1

Йохим Динстлер спал уже одиннадцатый день. Его обнаружила хозяйка квартиры и, поскольку жилец никак не хотел просыпаться ни к вечеру, ни на следующее утро, позвонила по телефону, указанному на персональной карточке доктора. Теперь он находился в отдельной палате клиники и консилиум специалистов, приглашенных Леже, пришел к единодушному мнению.

– Несомненно, один из видов летаргии, явления, увы, мало изученного. Нервное перенапряжение, сильный стресс, а может – и вовсе ничего подобного. Вы же знаете, коллеги, бывает и так: домохозяйка варит суп и засыпает с ложкой в руке как сказочная красавица, года, эдак, на три, – подвел итоги дискуссии доктор Бланк. – Помните тот случай в Марселе в конце сороковых? Человек приехал навестить стариков-родителей в голодный послевоенный город, прилег отдохнуть, а проснулся двадцать лет спустя, одиноким и богатым – его близкие переселились в мир иной, а мизерный счет в банке превратился в целое состояние. Что касается доктора Динстлера… Предпринять здесь, увы, ничего не возможно. Мы можем лишь наблюдать и поддерживать жизнедеятельность организма.

Так и поступили – наблюдали и ждали. Вся клиника – медперсонал и пациенты потихоньку бегали смотреть, как безмятежно, разгладив озабоченные морщинки на лбу, спал доктор с ритмическим сердцебиением, контролируемым приборами, и небывалым румянцем на посвежевших щеках.

– Молодцы, молодцы, девочки, – хвалил Леже опекающих спящего медсестер.

«Этак, мы, в самом деле, откроем новую область медицины, – размышлял профессор, вглядываясь в лицо Динстлера. – Что-то я не замечал раньше этой горбинки на его носу и брови явно загустели… А упрямая складка губ? – прямо Наполеон!… Ну не придумываю же я, в самом деле, все это? Сколько раз разглядывал его невнятные черты и думал: Эх, взяться бы за тебя, парень! Здесь подправить, там убавить… Как удивительно повлиял на него сон! „Гипнотерапия и красота“ – надо об этом поразмыслить… Если он проспит этак „продуктивно“ год, то хоть в Голливуд. Будем фиксировать процесс внешних изменений на фотопленку – интереснейшие данные!»

Но Йохим не успел подтвердить гипотезу Леже, проснувшись на тринадцатые сутки. Сел, огляделся, застегнул верхнюю пуговицу казенной пижамы.

– Здравствуйте, коллега Зендель, мы, кажется, сегодня еще не виделись, – поздоровался он с оторопевшей медсестрой. – Как я здесь оказался? Со мной что-то не ладно? Почему раздет? Медсестра замялась и попятилась к двери:

– Я лучше позову профессора!

– И принесите, пожалуйста, мои вещи! – крикнул Динстлер ей вслед. – Что-то невероятное творится в этой клинике.

Леже пулей влетел в палату, тряс Динстлера за плечи, считал пульс, распорядился немедля измерить давление и сделать электрокардиограмму.

– Срочно – полное обследование! Черт! Фу ты, черт! Вот это сюрприз! – не мог успокоиться старик, разглядывая пробудившегося.

– Во-первых, профессор, перестаньте чертыхаться. Это… нехорошо. А во-вторых, объясните, что значит весь этот спектакль? Мы что – лишились своих пациентов и перешли на самообслуживание? – Динстлер сдернул с руки перевязь тонометра, закрепленного медсестрой. – Я абсолютно здоров. А вот что с вами, профессор? Боюсь, вам необходимо серьезно заняться нервами.

Леже насторожился. «Что-то не так, – думал он. – Этот голос, вернее, интонация, это лицо – ведь другое лицо! Меня не проведешь, я на этом деле собаку съел». И Леже конфиденциально обратился в частное сыскное агентство, начав расследование. Он подозревал бог весть что, и на всякий случай держался с человеком, проснувшимся у него в палате, как ни в чем не бывало. А это требовало выдержки, ведь профессор уже почти не сомневался, что мужчина с властной складкой у рта был самозванцем.

Но результат расследования разочаровал Леже – в идентичности данных дактилоскопии его служащего Динстлера и проснувшегося пациента сомневаться не приходилось. Зато детективы выяснили, что доктор снимал квартиру на «Площади Рыцаря» в Сен-Антуане с некой мадмуазель Грави, уехавшей из городка на взятой в прокате автомашине и разбившей ее на горной трассе М-6, ведущей в Канны. В аварии никто не пострадал. Ущерб оплачен владельцу гаража неким господином, пожелавшим остаться неизвестным. Копия чека прилагается.

«Ага, значит это все же он, но в сильном любовном шоке. Я всегда знал, что пациентки влюбляются в своих докторов. Ай да Динстлер! Вот это ход!.. Пережитое нервное потрясение, по-видимому, и обусловило личностные изменения, а от этого – и внешние перемены. Ведь известны случаи, когда великие актеры перевоплощались в своих персонажей настолько убедительно, что были неузнаваемы даже без грима. Во всяком случае, история интересная, далеко не завершившаяся, и надо быть на чеку», – решил бдительный профессор.

 

2

Когда Динстлер попросил у Леже недельный отпуск для делового визита на родину, профессор не колеблясь отпустил его с полной выплатой зарплаты, не надеясь на возвращение. Однако, в означенный день тот появился в его кабинете в сопровождении молодой женщины и попросил часовую аудиенцию при закрытых дверях.

– Ванда – моя жена, – представил Динстлер профессору свою спутницу. – Мы с супругой имеем к вам серьезное предложение, господин Леже.

Пока посетитель обстоятельно и четко излагал профессору свои соображения, тот ерзал в кресле, испытывая смутное томление – что-то здесь все же было не так, а вот что? «Да просто я не могу смириться с мыслью, что австрийский слабак и романтик, проспав две недели, превратился в крепкого мужика с бульдожьей хваткой. Не могу признать, что раньше были всего лишь масочки: «бескорыстный Дон Кихот», «влюбленный Пьеро» – пудра и глицериновые слезы! Сейчас-то он настоящий и не случайно это дама рядом – не простая дама», – наблюдал исподлобья визитеров Леже.

Статная блондинка в строгом деловом костюме держалась очень корректно. Ее голубые, прямо смотрящие глаза, лучились любезностью и уважительным внимание, а высоко открытые узкой юбкой изящно скрещенные ноги в модных тупоносых лаковых туфлях наводили на мысль, что «коллеге Ванде Леденц» не чужды земные радости.

План Динстлера заключался в следующем. Профессор должен признать, что возглавляемое им направление лицевой пластики доведено до совершенства. До тупикового совершенства – nec nlus ultra. Дальше в этом направлении идти некуда. У него, у доктора Динстлера есть свои соображения и своя методика принципиально нового подхода к коррекции физического статуса, требующая серьезной экспериментальной отработки. Его жена – доктор Леденц – дипломированный фармацевт, прошедший хорошую школу на одном из закрытых химических предприятий Калифорнии. Ей предстоит возглавить поиск медикаментозной базы нового направления, суть которого пока должна сохраняться в строгой тайне: ведь речь идет о сенсационном научном открытии.

– Мне необходима маленькая, хорошо оборудованная лаборатория в стороне от любопытных глаз, небольшой надежный персонал и основательный кредит… Я не склонен к фантазиям, профессор, и отдаю себе отчет, что баснями сыт не будешь. И хотя абсолютно уверен в плодотворности своего эксперимента, набросал для вас вкратце программу финансового обеспечения долгосрочных поисков. Здесь в горах, недалеко от санатория, я открываю небольшой собственный филиал вашей клиники. Нет, нет, профессор – я не позволю прорваться воплю возмущения: естественно, иметь конкурента под боком вам вовсе нет резона, а вы еще не доросли до альтруизма. Я и не требую вас собственноручно накинуть себе петлю на шею. Мой филиал будет до поры до времени лишь работать в комплексе с этим санаторием. Я предусмотрел для него следующие направления: релаксационные процедуры – грязелечение, массаж, гипнотерапия и так далее и главное – различные методы корректировки фигуры от хирургических до терапевтических. Иногда, и лишь в тех случаях, когда вы сами направите к нам клиента, мы будем заниматься пластикой лица, преимущественно возрастных изменений и хорошо оплачиваемых травм. Подчеркиваю еще раз, что моя клиника будет очень небольшой на 5–6 пациентов, с условием полной конфиденциальности и высокого класса работы. Вся эта временная возня мне необходима лишь до тех пор, пока я не смогу пустить в ход отработанный, абсолютно сенсационный, профессор, можете не сомневаться, метод. И вот тогда-то мы с вами, господин Леже, выходим на совершенно иной уровень – уровень старателя, сидящего на золотой жиле…

– Или на пороховой бочке, – хмуро заметил Леже. – Судя по всему, предполагаемое «открытие» должно наделать много шума и принести много денег. А это, как известно, весьма чревато… Но это так – попутная ремарка. Я все же не пойму, уважаемый коллега, почему вы так уверены, что я должен охотно содействовать вашему начинанию? Из слепой жадности к каким-то весьма абстрактным будущим доходам? Из научного интереса или дружеского расположения? А может быть, я произвожу впечатление добродушного Санта Клауса?

– Увы, профессор, ничто из перечисленного вами мне не приходило в голову. Я просто знаю, что вы – именно тот человек, который станет моим деловым партнером, внеся 40% необходимой для открытия клиники суммы. 50% я рассчитываю получить от Брауна. Мы с супругой, взвалив на себя основную часть предстоящей работы по налаживанию новой методики – назовем ее условно «Пигмалион» – к сожалению, располагаем на сегодняшней день небольшой суммой. Подумайте, уважаемый профессор, – вы меня знаете. Я редко ошибаюсь, даже когда вам кажется, что я делаю глупости. Вернее – именно тогда, – Динстлер простодушно улыбнулся. – Ответ жду завтра вечером. И думаю, что вас не нужно предупреждать о полной конфиденциальности нашего разговора.

…Леже колебался. «Вложить значительную сумму в столь сомнительное предприятие, основываясь на каких-то смутных поисках и обещаниях? Нет, я не мальчик, поздно пускаться в аферы. А если в лоторее везения выскочил именно тот шальной шанс, которого ждешь всю жизнь, не переставая надеяться до последнего вздоха – а вдруг? Есть в этом новом Динстлере какая-то притягательная дьявольщинка – какая-то заманчивость невероятного. Убедительность абсурда». Профессор промаялся всю ночь, так и не приняв окончательного решения, а утром подписал чек – не глядя, чисто машинально.

Через два дня Динстлер имел необходимую сумму. Уговорить Брауна не составило труда. Остин очень обрадовался, услышав голос Йохима, не потребовалось ни визита, ни письменных гарантий займа – он лишь узнал банковский счет Динстлера, на который должен был перевести вклад. Проблема «пайщиков» решалась без особых хлопот: они послушно шли на зов идеолога «Пигмалиона», слетались, как мотыльки к огню. Они подчинялись ему без сопротивления.

 

3

…Две недели назад Динстлер проснулся на больничной койке с навязчивой идеей, разрастающейся и пухнущей у него в голове подобно дрожжевому тесту. Все, что не касалось этой идеи – разговоры о его летаргии, сплетни и шушуканье за спиной – совершенно не интересовало его, выметалось как сор. Он знал по пунктам, что ему надлежало делать и не сомневался в успехе. Он действовал наверняка.

Прежде всего, Динстлер направился в родной городок и перерыл в доме Корнелии чердак, морщась от въедливой пыли. Он искал старый деревянный ящик. «Вот какой-то с детскими альбомами и рисунками, бесконечные личики-цветочки! Оранжевое крашеное яйцо, завернутое в потертый фетр. Фу, идиотизм! Зачем собирают такой хлам! Книги, карандаши… Ага, наконец!» Темное дерево, плотно защелкивающаяся тяжелая крышка, старые листы, клеенчатые тетрадки с пожелтевшими краями в трухлявых, обсыпающихся пятнах. Факсимильный оттиск лиловыми чернилами: «Доктор Майер. Улица Фридрих Клаузе, 3». «Все на месте… Порядок».

Вскоре Динстлер оказался в Граце. «Здравствуйте, доктор Вернер! Не узнаете? Как успехи? Простите – я проездом. Мне собственно, нужна фрау Леденц…» А вот и она. Каблучки, серый трикотаж в обтяжку, голубые ресницы удивленно распахнуты. «Прости, милая. Наконец-то я могу тебя забрать. Я тот, кого ты ждала. Смотри – седеющие виски, опыт и сногсшибательные планы!»

Затем последовали Леже, Браун, банк, строительный трест, приобретение земельного участка в горах, рабочий подряд, контакты с необходимыми фирмами – США, Япония, Португалия, Китай. Точка. Дело запущено, можно перевести дух – май только начался!

Динстлер нетерпеливо прохаживался по строительному участку. «Горы – вокруг горы! Альпийские луга, лиловые, желтые, алые! Синева и зелень, свежесть и ароматы, зеркальца голубых озер, деревеньки на склонах, мельничные колеса над искрящимися водопадами… Оставим облака и водопады поэтам! Скорее, скорее, пора начинать!»

Динстлер не давал продуху рабочим, строившим дом с жилыми помещениями, лабораторией и маленькой клиникой, не знал покоя сам, дал не легкое задание Ванде.

Вместо ожидаемого медового месяца она сидела, чуть ли не взаперти, над старыми трухлявыми фолиантами, исписанными мелким почерком сумасшедшего – буквы то теснятся, набегая друг на друга, то растягиваются в целую строку, как фигуры в ярмарочной комнате смеха. А формулы! Это же чушь какая-то. Разве такое возможно?

– Сиди, сиди, крошка, чем быстрее ты вникаешь в этот бред, тем скорее получишь вот это! – муж помахал под носом Ванды связкой блестящих новеньких ключей. – Здесь от дома, от клиники и от «мерседеса». Последняя модель.

…Осень. Золотые, багряные, лиловые леса, грустные, в чересполосице бегущих теней от тяжелых облаков, горы, убранные, спрыснутые дождиком поля. В возведенном доме завершаются последние отделочные работы, разравнивает площадку под цветники и лужайки мини-бульдозер, готова к пробному пуску автономная электростанция. Хозяин лично на новеньком «мерседесе» цвета «коррида» (наиболее безопасного в горных условиях) подкатывает сюда каждый день, Он следит за установкой клинического оборудования, устройством лаборатории, холодильных камер, операционной. Все должно быть на уровне авангарда мировой медицины и даже выше.

А в жилой части дома наводят глянец дизайнеры интерьера. Здесь только новейшие, входящие в строительную практику, материалы, минимальная в силе хай тек обстановка, ковры с абстрактным черно-белым рисунком и постер Фредерика Леже на каменной, грубой деревенской кладки, стене.

– Мне нравится однофамилец нашего профессора – такой же противный: сине-красная амеба на желтом фоне, – посмеивался Динстлер, выбрав из альбома дизайнера именно эту репродукцию. Одна стена просторной гостиной, сооруженная из цельного зеркального стекла, открывает вид на ущелье, в котором всегда плавает туманная мгла. В нескольких местах корежатся скульптуры – двухметровые конструкции из обожженной сварочным аппаратом рваной жести с незатейливыми, перекликающимися с Микеланджело названиями «День», «Ночь», «Утро», «Вечер».

– По-моему, у нас получилось очень стильно. И знаешь – зеркальное стекло стены в солнечный день видно чуть ли не от Сен-Антуана – гигантский «зайчик» в горах!

– Но отдать за эти железки такую кучу денег мог только Ротшильд или псих, – подытожила хозяйка, завершая обход нового дома. В нем, действительно, было все «на уровне» – несколько комнат для гостей, гостиная, столовая, холл, две спальни, кабинет Доктора, кабинет Хозяйки, детская, прекрасно оборудованная кухня, где, конечно, будет хлопотать прислуга.

 

4

Новоселье вылилось в знаменательный прием для узкого круга акционеров и близких друзей. Были приглашены Арман Леже, Остин Браун, Даниил Дюваль с супругой и пара сотрудников из команды Леже, перешедших к новому шефу. Собравшимся прежде всего были показаны помещения клиники, лабораторий, виварии и операционная. Завершила осмотр прогулка по жилой части дома. Комфорт и продуманная функциональность всех помещений, оснащенных на широкую ногу, явно не соответствовали образу равнодушного к быту фанатика-ученого, каким представлялся присутствующим Динстлер. Дани, почувствовал в какой-то момент, что «носит» на протяжении всей экскурсии вытянутое от удивления лицо и с усилием расслабил мышцы. Но эти рабочие кабинеты, сочетающие деловитость и барство, этот зал со спортивными тренажерами, эта просторная, полностью обставленная детская, да и костюм хозяина от Кордена с широкими лацканами и массивными плечами, приталенный, ладно облегающий высокую фигуру – фантастика! Такое не могло и присниться.

– Ну, старик, ты меня убил! Я просто отпал. Сдаюсь! – Дани поднял руки, подводя итог увиденному. Когда все собрались, в гостиной было налито шампанское. Хозяин дома взял бокал:

– Я знаю, что все вы – коллеги, друзья и пайщики, удивлены. Мой размах кажется вам излишним. Я выгляжу мотом – ведь это все сделано в долг! – Динстлер повел вокруг рукой. – Уверяю вас – я вовсе не кандидат в долговую яму. И вот доказательство – спонсоры, имена которых я до времени не хочу афишировать, положили крупную сумму на наш общий счет, практически удвоив его. И это только начало. Через пару недель примет первых пациентов наша маленькая клиника, а в конце года, я надеюсь, мы сможет представить реальные доказательства программы «Пигмалион». Признаюсь честно – для отдыха и наслаждения горным пейзажем у меня и моих сотрудников не будет ни минуты.

– Йохим, вы удивляете нас всех своей деловитостью, прежде не дававшей о себе знать. Вас, конечно же, угнетает ответственность займа и риск эксперимента. Меня не надо убеждать и одурманивать обещаниями. Я не жду от вашего дела финансовой выгоды. Моя ставка больше, мотивы корыстней. Я знаю ваш незаурядный дар, Йохим, и я рад, что могу помочь ему развернуться и облагодетельствовать страждущее человечество. Так что масштабы – человечество, цель – благодеяние. Играю по-крупному и с надежными партнерами, – Остин ободряюще улыбнулся присутствующим.

– А я, конечно же, в стороне – не миллионер и не профессор. Но с меня причитается – за мной реклама вашего «благодеяния». Мы с Сильвией, как вы заметили, вскоре ожидаем наследника – так что запишите в рекламную группу троих, – поддержал Дани обмен любезностями, а когда гости разошлись по углам, затащил друга в его кабинет и плотно затворил за собой дверь.

– Ну-ка, господин хороший, допрос с пристрастием. Как это понимать? Ты меня хоть бы предупредил. Я твоей милой Ванде чуть в лицо не рассмеялся, когда она женой представилась, думал – шутка. Где Алиса? Что все это значит?

Динстлер неторопливо опустился в кресло и небрежным жестом вытащил из резной коробки тонкую сигару. Щелкнула зажигалка.

– Закуришь? Ну, тогда присаживайся, что будешь пить?

Дани опешил – от жеста с зажигалкой, от посадки нога на ногу, от барственного тона…

– Ехи, да ты ли это? Брось дурить, старик! Поиграл в профессора-миллионера, хватит. Разговор серьезный!

– Дани, я никогда не был так серьезен. Просто я очень долго был дебильным мальчонкой и повзрослел сразу, рывком, понял? Принимай меня таким, как есть. Честное слово – это далеко не худший вариант… У меня есть цель, Дани – достойная цель. Конечно же, я мечтаю «облагодетельствовать человечество», как сформулировал Остин, но я хочу и другого – власти. Власти над материей, которая никому пока не дана. Не пугайся – это не цитата из «Фауста» и я не Мефистофель. Я не потребую души взамен красоты, которую научусь давать людям. Я буду дарить ее! Всем! – низкозадым вандам, длинноносым йохимам, коротышкам леже, – Динстлер загасил сигару и встал. – Я ничего не пожалею, Дани, ничего не побоюсь на своем пути…

– Да ты революционер, Ехи! Прямо какой-то «эстетический коммунист»: всю красоту делить поровну! Все одинаково совершенны и одинаково прекраснодушны! Восхищают меня утопии, но я боюсь утопистов-фанатиков. Чуть что – за топоры, инакомыслящих рубить. То есть, по твоему, «длинноносых» и «вислозадых»!

– Дани, не стоит передергивать. Я знаю, какая тонкая, порой едва различимая грань, разделяет добро и зло. Но зачастую ухватить это «доброе, светлое», этот прометеев огонь удается лишь тому, кто вплотную подобрался ко злу, вырвал добычу прямо из его алчущей пасти. Я готов рисковать и жертвовать. Готов стать изгоем, мучеником, готов испытать власть славы и обольщение богатством. Мне никуда не деться! Прости, Дани: я уже «зомби»!

– Кажется, я начинаю потихоньку понимать… – задумался Дани. – Извини, что навалился с вопросами. И с этим… ну, про мадмуазель Грави… Прости, – Дани протянул руку и друг ответил крепким пожатием.

– Мы стали взрослыми, стали другими, но будем друзьями, ладно, Дюваль?.. А мадмуазель Грави от меня ушла. Мы жили вместе, но не как муж и жена – по-братски… Я не разу даже не поцеловал ее. И однажды утром я проснулся один.

– И не мудрено, – язвительно заметил Дани, не воспринимающий идею «братской любви», но тут же спохватился, поймав тяжелый взгляд Йохима.

– Никогда, понимаешь, никогда больше не говори об этом, если не хочешь потерять меня. И еще одно, Дани… Попрошу тебя о мелочи – глупость, должно быть… Но – будь добр, не называй меня «Ехи». Это…, – он недоуменно пожал плечами, – как-то не по мне. В общем – мне никогда не нравилось имя, которым наградила меня Корнелия. Звучит расхлябанно… Про Ванду ты знаешь, – с облегчением продолжил Динстлер другим тоном. – Мы были помолвлены в год нашей с тобой поездки во Францию. Она мой соратник, единомышленник, мы идем к нашей цели в одной связке, как альпинисты по высокогорному леднику… К тому же, Дани, это пока секрет, но, кажется, месяцев через пять-шесть мы станем мамой и папой.

– Здорово! Значит детская – не причуда дизайнера. Поздравляю! – Дани бросился другу на шею, но привычного объятия не получилось: вместо сутулого худого хребта под обнимающими ладонями Даниила обнаружились крепкие, не склонные расслабляться мускулы.

 

5

– По-моему, первый прием прошел отлично. Кажется, профессор пожалел о своей щедрости, осматривая наши апартаменты, – Ванда довольно болтала, снимая тампоном макияж перед трюмо в новой, темно-синей спальне. —

Особенно его потряс твой кабинет. Ручаюсь, он подумал: «это уж слишком»! Ты действительно отгрохал себе грандиозную библиотеку и суперсовременное техническое оборудование – оно здесь никому и не снилось! Не пойму только, почему ты выбрал для себя комнату с окнами на виварий?

– Именно для того, чтобы всегда смотреть на бегающих там собак. Я устал, милая, пора спать, – забрался под атласный стеганый пуховик Динстлер.

Ванда, превратившаяся из рыженькой девчушки в зрелую, цветущую блондинку, расчесала залаченные пышные крендельки, короной возвышавшиеся на макушке. Спать в бигуди необходимости теперь не было – в новом доме имелась прекрасная сушилка для волос. Синий гипюр ночной рубашки специально подобранной в тон обстановки спальни, запах дорогой парфюмерии, следовавший за Вандой соблазнительным шлейфом, поднимали настроение. Она чувствовала себя состоятельной дамой, вплотную приблизившейся к тем кругам, сплетни о которых когда-то завистливо выуживала в светской хронике. Да и муж не обманул ожиданий – он несся вперед как курьерской экспресс – возмужавший, не перестававший удивлять, Готл.

 

6

…После того как в Граце молодожены обменялись обручальными кольцами перед регистрирующим брак чиновником муниципалитета, и выпили в маленьком ресторанчике по бокалу шампанского, Ванда, вкрадчиво заглядывая в глаза мужу, попросила:

– Обещай, дорогой, сделать мне маленький подарок… разреши называть тебя Готлом. Понимаешь – Йохим – не твое имя, какое-то нелепое, громоздко-провинциальное. А Готтлиб – имя гордое – для человека напористого и удачливо – «любимец Бога!» Не зря же тебе назвали Йохим Готтлиб. Ты зря смеешься – я кое-что понимаю в мужчинах. Для меня ты будешь Готл – правда мило и аристократично?

