока лет лишь благодаря инертности и бессилию царских властей и еще существовавшей толерантности польских помещиков.

По сходной схеме развивались события в селе Колки Луцкого уезда Волынской губернии, где конфликт вспыхнул в 1873 г. Он длился два года и отличался особой жестокостью. Чиншевики заявили польскому помещику Кожуховскому о своем несогласии на увеличение чинша за землю, которую они считали «своей неотъемлемой собственностью». Кожуховский обратился в суд, который признал право помещика. Волынская палата подтвердила этот вердикт, а Сенат уточнил его: «Колковские мещане подлежат выселению, если не войдут в соглашение с владельцем». Из полицейских архивов следует, что это решение было выполнено лишь частично: становой пристав столкнулся с таким отчаянным сопротивлением, что смог выгнать лишь несколько семей.

Остальные послали «делегацию» в Петербург во главе с Михалом Силичем, который после возвращения заявил, что сам царь пообещал рассмотреть их ходатайство, позволил изгнанникам вернуться, сломать печати на дверях и жить в своих домах. Когда же один из чиншевиков, А. Торбач, усомнился в словах Силича, толпа схватила его, побила, заковала в кандалы и провела по всему местечку, приковав затем к стене его собственного дома. Волнения, охватившие толпу, были настолько сильными, что попытки полиции поймать Силича оказались напрасными.

В конечном итоге 27 мая 1874 г. волынский губернатор решил взять дело в свои руки и отправился в местечко в сопровождении батальона пехоты. Однако чиншевики заявили, что «выселяться или входить в какие-либо условия с владельцем они не желают и что приход войск их вовсе не напугает». Они повторяли, что их предки жили здесь испокон веков и платили одну и ту же сумму чинша. В отчете за следующий год Грессер пытался объяснить Александру II необходимость ведения переговоров, благодаря чему ему удалось убедить помещика Кожуховского предложить взбунтовавшимся более приемлемые условия. Затем он попытался уговорить чиншевиков подписать новые соглашения, но «на все это они остались непреклонны и потому пришлось, выселив их еще раз, во избежание нового возвращения, с согласия и по просьбе помещика, ломать бывшие жилища».

Начались воистину дантовские сцены. Солдаты под командованием полковника Устругова стали ломать 230 из 270 деревянных домов (цифра занижена, если принять во внимание приводимые далее данные губернатора), в свою очередь, полиция согнала жителей на поле, откуда, как сообщалось в полицейском рапорте, они «с плачем и воплями уходили из местечка». Некоторые чиншевики, глядя на то, как уничтожают дома, были готовы пойти к помещику и согласиться на предложенные условия, но их удерживали жены, которые напоминали им о чувстве достоинства: «…каждый раз жены, употребляя даже насилие, возвращали своих мужей, запрещая им входить с владельцами в условия под предлогом, что он закрепостит их».

Волынский губернатор, присутствовавший при этом, следующим образом описал происходящее царю: «Тяжело и грустно было видеть, как падали эти, по большей части весьма прочно и крепко выстроенные постройки, слышать плач и стоны сотни семейств, остающихся без всякого крова и пристанища, и … [понимать,] что над ними совершена вопиющая несправедливость. Всех выселенных в то время из местечка Колок чиншевиков было более 300 дворов и до тысячи человек. Все они в настоящее время разбрелись по различным местам, но благосостояние их конечно надолго, а быть может навсегда окончательно подорвано и во всяком случае не один из этих прежде зажиточных и полезных граждан в настоящее время является безусловно вредным в крае пролетарием»ны сотни семейств, остающихся без всякого крова и пристанища и все-таки в полном убеждениии, под предлогом, что.

Власть боялась, что слухи об этом массовом выселении приведут к беспорядкам, тем более что пострадавшие долгое время не соглашались с подобным поворотом в их судьбе. Они слали одну за другой петиции генерал-губернатору, так как узнали о возможном приезде императора на юг. Они угрожали остановить поезд и вручить ему свои жалобы. Очевидно, именно поэтому Дондуков-Корсаков решил 24 августа 1874 г. обратиться в Министерство внутренних дел с первой запиской, которая содержала анализ «недоразумений», связанных с чиншевыми владениями.

Тревога властей была обоснованной. Чиншевой вопрос в сочетании с крестьянскими волнениями и социалистической агитацией, распространяемой по селам, начинал приобретать опасный характер. Поэтому, например, Выховский из имения Титусовка под Бердичевом, в 1875 г., «боясь беспорядков», отказался требовать выплаты увеличенной суммы чинша, когда чиншевики не стали его платить. Несмотря на то что суд был готов прибегнуть к репрессивным мерам, Выховский счел, что подобный шаг с его стороны будет способствовать смягчению ситуации; одновременно с этим он попросил представителей губернской власти принять энергичные меры «к устранению вообще случаев подстрекательства революционеров-социалистов».

И действительно, интеллигенция, начитавшаяся социалистической литературы, вела работу среди чиншевиков из бывшего имения Жевуских в Новом Заводе под Житомиром, выкупленного евреем Вайнштейном. 26 мая 1875 г. Петр Скоропинский, Лукаш Лозинский, Феликс Вонсович и Ян Соловинский подписали от имени всех неграмотных чиншевиков обращения к генерал-губернатору и императору. Решительный тон обращений свидетельствует об определенном уровне представлений о социальной справедливости в сочетании с твердым намерением отстоять ее: «Вопрос о чиншевиках, обитающих в 9 губерниях западных, не новый… не станем утруждать Вас объяснением наших прав и наших требований… Мы наконец соглашаемся на самые тяжелые условия с собственником, прося его только не разорять нас в конец…» Чиншевики просили не лишать их возможности жить в домах, которые владелец считал в силу исторических причин своими. Кроме того, это обращение свидетельствует о том, что даже через 14 лет после отмены крепостничества барщинные отработки продолжали тяготеть над бывшей шляхтой: «…злоупотребляя своей властью и своим правом, [помещики. – Д.Б.] налагают на нас такие обязательства, выполнение которых представляется немыслимым». Среди обязательств авторы обращения перечисляли право пользования усадьбами и землями, «ставящее нас в положение худшее, чем отжившее положение крепостных крестьян». Кроме того, говорилось, что Вайнштейн «грозит нам поголовным выселением. При таком положении дела, мы поставлены в самое безвыходное положение: или согласиться на подписание контрактов, обращающих нас в рабов еврея земледельца, – или примкнуть к пролетариям и идти по миру…»

Авторы обращения задавались вопросом, что будет после того, как на улицу выбросят 500 чиншевиков, из которых никто не захочет добровольно покинуть дом и нажитое потом и кровью хозяйство. Им оставалось лишь верить, что спасение придет от центральных властей. Антисемитские аллюзии в письме указывают на то, что эти люди не видели истинных причин возникновения данной проблемы.

После получения столь нестандартного письма, гофмейстер, отвечавший за прошения, поступавшие к императору, выслал запрос волынскому губернатору. Тот ответил, что просил Вайнштейна умерить свои аппетиты, и в результате помещик согласился сократить требования, начав взимать по 5 рублей с огорода, до 3 рублей с десятины пахотной земли и 2 рубля с десятины пастбища. Однако и это предложение чиншевики категорически отвергли, т.к. «в среде их почти непоколебима уверенность в праве их на землю как на собственность, в чем укрепляют их частные адвокаты». Более того, большинство предпочитало отказаться от земли, чем платить за нее выкуп, как это делали крестьяне.

Беспокойство властей также вызывало поведение части помещиков, в том числе поляков. Они стали обращаться за помощью к армии не только для усмирения украинских крестьян, но и против населения польского происхождения, не желая видеть в этих неудобных людях соотечественников. 25 июля 1875 г. волынский помещик Прушинский послал телеграмму лично Дондукову-Корсакову с жалобой на действия бывших шляхтичей, которые уже три года отказывались платить чинш в имении Будище под Новоград-Волынским. В мае он приказал согнать их с земли, но они вернулись. 14 июля с помощью 50 полицейских они были повторно согнаны. В связи с этим Прушинский считал дело решенным, но чиншевики не смирились с поражением, хотя имущество из их домов было вывезено для описи. Чиншевика Хузовского, угрожавшего избить палкой любого, кто захочет войти в его дом, удалось уговорить, и он даже принес извинения. Некая Павловская ограничилась лишь бранью в адрес помещика. Однако остальные поселились в лесу, считая его своим, и продолжали обрабатывать прежние поля, выслав в Петербург к царю своего представителя.

Особенно Прушинского беспокоило то, что чиншевики «делают разного рода нападения, соединенные с населением». Это был первый знак проявления солидарности между чиншевиками и крестьянами, которая со временем приобретет более широкий характер. Пока же целые толпы препятствовали сенокосу, гоняли помещичий скот, нападали на работников имения, захватывали лошадей и телеги. Прушинский жаловался, что подобное поведение чиншевиков лишало его прибыли и он был не в состоянии уплатить налог. Однако волынский губернатор 5 августа заверял генерал-губернатора, что помещик преувеличивает. Прушинский, в свою очередь, 14 августа во второй раз выслал на гербовой бумаге настойчивую нижайшую просьбу Дондукову-Корсакову прогнать с помощью войска этих злоумышленников. Поскольку в ответ ничего сделано не было, помещик еще раз 8 сентября жаловался генерал-губернатору на пассивность волынского губернатора и умолял его помочь, так как чиншевики хозяйничали в его владениях и забирали урожай.

Беспокойство, охватившее польских помещиков, было оправданным, поскольку на протяжении 1876 г. неоднократно отмечались случаи, когда доведенные до отчаяния чиншевики приступали к физической расправе над своими помещиками. Например, согласно полицейскому донесению, свыше ста бывших шляхтичей в имении Стецких в Ялишове около Новоград-Волынского помешали инвентаризации их имущества и оказали сопротивление полиции, прибывшей с целью их выселения, и сельскому старосте, сильно побив его. Чиншевики ворвались во двор помещичьей усадьбы, где остановился пристав, избив его, они стали грозить смертью самому Стецкому. С учетом всего этого власти посоветовали Стецкому отсрочить выселение. Так же остро протестовали чиншевики имения Залеских в Большом Немиринце Проскуровского уезда Подольской губернии. Они прогнали полицию, которая прибыла реквизировать зерно в счет неуплаченного чинша. Более того, даже сотня казаков, присланных позже, чтобы исполнить решение суда о выселении, не смогла выгнать чиншевиков из домов.

 

Как утихомирить взбунтовавшихся чиншевиков?

В связи с обострением опасности в конечном итоге губернаторы были вынуждены представить подробные отчеты Александру II. Об общегосударственном значении происходившего говорит тот факт, что отчет был представлен в форме всеподданнейшего доклада, в котором были сведены воедино отчеты всех трех губернаторов. В составленном в 1876 г. отчете за предыдущий год П.А. Грессер, губернатор наименее благополучной Волынской губернии, представил историю возникновения и особенности чиншевой шляхты, а также доложил о событиях, свидетелем которых был в 1874 г. в Колках. Выводы, сделанные им, можно было действительно считать сигналом об опасности.

Губернатор подчеркивал в отчете царю, что каждый раз подобные волнения удавалось подавить лишь при помощи войска. Впрочем, добавлял он, если поразмыслить, то трудно осуждать этих несчастных, «которые возлагают всю свою надежду на милосердие Вашего Императорского Величества». Эта проблема требовала скорейшего решения. Только в Волынской губернии насчитывалось по меньшей мере 100 тысяч чиншевиков, 9/10 из которых подлежали выселению. По словам губернатора, случаи, подобные происшествию в Колках, непрестанно повторялись, это явление становилось повсеместным. Будучи католиками, эти люди не имели права выкупа обрабатываемой ими земли, впрочем, мало у кого из них на это были средства. В связи с этим в своей основной массе они были вынуждены пренебрегать судебными решениями. Охваченные отчаянием и горем, эти люди, как сообщал губернатор, могли стать в будущем основой для «общего единодушного взрыва».

Проблема заключалась в том, что о чиншевиках не было и слова в Своде законов, кроме прецедента в июле 1857 г., когда тип их землевладения был назван не противоречащим российским законам, однако судьи склонялись к применению статьи, запрещавшей пожизненную аренду. В связи с этим, по мнению Грессера, назрела необходимость в специальном законе, учитывавшем давние местные традиции. Волынский губернатор предлагал вместо того, чтобы возвращаться к идее уравнивания чиншевиков с вольными людьми, получившими землю после 1864 г., воспользоваться недавним указом от 22 мая / 3 июня в 1876 г. о предоставлении права покупки земли старообрядцам, часть которых еще со времен раскола проживала на бывших польских землях.

И действительно, их ситуация была подобной, на что обращал внимание также киевский губернатор Гессе в своем отчете за 1876 г.

Гессе, недооценивавший масштабы проблемы в казавшейся более спокойной Киевской губернии, считал возможным указать, что здесь проживало лишь 23 тыс. чиншевиков. Как нам предстоит убедиться, он ошибался, однако его рассуждения, лишенные антипольской окраски, заслуживают внимания. Он также обращал внимание царя на бесчеловечный характер выселений и отмечал, что эти люди были лучшими земледельцами губернии, а потому «такой насильственный способ обезземеливания представляется крайне вредным». По его мнению, следовало присоединить к крестьянам эту группу людей, которые были лично свободны, хотя помещики и заставляли их отрабатывать барщину. Это дало бы им возможность выкупить собственные наделы. Возможно, Гессе был хорошо знаком с реальным состоянием дел на местах и имел представление о глубокой украинизации чиншевиков, а потому отождествление их с крестьянами казалось ему естественным. Однако в верхних эшелонах власти не забыли о том, что речь идет о бывшей шляхте. Когда обеспокоенный двумя отчетами царь поручил Комитету министров рассмотреть этот вопрос, сановники отклонили какую бы то ни было аналогию со старообрядцами, вольными людьми или крестьянами. Бывшая шляхта не интересовала власть ни в экономическом, поскольку не могла способствовать расширению крестьянских наделов, ни в политическом плане. Ее существование противоречило праву собственности, в связи с этим не следовало провоцировать неудовольствие помещиков, которые, как ни крути, были опорой режима.

Однако царя с этого времени стала интересовать судьба бывшей шляхты, и в 1877 г. было принято несколько решений, которые, хотя и не привели к коренным переменам, свидетельствовали о стремлении властей найти решение в этом вопросе. В частности, 11 января 1877 г. Александр II утвердил создание при А.Е. Тимашеве, министре внутренних дел, чиншевой комиссии, во главе с товарищем министра Ф.В. Готовцевым. 11 февраля 1877 г. министр внутренних дел послал Дондукову-Корсакову просьбу составить подробную справку об истории возникновения и разновидностях существовавших чиншевых владений, запросив данные об их численности. При этом он в очередной раз подчеркивал, что речь не идет о новых правилах, которые ограничат права землевладельцев. Несмотря на то что подобный подход не сулил каких-либо перемен в судьбе чиншевиков, сохранились собранные царскими чиновниками данные, благодаря которым нам теперь известно, какое количество чиншевиков подлежало выселению.

Впрочем, исследование проводилось негласно, чтобы не спровоцировать нежелательную реакцию, так как Дондуков-Корсаков опасался, что более заметные шаги могут вызвать бурную реакцию землевладельцев, и без того засыпавших его просьбами о выселении.

Тем временем напряженность возрастала. Все больше помещиков осознавало, что отсутствие в российском законодательстве упоминаний о чиншевиках освобождало их от соблюдения традиции их предков терпеть на своих землях людей, представлявших собой пережиток уходящего феодального строя, людей, которые не приносили им дохода. Однако чиншевики с обезоруживающей простотой не только пытались защитить «свои права», но даже переходили в контрнаступление.

Чиншевики из села Волицы Заславского уезда Волынской губернии, узнав, что их помещик Прушинский пригласил к себе соседей-землевладельцев Лясоту и Илиньского, заподозрили их в намерении поджечь село. Они решили опередить их, проникли в усадьбу, связали их и отвезли в полицию.

Сложно подсчитать все столкновения с полицией, пытавшейся осуществить решения о выселении чиншевиков. Без помощи войска полиция постоянно проигрывала, даже когда действовала вместе с «помощниками» из крестьян. Например, чиншевики из сел Адамовская Гута и Довбыш около Новоград-Волынского сумели прогнать целый отряд полицейских, явившихся их выселять. Постоянно отмечалось, так же как и в случае крестьянских волнений, активное участие женщин в этих актах самозащиты. Так, в селе Рижев Заславского уезда «Афанасия Зятко нанесла дрючком два удара по голове судебному приставу и сорвала с него должностный знак», а когда тот вместе с понятыми побежал к лесу, за ними погналось около 40 мужчин и женщин, которые их в очередной раз избили.

Эти события незамедлительно получили общественную огласку. Излагавшая официальную точку зрения консервативная газета «Киевлянин» затронула эту проблему в крайне осторожной статье под красноречивым названием: «Право или филантропия?». Автор занял позицию помещиков, которые не могли руководствоваться альтруизмом. Однако в то же время в газете подчеркивалось, что «землевладельцы проявляют чрезвычайное рвение, чтобы доказать свое неотъемлемое право возвышать по произволу чинш и выгонять чиншевиков из своих имений».

Через несколько недель та же газета вызвала настоящую бурю, прокомментировав кассационное решение Сената, который обязал Новоград-Волынский суд пересмотреть постановление о выселении чиншевиков, принятое Ровенским судом. К этому достаточно незначительному факту газета добавила комментарий о том, что «землевладельцы не вправе своею властью прекращать чиншевые владения». По словам волынского губернатора, сразу после публикации статьи чиншевики всей губернии стали комментировать ее, обращая внимание лишь на то, что их интересовало, и заявляя, что якобы Сенат отменил выселение и даже позволил выселенным возвращаться. В Новоград-Волынский суд начали стекаться толпы деклассированной шляхты, чтобы получить копию решения Сената, и, не получив, заключали, как это часто бывало в Российской империи, что чиновники скрывают от них царскую милость.

Такого рода интерпретация привела к еще большим проблемам, так как выселенные чиншевики начали возвращаться на свои прежние земли. В села Краснополь, Беспечное, Жерева и Янушполь под Житомиром вернулись все те, у кого отобрали наделы, которые обрабатывали еще их деды и прадеды. Они вспахали землю и посеяли озимые, игнорируя новых арендаторов, тем самым повторив методы борьбы крестьян за землю, отобранную во время инвентаризации в 1847 г. Это движение охватывало и соседние губернии. Например, в Киевской губернии вблизи Липовца чиншевики сел Синарна и Стрижевка, принадлежавших Джевецкому, самовольно начали обрабатывать прежние земли, переданные арендаторам, а полицию, которая пыталась этому помешать, встретила толпа женщин с палками. Они кричали, что Джевецкий ничего у них не спрашивал, забирая их землю, поэтому и они ничего у него не будут спрашивать, отбирая ее. Никто не мог помешать вернувшимся чиншевикам засевать свои поля: «Пускай нас в тюрьму сажают, ссылают в Сибирь и топят, от земли не отстанем». Во время таких конфликтов чиншевики часто устраивали драки с новыми арендаторами. Например, чиншевики из села Зарадинцы под Бердичевом, принадлежавшего помещику Мазараки, возмущаясь, что от них якобы скрыли указ о восстановлении их прав, прогнали рабочих нового арендатора Гаворовского и заявили, «что они не перестанут преследовать свою цель, пока их всех не вышлют или не перебьют». В это самое время около сотни их жен, вооружившись чем попало, оттеснили полицию и, оскорбляя волостного старшину, забрали его нагрудную бляху. В селах Лучкевичи, Шкляревичи, Завецке, Ходоровке, Яроповичах Сквирского уезда чиншевики даже захватили урожай, выращенный новыми арендаторами. И хотя казацкой сотне удалось их разогнать, захваченного ими вернуть не удалось.

Столь драматическое развитие событий вынудило генерал-губернатора обратиться в Петербург с просьбой предпринять конкретные меры. В письме к министру внутренних дел от 15 марта 1877 г. Дондуков-Корсаков, откровенно заявляя об антигуманном характере выселений, напоминая о сложившейся традиции чиншевых владений, а также выражая беспокойство в связи со сложившейся ситуацией, отмечал: «При таких обстоятельствах, легко могущих повлечь за собой весьма печальные последствия и крайние затруднения для правительства, [считаю] настоятельно необходимым принять какие-либо меры к приостановлению впредь до возбужденного вопроса выселения по крайней мере тех чиншевиков, которые поселились в имении до 1840 года».

У идеи выделить среди чиншевиков истинных и сомнительных, как нам предстоит убедиться, было большое будущее. Ее внедрение привело к очередным проблемам, однако на тот момент было важно прекратить варварские выселения. На это генерал-губернатор обратил внимание министра в письме от 9 сентября, использовав серьезный аргумент. В это время была раскрыта тайная крестьянская организация в Чигиринском уезде, что заставило его «еще серьезнее отнестись к тем затруднениям, которые легко могут возникнуть по чиншевому вопросу… ежели последуют два-три выселения, подобные Колковскому, то весь этот консервативный элемент [отметим, что о шляхте уже не говорится априори как о зачинщике мятежа. – Д.Б.] в руках злоумышленников легко может обратиться в материал для революционных обществ, а выселенные из домов чиншевики – в деятельных агитаторов».

Настойчивость Дондукова-Корсакова была вознаграждена. В конце 1877 г. Сенат наконец постановил, что чиншевые владения не имеют ничего общего с арендой, следовательно, судебные споры по ним были ошибочно отнесены к компетенции земских судов, поэтому в дальнейшем они были изъяты из их ведения полностью, а уже вынесенные приговоры могли быть обжалованы; кроме того, говорилось о «приостановлении исков о выселении чиншевиков впредь до разрешения вопроса в законодательном порядке».

Для решения этого сложного вопроса властям были нужны данные о чиншевиках. В начале 1878 г. Комиссия чиншевых владений Ф.В. Готовцева получила из каждой губернии перечень чиншевиков с описанием их имущественного положения и указанием площади обрабатываемой земли. Именно тогда стал ясен ошеломляющий масштаб проблемы, хотя этот документ не охватывал всей бывшей шляхты. Он включал только тех чиншевиков, которые жили в частных сельских имениях, не фиксируя многочисленных деклассированных шляхтичей, которые после конфискаций 1863 – 1865 гг. жили в казенных имениях и владениях императорской семьи (т.н. уделах) и реже в частных или государственных местечках (см. приводимую ниже таблицу).

Данный документ дает разного рода информацию. Из него следует, что больше половины семей имели только дом с небольшим наделом около него, с которого нельзя было прокормиться. Эти так называемые огородники в среднем обрабатывали по 2,02 десятины на двор, т.е. меньше, чем в среднем крестьяне (2,9 дес.). Они могли выжить, лишь работая на помещика: барщина в значительной мере дополняла чинш. В Киевской и Подольской губерниях, где чиншевики обрабатывали почти половину всей чиншевой земли, их проживало 2/3 от всех упомянутых в документе. Всюду господствовала бедность.

Общее количество чиншевиков было почти одинаковым в каждой губернии, однако по типу чиншевых владений они распределялись неравномерно: площадь тягловых хозяйств с упряжью была значительно больше в Волынской губернии, где она вдвое превышала суммарную площадь аналогичных хозяйств в двух губерниях – Подольской и Киевской, – 85 697 десятин на 9543 двора, т.е. по 8,98 десятины на семью. Эти данные позволяют лучше понять упорство, с которым землевладельцы пытались вернуть себе упомянутые площади, а также размах конфликтов в Волынской губернии: чиншевики с упряжью с большим упорством, чем остальные, пытались удержать свой единственный источник доходов. Волынская губерния, где 113 720 десятин земли находилось в чиншевом владении, была, как уже говорилось, наиболее конфликтным регионом.

Принадлежность чиншевиков к крестьянскому или мещанскому сословию представляется логичной: после того как в 1868 г. были официально упразднены понятия «шляхта» и «однодворцы», эти люди должны были приписаться к одному из упомянутых сословий. При этом несомненным является тот факт, что понятие «мещане» ни в одном из случаев нельзя отождествлять с понятием «буржуазия» в его западном значении. Российская градация на сословия не имеет аналогов на Западе, потому что и мещане и крестьяне принадлежали к одному и тому же сельскому населению, а единственное отличие между ними, очевидно, заключалось в том, что первые были менее рассеяны и жили более компактными группами, чем вторые.

Наибольшее удивление вызывает наличие группы из 9399 шляхтичей-чиншевиков, кажущееся совершенно нелогичным. Критерием принадлежности к шляхте было владение землей. В связи с этим чиншевики после ревизии прав на дворянство 1831 – 1850 гг. не должны были считаться шляхтичами. Возможно, речь идет о получившей подтверждение принадлежности к дворянству обедневшей шляхте, которая, кроме собственной земли, еще имела небольшие чиншевые земельные наделы у богатых соседей.

Чиншевики Юго-Западного края в 1877 – 1878 гг. в частных сельских имениях

Вероисповедание дает возможность определить уровень украинизации этой группы населения. Можно предположить, что православные чиншевики в меньшей степени, чем католические, осознавали свою принадлежность к сообществу иному, чем украинские крестьяне. Конечно, необходимо принять во внимание и особенности перехода их в православие: большинство были когда-то униатами, которые официально должны были принять православие в 1839 г. Среди этой неграмотной массы вряд ли на протяжении 40 лет сохранилось чувство прежней связи с католической церковью. Память о польском происхождении (не обязательно означавшая наличие польского самосознания) была, скорее всего, характерна для менее чем половины чиншевиков католического вероисповедания (45,5 %).

Вызывает интерес наличие среди чиншевиков 1 % иудеев. Хотя известно, что евреев-арендаторов вопреки закону было немало, присутствие их в этой группе объяснить очень сложно. Возможно, речь шла о мещанах со смешанным характером чиншевых владений, как городских, так и сельских.

Результаты исследования, проведенного для комиссии Готовцева, дают интересные сведения о размере чинша, который колебался в зависимости от местности. Согласно работе, опубликованной в 1887 г., в Волынской губернии, где площадь чиншевых владений была самой большой, чинш колебался от 2,68 рубля за десятину огорода в Новоград-Волынском уезде и до 13,47 в Староконстантиновском, т.е. в среднем по губернии – 4,5 рубля; пахотная земля стоила дешевле – в среднем 1,74 рубля за десятину. Однако подобные цены не встречались ни в Подольской, ни в Киевской губернии, где, как было показано, чиншевых земель было гораздо меньше. Здесь чиншевики должны были отрабатывать барщину; как отмечалось в уже упомянутой «Записке о чиншевом владении», «некоторые из помещиков нашли возможность совершенно закрепостить живущих на их землях чиншевиков». По мнению авторов записки, в тех губерниях, где земли было недостаточно, следовало при ее оценке учитывать еще и стоимость крепостного труда. Один день барщины приравнивался к 30 копейкам за пешие работы и 60 копейкам за работы с упряжью. В двух губерниях, где земля не могла прокормить чиншевиков, платили вдвойне: 8 рублей за десятину в Киевской губернии и 7,9 – в Подольской губернии. Если принять во внимание, что все члены семьи (включая женщин и детей) отрабатывали барщину, то получим среднюю долю повинностей (на двор, в рублях):

Доля повинностей за десятину была следующей:

К этому добавлялись установленные обычаем налоги: лаудемия – платежи помещику при перемене владельцев чиншевого участка (рудимент давней «шляхетской вольности») и право вотчинника взимать единовременно, в определенные сроки (через каждые 20, 30, 40 лет) высший чинш, т.н. «господскую копейку» (grosz boży), при возобновлении соглашения. В целом же выходило, что чиншевик платил в два с половиной раза больше чем стоила крестьянину покупка земли на условиях, определенных реформой 1861 г. Следовательно, ни одна социальная группа, кроме евреев, не находилась в столь тяжелом положении и в такой полной зависимости от владельцев.

Через 15 лет после отмены крепостного права все еще оставалась феодальная система, позволявшая чиншевикам существовать разве что на грани прожиточного минимума. Парадоксально, но жертвы этой системы отчаянно цеплялись за нее, осознавая свою неспособность адаптироваться к новому капиталистическому сельскому хозяйству.

В переписи оставался неясным один момент, который генерал-губернатору показался очень существенным, а именно: занимал ли чиншевик свою землю до 1840 г. Для властей эта деталь имела огромное значение, поскольку лица, которые осели на чиншах после этой даты, не могли ссылаться на давнюю традицию Литовского статута, отмененного в 1840 г. Следовательно, над «поздними» чиншевиками висело подозрение (зачастую обоснованное), что в 1847 г. они при согласии польских помещиков захватили крестьянские земли. Из «Записки» можно лишь догадываться, с какими проблемами сталкивалась царская администрация, пытаясь применить упомянутый критерий. В начале 1878 г. удалось установить, что 4417 дворов, т.е. лишь 9,3 % чиншевиков из трех губерний, имели письменные подтверждения, выданные до 1840 г. Зная о существовавшей практике устных соглашений, ревизоры предполагали, что около 18 тыс. дворов, т.е. 37,71 % из 46 498, имеющихся в трех губерниях, должны были осесть на чиншах после 1840 г. Скорее всего, это служит доказательством того, насколько обширной была акция «наделения землей» чиншевиков за счет крестьян из-за неправильного применения инвентарных правил 1847 г. Кроме того, были определенные сомнения и относительно подлинности самих письменных подтверждений. Власти осознавали, что любая попытка проверки заведет их в тупик. Однако ни проявления интереса правительства к чиншевым владениям, ни решения приостановить приговоры о выселении не смогли сдержать помещиков, стремившихся избавиться от чиншевиков. Под конец 1877 г. в суды поступило 130 просьб о выселении, в 1878 г. их число выросло до 258 (120 – из Волынской губернии, 111 – из Киевской и 27 – из Подольской). При этом приговор каждый раз принимался в интересах истцов, несмотря на решение Сената изъять эти дела из ведения земских судов. В результате 1738 семей ожидали исполнения приговора. В 1878 – 1879 гг. продолжились волнения чиншевиков, ссылавшихся на мнимый указ Сената от 1877 г. о восстановлении их в правах.

Чиншевики все с большей решительностью протестовали против повышения чинша, стали чаще отказываться от его уплаты. К примеру, в селе Новый Звягель под Новоград-Волынском они заявили полиции, что никогда не признают за собой долг в 8 тыс. рублей и что, наоборот, это помещица Мезенцева должна им заплатить за выполненную работу. Ходатайства помещицы перед местной властью и Министерством внутренних дел не принесли результатов. Столь же напрасными оказались попытки полиции заставить чиншевиков польского помещика Глембоцкого из села Каштановка под Радомышлем погасить задолженность. Решительность чиншевиков из села Крачки около Проскурова помешала помещику Пшездзецкому продать на аукционе землю, забранную за неуплату чинша. В селах Погорелы под Новоград-Волынском и Приветов около Заслава чиншевики, которых прогнали с наделов, не колеблясь собрали хлеб, посеянный помещиком. В первом селе был избит управляющий, а во втором – полицейские, которым было объявлено, что зерно принадлежит чиншевикам, и никому его не забрать.

В 1878 г. в других случаях чиншевики шли на силовое решение, так же как и крестьяне, возвращая отобранные земли. В селе Котлярка около Сквиры чиншевики помещика Славинского, пытаясь вернуться в свои дома, вступили в драку с полицией, арестовавшей их. Из отчета киевского губернатора за 1879 г. следует, что в данном случае речь шла о больших деньгах: поля, издавна обрабатываемые чиншевиками, взяли в аренду за большую плату производители сахара из Ходоркова. Около сорока бывших шляхтичей, вооружившись палками, ринулись на помощь арестованному некоему Баладинскому и освободили его, разогнав полицейский конвой. В подобной ситуации власти не могли позволить себе потерять лицо. Поэтому была вызвана казацкая сотня, арестовано 26 чиншевиков, каждому из которых в надежде запугать остальных были вынесены суровые приговоры. 14 бунтарей было приговорено к четырем годам каторжных работ, шестеро – к 16-месячному заключению, один был выслан в штрафной батальон, одна женщина была осуждена на 3-месячное заключение. При этом из соображений осторожности Славинскому посоветовали оставить остальных чиншевиков на занятых ими землях.

Подобным же образом развернулись события в селе Волица Зарубинская, куда также были вызваны казаки, силой согнавшие чиншевиков с помещичьей земли, занятой ими в ответ на выселение. Казакам также пришлось наводить порядок и в соседнем селе Степки.

В связи с обострением ситуации 24 июля 1878 г. Сенат постановил рассмотреть все спорные случаи независимо от того, с какой стороны поступила жалоба, т.е. взял на себя и рассмотрение жалоб чиншевиков. Информация об этом решении не распространялась широко, поэтому волнения не стихали еще больше года. Взрыв крестьянских бунтов в 1879 г. сделал невозможным спокойное изучение чиншевого вопроса – рана продолжала кровоточить. В архивах сохранились грустные описания хроники событий, происходивших по уже известным сценариям: увеличение чинша, отказ платить, суд, принудительное выселение, возвращение с боем, новые репрессии. На протяжении 1879 г. этот безжалостный вихрь прошел по волынским селам Борятин и Запуст Луцкого уезда, Жабокрицкая Гута Новоград-Волынского уезда, Бисовка Острожского уезда, Погорельце Кременецкого уезда. Отчаяние достигло апогея. В свидетельствах землевладельцев, полицейских рапортах и отчетах генерал-губернатора чувствуется страх.

Особенно показательным проявлением страха, преследовавшего помещиков, стала история графа Жевуского. Он обратился непосредственно к генерал-губернатору с просьбой прислать казаков и прогнать чиншевиков, захвативших часть его имения (киевские села Княжеское и Шумное Сквирского уезда) после того, как он попробовал переселить их на неплодородные, по их мнению, земли. Его письмо ярко показывает настроения помещиков. Жевуский возмущался неспособностью полиции добиться уважения к приговорам, которые он называл справедливыми, и противодействовать «актам насилия», из-за которых приставы не могли исполнить свои обязанности: они «боятся приводить подобные решения в исполнение, и до сотни решений по Сквирскому уезду остаются неисполненными. Все это случаи неединичные и неисключительные, они встречаются почти в каждом имении и совершаются не отдельными лицами, а целыми массами, которые не повинуются местной власти и с которыми эта власть не в состоянии справиться. Оставлять эти случаи безнаказанными, на мой взгляд, очень опасно, особенно в настоящее тяжелое время…»

Польский аристократ, совершенно забывший о том, что когда-то эти люди считались его братьями, полагал, что призыв к более жестоким репрессиям оправдан, поскольку волнения чиншевиков начали сопровождаться крестьянскими беспорядками в имениях Собанских, Браницких, Лисовских. Жевуский был убежден, что как одно, так и другое движения были инспирированы «Народной волей»: «Полагаю, что социалистические идеи, причиняющие так много зла в наших столицах и больших городах, не более опасны, чем те принципы, во имя которых в настоящее время делаются крестьянами и однодворцами захваты земель, – принципы, очевидно, посеянные в народе разными пропагандистами социальных идей».

Полиция, естественно, разделяла эту мысль. Начальник Киевского губернского жандармского управления генерал-майор Павлов выслал в том же 1879 г. донесение в III отделение Министерства внутренних дел, в котором также чувствуется обеспокоенность. Он считал, что нерешенный вопрос чиншевых владений может привести в этот беспокойный для края период к осложнениям, восстаниям и беспорядкам. В связи с этим он настаивал на его быстром решении. Генерал-майор Павлов писал: «Злоумышленники политические, ведущие противоправительственную пропаганду, ныне легко могут подбить чиншевиков к беспорядкам и воспользоваться уже подготовленной почвой недовольства, подобно тому, как воспользовались Дейч, Стефанович и другие недоразумениями крестьян в Чигиринском уезде».

Это беспокойство разделял также и киевский губернатор. Его годовой отчет подтверждает усиление солидарности между чиншевиками и крестьянами. Бывшая шляхта помогла, например, крестьянину Беспечному на его хуторе в борьбе против проведения землемерных работ. Киевский губернатор возвращался к мысли о создании банка, который дал бы чиншевикам возможность приобрести собственные участки, как это было сделано в случае крестьян в 1861 г. и для вольных людей в 1864 г.

В ожидании компромиссного решения генерал-губернатор Чертков пошел на меры, которые свидетельствуют одновременного о его ожесточенности и бессилии. Он ужесточил цензуру прессы. Две русские киевские газеты (на других языках издания были запрещены) «Киевлянин» и «Киевский листок» в достаточно тревожном тоне писали об остроте проблемы. В связи с этим 6 мая 1879 г. их редакции получили письмо следующего содержания: «Так называемый чиншевый вопрос в Юго-Западном Крае находится в настоящее время в весьма неопределенном переходном состоянии. Между тем он близко затрагивает интересы сословий, до которых касается постоянно, и принимает более и более острый характер. Поэтому я считаю полезным отклонять от появления в Киевских газетах все статьи, относящиеся до чиншевого вопроса, предварительно не просмотренные мной. Прошу принять настоящее мое заявление к руководству при рецензировании газет “Киевлянин” и “Киевский листок”».

В заключительной части записки, подготовленной комиссией Готовцева, хотя и чувствовалось беспокойство в связи со сложившимся положением дел, но документ не давал особых надежд на улучшение. Однако, вопреки ожиданиям, с 1880 г. наступило затишье, которое длилось до принятия новых законов в 1886 г.

В записке, на которую оказали сильное влияние события 1879 г., подчеркивалось в конце, что «между тем в настоящее время чиншевой вопрос развили до весьма острой формы», что слишком большое значение уделялось кассационным возможностям в соответствии с указом Сената от 28 июля 1878 г., а также что негативную роль во всех этих делах сыграли «разного рода темные личности и полуграмотные адвокаты», а потому судебная система оказалась бессильной перед дебрями юридических правил. Из записки следовало впечатление, что в этом вопросе был полный застой.

Очевидно, двусмысленность обещаний урегулировать проблему и обусловила в основном длительное перемирие. Члены комиссии Готовцева, увидев, что как чиншевики, так и помещики возлагали огромные надежды (взаимоисключающие) на решение Сената, затянули разработку закона на шесть лет. Столь медленная работа комиссии была также обусловлена персональными изменениями в ее составе после убийства Александра II 1 марта 1881 г., а также усилением полицейского контроля.

Д.П. Пойда интерпретировал это видимое затишье как следствие исчезновения проблем, связанных с существованием чиншевиков. В соответствии с давними надеждами царя на слияние шляхты с общей массой, а также согласно советскому вымыслу об однородности крестьянства, он завершает свое исследование категорическим выводом: «В последующие годы волнения чиншевиков Правобережной Украины сливаются с общей борьбой крестьян за землю». Подобное очевидное упрощение, которое не учитывает существования этой специфической проблемы вплоть до 1914 г., является естественно неприемлемым.

Каким бы безусловным ни казалось затишье 1880 – 1886 гг., это была всего лишь видимость, усиленная принудительным молчанием газет. Утомление, нищета, репрессии заставили чиншевиков надеяться, что спасение придет от высшей власти. Однако когда все-таки царское правительство примет решение, эти люди осознают, что стали жертвами глубочайшего обмана.

В 1880 г. полиция впервые не зарегистрировала ни одного случая серьезных волнений. Впрочем, не исключено, что и она могла получить распоряжение о том, чтобы проявлять как можно меньший интерес к этой наболевшей проблеме. В течение 1881 – 1883 гг. нескольких упрямых чиншевиков, вполне правильно не поверивших в добрые намерения властей, связанных с интересами землевладельцев, сами решили искать справедливости, захватывая то, что, по их мнению, принадлежало им по праву. В селе Липки около Ушицы в Подольской губернии бывшие чиншевики, изгнанные помещиком Хелминским, захватили половину его земель, сеяли там хлеб, выращивали и собирали урожай. Они заявили полиции, что, если суд не хотел признать их прав, они должны использовать те же методы, что и помещик. Весной 1882 г. они не дали помещику засеять поля, которые до этого времени находились в чиншевом владении. Этот мятеж вновь был подавлен казацкой сотней, арестовавшей 16 чиншевиков. Хелминский пошел лишь на единственную уступку, позволив поить и выпасать на своих землях скот, который еще остался у этих бедняг.

В 1882 – 1883 гг. чиншевики из хутора Скалополь под Ямполем в Подольской губернии не посчитали даже нужным сами засеять отобранные поля, они просто конфисковали урожай помещика Войткевича. Суд обязал их оплатить убытки, чего они, конечно, не в состоянии были сделать.

Ничего не может лучше передать чувство глубокой несправедливости, чем случай, рассматриваемый 16 августа 1884 г. в губернском присутствии по крестьянским делам в Киеве. Он свидетельствует о том, что даже через несколько лет после изгнания бывшие чиншевики сохраняли глубокую обиду и не признавали свершившегося факта.

Дело, о котором губернское присутствие докладывало генерал-губернатору, началось в 1870 г. в селе Медовка Липовецкого уезда. Двадцать два однодворца, которые до этого времени пользовались чиншевыми владениями на землях помещицы Валевской, отказались (поскольку их соглашения всегда заключались в устной форме) подписывать новое соглашение о «новой» аренде, согласно которой чинш не только повышался, но и мог быть пересмотрен. В 1871 г. суд выдвинул чиншевикам Жмовскому и Мазарскому требование прийти к согласию с уполномоченными представителями помещицы, но они не уступили. Таким образом, их земли были переданы в аренду тому, кто смог заплатить больше. Этим человеком оказался… приходской католический священник Тадеуш Ханькевич, для которого польское происхождение чиншевиков, по всей видимости, не имело никакого значения. Этот случай в большей степени, чем другие, вынуждает задуматься, насколько уместны были «рыдания» польской партии Национальной демократии в 1905 г. в связи с необходимостью возобновления солидарности со шляхтой на «кресах». В июне 1884 г. после окончания срока арендного соглашения 20 однодворцев вспахало 66 моргов земли, которые ксендз оставил под паром, заявив, что возвращаются на свою землю, но в конце концов они согласились платить столько же, сколько и ксендз Ханькевич.

Однако тогда оказалось, что даже отказ от традиционного права чиншевого владения не помог им выиграть дело, потому что новый владелец, князь Гедион Святополк-Четвертинский, не захотел и слышать об этих несчастных, обвинив их перед судом в том, что они воспользовались советами неблагонадежного и нечестного адвоката Кочубинского. В 1885 г. Святополк-Четвертинский, заподозрив, что будущий закон может быть неблагоприятным для землевладельцев, решил своевременно избавиться от неудобных арендаторов. Однако генерал-губернатор уговорил его предложить им такие же условия, как и ксендзу. Тогда он потребовал плату за полтора года вперед, т.е. 999 рублей. Чиншевики ответили отказом, а заодно выступили против какого-либо письменного соглашения, поскольку шляхтич шляхтичу должен верить на слово, а кроме того, большинство чиншевиков было людьми неграмотными и к любому документу относились с подозрением. При поддержке предводителя дворянства Киевской губернии князя Н.В. Репнина землевладелец добился того, что генерал-губернатор решительно стал на его сторону: «однодворцы» (как видим, этот термин, несмотря на административное решение, оказался живучим) могли получить землю, лишь согласившись на предложенные помещиком условия.

Тем временем в Петербурге работа комиссии по чиншевым владениям надолго увязла. Когда 21 января 1883 г. новый генерал-губернатор Дрентельн представил статистику и смету расходов на рассмотрение дел, они не были приняты, т.к. включали чиншевиков городов и местечек, т.е. и еврейское население, которым собирались заняться отдельно в рамках подготавливаемых широкомасштабных антисемитских законов.

В этот период правового вакуума были предприняты также попытки по упорядению управления теми чиншевыми владениями, которые находились в составе польских имений, конфискованных или приобретенных царской семьей. Эти т.н. удельные имения находились в ведении Министерства императорского двора в Петербурге. Управление было в крайней степени бюрократизировано – земли были разделены на секторы между ответственными чиновниками, а все уделы пронумерованы. Императорская семья, один из крупнейших землевладельцев Украины, до этого времени не интересовалась проблемой чиншевиков. Лишь 25 октября 1878 г. Министерство императорского двора, в свою очередь, обратило внимание на проблему сбора арендной платы. Впечатление недосмотра в этом вопросе усилилось после изучения составленного дела, охватывавшего 236 страниц. Из документов следовало, что чиновники, проводившие изучение этого вопроса, постоянно объединяли чиншевиков христиан и иудеев, что не давало им возможности рассмотреть отдельно положение бывшей шляхты. Кроме того, они были не в состоянии представить точные статистические сведения. В этих имениях также была сделана попытка заключить письменные соглашения об аренде с чиншевиками, но даже подписавшие продолжали платить, как и раньше, лишь незначительный чинш. Наделы были небольшими – в лучшем случае несколько десятков саженей. Земли, конфискованные у Потоцкого в Тульчине площадью в 115 десятин 732 сажени, продолжали занимать чиншевики, которые отказывались платить что-либо, т.к. их бывшие хозяева освободили их от чинша; в других местах чиншевики были согласны платить лишь старый чинш. Департамент уделов 2 апреля 1882 г. рекомендовал внести всех этих людей в оброчный оклад, зафиксировав размер арендной платы с перспективой его изменения. Однако реализация этого решения проходила не без трудностей: 9 октября поступило сообщение, что чиншевики одного из имений не согласились подписать предложенные им бумаги. В 1884 г. бывшие однодворцы села Красиловка под Таращей отказались признать повышение арендной платы. Их дома находились на землях, когда-то принадлежавших Браницким (96 душ в 51 дворе). В 1872 г. они подписали, по всей видимости, невыгодное соглашение, срок которого теперь, через шесть лет, закончился. Они отказались подписать новый договор и согласиться на повышение арендной платы, вообще перестав платить. Поскольку государственная контора не смогла получить от них требуемой суммы в 3270 рублей, земли были выставлены на аукцион для продажи крестьянам, при этом бывших однодворцев отказались признать вольными людьми.

Эти шесть лет действительного или видимого спокойствия были отмечены частыми нетерпеливыми напоминаниями. В отчете за 1880 г. волынский губернатор вновь отмечал необходимость быстрого и окончательного урегулирования проблемы, которая в его губернии была особенно острой. После очередной ревизии было выявлено 16 050 чиншевых дворов в Волынской губернии, хотя, согласно переписи 1878 г., их было там только 13 640, что означало, что в частных владениях на тот момент проживало около 100 тыс. чиншевиков. Эти данные привлекли внимание даже императора Александра III, который отметил на полях, чтобы обратили на это внимание министра внутренних дел. В 1882 г. подольский губернатор, со своей стороны, подчеркивал, что чиншевики продолжали настаивать на своих правах, хотя и не имели подтверждавших их требования документов.

В польском еженедельнике «Kraj», который с разрешения нового царя стал издаваться в Петербурге с середины 1882 г., часто встречались замечания в связи с бывшей шляхтой, хотя в киевской русской прессе и дальше господствовала тишина. В пятом номере за 1882 г. были представлены полные, правда несколько заниженные, статистические данные о чиншевиках Юго-Западного края. «Kraj» отмечал, что чинш приносит владельцу меньше, чем аренда, однако прибыль от него была больше, чем от продажи земли крестьянам. В восьмом номере говорилось: «Появляется с неслыханной скоростью огромная масса безземельных людей, которая дает начало сельскому пролетариату. В Подольской губернии, например, редко какое село состоит из 2/3 бывших однодворцев, а многие села заселены ими полностью».

В 23-м номере еженедельника прозвучала идиллическая нотка ностальгии по шляхетской солидарности. Корреспондент с Украины, подписавшийся двумя заглавными буквами Х.М., переживал из-за упадка католического воспитания среди этой мелкой шляхты: «Помещичьи усадьбы лишь за малым исключением не оказывают никакого влияния на эту шляхту, поскольку во многих случаях из-за ухудшившихся взаимоотношений разорвались связи, объединявшие усадьбу и чиншевиков, у нас также нет школ, которые возглавлялись бы католиками».

В 46-м номере за 1883 г. Т. Талько-Хрынцевич под привычным псевдонимом Ян Илговский полемизировал с варшавским еженедельником «Przegląd Tygodniowy», который выступал за то, чтобы по вопросу о шляхте не препятствовать помещикам в их действиях. Талько-Хрынцевич был категорически против тенденции по элиминированию мелкой шляхты: «Мы выступаем за полную отмену чиншевого права, за наделение землей всех без исключения чиншевиков, будь то крестьяне, будь то шляхта и евреи, путем обязательного выкупа на протяжении определенного количества лет. Этого можно легко достичь при посредничестве правительства».

Такое великодушное предложение не учитывало архаичной ментальности чиншевиков, а также переоценивало добрую волю помещиков и царского правительства. Илговский полностью ошибался, утверждая: «Помещики охотно и не колеблясь пойдут на то, чтобы окончательно покончить с чиншевиками. Более выгодно для них получить гарантированное возмещение, чем пытаться годами, как это происходит сейчас, взыскать чинш, который зачастую невозможно получить».

Вера Илговского основывалась на идее былого шляхетского братства. Он не принимал во внимание тот факт, что аренда земли иностранцам или богатым крестьянам приносила в три-четыре раза больше дохода, чем давний чинш.

Польская интеллигенция, наблюдая со стороны за столь грустным положением дел, не принимала близко к сердцу эту социальную драму. Если Талько-Хрынцевич, врач из Звенигородского уезда, видел весь трагизм положения чиншевиков и сочувствовал им, то другой поляк, Владислав Спасович, блестящий петербургский адвокат, предпочел связать свою карьеру и имущественное положение с защитой интересов польской и русской аристократии. Именно к нему и к русскому адвокату Е.И. Утину обратились Браницкие из Ставища в июле 1884 г., пытаясь добиться кассации Сенатом судебного решения в интересах чиншевиков. Чиншевики, которых защищал адвокат Ф.Н. Плевако, не имели никаких шансов на успех. Для того чтобы землевладельцы всех «польских» губерний знали, какие выгоды они могут извлечь благодаря юридической компетентности Спасовича при возникновении проблем с Сенатом, он в 1885 г. в Петербурге издал на польском языке брошюру об истоках чиншевого права на западных окраинах империи, которую «Kraj» широко рекламировал в разделе частных объявлений.

Чем ближе была дата объявления давно ожидаемого закона о чиншевиках, тем больше этим вопросом интересовалась петербургская пресса, т.к. с такой же проблемой столкнулись и русские помещики западных губерний. Вновь пошли слухи о наделении шляхты землей, которые вновь пробудили забытое, казалось бы, чувство ненависти к этой странной категории, заявлявшей о правах, которые в большинстве случаев не могли быть подтверждены формальными доказательствами. Полемизируя с националистической прессой, которая вновь обратилась к стереотипу «бунтовщиков», газета «Kraj» подчеркивала, что эти люди никоим образом не были «специально вымышлены польской интригой, чтобы отравить жизнь русских помещиков, недавно поселившихся в Западном крае». Считая своей обязанностью защищать интересы польских помещиков, которых русские обвиняли в некорректном поведении, польская газета искала оправдание выселению чиншевиков. Газета «Kraj» подчеркивала, что государство само лишило бывших однодворцев их домов и огородов во владениях, переданных в удел. Тем временем другие адвокаты, чувствуя возможность заработать в связи с предполагаемыми судебными разбирательствами, издали очередную брошюру одновременно и на русском языке, чтобы иметь двойную клиентуру. Например, именно тогда Рембовский опубликовал работу «История и значение чиншевого владения в западных губерниях».

 

Двусмысленность положения 1886 года

Закон, принятие которого так долго оттягивали, наконец был принят. Это было «Положение о поземельном устройстве сельских вечных чиншевиков в губерниях Западных и Белорусских», подписанное председателем Государственного совета великим князем Михаилом Николаевичем и утвержденное императором, – закон в высшей степени скандальный, плохо подготовленный, непригодный для приведения в исполнение и направленный на то, чтобы как можно меньше задеть права крупных землевладельцев.

Положение, принятое 9 июня 1886 г. после окончательной доработки на нескольких заседаниях Государственного совета с марта по май 1886 г., так и не решило проблемы в целом. Вводимые им новые градации стали источником новых конфликтов на протяжении последующих тридцати лет.

В отличие от крестьянской реформы 1861 г., которая касалась всех помещичьих крестьян, Положение 1886 г. распространялось не на всех чиншевиков. Решения своей участи ждали еще те из них, кто вместе с еврейским населением жили в городах и местечках. Кроме того, Положение также реализовало мысль, не дававшую покоя царским чиновникам с 1878 г., о дискриминации тех из чиншевиков, кто получил этот статус после 21 августа 1840 г., их низводили до положения париев. Известно, что таких лиц было больше 50 %.

Как проверить принадлежность чиншевиков к той или другой категории? Методы работы российской бюрократии в очередной раз оказались медлительными и малоэффективными.

Рассмотрение дел было возложено на уездные комиссии, председатели которых (естественно, русского происхождения) должны были получать заманчивое жалованье в 900 рублей ежемесячно (рассчитывали, что комиссии возглавят мировые посредники). Уездные комиссии подчинялись соответствующим губернским, в состав которых входили губернатор, вице-губернатор, предводитель дворянства, глава казенной палаты, глава палаты государственных имуществ, судебный прокурор и назначенный помещик. Все это были крайне занятые люди. Работа уездных комиссий никак не контролировалась, а злоупотребления росли как снежный ком, тем более что списки для пересмотра чиншевиков составлялись самими помещиками. Эта гигантская машина по отделению «фальшивых» чиншевиков от «настоящих» крайне напоминает созданную Бибиковым в 1840 г., хоть и не такую неумолимую, Центральную ревизионную комиссию.

Несомненно, Положение должно было бы дать подтвержденным чиншевикам возможность покончить с состоянием неуверенности, избежать изгнания и превратиться в обычных земледельцев, не богаче и не беднее крестьян. Спустя три года после его провозглашения, т.е. в 1889 г., такие чиншевики могли бы воспользоваться обязательным выкупом своей части согласно процедуре, очень близкой к выкупной операции согласно законодательству 19 февраля 1861 г. Внося ежегодно 6 % от всей оценочной суммы (чинш, полевые работы, лаудемия, господская копейка), они в течение 49 лет могли бы рассчитаться с государством за предоставленную им ссуду согласно смете, учитывавшей региональные различия в стоимости земли. Правительство предусматривало возмещение помещикам в виде 5 %-ных облигаций. Для упрощения социальной категоризации все, кто получил бы таким образом землю, считались бы крестьянами, даже если до этого времени они принадлежали к мещанскому сословию. При этом для них было сделано исключение из закона 1865 г. о запрете «лицам польского происхождения» на покупку земли и осуществление земельных операций.

Однако прежде чем до этого дошло, возникли огромные проблемы, связанные с произволом и служебными злоупотреблениями членов комиссий, с представлением неопровержимых доказательств чиншевого владения до 1840 г. или соглашения, подписанного до 1876 г., а также с ожиданием кадастровых планов наделов, которые составлялись землемерами, назначенными комиссиями.

Тех, кто не соответствовал требованиям, ждала трагическая судьба. В соответствии с Положением после 1891 г. их могли согнать с земли, если до этого им не удалось перезаключить соглашения с помещиком.

В сущности, Положение показало полную беспомощность власти при решении этого щепетильного вопроса. Предусмотренные сроки его реализации (при этом не обошлось без затягивания, связанного с нерадивостью чиновников) привели к тому, что закон изначально был обречен на провал.

