Пролог

Самым популярным вопросом во всех многочисленных интервью, которые мы, участники Международной трансантарктической экспедиции, давали журналистам во время предстартовых сборов на ранчо одного из организаторов экспедиции Уилла Стигера в марте 1989 года в Миннесоте, был: «Зачем вы идете в Антарктику?»

Естественно, что все шесть участников, представители шести различных государств и люди различных профессий, давали на этот вопрос различные ответы. Как правило, ответы эти менялись от интервью к интервью; каждый из нас старался превзойти друг друга в остроумии и оригинальности — своеобразный конкурс капитанов в международном КВН. Но запасы остроумия и оригинальности быстро таяли и вскоре оказались исчерпанными. (У меня лично еще раньше иссяк запас английских слов.) В результате наши ответы звучали примерно так:

Уилл Стигер (США), 44 года, профессиональный путешественник, в 15-летнем возрасте спустившийся по Миссисипи от Миннеаполиса, своего родного города, до устья, в 19 лет совершивший восхождение на 6000-метровую вершину в Перуанских Андах, прошедший по Канадской Арктике более 15 000 километров на собаках и осуществивший в 1986 году американо-канадскую автономную экспедицию на лыжах и собачьих упряжках к Северному полюсу:

— Я делаю Это, потому что мне нравится делать Это!

Жан-Луи Этьенн (Франция), 42 года, врач, специалист в области спортивной медицины, совершивший кругосветное путешествие на яхте в экипаже Эрика Табарли, несколько восхождений в Гималаях и впервые в 1986 году достигший Северного полюса на лыжах в одиночку:

— Я стараюсь побывать там, где никогда не был. Антарктида — прекрасный шанс для меня как путешественника и человека, предпочитающего идти первым в неизведанное с тем, чтобы сделать его доступным многим…

Джеф Сомерс (Великобритания), 39 лет, плотник, в течение 1982–1985 годов работавший в составе Британской антарктической службы в качестве проводника и погонщика собак:

— Все это время, что я провел здесь по возвращении из Антарктиды, меня не покидало ощущение, что я нахожусь в отпуске и мне пора наконец вернуться на работу…

Кейзо Фунатсу (Япония), 32 года, бизнесмен из Осаки, в 1982–1986 годах проходивший обучение в искусстве управления собачьими упряжками на Аляске и в Колорадо:

— Моим идеалом является Наоми Уэмура. Именно под влиянием его книг я решил стать путешественником. Путешествие в Антарктиду — заветная мечта Наоми, осуществлению которой помешала его трагическая гибель. Я постараюсь выполнить его мечту…

Чин Дахо (Китай), 42 года, профессор гляциологии, провел две зимовки в Антарктиде, последнюю из них на острове Кинг-Джордж в 1987–1989 годах:

— В Антарктиде, как, пожалуй, нигде в мире, много снега и льда, и я как профессиональный гляциолог с большим нетерпением ожидаю от этой экспедиции интересных научных данных!

Виктор Боярский (СССР), 39 лет, кандидат физико-математических наук в области радиогляциологии, старший научный сотрудник Арктического и антарктического научно-исследовательского института:

— Я не профессиональный путешественник, но моя профессия очень тесно связана с путешествиями, и, несмотря на то что я уже четыре раза был в Антарктике, предстоящая экспедиция уникальна для меня прежде всего потому, что даст возможность пожить и поработать вместе с ребятами из других стран и испытать себя в условиях одной из самых трудных дорог на Земле — дороги через Антарктиду…

До начала экспедиции оставалось четыре месяца…

 

Глава 1

С теплого севера — на холодный юг

Июль 1989 года, город Сент-Пол, штат Миннесота. Уже более двух месяцев нет дождей. Многочисленные световые табло, установленные в городе и вдоль ведущих из него автострад, высвечивают непривычные и пугающие цифры: 96–98 градусов. Осознание того, что это градусы по Фаренгейту, заметного облегчения не приносит.

Щедрое солнце Миннесоты, казалось, старалось изо всех сил, чтобы согреть нас, участников Международной трансантарктической экспедиции, собравшихся здесь на последние предстартовые сборы перед долгими холодными месяцами путешествия через Антарктиду.

Буквально накануне старта в состав экспедиции был включен китайский ученый, профессор гляциологии Чин Дахо. Мое первое знакомство с ним состоялось в марте 1989 года на ранчо Уилла Стигера, где мы собирались для проведения последней зимней тренировки, однако тогда наша встреча была мимолетной (я вынужден был вернуться в Ленинград, проведя на сборах всего два дня), и единственное, что я успел узнать о Дахо, так это то, что он практически ни разу не стоял на лыжах. Помню, сколько вопросов вызывало данное обстоятельство у корреспондентов, писавших о подготовке экспедиции, и как неизменно хладнокровно руководитель экспедиции Стигер отвечал на эти вопросы: «6000 километров — это более чем достаточно, чтобы научиться стоять на лыжах, даже профессору».

И вот сейчас мне представилась возможность узнать Дахо поближе. Нас поселили с ним в одном номере общежития.

Хэмлинского университета, который в эти предстартовые дни стал вторым домом для участников экспедиции и многочисленных помощников — главным образом жителей и жительниц Сент-Пола и Миннеаполиса, которые совершенно бескорыстно отдавали нам свободное время, помогая отбирать, упаковывать и сортировать все наше многочисленное экспедиционное снаряжение.

Чин Дахо — высокий (самый высокий среди нас, вот и думай после этого, что китайцы низкорослые), не атлетического сложения, в очках — как оказалось, провел уже две зимовки в Антарктиде: первую на австралийской станции Кейси в 1983–1984 годах, а вторую завершил буквально накануне, в феврале, на китайской станции Грэйт Уолл, расположенной на острове Кинг-Джордж, отправной точке нашей экспедиции. За год зимовки на станции Кейси он научился английскому, и уже после первого разговора с ним я понял, что мои надежды с приходом в команду представителя Китая переместиться по знанию языка на почетное пятое место не имели под собой серьезных оснований — я так и остался на последнем. Тем не менее этих знаний оказалось достаточно, чтобы в деталях обсудить с Дахо нашу научную программу — он собирался заняться отбором проб снега по всему маршруту экспедиции, что полностью перекликалось с гляциологической частью моей научной программы, — и мы здесь же в номере отеля «Сахара» (так назвал профессор наше огнедышащее, лишенное кондиционеров общежитие) заключили с ним договор о научном сотрудничестве. Теперь Чин Дахо нес ответственность за всю гляциологическую программу, а я должен был выполнять метеорологические и озонные наблюдения.

Хэмлинский университет предоставил в наше распоряжение часть своих помещений. Самое большое из них, площадью около 1000 квадратных метров, было отведено для сортировки и упаковки экспедиционного снаряжения. Еще во время весенних сборов Уилл определил, что стартовые двойки будут выглядеть следующим образом: Жан-Луи Этьенн пойдет вместе с Кейзо Фунатсу, Джеф Сомерс — вместе с Чином Дахо, а сам Стигер — со мной. Принцип разбивки на двойки полностью оправдал себя в Гренландии, поскольку при этом обеспечивается полная автономия каждой пары (своя упряжка, своя палатка, полный комплект лагерного снаряжения, продовольствия, корма для собак и горючего) и большая безопасность и мобильность всей маршрутной группы. Персональный же состав каждой пары на стартовом этапе, как на одном из наиболее сложных, подбирался так, чтобы в каждой двойке был один профессиональный каюр (в нашей команде ими были Стигер, Сомерс и Фунатсу), а кроме того, по принципу наибольшей совместимости — здесь уже помог опыт Гренландской экспедиции. Джеф, лучше всех нас знающий условия Антарктического полуострова, взял шефство над Дахо.

И точно в соответствии с этим разделением на три экипажа для каждого из них в зале были установлены три большие деревянные платформы. Одежда и все снаряжение для всех участников складывались в центре зала, и из этой огромной горы мы растаскивали все необходимое к своим платформам для упаковки. Компания «Норт фейс» явно перевыполнила свои обязательства по пошиву экспедиционной одежды, изготовив по восемь-десять комплектов каждого наименования. Насыщенные, яркие цвета одежды, продуманные до мелочей детали (мы принимали самое деятельное участие в обсуждении этих самых деталей и выборе цвета вместе с главным дизайнером фирмы Марком Эриксоном), конечно, вдохновляли, но одновременно вызывали во мне грустные воспоминания о мрачных защитных и полузащитных тонах одежды наших полярников, о совершенно непостижимой пропорции между размерами брюк и курток, входящих в один комплект. Надо было видеть восторг всех присутствующих, когда мы облачились в комбинезоны. Уилл и Жан-Луи стали оранжевыми, Джеф и Кейзо — светло-зелеными, а я и Дахо — фиолетовыми. Костюмы одного цвета отличались только отделкой и флагами стран-участниц на спине, причем нас с Дахо из-за сильного сходства флагов различить со спины было практически невозможно. Постоянно улыбающийся и очень подвижный Марк, обливаясь потом, демонстрировал на себе, как на манекене, все образцы одежды, а его помощницы доводили костюмы до совершенства на установленных здесь же в зале швейных машинах.

Нам предстояла довольно трудная задача — отсортировать и упаковать в четыре огромных белых нейлоновых мешка всю одежду и спальные мешки. По плану обеспечения экспедиции предполагалась замена одежды и спальных мешков в следующих точках маршрута: ледник Вейерхаузер, горы Элсуорт и Южный полюс.

Вся одежда, включая обувь, была изготовлена из синтетических материалов с использованием в качестве ветрозащитной прокладки полимерной пленки производства фирмы «Гортекс» — одного из основных спонсоров экспедиции. Надо признаться, что после гренландского перехода у меня были определенные сомнения по поводу нашей экипировки, особенно в отношении обуви. Мне казалось, что на Антарктическом куполе в районе станции Восток при морозах около 50 градусов этой обуви будет недостаточно, поэтому я прихватил с собой две пары валенок, два шерстяных свитера, несколько пар унтят (меховых носков), а также бесчисленное множество шерстяных носков, перчаток и рукавиц. Когда мешки были собраны, они стали напоминать огромные белые бревна высотой почти в человеческий рост и диаметром более полуметра. На каждом из них толстым черным фломастером были выведены наименования пунктов маршрута, куда их необходимо было доставить. Таким образом, в результате упаковки у нас образовались четыре внушительные поленницы из этих бревен с названиями «Старт», «Ледник Вейерхаузер», «Элсуорт» и «Южный полюс».

Все необходимое лагерное снаряжение, включая бензиновые примусы, полиэтиленовые канистры для бензина, алюминиевые баллончики для примусов, веревки, посуду, карабины, щетки и т. д., мы упаковали в легкие фанерные разноцветные ящики, предназначенные для установки непосредственно на нарты. Мы использовали в экспедиции нарты двух типов: нарты конструкции Нансена, изготовленные в Англии Джефом, и эскимосские нарты типа «Каматэк». Нансеновские нарты, несколько уступающие эскимосским по длине, что делало их менее устойчивыми при езде по застругам, выгодно отличались наличием изготовленных из многослойной фанеры арочных мостов, соединяющих полозья и придающих нартам необходимую устойчивость к боковым нагрузкам. Кроме того, предусмотрительный Джеф приспособил к ним тормоз — длинную прочную доску, прикрепленную к одному из передних мостов и снабженную на конце, немного выступающем за заднюю кромку нарт, стальными шипами: таким образом, при необходимости, наступая на этот край доски, каюр мог притормозить нарты. (Как мы жалели потом об отсутствии этого нехитрого устройства на остальных нартах, когда стремительно спускались с крутых бесснежных холмов Антарктического полуострова.)

Здесь же в этом зале перед упаковкой мы опробовали палатки. Палатки были двух типов — купольные и пирамидальная. Купольные — разработки все той же компании «Норт фейс» — состояли из легкой внутренней палатки, натягиваемой на каркас из шести тонких алюминиевых трубок, и более плотного ветрозащитного купола, устанавливаемого отдельно и прикрепляемого с помощью пружинных пластмассовых замков к внутреннему каркасу. Купол был выкроен так, что часть его, выступающая за пределы каркаса укладывалась плоско на поверхность окружающую палатку, что давало нам возможность, присыпая края снегом, защищать пространство между внутренним и внешним чехлами палатки от попадания снега во время метели. (В Гренландии мы сумели убедиться в абсолютной необходимости этих мер, после того как однажды утром после пурги под тяжестью снега, набившегося между чехлами палатки, просел ее потолок, придавив упакованного в спальный мешок Уилла. Этот день вошел в летопись гренландской экспедиции как День Помпеи.) Максимальные размеры купольной палатки были примерно 3x2x1,5 кубических метра. Пирамидальная палатка представляла собой четырехгранную пирамиду высотой немногим более 2 метров и размерами по основанию 2x2 квадратных метра. В отличие от купольной, эта палатка не имела пола (полом служил настилаемый отдельно кусок нейлона). Обе палатки имели специальные узлы для крепления оттяжек. Установленные в зале палатки сразу же придали атмосфере сборов экспедиционный колорит. Были принесены лыжи, все окрашенные в темно-фиолетовый цвет с тем, чтобы, как этого требовала деликатная политика взаимоотношений со спонсорами, марка лыж (а это были лыжи «Фишер» — фирмы, не являющейся нашим основным спонсором) не попадала бы слишком часто в поле зрения кино- и фотокамер наряду с названиями фирм — официальных спонсоров экспедиции. Лыжи были пластиковыми с металлическим кантом и так называемой рыбьей чешуей на скользящей поверхности, чтобы максимально ослабить противоход. Вместе с лыжами появились лыжные пластиковые палки производства финской фирмы «Эксел» длиной от 135 до 150 сантиметров. В Гренландии я использовал палки длиной 155 сантиметров и привык к ним, сейчас пришлось довольствоваться самыми длинными из принесенных. Уилл использовал палки длиной 135 сантиметров, лыжи же у нас были одинаковые — 200 сантиметров. Поэтому на наши нарты мы взяли три пары лыж и четыре пары палок. Каждому участнику было выдано по три сумки для упаковки одежды и снаряжения, которые предполагалось везти на нартах. Сумки различались по цвету и размеру, кроме того, для надежности на каждой из них красовалась фамилия участника.

