Пасха в этом году пришлась на май. Вокруг церкви Петра и Павла, что на Зеленом холме, бурно цвели акации, а на газонах вокруг алели тюльпаны. В воздухе разливались райские ароматы, а звон колоколов слышался даже на набережной. Церквушку, выстроенную в начале века купцом-миллионщиком в благодарность за исцеление от чахотки любимой супруги, после революции изрядно порушили, позже уцелевший центральный неф превратили в сушильню, где местный кооператив заготавливал чернослив и вяленые груши.
Лишь с приходом новой демократической власти в городе был восстановлен приход, а храм отремонтирован. Приезжали строители-добровольцы из Симферополя и Киева, а свои помогали и руками, и деньгами. И поднялись над старыми акациями лазоревые купола в золоченых звездах и зазвонили колокола, разнося над теплой весенней землей благую весть — Христос воскресе!
Анна пела в церковном хоре уже пять лет, но лишь во время пасхальной службы её охватывал ни с чем не сравнимый трепет. Она слышала свой голос, словно со стороны, усиленный мощным динамиком, но не ломящийся в душу, а пронизывающий её радостным солнечным лучом. И видела, чувствовала, как происходит нечто подобное и с другими — теми, кто пел рядом, кто стоял внизу со свечками в руках. Суровый сорокадневный пост она переносила нелегко — на последней неделе ноги подкашивались и в голове стоял звон, а когда двигалась, то, вроде, не касались земли — вроде чуть-чуть летела. И казалось порой — стоит попросить Господа принять её, оттолкнуться кончиками пальцев — и воспаришь в бесконечную синюю благодать…
Анжелику Градову, называвшую себя после крещения Анной, считали женщиной доброй, несчастной и малость тронутой. Выстояв службу, в прохладе брезжущего рассвета, она пошла домой, оборачиваясь на церковь и осеняя себя крестным знамением. Выстояла, отпела! Бог силы дал. И ведь как звонко, как чисто звучал голос — из самой души… Идти вниз было легко и радостно, радость несла её на крыльях, будто река и мысли являлись светлые, праздничные.
У подъезда Анна похристосовалась со старухами — такими же, как она, сорокапятилетняя, сухонькими, подвязанными платками. Они, может, и помнили, как гоняла по городу на мотороллере рыжеволосая оторва, выступавшая в ресторанах со своей гремучей бандой. Но та была совсем другой, никакого отношения к Анне не имевшей.
Теперь они жили вдвоем с матерью. Марию Андреевну Градову, женщину бодрую, плотную, полную сил, преследовали несчастья. Вначале восемнадцатилетняя Анжелика от рук отбилась, но оставалась надежда: выправится девка, повзрослеет, возьмется за ум, да еще, может, и впрямь эстрадной знаменитостью станет.
Когда Марии Андреевне стукнуло тридцать шесть, она обнаружила, что беременна. Столько лет ждали-ждали со Степаном сына и вот на тебе! Умные люди советовали сделать аборт, но она решила выносить. Организм крепкий, силой природа не обидела — сестра-хозяйка санатория «Шахтер», вскоре ставшая завхозом, не гнушалась сама по этажам с пылесосом пройтись, окна помыть, когда кто-нибудь из уборщиц на бюллетене сидел, все в образцовом порядке держала, а потом дома — вторую смену до полуночи отрабатывала. Могла бы выносить ребеночка, могла… Если б не Степкины пьянки. Запивал он не часто, но круто. Не утерпел, не дождался рождения наследника — ушел в загул, как говорил, на радостях. Привезли домой с вытрезвителя хорошие люди, знавшие Степана: «Ему бы к врачу надо». Передние зубы выбиты и рука на привязи — пьяная драка.
Марья Андреевна потеряла ребенка. Степан ещё хуже запил. Умерла бабуля. После происшествия в «Спутнике» Анжелка как с цепи сорвалась. Вначале из дому сбежала, а Сашка Самгин за ней по всем курортам мотался. Нашел в Сухуми, стали они вместе с каком-то ансамбле работать и даже денег поднакопили. Вернулись через год и — в ЗАГС. Хорошая была свадьба! Фотографии цветные в рамочках сохранились, да ещё полный альбом. Красивая пара, хоть на открытках печатай и за деньги продавай — Анжелка в кружевной шляпе с широченными полями — ну. настоящая «маркиза ангелов». А Сашка — в белом костюме с пышными, до плеч падающими волосами — граф графом.
