1

Алису спасли, откачали, вылечили. Соседская такса, скулившая под дверью, и две санитарки экстренной помощи, пять часов промывавшие желудок самоубийцы, успешно выполнили миссию Рока – вернули к жизни заблудшую душу. Но похороны в семье Меньшовых все же состоялись. В тот день, когда Алиса очнулась на больничной койке, ее родные проводили в последний путь Веру Степановну, Верусю, скончавшуюся на месте с телефонной трубкой в руках. Ее сердце не выдержало сообщения о самоубийстве «правнучки».

Алиса, отосланная родными в чрезвычайно престижный санаторий «психорелакса» под Лозанной, набралась сил, отлеживаясь в грязевых источниках и подвергаясь модной гипнотерапии на открытой веранде в стиле ренессанс. Через полгода навещавшие ее родители, а главное, доктор Фоке – последователь Фрейда и Адлера, пришли к выводу, что мадемуазель Грави вполне пригодна к дальнейшему существованию «в миру».

Кем она теперь была? Раскаявшейся преступницей, признавшей неправомочность самоистребления и опасность гордыни? Экс-примадонна, смирившаяся с участью хористки, или мечущаяся между светом и тьмою слабоумная пациентка, сменившая за два года с десяток психоаналитиков?

Для медиков она была трудной больной, перенесшей тяжелый нервный срыв вследствие гибели возлюбленного и потери не только ребенка, но и надежды на возможность будущего материнства. Для родных – страдалицей-неудачницей, патологически ранимой, обращение с которой требовало предельной осторожности.

Окружающие считали Алису мрачным человеком, в присутствии которого всякий ощущал неприличность собственного благополучия и жизнерадостности. Заметно было, что прошлое этой печальной и прекрасной, как надгробное изваяние, женщины омрачает трагедия, тяжесть которой она ни с кем делить не собирается. Алиса, легко переносящая поверхностные светские контакты, с трудом шла на более тесное сближение с людьми, не рассчитывая на сострадание и не пытаясь скрыть свою обособленность.

По протекции бабушки, много лет дружившей с Мари-Бланш де Полиньяк, дочерью знаменитой Жанны Ланвен, основоположницы всемирно известной парфюмерной фирмы, Алиса Грави, покинув санаторий, начала работать в Доме Ланвен художницей. В отделе «оформления и декора» числилось еще три постоянных сотрудника, кроме того, фирма в особо ответственных случаях заключала контракты с каким-либо известным художником, чье имя придавало парфюмерному шедевру особый изыск.

Еще в 1927 году, ко дню рождения дочери Маргариты, Жанна Ланвен, прошедшая к тому времени блистательный путь от шляпной модистки до хозяйки крупного производства, создала духи «Арпеджио», прославившие ее как парфюмера. Новые духи были названы глашатаями моды «песней радости, сочетающей грацию музыки Дебюсси с утонченностью стихов Аполинера», а эмблема известного дизайнера Поля Ириба, украсившая флакон, стала символом процветающей фирмы. И хотя рецепт «Арпеджио» после смерти Жанны был утерян, Дом Ланвен на престижной парижской улице Буасси д’Англас вошел в список лучших европейских салонов высокой моды.

В кабинете Алисы в специальной, слегка подсвеченной из глубины нише, покоился полуметровый черный шар с золотой круглой пробкой и знаменитой эмблемой на глянцевом боку: округлыми, завихряющимися линиями Поль Ириб соединил силуэты женщины и девочки, устремленные друг к другу, – Жанна Ланвен и Маргарита, взявшись за руки, навеки запечатлелись в экслибрисе «Арпеджио», символизируя неразрывную связь матери и дочери.

Алисе нравилось смотреть на гладкую черноту гигантского рекламного флакона. Шар привораживал ее, и, возможно, благодаря ему, напоминавшему о чем-то несбывшемся, благодаря намеку, заключенному в замкнутой загадочной округлости, она и осталась здесь. А вовсе не потому, что Александра Сергеевна всеми силами старалась вытащить внучку из апатичного одиночества к «людям, к интересному делу».

Алиса, вошедшая в отдел как протеже «сверху», быстро сделала успехи, проявив незаурядное художественное чутье в переводе обонятельных ощущений в зрительные. Все запахи, которые она научилась различать с профессиональным, загадочным для обычного человека, умением, приобретали в ее воображении пластическую форму, цветовое насыщение и общий, чувственно-символический колорит, свойственный именно этому пахучему объекту.

У нее был особый вкус, с нервом и горчинкой, с пристрастием к сумрачно-погребальной гамме и аристократической простоте, а также прирожденное чутье художника, которому не надо объяснять, что запах свежести может быть гладким, глянцевым, или шершавым, прозрачным, острокристаллическим, или матовым, летящим или текучим, что он может нести радость весенней капели или пронзительную грусть прощальных осенних скверов. Все зависит от сопровождения, от аранжировки букета свежести.

Алиса имела собственное видение запаха и не поддавалась постороннему воздействию. Никто, допустим, не сумел бы убедить ее, что привкус розового масла в аромате неизбежно связан с присутствием чего-то розового и пышного в деталях «телесного» оформления его летучей субстанции.

Когда Алиса впервые увидела на витрине Дома Ланвен новые духи в своем авторском дизайне, в ее душе шевельнулось забытое чувство торжества: молочно-матовое ядро флакона в эллипсе орехово-полированной кожуры упаковки привлекало взгляды прохожих. Это были «Гавайи».

В общем-то, спокойная, элегантная женщина с гладко зачесанными назад волосами, была вполне благополучна. Банковского счета, открытого отцом в день ее рождения, хватило бы как на основание собственного дела, так и на бездумное сибаристское прозябание с развлекательными путешествиями в каютах люкс, приключениями на золотых пляжах Антил и посещение горных курортов в самый разгар лыжного сезона. Другое дело, что все эти атрибуты сытой, здоровой молодости ее не привлекали.

 

2

Дом в Шемони, где жила в одиночестве Александра Сергеевна, был всегда открыт для Алисы, заботливые родители только и ждали момента, чтобы протянуть руку помощи своей единственной дочери. Но Алиса выбрала нечто среднее, отдаленное как от родительского дома на рю Коперник, так и от «российской» усадьбы в Шемони. Она не таила обиду былого раздора, в ее душе просто не было тепла, которым неизбежно приходится делиться с близкими. А наигрывать благодушие ей было слишком трудно.

Комфортабельная трехкомнатная квартира в старинном «доме со львами» на набережной Сены, работа у «Ланвен» и редкие вылазки в деловые поездки составляли привычный жизненный круг Алисы, который она не намеревалась расширять дополнительными впечатлениями. Просто удивительно, как мало значили теперь для нее вещи, составлявшие ранее если и не смысл, то основную «плоть» существования: красивые вещи, общение с искусством, друзьями, вечеринки и путешествия.

Задушевных подруг у Алисы не было. Коллега Анни, работавшая на фирме вместе с Алисой, правда, считала себя таковой, регулярно посвящая подругу во все свои жизненные перипетии, но, по существу, эта дружба была односторонней. Алисе нечем было ответить приятельнице – ни личной жизни, ни желания по-женски излить душу у нее не было.

Со временем Алиса вполне вписалась в свой небольшой коллектив. Ее считали тихой и доброжелательной, никому уже не мерещилась траурная косынка на монашески склоненной голове. Временами она казалась даже весьма жизнерадостной, но только тем, кто не знал ее раньше.

Алиса, конечно же, осталась красавицей, и это определение с восторженным восклицанием вырывалось при первой встрече у каждого. Однако через какое-то время ее красоту переставали замечать, теряя к ней интерес как к какой-нибудь редкой вещице, полученной после тяжелой борьбы на аукционе и после недели почтительных аханий – забытой. Мужчины считали Алису холодной, женщины – несколько высокомерной и скрытной. На самом же деле она была просто неживой. Юный победный азарт, переизбыток радостных сил, освещавший восемнадцатилетнюю Алису в пору ее короткого романа, иссякли, краски щенячьего обожания всего и вся поблекли.

Она вычеркнула из своей памяти пережитую трагедию, больше не боялась оставаться одна в закрытой комнате, не прислушивалась к саркастическому смеху предавших ее Покровителей, не сводила счеты с Высшими инстанциями. Алиса просто-напросто была теперь такой, какой не смогла стать прежде, – обыкновенной. Иногда, пытаясь мысленно вернуться за запретную черту прошлого, Алиса обнаруживала, что ощущает в нем себя гостьей, с любопытством рассматривающей чужие вещи. Да и было ли все это? Был ли Филипп? Краем уха она подхватила информацию в прессе о загадочной пропаже тела убитого араба и заключении под стражу некоего безвестного гражданина, признавшегося в совершении теракта – взрыва иранского самолета с официальными представителями. Лицо худенького старика-убийцы на телевизионном экране, транслирующем криминальные новости, показалось Алисе знакомым. Она не вспомнила, что мельком видела его при опознании в морге, и, конечно же, не могла и помыслить, что маленький тщедушный араб в каком-то смехотворном, явно чужом, чарли-чаплинском черном костюме, этот загадочный террорист-мститель, и есть Учитель. Он сделал все, чтобы отомстить убийцам Асхара.