Было очень интересно наблюдать, как хрупкая Ясуе Акимото, подруга Кейзо, прилетевшая с ним из Японии, заботливо упаковывает для него бесчисленные баночки, кулечки и мешочки со специями — непременными атрибутами японской кухни. (С какой благодарностью мы будем впоследствии вспоминать Ясуе, скрашивая надоевшее за много месяцев меню запахами японской кухни.)

В таких сборах незаметно пролетела неделя. Надо сказать, что в этот период мы участвовали еще и в различных шоу, основной целью которых был, конечно же, дополнительный сбор средств в фонд экспедиции. Для этого был специально оборудован огромный автобус, на борту которого были достаточно похоже нарисованы наши физиономии и крупными буквами набрано «Экспедиция «Трансантарктика». Внутри автобуса размещалась экспозиция: муляжи собак и лыжников, в которых было достаточно просто узнать Стигера и Этьенна, а также многочисленные фотографии с фрагментами гренландской экспедиции. Все это демонстрировалось под фонограмму, воспроизводящую свист ветра, вой собак и крики погонщиков. Мы разъезжали на этом автобусе по городу и во время остановок давали автографы, и надо сказать, что желающих посмотреть выставку и получить автограф было предостаточно. Запомнился еще один оригинальный и сравнительно честный способ изымания денег у доверчивого населения Миннеаполиса и Сент-Пола. В крупнейшем универмаге города в холле был постелен ковер, выполненный в виде огромной цветной карты Антарктиды с нанесенным на ней маршрутом нашей экспедиции. На карте были показаны места расположения промежуточных складов с продовольствием и антарктических станций. (Не обошлось и без курьезов: наряду с симпатичными и важными пингвинами — коренными жителями Антарктики — на карте присутствовал и белый медведь.) Все посетители и главным образом, конечно же, дети с видимым удовольствием шагали нашим маршрутом. Рядом с картой был установлен длинный стол с десятком телефонов. Рано утром по радио было объявлено, что каждый, желающий поддержать экспедицию, может внести на ее счет 25 долларов за любую понравившуюся ему милю сего 4000-мильного маршрута, сообщив об этом по телефону непосредственно участникам экспедиции. Мы все дружно дежурили у телефонов, и три часа нашего дежурства позволили добавить около 18 000 долларов в фонд экспедиции.

Наступило 14 июля. Поздней ночью, когда жара немного ослабила свои липкие объятия, я встречал самолет Ил-76 ТД в международном аэропорту Миннеаполиса. Эта огромная четырехмоторная, похожая на хищную птицу машина, способная везти до 40 тонн груза на расстояние более 5000 километров, в 1984 году открыла путь большой авиации в Антарктику, впервые совершив перелет по маршруту Ленинград — Мапуту — станция Молодежная. Перед экипажем самолета сейчас стояла исключительно сложная и рискованная задача: необходимо было приземлиться на аэродроме острова Кинг-Джордж, длина взлетно-посадочной полосы которого составляла только 1300 метров, что было почти на полкилометра меньше существующих в авиации норм для машин такого класса. Кроме того, в июле в Антарктиде самый разгар зимы со всеми ее атрибутами: неустойчивой погодой, коротким световым днем, — поэтому нетрудно представить себе, что значит посадить такой самолет.

Гейл Шор, молодая, спортивного вида женщина, одна из многочисленных волонтеров, помогающих экспедиции, в задачу которой входило решение вопросов размещения, питания и обеспечения транспортом участников экспедиции и всех прибывающих гостей, заехала за мной на автобусе в отель «Сахара», и мы отправились в аэропорт на встречу самолета. Нас пропустили на территорию аэропорта через какие-то боковые ворота, и я, оставив Гейл дожидаться в автобусе, пошел к месту стоянки самолета в сопровождении плечистого белокурого парня в темно-синем комбинезоне, который, знакомясь, протянул мне руку и вдруг по-русски произнес: «Павел». Пока мы шли в кромешной тьме, слегка разбавленной только фонариком Павла и мерцающими в отдалении огнями взлетно-посадочной полосы, я узнал, что настоящее его имя Пол, что он давно изучает русский язык и что он рад, что именно в его дежурство прилетает советский самолет. Действительно, прибытие советского самолета в Миннеаполис — это событие не только для Пола и других дежурящих с ним в ту ночь сотрудников аэропорта, но и для большинства жителей города, а если судить по откликам прессы, то событие это должно было стать знаменательным в истории отношений СССР и США. Дело в том, что советские самолеты регулярно выполняют полеты только в Нью-Йорк и Вашингтон, полеты же над территорией США до последнего времени были запрещены, и это был второй случай в практике послевоенных взаимоотношений наших стран, когда советскому самолету было разрешено пролететь над территорией США. Первым же случаем был тот, когда в декабре 1987 года после трагического землетрясения в Армении советские транспортные самолеты возили из многих «запрещенных» аэропортов медикаменты и оборудование, предоставленные США в помощь пострадавшим от землетрясения. И вот сейчас идея международной трансантарктической экспедиции, объединившая шесть человек из шести стран мира (а также многочисленных друзей и сторонников этой идеи), еще до начала самой экспедиции стала работать как хороший дипломат.

Большая, освещаемая только проблесковым красным огоньком на хвостовом оперении, тень самолета плавно коснулась земли и, следуя за невидимой нам машиной сопровождения, направилась в нашу сторону. Шум стал нарастать, самолет, все увеличиваясь в размерах, подъехал к нам и, покачиваясь своим огромным телом, развернулся, выдохнув из четырех ревущих глоток насыщенный керосином горячий воздух. Пол, обращаясь ко мне, заметил: «У них, кажется, что-то не в порядке с турбиной. Нам сообщили о неполадках в одном из двигателей». Я поначалу не отреагировал на эту фразу, всецело поглощенный предстоящей встречей, и только когда, встретив сразу же за входным люком руководителя перелета Артура Чилингарова, услышал вместо приветствия: «Ты знаешь, что мы на трех двигателях пришли?» — понял, что случилось нечто непредвиденное. Как выяснилось, когда самолет находился уже где-то в районе Чикаго, один из двигателей внезапно сбросил обороты. Экипаж самолета принял решение продолжать полет и успешно посадил машину в Миннеаполисе.

Что делать дальше? Вариант полета на трех двигателях исключался, поскольку, во-первых, путь неблизкий — более четверти окружности земного шара, — да и предстоящая посадка на Кинг-Джордже тоже не из числа рядовых, а во-вторых, американские власти, естественно, не дали бы разрешения на вылет самолета с пассажирами при одном неработающем двигателе. Наши механики (а их прилетело около десяти человек) после исследования отказавшего двигателя пришли к выводу, что вышедший из строя механизм регулировки газа можно заменить только вместе с двигателем. Ближайшим местом, где имелись такие двигатели, была Гавана, но как до нее долететь?! Стали обдумывать даже вариант о доставке двигателя из Гаваны самолетом транспортной авиации США, но это грозило задержкой времени, нам же никак нельзя было тянуть со стартом, намеченным на первое августа…

Я находился на борту самолета в ночь с 15 на 16 июля, когда вся сборная механиков, используя метод мозгового штурма, пыталась обмануть природу и отчасти (а может, и в большей степени) бдительность аэродромной службы, заставляя капризный двигатель держать обороты. И вот, наконец, после многократных запусков и остановок, часа в два ночи мы все, сидевшие в салоне и наблюдавшие за этим захватывающим поединком между русской смекалкой и русским невезением, почувствовали вдруг, как ожил корпус самолета и двигатель вместо очередного усталого выдоха пошел в полный голос.

Придирчивая комиссия аэропорта утром 16 июля, осмотрев самолет и погоняв двигатель, дала разрешение на вылет. Часов в одиннадцать утра началась погрузка. Самолет, вывалив на бетон полосы язык аппарели и распахнув задние створки, покорно ждал своей участи, отбиваясь от нещадно жалящего солнца полированным алюминием откинутых назад крыльев. Горы экспедиционного снаряжения, продовольствия и самых различных грузов лежали рядом с разверзнутой пастью самолета, ожидая своей очереди на погрузку, четкого представления о которой, казалось, не было ни у кого из находящихся поблизости людей. Обращали на себя внимание своими размерами и красочным оформлением нарты (на полозьях нарт Стигера можно было прочесть «Международная экспедиция «Трансантарктика-1990» и «Руал Амундсен», на полозьях нарт Кейзо — «Уэмура»), а также клетки для собак — большие белые фанерные ящики с решетчатой дверцей и с отверстиями для вентиляции в крышке. Корм для собак, упакованный в большие плоские картонные ящики, был сложен штабелями уже на поддонах. Но, конечно же, всеобщее внимание было приковано к собакам, которые лежали на жухлой выгоревшей траве, привязанные к проволочной изгороди, отгораживающей аэродром от проходящего рядом шоссе. Многие собаки были покрыты клочьями шерсти — результат еще не закончившейся сезонной линьки.

Я подошел к собакам и направился вдоль этого лохматого строя, вглядываясь в глаза каждой из них, узнавая знакомцев по гренландскому переходу и знакомясь с новичками, приобретенными незадолго до этого на севере Канады в эскимосских деревушках. Большинство из них было светлой, практически белой масти и среднего размера. Мой любимец Чубаки заметно окреп за год, прошедший после окончания гренландской экспедиции, и его прежде ярко-голубые глаза немного посветлели. Огромный черный Годзилла, казалось, вырос еще более, но так же дружелюбно смотрел на меня своими разноцветными глазами (у него, как у многих собак, выведенных скрещиванием колорадских лаек с эскимосскими собаками, глаза разного цвета: один — голубой, а другой — карий). Как всегда, безостановочно лаял Сэм — любимая собака Стигера. Этот пес, явно не аристократического происхождения, был подобран Стигером, по его собственному выражению, на какой-то помойке во Фробишер-Бей. Он побывал вместе с Уиллом на Северном полюсе в 1986 году и с тех пор неизменно с ним путешествует.

Лиха беда — начало! Как только последовала команда от наших стюардов грузить сначала мешки с одеждой и сумки с личными вещами, все сразу же пришло в движение. Люди, которые до этого гуляли сами по себе, внезапно выстроились цепочкой, по которой, прыгая как живые, перемещались, исчезая затем в чреве самолета, ящики, мешки и т. д. Я осуществлял связь между стюардами и грузчиками, используя для этого накопленные в Гренландии знания промежуточного между русским и английским языка. В основном делал я это так: хватал какой-нибудь предмет из горы или горки предметов данного наименования и бежал с ним (или полз — в зависимости от его веса) к самолету, всем своим видом показывая — делай, как я! Грузовая площадка перед самолетом быстро пустела, дошла очередь до клеток. Их было установлено сорок две — ровно по числу ожидающих объявления посадки собак.

Сверху клеток загрузили нарты, а также часть мешков, с тем чтобы в полете можно было устроить там некое подобие спальных мест. Наиболее привилегированные пассажиры, в число которых в последний момент были включены и участники экспедиции, занимали комфортабельные места в носовой части самолета, где был установлен специальный пассажирский модуль, остальным же предназначались «откидные» места в проходе — как раз напротив клеток с собаками. В хвостовой части самолета мы разместили огнеопасный груз: полиэтиленовые канистры с бензином для наших примусов. Оставалось погрузить только собак, что мы и собирались сделать в самый последний момент перед вылетом, чтобы не томить животных в тесных и душных клетках.

Сцена прощания оказалась на редкость трогательной: более сотни людей пришли пожелать нам счастливого пути, многие были с детьми. Улыбки, объятия и… слезы. Здесь же присутствовало всевидящее телевидение и все слышащее радио. Всеобщее внимание привлекали две фигуры в белых бурнусах, более уместные на фоне песчаных дюн и верблюдов, чем здесь, рядом с самолетом, нартами, лыжами и собаками. Эти два человека оказались здесь не случайно: им предстояло выполнять научные исследования на борту яхты экспедиции во время плавания вокруг Антарктиды. Так мы познакомились с доктором океанологии Мустафой Моаммаром и профессором экологии Ибрагимом Аламом из Саудовской Аравии. В своих национальных одеяниях они выглядели только что сошедшими со страниц «Тысячи и одной ночи».

Тем временем была объявлена посадка для собак, и сразу же нашлось множество добровольных помощников сопровождать собак в самолет, но делать это надо было умеючи. Первая же попытка какой-то девушки вести собаку, не поднимая ее за ошейник на задние лапы, закончилась тем, что уже не она, а собака повела ее, причем совсем в другом направлении. У наших, да и вообще у всех ездовых собак так развивается «тянущий» инстинкт, что, как только они чувствуют опору под всеми четырьмя лапами или если что-то препятствует их свободе (будь то нарты, как обычно, или рука проводника), они начинают тянуть изо всех своих собачьих сил. Поэтому, когда ведешь собаку за ошейник, необходимо приподнимать ее так, чтобы она шла, касаясь земли только задними лапами. Постепенно процесс наладился, и дело пошло без сбоев. Я, Джеф и Кейзо принимали собак в самолете и препровождали их в клетки, а те моментально устраивались поудобнее, словно зная, какой длинный и нелегкий путь им предстоит. Погрузка начиналась с верхних клеток, с тем чтобы исключить возможные конфликты между собаками. Дело в том, что если начинать естественно напрашивающееся расселение с клеток нижнего и среднего ярусов, то уже устроенные и поэтому обретшие уверенность зубастые жильцы не упустят возможности цапнуть за лапу (или любую другую ближайшую часть тела) проносимого мимо них на руках и оттого довольно беспомощного соседа. Посадка продолжалась более часа, и, естественно, в конце ее все мы, вспотевшие, облепленные собачьей шерстью, с большим удовольствием выбрались подышать свежим воздухом и немного привести себя в порядок.

Солнце, багровея, остывало и валилось к горизонту, легкий ветерок остужал наши разгоряченные лица. Приближался старт Трансантарктической экспедиции. Последние прощальные слова, фотографии на память, и вот мы в самолете. Кроме экипажа и собственно участников экспедиции, включая сорок две собаки, на борту находились советские и иностранные журналисты, группа французских кинооператоров, знакомая нам еще по Гренландии, и телевизионная группа из Эй-Би-Си. Собаки, высунув языки, часто дышали, роняя слюну на выставленные в проход лапы. Самолет разбежался, легко оторвался от земли и взял курс на Майами, оставляя внизу три долгих года подготовки, сомнений, разочарований, надежд, две тысячи трудных километров через Гренландию, три года нашей жизни, полностью посвященных предстоящему путешествию. Что ждет нас впереди?!