– Мне все равно, киска. Пожалуй – ты права. Только при посторонних, пожалуйста, без излишней нежности. Сдается мне, что наш образ жизни не будет слишком уединенным, – пообещал Динстлер.

…Ванде не хотелось выключать свет – так шикарно было все в этой новой спальне, так приятно ощущать себя хозяйкой большого комфортабельного дома, потрясшего сегодня гостей, и притом – законной женой! Женой и соратницей человека, которому все прочат блестящее будущее. А ведь кто бы мог подумать! Ванда вспомнила ночь на чердаке сарая, своего нелепого ухажера и ощущение жизненной неудачи, завершившее тот дурацкий пикник.

– Готл, здесь такая же синяя темень, как там, на чердаке – ты помнишь? – Ванда засмеялась. – Ты как мышонок прятался от всех в укромном уголке, а тут явилась я и лишила тебя невинности!

– Ты что-то путаешь, крошка, – муж протянул руку и спустил с ее плеча кружевную бретельку. – Ты заманивала меня весь день этими пухлыми плечиками, загорелыми коленками. Я поджидал тебя там, на сеновале, пока вы целый час болтали с этой… как ее там?

– Мартой… – нерешительно напомнила Ванда, уже сомневаясь в своей версии случившегося тем летом.

– Да, ты была очень, очень соблазнительна!

– Была? – кокетливо надула губки Ванда.

– Была и есть. Кажется, я не устаю тебе это доказывать… – властно притянул к себе жену Готл.

 

7

– Ну что, доктор Леденц, послушаем ваш отчет… Я жду с нетерпением, Ванда, и знаю, сколько сил потребовало от тебя изучение этих поэм. Пожалуйста, без эмоций, опуская литературоведческий анализ и нецензурные выражения, рвущиеся от души, коротко и четко – с начала до конца. Как бы мы не блефовали для публики, сами-то знаем: авантюра с этими бумагами довольно сомнительная.

Динстлер заперся с «главным фармацевтом» в своем кабинете. На столе лежали материалы, подготовленные Вандой – тетрадки из Майеровского ящика и какие-то научные журналы с закладками.

– Собственно, Готл, ты сам заешь, что все, чем располагаем мы – вот в этом ящичке, в трухлявых школьных тетрадках, да еще написано в форме гекзаметра, как ты определил эти длинные строчки, с постоянными обращениями к мифологическим персонажам и совершенно непонятными намеками… Правда, милый, я чуть не плакала – этот идиот возомнил себя Гомером или еще не знаю кем, но здесь нет и двух нормальных понятных фраз… – лицо Ванды покрылось от негодования красными пятнами.

– Успокойся, сосредоточься – ты же умница и суть ухватила верно, – Динстлер откинулся в кресле, приготовившись к длинной лекции.

– В тридцатые годы секретные службы Третьего Рейха начали серьезно заниматься новым биохимическим оружием, толком не зная, на что можно выйти, поскольку эта область была для мировой науки еще темным пятном.

Подобралась группа ученых и биолог Майер, тогда преподаватель Гетебургского университета, известный своими научными трудами, был приглашен лично министром промышленности для сотрудничества в самой передовой и технически оснащенной лаборатории Европы. По-моему, он плохо соображал, для чего его наняли, и с рвением взялся за дело, мечтая облагодетельствовать человечество. Здесь – в своей поэме – он призывает в помощь богов с Олимпа и обсуждает с ними свои научные полномочия. Вот… – Ванда, порывшись в бумагах, взяла пожелтевший листок и начала декламировать: – «Радость, о Боги, мою разделите и силой, высшей своей одарите того, кто посмеет…»

– Хватит, хватит! Мы не на творческом вечере поэта Майера, – нетерпеливо прервал Динстлер. – Я же просил – короче!

– Ладно. Ну, ты знаешь, Готл, что учеными Рейха была отправлена группа на Тибет за тайными знаниями, в Китай – за секретами акупунктуры и даже – к эскимосам, которые научились что-то добывать из тюленей, какой-то гормон. Их шаманы не только вводили людей в транс, но и умели, как следует из ссылки на материалы экспедиций, продлевать жизнь. В результате Майер получил пробирки с препаратами, химические и биологические свойства которых должен был исследовать. Геронтология его мало интересовала. Ожидание отдаленных результатов на человеческом материале требовало долгой жизни, а Майер хотел схватить удачу прямо сейчас – на пороге своего пятидесятилетия. Вот он пишет: – «Века земного пройдя половину, намерен…»

– Ванда, по-моему, ты слишком увлекаешься поэзией. Все-таки Майеру удалось добиться своего – ты уже цитируешь его сочинения чуть ли не наизусть.

– Будь по твоему. Но я просто хочу, чтобы ты понял, что я не фантазирую. Майер кормил мушек-дрозофил своей микстурой и они мутировали, превращаясь в долгожителей, но этот результат, горячо интересовавший его Шефа, самого исследователя, по-моему, не очень волновал. Можно прочесть цитату? – но подчинившись категорическому жесту мужа, Ванда официальным тоном продолжала: – Майера привлекало другое. Он заметил, что некий препарат, названный им МЛ или «размягчитель» – формула, наивно зашифрованная в виде танцующих фигурок, прилагается, – способен влиять на клеточный состав организма, изменяя, по-видимому, как мне кажется из дальнейшего, элементы генетического кода. Но тогда об этом еще не думали. Просто Майер заметил, что ткани организма, особенно костные под влиянием МЛ начинали регрессировать, теряя свои возрастные качества и возвращаясь к эмбриональному состоянию. По химическому составу и физическим характеристикам, разумеется. Представляешь, он описывает, как брал мышь, накаченную в течение недели этим МЛ и «лепил» ее, будто она была из глины. Он делал ей плоскую мордочку, вытягивал лапки – в общем, формировал всевозможных уродцев. А потом в ход вступал препарат М2 – названный Майером «закрепителем». Он пробовал разные дозировки и интервалы инъекций, что бы найти оптимальный режим «закрепления» результатов. Кости снова затвердевали (в этот период подопытные животные переводились на особый солевой режим) – и коллекция мышей-уродцев вскоре бегала по столу Шефа секретной лаборатории. Причем, в присутствии самого Гитлера! Думаю, именно фюрер выступает в поэме Майера в образе Зевса-громовержца. «Зевс» лично взял одну мышку на память, так как она сильно напоминала ему коллегу, тоже «божественного происхождения», естественно. Круглая и толстая – кто там у них был в правительстве «жабообразен», по определению Майера?… Не важно. Важно то, что наш гений возомнил себя Пигмалионом и поторопился сделать себе рекламу – слишком много болтал, привлекая внимание дам намеками на некие сверхчеловеческие возможности. Своей квартирной хозяйке он пообещал внешность Эвы Браун или Марики Рок.

В лаборатории быстро смекнули, какие перспективы формирования полноценных арийцев открывает «эффект Пигмалиона». Тему глубоко засекретили, автора упрятали в психушку, документы экспериментов, по-видимому, уничтожили. Но это уже мои личные домыслы на основании обрывков дневниковых записей Майера. Как уж он выжил и сумел заполучить свои тетрадки – не знаю. Тебе он, видимо, рассказывал больше.

– К несчастью, в приюте для престарелых, обхаживая этого старика, я пропускал мимо ушей его бредни. Можно лишь предположить, что эти тетрадки – черновики поэмы, оставленные среди школьных бумаг его ученика – сына домохозяйки, которого Майер натаскивал по химии. Видишь – здесь и конспекты ученика из заданий по школьной программе. Кто же из секретных служб мог предположить, что этот выдающийся ученый считал себя великим поэтом и кропал по ночам пространные опусы, да еще с легкомыслием гения, вписывал в поэтические строфы химические формулы, явно наслаждаясь затеей шифровки… А потом, полагаю, Майера так активно лечили, что он действительно свихнулся, стал считать себя другим человеком и исчез из поля зрения Служб. У него часто «путешествовала голова» – то есть он воображал себя совсем в другой жизни и нес невозможный бред. Я не вслушивался в бормотания умирающего. Хотя, нет – припоминаю забавный рассказик про Бони и Клайда – собак переделанных в обезьян! Я-то думал, что это очередная фантазия старика…

– Собаки, действительно, были! – подтвердила Ванда. – Он упоминает, что взял двух щенков добермана… Ты думаешь, Готл, это все действительно так? Что-то мне сейчас кажется… Понимаешь, пока я копалась в документах, выискивая по капельке какой-то смысл, решала шараду – у меня был энтузиазм искателя клада из детской книжки или домохозяйки, рассматривающей картинку в журнале под рубрикой «Найдите, где же прячется убийца?» А сейчас…

– Не трусь, коллега Леденц! У нас с тобой главное в руках. Надо только работать и работать. Что скажешь о препаратах МЛ и М2? В какой области искать аналоги? – подбодрил жену Динстлер.

– Я покопалась в новой научной литературе и кое-что выудила, – Ванда развернула журналы. – Наш Майер опередил науку на полстолетия, а, может, и на 100 лет. С первого взгляда, в его формулах все как будто просто. Что-то вроде молекул ДНК, которые невозможно синтезировать, пока, во всяком случае, но можно выделять из живых организмов. Однако сама методика получения совершенно не отработана… В нашей калифорнийской лаборатории был один человек, полу-индеец по происхождению, который считался асом в этой проблеме. За него там держались обеими руками…

– Кто он, этот твой индеец, где его найти? Точные координаты. Если это то, что нам надо – мы купим его!

– Готл, мне иногда кажется, что ты теряешь ощущение реальности и становится страшновато. Ставка сделана на очень темную лошадку, настолько темную, что порой начинаешь сомневаться, есть ли она вообще – нахмурилась Ванда.

– Фрау Леденц, вы свободны. Не стоит портить свое сенсационное сообщение бабским нытьем… Однако, хочу заметить, коллега, что мне приглянулись ваши ножки… Поэтому, вам, видимо, придется провести честно заработанный перерыв непосредственно в спальне, – строго заметил доктор…

 

8

…Ванда знала далеко не все. Ей просто не положено было знать тот рискованный поворота событий, который во многом предопределил судьбу их начинания, подстегивая неуемного Динстлера.

Все началось с забавной встречи, состоявшейся в придорожном кемпинге на подступах к Сен-Антуану. Еще в апреле, когда начала закручиваться строительная компания новой клиники и фирмы медооборудования в разных концах света получили заказы от директора некого клинического центра «Пигмалион», Динстлеру позвонили. Мужчина, представившийся как сотрудник крупной фармакологической корпорации Феликс Рул, предложил господину директору встречу на предмет обсуждения возможного сотрудничества. Динстлер несколько удивился, что свидание было назначено в отеле, но когда по указанному адресу он обнаружил третьесортный кемпинг, из тех, чьи дощатые бунгало разбросаны в зарослях придорожного кустарника, затея показалась ему слишком уж сомнительной.

Красный «мерседес» начал разворачиваться, намереваясь поскорее убраться восвояси, но человек, внезапно появившийся из боковой аллеи, чуть не кинулся под колеса автомобиля, отчаянно «голосуя». Динстлер затормозил и приоткрыл окно.

– Господин директор? Я – Феликсл Рул. Жду Вас! – обратился к нему мужчина, вовсе не похожий на дешевого коммивояжера, навязывающего свою продукцию. Высокий, поджарый, лет сорокапяти, в добротном темном костюме и очках, поблескивающих металлической оправой – скорее учитель частной гимназии или колледжа. «Понятно, что за птица. Хоть сейчас на научный симпозиум. Спецслужбы или мафиози», – соображал Динстлер, следуя за незнакомцем в уединенное бунгало. Комната, казалось, давно не проветривалась – спертый воздух с привкусом прокисшей еды и сигаретного дыма застоялся за плотно закрытыми окнами. Пестрые нейлоновые занавески, плетеная, сильно пострадавшая за время долгой тяжелой службы, мебель, низкая софа под стеганым цветастым покрывалом – именно так, по мнению Динстлера, выглядят дешевые номера для свиданий.

– Извините за обстановку, в которой будет происходить наша встреча. Вы поймете, что мы вынуждены избегать людных мест, – улыбнулся Рул. – Нет, господин Динстлер, не бояться вам нечего – я здесь один и не совершенно безвреден. Говоря «мы» я имею в виду организацию, которую представляю. Признаюсь сразу – это отнюдь не медицинская фирма, но и не спецслужбы, в причастности к которым, как я догадываюсь, вы меня подозреваете. Мое имя, скорее отсылает вашу память к литературному персонажу, чем означает реальное лицо. – Рул пододвинул гостю кресло, сел напротив, демонстративно положив руки на стол. – Прошу уделить мне полчаса: я уполномочен сообщить вам нечто важное.

Однако Динстлер и не думал проявлять беспокойства, удобно расположившись в скрипучем жестком кресле.

– Я намерен выслушать вас, господин Рул, кого бы вы не представляли, и как бы не звучало ваше подлинное имя. Прежде всего – мне нечего бояться: ни государственных, ни человеческих законов я не преступал и не намерен этого делать. Конечно же, меня гложет любопытство – чем вызван интерес вашей организации к моей скромной персоне? Насколько я знаю, мне нечем заинтересовать ни покупателей, ни продавцов сенсаций, – он закурил, ища глазами пепельницу. Рул, как любезный хозяин, принес из кухни и поставил на низкий пластиковый столик зеленое стеклянное блюдце.

– Вы явно скромничаете, Динстлер, вам удалось провести пару серьезных профессионалов, потративших массу времени, чтобы обнаружить тот деревянный ящичек, который преспокойно стоял на чердаке вашего дома. Вы явно хотели сбить со следа лиц, охотившихся за этими документами. Вот видите – я сумел вас удивить, милый доктор! Но я не за этим пригласил вас и поэтому – все по порядку.

Предположим, существует некая организация, очень древняя и очень могущественная, в задачи которой входит, грубо говоря, регуляция мирового прогресса – научного, общественного, нравственного. В каком направлении – спросите вы? – В позитивном, отвечу я с настоятельной категоричностью, если под конечной целью исторического развития подразумевать выживание человечества как вида и его нравственное совершенствование. Принято считать, что эту миссию выполняет Господь Бог, сохраняя позицию невмешательства в дела людские, то есть, не регламентируя свободное волеизъявление человечества. Нравственные же законы, как предполагается, изначально заложены в душу каждого смертного его Отцом и Создателем. Но что же мы видим вокруг? – Свободные люди, забыв о своем предназначении, истребляют друг друга, растрачивая лучшие силы ума и тела, природные ресурсы, экономический и технический потенциал на совершенствование и тиражирование орудий уничтожения. И тогда мы – люди, не утратившие этих высших ориентиров, протягиваем руку помощи заблудшим, помогая им избежать катастрофических, а может быть непоправимых последствий того, что они называются прогрессом. Мы – «Санитары цивилизации».

 

9

– Звучит не хуже воскресной лекции в клубе домохозяек. И как же выявляют «санитары» те ветви на древе цивилизации, которые необходимо ликвидировать или регламентировать в целях стимуляции, естественно, роста и плодоношения всего древа? – поинтересовался Динстлер, не доверявший проповедническим декларациям. – Уж очень бескорыстная организация получается, исполненная святости. Вы, случаем, работаете не под патронажем Ватикана?

– Напрасно иронизируете, мы не вдохновляемся утопиями и далеко не бескорыстны. Однако наша задача сформулирована вами правильно, господин Динстлер. Более того, я убежден, что мы с вами заодно. Иначе не сидеть бы нам в столь дружеской обстановке, – Рул насмешливо кивнул на пыльные кусты за окном, скрывавшие домик.

– То есть, надо понимать, откажись я поддержать вашу благотворительную миссию, ко мне была бы применена сила? – сообразил Динстлер.

– Увы. Сентиментальность здесь мало уместна. Давайте вспомним – газовые атаки первой мировой войны, Хиросима и Нагасаки, бактериологическое оружие и напалм во Вьетнаме и многое, многое другое. А с чего начиналось все это? С полета мысли и усилия воли какого-нибудь прекраснодушного ученого, гуманиста Оппенгеймера, колдующего над своими пробирками, обожающего детишек и животных, одержимого светлой идеей – дать Человечеству власть над природой! Восславить разум! Значит, дело не в авторе открытия, а в том, кто перехватит огонек знания, высеченный в трудах и муках прекраснодушным ученым. А кто же? Да тот, кто посильнее. А кто же самый сильный, у кого наибольшая власть? У художников или парфюмеров? У ботаников и врачей? У тех кто взращивает, совершенствует, украшает? Н-нет… У других. У тех, кто умеет и любит убивать, потому что именно это право на владение Смертью и дает высшую власть…

– Я просто заслушался, господин Рул. Вы весьма красноречивы и, допустим, до этого момента мне нечего вам возразить. Я понимаю, что мы здесь не за тем, чтобы пускаться в глубинные философские споры о полномочиях Добра и Зла и Божественном промысле. Принимаю, как аксиому, ваш основной тезис: ученый не всегда может нести ответственность за последствия своего изобретения. Следовательно, необходим контроль за ним и осторожность, как с ребенком, заполучившим бенгальские огни… Но я-то, не физик-ядерщик, не биолог, выращивающий сомнительные вирусы. Я всего лишь – хирург-косметолог, в лучшем случае – художник, который, как вы сами сказали – силы в этом мире не представляет. К тому же мои теперешние идеи, скорее всего, относятся к области фантастики.

– Никак нет, должен вас обрадовать, – Рул выдержал интригующую паузу. – Профессор Майер в конце 30-х годов нащупал нечто, способное перевернуть все представления о возможностях воздействия на человеческий организм. И как вы знаете, его изобретение могло попасть в плохие руки. Мы постарались сбить со следа тех, кто охотился за бумагами находившегося в то время в психиатрической лечебнице Майера. Какое-то время все были убеждены, что секрет утерян. Конечно же, научный прогресс нельзя остановить, его можно лишь корректировать. Мы можем до поры до времени «держать за руки» китайцев, тянущихся к атомному оружию и ожидать, когда их политический режим перестанет представлять угрозу для человечества, подчинившись общим законам гуманизма. Мы наблюдаем за наиболее перспективными научными направлениями, незримо оберегая их судьбу от вмешательства корыстных «заказчиков» и «покровителей». Недавно, в поле нашего зрения попали вы. В тот самый момент, когда затеяли свой розыск в Берлине по адресу, указанному в факсимиле Майера и стали интересоваться новыми медицинскими и фармацевтическими технологиями.

Динстлер понял, что имеет дело действительно с серьезной организацией.

– Таким образом, ваша компетентная организация, господин Рул, принимает всерьез и Майера и меня, и в то же время, если принять вашу версию, не доверяет мне, как держателю «взрывоопасного устройства». А если взглянуть на это дело с точки зрения циничного современного делового человека становится ясно, что гуманные «санитары» хотят включить меня с моими предполагаемыми барышами в свою зону влияния.

– Я понимаю ваши сомнения, доктор. Вы выглядели бы наивными простаком, если бы бросились в наши объятия, не заручившись гарантиями «чистоты наших рук». Это характеризует вас как здравомыслящего человека, несмотря на прекраснодушие и ученость.

Сформулирую в общих чертах пункты нашего предполагаемого договора. Пункт первый – защита вас и вашего будущего изобретения. Как бы разумны и предусмотрительны вы не были, вам не удастся нести ответственность за все последствия своих открытий. Вы хотите получить власть над уродством, ущербностью и одарить ею человечество. Вы даже не кутюрье, работающий на элитарную верхушку. Вы хотите сделать красоту ширпотребом – общедоступным, расхожим товаром. Прекрасно. Но ведь с таким же успехом, пользуясь вашим методом, можно продуцировать уродов, можно создавать помимо фальшивых документов – фальшивые лица, производить двойников. Не страшно, если император Хирохито захочет выглядеть как Марлон Брандо, хуже, когда ставленник Коза Ностры окажется в кресле, допустим, американского президента. Следовательно – ваши иллюзии на счет общедоступности метода весьма опасны, ведь речь идет не об удалении бородавок или средстве от облысения.

Второе. Логично предположить, что защита вас и вашего «оружия» должна основываться на строжайшей секретности. Мы помогаем вам – вы же, соблюдая в строгой тайне весь научный процесс, отчитываетесь только нам об этапах его приближения к цели. И только то, что мы одобрим и тогда, когда мы сочтем нужным, станет достоянием общественности.

– Стало быть, вы меня покупаете? – уточнил Динстлер.

– В известной степени – да. Мы покупаем право на регулирование последствий вашего изобретения, не входящих в вашу компетенцию. Но мы обеспечиваем вам финансовую поддержку и защиту от дурных влияний: стерильный «колпак», в котором вы можете спокойно работать, не беспокоясь о проникновении «инфекции».

– Звучит заманчиво и очень сомнительно. Я так и не знаю, кто меня покупает. А от этого, как вы верно заметили, зависит многое. Во всяком случае, то, должен ли я сейчас же вызвать полицию или покорнейше благодарить за предложение.

– Вот моя визитная карточка. Рул Феликс, коммерческий директор фирмы «Медсервис». Лондон-Париж-Нью-Йорк. Вы хорошо подумаете и пошлете до четырнадцатого июля свой бланк со словами: «Договор на поставку оборудования для фирмы «Fleche et Ecureuil» подписан». А для того, чтобы ваши рассуждения протекали в продуктивном направлении, мы представим вам гарантии, не вызывающие сомнений. Надеюсь на дальнейшее сотрудничество, благодарю за терпение, – Рул проводил гостя. – Руки не протягиваю до подтверждения ее «чистоты».

Динстлер усмехнулся: – Буду рад убедиться в несправедливости своих сомнений. Но можете не сомневаться, что я, не задумываясь, подложу ящик динамита под свое любимое детище и под себя лично, если пойму, что работаю не на того хозяина…

…Прошло два месяца. Тревога и беспокойство, вызванные встречей в придорожном кемпинге, стали рассеиваться. Динстлер продолжал строительство, убеждая себя, что человек, назвавшийся Рулом, наверняка, сильно блефовал. Во всяком случае, «санитары цивилизации» больше не давали о себе знать, а дел было невпроворот.

Леже, все больше вдохновлявшийся созданием новой клиники, сильно нервничал и, наведываясь на стройплощадку, давал бесконечные советы по оборудования медицинских помещений. В качестве персонального вклада он передал Динстлеру двух своих сотрудников, имевших самые лестные рекомендации. Доктор Мирей, двадцать лет, проработавший в санатории и квалифицированная медсестра Жанна Асси, недавно овдовевшая, без колебаний перешли под начало Динстлера, получив высокие ставки.

В конце июня пришла телеграмма от Брауна. «Дорогой Йохим, хотел навестить лично, не получилось, дела. Привет от моих друзей Fleche et Ecureuil. (Белки и Стрелки) Желаю успеха. Остин».

«Вот это да! Что бы это значило на самом деле? Кто этот Сан-Остин-Браун, милейший «Граф Монте-Кристо? – размышлял пораженный Динстлер. – Но поскольку на него, кем бы он ни был, я работаю уже давно, а закон чести гласит, что командира в бою не меняют – что же, позволим «санитарам» протянуть мне руку помощи.

На следующий день в «Медсервис» было отправлено письмо с условным текстом.

А через неделю в санаторных апартаментах Динстлера появился визитер – коренастый жилистый парень лет двадцати семи с довольно заметной примесью азиатских черт в скуластом лице и шлемом блестящих иссиня-черных волос. Его легкое, бесшумно двигающееся тело, наводило на мысль о суровых тренингах какого-нибудь восточного единоборства. Визитер представился помощником Феликса Рула и передал письмо и счет на крупную сумму. В письме финансовый директор Медсервиса сообщал, что отправил г-ну Динстлеру обозначенное в его заявке оборудование, а также своего сотрудника – квалифицированного инженера Мио Луми для установки и дальнейшего обслуживания этой уникальной техники.

Было очевидно, что миссия Луми выходит за пределы технических обязанностей, но темы этой никто не коснулся – между шефом и новичком установилась негласная связь, взаимное настороженное внимание.

 

10

Динстлер рассказал жене о неких спонсорах, намеревающихся оказывать поддержку исследованиям, но пожелавших остаться в тени и с полной серьезностью потребовал от нее соблюдения секретности.

– У нас работают люди, которых мы не имеем права посвящать в конечную цель эксперимента – ведь никто не может предсказать его последствий. Пойми, Ванда, это очень серьезно, – сказал он, внушительно глядя ей в глаза. – Не один Майер, я думаю, поплатился за «эффект Пигмалиона». Довольно того, что рискуем мы с тобой. Но каждый из наших сотрудников должен знать лишь тот участок, на котором ему придется копаться. С завтрашнего дня я, как Синяя борода, объявляю эту комнату и все, что в ней будет происходить, моей личной собственностью, нарушать неприкосновенность которой не может никто. Это касается и тебя, мое сокровище. Только я несу ответственность за все, что бы здесь не случилось. Ты же ничего не знаешь об этом помещении и не вспомнишь о нем ни при каких обстоятельствах, пока я сам, только я сам тебя об этом не попрошу.