Все происшедшее тогда казалось Алисе нереальным. Однажды, правда, она чуть не упала в обморок при виде майского жука, залетевшего в окно, и убежала от плотной, румяной крестьянки, протягивающей ей корзину с крупными зелеными яблоками…

В мае Алисе исполнилось тридцать – жизнь прошла, впереди маячило одинокое старение в однообразной веренице домашних юбилеев. Она стояла у зеркала, рассматривая не себя – свое безрадостное будущее. Вот сорокалетняя Алиса с легкой сединой и мелкими морщинками, вот уже появилась сияющая искусственная челюсть и двойной подбородок, а вот – в крахмальном жабо высокого воротничка, скрывающего отвисшие кожные складки, строгая старушка, совсем одинокая, потому что смутные тени близких, маячившие вокруг, постепенно покинули пространство, бесшумно, на цыпочках, удалившись в неведомое.

Алиса вздрогнула, прогнав наваждение, и подняла телефонную трубку. Бабушка всегда ждала ее звонка, предполагая, в затянувшиеся паузы, самое невероятное: она теперь всегда боялась потерять внучку из виду.

 

3

В конце ноября Алиса отправилась в Рим, где предстоял большой показ мод «Зимний сезон», сопровождавшийся выставкой ювелирных изделий, различных аксессуаров, одежды и парфюмерии. Фирма Ланвен отправила в Италию свою новую коллекцию и высоких представителей, а мадемуазель Грави предстояло проследить за дизайном демонстрационных стендов, содействовать установлению деловых контактов.

Алиса машинально собрала необходимые в таких случаях строгие костюмы и, поколебавшись, бросила в чемодан черное вечернее платье: обычно официальные приемы она избегала, но могли возникнуть обязательства.

Лишь на ночном банкете в ресторане «Плаза», устроенном для участников «Зимнего сезона», Алиса подумала, что прихватила платье не зря. В затемненном зале, среди столов, накрытых «а-ля фуршет» толпилась самая изысканная публика, так что допущенные репортеры престижных газет ежеминутно щелкали блицами. Здесь были кутюрье ведущих домов моделей мира, элитарные манекенщицы, работающие по самым высоким ставкам, богемные знаменитости, наглядно свидетельствующие, что большая мода – это большое искусство, и солидные господа – представители бизнеса, не оставляющие сомнения, что искусство моды – весьма высокооплачиваемое.

Сверкали улыбки, драгоценности – подлинные и фальшивые, радовали эстетствующий глаз великолепные фигуры, декорированные вещами, кажущимися рядовому обывателю крайне нелепыми и издевательски дорогими.

Среди букетов необычайно изысканных желтых хризантем, прибывших из Японии, и моря пармских фиалок, буквально захлестнувшего все свободное от людей и еды пространство, с бокалами в руках небрежно беседовали те, чьи имена с наслаждением перемывает светская хроника. И уже завтра станет известно, что Петти Грейс, снимающаяся в весьма рискованных фильмах, сделала силиконовый бюст, Грег Сименс – продюсер и бизнесмен – сменил жену, что на шее певички, только что пролезшей в высший круг – целое состояние, а ее щедрый покровитель, по-видимому, ворочает огромными делами в теневых кругах.

Все было как обычно, на уровне установившегося мирового стандарта, со строгой дозировкой дорогого шика, эстетизированной помпезности и низкопробного скандала.

Но с самой Алисой, прибывшей сюда в компании коллег – Анни и Жерара, творилось что-то неладное. Прежде всего, она с удовольствием отметила, что в представленном букете красоток занимает отнюдь не последнее место. Если ты всего лишь художница, одета в глухое черное платье, если ты «забыла» достать из сейфа фамильные бриллианты и не являешься спутницей одиозного плейбоя, то весьма красноречивые любопытные и заинтересованные взгляды, перепадающие тебе от сильных мира сего, могут означать только одно: ты в самом деле прекрасна.

Алиса оценила это обстоятельство, а также заметила, что с интересом следит за официантом, катившим к столику сервировочную тележку с огромным серебряным блюдом, накрытым куполообразной сияющей крышкой. Под крышкой что-то шипело, распространяя вокруг аромат горячего пряного мяса. Официант с элегантностью фокусника приподнял купол, представив гостям восхитительное создание поваров, в виде золотистых, утопающих в соусе ломтиков поджаренной телятины, окруженных венком из виртуозно нарезанных помидоров, перцев, артишоков, неведомой зелени и хрустящих горок картофельной соломки. Впрочем, было похоже, что кулинарное чудо заинтересовало только Алису, уже прицеливающуюся к аппетитным кусочкам длинной вилкой. Это казалось совершенно невероятным, но изящная француженка, равнодушно покидавшая подобные пиршества в самом начале застольной программы, почувствовала сейчас здоровый, веселый в своей наивной жадности аппетит.

Конечно, она с утра ничего не ела, карабкалась по горным тропинкам вместе с группой гостей, приглашенной на парфюмерное производство в римском пригороде, она отказалась от обеда и вот уже несколько часов была как-то странно оживлена, выпив три бокала шампанского. Анни сделала большие глаза, указывая Жерару на полную тарелку в руках Алисы.

– Вот это дела! – скорчила она гримаску пораженного молнией человека.

 

4

Все началось еще накануне, когда в просторном выставочном зале, перестроенном из бывшего железнодорожного вокзала, крытого гигантским стеклянным плафоном, Алиса вносила коррективы в подготовленную дизайнерами экспозицию.

Витрины и зеркала изламывали пространство, отправляя вереницы движущихся отражений в разных направлениях, как стрелочник курьерские поезда. Алиса видела себя одновременно сбоку и со спины, а балетная череда одинаково взмахивающих рукой Алис удалялась в тоннель черно-зеркальной выгородки. Оттуда, из неизвестно где находящейся глубины, глянуло на нее это лицо. Глянуло пристально, со значением, и, промелькнув дюжиной размноженных зеркалами ушей, исчезло за золоченую раму. Алиса обернулась, ища глазами оригинал. У соседнего стеклянного бокса под сверкающей вывеской «Trezzano-milano» беседовала группа мужчин, обсуждая что-то помещенное в витрине. Один из них, видимо совсем не заинтересованный беседой, развернулся спиной к своим спутникам и весело смотрел на Алису.

Лучистые глаза итальянца будто смеялись какой-то удачной шутке, понятной только ему и женщине у парижского стенда. Он даже приветственно махнул ей рукой, задев одного из погруженных в беседу, и тут же скорчил серьезную, извиняющуюся мину. Алиса не могла вспомнить, кто этот, по-видимому, знакомый ей человек, но улыбнулась ему, кивнув головой в знак приветствия. Ей почему-то стало весело, и, скользнув взглядом по одному из своих отражений, Алиса удовлетворенно отметила, что выглядит хорошо.

Через пару часов, когда она уже собиралась покинуть выставку, незнакомец возник перед ней, протягивая тяжелый букет фиалок.

– Согласитесь, пармская фиалка в «Зимний сезон» – это весело. Берите, не бойтесь, вы меня не разорите – я поставил сюда целый вагон этих цветов. В рефрижераторе установлен специальный режим влажности. Смотрите – здесь еще капли росы! – Незнакомец тряхнул букетом, обдав себя и Алису прохладной капелью. – О, простите, я не ожидал. Для росы это слишком много, – огорчился он. – Вот бестии! Они опрыскали цветы водой! Я же категорически запретил!

Он вдруг засмеялся, глядя как Алиса стряхивает капли с лица и блузки, а ей опять стало весело.

Лукка-цветочник – как представился мужчина – говорил очень быстро, с напевным акцентом, подкрепляя свою речь выразительной мимикой и движениями длинных подвижных рук.

Он предложил подвезти Алису к отелю, где его ждали для переговоров французские партнеры. У нее не было причин для отказа. В шикарной новой модели «альфа-ромео» Лукка тут же включил музыку.

Тихо зазвучал голос Адамо, со слезой исполнявшего новый шлягер: «Падает снег, ты не придешь сегодня вечером… Падает снег – мы не увидимся, я знаю…»

– Как вам это нравится, – возмутился Лукка, – в Париже – снег?

– Очень даже бывает, – вздохнула Алиса. – Особенно если у кого-нибудь отменяется свидание.