По нашей просьбе бортмеханик настроил кондиционеры на температуру 5–10 градусов, и уже буквально через час мы почувствовали результаты: собаки спрятали языки, а сидевшие в хвостовом отсеке пассажиры натянули куртки. Через четыре часа самолет приземлился в Майами. Здесь оказалось еще более жарко, чем в Миннеаполисе, но, несмотря на глубокую ночь, собралось довольно много желающих посмотреть на самолет, который везет людей, добровольно — по крайней мере внешне — согласившихся променять июль во Флориде на июль в Антарктиде. Я подошел к группе наших механиков, оживленно обсуждающих что-то у стойки правого шасси, и увидел то, что привлекло их внимание: на обшивке была заметна вмятина, вокруг которой в свете фонаря виднелись отчетливые царапины. «Стреляли», — с интонацией Саида из «Белого солнца пустыни» сказал кто-то. Однако скоро выяснилось, что загадочные следы на обшивке были оставлены металлическим тросиком от заземления, который позабыли убрать перед взлетом в Миннеаполисе. Стоянка в Майами была недолгой, и около пяти часов утра мы приземлились в Гаване.

Сейчас, оглядываясь назад, я мысленно говорю: «Если бы не эта остановка в Гаване…», но тогда все, казалось, шло по плану. Первым делом после остановки самолета мы вывели собак, чтобы напоить их. Местные власти разрешили нам сделать это с условием, что после прогулки собаки будут водворены на прежнее место в самолет. Бортинженер, остававшийся дежурить на самолете, обещал поддерживать температуру внутри салона не выше 15 градусов, для чего необходимо было периодически гонять вспомогательный двигатель.

Уже совсем рассвело, когда мы, освежившись под единственным обнаруженным краном с чахлой струйкой воды и оставив собак в самолете, поехали к аэровокзалу. День постепенно набирал силу и обещал быть очень жарким. Аэропорт напомнил мне таковой где-нибудь у нас в Закавказье или в Средней Азии: та же духота, те же очереди, множество людей, которым негде приткнуться, отсутствие такси и т. д.

Около одиннадцати часов мы все встретились в просторном холле отеля «Гавана либре». Меня разместили вместе с Джефом, и в тот момент, когда мы, заполнив необходимые бумаги, тщетно пытались привлечь внимание симпатичной администраторши, оживленно с чисто испанской экспрессивностью беседовавшей с кем-то по телефону, меня тронул за плечо какой-то парень и произнес: «В самолете сломался кондиционер!!» Не помню, перевел я Джефу его слова или нет, но, наверное, по моему лицу Джеф понял, что что-то стряслось, и поэтому, ничего не спрашивая, побежал за мной к выходу. Парень, принесший эту страшную весть, оказался сотрудником советского посольства. Мы сели в его «Жигули» и помчались в аэропорт. По дороге мое воображение рисовало самые мрачные картины: я представлял себе, как наши собаки задыхаются от жары в своих тесных клетках в раскаленном самолете. В то июльское утро Гавана менее всего напоминала «рай, страну, страну что надо». Дорога, по которой мы ехали, была вся перерыта, экскаватор, высоко задирая к небу ковши со знакомым прикусом, с размаху опускал их в грязно-бурую жижу, разбрызгивая жирные комки грязи. Узенькая, остававшаяся пока нетронутой полоска асфальта постепенно сдавала свои позиции. Нам пришлось подождать своей очереди, пропуская встречный транспорт. Кубинские КамАЗы и «Икарусы», отличающиеся от наших более густыми облаками выхлопных газов, шли навстречу сплошным потоком. Наконец мы втиснулись в небольшое оконце и вырвались из этой ловушки. В представительстве Аэрофлота, разместившемся в неказистом двухэтажном здании, сидел полноватый мужчина, охлаждаемый с двух сторон бесшумными вентиляторами, установленными на письменном столе прямо перед ним. Я начал прямо с порога: «У нас там самолет с собаками. Они могут погибнуть от жары. Необходимо срочно подогнать к самолету какой-нибудь рефрижератор или что-нибудь способное давать холодный воздух!» Он поднял на меня глаза: «Мы знаем, но ничем помочь не можем». На мой вопрос, кто же может помочь, он неопределенно хмыкнул, и уже в дверях я услышал: «Кажется, ваш механик уже все починил». Прямо на «Жигулях» мы помчались к самолету. Совершенно взмокший бортмеханик встретил меня у трапа. «Буквально сразу же после вашего ухода, — сказал он, — заглох вспомогательный двигатель. Сейчас мне удалось его снова запустить, но более двух часов кондиционер не работал. Я открыл задние створки салона, чтобы хоть немного улучшить циркуляцию воздуха. Но, — тут он вздохнул и красноречиво махнул рукой в сторону двери, — смотри сам!»

Трудно даже вообразить себе картину, представшую передо мной в самолете. Сорок две полярные ездовые собаки, для которых в течение всей их предшествующей жизни единственным местом с положительной температурой была утроба матери, оказались сейчас в раскаленном снаружи и подогреваемом их дыханием изнутри чреве самолета. Я обошел клетки. На собак было жалко смотреть: вываленные до предела языки, с которых буквально струями стекала слюна, частое и шумное дыхание и глаза, глаза, в которых можно было прочесть: «За что?!» Некоторые из них еще нашли в себе силы оживиться при моем приближении, надеясь, что я их выпущу. Они начали повизгивать и царапать лапами решетку клетки, но большинство собак уже никак не реагировали на мое приближение, и это было самое страшное. Необходимы были срочные меры. Я выбрался из самолета и увидел Джефа в окружении трех кубинцев — двух мужчин и молодой женщины, — что-то оживленно говоривших ему, показывая на стоящий поодаль грузовик, внешне очень напоминающий наш ЗИС. Я подошел к ним, и Джеф представил мне своих собеседников. Женщину звали Дорис, имен же мужчин я не запомнил. Это были сотрудники Гаванского зоопарка. Как сообщил мне Джеф, кубинцы предлагали забрать собак в зоопарк, но Джеф колебался (до этого мы обсуждали такую возможность и отнеслись к ней отрицательно, опасаясь инфекции). Словно прочитав наши мысли, Дорис сказала, что в зоопарке они нашли место, куда можно поместить собак, изолировав их от других животных. Надо было решать. Договорились так: Джеф на грузовике вместе с работниками зоопарка поедет туда и все решит на месте. Если все будет нормально, он пришлет машину назад и я погружу собак.

Машина ушла. Потянулись минуты ожидания. Кондиционер работал на полную мощность, но температура падала крайне медленно. Поскуливание собак перешло в громкий вой. Я обносил их миской с водой, дул в их измученные влажные морды. Большой белый эскимосский пес, которого Уилл приобрел перед экспедицией, чувствовал себя особенно плохо: он буквально грыз решетку клетки, да с таким остервенением, что я опасался, как бы он не сломал зубы. Меня бесило чувство собственного бессилия. Я мысленно клял и это солнце, и эту страну, в которой в нужный момент не оказалось ни одного кондиционера, и этот чертов двигатель, по милости которого мы оказались здесь, и грузовик, который все не появлялся. Не знаю, возымели ли действие мои проклятия или же просто подошло время, но тут появился грузовик, и я узнал через водителя и приехавшего с ним молодого паренька (кажется, его звали Роберт), что надо срочно отправлять собак в зоопарк. Подогнав машину вплотную к самолету, мы стали грузить собак прямо в открытый кузов. Роберт, принимавший их, сначала побаивался, но затем освоился, и мы довольно быстро погрузили двадцать одну собаку, поскольку больше не поместилось. Я наскоро натянул между бортами грузовика веревку и привязал несколько собак, остальные же были предоставлены сами себе, и поэтому надо было внимательно следить за ними, чтобы они не передрались между собой в поисках места.

Мы с Робертом расположились в разных углах кузова, и я показал ему, каких собак следует постоянно держать в поле зрения (это были известные драчуны, братья Хэнк и Чучи), а сам крепко ухватил за ошейники двух других не менее известных забияк — братьев Монти и Хоби. Машина тронулась. Свежий ветер и принесенные им запахи привели наших пассажиров в сильное возбуждение, при этом каждый пытался пробраться к борту, используя весь нехитрый арсенал собачьей дипломатии. Одно временно в разных местах кузова вспыхнуло несколько конфликтов, но мы с Робертом были начеку. Лохматые собачьи морды, свесившиеся за борт и раскачивающиеся в такт движению машины, приводили в неописуемый восторг местных мальчишек и вызывали благоговейный ужас у взрослой части населения. Попетляв по узеньким улочкам в окраинной части города, машина довольно быстро выбралась за его пределы. Здесь Куба предстала такой, какой я ее представлял: зелень, чистое, не задымленное голубое небо и жара, жара… Мы и не заметили, как въехали на территорию зоопарка, и обнаружили это, только проехав мимо просторного вольера, в котором паслись зебры. Этот новый зоопарк, расположенный в лесопарковой зоне недалеко от Гаваны, представляет собой систему огромных естественных вольеров, огороженных металлической сеткой, практически скрытой густой тропической растительностью, что создает у посетителей впечатление полного отсутствия каких-либо преград между ними и животными. Мы подъехали к длинному одноэтажному зданию, около которого нас встречали Джеф и Дорис. Прямо напротив этого здания через дорогу была небольшая пальмовая роща, где и предполагалось разместить наших собак. Мы с Джефом натянули между стволами деревьев три длинных металлических поводка, на которых были сделаны отводы с кольцами для привязывания собак, а затем начали выгрузку. Я подавал собак из кузова, а Джеф, Роберт и Дорис принимали их на земле и отводили на место. Собаки рвались с поводков, и мне с высоты кузова было видно, каких трудов стоит ребятам их вести. Оставив с собаками Джефа, мы с Робертом поехали в аэропорт. Буквально перед самым аэродромом нас застиг сильнейший тропический ливень: небо потемнело и набухло, холодный ветер ломал струи дождя и сбивал пенку с поверхности сразу же образовавшихся луж. Мы мгновенно промокли до нитки. Когда я забрался в самолет, первое, на что я обратил внимание, была тишина. Рампа была открыта, по обшивке барабанил дождь, в салоне стало заметно прохладнее, и я подумал, что это успокаивающе подействовало на собак. Я обогнул ряды пустых клеток с правого борта, повернул на левый и увидел (эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами) в средней клетке второго ряда оскаленную собачью пасть и как бы перечеркнувшую ее, стиснутую зубами красную металлическую полосу решетки. Еще надеясь на что-то, я подошел ближе и понял: собака мертва… Это был тот самый эскимосский пес, который громче всех выл и грыз клетку всего какой-то час назад. Происшедшее никак не укладывалось у меня в голове, а мысль о том, что я мог и должен был предотвратить эту смерть, если бы начал эвакуацию собак с клеток левого борта, настойчиво преследовала меня. Однако я никак не мог предположить, что задержка всего лишь на час может так трагически изменить ситуацию. Смерть наступила буквально перед моим приездом, так что я смог, хотя и не без труда, разжать собаке челюсти. Я позвал Роберта. Мы вдвоем вытащили собаку и уложили ее в большой двойной бумажный мешок. Лил дождь, настроение было паршивое. Я внимательно осмотрел других собак: все, казалось, было нормально, но выводить их под дождь было опасно, так как они могли простудиться, промокнув после такой жары. К счастью, ливень продолжался недолго, и уже через час мы выгружали собак на мокрую траву зоопарка. Сдержанный в проявлении эмоций Джеф внешне спокойно воспринял весть о потере собаки, возможно, потому что этот пес не был ему хорошо знаком, но я, зная, какая чувствительная душа скрывается под внешне бесстрастной оболочкой, прекрасно представлял, что с ним творится. Он сказал только, что останется ночевать здесь с собаками. «В домике напротив есть раскладушка», — отвечая на мой вопрос «где?», добавил он и, развернувшись, пошел к собакам. Я последовал за ним. Дождь примял траву, обнажив кое-где красную глину, которая противно липла к ногам. Большинство собак лежало на мокрой траве, и только две небольшие молодые эскимосские собаки одинаковой рыже-коричневой масти крутились на поводках, отчего земля у них под лапами напоминала по цвету и консистенции сгущенное какао, и это в какой-то степени объясняло подозрительно одинаковый цвет их масти. Убедившись, что с собаками все в порядке, я поехал в отель, пообещав Джефу прислать ему замену. Вид у меня был еще тот: испачканные глиной кроссовки, мокрые, покрытые клочьями собачьей шерсти шорты и грязная, вся в отпечатках собачьих лап майка. Добавьте к этому еще расстроенную физиономию, и вы поймете, почему Уилл, которого я первым встретил в холле, спросил меня: «Что стряслось?»