Положение дало уверенность помещикам в том, что через пять лет они смогут вернуть себе половину чиншевых владений. Кроме того, Положение обошло молчанием проблему возврата земель и имущества чиншевикам. По этому вопросу подольский губернатор советовался с Дрентельном 13 сентября 1886 г. Он спрашивал, следует ли и в дальнейшем обнадеживать чиншевиков ссылкой на возможность того, что отобранная у них за двадцать лет земля, предоставленная в аренду крестьянам и иностранцам, в будущем будет возвращена. Окончательное решение было принято 24 сентября, когда было признано, что все осуществленные конфискации не подлежат пересмотру. Теперь уже можно было не церемониться с чиншевиками, дерзнувшими силой вернуть себе свои наделы или захватить урожай. Кроме того, земли, на которых находились промышленные постройки, теперь также считались собственностью землевладельцев.

С самого начала преобладало мнение, что внедрение Положения натолкнется на трудности. Один из членов Волынского губернского по крестьянским делам присутствия направил генерал-губернатору особое мнение, в котором откровенно писал о невозможности реализовать Положение в условленный срок: потому что, во-первых, было крайне сложно в столь сжатые сроки собрать все нужные документы и, во-вторых, в губернии было всего 18 землемеров, которые к тому же были заняты на обмерах крестьянских наделов и не могли обеспечить выполнения всего объема работ. Автор этой записки М.А. Дудинцов заканчивал ее привычным для столкнувшегося с трудностями чиновника того времени выводом о том, что жалобы будут накапливаться, машина будет задыхаться, а всем будут опять заправлять подпольные адвокаты-евреи. В ответ на это генерал-губернатор 12 сентября 1886 г. обратился с просьбой к министру внутренних дел о выделении дополнительных средств.

Министерство напечатало бланки выкупных чиншевых актов, которые должны были подписывать помещики, чиншевики и члены местных присутствий по крестьянским делам, а также образцы списков чиншевиков, которые помещики должны были предоставить ревизионным комиссиям. Однако всем этим планам не суждено было осуществиться, они погрязли во всеобщей инертности. «Kraj» в № 29 напрасно призывал помещиков ускорить составление списков, поскольку создание комиссий стопорилось месяцами, а то и годами из-за нехватки достаточного количества русских служащих для участия в их работе. Если же они и находились, то были не в состоянии разобраться в то исчезавших, то вновь появлявшихся на протяжении десятков лет названиях социальных групп. Дрентельн неоднократно получал тревожные письма с просьбой разъяснить, кто такие «бывшие однодворцы», «бывшие польские дворяне», просто «шляхтичи», «настоящие мещане», «государственные крестьяне», «вольные люди». Каждый раз приходилось разъяснять, что речь идет об одной и той же категории лиц.

Министерство внутренних дел выделило средства на работу комиссий лишь 29 июня 1887 г., каждая губерния получила значительную сумму в 53 440 рублей и быстро ее освоила. Между тем опять возобновились беспорядки. Некоторые группы населения, такие как иностранные колонисты и евреи, опасались, что Положение лишит их прав, полученных за счет чиншевиков; в свою очередь, украинские крестьяне, напротив, боялись, что оно не даст возможности удовлетворить их требования относительно тех же чиншевиков. В большинстве своем волнения были вызваны непониманием текста Положения. Одновременно с этим его внедрение показало, насколько любые перемены в существовавшем аграрном мире могли стать источником лихорадки.

25 февраля 1887 г. волынский губернатор доложил Дрентельну, что немало чешских и немецких колонистов, «устроенных на землях, которые отныне могли бы быть переданы для выкупа чиншевикам», отказались платить аренду помещикам, что якобы вело последних к разорению, лишая их основного источника прибыли, и не давало им возможности платить налоги. Колонисты же, которые надеялись выкупить наделы на тех же условиях, что и чиншевики, не давали полиции исполнять судебные решения о наложении на землю секвестра. Губернатор приложил к рапорту проект «разъяснения», предназначенного для распространения среди колонистов. В нем осуждались все действия, которые могли бы привести к разорению помещиков, и указывалось на недопустимость неуплаты аренды с целью получения права на выкуп надела, поскольку колонисты не принадлежали к «коренному местному населению», их положение было определено законом 1860 г., предоставлявшим им право заключения аренды до 20 лет, что не позволяло их уравнять в правах с чиншевиками. Дрентельн смягчил несколько резких формулировок, и упомянутый циркуляр о восстановлении порядка был опубликован.

В Киевской губернии наибольшее беспокойство у губернатора Л.П. Томары вызывали крестьяне. Их было сложно успокоить, так как их требования возвратить земли, отобранные в 1847 г., были в большинстве случаев обоснованными. Однако общее положение дел с чиншевиками было настолько тяжелым, что прибавление к нему еще и требований крестьян по делам сорокалетней давности казалось царским властям чрезмерным. Поэтому генерал-губернатор обязал мировых посредников разъяснять, что не следовало прислушиваться к плохим советчикам, и опубликовал предупреждение, в котором рекомендовал полиции строго следить за мошенниками-агитаторами, которые, по его словам, брали большие деньги за то, что расшатывали основы общественного спокойствия.

В то же время, несмотря на все репрессии, еврейский вопрос продолжал сохранять для властей актуальность. В Положении от 9 июля 1886 г. ничего не говорилось о городских чиншевых владениях евреев. Однако Уманская комиссия чиншевых владений послала запрос в Киевское губернское по крестьянским делам присутствие о том, как поступить с теми евреями, которые, вопреки антисемитскому указу от 3 мая 1882 г. (где вновь вводился запрет на покупку земли евреям и их службу управляющими в сельских имениях), являлись чиншевиками издавна, как и бывшая шляхта. И в этом случае ответ подтвердил существовавшее положение дел: евреи могли выкупать землю, если имели договор о вечном пользовании.

Какой реакции можно было ожидать от помещиков в этом пронизанном противоречиями обществе, если рассмотреть проблему в длительной перспективе, предлагаемой в данном исследовании? Они, несомненно, руководствовались злой волей. Впрочем, несколько широких жестов и актов великодушия среди помещиков спасли честь землевладельцев. Эти примеры заслуживают того, чтобы упомянуть о них, прежде чем мы перейдем к изложению того, на какие ухищрения шли помещики, чтобы обратить Положение в свою пользу.

В конце 1887 г. газета «Kraj» опубликовала письмо без подписи из Волынской губернии, в которой впервые после 1863 г. говорилось о том, что когда-то шляхта составляла основу польского общества. Подчеркивая, какое разочарование и горечь вызывало Положение среди всех заинтересованных, автор письма призывал помещиков не ухудшать их положения и не заполнять либо подделывать списки для комиссий. В письме, не лишенном цветистости, говорилось об отречении от бедной шляхты тех, кто когда-то был ее покровителем: «Несмотря на самые лучшие намерения помещиков сохранить патриархальные взаимоотношения с людьми одной с нами веры и национальности, живущими на наших землях на правах вечного чиншевого владения, несмотря на крайне строгое соблюдение справедливости, которое не раз приводило к снисхождениям при взимании недоимок по чиншу, мы не смогли добиться доверия чиншевиков».

Констатируя дальнейшее углубление этого раскола после принятия нового Положения, автор письма приводил пример наивности бедных чиншевиков, которых обманывали мошенники. Еврей, торговавший вразнос, приобрел оптом экземпляры текста Положения (33 страницы) по 20 копеек и перепродавал их чиншевикам по цене в два-три рубля, утверждая, что этот документ необходим им для подтверждения прав: «Он нашептывал чиншевикам, которых у нас называют мелкой шляхтой, что те, у кого такой книжки не будет, не получат права воспользоваться всеми благами наделения землей от государства». Автор письма предлагал проявить великодушие и не делать разницы между чиншевиками, поселившимися до 1840 г. и после: «Я глубоко убежден, что большинство помещиков не будет вдаваться в казуистику чиншевого владения, о которых говорится в пунктах статьи 2 и 4 правил от 9 июня 1886», за исключением случаев, когда чиншевое соглашение было заключено после 1876 г. Письмо завершалось призывом сохранить шляхетское единство: «Обладание унаследованной землей сегодня, во времена исключительного положения в наших губерниях, является наивысшим благом, на которое могут надеяться люди нашей национальности. Было бы поэтому бессовестно не дать владеть этой землей нашим младшим братьям чистокровным в рамках, установленных существующим законодательством». Кроме того, автор считал новый закон справедливым, венчающим реформу 1861 г. По его мнению, его следовало лишь дополнить положениями о возможности выкупа привилегий в городах и местечках (винокуренное производство, мельницы и т.п.).

Аналогичная мысль была представлена в Киеве 20 февраля 1888 г. в речи, впервые посвященной этому вопросу, на заседании Сельскохозяйственного общества, объединявшего крупнейших помещиков. Она была высказана И. Лыховским, который в 1905 г. станет одним из активных членов польской партии Национал-демократов. Краткое изложение речи было опубликовано в еженедельнике «Kraj» за подписью «Юстус». Лыховский подчеркивал экономические выгоды для помещиков от аренды земель, которые можно было бы передать этим полезным бывшим чиншевикам в придачу к их собственным мелким наделам. С этой целью следовало упорядочить цену на аренду, проиндексировав ее на основании прибыльности всего имения. При обеспечении помещикам минимальной стабильной ренты в 4 – 5 % аренда земли могла бы принести им от 9 до 12 % прибыли. В дискуссии, которая, впрочем, ни к чему не привела, приняли участие Флорковский, Старорыпинский, Конопацкий и Крайовский. Лишь Евстахий Ивановский, владелец богатого имения Халайгородок в Бердичевском уезде, проявил бескорыстное великодушие, скорее всего, под влиянием русских литературных образов «кающихся дворян», чем католицизма и польского патриотизма. После провозглашения Положения в 1886 г., его бывшие чиншевики, которые поверили Безаку и в 1870 г. переехали в Крым, стали массово возвращаться в попытке спастись от нищеты. Они считали, что Положением разрешено подобное возвращение. Ивановский удивил всех, когда позволил нищей шляхте, покинувшей его имение 16 лет назад, бесплатно занять прежние наделы, общая площадь которых составляла 2 тыс. десятин.

Однако подобная позиция Ивановского, которая спасает честь польских помещиков, была исключением из правил, отличавшихся своей бесчеловечностью. Сразу после провозглашения Положения, несмотря на распоряжение дождаться завершения рассмотрения спорных вопросов Сенатом, вновь возобновились выселения. 6 февраля 1887 г. генерал-губернатор Дрентельн сетовал на это председателю Киевского суда. Со своей стороны, чиншевые комиссии делали вид, что не могут разобраться в старых подтверждениях на чиншевое владение или в документах, зачастую коллективных, которые чиншевики представляли в качестве доказательства своих прав. Чиншевики же, предки которых с незапамятных времен платили чинш, не понимали Положения и считали абсурдным выкупать землю, которую считали своей собственностью.

Между тем как польские, так и русские помещики все более открыто проявляли злую волю. Кое-кто решил даже хитрить с законом, свидетельством чему может быть жалоба генерал-губернатору, подписанная 23 «бывшими однодворцами» от имени 226 чиншевиков (мужчин и женщин) села Студзенна из имения Болеслава Стажинского под Ольгополем в Подольской губернии. Этой шляхте довелось пройти через все этапы ограничения ее прав. Их отцы до 1858 г., когда имение принадлежало Урбанскому, имели 203 десятины 2084 кв. саженей земли в наделах по 24 морга (с упряжью) и по 12 моргов (без упряжи), с чего платили чинш, по 15 и 7,5 рублей в год соответственно. Купив имение в 1858 г., Стажинский уменьшил общую площадь чиншевых владений до 152 десятин 2088 саженей, а чинш повысил до 28 и 14 рублей, без учета дополнительных отработок. «Под гнетом нужды и беспомощности», как писали жалобщики, они согласились на это до 1870 г., пока Стажинский не отобрал у них всю землю, вынудив платить по 5,12 рубля за двор. Попытки вернуть наделы были подавлены, земля за хорошую цену была передана в аренду крестьянам, а затем еврею Дубинскому, который распоряжался и остальным имением. Стажинский боялся, что после принятия Положения 1886 г. его обяжут вернуть бывшие чиншевые владения (как уже отмечалось, этого в действительности не предусматривалось), а потому, порывшись в старых бумагах, поспешил заявить, что в 1805 г. местечко Студзенна называлось «городом». Следовательно, ipso facto Положение 1886 г. его не касалось, и можно было действовать по собственному усмотрению. Таким образом, Стажинский поставил под сомнение очевидность сельского характера чиншевых владений. Как писали жалобщики, «он не желает оглянуться на нищенское положение 226 обезземеленных им чиншевых душ, могущих существовать только от хлебопашества…».

Однако было немало помещиков, которые не доставляли себе хлопот поиском юридических оснований для того, чтобы избавиться от своих прежних подопечных. Например, вопреки Положению 1886 г. помещица Залеская выгнала на улицу в мороз пятьдесят чиншевиков, хотя те имели подтверждение от своих давних помещиков Любовидзких, выданное еще в 1842 г. Это произошло в имении Великий Лес Овруцкого уезда в конце декабря 1886 г. в присутствии полиции, которая прибыла взыскать 1200 рублей незаконно повышенного чинша. Дворы были проданы на аукционе в присутствии прежних хозяев. Вся эта жуткая история была изложена с покорным смирением в письме к генерал-губернатору, которое он так и не рассмотрел.

Русская помещица Феминица отдала свое имение в Балтском уезде в аренду некоему Сенковскому, который, оставаясь при этом управляющим, по собственному усмотрению повысил чинш в селе Малый Бобрык. Когда в 1885 г. люди отказались платить, местный исправник весной 1886 г. доложил об этом в телеграмме подольскому губернатору, который ответил: «Действуйте настойчиво и энергично. В случае безуспешности зависящих от Вас полицейских мер будет позвана военная команда и сам поеду». Под давлением войска чиншевики заплатили, но в 1887 г. стали выпасать скот на помещичьих землях, а осенью провели «незаконную распашку» 300 помещичьих десятин. Их настойчивость возымела действие, так как вмешался представитель губернского по крестьянским делам присутствия Штакельберг и добился снижения чинша; селу, населенному в основном шляхтой, было отдано 640 десятин пахотной земли.

Опасаясь беспорядков в многолюдных селах, власти торопили чиншевые комиссии с рассмотрением прав на выкуп. В таких случаях протест чиншевиков оказывался эффективным. Так, в селе Коса-Слободка в том же Балтском уезде после вмешательства губернского по крестьянским делам присутствия Собанские были вынуждены оставить в покое чиншевиков, начавших «незаконно» распахивать землю. Подобным образом развивались события в 1888 г. в имении Боровка под Ямполем, принадлежавшем сахарному магнату Эмерику Маньковскому. Из документов остается неясным, добились ли каких-то результатов деклассированные шляхтичи из имения Подгорских в селе Долотеки под Бердичевом, захватившие в 1887 г. урожай ржи своего бывшего помещика. В целом напряжение было крайне сильным. В декабре 1887 г. «Kraj» сообщал о сопротивлении 11 семей бывших однодворцев из имения Калинских, которые с топорами в руках вышли защищать свое имущество.

Сходство крестьянского и чиншевого вопросов стало еще более очевидным после принятия Положения 1886 г. К примеру, обязательное повторное измерение бывших чиншевых владений напоминает проводимое межевание крестьянских наделов. В обоих случаях помещикам, подкупавшим землемеров, удавалось проводить эти работы в свою пользу. С этой точки зрения пример шляхты сел Степановка и Бобриче Овруцкого уезда, обрабатывавших до этого 2120 десятин земли в имении Фелициана Млодзецкого, представляется одним из наиболее характерных. Шляхта прислушалась к советам крестьянина, которого неоднократно арестовывали и публично били, и не позволила проводить землемерные работы в своих прежних чиншевых владениях, отказавшись пойти на какое-либо соглашение с помещиком.

Однако борьба помещиков с бывшей шляхтой была слишком неравной. Судя по мемуарам Станислава Стемповского, написанным значительно позже, он даже не отдавал себе отчета в том, сколь гибельным был удар, нанесенный его отцом по чиншевикам. Как о большой удаче он писал о способе, благодаря которому отец сумел оставить в своем распоряжении 200 десятин леса рядом с имением Старая Гута на границе Литинского и Летичевского уездов. Воспользовавшись кадастровыми работами в этих уездах, отец объявил недействительными права шляхты, которая жила там с XVIII в. и надеялась на позитивное решение своего вопроса в Сенате. Однако частные поездки в Петербург и Москву, большие суммы денег, которые перешли в карманы комиссаров, прибывших на место и с размахом принятых в имении, сделали свое дело. По прошествии времени сын, Станислав Стемповский, не увидел в этой истории признаков драмы, а лишь источник дополнительного дохода, полученный благодаря умению найти подход к коррумпированной царской администрации. Приобретенный лес позволил отцу расширить имение в Ражепах: «Отец продал сразу тот лес и заплатил за половину Ражеп, а спорную часть, что была на плодородной, лесистой местности, начал корчевать, сажая лес на бросовой земле. Именно тогда он начал вести рациональное лесное хозяйство под эгидой комиссии по охране лесов, у него было немало красочных рассказов об этой бюрократической и взяточнической организации, где в самых простых делах выдумывались сложные придирки, чтобы выбивать взятки».

Трехлетний срок, предусмотренный Сенатом для установления, кто из чиншевиков имеет право выкупа земли, а кто нет, закончился, но сама процедура не была завершена, и никто не мог наверняка определить, когда наступит конец. Время от времени газета «Kraj» критиковала господствовавшее бессилие, отравлявшее взаимоотношения помещиков и чиншевиков и подталкивавшее первых «избавиться от своих обременительных соседей раз и навсегда». Отчеты губернаторов о работе ревизионных комиссий свидетельствуют о хаосе и бессилии в попытках справиться с горой нерассмотренных дел, трудностями с межеванием, противоречиями в уже существующих планах, размерами коррупции, неточностью списков, в которых обнаружилось огромное количество «мертвых душ», чересполосицей чиншевых наделов с другого рода землями. Министр внутренних дел, которому на расстоянии было сложно разобраться в сути дела, призывал сохранять бдительность и давал нереальные советы. Министр Дурново, например, наивно рекомендовал не принимать решений, которые могли бы навредить процветанию чиншевиков, «так как число таких владельцев может оказаться весьма значительным, [и] предупреждение расстройства их благосостояния нельзя не признать мерой серьезной необходимости…». Именно поэтому им следовало дать «возможность ликвидировать свое хозяйство исподволь без чувствительных потерь и приискать себе новые занятия…».

Однако никто не подумал о том, чтобы мягче обойтись с жертвами этой беспощадной операции по превращению земли в товар. В канцелярии нового генерал-губернатора Игнатьева ежегодно ставили на полку очередное объемное дело под названием: «Жалобы чиншевиков без ответа». Это был самый верный способ избежать проблем, и это же было откровенным признанием собственного бессилия.

 

Забвение и социальное разложение

Приведем несколько примеров, свидетельствующих о глубине горя и несчастья, постигших чиншевиков. Их жалобами заполнены упомянутые выше дела, звучащие как реквием по вымирающей шляхте.

Одним из таких был случай Васыля Мазуркевича. Отставной солдат 70 лет, бывший однодворец, неграмотный, послал составленное по его просьбе письмо из села Старо-Житово Таращанского уезда Киевской губернии. Из его рассказа генерал-губернатору следует, что, вернувшись в 1866 г. из армии, он надеялся получить надел, обещанный государством ветеранам. Однако, поскольку еще были живы остатки шляхетского братства, владелец села Красовский предложил ему устное соглашение по старопольскому обычаю, поскольку хорошо знал его родителей. Вместо того чтобы просить крестьян выделить надел для бывшего солдата, помещик дал ему дом с землей, которые, по его словам, должны были перейти к детям солдата. Поскольку жалобщик был из бывших однодворцев, родители которого верой и правдой служили своему помещику, проявление подобной доброты не показалось ему необычным. После смерти старого хозяина его дети также признали права отставного солдата, и в течение 20 лет он постепенно устроил свой быт, но весной 1887 г. новые наследники подали на него в суд, требуя, чтобы он вместе с женой и детьми освободил землю: «Такой суд творился надо мной с семейством на днях по милости управляющего имением с. Ново-Житова, поляка Милинского, который постарался вывести меня из жилища, находившегося в моем бесспорном и непрерывном владении». И вот теперь, в 70 лет, он был беднее и несчастнее, чем за 25 лет до этого. Он подчеркивал, что все местные крестьяне знали его и могли выступить в качестве свидетелей. Лишенный какой-либо помощи, он со слезами просит защиты у генерал-губернатора.

Павел Кулаковский, подписавшийся как «крестьянин из польской шляхты», умолял Игнатьева восстановить его права в имении Януша Ледуховского под Дубном. Еще его отец держал здесь чинш на 29 моргов, за который выполнял определенные виды работ в имении. В 1879 г. его хозяин, воспользовавшись необразованностью 24 чиншевиков, заставил их подписать соглашение о повышении чинша, утверждая при этом, что речь шла о засвидетельствовании их прав. С тех пор от них, как от крепостных, постоянно требовали выполнения дополнительных работ, этого не удалось избежать и семье жалобщика, которая не смогла выполнить все требования из-за того, что в семье были маленькие дети. В 1880 г. помещица Хелена Ледуховская начала против него процесс о выселении из-за долга в 40 рублей. Представленные им старые расписки на польском языке были отвергнуты судом, постановившим его выселить. Он заявил, что не знал, что в 1879 г. подписал арендный договор на один год. Копии ему, конечно, не дали, и он надеялся, что Положение 1886 г. сможет его спасти…

Даже несколько получивших подтверждение принадлежности к дворянству обедневших шляхтичей, которым еще как-то удавалось благодаря работе в соседних имениях содержать семью, уже не могли платить постоянно увеличивавшийся чинш и пали жертвами богатых помещиков, когда-то им помогавших. Такова была судьба Матеуша Павловского из села Глуховцы под Бердичевом, который напрасно обращался в 1888 г. к генерал-губернатору после того, как наследники Эдварда Межевского забрали у него чиншевое владение. Он оказался в глубокой нищете с пятью детьми.

У этого шляхтича была по крайней мере крыша над головой. У большей же части деклассированной шляхты не осталось ничего. В жалобах чувствуется ужас надвигавшейся катастрофы. Этим обездоленным уже даже не было чем заплатить писарю, который представил бы в нужной форме их жалобы. Во многих письмах, написанных неразборчиво и на плохом русском языке, повторяется одна и та же просьба «о возврате коренных земель, которыми мы ныне не пользуемся». Мещане из села Фастова А. Кончинский, Н. Крашевский, Г. Кевлич, К. Иванькевич наивно признавались в том, что в смятении они уже не могли объяснить, в чем, собственно, были их права: «…мы, как люди темные, неопытные и неграмотные, не можем указывать буквы закона… а просим Вашего Превосходительства как начальника края… наблюдать возвратить до сороковых годов и о том дать знать».

Сменявшие друг друга царские министры были прекрасно осведомлены о серьезной степени обнищания крестьянства, о том, что лишения и голод вынуждали толпы безземельных крестьян идти куда глаза глядят. На Украине крестьяне тоже были бедными, но выживали благодаря лучшей обеспеченности землей. Та нищета, с которой пришлось столкнуться русским крестьянам в центральных губерниях, поразила на Украине массово деклассированную польскую шляхту.

Послушаем жалобу, которую Миколай Струтинский, мещанин из села Булаков Радомышльского уезда, подал на своего бывшего помещика Корчака-Сивицкого (автора работы 1879 г. о формах ипотеки). Он писал Игнатьеву: «Ваше Сиятельство, наш всеобщий отец, обратите внимание на вопиющее в этом крае чиншевое дело… Терпение необходимо, но его уже не хватает. Теснят и сильно теснят. Это право принадлежит местным помещикам, которые что хотят, то и делают… Мой же хочет погубить меня с семейством в числе 10 душ детей, нас с женой, двух стариков. Конечно ему удается, он имеет связи с высокопоставленными лицами… Ваше Сиятельство, наш начальник добрый, защитите меня несчастного, я получил повестку при сем представленную, из которой видно, что 23 октября будет продаваться мое имущество за долг помещику… Этим разорили до крайности, оставили без куска хлеба, приходится по миру идти с семейством…» Он надеялся, что чиншевая комиссия исправит эту несправедливость…

Бедняг преследовала навязчивая идея, что их пустят по миру и им не избежать судьбы вечных скитальцев. Иногда встречались примеры индивидуального протеста, как в случае Даниэля и Яна Новацких, безграмотных сирот, которых 30 октября 1889 г. выгнал Ян Улашин; и в случае Яна Зарембы и Романа Маевского, изгнанных тогда же графом Браницким из села Краснолес под Васильковым. Однако чаще всего жалобы поступали от целых групп. В каждой из них сквозит ужас, овладевавший чиншевиками при мысли о потере крыши над головой. 24 июля 1889 г. жители местечка Михновка Ковельского уезда сообщали в длинном письме, что не могут больше терпеть, как местный исправник обзывает их попрошайками. Они писали как могли: «Прошу Вашего Высоко Превосходительства помилуйте нас нещасных как Бог на небесах скитавшися по чужих домах мужского и женского полу будит нас пятисот душ и нет никаких у нас порядков потому что нам не выдают управи [земли. – Д.Б.]…»

Подобную коллективную жалобу послали 8 июля 1889 г. и бывшие чиншевики из села Дзюрын под Ямполем на помещицу Ванду Собаньскую.

Кое-кто, уже давно живший подаяниями, все еще надеялся, что Положение 1886 года принесет спасение. 3 ноября 1889 г. к Игнатьеву обратилось 26 семей из села Коростишева Житомирского уезда, которые в 1872 г. были изгнаны Станиславом Глембоцким. Согласно решению Сената 1874 г. они должны были остаться на месте, но это не было выполнено. Через 17 лет после выселения они все еще верили, что им могли вернуть дома: «…мы все чиншевики с громадным семейством разбрелись в окрестностях нашей батьковщины [родины. – Д.Б.] по лесам и оврагам, как кочующие цыгане…» Однако их бывшие владения, к сожалению, уже давно были переданы в аренду немецким колонистам.

Как ни парадоксально, эти люди, когда-то столь нужные польским помещикам, чьи предки участвовали в польских восстаниях 1830 и 1863 годов, были доведены до того, что искали справедливости у российского правительства, которое, не скрывая удовлетворения, сдавало их просьбы в архив, а жалобы между тем поступали непрерывным потоком.

Среди объемистых дел с нерассмотренными ходатайствами за 1893 – 1894 гг. стоит обратить внимание на жалобу группы чиншевиков, которым Новоград-Волынское уездное присутствие по крестьянским делам отказало в правах. Они умоляли Игнатьева заставить прежнего помещика Яна Плачковского вернуть им землю в селе Адамовка: «Мы, аккуратные плательщики, владеем землей этой, как выше сказано, многие годы. Теперь же мы и наши семейства остались без крова и пищи и живем почти под забором с малыми детьми и спасения нам никакого нет, только покровительство Вашего Сиятельства… Со слезами просим Вас, как начальника края и единственную защиту, сделать распоряжение… но только не через местное начальство, а командируйте какого-либо чиновника, так как Плачковский человек богатый, имеет силу, а мы люди бедные, не можем судиться с ним, ибо везде проиграем…» Как видим, это еще одно свидетельство наивной веры.

Боль и обиды, причиненные столь многим людям, дают возможность понять, почему большевики так легко обратили в свою пользу чувство глубокой несправедливости и озлобленности этих несчастных людей против тех, кого они считали ответственными за обман. Константин Заборовский, сделавший ошибку в написании собственной фамилии, упрекал поляка П.Н. Леха за то, что тот купил имение в селе Башковец под Кременцом. Этот помещик, как он писал, «ставит все права человеческие и горький труд в ничто, впереди всего совесть у Леха заключается в алчности на несчастный горький труд ближайшего, на который он полагает без малейшей жалости, как это случилось со мной несчастным, третий год назад по приобретении г. Лехом Тылявки. Он, видя мое хозяйство в цветущем состоянии, позавидовал бедному горемыке в куске его хлеба, выгнал меня с престарелой бедной больной женой, разорив все мое хозяйство…».

В результате жестокое отношение польских помещиков к деклассированным к началу XX в. привело к еще большему углублению бездны в их отношениях. Когда в 1905 г. помещики неожиданно для себя заметили, что они остались в одиночестве посреди украинского крестьянства, попытки сближения с бывшей шляхтой ни к чему не привели. Как можно, например, было требовать от Иоахима Коздровского забыть то, что он пережил 1 января 1894 г., и думать, что он готов вернуться в лоно польского единства, к чему призывали польские национал-демократы? В своей жалобе Коздровский писал: «30 декабря сего года приехал судебный пристав второго участка Дубенского уезда и управляющий Столбецкого имения Шрам, взял своих рабочих и приехали до меня и выгоняют меня с моим семейством в такое холодное время из моего собственного дома. Взяли окошко и четверо дверей забрали, и печку разбили и детей моих погнали. Люди зи стороны стоявшие, свидетели, начали просить оставить, а то дети позябнут, а судебный пристав говорит: пущай зябнут, я на то выгоняю, чтобы позябли. Так я начал просить, чтобы они меня оставили до весны, потому что я в настоящее не имею где поместиться, а он не дозволяет и выгоняет, так прошу милости у Вашего Превосходительства…» В ответ же его превосходительство, как всегда, пометил на полях: «Оставить без последствий».

Подобное поведение польских (и реже русских) помещиков, даже если среди них бывали случаи добрососедских отношений (свидетельств о чем, к сожалению, почти не имеется), мало способствовало сохранению польского сообщества на Украине. Зато украинские крестьяне становились все ближе деклассированной шляхте, считавшей их зачастую единственным источником спасения. У крестьян также постепенно затиралась память о былых претензиях к бедной шляхте, которая теперь все потеряла. Например, 328 семьям «крестьян – бывших однодворцев» из сел Скибин, Литвиновка и Тетеревка Таращанского уезда местное население разрешало работать наравне с собой при ремонте дорог и мостов и на винокурне в близлежащем имении. Так постепенно углублялся процесс параллельной пролетаризации польского и украинского сельского населения. Однако каждое спасение имеет свою цену, установленную, например, попом-русификатором: бывшие чиншевики должны вносить половину платы (40 рублей из 80) учителю православной приходской школы. Так дети бывшей шляхты учились основам православной религии, лишаясь последних выразительных признаков принадлежности к польской нации. Бывшие чиншевики вряд ли негативно относились к этому слиянию, ведь многие из них уже давно перестали общаться между собой на польском языке. После украинизации наступала их русификация, которой подвергалось и крестьянство.

Стремление присоединиться к высшей русской культуре было издавна сильным и среди православной шляхты, которая не подвергалась такому остракизму, как шляхтичи-католики, – она достаточно часто занимала второстепенные должности в полиции, судах и сельских органах власти, где находила для себя возможность повышения по службе и, следовательно, шанс отомстить богатым полякам.

Я.Л. Маньковский не скрывал пренебрежения к Зубрицким, Свегоцким, Лесневичам, Городецким (чьи фамилии свидетельствовали, по его словам, об их польском происхождении), которые сменяли друг друга на должности пристава в его Ямпольском уезде. Среди урядников тоже часто встречались такие фамилии, как Конарский, Баронч, Ярошевский, Мариковский, Кшевецкий, Рогожинский. Даже судьи, один из которых, по фамилии Хшановский, продержал Маньковского полдня в приемной, принадлежали к «бывшим полякам», чья православная (до этого униатская) вера способствовала их полной ассимиляции.

Истинные масштабы пережитого бывшей шляхтой очень долго оставались неизвестными по причине крайне медленной работы уездных присутствий по крестьянским делам. В 1891 г. генерал-губернатор был проинформирован лишь о невероятных расходах на землемерные работы, на что он и указал губернаторам. Стоимость работ в одних уездах могла в десять раз превышать цену таких же работ в других уездах. В следующем году «Новое время», всегда готовое к разоблачению «польской интриги», возмущалось суммами, поглощенными этим делом, которое должно было продолжаться, как сообщалось, до 1894 г. Лишь киевский губернатор осмелился объявить в 1892 г. неполные сведения по своей губернии, правда, неточные. Из опубликованной части его ежегодного отчета видно, что были рассмотрены дела 24 тыс. лиц, из которых лишь треть получила право на выкуп земли (15 598 отказов и 8323 подтверждения), после чего было должным образом оформлено всего 5217 актов покупки. Следовательно, рядом с небольшой группой устроенных людей оставалось немало «бывших чиншевиков», которые были обречены на скитания, уже не имели никакого юридического статуса, достигнув дна деклассирования и превратившись в крестьян-бобылей.

Через три года после этого и через девять после принятия Положения первые статистические данные по Правобережной Украине подтвердили чрезвычайно медленную работу комиссий. В этом документе, в частности, впервые объяснялась истинная суть Положения, которое было далеко от того, чтобы обеспечить (на что, казалось бы, указывало название) чиншевиков землей, и под прикрытием бюрократической деятельности приводило к укреплению позиций крупных землевладельцев. В действительности именно помещики извлекли пользу из столь медленного процесса ликвидации системы чиншевых владений. Списки чиншевых владений, поданные ими в ревизионные комиссии, были достаточно детальными, позволяя присвоить большие суммы, авансированные государством для покупки земли; после же пересмотра индивидуальных соглашений можно было не возобновлять заявленных чиншевых владений и отобрать землю.

Судя по этому документу, с 1887 по 1 июля 1895 г. комиссии объявили и подтвердили следующую общую площадь чиншевых владений (в десятинах):

Если сравнить эти данные с общей площадью чиншевых владений на 1877 – 1878 гг., выведенной выше в этой главе (213 698 десятин), то можно констатировать, что Положение дало возможность присоединить разницу, т.е. 35 %, к землям крупных помещиков. Отметим, что это площадь чиншевых земель, заявленных землевладельцами для получения возмещения от правительства (2/3 всей площади), хотя количество актов покупки остается неизвестным.

Отчет за 1897 г. содержит ценные дополнительные сведения. Общая площадь заявленных чиншевых владений занимала: под огородами – 29 483, под полями – 134 829 десятин, что оценивалось в 8021 тыс. рублей, под которые государство выдало помещикам аванс в 7653 тыс. рублей. Удивительная щедрость, если учесть, что число лиц, которые выкупили землю, так и не было известно! Правда генерал-губернатор хвалился, что сумел ускорить дело, увеличив финансовые возможности комиссий (до 53 500 рублей в год, начиная с 1891 г.) и наняв больше землемеров, чьи путевые издержки покрывались за счет местной власти. Однако количество пересмотренных дел чиншевиков не достигло и половины переписанных в 1877 – 1878 гг. Ревизия коснулась всего 118 142 лиц, из которых были признаны правомочными 54 640 чиншевиков – 46,2 % от общего числа. Наглядным последствием реализации «Положения» стало, таким образом, то, что больше половины чиншевиков все еще не были переписаны, а четвертая часть от общего их числа получила отказ в подтверждении своего статуса. В результате можно говорить о том, что закон стал спасительным лишь для четверти деклассированных шляхтичей, признанных правомочными. Что же касается выделенных на выкуп участков средств, то они были присвоены помещиками.

Медленность в рассмотрении дел была также следствием большого количества посреднических инстанций, а также инертностью высшей власти – Сената. Николай II, читая отчет за 1900 г. Драгомирова, преемника Игнатьева на должности в Киеве, наткнулся на пункт 11, где шла речь о том, что вопрос чиншевых владений до этого времени не был решен и что Сенат, в частности, должен был рассмотреть 2848 дел, «что очень тяжело отражается на положении чиншевиков». Царь выразил недовольство, дважды подчеркнув эту цифру. Как всегда, провинившееся ведомство, в данном случае Сенат, должно было дать объяснение и проявить большее усердие. Особый журнал Комитета министров, в котором отмечались все замечания царя, 13 февраля 1901 г. сообщал, что с 1889 г. Сенат рассмотрел 6651 дело, осталось еще 721 дело, из этого числа 518 касались юго-западных земель.

В начале XX в. наиболее напряженная ситуация сложилась на Волыни, где чиншевых владений было больше, чем в других губерниях, а отказы были самыми многочисленными, поскольку вышеприведенные пропорции не изменились. Отчет о деятельности комиссий между 1887 и 1 января 1903 г. показывает, что в этой губернии были рассмотрены дела 61 950 лиц (следовательно, оставались еще около 23 тыс. человек), однако в правах на чиншевое владение было признано всего 16 864, тогда как 45 086 лиц были лишены всех прав.

Это привело к новым взрывам недовольства, ответом на которое стали очередные безумные планы властей по выходу из тупика.

Как и раньше, когда царские чиновники высокого ранга осознавали масштаб проблемы шляхты и безвыходность положения, появлялась идея найти для этой шляхты «другое место», т.е. переселить. В качестве таких мест в империи всегда предлагались Кавказ или Сибирь. О переселении шляхты царские чиновники мечтали еще со времен Зубова, т.е. с 1795 г., а также в 1832 – 1834 и 1868 гг., но каждый раз им приходилось отказываться от этих планов. И вновь в 1901 – 1903 гг. мечты о переселении возродились, и, как всегда, размах задуманного вызывает ужас.

Все началось 17 мая 1901 г., когда волынский губернатор написал из Житомира Драгомирову о мятежных настроениях, царивших в Новограде-Волынском, где был самый высокий процент чиншевых владений во всей губернии. Толпа «так называемых чиншевиков», писал губернатор, которые прибыли из сел Нивна, Сяберка, Голубина, Товща, Ольшанка и Чварты, не дала выселить двух своих собратьев, Анджея Бродовского и Розалию Голембовскую, с земли помещика Хенрика Стецкого, поляка, чьи владения в этом уезде достигали 3,5 тыс. десятин. Недооценив силы, судебный пристав прибыл для выполнения решения в сопровождении 32 полицейских. Их встретили вооруженные палками и даже ружьями мужики; нескольких полицейских побили, а остальных обратили в бегство, швыряя им в глаза песок. Ничего не удалось сделать и на следующий день. Тогда Стецкий попросил губернатора прислать войско.

По мнению губернатора, право было на стороне помещика, потому что 26 января 1894 г. чиншевые владения в селе Нивна были ликвидированы, так как ставшая чиншевиками после 1840 г. шляхта не имела никаких документов. Сенат так и не дал ответа на ее жалобу. В декабре 1900 г. закончился пятилетний срок, установленный Положением 1886 г. для очищения земель. Следовательно, дело стало за армией.

Еще сложнее оказалась ситуация у русского помещика Дурилина в селе Ульяновка того же уезда. 22 апреля 1892 г. местная комиссия подтвердила права 70 семей чиншевиков из нескольких сотен лиц; помещик обратился в Сенат и 18 июня 1893 г. добился аннулирования этого решения. Две жалобы чиншевиков на имя царя в 1895 и 1896 гг. и две – в Сенат, в 1897 и 1900 гг., ни к чему не привели. Поскольку после 1898 г. прошло пять лет, Дурилин потребовал освободить земли. Суд принял решение об этом в сентябре 1898 г., но генерал-губернатор позволил 70 семьям остаться на зиму в своих домах. Они там остались и на следующий год, отказываясь выполнять какие-либо требования. В донесении от 12 мая 1901 г. губернатор доложил о продолжавшемся сопротивлении: 270 полицейских были атакованы толпой, вооруженной вилами, палками, топорами, некоторые были ранены. Подвергся нападению и новый русский помещик Тичальский, которому чиншевики объявили, что никуда не уедут, что справедливость на их стороне и что они ожидают помощи от своих товарищей из 17 соседних имений, оказавшихся в подобном положении. И хотя они вели себя вызывающе, волынский губернатор писал: «Я не считаю себя вправе умолчать о том поистине безвыходном положении, в котором очутились свыше 15 тысяч бессрочных съемщиков, получивших отказ в устройстве их земельного быта» (данные касались Новоград-Волынского уезда). Он признавал, что большинство из них были действительно чиншевиками, которые не смогли представить доказательств того, что жили на этой земле до 1840 г.: «…в силу своей темноты и неразвитости, а также тяготевшего над ними гнета в эпоху крепостного права… дошедшие до последних пределов крайней нищеты и не могущие ничем заниматься, кроме земледелия, представляют тяжелую картину вновь нарождающегося и до настоящего времени неизвестного в России сельского пролетариата».

Констатируя это (а такой вывод можно было сделать за 40 лет до того), волынский губернатор принял ситуацию близко к сердцу. Он писал, что каждый раз колеблется, когда приходится обращаться за помощью к армии и лишать крыши этих бедняг, жертв «темноты и неразвитости». Собственно, тогда ему и пришло в голову такое ясное и действенное решение. С конца XIX в. в России искали возможности по заселению и освоению Сибири. При Министерстве внутренних дел было даже создано специальное Переселенческое управление. Этого «благодеяния» были лишены только крестьяне с Правобережной Украины, которые должны были служить противовесом распространению польского влияния. Но ведь можно было не делать исключения для бывших чиншевиков, которым нигде не находилось места?

Правда, губернатор не думал, что массовое принудительное переселение, даже с привлечением армии, даст хороший результат и пройдет бескровно, ибо, «лишенные крова и насущного куска хлеба, выселяемые или арестованные вновь возвратятся на насиженные места и станут вновь производить беспорядки и домогаться утраченных своих прав». Что же можно было сделать?

Вместо того чтобы применять силу, губернатор предлагал обязать Министерство внутренних дел разработать специальные меры по поощрению переездов или же, – возможно, такое предложение из уст губернатора звучало неординарно, – лишить помещиков части земли в пользу чиншевиков.

25 мая 1901 г. Драгомиров одобрил первое предложение о переселении на «государственные земли» и потребовал представить подробный список. Волынский губернатор послал список 4 августа 1901 г., указав фамилии, местожительство, состав семьи, состояние и национальность. Всего в губернии насчитывалось 43 тысяч лиц, которым отказали в праве на чиншевое владение; они проживали в 735 селах, составляя 6 869 семей. Об уровне украинизации свидетельствуют 1916 семей, которые назвали себя «русскими» (27,89 %), тогда как 3536 (51,47 %) назвались поляками. Неизвестно, на чем основывались мировые посредники, когда составляли списки, но сама пропорция кажется правдоподобной. В эту группу входили 1188 чешских и немецких обедневших семей, которые не платили арендной платы (17,29 %), и 229 еврейских семей, находившихся в таком же положении. Губернатор вновь выступил в их поддержку и просил оказать правительственную помощь, по крайней мере, для «русских» и поляков, т.е. для 5452 семей «коренных жителей» Волынской губернии.

Министр внутренних дел Д.С. Сипягин не скрывал своей обеспокоенности в связи с масштабами и опасностью предложенных мер. В ответе от 4 апреля 1902 г. он не предлагал никакого решения, заявляя о необходимости подробнее ознакомиться с положением каждой семьи. Он также выступал против экспроприации каких-либо земель у помещиков и склонялся к переселению бывших чиншевиков, но казенные земли в Европейской части России, а также на Черноморском побережье уже были заняты. Оставалась Сибирь. Лучшими были бы земли на Амуре или на Тихоокеанском побережье, однако для проведения такой операции недоставало средств. Сипягин, как добрый вельможа, был готов позволить этим людям устроиться даже в Самарской губернии, до сих пор зарезервированной для русских, а также предоставить определенные льготы: строительный лес и дорожные расходы, чтобы избежать массовых протестов, что произвело бы плохое впечатление; но ему нужна была смета. В частности, он не хотел, чтобы среди переселяемых было 1916 украинизированных семей, т.е. около 7 тыс. лиц, потому что правительство, считая их русскими, видело в них противовес другим национальностям, прежде всего полякам. Крестьянский банк мог бы найти для них на местах земли, отданные под залог. По этому вопросу следовало обратиться к Министерству финансов.

12 ноября 1902 г. волынский губернатор осознал, что его план, как и проекты его предшественников, оказался неудачным. Многие чиншевики, которых наивно просили высказаться по вопросу о переселении, отказались давать какие-либо сведения. Так, например, повела себя деклассированная шляхта из села Подубецкое Луцкого уезда, которая с мая так и не заполнила тетрадь, где были записаны 83 фамилии. Поэтому губернатор решил скорректировать свои планы. Он пришел к выводу, что можно обойтись 3785 семьями, хотя в то же время признал, что всего 546 семей согласилось на переезд. Драгомирову были высланы данные по уездам о тех, кто согласился, и тех, кто отказался.

Новый министр внутренних дел В.К. Плеве обратился к Драгомирову 25 февраля 1903 г. с просьбой добиться от Крестьянского банка помощи для 234 т.н. русских семей (православных, говорящих по-украински), но «что же касается бывших чиншевиков польского происхождения, то принятие каких-либо мер к укоренению их в пределах Юго-Западного края едва ли должно входить в задачи Правительства… Поэтому чиншевикам этого разряда может быть разрешено переселение в Сибирь на общих, установленных в законе основаниях». Кроме того, он не видел необходимости в оказании помощи немцам и евреям. Таким образом, поляков уже не причисляли к «коренному населению» Волынской губернии.

Вмешательство трезвомыслящего министра финансов С.Ю. Витте, знакомого с ситуацией после работы в Киеве, окончательно показало, что все эти планы были следствием фантазий и полной неспособности решить проблему. В письме от 30 мая 1903 г. исполняющий должность начальника Переселенческого управления Министерства внутренних дел Кривошеин сообщал: «Министр финансов с тем вместе указывает, что полное разделение лиц русского и польского происхождения едва ли практически осуществимо. По удостоверению Управляющего Волынским Отделением, нередки случаи совместного проживания русских и поляков в одном поселке, причем земли и усадьбы их расположены смежно и чересполосно. Покупка таких земель могла бы привести к крупным недоразумениям и обострить отношения между русским и польским населением Волынской губернии». Таким образом, было решено не переселять бывших шляхтичей-католиков с целью укрепления позиций бывших шляхтичей-православных. Катастрофы удалось избежать, но сама проблема так и не была решена.

 

1905 год, или Неискреннее раскаяние землевладельцев

Ничего так и не удалось решить вплоть до 1917 г. Лишь после революции эта масса людей без крыши над головой «воспользовалась» решением большевиков. Хотя и тогда эти «гонимые и голодные» люди не совсем отвечали предъявляемым теперь уже пролетарским требованиям.

К тому времени, когда к власти пришли большевики, та часть бывшей шляхты, дела которой еще не были рассмотрены ревизионными комиссиями, и та, чьи права были аннулированы, продолжали претерпевать нечеловеческие муки, проходя сквозь все те же круги ада – ликвидацию чиншевых владений, суды и выселение. Странное, и в каком-то смысле трогательное, затишье наступило разве что в 1905 – 1906 гг., когда польские помещики проявили беспокойство о своих «братьях». Это была своего рода психологическая драма искупления.

Еще в 1904 г. ничто не предрекало тех глубочайших потрясений, которые вскоре всколыхнут социально-политическую жизнь Российской империи. Именно поэтому безрезультатное затягивание решения чиншевого вопроса принимало все тот же трагический оборот. Разрыв традиционной системы социальных и правовых связей привел к возникновению настоящих преступных банд. Можно лишь удивляться тому, что преступность не проявилась в более жестоких формах. Ее более широкомасштабное проявление, по всей видимости, ослаблялось чувством смирения и бессилия, царившим среди основной массы деклассированной шляхты.

Так, 17 апреля 1904 г. чиншевики волынских сел Брониславка, Березняки и Яновка Ровенского уезда (на землях Михала Яцковского, Бронислава Пониньского-Валевского и Евгении Бланшманш) пришли на помощь 20 семьям, которых помещики хотели выселить. Эти семьи жили в отдаленных лесных селениях, кормясь с незаконной вырубки леса в помещичьих угодьях, который они продавали торговцам-евреям, а также с нелегального производства самогона. Поскольку соседская солидарность представляла слишком большую опасность, трое помещиков обратились к военным, между тем как 7 апреля полиция уже подверглась с их стороны «самым возмутительным насилиям»: пристава едва не забили камнями, а его помощники, побитые палками, разбежались, боясь, что их обольют кипятком. Вице-губернатор писал, что все села волости были взбудоражены, потому что «население этих поселков в большинстве – лица или не приписанные ни к какому сословию, или же мещане, а потому сельской и волостной власти не признают». Вице-губернатор также подчеркивал моральную деградацию этих людей. Из этих нежелательных людей делали разбойников, впрочем, до этого на них раз тридцать накладывались разные штрафы. Когда же 3 декабря 1903 г. была сделана попытка описать имущество чиншевиков, они побили палками волостного старшину, сорвали с него бляху и топором ранили в плечо его помощника, крича, что суд продался помещикам и для того, чтобы царь обратил на них внимание, они убьют кого-нибудь из исполнителей приговора.

Поскольку подобные столкновения продолжались со времени признания Сенатом в 1895 и 1898 гг. недействительными чиншевых владений в этих имениях, то один из батальонов 127-го пехотного Путивльского полка под командованием капитана Акинфова утром 26 апреля окружил село Березняки. В результате чего заводила бунта Миколай Лисецкий был арестован, а его семья выселена. «Пользуясь присутствием войск, помещик Яцковский прислал много рабочих и подвод, из которых первые в несколько часов разрушили постройки, в которых проживало семейство Лисецкого, а на подводах материал с разрушенных построек тогда же перевезен в главное имение Яцковского». Отца и старшего сына заключили в тюрьму за незаконную варку самогона.

Вечером точно такая же операция была проведена в селе Брониславце, где управляющий имения Понинских-Валевских провел «чистку» 30 домов, принадлежавших 14 семьям, и отобрал 35 десятин чиншевых владений. Очутившись in extremis, бедняги согласились на подписание предложенного помещиком соглашения. Однако затем помещик потребовал, чтобы чиншевики переселились на болота за три версты от предыдущего места. В ответ на их отказ дома продолжили разрушать, но поскольку стемнело и не хватало рук, были уничтожены лишь три дома, а в четырех развалены печи. Напуганные такими варварскими действиями жители третьего села Яновка подписали предложенную управляющим помещицы Бланшманш соглашение, и 29 апреля войско ушло.

Неизвестно, хватало ли средств, чтобы регулярно выплачивать необходимые суммы тем, кто соглашался подписать предлагаемый помещиком договор об аренде, а также тем, кто подписывал акты на выкуп земли. Отсутствие документов, в которых шла бы об этом речь, дает основания полагать, что судьба по крайней мере четверти бывших чиншевиков была немного лучше, чем остальных. При этом количество чиншевой шляхты, получившей позитивные ответы ревизионных комиссий, не выросло за годы, предшествовавшие началу Первой мировой войны. Из письма киевского губернатора генерал-майора Савича от 8 декабря 1904 г. к председателям комиссий по землеустройству (вновь указывавших на 17-летнюю задержку в решении вопроса) следует, что в Киевской губернии количество чиншевиков, которые приобрели землю, было таким же небольшим, как и на Волыни. Землю получили 16 733 из 17 812 чиншевиков, чьи права были признаны, тогда как тех, чьи права были аннулированы, насчитывалось 24 073. Рассмотренные 41 885 дел не охватывали даже половины чиншевиков этой губернии: для 42 949 лиц Положение 1886 г. так ничего и не изменило, они продолжали ожидать пересмотра своих дел.

По состоянию на 1905 г. в Киевской губернии 84 835 лиц (чуть меньше, чем в 1877 – 1878 гг.):

– выкупили землю: 17,72 %;

– были лишены прав: 28,37 %;

– ожидали рассмотрения: 50,62 % (об остальных данные отсутствовали).

Последняя цифра свидетельствует, что здесь по сравнению с Волынской губернией не спешили довести чиншевиков до полного обнищания. Свидетельствуют ли нерассмотренные случаи о сохранении традиционных чиншевых владений? Это представляется возможным и в какой-то степени спасает честь польских землевладельцев, значительная часть которых, как видно из этой главы, упорно стремилась к разрушению исторических связей с бывшей шляхтой. Таким образом, в Киевской губернии больше половины чиншевиков пользовались прежними моральными обязательствами хозяев, дававших им кров и опекавших их.

Утешительно то, что, несмотря на царившее повсюду корыстолюбие, нашлось немало помещиков, сохранивших полностью анахроничную традицию чиншевых владений, помогая тем самым «меньшей братии». В то же время интересно выяснить, давала ли неприкосновенность чиншевых владений их пользователям какую-то возможность социального роста.

Описание Станиславом Стемповским празднования католического Рождества и Нового года в Подольской губернии, когда крестьяне и шляхтичи приходят к помещику с традиционными пожеланиями, а затем празднование повторялось вновь на православные Рождество и Новый год, свидетельствует, насколько странной аномалией для Европы XX в. было такое полное ритуалов, вневременное и патриархальное общество. Особенно ярким покажется его своеобразие, если сравнить феодальную атмосферу, царившую в польских имениях, с атмосферой крупных городов Российской империи, где пролилась первая кровь начавшейся эпохи революций.

Такие помещики, как Станислав Стемповский, которые проявляли гуманность в отношении к бывшей шляхте minorum gentium, пользовались их услугами, к примеру, на охоте («потому что они лучше знали, где кроется птица») и осознавали ее атавистическую страсть к знаниям (уже отмечалось, что кое-кто из бывшей шляхты был знаком с грамотой).

Стемповский следующим образом описывал это стремление к польской грамоте, несмотря на политику русификации села, осуществляемую с помощью государственных и православных приходских школ в условиях отсутствия католических школ: «Базыли – человек тупой, замученный трудом на земле, обремененный множеством детей. Бедность была во всем видна в их огромном доме, дети сызмальства приучались к труду, но для них держали все-таки учителя за стол, проживание и стирку с добавлением фунта табака и трех рублей в месяц. Учитель Балюкевич был того же рода, так же непритязателен, как Диоген, высокий дух его помещался в грубом, топорном теле…»

Когда после революции 1905 г. у разных национальных групп империи появилась возможность развития собственной культуры, польские помещики Правобережной Украины осознали слабость собственной позиции и необходимость реполонизации тех, кто был еще к этому склонен.

В 1905 – 1907 гг. появилось большое количество начальных школ: сначала спонтанно, а впоследствии – в рамках общества «Осьвята», которое активно действовало в трех губерниях, хотя официально оно было зарегистрировано только в Киевской губернии 14 августа 1906 г. Полуофициальный характер открываемых школ, в которых училось от 5 до 20 учеников, послужил для властей предлогом для их закрытия в 1907 – 1908 гг. Л. Заштовт в одной из интереснейших статей на эту тему представил на основании полицейских донесений данные о количестве обнаруженных и закрытых школ: в 1907 г. – 102 школы, в 1908-м – 81, в 1909-м – 26, в 1910-м – 52, в 1911 г. – 26. В дальнейшем польская просветительская деятельность на Правобережной Украине прекратилась. Таким образом, за девять лет полиция закрыла 287 школ. Большая часть учеников имела шляхетские корни, если учесть, что «мещане» и «крестьяне», о которых пишет Заштовт, также, вероятно, были из деклассированной шляхты. То же самое можно сказать и о социальном происхождении учителей, которые относили себя к «крестьянам» или «мещанам». Среди учительниц было несколько из хороших семей, которые, таким образом, реализовали запоздалое «хождение в народ». Организаторами школ были как известные магнаты, так и помещики средней руки. Следовательно, в польских усадьбах еще сохранялась тяга к определенной филантропии, которая сразу проявила себя в период смягчения политического режима. В силу обстоятельств эта деятельность не выходила за рамки представлений о благотворительности XIX в., тесно связанных с патриархальной системой.