Лукка ловко маневрировал в потоке машин, пересекая центр Вечного города. Он непрерывно болтал, комментируя римские достопримечательности и окидывая спутницу быстрым, любопытным взглядом.

«Странные глаза, глубокие, почти голубые и будто лучатся. Неужели это эффект мелких морщинок, разбегающихся к вискам от насмешливого прищура? – анализировала внешность итальянца Алиса-художница. – И запах фиалок. Похоже, их здесь у него целый склад. Славная профессия у крепкого парня – цветочник!»

Взвизгнув шинами, автомобиль резко затормозил в какой-то узкой улочке.

– Я предлагаю маленькую экскурсию для французской гостьи, – Лукка помог Алисе выйти. – Вон там, на площади, шумит и плещется знаменитый Треви – фонтан, в котором Феллини искупал секс-бомбу Аниту Экберг, а многочисленные туристки бросают свои монетки в надежде сохранить вечную молодость. Это вы, уважаемая мадемуазель, конечно, знаете, а вот теперь взгляните левее на того каменного бородатого мужика, возвышающегося над самой сильной струей… Видите? А теперь – смотрите сюда… – Лукка повернулся в профиль, постучав пальцем по виску. – Сходство, по-моему, очевидно. Дело в том, что того матерого сатира лепили с моего деда и эскизный бюст до сих пор покоится в моем кабинете.

Алиса не знала, смеяться ли ей над шуткой, или ее спутник говорит всерьез. Но он уже, взяв ее за руку, потянул к самой воде.

– А теперь аттракцион, известный только мне. Становимся рядышком, спиной к воде. У вас есть монетка? Так. Я тоже достал. Теперь – по счету «раз!» – бросаем свои монетки через плечо крест-накрест. – Вы через мое, а я – через ваше. Ясно? Начали! Главное – не засмеяться и сохранить равновесие.

Туристы, толпящиеся у фонтана, заинтересовались процедурой, и кое-кто уже пытался скопировать мизансцену.

Они швырнули монетки, столкнувшись плечами, но Лукка сохранил полную серьезность. Он протянул ей руку, и, когда Алиса ответила на рукопожатие, сказал:

– Поздравляю, теперь по местному обычаю мы обязаны говорить друг другу «ты». И я заявляю тебе с полной ответственностью следующее: я увидел тебя еще утром в «Плазе» и очень огорчился – я увидел наконец то, что никогда не смогу получить, хотя очень, очень хотел бы. Ты не просто красивая. Ты – искристая. Не знаю, как это объяснить. У старых венецианских мастеров был особый секрет – их мадонны будто светились изнутри. Это, наверное, оттого, что они писали радостно. И ты – радостная!

Через десять минут они были в отеле.

– Увидимся, – подмигнул на прощание смеющийся глаз Луки.

Принимая вечером ванну, Алиса позволила себе понежиться в ароматной пене. Позади был трудный день, ноги, сбросившие высокие шпильки, просто гудели.

Шикарная туалетная комната, казалось, могла вместить маленький гарем: круглая ванна, рассчитанная по меньшей мере на четверых, пробулькивала сквозь толщу голубой воды воздушными пузырьками. Алиса слегка повернула вентиль, и вода «закипела», приятно массируя тело. Она тихо засмеялась и вдруг вспомнила определение, данное ей «цветочником» – «искристая»! Это она-то!

Вытираясь перед зеркальной стеной мохнатым шоколадным полотенцем, Алиса откинула распущенные мокрые волосы и увидела свое раскрасневшееся лицо с виноватым взглядом нашалившего ребенка. «Ну, позволь мне, – обратилась она к своему отражению, – позволь хоть ненадолго, хоть совсем капельку поверить в то, что этот чокнутый парень оказался прав».

А утром, выехавшая с группой гостей на парфюмерную фабрику «Чезарро», Алиса уже забыла о своей вчерашней просьбе. Поездка ее не очень радовала, как и перспектива вечернего фуршета. Мужское внимание и комплименты были для нее привычным эпизодом, стандартной деталью делового общения. Поначалу на нее обращали внимание очень многие представители сильного пола, среди которых были и весьма завидные кавалеры, но быстро остывали, разочарованные равнодушием «каменного ангела». Они легко сдавались, подхватывая деловой тон Алисы, подыгрывая ее отстраненной печали, а если и настаивали, то становились навязчивыми и вовсе невыносимыми. Таких Алиса сурово пресекала.

Вчера с этим болтливым «цветочником» она почувствовала себя другой, подыграв ему и изобразив тот тип женщины, который потряс обманувшееся воображение эмоционального итальянца. Теперь же, рассматривая из затемненного окна комфортабельного автобуса пригородный ландшафт, Алиса была сама собой – живущей без аппетита…

 

5

И вот нарядный банкетный зал, толпы оживленных людей, провокационная игольчатость шампанского и неожиданная жадность к еде, разваленной на столах в великолепных натюрмортах. Крошечные разнообразные тарталетки, вазочки с неведомой снедью под снежными шапками взбитых сливок, муссов, кремов, соусы и деликатесы, искусно убранные и декорированные, «плывущие» на высоких многоярусных блюдах как праздничные платформы бразильских карнавалов, – все это Алиса будто увидела впервые. Ей надоело думать и анализировать свое поведение, ей просто нравилось пробовать, откусывать, жевать, дегустируя лакомства, прихлебывая золотым прохладным вином.

На эстраде среди хризантем и фиалок появилась певица, осыпанная приветственными аплодисментами с ног, в золотых, немыслимо остроносых туфельках, до головы, увенчанной высоким нейлоновым шиньоном. Зазвучала музыка, пары потянулись в метель световых бликов, засыпавшую танцевальный круг. К Алисе подошел финансовый директор австрийской фирмы – партнера «Ланвен», уже два дня «обстреливающий» ее многозначительными взглядами и мелкими комплиментами, но она отказала, шутливо показав на вазочку с мороженым. Жерар увлек танцевать Анни, и Алиса осталась одна.

«Падает снег – ты не придешь сегодня вечером… – запела певица уже знакомую Алисе песню. – И теперь я слышу твой любимый голос и чувствую, что я умираю. Тебя нет здесь…»

И все пошло как по-писаному. Подстегиваемая душераздирающей печалью этих слов, еще утром казавшихся смешными, Алиса чуть не плакала, вспоминая Лукку, его фиалковый автомобиль, смеющиеся глаза и подвижные руки. Ей стало одиноко и грустно, как никогда не было еще в этой взрослой жизни. Она поняла, что весь вечер прятала и лелеяла втайне от себя глупую иллюзию. И когда надевала вечернее платье, длинное и облегающее, из плотного тяжелого крепа, когда открыла флакон своих любимых духов и чуть подвела тушью недоумевающие глаза. Она явно чего-то ждала, спускаясь в этот зал и окидывая ищущим взглядом прибывающую публику. Алиса теперь знала, что дрожала не от холодного мороженого, а от песни, которую пели, конечно же, специально для нее и про нее…

У себя в номере, сбросив на пол платье – она никогда уже не сможет его надеть, – Алиса, растерянная и обескураженная, никак не могла уснуть, дразня и бичуя свою гордость насмешками. «Что, старости испугалась, бедняга, спешишь ухватить что-нибудь с этого пиршественного стола? А вот и не досталось ничего! Другие расхватали», – подначивала себя Алиса, замечая, как по мере приближения утра, вместе с хмурым, дождливым рассветом, растет и ее злость.

…А в девять часов утра, поблекшая и хмурая, в наглухо застегнутом темно-сером жакете, она вышла из лифта, чтобы отправиться в выставочный центр. Похоже, что отель, утомленный ночной светской жизнью, еще спал. В холле было безлюдно. Свежеумытый дежурный в малиновой ливрее с удивлением пожелал ей доброго утра. Алиса не нашла в себе сил на ответный кивок и мрачно, зажав под мышкой сумку, направилась к выходу.

– Привет! Ух, как хотелось тебя увидеть. Я на колесах почти сутки, объехал всю Ломбардию, лично доставил нашей уважаемой ветеранше Коко Шанель корзину фиалок в номер… Пропустил прием. Не мог заснуть! Все думал, что тебя увел прямо из-под моего носа какой-нибудь пижон. Ну, теперь держись! – Лукка крепко сжал Алисино запястье, вопросительно заглядывая в глаза. – Не упущу. Пора пообедать еще «за вчера». Я, кажется, похудел от волнения, чуть брюки не сваливаются. Ты как?

– Я ужасно проголодалась. По-моему, я не ела всю жизнь, – засмеялась Алиса, припомнив свое невероятное обжорство на банкете.