Путая английские и русские слова, я стал рассказывать Уиллу обо всем, что произошло. Уилл выглядел очень подавленным. Его особенно беспокоило то, что при моем рассказе присутствовала журналистка Жаки Банашински, которая, работая в центральной газете Сент-Пола, вот уже второй год писала для нее очерки о подготовке нашей экспедиции и сейчас, стоя рядом с нами, что-то быстро строчила в своем блокноте. Уилл отозвал меня в сторону и сказал, что он очень опасается реакции общественности своего родного города на известие о гибели собаки еще до начала экспедиции и попросил меня впредь быть немного осмотрительнее (то есть прежде, чем начинать рассказывать, внимательно осмотреться по сторонам: нет ли рядом журналистов). Жаки, конечно же, напала на меня с расспросами, я же отвечал достаточно односложно и поспешил ретироваться, сославшись на необходимость подыскать кого-нибудь, чтобы послать на смену Джефу. Вызвался поехать Кейзо. Мы купили с ним несколько сандвичей и пару бутылок кока-колы для Джефа, взяли такси и поехали в зоопарк. Уилл поехал с нами. Уже совсем стемнело, небо было по-прежнему закрыто тучами, что еще более сгущало темноту. Поплутав немного по ночному зоопарку, мы все-таки выбрались к собакам. Было тихо, но стоило нам выйти из машины, как Сэм, очевидно, заметив Уилла, вскочил и начал лаять, и, как водится, большинство собак последовало его примеру. На шум из домика вышел Джеф, прятавшийся там от комаров. Джеф сказал, что напоил собак и дал им корма. Осторожно, чтобы не растянуться на скользкой глине, подсвечивая себе фонариком, мы втроем обошли собак. В свете фонаря глаза их вспыхивали янтарными и изумрудными огоньками. Джеф сказал, что не поедет в отель и останется дежурить до утра. Кейзо остался с ним. Мы же с Уиллом вернулись в отель. Наутро уже все знали, что погибла собака, и основным был вопрос о скорейшем вылете с Кубы, поскольку все мы прекрасно понимали, что зоопарк со всем его свежим воздухом вовсе не идеальное место для наших собак перед таким серьезным испытанием. Однако наши кубинские друзья не торопились помогать нам с двигателем. Потерявший с потом не один килограмм технический руководитель перелета Николай Таликов, пропадавший все время на аэродроме, объяснил при встрече, что второй день не может добиться от аэродромных властей одной простой вещи: доставить рабочий двигатель под крыло самолета. Все остальные операции по его установке и монтажу наши механики брали на себя. Но, увы, мы пожинали плоды насаженного и взлелеянного не без нашей помощи, но особенно пышно расцветшего под ласковым кубинским солнцем махрового соцреализма, когда никому (или во всяком случае большинству) ни до чего нет дела. Шел второй день нашего вынужденного пребывания на Кубе, кубинцы готовились к очередному карнавалу, и по ночам вдоль знаменитой набережной под звуки барабанов шествовали многочисленные красочные процессии. Таксисты возили только за доллары, и мы просто не знали, как использовать выданные нам накануне кубинские песо. С утра некоторые журналисты и фотокорреспонденты решили отправиться в зоопарк, чтобы поснимать собак. Поехала и наша творческая бригада из программы «Время». Все участники экспедиции, кроме Кейзо, находились в отеле в ожидании известий от Таликова, рано утром уехавшего на аэродром. Но первые известия мы получили из зоопарка. Вернулись наши журналисты и, перебивая друг друга, стали рассказывать, как буквально у них на глазах скончалась еще одна собака. Я пытался выяснить у них какая, но, кроме неопределенного «большая, черная…», ничего понять не смог. Они рассказали, что во время съемок, когда они с камерой очень близко подошли к собакам, те пришли в возбуждение, а одна из них — та самая большая и черная — буквально срывалась с поводка. И вот во время одного из прыжков она, приземлившись, вдруг стала валиться набок… Работники зоопарка сделали ей укол, но все было тщетно: она скончалась, очевидно, от разрыва сердца. Немного позже я узнал от вконец расстроенного Кейзо, что это был Годзилла. Тот самый добродушный гигант с разноцветными глазами, с которым мы прошли всю Гренландию и на которого возлагали большие надежды в предстоящей экспедиции. Вторая потеря за два дня! Ситуация была критической, и мы, увы, не могли ее контролировать. Писатель Юлиан Семенов, который был в составе творческой бригады, сопровождавшей нас до Антарктиды, столь же популярный на Кубе, как и у нас, и очень похожий в своем защитного цвета костюме на бородатых кубинских «барбудос», пробился на прием к кому-то из окружения Фиделя и договорился о выделении для собак рефрижератора на одном из судов, стоящих в порту. Было решено перевезти собак вечером, если положение с двигателем не изменится. Я решил действовать в этой ситуации многократно проверенным и оправдавшим себя способом, чувствуя, что пришла пора выпустить в обращение самую твердую из всех конвертируемых валют, с помощью которой можно было преодолеть любые барьеры как у нас в стране, так и — в этом я был абсолютно уверен — здесь, на Кубе. Валютой этой была водка, небольшое количество которой мы везли с собой. Однако выгодный обмен: ящик водки против авиационного двигателя, — не состоялся. Когда мы приехали на такси на аэродром для совершения сделки, то увидели, что двигатель, пока еще весьма отдаленно напоминавший своих здоровых собратьев, уже висел под крылом на своем месте, а вокруг него и под ним суетились человек десять — вся наша бригада механиков. Таликов был здесь же. Видно было, что он здорово устал, но, когда мы подошли, он все-таки нашел в себе силы весьма определенно высказаться в адрес кубинской аэродромной службы. Указав на двигатель, он добавил: «Почти новый — целых 150 часов моторесурса осталось, как от сердца оторвали… друзья!» Последнее слово он сказал с сильным ударением на букву «р» и, предупреждая наши вопросы, добавил: «В полночь самолет будет готов». По его рекомендации было решено вылетать в самое прохладное время суток — около пяти часов утра; это было наиболее подходящее время и с точки зрения температурного «комфорта» для собак.

В три часа ночи к отелю подъехали автобус и легковая машина из посольства, на ней мы с Джефом отправились в зоопарк, а все остальные поехали на автобусе прямо к самолету. Помню эту сумасшедшую езду по ночным, пустынным, мокрым от дождя улочкам Гаваны. Стоя в открытом кузове знакомого грузовичка, я ловил ртом упругий влажный ветер, чувствуя трущиеся о мои ноги мокрые собачьи бока, и был счастлив от сознания того, что мы все-таки, пусть с потерями, но выбираемся из этого райского уголка, что за экватором нас ждет зима и что мы приближаемся к старту нашей экспедиции.

Над горизонтом уже прорезалась тонкая малиновая полоска рассвета, когда мы, быстро погрузив собак и простившись с Дорис и Робертом, забрались в самолет. Через час после взлета температура в салоне понизилась до комнатной для собак, и те — возможно, в первый раз за двое суток — спокойно заснули; то же можно было сказать и о пассажирах.

Дальнейший полет до Буэнос-Айреса проходил без особых приключений. Мы сели на часок для подзаправки в Лиме. Температура там была 15 градусов, так что наши лохматые пассажиры чувствовали себя прекрасно. В Буэнос-Айресе была запланирована стоянка двое суток для отдыха экипажа. После приземления я сделал весьма любопытное открытие: не обнаружил в своем паспорте аргентинской визы, — поэтому когда встал вопрос, кому остаться в аэропорту подежурить с собаками, моя кандидатура прошла на безальтернативной основе. Из солидарности со мной решил остаться Кейзо. Надо сказать, что аргентинские власти оказались куда более лояльными по отношению к собакам, чем кубинские. Нам разрешили привязать собак вдоль проволочной ограды, огораживающей какие-то складские помещения. Температура была около 5 градусов, собакам дышалось легко, нам же пришлось достать куртки.

Собаки были привязаны метрах в трехстах от стоянки самолета, поэтому мы с Кейзо решили устроиться на ночлег под открытым небом в спальных мешках в непосредственной близости от собак. Это была первая из последующих двухсот двадцати ночей ночь в спальных мешках под небом южного полушария. Воздух был чист, облаков не было, и поэтому нам из своих спальных мешков было хорошо видно все богатство южного звездного неба. Я показал Кейзо мерцающий в южной части небосклона ромбик Южного Креста, который мой японский друг видел впервые. Ночью я проснулся от шумного дыхания прямо над ухом. Я высунул голову из мешка и буквально нос к носу столкнулся с Чубаки, который внимательно изучал меня своими близко посаженными голубыми глазами. Естественно, он тут же попытался лизнуть меня в лицо, и, надо сказать, ему это вполне удалось, правда, только один раз. Далее он был схвачен за ошейник и водворен на место к великому удовлетворению остальных собак, с интересом следивших за развитием событий. Ночью температура опустилась ниже нуля, небольшие лужицы покрылись льдом, но нам в наших спальниках было тепло и уютно. Утром вылезать не хотелось — было холодно, но мы быстро согрелись, потаскав ведра с водой для собак. После обеда к самолету подъехал огромный «шевроле», из него вышел симпатичный молодой человек, назвавшийся представителем Аэрофлота в Буэнос-Айресе. Он сказал, что имеет предписание забрать нас с Кейзо на прием, который устраивает для участников экспедиции советское посольство в Аргентине. Отсутствие у меня визы его, по-видимому, не смущало, так как, по его словам, он знал место, где можно было пройти без всяких формальностей. Мы ехали с ним по центральной широченной и длинной улице Девятого Июля, и я вспоминал свою первую встречу с Буэнос-Айресом в декабре 1985 года. Прошло четыре года, а мне казалось, что это было вчера: и солнце, нанизанное, как апельсин, на высоченную каменную стелу — символ дня независимости, и незаметно притулившийся к фасаду одного из особняков позеленевший от времени Дон Кихот на унылом Россинанте, и верный Санчо рядом с ним, и зеленая трава многочисленных парков, на которой мы, нежась на солнышке, воздавали должное прекрасному белому вину «Термидор», продававшемуся повсюду практически за бесценок (даже для нас).

В посольстве нас принял советник (посол был в отпуске), причем бутерброды с икрой и осетриной и прекрасное вино заметно оживляли беседу, в ходе которой нам сообщили, что достигнута договоренность с чилийскими властями о посадке самолета в Пунта-Аренасе — самом близком к Антарктиде городе с аэропортом. Это известие очень нас порадовало, так как именно Пунта-Аренас являлся местом, откуда мы предполагали снабжать экспедицию на маршруте, здесь же располагалась штаб-квартира частной чилийско-канадской авиакомпании «Адвенчер нетворк», самолеты которой осуществляли в январе этого года заброску лагерей с продовольствием на участок маршрута между Кинг-Джорджем и Южным полюсом. Поэтому все снаряжение и продовольствие, которое мы везли с собой, мы могли оставить в Пунта-Аренасе для последующей доставки на маршрут. До последнего времени у нас не было уверенности, что чилийские власти разрешат посадку советскому самолету на территории Чили: ведь с 1973 года, после сентябрьского переворота и разрыва дипломатических отношений между СССР и Чили, то есть на протяжении вот уже шестнадцати лет, ни один советский самолет не прилетал в Чили. И вот мы еще раз смогли убедиться, насколько действенными могут быть народная дипломатия и естественное стремление людей разных стран жить в дружбе и добрососедстве: самолет с эмблемой Международной трансантарктический экспедиции приземлился в аэропорту Пунта-Аренас 22 июля 1989 года.

В окружении небольших ярко-красных «Твин оттеров» наш Ил-76 выглядел особенно солидно. Тут же у трапа мы дали интервью для чилийского телевидения. Препроводив собак в специально отведенный для них ангар, мы занялись сортировкой грузов. На мокром бетоне взлетной полосы возникли уже знакомые белоснежные горы с надписями: «Старт», «Элсуорт», «Южный полюс». Интересно, что процедура паспортного контроля в недружественной нам стране Чили заняла гораздо меньше времени, чем аналогичная в братской Кубе. Вечером того же дня в яхт-клубе, расположившемся в старинном особняке на центральной площади города, в честь экспедиции «Трансантарктика» был устроен ужин, на котором присутствовали представители муниципалитета во главе с мэром города. Было сказано много теплых слов в адрес участников, гостей и хозяев, и даже, кажется, был тост за установление дипломатических отношений между СССР и Чили.

Наступил самый ответственный участок перелета: Пунта-Аренас — остров Кинг-Джордж. По нескольку раз в день мы связывались по радио с начальником станции Беллинсгаузен Юрой Гудошниковым, запрашивали погоду и состояние полосы. После его сообщения о том, что полоса покрыта плотным слоем снега сантиметра три толщиной и что этот слой снега покрыт по большей части коркой льда, у командира экипажа появились сомнения о возможности затормозить машину на столь короткой полосе при такой поверхности. Никто не мог приказать ему лететь, поскольку все прекрасно понимали, что вся ответственность за жизнь пассажиров и машину лежит именно на нем. Мы ждали. Тем временем Юра сообщал, что погода сносная, видимость 5 километров, нижняя кромка облачности около 300 метров. Надо было учесть еще одно важное обстоятельство, влиявшее на принятие решения о посадке. Полоса на Кинг-Джордже обрывалась довольно крутыми уступами к океану, то есть если самолет не сумеет затормозить, то… Я присутствовал на одном из последних переговоров командира самолета с Юрием. Услышав еще раз, что погода вполне пригодна для посадки, командир, подумав немного, спросил, есть ли граница между краем полотна полосы и прилегающей поверхностью и, если есть, то какова ее высота. Юра отвечал, что граница практически незаметна. Командир задумался, и, кажется, в тот момент ему пришла в голову идея использовать этот порожек. Так или иначе, но после этого разговора он решил: летим! Вылет был назначен на 11 часов утра 24 июля. Надо сказать, что перед посадкой самолета в Пунта-Аренасе мы устроили на борту тотализатор: надо было назвать точную дату и время нашего приземления на Кинг-Джордже. Я загадал 14 часов 24 июля, и вот сейчас был близок к выигрышу крупной суммы (около 50 доларов), так как угадал по крайней мере число. Командир решил сделать до посадки три захода: первый, чтобы осмотреть полосу визуально, второй, чтобы коснуться ее колесами для определения коэффициента сцепления, и только третий заход должен был стать посадкой.

Лету от Пунта-Аренаса до Кинг-Джорджа было около двух часов. Напряжение внутри салона достигло кульминации, когда мы почувствовали, что самолет начал снижаться. Следя за стрелкой высотомера, я сообщал сидевшему напротив Уиллу, записывавшему на диктофон свои впечатления, высоту: «Пятьдесят метров, сорок, тридцать, двадцать». «На какой же высоте, — успел подумать я, — командир решил выполнить первый заход?» Тут стрелка высотомера скакнула за отметку 10 метров, и сразу же за этим мы все почувствовали сильный удар, ремни не дали нам выскочить из кресел, лица всех сидящих напротив меня да и мое наверняка тоже выражали крайнюю степень ожидания: «Что же дальше?» Иллюминаторов в салоне этого самолета не было, поэтому мы не могли видеть, что происходит снаружи, и это, без сомнения, усиливало ощущение какой-то ждущей впереди невидимой опасности. Казалось, что самолет наш неудержимо катится в пропасть… Тут еще сразу же после удара обе двери внезапно распахнулись, и в салон вместе с запахом керосина, горелой резины ворвался грохот и рев всех четырех включенных на реверс двигателей. Чувствовалось, что самолет замедляет бег. Но успеет ли он остановиться до конца полосы?! Внезапно все кончилось, самолет встал, и мы поняли, что прилетели. Что тут началось! Аплодисменты и крики «ура»! Мы жали друг другу руки и поздравляли друг друга. Стрелки часов показывали 13 часов 10 минут. Победительницей тотализатора стала Дженнифер Кимбалл — сотрудница офиса «Трансантарктика» в США: ее время было 13.30. Однако о тотализаторе сразу же забыли — мы все чувствовали себя победителями. Крики «ура» многократно усилились, когда из пилотской кабины в салон спустился командир. Он, очевидно, не ожидал такой оживленной реакции и поэтому явно смутился, но каждый из нас считал своим приятным долгом пожать ему руку.