Столы поставили во дворе под вишнями и гуляли три дня — соседи с родней и компания молодежи со своими магнитофонами и плясками. Те потом на пляж переместились догуливать.
Вместо свадебного путешествия отправились молодые на гастроли по Краснодарскому краю в составе все той же, собранной заново, «Радуги». Деньги на кооперативную квартиру хотели заработать. Да и впрямь — что за жизнь в двух комнатах? А когда детишки пойдут?
Марья Андреевна ходила гордая — наконец и у неё жизнь наладилась. Но не тут-то было. Степа умер в одночасье. Вроде от разрыва сердца. Его нашли в гараже, в яме под машиной, которую он ремонтировал, с гаечным ключом в уже окостеневшей руке. Анжелка тяжело пережила смерть отца. Ей бы выплакаться, сердцем помягчеть и зажить одной семьей с одинокой матерью. Она же озлобилась, замкнулась, так ненавистью ко всем и кипела, разве что не кусалась.
Марья Андреевна пошла к местной бабке-ворожее. Та и на картах гадала, и заговоры всякие знала, и даже по фотографиям от запоя лечила. Правда, Степану не помогло. «Против воли Господа не пойдешь, — вздыхала Карповна. Мы, божьи люди, можем что? Помочь от лукавого избавиться, к Отцу нашему всевышнему душой прильнуть. А если человек в другую сторону смотрит… Она развела руками. — Здесь, матушка, либо в Афонский монастырь идти надо, либо к Самуилке Карцумовичу». — Эти советы уже касались судьбы Анжелы. Самуил Яковлевич Карцумович имел дом на горе и частную практику. Кроме того, он был главврачом в местном психоневрологическом диспансере.
— Думаешь, Карповна, сглазили девочку?
— Сглазили, это факт. Она у тебя с малолетства на виду крутилась. Наряды всякие, каверзные, песни гремучие… Все суетой жила. А теперь уж, думаю, другие дела. — Она со вздохом изучала разложенные карты. — Нехорошо масть ложится, ох, нехорошо… Уж не беременна ли дочка?
— Да нет… Они хотели, а теперь и не говорят ничего… — удивилась Марья Андреевна.
— Значит, дурное семя во чреве носит. От лукавого.
Марья Андреевна перекрестилась:
— Это в каком-таком смысле?
— В смысле дурного, пагубного влияния. Уж не скажу, откуда идет, от самого ли лукавого или от человека плохого, только мало в ней света, а все тьма да тьма… И душит она её, душит…
— Что делать-то? Или, правда, в Афон сходить? Я ж не член партии. Только в профкоме который год состою. — Засморкалась в комканый платочек перепуганная женщина.
— Сходи, родимая, сходи. Не помешает. А девку свою тайком окрести. Ничего что комсомолка. Теперь многие так — душой с Богом, а по словам, вроде, с властью. Пока у неё ангела-хранителя не будет, никакие заговоры не помогут. Мне хош её, хош вон энту дверь заговаривать. Один толк.
Марья Андреевна в Афон сходила, святой Иверкой иконе свечку ставила, с батюшкой советовалась, с монахами. Да все в один голос: крестить дочь надо.
Анжела от таких разговоров аж позеленела. Марья Андреевна сжалась, боялась, что ударит её дочь и станет от этого мучиться.
— Если будешь ещё в мою жизнь лезть — уйдем мы с Сашкой, да так, что и не найдешь никогда, — пригрозила Анжела.
Пошли дела все хуже и хуже. Да откуда ждать подмоги-то? Сашку вдруг засудили — пластинками он вроде какими-то спекулировал, и притом валюту имел. На три года. Анжела не долго печалилась. Вроде, даже вздохнула с облегчением. Сразу появился возле неё другой мужчина — приезжий. Главный инженер строительства гостиничного комплекса из Ленинграда. Машина, цветы, подарки. Это при живом-то муже! Марья Андреевна не одобряла поведения дочери, а подступиться боялась — чуть заикнешься — скандал.