Ванда оглядела полуподвальную комнату целиком – от кафельного пола до потолка покрытую блеклой сероватой краской. В ней не было ничего, что могло бы насторожить или привлечь внимание: металлические, наглухо запертые шкафы с препаратами и обычными медицинскими инструментами фельдшерского набора, да несколько рядов клеток, в которых беспокойно сновали белые мыши. Обычная лаборатория, вроде учебной университетской, разве что идеально чистая и с мощными металлическими щитками на небольших окнах, находящихся у самого потолка.

Однако именно здесь, в формалиновой тишине морга, в двадцатипятиметровом бункере, пропахшем мышами, освещенном холодным мерцанием неоновых ламп, станет проводить ее муж многие ночи, забывая о синей, уютной, коврово-бархатной спальне.

В октябре в клинику по рекомендации Леже поступили пациенты, заняв три люкса и две двухместные палаты. Это были претенденты на корректировку возрастных изменений лица и фигуры, составившие «декоративный фасад» «Пигмалиона» и обеспечившие работу основной части ее немногочисленного персонала. Команда Динстлера, занятая исследовательской темой, направление которой оговаривалось весьма смутно, состояла из трех человек – отличных специалистов, заполученных правдами и неправдами из разных научных подразделений. Ванда, исходя из заметок Майера, обеспечивала теоретическую базу, а полученные в лаборатории пробирки с кодовыми номерами поступали через нее Динстлеру, который лично пускал их в ход в своей секретной комнате.

После того, как первая партия мышей получила курс инфекций № 1, Динстлер буквально переселился в бункер. Он дремал в большом кожаном кресле – единственном отступлении от строгости лабораторного стиля – и чуть ли не каждый час отлавливал дрожащее тело мышки, пробуя осторожно надавливать пальцами на черепные кости. Но проходили дни, а ожидаемых результатов не было. Он менял режим инъекций, дозировку, наблюдая за поведением зверьков. Мыши среднего режима воздействия проявляли апатию и вялость, но оставались «твердыми», а те, которые подверглись усиленной атаке, едва держались на ногах, погибая на второй или третий день. Динстлер уже не спал несколько ночей, давая биологам все новые задания и чувствуя, как внутри, вопреки рассудку и воли, нарастает паника. Паника проигрыша.

Однажды, убирая мертвых зверьков, он почувствовал нечто странное: под тонкой белой шкуркой, будто в резиновой игрушке, наполненной жидкостью, свободно перетекало содержимое. Продолжая держать добычу, он нажал кнопку селектора и тихо сказал: «Ванда, зайти, пожалуйста, ко мне». По тому, как хрипло и значительно прозвучал голос мужа, она поняла, куда именно позвал ее Готл.

Он старательно запер за ней дверь лаборатории, встал в центре комнаты, держа на вытянутой ладони белый комочек:

– Смотри – получилось! – и с силой метнул «снежок» на пол, к ногам жены. Она, отпрянула и замерла, увидев, как растекается по кафелю красная лужица. И тут же почувствовала рвотный спазм – теперь на пятом месяце беременности ее часто мутило, а тянущаяся из кровавой лепешки белая ниточка хвоста, мгновенно повергла в темную дурноту.

– Ну что ты, глупышка, – тряс за плечи жену радостный Динстлер, – Мы – победили!

Увы, торжество было преждевременным. Кости мышей размягчались, но лишь после того, как они погибали в результате неизбежного цирроза печени. Динстлер с удвоенной энергией продолжал поиск, меняя компоненты состава. Биологи пребывали в растерянности, они не знали, что, собственно, ищут, двигаясь вслепую.

 

11

Время шло. Ванда видела, как ее муж, еще недавно столь воодушевленный, теряет вкус к битве, погружаясь в глухую апатию. Он перестал бывать в лаборатории, но и клиникой не интересовался, взвалив всю ответственность на плечи заместителя – доктора Мирея. Целые дни он проводил у себя в кабинете и отнюдь, как установила Ванда, не за научными изысканиями. Однажды, тихонько войдя в кабинет со стаканом свежего сока, она застала мужа на диване в облаке сигаретного дыма. Он просто лежал, уставившись в потолок слепым взглядом, и курил, заполняя горой окурков антикварный бронзовый кубок.

– Ну что ты здесь куксишься, Готл? Ведь у нас все не так уж плохо, – Ванда положила ладонь мужа на свой шестимесячный живот. – Чувствуешь – нас уже трое… Я просто не понимаю, что тебя так подкосило – ведь мы заранее знали, на что шли. Было же сразу похоже, что этот «поэт» просто сбрендил… А может, забудем про него, а? Все идет отлично! Есть работающая клиника, щедрые кредиторы…

Муж посмотрел на нее с такой ненавистью, что Ванда осеклась и поставила на стол стакан апельсинового сока, которым предполагала собственноручно поить захандрившего мужа.

– Да что тут отличного?! Дело ищет к тому, чтобы пустить все это с молотка и кинуться в ноги Леже или твоему Вернеру с просьбой взять меня очередным хирургом. И представь себе – я к этому не готов! Я заразился майеровским «бредом» и все время буквально ощущал, что держу в руках сокровище в ложно-скромной упаковке. Стоит сорвать бумажку – и ты владелец клада!.. Я уже две недели разглядываю потолок и, наверное, скоро высверлю дырку. Я пытаюсь понять – что мы упустили, что не поняли? И вижу только одно – тупик, точка…

Поздно вечером того же дня вернулся из поездки за дополнительными деталями к оборудованию Луми и попросил встречи с шефом. Динстлер еще не спал, мучимый бессонницей и головной болью. Продолжать сейчас игру в удачный эксперимент ему совсем не хотелось.

– Завтра, Ванда, передай ему, что все дела – завтра. Новый день – новые надежды, – как любила повторять Корнелия… И новое безумие, – добавил он зло. Но Луми настаивал и Динстлеру пришлось проследовать в кабинет, запахнув на ходу длинный шлафрок. «Как бы порадовался Дани, увидев меня в этаком виде, – бросил он мимоходом ненавидящий взгляд в зеркало. – Прямо-таки босс подпольного бизнеса из Лас-Вегаса направляется на экстренную «разборку» с деловым партнером. Дележ притонов…» Он тронул мешки под глазами, объявившееся с тех пор, как Динстлер швырнул в клетку последнюю дохлую мышку, не пожелавшую выжить.

Луми ждал его в кабинете. В раскосых черных глазах при виде мрачного, театрально завернутого в халат Шефа, мелькнула смешинка.

– Я не стал бы Вас беспокоить, Док, по пустякам, – Луми опустился в предложенное кресло. – Ребята из моей «конторы» неплохо поработали, чтобы протянуть Вам соломинку. – Он достал темно-серую папку с металлическими уголками, застегивающуюся блестящей скобкой. – Видите это тиснение на коже – печать тайной канцелярии Третьего Рейха. Не спрашивайте, где и как ее нашли – я не смогу ответить. Но за подлинность – ручаюсь. Смотри-те, как называется дело – «Крысолов». Это, чтобы вы знали, кличка профессора Майера…

Динстлер раскрыл папку и с этого момента до следующего полудня не замечал ничего – ни ухода Луми и появления озабоченной Ванды, ни рассвета, ни мартовского утра, залившего все окрест ярким, радостным светом, который бывает только в горах в самом начале долгожданной весны. Он сидел за письменным столом, перелистывая пожелтевшие бумаги и ощущая, как наполняется ликованием и жадной деятельной силой его обесточенное унынием тело.

Документы описывали эксперимент Майера с аккуратной дотошностью студента-отличника, исполнявшего, видимо, обязанности научного секретаря. Ошибка в расчетах, допущенная лабораторией Динстлера, была простой и очевидной, обманчиво лежащей на самой поверхности. В то время, как он лопатил самую глубь. Динстлер хлопнул себя ладонью по лбу: «Ну, надо же быть таким идиотом. Да с этими бумагами мы экономим целые годы слепых поисков!»

Биологи, получив точные указания, на следующий же день выдали затребованный Шефом состав. Мышей перевели на необходимый режим инъекций и Динстлер по несколько раз на день уединялся в бункере, хотя результатов действия М1 надо было ожидать не ранее, чем через неделю.

«Если бы ты, Готл, так же дрожал надо мной, как над этими проклятыми мышами, то наш ребенок родился бы красавцем и гением», – думала Ванда, глядя в спину покидающему спальню мужу.

 

12

В начале апреля Динстлер, наконец, почувствовал на ладони теплый, мягкий живой комочек. Белая шерстка, казалось, покрывала пластилиновую мышку и его пальцы начали осторожно формировать черепные кости. «Вылепленный» круглоухий, плосколицый уродик типа мини-собачки пикинес, не держался на ногах и вскоре подох – очевидно «скульптор» переусердствовал. В воздействии на размягченную ткань надо было соблюдать строгую постепенность и особую тактику, связанную с необходимостью сохранения жизнедеятельности тканей и органов. Очень скоро, экспериментируя с собаками, Динстлер научился быть виртуозно осторожным – его дар чувства материала живой ткани, безошибочно давал команду рукам: он словно всегда знал, когда и до какого предела может дойти. Пальцы чувствовали не только мышцы и держащий их каркас скелета, они «видели» топографическую карту кровеносной и лимфатической системы – со стратегически важными узлами и пересечениями, с ветвящейся сеткой нервных путей, понимали функциональную деятельность каждого органа.

Да, материал был неблагодарный, но мемориальная акция напрашивалась сама собой и через неделю размягченная мордочка оставленного Нелли песика Ватте, стала приобретать породистые черты его владелицы. Что-то в этом шарже несомненно, напоминало Нелли – удлинившийся разрез глаз, горбинка носа и крупный рот, в котором так не хватало привычной сигареты. Впрочем, Динстлер был рад, когда густая шерсть скрыла следы его вмешательства, сохранив жизнь собачке. Она безбоязненно могла быть оставлена в доме: дворняга неясных помесей с шерстью болонки, вот и все, что можно было разглядеть в маленьком преданном псе.

Другим собратьям Ватте, прошедшим эксперимент, повезло меньше. Они отправлялись на вскрытие для тщательного изучения возможных последствий произведенного воздействия. Результаты патологоанатомических исследований радовали – видимых изменений в тканях выявлено не было. Но что произойдет потом, каковы могут быть отдаленные последствия? Что станет с переделанным организмом через год или два? Освоится ли он в измененной оболочке, вернет ли постепенно изначальную форму или зачахнет, не сумев обжить новый «костюм»?

«Это уже задача последующего этапа, регулярной, длительной отработки метода и прозорливого профессионализма, позволяющих найти оптимальное решение», – убеждал себя Динстлер, отгоняя мрачные мысли. Ведь он был уже не стартовой прямой, уже напрягся, приготовившись к главному рывку… И только тут понял, каких нечеловеческих усилий потребовали от него два последних месяца. Понял, когда пришел в себя после короткого обморока, случившегося без всяких видимых причин прямо за завтраком. Сидящая напротив над своей неизбежной утренней витаминизированной овсянкой Ванда, вскрикнула, звякнула выпавшая из рук мужа чашка, а сам он обмяк в кресле, запрокинув побелевшее бессмысленное лицо.

Через пару минут все было в порядке. Готл вытирал салфеткой кофейное пятно на брюках и улыбался:

– Кажется, пора немного отдохнуть, дорогая. Звони родителям – завтра выезжаем с официальным визитом. И так уже сильно задержались, – покосился он на восьмимесячный живот Ванды.

Уж столько раз откладывалась эта поездка, что Ванда перестала верить в ее реальностью. И вот – день на сборы и в путь – надо поторопиться до появления малыша. «Наконец-то! – Ванда распахнула гардеробную выбирая необходимые вещи. – Сколько же здесь всего: модные костюмы, нарядные платья и шубы. Вот только этот живот помешает явиться перед родными в полном блеске. Не беда! Легчайший мутоновый расклешенный жакетик вполне сойдет для апреля и выглядит шикарно. Ноги отекли, и туфли придется прихватить поудобнее, на небольшой платформе. Да все равно предстоит автомобильная прогулка!»

Ванда, несмотря на уговоры мужа воспользоваться железной дорогой, более удобной в ее положении, настояла на автомобильной поездке: она должна была подкатить к своему провинциальному дому в красном сияющем «мерседесе». К тому же маршрут путешествия предполагал визит к семейству Дювалей, живущих в доме Полины с пополнением – трехмесячным Жанн-Пьером. Вообще-то крепышка Ванда беременность переносила легко и предстоящих родов не боялась. Токсикоз, мучивший на первых месяцах, прошел и теперь ей приходилось прятать от мужа сладости, неумеренная страсть к которым стала мучить ее, особенно по ночам.

 

13

Утро отъезда выдалось великолепным. Готл был бодр и весел, персонал клиники с облегчением вздохнул, провожая на отдых неугомонного шефа. Ватте визжала и прыгала, пытаясь проникнуть в автомобиль, но была решительно отброшена лаковым носком вандиного туфля.

Они отбыли вдвоем – счастливые и преуспевающие – в свое первое путешествие. Ванде доставляло удовольствие подмечать уважительные или завистливые (как ей казалось) взгляды, которым провожали их автомобиль в придорожных «бистро» и на бензоколонках владельцы подержанных развалин. Она чувствовала себя шикарной и очаровательной, кутаясь в тонкий мех и искоса бросая взгляд в зеркальце над лобовым стеклом, где в голубовато-зеленом мареве убегающего ландшафта отливали платиной отражения ее безупречно уложенных, заплаченных завитков.

Готл долго щелкал ручкой радио, шаря в многоголосом эфире, пока не выудил мелодию «Strangers in the night…»

– О, это мой любимый «Путник в ночи!» Обожаю Фрэнка Синатру! – разомлев от удовольствия, Ванда полулежала на откинутом сидении мчавшегося к побережью автомобиля.

…Поместье Дювалей, залитое полуденным солнцем, производило все то же идиллическое впечатление. Возможно, от акварельно зеленеющих холмов за спиной, сказочного домика или безмятежной голубизны далекого моря, отчертившего полгоризонта. Огромные почки каштанов едва начали распускаться, а на газонах, казавшихся просторными из-за прозрачного, едва опушенного листвой кустарника, щедро цвели кустики маргариток и примул. На лужайке у дома в стайке желто-белых нарциссов стояла детская коляска. Ринувшаяся от нее к прибывшим юная женщина с подвязанным на затылке темно каштановым «хвостом», в белом грубошерстном жакете и узеньких джинсах, была, конечно, Сильвией. Женщины обнялись, расчмокались и защебетали, направляясь к пронзительно заверещавшей коляске. Динстлер на мгновение замер, увидев выросшую на пороге дома фигуру. Так же, как некогда Полина, на трехступенчатом пьедестале крыльца в темной раме дверного проема возвышался Дани – блистательная скульптура олимпийца, сжимающего в поднятой правой руке бутылочку с соской – символ неугасающего жизненного огня. Отсалютовав таким образом другу, Дани довольно рассмеялся.

– Вот, сам видишь, старик – передаю эстафету вновь прибывшим.

Малыш в коляске жадно ухватил ручонками бутылку и зачмокал, изучая окружившие его лица блестящими черными глазенками. Крохотные ручки были совсем настоящими, с ноготками и подробной выделкой малюсеньких пальчиков, а на высоком лобике под черными завитками, выбившимися из-под капора, удивленно поднимались темные, четко выписанные бровки.

– Смотри, смотри, Готл, прелесть какая – ресницы длинные, черные и загнуты, как у куклы, и эти кудряшки! – подталкивала мужа к ребенку Ванда. Готл удовлетворенно кивнул: приятно было сознавать, что через месяц у него будет такой же малыш, что они сейчас с Дани на равных.

– Хорошо! – он обнял Ванду за плечи и та нежно прижалась к нему огромным тяжелым животом.

Обедали впятером – к столу подкатила на своем кресле Полина, последнее время хворавшая, но все так же выдерживающая форму. В ее героическом старании сохранить привычный облик, в серебряных, хорошо подстриженных волосах, в стареньком, заботливо ухоженном лице, в кремовом кружеве высокого воротничка, сколотого крупной камеей, была своеобразная гордая красота – красота уважения к себе и ближним, сила характера, не поддающегося издевкам разрушения.

– Рада видеть вас, Йохим. Вы здесь всегда желанный, но редкий гость. А ведь живете теперь поблизости – по европейским меркам мы почти соседствуем. Рада приветствовать вашу жену… Знаете, детка, – обратилась Полина к Ванде. – Я знакома с вашим мужем давно. Он так возмужал за эти годы…

– Да что ты, бабушка, как уж там «давно»? – удивленно прикинул Дани. – Еще и трех лет не прошло с тех пор, как я изображал Делона и мы очертя голову гнали из Австрии на моем молоденьком тогда «рено»!

– Да, всего три года, а сколько воды утекло! – вздохнула Полина. – Я теперь богачка – у меня Сильвия и Жан-Пьер. А вот Мари в клинике уже с осени и пока оптимистических прогнозов нет… Магазин пришлось взвалить на Дани, теперь он «мадам Дюваль»… И что бы вы думали? – Он прекрасно справляется, я бы дала ему пальмовую ветвь за лучшее исполнение женской роли!… Да, приобретений много, но и потери большие. Вы, Йохим, наверное, слышали, Александра Сергеевна Грави умерла. Вы, кажется, были близки с ее семейством? Мы ведь почти ровесницы. Но уж очень ей тяжело пришлось в последние годы, все эти беды с внучкой…

– Ну что ты, бабушка, все о грустном. Смотри – мы жуем и процветаем, мужаем и размножаемся! – прервал Полину Дани, метнув испуганный взгляд в сторону друга. Но тот лишь на миг оторвался от тарелки, пробормотав по поводу смерти бабушки Алисы что-то вроде формального: «жаль, очень жаль…» И все – проехали! Он не обратил внимания на упоминание об Алисе, не заметил, как пару раз запнулся на привычном «Ехи» Дани, поспешно заменив его шутливым «профессор». Он и не почувствовал, какими глазами смотрел вслед удаляющимся гостям его друг.

– Ты что, Дани, насупился как Жан-Пьер – плакать, что ли, собираешься? Давайте, ревите, парни, вместе! – сунула Сильвия мужу захныкавшего малыша. – Да счастливы они, счастливы! Смотри, как обнялись! Но губы Дани подозрительно дрожали.

– Больно как-то, а почему – не знаю. Не знаю я, Сильвия, теперь ничего не знаю! И человека этого, крепыша-победителя там, в «мерседесе» – не знаю!

 

14

…Конечно, молодая чета провела день в Париже, остановившись в отеле «Бристоль» и постаравшись за это время ухватить самые яркие приманки, которые подсовывает туристам знаменитый город. Они поднимались на Эйфелеву башню и прошлись по Монмартру, видели Нотр-Дам и посетили чуть ли не все магазины на Рю Лафайет и Буасси д’Англас. Ванда закупала подарки для всего своего многочисленного семейства. «Вещи должны быть совсем не нужные, а просто «шикозные» – милые дорогие парижские пустячки», – утверждала она, освоив роль богатой родственницы. Бархатный «клубник» с эмблемой Кордена для отца, шелковый шарфик ручной росписи и крохотная сумочка «от Нины Ричи» для матери, духи, перчатки и браслет с литыми медальонами парижских достопримечательностей – сестре, да куча маек, игрушек и значков для малышей.

Ванда увлеклась посещением магазинам.

– Ничего, ничего, Готл, я ведь здесь впервые. Ты тоже, кажется, в Париже не был? Может, задержимся еще на пару дней? – робко предложила она откровенно скучавшему мужу.

– Ну, уж – нет! – отрезал тот. – Во-первых – я ненавижу магазины. Во-вторых – я бывал здесь. Как-то по случаю, на Рождество. И вообще, честно говоря, вредно в твоем положении столько времени находиться в толпе.

…Корнелию решили не навещать и прямо покатили к Леденцам, уже два дня томящимся в ожидании.

Что за удовольствие получала Ванда от этой поездки! Она въезжала в свой городок победительницей – она вырвалась, выстояла, утерла нос! Очень жаль только, что не удалось уговорить мужа проехать через Грац. Уж там-то, наверняка, знакомые лица, на каждом углу: удивление, всплеск ладоней: «Ванда! Ты ли этом? – Потрясающе!» Сколько раз воображала она, как под руку с супругом-знаменитостью попадет-таки на коктейль к Мици, или Алексу… или Вернеру? Нет, лучше, чтобы все они собрались вместе в обстановке высшего светского протокола – вечерние платья и «бабочки», тихая музыка и лакеи с шампанским. А дворецкий объявляет: «Господин и госпожа Динстлер!…» Полная тишина и появляются они в центре почтительно-завистливых взглядов, потому что и пресса и телевидение все время только и говорят, что о сенсационном «эффекте «Пигмалиона»… Все это уже не мечта, а почти реальность – лишь руку протянуть!

«Мерседес» несся той же дорогой, которой не так уж давно в компании небрежного Алекса и блеклого Йохима ехала на студенческий пикник пробивная провинциалка. Вот она теперь – в дорогой шубе и ворохе подарков, прямиком из Парижа. С огромным животом и новым изумрудным колечком, только что купленном на знаменитой Буасси д’Англас заботливым мужем: законная жена, хозяйка большого дома, соратница и компаньонка выдающегося ученого – она – вырвавшаяся-таки из нищеты Ванда!

…Дом Леденцев, заново оштукатуренный и подкрашенный, выглядел все же маленьким и неказистым. Скрывавшие его летом абрикосовые деревья еще не зацвели, открывая взгляду невзрачные постройки. Вдобавок слева, вместо любимого сада выросло какое-то строение, по-видимому, гараж.

У калитки приезжих встречало празднично принаряженное семейство. Женщины – мать и старшая сестра Берта с дочкой на руках – в ярких кримпленовыми платьями, отец и зять – муж Берты – одели ради такого случая новые шляпы, а шестнадцатилетний Питер выглядел полным «ковбоем» – от джинсового костюма до остроносых рыжих ботинок с каблуками и бляхами. Охали, ахали, целовались, осматривали «мерседес», перетаскивали коробки с подарками и чемоданы и вдруг засуетились, торопя молодых к столу.

Самая большая в доме комната, служившая гостиной и столовой в торжественных случаях, была приведена в полное праздничное великолепие. Новая, полированная мебель, заменившая деревенские буфеты и шкафчики, свидетельствовал о росте благосостояния семьи, как и большой телевизор, отдыхающий под кружевной салфеткой.

Пока Ванда раздавала подарки, Берта, накинув ее меховой жакет, с наслаждением крутилась перед зеркалом.

– А мне-то шубка больше идет, правда, Ванда? – кокетливо глянула она на молчаливого «свояка», как говорят, известного профессора.

– Вещь дорогая, сними дочка, а тот тут гвозди вокруг, – деланно озаботилась мать, прикидывая парижский шарфик. – Лучше бы пару отрезов кримплена привезла с французским рисунком. Наша булочница Вальнер ходит павой – на всю грудь Эйфелева башня сфотографирована! Представляешь – все прямо шеи сворачивают! Ты же видишь, Ванда, на мою фигуру в магазине модной вещи не подобрать – а ведь хочется пощеголять под старость. Ведь я еще ничего! – Она кокетливо выпятила массивную грудью, демонстрируя подвязанный бантом французский шарфик.

Фрау Леденц – приземистая женщина-работяга, нарожавшая и вырастившая четырех детей, несмотря на свою трудовую беспокойную жизнь, весила больше, чем какая-нибудь бездельница-матрона, возлежащая на пуховиках в окружении соблазнительных деликатесов.

– Ничего не поделаешь – наследственность! Наша бабка была еще толще – в дверь боком входила. А вот Берта и Ванда – в отца – стройненькие. Только Питер богатырем растет – уже выглядит как двадцатилетний.

Краснощекий увалень-толстяк отдаленно напоминал гимназического Пердикля, чувствовал себя, однако, не слабаком-бедолагой, а громилой-силачем и смотрел по-взрослому прямо и бойко. Самый младший брат Ванды, подававший интеллектуальные надежды, учился в городе, в частной школе – благо теперь родители могли позволить себе такую роскошь. А все спасибо Мартину – мужу Берты, выстроившему в кредит гараж на месте абрикосового сада и успешно перехватившего ремонтную инициативу у местных конкурентов.

Родители были довольны положением Ванды, отшучиваясь по поводу ее живота и явно хотели понравиться зятю.