В раскрытую дверь самолета мы увидели целую толпу народа — это были сотрудники научных станций, расположенных на Кинг-Джордже. Здесь на этом небольшом островке живут и работают ученые и специалисты из СССР, Чили, КНР, Аргентины, Польши, Германии и Южной Кореи. Основательнее всех чувствуют себя здесь чилийцы. За время, прошедшее между моим первым посещением Кинг-Джорджа в 1973 году и днем сегодняшним, чилийская станция, размещавшаяся прежде в небольшом одноэтажном доме, превратилась, по сути, в небольшой городок с жилыми семейными коттеджами, гостиницей, школой и аэропортом. Чилийские полярники живут здесь вместе с семьями. Вот и сейчас среди встречающих нас было много женщин и детей, что как-то смягчало суровый снежный зимний пейзаж Антарктиды. Выделялась — увы, не в лучшую сторону — и группа наших полярников: я имею в виду, конечно, унылую цветовую гамму одежды. Не успел я спуститься с трапа, как сразу же попал в объятия друзей, со многими из которых встречался прежде в экспедициях.

Естественно, наибольший восторг у встречающих вызвали собаки. Особенно радовались «антарктические» дети, которым, несмотря на необычность их жизни здесь, в Антарктиде, присущи неукротимое детское любопытство, восторженность и радость познания окружающего их мира. Надо сказать, что наши собаки радовались не меньше. Еще бы! Они увидели снег! Чистый, белый, холодный, вкусный, мягкий снег. Они катались по нему, хватали его пастью, словом, находились на вершине блаженства. Мы вытащили клетки и, поставив их в ряд на снег, с большим трудом запихнули туда разыгравшихся собак, оставлять их на воле было слишком опасно — они могли и разбежаться. Когда мы закончили разгрузку, уже совсем стемнело, хотя часы показывали только четыре часа: в эту пору световой день на этой широте длится около семи часов.

Точка старта — нунатаки Сил — находилась в 180 морских милях от Кинг-Джорджа. Нас должны были доставить туда на самолете «Твин оттер», а пока до вылета мы занялись организацией базового лагеря на Кинг-Джордже. Руководство Китайской антарктической экспедиции любезно предоставило нам помещения станции Грэйт Уолл, находившейся километрах в пяти от аэродрома. Эта станция вполне заслужила и поддерживает репутацию воистину «великой» среди полярников, населяющих остров, потому что обладала поистине неистощимыми запасами пива. Как я уже говорил, Чин Дахо провел здесь более года в качестве начальника, и я думаю, что именно в результате своего пребывания здесь он сформулировал четкий ответ на традиционный вопрос корреспондентов: «Что вас привлекает в Антарктике?» На это Дахо неизменно отвечал: «Пиво и гляциология!» Сейчас станцию возглавлял небольшого роста китаец с бледным и немного печальным лицом (как выяснилось позже, не принадлежавший к числу любителей пива, чем, по-видимому, и объяснялась его бледность). Интересно, что все называли его мистер Ли. Однако это никак не вязалось с его обликом, и меня все время не покидало сомнение: мистер ли он или все-таки товарищ? Но тем не менее товарищ мистер Ли оказался на высоте поставленной перед ним задачи: приютить международную экспедицию «Трансантарктика». Гарцуя на снегоходе «Буран», он предложил всем, кто был готов, следовать за ним по дороге на станцию, отыскать которую в сгустившейся темноте было совсем не просто. Первыми оказались мы с Уиллом. Подцепив нарты к «Бурану», мы заняли позицию по обе стороны от нарт, ухватились за рукоятки и приготовились к старту. Сам мистер Ли был скрыт от нас покровом ночи — мы видели только кроваво-красный огонь задней фары «Бурана». Из каких-то своих неведомых нам соображений мистер Ли внезапно дал шпоры рычащему «Бурану», и тотчас же мы с Уиллом повисли на нартах, тщетно пытаясь подогнать ноги под стремительно увлекаемое в ночь туловище. Метров через сто на каком-то подъеме нам это удалось, и четыре борозды, оставляемые в глубоком снегу полозьями нарт и нашими ногами, сменились классическим двухбороздным следом. Но ночная дорога готовила нам новые испытания: она просто изобиловала подъемами и спусками. На одном из них мы сумели на мгновение поравняться с нашим водителем и, стараясь перекричать шум двигателя снегохода, попросили его умерить темп. Но, очевидно, приняв нашу реплику за возгласы восхищения его водительским мастерством, мистер Ли бросил машину вперед, и нарты, не выдержав рывка, перевернулись. Плохо увязанные ящики рассыпались (кто мог предположить, что будут такие гонки!), и мы с Уиллом повалились в снег, пытаясь не выпустить нарты. Слава Богу, мощности «Бурана» не хватило, чтобы волочь по рыхлому снегу такой груз, и мистер Ли нехотя остановился. Совершенно взмокшие, залепленные снегом, мы поднялись и заново упаковывали нарты. Подошедший мистер Ли, кажется, был несколько смущен представшей перед ним картиной и попытался нам помочь. Воспользовавшись паузой, мы постарались объяснить ему отличие нашего путешествия от гонок «Формула-1», на что он согласно кивнул, и дальнейший путь до станции мы проделали без особых приключений. Вскоре все экипажи собрались вместе. Нам показали комнатки, где мы будем жить до вылета на ледник. Они были расположены по обе стороны коридора за просторным помещением кают-компании. Немного позже наш вездеход ГАЗ-71 с размашисто написанным на капоте именем «Мурка» привез журналистов и все оставшееся оборудование. Оставив все вещи в комнатах, мы отправились на нашу станцию на торжественный прием по поводу успешного приземления в Антарктике. В кают-компании было тесно: мы стояли в три-четыре ряда, опоясав сдвинутые вместе столы, на которые в отчаянном порыве гостеприимства было выметано все из закромов. Юра произнес длинную незапоминающуюся речь, и все с облегчением подняли бокалы «За дружбу».

Ночь прошла быстро. Проснулся я от ощущения того, что кто-то стягивает с меня одеяло. Открыл глаза и разглядел в полумраке свесившегося со своей койки Уилла, тянувшего на себя принадлежавшее мне с вечера одеяло. Очевидно, ему приснилось, что он спит где-то у себя в одном из своих живописных бунгало на ранчо на севере Миннесоты, где все вокруг родное и все вокруг свое. Не желая выводить его из этого блаженного состояния, я не стал сопротивляться и в результате остался без одеяла. Да, хорошо, что в палатке у нас будут спальные мешки и подобные ночные атаки вряд ли окажутся для Уилла столь победоносными.

Весь следующий день прошел в сборах и подготовке того снаряжения и продовольствия, которое нам будет необходимо прямо начиная со старта. В 10 часов утра улетал самолет, и мы все поехали его провожать. Покачивая крыльями, самолет разбежался и скрылся в снежной пелене. Оборвалась еще одна ниточка, связывавшая меня с прежней жизнью. Теперь все мысли были сосредоточены на одном: на предстоящем завтра старте.

Утро 26 июля принесло ветреную погоду с сильной поземкой, однако видимость была сносной, и поэтому мы решили лететь. Первыми в 8 утра стартовали Джеф и Дахо с десятью собаками. Им предстояло разбить лагерь и обозначить полосу для приема остальных. Нас возил один и тот же маленький лыжно-колесный «Твин оттер». Широкоплечий и рослый Генри, пилот «Твин оттера», творил на этой машине чудеса: садился на такие площадки и при такой видимости, что мы понемногу начинали верить, что для него нет ничего невозможного. Это придало нам уверенности в том, что и на маршруте при возникновении каких-либо проблем Генри всегда придет нам на помощь. Самолет возвратился около 12 часов. Генри рассказал, что подыскал удачное место для первого лагеря: хорошая ровная площадка — и, что очень приятно слышать, погода там намного лучше, чем здесь внизу — практически не дует и прекрасная видимость. Вторым бортом полетели Уилл и Жан-Луи вместе с киногруппой из Франции и двенадцатью собаками. По замыслу режиссера и оператора фильма Лорана Шевалье, первым историческим кадром начала экспедиции «Трансантарктика» должен был стать кадр исхода из самолета на снежный ковер организаторов и руководителей экспедиции. В полете, как рассказал потом Генри, неутомимый Лоран снимал айсберги в лучах заходящего солнца, ледниковый барьер, круто обрывающийся к океану. Из участников экспедиции на острове остались только мы с Кейзо и восемнадцать собак. Из них мы собирались взять только четырнадцать, остальные же должны были быть в резерве, и с ними оставался руководитель базового лагеря Джон Стетсон. По плану экспедиции базовый лагерь оставался на Кинг-Джордже до тех пор, пока мы не достигнем гор Элсуорт, а затем он перемещался на холмы Патриот, где находится сезонный лагерь компании «Адвенчер нетворк». Уже в глубоких сумерках погрузили все оставшееся снаряжение на самолет при активной помощи Генри и его бортмеханика. Когда вместе с Генри мы катили бочку с керосином к самолету, он вдруг спросил: «Виктор, признайся, ваш самолет Ил-76 (он называл его Ильюшин) сделан из титана?» От неожиданности я даже остановился, и бочка начала поворачивать в мою сторону. «Почему ты так решил?» Генри тоже остановился и начал мне объяснять, что много раз наблюдал момент посадки, потом смотрел видеофильм о ней, отснятый чилийцами, и поэтому никак не мог представить себе, чтобы после такого удара в момент касания полосы машина не развалилась бы на куски. «Чилийские летчики говорят, — продолжал он? — что если бы такое приземление совершил их «Геркулес», то все его четыре мотора улетели бы вперед, а сам самолет рассыпался бы на части». Я ответил, что, насколько мне известно, это серийный самолет и, наверное, просто выполнен с традиционным русским запасом прочности. Генри был явно неудовлетворен ответом. Оставив его пребывать в полной уверенности, что у русских с титаном в стране все в порядке, я отправился грузить собак. Мне помогали наши ребята со станции Беллинсгаузен, пришедшие нас проводить. Валера Федоров, сняв рукавицы, пальцами пощупал тонкую ткань моей штормовки. «И это все? — спросил он и посмотрел на меня с явным сожалением. — Замерзнешь же, возьми мою «каэшку» (Теплая куртка на верблюжьем меху, которая выдаётся полярникам советских антарктических экспедиций)». Я попытался объяснить ему, что это не простая ткань, а с прослойкой «гортекса» — тоненькой пленочки, обладающей односторонней теплопроводностью и повышенной ветрозащищенностью. Валера, выслушав все это с серьезным видом, спросил: «А может, валеночки?» Обнялись на прощанье. Я сказал ему, что если будет холодно, то попрошу его по радио подослать мне валенки на маршрут. С нами летел фотограф-профессионал из «Нэшнл джиогрэфик» Рик Риджуэй. Они с Кейзо забрались вперед, поближе к пилотской кабине, я же остался вместе с собаками позади, рядом с дверями. В дверной иллюминатор я хорошо видел ребят, продолжавших стоять рядом с бочками, отвернувшись от ветра, гонимого раскручивающимися винтами самолета. Взлетели. Несмотря на кромешную тьму в кабине, я понемногу начал различать очертания собак. Главной моей задачей было отыскать Монти и принять меры к его максимальной изоляции. Монти сам обнаружил себя: я услышал его глухое ворчание — явный признак готовности незамедлительно начать массовые репрессии во имя собственного самоутверждения. Я немедленно это пресек, схватив Монти за ошейник, и притянул к себе его огромную мохнатую голову. Так и летели, чуть ли не обнявшись. Примерно через час полета небо очистилось, появились звезды, и в лунном свете можно было различить темные горы и мерцающую тусклым серебром поверхность ледника. Вскоре Генри повернулся и прокричал: «Снижаемся!» Через несколько минут я увидел в иллюминаторе огоньки, которыми была отмечена наша импровизированная посадочная полоса, лыжи самолета коснулись поверхности, и мы, подпрыгивая на застругах и замедляясь, покатились по снегу. Чувствовалось, что поверхность снега довольно плотная, о чем можно было судить и по неглубокому следу лыж, оставляемому нашим самолетом. Мы развернулись и подрулили прямо к палаткам.