О том, что это возобновление забытого братства богатых и бедных имело свои границы, свидетельствует общественно-политическая деятельность землевладельцев во время избирательных кампаний во все четыре Государственные думы. Даже немногочисленные, наиболее либеральные польские помещики рассматривали вопрос о чиншевиках или бывших чиншевиках в рамках большой и становящейся все более серьезной проблемы украинского крестьянства.

Польские помещики Украины, которые в декабре 1905 г. создали фракцию партии кадетов, были идеалистами. Правда, дальнейшее развитие событий несколько остудило их запал. Первоначальный энтузиазм отразился на их программе, которая ратовала за проведение всеобщих выборов; чиншевики были отнесены к «массе сельского населения», которых следовало наделить землей за счет государства или самих помещиков при условии последующего возмещения затрат государством. Для проведения отчуждения (было использовано именно это слово) чиншевиков (их expressis verbis называли не бывшими чиншевиками, а «безземельным населением»), как и крестьян, призывали принимать наряду с помещиками более активное участие в работе смешанных комиссий. Такой, далекий от реальности, проект предусматривал маловероятное согласие всех помещиков.

После принятия указа от 11 декабря 1905 г. о выборах в Думу можно было ожидать, что менее бедная часть чиншевиков, которая согласилась платить аренду и стала арендаторами нового типа, объединится с шляхтой, непосредственно связанной с помещиком, т.н. официалистами (уполномоченными, управляющими, экономами), и воспользуется своим правом избирать и быть избранным. Согласно указу они при желании могли быть внесены в списки избирателей Первой Думы. Эта возможность была ликвидирована при выборах во Вторую Думу, но сам факт ее существования давал в течение нескольких месяцев основания для веры в иллюзию о временном возврате польской солидарности. К официалистам мы еще вернемся в последней главе книги, поскольку в отличие от чиншевиков они происходили из получившей подтверждение дворянства бедной или средней шляхты.

Листовка под названием «К новым избирателям», распространявшаяся вместе с образцом заполнения избирательного списка, призывала вступать в объединение «Зжешене» т.н. сельскохозяйственных рабочих. По всей видимости, речь шла также об арендаторах, потому что к просьбе о внесении в списки следовало приложить «копию соглашения, гарантировавшего работу». В листовке говорилось, что «многочисленная армия арендаторов, которая в связи с исключительными условиями не может увеличить так нужной для развития края средней земельной собственности, должна воспользоваться предоставленными правами, а сельскохозяйственные рабочие, чье положение является действительно невыразимо тяжелым, должны в собственных интересах смело включиться в общественную жизнь… Привлечение этих новых сил к общему гражданскому труду является обязанностью людей, склонных принимать близко к сердцу интересы края».

Национал-демократы (эндэки), которые очень быстро начали принимать участие в работе отделений этого объединения, столкнулись с проблемой восстановления разорванных связей с этой группой. Порой они обращались к помещикам, симпатизировавшим социалистическим идеям, как, например, к Станиславу Стемповскому, к которому в запряженном четверкой лошадей кабриолете специально приехал Владислав Кожуховский (вспомним скандал в Колках в 1875 г.) с просьбой вести пропаганду среди мелкой шляхты. «Мы, старики, – заявил он, – не сможем этого сделать, мы вели себя слишком глупо по отношению к мелкой шляхте и официалистам. Кто же лучше вас может провести это дело…?»

Несмотря на неприязненное отношение к этому человеку, ставшему по воле случая демократом, Стемповский согласился на предложение, поскольку искренне верил в возможность исправить непоправимое: «…компенсацией за нудные и раздражавшие меня дискуссии с помещиками была каждая встреча с миром официалистов и мелкими землевладельцами». Позднее он даже благодарил Кожуховского за то, что тот доверил ему «завоевать этот враждебный панам мир. Апатичные, обделенные в социальном плане официалисты и притесняемая и задавленная тяжбами мелкая шляхта тянулись ко мне с полным доверием и сразу же приняли мое руководство. Я взволнованно выслушивал заявления о желании присоединиться со стороны православных и обрусевших бедных шляхтичей… которые хотели голосовать вместе с поляками». Многие из них предлагали поехать по хуторам и селениям мелкопоместной шляхты, чтобы «разбудить от сна поляков».

Такой несколько наивный, запоздалый энтузиазм соединялся с иллюзиями местных эндэков, которые в программном заявлении в январе 1906 г. неожиданно объявили, что на Украине насчитывается 750 тыс. поляков. Отбрасывая мысль о предоставлении этой необразованной массе права на всеобщие выборы, они выступили за первоочередное по сравнению с украинцами предоставление им земли. О бывших чиншевиках шла речь в 9-м пункте программы, посвященном крестьянам как главным клиентам Крестьянского банка, который следовало бы преобразовать в Банк земельного обеспечения. Естественно, данная партия и не думала о какой-либо возможности экспроприации земли у помещиков. Получив возможность завести собственную прессу, национал-демократы подчеркивали в ней роль, которую забытые польским дворянством массы могли сыграть на выборах. Очередное «Обращение к избирателям», напечатанное газетой «Dziennik Kijowski» 15 февраля 1906 г., призывало помещиков, интеллигенцию, католическое духовенство убеждать обнищавшую мелкую шляхту, официалистов, бывших чиншевиков, которые к этому времени стали арендаторами, записываться в списки избирателей: «Сегодня они составляют скрытую силу, силу, которая спит, ее нужно разбудить, использовать, чтобы, выполняя общественный долг, она стала активной, движущей силой общественной жизни… Эта прослойка избирателей, возможно, самая весомая в социальном плане, относится к выборам совершенно безразлично, а часто даже недоверчиво и враждебно. Нужно пробудить в них сознание, привлечь их к общему политическому и национальному польскому сотрудничеству».

В статьях газеты «Dziennik Kijowski» (6(19) и 7(20) июля в 1906 г.) очевидно проступает двусмысленность во взглядах на роль, которую национал-демократы отводили обнищавшим бывшим чиншевикам. Католическое духовенство, забыв о своем 40-летнем молчании, старалось убедить читателей газеты, что благодаря католической церкви эти люди «верят глубже и чувствуют тоньше», чем крестьяне; правда, в то же время в статье признавали, что бедность и необразованность не способствуют подготовке к участию в политической жизни. В газете ни разу не было четко сказано, для кого предназначались начальные школы, опекаемые организацией «Осьвята», в поддержку которых постоянно выступала и собирала средства та же газета. Скорее всего, приоритет отдавался все-таки детям официалистов, теснее связанным с помещиками, чем с обнищавшей бывшей шляхтой.

Этот печатный орган эндэков беспрестанно повторял, что национальная польская идея и солидарность всех классов значительно важнее земли, но что эти слова означали на практике? В той же газете (27 сентября (7 октября) и 10 (23) ноября 1906 г.) удалось лишь однажды встретиться с мнением не указавшего своего имени ксендза с волынского Полесья, который всерьез рассуждал о возможности экспроприации имений в интересах чиншевиков: «Если бы дошло до раздачи частных земель в пользу крестьян, не лучше ли, если польская земля перейдет в руки польского крестьянина?»

13 (26) октября 1906 г. «Уманский союз» заявил: «Мы забыли, что наследие отцов это не только земля, но и моральная культура и общие интересы польского общества. И что нам с того, что у нас будет земля, если мы заплатим за нее моральной гибелью и потянем за собой массы польского люда, лишенного земли?» Однако подобное возмущение носило исключительно риторический характер. И это было ясно редакторам польских изданий, которые разрывались между осознанием социальной апатии и мечтой о «польском народе». Эта апатия была настолько велика, что редакции были вынуждены печатать написанные ими же самими обращения. Так, 18 (31) октября 1906 г. Ян Колодзейчик, якобы «польский крестьянин», призывал собратьев писать в газету, чтобы таким образом заявить о своих национальных чувствах: «Мы, польские крестьяне, все как один пойдем за национальной колесницей, и не сомневаемся, что Господь Бог пошлет нам честных и прогрессивных поляков, которые возьмут вожжи, чтобы проложить этой колесницей путь вперед, возможно нас ждут трудности на этом пути, но мы устоим…»

После роспуска Первой Думы 8 июля 1906 г. новый порядок голосования уже не предусматривал участия в выборах ни мелкой землевладельческой шляхты, ни безземельной шляхты. Стремление к солидарности среди богатых польских помещиков угасло очень быстро и к 1907 г. сохранилось разве что среди либеральных интеллигентов, католического духовенства (которое, естественно, признавало поляками лишь католиков) и нескольких землевладельцев, увлекшихся национал-демократическими идеями.

В феврале 1907 г. единомышленники из объединения «Зжешене» вновь настаивали на необходимости активных действий по предоставлению земли бывшим чиншевикам. Ксендз Токажевский из-под Ковеля произнес речь о нищете деклассированных шляхтичей и предложил своеобразный проект предоставления земли исключительно бывшим чиншевикам. Созданный для этого банк должен был бы получить средства благодаря солидарности поляков из австрийской Галиции. Этим собирался заняться Милевский, директор одного из львовских банков, который уже послал для изучения инвестиционных возможностей своего представителя Стечковского к местным крупным землевладельцам. Он был готов вложить 3 – 4 миллиона рублей, если те предложат столько же. Был создан даже комитет для сбора средств, куда вошли четыре помещика – Щенёвский, Юревич, А. Червиньский и Т. Михаловский.

Между тем уже тогда назрел новый конфликт между богатыми землевладельцами, считавшими, что только они имеют право голоса и что лишь их избирательные комитеты являются законным представительством поляков (только помещики Подольской губернии сумели избрать депутата – Винценты Лисовского, Киевская же и Волынская губернии не имели никакого представителя), и сторонниками объединения «Зжешене», которые продолжали, несмотря на новый закон, выступать за участие в выборах лиц, не имевших земельной собственности. Члены объединения «Зжешене» не были ни беднее, ни менее консервативны, чем остальные: проект легализации их движения, поданный губернатору, подписали граф Грохольский, Т. Михаловский, Х. Здановский, А. Червинский, Моргулец. Однако они просто осознавали, что восстановление польской солидарности может принести пользу их интересам в будущем. Вот почему ксендз Токажевский предложил на «собрании поляков» трех губерний в Киеве 19 – 22 февраля 1907 г. провести перепись католиков Украины. Ксендзы должны были поручить органистам заполнить анкеты во время выдачи прихожанам письменных подтверждений исповеди на Пасху. Общество «Осьвята», культурное отделение объединения «Зжешене» собирались напечатать формуляры, а депутат Лисовский, стремясь избежать раскола, создал комитет, поддерживающий связь между объединением и избирательными комитетами.

Однако все оказалось напрасным. 20 июля 1907 г. избирательный комитет Подольской губернии провозгласил себя единственным представителем всех поляков своей губернии и отказался ехать 5 – 6 августа в Киев, считая, что объединение «Зжешене» слишком много на себя берет.

Этот спор подтолкнул двух помещиков, Ю. Старорыпинского и Б. Залеского, опубликовать в Подольской губернии письмо с проектом введения всеобщего избирательного права (что не входило в планы властей). Каликст Дунин-Борковский, твердый сторонник аристократического представительства, навязанного властями, назвал авторов проекта «апостолами анархии» и предал обструкции. Секретарь Подольского избирательного комитета в связи с этим писал: «Определение “все поляки, которые проживают в уезде и желают принимать участие в общественном труде” применительно к данной ситуации является определением совершенно непонятным, в конечном счете никаким. Оно не дает абсолютно никакого критерия, который уберег бы нас от сведения к минимуму наших позиций неизвестными и неясными элементами. Элементы эти решали бы, диктовали бы, как себя нам вести на официальных выборах. Мы бы оказались в положении депутатов, которые будут класть шары [голосовать. – Д.Б.] согласно указаниям неизбранного и безответственного большинства. У нас нет оснований полагать, будто те, кто не отвечает цензовым критериям, принесут нам что-то лучшее, чем мы располагаем, просветят нас, откроют новые горизонты… Зачем вводить их на наши заседания, увеличивать замешательство, обострять партийную борьбу, рискуя сорвать собрания?»

Такие собрания, делал вывод К. Дунин-Борковский, «будут не чем иным, как прежними сеймиками… Поэтому пусть люди, на которых не лежит обязанность избирать депутатов, просто занимаются выполнением социальных задач в рамках благотворительных, сельскохозяйственных и культурных объединений и обществ, поддержим их в этом».

Правда, эти споры, прекрасно отражающие представления о демократии среди помещиков, которые через 13 лет эмигрируют во вновь созданное Польское государство, к тому времени уже не играли существенной роли, потому что на выборах в Третью Думу (Вторая Дума была распущена 3 июня 1907 г.) политическое предпочтение отдавалось русским землевладельцам, не оставляя польским никаких шансов, какими бы законопослушными они ни были.

Последние политические и культурные попытки возрождения польской общественной жизни на юго-западе империи, предпринятые в 1907 – 1908 гг., не оказали какого-либо влияния на судьбу деклассированной шляхты. Деньги, собранные для объединения «Зжешене» и общества «Осьвята», остались неиспользованными вплоть до 4 сентября 1909 г., когда последняя организация была запрещена в период новой волны русификации.

Если попытки возобновить культурные связи в 1905 – 1908 гг. и оставили определенный след в сознании деклассированной шляхты, то в том, что касалось ее материального положения, никаких шагов к улучшению сделано не было. Так, 10 сентября 1905 г. киевский губернатор сообщал генерал-губернатору Н.В. Клейгельсу, что работа комиссий по земельному устройству Киевского и Радомышльского уездов отличается полной инертностью. Тот факт, что власти официально отложили этот вопрос в долгий ящик, позволил многим землевладельцам даже во время революционных беспорядков 1905 – 1907 гг. продолжать выселять чиншевиков. В ситуации, когда весь край находился в состоянии революционного брожения, генерал-губернатор продолжал получать жалобы. К примеру, 15 апреля 1905 г. неграмотный чиншевик Антоний Петрашкевич и его 13 детей стали жертвами помещика Чубинского в селе Кириловка под Бердичевом; 17 мая 1905 г. была подана жалоба на князя Гедройца, который хотел прогнать своих чиншевиков из села Раковичи Радомышльского уезда; 14 июля 1905 г. 75 получивших подтверждение чиншевиков из села Трибусовка Ольгопольского уезда обвинили своего помещика К. Раковина в том, что тот не выполнил официального решения и не вернул им целиком 461 десятину обрабатываемой ими ранее земли, пытаясь забрать 187 десятин; 1 сентября 1905 г. помещик Флориан Гижецкий, который сдал в аренду имение в Краснополе под Житомиром Вацлаву Мазараки, хотел выселить чиншевиков из 30 домов.

4 ноября 1908 г. православная пресса доставила себе удовольствие, осудив мирового посредника, который приказал собраться всем чиншевикам (возможно, православным) села Молотков для проведения общего межевания, а сам не пришел. 5 апреля 1910 г. Земский отдел Министерства внутренних дел в очередной раз дал негативный ответ генерал-губернатору Ф.Ф. Трепову на его просьбу приравнять выкуп участков чиншевиками к выкупу земли крестьянами. Однако в течение всего этого времени считалось, что ревизия не прекращалась, так как комиссии продолжали существовать, средства для них продолжали поступать, а землемеры продолжали получать плату.

Впрочем, теперь права бывших чиншевиков признавались чаще. Например, 10 апреля 1912 г. Сенат вернул чиншевые владения, отобранные в 1869 г., шести лицам, которые временно проживали в Остроге. Даже жалоба русского помещика Н.Я. Муравьева, который 8 апреля 1912 г. сообщал, что 21 чиншевик выиграл процесс, лишив его 500 из 2500 десятин земли, не имела никаких последствий. Муравьев направил повторную жалобу генерал-губернатору на то, что власти не поддерживают русское землевладение и чиншевики теперь диктуют свои права. Однако в целом преобладали отказы, а в деятельности комиссий все чаще стали вновь практиковаться злоупотребления. Например, 16 июня 1912 г. Новицкий и Булава из Волынской комиссии обвинялись в сокрытии жалоб и в непредставлении их в Сенат, в фальсификации реестров и заявлений и т.п. К началу Первой мировой войны в этой губернии оставалась еще значительная часть непроверенных чиншевых владений. 13 февраля 1913 г. волынский губернатор объявил о созыве 15 марта собрания в Житомире председателей комиссий для определения сроков проведения операций, но Сенат не смог разобраться в делах, переполненных ошибками, допущенными при измерении и оценке земли, и отложил принятие решения на последующие заседания. Своеобразное решение этого вопроса принесла Октябрьская революция.

 

Забытая городская шляхта

Читатель, наверно, заметил, что исследование не охватывает все категории бывшей шляхты, а только те, которые жили в сельской местности. Менее многочисленная шляхта в городах и местечках никогда не была объектом таких притеснений, как сельская, хотя бы потому, что с 1831 г. она была причислена к категории граждан. Хотя, впрочем, проблемы, связанные с т.н. городской шляхтой, также оставались нерешенными вплоть до 1914 г.

На основании нескольких документов кратко проследим судьбы и эволюцию этой категории.

Начиная с января 1866 г. генерал-губернатор Безак принялся за ликвидацию архаичной структуры городов и местечек, находившихся в частном владении. Несмотря на отмену крепостного права, на их жителей продолжала распространяться система чиншевых владений.

Это наследие Речи Посполитой было крайне неудобным для властей, учитывая, что восемь уездных центров юго-западных губерний с российской администрацией принадлежали как раз к городам такого типа: Бердичев и Липовец в Киевской губернии, Староконстантинов, Острог, Заслав, Дубно, Ровно – в Волынской, Ямполь – в Подольской. Кроме того, еще 322 местечка (97 – в Киевской, 107 – в Подольской, 119 – в Волынской губерниях) находились в частном владении.

22 декабря 1867 г. император подписал указ о создании комиссии для решения вопроса о выкупе этих населенных пунктов государством. Примером для этого послужил выкуп города Звягеля у графини Зубовой еще до 1830 г. (переименован в Новоград-Волынский). 22 ноября 1869 г. комиссия, которая заседала в Киеве, подала Дондукову-Корсакову доклад. В нем предусматривалась принудительная, в интересах общества, экспроприация с возмещением, которое было бы равно 10-летнему доходу с чиншевых владений, и передача их в ведомство общего управления городами, реформа которого как раз планировалась в империи.

К техническим трудностям, связанным с осуществлением такой операции, включавшей в числе прочего оценку привилегий по винокуренному производству, ловле рыбы в озерах и реках, использованию дорог и т.п., добавился и человеческий фактор: что делать с еврейским на 4/5 и польским на 1/5 населением? Поскольку никто не видел возможности введения коренных преобразований в городах западных губерний – городская реформа, объявленная 16 июня 1870 г., эти губернии не затронула. В документе лишь говорилось о предполагаемых для этого региона специальных поправках.

Когда перед 1875 г. проблема чиншевиков начала причинять властям все большее неудобство, то наибольшие сложности возникали при проведении различия между городскими и сельскими польскими чиншевиками, которые почти не отличались образом жизни. Именно поэтому принятые министрами внутренних дел и финансов, по согласованию друг с другом, меры от 29 апреля 1875 г., а также планы Министерства внутренних дел от 5 августа 1876 г. успеха не имели.

Кроме того, как русские, так и польские владельцы этих городов Правобережной Украины не отстаивали свои городские чиншевые владения с такой же ожесточенностью, как сельские. В городах и местечках недвижимость бралась в аренду (эмфитевтические владения), в том числе заключались прямые соглашения с купцами и ремесленниками; все эти формы аренды не приносили такой же финансовой выгоды, как сельские чиншевые владения. В воспоминаниях путешественников того времени об украинских местечках говорится как о центрах нищеты. Поэтому редко бывало так, чтобы помещики ввязывались в слишком дорогие процессы, требуя исключительного права на такие владения. Напротив, они охотно соглашались на то, чтобы это нищее население продолжало жить на тех же условиях, что и за век до этого. Однако в крупных центрах выгода могла быть значительной. Этим можно объяснить громкие процессы 1883 г. двух сестер, представительниц высшей аристократии, из-за Бердичева: Марселина Чарторыйская владела 1/6 города, Мария Тышкевич – 3/6, остальные земли находились в руках семьи промышленников Дженни. Они никак не могли прийти к согласию ни между собой, ни с населением, а речь шла без малого о 800 тыс. рублей.

Основные трудности в решении проблемы городских чиншевиков были связаны с еврейским вопросом, который в данном случае выступал на первый план по сравнению с польским. Следствием глубокого пренебрежения к евреям, которое испытывали русские и польские помещики, а также царская администрация, было то, что города и местечки практически с обоюдного согласия обрекались на запустение. Среди 36 жителей Липовца, купцов и мещан, подписавших жалобу в 1890 г., было всего несколько поляков. Жалобщики обвиняли помещиков Здзеховского, Рогозинского, Грохольского и их управляющих в том, что те препятствовали развитию и расширению их торговли, а также улучшению санитарных условий в городе. Используя стереотип польско-еврейского заговора, чтобы еще больше разжалобить царскую администрацию, просители писали: «…и помимо таких лишений, наше население бесспорно, молчаливо несет бремя остатков польского владычества». В жалобе отмечалось, что всё, что они покупали или инвестировали, им не принадлежало. Вся близлежащая земля была продана или отдана в аренду, им нечем было кормить детей. Подобное положение в письме называлось «оккупацией», авторы жалобы просили присоединить их к казенным владениям во избежание «бесконечной эксплуатации».

В то время как власти разрабатывали антиеврейские законы, а по всей империи поднималась волна погромов, польские помещики не делали ничего, чтобы облегчить судьбы чиншевой шляхты и смягчить этот процесс в местечках, входивших в состав их имений. Деклассированная шляхта, у которой не было другого выхода, как принять городской статус, была обречена прозябать наравне с еврейским населением. Прислушаемся к мнению вдовы из Подольской губернии Lucie de Regulska (Люция Регульска), которое она представила в письме к генерал-губернатору на французском языке под названием «О евреях в наших местечках в целом и у меня в частности». Она писала 8 октября 1890 г.:

Если дела пойдут так и дальше, то этот красивый Подольский край вскоре превратится в Иудею, они сумеют стать хозяевами, как уже завладели Вильной и Галицией. Это нашествие значительно более опасно, чем нашествие немцев и других инородцев, потому что им свойственны все пороки и они отличаются крайней живучестью – это пятый элемент [piąty żywioł]!.. Они распространяются быстрее, чем огонь, они проникают легче, чем воздух, они повсюду, и, более того, они умеют становиться необходимыми и полезными – вот настоящая опасность. Уже три года они отказываются платить аренду, какой бы минимальной она ни была, считая себя владельцами земли, на которой построены их дома, постепенно пытаясь захватить ее с возмутительной дерзостью и упрямством…

Видя такую упорную ненависть, о которой еще пойдет речь в последней главе, генерал-губернатор Дрентельн 4 декабря 1887 г. попросил подать общие сведения о городских чиншевых владениях (Положение от 6 июня 1886 г. эту проблему не затронуло) и вместе с министрами финансов Н.Х. Бунге, а затем И.А. Вышнеградским рассмотрел возможность проведения широкомасштабного выкупа. Однако общая инертность и отсутствие доброй воли парализовали эти планы.

11 декабря 1891 г. подольский губернатор представил А.П. Игнатьеву интересное донесение, показав, что из 336 274 жителей 102 городов и местечек его губернии половина – это чиншевики (17 642 двора) или съемщики помещений (1206 дворов). По его мнению, ликвидация в данном случае «следов литовско-польского влияния» не имела смысла. Подобную операцию было сложно реализовать еще и потому, что от 72 до 89 % населения городов и местечек было еврейским. Следовательно, от 11 до 28 % поляков могло существовать вместе с ними. Он приводил сведения о количестве жителей упомянутых населенных пунктов своей губернии:

менее 1 тыс. жителей – в 9 местечках;

от 1 до 2 тыс. – в 26;

от 2 до 3 тыс. – в 30;

от 3 до 4 тыс. – в 16;

от 4 до 5 тыс. – в 7;

от 5 до 6 тыс. – в 4;

от 6 до 7 тыс. – в 6;

свыше 10 тыс. – в 4

Всего – 102

Первый полный учет чиншевиков, живших в городах, был представлен лишь в 1897 г. Ранее Игнатьев не ответил на министерские запросы от 28 сентября 1891 и 3 мая 1896 г. Ситуация выглядела следующим образом:

«Городские жители» (по данным первой таблицы в отчете составлявшие 423 401 человек, а по данным нижеприводимой – 427 694) делились примерно на следующие сословные и религиозные категории:

Если принять во внимание, что большинство из 73 176 христиан были поляками, то, исключив определенное число немцев, русских и армян, можно считать, что в конце XIX в. в городах и местечках проживало около 70 тыс. деклассированных шляхтичей.

Они были слишком тесно связаны с еврейским населением, чтобы государство согласилось предпринять по отношению к ним какие-то особые меры. Указ об обеспечении городских чиншевиков и ликвидации владельческих городов и местечек, изданный 17 июня 1897 г., касался лишь северо-западных губерний. На Правобережной Украине ничего не изменилось. Это вызвало удивление Николая II при чтении отчета генерал-губернатора М.И. Драгомирова за 1900 г. – на полях отчета сохранилась сделанная его рукой отметка «Почему?». По просьбе министра внутренних дел Д.С. Сипягина 7 июня Драгомиров объяснял, что в крайнем случае можно подумать об обязательном выкупе (с компенсацией от государства) 12 основных городов, остальные же могут оставаться в частных руках. Таким образом, ничего не изменилось.

Наш анализ не охватывает положения всех категорий бывшей шляхты во всех трех губерниях. Если к 70 тыс. городской деклассированной шляхты прибавить 270 тыс. сельских чиншевиков, то в сумме получим 340 тыс. Эта цифра соответствует установленной нами численности деклассированной в 1850-х гг. шляхты. По переписи 1926 г. в Советской Украине насчитывалось 496 тыс. поляков. Известно, что в той части Волыни, которая была присоединена к Польше, их проживало около 80 тысяч. Однако разница в 230 тыс. человек свидетельствует не только о естественном приросте. Среди не охваченной исследованием шляхты была и та ее часть, которую приписали к государственным крестьянам, а также та, которая жила в казенных городах, интеллигенция, о которой еще пойдет речь в последней главе, мелкие землевладельцы и т.п. Следует также учитывать и то, что перепись 1926 г. включала поляков, которые не принадлежали к шляхте, колонистов из бывшего Царства Польского и Галиции, прибывших на Правобережную Украину до Первой мировой войны, лиц, высланных на Кавказ или в Сибирь, которые позднее вернулись домой, и некоторую (определить долю трудно) часть жителей Мазовии.

По крайней мере, можно утверждать, что нам удалось извлечь из бездны забвения большую часть бывшей деклассированной шляхты. Ее история со времени присоединения к Российской империи превратилась в настоящую многоактную драму. Польские помещики после восстания 1863 г., в период, когда указ 1865 г. поставил под сомнение их земельное преимущество на Украине, обратили внимание на то, что отмена в 1840 г. Литовского статута создала удобную для них лазейку, воспользовавшись которой можно было отказаться от обременительной обязанности опеки и предоставления крова шляхетской бедноте согласно давней польской традиции. На протяжении полувека богатые помещики, которым подражали и русские помещики, постепенно начинавшие преобладать в этих землях, безжалостно сгоняли с земли своих прежних «братьев». Несмотря на это, самые серьезные польские историки продолжают способствовать и в наши дни укреплению мифа о единстве и равенстве шляхетского сословия. Хенрик Самсонович и Януш Тазбир в работе 2001 г. пишут: «В случае сохранения независимой Польши не удалось бы, естественно, избежать серьезных внутренних конфликтов. Первым из них было бы столкновение центральной власти с шляхетской “голотой”, которую опрометчиво лишили политических прав в Конституции 3 мая. Другое дело, что далекоидущие планы наиболее радикальных представителей эпохи Просвещения не предполагали (в отличие от Франции того времени) ликвидации шляхетских привилегий, наоборот, речь шла о постепенном распространении их на все слои населения. “Голота” была бы лишена привилегий, таким образом, лишь временно».

Царское правительство, искавшее поддержки исключительно среди дворянского сословия, было не способно хоть как-то ущемить его права собственности. И если в 1863 г. власти смогли немного уменьшить площадь крупного землевладения в интересах крестьян, то в 1886 г. они побоялись сделать это в интересах деклассированной шляхты. Принятое тогда Положение, как мы видели, давало всего лишь отсрочку. Если не принимать во внимание двусмысленное стремление к единению в 1905 г., можно сказать, что весь конец XIX века для упомянутой группы людей, кроме небольшого числа лиц, которые воспользовались Положением 1886 г., прошел под знаком полной деградации. На дне расставленной Бибиковым в 1840 г. «западни для шляхты» оказался ад. К сожалению, после полного надежд периода 1925 – 1935 гг. все вернулось на круги своя, приняв еще более жестокие формы. Одно известно наверняка: этот практически не исследованный аспект социальных и этнических взаимоотношений в «многонациональной» Российской империи с 1793 по 1914 г. являлся одним из наиболее несносных для властей.

 

А. Религиозные антагонизмы

Культурное доминирование польских социально-экономических элит в Киевской, Подольской и Волынской губерниях с момента разделов Речи Посполитой до конца правления Александра I было в значительной степени связано с ролью католической церкви. Ее влияние не только выражалось в широкой сети сакральных объектов, восхищавших своим великолепием, но и в надзоре над рядом важных учебных заведений при монастырях для детей шляхты. Близкие связи этих заведений с Виленским университетом обеспечивали им прочную позицию, которая, впрочем, еще до Ноябрьского восстания уже была ограничена А.С. Шишковым, министром народного просвещения при Николае I, подготовившим почву для будущего напористого навязывания российской доктрины при его преемнике на этом посту С.С. Уварове.

20 из 70 средних учебных заведений обширного Виленского учебного округа находились до 1831 г. на Правобережной Украине. Большая часть учебных заведений, за несколькими исключениями, как, например, светский Кременецкий лицей, в котором было до 700 учеников, принадлежала римско-католическим (пиарам, доминиканцам, францисканцам, кармелитам, бенедиктинцам, латеранским каноникам, тринитариям) или греко-католическим (базилианам) монашеским орденам. Каждый город, в котором была такая школа (Домбровица, Овруч, Владимир, Олыка, Клевань, Луцк, Межиречье, Житомир, Любарь, Бердичев, Киев, Канев, Теофиполь, Меджибож, Винница, Бар, Немиров, Умань, Каменец), был центром польского католицизма.

Польская система образования никак не была связана с православными учебными заведениями, сеть которых была достаточно слабой. Кроме единственного мощного образовательного центра – Киевской духовной академии, было всего несколько небольших народных приходских школ, находившихся под управлением Святейшего синода в Петербурге. В 1818 г. учебные заведения Киевской губернии были переданы из Виленского учебного округа Харьковскому. В 1828 г. униатские семинаристы были переведены из Виленской духовной семинарии сперва в Полоцк, а затем в Петербург.

Как уже отмечалось, поражение Ноябрьского восстания создало условия для широкомасштабного наступления православия, основы российской культуры, на католичество как основу польского общества, господствовавшего в западных губерниях Российской империи.

Впрочем, на Правобережной Украине у католической церкви были более слабые позиции по сравнению с северо-западными губерниями. Ограничение влияния началось с русификации школьного образования: запрета на обучение на польском языке в светских и монашеских учебных заведениях, а также закрытия ряда монастырей. В 1839 г. была ликвидирована униатская (греко-католическая) церковь во всей Российской империи, униатские монастыри были преобразованы в православные. Кроме того, был нанесен удар по организационной структуре римско-католической церкви. В 1840 г. царские власти, не обращая внимания на Ватикан, объединили Луцкую и Житомирскую епархии, тем самым оставив на Правобережной Украине только две епархии (второй была Каменецкая). Все эти ограничения сопровождались бесконечными распоряжениями местных властей и полиции, направленными на максимальное ослабление польского социально-культурного доминирования на Украине.

Положение католической церкви на Украине стало еще тяжелее после Январского восстания. Выше уже говорилось о том, каким образом российские власти пытались (впрочем, достаточно неумело) с 1864 по 1895 г. элиминировать или хотя бы ограничить количество польских помещиков на Украине, заменяя их русскими, а также о том, какие последствия имела борьба за землю с социально-экономической точки зрения. Уже затрагивались и отдельные аспекты религиозной борьбы. Данная глава посвящена основным ее этапам и наиболее заметным событиям в ее истории. Именно в этот период в связи с развитием национальных движений религиозный фактор приобрел ключевое значение.

 

Ограничение власти высшего католического духовенства на Украине

Многочисленные исследования, посвященные сложным и тяжелым отношениям Петербурга и Ватикана, указывают на то, что после 1864 г. не произошло смягчения ограничительной и репрессивной политики властей в отношении католической церкви, начатой после Польского восстания 1830 – 1831 гг. Вплоть до 1917 г. католицизм оставался для царских властей символом враждебного «полонизма». Продолжению политики деполонизации (располячивания) западных губерний, входивших ранее в состав Речи Посполитой, представляемых в российской пропаганде и историографии как «исконно русские земли», способствовало безразличное отношение к польскому вопросу со стороны западных держав. Австрийско-российская и немецко-российская границы были своего рода железным занавесом, за которым царские власти, исходя из неписаных законов, могли творить что им заблагорассудится.

Основным инициатором антикатолических мер, охвативших весь Западный край, был, как известно, виленский генерал-губернатор Михаил Муравьев. Однако ему не удалось внедрить всего, что он предлагал Петербургу; впрочем, ближайшее окружение царя, особенно в лице министра внутренних дел Петра Валуева, планировало объединить политические и религиозные репрессии. Валуев записал в своем дневнике 25 апреля 1865 г., что папа Пий IX считал, что российский царь угнетал католиков, и даже выразил поддержку польским «бунтовщикам» в обращении к католическим епископам 30 июля 1864 г. Незадолго до этого, а именно 5 мая, Валуев вместе с Горчаковым, Милютиным и Платоновым обсуждали с Александром II планы по закрытию католических монастырей в западных губерниях. Разрыв отношений со Святым престолом произошел после аудиенции у папы 15 декабря 1865 г. старшего секретаря русской миссии в Ватикане барона Ф.К. Мейендорфа, упрекнувшего Пия IX в поддержке, которую оказали католики Январскому восстанию 1863 – 1864 гг. Через год, 27 ноября 1866 г., Александр II аннулировал конкордат 1847 г. В состав созванного особого Комитета по католическим делам вошли наместник Царства Польского (Ф.Ф. Берг) и генерал-губернаторы Северо-Западного края (Э.Т. Баранов) и Юго-Западного (А.П. Безак). При их участии было решено, что контакты со Святейшим престолом будут осуществляться через посольства третьих стран, а вся переписка с Ватиканом станет подцензурной.

Высшее православное духовенство поспешило принять участие в разразившейся войне. Подольский епископ Леонтий, активный русификатор, предложил царю ликвидировать Каменецкое католическое епископство (в Каменец-Подольском). Соответствующий указ о его упразднении был подписан царем 17 июня 1866 г. Таким образом, на Правобережной Украине осталось лишь Луцко-Житомирское католическое епископство во главе с епископом Каспером Боровским. В Киевской и Подольской губерниях теперь была только православная церковь. Епископа Фиалковского из Каменца, где он еще незадолго до этого старался снискать расположение царя, сперва отправили в Киев, а затем в Симферополь. Его робкие попытки опротестовать решение в обращениях к Безаку, великому князю наследнику Александру, Валуеву не принесли результатов. В ответ министр внутренних дел 2 октября 1866 г. сообщал в сухом тоне: «Вы должны помнить об указе, упразднившем Вашу епархию. Генерал-губернатор действует в соответствии с ним. Вам необходимо обратиться в Киев». Одним росчерком пера 200 тыс. католиков примерно в 100 приходах были лишены существовавшей на этих землях с XIV в. духовной власти. Однако в Ватикане не забыли о ликвидации Каменецкого епископства, свидетельством чему назначение в сентябре 1918 г. на должность каменецкого епископа Петра Маньковского. Ему, правда, не суждено было остаться там надолго.

Единственный сохранившийся на Правобережной Украине католический епископ Боровский сперва преследовался властями, а затем и вовсе был выслан из своей епархии. Ему в вину ставилось использование польского языка в «дополнительной», сверх латинской мессы, части богослужения (пение, некоторые молитвы) и проповедях. Виленским властям удалось найти польских католических священников (примерно 15 из 600 католических священников девяти западных губерний), согласившихся заменить в этой части мессы польский язык русским. В связи с этим к министру внутренних дел А.Е. Тимашеву обратились с предложением потребовать от всего католического духовенства подчиниться этому требованию. Среди католических прихожан западных губерний преобладало польское население, белорусские и немногие украинские верующие привыкли слушать проповедь и молиться на польском языке. Российские власти в борьбе с польским влиянием согласились в порядке исключения ввести в эту часть мессы использование языка коренного населения, т.е., по тогдашней терминологии властей, местных «наречий русского языка» – белорусского или украинского.

25 декабря 1869 г. император утвердил положение о введении русского языка в дополнительных частях богослужений иноверческих церквей. В положении говорилось даже об использовании «наречий» русского языка. Некоторые польские ксендзы, согласившиеся использовать русский язык, были из окружения Петра Жилинского, администратора Виленской епархии. Их противники добились от Ватикана их отлучения от католической церкви под лозунгом «католик = поляк». На Украине не нашлось никого из католических священников, кто бы выполнил данное положение. Епископ Боровский пытался вмешаться, ссылаясь на традицию (поляки естественно считали украинский язык разновидностью польского), обращаясь за помощью к графу Шувалову, чтобы тот склонил правительство к смягчению своей политики, но в результате в августе 1870 г. Боровский был выслан в Пермь. П.А. Капнист, российский дипломатический агент при Римской курии, в неофициальном письме в Ватикан писал в оправдание этих мер, что «сложно было бы понять, почему достаточно немногочисленная часть населения, которой является польское население, должна была бы навязать свой язык всем своим единоверцам, монополизировать в свою пользу католическую веру и таким образом ополячить низшие слои в политических целях».

Несмотря на полицейский надзор за высказываниями католического духовенства во время мессы, положение 1869 г. не соблюдалось. Тем не менее епископу Боровскому, которому было разрешено покинуть место ссылки только в начале правления Александра III, уже не довелось возглавить прежнюю епархию, – в 1883 г. он был назначен Плоцким епископом в Привислинском крае. Использование русского языка в дополнительных частях богослужения в католических церквях западных губерний так и не было применено даже после подписания 31 октября 1880 г. папой Львом XIII соглашения с Российской империей, предваряющего заключение нового конкордата. Присутствие на коронации Александра III в 1883 г. особого представителя Ватикана не могло тем не менее повлиять на смягчение позиции царизма по отношению к связи польского языка с католическим богослужением в западных губерниях.

Религиозные конфликты на Украине не только не способствовали сосуществованию, но вели к усилению конфронтации. Лишь не имевший последователей прогрессивный представитель украинской культуры М.П. Драгоманов (вынужденный в 1876 г. эмигрировать) выступал в поддержку редкой для того времени концепции вселенской церкви. Он предал острой критике примитивный и однобокий, по его мнению, отчет этнографической экспедиции в Юго-Западный край, в котором его земляк П.П. Чубинский по поручению Русского географического обществаа всячески пытался приуменьшить численность и роль поляков на Украине. Для Драгоманова же были важны примеры религиозного сосуществования, такие как смешанные братства, в которых католики вместе с православными ходили в один костел или церковь, вместе праздновали некоторые праздники, принимали участие в одних и тех же паломничествах, отправляясь к одним и тем же чудотворным иконам в Бердичеве, Брацлаве, Летичеве, Любари, Тарноруде. Подобные примеры, по его мнению, были призваны служить лучшему взаимопониманию и свидетельствовать о тщетности русификации. Католическая религия должна была лишиться польско-шляхетского характера, но не сразу и не под давлением, а в рамках новых сообществ. Драгоманов писал, что «проявления эти должны играть роль зародышей лучшего порядка в будущем».

 

Затирание признаков католицизма

В своем отчете от 21 января 1872 г. киевский генерал-губернатор А.М. Дондуков-Корсаков перечислял 27 распоряжений и запретов, призванных к этому времени стереть признаки польского присутствия на Правобережной Украине. Десять из них касались католических церковных обрядов. Было запрещено:

– установление крестов на улицах и площадях;

– организация духовенством процессий за оградой католического храма;

– освещение костелов и исполнение религиозной музыки вне их стен;

– участие в процессиях с крестами за пределами католических храмов;

– отправление богослужения в помещичьих усадьбах;

– отъезд католических священников из прихода без разрешения;

– привлечение православных на работы в костеле и у ксендза;

– обучение крестьянских детей, даже польских, и использование польских книг;

– воспитательная деятельность;

– ведение приходских книг не на русском языке.

Впрочем, эти нововведения не представляли ничего особенного по сравнению с предписаниями 1865 г., направленными на ликвидацию католических церквей или преобразование их в православные с целью укрепления и без того значительного превосходства православной церкви.

Уже в 1858 г. в юрисдикцию Министерства внутренних дел, в составе которого находился Департамент духовных дел иностранных исповеданий, был включен надзор за усиленным строительством православных храмов в западных губерниях. Муравьев, обнаруживший, что исполнением данного распоряжения подведомственные органы пренебрегли, создал в 1865 г. «церковно-строительное присутствие», деятельности которого уделял особое внимание сменивший Муравьева на генерал-губернаторском посту К.П. фон Кауфман. В Киеве Безак также стремился следовать их примеру. Валуев считал необходимым эти присутствия подчинить напрямую Святейшему синоду, однако Александр II пожелал оставить их в ведении министерства и сохранить над ними контроль со стороны генерал-губернаторов. Была организована даже общегосударственная подписка в фонд церковного строительства. В январе 1868 г., за месяц до своей отставки с должности министра внутренних дел, Валуев сообщал в отчете о своей деятельности, что в девяти некогда польских губерниях было закрыто 34 монастыря, 128 католических храмов (из которых 40 было передано православным), а также 67 часовен (17 перешли к православным).

На основании многочисленных отчетов канцелярий сменявших друг друга генерал-губернаторов можно составить представление о судьбе католических храмов и монастырей на Правобережной Украине, многие из которых представляли культурную и историческую ценность. Благодаря своему расположению, как правило, в городах и местечках эти постройки, переходя в руки властей, способствовали более быстрому обрусению близлежащих окрестностей.

К концу 1866 г. Безак подготовил смету расходов по работам, которые необходимо было провести в его трех губерниях. Наибольший объем работ намечался в Волынской губернии, на которую ему было разрешено использовать 30 тыс. рублей, взятых из средств 10 %-го налога от дохода польских землевладельцев. 18 тыс. рублей ушло на создание различных учреждений и пожарной охраны в бывшем доминиканском монастыре во Владимире-Волынском, 2 тыс. – на подобные же цели в бывшей резиденции заславских миссионеров, 8 тыс. – на ремонт крыши в бывших монастырях тринитариев и доминиканцев в Луцке, где предполагалось разместить суд и тюрьму.

В обширной служебной переписке рассматривались вопросы освоения бывших монастырских помещений, конфискованных 1831 г. Часть из них, например бывший бернардинский монастырь в Чуднове, доминиканский в Любари, францисканские монастыри в Корце и Межиречье, бывший кармелитский в Староконстантинове, продолжали пустовать. В Подольской губернии в бывшем кармелитском костеле в Каменце власти разместили губернский архив; доставшееся от доминиканцев здание они приспособили под суд, а на костеле Св. Антония в Гродке, монастырях сестер милосердия и доминиканцев в Ямполе появились православные купола. В Киевской губернии в бывшем монастыре капуцинов в Брусилове был размещен военный госпиталь, а в кармелитском монастыре в Бердичеве – канцелярия. Рассматривался проект реконструкции бывшей униатской церкви в Радомышле, переданной государству в 1839 г., предполагавший сооружение православных куполов.

Это всего лишь несколько примеров широкомасштабных антипольских мер, которые никоим образом не вели к улучшению положения украинского крестьянства. Даже если в конфискации монастырских земель какой-нибудь чиновник видел возможность наделения крестьян землей, великорусский колониальный дух брал в нем верх и он забирал эти земли в казну. Православные священники активно способствовали русификации этих земель. В 1872 г. с целью поощрения их в этом деле каждому дали землю площадью в 33 десятины, которую, как правило, обрабатывали крестьяне. Обученное на скорую руку православное духовенство, таким образом, заняло ряд приходов, население которых (частично православное) уже давно привыкло к соседству с католиками. В Киевском архиве сохранились свидетельства о происходивших переменах. Десятки приходов, в которых преобладала деклассированная шляхта, в результате проводившихся мер потеряли свою связь с польской культурой. Горы бумаг содержат перечень католических костелов, переданных православной церкви: Ляховце – 22 октября 1868 г., Левково под Житомиром – 14 ноября 1869 г., Скурча – 3 января 1870 г., Опалин под Владимиром – 3 июня 1870 г., Гулевиче около Луцка – 26 марта 1876 г. Иногда передача церковной собственности могла тянуться на целые годы: Старые Олексинцы под Кременцом были конфискованы у католиков 22 июля 1868 г., инспектор появился лишь в 1875 г., а план по преобразованию костела в церковь был подготовлен только в 1884 г. Как видим, «очистка» территории от католического элемента могла производиться небыстро, но тем не менее велась систематически.

Последняя волна конфискации костелов пришлась на Волынскую губернию. 11 октября 1886 г. был конфискован монастырь капуцинов в Староконстантинове. За полвека до этого орден капуцинов располагал в этом регионе 11 монастырями со 150 монахами. Теперь же остался лишь монастырь в Виннице с 15 монахами. В 1891 г. в монастырских помещениях в Староконстантинове были размещены суд и тюрьма, а также канцелярия предводителя дворянства. Лишь костел, ставший приходским, сохранил свое первоначальное предназначение. В том же 1891 г. монастырь кармелитов в Дубне отошел к казне. Это вызвало особую радость националистического «Нового времени», писавшего об этом событии как о «победе», так как монастырь был изначально православным и в XVI в. был преобразован в католический. В данном случае мнимое «возвращение» русских на земли, где до 1793 г. никогда их не было, казалось благодаря православию оправданной мерой. Как всегда в правительственной пропаганде, то, что когда-то было руським, становилось «русским». Еженедельнику «Kraj» хорошо был известен этот испытанный трюк. Он перепечатал статью «Нового времени» без комментариев, предлагая читателю самому решать, в чем состояли «исторические права» царских властей.

Несмотря на ограничения, репрессии и разного рода трудности, наличное имущество католической церкви в трех юго-западных губерниях (в том, что касалось числа церквей) в начале правления Александра III стабилизировалось. С быстрым приростом населения возрастало также и количество прихожан.

 

Ограничение численности приходского католического духовенства

В конце 1883 г. «Kraj» опубликовал статистические данные о положении католической церкви на Правобережной Украине. Редакция еженедельника отмечала, что, возможно, эти данные занижены. Однако новая перепись 1886 г. не внесла существенных изменений, поэтому приводимые данные о количестве римско-католических храмов и прихожан Правобережной Украины на 1883 г. можно считать достоверными.

Территориальная единица церковного управления, состоящая из нескольких приходов (парафий); аналог православного благочиния. (Прим. ред.)

В статье уже упоминавшегося в предыдущей главе врача из Звенигородки (Киевской губернии) Талько-Хрынцевича, представившего эти данные, говорилось, что католический клир насчитывал 380 человек. При этом 90 были монахами, из них 20 помогали в работе с прихожанами католическим священникам, из которых 13 были инвалидами.

В среднем на один католический приход приходилось 2 069 прихожан, при этом территория приходов была очень большой. Церковные обряды проходили нерегулярно, особенно в Волынской и Подольской губерниях, где, как известно, значительная часть католиков состояла из деклассированной и обнищавшей шляхты. Католических священников не очень интересовала эта близкая к крестьянству группа, они старались в первую очередь поддерживать связь с помещиками. Именно этим, по всей видимости, можно объяснить постепенный переход в православие и украинизацию значительной части этой группы. Большая часть католического духовенства постепенно старела, в то время как российские власти препятствовали рукоположению новых священников. В период с 1876 по 1881 г. была закрыта, как нам предстоит еще увидеть, последняя семинария в Житомире. Согласно Талько-Хрынцевичу, на Правобережной Украине не было слышно о примерах сотрудничества католического духовенства с царскими властями, что было характерно для Северо-Западного края. В то же время отсутствие постоянного контроля со стороны епископов приводило к тому, что «в массе своей наше духовенство переживает моральное падение, находится на крайне низком уровне умственного развития и, в эгоизме и лени предаваясь плотским радостям и утехам, ведет праздный образ жизни…».

Католическое духовенство Украины отличалось от ксендзов в Белоруссии и Литве, где большая часть прихожан была крестьянского происхождения, тем, что могло жить относительно богато, почти как помещики. Костелы и часовни, постепенно разрушаясь, приходили в упадок, однако традиционные пожертвования на содержание костелов, как в былые времена, со стороны землевладельцев уже не поступали. Находившиеся в наибольшей опасности здания удавалось спасти благодаря добровольной и зачастую полулегальной помощи. Талько-Хрынцевич описывает в воспоминаниях, как ему удалось отреставрировать костел в Звенигородке в период недолгой либерализации царской политики в начале правления Александра III. Он тайно собирал с этой целью деньги, а также продавал в Галиции написанную им самим брошюрку об истории этого костела.

Со временем число часовен резко сократилось, что частично можно объяснить ослаблением традиционной набожности прихожан, в особенности среди деклассированной шляхты. Согласно данным церковной статистики, в 1909 г. насчитывалось 311 часовен, в то время как еще в 1883 г. их было 565. Число костелов сократилось в меньшей степени: их было 247 по сравнению с 257 в 1883 г. В то же время, согласно папскому ежегоднику «Annuario Pontificio», число прихожан-католиков постоянно росло. В трех канонически установленных (и по-прежнему признаваемых Ватиканом, несмотря на произведенные Петербургом закрытия) епархиях в 1912 г. численность католического населения была следующей:

Нельзя утверждать, как это делали некоторые исследователи в начале ХХ в. (Я. Бартошевич, В. Вакар), что численность католического населения соответствовала численности польского. Необходимо также подчеркнуть, что отмеченный естественный прирост населения не имел ничего общего с переселением в Волынскую губернию в последние десятилетия XIX в. около 200 тыс. немецких колонистов. Если среди немцев и были католики, то у них была своя собственная епархиальная администрация. В то же время необходимо помнить, что и среди украинского населения были католики. Среди 514 766 католиков в 1883 г. доля украинцев составляла около 100 тысяч, а накануне Первой мировой войны их стало уже 200 тыс. благодаря быстрому демографическому росту и переходу из православия в католичество бывших (до 1875 г.) униатов и их детей на Холмщине.

С другой стороны, нельзя сказать, что менее выраженное религиозное сознание чиншевой шляхты, которая в 1925 г. легко приняла советизацию, можно объяснить разрывом сословной солидарности с помещиками, о чем уже не раз говорилось в предыдущих главах. Несомненно, давление со стороны российских властей приносило все большие результаты. После Январского восстания лобовая атака на «латинско-польскую интригу» дала о себе знать во всех областях, о чем уже шла речь в первой главе этой части. Враждебное отношение к католическому населению на Украине усилилось в 1876 г., с началом в России популярной антитурецкой кампании в поддержку православного населения Балканского полуострова. Волынский губернатор в письме в Петербург указывал на равнодушие католиков, отсутствие у них солидарности с русскими и интереса к «славянскому делу». Поляки, по его мнению, надеялись на начало вооруженного конфликта между Россией и Австро-Венгрией, а ксендзы отказывались собирать пожертвования для «братьев южных славян», как это делали православные священники в своих приходах. Свою позицию они обосновывали тем, что не следует поддерживать бунтовщиков, так как еще не так давно их самих наказывали за бунт (имелось в виду восстание 1863 – 1864 гг.). В этой ситуации по католическому духовенству был нанесен новый удар.

30 октября 1876 г. генерал-губернатор Дондуков-Корсаков решил, что через шесть лет после удаления с Украины последнего католического епископа наступило время закрыть здесь и последнюю духовную семинарию в Житомире. В качестве предлога послужил донос пророссийски настроенного ксендза Кожуховского на главу семинарии, который отказывался ввести преподавание русской истории и литературы, как того требовала новая программа. Доносчику было положено жалованье в тысячу рублей и должность приходского ксендза в Киеве, в то время как его начальника ждала дорога в Симбирск, где он оставался до восстановления работы семинарии в 1881 г. Сообщая об этом министру внутренних дел, волынский губернатор добавлял, что 22 из 24 житомирских семинаристов продолжили обучение в Вильне и что польское население следует и в дальнейшем держать под строгим контролем. Он писал, что в школах, уже полностью обрусевших, польская молодежь продолжала вести неблагонадежные разговоры. К примеру, полиция донесла губернатору, что пятнадцатилетняя Марьяна Мадейская говорила в школе, что русские – это варвары, угнетающие поляков больше, чем турки славян, но настал конец их репрессиям, пусть ищут, все равно ничего не найдут, потому что поляки их хитрее…

После пяти лет со времени закрытия духовная семинария с трудом смогла восстановить свою работу. В 1883 г. в ней было всего 16 семинаристов, двоих из которых послали продолжать обучение в Петербурге. В следующем году еженедельник «Kraj» высказывал мнение, что и 22 семинаристов было недостаточно. Впрочем, и тридцати трех семинаристов, которые учились в семинарии в 1886 г., не хватало для заполнения вакансий – не все из них оканчивали полный курс. В том же году в семинарии состоялось всего одно посвящение в духовный сан. Хотя дипломатические отношения между Петербургом и Ватиканом в 1882 г. были возобновлены, это не могло принести немедленных результатов.

 

Усиленная экспансия православной церкви

В 1875 – 1876 гг. Холмская епархия, располагавшаяся на территории Люблинской и Седлецкой губерний бывшего Царства Польского, стала ареной конфликта между православной церковью и последним бастионом греко-католической церкви, сохранявшей до этого времени свои позиции благодаря частичной автономии Царства Польского. Российские власти, обеспокоенные ориентацией униатской церкви на украинское крестьянство в толерантной Австро-Венгерской империи, не хотели распространения этих тенденций даже на 200 тыс. униатов Холмщины – небольшую часть паствы этой церкви.

Было принято решение об отмене унии и присоединении холмских униатов к православию, как и в 1839 г. Местное население оказалось не настолько уступчивым, как униаты в западных губерниях в тридцатые годы XIX в. Тем не менее окончательное присоединение униатов Холмской епархии к православию произошло после постановления от 11 мая 1875 г. Святейшего Синода (где обер-прокурором был Д.А. Толстой). Это решение вызвало волну возмущения по всей Европе.

И хотя эта тема остается за рамками нашего исследования, ее нельзя обойти из-за близости к этим землям Волынской губернии, а кроме того, бурной реакции среди местных католических и православных священников на эти события. Включение в юрисдикцию Варшавской православной епархии проживавших на территории Холмской епархии униатов русинского (украинского) происхождения вызвало протесты с их стороны. Прихожане не признавали богослужения, крещения, венчания и похорон согласно православному обряду. Доходило до столкновений верующих с полицией, арестов священников, противящихся постановлениям. Среди униатов, защищавших существовавшие традиции и церковные обряды, были погибшие.