– Ведь я еще, когда вы впервые сюда заявились с компанией студентов, углядела, что ты за моей Вандой ухлестываешь! Все ходил кругами вокруг да около, – подмигнула зятю фрау Леденц. – И как все складно вышло – работаете вместе и дело общее, и внучка мне скоро подарите. А этот-то, ваш, ну что приезжал тогда, сынок богатый – хребет сломал. Недавно в газетах фотографию видела. Перевернулся в машине, наркотики применял, что ли. Но его отец, видимо, всех купил – такую кашу заварил в защиту сынка. На картинке в газете он в кресле инвалидном и жена с двумя ребятишками за спинку держатся!

– Ты что, мам, у Алекса – жена? – удивилась Ванда, не забывшая о гомосексуальных наклонностях бывшего кавалера.

– Ну да, и мальчишки мал-мала. Вот как наша Клерхен, – фрау Ледец притянула к себе нарядную внучку. – Что, кукла, пойди, угости дядю Йохима конфеткой!

Трехлетняя девочка с капроновым бантом в жиденьких, коротко стриженных волосиках, в пышном нейлоновом платьице а ля принцесса, потопала к гостю, держа в кулаке тающую шоколадку. Она смотрела на чужого дядю хмуро, насупив лоб, и явно хотела поскорее скрыться в объятиях матери. Но Ванда подтолкнула племянницу к мужу, стараясь разжечь детолюбие будущего отца. – Иди, иди, посиди у дяди на коленях – он добрый, вон какого гусенка тебе привез!

Клара вдруг улыбнулась, ринулась к дивану и, ухватив игрушку, вместе с ней вскарабкалась на колени к гостю.

– Ну вот, Готл, ты прекрасно смотришься, просто прелесть! А ведь хочется уже такого? – заулыбалась идиллической картине Ванда. Девочка протянула руку и сняла с дяди очки, пытаясь их приспособить себе на нос. Все умиленно захихикали. Он сидел сжавшись, замуровав глубоко внутри рвущиеся наружу брезгливость и негодование. И боялся пошевелиться – казалось одно движение, слово – и темные чувства прорвутся, затопив горячей лавой простоватую доброжелательность этих людей. Его мутило от розовой кожи, просвечивающей на затылке девочки под жиденькими волосками, от ее липких, вымазанных шоколадом ладошек, от запаха каких-то каш или штанишек. А главное – от ужаса: блеклое, невыразительное лицо с размазанными чертами, с бледно-голубыми глазами, почти лишенными ресниц и бровей – было лицом Ванды, а значит и того младенца, что барахтался сейчас в ее необъятной утробе!

Только теперь Динстлер отчетливо понял, что никогда не будет отцом Даниного черноглазого малыша. Они с Вандой обречены плодить себе подобных – этих блеклых, рыхлых, второсортных человечков!

 

15

Два дня, проведенные у Леденцев, и обратная дорога были для Динстлера мукой. Он попытался, было, напиться в компании тестя и свояка, попробовал исподволь понаблюдать за играющей Кларой, разжигая в себе симпатию и жалость – напрасно. То, что не давало ему покоя, что заставляло вновь и вновь бередить открывшуюся рану, было похоже на оскорбление: его, Динстлера загнали в угол, принудив воспроизводить бракованную, низкосортную продукцию. «Но ведь Ванда дорога мне, какой бы формы нос не имела. Она – близкий человек и если даже наберет вес до своей наследственной нормы, именно с ней я буду делить жизнь – все мои проблемы и радости, – урезонивал он себя, гоня автомобиль восвояси. – И ведь сделал ее не я! Я бы отрубил себе руки, если бы «вылепил» этот отвислый подбородок, прямиком переходящий в шею, этот ватный нос…, – зло косил он на маячащий справа профиль жены. – А, следовательно, согласно твоей теории, Пигмалион, тебя следовало бы кастрировать, потому что именно ты сделал то, что скоро явится на свет из этого живота».

Прибыв домой, Динстлер, не переводя дух, ринулся в свой виварий, потом долго с кем-то созванивался, запершись в кабинете с Луми, а через два дня в бункере, переоборудованном под спальную комнату, появился мальчик. Ночью его тайно доставил в клинику Луми и с величайшими предосторожностями препроводил в подвальную комнату. Это был четырехлетний урод, брошенный в приюте нищими родителями. Признаки хромосомного нарушения, именуемого «синдромом Дауна», были выражены в крайней степени тяжести. Мальчик не только имел характерную огромную голову с заплывшими щелочками глаз, ввалившейся переносицей и слюнявый, не закрывающийся рот идиота, его тяжелая умственная патология не оставляла никаких надежд на хоть какое-то улучшение. Мальчик не понимал простейших команд, испражнялся под себя и не мог принимать пищу без посторонней помощи.

«И что же в нем человеческого? Разве что неведомая душа, замурованная согласно какой-то кармической задумке в этой увечной оболочке?» – думал Динстлер, глядя на спящего с открытым ртом уродца.

– Вы надеетесь, шеф, что отсутствие внешней и внутренней человекообразности этого ребенка освобождает вас от нравственных сомнений? – угадал его мысли Луми. – Нет сомнений, что эта врожденная патология необратима. Но вы должны отдавать себе отчет: с этой минуты вы действуете вне закона. Вне юридических и гражданских прав, защищающих личность. Даже такую… Я знаю, что в избранном вами деле это неизбежно – всякий, пробивающийся за границы возможного – нарушитель. И это не останавливает ни безумцев, не гениев. Благодаря которым, честно говоря, мы сегодня пользуемся многими благами цивилизации.

– Не утруждайтесь аргументацией, Луми. Законность моих действий меня мало волнует – в этом смысле я абсолютный циник. Если не я, то другой с неизбежностью пройдет этот путь. Возможно, менее удачно, потому что я, согласитесь, – феномен. Кроме того – я имею «страховку» с вашей стороны, освобождающую меня от забот о последствиях. Вы даже не представляете, какое блаженство – перевалить на ближнего груз собственной ответственности, – усмехнулся Динстлер.

– Не стесняйтесь, шеф, наши плечи достаточно крепки. Вперед – без страха и сомнений!…А я буду рядом, – пожал протянутую Динстлером руку Луми.

И Динстлер с головой ушел в целиком захвативший его эксперимент. Ни есть, ни спать, ни обращать внимание на движущуюся к девятимесячному финишу жену ему было просто некогда. Он лепил Пэка.

– Да, это человек! Это все же – человек! – замирал от захватывающего дух восторга Динстлер, формируя мягкие податливые кости в то время, как мальчик, названный Пэком, безмятежно лежал в его руках, усыпленный наркотиком. Лесной дух шекспировской сказки «Сон в летнюю ночь» – мальчишка – Пан, задира и весельчак, выходил из-под чутких рук скульптора. Динстлер двигался осторожными шажками, опасаясь повредить мозговые ткани. День за днем он добавлял к «поттрету» по маленькому штриху, удерживая себя от опасности увлечься. Наконец он признал – готово! Можно переходить на М2.

Как раз в этот момент прозвучал звонок: «У мадам Динстлер схватки» – сообщила ему счастливая медсестра. Из города срочно прибыла по предварительной договоренности опытная акушерка и Ванда в комфортабельном люксе собственной клиники, оснащенном необходимым медоборудованием, благополучно разрешилась четырехкилограммовой девочкой. Ребенок яростно кричал на руках медсестры, протягивающей красное сморщенное тельце обескураженному отцу. Динстлер, часами просиживающий у кровати «закрепляющегося» Пэка, подоспел как раз вовремя. Ванда счастливо улыбалась, поправляя на лбу влажные от пота кудряшки.

– Вот нас и трое, Готл. Мы и наша Лионелла, Нелли! Чудесное имя, правда?

– Только не это, дорогая. Мы еще подумаем. Выберем что-нибудь красивое или знаменательное, можно – сказочное. И знаешь, милая, только не пугайся, но нас не трое, а, кажется, четверо! – не удержал счастливого признания Динстлер.

 

16

На следующий день он отвел еще слабую жену в бункер и легонько подтолкнул к кровати. Ванда приблизилась и Динстлер жестом одновременно торжественным и нежным сдернул одеяло со спящего ребенка.

– Кто это?! Боже! – растерянно вглядывалась Ванда в лицо младшего гнома из диснеевской «Белоснежки»: высокий лоб, забавный курносый носик и большие приоткрытые, будто улыбающиеся губы.

– Славный, правда? Так трудно было работать с глазницами и височными костями! Я сейчас все тебе расскажу по порядку… Но, кажется, тебе надо прилечь… – поддержал пошатнувшуюся жену Динстлер.

Ванда, разделив, как могла, радость мужа, с увлечением ушла в свое материнство. Девочка, названная Антонией просто потому, что имя «Тони» было заготовлено для предполагаемого сына, выглядела здоровенькой и все время хотела есть, так что уже на четвертом месяце ее пришлось прикармливать. Ванда была довольна – муж, окрыленный удачей, творил чудеса – он вновь занялся клиникой, блестяще прооперировав двух пациентов-подростков с врожденными аномалиями лица, переоборудовал стационар, отделив два «люкса» от основной клиники так, чтобы они получили особые выходы в сад и в лечебное отделение.

Рабочие в саду разравнивали площадку под теннисный корт и несколько раз поутру Ванда заставала мужа в тренажерном зале – он усиленно качал мускулатуру. Молоденькая санитарка, взятая специально для ухода за трудными больными, регулярно выводила в садик мальчика, страдавшего врожденной психической аномалией и, якобы, направленного в клинику для попытки терапевтического лечения. Малыш нелепо болтался на кожаных помочах, застегнутых под грудью, предпочитая двигаться на четвереньках, подбирал с земли и засовывал за щеку камешки и стекляшки. Он признавал только Динстлера и даже реагировал на имя Пэк, когда оно звучало из его уст. Вечерами, когда Динстлер позволял себе отдых, устраиваясь в шезлонге на полянке, развернутой прямо к Альпийскому пейзажу, санитарка приводила Пэка и мальчик возился в траве у ног доктора в компании белой болонки, всячески старающейся привлечь внимание хозяина. У всех, кому доводилось наблюдать эту картину, наворачивались слезы: просто невозможно было равнодушно смотреть на очаровательного малыша, игрушечное личико которого так редко озарял слабый проблеск сознания. Ватте, оценив свое умственное превосходство, демонстрировала службу: подбирала игрушки мальчика, вспрыгивала на колени хозяина или послушно забивалась под кресло, повинуясь команде. Она ревновала Динстлера к Пэку, но никогда не кусалась, даже когда неловкие руки идиота причиняли ей боль.

Профессор чувствовал себя все уверенней. За полгода, последовавших после удачи с дауном, через его руки прошло три человека, попавшие в клинику от Феликса Рула. Они вовсе не были уродами, но большие фотографии чужих лиц служили Пигмалиону эталоном, по которому он вылепливал новый облик своих пациентов. После первой такой операции, занявшей более месяца, из клиники Динстлера уехал темный негр с измененными чертами лица. Это был первый опыт работы с «особыми объектами», присылаемыми организацией Рула.

Пациенты Рула помещались в отдельных люксах, где с ними по ночам «работал» Динстлер, покрывая на день лицо бинтами – что выглядело как последствия обычной операции. Приходилось прибегать и к другим уловкам, но с помощью Луми и Жанны, посвященной в полуправду, все-таки удавалось скрывать от персонала клиники истину. После удачного завершения мистификации с первым пациентом, Динстлер понял, что принял участие не в простой подмене. Луми молча положил перед ним газету с портретом некоего африканского лидера, резко переменившего свой политический курс. То, что бывший людоед и тиран вдруг пошел по пути гуманизма и демократии, приписывали удачному влиянию американских политиков или воздействию религиозной секты. Произошли же чудесные метаморфозы в результате автокатастрофы, после которой, собственно, легко пострадавший премьер, стал другим человеком. Мало кто знал, что это образное определение имело вполне реальный смысл: людоед погиб, а его место занял двойник, вылепленный Динстлером.

– Я удовлетворен, Луми – мои руки помогли делу мира и прогресса. Но… ведь мы же знаем, коллега, что последствия нашей деятельности пока непредсказуемы. Возможно, честнее просто «зарезать» своего пациента, чем обречь его на неизвестность, – размышлял Динстлер.

– Честнее, но малоэффективней. Для прогресса, естественно, – улыбнулся Луми. – Не тревожьтесь, шеф, эти люди знают, на что идут. Они готовы пожертвовать значительно большим. Это не наемные исполнители – это идейные камикадзе. Жертва во имя идеи манит и окрыляет их.

Слова Луми касались и двух следующих пациентов – мужчины и женщины, прибывших к Динстлеру с аналогичной задачей – приобрести сходство с неким анонимным фото. Женщина уже не молодая, но очень красивая с породистым лицом кинозвезды 30-х годов, привезла даже видеоролик, на котором любительской камерой был снят ее «донор» (как условно называли они прототип будущего двойника) – полная, некрасивая домохозяйка, окапывающая и поливающая розы возле своего дома. Она постоянно оглядывалась и улыбалась в объектив, сверкая очками и обнажая безупречные зубные протезы.

– Неужели вы хотите жить в таком теле, мадам? Подумайте хорошо. Ведь «донор» тяжелее вас килограмм на двадцать, а рябинки на коже, фальшивые зубы… А само лицо! Это же варварство. Я просто не могу портить ваши черты – они безупречны, – запротестовал Динстлер.

– Нет, док, я хочу жить не столько в этом теле, сколько в этом доме. Пленка черно-белая, и вы не обратили внимания на цвета – дом-то Белый», – многозначительно улыбнулась мадам, показывая на застывший на экране стоп кадр. Впрочем, это шутка.

 

17

…Динстлеру было интересно работать, других способов заполучить пациентов для эксперимента у него не было. «Вот тебе, Пигмалион, и подпольный бизнес. Не зря мне Лас-Вегас за этим шлафроком мерещился», – думал он, облачаясь в мягкий велюровый халат. В ванной плескалась вода, голос Ванды упоенное выводил леграновскую «Love Story».

Девочка спала в отдельной комнате с няней, чтобы не тревожить покой и без того переутомленного Профессора. Ванда обрела прежнюю форму и даже из ванны появилась в домашних туфельках, состоящих из пухового помпона и высокой «шпильки». Ее несколько обижало отсутствие у мужа всякого интереса к дочери, но это бывает, пока малыши немного не подрастут. В остальном же ее Готл был вне всякой критики. Она никогда не позволяла себе расхлябанности, неряшества, принятых в доме Леденцев – всех этих замызганных халатов, стоптанных шлепанцев. Муж заметил, что, готовясь ко сну, Ванда причесалась и даже немного подвела тенями веки. Кружева пеньюара едва прикрывали отяжелевшую грудь и дурманящее облаком пряных духов окутывало соблазнительницу.

– Я видела тебя сегодня в спортзале, дорогой, большие успехи. Пигмалион не может быть хлюпиком и аскетом. Ему дает силу сверхчеловеческое жизнелюбие, – Ванда села на кровать так, что пеньюар распахнулся до бедра, показывая загорелые крепкие ноги. – Смотри-ка, – она оттянула носок с белым помпоном и задрала ногу, – это наш новый кварц «Филлипс» – потрясающий экваториальный загар.

Но Готл выглядела отяжелевшим и абсолютно невоспламеняемым.

– Ты что, прошел противопожарную обработку? Можно на елку вывешивать? – удивилась Ванда, уже привыкшая к трудовым успехам мужа в работе и в постели.

– Ванда, ты видела мою Мадам? Она завтра выписывается…

– А что, есть претензии? По-моему, отличная получилась грымза, ничем не лучше «донора».

– Именно – грымза! Я ведь не этого хотел, вспомни. Совсем, совсем другого. Я представлял, что в моем парке, как в Эдемском саду будут прогуливаться безупречно прекрасные люди, готовясь к новой жизни без унижения и комплексов. Я даже воображал себя лауреатом какой-нибудь необычайно престижной премии, основоположником сети «салонов счастливых преображений» по всему миру… Такая розовая голливудская мечта. Кажется, я и не заметил, как похоронил ее…

– Ну, вот еще, рано панихиду заказывать. Ты работаешь – оттачиваешь метод, пробуешь – без этого все равно никуда не деться. И еще вместо тюрьмы за такие делишки получаешь деньги. А зачем тебе знать о дальнейшей судьбе этих людей? Ты же не заразил их раком и не сделал этими… как их – роботами!

– Ты всегда говоришь немного не о том, но так убедительно, что я забываю, что, собственно, хотел услышать. Наверное, это у нас такая получилась игра – я подставляю больное место, зная, что получу удар по здоровому. Что, собственно, отвлекает – оттягивает боль.

Ванда заметила, что муж несколько расслабился и воспользовалась моментом.

– Милый, – игриво промурлыкала она, протягивая руку. – Вот сейчас сам, чтобы я опять не ошиблась, покажи то самое «здоровое место», по которому я могу точно ударить…

 

18

А через несколько дней Динстлер пропал. До вечера никто его не хватился и лишь поздно ночью обеспокоенная Ванда рискнула воспользоваться селектором бункера. Но и там никто не ответил. Она обошла дом, допросила дежурного врача. С того момента, как после завтра Динстлер, предупредив, что ненадолго вызван к Леже, отбыл из клиники, его никто не видел. Почуяв неладное, Ванда дозвонилась Арману. Профессор, разбуженный после тяжелого рабочего дня, долго не мог понять с кем говорит. Он категорически заверил, что не только не видел уже три месяца Динстлера, но и не планировал такой встречи в ближайшем будущем.

Через три минуты в кабинете шефа появился вызванный Вандой Луми. Женщина дрожала, тщетно кутаясь в тонкий пеньюар, на перепуганном лице, блестел слой ночного крема. «Инженер» понял все с полу-слова и, попросив Ванду сохранять инцидент в тайне, исчез.

Весь следующий день она оставалась в спальне, сказавшись больной. Сообщила небрежно заместителю Динстлера о внезапном деловом отъезде шефа на симпозиум. Она не позвонила в полицию и боялась включить телевизор, представляя ужасающие сообщения в сводке дорожных происшествий. Она не хотела никого видеть, опасаясь выдать свою тревогу или проговориться. Ванда молилась святому Флориану, о котором не вспоминала последние двадцать лет: она просила вернуть ей Готла.

Мио Луми подкатил к дому на незнакомой машине и вместе с ним, уставший и слегка озабоченный, как и полагается участнику скучного научного собрания, появился Динстлер.

– Спокойной ночи, Док. Мне кажется, жена нуждается в вашем обществе больше меня. Отдыхайте, а завтра нам придется обо всем серьезно поразмыслить.

 

19

…После того, как Ванда, наконец, успокоилась, выдав душераздирающий монолог из упреков и страстных признаний, заговорил Готл. С видом матерого босса он расположился в кресле-качалке: небрежная поза нога на ногу, тонкая ароматная сигара, каменное лицо бывалого пройдохи.

– Дело в том, крошка, что все твои попытки уложить меня на лопатки, абсолютно беспомощны. Ни разу не было даже «тепло»: ни тайных свиданий, ни секретного гешефта, ни «закидонов» капризного гения, как ты предполагаешь, у меня нет. – Он выдержал паузу, пуская дымовые кольца и наслаждаясь любопытством Ванды. – Меня элементарно похитили! И если бы ни Луми, возможно, я навсегда исчез бы из сюжета твоей жизни, а может, из этой страны вообще.

– Господи, Готл, не понимаю – чему ты радуешься? Ты сообщаешь такие страшные вещи с видом человека, получившего Нобелевскую премию! – взвизгнула Ванда.

– Да, именно. У меня такое чувство, будто мне оказали высокую честь, признали мои заслуги и так далее. Вот эту голову – он постучал по лбу пальцем – оценили по-крупному. Тебе и не снилось, детка. И это не шутка!

Увы, это, действительно, было всерьез. Из рассказа мужа Ванда узнала, что вызов к Леже оказался ложным, «мерседес» Динстлера был остановлен в глухом месте дороги и Профессор, вежливо, но настойчиво извлечен из машины. Затем его с завязанными глазами переправили в неизвестное место, где некий представитель весьма влиятельной организации заявил об осведомленности подпольной деятельностью «Пигмалиона» и предложил сделку. Динстлера покупали вместе с клиникой, либо отдельно. Обещали переправить в любую, указанную им на карте точку земного шара и предоставить все, необходимое для работы.

– Ванда, мне сулили золотые горы, не скрывая, что в случае моего отказа, применят силу. Признайся – это очень лестно, чувствовать себя «золотым тельцом».

– Бараном, чудак, которого чуть-чуть не зажарили. Ты просто бравируешь своей храбростью, однако, если бы не этот кореец (так Ванда называла Луми) – быть бы мне уже веселой вдовой с ребенком на руках и кучей долговых обязательств. Неужели ты не понимаешь, что твое отношение ко мне оскорбительно… – Ванда сжала кулачки, глотая слезы.

– Не надо, перестань, милая, ведь я просто стараюсь тебя ободрить. Я знаю – ты волновалась, да я и сам, признаюсь, струхнул. Правда, в этом было что-то такое… Ну, театральное, что ли, несерьезное. Наверное, потому, что мне так ни разу не двинули по зубам – опять-таки благодаря «корейцу». Вот он – малый хоть куда! Спас меня! Тут-то я понял, что значит настоящий профессионал – я и глазом не успел моргнуть, а мои стражи лежали в параличе, предоставив своему боссу возможность самостоятельно выкручиваться. Я лишь слегка придержал его, а Луми сделал укол – сейчас этот дьявол-искуситель, наверное, еще дремлет…

– Готл, ты что-то привираешь. Накрутил целый криминальный роман и уж очень наивно. Я перестаю верить всей этой истории, – растерялась Ванда.

– Ну и зря. Простые вещи порой более невероятны, чем самая крутая фантастика. А невероятное оказывается совсем простым… Представляешь, это невероятно – но я так и не раскололся. Валял дурака, отрицая всякую причастность к делу Майера, просто дурил, как в гимназическом капустнике…

– И ты хочешь сказать, что они поверили? Что-то у тебя не сходится. Либо это, действительно, как ты сказал «влиятельная организация», либо это…

– Разумеется, они не поверили! Им известно даже о Пэке. И они обязательно достанут меня… – отбросив сигару, Динстлер спрятал лицо в ладонях. – Отныне я буду просыпаться в холодном поту от малейшего шороха за окном, я буду видеть в каждом моем сотруднике шпиона и врага, я буду объезжать этот чертов участок на шоссе… Либо… Я сожгу эти проклятые бумаги и удеру с тобой куда-нибудь подальше…

 

20

…Разговор с Луми, происходивший на следующее утро на «альпийской лужайке», оказался более серьезным, чем кокетливая пикировка с женой. Произошло именно то, о чем смутно предупреждал Рул – к открытию Майера и его научному преемнику тянулись «грязные руки».

Вкратце они с Луми наметили план дезинформации, должный сбить с толка преследователей, для осуществления которого «корейцу» предстояло получить поддержку своей «фирмы». Прежде всего, место Пэка должен занять его «дублер», прошедший обработку путем традиционного хирургического вмешательства, а все архивы, препараты, да и сам Динстлер, возможно, – «раздвоиться», т. е. обрести дубликаты, предназначенные «на продажу». Все это, конечно, потребует времени, пока же, во избежание новых непредвиденных случайностей, «покупателям» надо подать знак, что Динстлер стал более сговорчив. Сделать это очень просто – стоит лишь вычислить канал утечки информации из клиники и умело воспользоваться им.

Начали, естественно, с Жанны и сразу попали в цель. Как-то в ее присутствии, подначиваемый Луми, шеф «разоткровенничался», признавшись, что не в силах больше работать без средств и могущественного прикрытия, намекнул на сделанные ему кем-то, но сорванные Луми, заманчивые предложения. Было сказано и то, что примерно через полгода, завершив кой-какие изыскания, Профессор намерен покинуть клинику и, возможно, страну, имея в рукаве козырную карту. Крючок с наживкой был заброшен.

Вечером возле отдыхающего в обществе Пэка и Ватте шефа появился Луми и протянул ему какую-то бумагу.

– Вы уже поняли, Док, я должен исчезнуть. После шумного скандала в присутствии Жанны, разумеется.

Динстлер опешил – очевидная необходимость этого шага после вчерашнего подвига Луми не приходила ему в голову.

– Здесь мое гневное письмо в ваш адрес, которое вы должны «забыть» где-нибудь на виду. И не отчаивайтесь – вам предстоят великие дела… И еще, Док… – Луми замялся, – мне было интересно играть с вами в одной команде.