— Да не гони ты волну, мам! У меня муж в колонии. Я в любой момент могу с ним развестись. Вадик тоже почти в разводе. У него зарплата как десять наших и ещё скоро в Венгрию в командировку долгосрочную поедет будет там на Балатоне отель строить, — сообщила Анжела.
— Хорошо, если б так… — Еле слышно то ли одобрила, то ли засомневалась мать.
Не вышло ничего у Анжелы с архитектором. Переживала она страшно, чуть ли не травилась. Потом лихо загуляла, пошла по кривой дорожке. А как же еще?! Муж сидит, вокруг ресторанная жизнь, разгул, блядство. Отдыхающие мужики косяками ходят…
Вернулся Саша… Разбирались они до утра — орали на всю улицу, вещи даже ломали. Закрывшись на лоджии, Марья Андреевна отмечала: ваза мамина голубая грохнулась… стул сломали… Хоть бы до телевизора не добрались. Хороший телевизор, цветной, «Славутич».
На следующий день, удивленная тишиной, она открыла дверь в комнату супругов. Среди всеобщего разгрома и хаоса на разложенной софе спали голубки в обнимку. Валялись тут же пустые бутылки и стоял в комнате поганый дух пьянки. Марья Андреевна тихонько открыла окно и вышла.
Зажили по-прежнему, не хуже других. Всякое бывало — и заработки хорошие, и новый сервант с чешской мягкой мебелью по записи приобретенные, и даже концерты в санаториях посещались, на которые приглашали Марью Андреевну со всей родней. А иной раз — хоть в милицию звони — крики да звон битой посуды, а уж выражения… На что Степан в загуле лихим был, но при женщинах язык придерживал.
Однажды Марья Андреевна прозрела — дочке ещё и тридцати нет, а вид потасканный, вымотанный. В глазах огонек пропал и даже в лучшие минуты ни о чем она вроде уже не мечтает. А поет хрипло, словно простуженная.
После какого-то крупного скандала в филармонии, где последние годы работала «Радуга», Анжела из ансамбля ушла. Не хотела стоять на подпевках у другой — молоденькой и наглой. Наглой от того, что маячил за её спиной солидный патрон. А Сашка — остался. У него пошла своя жизнь. Марья Андреевна устроила дочь к себе в санаторий в клуб — массовиком. Но веселиться Анжела разучилась, ходить на ушах перед отдыхающими не сумела. Обосновалась в библиотеке, где и просидела до сорока лет, читая взахлеб все то, что, оказывается, давным-давно написали всякие умные люди со скучным названием «классики».
С Сашкой они больше не дрались, даже не ссорились. Когда он сообщил, что хочет развестись по причине любви к другой женщине, Анжела согласие без всяких возражений дала. А на прощание, закрывая дверь за уносящим чемоданчик Сашей, ещё сказала вслед: «Уж ты прости меня…»
Это ее-то прощать?! И что тюрьму его пережила, скандалы-пьянки терпела, что осталась теперь одна — увядшая, погашенная. А он — с молоденькой француженкой, заехавшей в город отдохнуть, отбывал теперь в Европу. Сорок лет для мужика — самый расцвет. И внешность у него видная, и манеры как раз для обольщения подходящие: то строг и задумчив, то песни поет и в глаза заглядывает: «Ты у меня одна, словно в ночи звезда…» У него, значит, новая жизнь, а у Анжелы — конец всему.
Однажды светлым сентябрьским утром Анжела пришла домой рано. Было воскресенье — Марья Андреевна ещё не вставала. Дочь опустилась на коврик возле кровати, поцеловала её в щеку и сказала: «Я окрестилась, мама. Теперь у меня другое имя — Анна. И вся жизнь — другая». При этом она улыбалась светло, ясно.
Как же славно они зажили! Пенсия у Марьи Андреевны маленькая. Еще щенок дворняжий в здоровую псину вымахал и все время голодный. Зарплата у библиотекаря незавидная. Полдня Анна в читальном зале сидит, а полдня — в церкви. Детский хор собрала и песнопения с ними разучивает. По субботам и воскресеньям во время службы пение в храме звучит — душа радуется. А уж по праздникам!