В свою очередь, в Киеве генерал-губернатор Дондуков-Корсаков решил, что стоило бы пригласить 100 «новообращенных» посетить православные святыни, а именно Софийский собор и знаменитую Киево-Печерскую лавру. На эту цель он выделил 700 рублей, но последствия этого предприятия были плачевные. Три человека, по всей видимости выбранные в спешке, придерживались антиправославных взглядов. Согласно полицейскому рапорту генерал-губернатору, эти «упорно окатоличенные» отказались посетить православные святыни и демонстративно отправились в киевский католический собор, надев на голову польские конфедератки. Они были арестованы полицией и вынуждены были просить прощения у православного протоиерея, после чего были отправлены домой.

До начала XX в. «бывшие» холмские униаты были решающим фактором в соперничестве между православными, римскими католиками и греко-католиками из Львова. С 1879 г. православное церковное братство Пресвятой Девы Марии, которое с 1894 г. находилось под опекой царя, начало противодействовать тихой поддержке, оказываемой прихожанам бывшей Холмской епархии Люблинским и Седлецким римско-католическими епископами, иезуитами из Галиции и львовским униатским обществом при церкви Св. Юра. Население Холмщины оказалось разодрано между тремя религиями, символами трех разных народов в этом регионе.

Какая-то часть «обращенных» укрывалась от православных властей у волынских католиков. Еще в 1890 г. петербургский журнал «Север» атаковал «непокорных униатов» из Холмщины, нашедших убежище в приграничном Владимирском уезде, который описывался как самый заброшенный уголок Российской империи. Журнал обвинял протестантов (немцев) и католиков (поляков и немцев) в оказании помощи беглецам. Кроме того, «Север» призывал православное население сохранять бдительность, так как среди 6800 жителей уезда скрывалось 380 непримиримых униатов из Привислинского края.

Как известно, после нескольких десятков лет преследований, целью которых было заселение Холмщины «русским элементом» и ограничение влияния католической церкви (запрет на паломничества в один из важнейших для польских католиков центр – Ченстохову; лишение прав наследования детей из т.н. краковских браков – смешанных браков между униатами и католиками, заключенными в Кракове за пределами Российской империи), значительная часть населения Холмщины после подписания Николаем II в 1905 г. указа «Об укреплении начал веротерпимости» вернулась в лоно католической церкви. Но в то время этот российский Ольстер (по выражению Х. Сетон-Уотсона) был выделен в отдельную Холмско-Люблинскую епархию, и практически сразу возглавивший ее епископ Евлогий на националистической волне 1907 г. возглавил кампанию за создание отдельной Холмской губернии в составе Российской империи, что и произошло в 1912 г. Таким образом был подведен итог сорокалетнему периоду религиозно-политического аннексионизма.

Поляки с презрением относились к «схизматикам», особенно к православным священникам и членам их семей. Среди пациентов Талько-Хрынцевича таковых было около ста. В воспоминаниях он описывает их многодетные семьи, крестьянскую толстокожесть, пьянство, венерические заболевания, враждебное отношение к своей украинской крестьянской пастве, склонность к доносительству. В Петербурге к этому времени уже давно поняли, что ставка на это духовенство была залогом российского господства на Правобережной Украине. Поэтому ко всем мерам, о которых шла речь, власти добавляли все новые акции, которые должны были подчеркнуть государственный характер православной веры и желание завладеть душами крестьян, экономически сильно зависевших от поляков.

Вся печатавшаяся в Юго-Западном крае националистическая российская пресса: «Заря», «Киевлянин», «Русь» (это название в пропаганде тех лет ассоциировалось исключительно с Россией, но не Украиной), издававшаяся в Киеве, «Волынь», выходившая в Житомире, – посвящала свои первые полосы празднованию в 1883 г. пятидесятилетия указа от 13 октября 1833 г. о передаче православным Почаевского монастыря, принадлежавшего до этого греко-католическому монашескому ордену базилиан. Этот влиятельный монастырский комплекс, расположенный вблизи Владимира и Хелма (Холма), призван был стать символом возвращения на эти земли православной церкви после нескольких веков господства здесь польских католиков.

Основной Свято-Успенский собор и кельи Почаевской лавры были построены в 1771 – 1782 гг., когда лавра была уже греко-католической, при помощи каневского старосты поляка Михала Потоцкого. Пресса, особенно «Киевлянин», писала об этом праздновании в агрессивной манере, подчеркивала триумф православной веры. Этот праздник, по мнению редактора «Киевлянина» Д.И. Пихно, должен был оживить дух православного населения в его борьбе с пережитками прошлого, осквернившего национальную святыню.

Почаев был расположен на перекрестке влияния и юрисдикций Житомирской католической епархии, где как раз тогда должность епископа было разрешено занять Шимону Марчину Козловскому, и греко-католической церкви с центром во Львове, где митрополичий кафедральный собор Св. Юра, поддерживаемый Веной, стал символом украинского возрождения. Превознесение Почаевской лавры как национальной святыни России звучало как предостережение. В отчете о праздновании годовщины лавры в еженедельнике «Kraj», подписанном, как обычно, псевдонимом («Лонгин»), подчеркивалась связь религиозной и государственной символики. В торжествах приняло участие пять православных епископов, а также генерал-губернатор Дрентельн, волынский губернатор, предводитель Волынского дворянства (с 1863 г. эту должность занимали почти исключительно русские дворяне) и товарищ министра внутренних дел П.В. Оржевский. Были зачитаны телеграммы от К.П. Победоносцева, обер-прокурора Святейшего синода, серого кардинала при императоре Александре III, а также от Д.А. Толстого, в то время министра внутренних дел. Митрополит Киевский и Галицкий Платон прочитал проповедь, в которой призвал Почаевскую лавру обращать в православие иноверцев в Волынской губернии. Как следовало из самого названия его митрополии, православная церковь не скрывала желания распространить свое влияние и на Галицию, на православных русинов-украинцев, а возможно, даже и на живших там униатов. Российские власти рассчитывали на союз с т.н. москвофилами, или русофилами, т.е. галицкими украинцами, сторонниками Петербурга и противниками Вены. Почаев, находившийся всего в семи верстах от границы, призван был стать основой националистической и православной идеологии. В связи с торжествами было объявлено о создании Почаевского братства, которое открыто заявляло о готовности принимать у себя православных из Галиции. Эти явные провокационные выпады против Вены были усилены в следующем году, когда братство открыло в монастыре библиотеку, куда поступали книги и брошюры от Общества грамотности. Одновременно с этим с противоположной стороны униатские украинские общества и просветительская организация «Польская Матица» переправляли в Российскую империю свои книги для народа.

Царские власти связывали воедино проблемы религии и народного просвещения. Именно поэтому Министерство народного просвещения финансировало содержание книгохранилища в Киеве, откуда 14 библиотек Волынской губернии получали книги для православных приходских школ. В то же время министерские чиновники боялись слишком широкого просвещения народа. Более важным по сравнению с русификацией украинского крестьянства было сохранение его пассивности. Поэтому в задачи Почаевской лавры прежде всего входила работа со сторонниками царской политики в Галиции, а не просвещение местного крестьянства.

 

Религия и национализм

Осложнение отношений между Россией и Австро-Венгрией в конце XIX в. сопровождалось различными провокациями. Российские власти демонстративно стремились к усилению позиции «обращенных» униатов, чтобы убедить других в привлекательности православия. При этом за заботой о распространении православия скрывалось желание территориального расширения. В 1892 г. было «обнаружено» несколько десятков примеров перехода в православие. В связи с этим во Владимире незамедлительно было организовано православное торжество. В огромной растянувшейся на 18 км процессии вдоль границы с Австро-Венгрией была пронесена икона Почаевской Богоматери, а для того, чтобы цель этой демонстрации была ясна, процессию сопровождало несколько российских полков. Со всей Украины были собраны толпы людей, которые должны были явить собой свидетельство жизнеспособности государственной религии.

В то время как православная церковь, используемая государством в своих целях для демонстрации общественной активности великорусов, переживала период триумфа, католическую церковь стремились пригвоздить к позорному столбу общественного мнения.

15 ноября 1884 г. министр внутренних дел призвал губернаторов провести празднование по всем губерниям столетия со дня дарования Екатериной II (21 апреля 1785 г.) Жалованной грамоты дворянству. Православная церковь наравне с государственными органами власти и школами должна была принять активное участие в этих торжествах. Празднование предполагалось начать 4 апреля, в день святых Кирилла и Мефодия, с объяснения прихожанам содержания написанной 15-страничной брошюры И.Д. и П.А. Кошкаровых «Современное назначение русского дворянства», которую, по мнению министра, нужно было представить в каждой церкви и костеле. Нетрудно понять, что тесно связанное с дискриминируемой на протяжении 90 лет шляхтой католическое духовенство не могло с легким сердцем комментировать текст, в котором дворянство определялось как «исторически выработанное сословие лучших русских людей», которое «по самой логике вещей должно давать руководящее направление народной массе».

Еще одна широко праздновавшаяся годовщина должна была доказать, что российская власть уже давно пустила корни в Юго-Западном крае. Речь шла о столетии «возвращения» этих земель России, т.е. (хотя пропаганда так их не называла) разделов Речи Посполитой. В связи с этим министр внутренних дел Дурново призвал всех епископов и все православные братства расширить свое влияние в этом регионе. Генерал-губернатор А.П. Игнатьев поспешил объявить о торжествах в 1893 г., однако ему подсказали, что часть волынских земель была окончательно присоединена к Российской империи после третьего раздела Речи Посполитой в 1795 г. В свою очередь, православное духовенство восхваляло исконно русский характер этих земель. По случаю празднования освящались новые православные храмы, реставрировались иконы и устраивались крестные ходы и военные парады.

Едва успел Козловский возглавить Житомирскую епархию, как на него начались нападки со стороны православного духовенства и русской националистической прессы. Козловский осудил католического приходского священника Моравича в селе Коростышев за то, что тот принял с почестями, подобающими католическому епископу, киевского православного митрополита Платона. Он даже потребовал, чтобы священник покаялся. Это требование вызвало в конце 1884 г. возмущение по всей России. В прессе разоблачалось это новое проявление «иезуитства» и «польской интриги». Газета «Русь» клеймила поляков, которые, несмотря на свою слабость, продолжали вести подрывную деятельность «против нашей веры и нашего народа». «Киевлянин», «Свет», «Эхо», «Южный край», а особенно «Московские ведомости» Каткова выступили с резкой критикой польского «фанатизма». «Kraj» не был в состоянии ответить на эту волну нападок, ему оставалось лишь выражать сожаление из-за отсутствия чувства меры у противников.

Эта история совпала с другими невзгодами. Как раз в это время был закрыт Киевский университет в ответ на демонстрацию украинских студентов, состоявшуюся в ходе празднования пятидесятилетия этого учебного заведения. Русская пресса, недолго думая, объединила эти два дела, пригвоздив к позорному столбу на первых страницах поляков и украинцев, несомненно тайно связанных между собой. «Kraj» пытался объяснить, что опасения «Нового времени», мягко говоря, преждевременны. Однако цензура знала свое дело, и польскому еженедельнику в одном из ближайших номеров пришлось оправдываться, что он ни в коей мере не хотел подлить масла в огонь в этой «религиозной войне». Министр внутренних дел наказал епископа Козловского, лишив его половины жалованья, причем деньги пошли на учреждение в епархии должности суффрагана (викария), которую занял епископ Кирилл Любовидский.

Несомненно, восприятие католическим духовенством исповедующих православие в качестве схизматиков не могло способствовать улучшению положения католиков. В связи с этим напрасно Талько-Хрынцевич горевал из-за того, что на протяжении 15 лет ни у одного из 100 приходских ксендзов на Украине так и не появилось преемника и что зачастую одному ксендзу приходилось работать в двух приходах. Не осознавая истинных целей российской политики, он наивно предлагал, что можно перевести католических священников из Варшавы, что, по его мнению, не составило бы труда, т.к. «здесь прихожане в основном состоят из шляхты, в то время как в Царстве Польском или Литве – из бедного крестьянства».

В задачи властей не входило усиление позиций католической церкви, все их усилия были направлены на укрепление православия. В 1891 г. были сделаны попытки улучшить условия обучения православного духовенства. До этого времени семинаристов учили в бывшем здании Кременецкого лицея, конфискованном властями в 1832 г. Однако за долгое время помещения пришли в негодность. Кроме того, Кременец находился на границе губернии. Поэтому была открыта православная семинария в Житомире, и газета «Волынь» приветствовала это событие как награду населению, которое смогло сохранить свою веру и, несмотря на враждебное иностранное влияние, победить латинство и победить поляков.

Атмосфера ненависти приводила к тому, что среди дискриминируемого католического населения развивалось стремление к тихой набожности и консерватизму. Согласно В. Подхорскому, многие семьи в период 1863 – 1880 гг. отправляли детей в школы, открытые галицийскими иезуитами. Несмотря на запреты, в усадьбы регулярно приглашались католические священники для отправления мессы. Сами же священники в большинстве случаев происходили из признанной Герольдией шляхты, а только эта часть шляхты имела право на получение начального образования, позволяющего учиться в семинарии. При поступлении в православную семинарию требования были такими же, но туда в основном шли дети священников. По утверждению Подхорского, «невозможно было представить себе помещичьего дома, в котором господствовали бы светские убеждения». И хотя образ полек в западных губерниях, представленный Мельхиором Ваньковичем (согласно которому все они были убеждены, что Богородица происходила из польского благородного сословия, ибо в литаниях о ней говорилось как о «благородной даме» [dama szlachetna]), несколько преувеличен, стоит признать, что традиционную наивную набожность польские помещики, несомненно, считали достоинством. Слова Янины Жултовской о позитивной стороне социальной летаргии в Литве можно отнести и к Украине, где «тщательно старались избежать всего, что могло бы с виду казаться выходящим за рамки принятого. Католические зелоты обвиняли общество того времени в лености. Либеральные, т.е. светские течения проникли в то время в умы, но верность традициям и врожденное благочестие делали свое. Если посмотреть, как сбились с пути другие более энергичные и умничающие народы [например, проклятые французы! – Д.Б.], то стоит поблагодарить польских помещиков за их сильную привязанность к вековым традициям и за простоту и стойкость, с которой они смогли ее сохранить».

Постоянные ограничения приводили к тому, что мелкие уступки властей католическое население воспринимало как дар судьбы. В декабре 1891 г. «Kraj» счел большим успехом то, что в «Киевском календаре» на 1892 г. были учтены католические праздники, «как когда-то в подобных публикациях из Бердичева и Винницы…». Робкие попытки сближения между двумя вероисповеданиями, предпринятые в начале правления Александра III, остались в прошлом. Великорусские тенденции с каждым годом становились все сильнее. В 1888 г. подольский губернатор в ежегодном отчете царю сообщал, что «более заражены фанатизмом» католические священники из отдаленных монастырей и приходов. Далее он описывал проявление набожности населения во время визитации епископу. В приходах готовились к ним как к настоящему празднику, собирали средства для проведения пышного торжества. Даже из отдаленных деканатов приезжали многие католические священники, чтобы отдать дань уважения епископу. Губернатор добавлял, что во избежание ненужного шума запретил католическим священникам собираться без личного приглашения епископу, а кроме того, запретил сбор средств и выступление с речами за пределами костелов. В то же время он признавал, что вопреки всем мерам «громадное стечение народа и численность католического духовенства придают ксендзу Епископу нежелательную торжественность, трудно устранимую».

Как явствует из отчета губернатора, были приняты решения, нацеленные на ограничение дальнейшего распространения влияния католицизма. Прежде всего был ужесточен контроль за границей, чтобы затруднить контакты с иезуитами из Галиции. Было ограничено до трех число католических священников, которые могли принимать участие в местных торжествах, что уменьшило и число участников. Был наложен запрет на религиозные братства Пресвятой Девы Марии; полиция следила за тем, чтобы они не возобновляли свою деятельность. Кроме того, она следила за тем, чтобы не создавались нелегальные католические школы. Губернатор подчеркивал, что православное духовенство принимало участие в борьбе с этой «католической пропагандой». Православные епископы посещали отличавшиеся особым «фанатизмом» местности, проводили там праздничные богослужения, произносили назидательные проповеди. Однако в заключение губернатор констатировал, что всего этого недостаточно, необходимы новые меры по развитию православия и привлечению к ответственности католического духовенства. Губернатор представил те же доводы в более расширенном виде также генерал-губернатору Игнатьеву.

Эти меры принимались параллельно ограничению прав немецких и чешских колонистов, преследованию евреев, особенно начиная с 1882 г., когда полиции было поручено удалять евреев из сел и выселять из 50-верстной приграничной полосы. В 1890 г. анонимный корреспондент из Волынской губернии опубликовал в «Московских ведомостях» статью, в которой сообщал о появлении придорожных католических крестов в окрестностях Ровно. Еще 25 лет тому назад губернатор Безак приказал их убрать, поскольку они придавали краю слишком католический характер; кроме того, их почитали как памятники жертвам Польского восстания. Вновь установленные кресты надлежало убрать – в них видели символ враждебности к правительству и православной вере. Специальные публикации должны были способствовать укреплению православия в этом регионе. Судя по произведениям, подобным работам Малышевского, создается впечатление, что власти были более обеспокоены деполонизацией Правобережной Украины, чем русификацией украинцев, которых считали «русским народом».

Начало правления Николая II не было отмечено ослаблением политики по насаждению православия в Юго-Западном крае. Единственной уступкой нового монарха, посетившего Киев, где католическая община в 1912 г. насчитывала 39 913 человек (из 250 тыс. жителей), было поручение построить за счет государства вторую католическую церковь. Однако дальше этого дело не пошло.

В конце 1898 г. генерал-губернатор Драгомиров потребовал от трех губернаторов освободить от занимаемых должностей 30 волостных писарей польского происхождения. Все они были православными, женатыми на католичках. После полицейского допроса каждого из них было решено, что, хотя все они исповедуют православие (скорее всего, они были потомками чиншевой шляхты), нет достаточных гарантий того, что они устоят перед «пропагандой польского фанатизма», а ведь некоторые из них могли знать о секретных военных распоряжениях.

 

Указ о религиозной терпимости 1905 года и его применение на практике

Потрясения 1905 г. вернули на короткий период католикам Российской империи давно забытую свободу. Указ о религиозной терпимости от 17 апреля 1905 г. впервые в российской истории устанавливал, «что отпадение от Православной веры в другое христианское исповедание или вероучение не подлежит преследованию» (до этого времени уход из православия квалифицировался как уголовное преступление). Манифестом 17 октября 1905 г. царь даровал свободы совести, слова, собраний и союзов. Стало возможным использование «природного языка» в богослужениях, создание школ с обучением на родном языке, издание газет. Многие католические священники стали принимать активное участие в политических организациях национал-демократов. Петр Маньковский, один из немногих польских аристократов, учившийся в Житомирской семинарии (в 1896 – 1900 гг.) и служивший приходским католическим священником в Каменце с 1902 до 1911 г., в своих воспоминаниях описывает, как осенью 1906 г. по примеру других священников стал приглашать из Галиции многочисленных миссионеров. Однако стремление католического духовенства и польских помещиков к созданию учебных заведений в скором времени было замечено и ограничено царскими властями – еще до того, как начались политические репрессии. Эти ограничения, а затем вновь введение запретов дают представление о действительных рамках либерализации 1905 – 1906 гг. и свидетельствуют о враждебном отношении к католицизму со стороны властей и русской консервативной среды.

Уже в ноябре 1906 г. А.С. Суворин обвинял в «Новом времени» поляков в том, что они стремятся вновь подчинить бывших холмских униатов своему влиянию и хотят вновь ополячить Украину и Белоруссию. Он объявлял войну «новым Лойолам», снующим в этом регионе, и новым польскоязычным газетам, их поддерживающим, – виленской и киевской, «Dziennik Wileński» и «Dziennik Kijowski». Киевская газета призывала читателей собирать деньги на строительство в Киеве третьей католической церкви Св. Николая, представляя детали плана и фамилии архитекторов.

На Украине десятки лет не видели монашек, и едва они появились в Подольской губернии, губернатор А.А. Эйлер, опасаясь увеличения католических школ, запретил им показываться на улице. Ксендз Маньковский рассказывал, что ему удалось пригласить всего нескольких монашек, одетых в мирское платье, которые открыли нелегальные детские приюты и портняжное училище в Каменце. Католическое благотворительное общество было зарегистрировано в этом городе в феврале 1907 г. В школах, открытых обществом «Осьвята», католическое духовенство пыталось наладить работу с чиншевой шляхтой, пытаясь восстановить былую шляхетскую солидарность. Одним из основных вдохновителей этого движения в Подольской губернии был К. Дунин-Борковский. Однако этот социально-религиозный подъем пошел на спад, когда были изменены условия выборов во Вторую Думу. Изменения привели к исключению из числа избирателей чиншевиков. К этому времени, как уже отмечалось, польские помещики перестали ими интересоваться, и их положение окончательно стало безвыходным.

Все это время не переставая работал запущенный механизм националистической пропаганды. Почаевская лавра продолжала играть роль оплота православной веры. Здесь издавался «Почаевский листок», шовинистический и ксенофобский бюллетень, нападавший на «врагов» русского народа, а именно на Льва Толстого с его учением о непротивлении злу насилием, на либералов, социалистов, евреев, сектантов, немецких и чешских колонистов и, конечно же, польских католиков. Например, полиция из села Городок Каменецкого уезда 7 июня 1906 г. сообщала, что там живет 20 православных семей рядом с 80 католическими семьями, «католики очень хвалят свою веру, подговаривают православных принимать польскую веру, на что православные не соглашаются, и поэтому между православными и католиками часто происходят ссоры».

Победа русских националистов на выборах в Третью Думу в 1908 г. позволила Столыпину вернуться к методам, характерным для предреволюционной эпохи. Польские католические школы постепенно стали закрываться, и зачастую для этого даже не требовалось предлога. Если же и находилась какая-то причина, то, как правило, она была связана с религиозным вопросом. Например, попечитель Киевского учебного округа сообщал генерал-губернатору Сухомлинову, что, несмотря на протесты родителей, приказал католическому приходскому священнику А. Коптынику покинуть село Топорище в Житомирском уезде, на том основании, что тот отказался преподавать катехизис на русском языке. Между тем после указа о религиозной терпимости Министерство народного просвещения 22 февраля 1906 г. объявило временный распорядок обучения религии в учебных заведениях, по которому Закон Божий должен был преподаваться на языке, выбранном родителями учащихся. Тем не менее попечитель писал, что ксендз убедил родителей в том, что они бывшие униаты, то есть являются поляками. Родители сообщили об этом в письме к епископу. По мнению попечителя, подобное возвращение к прежней религии угрожало волной национальных и религиозных измен, что навредило бы делу русификации. В связи с этим преемник Сухомлинова Трепов постановил, что выбор языка религиозного обучения должен зависеть исключительно от учителя, а поскольку учителями были только русские, проблема языка на занятиях по религии была сама собой решена.

15 октября 1908 г. киевский губернатор сообщил Сухомлинову о факте, в еще большей степени свидетельствующем о возвращении антипольской и «антилатинской» фобии. Он получил от ксендза Яна Вистенберга из Ходоркова Сквирского уезда письмо с указанием адреса на латыни «Parochus ecclesiae parochialis Chodorkoviensis – Chodorkovia, Ucraina». И хотя письмо было написано по-русски, такая надпись, по мнению Сухомлинова, противоречила требованию употреблять только русский язык в официальной переписке. Генерал-губернатор приказал трем губернаторам не допускать подобных нарушений правил официальной переписки. В связи с этим волынский губернатор 13 июля 1910 г. попросил Трепова запретить Луцко-Житомирскому епископу использовать печати и делать записи в приходских книгах на латыни. Следовало стереть последние следы «гнилого» Запада.

 

Религия – источник национального антагонизма

Все это время конфессиональные отличия оказывали огромное влияние на обострение польско-украинских отношений на Украине. Высшие чиновники царской администрации, с одной стороны, и иерархи католической церкви, с другой, продолжали находиться в состоянии «холодной войны». Забывая об указе о религиозной терпимости, каждая из сторон демонизировала другую.

В отчете за 1909 г. генерал-губернатору подольский губернатор Эйлер посвятил обширный абзац польской теме. Он писал: «С 1905 г. поляки сильно подняли голову, рассчитывая на свою сплоченность и силу в материальном обеспечении, и эта их сплоченность отзывается в настоящее время на всех проявлениях жизни в губернии… Отождествляя польскую национальность с католическим вероисповеданием, все помыслы поляков и в особенности ксендзов направлены к наибольшему совращению православных в католичество, прибегая к всевозможным мерам для ополячения населения. В начале октября т.г. была открыта целая контора при Каменец-Подольском кафедральном костеле, специальные занятия которой состояли в уловлении православных, оказании им содействия как в написании прошений, так и в денежной помощи. Хотя виновные ксендзы и преследуются, но вследствие сочувственного отношения р. – к. Епископа к их деятельности налагаемые на них кары не достигают цели, так как они переводятся в лучшие приходы и тем поощряются к дальнейшему продолжению их деятельности в том же направлении».

В этой войне нервов выигрыш был на стороне сильнейшего – власти. Ксендз П. Маньковский вспоминал, как он беседовал с подольским губернатором Эйлером, посетившим католическое благотворительное общество в Каменце, по-французски, избегая тем самым использования русского языка. Однако когда в 1910 г. Маньковский отправился в США на Евхаристический конгресс, то после возвращения заплатил за это должностью приходского священника. Несмотря на протесты прихожан, он был вынужден жить под надзором полиции без должности в Житомире. Его викарий Жуковский после проведения обыска в доме был отправлен в Киев. Репрессии были вызваны тем, что губернатору стало известно об участии Маньковского в Вашингтоне в торжествах по случаю открытия памятника Костюшко и Пуласкому как борцам за американскую независимость. Об этом деле узнал Николай II из отчета генерал-губернатора Трепова за 1910 г. Трепов объяснял, что поездка ксендза была данью польскому патриотизму, поскольку памятник в Вашингтоне был поставлен по инициативе Польского национального союза в Америке. В юго-западных губерниях, по его утверждению, никто не говорил о восстановлении Польского государства. Однако было найдено больше десяти медальонов с изображением Богоматери и надписью «Владычица Польши, стань нам опорой и укажи нам путь»; на обратной же стороне были выбиты даты «1830», «1863», «1905» с гербом Польши, а также Литвы и Украины.

Кроме того, генерал-губернатор сообщал о нарушениях со стороны поляков указа о веротерпимости 1905 г. Он представлял каждое обращение бывших униатов в католиков как пример польской интриги. Было насчитано в 1905 г. в Киевской губернии 58 таких случаев, 1906 г. – 658; 1907 г. – 406. По его словам, это движение усиливалось:

Эти в принципе небольшие цифры были представлены как проявление деятельности опасной гидры. Поляки, указывал Трепов, идут на то, что ссылаются в качестве аргумента на якобы перешедших в католическую веру членов царской семьи; кроме того, оказывают давление на своих «русских» крестьян и батраков. Их ксендзы высмеивают тех, кто вступает в брак с православными, публично оскорбляют, не разрешают исповедоваться и причащаться. Когда же, по словам генерал-губернатора, православный житомирский епископ пытался так же вести себя с прихожанами, на это не дал согласия Святейший Синод. Трепов просил вновь сделать все для того, чтобы православная вера в империи была на первом месте.

В конце части отчета, посвященной религии, Трепов писал о нелегальных польских школах, в которых преподавало достаточно много католических священников. В 1909 г., по словам Трепова, это движение было остановлено, однако несколько православных семей отдало в еще существовавшие школы детей – эти люди считали, что польский язык им пригодится при устройстве на работу в крупные польские имения. В 1909 г. была закрыта часть таких учебных заведений в Киевской губернии, два – в Подольской губернии и одно – в Волынской, а в 1910 г. – пять в Киевской, одно – в Подольской и пять – в Волынской губерниях. В указе от 9 февраля 1911 г. говорилось об уголовном преследовании не только учителей нелегальных школ, но и тех, кто им помогал. Трепов сообщал, что уже несколько католических священников и гражданских лиц были наказаны, и выражал удовлетворение введенным Министерством народного просвещения запретом на использование катехизисов и учебников на польском языке.

Самым рьяным поборником нового националистического подъема после террора 1905 – 1907 гг. был волынский губернатор, который в 1911 г. в письме к Николаю II сообщал, что «самоопределение народностей… выливается в уродливые формы вражды нации… в таких условиях бок о бок приходится жить с врагами, таящими злобу и ненависть». Он был убежден в том, что католическое духовенство являлось двигателем ловкой и скрытой пропаганды, представляло собой шовинистическую, организованную, дисциплинированную партию – в противоположность православному духовенству, равнодушно относящемуся к отпадениям своей паствы. Обнажая суть давних комплексов, губернатор не скрывал своей злобы по поводу очевидной, но не всегда открыто признаваемой связи между католической религией и польской культурой. Он переживал из-за того, что в крае католическая вера была связана с принадлежностью «к высшему сословию “шляхте” – что равняется мелкому дворянству, и бесспорно, что в устах ксендзов играет немаловажное значение для улавливания адептов католичества».

До тех пор пока Первая мировая война и революция по-своему не решили польского вопроса, русские и поляки продолжали соперничать на Украине в рамках скрытой войны на религиозной почве. Еще в 1913 г. начальник охранного отделения приказал ввести строгий контроль над ремесленными кружками ксендза Барановского в Киеве и образовательного общества «Джьвигня» («Рычаг») в Житомире, в котором католические священники Скальский, Чижевский и Дубовский поддерживали деятельность нескольких местных важных лиц. Католики старались сохранять осторожность, хотя им было сложно скрыть свои патриотические чувства. Однако, несмотря на опасения полиции в связи с пятидесятой годовщиной Январского восстания, в 1913 г. не было ни одной демонстрации.

Огромное место в ограничиваемой властями польской культурной жизни Украины отводилось религиозным чувствам. Они нашли проявление сразу же, когда элитарному клубу «Огниво» было разрешено дать несколько спектаклей: «Варшавянку» С. Выспянского и «Вифлеем» Л. Рыдля (впервые был поставлен во Львове в 1904 г.). Губернатору с трудом далась та часть полицейского отчета, где говорилось о «сильной клерикально-иезуитской подкладке» последнего произведения. В последней сцене, как сообщал полицейский рапорт, Богоматерь говорила об окончании века мучений, а император Франц Иосиф выступал символом надежд на будущее. Полицейский резюмировал, что «впечатление “Вифлеема” на киевлян бесспорно громадное, слезы, истерические рыдания, разговоры в антрактах, волнение при звуках повстанческой молитвы ясно выражают настроение зрителей». Этот спектакль повторялся четырежды, что, по мнению полицейского, преследовало пропагандистскую цель.

Принадлежность русских и украинцев к православной церкви способствовала изоляции польского меньшинства, хотя и сильного в экономическом плане. Отрицательное отношение римских католиков к греко-католической церкви, которая в Галиции стала национальной религией украинцев, не только не способствовало союзу с украинцами, но мешало даже налаживанию отношений с ними. Начиная с 1892 г. некоторые попытки в этом направлении предпринимались на уровне священнослужителей. Чешские и моравские священники создали в Велеграде Общество Кирилла и Мефодия. К нему проявили интерес Шептицкий, возглавлявший в 1900 г. греко-католическую церковь во Львове, и ксендз Августин Пальмери из Ватикана. В 1907 – 1909 гг. православные священники приняли участие в ежегодных собраниях в Велеграде, пытаясь использовать их для продвижения идеи панславизма. Папа Пий X также поддержал идею сближения католической церкви с греко-католической и православной. В ту же эпоху, как известно, такие мыслители, как князь Г. Трубецкой или В. Соловьев, неоднократно подчеркивали духовные ценности католицизма, хотя и не имели сильного влияния на все русское общество, привязанное к православной традиции.

В 1911 г. в Кракове были опубликованы воспоминания ксендза Юзефа Бородзича, в которых, насколько можно судить, было представлено мнение, характерное для большинства католического духовенства, о попытках сближения церквей. Ответ для Бородзича на все вековые православные козни мог быть только один: фанатизму русификаторов следовало противопоставить латинско-польский фанатизм. «Мы всегда считали, – писал Бородзич, – что в том, что касается православия, так же как протестантизма, англиканства, старокатолицизма, янсенизма и т.п., речь идет не об объединении двух Церквей, а о возвращении в лоно Католической церкви как единственно верной, обращении, а не о примирении».

Мог ли быть в таком случае диалог? Автор занял непримиримую позицию, отвергающую экуменическую идею. Бородзич отмечал, что легко было стать идеалистом в Велеграде, «вдали от поля духовной битвы между Востоком и Западом, Католической и Православной церквями, западной и византийской культурой… но у нас, сражающихся не с помощью пера и чувствующих все на собственной шкуре, на подобные диспуты нет времени».

Осознавая обоюдное насилие на протяжении стольких веков из-за национально-политической манипуляции христианской идеей, нельзя в этом не увидеть предзнаменования трагедии ХХ века. Придет ли, а если да, то когда на смену обскурантизму экуменическая идея? Восторжествует ли Разум?

 

Б. Школьное дело

Русско-польская борьба за культурное первенство на Правобережной Украине в конце XIX в. не ограничивалась только сферой религии. Крайне важным в деле влияния на массы было также школьное образование, хотя преимущество царских властей в этой области начиная с 1831 г. оставалось несомненным. Если в новой украинской историографии эта тема вызывает достаточно широкий интерес, в российской, включая империологические исследования, политике властей в области образования уделяется небольшое внимание. Последние исследования либо носят слишком общий характер, либо они довольно кратки, либо концентрируются главным образом на северо-западных губерниях.

Данная глава призвана хотя бы частично заполнить существующую лакуну в историографии польского школьного образования и интеллектуальной жизни на Правобережной Украине в период между Январским восстанием 1863 – 1864 гг. и началом XX в., т.е. стать связующим звеном между двумя важными работами Л. Заштовта и дополнить мои собственные исследования, касающиеся более раннего периода. В существующей польской литературе, хотя и достаточно обширной, не предпринималось попыток синтеза этой проблематики; обращение же к архивным источникам в данном случае вообще является редкостью.

 

Одержимость властей польским вопросом

Появление в 1991 г. независимой Украины вновь сделало актуальным в России вопрос о том, почему не удалась русификация этих земель. Наиболее внимательные исследователи этой проблемы в качестве одной из главных причин называют отсутствие в царской России обязательного всеобщего начального образования. Именно это якобы не позволило достичь в Российской империи того, что успешно было проделано в процессе централизации во Франции в конце XIX в., а именно – подавления любого рода регионализмов. Не стоит полностью отбрасывать этот аргумент, несмотря на явные отличия, обусловленные историческим развитием и степенью зрелости национального самосознания отдельных социальных групп. Именно после отмены крепостного права и подавления Польского восстания 1863 – 1864 гг. перед российскими властями со всей остротой встала проблема начального образования в западных губерниях. Задача осложнялась тем, что, с одной стороны, нельзя было идти на слишком явные уступки местному крестьянству, чтобы крестьяне в Великороссии не заразились вольнодумством, и что, с другой стороны, следовало искоренить признаки польской культуры, представлявшейся царским чиновникам воплощением безмерно грозной силы (одержимость, которая сегодня не может не вызвать удивления). Рискну даже выдвинуть гипотезу, что остававшееся приоритетным вплоть до Первой мировой войны антипольское направление царской политики в этих губерниях было одной из причин притеснений украинцев, поскольку в украинском движении власти со всей абсурдностью и одержимостью искали следов польской интриги.

Именно этим был обусловлен запрет генерал-губернатора Н.Н. Анненкова от 1 мая 1863 г. на обучение крестьянских детей при католических приходских церквях. Сознание необходимости овладеть душами украницев с помощью начального образования не было чуждо власти, однако тот факт, что, как пишет А.И. Миллер, система начального школьного образования вплоть до 1917 г. находилась в плачевном состоянии, не позволил пойти по французскому пути. Зачатки этих идей встречаются уже в проекте группы русских помещиков из украинских губерний, которые совместно с преподавателями Киевского университета подготовили устав Общества для распространения грамотности и православного образования на территории Киевского учебного округа. Г.П. Галаган, товарищ председателя временной комиссии по проверке уставных грамот в Юго-Западном крае, передал этот проект министру внутренних дел Валуеву, который, согласно записи в его дневнике, обсудил его с великой княгиней Еленой Павловной. Согласно проекту, русские помещики должны были сами открывать начальные школы, хотя размеры их земельных владений в это время были еще несравненно меньше польских (как уже отмечалось, паритетное состояние в землевладении было достигнуто лишь в 90-е гг. XIX в.). Запаздывание в школьном деле можно было предвидеть, тем более что из-за этого с трудом шла и русификация крестьянства.

С другой стороны, Анненков не принимал слишком близко к сердцу попытки сближения польских студентов с крестьянами. Он помнил, что это было в определенной степени разрешено при попечителе Н.И. Пирогове в 1858 – 1861 гг. К тому же он знал, что украинские крестьяне негативно относились как до, так и во время последнего Польского восстания к любым попыткам распространения как листовок, напечатанных латиницей, так и «золотых грамот», которые стараниями повстанцев печатались кириллицей. Но этот вопрос в значительной степени раздражал министра внутренних дел. 15 июня 1864 г. он, напрямую обратившись к губернаторам западных губерний, заявил о согласии царя наложить запрет на распространение каких-либо букварей и учебников, издаваемых в Варшаве и других городах с пропагандистской целью. Министр полагал, что их распространение может привести к отрыву Западного края от Российской империи. По его мнению, целью продаваемых повсюду польских букварей для детей было ознакомление с географией и историей Польши до 1772 г. Он просил губернаторов, «не приступая к каким-либо официальным в этом отношении распоряжениям», изымать такого рода литературу.

Между тем генерал-губернатору Анненкову было прекрасно известно о существовании в Киевском университете – еще до окончательного подавления восстания – организации польских студентов. 6 мая 1864 г. в представленном ему подробном полицейском отчете говорилось о существовании т.н. «Польского общества», отделения которого были представлены во всех трех губерниях. В отчете также отмечалось, что эта группа существовала одновременно с украинскими, но фактически не взаимодействовала с ними. У польских студентов была собственная касса, библиотека, театр, они проводили творческие вечера и дискуссии. Это не помешало несколько впавшему в детство генерал-губернатору еще 4 августа 1864 г. невозмутимо объяснять Валуеву, что поляки имели все основания добиваться разрешения преподавания на польском языке, ведь еще в 1859 г. они хотели подать всеподданнейшее прошение об этом, воспользовавшись пребыванием Александра II в Каменце. Известно, что «нелепые» мысли стоили Анненкову должности. Ему на смену в конце года пришел А.П. Безак, который вместе с попечителем Киевского школьного округа А.П. Ширинским-Шихматовым более строго взялся за школьное дело. В свою очередь, каждый из губернаторов с усердием поспешил заверить нового генерал-губернатора в следовании рекомендациям министра. 25 декабря 1865 г. волынский губернатор М.И. Чертков сообщал Безаку с инквизиторской радостью, что ему удалось найти польский букварь, в котором на странице 53-й Богоматерь именовалась «польской королевой», на странице 74-й утверждалось, что надо любить Польшу, на странице 85-й – что нужно любить землю, по которой течет река Висла, a на странице 78-й было написано, что междоусобицы могут быть причиной утраты независимости, далее же объяснялось, что шляхту погубила взаимная вражда. Это был букварь, изданный в Варшаве в 1862 г. Губернатор делал вывод о необходимости положить конец подобной пропаганде, запретить польский алфавит, продажу книг и контролировать тех, кто мог пересекать границу с Царством Польским. 14 марта 1866 г. Безак проинформировал об открытии, сделанном Чертковым, министра Валуева, что не могло не способствовать еще большему рвению волынского губернаторa. Через три дня, 19 марта 1866 г., Чертков выслал Безаку отчет, полный новых открытий. Так, в книжном магазине Константина Будкевича был найден варшавский «Популярный сельский календарь», где 12 ноября 1866 г. праздновалось как день памяти о пяти братьях-поляках, убитых за три года до этого. В «Букваре для польских детей» во всех текстах для чтения, молитвах, литаниях и в катехизисе было подчеркнуто слово Польша. Был также перехвачен «Букварь для сельской детворы» некоей Марии П., с небольшими историями, песенками для обучения счету, официально изданный в Житомире на средства того же книжного магазина Будкевича. На этом букваре даже стояла виза киевского цензора О. Новицкого от 27 февраля 1862 г., а издан он был в университетской типографии. Губернатор был так возмущен процветавшим либерализмом, что в шифрованной телеграмме просил Безака запретить издание и продажу каких-либо польских календарей. Такой запрет генерал-губернатор и наложил 16 января 1867 г. После этого новый волынский губернатор, генерал И.В. фон Галлер, приказал немедленно (20 января) конфисковать 88 экземпляров этих книг у Будкевича, переживая, что тому уже удалось продать 768, в том числе в Бердичеве. Через неделю у купца Литова в Житомире было конфисковано 38 экземпляров русско-польско-немецкого альманаха, изданного в Одессе.

Что уж говорить об учебных заведениях, если за печатным польским словом велась такая слежка! Одной из первых забот Безака, о чем он сообщал министру народного просвещения, было «усиление и упрочение народного образования на русских началах». В этом отчете от 30 октября 1865 г. перечислялись уже принятые (но еще не доведенные до конца) меры: открытие в трех губерниях 11 прогимназий для мальчиков (вместо бывших уездных школ), учреждение стипендий для лучших учеников народных школ, оказание финансовой поддержки государством тем русским, которые хотели открыть частные учебные заведения, открытие в каждой губернии по 15 двухклассных православных школ со сменами для девочек, открытие 120 народных училищ в каждой губернии, а также семинарии для подготовки учителей этих школ. Создавалась также общая дирекция народных училищ.

Чуть позднее Безак поддержал представленный попечителем министру проект создания в юго-западных губерниях пяти женских гимназий. Вот как он обосновывался: «При полном отсутствии в крае женских школ, устроенных в русском духе, все женское образование перешло в руки лиц польского происхождения. Заведения, ими содержимые, могли бы и могут называться скорее школами для распространения польских тенденций и мятежных стремлений, чем знаний, основанных на религии и нравственности… [что очень важно] в деле обрусения края, так как главными двигателями мятежа доселе были преимущественно женщины…» Особое беспокойство Ширинского-Шихматова вызывала оторванность украинского крестьянства от российских властей и помещиков, и он несмело выражал пожелание о введении всеобщего начального образования. В письме к генерал-губернатору он писал, что крестьянские общества, которые выразили бы желание открыть народную школу, могли бы получать от Министерства государственных имуществ бесплатный лес для ее постройки. Попечитель призывал волости подписывать соглашения, а мировых посредников и православных священников принимать в этом деле участие. Он был убежден, что в деле привлечения на свою сторону украинских крестьян еще многое предстояло сделать: «Народное образование в Юго-Западном крае тогда только пойдет правильно и успешно, когда учебное начальство и духовенство вполне сольют все свои усилия по ведению этого дела».

Усиливавшаяся политика русификации до поры до времени не ставила под сомнение польское присутствие в Киевском университете. Но вскоре об этом снова заговорили. Первым это сделал Ширинский-Шихматов в докладе, который Безак приложил к отчету за 1865 – 1866 гг. Он писал, что, хотя в 1864 г. количество учащихся поляков уменьшилось до 1/4 от общего числа студентов, уже в 1865 г. они составляли 1/3 всех студентов, a в 1866 г. предполагалось дальнейшее увеличение их числа, т.е. практически возвращение к состоянию до восстания, когда польское студенчество составляло 52,6 % от общего числа. По его мнению, поляки, успокоившись, естественным образом вновь стали ценить высшее образование и связанные с ним преимущества. До восстания они еще могли выбирать между Киевом и одной из столиц империи, теперь же, когда доступ поляков в столичные университеты был ограничен нормой в 10 % от общего числа студентов, они обратили внимание на Киев, где такого ограничения не было: «Надобно опасаться, что этот университет подвергнется наводнению польского элемента». Он полагал, что масса польских выпускников гимназий трех губерний «снова приобретет в нем то преобладание, которое имела года три тому назад», и университет Св. Владимира приобретет «польский характер». Он не верил, что открытие нового университета в Одессе могло что-то изменить, так как он находился слишком далеко. Ширинский-Шихматов писал: «Нельзя не предвидеть, что все эти обстоятельства отзовутся большим вредом для общерусских интересов края, еще недостаточно окрепших и объединившихся, чтобы собственной тяжестью дать успешный отпор враждебным влияниям». В связи с этим он предлагал не превышать достигнутого уровня, т.е. 1/3 от общего числа студентов, или чуть повысить эту планку по сравнению с разрешенной долей поляков в столичных университетах. Столь «мягкий» numerus clausus не удовлетворил в Петербурге членов Комитета министров – обсуждение этой проблемы совпало с очередной антипольской волной, вызванной покушением Каракозова. Александр II принял 22 апреля 1866 г. предложение об ограничении числа польских студентов в Киеве до 1/5 от общего числа. 29 июля товарищ министра народного просвещения И.Д. Делянов добился от императора дополнительного ограничения, согласно которому в эти 20 % следовало включить также вольнослушателей, чтобы они и не пытались сдавать экзамены.

Впрочем, есть основания полагать, что прием столь малого числа поляков в университет был следствием ограничений, введенных в гимназиях. Согласно перечню учащихся средних учебных заведений за 1869 г., к учебе было допущено всего 27 % католиков (1068 учащихся из 3922). Это был самый низкий процент во всех западных губерниях. В том же году в Виленском учебном округе, несмотря на последствия террора Муравьева, было принято 47 % учащихся-католиков, из которых основную часть составляли поляки. Это говорит о более суровом преследовании поляков на Украине, чем в северо-западных губерниях. Следует сказать, что второе покушение на царя (25 мая 1867 г.) в Париже совпало с проходившим в Москве Славянским съездом, где преобладали антипольские настроения, и с завершением празднования юбилея Карамзина в Академии наук (еще в декабре 1866 г. было зачитано и встречено овацией его «Мнение русского гражданина» 1819 г. – записка об опасности объединения западных губерний с Царством Польским). Не следует также забывать, что участник покушения А. Березовский был родом с Волыни.

Представление об атмосфере в области образования и о страхах властей перед польской угрозой на Украине дает интересная коллекция писем за 1867 г. 5 января Н.П. Эйлер, киевский губернатор, обратился к Безаку с просьбой отказать в выдаче паспорта Юлии Ячевской, помещице из-под Киева, которая хотела покинуть Киевский уезд и переселиться в Варшаву, чтобы воспитывать там трех своих детей. И хотя в политическом отношении поведение женщины не вызывало нареканий, губернатору было понятно, что ее стремление уехать в Царство Польское было вызвано нежеланием отдать своих детей в русскую школу. При этом такие школы существовали недалеко от ее имения. Губернатор писал: «Нельзя не видеть желания вкоренить в детях польский фанатизм и удалить их от всего русского». Безак признал правоту своего подчиненного. Однако тогда Ячевская обратилась непосредственно к нему (30 июня 1867 г.), объясняя, что ее имение под Каневом – небольшое, малодоходное, а в Варшаве в ее собственности находится дом. На генерал-губернатора не подействовали аргументы, и он, отметив на письме «не может быть удовлетворено», оставил прошение без ответа. Было еще несколько подобных просьб вроде той, о которой писал Безаку волынский губернатор Галлер 23 февраля 1867 г. Они дают представление о преградах, которые власти чинили учащимся и студентам в их желании учиться на месте или за границей. Со временем были несколько смягчены санкции, огранивавшие отъезд. Как нам предстоит убедиться, в будущем Галиция стала убежищем для многих поляков из украинских губерний Российской империи, однако долгий период после Январского восстания, когда отсутствовала возможность карьерного роста и поездок, парализовал польскую молодежь. Например, уже упомянутый киевский губернатор просил Безака 23 марта 1867 г. запретить студенту-медику Владиславу Олехновичу выехать на учебу в варшавскую Медико-хирургическую академию, несмотря на полученный им отказ в поступлении в Киевский университет в связи с пресловутым распоряжением о numerus clausus от 22 апреля 1866 г. Несмотря на то что губернатору было известно о существовавших ограничениях, он предлагал Олехновичу отправиться в какой-нибудь другой российский университет. В отношении студентов из семей повстанцев иногда применялся и принцип коллективной ответственности. Губернатор Геллер запретил Болеславу Недзялковскому после окончания гимназии в Житомире продолжить обучение в Варшаве. И хотя его лично ни в чем не обвиняли, его четыре брата были более чем политически неблагонадежными. Старший присоединился к венгерским повстанцам в 1848 г., после возвращения был вынужден пойти служить в армию, два других были сосланы на каторгу за участие в Польском восстании 1863 – 1864 гг., а четвертый был уволен от должности секретаря Овруцкого суда и находился под надзором полиции.

Несмотря на то что подобные притеснения поляков были по-своему эффективными, глава киевской полиции обнаружил еще одну возможность обучения на польском языке, а именно частные уроки. Новый киевский губернатор М.К. Катакази сообщал Безаку 27 сентября 1868 г., что студенты и учащиеся гимназий могли еще беспрепятственно давать частные уроки. Разумеется, больше других в этом были заинтересованы католики. Губернатор писал о них: «…хотя в данное время не заподозрены в неблагонадежности, но за них на будущее время ручаться нельзя, так как их тайные стремления неизвестны». Губернатор повторял только аргумент полицмейстера, напоминавшего ему о правительственном распоряжении об исключении поляков из рядов чиновничества, где они могли навредить русскому делу, а тем более русскому образованию. Он предлагал в связи с этим запретить им давать частные уроки, что и было сделано генерал-губернатором 8 октября 1868 г. Впрочем, вызывает сомнение тот факт, что каждый учащийся или студент действительно обращался, как того требовало это распоряжение, в университет (а тот, в свою очередь, в полицию) за разрешением. Тем не менее это является примером вытеснения польской культуры за пределы легального бытования. Подтверждение антипольского характера этих мер находим и в переписке пребывавшего с 1871 по 1881 г. на посту киевского губернатора Н.П. Гессе. 15 сентября 1873 г. он спрашивал Дондукова-Корсакова, сменившего Безака, о том, распространяется ли этот запрет на всех католиков, включая таковых из-за границы. Сам он ничего не имел против такого расширительного толкования. Как обычно, генерал-губернатор поддержал его предложение (28 сентября 1873 г.).

Единственной для поляков дорогой к образованию, лишенной риска (но избиравшейся немногими), был переход в православие или (на Холмщине, на территории Царства Польского, официально переименованного в Привислинский край) в униатство, к ликвидации которого власти в скором времени приступили. В июле 1867 г. по просьбе волынского губернатора Безак разрешил молодому Целестину Ленчицкому, несмотря на то что его отец находился с 1863 г. под полицейским надзором за оскорбление монарха, поступить в униатскую гимназию в Холме, поскольку это заведение было уже полностью русским, т.е. контролировалось православной церковью.

Сохранение польского языка зависело от степени национального сознания в каждой семье. Однако в сложившихся условиях необходимо было надевать маску лояльности российским властям. В случае некоторых магнатов подобное показное поведение становилось почти гротескным. Графиня Браницкая из Белой Церкви предназначила огромную сумму в 287 тыс. рублей на народные школы, т.е. на русификацию украинского крестьянства, и способствовала еще большему обрусению гимназии в Белой Церкви после 1861 г. В то же время, судя по воспоминаниям Эдмунда Бжезинского, который сдал там выпускные экзамены в 1872 г., т.е. учился там с 1866 по 1872 г., можно говорить о двойственном характере этого учебного заведения. Бжезинского в 1861 г., когда ему исполнилось 7 лет, вместе с младшим братом и четырьмя соседскими детьми под руководством приглашенного учителя начали учить чтению и письму дома. Кроме имевшихся в собственности земель отец арендовал также несколько фольварков у Браницких. Мальчик читал газеты, приходившие по подписке из Царства Польского, и русскую литературу для того, чтобы подготовиться к поступлению в гимназию, но также А. Мицкевича, В. Сырокомлю, Ю. Крашевского, Ю. Коженевского, Х. Жевуского, З. Качковского, книги по истории Польши и ведению домашнего хозяйства. Бжезинский вспоминал, как понравилось ему удивительное здание гимназии с большим внутренним двором, прекрасным парком, некогда богатой польской библиотекой, с когда-то католической, а теперь православной, с позолоченным куполом, часовней. Коридоры в здании были украшены портретами царей. Частный характер этого заведения позволял принимать до 80 % польских учащихся, о степени русификации которых заботился сам генерал-губернатор, время от времени посещавший гимназию. Бжезинский вспоминал, как три брата бросились на колени перед Безаком с просьбой помиловать их отца или как «этот невзрачный человек, увешанный орденами, кичливый, чванливый, в окружении свиты» приказал отцу одного из учеников (русскому!) 25 раз ударить по лицу сына за то, что тот во время парада вел себя недостойно. Но, по всей видимости, это запугивание не было действенным: в пятом классе Бжезинского избрали председателем небольшой группы учащихся, созданной под влиянием киевского студента Ярошевича. На встречах группы мальчики изучали историю, читали стихи, учились польской грамматике. Тайная библиотека была спрятана у Казимежа Зелиньского, сына доверенного лица графини. С ним и с Людвигом Варыньским Бжезинский отправился в Петербург, но из-за numerus clausus не смог поступить на медицинский факультет. Поэтому в духе эпохи позитивизма он поступил в Политехнический институт и стал химиком, вступив там в «Украинское коло». Название было обманчивым – в кружок входили только поляки из украинских губерний. После того как его выслали из столицы за социалистические убеждения и хождение в народ, он, избежав более сурового наказания, перебрался в Вену и поступил там на медицинский факультет.

Эта краткая биография является первым примером того, как – и это мы увидим еще не раз – русские и поляки сближались на почве социалистических идей. Следует также отметить, что первые петербургские процессы над студентами показали в определенном смысле бессилие властей перед политизацией российских учебных заведений. Что же касается поляков в западных губерниях, то распоряжение Комитета министров от 27 декабря 1873 г. об усилении надзора предводителей дворянства за учебными заведениями не привело к ощутимым результатам. Среди предводителей дворянства уже давно не было польской шляхты, что могло уберечь ее от контроля и давало шанс на проявление новой солидарности между русскими и польскими студентами левых взглядов.

Если принять, что 20 %-ный numerus clausus для поляков в действительности соблюдался, и зная количество студентов, можно с легкостью установить численность польской молодежи в Киевском университете в период с 1861 по 1899 г.:

Выпускники университета, как правило, переоценивали в воспоминаниях число польских студентов. Талько-Хрынцевич, который поступил в 1872 г., сообщал о таком числе польских студентов в его время, которое было достигнуто только через 20 лет, – 400 человек. Куда большую ценность представляет его описание подпольной деятельности. Он сообщал, что, несмотря на существовавшие ограничения, она продолжалась даже в первые годы после подавления Польского восстания и в подпольном движении принимала участие половина поляков. Существовала подпольная касса взаимопомощи с капиталом в несколько тысяч рублей, имелась и библиотека, созданная в 1862 г., долгое время укрывавшаяся и вновь открытая для пользования в 1872 г. благодаря Алойзию Длускому, студенту из Подольской губернии, который стал в будущем адвокатом в Одессе и пропагандировал левые идеи среди рабочих.