Джеф и Дахо принимали собак, которые с готовностью вываливались на снег прямо из раскрытой двери самолета. Лохматая баррикада, преграждавшая мне путь к дверям, рассыпалась прямо на глазах, и наконец я получил возможность выбраться из самолета. Меня на мгновение ослепил яркий свет портативного юпитера в руках Бернара — звукооператора французской киногруппы. Лоран, целясь мне в лицо огромным объективом своей кинокамеры, ловил крупный план, откуда-то слева из темноты вынырнули Уилл и Жан-Луи, своими укрепленными на головах фонариками похожие на шахтеров или спелеологов. «Виктор, добро пожаловать в наш первый лагерь», — Этьенн сопроводил эту фразу широким жестом в сторону едва различимых в темноте, стоящих полукругом палаток. Лоран неотступно следовал за нами. Юпитер выхватывал из темноты пять палаток: три купольные, одна из которых предназначалась для меня и Уилла, другая — для Кейзо и Жана-Луи, а еще одна — для киногруппы. Совсем крохотная шатровая палатка должна была стать домом для Джефа и Дахо. Позже, разглядев ее при дневном свете, я удивился, каким образом высоченный Дахо умудрился втиснуться в нее — да не один, а со спальным мешком и Джефом. Пирамидальная палатка была предназначена для Рика со всем кино- и фотооборудованием. Собаки были привязаны на своих доглайнах немного поодаль. Их уже рассортировали по упряжкам, поэтому мы отвели вновь прибывших собак на оставленные для них места. Генри спешил: погода на Кинг-Джордже портилась, ему надо было успеть вернуться. Договорились, что в случае хорошей погоды он привезет завтра утром журналистов и телевизионную группу из Эй-Би-Си, чтобы отснять старт экспедиции. Самолет улетел, а мы при свете керосиновых ламп, установленных на ящиках прямо напротив входа в каждую палатку, начали сортировать привезенные с собой вещи. Было на удивление тихо — ни ветерка. Мерцающие и поэтому кажущиеся махровыми звезды, дымок примусов и вспыхивающие время от времени в темноте за палатками собачьи глаза — все это вместе создавало романтическое настроение. Мысли о том, что впереди долгая трудная дорога, отступили перед ощущением какого-то душевного покоя. Я слышал, как Уилл, возясь в палатке со своими сумками, бормотал что-то себе под нос, поодаль Джеф читал вводную лекцию на тему «Основные правила организации походной жизни» профессору гляциологии Дахо, а Жан-Луи обсуждал меню ужина с искушенным в этих вопросах Кейзо. Эту идиллию слегка нарушал, придавая какую-то ненатуральность всему происходящему, Лоран со своей камерой. Рик возился в палатке с аппаратами, готовя их к завтрашней съемке. В порядке первой пробы себя на роль метеоролога я решил измерить температуру. Дахо, медленно, как улитка из раковины, вытащив свое длинное туловище из палатки, подошел ко мне понаблюдать за процессом измерения. Я достал небольшой термометр «пращ», взятый в числе прочих новинок отечественной измерительной техники в нашем институте, и начал бешено раскручивать его над головой. Когда я получал этот термометр в отделе метеорологии ААНИИ, Николай Николаевич Брязгин, старейший полярник и милейший человек, сказал мне: «Витя, это очень просто — покрути его над головой и через две минуты ты получишь температуру воздуха, — и добавил с благоговением: — Еще сам Нансен, когда шел через Гренландию, пользовался этим, точнее таким, — исправился он, заметив мой испуг, — термометром!» Не помню, то ли Николай Николаевич пропустил, то ли я сам прослушал, но в моей памяти как-то не отпечатался период измерительного процесса между раскручиванием термометра и собственно считыванием показаний. Поэтому, раскрутив на глазах у удивленного и заинтригованного этим дивом профессора свой маленький термометр, я беспечно опустил руку, пытаясь приблизить его к глазам, но термометр, описывая на излете сужающиеся круги, ударился о мою голову со звуком, не оставляющим ни малейшего сомнения в его судьбе. Оставшаяся в моих руках и продолжающая свое — теперь уже бессмысленное — вращение верхняя часть его могла служить только для индикации температур в интервале от нуля до плюс десяти градусов, абсолютно бесперспективном для наших условий, вторая же — наиболее содержательная — часть бесследно исчезла. Дахо, считая, по-видимому, процесс измерений законченным, осведомился о температуре, на что я ему рассеянно ответил, что сообщу завтра после обработки результатов. Профессор со вздохом сожаления удалился, а я тщательно захоронил в снег останки термометра, не желая сразу же, еще до старта экспедиции, нервировать своих товарищей, у которых в памяти наверняка были свежи воспоминания о пяти термометрах, безвинно загубленных мной в гренландской экспедиции. Забегая вперед, скажу, что первое, что обнаружил Этьенн, выбравшись из палатки рано утром, был кусок термометра, утерянный мной накануне. Сопоставив события вчерашней ночи со своей находкой и показав ее мне, он полуутвердительно, полувопросительно произнес: «Ну что, кажется, экспедиция началась, как ты считаешь?» Мне ничего не оставалось как согласиться.

Утро 27 июля. Нунатаки Сил впереди и слева от нас, темно-бурые, контрастирующие с бело-голубым ледником, Итина, солнце, мороз около 20 градусов (измерил спиртовым термометром), мы готовились к выходу. Накануне вечером, когда я вернулся в палатку после метеорологических наблюдений, Уилл уже приготовил ужин. Ужин запомнился, наверное, потому что он был первым. Кажется, до сих пор помню его: это был отварной рис с консервированным лососем. Мы зажгли свечи (Уилл не переносил запаха керосиновой лампы, поэтому все два месяца нашей совместной жизни мы использовали свечи, в то время как все остальные жгли керосин), выпили чаю и, забравшись в спальные мешки, быстро заснули. Спать было очень тепло, и, несмотря на то что мы проснулись рано, я чувствовал себя отдохнувшим.

Часов в девять утра наш лагерь пришел в движение, каждая двойка сворачивала свой минилагерь, упаковывала нарты и запрягала собак. Сложить палатку в такую безветренную погоду оказалось довольно просто, наш проверенный Гренландией экипаж действовал достаточно слаженно и быстро. Свернув лагерь, мы с Уиллом принялись «научно», по его выражению, упаковывать наши нарты. Задача заключалась в том, чтобы компактно уложить груз, сделав его как можно ниже, и с третьей попытки нам это удалось. Началось самое интересное — составление упряжки. Процесс это творческий. Порядок расстановки собак в упряжке определяется множеством факторов. Это прежде всего вес нарт и состояние поверхности снега, немаловажной является также психологическая совместимость собак.

Собаки! Лохматые наши друзья, вы еще не представляете, что вам предстоит, какие жестокие метели и встречные ветры будут на вашем пути, какие тяжелые снежные панцири покроют ваши спины, как вам придется освобождаться от них вместе с шерстью, выкусывая ее зубами, какие предательские трещины пересекут вашу дорогу — и только чудом ни одна из вас, провалившихся в них, не погибнет, — сколько кровавых следов оставят ваши израненные лапы на этом 6000-километровом пути, сколько раз после очередной пурги мы будем выкапывать вас из-под снега руками, каждый раз опасаясь не застать вас в живых… Сколько раз! А пока вы, полные сил и энергии, всем своим видом показываете готовность бежать и бежать вперед.

Собаки Уилла, наиболее крупные из всех наших псов и, несмотря на то что все они были выращены и воспитаны на его ранчо, не отличавшиеся дисциплинированностью, были особенно возбуждены перед стартом. Они лаяли, натягивали постромки, и мне приходилось быть начеку и стоять рядом с ними, чтобы не дать им раньше времени сорваться с места. В конце концов пришлось решить эту проблему так: ввернули в лед позади нарт ледовый крюк и привязали к нему нарты. Упряжка Джефа была более организованной, его собаки были послушнее, и им таких дополнительных мер не требовалось, собаки Кейзо расположились позади, и их поведение во многом зависело от поведения находящихся впереди наших собак.

Вскоре появился самолет, хорошо заметный на фоне чистого голубого неба. Самолет приземлился, и из него высыпала пестрая толпа, в которой я различил изумрудную куртку журналистки Жаки Банашински и ярко-голубую пуховку ведущего программы «Эй-Би-Си спорт» Боба Беати. С ним находились трое ассистентов с телевизионной камерой, установленной на треноге, которую они ввинтили в снег неподалеку от нас, со стороны солнца. Боб сообщил Уиллу «сценарий» нашего старта. Мы должны были стартовать друг за другом с небольшим интервалом в таком порядке: первой стартует упряжка Джефа, за ней мы с Уиллом, далее Кейзо и Жан-Луи и последней упряжка с оборудованием киногруппы, вести которую поручено было Чину Дахо. Поскольку это был его первый опыт управления упряжкой, он решил сосредоточить все внимание на собаках, отложив на время лыжи и их освоение и, как нам показало ближайшее будущее, совершенно справедливо. Журналисты и фотокорреспонденты вышли на исходные позиции и… Стоп! Стоп! Уилл подошел ко мне и объяснил, что моя задача — по команде «Старт!» освободить нашу упряжку от держащей ее натянутой как струна веревки, в два прыжка настичь нарты и присоединиться к нему. Все мы, естественно, были без лыж. Боб Беати дал отмашку. Джефовская упряжка, подчиняясь его короткой команде, ушла на хороших рысях. В искрящейся на солнце снежной пыли нам было видно, как Джеф, накинув свой пояс на рукоятку нарт, пытался бежать рядом, но темп, заданный собаками, оказался чересчур высок, и Джеф вскочил на «облучок» — так мы называли небольшую площадку, образованную концами полозьев, выступающими на стойки нарт. Возбуждение наших собак достигло апогея. Еще бы! Они увидели впереди убегающую упряжку! Уилл, стоя одной ногой на облучке и держась обеими руками за стойки нарт, полуобернувшись ко мне, махнул рукой, что означало: «Давай!» Работая предусмотрительно припасенным ледорубом, я начал выбивать изо льда крюк. Все дальнейшее произошло непостижимо быстро и только чудом обошлось без жертв. Вырубленный наполовину крюк согнулся и, влекомый соединенными в едином порыве усилиями тридцати шести собачьих лап, рассекая воздух и минуя, к счастью, ближайшую цель — мою голову, — отлетел в сторону журналистов. Собаки, не веря обретенной свободе, распластавшись по снегу, в бешеном аллюре увлекли кричащего что-то Уилла в сторону невидимого пока Мирного. Я, бросив ледоруб, попытался было в полном соответствии со сценарием двумя прыжками настичь нарты, однако маклаки на моих ногах — это не кроссовки «Адидас», а скользкий лед — это не рекортан, да и я, признаться, отнюдь не Бен Джонсон. Осознание этих трех бесспорных фактов заставило меня приостановить бег и перейти в режим монотонного преследования убегающих от меня собак. Правильно оценив развитие ситуации примерно через полкилометра, Джеф остановил свои нарты. Собаки Уилла, справившись со стартовой лихорадкой, перешли с аллюра на крупную рысь, и Уиллу не составило труда затормозить их метрах в десяти позади упряжки Джефа. Здесь я их и настиг. Характерный для антарктических ледников волнистый рельеф поверхности скрывал от нас точку старта, и поэтому мы не видели, что там происходит. Прошло минут сорок, а может быть, и больше, а упряжка Кейзо все не появлялась. Не обращая внимания на приметы, мы решили повернуть назад, забраться на один из гребней и оценить обстановку. Стоило нам перестроить наши боевые порядки, как из-за бугра, который мы уже выбрали в качестве наблюдательного пункта, показалась упряжка Кейзо и Жана-Луи. Подъехав к нам, они рассказали, что самое интересное началось сразу же после старта Уилла, когда Кейзо скомандовал «Вперед!» своим собакам. Надо сказать, что большинство собак в упряжке Кейзо работало с ним вот уже третий год, и, несомненно, в течение этого длительного и неизбежного в воспитательной работе процесса взаимопроникновения и взаимообогащения воспитателя и воспитуемых его питомцы переняли от него истинно восточное спокойствие. Иначе чем же, как не этим, можно объяснить тот факт, что после старта собаки и не подумали следовать за остальными своими собратьями, как бы предчувствуя, что эта дорога не сулит им ничего хорошего (ну чем не восточная мудрость!), а, развернувшись, пошли прямо на группу журналистов. Их безошибочный опыт подсказал им, что там, где стоят люди, остановят и их, а остановка — это корм и отдых (к слову, эта логическая цепочка многократно прослеживалась и в нашем дальнейшем путешествии). Не ожидавшие такого поворота событий журналисты были застигнуты врасплох. Все заграждение было смято, белые элегантные сапожки Жаки, описав замысловатую дугу в воздухе, увенчали живописное нагромождение из блокнотов, ручек, фотоаппарата, солнцезащитных очков, представлявшее собой самое Жаки. Расторопные ребята с американского телевидения сумели-таки у самой земли подхватить опрокинутую камеру, но больше всех пострадал Рик, который, как и подобает профессионалу, не расставался со своей фотокамерой до тех пор, пока бегущие прямо к нему в объектив собаки, приблизившись на расстояние гораздо меньше фокусного, не опрокинули его вместе с камерой. В результате его правый глаз, соприкасавшийся с видоискателем, окружил кровоподтек, окрашенный во все цвета радуги с явным преобладанием фиолетового — самого популярного в цветовой гамме нашей экспедиции. Легче всех отделался Боб Беати, находившийся в состоянии шока, после того как выпущенный на свободу собаками Уилла ледовый крюк просвистел в нескольких сантиметрах над его головой. Пока Жан-Луи в красках описывал эту историю, подъехала упряжка Дахо вместе с киногруппой и «одноглазым», но довольным Риком. Еще через несколько минут низко над нами прошел похожий на красную стрекозу «Твин оттер» и, помахав на прощание крыльями, скрылся за рыжими в лучах заходящего солнца гребнями нунатаков Сил. Мы остались одни. Было около 15 часов. Джеф сказал, что первый из одиннадцати расположенных между стартом и Южным полюсом складов с продовольствием находится километрах в пяти от нас. Мы решили заняться складом завтра утром и, пройдя со старта в общей сложности около трех километров, остановились на ночлег.

Двадцать восьмого утром Джеф уехал с пустыми нартами к складу с продовольствием: из всех участников экспедиции только он один знал или, точнее сказать, визуально помнил места расположения складов, поскольку они с Генри занимались расстановкой складов в январе. Первая победа! Джеф действительно нашел склад и возвратился с нартами, груженными кормом для собак, нашим продовольствием и горючим.

Быстро поделили все это по-братски между собой, упаковали нарты и тронулись. В этот день из-за позднего старта и частых остановок, вызванных киносъемками, мы прошли только 8 километров. Стояла на редкость благоприятная мягкая погода: температура около минус 10, легкий ветерок и прекрасная твердая поверхность, собаки бежали очень легко и с явным неудовольствием останавливались, когда Лорану с его режиссерским видением мира необходимо было снять очередной сюжет из серии «Собачьи упряжки на фоне гор и заходящего солнца». Лоран спешил — светового времени было не так много: уже в три часа дня солнце заваливалось за причудливо изрезанные гребни гор, закрывающие от нас западную сторону горизонта, цвет неба менялся от светло-голубого на западе до густо-фиолетового на востоке. К пяти часам, когда мы разбили лагерь, было уже совершенно темно. Бирюзовые подсвеченные изнутри яркими керосиновыми лампами купола палаток выглядели фантастически в этой космической темноте. В этот вечер, собравшись перед палаткой Жана-Луи и Кейзо, мы устроили небольшой праздник, посвященный началу нашего путешествия. Полированная поверхность высоких металлических кружек поблескивала в свете наших «шахтерских» фонарей. Лоран с камерой, естественно, был рядом — для создания и поддержания в нашей стихийно возникшей массовке киногеничного настроения он выбросил в круг небольшую бутылочку «Смирновской», которая моментально разошлась по кружкам. Все были в сборе, ждали только Дахо и Джефа, которые, по всей видимости, испытывали определенные трудности с размещением в своей крохотной палатке и особенно со входом и выходом из нее. Наконец мы услышали скрип снега, и из темноты вынырнул Дахо в красивом оранжевом костюме. Войдя в наш тесный освещенный круг и получив причитающуюся ему кружку, он еще до знакомства с ее содержимым начал как-то странно пританцовывать. Я направил фонарик на его ноги, и все увидели, что Дахо с чисто профессорской рассеянностью забыл надеть даже домашние тапочки: он стоял на снегу в одних тонких черных носках. В ответ на наш немой вопрос Дахо, продолжая переминаться с ноги на ногу, заверил нас, что это не простые носки, а носки «Гортекс» и что ему совсем не холодно, к тому же — он показал на лежавший рядом на нартах большой термометр — температура всего минус 5 градусов. Ах, профессор, профессор, и ты пал жертвою коварного Фаренгейта. Пришлось бросить ему под ноги крышку от ящика с собачьим кормом. Появился Джеф. Вежливо, но твердо отклонив посыпавшиеся на него со всех сторон на разных языках заманчивые предложения насчет «Смирновской», он налил себе горячего кофе. Опустевшие кружки, начинающий пощипывать морозец и усталость очень скоро разогнали нас по палаткам.