 

6

…И началась, закрутилась эта история. «Обедали» в десять утра в маленьком приморском ресторанчике в местечке Фреджене, где Лукку хорошо знали, а потому предоставили отдельную веранду и накрыли стол свежайшими рыбными деликатесами. С моря, казавшегося непривычно сумрачным, дул сырой, холодный ветер. На ветках апельсиновых деревьев покачивались необычайно яркие в это серое утро, крупные плоды.

– Ну, хватит с нас морской романтики, – Лукка захлопнул створки стеклянной стены. – Сквозит жутко. Да и апельсины, конечно, фальшивые. Я вовсе не хочу сегодня вечером заниматься градусниками и компрессами. Я хочу, чтобы ты была со мной веселой, здоровой и счастливой, – добавил он раздельно и внятно, подчеркивая каждый слог. – И поэтому слушать не хочу ни о какой диете. Это все, – Лукка показал на покрытый яствами стол, – ты должна съесть немедленно.

– Да уж знаю, что итальянцы любят полновесную «натуру». Достаточно посмотреть на тициановских красавиц. В наше время им пришлось бы лечиться у диетолога и сбросить по меньшей мере килограмм двадцать. Боюсь, что мне пришлось бы не переставая жевать месяца три, чтобы приблизиться к итальянскому идеалу женственности. – Алиса взяла у Лукки наполненную для нее тарелку. – Ну что же – попробую!

Рядом с этим малознакомым ей человеком Алиса почему-то чувствовала себя как за каменной стеной. Несмотря на дурашливую веселость школьника, в нем была основательность и надежность отца семейства, заботящегося о своем чаде. Укрытая его пиджаком, с толстым бутербродом, намазанным для нее Луккой двухэтажным слоем осетровой икры, под внимательным взглядом лучистых глаз, ловящим каждое ее желание, Алиса стала маленькой капризной девочкой, изводящей обожающего ее папа бесконечными капризами. Роли распределились сразу, и оба исполнителя ими явно увлеклись.

– Интересно, как такой урод может двигаться в воде? – Алиса кивнула на лиловое чудище со щупальцами, распластавшееся в свежих листьях салата.

Лукка на секунду удалился, а вскоре официанты внесли круглый аквариум, в котором, упруго отталкиваясь щупальцами и тараща через стекло бусины молящих о пощаде глаз, метался испуганный осьминог.

– Как жаль его – совсем малыш, а ведь, наверное, скоро будет съеден. Японцы утверждают, что осьминоги не глупее собак и очень привязываются к людям. Теперь ни за что не стану это есть. – Алиса отодвинула подальше от себя блюдо.

Лукка что-то коротко сказал официантам по-итальянски, махнув рукой в сторону пустынного пляжа, простирающегося под верандой.

– Смотри – он будет жить. – Лукка указал жующим подбородком на море.

На фоне сероватой гальки двигались две фигуры, подвязанные длинными белыми фартуками, – они осторожно несли к воде стеклянный шар и, взобравшись на бетонный мол, выплеснули его содержимое в воду.

– Теперь можешь есть спокойно. Твой дружок уже удирает восвояси. Он вырастет большой и добрый, а когда-нибудь спасет девочку Алису, попавшую в кораблекрушение.

– Ага, я поняла, ты сочиняешь сценарий для женских сериалов, – поддела Алиса своего визави.

– Угадала. Сочиняю, причем очень длинные и сентиментальные. А вот тебе достаточно есть мороженое. Будет болеть горло. И не хныкать – я ведь могу и выпороть.

 

7

…Было уже три часа пополудни, когда они въехали в Ассизи, где Лукка намеревался показать Алисе нечто особенное.

Старинный городок, выстроенный в Средние века на высоком холме, венчал собор Франциска Ассизского, видный издалека. Когда запыхавшийся «альфа-ромео» вскарабкался по брусчатке узкой крутой улочки, в соборе кончилась служба и монахи в черных рясах, подпоясанных веревками по примеру св. Франциска, выходили из резных ворот. Алису удивили ясные, румяные лица крепеньких парней, о чем-то оживленно беседующих.

Путешественники вошли внутрь храма, в царившую там торжественную тишину, понизив голоса до шепота. В центральном нефе у потемневших каменных колонн светились в сумраке огромные букеты белых лилий. Служители-монахи с помощью специальных палок, увенчанных металлическими колпачками, гасили свечи в высоких металлических канделябрах.

– Иди сюда. – Лукка потянул Алису в сторону. – Смотри, здесь сохранились фрески работы Джотто – гордость Ассизи.

Роспись, покрывавшая стены, запечатлела евангельские сюжеты. Странно было думать, что кисть великого живописца касалась штукатурки пять веков назад.

– А вот это – ты! Я сразу узнал.

Лукка подтолкнул Алису к «Благовещению». Ангел с пальмовой ветвью преклонил колени перед удивленно и благостно взирающей женщиной с золотым сиянием над головой. Алиса уставилась на Марию, отыскивая в ее лице свои черты, а на нее, ожидая эффекта и торжествуя победу, смотрел этот странный итальянец, углядевший в утонченной парижанке джоттовскую Мадонну.

Позже Лукка рассказал, как ребенком любил засыпать в комнате няни, где над кроватью с блестящими железными шишечками, рядом с деревянным распятием, была приколота репродукция фрески. Мальчик подолгу смотрел на лицо Марии, пока глаза не начинали слипаться, молясь, чтобы она явилась к нему во сне. Белое крахмальное кружевное покрывало пахло ванилью и воском, шершавые нянины ладони гладили волосы ребенка, и он засыпал, но видел не ангела и Марию, а свою мать Изору – холодную и властную женщину, изредка навещавшую дом между постоянными европейскими турне. Изора имела красивое сопрано, и это было главным в ее жизни и в жизни мужа – графа Бенцони.

А лет с тринадцати Лукка, так и не нашедший в матери джоттовский идеал, начал искать его в своей невесте. И чуть было не встретил, женившись в восемнадцать на девятнадцатилетней дочери богатого заводчика, наезжавшего в Парму по весне, к сезону фиалок. Но Арманда, родив ему подряд троих сыновей, превратилась в толстозадую итальянскую матрону, озабоченную пеленками, кухней и доходами мужа. Вдобавок она хворала чем-то женским, объяснявшим ее раздражительность, постоянное недовольство жизнью и частые истерики.

Однажды рано утром, глядя на спящую жену, Лукка внезапно прозрел, спрашивая себя, как это остроносая женщина с крашенными в светлую паклю волосами и выражением постоянного брезгливого высокомерия на лице могла напоминать ему ту, единственную.

Он вывел из гаража «феррари» и жал на газ до тех пор, пока не остановился у ассизского собора. Служка уже запирал ворота, но Лукка умолил впустить его на минуту – так необходимо было ему вновь увидеть свою Мадонну. А увидев, он понял, что ошибался целых десять лет, позволив злой колдунье медленно, исподволь вытеснить из его памяти образ кроткой возлюбленной.

Лукка еще долго искал и не раз ошибался, пока не увидел в холле «Плазы» Алису.

Они бродили среди древних, будто выросших из каменных уступов домов, карабкались по узеньким улочкам, видели мощи св. Клары – сподвижницы и возлюбленной св. Франциска, – спящей в прозрачном саркофаге, смотрели вниз с каменных стен, укреплявших город, в туманную мглу, растворявшую оливковые рощи у подножия холма, – казалось, что маленький островок с домами и храмами парит в облачной выси над бренным грешным миром.

В антикварных лавках, попадавшихся здесь на каждом шагу, пахло тленом и плесенью, а развалы вещей, попавших сюда неведомо как и откуда, напоминали кладовые бальзаковских старьевщиков, прячущих среди хлама магический кристалл ацтеков или роковую шагреневую кожу. Разбуженные от межсезонной спячки продавцы предлагали им все – от «подлинного» Микеланджело до настоящего деревянного арбалета – громоздкого сооружения, предназначенного для метания стрел, хотя было похоже, что его создатели думали не о сражениях, а о кухонном приборе, облегчающем шинкование капусты.

– Смотри, это тебе, – протянул Лукка Алисе нитку тяжелых бус, когда они покинули одну из лавок. – Это настоящее венецианское стекло шестнадцатого века – забытый секрет старых умельцев. Каждая бусина, от большой до самой маленькой, слеплена из мельчайших обрезков многослойных стеклянных трубок. Скатывали такой «рулет» из разноцветных пластов, резали на кусочки, а кусочки склеивали в «пирожное». Вот какие кулинарные ассоциации. – Лукка перевел дух от обилия тяжелых французских слов.

Алиса с удовольствием перебирала узорчатые бусины, любуясь разнообразием орнамента.

– Когда же ты успел их высмотреть? – удивилась она.