Ждала Марья Андреевна Пасхи. А за неделю прихватило поясницу — ни повернуться, ни подняться. Включила телевизор и службу из московского Богоявленского собора смотрела, да все представляла, что в хоре её дочь стоит, вот-вот лицо за другими мелькнуло!
— Хорошо же ты пела, дочка! — встретила мать вернувшуюся под утро Анну.
Они похристосовались и разговелись — пасхой да куличом, да яркими, с цветными наклейками яичками.
— А я тебя сегодня на лоджию выведу — вся вишня в цвету стоит. Окошки раскрою и будем на море смотреть, старые песни вспоминать, хочешь? Утесова, Шульженко…
— Можно сегодня-то такое петь?
— Доброе всегда можно. — Улыбнувшись, Анна тихонько напела: «Тот город, который я вижу во сне, о, если б вы знали, как дорог. У синего моря привиделся мне в цветущих акациях город…» — Я слова путаю, но ведь хорошо, правда?
Сидней Кларк, прибывший из Америки в индивидуальный тур, остановился в хорошей, но не самой дорогой интуристовской гостинице. Однако, и здесь говорили по-английски. Вначале он услышал от администратора «Вэлкам ту Крым». Потом русский осведомился:
— Впервые у нас? Не хотите присоединиться к туристическим группам? Вполне элегантный, хорошо пахнущий мужчина метнул перед Сидом веер красочных проспектов. Тот вежливо отказался.
— Я завтра должен уехать, — и, прихватив совсем легкую сумку, поднялся в номер.
Выйдя на балкон, огляделся, пытаясь сопоставить полученные от Арчи впечатления с тем, что увидел.
Быстро приняв душ, отправился бродить по городу. Везде царило приподнятое настроение, продавались большие, круглые, усыпанные цветными крошками пироги и раскрашенные яйца, настоящие, а также фарфоровые и деревянные. На прилавке магазина в холле отеля и на лотках идущих вдоль набережной, среди прочих русских сувениров пестрели разрисованные яйца.
Сид остановился, разглядывая прилавок. Молоденькая продавщица улыбнулась ему и поздоровалась. Сид ответил. Девушки тут и впрямь были хорошенькие.
— Мистер говорит по-английски? — Подошел сбоку богемного вида немолодой джентльмен. — Интересуетесь настоящими антикварными вещами? Имею от дедушки настоящее пасхальное яйцо работы Фаберже… Возьму недорого…
— Я бедный студент, сэр, — сказал Сид. — У вас праздник?
«Коллекционер» охотно объяснил, что нынче огромное церковное торжество — православная Пасха, а в местном, восстановленном после поругания большевиками храме состоится торжественная служба. И показал рукой на гору, где горели в солнечных лучах звезды на синих куполах и развернутые к восходу кресты.
— На Пасху у нас все друг другу раскрашенные яйца дарят. Не обязательно дорогие. Вот, посмотрите, — девушка поставила на стекло три крупных лаковых деревянных яйца, расписанные цветами, такими же яркими, как были на металлических подносах и развешанных больших шалях. — Это наш местный умелец делает. У него краски словно из глубины светятся. Секрет особый знает.
— Мисс отлично говорит по-английски, — одобрил Сид и купил самое лучезарное яйцо.
Сид бродил по городу, пока не почувствовал зверский голод. Оказывается, дело шло к ужину, а по американскому времени он уже пропустил и ланч, и завтрак. В уютном ресторанчике на набережной турист съел блюдо, которое ему порекомендовал официант, быстро распознавший иностранца. «Шашлык из барашка», видимо, как раз то, что ел Арчи двадцать пять лет назад в ресторане «Аул» накануне ужасных происшествий. «Знамения. Сплошные знамения свыше». — Сид, в тайне любивший значительность, величественность, монументальность, частенько выискивал в своей судьбе предначертания судьбы, хоть как-то выделявшие его из безликой толпы и компенсировавшие приятными обещаниями преследовавшие его неудачи. А как иначе свести концы с концами в злоключениях недолгой, но уже изрядно поизмывавшейся над ним жизни? Как объяснить себе, почему надо с улыбкой переносить удары и боль? Только предстоящим возмездием и торжеством справедливости.