После отъезда шумно «уволенного» Луми, Динстлер начал бояться. Он сам придумал себе перечень страхов, рисуясь перед Вандой, и теперь играл по своему же сценарию. Ночью за окном спальни, находящейся в первом этаже, ему слышались шаги, дверь за креслом кабинета холодила затылок неведомым дуновением, и речи, конечно, не было о том, чтобы в одиночку проехаться по безлюдной темной дороге. И еще одно тревожило Пигмалиона – что станет с настоящим Пэком, когда появится двойник?

На следующий за отставкой Луми день у ворот дома был обнаружен «мерседес» Шефа, «оставленный» им, якобы, в ремонтной мастерской во время недавней «командировки». В автомобильном магнитофончике торчала кассета Ванды, но только вместо Фрэнка Синатры немецкая певичка исполнила веселый шлягер «Телефонная Сьюзен М», в котором умоляла своего кавалера не забывать ее телефонный номер, а потом во всю мощь динамиков, широко и раскатисто грянул маршевую песню бархатный баритон на непонятном, по-видимому, славянском языке.

Динстлер заглянул в свою телефонную книжку, всегда лежащую на письменном столе, и обнаружил телефон Сьюзен М., записанный его почерком, но, конечно же, чужой рукой. И рефлекторно оглянулся, почувствовав между лопатками холодок – в комнате никого не было.

Он рванулся, было, к Ванде, но остановился на полпути и сильно задумался – стоило ли посвящать жену во все хитросплетения этой истории? Он так и не решил ничего, притормозив, однако, признания.

Жизнь в клинике пошла своим чередом. Ванда успокоилась, сосредоточив внимание на другой, не менее тревожной проблеме: их дочери исполнилось уже полгода, а отец, казалось, и не замечал ее присутствия. Ванда всячески старалась попасться на глаза мужа с Антонией, затянуть его в детскую и даже стала прогуливаться с малышкой на «альпийской лужайке» именно в те вечерние часы, когда туда захаживал Готл. Но не обидно ли? Он охотно переносил общество Пэка, позволяя слюнявому идиотику копошиться у его ног, облапывая колени грязными ручонками, а Тони просто не замечал, ограничиваясь фальшиво-вежливым чмоканьем в щечку, да какой-нибудь фразой, типа: «чудная малышка, ку-ку!» И переводил разговор на другую тему. Но главное – эти глаза! Ванда обмерла, приметив в них не простое равнодушие занятого другими мыслями человека – нет. Она хорошо знала острый ледяной холодок, спрятанный в самой глубине его глаз – холодок озлобленного отвращения.

Динстлер и сам поймал себя на этом, когда впервые, в трехмесячном младенце разглядел то, чего так испугался, гостя у Леденцев – фатальное фамильное сходство – и вместо умиления и теплоты почувствовал брезгливость. Он не знал, что делать с собой, стараясь не думать об этом и пореже встречаться с дочерью.

Слишком-то предаваться раздумьям не приходилось – Динстлера ждал еще один удар, который он должен был пережить в одиночку. Однажды вечером, отдыхая на поляне, он услышал какой-то шум и увидел санитарку, испуганно зажимающую укушенную руку. Рядом прыгал и визжал, пытаясь сорваться с поводка необычайно агрессивный Пэк. Динстлер схватил его за помочи, привлек к себе, ласково называя по имени, но мальчик не успокоился, а изо всех сил «боднул» своего Хозяина тяжелой головой в подбородок и, дико визжа, вырвался из рук. Такого еще никогда не было.

Чуть позже, когда пойманный санитарами, успокоенный уколом, ребенок уснул, Динстлер склонился над кроваткой, ероша светлые волосы и сразу понял все – за ушами, у глаз и на переносице были заметны довольно свежие швы. Он пригляделся – сомнений не оставалось – это был не его Пэк. А значит «поезд тронулся» – план Луми начал осуществляться. И опять – холодок по спине и желание оглянуться на дверь…

Ночью, тщательно проверив двери и окна в кабинете, Динстлер открыл сейф – документация Майера была на месте. Он достал серую кожаную папку, пролистав пожелтевшие страницы – все так. Но что-то… Он торопливо нашел нужный раздел и пробежал текст – вот оно! Ошибка! Дезинформация была подготовлена так ловко, что прежде чем кто-либо сможет понять, что направлен по ложному следу – пройдут месяцы, а может – годы. Хорошо… Но что же дальше? Боже! Ведь теперь его очередь – он должен «раздвоиться»! Как это случится? Неужели однажды он застанет за своим письменным столом двойника? А сам? Страшно и зябко. Динстлер занял себя работой, боясь остановиться, потому что каждая пауза, оставляющая его наедине с собой, вызывала чувство падения в бездну. Пол проваливался под ногами, окружающее пространство растворялось, теряя очертания: кто он? что он? И зачем – зачем все это?

Звонок из другого, прочного мира вернул его к реальности: где-то в далеком, в маленьком городке, в доме за сиреневыми кустами, умирала Корнелия.

 

21

…Конец ноября, холодный дождик за прикрытыми ставнями, затхлый воздух, пропахший лекарствами и старым больным телом. В узкой кровати с высокой резной спинкой разбитая параличом женщина – сморщенная, высохшая – чужая. Глаза ввалились в потемневшие глазницы и один из них, еще живой, испуганный обратился к вошедшему. Искривленные губы с трудом прошептали: «Ехи!»

Он тяжело опустился на стул возле кровати и взял безжизненную легкую руку. Сиделка молча вышла из комнаты. Он рассматривал эти скрюченные пальцы, вздутые под пергаментной кожей синие жилки, еще пульсирующие током крови, стараясь понять, почему так и не успел полюбить, по-настоящему полюбить этого единственного на земле родного ему человека. Все что-то мешало – ее требовательность, строгость или раздражение, и что-то заставляло отложить «на потом», спрятать до востребования горячий поток этой жалости и благодарности, который теперь заполнял душу.

– Я люблю тебя, бабушка, – чуть слышно сказал он, но она поняла и действующей левой рукой коснулась его щеки. – Колючий какой…, красивый…

Корнелия говорила с трудом, усилием воли ворочая онемевший язык и лишь только потому, что не могла умереть, не сказав этого:

– Я прощаю Лизхен. Скажи это своей матери, когда увидишь. Я…, я виновата сама. Пусть она тоже простит… Там на столе… возьми…

И Ехи взял в руки то, что никогда не попадалось ему на глаза – альбом с фотографиями, где на первом листе в резной рамке толстого картона красовалось большое парадное фото: сорокапятилетний мужчина с благообразным строгим лицом в наглухо застегнутом темном сюртуке сидел в кресле, держа на коленях пятилетнюю девочку. Рядом, улыбалась в объектив, положив руку на плечо мужа Корнелия – вернее, темноволосая девушка с пружинками локонов, оставшаяся навсегда беспечной и юной на плотной фотобумаге. Потом он увидел взрослеющую девочку с огромным букетом, в белом платьице, отороченном кружевом, с подписью: «Лизхен. Первое причастие». Вот она гимназистка – крахмальная стойка воротничка и легкие светлые завитки вокруг милого, широкоскулого лица.

Он торопливо, с комом волнения в горле, обшаривал взглядом твердый картон с золотым тиснением «Faber und Sohn& Ruich str.3»: залегшую в левом углу, бархатистую шоколадную тень, прямо у высоких шнурованных ботинок. Плоский рисованный задник, туманно изображал нечто решетчатое – парапет балкона или веранды и лепную бутафорскую колонну, на край которой легко оперся девичий локоток… Лизхен улыбается, и крохотные ямочки обозначались на гладких яблочных щеках. Пушистая легкая коса отягощена поникшим атласным бантом. К запястью левой руки, сжимающей длинный стебель георгина, упал металлический браслетик с часами. Вот оно! Боже, ты «видела» это, Алиса! Мурашки побежали по зябко вздрогнувшей спине, холодом дунуло в затылок, шевеля корни волос. Ривьера, катер, свитер, соскользнувший на палубу с полных бедер, золоченый браслетик на веснушчатой руке, кормящей чаек… Алиса! Мама! Глубокая, черная, необъятная пауза, прорыв в неведомое: уголок здешней реальности слегка загнулся, показав тайную подкладку. Еще чуть – и станет ясно абсолютно все! Он стоял на самом краешке отгадки, но не сумел поднять глаз над запретной чертой – не успел. А если бы успел, если бы не свистящий шепот Корнелии, что увидел бы он там, по ту сторону?

– Пожалуйста, Ехи, дай мне ту фотокарточку, мою любимую, где ты – моряк… – протянула она дрожащую от напряжения руку.

Йохим ощущал зыбкость пограничной территории, как наверно, чувствуют ее выходящие из транса лунатики. С ватной расторопностью сновидения он выбрал среди листов альбома один наугад. Штурвал, бескозырка «Победитель морей». Надутые детские губы, заплаканные глаза, вспухший нос, золотые пуговки и пышные кисти на гольфах.

– Ты здесь такой славный, – Корнелия положила фотографию на хрипящую грудь и вопросительно посмотрела на внука. – Скажи, моя правнучка… я думаю – она похожа на Луизу… Такая… пухленькая? Малышка моя… – Корнелия улыбалась, разглядывая в неведомом пространстве, сквозь Йохима и деревянные тяжелые ставни далекий летний день и свою девочку, играющую в песочнице под кустом сирени. Вдруг умирающая нахмурилась, подзывая взглядом внука и что-то пытаясь сказать. Он нагнулся к самым губам, окунувшись в запах гнили и тлена.

– Ехи, ты должен знать… ты врач, ты что-то сделаешь… У Лизхен выпирает передний зуб… Для девочки – это ужасно!… – Корнелия устало закрыла глаза, переводя дух.

– Что ты, бабушка, она – совершенство, наша Антония. И я обязательно что-нибудь сделаю…

На кладбище собралось совсем мало народа. Из Граца приехала Изабелла, ставшая монахиней. Чета старичков-соседей, да несколько церковных чинов, почтивших память своего бывшего наставника, отца Франциска, к мирному праху которого опускали сейчас гроб жены. Мокро и холодно. Но никогда, никто из них, ушедших в землю, не вернется в свой опустевший, теперь уже навсегда, дом.

Йохим ушел один, натыкаясь на кусты и надгробья, убежал ото всех, хотя никогда еще не хотелось ему так мучительно-остро прижаться к родному – плакать и жаловаться, скулить и причитать, чувствуя себя маленьким, любимым и нужным в сильных руках, утирающих нос.

«Юлия Шнайдер. 5.05.1945. Попала под грузовик…» Фарфоровый овальчик в слезных потоках дождя. Она смотрела в упор и знала все. Она сжала губы, с трудом удерживая подкативший смех… «Господи, что ты хочешь сказать мне этим? Умоляю тебя, что?» В тишине робко шелестел дождь. Йохим гладил мокрый холодный камень и тихо плакал, подставляя дождю светлеющее лицо.

 

22

Ванда бросилась к мужу, как только увидела из окна подъехавшее такси. Он не взял ее с собой, уговорив не оставлять дочь и клинику, и все эти дни она томилась неведением, тщетно пытаясь наладить часто барахлившую здесь телефонную связь. А уж как ей было страшно и одиноко! Просто как никогда – наверное, погода способствовала унынию. Да и попробуй не испугаться – неведомо куда пропал из своей комнаты Пэк. Никаких следов – ни няня, ни обслуга не заметили ничего необычного. Вечером разбушевавшемуся мальчику, вошедшему, видимо, в период обострения, сделали успокоительный укол, а утром его кроватка была пуста. Кроме того, в клинике появился новый пациент с серьезными намерениями улучшить свою внешности. Он, видите ли, предполагает балотироваться на некий политический пост и хочет выглядеть безупречно.

– Вообще, этот Штеллерман мне не понравился. С огромными претензиями, весь персонал загонял и все выспрашивал о тебе, – сообщала Ванда.

Динстлер в сопровождении медсестры направился в люкс к новому пациенту. Уже у двери они услышали, как властный мужской голос разносил кого-то по телефону. Сестра со вздохом посмотрела на шефа. Он постучал и, услышав «войдите!», открыл дверь. Перед мелькающим телевизором, закинув ноги на стол, барски развалился грузный мужчина в шикарном спортивном костюме. Увидев вошедших, он даже не попытался встать, а лишь махнул рукой доктору, приглашая его занять место в кресле у журнального столика, на котором стояли фрукты, бокалы и бутылки «виски».

– Шеф, у вас непорядок в хозяйстве – в моем холодильнике нет льда, – заявил он вместо приветствия. Рот Динстлера, уже приоткрывшийся для произнесения дерзкой ответной фразы, застыл в безмолвии: на него смотрел, насмешливо подмигивая, голубой глаз Натана.

Уж это-то лицо он узнал бы даже впотьмах. Достаточно было бы нащупать узелок рубца за ухом – его тогдашнюю оплошность и слегка провалившийся хрящик у переносицы, который он долго не мог себе простить. Но что там – Натан был его первой «лицевой» работой, первой стихийной удачей. Во всяком случае, сам, «переделанный» друг Остина был в восторге, обнаружив тогда под снятыми бинтами свое новое лицо:

– Ого, громила какой получился! Видно боксерское прошлое. Как вы сообразили, доктор, что к моим ужасным зубам нужен именно такой приплюснутый нос. Поразительное чувство стиля! Вы знаете – этот малый мне нравится. Наглец и простак – без единой извилины. Такого не отпустят в участковой жандармерии, зато ЦРУ вряд ли заметит. Не высокого полета птица, – радовался Натан, ставший тогда Вальтером. Вальтером Штеллерманом – бизнесменом и политиком, сделавшим состояние на каких-то сделках в Бразилии и намеревавшимся благодаря старым связям и новым деньгам занять некое влиятельное правительственное кресло в Западной Германии. Попутно – следуя из Бразилии в Европу, он задержался в Штатах, где и женился года два назад на некогда очень популярной, а ныне вышедшей в тираж голливудской звездочке, имеющей взрослую дочь прокоммунистических настроений.

Новый пациент – напористый, дотошный и по-американски беспардонный – буквально завладел Динстлером, требуя то одно, то другое, придираясь к каждому пустяку и не давая ему покоя ни днем, ни ночью. Корректировка фигуры, лечебное голодание, физкультура и водные процедуры, целая серия мелкой лицевой пластики – похоже, он обосновался здесь на целый год, вызвав секретаря и потребовав два дополнительных телефона.

– Успокойся, старина, все идет хорошо. «Они» ухватили наживку – украли дублера Пэка и фальсифицированные нами документы Майера. Похоже, надолго теперь успокоятся. Расслабься – я с тобой. Скоро подвезут обезьянок. Вольеры почти готовы. Два новых сотрудника, подобранные нами в помощь Жанне, уже в пути – прямо из «Медсервиса», – подбадривал Натан-Вальтер Динстлера в душевой после тенниса.

– А как же Жанна? Пора избавиться от этой шпионки!

– Бедную вдову просто купили. Вряд ли она вообще имеет представление на какую мельницу льет воду. Кроме того – именно она будет постоянно «прикрывать» тебя, сообщая о «неудачах Пигмалиона» своим хозяевам, – терпеливо объяснял Вальтер. – А уж неудачи мы устроим. Они будут нас преследовать постоянно! – Он громко хохотал, растираясь полотенцем, и вдруг выставил перед Динстлером волосатую жилистую ногу. – Вы видите, шеф, эти вены – с ними вам придется попыхтеть. Я много требую – зато хорошо плачу! Это и вас касается, милая, – обратился он к бесшумно подошедшей санитарке. – Во всем должен быть контроль и порядок!

И Динстлер расслабился под надежным прикрытием Натана. Близилось Рождество. Ванда настаивала на веселой вечеринке:

– Хватит нам этих забот. Живем, как в тюрьме! Ты просто заточил меня здесь, злодей, Синяя борода. А обещал, если помнишь, бурную светскую жизнь. Что-то не вижу щелканья блицев и толпы журналистов у порога. Да и знаменитости к нашему огоньку отнюдь не ломятся…

– Будут ломиться, дорогая, стоит только свистнуть, – успокоил жену Готл, сильно призадумавшись, кого же, в самом деле, может соблазнить перспектива вечера в его обществе? Дани, возглавлявший список претендентов, сразу отпал – они с Сильвией не могли бросить хворавшую Полину, да и Мэри обещали отпустить на праздники домой. Остин отсутствовал – Малло сообщил по телефону, что Хозяин будет дома лишь к февралю. Леже… Хочется ли видеть этого брюзжащего старикана? Подумаем… И это все?

– Не возражаете, если я с моим секретарем составлю вам компанию? Вы, кажется, не слишком перегружены в праздник, Доктор? – бесцеремонно обратился к Динстлеру Вальтер. – Я не собираюсь покидать клинику в разгаре процедур, да и в таком виде. А вот моя жена, кстати, актриса с дочерью, должна подъехать. Ведь второй люкс пустует? Неплохо было бы послать за ними в Канны вашего шофера.

Ванда, вспыхнувшая от этакой наглости, но, услышав про жену-актрису, притихла. Да и секретарь Вальтера – прямая противоположность своего шефа, – вызывал ее любопытство. Отто было где-то под сорок, за его сдержанной любезностью чувствовалась хорошее воспитание, а в умении подавать короткие точные реплики – ум. Кроме того, интриговала какая-то мужская тайна – Отто не пытался заигрывать с молоденькими медсестрами, не бросал на Ванду выразительных взглядов, хотя признаки «голубизны» в его поведении и внешности отсутствовали.

Накануне праздника к клинике подкатил роскошный лимузин (в машине Динстлера необходимости, как оказалось, не было) и из него появились две женщины, в которых уже издали наметанный глаз Ванды угадал светских львиц.

Портье таскал бесконечные чемоданы. «Боже! Это на три-то дня!» – ахнула с восторгом Ванда и начала увлеченно готовиться к вечеру. Теперь она не могла ударить лицом в грязь – было перед кем продемонстрировать свое умение вести дом и знание светского этикета.

Продукты и цветы к столу привезли из Канн. Елка была принесена из соседнего леса – свежая и стройная, а платье мадам Динстлер снято с витрины самого дорого дамского салона в Сан-Антуане.

Готл радовался, наблюдая эти приготовления жены, его устраивала увлеченность Ванды, дающая ему свободу. Он заметил в себе знакомый зуд нарастающего куража – подспудное брожение деятельной энергии. Ему нужны были свободные руки и пылающее сердце. Он размял пальцы, сделав несколько легких, волнистых движений, и почувствовал слабое игольчатое покалывание. Отлично! Все идет отлично!

 

23

Вот и праздничный прием! Кто бы мог ожидать, что из Парижа специально приедет корреспондент светской хроники, чтобы сделать репортаж о работе и отдыхе восходящей знаменитости. Ванда, отдавшая подробные распоряжения относительно ужина прислуге, наносила последние штрихи в свой праздничный туалет. Ну что же, она просто Мэрилин Монро! Облегающее, будто из серебряной чешуи, длинное платье с разрезом до бедра, платиновые волосы, зачесанные набок, качающиеся в ушах почти алмазные подвески и глаза с искусно наклеенными нейлоновыми ресницами (в последнем журнале «Вог» точь-в-точь с такими снята знаменитая русская балерина Майя Плисецкая). Немного духов «Femme», чуточку пудры и – с богом, Ванда, – на выход!

В гостиной все благоухало, сияло и радовало глаз. У сверкающей елки, глядящейся на свое отражение в темном зеркале стеклянной стены, стоит Готл – в смокинге и «бабочке», с той беспечной сумасшедшинкой в глубине улыбающихся глаз, которую она так любила. Они готовы встречать гостей – супруги Динстлер, союзники, хозяева…

Вечер превзошел все ожидания Ванды. Жена Вальтера – Франсуаз, действительно мелькавшая на телевизионном экране, оказалась в курсе всех новейших событий большого света. Имена принц Генри, Галла Дали, Корк Ротшильд, заставлявшие трепетать сердца обывателя, срывались с умело подкрашенных сладкозвучных уст так легко, что усомниться в ее дружеском знакомстве с этими обитателями земного Олимпа было просто невозможно. Франсуаз небрежно кутала голые плечи в снежно-белую песцовую горжетку, а в высоко поднятых валиком надо лбом темных волосах мерцала бриллиантовая россыпь. Она была хороша той искусной, умело выведенной из пустяка и расцветшей с помощью дорогих ухищрений красотой, которую считают «истинно французской». Определить возраст Франсуаз не представляло возможности, хотя она однозначно дала понять, что намеревается вскоре стать пациенткой Динстлера.

Отто оказался веселым и очень светским – он был дружен с Франсуаз и ее восемнадцатилетней дочерью Диной, поддерживая веселье шутливым подкалыванием своего Шефа. Да и сам Вальтер, отбросивший свое высокомерное брюзжание, стал свойским рубаха-парнем из тех, несколько мужиковатых воротил, которые прячут свою властную безапелляционность под напускной добродушной простоватостью. Он подыгрывал семейству, изображая то простака, то галантного кавалера, танцевал по старомодному в обнимку с вывертами фокстроты и танго с Вандой, аппетитно ел и всячески намекал, что теперь с Динстлером – закадычный друг.

Уже совсем поздно, чуть ли ни к десерту, сюрпризом, прибыл незванный гость – Леже. Милый, милый Арман – он притащил хризантемы, коробку конфет и огромную куклу для малышки! Как он, в сущности, одинок и, видно, что тянет старика к «коллеге Динстлеру».

– А это – мой учитель и друг – Арман Леже, – представил Готл нового гостя, ехидно наблюдая, как «знакомятся» Арман и Вальтер. Леже тут же попал в центр беседы – уж о нем-то в свете были давно наслышаны.

Журналиста пригласили «чувствовать себя как дома» и круглолицый коротышка итальянской макаронной плотности и масти с увлечением занялся столом, успевая пощелкивать фотоаппаратом направо и налево. В кадр попадали то Вальтер с Вандой, слившиеся в страстном аргентинском танго, то Франсуаз, протягивающая бокал Леже, то Дина и Отто, то… А где же, собственно, Готл? Казалось, только что Ванда, кокетничая с Отто, поглядывала на мужа, ловя его реакцию, а он бросал ей через комнату одобрительный взгляд, мол: давай, веселись, крошка, ты заслужила! Да и сам все вертелся возле этой Дины. Она хоть и дурнушка из интеллектуальных «синих чулок», но кто их знает, этих тихонь…

«Где же все-таки Готл?» – Ванда еще раз мельком обшарила взглядом гостиную. Не видать. И протянув ру ку Отто, пригласившему ее танцевать. Фрэнк Синатра пел «Stangers in the night…» – уже это она пропустить не могла.

 

24

…А Пигмалион был совсем рядом, почти над танцующими. От пестрых игрушечных симпатяг, дремлющих на полках, от розового шелкового ночника, разливающего вокруг теплый малиновый сироп, от тихого детского посапывания и силуэта няни в белой кружевной наколке веяло покоем и миром. Динстлер склонился над кроваткой спящей дочери, мягко проведя ладонью по ее безмятежному лбу. Няня, завидев пришедшего отца, растроганная визитом, удалилась. И они остались один на один – одержимый Мастера и безмятежная кроха, должная стать Творением.

Уже две недели, вернувшись с похорон, он тайно начал курс инъекций, нисколько не сомневаясь и не колеблясь. Он сказал Корнелии «Тони – красавица», и он не обманул. Его дочь не может быть другой. Ведь это просто – совсем просто! Не зря мудрила судьба вокруг «собирателя красоты» Ёхи, совсем не случайно встал на его пути кладбищенский камень с улыбающейся в овале Юлией Шнайдер…

Нежно и осторожно, воздушным касанием мудрых пальцев выравнивалась линия, идущая ото лба к кончику носа, чуть вздернутому. Принимали отчетливую форму высокие скулы и подбородок, изящно закруглившийся, получил крошечную впадинку «ямочки».

Он творил, забыв обо всем, а вокруг и внутри – в голове и в груди, в полутемной комнате и за черным окном во весь размах, во всю ширь – от мокрых веток клена, дрожащих у стекла, до самых Альп, угадываемых в черноте, звучала музыка. Торжественная и веселая, любимая – живущая рядом и незамеченная, прошедшая милю: Битлы и органные мессы, оперные арии и уличные серенады, напевы бродяжек и парадные концерты, фокстроты, симфонии, твисты – все это, собранное воедино в неведомую гармонию, сейчас звучало в полную мощь, празднуя победу.

 

25

– Ты здесь, Готл? Я так и знала, что ты придешь к ней.

Он отпрянул, отрезвленный голосом Ванды и замер, заслонив собой распластанную на кровати девочку. Жена посмотрела ему в глаза и, молча отстранив мужа, склонилась над ребенком. Тони что-то лепетала во сне, уткнувшись в подушку и положив кулачок под раскрасневшуюся щеку. Но даже сейчас, в темноте, мать увидела, как благородно округлился узкий скошенный лобик и по-новому гордо пролегла ниточка светлых волосиков на высоком надбровье.