– Ловко отвлек твое внимание гобеленом с козочками, заверив, что это подлинная флорентийская вышивка, а тебе понадобилось целых пять минут, дорогая моя художница, чтобы заподозрить надувательство, – торжествовал Лукка.

 

8

…В маленькой гостинице, разместившейся в уединенном особняке эпохи Чинквеченто, они представились как супруги Борджоми. Именно так, утверждала Алиса, именуется целебный кавказский источник, известный в России. Хозяин, обрадованный появлением гостей в мертвый сезон, лично провел «молодоженов» на третий этаж и торжественно распахнул двери «апартаменто». Здесь была только одна комната, зато очень большая и полукруглая, обнесенная по периметру колоннами, а весь центр ее занимала «королевская» кровать на возвышении под балдахином, поддерживаемым витыми консолями. Хозяин, заметив реакцию опешивших гостей, быстро затараторил, широким жестом приглашая их войти:

– Уверяю вас, сеньора, что эту комнату занимал сам президент Швеции, путешествуя по Италии. Именно здесь сохранилась подлинная обстановка. Вы же видите эти колонны! Настоящий мрамор, а не какая-нибудь пресованная крошка. А обивка стен и штоф над постелью – точная копия спальни виллы Боргезе – вы, конечно, узнали эти золотые лилии по пунцовому полю? – И, видя, что «молодожены» не возражают, хозяин поторопился удалиться, радостно доложив: – Ужин будет через полчаса, а ваш багаж поднимут сейчас же!

– Багажа нет, а к ужину принесите побольше цветов, – распорядился Лукка и умоляюще посмотрел на смеющуюся Алису. – Боже, в детстве я видел однажды в опере, где пела мама, как такой балдахин рухнул, когда мавр начал душить Дездемону. С тех пор я предпочитал скромную нянину кроватку своей пышной детской: у меня развилась, наверное, балдахинофобия. Но Алиса уже хохотала, обрадованная комичностью пышных декораций.

– Решено – остаемся здесь! Ты же не станешь меня душить. И вообще – не прикасайся к историческому штофу, иначе мы погибнем под лавинами пыли. Но какой вид из окон – мы висим прямо над бездной!

Высокая стеклянная дверь распахивалась на круглый балкончик, под которым мокли в мелкой дождевой мороси оливковые деревца, круто спускавшиеся по откосу вниз, в туманное, тающее в сумраке облако.

– Меня интересует, есть ли в этом музее канализация, – Лукка толкнул дверь в углу, задрапированную под стенные обои. – О, здесь-то как раз все обставлено по-королевски! Иди-ка взгляни, – поманил он Алису.

Ванная комната была размером чуть ли не в спальню, в центре с огромной мраморной ванной, стоящей на бронзовых львиных лапах. Над нею располагалась система позолоченных душей, кранов и рычагов явно антикварного происхождения. Унитаз, причудливых очертаний, скорее напоминавший надгробную мраморную урну, был стыдливо развернут «спиной» к ванне и «лицом» к огромному окну, скрытому ветвями густой туи.

– Ого, я такой царственный экземпляр еще не встречала. – Алиса рассматривала «львиные» ножки унитаза, обитую бархатом спинку и мраморные ступеньки, на которые это чудо сантехники было вознесено. – Наш хозяин наверняка может рассказать, с чьего трона скопирован этот шедевр. Не иначе чем царицы Клеопатры.

Они все еще хохотали в ванной, когда увидели прыщавого коридорного, стыдливо замешкавшегося у двери с огромным букетом мокрых оранжевых календул, несомненно только что срезанных в саду.

– Ставьте сюда и сюда, – скомандовал Лукка, указывая на тумбочки у изголовья ложа. А потом на тележке прикатили ужин, дымящийся в дюжине каких-то супниц, соусниц, блюд. По всей видимости, появление «молодоженов» в пустующем отельчике произвело переполох.

– В столь поздний час спагетти и жареный барашек! А сколько сыра и зелени! И это на родине святого Франциска, проповедовавшего простоту и воздержание, – притворно засомневалась Алиса.

– Отдавать нищим ничего не будем. Грешить так грешить. – Наполнив бокалы, Лукка поднялся: – Алиса, несколько серьезных слов для тебя. Может быть, это даже клятва… Я клянусь именем той, чей образ мы видели сегодня и на кого ты удивительно похожа, клянусь, что на коленях просил бы тебя стать моей женой. Клянусь, что не могу сейчас сделать это и что буду жить ради того дня, когда моя клятва сможет осуществиться. Ты – моя женщина, Алиса, mia d’oro bambini.

К утру Алиса была уверена, что Лукка – единственный мужчина и что жизнь ее специально делала такие странные, загадочные виражи, чтобы подвести к этой встрече. Все прояснилось и заняло свои места. Высшие силы не издевались, они учили ее любить, любить по-настоящему, и готовили приз за безропотное терпение.

Лукке уже исполнилось тридцать семь, но он совсем не преувеличивал, уверяя, что за последние двадцать лет не прибавил ни унции.

– Если только за счет этой шерсти. Потянет, наверное, килограмма на два, – усмехнулся он, вороша кудрявые завитки на своей груди. – Я тебе еще не сказал, стеснялся, что и Микеланджело лепил своего Давида с моего предка. Впрочем, это сразу заметно. – Лукка принял скульптурную позу, облокотившись на каминную полку и скрестив кривоватые ноги. Алиса восторженно захлопала в ладоши. Лукка действительно казался ей совершенством, хотя вовсе и не был красив, скорее обаятелен и, несомненно, наделен мужской привлекательностью. В занятиях любовью он был так же непосредствен и увлечен, так же заботлив и неуклюже нежен, как и во всем, к чему бы он ни прикасался.

 

9

Своим бойким французским Лукка был обязан, прежде всего, матери, имевшей галльских предков и культивировавшей в доме французское воспитание. А вот голубые глаза сына черноглазые родители предпочитали не замечать, поскольку они служили подтверждением тайных домыслов: поговаривали, что в беременности певицы виновен вовсе не граф Бенцони, а норвежский тенор, певший с ней в тот сезон «Травиату».

Может быть, от беспечной голосистой матери, умершей в тридцать пять лет, так мало успевшей дать своему единственному сыну, унаследовал питомец мрачного дома Бенцони веселый нрав и страсть к лицедейству. Он всегда любил дурачиться, а сейчас ему особенно нравилось то, что Алиса с лету подхватывала предложенную игру.

…Алиса нежилась в огромной ванне, когда двери распахнулись и возникла фигура «красной рабыни», прибывшей для «омовения Клеопатры». Бедра Лукки были повязаны ярким полотенцем, а томатный соус, намазанный на щеки, лоб и подбородок, капал прямо на Алисин бюстгальтер, прикрывавший грудь «рабыни».

– С ума сошел! У меня же с собой нет других вещей, – испуганно взвизгнула Алиса.

– Эта часть туалета госпоже совсем не нужна. У нас в Египте такое не носят, – «рабыня» сняла бюстгальтер и брезгливо подняла его над унитазом. – Сейчас свершится ритуальная казнь преступника в жерле вулкана. Он приговаривается к смерти за сокрытие красоты! – И прежде чем Алиса успела что-либо произнести, ее белье исчезло в водовороте.

– Теперь ваша преданная рабыня приступает к омовению своей повелительницы при помощи вот этого чудесного растения, – «рабыня» приблизилась к «Клеопатре» с мочалкой из какого-то огурцеобразного войлока.

– Смотри, прекраснейшая, – что за удивительную вещь мне удалось откопать! Только в нашей итальянской глуши еще используют это высушенное растение вместо губки. И знаешь, моет замечательно. Я лично растирал этим предметом своих старших сыновей до двенадцати лет, когда мы посещали термы. Старшему сейчас шестнадцать, и он уже давно не нуждается в моих банных услугах. – Лукка полил мочалку шампунем. – Тебя, наверное, мама купала в последний раз лет пятнадцать назад, и с тех пор ты доверяешь свой туалет только квалифицированной массажистке. Можешь их разогнать. С сегодняшнего дня – у тебя личный банщик с большим стажем.

– Вовсе и не угадал. – Алиса подставила спину. – Купала меня не мама, а няня Веруся. И к массажистке я не хожу…

– Да, тебе в самом деле не нужны никакие массажистки. Ты – само совершенство – особенно вот так! – Лукка засмотрелся на Алису, стоящую после душа на балконе в его белой рубашке, лохматую и босую. – Сейчас же иди под одеяло и признайся: чертовски приятно иметь такие ноги! Они за версту так и вопят: «Я – классная девчонка!»

– Ноги я предпочитаю не демонстрировать – не балерина. И «девчонке» уже стукнуло тридцать! – вздохнула Алиса.