Подобная позиция была действительно проявлением чрезвычайной смелости в условиях, когда в университете власти возобновили политику деполонизации. Из университета изгонялись последние польские профессора, сам университет был превращен в плацдарм антипольской борьбы. Многие преподаватели начали после 1864 г. работать в русификаторской прессе. Наибольшую известность приобрел В.Я. Шульгин, основавший газету «Киевлянин» (позднее ее редактором был Пихно), но, кроме этого издания, были еще и «Киевское слово», «Киевские отклики» и т.п., которые помогали учителям истории и историческим обществам, работавшим над созданием нужного властям образа Юго-Западной России. В.С. Иконников написал в этом духе историю Киева с 1654 до 1854 г., а затем еще том, посвященный пятидесятилетию университета в 1884 г. В 1878 г. Историческое общество Нестора-летописца организовало пророссийский археологический съезд, а через год стало издавать «Чтения в Историческом обществе Нестора-летописца» по образцу Московского исторического общества. К этому списку следует еще добавить «Вестник Юго-Западной России», а также ряд губернских газет и других публикаций.

В начальный период борьбы с польской культурой в данном регионе некоторые украинцы, которые в скором времени сами стали жертвами преследований 1876 г., после принятия Эмского указа, не видели препятствий к участию в общей антипольской борьбе. Так поступил Павло Чубинский, которому Академия наук доверила редактирование отчета «этнографическо-статистической экспедиции в Западно-Русский Край», где была грубо приуменьшена численность польского населения на Правобережной Украине и отрицалось польское (и еврейское) влияние на Правобережную Украину. Все разделы этого отчета, написанные П. Чубинским, а именно «Краткий исторический очерк ополячения Юго-Западного края», «Католицизм в Юго-Западном крае», «Коренные причины антагонизма с великорусами и изменение в быте поляков со времени неудачи повстания», были так далеки от истины, что другой знаменитый украинец М.П. Драгоманов, куда более вдумчивый историк, сразу же подверг их резкой критике в «Вестнике Европы». Он считал, что в интересах Российского государства было признать своеобразие всех меньшинств, ввести земства в западных губерниях, провести судебную, городскую реформы, объявить религиозное и языковое равенство и ввести свободу печати. В июле 1875 г. в том же журнале в статье «Евреи и поляки в Юго-Западном крае» он высмеял псевдонаучную анкету Чубинского и обвинил во лжи псевдонаучные изыскания последователей Каткова и его «Московских ведомостей».

Примерно тогда же Тадеуш Бобровский заканчивал свои воспоминания, в заключительной части которых он так отозвался о волне псевдонаучных публикаций, призванных доказать русский характер Правобережной Украины. «Это происходит ежедневно, – писал он, – уничтожая и закапывая с каждым шагом, с каждой минутой следы и памятники нашей цивилизации в этих губерниях, привитой, правда, к иной почве, не без помощи превосходства и силы… но на почве, отличной от польской и от московской! Сегодня мы вынуждены молча слушать фальшивые и лицемерные бездарные квази-исторические сочинения, созданные победителями, которые ведут себя и думают так же, как мы за триста лет до этого вели себя и думали…»

Сознание чуждости польского присутствия на этой земле не было распространенным явлением среди польской общественности. Как уже отмечалось, оно дало лишь ценные, но редкие примеры хлопомании. Для большинства польской молодежи, которой удалось попасть в Киевский университет, было характерно либо обособление от непольских групп, либо все более активное участие в борьбе своих русских товарищей с общим врагом – царизмом.

 

Российско-польское антиправительственное сближение студентов

После периода вынужденного бездействия и далекой от романтических повстанческих идеалов «органической работы» на польскую общественность Киева оказал очень сильное влияние пример неукротимого русского студенчества. К концу 1870-х гг. ситуация в Киеве стала вновь напряженной. Главными тому причинами были осложнения, вызванные Русско-турецкой войной 1877 – 1878 гг., и судебные процессы против революционеров-народников. Генерал-губернатор (сначала Дондуков-Корсаков, а с 16 апреля 1878 г. его преемник М.И. Чертков, служивший в 1860-х гг. волынским губернатором) получил новые полномочия, которые включали командование войсками на большой территории, вплоть до Черниговской губернии, и надзор за учащимися высших учебных заведений. Министерство внутренних дел уполномочило генерал-губернатора исключать из университета всех подозрительных лиц, к чему тот сразу же и приступил. Опасения полиции по поводу демонстрации протеста против процесса над социалистами (прокурор требовал смертную казнь для 5 человек) не были лишены оснований. В самом начале года студенты и делегаты из Петербурга собрались для протеста в университетской столовой. 22 февраля сто студентов собрались на кладбище в Байкове у могилы железнодорожника. 15 марта триста студентов потребовали освободить студента Подольского, арестованного за покушение на прокурора Котляревского. Их ежедневные собрания в столовой продолжались до тех пор, пока 21 марта здание не было окружено и молодежь не заставили выйти. В ходе этой операции полиция арестовала 142 человека, которые предстали перед дисциплинарной комиссией. 49 были исключены на три года без права перевода в другой вуз, 75 – на два года на тех же условиях, 10 получили предложение покинуть университет по собственному желанию, а 8 получили выговор. Всем было запрещено пребывание в Киеве. Столовая была закрыта. В ночь с 24 на 25 мая 1878 г. ударом кинжала был убит жандармский офицер барон Г.Э. Гейкин, ответственность за покушение взяла на себя группа, называвшая себя российскими социал-революционерами. Убийца найден не был. Настало время, когда польской молодежи пришлось вместе с другими меньшинствами (евреями, украинцами) определить свою позицию по отношению к русскому революционному движению.

С начала 80-х годов однородное революционное движение польских студентов, хотя еще не переживало глубокого раскола на сторонников интернационализма и национализма, все-таки уже подтачивалось разного рода противоречиями. Царская полиция располагала точной агентурной информацией, но пока не видела различий внутри этого движения. В то же время сумбурность агентурных донесений показывает, насколько сложным был процесс создания польского национально-демократического движения на Украине, местного социалистического движения, а также указывает на левое происхождение будущих польских правых.

В любом случае молодая польская интеллигенция в Киеве уже не была бездеятельной, изолированной от других частей разделенных польских земель. Примером тому может служить подборка материалов под названием «Польская группа социал-революционеров Киевского университета», собранных полицией с сентября 1881 по январь 1882 г. Из нее узнаем о существовании связей между студентами университетов в Москве, Петербурге, Варшаве (русский университет был открыт там в 1868 г.) и Киеве. Уже в 1880 г. было арестовано 4 или 5 студентов, среди которых был Казимеж Сосновский. Он выписывал из Варшавы газету «Równość» («Равенство»), издаваемую в Женеве Л. Варыньским. В связи с марксистским характером этой газеты полиция предположила, что, скорее всего, Сосновский, а также Х. Лисовский, учащийся в Варшаве, и А. Длуский, о котором уже была речь, вели агитацию среди рабочих и школьной молодежи. Было также известно о существовании в Киеве женского «Польского кружка», который возглавляла сестра Лисовского, Винцентина. Имела полиция и сведения о работе юридического, литературного, исторического, экономического кружков под руководством З. Балицкого, Родзевича, Дирмонта. Родзевич приехал в Киев, чтобы агитировать за проведение торжеств по случаю пятидесятилетия Ноябрьского восстания. При нем были письма к заведующему тайной университетской библиотекой, к студенту-медику Бернацкому («Корчаку»), а также три письма к неизвестным адресатам, где говорилось о некоем «Клубе сынов отечества», и обращение к украинофилам.

На основании этих перехваченных документов создается образ националистической группы, которую полиция еще не могла распознать и отличить от общего социалистического движения. Однако общепольский характер ее деятельности и время ее возникновения (З. Балицкий создал «Зет» в Кракове лишь в 1887 г.) не могут не поражать. Из этих материалов становится известно, что уже в 1881 г. киевские студенты высылают небольшие суммы денег в Варшаву (50 рублей). Согласно донесению, сумма поступила из насчитывавшего от 3 до 4 тыс. рублей Общепольского фонда, созданного во время контрактовой ярмарки в Киеве. Уже само название фонда свидетельствовало о том, что он был создан по образцу парижской Национальной казны Агатона Гиллера. В то же время были очевидны контакты и с русским революционным движением. Сестра Б. Лисовского, Антонина, призналась на допросе, что вместе со своим женихом Михалом Колодкевичем состояла в «Народной воле». Это не мешало ей организовать у себя дома клуб, который, согласно донесениям, «составляет часть польского патриотического общества, преследующего цель самообразования в исключительно польском духе и в чаянии возрождения Польши». Точных данных об участниках собрано не было. Удалось лишь узнать, что З. Балицкий хотел купить в арсенале печатный станок за 300 рублей, но решил, что это слишком дорого. Было также установлено, что Ян Длуский часто ездил из Киева в Варшаву для согласования времени проведения пропагандистских акций в этих городах, а также в Вильне и Петербурге. Полиция считала, что «Общество польской молодежи» было связано с «Черным переделом». Такое сотрудничество казалось тогда совместимым с польским патриотизмом – члены общества говорили о новой Польше, которая будет создана благодаря революции. Определенное удивление вызывает поддержка этого движения помещиками. Взносы в счет Общественного фонда можно объяснить тем, что землевладельцы, о консерватизме которых уже не раз говорилось, по всей видимости, не имели точного представления о революционных целях организации. Тем не менее некоторые из них без колебаний оказывали поддержку молодежи. Богатую помещицу Янковскую из Ходоркова подозревали в том, что она поддерживала эту группу и выступала в качестве ее связной в Женеве. В ценных воспоминаниях одного из основателей польского национально-демократического движения на Украине говорится о чувствах, которые у помещиков вызывали подобные связи: «Более горячие головы приходили к мысли, что русское радикальное движение было нашим естественным союзником в борьбе с врагом, которым был царизм… Люди зачастую крайне умеренных взглядов, с отсталыми социальными и политическими убеждениями, некритично принимали русский радикализм, так как эта идеология была направлена против нашего общего врага». Станислав Зелиньский удачно подметил существовавшую тогда идеологическую смесь, позволявшую, к примеру, утонченным польским барышням читать Бакунина или ультралевую русскую прессу и в то же самое время держаться идей польского позитивизма.

Однако глубокое различие между этими двумя направлениями, национальным и интернациональным, стало очевидным в 1884 г. во время студенческих волнений, приуроченных к празднованию пятидесятилетия Киевского университета. Именно тогда было избрано новое руководство, стремящееся к осторожности и скрытому культивированию польской идеи. Эта масса польской молодежи, выходцев из помещичьих семей, которые могли себе позволить учиться в университете, не была смелее своих отцов, о которых уже шла речь. Некоторые подробности об этой эпохе узнаем из воспоминаний в то время студента Яна Хмелевского, принадлежавшего, скорее всего, к социалистам. Он был родом из Вильны, в 1882 г. поступил на медицинский факультет Киевского университета. Ему удалось прекрасно показать, как произошел раскол между консервативно-националистическим большинством поляков на Украине и меньшинством, желавшим трудиться ради смутных идей общего народного блага, не осознавая (как и во времена «заговора» Шимона Конарского 1839 г.), что на Украине есть только украинский люд (народ), а польского нет. Неудивительно, что в 1884 г. из «Общества польской молодежи» выделилась крайне осторожная «Корпорация» – организация студентов-поляков, в которую входило около 140 – 150 человек, из которых в 1885 – 1886 гг. левых взглядов придерживалось от 10 до 30 членов.

Празднование пятидесятилетия университета оказало непосредственное влияние на рост противоречий между различными университетскими группами. «Kraj» сообщал на первой странице 28 сентября 1884 г., что собравшаяся у здания университета молодежь освистала выступавших, затем отправилась к памятнику Св. Владимира (что говорит о том, что среди этой группы большинство составляли украинцы), в то время как «завсегдатаи кафе» пошли бить стекла в доме ректора Н.К. Ренненкампфа и по пути забросали камнями карету почетного гостя К.П. Победоносцева. Полиции и казакам так и не удалось никого поймать. После того как были найдены листовки с обвинениями в адрес великороссийского молоха, всю вину свалили на евреев и украинофилов. Но лучше всех поступил Катков в Москве, его «Московские ведомости» нашли иных виновников – поляков, строящих бунтарские козни. Из университета, главным образом с первого и второго курсов медицинского факультета, было исключено более 100 студентов, университет был закрыт на полгода – до октября 1885 г., когда после визита царской семьи пришли к выводу, что Киев, мать городов русских, чересчур от этих самых городов отличается. Было решено поставить перед университетом памятник его основателю – Николаю I (теперь на его месте стоит памятник Шевченко), а на Софийской площади – памятник Хмельницкому, мнимому символу вечного союза украинских и русских земель. Несмотря на то что еще в 1859 г. Н. Костомаров совершенно в ином свете представил украинского героя, его образ продолжали эксплуатировать в имперских целях. Торжественное открытие памятника Хмельницкому состоялось в 1888 г.

Тем временем лишенные возможности учиться польские студенты основали «Общество помощи обездоленным» и организовывали благотворительные балы. В конце 1885 г. было подано 190 просьб об оказании финансовой помощи, но полицейский террор последующих лет царствования Александра III не давал возможности заниматься даже «органической работой». В 1887 – 1893 гг. эта организация существовала лишь на бумаге, во главе ее стояли будущий выдающийся думский депутат, адвокат Игнацы Лыховский и Марчин Корчиньский. Оба они закончили Житомирскую гимназию и уже тогда были тесно связаны с польскими землевладельцами. По воспоминаниям врача М. Лонжинского, в этот период в лучшем случае удавалось устраивать на частных квартирах тайные спектакли или ежегодные польские балы, на которых финансист Леонард Янковский оказывал помощь польским студентам, пожертвования делались, но, по мнению Лонжинского, денег ни на что не хватало.

После процесса над Л. Вырчиньским и разгрома «Пролетариата» в Варшаве (декабрь 1886 г.) роль левых организаций в Киеве стала еще более скромной, хотя теоретические споры среди них не утихли. Юрист Й. Солтан, врачи Л. Левкович, Х. Сарцевич присоединились в 1890 – 1891 гг. к Польской социалистической партии (ППС), в то время как В. Богуцкий и С. Бахницкий создали польскую социал-демократическую группу, ориентировавшуюся на идеи Р. Люксембург.

При чтении воспоминаний Б.К. Вежейского создается впечатление, что Киевский университет был рассадником революционных идей. Возможно, это не так уж далеко от истины, правда, с учетом того, что участие в этом движении поляков, в особенности местных, было минимальным. Среди участников забастовок и демонстраций были, прежде всего, русские и поляки из Белоруссии и Литвы. Так было на зверски разогнанной в феврале 1889 г. демонстрации студентов на Казанской площади в Петербурге. 18 – 19 марта 1897 г. после самоубийства курсистки М.Ф. Ветровой в Петропавловской крепости «Корпорация» вместе с русскими студентами организовала массовые протесты, в ответ на которые начальник Киевского жандармского управления генерал В.Д. Новицкий применил крайние репрессии. Однако заметное участие отдельных польских деятелей контрастировало с консервативной позицией большинства поляков. Действительно, среди 150 арестованных в начале марта 1898 г. были поляки с Украины: Людомир Скаржинский и Марьян Гурский, однако они действовали в рамках РСДРП, так же как и К. Петрусевич, Е. Чарновская, Лисецкие и др.

Однако лихорадочное беспокойство полиции Николая II по поводу неясных связей этого движения с польскими социалистами и даже с зарождавшейся партией польских национальных демократов, корреспонденция и отчеты об этом не идут в сравнение с замешательством, которое вызвала у Охранного отделения информация о тайных поездках на Украину Б. Славка или, немного позднее, Ю. Пилсудского. В то же время член ППС (скорее всего, из Вильны) писал 13 мая 1896 г. о том, что не доверяет связям с украинскими студентами: «В том, что касается Киева, то положение оказалось хуже, чем я предполагал. Г. не разобрался в том, куда клонят те, с кем он шел рука об руку, а мы не знали, что якобы “наши” – это тамошние “здешние” чистой воды. Cовершенно глупое положение, в котором мы оказались там, вынудило меня пойти на временный компромисс, и от него следует в течение месяца отказаться, т.е. решить вопрос раз и навсегда. Положение это я называю глупым, поскольку кроме тамошних “здешних”, которые хотя бы на нас не нападают, там есть еще и социал-демократы». Немного позднее в том же году другой эмиссар писал о бессилии ППС в работе со студентами: «Хуже всего ситуация в Киеве… В Киеве у нас никогда не было организованной структуры, лишь отдельные люди, которые вели там нашу работу, и они уехали, никого после себя не оставив».

В Киевской губернии, где среди студентов живы были убеждения их родителей, сотрудничавших с царскими властями, сознание необходимости участия в общепольском, охватывавшем все польские земли Австро-Венгрии, Германии и России национальном движении было еще слабее. Несмотря на стремительное развитие начиная с 1887 г. на всех польских землях таких организаций, как «Лига Польска» и «Зет», на первом съезде этой последней организации в Варшаве в 1889 – 1890 гг. от Киева никого не было. Лишь на рубеже 1900 – 1901 гг. под влиянием С. Зелинского и В. Куликовского в польском движении на Украине появилось отчетливо националистическое направление, оформившееся в организацию под названием «Полония» с печатным органом «Bratniak». Именно тогда дело дошло до споров и конфликтов из-за денег и библиотеки с существовавшими ранее группами.

Вместе с тем исследование национального пробуждения поляков на Украине на рубеже XIX – XX вв. не стоит ограничивать университетскими стенами, куда не у многих был доступ и где само проявление политической и интеллектуальной жизни находилось под контролем. Именно поэтому обратимся к начальному и в особенности среднему школьному образованию, чтобы выявить источник наметившегося возрождения.

Под надзором Д.А. Толстого, занимавшего должность министра народного просвещения 14 лет, и И.Д. Делянова (16 лет), а затем таких мракобесов, как Н.П. Боголепов (застрелен в 1901 г.), П.С. Ванновский, Г.Э. Зенгер, генерал-лейтенант В.Г. Глазов, просвещение в Российской империи не могло даже приблизиться к мечте киевского попечителя 1866 г. о всеобщем образовании. В этих условиях на Украине, хотя и в народной, нелитературной форме, существовали: язык крестьян, т.е. украинский язык, идиш у евреев и польский язык у поляков. Дети привилегированных меньшинств каждой из этих трех групп ходили в единственно доступные им русские учебные заведения, где либо ассимилировались, либо со временем превращались в интеллигенцию, осознающую свое происхождение. Случалось, что такие учащиеся подвергались сразу обоим процессам.

Согласно малодостоверным, но незаменимым для исследователя данным переписи 1897 г., из 9 миллионов населения трех юго-западных губерний 4/5 были неграмотными. Читать умело 17,3 % (18,1 % – в Киевской губернии, 17,1 % – в Волынской, 15,5 % – в Подольской). Соотношение умеющих читать мужчин и женщин было следующим: в Киевской губернии – 27,6 % на 8,9 %, в Волынской – 24,4 % на 9,8 %, в Подольской – 23 % на 6,9 %. Подобное положение было вызвано слабым развитием начального образования, по которому у историков пока нет полных данных. Если добавить представленные Л. Заштовтом данные на 1891 г. по учебным заведениям, находившимся в ведении Министерства народного просвещения, к данным из отчета Победоносцева за 1890 г. о количестве церковно-приходских школ, то получим достаточно полное представление о числе грамотных детей в трех губерниях Правобережной Украины в 1890 – 1891 гг.:

В отчете обер-прокурора Святейшего Синода особо подчеркивалось, что эти школы в данном регионе не только способствовали просвещению, но и имели политическое значение. Победоносцев обращал внимание на то, что местное население, окруженное католическим польским имущим классом, лишь только благодаря этим школам сохраняло силу веры и принадлежность к русской национальности, а каждая такая школа являлась своего рода крепостью в борьбе с католической пропагандой.

Съедавшая власти навязчивая идея о том, что поляки хотели завладеть украинскими душами, несомненно, не была безосновательной. В то же время существовавший огромный репрессивный механизм не давал возможности для этого. И хотя обнаружение и закрытие нелегальных польских школ было крайне редким явлением на Правобережной Украине, каждое такое событие становилось для царских властей ценным поводом для дальнейших репрессий. Власти, разумеется, не обращали внимания на то, что целью этих школ было обучение в первую очередь польских, а не украинских детей – чаще всего детей бывшей, деклассированной шляхты в местечках и на селе.

До 1892 г. еще не требовалось официального разрешения на получение домашнего образования, оно даже было разрешено циркуляром министра народного просвещения от 14 февраля 1882 г. В 1883 г. «Киевлянин» бурно протестовал по поводу обнаружения пяти «тайных школ» в Подольской губернии в селе Мурафа под Ямполем, где «крестьяне-католики» (скорее всего, речь шла о деклассированной шляхте) давали в месяц на содержание учителя по 1 рублю или по 75 копеек. И хотя через год их право на такие школы было подтверждено в судебном порядке, «Киевлянин» не мог обойти молчанием примеры того, как поляки имели «наглость» учиться сами. Так было, когда в том же 1884 г. в Киеве было обнаружено 4 неофициальных польских школы. Тем не менее только 6 марта 1890 г. генерал-губернатор А.П. Игнатьев принял решение вернуться к санкциям, примененным сразу после восстания 1863 – 1864 гг., и запретил открывать школы без разрешения властей. В случае первого нарушения запрета виновные облагались штрафом в 75 рублей, который мог быть заменен трехнедельным арестом, при повторном нарушении наказание удваивалось. 3 апреля 1892 г. денежный штраф был увеличен до 300 рублей, а арест – до 3 месяцев. Теперь наказание распространялось как на содержание нелегальных школ, так и на частные уроки, если они давались без разрешения. Инспекторов власти призывали к бдительности.

Немногие попытки создания польских школ и полная невозможность для поляков обучать украинских крестьян не имели ничего общего с раздуваемой властями польской угрозой на Украине. Ко времени воцарения молодого Николая II этот страх пронизывал властные структуры уже более сорока лет. В высшей степени характерно то, что в марте 1895 г. царь внимательно прочитал годовой отчет за 1893 г. волынского губернаторa С.П. Суходольского, подчеркнув некоторые предложения и оставив краткие комментарии. Текст с пометками царя был передан для ознакомления попечителю Киевского учебного округа.

В нем повторялось, что непреложной истиной является тот факт, что школа – лучшее орудие в деле воспитания молодежи в «истинно русском» духе. «Совершенно верно», – отметил Николай II. А далее интерес царя вызвала информация о расширении сети школ для народа. Он пометил: «к министрам Народного Просвещения и Финансов». Во втором абзаце, который, по всей видимости, понравился царю, сохранилось свидетельство его мечты о силе монаршей власти. По словам Суходольского, в том, что касалось поляков, внедрение в этом регионе православия, русских начал и лояльности принесло уже свои заметные плоды. Железная воля правительства в деле укрепления в Волынской губернии, колыбели России и православия, русского элемента, «несмотря на все усилия со стороны латино-польской пропаганды», побудила «наиболее разумных из их [поляков. – Д.Б.] числа постепенно проникаться убеждением в невозможности возрождения Польши». Именно эта точка зрения, действительно, со временем возобладает среди польских помещиков Волыни, которые должны были «слиться с русским поместным дворянством», как за век до того это произошло в смоленских землях. Несмотря на то что часть помещиков и бывшей шляхты, по мнению губернатора, была настроена враждебно, положение должно было со временем выправиться, «чему немало должно способствовать и ближайшее сношение местных поляков с коренными русскими» и с представителями власти, «которые неуклонным исполнением предначертаний высшего Правительства и образом действий спокойным, всегда одинаковым, чуждым как послаблений, так и чрезмерных притязаний, а тем более предвзятых взглядов [подчеркнуто царем. – Д.Б.], все более могут вселить среди местного населения не одни лишь страх, но и любовь к Русской Власти, всегда справедливой и любвеобильной ко всем ее подданным».

Однако огорчение Николая II вызвала заключительная часть отчета, в которой говорилось о действительной – плачевной по сравнению с другими частями империи – ситуации в школьном образовании: 1 начальная школа приходилась на 1732 жителя и 42,7 кв. версты (1 на 127 кв. верст в Овруцком уезде), т.е. в школах обучалось 3 % от всего населения (0,98 % женского населения). Из детей школьного возраста получало обучение 38,7 % мальчиков и 4,6 % девочек. «Весьма печально», – отметил его императорское величество.

Через год волынский губернатор продолжал расписывать возможное в будущем стирание национальных различий. Он писал в своем годовом отчете: «…чуждаясь церковно-приходской школы, иноверцы охотно отдают своих детей в школы Министерства Народного просвещения». Он подчеркивал необходимость создания новых приходских школ, «в которых дети иноверцев получали бы русское воспитание и образование и затем постепенно входили бы в общее течение русской жизни, мало-помалу утрачивая признаки своей национальной и даже религиозной обособленности».

Неустанная политика русификации не привела к желанным для правительства последствиям. И все-таки ее результаты заслуживают самого пристального внимания. Речь идет прежде всего о русификации начального образования, введенного для украинских крестьян. Польские дети в большинстве своем получали начальное образование дома. Положение же в прогимназиях и гимназиях было иным. Анджей Менцвель очень удачно отметил разницу в отношении к полякам (и их реакциям) в западных губерниях и в бывшем Царстве Польском. В западных губерниях царские власти не решались на столь открытое попрание польского сознания, какое практиковал попечитель Варшавского учебного округа А.Л. Апухтин, провоцируя сопротивление учащихся. Примером тому может служить поступок героев романа С. Жеромского «Сизифов труд», декламирующих «Редут Ордона» Мицкевича – идеал смерти за родину и символ полного неприятия чуждой культуры захватчика. На Украине же как в гимназии, где довелось учиться писателю С. Бжозовскому, так и в душе самого писателя не чувствуется, как подчеркивает Менцвель, насилия, а наоборот – сплетение русской и польской культуры. Однако такое определение можно отнести, как уже подчеркивалось, не ко всей польской молодежи, а лишь к той ее части, которая вступала, как правило, в школьные кружки левого направления. Молодой С. Бжозовский, учившийся в Немировской гимназии в 1892 – 1896 гг., подробно описал свои контакты с русскими нигилистами и марксистами в первых главах романа «Огни», а сам на парадоксальной для властей основе сблизился со своими русскими товарищами. В противоположность тому, чего ждали от русско-польского сближения власти, общение с русскими друзьями привело Бжозовского к открытию и принятию общечеловеческих идеалов. Во все эти обрусевшие гимназии Украины проникли идеалы универсализма, одинаково чуждые как российским казенным заведениям, так и польским усадьбам. А это novum обладало удивительной притягательной силой, о чем вспоминали многие учащиеся тех лет, как, например, Станислав Стемповский, учившийся в Каменецкой гимназии в 1879 – 1888 гг., или позднее его сын Ежи Стемповский, закончивший ту же, что и Бжозовский, гимназию в Немирове в 1911 г.

Из их воспоминаний вырисовывается особый образ формировавшегося нового интеллигента с исключительно открытым отношением к миру. Полученный опыт отдалял этих людей от своего окружения. С. Стемповский критически относился к своим теткам, у которых в начале учебы жил в Каменце: «…был это круг помещиков и богатых городских обывателей, пенсионеров, людей свободных профессий и ханжей». Он с огромным удовольствием углубился в чтение произведений Н.Г. Помяловского, Г.И. Успенского и многих западных авторов: Э. Сю, Ч. Диккенса, Байрона, Ф. Шиллера, А. де Ламартина («История жирондистов»), П. Феваля и отдалялся от христианской веры, прочитав книгу Дж.В. Дрэпера «История отношений между католицизмом и наукой». Именно таким образом ему удавалось избежать душной атмосферы, царившей в официальном образовании, «переживавшем как раз нашествие на русские гимназии Лейпцигских филологов, очень плохих педагогов. Их лично проверял знаменитый реакционер, министр Дмитрий Толстой, для оглупления нас немецкой филологией». Дальше он пишет: «Поляки в классе делились на два вида: заправил, щеголей, гуляк, картежников, дамских угодников, далеких от книг… Мы же тайно читали польские книги, на имя моей мамы я выписывал газеты “Przegląd Tygodniowy” и “Prawda” Свентоховского. Так мы знакомились с “варшавской прогрессивной мыслью” и с направлениями западной мысли (Боклем, Тэном, Дарвином, Золя, Брандесом)… У нас была спрятанная на фабрике газированной воды библиотека “антиправительственной и антиклерикальной” литературы». Они ненавидели общую молитву, с возрастом открыли Маркса, но находились под влиянием скорее «Земли и воли» и народовольцев. Их богом был Лев Толстой: «С характерной для нашего возраста восприимчивостью мы увлеклись толстовским культом простого образа жизни и присоединили его идеи к уже созревшему в нас бунту против любого насилия. Толстой был нашим Руссо из вторых рук и оказал большое влияние на мое духовное развитие». Однажды одного из учеников застали в общественном месте за чтением «Политической экономии» Дж.С. Милля в переводе Н.Г. Чернышевского. Полиции удалось сразу узнать о библиотеке, однако библиотекарь, еврей Эпельбойм, успел все спрятать. Так выглядела гимназическая жизнь во времена знаменитого распоряжения министра просвещения о запрете принимать в школу детей из «опасных классов» поваров и прислуги («циркуляр о кухаркиных детях» 1887 г.). Автор воспоминаний, несмотря на запрет, давал частные уроки и сдал экзамены на аттестат зрелости в 1888 г., когда было принято только 16 из 45 учеников, приступивших к экзамену, что является еще одной иллюстрацией не изживаемого в России опасения перед образованием. «Горе от ума» не теряло своей актуальности.

Особенностью всех гимназий этого региона был их многонациональный характер (русские, украинцы, евреи, поляки), смесь дворянства с разночинцами (дети священников, купцы) и значительно более тесные отношения между этими группами детей, в отличие от их родителей. Именно эта атмосфера вызывала сильные переживания у юных героев романа «Огни», учившихся в Немирове, к югу от Винницы, Адася Белецкого и Михала Канёвского, которые в этой русифицированной гимназии могли оторваться, как правильно подчеркивает А. Менцвель, от окружающего их «полностью лишенного морали мира». Эта особенность гимназического образования сохранилась и в период столыпинской реакции. Свидетельством тому проукраинский и проеврейский настрой сына Станислава Стемповского, Ежи, будущего друга Ежи Гедройца в Париже после 1945 г. Получив первые знания дома, в своем родном Винниковце, затем путешествуя с отцом, он прочитал всю его библиотеку, стал гражданином мира и никогда не отказывался от идеи сближения разных национальных групп на Украине, которое наблюдал во время учебы в Немирове. Естественно, существовала и другая позиция, о которой открыто можно было заявить лишь в 1905 г., но о зарождении которой можно говорить уже в конце XIX в. Эта позиция была сформирована по образцу варшавского ирредентизма. На ее основе в университете, позднее, чем в других частях разделенных польских земель, появились национал-демократы. В воспоминаниях Казимежа Фудаковского, воспитанника первой Киевской гимназии 1896 – 1898 гг., говорится об этой тенденции к сплочению на узкопатриотической основе: «Чем настойчивее вели или старались вести русификацию, чем жестче она била по национальному наследию, т.е. по его духовной и культурной составляющей, тем сильнее и сплоченнее было сопротивление. Уже тогда разные социальные течения, приходившие к нам с Востока, старались овладеть умами молодежи, отвергая все, что было связано с традицией или национальным прошлым [обратим внимание на иную тональность приводимой цитаты по сравнению с предыдущими примерами. – Д.Б.], но инстинкт самосохранения настолько обострил бдительность общества, что этой пропаганде с трудом удавалось проникнуть в умы». Стоит подчеркнуть, что подобные утверждения применительно к периоду до 1900 г. были редкими. В работе Б.К. Вежейского о политических движениях молодежи в российских гимназиях Украины также показано, что повсюду ведущая роль принадлежала левым движениям – будь то в Киеве и Белой Церкви (воспоминания Б. Витковского) или Золотополе (воспоминания С. Седлецкого), Каменце (воспоминания К. Гроиньского), Виннице (воспоминания самого Вежейского), Житомире (воспоминания И. Земяньского) и т.п. Во всех этих свидетельствах говорится о существовании связи между польскими и украинскими социалистами, особенно при посредничестве редакции журнала «Промiнь», где в 1899 г. прошел сбор представителей всех средних украинских школ.

 

Политические иллюзии поляков в 1905 – 1908 годах

Сотрудничество польской молодежи, главным образом гимназической и в меньшей степени университетской, с левым движением, особенно с российской социал-демократией, не должно заслонять тот факт, что большая часть польских помещиков (родители и значительная часть молодежи), как уже отмечалось, были настроены консервативно. Несмотря на то что в 1907 – 1908 гг. они стояли на примиренческой позиции краёвцев (аристократов-регионалистов), в 1905 г. на революционной волне либерализации управления окраинами они поверили в возможность проведения общепольской политики и воскресение умиравшей польской культуры на Украине в духе национал-демократов, которые уже успели набрать силу в других польских землях и Привислинском крае. Без учета этого факта невозможно объяснить возникновение и понять смысл этого очень сильного устремления к созданию польских начальных школ в 1904 – 1907 гг.

Прежде чем мы пойдем дальше, необходимо внести некоторые коррективы в тезис, представленный в статье Л. Заштовта о начальных польских школах на Украине в 1905 – 1914 гг. Каждый раз, когда в просматриваемых им источниках, главным образом полицейских отчетах, встречалась характеристика этих школ в качестве крестьянских, Заштовт идет за источником, по всей видимости забывая, что в конце XIX в. царская администрация уже не признавала категории однодворцев, т.е. в прошлом многочисленной чиншевой шляхты, и относила их к крестьянам. Таким образом, безоговорочно принимая существовавшую номенклатуру, он пришел к выводу, что польские помещики, учреждая народные школы, действовали исключительно из альтруистических чувств, ради блага народа, заботясь о просвещении украинского крестьянства.

Последнее Заштовт стремится доказать, приводя многочисленные примеры сел, где население было смешанным. Однако сам факт наличия смешанного населения не означал, что в школу попадали дети всех национальных групп. Разумеется, в большинстве случаев католическое исповедание и польская национальность совпадали, хотя среди учеников этих школ могли оказаться и дети украинских католиков. Однако все доступные свидетельства об этой широкомасштабной школьной акции убеждают нас в том, что речь шла о реполонизации. Иными словами, она в первую очередь была направлена на чиншевиков, на деклассированную шляхту, которую считали польской. О масштабе этого движения уже говорилось в главе, посвященной деклассированной шляхте. Здесь же мы постараемся показать, каким образом это движение развивалось и как воспринималось властью.

Его первые инициаторы начали действовать тогда, когда национал-демократическое движение еще только зарождалось. Ими были Юзефат Анджеёвский (1849 – 1939) и Леонард Янковский. Первый был промышленником, владельцем фабрики керамики в Киеве, в 1903 г. насчитывавшей 200 рабочих. Он приехал в Киев из Келецкой (Кельце) губернии Привислинского края и осел на Украине в 1878 г. Янковский был помещиком из Сквирского уезда, во время Январского восстания выступал на стороне белых, впоследствии учредил земский банк. Примерно уже в 1881 г. Анджеёвский открыл нелегальную школу на своем предприятии, а позднее эти два мецената оказывали помощь нескольким интеллигентам, инициаторам нелегального народного просвещения. Среди наиболее ярких представителей этого движения были, например, Станислав Дыбовский, в прошлом повстанец 1863 г., ксендз, которому волынский губернатор запретил пасторскую деятельность. Став железнодорожником, он осел в Киеве. Дыбовский разработал первые программы этих школ и начиная с 1888 г. смог привлечь к работе многих польских помещиц (возможно, потому его и преследовали власти в 1892 г.). Он погиб в результате несчастного случая на железной дороге в 1900 г. Хмелевский подчеркивает заслуги еще одного железнодорожника, инженера Винценты Матерницкого, а Зелинский обращает внимание на деятельность адвоката из Варшавы Мирослава Савицкого, который поселился в Умани. Стоит сказать, что, как видим, первые представители эндэков были на этих землях пришлым элементом, попавшим в начале ХХ в. на благодатную почву. Как отмечал Хмелевский, «польское общество Руси [Украины] было достаточно консервативным, но не относилось к угодовцам [это преувеличение. – Д.Б.]. В нем всегда было живо чувство глубокой связи с другими частями Польши и с нашим прошлым. Разочаровавшееся в попытках поднять восстание, оно с недоверием смотрело на русское революционное движение, на социалистические новшества, на все, что шло с Востока, но, охваченное желанием выжить, оно все силы направило на просвещение. В существовавших условиях просветительская деятельность на Руси могла быть только нелегальной, подпольной. В крупных городах, таких как Киев, Житомир, Умань, Каменец, каждый, кто осознавал свою связь с польской культурой, считал своей обязанностью помочь развитию польского образования».

Размах предпринимаемых эндеками инициатив был действительно внушительным, и действия эти были более организованными, менее стихийными, чем это представляется Заштовту. Уже накануне революции, в 1904 г., на подпольном просветительском съезде, в работе которого, по оценке З. Анджеёвского (сына Юзефата), приняло участие 600 человек со всей Правобережной Украины (в имении Х. Здановского, директора сахарного завода в Узине), было решено обратиться к властям для утверждения устава общества «Осьвята». Во главе этого движения был Юзефат Анджеёвский. Это был период волнений, когда все национальные группы, в первую очередь украинская, но также еврейская и русская, требовали проведения школьной реформы. Все казалось возможным. После убийства В.К. Плеве новый министр внутренних дел П.Д. Святополк-Мирский и С.Ю. Витте поддержали новую языковую политику. В феврале 1905 г. наконец было разрешено опубликовать на украинском языке Библию, открывать украинские общества и издавать газеты. Украинская организация «Просвита» из Галиции была наиболее динамичной. Для поляков же Правобережной Украины поддержка их со стороны нового политического, с ярко выраженным национальным характером, движения «Зжешене» стала важным стимулом. Вначале среди его инициаторов были все те же лица, но новые патриотические лозунги привлекли в него и многих крупных магнатов, которые через два года вернутся на прежнюю крайне консервативную позицию. Среди них были: М. Понятовский, генеральный секретарь, Щ. Потоцкий, В. Грохольский, С. Пфаффиус, Федорович и др., которые в скором времени вместе с И. Бартошевичем создали газету «Dziennik Kijowski». С. Зелинский, один из главных вдохновителей этого движения, прекрасно показывает его неожиданный размах и роль в нем той части университетской молодежи, которая не хотела идти за социалистами из «Корпорации» и начала сомневаться в правильности расходования средств из студенческой кассы (а это была значительная сумма – 12 тыс. рублей). Уже в 1901 г. этот раскол привел к созданию по инициативе организации «Лига Народова» студенческой группы «Полония», в которую вошли выпускники первой Киевской гимназии, во главе с частью эмиссаров из Варшавы. Осенью 1902 г. общество «Полония» уже имело свой собственный устав (125 статей), и хотя оно не пользовалось широкой популярностью среди поляков Украины, но все же могло рассчитывать на сильную поддержку со стороны землевладельцев.

Политическое значение польской школьной акции, которому Л. Заштовт не уделил внимания, стало очевидным уже после манифеста 17 октября 1905 г. Именно после этого организация «Осьвята» могла с полной уверенностью считать себя ipso facto официально признанной (правда, у властей взгляд на это был несколько иным), а «Зжешене», в свою очередь, приступило к разработке планов легальной деятельности. Самозваная дирекция этого движения, не желая принимать участия ни в какой революционной деятельности, была вынуждена принять директивы общества «Осьвята», правда распространив свою помощь только на благотворительные общества и зарождавшееся харцерское движение.

Этот проект программы «Зжешене» крайне важен для характеристики роли, которая отводилась начальным школам в новой ситуации, сложившейся после указа от 11 декабря 1905 г. «Об изменении Положения о выборах в Государственную думу», который позволил включить в избирательные списки чиншевиков наравне с собственниками земли, о чем уже говорилось в предыдущей главе. Таким образом, этот указ создал совершенно неожиданную возможность (и даже необходимость с точки зрения задачи политического преобладания) для реполонизации безземельной шляхты, ранее отринутой польскими землевладельцами.

В проекте программы особо подчеркивалось, что «Зжешене» защищает национальные интересы поляков на Украине, не занимается политической пропагандой, «отвергает космополитические, а также атеистические идеи» и стремится к солидарности без проявления «классовой ненависти». В проекте говорилось, что «дело начального образования в католическом и национальном духе широких слоев нашего общества, еще невежественных и непросвещенных в национальном вопросе, должно возродить в первую очередь общество, хотя бы ради увеличения членов нашего движения “Строництво Народове”». Задачи польской общественности заключались в просвещении «широких слоев населения, в настоящее время прозябающих в безграмотности, и в просвещении их в национальном духе». Восстановление отношений с деклассированной шляхтой требовало, как говорилось далее в проекте, введения для помещиков обязательного налога (его размер должен был оговариваться отдельно). Организаторы собирались обратиться за помощью к приходским католическим священникам для распространения анкеты о числе прихожан и детей школьного возраста. Это дало бы возможность запланировать необходимое количество школ и распределить поступающие налоговые средства. Часть бюджета предполагалось пустить на создание педагогических училищ в Киеве, Каменце, Житомире и, возможно, в Виннице, для того чтобы в будущем расширить сеть начальных и средних школьных заведений, воспитывающих молодежь в польском духе. Предполагалось, что если не удастся избежать парцелляции частных имений в Думе, а этого помещикам очень не хотелось, то следовало хотя бы ее провести в пользу польского населения, что должно было способствовать созданию новых приходов и польских школ. «Зжешене» также планировало развивать хозяйственные, продовольственные кружки, кассы взаимопомощи «в рамках нужд польского и католического населения, принимая во внимание то, что улучшение благосостояния польского населения в нашем крае, развитие разумной и энергичной взаимопомощи в экономической борьбе является фактором огромного значения для правильного развития и усиления нашего общества на кресах».

Кроме «Зжешене», а также украинских национал-демократов во главе с обществом «Просвита», ни один из других политических лагерей, неожиданно появившихся в 1905 г., не представил сколько-нибудь широкой образовательной программы. Социал-демократы были заняты исключительно революционной деятельностью, а ППС с помощью своего слаборазвитого общества «Коло Осьвяты Людовей» главным образом устраивала социально-патриотические лекции (совершенно иного характера, чем у эндеков) для рабочих в рамках летучего университета. Эфемерная партия польских кадетов подходила к проблеме образования с общечеловеческих позиций, признавая польское население Украины меньшинством и собиралась требовать от правительства признания прав всех национальных групп на образование (значение каждой из групп, как предполагалось, предстояло определить в ходе выборов в Думу). Лишь украинское общество «Просвита», как уже отмечалось, наравне с польскими национал-демократами приступило к созданию сети народных школ, получив при этом официальное разрешение распространить свою сеть за пределы Киевской губернии, в отличие от поляков, которым было в этом отказано.

Общество «Осьвята», вопреки утверждению Заштовта, никогда так и не было признано царскими властями за пределами Киевской губернии. 14 июля 1906 г. Ю. Анджеёвский смог открыто заявить об организации нового легального съезда, который начал свою работу 1 сентября того же года, о чем сообщалось в новой газете «Dziennik Kijowski». В то же время, хотя деятельность поляков Украины еще ничем не была ограничена, в польском национальном движении после роспуска Первой Думы 8 июля 1906 г. все большее значение стали приобретать сторонники «кресов» – поборники аристократического регионализма, отмежевывавшегося от варшавского и чуть в меньшей степени от литовского общепольского движения. Общество «Зжешене» начало уходить на второй план, в то время как столь же самозваные помещичьи избирательные комитеты стали основой польской региональной структуры. Опираясь на сохранившийся архив подольских избирательных комитетов, можно утверждать, что сам факт отсутствия официального признания не мешал им в их деятельности, причем присвоение себе прерогатив Министерства просвещения неизбежно влекло за собой импровизацию в работе, породив, в конце концов, многочисленные трудности.

Посмотрим, например, как обстояли дела в избирательном совете Ямпольского уезда Подольской губернии под председательством Т. Михаловского. 7 апреля 1906 г. в Каменце было принято решение о взимании с помещиков по 10 копеек с десятины на нужды просвещения. В случае, если имение было сдано в аренду, владелец платил 6 копеек, а арендатор – 4. Интеллигенция и официалисты платили 10 копеек со 100 рублей дохода. Кроме этого, все должны были дополнительно вносить по 2 копейки на работу уездного секретариата. Этот секретариат начал с мая проводить подсчеты и определил перечень нужд. Из ожидавшихся 6 тыс. рублей было получено всего 3691. Нельзя не заметить сходство с тем, как обстояли дела в Комиссии национального просвещения времен Речи Посполитой, когда благие намерения расходились с действительным их воплощением. С. Стемповский, которому приходилось собирать этот налог, вспоминает, что граф А. Орловский, владелец тысяч и тысяч десятин, дал всего 200 рублей. В связи с этим приходилось в большинстве случаев полагаться в своей деятельности на патриархальную благотворительность. Так, помещик П. Станкевич в селе Красне пожертвовал дом с садом для католической школы, которую собиралась открыть его сестра. Другие похожие школы в Мурафе, Молчанах, Черневцах, Томашполе получили по 750 рублей, так как там нужно было оплачивать учителей. Т. Михалёвский за свой счет открыл школу в Ямполе, не опасаясь преследований, ибо считал, что это уже разрешено властями. Попечителями этих школ были помещики, за исключением школы в Мурафе, которой помогал католический священник. Они имели право назначения и смены преподавателей, проверки программы обучения, могли делать выговоры и т.п., но обо всех своих действиях должны были ставить в известность Комитет.

Заштовт приводит массу ценных данных о числе таких школ, их наполняемости (как правило, от 5 до 10 учеников) и учителях, которые мы здесь не будем повторять. Но необходимо уточнить вопрос о том, в каком духе велось обучение. Это дает возможность понять, что восхваляемое в наши дни в польской литературе сосуществование разных групп населения на самом деле не привело к смягчению этно-национальных конфликтов. После полного поражения поляков Украины на выборах все чаще в теории ставился знак равенства между католиками и поляками, однако на практике на уровне школы украинское население отделялось от польского. После трехдневного съезда поляков в Киеве, где произошел раскол между теми, кого официально допустили к выборам, т.е. богатыми помещиками, и обществом «Зжешене», общество «Осьвята» еще пыталось убедить само себя, что поляки действительно представляют силу на Украине. Было наконец проведено давно задуманное анкетирование, призванное установить численность католиков в трех губерниях. Нужные данные поступали от ксендзов и органистов, которые должны были за подтверждение исповеди перед Пасхой получить от прихожан ответы и выслать их Иоахиму Бартошевичу, редактору газеты «Dziennik Kijowski». По этому случаю католическим священникам было разослано следующее письмо от имени общества «Осьвята»:

Слава Иисусу Христу!

Уважаемый приходской ксендз!

Воспользовавшись разрешением Господина Генерал-губернатора [преувеличение, как мы уже знаем. – Д.Б.], люди доброй воли основали в Киеве Общество, целью которого является просвещение людей на католической основе. Для того, чтобы обществу «Осьвята» было легче открывать школы в селах, ему необходимо собрать сведения о числе детей и взрослых, умеющих читать и писать, о том, какой язык используется ими дома: польский или русинский? К какой национальности они принадлежат: полякам или русинам? В каких селах, по Вашему мнению, необходимо и полезно было бы открыть школу?

Двадцать лет спустя Станислав Зелинский, рассказывая об этих школах, все еще не был свободен от комплекса превосходства в отношении украинского населения. Он утверждал, что «этот крестьянин глядел и молчал, но в его душе зарождалось неясное, не оформившееся впечатление, что в этом “панском” образовании есть что-то лучшее, более красивое, достойное, чем в этих мужицких школах…». Размышляя над последствиями Октябрьской революции, автор воспоминаний добавлял с определенным schadenfreude: «…уже русский мужик, уже украинский крестьянин с Днепра на 20 лет позже, чем надо было, понял, что есть что-то, что во сто раз страшнее пана и самого сурового эконома, что страшнее эксплуатации на сахарном или водочном заводе, и это власть тех, кто завоевал его сердце обещанием свободы».

За этим чувством превосходства кроются трагизм и безуспешность предпринятой польскими помещиками попытки распространения школьного образования, неспособность осознать собственную слабость перед лицом действий властей, которые закрыли в 1905 – 1913 гг. примерно 300 школ. За этими рассуждениями стоит и нежелание признать зародившееся украинское национальное самосознание.

Огромное воодушевление в среде польских помещиц свидетельствует о сильных патриотических чувствах. В то же время следует отметить, что благотворительные акции носили старосветский и ограниченный характер. Эта деятельность не была официально признанной, о чем пишет в своих воспоминаниях Ванда Свидерская, которая сперва вместе с Яниной Орловской в Житомире организовала просветительский кружок, затем в Киеве создала Кружок польских женщин под председательством Габриэлы Кнолл, жены адвоката. В то же время Мария Потоцкая открыла нелегальную столовую для киевских студентов. Различные дискуссионные, музыкальные клубы, приюты для детей и взрослых не могли действовать открыто. Даже съезд 500 помещиц Правобережной Украины в 1908 г. проходил неофициально. Вспоминая много позже об этой деятельности, Свидерская подчеркивает, что эти дамы, приезжавшие издалека в каретах или верхом, переживали чувство совершаемого подвига; все эти школы, существовавшие под видом швейных мастерских, позволяли им за небольшую цену почувствовать собственную силу.

Воспоминания Хелены Кутыловской сообщают и о неудачной попытке католического духовенства обратить в католицизм некоторые группы бывших униатов, а также о запоздалом стремлении помещиков привлечь этих крестьян на свою сторону: «В организации школы [в Кумановцах, Литинский уезд Подольской губернии. – Д.Б.] активное участие принимал ксендз Леон Заленский, который собирал небольшие группы детей, и под предлогом обучения их религии, т.н. молитвенных кружков, ежедневно одна из групп детей училась читать и писать по-польски, а старшие дети учили историю Польши. Эта работа требовала огромной самоотдачи и бдительности. Было достаточно много желающих, занятия проходили в разных местах. Два раза в неделю дети приходили в усадьбу, где их учила моя мама. Потом, когда я уже подросла, то сама стала их учить. Кроме усадьбы, занятия проходили еще в доме приходского священника. По два раза в неделю занятия проходили в домах крестьян Карпинских и Бенёвских…» Пристав и православный священник благодаря взяткам закрывали на это глаза. Кутыловская также была убеждена, что крестьяне предпочитали ходить в польскую, а не в русскую школу, занятия в которой проводились, по ее мнению, на очень низком уровне. Одним словом, эта новая волна хождения в народ была столь же обманчива, как и предыдущая, 1863 г. Шансы на успех были те же, но никто не хотел в это верить. Мать Марии Левицкой также организовывала уроки шитья для местной «так называемой шляхты, то есть тоже крестьян, но польских», и учила их по книжке в картинках об истории Польши, написанной Владиславом Анчицем. «Говорилось, что дети мелкой шляхты ходят к нам на уроки шитья», – пишет мемуаристка. Впрочем, похоже, она сама не очень верила в эффективность этой акции.

Впрочем, кто мог верить в культурное доминирование поляков на Украине, когда их политическая элита переживала внутренний конфликт и была близка к распаду? У польских помещиков во Второй Думе был, как уже отмечалось, всего один депутат, В. Лисовский, они все более отмежевывались от польских националистов из бывшего Царства Польского и Литвы, открыто заявлявших в Петербурге об автономии бывших польских земель. Позиция Р. Дмовского, который постоянно в демонстративной форме критиковал политику Столыпина, отпугивала этих новоявленных патриотов и настраивала на более осторожное поведение, о чем они заявляли Б. Еловицкому, одному из своих представителей в Государственном совете. Начиная с августа 1907 г. все чаще в этой среде стали говорить о создании отдельного от национал-демократов движения и сотрудничестве с местными русскими помещиками с целью создания партии крупных землевладельцев – ПСК (Польская партия крайова). В опубликованном проекте программы его авторы призывали отказаться от идеи давнего величия Польши. Важное место в этом движении занимал магнат Роман Сангушко. Несмотря на то что «Зжешене» формально продолжало свою деятельность на Украине, а в Петербурге было подтверждено существование общей для всех западных губерний депутатской организации «Коло Литвы и Руси» (созданной 6 – 7 декабря 1906 г.), после прошедшей 1 – 2 сентября 1907 г. встречи в Киеве наметился раскол между сторонниками польской автономии и т.н. «украинскими» сепаратистами, т.е. поляками, проживавшими на Украине и выступавшими за польско-русский союз и совместное руководство Юго-Западным краем. Речь шла в первую очередь о контроле одной из этих двух организаций над уездными избирательными комитетами. На основании многочисленных протоколов заседаний этих двух организаций можно констатировать, что соперничество между ними оттеснило решение культурных и образовательных задач на второй план.

В сентябре 1907 г. националисты еще продолжали голословно утверждать, что народные школы являются важнейшей задачей в деле развития культуры: «Ради этой цели мы должны пойти на наибольшие пожертвования, потому что это единственный путь в будущем укрепить наши ряды, привлекая крестьян-католиков… [но] привлечение их силой в наш лагерь, без предварительного просвещения, не принесет пользы. Они сами должны просить вступить в наши ряды». В свою очередь, краёвцы на страницах своего печатного органа «Kresy» предлагали «ведение широкого самоуправления на местах, основанного на избирательной системе, которая бы обеспечивала большинство сознательным гражданам и гарантировала представительство меньшинствам».

Существовавшие среди поляков расхождения позволили царским властям после двух лет колебаний тихо закрыть оставшиеся польские школы и вернуться к ситуации, существовавшей до 1905 г. Попечитель Киевского учебного округа сообщал 26 августа 1908 г. генерал-губернатору о трудностях, возникших в связи с введенными Министерством народного просвещения правилами от 22 февраля 1906 г., согласно которым родители имели право выбора языка обучения. «Определение родного языка учащихся детей землевладельцев-католиков, живущих среди крестьян-малороссов, является крайне затруднительным, так как в Юго-Западном крае, где в простонародии слова “католик” и “поляк” – синонимы, имеется немало малороссов, которые во время унии приняли католичество и теперь считают себя поляками, только потому, что они католики, и часто возникают по этому поводу разногласия». Попечитель полагал, что это было следствием пропаганды католических священников, и приводил пример ксендза Анджея Коптынника в селе Топорощи под Житомиром, служащего среди крестьянства, говорящего на «малорусском наречии». В ответ на тайное письмо волынского губернатора по вопросу о выборе языка преподавания министр просвещения после долгих раздумий ответил в июне 1912 г., что не имеет смысла считаться с мнением неграмотных родителей, что правила 1906 г. оскорбляют величие русского языка и что язык преподавания должны выбирать учителя государственных учебных заведений. Это решение было немедленно претворено в жизнь в июле 1912 г. генерал-губернатором Треповым. Впрочем, к тому времени проблема полонизации украинских крестьян уже потеряла остроту, так как с 4 сентября 1909 г. деятельность общества «Осьвята» была приостановлена в Киевской губернии – после трех лет деятельности и через год после ликвидации украинской просветительской сети «Просвита» (июнь 1908 г.).