С семи лет мальчик, извлеченный из-под трупа отца, ждал этого. Он видел распахнутые дверцы санитарных машин, носилки, исчезающие в их темном нутре. Его слепили блицы журналистов, на белой курточке алели пятна разбрызганной везде крови… Он даже не плакал, крепко держась за руку здоровенного полицейского, который в конце концов подхватил Сида на руки и унес подальше от страшного места.
С тех пор судьба не раз подсовывала ему спасательный круг, а потом хохотала — вместо легонькой пробки на шее Сида висел свинцовый груз. Почему же он все-таки остался жив? Почему?
Стоя в толпе православных верующих, окруживших храм, Сид смотрел в яркие, словно игрушечные, купола среди крон цветущих акаций и посылал свой вопрос тому, в которого не верил. И отвечал сам себе: живу, чтобы все расставить по своим местам, чтобы наказать мучителей и быть счастливым, назло втаптывавшим в грязь сволочам, назло тем, кто заставил стать злым. Чтобы меньше страдать, надо было стать циником, чтобы не задумываться о причинах бед — поглупеть. А не мечтать о свершениях, своей собственной миссии на земле мог только отпетый подонок и олух. Сид старался сделаться им. Но чем лучше справлялся он с навязанной судьбой ролью, тем сильнее было желание избавиться от нее. Стать сильным, добрым, нежным. Спасать людей, животных, писать светящиеся радостью картины и любить.
К странной встрече с Арчи Гудвином и его предложением разыскать клад, Сид отнесся скептически. Все выглядело настолько иллюзорно и фантастически, что сомнений почти не оставалось — очередная сверкающая блесна, заманивающая наивного юнца в сети плохой авантюры. Он даже не старался понять, где именно его поджидает угроза — хохочущая маска Арлекина могла выскочить из-за каждого поворота. Но поездка в Россию выглядела соблазнительно. Гудвин оплатил расходы и даже не взял с него никаких обязательств. Лишь тихо предупредил на прощанье: «Не вздумай струсить и отступить, сынок. Я тебя где угодно достану. Просто для того, чтобы плюнуть в лицо». О, Господи, чем только ему не грозили! Плевок — вроде пирожного на фоне «выпущенных кишок», «размазанных по асфальту мозгов», пожизненной каторги или группового изнасилования. Только при чем здесь трусость? Неужели так опасен разговор с русской женщиной? Сид не собирался брать на себя инициативу извлечения и вывоза клада. Эта задача под силу лишь весьма солидной организации, под каким бы названием она не скрывалась.
Сид не верил в клад. Разве только чуть-чуть. Когда летел в Москву, смеялся над собой, а глядя из автомобиля, несущегося вдоль моря — радовался глупому приключению. Но вот сейчас, под звуки церковного песнопения, среди людей, держащих зажженные свечи, чужих людей, ставшими вдруг близкими и понятными, крошечное «чуть-чуть» выросло в большую, пьянящую веру. Веру в свои силы, молодость, в провидение и личное, только для него, Сиднея Кларка, кем-то главным припасенное счастье.
Вокруг храма прошел крестный ход и в двенадцать зазвонили колокола… Сид все стоял, впитывая музыкальным слухом непонятный, многократно повторенный священником возглас: «Христос воскресе!»
Потом было общее ликование, Сид трижды целовался с веселыми девушками, повязанными платочками, затем с солидной дамой и даже с бородатым солидным господином. Ему совсем не хотелось идти спать в свою гостиницу. Вторую Заречную улицу Сид обнаружил ещё вечером, обходя город. Теперь он и направился туда, решив, что визит к восьми утра будет не слишком ранним. А уж в такое чудесное утро погулять по тихим улочкам — одно удовольствие.