– А я-то подумал вначале, что ты моя ровесница. Эти серые длинные платья, прическа классной дамы… Конечно, такая маскировка очень гуманна по отношению к посторонним мужчинам. Для них ты должна скрывать соблазн. Но для меня – ты будешь всегда постоянным искушением, даже в девяносто лет. Знаешь, таким рыжим зверьком, который заманивает в чащу, мелькая своим пушистым золотым хвостом. – Лукка собрал в горсть длинные волосы Алисы.

– Знаю, знаю! А вот знаешь ли ты, что мое имя по-русски звучит как название этого зверя, только надо поставить ударение в конце: лиса.

– Лиса-а-а… – обрадовался Лукка. – Ты – моя Лиса!

…До вечера «молодожены» провалялись в «королевской» постели, оказавшейся очень крепкой, несмотря на свой возраст и иллюзию театральной бутафории. Они торопились рассказать друг другу как можно больше о себе, интуитивно отбирая детали и формируя именно тот образ, который должен был стать теперь для каждого из них настоящим.

А когда каминные часы гулко пробили пять раз, двери отворились. Коридорный торжественно внес целый чан, наполненный фиалками. Отпустив получившего вознаграждение парня, Лукка сдернул с Алисы одеяло и вывалил на нее гору мокрых, прохладных цветов.

– Поздравляю! У нас с тобой юбилей. Мы знакомы уже сорок восемь часов и двенадцать из них – «молодожены»!

А еще через час они неслись по автостраде «Солнце» в Рим, торопясь к парижскому рейсу.

– Мы могли бы и не забирать твой чемодан в «Плазе», эти вещи тебе все равно больше не понадобятся, – категорически постановил Лукка. И если бы не документы и закупочные образцы, оставшиеся в номере, Алиса так и вернулась бы в Париж почти Евой – в единственном костюме, надетом на голое тело, стеклянных бусах и простоволосой: Лукка запретил закалывать шпильками «лисий хвост».

В самолете Алиса отмалчивалась, пропуская мимо ушей вопросы изумленной Анни, и дремала не расставаясь со счастливой, спокойной улыбкой.

 

10

В Париже она прежде всего отправилась по магазинам. С подачи юной английской манекенщицы на улицы выплеснулся «стиль Твигги» – все были молоды, гибки, сексуальны, сверкая смело открытыми коленями (независимо от достоинства ног), подведенными черной тушью глазами несовершеннолетних грешниц и щеголяя наивным легкомыслием девочки-подростка.

Алиса приобрела новый гардероб – от тонких обтягивающих свитеров до шубки-колокол из мягкого синтетического «леопарда». Она не могла бы и помыслить неделю назад, что наденет эти вызывающие сапоги на толстой платформе, туго обтягивающие икры блестящим мягким лаком.

Дома, примерив доставленные посыльными вещи, Алиса была разочарована: новый имидж не складывался. Начинать, видимо, надо было сверху.

В парикмахерском салоне «Ланвен» мадемуазель Грави никогда не появлялась: косметикой она почти не пользовалась, а волосы отпускала в свободный рост, слегка подравнивая концы.

Теперь, сидя в удобном кресле перед огромным трюмо, позволяющим менять ракурсы, Алиса видела застывшего за спиной с расческой наготове мастера и медлила с решением.

– Что пожелает мадемуазель? – наконец поинтересовался «маэстро», похожий скорее на мечтательного скрипача, чем на шельмоватого Фигаро.

– Мадемуазель желает стать молодой и привлекательной. Ну, понимаете – «искристой»! – сформулировала задачу Алиса. – Вытащив шпильки, она тряхнула головой – шелковистые волны охотно распались, закрыв ее до пояса.

Мастер отступил на шаг и замер, задумчиво изучая материал.

– Нет, Твигги мы из вас делать не будем. Знаете, ведь у вас редкая индивидуальность – этакая солнечная, женственная классика. Итальянский ренессанс. Причем вы не «мальчик-паж» Караваджо, а скорее «Весна» Боттичелли.

Алиса рассмеялась:

– Похоже, мне никак не вырваться из круга художественных ассоциаций в наше реальное современное пространство.

Парикмахер сделал несколько пассов, перемещая над головой Алисы золотистые пряди, и подвел итог:

– Мы немного подпортим вашу деловую репутацию: уберем святость и подбавим задорного легкомыслия. И уж конечно – оставим вам основной капитал. Такие волосы нынче редкость.

Алиса опустила веки, слыша, как порхают над ее головой щелкающие ножницы, чувствуя прикосновения расчески, поглаживания щетки и, наконец, теплое дуновение фена.

– Новый портрет готов. Я бы назвал его «Брижит Бардо позирует Боттичелли». – Мастер сдернул с плеч Алисы накидку и отступил, предоставив клиентке полный обзор в зеркале.

То, что увидела Алиса, ей очень понравилось: эта юная лукавая кокетка, по-видимому, не прибегала к искусственным ухищрениям, волосы выглядели абсолютно естественно, густая растрепанная челка неровными прядями падала до бровей, а масса косматых завитков, будто взъерошенная ветром, опустилась на плечи и спину, достигая лопаток.

– Мадемуазель совсем не надо заботиться о такой прическе. Волосы вьются от природы, а специальная стрижка сохранит впечатление игривого ветерка. Если же вам понадобится выглядеть торжественно – поднимите все пряди высоко на затылок. Пусть будет коса, валик или «хвост» и капризный взгляд из-под челки. – Любовался полученным эффектом мастер.

– Отлично! Это мне как раз подходит. Теперь к новому «парику» придется делать другое лицо, – задумалась Алиса.

– Сегодня «лицо» – это, прежде всего, глаза и губы. Вы можете воспользоваться услугами нашего дизайнера, – предложил мастер, но, увидев отрицательную реакцию Алисы, добавил: – Женщина со вкусом, конечно, лучше знает себя и сумеет найти грим. Я рекомендую вам как можно темнее у глаз, и светлее губы.

 

11

Алиса воспользовалась советом маэстро и, сидя дома перед туалетным столиком, покрыла губы помадой светлого тона и почти гротескно увеличила серыми тенями глаза. Она вопросительно вглядывалась в незнакомое лицо, улыбающееся ей из зеркала: «Кто ты, Лиса? Что-то ждет тебя, d’oro bambina?»

Алиса не могла скрыть перемен, происшедших с ней, и не хотела – Золушка превратилась в Принцессу. Лихо закинув ногу на ногу, так что узкая мини юбка вздернулась чуть не до трусиков, Алиса плюхнулась в кресло перед Александрой Сергеевной и заявила:

– Бабуля, я влюбилась! Конечно же, он лучше всех на свете…

Александра Сергеевна оторопела, она так ждала и так боялась этих слов. Облик внучки приводил в смятение – бабушка слышала позывные, предвещающие приближение нового противника. Неужели ее бедную девочку ждет еще одно потрясение?

Алиса же, уже другая, оживленно-приподнятая, будто танцующая, ждала звонка из Пармы. День, два, три. Через неделю она почувствовала, что новая внешность ее тяготит: раздражают пряди, падающие на лоб, помада, а кружевные колготки вызывают брезгливую неприязнь, словно от чужого белья.

«Спектакль окончен, уважаемая публика», – Алиса с трудом зачесала назад выстриженные пряди и сколола на затылке пучок. Облачившись в привычный костюм-джерси цвета маренго и темное твидовое пальто – новая леопардовая шубка казалась слишком вызывающей, – выскочила на улицу. И тут же за ее спиной взвизгнули тормоза. Она в испуге оглянулась – сквозь моросящий снежный дождик, подхватив дорожную сумку, к ней мчался Лукка.

У себя в гостиной, разжав наконец объятия и включив полный свет, Алиса увидела, как он изменился: глаза ввалились, нос заострился, а на смешливые морщинки лег пыльный налет усталости. Это был человек, прошедший через испытания и много переживший.

– Все, все, Лиса! Не надо так смотреть! Не пугайся, милая, самое страшное уже позади. Я хотел стать героем для тебя. Не вышло – получил по носу. Но никаких сожалений – открой сумку: с этой минуты у нас с тобой праздник и долгая-долгая весна!

В темной глубине сумки Алиса обнаружила залежи фиалок, смявшихся и поникших. Она расставила их во все имеющиеся в доме вазы, бокалы, салатницы, наполнила лиловыми нежными цветами ведерко для бумаг и даже хозяйственный таз. Цветы воспряли, подняв тяжелые головки и разлив по комнатам свое легкое, радостное дыхание.

«Весна» длилась целых пять дней и ровно столько дышали фиалки. А когда Лукка ушел, запретив Алисе проводить его, она собрала поблекшие, умирающие цветы в пластиковый пакет и вынесла его на лестницу, да так и осталась стоять, прижавшись спиной к захлопнувшейся двери. Праздник счастья окончен. Надо начинать жизнь заново.