– Что… что ты наделал…, Готл… – она стояла не двигаясь, обреченно опустив плечи, а в мочках ушей еще пьяно и празднично играли сверкающие подвески. Потом отвернулась и, неуверенно ступая подкашивающимися ногами, ушла, притворив за собой дверь.

… Гости, обнаружив отсутствие хозяев, обменялись игривыми шутками.

– Действительно, я давно не видела такой любящей пары, они же глаз друг от друга не отрывают! – заметила Франсуаз.

– Уж если хозяева уходят «по-английски», то и нам пора! Где мои стариковские апартаменты?

Леже и репортер устроились в комнатах для гостей, семейство Штеллерманов заняло люксы. Дом затих, сонно встречая рассвет.

Но «любящая пара» не спала. Отец в детской караулил сон малышки, а в синей спальне на темном бархате покрывала калачиком свернулась серебряная «змейка». Чешуйчатое платье, остроносые туфельки, немигающий спокойный взгляд из-под мохнатых ресниц. В свете бледного праздничного утра появился муж и молча сел рядом.

– Я не мог иначе, Ванда.

– Знаю.

– Я все время думал об этом.

– Знаю.

– Я боялся, что ты помешаешь мне.

Ванда приподнялась и с ненавистью посмотрела в лицо мужа:

– Конечно. Ведь ты совсем не любишь ее.

– Неправда, – твердо отрезал он. – Ее я люблю!

Они отпустили на время няню, потому что все последовавшие за Рождеством дни и ночи вместе с дочерью был отец. Он осторожно играл с девочкой, собственноручно кормил ее, сажал на горшок, аккуратно вытирая пухлую попку, а вечером вводил подкожно легкое снотворное: Тони должна была спокойно спать, пока его любящие руки творили чудо.

Глядя на лицо спящего ребенка, на это единственное, главное в его жизни лицо, он чувствовал, как мощно завладевает всем его существом, молчавший до сей поры голос крови. Его дочь, плоть от плоти. И куда большее – главное творение его жизни, порождение неведомого Дара. Самое дорогое и нужное существо в мире.

«Как странно, как невероятно страшно, как пугающе очевидно, что в ту ночь, когда я впервые занес над этой головкой свои преступные руки, нас – меня и эту девочку, связывало многое, но не любовь. Я не боялся убить ее. Потому что ее тогда еще попросту не было».

 

26

Динстлер оставался с дочерью до тех пор, пока процесс «закрепления» полностью не завершился и необходимость в инъекциях отпала. Потом он позвал Ванду, от ребенка на время отстраненную, и представил ей свое творение. Что-то подобное испытывают матери, протягивая отцу новорожденного младенца, и скульпторы, сдергивающие завесу с завершенного шедевра.

Великое облегчение и покой были в его поникшем, расслабленном теле, отступившем вглубь комнаты, облегчение исполненного долга, главной жизненной миссии. Ванда навсегда запомнила эти минуты, эту радость узнавания, потому что именно такой была ее изначальная, от рождения данная мечта. В центре комнаты на ковре, расчерченном солнечными квадратами, сидела полуторагодовалая девочка, складывая из кубиков башню. Башня рухнула, чудная мордашка эльфа расцвела улыбкой, малышка вскочила, бросилась к молчащему мужчине и, обняв его колени, искоса глянула на Ванду. «Папа!» – представила она его матери. И Ванда услышала в этом коротком возгласе нечто абсолютно новое – любовь и восхищение.

«Великий Боже, разве не этого тайно желала и молила я всю свою жизнь? Разве не так выглядит счастье!» – думала она сквозь слезы умиления, подметив уже и бодрую резвость ребенка и светящиеся глаза мужа на осунувшемся посеревшем лице.

– Вот что, девочки, мне, пожалуй, надо поспать – ох, и завалюсь же я! А вы здесь пока поболтайте, – довольно подмигнул Готл жене, покидая детскую.

Теперь с Тони сидела Ванда, потому что они еще так и не успели решить, как представить окружающим этого «нового» ребенка. Невнятно сообщили, что девочка приболела, придумывая пути к решению ситуации. Йохим пришел за советом к Натану и все рассказал ему.

– А я уж думал, куда ты пропал? – хмурился Натан. Знаю: беспокоить нельзя – гений! Поздравляю с победой…

– Но что теперь делать с девочкой? Пока Ванда героически прячет ее.

– Да, задачу ты мне задал… Можешь взять на время в помолщники моего Отто. Только не очень его гоняй. Между нами – это мой шеф!

– А потом?

– Надо подумать…

Перевалив ответственность на плечи Натана, Динстлер облегченно вздохнул: у него было еще время, чтобы преподнести дочери последний дар.

– Ванда, меня «понесло», я просто не могу остановиться. Ты должна меня поддержать. Клянусь – это последнее. Цени мое доверие – сегодня я взял тебя в соучастницы, – они въехали в Сан-Антуан, припарковавшись у отдаленного корпуса городской больницы. – Только без эмоций – это совсем не страшно. Я уже пробовал, – подтолкнул к входу жену Динстлер. Их повели по длинным полуподвальным коридорам. Ванда чутьем профессионала поняла, что где-то рядом – морг.

Сопровождавший их человек в прозекторском резиновом фартуке распахнул дверь. Повеяло прохладой и формалином.

– Вот. Больше ничего не могу, к сожалению, сейчас предложить. Вы же сами понимаете, коллега, – время в этом деле не ждет, – он откинул простыню с лежащего на оцинкованном столе тела. Темная мулатка лет четырнадцати умерла всего полчаса назад, раздавленная автобусом. Бродяжка, задремавшая на асфальте, вся грудь – в лепешку! Лицо девочки было запрокинуто и темные густые завитки, разметанные по плечам и простыне, каскадом падали со стола.

– Берем, подходит! – коротко скомандовал Динстлер. – Готовьте немедля, как я вам сказал.

– Что берем? – ужаснулась Ванда, когда они вышли из комнаты.

– Разве я не предупредил? – волосы. Конечно, цвет не тот, но такая красота как раз для нашей девочки.

– Ты просто чудовище, Готл! Это же труп… – Ванда не верила своим ушам.

– И это говорит мне врач! А трансплантация органов? А чужие глаза, почки, сердца, спасающие обреченных? Неужели я должен тебе об этом напоминать? Ведь этакую красоту они просто закопают в землю, или сожгут, а мы – дадим ей жизнь!… Уйди, лучше уйди, Ванда. Иногда ты меня страшно бесишь!

Когда все было закончено и они вдвоем в запертой операционной пересадили дочери скальп, Ванда рухнула без сил на пол, признавшись, что перед операцией приняла большую дозу транквилизатора. Она боялась, что не сумеет дойти до конца.

– Ну, все хорошо же, глупышка. Кто не рискует – тот не пьет шампанское, – шептал муж, приводя ее в чувство нашатырем.

…Вальтер, поразмыслив над ситуацией, предложил простой ход. В клинике будет объявлено, что дочка Динстлеров в связи с затянувшейся пневмонией отправляется на обследование в специальную клинику, а вскоре сюда прибудет Франсуаз с маленькой племянницей, для небольших косметических вмешательств. Нужна была лишь точная согласованность действий и придельная осторожность.

 

27

Однажды февральским утром все видели, как Ванда вынесла из дома закутанного ребенка и, устроившись на заднем сидении красного «мерседеса», отбыла вместе с мужем в какой-то детский санаторий – то ли в Швейцарию, то ли в Австрию. Убиравшая помещение горничная нашла в кабинете шефа большое фото дочки, сделанное в годовалом возрасте, и замызганного плюшевого Барбоса, брошенного второпях.

Супруги отсутствовали неделю, а за это время в клинике во всю развернулся господин Штеллерман. Встретив свою жену с племянницей, он активно занялся их устройством, гоняя персонал так, будто уже занял место Динстлера. Всем было известно, что Штеллерман стал совладельцем «Пигмалиона», вложив в клинику средства, несмотря на весьма язвительную статью, появившуюся в «Фигаро». Толстенький репортер, поедавший за праздничным столом дорогие паштеты, оказался Иудой. Из его статьи выходило, что упорно распространяемые хирургом Динстлером слухи о каком-то феноменальном открытии, оказались блефом очень опытного, но, увы, весьма ординарного специалиста. Статью сопровождал большой портрет директора «Пигмалиона» и фото его жены в вечернем платье, танцующей с неким господином.

– Вот, шельмец, про меня – ни слова! И снял со спины, – сокрушался Штеллерман. – Но не бойтесь этой «антирекламы». Я на этом деле собаку съел. Вот увидите – клиентов у вас не убавится.

Динстлер заметил, что на фото он одет в белый халат, а Ванда танцует с не в том платье, что была на рождественском празднестве.

– Что-то здесь вообще не сходиться, – пожал Динстлер плечами. Вальтер улыбнулся:

– Я знаю на личном опыте, что иногда лопаты стреляют, а пуговицы фотографируют, в то время как «Nikon» этого шельмы всего лишь работал мигалкой. Ну, это потому, что в нем вообще не было пленки. – Он выразительно посмотрел на Доктора, объясняя тем самым трюк со статьей.

– Конечно, Йохим, ты бы хотел сенсационных сообщений – ведь ты же имеешь полное право гордиться своим открытием. – Натан-Вальтер пожал плечо задумчивого Динстлера. – Но знаешь, даже крупная игра иногда не стоит свеч. Мы постараемся, не умоляя значения твоего дела, обойтись малой кровью, то есть – совсем небольшим количеством «свеч».

Тогда Динстлера несколько обидел тон Натана, но теперь он твердо знал: «Стоит! Стоит! Эта игра стоит. Да всей моей жизни – стоит!»

Он замер у входа в сад, сжав руку Ванды. Они только что вернулись, «оставив» в санатории дочь, а здесь уже резвилась и смеялась «чужая» девочка, привезенная Франсуаз. В ослепительно белом пространстве сада, припорошенного легким снежком, колокольчиком заливалась малышка в белой заячьей шубке и вязаной шапочке с большим помпоном, из-под которой падали на плечи и спину невероятно густые черные локоны. Девчушка остановилась, увидев появившихся взрослых, и вдруг ринулась к ним, косолапя высокими сапожками. «Папа! Папа, – снежок – на!» – протянула она мужчине зеленое жестяное ведро, наполненное снегом.

– Нина! Детка моя, не трогай дядю. Это наш доктор, – подоспела Франсуаз, протягивая Динстлерам руку. – Ну, вот вы и вернулись. Пришлось оставить Тони в лечебнице? Я очень, очень сочувствую. Но там, говорят, хорошие врачи. – Успокаивала она Ванду, направляясь к дому. И Ванда здесь, в своем пустынном саду, почувствовала себя как на киноплощадке, в ярком свете юпитеров, в прицеле следящих за каждым жестом камер.

Доктор взял «чужую» девочку на руки, сжав теплую ладошку, вылезшую из влажной, качающейся на резинке варежки, чтобы погладить ее щеку.

– Доктор, не поднимайте Нину, она тяжелая, – раздался властный голос Франсуазы, и он опустил на дорожку дочь, глухо чувствуя, что начинает ее терять.

Дома за обедом с семейством Штеллерманов, ставших компаньонами, Ванда молча копалась в тарелке, боясь поднять глаза. Ощущение слежки не проходило, хотя она уже знала, что Штеллерманы друзья. Тогда кто шпионит, коверкая их жизнь? Из-за чего вообще эта мучительная, заходящая все дальше игра?

– Дорогая, ты должна поесть немного, – обратился к жене Динстлер. – Перестань грустить. Тони в руках хорошего специалиста.

– А ваша Нина – чудо! – Ванда с грустной улыбкой обратилась к Франсуазе. – Такая редкость – голубые глаза и эти черные, невероятно густые волосы. Откуда?

– Муж моей племянницы – испанец, она же сама – наполовину шведка – голубоглазая блондинка, вроде вас, Ванда. Но только совсем плоская – все же это слишком – сорок два килограмма при росте сто семьдесят два! Кожа да кости. Манекенщица. Мордочка, правда, очень славная – Нина в нее… Но ребенком заниматься им совсем не когда – карьера.

– Ванда, ешь сейчас же. Я заметил – ты уже три дня постишься. Или тоже в манекенщицы метишь? Франсуаза, скажите моей жене – вам она поверит – ей совершенно ни к чему худеть! – Готл явно наигрывал оживление.

– Нет, милый, это не диета. Меня просто мутит. Дело в том… – у нас будет ребенок, – Ванда выбежала из-за стола и, отвернувшись к окну, разрыдалась.

– Ну что вы, дорогая, эта такая радость! – поспешила к ней Франсуаза. – Мы поздравляем! Вот и Готтлиб явно ошеломлен новостью.

 

28

…И началось мучение. Дочь жила рядом, она бегала, играла, хныкала, требуя маму и недоуменно таращила глазки на Динстлера, вопросительно зовя его «дядя?» Они не знали как вести себя на людях и наедине; играть во все это было просто невыносимо.

Готтлиб облегченно вздохнул, получив приглашение на «ответственную консультацию» в «Медсервис». Возможно, там уже что-то придумали.

Он прибыл на машине по указанному адресу: небольшой городок, частный дом, пустой голый сад. Позвонил в запертую дверь – никто не откликнулся. Обошел дом, пытаясь заглянуть в наглухо закрытые ставнями окна – напрасно. Дом производил впечатление покинутого. «Т-а-а-к. Опять какие-то штучки… Но ведь вызов пришел через Натана…» – сомневался Динстлер, прикидывая возможность ловушки. На дороге скрипнули тормоза и в аллее мокрых деревьев появился мужчина: раскосые, монголоидные глаза, прямая блестящая челка, падающая до бровей.

– Привет, док, простите за «шутку». Я должен был убедиться, что за вами нет хвоста, – улыбался Луми, протягивая руку. – Все чисто – поехали! Держитесь от меня как можно дальше, а когда я остановлюсь, притормозите на расстоянии.

Они с пол часа петляли по альпийским дорогам и, наконец, остановились.

Вслед за Луми Динстлер поднялся на крыльцо небольшой виллы, уединенно стоящей на склоне холма и вошел в комнату. Открывший им дверь молодой высокий мужчина приветливо кивнул:

– Нам придется с вами хорошенько познакомиться, Готтлиб. И подружить.

Динстлер во все глаза рассматривал собеседника, поминутно потирая лоб, будто пытаясь смахнуть наваждение – голова шла кругом, это было просто сумасшествие. Иван Йорданов, болгарин с немецкой примесью, 1944 года рождения, рост 185, вес 75, близорук, холост, сутул. Узкое, красивое, южного типа лицо, упрямый подбородок, темные глаза смотрят открыто и весело.

– Иван, пожалуйста, объясните, зачем это все вам? Изощренная игра с опасностью? Психологическое извращение, требующее новых нервных допингов, риска…?

– Увы, все намного прозаичней и важнее. Не скрою, рискованность ситуации меня вдохновляет. Я игрок и достаточно тщеславен. Вплоть до сего момента я серьезно занимался наукой и не намерен ее бросать. Я биолог и, кажется, с фантастическим уклоном – мне хочется обогнать время…

– Вы что, изучили мое «личное дело» и аттестации психоаналитиков? – ухмыльнулся Динстлер. – В основном, вы рассказываете про меня.

– Я действительно много знаю о вас. Поэтому добавлю – у меня довольно серьезные достижения в спорте – я бегаю, плаваю, отлично стреляю, могу подняться по отвесной скале и положить на лопатки почти любого, хотя никогда не был профессионалом. Я легко схожусь с людьми, умею хитрить, выслеживать и даже – быть безжалостным. Я – скорее человек действия.

– Спасибо, успокоили. Похоже, Иван, у вас значительно больше шансов на успех, чем у меня. Ну что же – дорогу идущему! – Готтлиб догадался, что ему нашли достойную замену. – Док, – вмешался Луми. – Мы должны теперь же расставить все точки над i. Поскольку письменный договор мы естественно составлять не будем, дотошно оговорив все пункты, ограничимся джентльменским соглашением. Главное положение которого: вы, Йохим-Готтлиб – подлинник и главный держатель «пакета акций» – вы, и только лишь вы настоящий Пигмалион. Иван же – дублер, мираж, двойник. Он будет на скамейке запасников и, возможно, дай-то Бог, никогда не вступит в игру. Но в случае необходимости – именно он «попадет в сети» ловцов, что бы водить их за нос, а вы, со всеми своими потрохами уйдете в подполье, чтобы иметь возможность продолжать свое дело.

«Ну что же, во всяком случае, нормальному человеку такое не может и присниться. И надо признаться – это вдохновляет», – решил Динстлер, берясь за работу. Все необходимые медикаменты были доставлены Луми через Ванду. Готтлиб позвонил жене и, прибегнув к условному знаку, исключающему возможность ловушки, попросил прислать полный курс М1 и М2, предупредив, что вернется через три недели.

Иван не испытывал и тени сомнения, прощаясь со своим лицом, не доставлявшим ему, по-видимому, никаких хлопот. Он был сиротой, а о женщине, ради которой стоило бы сохранить себя, говорить категорически не хотел.

– Я совсем один. И мне даже хочется исчезнуть – такое «минисамоубийство». Кроме того, я уверен, что внешнее и внутреннее Я – неразрывны. А кое-что меня в себе не устраивает. Надеюсь, Готтлиб, ваша вдумчивая физиономия серьезно займется перевоспитанием этого легковесного, победоносного типа, который уже почти тридцать лет нещадно эксплуатирует представительную визитную карточку – глазки, губки, гордый профиль – тьфу! Как вы думаете, приятно ли сознавать, что за этот камуфляж тебя могут любить?

– А как же с наследниками, Иван? Ваши перспективные отпрыски никогда не будут похожи на своего отца, поглядывая немного свысока на неказистого родителя, – вставил свой контраргумент Луми.

– Вот и отлично, будут всю жизнь удивляться, как это я так здорово изловчился – победил законы генетики силой своего необычайного чадолюбия, – парировал Иван.

– Мне это, кажется, в самом деле удалось. Знаете, Иван, моей дочке скоро исполнится два года и она… Ну, в общем, таких детей я больше не встречал… – не мог не похвастаться Динстлер.

– Да, Мио говорил, что у вас прехорошенькая супруга. И девочка, видимо, в нее?

– Что там «хорошенькая». Моя Антония – чудо!

– Никогда бы не подумал, что вы, Готтлиб, окажитесь столь восторженным отцом. Видимо, я недостаточно изучил ваше досье, предполагая большую дозу скепсиса и самокритики. Ну что же – ставлю себе минус.

Покончив с обязательной программой неофициального общения, они приступили к выполнению задания. Никто не коснулся главного – смысла и цели не только самого предприятия, но и деятельности Пигмалиона в целом. Никто не помянул Организацию, сочинившую и организовавшую весь этот зубодробительный, за гранью здорового понимания, сюжет.

…«Интересно, думал Готтлиб, «работая» над Иваном, – может ли человек собственноручно «вылепить» своего двойника со всеми мучительно знакомыми и ненавистными изъянами, старательно повторяя нелепый экспромт природы и – не сбрендить? Во всяком случае, я уже, наверняка – псих!»

 

29

Почти двадцать дней они прожили втроем, превратив свое вынужденное уединение в сплошной фарс. Может быть этот хохот, порою абсолютно идиотический, провоцируемый одним междометием, жестом или гримасой, помог тогда Динстлеру сохранить отстраненность от своих фантасмагорических манипуляций и довести дело до конца. Вся эта история легла в его сознании на одну полку с комедийными кинолентами, которые никогда не запоминались и не особенно смешили, оставляя привкус легкой хмельной неразберихи. И лишь иногда в особые часы пугливых сомнений, Готтлибу казалось, что над эпизодом «двойника» потрудился Хичкок.

«Гадко и глупо, – думал он, с отвращением прильнув к своему отражению в зеркале. – Ничто не может быть противнее сознательного повторения гнусности». В конце концов, он даже несколько перестарался, с мазохистским удовольствием изобразив на классическом «портрете» Ивана «авторский шарж».

– Жаль, что нам больше не придется встретиться. Возможность совмещения двух Динстлеров могла бы означать только одно – кто-то из нас должен будет исчезнуть, – перед расставанием с Пигмалионом Иван выглядел непривычно грустным. – Мне кажется, я действительно теряю часть себя, отпуская «подлинник». Становится даже понятна нерушимая привязанность близнецов.

– Если надоест – ты только свистни и я верну на место твое южное великолепие. Неужели у меня такая идиотская улыбка в торжественные моменты? – засмотрелся Готтлиб на свое «отражение».

В начале апреля они расстались: две машины, отбыли в разные стороны, покидая притихшую виллу. Красный «мерседес» торопился вернуться в свою горную обитель, «пежо» Луми, спускавшееся к морю, увозило незнакомца, которому предстояло начинать жизнь заново.

 

30

Увидев свой дом издали, Готтлиб почувствовал радостное удивление.

Уже с дальнего поворота дороги, с того самого места, где впервые открываются знакомые очертания дома и клиники, сверкнул зеркальный зайчик стеклянной стены. Крошечный маячок – слюдяной отблеск в переливах едва обозначившейся зелени, над округлившимися холмами и травяным ковром, расцвеченным желтыми россыпями мать-и-мачехи.

Он покидал это место с измученной душой и расстроенными чувствами, облегченно захлопнув за собой дверь. По существу, он бежал, оставляя в туманной мартовской слякоти неразбериху и сумятицу, тупую боль, ставшую хронической. Оказывается, он так соскучился по дому!

Чем ближе подъезжал нетерпеливо жмущий на газ Динстлер, тем сильнее ощущал, что там, за изгибом шоссе, за уходящими в прошлое недавними страхами, его ждет тепло и покой.

Аккуратный сквер за оградой, стоянка с припаркованными машинами, деловито мелькающие в зеленеющих кустах белые халаты, сам дом – с бронзовой, достойно-лаконичной вывеской «Пигмалион», сияющими чистотой большими окнами и солидной вескостью очертаний, свидетельствовали о надежности и преуспевании.

Оказывается, его ждали. Не только Ванда, подготовившая праздничный обед, переменившая прическу и макияж, но и весь персонал, предупрежденный о возвращении шефа и основательно потрудившийся при наведении парадного порядка.

По отчету заместителя Мирея, перехватившего шефа сразу после короткой беседы с женой, Динстлер понял, что дела клиники идут хорошо, стационар загружен, пациенты находятся в надежных руках и два новых сотрудника – мужчина и женщина, прибывшие по рекомендации Вальтера Штеллермана ждут распоряжений.

Готтлиб ерзал, стараясь не затягивать вопросами деловую беседу и поскорее встретиться с четой компаньонов: ему не терпелось увидеть дочь.

– Могу вас заверить, голубчик – мы здесь вполне справились. Ничего серьезного, конечно, не предпринимали. Вальтер подлечил свои ноги, сбросил 18 кг. и ждет вас для окончательного наведения глянца. А моя Нина здесь, в горном воздухе, просто расцвела. Вы ее не узнаете… Но погодите, она уже, верно, спит… – тараторила Франсуаз, напрасно пытаясь удержать Динстлера. Он даже не постучал в номер и, отстранив удивленную няню, нанятую недавно и ему еще не представленную, ринулся к кроватке. Антония лежала лицом к стене, обхватив руками большую плюшевую собаку. Это был тот самый затертый Барбос, который остался от увезенной в санаторий дочери Динстлера.

– У Нины полно своих красивых игрушек, но она просто неразлучна с этим облезлым старичком, обнаруженном, кстати, в вашем кабинете», – шепотом объяснила Франсуаз.

Готтлиб плохо понимал, о чем идет речь. Ему хотелось потрогать девочку, заглянуть в ее лицо. И словно почувствовав это, она зашевелилась, что-то сонно пролепетала и повернулась на спину, отбросив на подушку сжатые кулачки. Динстлер замер, охваченный победным ликованием. По голубому батистовому полю разметались черные пряди, подвязанные атласной ленточкой. Маленькое лицо в их четком эбонитовом обрамлении казалось особенно нежным и тонким: живая розовая камея, каждая линия которой гордилась чистотой и совершенством. Чудо – его собственное чудо!