Период, предшествующий Первой мировой войне, в истории польского школьного образования на Украине отличался той же стагнацией, что и в годы правления Александра III. Польской общественности, которая была вновь связана по рукам и ногам, разрешалось лишь под эгидой ПСК организовать «Общество помощи польским студентам Киевского университета». Согласно его уставу, принятому еще в мае 1905 г., можно было учреждать стипендии, открывать столовые, оказывать медицинскую помощь и помогать в поиске работы. Члены общества платили ежегодный взнос в размере 3 рублей, организовывали лекции, балы, лотереи. Единственным напоминанием о либерализме 1905 г. было несколько оставшихся элитных частных средних школ, таких, например, как гимназия В.П. Науменко. Этот уже пожилой украинец, давний приятель Антоновича, принимал в свое учебное заведение детей богатых русских, евреев и поляков. Именно к нему в 1911 г. редактор газеты «Dziennik Kijowski» И. Бартошевич записал своего сына Влодзимежа, избежав тем самым отправки его в государственную гимназию. Существовала отдельная частная женская гимназия Перетяткович. Родители, собиравшиеся теперь в клубе «Огниво», старались избегать дискуссий на политические темы и проведения культурных акций, окрашенных в яркие национальные тона; им достаточно было сознания собственного отличия.

Смельчаки, пытавшиеся учить детей на польском языке, теперь должны были дорого платить за это. 9 февраля 1911 г. генерал-губернатор Трепов предписал восстановить наказания за нелегальное обучение, установленные в 1892 г. Так, например, 4 февраля 1913 г. были арестованы ксендз Я. Мачеевский и мещанин П. Янишевский (скорее всего, бывший шляхтич), которые открыли нелегальную школу в доме этого ксендза в селе Кулишовка Радомышльского уезда. Первый был осужден на месяц ареста, а второй – на неделю. Если же полиции не удавалось доказать цель собрания на квартире 10 или 12 человек, их штрафовали на 100 рублей за нелегальное собрание. Архивные материалы хранят свидетельства строгости режима того времени и возвращения к прежнему порядку.

Старшее поколение покорно отнеслось к очередному периоду реакции, однако молодежь не всегда была готова молчать. В. Бартошевич рассказывал, какое впечатление на молодежь в 1911 – 1912 гг. производил пример галицийского харцерского движения, как они восхищались польскими легионами, мундиром, национальным гимном и т.п. Он рассказывал о том, как сперва в условиях полицейского режима в Киеве встречи проходили на тесных квартирах, как молодежь училась строевой подготовке и жизни в лагере под руководством студента из университета. После изучения правил харцерского движения ученики приходили к мысли о борьбе за независимую Польшу. После торжественной присяги («Клянусь своей жизнью служить Господу Богу и Родине, нести помощь близким, подчиняться законам скаутов») молодой человек становился сперва звеньевым, затем вожатым, в его подчинении находилось около 60 юношей. Многочисленность этих групп стала очевидна лишь в 1917 г.; их существование поддерживало «национальные» иллюзии на Украине вплоть до 1920 г. В. Бартошевич с гордостью вспоминает: «Когда после революции 1917 г. [речь идет о Февральской революции. – Д.Б.] на улицы Киева 3 мая впервые вышел киевский хуфец, удивленные русские увидели отряды харцеров, состоявших из нескольких тысяч человек, которые маршировали по четыре человека в ряд под звуки польских военных песен. Ребята, частично обмундированные, несли перед каждым отрядом флаг, их сопровождал отряд велосипедистов… Прохожие останавливались на улицах, спрашивая друг друга, откуда могли взяться эти отряды… Они не знали, что это был результат пяти лет работы в глухом подполье».

Эта подготовка велась, как уже отмечалось, при участии студентов-националистов из университета. Несмотря на спад революционных настроений около 1908 г., общество «Полония» возродилось и приняло новый устав (в 1906 г. Общество решило заниматься исключительно самовоспитанием), в котором более четко были сформулированы идеи возрождения Польши.

Царская полиция, усилившая бдительность после убийства Столыпина в Киеве, не видела принципиальной разницы между организациями «Полония» и «Корпорация», которая также возродилась в этот период. Впрочем, как следует из полицейских отчетов, между студентами – националистами и социалистами существовали какие-то связи, чем можно объяснить многочисленные аресты в обеих группах.

Аресты декабря 1913 г. в каком-то смысле подводят итог полувековой польской подпольной деятельности. Они также показывают определенную дезориентацию российских властей в связи с разными формами сопротивления поляков и дают возможность говорить о трех главных направлениях деятельности польской молодежи: социал-демократическом, социалистическом и националистическом. Как следует из агентурных доносов, полиция знала, что с 1910 г. двое киевских студентов из Калиша, Юлиан и Альбин Клейндинсты, лютеране, были связаны с краковской организацией «Спуйня», принадлежавшей к ППС. Это дало возможность в феврале 1912 г. привлечь к деятельности «Корпорации» учеников средних учебных заведений. Известно, что в апреле 1912 г. в Ирпени под Киевом прошла встреча 21 представителя студенчества всех вузов Киева. На встрече присутствовали социал-демократы, как, например, Хелена Рущицова, и национал-демократы («Полония»), как Мечислав Радван, который в мае 1913 г. принимал участие в подготовке обращения к молодежи по случаю пятидесятой годовщины гибели повстанцев села Соловьевка. Полиция считала всех этих деятелей продолжателями организации «Осьвята». От нее не ускользнул тот факт, что с марта 1913 г. члены «Корпорации», более близкие к ППС, создали отдельную организацию «Филареция».

Все руководство этих организаций было арестовано в два этапа: 7 декабря 1913 г. были взяты лидеры «Корпорации» и «Полонии», а 23 декабря – «Филареции». Первых обвиняли в организации нелегальных встреч, хранении патриотической литературы ППС, открыток Гроттгера, купленных в Кракове, листовок, раздаваемых на протяжении всего года, запрещенной литературы на русском языке о рабочем и революционном движении, а также работ К. Каутского, К. Маркса, Ж. Жореса, Б. Лимановского, Л. Гадона, учебников для занятий на вечерних курсах. Среди 10 арестованных было 6 дворян и 3 дворянки. Особое внимание полиции привлек Радван, который, «по совершенно секретным сведениям, как знаток физических упражнений, должен был составить программу гарцерства (особый вид спорта), которое имелось в виду организовать из школьной молодежи города Киева». За помощью в расшифровке конфискованных писем глава киевской жандармерии обратился к Б.А. Булгакову, возглавлявшему канцелярию генерал-губернатора, и присяжным переводчикам.

Обвинения в политической деятельности были предъявлены 6 арестованным членам организации «Филареция», которые, действуя под лозунгом «С народом и для народа», были связаны с организациями Петербурга и Львова. В данном случае инициатива исходила из Киевского политехнического института, где была закрыта касса братской взаимопомощи (ее устав был утвержден 6 февраля 1908 г.). Большая часть арестованных была выслана в северо-западные губернии, двоих, Ежи Олдаковского и Юзефа Вархаловского, обвинили в государственном преступлении. У них были найдены революционные листовки, материалы с призывами к террористической деятельности, фальшивые документы, а также доказательства того, что они возглавляли в Киеве военную организацию ППС.

Поляки Украины вступали в новый период своей жизни на этой земле. Польская интеллигенция после нескольких попыток остаться покинула Украину вместе с помещиками в 1920 г. Провал «польского» манифеста великого князя Николая Николаевича, объявленного еще в начале Первой мировой войны, был обусловлен пропастью, разделявшей российские власти и польскую и украинскую молодежь. После стольких лет взаимного непонимания можно ли было поверить в объединение польских земель, «свободных в своей вере, языке и самоуправлении», под покровительством России?

 

А. Новое обогащение польских землевладельцев Украины

Образ общества Правобережной Украины будет неполным, если ограничиться лишь описанием бед, сыпавшихся на головы наиболее незащищенных его групп. Поэтому необходимо остановиться на вопросе о том, как именно три тысячи польских крупных землевладельцев не только сумели сохранить, но и развивали свой собственный мир и расширяли свое влияние. Необходимо отметить масштаб их деятельности, поскольку, хотя до конца XIX в. земля и оставалась основной составляющей богатства, ее рациональное использование требовало новых технических средств, знаний и предприимчивости. Именно поэтому польским помещикам приходилось наравне с русскими, без чьей политической поддержки ничего нельзя было достичь, использовать новые возможности, которые появились с приходом капитализма.

Прибыли, получаемые на Правобережной Украине за счет усовершенствования техники и банковской системы, носили совершенно иной характер, чем на Левобережной Украине, где развивалась добыча угля в Донецком бассейне и железной руды в Криворожье. В трех правобережных губерниях металлургия занимала незначительное место. Экономический прогресс и доход наблюдались в трех секторах: зерновом, мукомольном и винокуренном производстве, свекловодстве и сахарном производстве, деревопереработке и торговле лесом. Развитие этих трех основных источников прибыли было напрямую связано с развитием железнодорожной сети. Отметим, что польские землевладельцы практически не инвестировали в ее расширение, хотя одновременно старались максимально ее использовать.

Вызывающее удивление, несмотря на описываемые сложности, процветание польских крупных хозяйств можно объяснить лишь серьезными экономическими переменами, наступившими в исследуемый период.

 

Развитие транспорта

Одна из причин географической труднодоступности и изолированности Правобережной Украины (где по дорогам можно было комфортно проехать только зимой, летом путешественника окутывала туча пыли, весной же и осенью он попадал в непролазное болото) заключалась в транспортных проблемах. Марьян Лонжинский, родившийся в Подольской губернии в 1869 г. вспоминал: «В этом крае не хватало мощеных дорог. Во время оттепели, или осеннего ненастья проезд по трактам превращался в настоящую пытку для бедного тяглового скота. По пути в Каменец встречались брошенные телеги, кабриолеты, экипажи, терпеливо ждавшие, когда подсохнет или замерзнет дорога».

Поэтому долгое время самым надежным транспортным средством в теплое время года был речной путь. Сплав леса и перевозка пассажиров осуществлялись по густой сети притоков и рукавов Днепра, Буга и Днестра. По этим рекам поднимались и спускались целые флотилии пароходов. Самое крупное предприятие в этой отрасли принадлежало русским во главе с бывшим управляющим Морским министерством Н.М. Чихачевым. Вплоть до 1914 г. эта компания, существовавшая под названием «Русское общество пароходства и торговли» с центральным управлением в Петербурге, сохраняла практически полную монополию на Украине.

Еще до отмены крепостного права и Польского восстания самые богатые польские семьи поддерживали идею строительства железной дороги Киев – Одесса. В 1858 г. Ксаверий Браницкий, проживавший во Франции, предложил создать акционерное общество с капиталом в 50 тыс. акций по 500 франков каждая. Он сам выкупил 10 тыс. акций и пытался заинтересовать Потоцких, Воронцовых и Ротшильдов. После восстания участие поляков стало менее желаемым, и под влиянием В.А. Бобринского, крупного землевладельца на Украине и министра путей сообщения, Комитет министров одобрил строительство железной дороги Москва – Одесса в обход Киева через Харьков. Однако еще до этого барон Унгерн-Штернберг получил от правительства разрешение на строительство железной дороги с запада на восток, соединявшей Балту в Подольской губернии с Елизаветградом, а дальше с веткой Одесса – Харьков (16 марта 1865 г.). К этой частной концессии были привлечены и французы: Фельёли взял на себя отрезок Балта – Жмеринка. Благодаря этой линии уже в 1867 – 1868 гг. Подольская губерния стала крупным экспортером зерна. Именно там начал свою блестящую техническую и финансовую карьеру С.Ю. Витте. Качества Витте как организатора и руководителя проявились в условиях, сложившихся после Русско-турецкой войны 1877 – 1878 гг., когда он стал заметной фигурой в частной железнодорожной компании – «Обществе юго-западных железных дорог». Сначала он возглавлял эксплуатационный отдел, а затем стал управляющим этой компании, которая соединила линию Одесса – Киев с веткой Киев – Курск, проложенной в 1870 г., и, прежде всего, с важной веткой Киев – Брест – Граево, связавшей в 1873 г. юго-западные губернии с Привислинским краем и Германией.

Несмотря на отрицательное отношение Витте к руководившим этим новым обществом предпринимателям-евреям, он быстро стал его вдохновителем. Председатель и главный акционер компании И.С. Блиох жил в Варшаве; он привлек к делу своего тестя Л. Кроненберга, а также С.С. Полякова и нескольких русских купцов, в том числе П.И. Губонина и В.А. Кокорева. Финансисты, как и товарищ председателя И.А. Вышнеградский, будущий министр финансов, оставили инициативу за Витте, а материальное руководство возложили на молодого поляка С.И. Кербедзя, сына известного конструктора мостов в Петербурге и Варшаве. Железнодорожная империя Блиоха, который также владел железными дорогами Лодзи и Либавы, оказала принципиальное влияние на развитие всех западных губерний. Его 5-томная работа, переведенная на польский и французский языки, «Влияние железных дорог на экономическое состояние России» (1878) стала свидетельством апогея развития частных обществ в империи. И.С. Блиох, известный также как Ян Готлиб Блох, вплоть до конца XIX в. сохранял огромное социальное и интеллектуальное влияние в обществе. В 1898 г. он опубликовал на нескольких языках, включая французский, шеститомное исследование «Будущая война и ее экономические последствия». Николай II под впечатлением от этой работы созвал в Гааге первую мирную конференцию в 1899 г. В свою очередь, «Общий устав Российских железных дорог», подготовленный Витте, заложил основу для будущей монополизации государством железнодорожной сети. Витте сумел добиться признания принятых им мер после катастрофы императорского поезда в Борках под Харьковом в 1888 г. Блестящая деятельность в Киеве обеспечила ему назначение на пост директора департамента железнодорожных дел Министерства финансов и председателя тарифного комитета. После наведения порядка в хаосе тарифов он стал в 1892 г. сперва министром путей сообщения, а затем – министром финансов.

Время руководства Витте Обществом юго-западных железных дорог было отмечено ростом инициатив на местах. Вскоре заявил о себе и финансовый капитал Браницких: средства Общества взаимного страхования от огня свеклосахарных и рафинадных заводов, где главным акционером был Владислав Браницкий, были вложены в пять проектов, реализованных в последующие годы. Из расчета 17 тыс. рублей за версту постепенно были проложены железнодорожные ветки Козятин – Цибулев – Белая Церковь, Монастырище – Умань – Ольвиополь – Вербово, Умань – Шпола, Дашево – Ямполь вплоть до Днестра, Проскуров – Каменец – Вороновичи. Строительство этих линий железной дороги отвечало экономическим интересам крупных имений, связанных таким образом с внутренним российским и внешними рынками. В 1883 г., хотя Умань и Брацлав еще не были соединены с Одессой и чумаки возили зерно и сахар за сотни верст на волах, Общество юго-западных железных дорог добилось значительных результатов: его прибыль составила 22,6 млн рублей при 14,8 млн рублей затрат, следовательно, доход акционеров достигал 7,8 млн. После 1890 г. в стороне от железнодорожного строительства оставались только волынские земли. Киевская и Подольская губернии были покрыты густой сетью железных дорог и товарных станций, заваленных зерном и сахарной свеклой во время сбора урожая. В 1892 г. на отрезке Жмеринка – Могилев на Днестре было установлено железнодорожное сообщение с Бессарабией и Галицией. Стратегический характер галицийской линии был очевиден, так что в отношениях между Веной и Петербургом усилилась напряженность.

Большинство крупных производителей зерна и свеклы благодаря связям с российской администрацией получили разрешение на строительство узкоколеек, соединявших узловые станции с отдаленными имениями. Петр Маньковский, представитель богатой семьи сахарозаводчиков, описал праздник, устроенный по случаю открытия такой линии в 1890 г. Игнацы Щеневским, владельцем сахарного завода в Капустянах, женатым на Анне Ярошинской из Антополя, представительнице одной из самых крупных сахарных империй. Эта ветка соединила железную дорогу Киев – Одесса с Вапняркой. Первый поезд по ветке, которая в обязательном порядке должна была быть освящена «попом-схизматиком», повез веселую компанию местных аристократов под звуки оркестра, находившегося на одной из платформ. Во время поездки вагоны один за другим отцеплялись, чтобы дать возможность гостям поохотиться в близлежащих лесах на дичь, согнанную специальными загонщиками.

Постройку железной дороги вполне справедливо воспринимали как новое явление, важное для будущих соглашений и контрактов. Если же к этому добавим, что в 1895 г. в Киеве появилась телефонная связь и примерно тогда же была пущена конка, а затем и электрический трамвай, то можно себе представить полную картину перемен. В 1897 г. генерал-губернатор Игнатьев писал, что с 1892 г. на юго-западе Российской империи было построено 450 верст узкоколейных железнодорожных путей, тогда как за период 1875 – 1892 гг. было проложено всего 92 версты; он просил разрешения контролировать эту сеть (до этого управление осуществлялось из Петербурга). Его просьба не была лишена своекорыстия. Леон Липковский описал, какие ухищрения и протекция были нужны, и всегда с риском, чтобы добиться разрешения на прокладку железнодорожной ветки. В 1907 г., несмотря на его предусмотрительный союз с русским помещиком Л. Колянковским, генерал-губернатор Сухомлинов и Министерство финансов отвергли проект строительства железной дороги, которая обслуживала бы все крупные польские имения Таращанского уезда (Тетиев, Пятигоры, Ставище). Без тесной связи с российским миром ничего нельзя было добиться.

 

Производство зерна

Украину традиционно называют житницей, что совершенно ошибочно связывается с представлением о сказочном изобилии. Представленные выше картины крестьянской бедности – достаточное свидетельство того, что избыток зерна поступал преимущественно из помещичьих хозяйств, и он-то и продавался на внутреннем рынке, и экспортировался. Огромные прибыли доставались горстке землевладельцев. Учитывая большие площади, занятые лесами и лугами, а также развитие кормовых культур в имениях и все более широкое внедрение сахарной свеклы, площадь посевов зерновых не могла увеличиваться. В русских и польских имениях под посевы зерновых было отведено в каждой из губерний (в тыс. десятин):

Уменьшение площадей на протяжении 1880-х гг. было связано с кризисом, о котором еще пойдет речь. Такая относительно стабильная площадь посевов зерновых была характерна и для земель к востоку от Днепра, тогда как в южных, причерноморских регионах трех юго-западных губерний, которые тогда уже не называли «степями», наблюдался зерновой бум: с 720 тыс. десятин, отведенных под зерновые в 1870 г., площадь посевов увеличилась до 3 370 тыс. десятин. В конце XIX в. на Правобережной Украине урожайность значительно возросла благодаря внедрению минеральных удобрений (суперфосфатов) и новых методов возделывания земли: глубокая вспашка улучшенными плугами и рациональный посев с применением механических сеялок. Это становится очевидно, если сравнить урожайность с другими землями юга Российской империи. Средняя урожайность на десятину (в пудах) составляла:

В неурожайные годы губернаторы, заботясь о сохранении спокойствия на своих территориях, не раз выступали с предложением закрыть границу. В 1868 г. этого удалось добиться лишь волынскому губернатору, но уже в 1865 г. П.А. Валуев и министр финансов М.Х. Рейтерн, заботясь о свободной торговле зерном, выступили против подобных мер, ссылаясь на невозможность контроля и необходимость выполнения заказов. Таким образом, крупные землевладельцы, избавленные от необходимости реализации зерна на месте, пользовались до 1880 г. возможностями экспорта зерновых по очень выгодным мировым ценам.

Внедрение паровых машин в мукомольное производство шло достаточно медленно, особенно в Волынской губернии, менее развитой с технической точки зрения. Из 2993 мельниц в 1875 г. 1910 были водяными, 1038 – ветряными, 16 приводилось в движение лошадьми и только на 29 использовались паровые машины. Большая часть мельниц отдавалась помещиками в аренду. В этой губернии запаздывала и механизация сельского хозяйства: в 1879 г. здесь насчитывалось лишь 639 сеялок, 441 молотилка, 319 жатвенных машин (в жатву крестьяне косили преимущественно косами и серпами), 118 сенокосилок, 145 конных граблей, 34 паровые и 1491 конная молотилка, 1960 веялок и 174 корчевальных машины.

До 1880 г. Киевская губерния экспортировала шестую часть выращенного зерна – от 13 700 тыс. четвертей в 1878 г. до 8300 тыс. четвертей в 1880-м. Больше урожай был только в Подольской губернии.

В начале восьмидесятых годов процветанию крупных хозяйств в значительной мере угрожало неуклонное и длительное снижение мировых цен, вызванное появлением на европейских рынках американского зерна.

В 1884 г. еженедельник «Kraj» стал регулярно печатать материалы, в которых польские читатели Украины выражали беспокойство по этому поводу и требовали предоставления льгот, чтобы противостоять «захвату» Европы Америкой. Одним из главных преимуществ, писал подолянин, подписывавшийся псевдонимом Бонавентура, было бы удешевление перевозок, потому что пуд американского зерна, доставленный из Чикаго в Ливерпуль, стоил 28 копеек, ровно столько же, сколько следовало заплатить за его перевозку из Гайсина лишь до Одессы! Производители начинали понимать и необходимость соответствующих условий хранения и строительства силосных башен. Автор статьи не побоялся резко выступить по этому поводу против «Московских новостей» Каткова, которые клеймили солидарность польских помещиков против русских, которые, мол, «вынуждены молча терпеть дерзость ляхов». Без оглядки на цензуру корреспондент писал, что жаловаться должны были бы поляки, чьи имения скупались русскими за бесценок. Желая избежать резких споров и недоразумений, поскольку в данном случае экономические интересы обеих сторон были тождественны, Сельскохозяйственное общество в Киеве, возглавляемое князем Н. Репниным и имевшее в своем составе многих поляков, созвало в начале октября 1884 г. специальные собрания для рассмотрения «жгучего вопроса».

В этом Обществе выделилась группа из около 40 самых крупных землевладельцев, в поместьях которых находились многочисленные мельницы. В марте 1885 г. они выслали в Англию образцы своей муки для установления ее соответствия западным стандартам (зачастую еще при перемоле зерна использовались жернова, и следовало провести сравнение образцов), затем они обратились к железнодорожной дирекции с просьбой предоставить информацию об основных железнодорожных тарифах и организовали экспортное агентство, построив зернохранилища и силосные башни около станций при финансовой поддержке Промышленного банка в Киеве. Витте сразу же проявил интерес к этому плану, и Общество юго-западных железных дорог стало посредником экспорта через Одессу. Зерновое агентство, в которое инвестировали крупнейшие банки России, например Волжско-Камский, начало делать выгодные предложения производителям зерна, с которыми вступила в тесное сотрудничество железнодорожная компания. Уже вскоре через этот канал проходили огромные партии зерна:

1883 – 177 000 пудов

1884 – 836 141

1885 – 2 171 938

1886 – 111 883 (неурожайный год)

1887 – 3 005 229

1888 – 3 756 566.

Столь бурный рост (за исключением 1886 г.) объясняется привлекательностью финансовых льгот, предоставленных агентством, которое в 1888 г. внесло предоплатой 65 % стоимости поставок, что дало возможность построить больше силосных башен. 80,8 % экспорта приходилось на пшеницу, 7,3 % – на кукурузу.

Большая часть поставок на экспорт состояла из 5 – 6 вагонов зерна. В 1888 г. 32 помещика поставили свыше сотни вагонов. Железные дороги взяли на себя продажу зерна на внутреннем рынке империи: в 1888 г. из трех губерний было поставлено 15 млн пудов, в 1889-м – 9 млн, в 1890 г. – 16 млн.

В январе 1890 г. в докладе поляка Юзефа Чарновского из Коморова в Подольской губернии, представленном на съезде мукомольных предприятий в Киеве под председательством Репнина, констатировалось, что эта отрасль находится в прекрасном состоянии. Однако, несмотря на высокую плату (1,5 тыс. руб. в год) ощущалась нехватка квалифицированных мельников. В связи с этим было решено создать училище для их подготовки. При этом около сотни крупных производителей продолжали требовать оказания банковской помощи и особых тарифов на железнодорожные перевозки. «Kraj» превозносил Витте, который, наконец, осуществил мечту о развитии торговли в Одессе, которую лелеял еще в начале XIX в. Т. Чацкий. Автор статьи А. Мёдушевский призывал всех читателей тесно сплотиться вокруг этой благотворительной акции председателя Общества юго-западных железных дорог.

В 1891 г. наметились первые признаки политического сближения между Россией и Францией. Поляк Александр Еловицкий создал комиссию Общества сельского хозяйства во главе с Петром Липковским, в обязанности которой входило установление необходимых связей. Украинский промышленник Б.И. Ханенко представил в феврале многообещающий отчет, где подчеркивал, что из-за высоких пошлин было невыгодно продавать муку во Франции, зато можно было реализовать большое количество зерна через Марсель. Во Франции была создана контора по продаже: вместе с директором Волжско-Камского банка Флиге, украинцами Б. Ханенко и А. Терещенко в нее вошли самые крупные польские производители зерна Эмерик Маньковский-сын, Станислав Залеский, Эдвард Еловицкий. Французским посредникам в Одессе были высланы образцы, а один из членов Общества сопровождал в сентябре на съезд мукомолов в Париже представителя Министерства финансов Козловского.

Неоднозначный характер этих операций становится яснее, если вспомнить, что на 1891 год пришелся сильнейший голод в Российской империи, особенно в Поволжье. В еженедельнике «Kraj» публиковались материалы о наживе спекулянтов, которые закупали зерно на вывоз, и о как никогда до тех пор высоких прибылях производителей зерна. С сентября 1891 г. через Одессу было вывезено свыше 3 млн пудов, было продано даже 60 % собранной ржи. При этом чем больше распространялись слухи об ожидаемом запрещении экспорта, тем сильнее становилась торговая лихорадка.

Между тем ширились частные инициативы по предоставлению помощи, создавались комитеты по борьбе с голодом (профессора Киевского университета по примеру Л. Толстого издавали альманахи и продавали их в пользу голодавших). Наконец, 3 ноября 1891 г. правительство запретило экспорт пищевых продуктов – зерновых и картофеля. Это стало поворотным моментом в торговой политике Российской империи. Источник поступления зарубежного золота, которое позволило министру финансов Вышнеградскому сохранить, благодаря сельскохозяйственному экспорту, условия для процветания крупного помещичьего хозяйства, исчерпывал себя.

Началом новой экономической политики стал приход 30 августа 1892 г. в Министерство финансов Витте. Этот пост он занимал более десяти лет, до августа 1903 г. Витте начал политику получения финансовых ссуд за рубежом и поддержал закрытие границ, оставив только одно направление экспорта – во Францию (источник финансовых средств России вплоть до 1914 г.), которая всеми силами стремилась удовлетворить просьбы Российской империи о ссудах в рамках знаменитого франко-российского альянса. В канун Первой мировой войны Парижская биржа держала 18 российских займов на сумму 11 млрд 700 млн франков, а многочисленные ссуды железным дорогам и разным городам империи достигали 6 млрд франков.

Крупные производители зерна на Украине, которые предусмотрительно установили связи с Парижем, не пострадали от введенных ограничений. Урожай все чаще продавался на корню, и, как отмечалось на страницах еженедельника «Kraj», покупатели не боялись возможных неурожаев, ибо речь шла о плодородном украинском черноземе. В Подольской губернии мельницы не останавливались ни на минуту; паровых мельниц становилось все больше. На ветряных мельницах обмолачивались лишь мизерные крестьянские урожаи. На территории же, где было самое лучшее железнодорожное сообщение между Козятином, Христоновкой, Шполой и Фастовом, сооружались настоящие мукомольные заводы. За год здесь в среднем мололи по 100 тыс. пудов, тогда как производительность водяных мельниц составляла лишь 30 тыс. пудов. Развитие внутреннего рынка, в том числе рост спроса на рожь и ячмень, позволяло вывозить зерно в Вильну, Варшаву, Могилев и Киев, тем более что урожаи оставались высокими до конца XIX в.: с 1892 г. на юго-западе производили в среднем по 49 млн пудов пшеницы, 66 млн пудов ржи, 53 млн пудов овса и 16 млн пудов ячменя.

 

Винокуренное производство

Процветанию во всех трех губерниях крупного земельного хозяйства способствовал указ 1890 г., предоставлявший новые льготы в винокуренном производстве. В сущности, он лишь расширил привилегию, которой пользовалась небольшая группа землевладельцев еще до отмены крепостного права. Правительственные распоряжения 1861 г. способствовали созданию промышленных винокуренных заводов главным образом в городах, которые передавались в концессию помещикам-дворянам, по большей части полякам, способным платить крайне высокие налоги. Это привело к упадку значительного числа небольших винокурен в имениях, которые были источником традиционного обогащения шляхты. Только в Киевской губернии из 350 винокуренных заводов, существовавших в 1861 г., осталось 239 в 1870 г., 152 – в 1872-м, 108 – в 1883-м. В этот период объем продукции не упал, но шел процесс концентрации производства, а это вызывало многочисленные жалобы губернатору со стороны мелких производителей, вынужденных закрывать свои предприятия. Кроме значительных прибылей, помещики теряли также и продукты переработки, годные, например, на корм скота. Промышленные же винокуренные заводы, напротив, процветали также благодаря отмене налога за превышение норм производства, установленных ранее государством.

В период 1883 – 1890 гг. как польская, так и русская пресса в унисон возмущались подобными ограничениями. По мнению Яна Илговского, рост числа сельских винокуренных заводов никоим образом не мог способствовать распространению алкоголизма, поскольку все зависело от надлежащего воспитания. Илговский не говорил, о том, кто должен был заняться воспитанием народа, зато с радостью воспринял известие о том, что Киевское общество сельского хозяйства и сельскохозяйственной промышленности обратилось в Департамент неокладных сборов Министерства финансов с протестом по этому поводу. В Общество наряду с русскими и еврейскими производителями, например губернатором С.Н. Гудим-Левковичем, Адельгеймом и Штейном, входили поляки В. Козаковский, Лашкевич, Б. Вежбицкий, Мошинский, Рудницкий и Чарновский.

Согласие Петербурга было встречено ими как победа, и дело попало на первую полосу еженедельника «Kraj» в начале марта 1891 г., когда разрабатывались правила по применению указа от 4 июня 1890 г. Введя налоги на крупные винокуренные заводы, которые использовали большое количество мелассы, поступавшей с сахарных заводов, и уменьшив налоги на малое винокуренное производство, указ дал землевладельцам, обеспокоенным закрытием границ для экспорта зерновых, неожиданную возможность расширения винокуренного производства. «Kraj» даже впал в лирический тон. Газета почти откровенно призывала поляков воспользоваться случаем и не дать русским предпринимателям обойти их. «Kraj» публиковал данные о том, что необходимо для перспективных инвестиций, и подталкивал польских помещиков взяться за дело. Газета сообщала, что 88 винокуренных заводов Подольской губернии, 9 из которых производили половину всей продукции, были вынуждены сократить производство наполовину, освободив место для 30 «смелых» предпринимателей. Но газета задавалась вопросом, сумеют ли воспользоваться таким «фантастическим случаем» и преодолеть некоторые «обветшалые суеверия» «наши землевладельцы средней руки»? Через месяц А. Гилевич вновь счел необходимым их к этому призвать.

Отношение к винокурению среди польских землевладельцев Правобережной Украины не может не вызывать интереса: если литовские поляки агитировали за создание обществ трезвости среди близких им крестьян-католиков, украинские поляки без угрызений совести спаивали «схизматиков» – украинцев. А русские не колеблясь спаивали свой собственный народ по всей империи. Новые условия винокуренного производства были разработаны А.С. Ермоловым, директором Департамента неокладных сборов, в скором будущем министром земледелия и государственных имуществ, который знал, что акцизные поступления от продажи алкоголя являются важнейшим источником прибылей государства. Охвативший помещиков энтузиазм уже через четыре года привел к кризису перепроизводства. Для обсуждения этой проблемы в 1894 г. в Москве был созван съезд 500 производителей, который стал одновременно свидетельством полной интеграции крупных польских землевладельцев с общеимперскими интересами. Наряду с русскими помещиками и прибалтийскими немецкими баронами в нем принимали участие граф Феликс Чацкий с Волыни, М. Еленский, представитель Ю. Хрептовича из Белоруссии, Х. Корвин-Милевский из Литвы. Это собрание самых богатых дворян, которое Милевский сравнивал с допетровскими земскими соборами, решило убить одним ударом двух зайцев. В 1895 г. по совету московского съезда государство взяло на себя монополию на продажу алкоголя, которой в Западном крае до этого времени традиционно занимались по преимуществу евреи. Тем самым это решение увенчало антисемитскую акцию, начатую в 1882 г.

Как ни парадоксально, но постепенно внедрение государственной монополии на продажу алкоголя принесло помещикам юго-западных губерний дополнительное обогащение, и эта тенденция сохранялась до 1904 г. В сущности, эта реформа лишала их давней привилегии – отдавать свои постоялые дворы и корчмы в аренду евреям. Государство решило возместить эту потерю. В городах право на сбыт было выкуплено, а по селам – достаточно хорошо оплачено. Из этого источника в период 1897 – 1911 гг. землевладельцы западных губерний получили 41,5 млн рублей. Самые богатые, естественно, получили наибольшее возмещение. Например, за свои корчмы под Бердичевом графиня Тышкевич получила 330 тыс. рублей, князь Любомирский за корчмы под Ровно – 249 тыс. рублей. Тем не менее Витте очень быстро вернул казне эти суммы, и государство обогатилось благодаря лучше контролируемым поступлениям от продажи алкоголя, а винокуренные заводы, в свою очередь, увеличили производство алкоголя.

Такая своеобразная реакция правительства на бедность собственного населения и такое оригинальное средство пополнения бюджета, особенно при одновременном поощрении экспорта зерна, привели в восторг владельцев имений, открывавших все новые и новые винокуренные заводы. Об алкогольном буме в империи говорят следующие цифры:

В отличие от других регионов империи, где четырехкратное увеличение производства водки обеспечивалось ростом производства картофеля, на Правобережной Украине площади, отведенные под эту культуру, увеличились ненамного. Так, с 1891 по 1900 г. в трех юго-западных губерниях площади под картофелем увеличились лишь вдвое (с 64 200 до 130 тыс. десятин), но по сравнению с 2,9 млн десятин под зерновыми эта цифра была незначительной. На Украине производили знаменитую житную водку, благодаря чему в карманах польских помещиков оседали значительные суммы. Как и в случае с крупными производителями зерна, польские владельцы крупных винокуренных заводов (часто это были одни и те же лица) не имели оснований жаловаться на российское правительство. Рост их благосостояния помогал предотвратить вытеснение и дробление польских имений. Политическое же сближение с русскими дало о себе знать в 1905 – 1907 гг.

 

Сахарные заводы

Ничто не приносило таких больших доходов, как производство сахара. По примеру Сенкевича поляки из других бывших польских земель называли своих украинских собратьев «сахароделами». В этом прозвище была как доля зависти, так и оттенок презрения. В предыдущей части уже шла речь о зарождении этого вида промышленности до 1863 г. Поляки пользовались льготами, предоставляемыми царским правительством. Настоящий подъем этой отрасли пришелся на 1881 – 1883 гг.

Однако на начальном этапе, несмотря на поддержку со стороны государства, включавшую, например, высокие пошлины на ввозимый из-за границы в начале 1860-х гг. колониальный сахар, внедрение нового вида продукции даже в условиях отмены крепостного права продвигалось медленно. Многочисленные мелкие сахарные заводы с «открытым огнем», сушествовавшие в помещичьих имениях за счет рабского труда, приходили в упадок. При этом достаточно быстро начался процесс объединения предприятий с большими инвестициями капитала, иногда иностранного, и с привлечением наемного труда, о чем еще пойдет речь.

Первенство было за Киевской губернией. В 1878 г. объем переработки сахарной свеклы достиг здесь 5 800 тыс. берковцев, тогда как в Волынской губернии, где к 1875 г. было всего семь сахарных заводов, перерабатывалось 243 тыс. берковцев. В 1880 г. общая стоимость выработанного в Киевской губернии сахара составляла от 6 до 8 млн руб., а в Волынской – 2,9 млн. В отчетах губернаторов, кроме приводимых данных, говорилось также и о банкротстве некоторых заводов в связи с дороговизной дров (до 1890 г. уголь практически не использовался).

Однако этот относительный застой сахарная промышленность преодолела благодаря новым техническим возможностям. После 1881 г. старая технология добычи сока из свеклы с помощью гидравлического пресса была заменена диффузорами и фильтрующими прессами, благодаря чему выход сахара из одного берковца вырос с 35 фунтов до 1 пуда 30 фунтов. Почти полное прекращение импорта в 1877 г., вызванное требованием платить пошлину твердой валютой, стимулировало предприятия в России, тем более что с этого времени и до 1882 г. в Западной Европе ощущалась нехватка сахара, поэтому она стала хорошим рынком сбыта. Очень выгодные контракты заключались в Гамбурге, Лондоне, Марселе, Кельне, а также и в Константинополе.

Еще до появления комиссий винокуров и производителей зерна в Киеве в Обществе сельского хозяйства и сельскохозяйственной промышленности возникла идея создания «совещательного органа». В связи с этим производители сахара юго-западных губерний обратились в Министерство финансов 24 марта 1881 г., чтобы получить такие же возможности, какими располагали петербургское и московское общества. Правительству, остерегавшемуся засилья поляков в этом обществе, потребовалось три года, чтобы принять решение. В конечном итоге, после серии повторных ходатайств, 3 февраля 1883 г. «совещательный орган» был разрешен.

Экономический кризис на Западе позволил удерживать высокие цены на сахар в 1881 – 1884 гг., что привело к значительному росту как его производства на Украине, так и энтузиазма среди помещиков. «Kraj» клеймил аморальность финансовой лихорадки и легкость заработков на акциях, большая часть которых принадлежала полякам. В то же время в публикуемых на его страницах статьях сквозило восхищение снизошедшей на эти земли капиталистической манной: «Ведь сахар в любом виде, начиная с темно-бурой мелассы и заканчивая белым, словно снег, и твердым, как горный хрусталь, рафинадом, дает практически исключительное право владеть этими столь желанными для каждого рублями», – писал Ян Карвицкий в 1883 г. Тот же еженедельник, сообщая из номера в номер о курсе цен на сахар, с энтузиазмом констатировал перемены, ставшие следствием развития капитализма. Традиционные киевские контракты, «потеряв свой ярмарочный характер», превращались «в съезды сахароваров, промышленников и коммерсантов», а потому длились дольше, с конца января до конца февраля, в ожидании завершения цикла сахарного производства. Дивиденды же сахарных заводов колебались от 15 до 25 %.

Прибыли, получаемые поляками благодаря сложившейся конъюнктуре, не могли не вызывать зависти у русских помещиков Украины. Появившаяся в редактируемом Пихно «Киевлянине» 11 февраля 1883 г. статья произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Газета сообщала, что в скором времени ожидается введение запрета на производство сахара лицам, не имеющим права покупать землю в юго-западных губерниях, т.е. полякам и евреям. Эта журналистская утка дает представление о накале соперничества. В свою очередь, поляки очень боялись прихода на украинский рынок немецкого капитала: «Целый Культуркампф слетелся, словно вороны на добычу. Целая армия немецких промышленников вторглась в Киев, соблазнившись большими доходами от сахара, чтобы вытянуть заработанные рубли. Удастся ли им это – вот в чем вопрос, поскольку конкуренция огромна, а предложения превышают спрос».

Однако, несмотря на опасения возможного сужения рынка, он продолжал расти. Сахарное производство привлекало многих помещиков, получавших от возделывания сахарной свеклы доход на 50 % больше, чем за обычную аренду. В Киеве началось строительство здания новой торговой биржи.

Между тем агрессивное развитие новой отрасли стало беспокоить помещиков средней руки, которые почувствовали, что они являются объектами манипуляции и даже эксплуатации. В октябре 1883 г. после пребывания в Киеве французский консул в России Эдмонд Молинари написал статью для парижского экономического журнала «Journal des économistes», где резко критиковал эксплуатацию рабочей силы и уничтожение лесов. Тогда же эти вопросы были затронуты в изданной в Киеве на польском языке брошюре «Сахарное дело». Русскоязычная пресса, в свою очередь, от имени мелких русских помещиков, которых на Украине было больше, чем крупных землевладельцев, выражала обеспокоенность в связи со спекуляциями на сахарном рынке. «Одесский вестник» остро высказался по поводу нового гидравлического пресса, «называемого мощью капитала»; эту тревогу разделял и польский автор, писавший под псевдонимом «Бонавентура», который 4 октября 1883 г. выступил в еженедельнике «Kraj» с резкой критикой так называемых благодеяний упомянутой промышленности, которая якобы давала работу и содействовала развитию сельского хозяйства: «Красивые слова, но всего лишь слова». Инвестируя, сахарные заводы всегда зарабатывали на этом вдвое больше. «Это ли благодеяние?» – спрашивал тот же помещик из Гайсина. Он с возмущением подчеркивал, что зачастую деньги уходили во Францию или Германию. От имени традиционных производителей зерна он разоблачал протекционизм, который приносил пользу лишь сахароварам, и выступал за развитие остальных отраслей пищевой промышленности, в частности мукомольного производства. Называя свеклу «чужестранкой», автор статьи видел в ее распространении причину ухудшения почвы и предлагал строить мельницы и использовать отруби на корм скоту. Вполне очевидно, что при существовавшей напряженности в земельном вопросе переход к интенсивному ведению хозяйства имел негативные последствия. Обличительная статья «Бонавентуры» завершалась враждебным выпадом по адресу технического прогресса. Автор заявлял, что паровые машины не нужны, поскольку реки, используемые лишь для водопоя скота и вымачивания льна, могли бы крутить колеса мельниц.

Противоречия внутри общества землевладельцев были вызваны тем, что в среде помещиков появилась новая элита, – не все в одинаковой степени получали выгоды от производства сахара. В конце 1883 г. уже упомянутый Карвицкий разоблачал самоуправство волынских сахарозаводчиков по отношению к свекловодам. Последние также хотели увеличить свои доходы, однако фабриканты скупали у них сырье по заниженным ценам. Они сетовали на значительные капиталовложения, связанные с применением новых орудий труда, – например, плуга с лемехом для глубокой вспашки. В то же время они были не в состоянии отказаться от предлагаемых авансов за еще не собранный урожай, тем самым еще теснее связывая себя с производителями сахара, на что указывал Карвицкий.

И в данном случае деньги накладывали отпечаток на все, что еще оставалось от былой шляхетской солидарности. Между шляхтичами, продавцами зерна и продавцами сахара, велось теперь уже финансовое соперничество, не имевшее ничего общего с рыцарским соперничеством прошлых эпох. «Кто возьмет верх в этой неравной борьбе? – спрашивал в завершение статьи Карвицкий. – Это совсем несложно предугадать, потому что нашей шляхте совершенно не свойственна солидарность».

Пророчество не замедлило сбыться – с 1884 г. конъюнктура начала ухудшаться. Расширение с 1881 г. производства на Украине, а одновременно преодоление кризиса в Западной Европе привели к перепроизводству сахара. Элита сахароваров, стремясь защитить свои позиции, в конце марта 1884 г. объединилась в Сахарный синдикат. Ее лоббисты обратились к правительству с просьбой гарантировать помощь, если на внутреннем рынке цены упадут ниже 4,5 рубля за пуд. Синдикат предлагал создать регулирующий фонд, который пополнялся бы за счет увеличенной пошлины на импорт.

О могуществе этого синдиката можно судить по статистическим данным начала 1885 г., где помещики и управляющие представлены согласно вероисповеданию. Католиками, естественно, были поляки (48 собственников). На основании этих данных, к сожалению, нельзя определить, сколько их было в каждом из 77 акционерных обществ и какая доля капитала им принадлежала. Судя по данным 1910 г., к которым мы еще вернемся, они располагали значительной частью капитала. Немало было поляков и среди квалифицированного персонала, причем не только на польских сахарных заводах. Данные по сахарным заводам в Российской империи в 1884 – 1885 гг. таковы:

NB: 45 сахарных заводов были отданы в аренду (14 – обществам, 12 – православным, 8 – иудеям, 4 – протестантам, 4 – иностранцам и 3 – католикам), остальные 7 находились на судебном попечении, еще один завод был выставлен на продажу.

Созданная синдикатом сахарная контора в Киеве пыталась добиться таких же привилегий, как и производители зерна: специальных тарифов на железнодорожные перевозки и контактов с Италией. Однако итальянцы были согласны покупать сахар не дороже 4,25 рубля за пуд, что было на 1,55 рубля больше, чем на внутреннем рынке, но меньше, чем планировалось получить. К концу года цены упали. Два миллиона пудов урожая 1884 г. еще не были реализованы, когда стало ясно, что урожай 1885 г. оказался рекордным – 26 – 28 млн пудов. В начале 1886 г. пуд стоил всего 2,85 рублей.

Напуганные сахаровары, собравшись в Киеве, обратились к государству с требованием снизить налоги на продажи внутри страны, установить квоты на выращивание свеклы согласно «действительным нуждам» и лимит производства для каждого сахарного завода. Польские графы Феликс Чацкий и Альфред Потоцкий поддерживали в этом Хрякова, Бродского, Терещенко и Балашова. Не ожидая помощи от государства, они договорились не превышать среднюю цифру последних пяти лет, а на продукцию, произведенную сверх установленной квоты, наложить налог в 85 копеек за пуд. Для контроля за соблюдением этих обязательств был создан наблюдательный комитет из 11 членов, который определял штрафы в случае несоблюдения данного решения. Таким образом, сахаровары становились полностью независимыми от резкого падения цен на внутреннем рынке. Однако это соглашение не спасло от разорения семь сахарных заводов. Кроме того, его следовало постоянно возобновлять: сначала каждые два года – с 1887 по 1889, с 1890 по 1891, потом раз в четыре года: 1892 – 1896 и 1896 – 1899; к первому соглашению присоединилось 78 % сахароваров, к последнему – 91%.

Те же производители, кто не подписал соглашения и во всем винил завышенные тарифы на железнодорожные перевозки, поняли свою ошибку, когда 20 февраля 1887 г. Министерство финансов распространило протекционизм на производителей, подписавших такие соглашения, выкупив непроданные запасы сахара. Начался период демпинговой политики, крайне негативно воспринятой общественностью и прессой из-за царящей повсюду нищеты. Зато производители сахара с благодарностью приняли государственную помощь, хотя к концу 1888 г. число заводов и уменьшилось с 251 до 229; при этом лишь 218 смогло работать в течение всего сезона. Общее же производство снизилось с 29 до 25,9 млн пудов. Три юго-западных губернии в 1886 г. реализовали 58,2 % от всей продажи империи, а на следующий год – 54,4 %. В 1889 г. здесь было выработано 15 400 тыс. пудов сахара-рафинада: в Киевской губернии – 8 400 тыс., в Подольской – 5 360 тыс., в Волынской – 1 500 тыс. Выплата дивидендов акционерными обществами составляла от 15 до 25%.

За исключением 1893-го (когда из-за плохого урожая пришлось импортировать сахар), в следующие годы польские сахарные магнаты Е. Маньковский, Я. Ярошинский и другие могли лишь радоваться политике экспорта, проводимой Российской империей, тем более что к английским и итальянским рынкам теперь добавились Бухара, Персия, Афганистан и Китай. В конце XIX в. три юго-западные губернии производили 69 % сахара всей империи. Продукция превышала 100 тыс. пудов в год в каждом из уездов между Житомиром, Бердичевом, Брацлавом, Гайсином и Уманью. В результате возникли новые заводы для переработки сахарного сырья, в частности в Киеве, где фирма «Донат, Липковский и К°», засыпавшая «Kraj» рекламными объявлениями, стала примером успешного сочетания капитала и технической подготовки.

Витольд Валевский в превосходном исследовании показал, каким образом удалось сохранить эту благоприятную конъюнктуру до 1914 г. Например, популяризация чая привела к тому, что спрос на сахар всегда превышал предложение, хотя в целом потребление сахара в империи было еще низким (7 кг в год на душу населения в 1910 г., тогда как в Англии и Франции оно составляло, соответственно, 43 и 17 кг). Льготы, полученные сахароварами, сохранялись и в дальнейшем, при этом продолжился процесс монополизации сахарного производства, чем объясняется слабое увеличение числа сахарных заводов: к 1910 г. их было 282. При этом больше половины (145) приходилась на три правобережных губернии; в 1914 г. их было 147, правда, с учетом Бессарабской и Херсонской губерний. Первенство, как и ранее, было на стороне Киевской губернии – 77 заводов. В Подольской их было 53, а в Волынской – 15.

Конечно, не следует преувеличивать удельный вес поляков в этой отрасли. В 1914 г. они владели 60 из 147 сахарных заводов Украины и были членами 10 акционерных обществ. Однако их доля составляла половину сахарного производства Украины. После этого стоит ли удивляться, что в коллективной памяти сохранился мифический образ поляка-сахаровара. В 1912 г. польский аристократ, автор посредственных повестей и рассказов о жизни его среды на Украине граф Адам Жевуский посвятил одно из своих произведений «Его ненасытному величеству бураку». Он изображает типичную картину Киевской контрактовой ярмарки, превратившейся в сахарный рынок:

Несмотря на демонстративное пренебрежение к фантастическим прибылям новой эпохи, Жевуский стремился показать, что в этой области полякам приходилось защищаться от очень опасных врагов – капиталистов-евреев, которых он традиционным карикатурным образом изобразил в антисемитском духе. Автор забыл упомянуть, что большинство «жрецов» сахарных «мистерий» были поляками. Согласно опубликованным в 1910 – 1911 гг. статистическим данным, на Правобережной Украине 33 сахарных завода принадлежало евреям, 25 – русским, 10 – иностранцам, 6 – украинцам. Несмотря на всю примитивность сочинений Жевуского, в них показано, насколько ожесточенным было соперничество. Конечно, немного было таких польских собственников, чьи состояния могли соперничать с богатством евреев Бродских, владевших 13 сахарными заводами к западу от Днепра и 8 – к востоку, и Л.Б. Гинзбурга (6 и 4 соответственно), владельца дерзкого высотного доходного дома в Киеве, известного как «небоскреб Гинзбурга». Сахарные заводы Гальпериных, Гольденбергов и других конкурировали с польскими промышленниками. Скрываемое цензурой соперничество с русскими производителями было не менее напряженным, их доля в сахарном производстве юго-запада России равнялась одной шестой: А. Бобринский, владевший в Смеле сахарным заводом с шестилетним техническим училищем, рафинадные заводы Подольской губернии в Грушке и Ушице, принадлежавшие царской семье, заводы Лопухиных и Давыдовых (в чьем имении Вербовка Кароль Шимановский находил теплый прием и живой интерес к своей музыке). Все эти владельцы находились в постоянной конкуренции друг с другом, не говоря уже о пренебрежении, которое они питали к парвеню, как, например, сыну чумака Терещенко, владельца четырех сахарных заводов на Правобережье и семи на Левобережье, или швейцарскому промышленнику из Петербурга К. Дженни.

Как нам предстоит еще убедиться, в окружении всех этих промышленников, независимо от их национальности, появилась совершенно новая польская группа – технических специалистов и рабочих. Даже пейзаж говорил о преобладании поляков-сахароваров на Украине: бескрайние бурачные поля были символом «польских панов», самых богатых, заметных и активных. Дым же над трубами заводов, принадлежавших старым польским аристократическим семьям, свидетельствовал об их удивительной способности адаптироваться к техническому прогрессу. Отныне согласно шкале символов могущества, принятой в шляхетском обществе, эти заводы равнялись традиционным дворцам или сельским роскошным усадьбам. Кто бы мог представить в 1914 г., что гигантский промышленный потенциал Браницких в Кожанце, Ольховой, Саливонках, Шамраювце Озерной, Синяве (Киевская губерния), Сосновке (Подольская губерния), Михала Собанского в Кирнасовке, Ободовке (Подольская губерния), Япоровках (Киевская губерния), Потоцких в Клембовке, Корце, Кременчуках, Шепетовке (Волынская губерния), Сатанове, Сутковцах (Подольская губерния), Бужанцы, Вильховцы (Киевская губерния) и т.д. и т.п. – все это будет покинуто и в скором времени перейдет к большевикам.

 

Лесная промышленность

Расцвет сахарного производства, а также развитие железнодорожной сети было бы невозможно в западных губерниях при недостаче леса. Запечатленный в русской литературе конца XIX в. топос вырубленного вишневого сада как символа банкротства дворянства Российской империи, на Правобережной Украине распространился на дубравы, буковые, вязовые и березовые леса, но, в отличие от Великороссии, в польских имениях леса вырубались не потому, что имение продавалось, а именно ради того, чтобы избежать его продажи или чтобы «модернизировать» его. Огромный спрос на лес со стороны железных дорог, потребности бумажной промышленности, топливные нужды – все это привело к быстрому росту цен. Постепенная распродажа огромных лесных богатств Правобережной Украины (как и в Белоруссии и Литве) в течение десятков лет была самым простым средством получать денежную наличность в условиях, когда практически полностью отсутствовал банковский кредит. Следствием этой погони за деньгами стали невосполнимые экологические потери. Краю, столь богатому флорой и фауной еще до 1863 г., где еще в 1890 г. бесконтрольно продолжались охота, вырубка, выкорчевывание лесов, распашка земель под технические культуры, был нанесен непоправимый ущерб.

Особенно жестокое уничтожение лесов велось до 1890 г., до тех пор пока на сахарные и винокуренные заводы благодаря развитию железнодорожной сети не начал поступать уголь из Донбасса. По мнению К.Г. Воблия, лучшего знатока сахарного дела на Украине, потребление леса уменьшилось в связи с техническим прогрессом. После 1890 г. переработка тысячи берковцев сахарной свеклы требовала всего 12 – 15 куб. саженей дров, тогда как в 1860-х гг. было необходимо 45 – 48 саженей. Но даже в конце XIX в. древесина составляла 3/4 потребляемого топлива. Привозить уголь из Домбровского бассейна было слишком дорого, при этом на самой Правобережной Украине никогда не велась добыча скромных местных запасов бурого угля (лигнита). Под Звенигородкой в 1884 г. была единственная каменноугольная шахта графа Потоцкого, которой он владел совместно с графом Шуваловым (неизбежное партнерство с русскими). Однако это было низкосортное сырье, с 12 %-ным содержанием угля, добываемое на небольшой шахте, где работало 60 – 100 человек. В конце 1886 г. большие надежды породило открытие угля под Кременцом в Волынской губернии. Им заинтересовались бельгийские инвесторы, однако вскоре оказалось, что это месторождение непригодно для эксплуатации.

Поэтому вырубка лесов оказалась непременным условием развития. Все чаще практиковалась продажа леса купцам-экспортерам, которые вырубали тысячи десятин и сплавляли плоты в Одессу. Благодаря продаже лесного участка можно было расплатиться с долгами и немного отсрочить выплату залога. Часто это становилось последней возможностью спастись от разорения. Сетования на страницах еженедельника «Kraj» по поводу опустошения лесов были полны трагизма и чувства бессилия. У поляков не нашлось своего Чехова, который бы показал всю глубину этой драмы.

Кубическая сажень леса, которая в 1860 г. стоила от 3 до 10 рублей серебром (перевозка благодаря барщине обходилась бесплатно), в 1883 г. стоила (уже с доставкой) 45 – 50 рублей. Уже упомянутый Эдмонд Молинари в своей статье привел данные о годовом промышленном потреблении леса в юго-западных губерниях:

Приводя эти данные на первой странице номера от 11 (23) сентября 1883 г., «Kraj» добавлял: «Роковое значение этих цифр можно лишь тогда оценить, когда поймем, что этот огромный объем древесины был получен в результате вырубки 23 000 десятин леса. Проблема действительно требует того, чтобы над ней задуматься».