Все это время с Луккой она была Лисой, игривой и манящей, перемерив новые одежды, изрисовав пол-альбома портретами Лукки и фиалок. Им было хорошо в этом логове, где в смятых простынях валялись обломки темперы и шуршали обрывки ватмана, а на ковре среди стильных шмоток – блайзеров и мини, – сохли остатки бутербродов и апельсиновая кожура. Им было весело, когда ветер с Сены завывал в окнах, затянутых серой сеткой дождя, а в камине потрескивали поленья, в которых грелся медный кувшин с винным коктейлем. Именно так, по уверению Лукки, готовится настоящий грог.

Она хотела показать ему свой Париж, но лишь раз «молодожены» вышли из дома, с удивлением обнаружив фигурки рыбаков, скорчившиеся у холодной воды, и группу веселых туристов, фотографирующих собор на противоположном берегу. Город жил, а им неудержимо хотелось вернуться в теплое логово. Переглянувшись, заговорщики опрометью кинулись к себе, переведя дух только после того, как оказались дома и накрепко заперли за собой дверь.

– Для рыбаков и туристов мы слишком страстны, а для любовников – слишком много путешествуем – уже двадцать минут потеряли, – проворчал Лукка, стягивая с Алисы мокрые туфли.

Он ничего не рассказал о том, что же произошло с ним в эти дни.

– Италия – особая страна, mia d’oro bambino. Дело мужчины и дело женщины там четко разделено. И мужчина всегда молчит о своих проблемах не потому, что считает женщину ниже себя. Он боится за нее, особенно если любит… – Лукка был необычно серьезен, вороша в камине покрывающиеся серым пеплом угли. Тающие огоньки вспыхивали, с треском разгорались, отбрасывая на его лицо отсвет далекого пожара. – А фиалки – наше семейное хобби. Их выращивают в специальных теплицах уже более века круглый год, а это очень непросто. Мой отец, гордившийся своим утонченным пристрастием, расширил и усовершенствовал оранжереи и даже начал «фиалковый бизнес», поставляя цветы в лучшие магазины Европы. После его смерти, вот уже семь лет, я поддерживаю жизнь этого хозяйства, но не знаю, что будет дальше. Моих мальчиков больше интересует спорт. Когда-нибудь, наверное, Винченце или его дети сделают на месте фиалковых лужаек футбольное поле или что-нибудь еще, более материальное и полезное.

Лукка грустил, и Алиса, сидя на ковре с поджатыми по-турецки ногами, быстро чиркала углем по листу, пытаясь поймать это необычное для него настроение.

– Природа уступает место цивилизации – это, увы, не только итальянская история. У русских символ гибели старого патриархального, очаровательного в своей бескорыстности и непрактичности мира – вырубленный вишневый сад. Вишни в цвету – это волнует не только японцев, а пармские фиалки – не только итальянцев, – старательно наигрывала веселость Алиса. Но растормошить Лукку в последний вечер их «весны» так и не удавалось. Он отмалчивался, сидя на ковре у камина, а когда Алиса, обняв за шею, повалила его на пол с намерением «защекотать поцелуями», Лукка сумел выдавить лишь кривую улыбку. Его лучистые глаза смотрели серьезно.

– Прости. Я не умею весело расставаться с тем, что люблю.

 

12

Он то звонил по нескольку раз на день, то пропадал, не предупредив. В рождественскую неделю, после короткого обязательного домашнего торжества, Лукка обещал приехать в Париж. Алиса волновалась, планируя познакомить возлюбленного с родными. Вопрос их брака решало время, как скорбно сообщил Лукке врач Арманды. Его жена была обречена, и дни ее сочтены: такие опухоли, как правило, не слишком церемонятся с жертвами. Влюбленные ждали естественного конца, никогда не касаясь этой темы и боясь проявить заинтересованное нетерпение.

Но 25 декабря – в Рождество – произошло то, о чем Алиса думала меньше всего, считая своего добродушного, подвижного отца неуязвимым долгожителем. А этот хорохорящийся бодрячок был далеко не молод и к тому же, как оказалось, нездоров.

Грави умер, не приходя в сознание, на третий день после того, как у себя в кабинете после вечернего чая, удивленно вскрикнул: «Лиз!», схватился рукой за грудь и рухнул на стол. Крышка бронзовой чернильницы рассекла его лоб, и тонкая ссадина, уже подживающая, на его мертвом лице, поразила Алису: организм хлопотал, залечивая повреждение, стягивал кожу, в то время как в груди затихало, устав сопротивляться, ослабевшее сердце.

Елизавета Григорьевна слегла сразу же после похорон и две недели находилась между жизнью и смертью с двухсторонней пневмонией. Все это время Алиса не отходила от матери. В конце января больная начала подниматься, а в феврале Александру Сергеевну с дочерью проводили в швейцарскую лечебницу, успешно справлявшуюся с ослабевшими легкими.

Алиса осталась одна. Она заперла опустевшую квартиру на рю Коперник, отпустила прислугу и вернулась к себе, где каждая вещь теперь напоминала Лукку: забытый бритвенный прибор, починенные им часы, темперные наброски, прикнопленные к стенам, пуговица от рубашки и медный кувшин, так и погибший в огне в процессе приготовления грога. Лукка все время звонил, быстро и жарко твердя слова любви и сострадания. Он клятвенно обещал встречу – 6 марта в десять утра, в маленьком аэропорту Рима у трапа парижского самолета. Эта дата, просвечивая сквозь череду однообразных, ненужных дней, манила Алису весь сумрачный февраль.

Она работала над дизайном новых духов, основным компонентом которых был весенне-фиалковый аромат. Но привычный механизм настройки образного восприятия не срабатывал: Алиса видела Лукку с его насмешливой мальчишеской улыбкой, а к нежному дыханию фиалок примешивался запах бензина и пота – тот запах любви и счастья, который она жадно впитывала, бросаясь в объятия своего возлюбленного. Это был образ ожидания и встречи – через расстояние, через долгую гонку автобанов, через тяжелое пустое одиночество.

Работая в паре с оранжировщиком ароматов, Алиса задумала создать мужской одеколон «Встреча», но тревога мешала сосредоточиться. Чем ближе подходил день назначенного свидания, тем яснее становилось, что оно не состоится. Горький опыт «обманок», предостерегающе помигивал красным глазом – «осторожно – опасность!».

Поэтому когда поздно вечером 5 марта Лукка сказал: «До завтрашней встречи у трапа, mia cara!» – Алиса еще долго держала в руке телефонную трубку, соображая, с какой стороны ждать беды.

Набрав номер швейцарских апартаментов матери, она с колотящимся сердцем ждала, что чужой голос в трубке сообщит ей нечто ужасное.

– Алиса, ты? – обрадовалась Александра Сергеевна. – Мы здесь с мамой молодцы. Сегодня утром поднимались на площадку в горах – такая красота вокруг!..

Алиса машинально перекрестилась. Утром заперла квартиру и обреченно спустилась к ожидавшему ее такси. Но аварии не случилось, а предчувствие беды не отпускало. Уже сидя в самолете, летящем в Рим, она громко охнула, услышав веселый голос стюардессы в микрофоне:

– Наш самолет проходит грозовой фронт, просьба пристегнуться.

«Вот оно – конец!» – Алиса не знала, кому и о чем молиться, скорчившись в дрожащий клубок.

Все еще не веря, что находится на этом свете, нервная пассажирка ступила на трап и чуть не потеряла сознание, увидев протянутые к ней руки. Алиса рухнула в объятия Лукки и никак не могла отпустить его, всхлипывая:

– Я так сильно боялась, так боялась! Держи меня крепче, милый!

– Давай-ка лучше высморкаемся в платок, а не в мое пальто – я же сегодня надел новое. Специально для тебя. Стиль «денди». – Лукка заботливо вытер ее покрасневший нос. – Ах ты, маленькая моя трусишка, mia piccolo bam bino, mia grande cortina (моя маленькая детка, мое большое счастье)…

 

13

…Два дня отчаянных гонок по проселочным дорогам Лации и Ломбардии – все северней и северней от Рима – к побережью, к Венеции, к сумасшедшему карнавалу; пять дней в маленькой гостинице «Alla» с окнами, глядящими прямо в черную воду канала, и – снова бросок к югу, где на каменных склонах Калабрии уже вовсю цвели заросли мимозы и дрока.

Ни капли не сомневаясь, Алиса знала, что проживает сейчас минуту за минутой, час за часом, день за днем лучшее время своей жизни. И бережно собирала каждую мелочь, каждую крупицу счастья для долгого хранения в памяти. Наверное, никогда еще она не была так близка к Богу, не чувствовала с такой полнотой и ясностью радость бытия, радость любви ко всему миру, обостренную слезной, щемящей скорбью о его, этого мира, бренности. Никогда еще она не была так благодарна дару жизни и любви, отпущенному ей свыше.