За обедом, радостно вдохновленный Готтлиб, не заметил необычной веселости Ванды, граничащей с истерикой и не удивился осторожной деликатности Вальтера. Только потом, уединившись с компаньоном в саду, он понял, к чему осторожно вел его мудрый наставник, мгновенно ставший врагом. Вальтер хотел отнять у Готтлиба дочь! Намеками обрисовывая ситуацию и все туже сжимая кольцо аргументов, он неумолимо двигался к цели, приставив, наконец, «дуло» прямо к испуганному, затравленно колотящемуся сердцу Готтлиба:

– Я знаю, что большей жертвы от тебя не смог бы потребовать, и понимаю, что становлюсь в твоих глазах убийцей. Но иного выхода нет. Племянница Франсуаз не может здесь остаться навсегда да и как? Кто ты этой девочке – «дядя»? След твоей бывшей дочери в санатории исчезнет – она «умрет» от тяжелой болезни. Мы сделаем так, что Тони удочерят хорошие люди. Позже, когда все утрясется, я уверен, мы найдем способ вернуть вам девочку. Но пока погоди. Потерпи, прошу тебя… Тем более, что есть и другие проблемы…

 

31

Но Динстлер не слышал больше ничего, отгородившись непроницаемой стеной оцепенения. Натан поспешил скрыться, заметив приближающуюся Ванду. Она нервно, ошибаясь пуговицами, застегивала на ходу плащ, талые ручейки слез, размывали по лицу фирменную косметику новой шоколадно-золотистой гаммы. Ванда была в истерике, проклиная мужа и ту минуту, когда он вздумал прикоснуться к дочери, они обвиняла его в сатанинской гордыне и намеренном желании избавиться от ребенка. Муж ничего не возражал – ни слова в утешение или оправдание. Он смотрел жалобно и боязливо, даже не пытаясь защититься. Он был разбит и повержен.

– Ты права во всем, Ванда, – я – чудовище. Но самого страшного ты не знаешь. Ужасно не то, что я сделал. – Я не мог не сделать этого. Преступна моя недогадливость – ведь делая это, я должен был знать, что Ее у меня отнимут. Ее всегда у меня забирают… Одно и то же – всегда одно и то же, как ни крутись. Мне даже не хочется больше жить – скучно. Навязчивый, бесконечный кошмар – находить и терять, находить – и снова терять. Не помню, кому за какие грехи уготовлена в аду подобная казнь…

Ванда не совсем понимала о чем говорит ее муж, он был потрясен и сражен, разделял с ней боль – и на этом спасибо. Они вместе, они заодно, а значит – обязательно найдут выход.

Динстлер почувствовал себя героем, принявшим основной удар на себя с того момента, как в запале гордого противоборства предложил выход – побег, идею, более заманчивую, чем осуществимую. Они должны исчезнуть, раствориться, обрубить все концы, а, всплыв на поверхность где-нибудь в Мексике или Америке, начать новую, совсем другую жизнь, возможно, выращивая кукурузу в каком-нибудь захолустном уголке южного штата.

О конкретном осуществлении сложной процедуры тайного переселения Динстлер и Ванда имели весьма расплывчатое представление, подчерпнутое из криминальных фильмов. Они явно нуждались в поддержке. К несчастью Остин – единственный человек, на которого можно было положиться, находился в каком-то бесконечно затягивающемся туманно отъезде, а Натан категорически отверг саму идею побега.

– Забудь об этом, Готтлиб. Поверь – мне не раз приходилось сверкать пятками под носом судьбы – это было и не просто и не весело, – он поскреб затылок и скорчил кривую гримасу – явно окислившийся, неудавшийся вариант иронической усмешки. – Я-то вообще, несколько другой породы, да к тому же – был один. Ты – не вытянешь. Шанс в лучшем случае, при самой тщательной проработке, 50 на 50. Представь, а это очень реально – ты теряешь жену или дочь. Тебя самого, как золотого тельца, они скорей всего, поберегут, но с семейством, я думаю, церемониться не станут, используя как способ давления – приемы-то стары как мир. Ну и каков ты будешь тогда, доктор Динстлер?

– Но ведь 50% все-таки за меня. Это щедрый шанс. Я чувствую, вернее, точно знаю, что не выберусь из этой ямы уже никогда, если сейчас позволю себе сдаться, – Йохим говорил медленно, ощущая ответственность каждого слова. Они стояли на краю альпийской полянки, представлявшей апофеоз весеннего цветения такого размаха, изобретательности и щедрости, что мысль о неком высшем художественном замысле приходила сама собой.

– Натан, я решил бесповоротно. Возможно, мне придется пожалеть, что пренебрег твоим советом. Прости. Боюсь, ты не сможешь понять меня до конца, до той темной середины, в которой я и сам ни черта не смыслю. Потому, что именно там скрывается несговорчивый, тупой, жадный и такой сентиментальный собственник под названием «отец»…»

– Ладно. Тебе решать. Переубеждать и мешать не буду. Но и поддержки не жди, – заключил он, твердо посмотрев в глаза Динстлеру. И занялся рассматриванием гор.

Йохим медленно пошел к дому, удерживая желание обернуться. Уже у поворота аллеи он нерешительно склонил голову, воровски скользнув взглядом к светлой площадке между темных кулис тщательно постриженного кустарника. Натан стоял все так же, спиной «к зрителям», подставив лицо опускающемуся за холм солнцу. Широкий торс с белым парусом спортивной куртки, коротковатые ноги в прогулочных толстокожих ботинках широко, прочно расставлены, тяжелые кисти опущены в карман клетчатых брюк. Готтлибу даже показалось, что Натан беспечно насвистывает, слегка раскачиваясь на мягких подошвах.

 

32

Все – теперь он один. Без помощи и совета, без контроля и надзора. Одиночество и свобода! Встряхнувшись и подкрепившись духом противоречия – насущным хлебом гонимого, Динстлер начал действовать. Прежде всего – материальная сторона. Очевидно, что имущество, клинику, да и свою репутацию придется забыть, как ненужную одежду, ограничившись банковским переводом имеющихся средств. Финансовый отчет, представленный секретарем, был до неожиданности печален: огромные затраты на поддержание и реконструкцию клиники почти полностью поглощали доходы. Учитывая долю компаньона Штеллермана, можно было рассчитывать лишь на сравнительно выносимую нищету там, в неведомой Америке. Странно, но вместо апатии и сомнений, Динстлер почувствовал знакомый прилив энергии, той дразнящей его тщеславие силы, которая подавала голос всякий раз, когда предприятие попахивало безнадежностью. Но прежде это бывало на его территории – у операционного стола, теперь же предстояло действовать во вражеском тылу – в мало известных и мало доступных сферах.

– А как наш Штеллерман, он что-то давно не попадался мне на глаза? – спохватился Готтлиб через пару дней после их разговора.

– Франсуаз с девочкой только что обедали со мной, сожалея, что ты слишком много работаешь, совсем не заботясь о своем здоровье. А Вольфи в отъезде, – бодро сообщила Ванда и чуть позже, отведя мужа на веранду, добавила: – У меня постоянное ощущение в доме, что я под рентгеном – видна вся насквозь. Даже в университете со мной не бывало такого, когда на экзаменах этого зануды Бауэра в моем чулке припрятывалась чуть ли не вся «Топографическая анатомия», вписанная в тонюсенькие шпоргалки… Все-таки зря, мне кажется, ты рассказал о наших планах Натану… Кто его знает – темная лошадка.

К вечеру Штеллерман вернулся. На втором этаже слышно было, как он распекал шофера. Казалось даже, что это монолог: парень то ли вообще помалкивал, то ли мямлил что-то едва вразумительное. Позвякивали какие-то жестянки, вроде колесного диска и грузно ухнуло об асфальт что-то мягкое, поставив жирную точку. Через несколько секунд торопливые шаги Вольфи послышались в коридоре и едва постучав, он появился в динстлеровском кабинете, плюхнувшись на вдохнувший тяжко кожаный диван.

– При всем моем уважении, милейший доктор, я не могу не предъявить некоторых претензий. Боюсь, они обойдутся «Пигмалиону» и лично мне, как совладельцу в кругленькую сумму! Ха-ха-ха! Никому не расскажешь – засмеют! Но выходит, что я разваливаю собственный бизнес своими же ногами! – Вольфи схватил со столика сифон и, почти не глядя, пустил в стакан злобно шипящую струю. Удивленно посмотрел на результат и, резко отодвинув стакан, фыркнул: – Слишком много газа! Так знаете, где я был? – В Париже, представьте. Прошел всестороннее обследование у Дюрье. Вы слышите – Дюрье! Это вам не… не Леже какой-то. И я ему не понравился. Мои ноги и все то, что здесь, у вас с ними сделали, – это варварство! Вольфи для убедительности задрал брючину, выставив развернутую в первой позиции бледную, жилистую голень. – Нам нужна обстоятельная беседа и, думаю, не здесь. В Париже, дорогой мой! В Париже!.. – он подмигнул, махнув рукой к окну и через полчаса собеседники вновь стояли на своей поляне во влажной тесноте бархатных сумерек.

– Мне хотелось сразу же порадовать тебя, старина. Я кое-что обдумал, кое-что предпринял. Во-первых… – Натан сунул в верхний карман белого халата Динстлера небольшой предмет. – Считай, это взятка, лично от меня. Кредитная карточка банка в Лозанне на предъявителя. Сумма не слишком значительная, но достаточная, надеюсь, чтобы на первых порах выкрутиться. А вот где и как, то есть «во-вторых» и «в-третьих» – потолкуем завтра, по пути «в Париж». Я здорово подсуетился, организовывая твое будущее. И вот еще: думаю, с отъездом не стоит затягивать.

– Ситуация становится опасной? Ты разыграл целый спектакль. Номера прослушиваются?

Натан опустил глаза, подавляя вздох.

– Ехать надо завтра. Мы отбудем с тобой «в Париж». Ванда с Франсуаз и девочкой отправятся на другой машине за покупками в Сан-Антуан. Встреча – в самолете…, – Натан криво зевнул. – Ну а теперь – по постелям. Что-то я стал стареть – всего две ночи без подушки – и как выжатый лимон.

На следующий день, за обедом, разговор не клеился. Даже Франсуаз приумолкла, устав подавать повисающие в воздухе реплики: никто их не слышал, никто не заметил, что прожевал и проглотил, машинально ковыряя в тарелках. Все знали, что сидят здесь вместе в последний раз. Предупрежденная мужем Ванда никак не могла осмыслить, что через несколько часов, вероятно, в этом же синем костюмчике, с маленькой сумкой, вмещающей скромный набор косметики и походных пилюль, она будет сидеть в каком-то самолете, отправляющемся таким-то рейсом, туда-то… Ясно только – что уедет отсюда и навсегда! От этой мысли ее все сильнее колотил внутренний озноб и было невыносимо жаль прошлого – дома, сада, клиники, своей уютной спальни, гардеробной, полной любимых вещей, постельного белья, выписанного совсем недавно по шикарному каталогу, и даже этого бронзового салфетного кольца с кучерявой гравировкой «Wanda», которое она крутила дрожащими пальцами. Какое имя будет у нее теперь, кем станет муж?

Готтлиб опускал глаза, боясь выдать разрастающийся в панику страх. Он старался не думать о прошлом и о скором отъезде с Натаном. Он знал, что когда в самолете, уже измучившись неведением, наконец, увидит пробирающуюся по проходу, случайно оказавшуюся рядом, спутницу – блондинку с черноволосой дочкой, то плюнет на все – на конспирацию, осторожность и этот невыносимый уже страх. Он посадит девочку на колени и, чувствуя ее легонькое теплое тельце, скажет: «– Это я – твой папа. Я люблю тебя, Тони!» А там – пропади оно все пропадом! Как-нибудь они выживут…

Позже много раз, возвращаясь мысленно к этому дню, к решающему его часу, вернее, коротким двум минутам – пустячковому, не учтенному интервалу времени, проскользнувшему между строгими вехами плана – Готтлиб снова и снова спрашивал себя, препарируя каждую мелочь, могло ли все сложиться по-другому? А если да, то когда, где он споткнулся, попав в капкан враждебной воли или дурной, шаловливой случайности?

 

33

После обеда, чмокнув жену холодными, одеревеневшими губами, он спустился к ожидавшему в автомобиле Натану и уже на крыльце, под латунной табличкой «Пигмалиона» вспомнил об оставленной на столе записной книжке.

– Минуту, господин Штеллерман, Я кое-что забыл, – обратился он к сидящему в «мерседес» Вольфи.

Отпирая кабинет, Готтлиб слышал нетерпеливый телефонный звонок, с грустью отметив, что и этот звонок, и его кабинет уже, в сущности, не имеют к нему никакого отношения, и никто из звонящих сюда уже никогда не услышит его голос. Подойдя к столу и засовывая в карман записную книжку, он почему-то снял на ходу трубку:

– Это Сьюзи. Вы совсем забыли про меня, доктор, хотя так охотно записали мой телефон… Ну не стройте из себя святошу, послушайте… – голос удалился и где-то совсем рядом над ухом зазвучала веселая песенка, именно та, которая соседствовала на его загадочно попавшей в машину кассете с раскатистым славянским маршем. Певичка просила помнить о ней и не заставлять молчать ее «противный злой» телефон.

– Теперь, конечно, припоминаете. И не думайте бросать трубку – вы не застенчивый гимназист и я – не дешевая шлюшка. Мне, собственно, лишь поручено передать послание друзей. Вот, зачитываю: «Помним, сочувствуем трудностям. Всегда готовы помочь, особенно в последних планах. А так же выражаем крайние опасения, что болезнь, от которой «скончалась» твоя дочь в швейцарском санатории, может оказаться заразной. Не разумнее ли отправить жену с девочкой хорошенько отдохнуть в иных местах, где друзья отлично позаботятся о них? Подумай. И главное – не делай разных движений, не суетись. Это не просто совет, а настоятельная просьба тех, кто всегда помнит о благе «Пигмалиона». – он опустил запищавшую трубку.

Рассказывая, сидя в машине, Натану о случившемся, Йохим совершенно запутался.

– Возможно это блеф, прощупывание ситуации, а туманные намеки – всего лишь случайное попадание в цель. Возможно – прямая дезинформация, вынуждающая тебя на какой-то необдуманный шаг. А может быть – мы недооцениваем противника, – Натан размышлял, погрузив лицо в широкую ладонь. – Очевидно только, что с Парижем придется повременить. Не нравятся мне эти хищные заходы вокруг девочки. Стервятники! – он развернул авто к клинике: – Выходи, парень, и скажи жене, чтобы подумала о хорошем ужине… Путешествие отменяется. Надеюсь, временно… В гараж! – скомандовал Натан подошедшему шоферу, после того как Готтлиб вернулся в дом.

В того момента, как в трубке прозвучало имя Сьюзи, из Динстлера будто выпустили пар. Было что-то от смирения приговоренного в том равнодушии, с которым он выслушивал меры предосторожности, продиктованные Натаном: никаких экскурсий по окрестностям, никаких поездок и прогулок. Девочка должна находиться в доме или на газоне под окнами под присмотром няни и взрослых. Но что бы не делал Готтлиб, в какой части клиники не находился бы, самые чуткие антенны его внимания были настроены на волну звонкого детского голоска, заливающегося такой беззаботной веселостью, что все страхи казались надуманными, а тревоги – пустой игрой скучающих любителей приключений.

Он просматривал историю болезни нового пациента, когда услышал нечто невозможное: за окном раздался пронзительный, прерываемый страшными паузами захлеба, плач. Через секунду он был уже внизу, в цветнике, разбитом прямо под окнами приемной. К груди Ванды, стоящей на коленях среди розовых маргариток, захлебываясь плачем, содрогаясь всем телом, приникла Тони. Побелевшие от напряжения крошечные пальцы впились в ворот вандиного свитерка, лицо спрятано в тесную лунку между плечом и щекой. Крупные частые слезы, скатывающиеся из-под опущенных ресниц Ванды к дрожащему подбородку, падают в смоляные кудри ребенка, поблескивая в их густой, великолепной черноте алмазной россыпью.

Все это с ненормальной подробностью шока сразу отпечаталось в сознании Готтлиба, а уж потом он увидел тело няни, метрах в двух в стороне. Над ним уже склонился Натан, разрывая с треском окровавленную блузку.

Позже, когда девочку удалось уложить в постель, напоив теплым чаем с валерианой, из ее обрывочного, прорывающегося сквозь наваливающийся сон, лепета, кое-что удалось уточнить, хотя Натану и так все было ясно.

Тетя с сумкой передала коробочку для малышки и плюшевого медведя. Девочка взяла медведя, а няня – коробку. Они только сняла с коробки ленту…

Находящаяся сейчас в реанимации няня была ранена взрывом самодельного устройства, не слишком сильного, чтобы убить, но достаточного, чтобы искалечить и напугать.

Вряд ли теперь можно было затягивать решение: Франсуаза с девочкой должны покинуть клинику. Ах, зачем ты замешкал тогда, Готтлиб, вернувшись в свой кабинет? Может, успели бы? Прорвались? Прощай, несбывшаяся кукурузная ферма. Прощая, Антония…

…Готтлиб не стал прощаться с отбывающими Штеллерманами. Он изо все сил старался не прислушиваться к голосам и беготне, хлопанью дверей и чьему-то смеху, боясь различить в суматошной оркестровке отъезда Ее смех, Ее голос. Запершись в кабинете, он бессмысленно разглядывал стоящую на письменно столе фотографию чужой девочки – той, леденцевской, белесой крошки, которой никогда уже больше не будет.

Ванда тщетно пыталась вытащить мужа прощаться с уезжающими – он буквально прирос к креслу с усилием открыв ящик стола. – Отдай ей это, – протянул он жене тяжелый томик с вытесненным на кожаном переплете православным крестом. – Пусть всегда будет с ней.

Ванда распахнула плотные, пожелтевшие страницы – похоже молитвенник с мелкой старомодной кириллицей, а на форзаце под чьей-то размашистой чернильной подписью, рукой мужа начертано: «апрель 1972. От Йохима-Готтлиба Динстлера – Тебе».

Похоже, он прощался с дочерью навсегда…

 

34

Ранним майским утром на прогулочной палубе океанского лайнера «Олимпия» царило необычайное для этого времени суток оживление. Как-то по особому щедро светило солнце, подчеркнуто элегантно играл флажками на мачтах и шелковыми подолами в меру свежий ветерок, непривычно громко смеялись и говорили, узнавшие вкус возвращения к жизни, люди.

Нет, не больничные палаты и санаторные скверики дарят это пьянящее ощущение выхода из безнадежности в мечту, от тьмы и немощи – к свету и силе, а комфортабельные лайнеры, скользящие по загадочной чересполосице штормов и штилей. Уныние беспросветной качки между хлябью небесной и вспененной, рвущейся к горлу водой, неотступная маята, выворачивающая нутро, как-то сразу, щелчком божественных перстов, сменяются здесь ослепительной благодатью, дающей все сразу, сполна: покой, волю, радость. Остается растянуться в полосатом шезлонге, до блеска вымытом волной, пахнущем морем, хрустнуть замлевшими косточками, потягиваясь к потеющему в полотняной тени бокалу и растаять в блаженстве: «Хорошо!»

Еще ночью Ванда поняла, что качка утихла. Опустив ноги на мягкий ковер, она почувствовала устойчивую надежность пола и легко, не хватаясь за стены и прикрученную к полу мебель, подошла к иллюминатору. И чуть не ахнула: не бортовой фонарь заглядывал сквозь толстое стекло, заливая каюту голубоваты светом. Огромная луна во всю полноту бледного диска висела над усмиренной водой, играя бегущими серебром протянутой прямо к Ванде «дорожки».

А потом она проснулась уже от солнца: три дня штормовой качки казались ночным кошмаром, растаявшим с наступлением утра. Ванда посмотрела на часы, привинченные к обитой гобеленом стене – 10! Не удивительно, что она осталась в одиночестве, кто же может так долго валяться в надоевшей постели, когда за бортом безбрежная синева с пальмовыми очерками проплывающих стороной островков.

Ванда быстро оделась, выбрав после секундного колебания все белое – узкие брючки, свободный вязаный пуловер и белые босоножки на девятисантиметровых, сужающихся к низу «рюмочках». Баста, эпоха качающейся палубы, задраенных наглухо плащей и спортивных ботинок завершена! Открываем новый сезон – сияющая белизна с отблеском радостно-алого. Надевая новые коралловые серьги и браслет, купленные на Корсике, Ванда с удовлетворением отметила, что утомленную вялость осунувшегося лица надежно скрыл свежий, лоснящийся от кокосового масла загар, а шоколадные плечи выглядят аппетитно. Все-таки, отдых на островах пошел ей на пользу. Она задумалась с пудрой в руке, который раз припоминая незабываемый эпизод!

Конечно же, они жили на Гавайях в одном из лучших отелей и пара бывших пациентов мужа, случайно встреченная там, сделала свое дело – за спиной четы Динстлеров шушукались, они стали местными знаменитостями, знакомства с которыми добивались многие.

Бомонд беззаботных пляжников, наслаждающихся в апреле теплой водой, солнцем, ленивым необременительным флиртом, состоял из людей, довольно заметных в обыденной деловой жизни и, конечно же, чрезвычайно занятых. Там за пределами беззаботного отдыха их ждала профессия, карьера, банковские операции и деловые обязательства, нужные связи и тягостные знакомства, изнурительный бег на перегонки, увлекательные интриги, стрессы, слава.

А пока – гулять и валяться на солнце, шлепать босиком по ракушечным плитам сада, нырять до посинения с аквалангом, жевать местную экзотику в подозрительных забегаловках и шикарных ресторанах, щеголять до самого обеда в затасканных шортах и позволять себе совершенно безответственные высказывания и поступки в стиле школьного дуракаваляния, даже если ты известный журналист, процветающий бизнесмен, задумчивый доктор или утонченная поэтесса.

В один из последних вечеров «гавайского рая» компания собралась в ресторане, расположенном на покрытой цветочными зарослями крыше двадцатиэтажного отеля. Здесь играл известный на все побережье бразильский оркестр, а кухня отличалась особым мастерством в приготовлении омаров и сеговиды – местного блюда, включающего чуть ли ни все, произрастающие здесь фрукты и идущей исключительно под специальный кокосовый ликер, рецепт которого держался в гордом секрете.

Благоухающий сад, прячущий столики между цветочными барьерами, принял вновь прибывших – девять человек, настроенных весело провести время в желанной прохладе между усыпанным огромными звездами небом и притихшим океаном, мирной шелест которого отчетливо доносился даже сюда, в высоту, конечно, когда умолкали темпераментные музыканты.

Ну и аппетит же здесь был у всех! Просто странно, откуда пошли эти байки о пресыщенных, страдающих гастритами и запорами поджарых европейцах? Все с нетерпением наблюдали, как ловко метал на вишневую скатерть неведомые закуски мулат-официант, принюхиваясь и примериваясь, с чего собственно начать? С морских гребешков в пряно-горчичном соусе, щедро аранжированных гарниром из перца и авокадо, с долек папайи, наполненных черной и красной икрой, наподобие ковчегов, вышедших в море под зелеными парусами какой-то местной гофрированной зелени или с молочного «сумбо», представленного кегельным шаром сбитого овечьего сыра, запеченного с миндалем и оливками.

Ванда уже настолько почернела, что могла позволить себе платье с открытой спиной, минимальный ярко-изумрудный шелковый лиф которого поддерживала на шее узенькая тесемка, а шелестящая «мексиканская» юбка с необъятным расклешенным подолом, живописно выглядела в танце. Черненое «туземное» серебро в ушах и на запястьях, волосы, схваченные на темени зеленым шифоном – она чувствовала себя великолепно.

Ванда танцевала с журналистом что-то жгуче-темпераментное, бразильское – с перехватами, вращениями, игрой бедер и плеч, когда краем глаза подметила новую пару, подошедшую к их столику. Дама заняла предложенное ей место, а мужчина остался стоять, уставившись на зашедшуюся в танце Ванду. Каков же был восторг Ванды, когда она узнала в наблюдателе профессора Вернера, взирающего на нее с жадным восхищением. Да, он сразу узнал ее, а она, если честно, с трудом – таким постаревшим и вылинявшим показался Ванде ее бывший кумир. А его жена! Если бы тогда, брошенная Ванда знала, к какой каракатице умчался ее возлюбленный, она страдала бы меньше, торжествуя победу. А потом он и сам, пригласив мадам Динстлер на танго, шептал ей в щеку, как скучал и тосковал, переживая разлуку, и как надеялся на продолжение связи. Ну, уж нет! Дудки – нужен он ей теперь… А все-таки приятно! Его заигрывающая любезность со знаменитым Готлом, его растерянность нежданного сюрприза, скрывающая запоздалые сожаления…

«Есть-таки справедливость на этом свете! Благодарю тебя, святой Флориан», – перекрестилась Ванда, обнаружив на палубе расположившегося в шезлонге под зонтиком Готла. Он тоже оделся в белое и, держа наготове алое махровое полотенце, глядел, как выкарабкивается из детского бассейна-лягушатника карапуз, опоясанный надувным резиновым кругом. Кристиану исполнилось пять. Это был смышленый и чрезвычайно подвижный мальчик, задира и командир, неизменно выходящий победителем из любых потасовок со сверстниками и даже старшими по возрасту. Кристиан уже освоил маленький двухколесный велосипед, прекрасно плавал в садовом бассейне и выпросил у отца целую игрушечную палубу с колоколом и штурвалом, установленную на газоне возле садового бассейна. Там, с компасом на груди и в бескозырке он часто «рулил», отдавая команды грозным звонким голосом. О, если бы Корнелия видела! Вдавленный подбородок, припухший нос, глубоко посаженные глаза – это был ее Ехи, только совсем, совсем другой…

Когда родился яйцеголовый мальчик, Готтлиб облегченно вздохнул: пронесло, искушение ему не грозит. Ванда прижала к груди орущего, сучащего красными ножками младенца:

– Готл, не трогай его, умоляю! Оставь его мне… – она плакала, глотая бегущие ручьем слезы, и муж обнял, прижал их обеих.