Уже не раз говорилось о том, сколь незаменимым для крестьянского хозяйства было право на выпас, сбор ягод и грибов, а также пчеловодство в помещичьем имении. Вырубки плохо сказались и на образе жизни крестьян, тем более что сами они практически не владели лесом. В Киевской губернии сельским обществам принадлежало 5 % лесов (в основном молодой лес), тогда как 95 % леса находилось в крупных частных имениях (719 тыс. десятин) и в собственности царской семьи (270 тыс. десятин). При этом деревообработка была практически не развита, лишь в Волынской губернии были лесопилки, смоловарни, мебельные ремесла.

В 1892 г. были опубликованы ужасающие данные по Подольской губернии. В 1865 г. там было 718 805 десятин леса, в 1887-м – 527 584 десятины, из которых 422 981 принадлежало крупным землевладельцам. В 1891 г. эта цифра снизилась до 418 809 десятин, из которых 83 981 принадлежало государству, 19 283 – царской семье, 8964 – городам и православным монастырям, а 306 581 десятина – крупным частным имениям, из них 125 716 десятин было предназначено на вырубку.

Отдельные попытки законодательным образом ограничить эту лихорадочную погоню за деньгами оказались безрезультатными. В дальнейшем мы увидим, что в Волынской губернии широкомасштабная вырубка велась в основном с помощью немецких и чешских колонистов. То, что не успевали поглотить сахарные заводы, уничтожалось вследствие спроса других потребителей древесины. Таким экологическим потрясением Украине пришлось заплатить за сохранение достатка польских и переселившихся сюда русских помещиков.

 

Накопление капитала

Остальные виды хозяйственной деятельности не имели по сравнению с уже описанными важного значения. Металлургическое производство, которое велось по старинке на основе давно открытых рудных залежей в Волынской губернии, развивалось, концентрируясь в 1882 г. на 11 рудниках, где добывалось 594 500 пудов продукции. В 1895 г. общая добыча 8 рудников составляла 978 900 пудов. Однако этого хватало для работы нескольких небольших железоплавильных предприятий с численностью от 40 до 100 рабочих в Житомирском и Новоград-Волынском уездах. По сравнению с производством в Кривом Роге и Донбассе эти заводы не играли заметной роли. В конце 1880-х и в начале 1890-х годов на юге Подольской губернии началась «фосфоритная лихорадка». В 1888 г. здесь добыли 321 тыс. пудов фосфоритов, а в 1890 г. – 550 700 пудов. В Жмеринке даже построили суперфосфатный завод, но месторождение быстро исчерпалось, и уже в 1895 г. добыча упала до 166 900 пудов. Импорт минеральных удобрений уничтожил в зародыше этот вид промышленности. Ткацкое производство также не смогло противостоять импорту. Примером тому может служить значительное сокращение производства старой фабрики семьи Сангушко в Славуте. Во всех трех губерниях произошло значительное сокращение ткацких фабрик:

Вымачивание, трепание, прядение и ткачество полотна из льна и конопли относились скорее к домашним промыслам крестьян. Помещики лишь разрешали в порядке сервитута вымачивать волокно в реках. Крестьяне ткали грубые ткани для мешков и рубашек.

Продолжали действовать, хотя и были близки к упадку, традиционные стекольные заводы. С. Стемповский рассказывал, как в 1876 г. он приказал разобрать в Подольской губернии один из таких заводов, унаследованный от отца, где в огромной печи сжигали целые деревья, а стеклодувы, происходившие из местной деклассированной шляхты, под присмотром мастера-немца, подвозили тачки с песком и отвозили затем шлаки. Такое архаичное производство было, конечно же, нерентабельным.

Эти мелкие, маргинальные виды хозяйственной деятельности лишь подчеркивают первостепенную значимость аграрно-пищевого сектора экономики в процветании крупных землевладельцев Украины. Из перечня фабрик и заводов за 1879 – 1893 гг. хорошо видно, что даже черная металлургия Левобережной Украины не имела такого большого влияния на предпринимательство, как мельницы, винокуренные и сахарные заводы Правобережной Украины вместе со всеми техническими и коммерческими видами деятельности, которые развились под их влиянием в городах, в частности в Киеве. В промышленном производстве Киевская губерния продолжала занимать лидирующее положение среди девяти украинских губерний. В 1879 г. здесь было произведено товара на сумму в 62 500 тыс. рублей, в 1890 г. – 78 000 тыс. и в 1893 г. – 69 400 тыс. рублей. Подольская губерния, занимавшая в 1879 г. третье место, уступила его с 1893 г. Харьковской, а также Екатеринославской и Херсонской губерниям. Волынская губерния была постоянно на шестом месте среди девяти губерний.

Как было показано, в каждой из отраслей промышленности поляки занимали главное или, по крайней мере, значительное место. Крупные сельские хозяйства находились в тесной связи с перечисленными видами деятельности, что обеспечивало им динамичное развитие в трех изучаемых губерниях. В имениях Юго-Западного края происходила ярко выраженная концентрация капитала: число хозяйств, имевших в 1891 г. более 50 лошадей, равнялось 836; к 1905 г. их стало 949, а в 1912 г. их количество достигло 1069. Кроме рабочих лошадей, в имениях Сангушко, Браницких, Потоцких, Любомирских и многих других выращивали на конных заводах породистых скакунов, известных во всей Европе, которых в одном имении могло быть несколько сотен. В качестве тяглого скота продолжали использовать волов. Такого количества тяглой силы не было ни в одном регионе империи: в северной части Черноземья, занимавшем второе место после юго-западных губерний, в 1912 г. было всего 599 крупных хозяйств, где насчитывалось свыше 50 лошадей. Таким образом, в Киевской, Подольской и Волынской губерниях в канун Первой мировой войны количество тягловой силы было во много раз – от 2 до 100 – больше, чем где-либо в Российской империи.

Подобный уровень богатства порождал чувство гордости и уверенности. Посмотрим, каков был в социальном плане этот новый и прекрасный мир.

 

Б. Новое польское общество Украины и его окружение

Польское «общество» Украины в начале XX в., после разрыва связей с деклассированной шляхтой, охватывало около 3 тыс. семей, владевших каждая не менее 100 десятинами земли (всего 15 – 20 тыс. человек). Именно эта группа задавала тон и стала основой мифа о «польском пане с Украины», крепко сидящем на своей земле в своем имении. Вокруг этого «солнца», в благородном происхождении которого никто никогда не сомневался (тогда как среди русских землевладельцев было немало выходцев из недворянских сословий), вращались сателлиты, формируя на протяжении исследуемой эпохи свою особую систему. Такими сателлитами, появление которых было обусловлено развитием капиталистических отношений, была группа технического и управляющего персонала, в большинстве своем выходцев из бедной польской шляхты, подтвердившей свою принадлежность к дворянству, которые благодаря своим знаниям достигли более высокого социального статуса. Кроме того, к этой группе относилась польская интеллигенция шляхетского происхождения, жившая в городах, рабочие, занятые на сахарном производстве и в других секторах продовольственной промышленности, а также иностранные колонисты, служившие у богатых поляков, и евреи, посредничавшие при заключении разнообразных соглашений.

 

Престиж владения землей и общественная жизнь

Солнце слепит. Ослепляло оно и всех мемуаристов, в большинстве своем купавшихся в его лучах и принадлежавших к сословию, которое вело роскошную жизнь и было склонно к меценатству. Подобно французам эпохи Людовика XIV, забывшим, как писал Ж. де Лабрюйер, о «диких животных, утолявших голод кореньями», и восхищавшихся величием Версаля, поляки восхищались пышностью украинских резиденций. Несомненно, тот мир, благодаря сложившейся в экономике конъюнктуре, был чем-то вроде генератора прекрасного. В коллективной памяти поляков усадьбы и дворцы, чарующий шарм жизни высшего общества Украины окутаны аурой, которая со временем стала еще более привлекательной, поскольку всё это оказалось уничтожено большевистской революцией и семьюдесятью годами советского режима.

Уже в начале ХХ в. в фотографическом альбоме А. Урбанского, о котором уже говорилось, были показаны удивительной красоты польские усадьбы Правобережной Украины. Работы же современных польских искусствоведов свидетельствуют о глубине и охвате влияния, которое польская аристократия оказывала на культурную жизнь этих земель. В более чем двадцати томах иконографического материала, который удалось собрать Роману Афтанази, обстоятельно, с пиететом показан бесконечный ряд восхитительных резиденций, расположенных в западных губерниях, или на «кресах».

Не повторяя своих рассуждений о возрождении в Польше литературного мифа об Украине, автор этих строк хотел бы отметить, что литературный образ рыцарского прошлого поляков «на кресах», созданный Х. Сенкевичем, М. Родзевич, Ф. Равитой-Гавронским, З. Косак-Щуцкой и другими, оказал сильное влияние на польских мемуаристов конца XIX – начала XX в., охотно идеализировавших польских жителей «кресов». Для большинства мемуаров, содержащих немало важных сведений, характерно изображение польских помещиков Украины людьми, одновременно чуткими к эстетике и высокоморальными, как будто красота и добро должны идти в паре. Огромное и бесценное количество деталей о быте и менталитете польских помещиков в мемуарах дополняют устные свидетельства, собранные З. Трояновской. Во введении к этой книге уже говорилось о целой лавине польской литературы о «кресах». Апофеозом этого сентиментального и набожного возвращения к прошлому стала вышедшая в 2006 г. книга Мирослава Устшицкого. Конечно, стиль жизни в польских имениях, не превосходивших размером 100 десятин, отличался от жизни резиденций, чьим владельцам принадлежало от 5 до 20 тыс. десятин, но в памяти остался стереотипный образ, в котором доминирует роскошь и гармония.

Даже в Литве, где были достаточно крупные состояния, польские помещики чувствовали определенный комплекс неполноценности перед своими «братьями» с Украины. В. Мейштович вспоминал о владельце дворца в Антонинах, графе Юзефе Потоцком:

Он импонировал русским, а в то же время шокировал их своим высокомерием и своеволием. Когда он выезжал из дому… с треском растворялись двери и два казака [слуги, одетые как казаки. – Д.Б.] выкатывали на заснеженную дорогу красную дорожку до самой подножки экипажа, ожидавшего его. На пресмыкавшуюся перед царем русскую аристократию он глядел с высоты положения польского магната. Примерно шестьдесят тысяч гектаров черноземной земли – остаток унаследованных от Сангушко воистину княжеских заславских владений – процветало. Несколько сахарных заводов, леса в прекрасном состоянии, штат управляющих и хорошо оплачиваемых рабочих, а в центре – столица. Дворец, а точнее, два дворца, соединенные между собой, с пристроенной огромной конюшней. Комфорт согласно последним представлениям, существовавшим в Англии и Америке. Говорили, что в этой роскоши было претенциозно много гербов над дверями, окнами, на дверных ручках, упряжи, ведрах, мешках… что было там больше денег, чем вкуса. Возможно. Но какое это было замечательное хозяйство и какая польза для края!

Янина Жултовская, великосветская дама из Литвы, сознавалась, что нигде не видела такой роскоши, как на торжествах и приемах, устраиваемых на Украине. Она восторженно перечисляла людей из высшего общества, которых видела во дворце Четвертинских в Обарове на Волыни. Здесь можно было встретить Януша Радзивилла с женой, Анну Любомирскую, Липковских, Чечели, Здзеховских, Залеских, Жевуских, Могильницких, Чесновских, Ярошинских. Резиденция последних была по соседству, в Волице, и напоминала резиденции плантаторов Вирджинии. Жултовскую поражало и количество слуг: «Старший слуга Флориан прислуживал во фраке, а следующий за ним высокий Иван был одет, словно казак, в сапоги, шаровары и синюю рубаху до колен, перевязанную малиновым кушаком. Подобным образом были одеты и кучера. Еще до недавнего времени в Ставище и в Белой Церкви насчитывалось по несколько сотен таких казаков».

Ярослав Ивашкевич, писатель, который происходил из среды польской шляхетской интеллигенции западных губерний, вспоминая детство, писал, что польские помещики в то время любили говорить о своем происхождении, уносясь мыслями в XVII век. Его свидетельство перекликается с воспоминаниями Леона Липковского, писавшего о тех же резиденциях. Да и во всех мемуарах того времени царит идиллическая семейная атмосфера дома, в котором полным-полно родственников, братьев, сестер, кузин. Роскошь видна во всем: в количестве слуг, коллекциях живописи, библиотеках с томами в позолоченных переплетах, старинной мебели, архитектуре, парках, лошадях, охоте, описанной в мемуарах на сотни ладов, роскошных экипажах, изысканных балах, праздниках и приемах. В не столь крупных имениях их обитатели вели более скромную жизнь, но тон был тем же. Ивашкевич следующим образом писал о Черномине, родовом имении Чарномских:

Дворец был расположен посреди прекрасного парка, переходящего в лес, – окружение носило такой же монументальный характер – а само имение было устроено с такой магнатской широтой, как дворы каких-нибудь удельных князей на Западе. Никого дома не было, и мы могли насладиться увиденной роскошью… Из всего увиденного меня больше всего восхитил каретный двор, где стояли бесчисленные экипажи разного типа и размеров… Все прошлое, целый украинский XIX век сохранился там, и я еще долго ощущал запах кожи, которой были обиты кареты. Позже большие каретные музеи Зальцбурга и Вены напоминали мне о Черномине, но в них уже не чувствовалось той любви к каретному делу, которое сегодня уже исчезло навсегда.

Очарование этих вещей становилось еще сильнее при воспоминании об огне революции, в котором они погибли: «Осенью [1917 г.] начали разрушать центры польской культуры на Украине. Отовсюду приходили известия: Тимошовка Шимановских, Рыжавка Иваньских, Гайворон Жевуских были разорены. Рояль Шимановских утопили в пруду, портрет Бальзака у Жевуских сожжен, коллекция живописи Иваньского вывезена в маленький музей в Умани, а дом тети Маси сровняли с землей, сад вырубили, а то место, где была резиденция в Чернышах, перепахали…»

Пересматривая семейные фотографии, которыми богато иллюстрированы воспоминания Леона Липковского, опубликованные в 1913 г., трудно не заметить доминирование этих людей, одетых по последней парижской моде, над окружающим миром. Прекрасные конюшни, конюхи при лошадях, усатые помещики, осматривающие конюшни, счастливые семьи, пьющие чай на террасе с колоннами, всегда улыбающиеся хозяйки в широкополых шляпках. Толпа слуг, кухарок, кормилиц, гувернанток (француженка, англичанка, немка) следила за всем в усадьбе. Дамы проводили утро и вечер в заботах о своем туалете, шнуровании корсета. В этой особой атмосфере, где царили этикет, гостеприимство, своеобразный микроклимат, называемый некоторыми социологами семиосферой, мог бы родиться свой местный Пруст.

Польские аристократы заключали браки между собой – ясное свидетельство того, как они ценили принадлежность к особому кругу, и понимания ими собственного престижа. В одном из последних исследований показано, что браки заключались, как правило, только между поляками в пределах одной губернии. Только очень богатые искали жену в других западных губерниях и бывших польских землях. Относительно ограниченное количество вариантов часто приводило к кровосмешению: за период 1815 – 1880 гг. 440 браков соединило всего 130 семей!

Отличительным признаком этого мира была его оторванность от окружавшего его «океана варварства», от нестерпимой грубости миллионов «темных», «пьяных» и «необразованных» крестьян, которых следовало держать на расстоянии, контактируя в самых редких случаях. Однако об этом не говорилось во всеуслышание, потому что хороший тон требовал любить «простой народ». Выше уже шла речь о примерах «благодеяний» в пользу крестьян. В благотворительности основная роль принадлежала женщинам. Большинство из них плохо говорили по-русски, потому что воспитывались в католических монастырях Галиции. Все они знали несколько украинских слов и были примерами добрых христианок, воплощая в себе образ «жены и матери польки» из воспоминаний жен ссыльных поляков 1863 года. Они стремились подражать Руже Собанской, «ангелу-хранителю Сибири» и образцу милосердия.

Французский язык давал возможность не стать на одну доску с другими. Общаясь на этом языке в семье, можно было оградить себя от дворни и крестьян. Французский язык заменял русский в общественной жизни, а также позволял принадлежать к более широкой семиосфере, к «европейской семье», о которой пишет Мария Чапская. Польская аристократия бывала на водах в Германии, в казино на Ривьере, в замках Франции, Англии, Испании и Италии, где можно было встретить невест с колоссальным приданым. Местная, внутренняя замкнутость сливалась с общими для европейской аристократии космополитическими тенденциями. Мария Браницкая проводила больше времени в Ницце, чем в Белой Церкви. Однако это был единичный пример, поскольку в целом в условиях политического паралича, созданных царской властью, обладание имением и пребывание в нем превращалось в польской среде в проявление патриотизма. В своем имении поляк не просто жил, он выполнял миссию, защищая свой форпост.

Подобное облагораживание материального интереса в эпоху позитивизма было характерной особенностью польских помещиков западных губерний. Борьба за сохранение земли вопреки всем и вся оправдывалась патриотическими целями. Неважно, что эта группа была малочисленной. Дознаваться, кто в большинстве, – это выдумка ненавистной демократии. Мария Чапская дает точную характеристику такому способу мышления польских помещиков в своей книге «Европа в семье»: «Представления о свободе и равенстве сливались с представлениями об убийствах и святотатственных поступках французских санкюлотов. Феодальная система казалась им неприкосновенной. По их мнению, социальное неравенство и бедность были санкционированы Евангелием (“ибо нищие всегда будут среди земли (твоей)”) и являлись частью мирового порядка. Нищим давали милостыню при входе в костел, организовывали благотворительные базары».

Экономическое, а следовательно, и культурное превосходство проявилось благодаря капитализму, но существовало задолго до него. Польские семьи жили на Украине веками, но из своего рода миметизма все польские помещики любили гордиться связями с давними руськими родами, которые добровольно полонизировались в XVI в. В связи с этим социальная несправедливость была в их глазах как бы санкционирована самим ходом истории. Давние корни давали право богатой шляхте заявлять о себе как о руководящей, направляющей силе в этом регионе, а потому слово «колонизация» было немыслимо. Польское присутствие на Украине представлялось миссией, освященной в далекие времена как «оплот христианства» против схизматиков и неверных. Силу такого самооправдания ничто не могло нарушить.

Когда в 1920 г. этот оплот исчез, миф о нем стал еще крепче и на десятки лет исключил возможность взглянуть по-иному на прошлое. Зофья Коссак писала: «Мы были гражданами земли, которая нам была всем обязана». Морис Барес также искал историческое обоснование для своей теории французской земли, орошенной кровью предков. Этой же идее служила немецкая доктрина Blut und Boden. Отличие в случае поляков на Украине состояло в том, что их укоренение происходило в значительной степени за счет местного населения. Десятилетиями, а то и веками польский мир существовал в этом регионе отдельными островками. Ничто не должно было нарушить тепличной атмосферы, отгораживавшей от вульгарности внешнего мира. Воспитанные на французской Bibliothèque rose девочки сохраняли уже во взрослой жизни стиль поведения мадам Росбур, как будто и не выходили из салонов графини Сегюр (Ростопчиной). Янина Жултовская не скрывала, что описания нищеты на страницах произведений Ожешко и других писателей-позитивистов вызывали у нее отвращение: «Мой жизненный инстинкт бунтовал против всех проповедуемых ими тезисов. Идеалы и взгляды [Ожешко. – Д.Б.] были мне чужды. Отвращение, которое овладело мной при чтении социальных романов, было проявлением инстинкта самосохранения. “Разве жизнь может быть такой грустной?” – спрашивала я себя. “Неужели она действительно лишена счастья?”»

Эта пелена, скрывавшая то, что считалось неприличным, позволяла приостановить время. «Малая родина», которой было имение, превращалась в настоящую родину. Казалось, что эта изолированная, замкнутая жизнь будет длиться вечно.

Впрочем, после вступления на престол Александра III власти уже не так панически боялись проявлений польской культуры. Они уже не противились отражению определенных польских идей в искусстве. В 1882 г. была разрешена выставка польского искусства в Киевском университете, где на фоне работ В. Герсона, Х. Семирадского, Ю. Брандта, Я. Мальчевского своим патриотическим звучанием выделялись работы Я. Матейко, привезенные из Кракова. Впрочем, в 1888 г. этот художник отплатил верноподданнической картиной, укрепив великороссийское видение истории, – по случаю торжественного открытия памятника Б. Хмельницкому в Киеве он написал полотно под названием «Присяга гетмана на верность России». Так что время от времени галицийские художники могли выставлять свои работы в Киеве. Это, однако, не сделало культуру польских помещиков юго-западных губерний менее замкнутой.

По примеру французской литературы, в которой запечатлено сколько-то магических мест, огромные имения, преобразованные памятью в оазисы вневременного счастья (стоит вспомнить, к примеру, Ле-Шармет у Ж. – Ж. Руссо, Клошгурд из «Лилии долины» О. де Бальзака, Вержи и парк мадам де Реналь у Стендаля), польская литература превратила польскую усадьбу в миф. Социологи уже давно обратили внимание на типы идентификации индивида с местом проживания. Марк Оже, в частности, писал: «Когда метафорическая связь между домом, имением и семьей, которая там жила, живет и будет жить, принимает особое значение, когда исчезает разница между большой семьей и большим домом, т.е. эти понятия одновременно означают и местопребывание в материальном смысле, и постоянное присутствие, символом которого является это местопребывание».

Неслучайно польские большие разветвленные семьи именуются еще и названием их родовых гнезд (Грохольские из Петничан, Липковские из Красноселки, Браницкие из Ставища), это дает возможность отличать различные ветви рода. Понятие «дом» имеет значение резиденции, гнезда – как во Франции говорится о Maison de France – «Французском доме». Понятие «дом» включает в себя что-то княжеское, почти королевское. Клод Леви-Стросс определяет его как «моральную единицу, создающую пространство, состоящее одновременно из материальных и нематериальных ценностей, сохраняющихся благодаря передаче своего имени, состояния, титулов, реальному или фиктивному потомству, которое считается легитимным при единственном условии – эта непрерывность должна проявляться через родство или брачные союзы, а чаще всего через то и другое».

В польском варианте благородное происхождение превращает это определение в окончательное и неоспоримое.

Представляется также, что стремление польских помещиков Украины превратить свои резиденции в оазисы роскоши было связано не только с давлением, которое они испытывали со стороны царских властей, но и с влиянием славянофильского и русского культа земли от Тургенева до Достоевского. Не стоит забывать, что дети польских помещиков в большинстве своем учились в русских гимназиях, и даже европейские университеты, которым крупные польские семьи часто отдавали предпочтение, не могли стереть этого налета. Это взаимное переплетение нашло выражение в романе поляка Юзефа Вейсенгофа «Чаща» (1915). Уже само его название, связанное с лесом, тема которого богато представлена в русской литературе (Островский, Толстой), символизировало неразрывную связь помещика с «кресов» с его малой родиной. Сюжет достаточно прост: главный герой, Эдвард Котович, проведя молодость во Франции, где он совершенно позабыл о ценности земли и о традициях землевладельческой шляхты, после несчастной любви к великосветской европейской, а потому распутной даме, возвращается в свое имение. Здесь его ждет очищение от всех лицемерных искушений Запада благодаря ежедневному общению с «хорошим» крестьянином, символу возможного союза с народом. У него возрождается вкус к жизни, он начинает торговать лесом (благодаря бельгийскому капиталу), вступает в брак с красавицей-соседкой Реней, дочерью бедных шляхтичей. Таким образом, воссоздается шляхетское братство и единство всего польского общества. В ключевой сцене этого произведения, пользовавшегося популярностью среди владельцев и жителей украинских имений, на молодого помещика нисходит благодать, и он проникается мистическим значением обладания землей предков.

Истина открывается Котовичу в момент, когда он наблюдает за крестьянином, сеющим зерно:

Сев по давней традиции велся вручную. По розово-бурой рыхлой земле ритмично ступал босой сеяльщик, беспрестанно благословляя поле переливающейся дымкой летящего из горсти золотистого зерна. Он был похож на жреца какой-то древней, но все еще живой религии. Когда он подошел к краю поля, Котович серьезно, в соответствии с обычаем произнес:

– Бог в помощь!

– Дай Бог и тебе, пан, всего. Тебе же, пан, сеем.

Волна чувств охватила Эдварда. Впервые он ощутил всю глубину счастья обладания землей; ее суровый чистый запах с благодарностью наполнил его легкие. Он наклонился и взял горсть бурого перегноя, делая вид, что изучает его, на самом же деле ему просто хотелось сжать его в руке.

Символика земли содержит множество значений, начиная с возрождающейся силы, которую черпал Антей, соприкасаясь с матерью-землей, до магического могущества алхимического элемента, анализируемого Г. Башляром. Мистическое восприятие земли позволяло польским помещикам жить с чистой совестью. Янине Жултовской удалось ухватить суть этой общей позиции своих соотечественников:

Обязанность пожертвовать собой ради земли, пропагандируемая в бытовых романах, в действительности была связана с неплохим материальным интересом, если, конечно, кого-то не охватывала лихорадка мотовства. Самым интересным было то, что никто прямо не говорил о действительной прибыли. Никто также никогда четко не заявлял, что помещичья собственность в польских руках была единственной и последней возможностью защитить свободу, то есть в каждом польском имении, большом или маленьком, существовала горстка людей, материально независимых. Наши враги понимали это лучше нас. А национальный инстинкт… реагировал скорее мелодраматически.

Оставим сферу символических значений в стороне и обратимся к ежедневным формам общественной жизни польских помещиков, для которой был характерен самообман и самовозвеличивание. Поляки, лишенные внешних признаков своей культуры, находившиеся под полицейским давлением, гнетом неотступной русификации (обучение на родном языке было невозможно ни в гимназии, ни в университете), притесняемые в своей религии, отстраненные от политической жизни (за исключением всплеска активности в 1905 – 1908 гг.), имели очень ограниченное поле деятельности – приращение экономического успеха и влияния.

Некоторые крупные землевладельцы финансировали культурные инициативы за пределами западных губерний: давали средства на создание научного общества в Варшаве, на публикацию исследований Александра Яблоновского об украинских древностях; они даже осмелились выкупить вагончик Джималы – символ преследования немцами польских крестьян на Познанщине. Однако по сути своей формы организации этой социальной группы, ее жизнь в сообществе была всего-лишь эрзацем общественной жизни, хоть и восхваляемым в позднейших воспоминаниях.

Восприятие застоя и стагнации в качестве политической мудрости и продуманных действий было в традиции романтического мифа Конрада Валленрода (истории восприятия этого героя польская исследовательница Мария Янион посвятила прекрасную книгу), было слишком простым оправданием. Однако это было характерно для польских помещиков не только Украины, но и Литвы, где В. Мейштович дал исчерпывающую характеристику такому явлению. Эта позиция представлялась следующим образом: если помещики ничего и не делали для народа, то потому, что на них оказывали давление «оккупанты-русские». На самом же деле якобы (уже было показано, насколько) глубинные намерения носили либеральный характер и предполагали ощутимое улучшение жизни крестьянства. Патриархальность такого рода оставляла совесть чистой, тем более что на рубеже XIX – XX вв. она была характерна для многих регионов Европы, где еще жили в соответствии с аналогичными принципами. Мейштович справедливо указывает на сходство в этом отношении между Сицилией и западом Российской империи. Каждый помещик Украины или Литвы, наверно, чувствовал себя близким к ментальности «Гепарда» Т. Лампедузы, и такое своеобразное объединение с «белой Европой» вызывало у него скорее гордость, чем угрызения совести.

Практически единственным центром общественной жизни землевладельцев Украины вплоть до 1905 г., когда ситуация изменилась, было Сельскохозяйственное общество в Киеве, основанное в 1874 г. Так же как и подобные общества в Минске и Вильне, оно развивалось в начале 1880-х годов под пристальным контролем со стороны царских властей. Во главе него всегда стоял предводитель дворянства, назначавшийся из русских земвлевладельцев. Уже отмечалось, насколько важную роль в развитии экономики края играли различные комиссии этого Общества. Однако польские мемуаристы преувеличивают значение этих собраний, забывая о том, что половина их членов была русскими помещиками. Вслед за ними и современные польские историки сосредотачивают внимание на этом сюжете, не обращая внимания на всю совокупность проблем жизни польских помещиков на «кресах». Примером тому может служить богатая с фактографической точки зрения, но полоноцентричная работа Романа Юрковского, посвященная развитию обществ и товариществ помещиков Литвы и Белоруссии.

Мейштович писал об этих собраниях, что «они были внешним проявлением неписаного наследия сообщества семей, считавших, что они продолжают традиции Сената Речи Посполитой, и хранивших скрытое, но осознанное стремление к независимости. Это сообщество было чем-то более сплоченным, чем какая-либо организация, чем союз или партия, это был сознательный слой общества, имевший давние традиции, основанные на владении землей».

Наиболее характерная особенность менталитета польских землевладельцев Украины проявлялась именно в склонности к мифологизации на фоне политической беспомощности, свидетельствующей о глубине их фрустрации. «Зубры» обратили эти фантазии в действительность в 1905 – 1906 гг., когда попытались сформировать местные органы власти отдельно от русских, украинцев и поляков из других частей польских земель. Внутренняя потребность в величии не позволяла им признаться самим себе, что на самом деле их заботили лишь урожаи сахарной свеклы и пшеницы. Им хотелось скрыть могущество своего капиталистического золота, найти алиби, прикрывшись найденными на чердаке собственной истории одеждами. Эта идея стала приобретать маниакальный характер. Мейштович писал: «Крупные польские собственники были в то время убеждены, что унаследовали от сенаторов Речи Посполитой право и обязанность управлять Великим княжеством Литовским».

Подобного рода амбиции, несмотря на всю их обманчивость в последний период польского присутствия на Украине, лежали в основе сотрудничества с властью, а также попыток придать видимость благородства своей деятельности, направленной исключительно на прибыль. Мейштович писал, что Сельскохозяйственное общество «было воспринято как заменитель уже полвека как упраздненного древнего института шляхетских сеймиков».

Некоторые из этих так называемых польских сенаторов осуществят свою мечту в 1906 г., когда благодаря крайне консервативной избирательной процедуре займут место в Государственном совете. Правда, уже в Петербурге альянс с царским престолом представил их цели в истинном свете. На коронации Александра III в 1883 г. польское дворянство представляли князь Сангушко, граф Орловский и граф Грохольский. В 1888 г., когда царь по пути в Холм, где репрессии против бывших униатов достигли апогея, остановился в Ровно, польские аристократы 12 уездов поспешили к нему на прием. Среди приехавших были Сангушко, Потоцкие, Радзивиллы, Плятеры, Любомирские, Валевские, Четвертинские, Еловицкие и многие другие. Двумя годами позже «Kraj» опубликовал полный восхищения и одобрения отчет Ю. Карвицкого о праздниках в честь императора в том же городе по случаю военных маневров. В статье подчеркивалось, что Ровно было частным владением князя Любомирского, что на торжество прибыл князь Фердинанд Радзивилл, которому принадлежали огромные владения в Олыке, и что все приглашенные польские дворяне губернии прибыли вместе с русскими дворянами. Польские дамы в роскошных нарядах наблюдали за маневрами из своих экипажей. В 1892 г. стало известно, что польский сахарный магнат Ярошинский подарил из своей каменоломни в Гневане гранит для памятника Николаю II, который был установлен перед Киевским университетом. Красноречивый символ.

Обзоры экономической деятельности, которые печатал «Kraj», подтверждают, что в ситуации тотального паралича общественной жизни даже самые незначительные собрания поляков рассматривались в качестве демонстрации их силы. Интересно, что, когда в 1884 г. волынский губернатор созвал в Житомире по три представителя землевладельцев от каждого уезда, чтобы они сами распределили между собой возросший земельный налог, Ю. Карвицкий расценил это как проявление особой чести. В его комментарии виден характерный для этой среды сервилизм: «Они трудились лишь над предложенной на рассмотрение темой, потому что сразу поняли, что этот первый шаг, сделанный администрацией с целью узнать их мнение, может иметь важные последствия в будущем».

Когда же в 1890 г. «благодушие» властей возросло настолько, что было разрешено провести первый съезд землевладельцев в Киеве, «Kraj» посвятил этому событию первую страницу, несмотря на то что численный перевес участников этого съезда был на стороне русских помещиков. Власти позаботились о приглашении помещиков из Черниговской, Полтавской и Харьковской губерний. В то же время среди организаторов были и поляки – Михальский и Лыховский. Это позволяло надеяться на получение дополнительных преимуществ поляками; их группа экономического давления была тем самым усилена. Однако в материалах съезда не стоит искать польские требования, которые бы выходили за рамки групповых интересов. Участники съезда добивались скорейшего размежевания чересполосицы и сервитутов, льготных земельных кредитов, более низких железнодорожных тарифов. С этими требованиями они надеялись обратиться в сельскохозяйственную комиссию во главе с Плеве в Петербурге. Отчет о съезде для придания ему местного колорита завершала поговорка на украинском языке, призывавшая к объединению усилий: «Громада – великий чоловік!». С этого времени съезды собирались каждые два или три года. К ним приурочивались большие сельскохозяйственные выставки. На втором съезде 1892 г. было отмечено, что поляки выступали чаще всех, а самое сильное впечатление произвело выступление Мечислава Джевецкого, которое было названо «гордостью наших хлебопашцев». Он прославился достижениями в механизации работ в собственном имении, а также несколькими брошюрами на русском языке о сельском хозяйстве, в частности о «дешевых способах выращивания сахарной свеклы». Тематика, едва ли достойная внимания польского сенатора! В начале XX в. были созданы отделения Общества во многих уездах, а сельское хозяйство Правобережной Украины заняло достойное место на Всероссийской выставке в 1913 г. в Киеве.

Следует подчеркнуть, что в Сельскохозяйственном обществе в Киеве принимала участие только самая богатая группа землевладельцев. В 1888 г. оно насчитывало всего 530 членов, т.е. не более 260 поляков из трех губерний, которые представляли 3 тыс. польских помещиков Украины. Как мы знаем, примерно при таком же количестве «граждан» существовала так называемая шляхетская «демократия» в начале XIX в. И хотя выборы уже давно не проводились, число «лучших» людей в этом регионе оставалось на удивление стабильным.

Вплоть до 1911 г., когда наконец в этих губерниях были введены земства с ограниченным участием поляков, их общественная роль сводилась к участию богатых землевладельцев в экономических инстанциях. До самого конца богатая элита считала, что такая активность является разновидностью общественной деятельности, хотя в действительности речь шла по-прежнему лишь о форме защиты собственных интересов. Во всех воспоминаниях о том времени собственная деятельность характеризуется именно таким образом. Например, Леон Липковский посвятил этой теме даже отдельную главу под названием «Моя общественная работа». Он также именовал этот вид деятельности «патриотическим трудом». В чем же заключалась эта работа? Она сводилась в его случае к участию в санитарной комиссии во время падежа скота, а также при отборе и поставке лошадей в армию, в раскладке налогов, в выкупе чиншевых земель, к заседанию в суде присяжных. После 1902 г. Липковский занимался созданием «маргариновых земств», заседал в комитетах по реализации столыпинской реформы, принимал участие в ревизии сервитутов, в подготоке контрактов с французскими мукомолами, в перестройке сельскохозяйственного училища в Умани. Таким образом, вся его деятельность была связана с интересами крупных помещиков. Жизнь крупнейших польских землевладельцев в 1914 г. ничем не отличалась от 1795 г.: Ubi bene ibi patria.

Можно только сожалеть о том, что свидетельства, дошедшие до нас, касаются лишь самой богатой группы землевладельцев и практически не содержат информации о других помещиках. Представляется, что не столь богатые, хотя все же достаточно зажиточные помещики (например, знакомый нам мемуарист Тадеуш Бобровский) были склонны вести тихую жизнь, хозяйничая на нескольких сотнях десятин. Правда, и в их случае никто не вспоминает о жестоком отношении к крестьянам и к безземельной шляхте. Владельцы имений средней руки могли совершать действия, свидетельствующие об их немалых познаниях и даже мудрости; их отличала умеренность и готовность к взаимовыручке. Нередки были случаи, когда сотоварищи приходили на помощь помещику, которому грозило банкротство или передача наследства в казенную собственность. Эти акции приобретали характер скрытой «патриотической деятельности», значение которых в тогдашних условиях было велико. Бобровский в конце своих воспоминаний перечислил тех, чьи фамилии должны были бы стоять в почетном списке исполнителей «муравьиной работы», относя к ним и себя: З. Прушинский, А. Садовский, З. Червинский, З. Старорыпинский, В. Гурский, Т. Орликовский, Л. Модзелевский, Л. Янковский, В. Чарновский, М. Васютинский. Все они заслужили почет и признание, «посвятив свое время, свой труд, а не раз и кровные деньги, помогая советом попавшим в беду, заботясь о сиротах, миря врагов, разбираясь в сложных взаимоотношениях и интересах сограждан. Каждая такая услуга в силу того отчаянного положения, в котором оказалось наше распыленное общество, приобретала общественное значение». Может, и так, но все ли были в таком, как он писал, «отчаянном» положении?

Подобные фразы-формулы о давних шляхетских добродетелях, или «идеале доброго человека» поэта эпохи Возрождения М. Рея, встречаются в некрологах на страницах еженедельника «Kraj». Они – словно волшебное зеркало, говорящее лишь то, что хочется услышать, и отражающее идеализированный образ всего польского общества Правобережной Украины. Приведем в пример некролог памяти Феликса Минькевича, скончавшегося в 1890 г.:

Человек с безупречным характером, имеющий большие заслуги на общественной ниве… Он приглашал за свой стол и делился своим хлебом, он рассуживал споры и мирил людей, и утирал слезы вдовам и сиротам, и напоминал об учиненной им несправедливости; а богатый и убогий, и пан, и крестьянин, и еврей имели доступ к нему и право на его время и его труд. О том, каким почетом и уважением он пользовался, свидетельствует само число в несколько сотен посреднических и полюбовных судов, в которых он принимал участие. Такая общественная и публичная деятельность, безукоризненная личная жизнь и тяжкий труд на родном поле дают ему право на повсеместный почет и добрую память.

 

Интеллигенция и официалисты

Польское общество на Украине конца XIX в., столь отличавшееся по своей структуре от западноевропейского, было еще более архаичным по сравнению с российским. Между несколькими сотнями тысяч польских «крестьян», которые происходили из деклассированной шляхты, и элитой – крупными землевладельцами была достаточно немногочисленная группа, в большинстве своем благородного происхождения, которая зарабатывала на жизнь собственным трудом. Эта группа существовала, не всегда по доброй воле, в орбите крупных имений, хотя все чаще некоторые ее представители покидали эту орбиту.

Подсчеты численности поляков на Украине, сделанные Бартошевичем, Ромером и Вакаром в начале ХХ в., не внушают сегодня доверия, однако историки до сих пор на них зачастую основываются. Лишь типичной для национал-демократа экстраполяцией можно объяснить отождествление 667 581 католика (перепись 1897 г.) с поляками, жителями трех губерний, словно не существовало украинских крестьян католического вероисповедания. Не может удовлетворить и языковой критерий, применявшийся во время переписи. Наверняка поляков было больше, чем 322 954 человека, заявивших, что говорят на польском. Правда, с социологической точки зрения вторая цифра кажется более реальной, особенно если принять во внимание уровень украинизации деклассированной шляхты.

В предыдущей части мы установили, что после деклассирования, осуществленного Бибиковым в середине XIX в., количество признанных польских дворян в трех губерниях накануне 1860 г. не превышало 70 тысяч, причем 9/10 этой группы были безземельными или имели несколько десятин. Через 20 лет и даже позднее это соотношение не претерпело существенных изменений. Из опубликованных в 1884 г. статистических данных узнаем, что в 1860 г. в Подольской губернии насчитывалось 14 063 человека из гербовой шляхты, в 1870-м – 14 980, а в 1882 г. – 16 685. Среди последней к помещикам принадлежало 1656 человек, т.е. та же десятая часть.

Именно за счет этой группы (9/10) после 1863 г. увеличилось городское население, пополнив ряды немногочисленного польского мещанства, которое по большей части также состояло из деклассированной шляхты. Это была новая группа как с точки зрения того, что она прошла через российскую систему образования, так и с точки зрения ее занятости. Примерно в 1880 г. она насчитывала 60 тыс. лиц, и к ней постоянно присоединялись бывшие землевладельцы, разорившиеся в результате российской политики выдавливания поляков из имений и массово переселявшиеся в города.

Несомненно, города на Правобережной Украине продолжали оставаться скорее русскими, еврейскими или украинскими, чем польскими, однако присутствие поляков стало более ощутимым. Особенно значительные изменения в эпоху капиталистического развития переживал Киев. Если к 1881 г. здесь насчитывался 127 251 житель, то в 1886-м их было 175 тысяч (в том числе 19 тыс. поляков), в 1897-м – 247 700, в 1909-м – 293 692 (из них 44 409 поляков), а в 1917 г. было уже 506 тыс. киевлян. По мнению Корвина-Милевского, если Вильна была «польским городом, где было много русских», то Киев был «русским городом, в котором было много поляков». Стоит подчеркнуть, что к концу ХIХ в. мечты одного из губернаторов, П.П. Панкратьева (еще до 1810 г.), о превращении Киева в столицу всего «общерусского народа» в определенном смысле осуществились. В 1856 г. М.П. Погодин доказывал М.А. Максимовичу, что у великорусов по сравнению с малороссами больше прав на Киев (полемика на страницах журнала «Русская беседа»), а в седьмом номере «Вестника Европы» за 1885 г. А.Н. Пыпин уже игнорировал целые века литовско-польского присутствия и утверждал, что «историк, публицист, этнограф, художник должны видеть Киев, если хотят составить себе живое представление о русской природе и народности, потому что здесь одна из лучших картин русской природы и одна из интереснейших сторон русской народности… Киев – единственный город, где чувствуется давняя старина русского города [курсив мой. – Д.Б.]». Другие города Правобережной Украины были менее населенными. В Житомире, где больше трети населения составляли поляки, в 1900 г. было 80 700 жителей, в Каменце в 1913 г. – всего 49 250. Незначительная численность городского населения повсюду, за исключением Киева, свидетельствует, что большая часть упомянутой шляхты, овладевая новыми видами деятельности, связанными с развитием капитализма, оставалась в имениях или селилась поблизости от них. Это были т.н. официалисты – технические кадры среднего и высшего уровня, задействованные в имении и на предприятиях по переработке сельскохозяйственных продуктов.

Те, кто в силу обстоятельств выбирал город, не имели, конечно, ничего общего со сказочно богатыми польскими помещиками, которые полностью передавали свои сельские имения в аренду и строили в городах прекрасные виллы или пышные дворцы, ворота которых были украшены родовыми гербами. Эти виллы до сих пор сохранились в Киеве в районе Липки. Нас интересуют скорее те, о которых в 1883 г. «Kraj» писал: «Благодаря обедневшим помещикам давние традиции переходят в города и местечки нашего края, к бедному, новообразующемуся мещанству, людям свободных профессий, часто потомкам бывших помещиков, ставшим теперь купцами, промышленниками, ремесленниками, адвокатами, врачами, аптекарями, инженерами и т.п.». Эти красноречивые слова принадлежат перу Яна Илговского (Талько-Хрынцевича), который сам был врачом.

Городская интеллигенция, значительно более многочисленная по сравнению с сельскими служащими, чувствовала себя все увереннее, полемизировала, протестовала против архаичного убеждения о постыдности профессиональной деятельности за деньги. Анахронический характер этой дискуссии был полностью очевиден. Подобные аргументы встречаем еще в 1790 г. у Сташица, а в 1820 г. – в среде учащихся польских заведений Виленского учебного округа и студентов Виленского университета. Возрождение этой дискуссии в 1887 г. говорит о трагическом социальном застое в этом регионе на протяжении всего этого времени.

В 35-м номере за 1887 г. «Kraj» опубликовал анонимную статью «Старого шляхтича», которая рисовала весьма пессимистическую картину упадка шляхетского сословия. С ним полемизировал «Молодой шляхтич» с Украины, которого переполняли энтузиазм и вера в будущее, – он не испытывал разочарования и олицетворял позитивистское кредо. По его мнению, следовало изучить руины, полученные в наследство от «стариков», и начать их восстановление, каждый на своем посту, проявив активное отношение к традиции. Он писал: «Основные кадры молодежи, следует признать, и сегодня уже трудятся с пользой для себя и для края в разных доступных нам профессиях. Ведь у нас есть большой отряд профессиональных аграрников, много техников, врачей, юристов, промышленников, и т.п., которые, преодолев в себе шляхетское отвращение к зависимому труду и победив определенное пренебрежительное отношение к специалистам со стороны праздных классов, образуют новый элемент общественной жизни, то среднее сословие, которого нам всегда не хватало».

Земельная аристократия в действительности не пренебрегала профессиональной подготовкой, однако своих сыновей посылала на учебу в лучшие учебные заведения Франции, Германии, Англии или Швейцарии. Бедная, но признанная Герольдией шляхта была единственным слоем польского общества, который имел право на получение российского образования. Правда, это обучение пришлось на периоды, когда образованием руководили ультраконсервативные министры Толстой и Делянов, заботившиеся о чистоте русской элиты. После окончания российских университетов польские шляхтичи, вооруженные новыми знаниями и получившие гуманитарные или инженерно-технические профессии, находили работу не только в родной стороне, но и по всей Российской империи. Среди работников железнодорожных компаний поляков было так много, что правительство даже пыталось (безуспешно) запретить им доступ к этой профессии. Как уже отмечалось в предыдущей главе, именно в этой социальной группе в 80-х гг. родились сперва несмелые, а затем набиравшие все больше силы культурно-политические движения, которые колебались между социал-демократией и национал-демократией. В 1905 – 1906 гг. их активность достигла пика, а в 1914 – 1920 гг. они приобрели радикальный характер. Ограничимся лишь общей характеристикой этих движений.

Источников, позволяющих изучить общественное сознание этих людей, сохранилось не так много. Например, было бы интересно знать мнение такого известного историка, как Людвик Яновский, учащегося российского лицея Браницких, о котором уже шла речь. Во время учебы в Киевском университете он анонимно опубликовал в 1903 г. во Львове свои первые исследования по истории Виленского университета, затем преподавал греческий язык в одной из киевских гимназий, а после эмиграции в Краков стал учителем… русского языка. Сложная судьба этого интеллигента-шляхтича из Липовца была достаточно типичной для этой среды.

Больше всего свидетельств о том времени оставили врачи. Закон запрещал принимать поляков на должности казенных врачей (в каждом уезде было две или три такие должности). Врачи-поляки могли или заниматься частной практикой, или работать в крупных имениях, как правило, при сахарных заводах.

Как явствует из автобиографий врачей, их активная жизненная позиция, энергичность, инициативность были следствием частых перемен занятий. Так, чтобы иметь возможность учиться, Марьян Лонжинский работал фельдшером на пароходе, который курсировал по Днепру, был репетитором в частных русских пансионах, затем – поскольку поляки не имели права работать ассистентами в университете – был вынужден искать работу в «безбрежном океане Российской империи». Его последующие занятия свидетельствуют о степени интеграции интеллигентов в новое общество, в котором весьма существенную роль играла русская сторона, хотя богатые польские имения сохраняли свою притягательную силу. В 1895 г. Лонжинский работал врачом на сахарном заводе в Стаблове, в прошлом принадлежавшем полякам Головинским и купленном международным акционерным обществом. Директором завода был англичанин Дуглас, заместителем директора – итальянец Гаццари, а техническим директором – немец Франке, все они были женаты на польках. Потом Лонжинский перешел на службу к русскому сахаровару графу Бутурлину в Таганче около Канева, позже занимал разные должности в Великороссии. Примерно в 1903 г. он вернулся в Киев, где принял участие в создании службы «Скорой помощи», которая в 1905 г. была преобразована в Польское медицинское общество. Затем он не устоял перед блеском золота Феликса Собанского («Креза», как он сам его называл), который взял его с собой в качестве личного врача в Париж. В 1910 г. Лонжинский вернулся и принялся за создание акционерного общества, среди заслуг которого – основание первой польской больницы в Киеве.

Столь динамичные, немыслимые еще за сорок лет до этого, перемены в случае Талько-Хрынцевича проявлялись несколько иначе. Его судьба напоминает нам еще раз о силе притяжения польского мира крупных земельных собственников. Этот врач родом из Ковно в 1881 – 1891 гг. был самым верным корреспондентом еженедельника «Kraj» из украинских губерний. Осев в Звенигородке к югу от Киева, он проявил себя как истинный поборник «органической работы». Чтобы не заплесневеть в провинции, он интересовался кроме своей профессии журналистикой, социологией, этнографией, археологией. Он выбрал частную практику, отказавшись от прибыльного места врача на сахарном заводе Браницких в Ольховке (где за все отвечал его коллега по университету юрист Дионизий Янковский), потому что, как он писал, «не хотел запрячься в ярмо официалиста». Противоядием от нудной рутины для него стали научные исследования. Его усилия увенчались успехом: в 1908 г. Талько-Хрынцевич занял кафедру антропологии в Ягеллонском университете. Однако до этого ему пришлось отведать горький хлеб изгнанника, работая в 1891 – 1908 гг. врачом а Забайкалье на границе с Китаем.

Его корреспонденции в «Kraj» в украинский период жизни (всегда под названием «С берегов Тикича») были очень типичны для менталитета новой интеллигенции, которой казалось, что, несмотря на существующие отдельные пережитки, общество уже полностью модернизировано. С 1883 г. Талько-Хрынцевич утверждал на страницах единственной польской газеты в империи, что двадцатилетний период после последнего Польского восстания был отмечен благотворными и мирными преобразованиями в общественной жизни: «Старое шляхетское общество не могло противостоять неумолимым требованиям времени и современным реформам, направленным на создание нового демократического общества, лишенного каких-либо привилегированных сословий, в котором все слои получили гражданские права…»

Возможно, автор умышленно в своей статье объединил демократию с экономическим успехом меньшинства, чтобы подспудно представить идею о необходимости большего равенства и показать, что на тот момент работать нужно было всем: «В юго-западных губерниях, несмотря на неблагоприятные условия, мы активно способствовали колонизации [в период расцвета колониальной политики в Европе и «азиатской России» слово «колонизация» в значении «освоение» имело скорее позитивный, чем негативный смысл. – Д.Б.] и дальнейшему развитию богатых лесов Украины [речь идет о Киевской губернии. – Д.Б.] и Подолии». Талько-Хрынцевич, перечисляя также действовавшие сахарные заводы и вновь созданные акционерные общества, пришел к выводу, что старого сословного общества, чьи функции отжили свое, больше не существует, потому что теперь все работают. Употребление местоимения «мы» свидетельствует, что польская интеллигенция хотела принимать участие в этой «колонизации». Именно такое видение нового поляка из Украины находим и в других статьях Талько-Хрынцевича, написанных для изданий, выходивших в бывшем Царстве Польском («Przegląd Tygodniowy», «Gazeta Warszawska»), и для журналов позитивистского направления «Prawda» и «Nowiny», редактором которых был А. Свентоховский. Как и у цитировавшегося выше автора – «Молодого шляхтича», его идеология была реалистична: «Я не мог не видеть, что жить только надеждой на будущее, презирая сегодняшний день, невозможно; трудно было не признать, что преследования заставили нас отступить на всех направлениях, морально деградировать и что, бойкотируя школы, пусть никудышные и русские, мы совершаем самоубийство, затрудняя нищему классу дальнейшее обучение».

Это извечное стремление к aggiornamento и интеграции безземельной шляхты проявлялось в разных формах на протяжении всего XIX в., сталкиваясь с надменным отношением богатой польской элиты, так и не смирившейся с появлением интеллигенции. В. Подхорский считал, что интеллигенция страдала от комплекса неполноценности, между тем как крупные землевладельцы не делали ничего для его появления и развития: «Никакого проявления зазнайства с нашей стороны невозможно было увидеть. Тем не менее у меня создалось впечатление, что противоположная сторона была склонна беспричинно приписывать нам страсть задирать нос».

Однако пренебрежительное отношение помещиков к интеллигенции не было чем-то вымышленным. Это подтверждается и наблюдениями Янины Жултовской относительно Белоруссии. Она указывала на то, что в больших усадьбах учителей и врачей нередко воспринимали так, как в былые времена, как того требовал патриархальный дух, как относились к приживалкам, карликам или шутам: «Зимой мы часто принимали доктора Навроцкого, который осел в Петрыкове, кажется, в семидесятые годы и никогда из него не выезжал. У пожилого холостяка были определенные литературные и артистические таланты, а посещение Деревичей было для него единственным развлечением. Моя бабушка одалживала ему книги, не ограничивая своей благосклонности привычной формулой il faut lui dire quelques mots aimables. Молодые тетки, исходя из принципа, что кокетство – это искусство ради искусства, соперничали между собой за то, чтобы расположить его к себе. Представляю, сколько радости и волнения, ангельского умиления они пробуждали своим поведением в сердце доктора, когда этот невысокий, коренастый, седеющий человек, чтобы понравиться тете Леле, пыхтя, танцевал мазурку».

Отказ богатых помещиков «быть на короткой ноге» с интеллигенцией заранее скомпрометировал какие-либо попытки национал-демократов достичь национального единства в 1905 г., в то же время способствовал революционному взрыву, медленно вызревавшему в среде русской интеллигенции. В этом заключалась причина того, что некоторые польские интеллигенты, полностью отказавшись от своего польского происхождения и от чувства унижения, испытываемого в повседневной жизни, присоединялись к русским марксистским и международным кружкам.

Это направление чувствуется уже в воспоминаниях врача Матлаковского, написанных около 1882 г. После красочного изображения космополитической и пустой жизни помещиков у него вдруг вырывается крик отчаяния: «Что возмущает человека, так это не то, что они так себя ведут, а то, что находятся интеллигентные люди в Варшаве, которые, словно души в чистилище, тянут руки к этим “отсутствующим” и хотят им передать руководство, умоляя их трудиться во имя Польши. Нужно не знать этой гнили, чтобы писать подобные бредни, или быть совершенно бессовестным, быть врагом собственной Страны, чтобы этим людям доверять дела, которые касаются всех».

Матлаковский подчеркивал, что его современники являлись свидетелями полного отрицания устоявшихся идей, а это, по его мнению, должно было в будущем вызвать пожар. «Если когда-нибудь найдется поляк, который напишет историю этих земель беспристрастно, будет вынужден с болью в сердце признать, что сами поляки приложили руку к окончательному разгрому. Правительство начало лишь уничтожение, а они его в значительной мере завершили».

Автор воспоминаний признавал невозможность союза с теми, кого он сравнивает с тарговицкими конфедератами:

О поддержке польского элемента, единства бедных с богатыми не может быть и речи: врачи и фабричные служащие являют собой один мир, официалисты – другой, богачи – третий. О возвышении нижестоящих никто не думает, и даже нет здесь мысли, что таким образом можно помочь стране. Директор сахарного завода, человек, закончивший университет, Прухницкий, замечательный администратор Векер, также с университетским образованием, хотя оба благородного происхождения, но, по мнению помещицы Марии Крущинской, не принадлежат «к нашему обществу», потому что работают по специальности и небогатые. Любой дурак, или нувориш, но богатый, с титулом или родством может быть уверен, что его будут уважать больше, чем старого врача, которого лицемерно зовут «другом дома», «нашим любимым». Первый садится около хозяйки дома, второй в конце стола, между гувернанткой и сынишкой; за первым посылают карету, запряженную четверкой лошадей, за вторым бричку.

Иную в социальном плане группу интеллигентов представлял собой квалифицированный персонал имений и пищевой промышленности. По сравнению с городской интеллигенцией у этих людей было меньше возможностей объединения с российским обществом, поскольку они зависели непосредственно от польских работодателей, которые высоко ценили их услуги, не желая нанимать непольский персонал. Однако нередко случалось так, что русские помещики, которые, как правило, не проживали в своих имениях, принимали официалистов на работу к себе.