Двадцать девятого я проснулся в 5.45, прислушался — вроде тихо, не дует, — зажег свечи. Было не холодно, и примус запустился довольно быстро, и вот уже две его конфорки ровно гудели, быстро нагревая палатку. Поставил чайник, вода в котором за ночь покрылась тонкой корочкой льда, и разбудил Уилла. Подъем, свечи, примус и завтрак — все это входило в круг моих обязанностей, Уилл же отвечал за выживание нашего экипажа вечером. На завтрак были овсянка, кофе, галеты с маслом, а Уилл, кроме того, выпил большую (граммов семьсот, не меньше) кружку чая с лимоном, некоторое количество которых он предусмотрительно запас. Это вполне в его стиле — помню, что и в Гренландии он потрясал мое воображение количеством съедаемых за один присест лимонов. «Это держит меня на безопасном расстоянии от врачей», — объяснил мне Уилл, перехватив однажды мой изумленный взгляд. Пока готовилась каша, Уилл писал дневник — большую толстую тетрадь в жестком глянцевом переплете, которую он красочно оформил накануне вечером, приклеив на второй странице обложки цветную фотографию обнаженной смуглокожей девушки, сидящей на берегу ручья и держащей в руках какую-то пеструю змею. «Ну?» — спросил меня Уилл, показывая фото и откровенно любуясь им. Я поднял вверх большой палец: «Сила!» — «Я познакомился с ней в Калифорнии после своего первого путешествия в Перуанские Альпы, — продолжал Уилл. — Она была индианкой, мы неплохо провели время, а сейчас она вышла замуж и живет где-то в Мексике», — закончил он. Это тоже одна из характерных черт Уилла: будучи по природе своей настоящим искателем приключений, он не изменял себе даже в такой, казалось бы, совершенно особой области — в отношениях с женщинами. Он знакомил меня и заочно, и очно со многими своими подругами, причем подавляющее большинство из них были, по нашим привычным понятиям, что называется, экзотическими женщинами: японка, кореянка, негритянка, индианка наконец. Наверное, именно по этой причине его брак с очень симпатичной стопроцентной американкой Патти оказался непродолжительным. Однако Патти сохранила не только фамилию Стигер, но и верность делу своего бывшего мужа, открыв в или — городе, рядом с которым расположено ранчо Уилла, — небольшую фабрику по производству зимней одежды и обуви, главным образом маклаков. Изготовленные ею маклаки мы носили в Гренландии, и вот сейчас в Антарктиде они являются нашей основной обувью.

Уилл писал дневник левой рукой и очень долго, минут сорок пять — пятьдесят, так что я уже успел полностью закончить завтрак и начал одеваться. Посуду мы не мыли по установившейся еще в Гренландии традиции. «Зачем мыть? Каждый день одна и та же еда», — философски заметил тогда Уилл, когда я, проведя перед этим две недели в палатке Джефа, решил сохранить некоторые истинно британские традиции, включая обязательное мытье посуды, и в палатке Уилла. Долго уговаривать меня не пришлось, и практически все британские традиции уступили место американскому новаторству.

Я выбрался наружу. Гора с характерной плоской вершиной, долженствующая по нашим картам венчать собой мыс Дисапойнтмент, находилась, к счастью, на том же месте — впереди, немного справа по курсу и, увы, на том же расстоянии, что и вчера. Сегодня Уилл попросил меня лидировать на лыжах, чтобы немного ускорить темп нашего движения. Выстроились так: я впереди, за мной упряжка Джефа, за ним Кейзо и Жан-Луи, затем Уилл с Риком и последним Дахо с киношниками. Дахо нелегко давалось искусство управления упряжкой, собаки его практически не слушались — особенно им не нравилась в его исполнении команда «стоп», поэтому его упряжка часто ломала все «кинопостроения» Лорана, в которых, как правило, каждой упряжке отводилось вполне определенное место. Дахо нервничал, кричал на собак, часто пускал в ход лыжную палку, что, разумеется, никак не способствовало их взаимопониманию. Сегодня было довольно трудно бежать на лыжах: поверхность — практически голый лед, ноги разъезжались. Собаки чувствовали себя намного увереннее, и поэтому упряжка Джефа легко меня настигала. Оставил лыжи Джефу и попробовал бежать. Мне удалось даже на некоторое время оторваться от собак и сохранить безостановочное движение. В результате за два часа прошли около 10 километров. Неожиданно я наткнулся на невысокий, но широкий ледяной бугор, простиравшийся метров на пятьдесят-шестьдесят влево и вправо от нашего курса. Рельеф за этим неожиданным препятствием резко понижался.

Я вскарабкался на бугор и увидел, что это край гигантской трещины. Снежный мост, закрывающий ее в середине, был разрушен. Надо было предупредить ребят. Я развернулся и начал махать руками. Джеф подъехал ко мне вплотную и остановил собак, то же сделали все остальные, кроме Дахо — его упряжка внезапно изменила курс и, набирая скорость, пошла вправо. Некоторое время Дахо бежал за ней, а затем не выдержал темпа, упал и выпустил стойки нарт из рук. Неприятная ситуация. Упряжка мчалась, предоставленная самой себе, прямо по направлению к трещине. Я бросился наперехват, криками призывая вожака Томми к благоразумию (Томми — очень пугливая собака, поэтому лучший способ как-то воздействовать на нее в нужном направлении — это спокойное и ласковое убеждение). Метров через сто пересек линию движения упряжки и остановился. Присел на корточки и подманил собак, что мне, к счастью, удалось. Повел упряжку к Дахо, который с криком набросился на Томми. Пришлось объяснить профессору, что сейчас этого делать нельзя — уже поздно.

Мы стояли все вместе у трещины и раздумывали, в какую сторону ее огибать. Решили обогнуть ее, отклонившись восточнее, подальше от гор. Лоран, страхуемый Бернаром, подошел к самому ее краю и снял нас на живописном фоне трещины. Рядом с упряжками трещина выглядела еще более внушительно — вся упряжка вполне могла бы целиком уместиться в ее открытой пасти. Нам удалось благополучно обойти эту первую на нашем пути трещину и пройти еще 6 километров до наступления сумерек. Поставили лагерь. Я подал забравшемуся в палатку Уиллу спальные мешки, сумки с личными вещами, два фанерных ящика, в одном из которых (красном) находились продукты для ужина, а в другом (черном) — для завтрака, примус, запасные баллончики с бензином и пустой ящик из-под собачьего корма, служивший нам столом. Сам я остался снаружи, чтобы обкопать палатку, заготовить снега для воды, распрячь и накормить собак. Уилл тем временем готовил ужин. На расстоянии метров двадцати пяти от нарт в направлении, близком к нашему курсу, я забил в снег металлическую пластинку с привязанным к ней тросом (эта пластина служила якорем), между этим якорем и нартами натянул стальной трос с отводами для собак и развел их по местам. Все остальное надо было делать очень быстро. Собаки знали, что следующим этапом после «разводки» будет кормление, и в предвкушении этого долгожданного момента начали лаять и прыгать на поводках (если в этот момент не поспешить с кормлением, то они могут сорвать якорь, и тогда будет чрезвычайно трудно собрать их вновь). Поэтому я, как заправский баскетболист, бросал брикеты корма прямо от нарт. Главное — это быстро ублажить первых четырех, самых сильных: Горди, Джуниора, Пэнду и Баффи; остальным собакам я отнес корм в ящике.

После кормления я снял постромки с «неблагонадежных»: Блая, Тима и Егера, уличенных ранее в чрезмерном внимании к материалу постромок, в результате чего утром от этих изящных изделий оставалась лишь небольшая часть нестыкующихся друг с другом кусков. Залез в палатку. Ароматы уилловской кухни, дрожащее пламя свечей, тепло и предвкушение отдыха — великолепная награда за сегодняшний, да и за все предшествующие дни.

Склонившись над примусом, я выдрал из бороды и усов кусочки льда и постарался побыстрее раздеться. Очистив щеткой куртку и брюки от снега, сложил их в нейлоновый мешок, заменяющий мне подушку, и, подвесив маклаки на специальных крючках к потолку палатки, уселся поудобнее на спальном мешке — я был готов к ужину. На этот раз Уилл приготовил некое подобие плова — отварной рис с пеммиканом. Для придания остроты этому в общем-то пресному блюду я решил полить его огнеопасным чилийским красным соусом, за что и был тут же наказан — соус, в нормальных условиях достаточно густой, сейчас внезапно вылился в мою миску огненной красной рекой (баночка с ним стояла у примуса и нагрелась). В результате плов можно было принимать только с принудительным охлаждением рта, но мой аппетит позволил мне справиться и с этой непростой задачей.

Тридцатого и тридцать первого продолжили движение по шельфовому леднику Ларсена километрах в двадцати от гор, прикрывающих нас от циклонов и приносящие непогоду западных ветров; температура — от минус 15 до минус 25 градусов, ветер в основном северо-восточного и восточного направлений. По вечерам мы видели, как тяжелые облака наползали с запада на вершины гор, но какая-то невидимая сила мешала им перевалить это препятствие, и, как будто подчиняясь этой силе, казалось, в самый критический момент бурлящая, грозящая вырваться наружу пена облаков безвольно оседала, откатывалась назад, и только отдельные вырвавшиеся вперед хлопья ее сползали в ущелья и вываливались на ледник серыми, сморщенными, потерявшими форму языками.

Кажется, именно тогда Дахо решил испытать себя как лыжник, к великой радости Лорана, волком рыскавшего вокруг в поисках интересного сюжета. Лоран с камерой на плече сел верхом на нарты спиной к собакам, Дахо же, надев лыжи, встал слева от нарт, держа в левой руке лыжную палку, а правой ухватившись за стойку нарт. Бернар с магнитофоном и закрепленным на длинной штанге микрофоном, похожим на покрытый мехом кабачок, расположился справа. По команде «О'кей!» все это неустойчивое сооружение довольно лихо тронулось с места, но уже в следующее мгновение ноги Дахо, не желающие смиряться с этой новой для них обузой в виде лыж, начали отставать. Профессор, не выпускавший стойки нарт из рук, наклонился вперед, и его нетренированное тело приняло странную позу: нечто среднее между позой прыгающего с трамплина лыжника в промежуточной фазе полета и позой копьеметателя в заключительной фазе броска. Когда сила сцепления лыж с поверхностью снега, сравнявшись с силой реакции растянутого пружиной тела профессора, начала превосходить ее, рука Дахо отпустила стойку нарт и он исчез из поля зрения камеры Лорана. Все началось сначала. На этот раз лыжи готовили профессору новый удар. Совершенно неожиданно правая лыжа изменила курс и стремительно двинулась в сторону левой, а та, словно сговорившись с ней, совершила обратный маневр. В результате этого гнусного заговора лыж профессор оказался на четвереньках и вновь прекратил победное поступательное движение. Мало-помалу интервалы времени, в течение которых профессор сохранял подобающее его рангу вертикальное положение, удлинялись, и в конце дня он уже довольно сносно держался за нартами на лыжах, помогая себе в такт палкой. Все мы приветствовали рождение нового, последнего в нашей команде лыжника радостными криками.

 

Глава 2

Август

Начало августа выдалось на редкость теплым. Первого августа мы отметили максимальную температуру — минус четыре градуса, но к вечеру поднялся ветер до 25 метров в секунду, и утром 2 августа температура упала до минус 27. Прошла неделя нашего путешествия, мы подошли вплотную к мысу Дисапойнтмент, пройдя со старта около 100 километров. Такой невысокий темп движения объяснялся двумя причинами. Во-первых, мы могли двигаться только по шесть часов в сутки (светлое время от 9.30 до 15.30), а во-вторых — приходилось часто останавливаться для киносъемок. Поэтому мы, конечно же, обрадовались, узнав по радио, что из Пунта-Аренас на Кинг-Джордж вылетел «Твин оттер» с тем, чтобы забрать киногруппу и Рика. Однако последнее слово, как всегда, оставалось за погодой. Четвертого августа, когда мы лихо скользили на лыжах рядом с нартами по совершенно бесснежному голубому льду, разорванному во многих местах неширокими, хорошо заметными трещинами, довольно неожиданно — как говорится, без видимых причин — с юга задул ветер. Необычность его состояла в том, что дул он при совершенно ясном голубом небе, причем дул, усиливаясь на глазах. Кроме того, это был первый за прошедшее время встречный ветер, так что все мы и, конечно же, наши собаки сразу почувствовали ощутимую разницу между тем, что было, и тем, что стало. Сейчас нас окружала обжигающе холодная, плотная стена. Я особенно остро это ощущал, потому что накануне состриг бороду, а затем и побрился. Дело в том, что, с одной стороны, борода и усы, закрывая часть лица, защищают его от обморожения и солнечных ожогов, а с другой — когда бежишь на лыжах или идешь на лыжах, выдыхаемый влажный, теплый воздух, оседая на усах и бороде в виде инея, быстро превращается в сосульки. При встречном ветре и морозе на усах и бороде образуется настолько крепкая корочка льда, что избавиться от нее можно лишь в теплом помещении; порой усы и борода смерзаются и, чтобы хотя бы просто открыть рот, необходимы специальные меры (в Гренландии, например, для «расклеивания» усов и бороды я использовал чай из термоса), кроме того, машинальное облизывание сосулек на усах приводит к обморожению кончика языка. Я сначала не мог понять, отчего по утрам так щиплет язык, принимая это за какое-то проявление авитаминоза, но потом, как-то раз коснувшись языком сосульки на усах в тридцатиградусный мороз, понял, что дело вовсе не в недостатке витаминов. Так или иначе я принял решение сбрить всю составлявшую ранее предмет моей гордости растительность на лице. Надо сказать, что к этому шагу меня всячески подталкивал Лоран, с которым я имел неосторожность поделиться моими еще не окончательно определившимися планами в отношении бороды. «Как же! — вскричал Лоран. — Такой уникальный сюжет! Американец стрижет бороду русскому ночью при свечах!» Наш Феллини (так я называл Лорана к его удовольствию) уже вполне представлял себе эту сцену. Все получилось именно так, как представлял Лоран. Сначала я за несколько энергичных движений маникюрными ножницами (других у нас в палатке просто не оказалось) довел свою бороду до состояния вырубленного тупым топором кустарника, а затем, когда продолжать эту процедуру самостоятельно в неверном свете свечи и при отсутствии зеркала стало небезопасно, за дело взялся Уилл. Приблизившись ко мне вплотную и глядя на меня своими добрыми близорукими глазами, Уилл завершил начатое дело. Температура в нашем салоне красоты ненамного отличалась от таковой за пределами салона, то есть была близка к минус 20, чему мы были обязаны Феллини, снимавшему весь процесс через открытую дверь палатки.