В домах ещё спали, автомобилей почти не было, запах акаций сквозил райской сладостью. В теле разливалась приятная слабость, словно с удачного похмелья. Вскоре Сид оказался возле нужного дома и сел на деревянную скамейку под цветущей вишней. Поднял плечи, жалея, что не прихватил шерстяной пуловер, постарался сосредоточиться на предстоящем визите. Но мыслей не было. По-детски неудержимо зевалось и клонило в сон. Если подсчитать — он не спал уже вторые сутки…
Сиду ничего не снилось. Только сизое море, поднимающееся до далекого горизонта, спящие пятиэтажные обшарпанные дома и льющийся с высоты голос. «Ты пришел, чтобы спасти нас. Я люблю тебя, Господи…» — пела Мария-Магдалина по-английски, так чудесно выговаривая «Джесус Крайст»… Рок-опера «Иисус Христос — суперзвезда»! Супер-хит семидесятых… Сид встряхнулся и встал — голос доносился со второго этажа. Он мгновенно взлетел вверх по лестнице и прислушался — за дверью тишина, а на двери, среди дырочек от гвоздей и кнопок, на облупленной зеленой краске мелом начертано 74. Именно сюда он и стремился через океан.
Послышалось шлепанье тапочек и женский голос, что-то весело говоривший по-русски. Тот самый, что пел партию Магдалины. Замирая от предвкушения встречи, Сид нажал кнопку звонка. Тотчас же, без всяких вопросов дверь отворили. Они молча стояли друг против друга — высокий парень в джинсовой куртке и немолодая женщина, запахивающая полы простенького цветастого халата. У неё было кроткое удивленное лицо и сухонькое девичье тело.
— Мне надо поговорить с мадам Анжеликой Градовой или Самгиной.
Он медленно произнес старательно выученные трудные имена. Арчи убеждал, что рыжая девица довольно бойко, хоть и совсем неграмотно, говорила по-английски. Еще бы — её ресторанный репертуар почти сплошь звучал на чужом языке.
— Я. Анжелика Градова — я. — Она приложила ладонь к груди. Блеклая, совершенно не похожая на шоу-вумен женщина. Гладко забранные в пучок волосы какого-то пегого цвета. Лицо фабричной работницы из глухого предместья сероватое, неухоженное.
— Здравствуйте. Я — сын Арчи Гудвина. Он был здесь в 1972 году. Я путешествую и решил сделать визит. — Сид вытащил из нагрудного кармана приобретенное накануне деревянное яйцо. — Это вам. — Он постеснялся достать из пакета шелковый шарф, купленный Арчи в фирменном магазине Версаче, роскошный, яркий, дорогой, но совершенно не подходящий этой женщине.
— Заходите, пожалуйста. — Пропустив гостя на кухню, Анжелика вышла. Один момент. — Что-то объяснила в глубине квартиры другой женщине, громыхая дверцами шкафа, и вскоре появилась в зеленой вязаной кофте и строгой клетчатой юбке. На губах чуть розовел мазок помады.
— Извините… Здесь нет порядка. — Она быстро покрыла пластиковый стол крахмальной скатертью и поставила круглый пирог на тарелке с кружевной салфеткой. Вокруг лежали пестрые яички. — Мама болеет. Она лежит в своей комнате. Мы будем пить чай, о'кей? — Она вопросительно взглянула на Сида и тот заметил, что глаза у женщины, и впрямь, зеленые и вытянутые к вискам, как у кошки.
— Вы понимаете, как я говорю? Я могу читать, но редко говорю по-английски… У нас в санатории. Я имею там работу с книгами, недавно были американцы… — Хозяйка скипятила чайник.
— Понимаю, понимаю, не беспокойтесь… Спасибо за пирог, очень вкусно.
— Это кулич. Сегодня Пасха.
— Знаю, я был в церкви. Очень красивый праздник. Поэтому пришел так рано. Рано для визита.
— Господи! А я вас не видела. Наш хор стоит высоко, но я всегда гляжу на людей. Такие хорошие лица. — Она протянула зажатое в кулаке яйцо и показала глазами, — бейте!.
Сид выбрал красное и ударил. В яйце хозяйки образовалась вмятина.
— Вы победили. Вам повезет. Обязательно повезет. У вас есть жена?
— Нет… Я пока учусь…
— Хорошо… Очень хорошо… — Женщина не знала, о чем беседовать с гостем.
— Так вы пели в церкви? Я стоял на улице, в толпе. В церкви было много народа.
— Иностранцев пускают. Это гости. В России любят гостей.
— И любят петь. «Иисус Христос — супер-звезда» — ведь это вы пели Магдалину? Никак не думал, что услышу здесь…
— Это я для мамы. Очень красивая музыка… Когда-то давно… Арчи говорил, что я была певицей?