– Никогда, никогда больше я не трону нашего ребенка.

И не обманул. Странно: его не удерживали ни обещания, ни опыт, ни размышления – ему просто не хотелось ничего менять. Ему вовсе не хотелось ничего менять в этом лице, уничтожить и переделать которое он мечтал с детства. Какая, собственно, разница? Такой или другой – его ребенок, человек, личность! А нос? – ну и пусть его, этот нос. Не в нем, выходит, счастье.

Сейчас, наблюдая, как брызгается и визжит в бассейне его мальчик, Динстлер не без гордости подмечал, что дети постарше боятся его и никто не смеет отобрать у Криса игрушку, даже свою собственную, приглянувшуюся задире.

– Мама, мама! – увидел Кристиан подошедшую Ванду, – смотри, как я сейчас поднырну! – Он смахнул повисшую на носу сосульку, оттолкнул с бортика чужого мальчишку и громко сосчитав: раз, два, три! – плюхнулся в воду, окатив все вокруг фонтанами брызг.

Ванда засмеялась, беря у мужа полотенце:

– Ну, совсем как ты, Готл, – всегда лезет в самое пекло!…

 

35

…Они вернулись домой с новыми силами, нехотя приступая к делам, которых было невпроворот. Уже три года на территории клиники возвышался новый корпус – специальная лечебница для людей, страдающих врожденными уродствами, а в отдалении, за небольшим оврагом, в зарослях орешника скрывался виварий, где томились несколько особей человекообразных обезьян и пару десятков собак.

Жизнь клиники, возглавляемой Динстлером, определилась. Не так, как виделось ему в самом начале, но и не слишком плохо, как обещали последующие события. Выбранный компромисс все же оставлял ему некую свободу для фантазий и экспериментов, предохранял от нежелательных последствий.

Покидая клинику, Вальтер Штеллерман убедил-таки Динстлера не предпринимать отчаянных шагов.

– Понимаю, что «санитары цивилизации» предопределили мне участь узкого сектантства: моя судьба подобна судьбе средневекового ученого, живущего между своей тайной лабораторией и дыбой. Я должен прятаться и постоянно балансировать на краю, – уныло пророчествовал Готтлиб.

– Да, Йохим, пока это неизбежно. Хотя, не хочу тебя обманывать, «пока» может оказаться длиннее наших жизней, – не стал разубеждать Натан. – Если бы ты знал, сколько лучших умов человечества существует сегодня в подобном статусе! Могу заверить: всему истинно ценному, создаваемому наукой, уготован удел секретности. Тебе повезло – пока ты будешь с нами, могу гарантировать одно – чистую совесть.

– Ну, не такую уж чистую, – криво усмехнулся Динстлер.

– Думаю, относительность этого понятия беспокоит даже обитателей монастыря. А ты все же – Пигмалион. Почти что Бог. Или сатана. А лучше сказать – и то и другое. Речь идет о пропорциях. Наша задача – свести долю «сатанизма» к минимуму, выруливая к «разумному, доброму, вечному»… Попутного ветра, приятель!

Вальтер уехал, увозя Антонию и только через несколько месяцев, когда детскую занял новорожденный Кристиан, Динстлеры получили письмо от Франсуаз: она сообщала, что «племянница» вновь обрела родителей и чувствует себя прекрасно. И больше об этом не говорили, ожидая известий.

Экспериментальные поиски Динстлера разделились на два направления. Одно из них – явное, следовавшее по заранее обреченному пути, не могло похвастаться результатами, чему постоянной свидетельницей была Жанна. Другое – тайное, при участии двух коллег из «Медсервиса» двигалось медленно и верно. Динстлер работал над выявлением отдаленных результатов своей методики, экспериментируя с обезьянами и собаками. Его очень насторожили пришедшие друг за другом сообщения. Африканский вождь, выведший свою страну из варварской дикости, скончался в расцвете лет от какой-то неизвестной формы рака. «Мадам», успевшая осуществить большую часть своей исторической авантюры, скончалась от инсульта, но вскрытие показало, что она была обречена – тяжелая опухоль, развивавшаяся исподволь, уже добивала ее организм.

Что это? Игра случая или знак, настораживающий и пугающий исследователя? Динстлер затребовал подробные данные о состоянии здоровья и причинах смерти своих бывших пациентов, сверяя и сопоставляя факты. Но ничего обнаружить не удалось, к тому же остальные, прошедшие через руки Пигмалиона, чувствовали себя нормально. Это касалось и некого Северена Кларка, работающего в университете одного из американских штатов. Динстлер получил письмо неизвестного адресата и никак не мог понять, в чем дело: несколько фраз, написанные его почерком с припиской – «привет от Ивана» и фото: схватка под баскетбольным кольцом, в которой сам Готтлиб в майке вермонтского университета, вырывает мяч из рук здоровенного негра.

Кредиты, взятые у Леже и Брауна, удалось вернуть в срок, и Динстлер с помощью компаньона Штеллермана и «Медсервиса» мог теперь позволить себе некую благотворительность. В филиал его клиники, построенный специально для людей с врожденными аномалиями, мог попасть каждый. В тех случаях, особенно у детей, когда кредитоспособность пациента оставляла желать лучшего, врачи работали бесплатно.

Больше всего увлекало Динстлера то, что даже в самых безнадежных случаях, сочетая приемы лицевой хирургии с элементами своего метода, осуществляемые крайне осторожно и негласно, ему удавалось вернуть изуродованным людям человеческий облик, а иногда и вовсе – дать вместо ужасающей маски вполне приличную внешность. Рекламы он избегал, да и контингент больных, попадающих сюда, явно не претендовал на огласку. Легкая шумиха научного толка устраивалась лишь тогда, когда больной был преображен традиционным методом – а здесь, как утверждали коллеги, у Динстлера не было равных. Его имя получило широкую известность в научных кругах, благодаря описанию некоторых новых подходов в использовании натуральных и искусственных материалов для лицевой пластики. В «Пигмалион» приезжали на стажировку специалисты со всего мира, очереди к Динстлеру ждали весьма влиятельные пациенты.

В общем-то, Готтлиб Динстлер был вполне благополучен и достаточно утомлен, чтобы предаваться сомнениям, изводить себя мечтами или воспоминаниями.

 

36

В мае, вскоре после того, как семейство вернулось домой из гавайского рая, позвонил Остин. Последние годы они с Динстлером виделись редко, встречаясь на каких-то деловых посиделках. Браун сообщил, что недавно вернулся на остров из дальнего путешествия, в котором пробыл около года и настоятельно просит чету Динстлеров вместе с сыном навестить его 16 июня в связи с неким юбилеем. Как не напрягался Готтлиб, высчитывая дату рождения Брауна – ничего не получалось – «юбилей» не получался. И только, перебравшись с причала на борт поджидавшей их яхты и оглядевшись вокруг, он ударил себя по лбу: – Ну, конечно же! Ванда, сегодня ровно десять лет с тех пор, как я познакомился с Брауном! Едем!

Яхта «Victoria», казалось, несколько увеличилась в размерах и даже помолодела, но в остальном все было точно так же: море, чайки и островок, плывущий навстречу подобно торту, разукрашенному взбитыми сливками цветущих деревьев, и даже мулат, встречающий на причале гостей.

Малло вовсе не изменился, даже наметанный глаз Динстлера не мог отыскать следов времени на его смуглом, словно высеченном из камня лице. «Или это вовсе не Малло?» – засомневался Готтлиб, уже слегка «сдвинутый» на подменах.

– Остин прибудет через час – у него, как всегда, каждая минута расписана. А пока располагайтесь, здесь все уже приготовлено для вас, – мулат радушно распахнул двери.

Ванда была в восторге от их комнат, выходящих на южную сторону. Как ни преображала она свой дом в горах, привкус клиники, медицинского учреждения присутствовал во всем: в специфическом запахе, не перебиваемом никакими ароматизаторами, в белых халатах, всегда попадающихся на глаза, в тщательно охраняемой тишине и неукоснительности строгого режима. А здесь? Что же мерещилось здесь, за комфортабельным великолепием этих комнат, убранных свежими цветами и вазами с аппетитными, будто муляжными фруктами, что скрывалось в буйном цветении клумб и лужаек, тюльпановых полей и зарослях роз, спускающихся к синей воде?

«А этот Остин, не такой уж аскет, каким хочет казаться. Или здесь, в своем замке этот загадочно-непроницаемый, холодный деляга-рационалист изображает из себя сказочного принца?» – размышляла Ванда, распаковывая чемоданы. Готтлиб и Крис спустились осматривать дом и, видимо, были сейчас в холле, потому что именно оттуда раздались громкие голоса и детский визг. Спустившись вниз, Ванда застала умилительную сцену прибытия семейства Дювалей, попавших прямо в объятия Динстлера.

Сильвия превратилась в утонченную молодую даму, предпочитающую спортивно-деловой стиль и простую прическу. Блестящие каштановые пряди свободно падали на плечи, а брючный костюм цвета вылинявшего хаки, был куплен, несомненно, в дорогом магазине. Но откуда эта барственная вальяжность, этот небрежный шарм в чуть поплотневшем Дани?! Аккуратная стрижка и неброский шик дорожной экипировки хозяина процветающей фирмы «Дюваль и К», не могли обмануть друга: Дани смеялся, и в его мальчишеском заразительном смехе звенела неподдельная радость молодости, легкокрылое удивление гимназиста только-только ступившего в жизнь.

На плече Дюваля сидел «племяшкуа» Крис, примеряя подаренную ему ковбойскую шляпу. К широкому поясу малыша был прилажен массивный игрушечный пистолет. А чуть поодаль, наблюдая за боевым знакомством мужчин, стоял Готтлиб и высокий мальчик в круглых очках с сачком у плеча. Тонкое лицо с крошечными черными родинками на белой, прозрачной коже выглядело умилительно сосредоточенным, огромные темные глаза в опушении длинных ресниц, смотрели сквозь стекла снисходительно-внимательно.

– На кого же он все-таки похож? – кинулась Ванда к Жан-Пьеру, и присев на корточки, развернула стушевавшегося паренька к себе лицом.

– Здесь и папа и мама. – Готтлиб смутился не меньше, потому что увидел в лице Жан-Пьера, в его ладной, вытянувшейся фигурке не только своего друга, того самого гимназиста Дани, но и самого себя, каким он мечтал быть в те далекие годы.

– Жан-Пьер у нас уже опытный натуралист – переловил всех бабочек на Ривьере. У него большая коллекция с полным описанием видов. В гимназии он возглавляет кружок старшеклассников, хотя сам еще только перешел во второй класс, – представил сына Дани.

– И к тому же – пишет стихи, – заговорщически добавила Сильвия.

– А нашего Криса знакомить не надо, через пять минут вы это поймете сами. Да где же он? – хватилась Ванда, поймав сына уже на балконе при попытке перебраться через витой чугунный парапет.

– Вижу, мои гости в сборе! – раздался голос незаметно появившегося Брауна. – Если бы вы знали, как замечательно выглядите со стороны! Не хватает только звукового оформления. Ну, хотя бы этого… – Остин нажал кнопку магнитофона. – Специально подготовил к нашей встрече. Помните?

В полумраке просторного холла закружил, словно ища выход, старый венский вальс. Волна упруго-танцующих звуков, прокатив среди колонн, выплеснулась в распахнутые двери балкона, заливая вечерний сад. И вслед за ней к простору и синеве вышли люди.

 

37

От дома к затихшему внизу морю уступами спускался сказочный мир. Его щедрое цветение, не знающее ни бурь, ни серости дождевых облаков, благоухало, жужжало пчелиное суетой и нежилось под лазурными, без единого облачка, небосклоном. Воздух был плотным от ароматов, вселяющих уверенность в бескрылый полет. Казалось, стоит только распластаться на упругой воздушной струе – и плавно заскользишь, касаясь животом тюльпанного ковра, прямо в прохладную прозрачную воду…

А на дороже, среди олеандровых кустов у зеркальной глади причудливо изогнутого бассейна виднелись две фигуры – женщины и девочки, направлявшихся к дому. Женщина подняла голову, помахав издали рукой. Браун ей ответил и, повернувшись к гостям сказал:

– Моя жена и дочь.

– Вот это да, Остин! И все втихаря! – возмутился Дани. – Мы считаем тебя угрюмым бобылем, сторонящемся женщин, а здесь – сразу целое семейство!

– У меня вообще, как вы уже заметили, есть слабость окружать себя тайной. Мне не следовало афишировать свое семейное положение – уж так сложились дела… К тому же, мы лишь недавно вернулись сюда и отнюдь не собирались прятаться, – объяснился Браун, тщетно пытаясь скрыть радость, звучавшую в голосе. – Надеюсь, вам понравятся мои девочки.

– Издали они кажутся очаровательными, а дочка, кажется, похожа на тебя, – вглядывался, прищуриваясь Дани. – Хотя я и не мастер оценивать женщин на таком расстоянии.

Все с любопытством разглядывали приближающихся, отметив, что светлую голову женщины и темную девочки венчают большие растрепанные венки.

«Господи! Она выбрала именно эти цветы! Высмотрела невзрачный тысячелистник во всем изобилии садовых цветов!» – удивился Остин, с гордостью глядя на появившуюся в дверях жену.

Гости затихли, уступив сцену взметнувшемуся в финальном крещендо вальсу и прибывшим хозяйкам.

Музыка затихла, а Готтлиб все улыбался, широко распахнув глаза: он досматривал сон, который, наконец-то, пришел к нему, даруя блаженство.

В сквозящем закатном золотом квадрате открытых настежь дверей, в потоках солнечного света, бьющего из-за спины, стояли Алиса и Тони, взявшись за руки, с букетами белых цветов, принесших аромат меда и полыни. Они смеялись чему-то и были невероятно похожи, как могут быть схожи только мать и дочь.

Девочка запнулась на пороге, окидывая взглядом присутствующих. Ее лицо, раскрасневшееся от бега, с сюрпризным сиянием в глубине прозрачно-родниковых глаз, было озарено тем особым светом резвящейся, распахнутой в предвкушении счастья души, который бывает только у детей за секунду до чуда. Нижняя губа, припухшая и влажная, прикушена двумя крупными зубами, смоляные упругие завитки падают на худенькие плечи из-под лохматого, съехавшего набок венка.

– Папа, мы поймали огромного жука! Такой красивый, блестящий! – радостно сообщила она, ринувшись через зал. – Это тебе, па! – Тони протянула жужжащую коробочку уже распахнувшему руки для объятий Остину.

 

38

…Поздно ночью, отыграв положенный ритуал праздничного общения с разговорами ни о чем и безобидными шутками, с осторожным кружением вокруг главного, старательно обходящим коварные бездны загадок, участники представления собрались на террасе.

Дети, обшарив весь остров, неоднократно перессорившись и помирившись, крепко спали, почесывая свежие царапины. В кустах заливались цикады, то настороженно затихая, то, пускаясь во всю мощь. Над притихшими людьми, над затаившейся гладью моря и мерцающими горизонтом берега распахнулся звездно-бархатный купол.

– Ну что же, господа присяжные заседатели, вечер, вернее, ночь ошеломляющих признаний прошу считать открытой… – Остин опустился в любимую качалку и продолжил: – Странная вещь – юбилеи. Нет, не те придорожные столбики, которые отмечают жизненный «километраж». Есть в пространстве нашей жизни особые точки, когда без усилия и особого на то желания пробиваешь броню повседневного смысла, попадая в самую глубину. И не сказать определенно – что там, а дух захватывает – вот оно – Главное! Вот эти-то точки пересечения силовых линий судьбы и есть истинные юбилеи, хотя мы часто даже не подозреваем об этом.

Ведь бывает же с каждым: просыпаешься утром с чувством особого отношения с окружающим – в окно смотришь по-иному, кофе пьешь не просто – со смыслом, в знакомые лица вглядываешься, будто впервые увидел… Настроение приподнятое: нашло – думаешь. А ведь копни личные архивы, те, что заводятся в небесной канцелярии, и окажется, что ровно семь, десять или пятнадцать лет назад день в день, утро в утро, ты выудил самую замечательную в своей жизни рыбу, встретил после долгой разлуки друга, или постоял, задрав голову в Сикстинской капелле, а может просто – впервые увидел Ее – единственную свою.

Я обнаружил у себя несколько таких моментов, а сколько упустил или упущу! Но только не эту ночь…

Ровно десять лет минуло с того часа, как мы сидели здесь, в эпицентре такой же ночи, и я мог бы поклясться, что точно так же, как сейчас, вон там, справа от созвездия Стрельца сорвался и прочертил свой короткий, блестящий путь стремительный метеорит…

Время не обмануло нас под маской пространства, как обещал Набоков тем, кто предпринимает вояж в былое, а лишь ввело в заблуждение, отсылая к тем, былым, прежним, наталкивая на сопоставления и подведение итогов, Да, мы прежние, но совсем другие. Нас стало больше, а рядом, в покое неведения, спят наши дети. Пройдет еще десятилетие, возможно, и больше, прежде чем они соберутся здесь, чтобы задавать вечности свои простые, безответные вопросы.

Сегодня мы будем сторожить их сон и много говорить: ночь коротка, а нам надо так много рассказать друг другу. – Остин испытующе посмотрел в посерьезневшие лица, никто не решался нарушить паузу, никто не двигался, сохраняя зыбкое равновесие спокойствия и незнания.

– Ну что, кто у нас самый смелый? – Остин оглядел притихших гостей.

– Может быть, начну я… – по-ученически поднял руку Дани. Он понял, что кто-то из главных персонажей должен начать ответственный монолог и даже догадывался, кто именно, но чувство актерского партнерства заставило его ринуться вперед на амбразуру затянувшейся паузы, прикрывая спасовавших солистов:

– Это очень поучительная история, особенно для дам. Дело в том, что Жан-Поль родился у нас несколько преждевременно, ну, недели на две раньше срока. А причина состояла в том, что Сильвия объелась слив. Она сидела в саду с огромным животом, а рядом корзина слив – они у нас отменные, величиной с персик. Я не досмотрел, известно, что за женщинами в таком положении нужен глаз да глаз…

– Ну что ты сочиняешь, Дани? Какие сливы? Сын родился в марте, да и огромного живота у меня вовсе не было – никто до последнего момента не верил, что мне скоро в клинику… Лучше я расскажу все, как было на самом деле, – решила Сильвия поддержать мужа, и минуту подумав, замялась – А собственно, стоит ли вспоминать? В конце концов, все закончилось благополучно…

– Видимо на правах хозяина инициативу душеизлияний придется перехватить мне. Тем более, что моя история абсолютно чудесная, а я как-то до поры до времени не причислял себя к везунчикам. До сих пор не понимаю, почему меня просто засыпали сюрпризами – разве что по ошибке. Так, к примеру, посыльный с юбилейным тортом, торжественно вручив его ошеломленному жильцу и сверив еще раз адрес, вдруг смущенно лепечет извинения, отбирает подарок и исчезает, оставив бедолагу со смутным привкусом чужого, едва подмигнувшего ему счастья… – Остин откинулся на спинку кресла, с удовольствием раскуривая трубку, – милое пижонство, которое никто ранее за ним не замечал.

– Лет пять назад я начал упорно приобщаться к табакокурению. Смекнул, что в беседе трубка дает возможность выдерживать глубокомысленные паузы, скрывая под якобы тайной рисовкой, еще более тайное замешательство. Впрочем, я редко прибегаю к этому средству, только в самые ответственные моменты.

В клубах ароматного голубоватого дыма смуглое лицо Остина приобрело плутоватую загадочность факира, работающего «под Восток». Трудно было понять, что сейчас произойдет – поднимется ли из плетеной корзинки плоская голова кобры или с треском, осыпая зрителей блестками, взорвется спрятанная в чалме хлопушка, но сюрприз был явно запланирован.

– Так значит – о чудесах, доставшихся мне, думаю, по ошибке.

Был конец февраля 1970 года. Месяц короткий, но сильно поднадоевший, как и мощный циклон, хозяйничавший здесь с небывалым упорством. Кажется, метеорологи называли его Ари – хорошее имя для опереточного комика, но не для такого матерого зверюги-циклона.

Я прибыл сюда на неделю из ярких заморских стран, где, впрочем, буйствовали не только краски и плодовитая флора, но и холера, москиты и прочая нечисть, неизбежно сопутствующая нищете и отсталости. Контраст был убийственный: там тщетно взывали к Аллаху, вымаливая спасительную влагу, здесь – стеной лил холодный серый дождь и беспощадно штормило. Временами даже казалось, что пол этого дома начинает уходить из-под ног и я опасливо поглядывал в окна – уже не поплыл ли, в самом деле, мой островок?

Признаюсь, я впервые с радостью думал о предстоящем отъезде, постарался побыстрее уладить все дела и попросил мадам Ланди упаковать мой багаж: где-то в глубине сидело ощущение, что я не скоро вернусь, а может быть… Да, знаете, в эти промозглые, тяжелые дни над всем витает призрак прощания.

Возможно, по этой причине в ночь перед отъездом я вовсе не спал, стараясь припомнить все свои долги и невыполненные обязательства. Чуть свет отправился в путь, чтобы начать с самого приятного из намеченного – визита к Алисе, находившейся как раз поблизости – в санатории Армана Леже.

Я почему-то очень торопился, уже часов в семь оставил «Викторию» на каннском причале и тут же, еще ощущая тошнотворную качку, пришпорил свой соскучившийся «пежо», рванув прямиком в горы. – Остин рассеянно смотрел сквозь дым, не без удовольствия погружаясь в прошлое. – «Дворники» метались по ветровому стеклу как бешеные. Рыжие потоки, несущие песок и камни, падали с грохотом вниз, переполняя вспененные осатаневшие горные речки… Кажется, я вздремнул; из приемника доносился божественный голос Каллас, дорога была почти пустой, и карусель серпантина со всей ее водяной круговертью, коварно убаюкивала. Скорее всего, я действительно был в полусне, потому что даже не вздрогнул, увидав фары мчащегося навстречу автомобиля.

Не стану утверждать, что успел что-нибудь сообразить или рассчитать, а тем более – осознать опасность. Сработал «автомат». Знаете, как будто вы идете по зимней улице, а рядом кто-то поскользнулся – рука сама тянется поддержать падающего, будь то хорошенькая дама или подвыпивший оборванец. Мой «пежо» ринулся наперерез летящему к обрыву «вольво», подставил свой бок, сам получил травмы, но выстоял и довольно засопел, предотвратив падение.

В припаркованном таким образом автомобиле, у которого по инерции продолжало вращаться в пустоте левое колесо, действительно сидела очаровательная женщина. С выражение тихого счастья она слушала сигналы точного времени. Дождь прекратился и было слышно только попискивание радиоприемника и глухой рокот потока в ущелье, молотившего камни. В восемь, ровно в восемь часов утра…

.. Так вот – о чудесах. Это случилось совсем на другой дороге – я и не заметил, как проскочил поворот к санаторию Армана. А за рулем «вольво» – за рулем этой чертовой, раздумчиво качавшейся над пропастью машины, была Алиса…

«Восемь! Восемь утра, последнее воскресенье февраля. Все сходится! Значит, это было на самом деле», – Иохима осенило спасительное понимание, как будто из-под надзора палящего солнца, он ступил в прохладную тень с летучим ароматом лаванды и ясностью очертаний. Колесики разладившегося бинокля сошлись, поймали фокус, выудив из сплошной мути невнятного, ненужного прошлого то последнее, затерявшееся, такое важное в его жизни утро.

Но не ледяной озноб ужаса и паническую злобную растерянность увидел он возвращенной памятью, а вознагражденную самоотверженность – победу торжествующей воли. «Значит, меня услышали – не зря заклинал и взывал я к высшим силам. Не зря молил, закладывая свою душу: живи, Алиса!»