Высшую ступень среди официалистов занимали арендаторы, которые, правда, не всегда отвечали критериям высшей профессиональной подготовки. Это были в основном шляхтичи, имевшие небольшое количество собственной земли (кое-кто даже владел значительным имением, следовательно, не имел ничего общего с официалистами). Однако благодаря своим агрономическим знаниям они руководили хозяйством целых латифундий, владельцы которых независимо от местожительства (город или село) предпочитали получать доход от аренды.

По подсчетам А.М. Анфимова, в 1913 г. в Киевской губернии имелось 400 крупных (польских и русских) имений, отданных в аренду, в Волынской губернии – 350 (площадью 150 тыс. десятин) и 350 тыс. десятин было отдано в аренду в Подольской губернии. В некоторых уездах землевладельцы получали от аренды огромные прибыли. Например, в Гайсинском уезде Подольской губернии в долгосрочной аренде находилась почти половина земли – 28 тыс. из 57 тыс. десятин. Соседний Ольгопольский уезд побил все рекорды, в нем 49 200 десятин из 53 400 было в аренде. Крестьянам землю в аренду практически не отдавали (в Ольгопольском уезде в их аренде было всего 730 десятин). Прибыли арендаторов были также значительными. После 1905 г., когда полякам вернули право покупать землю, они стали еще больше. Многие выкупили арендованные имения от землевладельцев, боявшихся крестьянских бунтов или просто предпочитавших вести светскую жизнь на французском Лазурном Берегу.

Ванда Залеская, типичная представительница землевладельческой шляхты, писала, что эти люди «происходили, как правило, из “иной сферы” и так никогда и не слились с местными гражданами. Они образовывали своего рода клан и держались вместе. У них были деньги, часто большие, но у них не было ни “происхождения”, ни образования, ни воспитания, а потому их “не принимали”. На Кресах достаточно остро реагировали на то, “кто от кого происходит”, на культуру, поведение, “манеры”. А культуры со всеми ее “тонкостями”, ясное дело, нельзя приобрести на протяжении одного поколения… Друг у друга бывали те, что из дворцов, и те, что из скромных усадеб. Новыми людьми никто не пренебрегал, просто им давали время, чтобы они перестали быть новыми».

Если земельная элита с такой неохотой относилась к тому, чтобы обновить позолоту на своих поблекших гербах, то как же она могла воспринимать армию уполномоченных, управителей, поставщиков, администраторов, экономов, счетоводов, винокуров и других? На кого возлагалась ответственность за функционирование всего имения? Уже было показано, насколько эта категория людей, которые также вышли из легитимной, но безземельной или малоземельной шляхты (о евреях и иностранцах пойдет речь ниже), солидаризировалась со своими хозяевами в эксплуатации крестьян и чиншевиков. В предыдущих главах они были показаны в качестве исполнителей решений о выселении и верных защитников имений. Многие из них вписались в капиталистическую трансформацию общества благодаря приобретенным техническим навыкам. Достаточно многие получили агрономическое, инженерное или юридическое образование.

Их образ жизни был очень комфортным. По свидетельству В. Подхорского, в 1909 г. они получали совсем небольшую денежную плату, но его главный администратор 240-десятинного имения сверх 25 рублей ежемесячно имел большие натуральные льготы: дом с 8 комнатами и садом, дрова для отопления, слуг, четверку лошадей, 10 коров и столько птицы и мелкого домашнего скота, сколько захочет. Это было обычное вознаграждение за такой вид работы.

Еще лучше жили высшие кадры служащих сахарных заводов, например родители Ярослава Ивашкевича. С целью скрыть свое происхождение в коммунистической Польше, а также из-за снобизма, нередко свойственного упомянутой среде (разные его оттенки можно встретить в произведениях В. Гомбровича, выходца из Литвы), Я. Ивашкевич называл себя «сыном бухгалтера». Он даже написал определенно автобиографическое произведение под названием «Гиларий, сын бухгалтера». Юность писателя на Украине прошла в атмосфере, характерной для богатой шляхты: его отец был скорее директором, чем простым бухгалтером. На якобы «маленьком» сахарном заводе в Кальнике он был выше по положению «чиновников, скромных людей, почти исключительно поляков, создающих демократическую, не лишенную элементов воспитанности среду, потому что в основном они происходили из шляхты».

По своему образу жизни семья Ивашкевичей стояла значительно выше этой «демократической» среды. Их дом сохранил давнюю структуру шляхетской усадьбы. Одно из зданий предназначалось для слуг и портных, а также приживалки, у них были повара и кухарки. Впоследствии материальное положение отца улучшилось, семья стала устраивать приемы и ездить за границу, заботясь о сколь можно более основательном воспитании детей. Однако сын заводского служащего мог бывать в аристократических салонах лишь благодаря альтруистической снисходительности аристократов. Мать Ивашкевича, урожденная Пёнтковская, сирота, была воспитанницей богатой семьи землевладельцев Таубе. Она выросла вместе с двумя их дочерьми, которые вышли замуж за братьев Шимановских. Только желанием закрепиться на высшей ступеньке социальной лестнице можно объяснить то, что писатель называл себя «кузеном» знаменитого композитора Кароля Шимановского, о музыке которого он так много писал. В данном случае, в отличие от приведенных выше примеров, общение между представителями интеллигенции и аристократии было естественным, основанным на общей любви к искусству и литературе. В прозе Ивашкевича лишь изредка пробивается чувство восхищения аристократией, свойственное «сыну бухгалтера».

«Нашей “Стороной Германтов”, – пишет он, – был Дашев, когда-то резиденция Текли Потоцкой, а в то время ее внучки, княгини Четвертинской, primo voto Жевуской. Вид этой светской дамы на почетном месте в дворцовой часовне Дашева, куда мы ездили каждое второе воскресенье, вид самого прекрасного дворца, расположенного посреди местечка над рекой Соб, великолепный, прекрасный парк “Пелла”, куда мы ездили собирать цветы для украшения стола накануне Пасхи, – таковы мои замечательные воспоминания о Дашеве».

Однако подобное гостеприимное и толерантное отношение было скорее исключением. Ивашкевич охотно подчеркивал, что, несмотря на хорошее материальное положение его родителей, «он не имел возможности быть равным, поскольку та каста была отделена глубокой пропастью от сферы, к которой принадлежал» он.

Хотя благодаря своему труду и квалификации официалисты имели значительно более высокий уровень жизни, их положение было в известной степени шатким из-за нехватки соответствующей законодательной базы и полной зависимости от собственников. Это положение не изменилось вплоть до 1917 г., а кое-где и до 1920 г. Значительная часть этой группы имела только среднее или даже начальное образование, которое гарантировало скромный достаток. Многие смогли получить образование лишь благодаря помощи или займу, сделанному кем-то из доброжелателей родителям, которые также были официалистами. Уже говорилось, насколько беспокоились о своем польском персонале Браницкие из Белой Церкви. В 1882 г. находившаяся на их содержании благодаря особой привилегии гимназия (она была объединена с остатками Винницкой польской гимназии, закрытой в 1832 г. и возобновленной в 1847 г.) приняла 47 стипендиатов семьи, причем 30 из них проживали в пансионе, построенном также на средства Браницких. В начале XX в. эта гимназия оставалась основной кузницей польских кадров в этой части Украины. Воспитанников русских школ, которые возвращались на службу к полякам, принимали на службу в первую очередь. Однако в 80-х годах XIX в. дало о себе знать «перепроизводство интеллигенции», явление, характерное уже в начале XIX в. для Виленского учебного округа.

Экономический потенциал Украины не мог «переварить» большую армию квалифицированных шляхтичей. Проблема стала настолько острой, что в 1887 г. граф Владислав Браницкий из Ставища организовал Общество помощи официалистам, призванное заниматься поисками работы для них в центральных губерниях России, на Кавказе или на востоке империи. Другого способа справиться с безработицей образованных поляков трех губерний не было. Первоначальный план предусматривал сбор средств для безработных: по 5 коп. с морга. «Kraj» дважды размещал объявление о создании фонда, но Браницкий отказался от его идеи, возможно, потому, что опасался быть заподозренным властями в подготовке заговора. В то же время он напечатал информацию о том, что в состав комитета вошли жена губернатора Дрентельна и «несколько русских и польских дам». Таким образом, вся деятельность Общества полностью была вписана в обычные рамки благотворительности официальных институтов. Михал Тшаска удивлялся на страницах еженедельника «Kraj», что в список безработных записалось лишь 70 лиц, тогда как их были тысячи. Он сожалел, что прекращен сбор средств, и требовал более подробной информации. Прошел год, и частная инициатива Браницких не принесла особых результатов. В бюро помощи (а не в Общество!) поступило 460 просьб, удовлетворить смогли только 72. Для этих людей удалось найти работу в Екатеринославской губернии.

Однако проблема и в дальнейшем оставалась нерешенной. Лояльное властям Сельскохозяйственное общество в 1890 г. занялось безработными, однако результаты его деятельности были мизерны, к горькому разочарованию официалистов и представителей свободных профессий.

Из публиковавшихся в еженедельнике «Kraj» в 1890 г. многочисленных статей корреспондентов с Украины, выходцев из этой среды, узнаем, что в дни контрактовой ярмарки и балов в Киев съезжались сотни безработных официалистов. Известный филантроп Леонард Янковский, председатель бюро Общества по трудоустройству, смог удовлетворить лишь 400 из 900 просьб. Анонимный автор сетовал, что не предусмотрено ни одной кассы для пенсионеров, что Общество остается бездеятельным, между тем как дивиденды от производства сахара непрестанно росли.

В статье за подписью «Один из официалистов» звучит еще больше горечи и возмущения: «Нужно признать, что частная служба влияет на мораль человека: редко когда она требует лишь ума и профессионального знания дела, в игру часто входят протекция, интриги, наушничество и унижение перед работодателями, которые вроде бы забыли, что человечное отношение к интеллигентным официалистам отвечает их собственным интересам».

Автор остро критиковал еврейские сахарные заводы сыновей Бродского, однако он не пощадил также русских и польских работодателей и их уполномоченных, которые увольняли людей по собственному произволу и давали такие рекомендательные письма, что уволенные уже больше нигде не могли устроиться. Автор выдвинул идею создания специального органа для защиты интересов этой группы, который принимал бы их жалобы, публиковал их в печати и защищал обиженных. «Мы живем в тяжелые времена. Ширится среди нас интеллигентный пролетариат [курсив мой. – Д.Б.]». Автор осуждал прием на работу иностранцев, в то время как дипломированная молодежь была вынуждена соглашаться на любой труд, а также мошенничество на судебных процессах, связанных с несчастными случаями на производстве (ожоги и т.п.).

Впрочем, несмотря на полную безрезультатность, аргументированная мотивация жалоб свидетельствует о появлении радикальной польской мысли, о чем еще пойдет речь. Весьма выразительно проявилось стремление части официалистов к созданию профессионального союза по западному образцу, однако до 1905 г. подобная деятельность была запрещена. В то же время углубилась бездна между теми, кому удалось воспользоваться новыми карьерными возможностями, и теми, кто остался не у дел. В начале 1892 г. «Kraj» отмечал, что на протяжении года бюро по трудоустройству смогло обеспечить работой лишь 87 лиц (среди них 16 управяющих и 22 эконома). На контрактовых ярмарках в Киеве становилось особенно заметно тяжелое положение безработных: «Среди гостей, как всегда, было много официалистов, выброшенных на улицу, и обанкротившихся арендаторов, которые толпились в передних местных тузов и бюро по трудоустройству Сельскохозяйственного общества».

Когда революция 1905 г. дала этой группе возможность организоваться политически, эти люди выбрали социал-демократическое направление, т.е. в конечном счете прорусскую ориентацию. Так, Кароль Бобровский, администратор имения и сахарно-рафинадного завода в Гневане в Подольской губернии, дал русское название созданной им профсоюзной организации – «Общество трудящихся лиц», хотя сами его члены называли ее по-польски «Звёнзек Гневаньски». Общество начало издавать бюллетень на русском языке и, по свидетельству его генерального секретаря В.К. Вежейского, вскоре насчитывало уже 6 тыс. лиц, что вместе с семьями составляло чуть ли не половину всей шляхетской интеллигенции юго-западных губерний. Среди членов Общества были левые, например Модест Чарнецкий, администратор имений Терещенко; возглавлял же его администратор поместья в Ставище Витольд Ганицкий. К нему принадлежали также издательница марксистской литературы Хелена Гурская, известный киевский адвокат Станислав Гусковский и даже граф Кароль Ледуховский, администратор имения Щеневских в Капустянах Подольской губернии.

Однако большинство польских служащих были слишком тесно связаны с работодателями, чтобы принимать участие в подобных движениях протеста, далеких от решения национальных проблем. Кроме того, крупным землевладельцам, как нам уже известно, неожиданно в связи с думскими выборами, когда они ощутили нестабильность собственного положения как перед царской властью, так и перед украинским крестьянством, потребовался союз с большинством польских служащих. Новая газета «Dziennik Kijowski», которую финаннсировал В. Грохольский, а редактировал (с 1 февраля 1906 г.) Бартошевич, не скрывала намерения создать на Правобережной Украине национал-демократическую партию, популярную в других польских землях. Газета апеллировала как к крупным землевладельцам, промышленникам, предпринимателям, так и к их подчиненным, и призывала объединиться в солидарном консервативном движении. Отметим, что на этот период приходится наибольшее число таких попыток создания газет, что свидетельствует как о существовании сильной польской интеллигенции на Украине, так и о прочной ее связи с миром помещиков. К примеру, принадлежавший к польской киевской интеллигенции адвокат Игнацы Лыховский пытался открыть газету «Kresy», однако после неудачи посвятил себя организации различных кредитных обществ, финансовым операциям, благотворительной и научной деятельности.

Проекты земельной реформы, предусматривавшие отчуждение в пользу крестьян более или менее значительной доли крупной земельной собственности, которые всерьез обсуждали трудовики и кадеты в Первой Думе, стали для помещиков поводом заявить, что им и официалистам угрожает одинаковая опасность. Эту мысль уже в начале июля 1906 г. высказал депутат от Волыни Щенсны Понятовский, а полностью ее развил Ян Липковский.

Ян Липковский родился в 1863 г. в семье богатых помещиков, в 1886 г. закончил парижскую Центральную школу. Он был хорошо знаком со средой официалистов. Для них в Умани он открыл строительное бюро «Архитект» для планирования застроек вокруг центров сахарного производства. Такой патриархальный вариант капитализма естественным образом привел к созданию 8 июля 1906 г. комитета из 23 членов, которые после восьми заседаний разработали на польском языке устав Общества работников сельского хозяйства и сельскохозяйственной промышленности. Он был утвержден на съезде 14 августа. В обращении этой «протекционистской организации», иногда называемой «Уманским союзом», от 8 августа, т.е. уже после роспуска Первой Думы, подчеркивалось, что любой раздел имения вызовет потерю работников. Ян Липковский написал это воззвание так, как будто сам был официалистом, его тональность и стиль изложения примечательны:

Товарищи по труду! В исторический момент, который переживает все наше общество, мы, официалисты, подвергаемся наибольшей опасности. В любую минуту сотни наших семей могут остаться без крыши, без возможности труда, без куска хлеба. Мы не сомневаемся, что наши работодатели, на которых мы добросовестно работали, захотят прийти нам на помощь, но и они могут очутиться в сложной ситуации, им также может угрожать материальный крах. Объединимся же, товарищи по труду, объединим все силы для самопомощи. Это главная цель нашего союза, это вопрос нашего существования. Это трудная задача. Мы по большей части бедные. Ежедневные заботы согнули наши спины, наш лоб избороздили морщины, возможно, во многих из нас уже нет былых искренних порывов, но одновременно эти заботы выработали в нас два важных качества: мы научились тяжело работать и чувствовать нужду ближнего.

Самая богатая и ближайшая к царской власти часть польской аристократии не спешила согласиться с подобной оценкой ситуации. 120 волынских землевладельцев, собравшихся в конце сентября 1906 г. в Житомире (80 поляков и 40 русских во главе с князем Романом Сангушко), после долгих дебатов согласились назвать себя не просто Союзом землевладельцев, а Союзом землевладельцев и земледельцев. В связи с этим Людвик Рутковский разоблачал на первой странице газеты «Dziennik Kijowski» пренебрежение, проявляемое Союзом Яна Липковского к своим 1500 членам: их зачастую вынуждали передавать полномочия крупным владельцам, которые их представляли.

Общество работников сельского хозяйства и сельскохозяйственной промышленности в течение 1907 г. создало ряд отделений по разным уездам. В июне в него входило 4420 человек. Однако не обошлось без расхождений, в результате которых группа из Славуты присоединилась к «Обществу трудящихся лиц» («Звёнзек Гневаньски»), тогда как привилегированная прослойка богатых арендаторов образовала Союз арендаторов во главе с Хенриком Здановским. Но все эти политические или корпоративные расхождения уже не имели значения: 24 октября 1906 г. Министерство внутренних дел лишило права голоса лиц, которые арендовали землю, а подольский губернатор Эйлер разрешил голосовать лишь помещикам. На новый конгресс в Киеве, начавший работу 10 января 1907 г., собралось только 110 тщательно отобранных членов. Во главе Общества и в дальнейшем остался Ян Липковский.

Из-за нападок со стороны социалистов «Звёнзек Гневаньски» был вскоре вынужден ограничить свою информационную деятельность. В свою очередь, «Уманский союз» на протяжении столыпинского периода вел лишь корпоративную деятельность, направленную на улучшение взаимоотношений между работодателями и работниками как альтернативу классовой борьбе. Даже если приводимое Яном Липковским число членов Союза в 1200 лиц и преувеличено, само существование группы, которая так явно засвидетельствовала жизнеспособность польской интеллигенции, должно было вызывать у царских властей, возобновивших политику русификации, настороженность. Поэтому в 1911 г. Столыпин потребовал распустить Союз. После 1917 г. многие официалисты, привязанные к своим работодателям, поехали за ними в эмиграцию.

 

Сезонные рабочие, иностранные колонисты и евреи

Сезонные рабочие

Среди групп населения, которые возникли в новом капиталистическом польско-русском обществе Правобережной Украины, несомненно, самой далекой в культурном и социальном плане от владельцев поместий и фабрик была группа рабочих. В то же время она стала основой процветания и функционирования всей новой системы. Нередко трудно отличить «настоящий» пролетариат от малоземельных крестьян, которые продолжали сохранять связь, какой бы условной она ни была, с землей (своей или принадлежавшей помещику). Уже отмечалось, что вследствие недостаточности крестьянских наделов большинство крестьян оставалось в экономической зависимости от господ. Еще даже в 1911 г. помещики выражали удовлетворение тем, что под рукой всегда был этот неисчерпаемый, а потому дешевый источник рабочей силы. Ярошевич отмечал, что такой симбиоз, который он называл «гармоничным обменом услугами», играл важную роль в экономическом развитии поместного хозяйства. Сельское население регулярно привлекалось к сенокосам и жатвам: перевозка снопов, скирдование, перевозка зерна к ближайшей станции, свеклы на сахарный завод, навоза на поля, дров из леса. Быстро стала применяться и наемная рабочая сила, не включенная в соседские отношения, сохранявшиеся со времен крепостничества. Владельцы имений, а прежде всего сахарных и винокуренных заводов, стали все чаще привлекать рабочую силу издалека, избегая местного населения и пытаясь платить как можно меньше сезонным работникам, нанятым для обработки свекловичных полей или работы на сахарном заводе. Сохранявшиеся до этого времени практически повсеместно давние патриархальные связи с крестьянством, а также с деклассированной шляхтой были уже не нужны. Понятно, что приезжие рабочие стали новой причиной напряженности в отношениях с местными крестьянами.

В исследуемый период ничто не защищало от безудержной эксплуатации наемных рабочих, чью невероятную бедность сегодня невозможно представить. Начиная с 1873 г. сельскохозяйственные комиссии отмечали злоупотребления, отсутствие законодательства о наемном труде, фиктивный характер трудовых договоров. Правда, наемных рабочих в трех губерниях Правобережной Украины к тому времени насчитывалось не так много – 43 500 человек.

Со временем проблема стала настолько очевидной, что киевский губернатор посвятил ей большую часть отчета Александру III за 1882 г. Акцентируя внимание на интересах промышленников, губернатор подчеркивал важность «рабочего вопроса» для сохранения равновесия в обществе, в котором распространяются социалистические идеи. Он отмечал экономическую и моральную пользу от создания органа, который занялся бы урегулированием отношений между работодателями и рабочими. Губернатор приводил также интересные подробности о способах найма сезонных рабочих для работы на поле или сахарном заводе. Еще до начала сезонных работ или сбора урожая вербовщики, которыми были почти исключительно евреи (именно на них помещики возлагали всегда всю грязную работу), начинали ездить по селам, прибегая зачастую к обману при вербовке, никем не контролируемые. Вербовщики выбирали местность, где население было безработным или обремененным долгами, где крестьяне были не очень сведущими, и заманивали людей с помощью целого арсенала приманок, среди которых не последнюю роль играло угощение водкой, традиционный в прошлом способ одурманивания крепостных. Губернатор утверждал в своем отчете, что, поскольку нанятые таким образом «бездельники» были наиболее деклассированным элементом, они соответственно вызывали наибольшие подозрения также и с моральной точки зрения, а потому на обман отвечали обманом. Многие записывались к двум, а то и к трем помещикам, вследствие чего было невозможно рассчитывать на явку оговоренного числа рабочих. В имении или на сахарном заводе условия питания и жилья были ужасные, отсутствовал какой-либо контроль и организация. Расчетные книжки, которые кое-где раздавали этим неграмотным людям, ничего для них не значили. Прибыв на место, они зачастую его покидали, соблазнившись обещанием якобы более выгодных условий найма в соседнем селе. Штрафы, налагаемые за такие поступки, не покрывали понесенных убытков, и суды были засыпаны жалобами, их приговоры не исполнялись, потому что к моменту принятия решения виновники уже исчезали.

Небольшие или средние имения набирали рабочую силу на ярмарках или в соседних имениях. Это, по мнению губернатора, было еще хуже, потому что приводило к конкуренции и зависти. Губернатор, настаивая на уважении к труду (а это отметим, писал чиновник высокого ранга), считал необходимым создать биржу труда и разработать контролирующее законодательство.

Сложившееся скандальное положения вызвало даже международный резонанс. После публикации в парижском «Journal des économistes» уже упомянутой статьи французского консула Молинари об экономическом положении Украины «Kraj» 11/23 сентября 1883 г. напечатал на первой полосе статью, в которой производители зерна воспользовались случаем выступить против характерной для некоторых уездов монокультуры сахарной свеклы, а также против разрушения патриархальных отношений, к которому привела дьявольская капиталистическая погоня за наживой. Используя описание Молинари, статья защищала от капиталистических потрясений традиционные зерновые культуры. Консул также отмечал, что рабочие сахарных заводов, нанятые самое большее на четыре месяца, были инородным телом в этом регионе. Он писал, что вербовщики отправлялись за рабочими в глубь России, за 400 – 500 верст от завода, в очень бедные регионы, поэтому эти бедняги тратили весь задаток на проезд к месту работы. Для того чтобы избежать конфликтов, в следующем году набирали уже других, поэтому квалификация у таких рабочих отсутствовала, а производительность труда была очень низкой.

С польской стороны определенное сожаление по поводу сказанного выразила лишь интеллигенция. Врач из Каменца, который подписал статью инициалами «A.J.», клеймил эксплуатацию 17 862 рабочих на 49 польских сахарных и 128 винокуренных заводах Правобережной Украины. Он также отмечал, что жалобы работодателей были неадекватными: «Я сомневаюсь, чтобы взаимные обязательства или судебные преследования виновных смогли чем-то помочь. Думаю, конфликтов можно быстрее избежать благодаря соответствующей оплате, хорошему и здоровому питанию, добросовестной опеке работодателя. Одним словом, следует вникнуть в проблемы этой челяди, которую сам народ называет темными и ограниченными “наймитами” и которую часто, а то и всегда обманывают».

В июне 1886 г. правительство приняло закон «Об утверждении проекта правил о надзоре за фабричной промышленностью, о взаимных отношениях фабрикантов и рабочих и об увеличении числа чинов фабричной инспекции» (от 3 июня 1886 г.) и «Положение о найме на сельские работы» (от 12 июня 1886 г.), предусматривавшие введение контроля в фабричной промышленности и сельском хозяйстве. В них, однако, гораздо меньше внимания было уделено охране прав сезонных рабочих, чем мерам по их принуждению. Работодателям рекомендовалось производить оплату вовремя, деньгами, а не натурой, обеспечивать соответствующим питанием, давая «хорошую крестьянскую еду», оказывать врачебную помощь. При этом предусматривался целый ряд ограничений относительно найма, не была установлена длительность рабочего дня, вне контроля оставался женский и детский труд, а разнообразные штрафы предоставлялись усмотрению дирекции.

Русская пресса вместо того, чтобы обращать внимание на то, что происходило в Великороссии, с радостью разоблачала злоупотребления в польских имениях Подольской губернии. Рассказывалось о вербовщиках, которые добирались даже до Смоленской губернии в поисках живого товара, давали по несколько рублей задатка и оставляли бедняг без средств к существованию на волю дирекции. Наемные рабочие трудились без выходных и карались за побег одного из членов бригады по принципу круговой поруки. В 1889 г. «Kraj» описывал сезон уборки сахарной свеклы на огромных полях под Белой Церковью и Уманью. Между имениями перемещались тысячи крестьян, завербованных в соседних Звенигородском и Балтском уездах. В этот поток, который «Kraj» сравнивал с «рабочей Калифорнией», вливались целые села, люди шли под звуки скрипки и бубна в одной рубашке, работали несколько недель кряду, с дневным заработком по 25 – 30 копеек мужчины, 20 – 25 – женщины и 10 – 15 – дети. Несмотря на плохое питание (следует также учитывать два постных дня в неделю), они поддерживали свой дух пением и танцами. Впрочем, тяжелая работа в поле была не такой изнурительной, как на фабрике.

В 1890-х гг. множились примеры эксплуатации безропотных и наивных крестьян. В. Залеская описывала экономов имений, которые, вербуя бедняков, заманивали их скорее обманом, чем хорошей платой. Нужный эффект производило привлечение крестьян с помощью музыки, например игры на шарманке – редкого для села инструмента. Иногда вербовщики устраивали целые представления с обезьянками, собирая толпу любопытных и сразу заключая договор с доверчивыми зеваками. Помещики, как правило, следили за своими соседями, и любое повышение платы вызывало возмущение, поскольку действовала неписаная договоренность о поддержании определенного минимума. Врачей, прикрепленных к сахарным заводам, считали за неминуемое зло и относились к ним неприязненно. Маньковский не скрывал враждебного отношения к этим людям, беспокойным духом, проникнутым идеями прогресса, мешавшим обычной практике злоупотреблений. Он описывал, как Сулима, врач из Мошенского сахарного завода, который принадлежал его дяде Вацлаву Маньковскому, надумал собрать статистические данные о здоровье рабочих Ямпольского уезда и предложил коллегам помочь ему. Помещик не мог скрыть иронии по поводу этой «странной» филантропии, замечая, что бедняги, которых он нанял в Белоруссии (он называл их «лапотниками»), питались у него лучше, чем дома, и жили в лучших гигиенических условиях. Он утверждал, что они не были худыми и даже набирали вес, «несмотря на двенадцатичасовую смену на фабрике, и частые дополнительные три часа работы, за которые платили отдельно, когда надо было сложить свеклу в бурты». Врача, «который объявил войну мнимой капиталистической эксплуатации в нашем крае», ненавидели как Маньковский, так и полиция, поскольку он во все совал нос, предъявляя «безумные требования». Он требовал спускать использованную воду в поля, а не оставлять ее в отстойниках; выступал против кормления рабочих соленой рыбой из бочек и испорченными фруктами, что вело к разорению евреев-поставщиков. Кроме того, его никак не удавалось подкупить. Дядя Маньковского предлагал ему «королевскую плату», а тот лишь твердил, что «это взятка».

В 1899 г. «Орловский вестник» писал, что сахаровары Киевской губернии приезжали в поисках рабочих даже к ним. Как правило, нанятым давали задаток и оплачивали проезд только до места работы, а обратный путь – нет, поэтому по возвращении домой они оставались практически без гроша.

На Правобережной Украине, а также в Белоруссии сезонные рабочие получали самую низкую плату во всей Российской империи. Небольшое повышение было сделано лишь в 1906 – 1907 гг., чтобы приостановить беспорядки среди украинского крестьянства. В этот период за работой сезонных рабочих на полях следили кавказские казаки.

Следует сказать, что сельский пролетариат, появившийся в результате развития новых капиталистических отношений в сельском хозяйстве, не был ни достаточно организованным, ни достаточно многочисленным, чтобы оказать давление на работодателей, от которых зависела его судьба. Общий уровень культуры этих людей был весьма низким, работа носила временный характер и не позволяла, как этого хотелось бы марксистским идеологам, объединиться им в отдельный класс. Даже если присоединить к «вольнонаемным» работникам рабочих городских перерабатывающих фабрик, железнодорожных мастерских и сахарных и винокуренных заводов, мастеровых из средних и мелких мастерских, то пролетариат Правобережной Украины можно описать как небольшую группу в несколько десятков тысяч лиц, живущих в крайней нищете, достаточно безразличных к проблемам края, а то и совсем оторванных от местного украинского населения. Даже нищие крестьяне, которых нанимали на временную работу в соседние уезды, не находились в столь плачевном состоянии.

Иностранные колонисты

В первой главе этой части было показано, насколько существовавшая польская система землевладения нуждалась в иностранцах, а еще больше – в евреях, чтобы противостоять наступлению российской власти. Польские землевладельцы, конечно, были в меньшей степени и иначе связаны с этими «чужаками», чем с интеллигенцией, хотя теснее, чем с сельским пролетариатом. Поэтому наше описание существовавшей «системы» необходимо завершить характеристикой этих групп, которые, несмотря на свою этническую и культурную замкнутость, были частично, а то и полностью обязаны своим социальным статусом польским землевладельцам. Мы коснемся лишь того, как эти группы втягивались в борьбу за землю.

Уже в XVIII в. немцев часто привлекали для оживления работы на многих волынских мануфактурах, например фабрике фарфора в Корце, полотняной фабрике под Луцком или стекольном заводе в том же районе. Стоит отметить, что приглашение иностранных колонистов издавна было связано не только с намерениями распространить технический прогресс, но и с ощутимой нехваткой «третьего сословия». Привлечение внешней группы давало возможность сохранить социальную структуру в прежнем виде. Именно этим руководствовалась Екатерина II, пригласившая немцев поселиться на Волге. Похожие планы вынашивали авторы польской Конституции 3 Мая, в которой целый раздел был посвящен привилегиям для иностранной рабочей силы, оседавшей в Речи Посполитой. Настоящая же потребность в иностранной рабочей силе возникла в польских имениях лишь накануне отмены крепостного права. Напуганные призраком «воли», которую должны были получить местные крестьяне, уставшие от постоянной вражды с селом, землевладельцы решили, что смогут избежать проблем с опасными соседями, пригласив колонистов из чешских, словацких и силезских земель. Подобная тенденция проявилась и в Белоруссии, Литве и Привислинском крае.

Ввоз рабочей силы, известной трудолюбием и серьезным отношением к труду, да еще и католической, казался выходом для тех помещиков, кто не мог прийти к согласию с местными крестьянами, которых они считали отсталыми, непокорными православными «схизматиками». Выгоды от появления в украинских губерниях иностранного элемента стали еще очевиднее после объявления указа 1865 г., который запрещал лицам польского происхождения покупать новые земли. Кое-кто из поляков, не желая уступать свою землю русским, предпочитал продать или отдать обанкротившееся имение в аренду немцам. С колонизационной волной было также связано проведение уже упомянутой массовой вырубки лесов. Землевладельцы продавали большие участки леса и поручали проведение вырубки иностранным колонистам, затем разрешали им корчевать пни и отдавали расчищенные под пашню участки им в аренду. Необходимо также отметить, что наплыв немецких колонистов в Волынскую губернию происходил одновременно с массовым выселением чиншевиков.

Это явление быстро вызвало беспокойство властей. В 1873 г. генерал-губернатор Дондуков-Корсаков обратил на это внимание министра внутренних дел Тимашева. Последний не нашел в этой ситуации ничего особенного; того же мнения были власти в Варшаве и Вильне. В мае 1874 г. Комитет министров опять заинтересовался данным вопросом, а в июне следующего года Тимашеву поручили подготовить общий отчет, материалы к которому полиция представила через год. Было принято решение о проведении с 1880 г. натурализации, но это трудновыполнимое условие не остановило потока эмигрантов.

В 1883 г. русская пресса Украины стала обвинять поляков в бесконтрольном приглашении немцев. Газета «Русь» опубликовала информацию о немецком влиянии на Волыни, где указывала, что освоение польских лесов колонистами в еще большей степени ограничивало сервитутные права местных крестьян. Ответ польской стороны в еженедельнике «Kraj» был нечетким и уклончивым. Карвицкий писал, что поляки первыми стали требовать отмены крепостного права и совсем непричастны к крестьянским проблемам!

Чиновников, в сущности, интересовали не крестьяне, а немецкие колонисты, представлявшиеся в образе троянского коня из-за ухудшения отношений с объединенной Германией. Вплоть до конца царствования Александра II министры финансов А.А. Абаза, затем Н.Х. Бунге брали большие займы у немцев, однако после вступления на престол Александра III падение цен на зерно в этой стране привело к блокированию экспорта из России. С этого времени начало нарастать тихое, но значительное напряжение в русско-немецких отношениях. «Киевлянин» и «Новое время» вели полемику относительно лояльности немецких колонистов Волыни в случае войны, а Дрентельн запретил любые перемещения лицам, которые после 15-летнего пребывания не получили российского гражданства. Польские корреспонденты еженедельника «Kraj», прежде всего техническая интеллигенция, также косо смотрели на возможную конкуренцию. Когда же речь заходила о чехах (их в Волынской губернии было несколько десятков тысяч), то и тут сказывалось стереотипное восприятие. Читатели признавали, что поля у чехов образцовые, но указывали на отталкивающие традиции, мол, они грязны, пьют и едят даже кошек и воронов! Однако число иностранных колонистов лишь выросло, когда Дрентельн начал охоту на польских и еврейских арендаторов.

В 1884 г. «Киевлянин» разоблачал новую польскую «интригу»: в пограничных с Австро-Венгрией и Привислинским краем уездах австрийские и немецкие граждане в действительности были поляками. Газета требовала создания русских школ и усиления русского элемента с целью быстрейшей их ассимиляции.

Пока русские националисты, подстрекаемые К. Победоносцевым и М. Катковым в ненависти к немцам, склоняли российское правительство к сближению с Францией, русско-немецкие отношения ухудшались. Отставка министра финансов Бунге 23 декабря 1886 г. и замена его Вышнеградским означала начало таможенной войны с Германией. И хотя в связи с этим положение колонистов становилось еще более шатким, это не затормозило переселений. Было отмечено, что в период 1880 – 1890-х гг. число иностранцев на Волыни выросло более чем вдвое. К антипольским и антиеврейским настроениям добавилась еще одна волна ксенофобии.

Уже отмечалось, что многие волынские колонисты, обеспокоенные предоставлением земли бывшей шляхте, отказались платить арендную плату. 14/26 марта 1887 г. был издан указ, который напоминал о необходимости натурализации и о желательности перехода колонистов в православие. С этого времени иностранцам, так же как и евреям, запрещалось покупать новые земли вне городов. В ответ Германия приняла закон от 17 декабря 1887 г. о ввозной пошлине на хлеб. Именно это стало решающей причиной заключения франко-российского союза. В трех юго-западных губерниях царский указ привел к отъездам нескольких партий колонистов в Бразилию и США, особенно после того, как 8 октября 1887 г. Министерство народного просвещения взяло на себя контроль над немецкими и чешскими школами. 15 июня 1888 г. было принято решение об обложении колонистов такими же налогами, что и крестьян.

Чехи смогли избежать выселения благодаря массовому переходу в православие. Пресса месяц за месяцем сообщала о принятии государственной религии группами чехов в 50 – 150 человек. Газета «Волынь» объясняла это тем, что колонисты признали православие единственной религией, достойной славян. Осуществляя подобные бесстыдные массовые обращения в православие, власти не хотели признать, что в действительности чехи боялись обвинений со стороны специально созданной на Волыни комиссии, которая должна была расследовать причины их конфликтов с крестьянами. Независимо от того, было ли это искреннее или принудительное проявление «панславизма», оно позволило чехам интегрироваться в империю, что оказалось не таким легким делом для немцев. Для русских же с этого времени Волынская губерния стала проклятой, открытой влиянию враждебных сил. В 1890 г. «Московские ведомости» опубликовали ряд статей об угрозе «завоевания» юго-западных земель немцами с помощью поляков. Эта националистическая газета писала, что за 30 лет сюда приехало 220 тыс. немцев, что составляло 10 % от всего населения Волыни, и даже 22 % крестьянского населения. Про немцев писали, что они упорно не поддаются ассимиляции и пропагандируют штундизм. «Южный край» (новое издание, основанное в 1880 г. управляющим делами генерал-губернаторской канцелярии А.А. Иозефовичем с целью дальнейшей русификации Украины) метал громы и молнии против «немецкого царства», возникшего на Волыни, где немцы будто бы прокладывали собственные железные дороги, ходили вооруженные и захватывали огромные территории, оставленные поляками.

Когда наконец назрела необходимость выяснить истинное состояние дел, генерал-губернатор А.П. Игнатьев приказал провести перепись иностранных колонистов. В 1890 г. было выявлено 195 333 лица обоего пола, проживавших главным образом в Волынской губернии. В Подольской губернии их было всего 12 474, а в Киевской – еще меньше. Одновременно с этим вдоль всей границы Волынской губернии проводились военные маневры. Вооруженный конфликт с Австро-Венгрией и Германией уже не казался невероятным. Известно, что эти маневры, которые с ужасом описывал в своих донесениях немецкий консул в Киеве, ускорили отставку Бисмарка, объявленную Вильгельмом II 18 марта 1890 г.: канцлер не придал значения этим сигналам тревоги. Антинемецкий психоз в Петербурге вырос настолько, что 14 марта 1892 г. был объявлен указ о полном запрете переселений колонистов в Волынскую губернию. В марте 1895 г. был подтвержден запрет на поселение иностранцев за пределами городов. Однако в специальном отчете генерал-губернатора Игнатьева Николаю II отмечалось, что, хотя волынские немцы в большинстве и приняли российское подданство, они не стали от этого менее опасными, поскольку ассимилировались с польской, а не с русской культурой.

Распоряжением от 19 марта 1895 г. вновь было запрещено переселение поляков из Привислинского края, которые проникали на Украину вместе с немцами. Их привозили вербовщики, которые искали крестьянскую молодежь даже под Лодзью и Белхатовом. В конечном итоге Драгомиров в 1901 г. окончательно запретил иностранцам селиться на Правобережной Украине.

Описываемая колонизация интересна для нас тем, что указывает на важные социально-этнические процессы, которые были либо сознательно спровоцированы польскими помещиками, либо по крайней мере предопределены существовавшими земельными отношениями. Ведь в основе соперничества различных групп лежал земельный вопрос. Стоит, однако, подчеркнуть, что немецкая колонизация была не менее значительной и в других регионах империи, например в Новороссийской губернии, где поляки не играли существенной роли. Анатоль Леруа-Больё, свидетель эпохи, даже склонялся к мысли, что большую роль в переселении немцев сыграли сами русские: «Польский вопрос, столь по-разному воспринимаемый на протяжении века, осложнился из-за немецкого вопроса. Частично в этом была вина самой политики российского правительства, опасавшегося поляков и приветственно относившегося к немцам вплоть до 1884 г., разрешавшего им покупать землю там, где это было запрещено полякам и евреям. “Я боюсь немцев меньше, чем поляков”, – писал Д. Милютин после взрыва восстания 1863 года. Сегодня Милютин этого, без сомнения, уже не сказал бы…» (Книга 1, глава 5).

Несмотря на то что после 1905 г. немцам вновь было разрешено покупать землю, немецкие колонисты, напуганные крестьянскими волнениями, перестали приезжать на Украину. В 1905 – 1908 гг. генерал-губернатор Сухомлинов выдал всего 1787 разрешений на покупку земли, причем в основном полякам из Привислинского края. С 1887 по 1909 г. польское население Киева увеличилось больше чем вдвое (с неполных 20 тыс. до 44 тыс. человек). Однако это не помешало подъему новой антинемецкой волны в 1908 г., вызванной также ростом русского национализма. Сухомлинов вновь докладывал об очередном «иностранном нашествии», а сменивший его Трепов снова запретил эмиграцию в Подольскую и Киевскую губернии.

Проведенная по распоряжению Трепова в 1911 г. перепись дала следующие результаты: по состоянию на 1909 г. число иностранцев, в частности немцев, на протяжении 12 лет оставалось стабильным (правда, их удельный вес в составе населения не указан) – 191 660 колонистов или технических работников:

– Волынская губерния: 179 224 человека, из них 154 878 проживало в селах; в их собственности находилась 170 431 десятина, а в аренде – 181 236 десятин земли;

– Киевская губерния: 8213 человек, из которых 6756 в селах; владели 14 630 десятинами земли, а арендовали 17 954 десятины;

– Подольская губерния: 4223, из них 752 в селах; в собственности находилось 19 033 десятины, в аренде – 22 296 десятин земли.

Внимания заслуживает площадь арендуемой земли. Этот показатель свидетельствует о немецко-польской взаимосвязи в земельном вопросе, даже если нельзя установить точную пропорцию немцев, связанных с русскими землевладельцами.

Евреи

Уже не раз отмечалось, насколько ценными помощниками в имениях были евреи – корчмари, посредники или арендаторы. Их связь с польским миром не была следствием капиталистических перемен, ее истоки следует искать в эпохе польского присутствия на Украине. Приток евреев в этот регион был связан с королевскими привилегиями, предоставленными евреям в XV – XVI вв. В это время их изгоняли из стран Западной Европы, и они нашли пристанище в Речи Посполитой. В западной литературе, особенно в конце XIX в., этих евреев стали ошибочно называть «русскими». В действительности после присоединения земель Речи Посполитой Екатерина II, как известно, запретила евреям въезд на территорию внутренних российских губерний, позволив им проживать в западной зоне, расширенной затем на южные степи, Таврическую, Херсонскую и Бессарабскую губернии, а на востоке – в Екатеринославской, Полтавской и Черниговской губерниях. Эти 15 губерний образовывали то, что до самого конца царского режима называлось чертой оседлости. Лишь немногие богатые купцы могли претендовать на право проживать в Великороссии.

В 1882 г. на Правобережной Украине проживало около миллиона евреев, которые распределялись следующим образом по губерниям:

Волынская 289 920;

Киевская 339 557;

Подольская 418 858 человек.

Соответственно евреи составляли 14,9, 14,6 и 18,7 % всего населения этих губерний. Меньше всего евреев было занято в земледелии. Попытки создать группы евреев-земледельцев по замыслу Тадеуша Чацкого в 1805 г. в трех юго-западных губерниях не увенчались успехом. Парадокс, сформулированный виленским евреем Б. Мандельштамом в 1877 г., точно характеризует эту группу: «Среди нас нет крестьян, хотя в нашем Священном Писании рассказывается лишь о земледельцах и пастухах». Леруа-Больё пытался объяснить это несоответствие веками изгнания и урбанизацией.

В работах историков уделяется мало внимания этой немногочисленной прослойке населения, которая не стремилась к земледелию, однако прекрасно понимала выгоду от аренды всего имения или его части, а также предоставления различных посреднических услуг в земельных сделках. Как уже отмечалось, указы от 5 марта и 10 июля 1864 г., подтвержденные 23 июля 1865 г., запрещали назначать евреев управляющими имениями. Впрочем, известно, что частые запреты – свидетельство бессилия власти. «На всем юго-западе России и в Польше почти невозможно заключить какую-либо сделку без помощи посредника еврея, которого здесь называют фактором. Идет ли речь о сдаче внаем дома, купле или продаже зерна, заключении арендного контракта, поиске слуг – всегда присутствует еврей-посредник, который из всего извлечет для себя выгоду. Он часто оказывается полезным, однако это очень неприятный тип, что в значительной мере способствует непопулярности этой расы», – писал еще в 1890 г. английский журнал. Именно подобная активность вызывала зависть и способствовала росту антисемитизма, который часто проявлялся как среди поляков, так и среди украинцев и русских. В воспоминаниях землевладельцев не раз встречается упоминание о неслыханных богатствах евреев, которые скупали урожай на корню и выдавали невероятные суммы задатка, что было достаточно рискованным, но почти всегда прибыльным. Примеры обогащения благодаря аренде земли порождали зависть поляков и русских, которые видели, как подставные лица обходили российские законы. С другой стороны, они вызывали ненависть украинских крестьян, считавших евреев очередными эксплуататорами. Несколько примеров успешной экономической деятельности евреев отвлекало внимание от действительно тяжелого, нищенского положения, в котором находились их остальные собратья.

Убийство Александра II 1 марта 1881 г. послужило детонатором, вызвавшим волну ненависти и антисемитизма в 1881 – 1882 гг., в которой нашли выход все переживания и тревоги российского общества. Министр внутренних дел Н.П. Игнатьев в сентябрьском циркуляре 1881 г. отмечал, что погромы были «привычной» формой мести христианского населения, и требовал провести расследование на местах всех случаев «преследования» христиан евреями. 3 мая 1882 г. он издал печально знаменитые «Временные правила», в которых в числе прочего запрещал возобновлять арендные соглашения с евреями, а самим евреям – селиться в селах. Впоследствии комиссия, возглавляемая графом К. Паленом, ухудшила положение группы сельских евреев, потребовав в 1888 г. выселить их в города. Полиция прочесала территорию, произвольно приписывая «сельский» статус мелким местечкам, где проживало много евреев. Изменение статуса оправдывало массовые выселения. Международные протесты в 1890 г., в частности Англии (Франция не желала сорвать налаживавшееся тогда сотрудничество с Россией), против антисемитских распоряжений Дурново. Однако антисемитизм Плеве и всяких треповых привел к волне ужасающих погромов 1891 г. Однако и на этот раз заинтересованность польских и русских землевладельцев в услугах евреев-арендаторов привела к несоблюдению законодательных ограничений.

Показательно, что перепись 1897 г. выявила существование немногочисленной группы евреев, необходимых для ведения хозяйства в латифундиях. Эта группа составляла 2,29 % от 395 782 евреев Волынской губернии, 1,94 % от 370 612 евреев Подольской губернии и 1,56 % от 433 728 евреев Киевской, т.е. насчитывала около 20 тыс. лиц, связанных частично с польским, частично с русским землевладением. Упомянутые люди были достаточно богаты и влиятельны. Это позволило им избежать разорительного выселения из сел в города, под знаком которого прошли эти годы. На основании статистических данных, опубликованных в 1884 г., можно установить точную площадь арендованных ими земель (в десятинах):

Волынская губерния 304 948

Подольская 240 108

Киевская 261 518

«Kraj» уточнял, что площадь земель, арендованных в обход всех запретов евреями в Подольской губернии, составляла 20 % пахотных земель, находившихся в частном владении (в 424 имениях). Из 130 винокуренных заводов той же губернии 113 находилось в собственности или в аренде у евреев. Уже отмечалось, насколько важное место евреи занимали в сахарной промышленности.

Следовательно, эта малочисленная группа, значительно меньшая, чем профессиональная польская интеллигенция, чем немецкие и чешские колонисты, чем полукрестьянский пролетариат, была еще одной важной составляющей польского землевладельческого мира, обеспечивающей равновесие в существовавшей на Украине системе землевладений. Она же играла одну из главных ролей в борьбе за землю.

Другая часть еврейского населения, сосредоточенная в городах и местечках, была в глазах землевладельцев только массой презренных чиншевиков. Например, Бердичев, где было больше всего евреев, в 1887 г. насчитывал 41 617 евреев, а в 1914-м – 55 876. Этот город был собственностью Тышкевичей, Чарторыйских и семьи промышленников Дженни. Нет сомнения, что, несмотря на быструю русификацию еврейства, а также незначительные размеры группы, действительно связанной с экономикой крупных польских хозяйств, русские и украинцы всегда считали евреев близкими к полякам и зависимыми от них. В 1898 г. ректор Киевского университета Н.К. Ренненкампф объединил их в своей книге «Польский и еврейский вопрос», а С. Дубнов в работе, опубликованной после революции, повторяет стереотип о «позорном наследии эпохи польских панов, которые эксплуатировали крестьян и спаивали их с помощью евреев».

Представляется, что антисемитизм на Правобережной Украине, характерный для всех этнических групп, был наиболее ощутим среди русских и украинцев по причине их численности и имевшейся у них возможности административно-правового давления. Погромы в Киеве были спровоцированы православным националистическим городским населением, охваченным религиозной враждой. Польский «Kraj» освещал события в двусмысленно нейтральном тоне. В частности, 15 января 1884 г. здесь без комментариев была перепечатана информация из русской «Зари», сообщавшей, что в Белой Церкви, сердце владений Браницких, кто-то расклеил листовки с призывом «Бей жидов». И хотя их быстро сорвали, на рыночной площади собралось полторы сотни людей, готовых взяться за дело, которых пришлось разгонять полиции. Через несколько месяцев «Kraj» сообщал о погроме в Дубровице на Волыни, где приехавшие на работу из великорусских губерний люди, которые за год до этого уже были зачинщиками поджога 110 еврейских домов, вновь собрались на рыночной площади и звали местное население идти «бить жидов». Толпа под гармошку с радостными криками ринулась грабить и громить еврейские магазины. С восьми часов утра до полуночи были разорены десятки еврейских домов. Два еврея были убиты. «Kraj» писал, что телеграф в данном случае не пригодился – войско по распоряжению губернатора Л.П. Томары было брошено на охрану железнодорожных мастерских. Зловещая повторяемость подобных антисемитских выступлений, достигших апогея в 1891 г., позволяет предположить, что местное еврейское население свыклось с ежедневно переживаемым кошмаром. Число ограблений еврейских магазинов, совершавшихся в то время, когда их владельцы молились в синагоге, невозможно подсчитать. Антисемитские доводы «Нового времени» или опус Э.А. Дрюмона «Еврейская Франция» производят тяжелое впечатление в пересказе на страницах еженедельника «Kraj».

Это, конечно, не значит, что польской общественности было чуждо сочувствие. В 1883 г. Талько-Хрынцевич опубликовал смелую статью о необходимости предоставления прав евреям. В 1891 г., в разгар кампании по выселению евреев из сел в города и еврейских погромов в Киеве, Карвицкий решился описать их нищенское положение: «…сердце сжимается при виде целой еврейской семьи, обремененной дряхлыми родителями и малыми детьми, осужденной на далекое выселение за пределы губернии в течение семи дней. За такой короткий срок практически невозможно устроить все дела. Зачастую невозможно избежать банкротства. Именно поэтому человеческие чувства заставляют многих помогать этим беднягам в их тяжелой судьбе».

Однако общая тональность выступлений помещиков и польской интеллигенции в еженедельнике «Kraj» была крайне враждебной по отношению к евреям. До тех пор пока в 1895 г. не была введена казенная монополия на продажу водки, жалобы на засилье евреев в этой отрасли повторялись из номера в номер. В анонимной статье 1884 г. отмечалось, что указа от 3 мая 1882 г. об ограничении еврейского «влияния» в селах недостаточно, так как евреи контролировали продажу алкоголя в 1998 из 2210 сельских и 496 из 559 городских пунктах продажи на Волыни. Автор считал, что стоило бы позволить продавать напитки непосредственно в имениях. В 1897 г. «Kraj» приводил пример князя Р. Сангушко, который выгнал евреев из семи принадлежавших ему трактиров. Как о чем-то само собой разумеющемся, в 1884 г. сообщалось о закрытии организованной в 1861 г. еврейской ремесленной школы в Житомире – она, мол, давно вызывает жалобы христианского населения. Без комментария были перепечатаны слова русской националистической газеты «Восход» о том, что в городах и местечках Юго-Западного края евреи составляют большинство ремесленников и тем самым препятствуют развитию ремесел среди эксплуатируемого ими местного населения.

В нашу задачу не входил анализ всего разнообразия польско-еврейских отношений – данное исследование сосредоточено на том аспекте этих отношений, который непосредственно связан с аграрной сферой. Однако в завершение отметим, что, несмотря на незначительное число евреев, вовлеченных в орбиту поместного хозяйства, они стали объектом характерной для поляков еще с эпохи барокко антиномии любви и ненависти к еврейству. «Kraj» публиковал желчные статьи уже упомянутого доктора «A.J.», которые хорошо передают эту двойственность. Польские землевладельцы сами способствовали (а русские помещики им в этом подражали) формированию группы еврейских арендаторов, чьими услугами они пользовались, однако при этом они чувствовали лишь пренебрежение к посредникам, благодаря которым им зачастую удавалось избежать продажи имения. Они охотно преувеличивали «угрозу» еврейского «нашествия». Подавленные тем, что не могут сохранить «святую землю своих предков», поляки трансформировали горечь разочарования в озлобленность против тех, кому они эту землю передоверяли. Названному «A.J.» не хватало слов, чтобы заклеймить еврейских арендаторов, которые оставляли хасидизм, одевались в европейское платье и получали европейское образование. Их этническая солидарность напоминала ему «щупальце спрута». Они могли так завлечь сезонных рабочих выгодными предложениями, что опустошали рынок труда. По мнению автора, эти люди создали новую, неизвестную до 1863 г. касту, разрушающую устои патриархальной жизни. Они безжалостно эксплуатировали взятую в аренду землю, истощали почву в погоне за легкой прибылью, не ремонтировали хозяйственные постройки и усадьбы, из-за чего усадьбы теряли свою прежнюю привлекательность, не ухаживали за газонами и цветниками в парках, вытоптанных скотом. Между тем 15 рублей арендной платы с каждой десятины да еще несколько тысяч залога были заманчивым кушем для помещиков, тем более что арендные ставки стремительно росли. Аренда позволяла не только избежать принудительной продажи, но и позволяла избежать хлопот по ведению хозяйства и вести роскошную светскую жизнь за границей. В свою очередь, арендатор перенимал методы эксплуатации (иногда ее даже усиливая) бывших крепостных или деклассированной шляхты, все больше ненавидевших его, и – даже с учетом расходов на семена, орудия труда, страхование – получал значительные прибыли.

В этом запутанном клубке противоречий, обусловленных жадностью и завистью к ближнему и разрешавшихся всегда за счет самой слабой стороны, антисемитизм становился своего рода алиби, а евреи – козлом отпущения. Отмена крепостничества в 1861 г. переполошила помещиков:

В 1884 г. арендаторов-евреев обвинили в нагнетании ситуации, в которой в действительности они выступали орудием:

Когда Российскую империю захлестнула волна неслыханного антисемитизма, польский «Kraj» присоединился к общей травле. Круг социальных и этнических антагонизмов замкнулся. Все этнические группы Украины испытывали взаимную вражду. Укрывшиеся в своих резиденциях, словно в крепостях, поляки, как и их соседи, жили почти в полной изоляции от остальных. Этот мир, словно замкнутый сосуд, внутри которого нарастало давление, должен был в какой-то момент взорваться.