— Да! Именно это он запомнил лучше всего. Ведь я тоже пробовал заниматься музыкой. Хотел стать звездой. Ничего не вышло.
— У меня тоже! — улыбнулась она, и Сид подумал, что Арчи не врал Анжелика была когда-то очень хорошенькой.
— О многом мечтала, но ничего не вышло, — она смущенно пожала плечами. — А знаете, почему? Оказывается, я не о том мечтала.
— Вы могли бы стать певицей. — Сид ел яйцо с куличом, потом попробовал творожную пасху, сдобренную орехами и изюмом. — Вкусно.
— Это хорошо. Очень хорошо! Все священное, благословенное. Это неважно, что ты католик.
— Я не католик. Мои родители… — Он запнулся. — В общем, у нас в семье коммунисты. А следовательно — атеизм.
— Нехорошо это… — качнула головой Анжела. — Ничего, всему время придет… Ай, не умею я по-английски на такие сложные темы говорить… В общем, у меня все хорошо. твоего отца я помню и то лето помню…
— Я уж после родился… Но отец часто рассказывал. — Сид вздохнул, решив перейти к главной теме. — А вы помните мистера Паламар…
— Паламарчука? Роберта Паламарчука? — Анжела нахмурилась. — Его убили. Он ведь начальником был. Имел врагов… Не тех, кто против коммунистов, а других… Ну, вроде…
— Он погиб после ужина в ресторане, где был Арчи.
— Да…
— Дело в том, что Гудвин тогда прибыл в ваш город, чтобы заключить с Паламар… в общем, с вашим шефом одну сделку. Тогда у вас были другие порядки и надо было все делать секретно. Понятно? О'кей… Они договорились совершить обмен в ресторане — отец принес деньги, а ваш шеф — маленький пакет.
— Черненький пластиковый, вроде как… похоже на фишку для шашек!
— Да. Там находилась пленка. На плене документы. Что-то о войне, фашистах. Я не знаю. Отец работал журналистом… Ему были нужны материалы. — Сид врал, опустив голову. Ему частенько приходилось сочинять байки. Но в этой бедной комнате, у стола с яркими яичками, ему вдруг стало стыдно. И в зеленые глаза женщины, нахмурившиеся, тоже смотреть не хотелось.
— Вот жалость-то! Жалко, очень жалко. — Она покачала головой. — Нет у меня документов! Верно: Роберт успел передать мне фишку, когда на нас напали бандиты, а я её за пазуху и сунула. Он мне сказал, что это очень важная вещь для него и для американца будет плохо, если бандиты отберут.
— И вы её потеряли?
— Нет… Нас было трое девушек: я, болгарка очень красивая и русская, Лара — дочка министра… Бандиты угнали мужчин куда-то, а нас повели в горы… Там селение было заброшенное, две или три избы, очевидно, они в них прятались… Заперли нас в пустом доме. Окна забиты, темно, страшно. Лара Решетова говорит: мой отец это так не оставит! Из Москвы сюда отряд милиции пришлет. А болгарка усмехнулась:
— Пока пришлет, нас уже здесь всех… в общем… ну, изнасилуют.
Я с ней мысленно была согласна. Только понимала — если они кого и не тронут — так болгарку. Она все же иностранка, международный конфликт. А нас, русских, не пожалеют. Плевать они хотели на московского начальника. Даже больше удовольствия — его дочь… Я тихонько говорю болгарке:
— Снежа, тебя они вряд ли тронут и у тебя прическа вон какая — целое гнездо. Спрячь, будь другом, вот эту штуковину. Передашь Роберту или американцу, в общем, кому-то из них…
— Вскоре меня увели… Больше я их не видела — ни Снежину, ни Лару… Свои проблемы были, своя жизнь. — Женщина потупилась. — Не все у меня гладко складывалось.
— А теперь? — Сид решил переменить тему. Он не сомневался — женщина говорит правду. Да и не похоже было, что она нашла клад. А воспоминания, очевидно, оказались невеселыми… Ой. какими невеселыми. Сид представил, как повел бы себя в разговоре с незнакомым человеком, выспрашивающим его про Гуго. Кулаки сжались сами собой.