С какой-то новой, пронзительной жалостью и восторгом Алиса любила рвущиеся к жизни, начинающие зеленеть и зацветать поля, кусты, деревья, людей, проживающих в трудах и заботах здесь, совсем рядом с ней, свою особую, отдельную жизнь. Она любила старуху крестьянку, тянущую за веревку худую облезлую козу, любила глупо подшучивающего и подмигивающего им хозяина маленькой придорожной траттории, коротконогого и толстобрюхого, считающего себя наверняка юморным свойским парнем. Любила монашек в белых крылатых «шляпах», стайкой летящих куда-то на своих утильных велосипедах, их ноги в шерстяных вязаных носках, крутящие повизгивающие педали, подколотые бельевой прищепкой рясы. И совсем отчаянно – до слез, до желания орать от нежности и жалости – любила этого человека, косящего на нее голубым лучистым глазом.

Сидя в машине рядом с Луккой, Алиса не могла оторвать взгляд от его цепких пальцев, ухвативших руль, от бесконечно милого профиля, летящего над зелено-голубой весенней землей в открытом окошке автомобиля.

В эти дни, за каждый из которых она готова была отдать всю причитающуюся ей еще жизнь, Алиса поняла, насколько дорог и близок стал ей Лукка. А когда наступило расставание, оно оказалось больнее, чем смерть.

Солнечный день радовался, пассажиры парижского рейса весело озабочены, таможенники белозубы, автокар, забравший людей, чтобы провезти их по взлетному полю прямо к трапу самолета, – сверкающе нов. Ничто не напоминало преисподнюю. И все же это была именно она – бездна страха и муки, поглотившая тех, кто должен был расцепить объятия.

Алиса стояла у окна, с ужасом смертника наблюдая, как увеличивается полоска асфальта между автобусом и мужчиной в потертых джинсах. Он растерянно замер, словно примирившись с неизбежностью, но вдруг спохватился и, перемахнув через турникет, ринулся за медлительным вагончиком с пассажирами рейса. Вот он уже догнал его и прямо под окном Алисы машет руками и что-то кричит… Но вот отстал, поник, смирился – одинокая фигурка на взлетной полосе и служитель в синей униформе с красным флажком в руке, бегущий к ней от здания вокзала.

Эту картину Алиса увезла с собой, обливая горючими слезами, как урну с дорогим пеплом.

Они расстались тогда всего на две недели – но разве это важно, когда и минуту дышать друг без друга было трудно?

 

14

…Куда же делось все это? Как произошло, что через два года от захлеба чувств, переполняющих душу, сводящих с ума, остались привязанность и жалость, а от острой боли обнаженного нерва – тупое нытье застарелой раны?

Они продолжали встречаться – сначала часто, жадно, с непримиримостью к расставанию, затем – все более свыкаясь с ним и с увеличивающимися разлуками. Арманда продолжала цепляться за жизнь, а Лукка, мучимый виной своего краденого счастья, делал все возможное, чтобы эту жизнь продлить и украсить. Он исправно проводил дома все многочисленные семейные праздники, был хорошим отцом – он жил показной фальшивой, ненужной ему жизнью, как стало не нужно ему все, что не касалось Алисы. Но постепенно свыкался, втягивался, с удивлением отмечая, что научился заново есть, пить, спать, работать и даже смеяться, то есть – выжил. Выжил без нее.

Выжила и Алиса. В один прекрасный день она заметила, что лжет, лжет самой себе.

Их встречи, становившиеся все более редкими, сопровождал неизбежный рефрен. «Мы придумаем что-нибудь, мы обязательно придумаем!» – убеждали они друг друга, прежде чем разомкнуть прощальные объятия. Считая себя изгоями судьбы, гонимыми одиночками, они не понимали, что эти слова твердили и твердят все влюбленные через бездну невозможности, все бунтующие и в конце концов смиряющиеся. Они строили планы, один нереальней другого, и ждали. И однажды Алиса поняла, что никогда ничего они уже не придумают. Что самое прекрасное и ценное, оставшееся у них, – это прошлое, а мечты о совместном будущем – лишь худосочные, бледнеющие на свету реальности иллюзии.

Они расставались в Милане в канун Рождества. Лукка уезжал к себе в Парму, где ждала его к празднику семья. Алиса – в Париж, в одиночество. Они мало говорили, но испытывающе заглядывали друг другу в глаза, пытаясь понять, что же творится там на самом деле, в душе самого близкого и нужного человека, что происходит за напускным спокойствием и защитной броней равнодушия?

Рейс задерживался, и Алиса отпустила своего любимого – чужого мужа, торопящегося вернуться домой. Но Лукка медлил. Он ненавидел теперь вокзалы и проводы, затянувшиеся расставания, будто обязывающие договорить что-то важное, решить нерешенное. Он мучительно любил эту женщину в светлом плаще, отороченном золотистым мехом, – и ненавидел – ненавидел за свое бессилие, за невозможность дать ей счастье. И поэтому когда она тихо сказала: «Ступай же, ступай», – он смиренно кивнул и обещал: «Я позвоню сегодня вечером. Будь умницей, Лиса».

И ушел, затерявшись в толпе.

…Ожидание затягивалось, рейс задерживал разбушевавшийся циклон. Алиса измучилась, запертая в бетонной коробке аэровокзала, как в клетке, она явственно представляла, как в эти минуты красный «альфа-ромео» несется в потоке машин по мокрому, матово лоснящемуся в свете фар шоссе, удаляясь все дальше и дальше от нее, в другую, чужую, неведомую жизнь.

Алиса обрадовалась, когда у багажного отделения появился сержант с ищейкой – собака ей нравилась, а парень явно гордился своей питомицей, украдкой зыркая из-под козырька в поисках восторженных лиц.

«Кто он, откуда? Как зовут эту умницу, с влажным кожаным носом и легким запахом псины от густой шерсти?» – гадала Алиса и, встретившись взглядом с черноглазым полицейским, дружески кивнула ему.

…И это было единственным, что она потом могла о себе вспомнить.

 

15

Поздно ночью в кабинете средиземноморского дома Брауна зазвонил телефон. Он только что вернулся на остров после длительной поездки в Азию, о чем практически еще никто не знал. К тому же номер настойчиво трезвонившего телефона был известен очень немногим.

Женский голос назвал его по имени и тут же послышались всхлипывания. Женщина пыталась что-то сказать, но никак не могла взять себя в руки – рыдания мешали ей.

Остин не сразу узнал Александру Сергеевну. Старушка, неизменно проявлявшая выдержку и волю, была в крайнем смятении. Наконец, по обрывкам фраз, он понял, что произошло нечто ужасное. В катастрофе в миланском аэропорту, где неделю назад от взрыва погибли люди, пострадала Алиса. Теперь угроза жизни миновала, она останется жить, но нужен хороший врач, вернее, волшебник, потому что только чудо может спасти ее от уродства.

«Алиса? Опять Алиса!» – Остин хорошо помнил трагическую историю с Азхаром Бонисандрой, зная ее основную подоплеку: ситуация в Афганистане серьезно изучалась ИО. Потом попытка самоубийства, трудное возвращение к жизни, долгая несчастная любовь и теперь опять – нелепость, чудовищная случайность, и жертва ее – Алиса. Но при чем здесь она? Остин понимал, что Александра Сергеевна ждет не слов сочувствия, а помощи, и потому, уже на следующий день специальным рейсом Алиса была доставлена в Канны, а оттуда – в клинику Леже.

Профессор имел накануне длинный разговор с миланским доктором, выведшим мадемуазель Грави из шока и сделавшим надлежащее обследование. Обсудив все pro и contro, они решили, что больная не нуждается в помощи нейрохирурга: к счастью, мозговая травма была не очень серьезна.

Обследования, сделанные в клинике Леже, подтвердили данные итальянских медиков: небольшая гематома в височной области мозга не увеличивалась, а открытые повреждения тканей лица требовали специального хирургического вмешательства.

В этом страшном невезении Алисе, в сущности, немного повезло. Она отвернулась в сторону (кивок сержанту полиции) в тот момент, когда произошел взрыв. Обломок чего-то тяжелого, по-видимому мраморной облицовки панели, ударил ее чуть ниже левого виска, свернув челюстной сустав, повредив носовой хрящ и по касательной задев глазницу. Мягкая ткань кожи щеки, подбородка и носа была разорвана и обожжена, мышцы повреждены. Кроме того, приходилось опасаться за глаз: все зависело от хода восстановительного процесса в мозговой ткани и степени повреждения лицевого нерва.