— Теперь-то все устроилось. Сама не пойму, как. Вроде много потеряла, а чувствую — что нашла!
— Что вы нашли? — насторожился Сид.
— Себя, наверно… Вот ещё не так давно, как перестройка началась и все изменилось, я пожалела, что эстраду оставила. Понимаете… Открою журнал, где певицы знаменитые изображены — и словно вот здесь, прямо в сердце… иголка. Или телевизор посмотрю… Больно так, горько… У других, кто на сцене поет, получилось, а у меня — нет. Завидовала. Так?
— Да, я понял. Вы ведь очень хорошо пели.
— Теперь лучше! — Лицо женщины осветилось. — Другие песни. И новое имя, как священник дал по книге — Анна… Ты отцу привет передай… Скажи, сын у него хороший вырос, красивый… — Она ласково взглянула на Сида. Хочешь, поживи у нас? Совсем бесплатно. В море будешь плавать, гулять…
— Спасибо. Я всего на два дня в городе. Надо дальше ехать.
— Жалко. Ты ведь музыку любишь? Вот поговорили бы. Я лучше английский вспомню.
— В следующий раз. Я, наверно сюда приеду. Понравилось. — Сид поднялся и попятился к двери.
— Ну, счастливо тебе… Сид. Сидней, да?
— Сидней.
— Хорошее имя… Постой… — Она юркнула в комнату и вернулась с книгой. — Это русский фольклор. Здесь шутки, сказки, советы. Красивая книга и умная. Я на ней всегда гадаю… Ну, делаю вот так… — Закрыв глаза, Анна раскрыла страницу наугад и медленно перевела прочитанное. — «Про всякого человека клад захоронен. Только надо уметь клад брать. Плохому человеку клад не дается. Пьяному клад не взять. С дурными мыслями к кладу не подступай. Хоронили клады не с глупыми словами, а с молитвой, либо с заклятием. Пойдешь клад брать — иди смирно, зря не болтай. Свою думу думай. Будут тебе страхи, а ты страхов не бойся. Иди себе бережно, не оступайся, потому что клад брать — великое дело». — Захлопнув книгу, Анна посмотрела на гостя. — Что-то понятно?
— Вроде… — неуверенно молвил оторопевший Сид.
Анна рассмеялась.
— Нет, не понял ты. Это ведь не о золоте и богатстве слова, о цели в жизни. О её смысле… У тебя вся дорожка впереди и дорожка эта к сокровищу. К тому, что для души человека самое главное…
— А-а… О'кей… Как только пойму, что самое главное — бояться не буду. И мысли плохие выброшу.
— Правильно! — Приблизившись к Сиду, Анна зашептала. — Здешние люди говорят — я предсказывать умею. Что сейчас прочла — мое тебе предсказание…
Поблагодарив женщину и попрощавшись, Сид покинул тесную квартирку и с облегчением выскочил из грязного подъезда. Утро было прозрачным и розовым. Над морем поднималось солнце. Сид устремился вниз, к идущему через овраг мосту. Возле гаражей, выстроенных вдоль оврага, он затормозил, чтобы перевести дух. На дощатом сарае кто-то давным-давно начертал люминесцентной оранжевой краской: «I love you, Angela». Такой краской покрывают плавающие в море буйки. Наполовину облупившаяся, она все ещё привлекала глаз. Густо цвели, роняя белые лепестки, вишневые деревья. Сид достал золотисто-алый шарф, который Арчи прислал Анжеле, шарф с рисунком мэтра Версаче и привязал его к гибкой тоненькой ветке. А потом, перепрыгивая через ступеньки, ринулся вниз. Когда Сид оглянулся, уже с самой середины моста, то увидел серые прямоугольники домов на Зареченских улицах и пеструю толчею сараев. У одного из них, взмывая на морском ветерке, трепетал, словно оперение сказочной жар-птицы, расписанный знаменитым кутюрье шелк.
Сид не знал, сколь часто будет вспоминать это утро. И когда через пару месяцев будет застрелен Версаче, и когда он сам, наконец, по-настоящему поймет пророчество Анны, и когда произойдут события, которые никто и никогда ему предсказать не мог.