Горизонт начал «размываться», что означало катящуюся нам навстречу низовую метель. Лагерь ставили, когда ветер уже достиг силы шторма. Стрелка моего анемометра устойчиво держалась на отметке 25 метров в секунду, отдельные порывы забрасывали ее за пределы шкалы, то есть за 30 метров в секунду; стало трудно держаться на ногах, не говоря уже о том, чтобы поставить палатку. Требовалось предельное внимание, любая вещь — от чехла для палаточных кольев до огромного и достаточно тяжелого спального мешка, — оставленная без присмотра, могла стать легкой добычей ветра. Поэтому, развязав веревки, стягивающие груз на нартах, мы первым делом организовали место для временного хранения спальных мешков. Воткнув в снег лыжи и лыжные палки и образовав нечто наподобие забора поперек ветра, мы подтащили к нему спальные мешки. Ветер плотно прижал их к забору, и мы спокойно — вернее, без опасений за их судьбу — могли сосредоточить все внимание на установке палатки. Совершенно покорная и кроткая в тихую погоду палатка на ветру превратилась в дикого, неукротимого зверя. Сначала мы прижали пол внутреннего чехла четырьмя кольями с наветренной стороны, затем, оставив Уилла у кольев, я переместился на подветренную сторону и попытался натянуть 50 внутренний чехол на трубки каркаса. После пятнадцатиминутной борьбы с ними мне все же удалось это сделать. Однако ветер здорово изменил форму палатки: наветренная стенка оказалась вдавленной внутрь, а подветренную раздуло, как щеку при флюсе. Забили еще четыре колышка, прижав палатку по периметру к снегу. Теперь надо было установить наружный чехол. Решили привлечь на помощь… ветер. Эта идея одновременно пришла нам с Уиллом в голову, как только мы поднесли к палатке вырывающийся из рук, хлопающий длинными черными «ушами» чехол. Мы свернули его насколько возможно и, пристегнув чехол на четыре замка с наветренной стороны палатки, отпустили его на волю. Он тотчас же взмыл ввысь огромным бирюзовым факелом. Ветер перебросил его через палатку, и нам оставалось только пристегнуть замки с противоположной стороны, что мы и сделали. Веревки оттяжек были спутаны, как будто специально. Распутывали их, стоя по разные стороны от палатки. Первоначально установленные для фиксации внутреннего чехла колья были использованы для закрепления оттяжек. Дом был готов. Я осмотрелся вокруг. Маленький шатер Джефа уже стоял, Кейзо и Жан-Луи заканчивали борьбу с наружным чехлом, Лоран, оставив установку палатки Бернару и Рику, с камерой, придающей ему дополнительную остойчивость, передвигался по лагерю и снимал, снимал, снимал — первая настоящая метель!

Наступили сумерки, и без того плохая видимость ухудшилась еще больше. Я развел собак. Они шли за мной покорно и, кажется, с закрытыми глазами — им предстояла трудная ночь. Оказавшись на месте, они подолгу топтались, как бы выбирая, как поудобнее лечь, чтобы не так досаждал ветер, затем сворачивались клубком, спрятав морду в хвост, поджав лапы и подставив ветру спину, и уже не смотрели в сторону нарт в ожидании кормления. С учетом прошлого опыта я разместил собак на ночлег в определенном порядке, нарушить его — это почти наверняка обречь себя (а главным образом очень чутко спящего Уилла) на бессонную ночь, потому что если, например, молодой Блай окажется рядом с «пожилым», но чрезвычайно сварливым Хэнком, то всю ночь они будут переругиваться, не давая спать остальным собакам и тем, кто имел неосторожность поставить палатку поблизости. Но в такую погоду собакам было не до выяснения отношений: большинство из них даже не подняло головы, когда я разнес корм. Пришлось оставить его рядом — корм непременно будет съеден позже.

В палатке царила полная благодать. Ветер остался за стенкой, внутри же все было покрыто снегом — его намело, пока ставили палатку. Передавая щетку друг другу, постепенно навели порядок — можно запускать примус. Ночью ветер, кажется, усилился, и я, засыпая, долго не мог отогнать мысль о том, что палатку может сорвать, хотя отдельные порывы ветра сотрясали ее так, что заставляли вновь и вновь возвращаться к этой мысли, но уже, кажется, во сне.

Утром 5 августа шторм свирепствовал по-прежнему, низовая метель перешла в общую, температура понизилась до минус 22 градусов, видимость ухудшилась: стоящую в 20 метрах палатку Жана-Луи и Кейзо было не видно вовсе, не говоря уже об остальных, расположенных подальше. Убедившись в полнейшей бесперспективности движения в такую погоду, опять залезли в спальные мешки и проснулись уже часов в десять, когда совсем рассвело. Весь день занимались мелкими домашними делами: я зашил разорванные накануне во время борьбы с палаткой брюки, Уилл приводил в порядок дневниковые записи. Этот день обошелся без визитов, мы же побаловали себя шоколадом и орехами. Вечером услышал сквозь шум ветра отдаленные голоса — Кейзо вышел проведать собак, я тоже, одевшись, выбрался из палатки, хотя Уилл пробормотал что-то вроде того, что не стоит и кормить их в такую погоду — все равно не будут есть, но желание посмотреть, как они провели эту холодную ночь, и вообще посмотреть, что творится снаружи, одержало верх. Выбираться пришлось на четвереньках, так как за ночь перед дверью намело высокий бруствер из снега. Было уже совсем темно, и чувствовалось, что ветер начинает стихать, потому что снег несло уже только на высоте моего роста. Небо было звездным, бледно просвечивала луна. Вопреки моим ожиданиям и опасениям, все собаки оказались незаметенными и, очевидно, тоже чувствуя изменения в погоде в лучшую сторону, живо отреагировали на мое приближение, явно рассчитывая получить причитающуюся им штормовую норму. Накормив собак, я осмотрел палатку: все оттяжки вроде целы, нарты полностью занесены, от нашей палатки в сторону палатки Кейзо протянулся высокий снежный шлейф. Немного раскопав вход, забрался в палатку. Уилл, погрузив ноги в спальный мешок, продолжал писать при свече. Сообщил ему, что собаки в норме и что, кажется, завтра погода будет получше.

Увы, я ошибся. Ветер не стих, метель, видимость менее 50 метров, просидели в палатках весь следующий день. Я попытался немного разнообразить монотонный вой ветра не столь монотонным и заунывным, как мне тогда казалось, исполнением песен из старого песенника, который я захватил из дома. Уилл терпеливо слушал, ибо деться было некуда, правда, я чутко следил за состоянием аудитории и выбирал соответствующие настроению песни. Особенно ему понравились песни из кинофильма «Дом, в котором я живу» и «А годы — летят…», содержание которых я, как смог, перевел. В полдень в палатку просунул заснеженную голову Рик. На нем были маска и большие горнолыжные очки. Задуваемый ветром снежок струился в полураскрытую дверь палатки вместе с неторопливой речью Рика. Рик сообщил, что уже фотографировал и собак, и лагерь во время метели, а теперь мечтал бы сделать несколько снимков у нас в палатке. Получив разрешение, он заполз внутрь. Процесс этот длился несколько дольше обычного, поскольку Рик вползал не один, а в сопровождении своих бесчисленных аппаратов, осветительных ламп и батарей, а кроме того, на нем был полный комплект одежды. Легко себе представить, как тесно стало в палатке. Рик снимал разные бытовые сценки, которые мы добросовестно вновь и вновь разыгрывали перед его камерой. Вот я наливаю чай Уиллу, вот он пишет дневник, вот мы рассматриваем карту, вот, наконец, я пою (слава Богу, без звукозаписи). Рик сообщил, что у Лорана кончилась пленка и вообще их продукты на исходе (по плану киногруппа и Рик должны были улететь 3–4 августа). У нас, конечно, был аварийный запас, но все-таки мы надеялись, что самолет прилетит раньше, чем мы его вскроем.

Утро 7 августа принесло долгожданную погоду. Температура минус 20, но ветер стих. Я выскочил из палатки босой и нагишом и искупался в мягком свежем снегу — удовольствие огромное, особенно потом, когда заберешься в палатку и почувствуешь, как тепло снаружи и, главным образом, изнутри пульсирующими, почти физически ощущаемыми волнами наполняет тебя, приводя и тело, и дух в состояние, близкое к блаженству. Начиная с этого дня и до конца экспедиции я каждый день при любой погоде принимал такие снежные ванны, и при всем многообразии условий и настроений общим для них было именно это последующее состояние блаженства.

В полдень прилетел самолет, он привез Боба Беати и его ребят для одного из последних стартовых интервью. Надо сказать, что вопросы Боба не отличались особым разнообразием, и уже после первой встречи с ним мы примерно представляли, о чем будем говорить. Мне, естественно, был задан вопрос о снежных ваннах: думаю ли я продолжать их, когда температура на плато упадет до минус 40 и ниже? Я, разумеется, ответил, что непременно буду и единственное, что может мне помешать, так это отсутствие снега и очень сильный ветер. Этот ответ привел Боба в полный восторг, которым он незамедлительно решил поделиться с потенциальными телезрителями. Жану-Луи был задан вопрос о том, какая, по его мнению, разница между Парижем и тем местом, где мы все, включая самого Боба, сейчас находимся. Даже видавший виды Жан-Луи сразу не нашел, что ответить; он только сказал что-то вроде того, что в Париже женщин больше, чем собак, а здесь наоборот… Вопросы, предназначенные остальным, я не запомнил, но после интервью Боб надолго превратился для нас в некую нарицательную фигуру, с которой связано нечто непередаваемо забавное. Жан-Луи завел даже специальную тетрадочку, куда старался заносить все вплоть до мельчайших деталей, отличающих от Парижа ту или иную точку нашего маршрута (разумеется, в рассмотрение брались только те места, куда теоретически мог попасть Боб). А у нас с Уиллом была примета: если сильно метет, то достаточно сто раз подряд произнести: «Боб Беати, Боб Беати и т. д.», и ветер моментально стихнет. Хотите верьте, хотите нет, но иногда это помогало.

Погрузили в самолет все оборудование наших славных кинолетописцев, включая нарты и палатки. Я отправил на Кинг-Джордж образцы снега (около 10 килограммов) для проведения исследований на предмет содержания в снеге примесей тяжелых металлов. Содержание примесей определяется путем фильтрования талой воды, а поскольку выполнить эту работу в полевых условиях невозможно, я попросил помочь мне в этом Джона Стетсона, оставив ему все необходимое оборудование и инструкции, при этом я предполагал отправлять пробы с разных точек маршрута. Кроме того, я занимался исследованиями приземного озона с помощью портативного хемолюминесцентного газоанализатора — уникального в своем роде аппарата, изготовленного специально для экспедиции Ленинградским гидрометеорологическим институтом. И коль скоро я заговорил о научной программе экспедиции, скажу, что, несмотря на все трудности, связанные с освоением лыж, Дахо каждые два дня начиная со старта отбирал образцы снега для последующего изотопного анализа. «Отбирал» он их в прямом смысле и практически всегда силой, поскольку на поверхности ледника Ларсена, по которому мы шли в это время, мягкий снег как таковой в большинстве случаев отсутствовал — был или чистый лед, или очень плотный фирн, и Дахо затрачивал много сил, чтобы взять пробы с подповерхностных горизонтов. Но если мы с ним занимались выполнением своей научной программы сами под сочувствующими взглядами наших товарищей, то научная программа Жана-Луи требовала непосредственного участия каждого из нас. Дело в том, что в соответствии с договором, за включенным с Европейским научным центром, Жан-Луи обязался раз в неделю собирать суточную мочу каждого участника и одновременно с этим распространять среди нас анкету-вопросник с одними и теми же периодически видоизменяемыми вопросами на тему «Как вы себя чувствуете?», «Кто ваш настоящий лидер?», «О чем вы думаете?» и т. д. Сбор суточной мочи в наших условиях, как вы понимаете, был делом непростым, и не всегда, естественно, она получалась суточной. Но не легче было и нашему доктору, который, отбирая у нас каждый вечер полиэтиленовую банку, кусок льда в которой представлял все или почти все, что мы отдавали Антарктиде в обмен на чай, кофе и т. п., подвешивал ее под потолок палатки и, когда этот лед таял, отбирал пробы этой ценнейшей жидкости в небольшие стеклянные пробирки, обозначая их номерами и датируя. (В этом эксперименте мы все проходили под постоянными номерами: Жан-Луи — № 1, Кейзо — № 2, Дахо — № 3, Джеф — № 4, я — № 5 и Уилл — № 6.) Время от времени (обычно это были редкие моменты, когда мы собирались вместе и Жан-Луи пребывал в особенно благодушном настроении) он напоминал нам, что скоро вплотную займется нашей кровью.

В тот день 7 августа, проводив самолет, мы прошли еще около полутора часов и остановились на ночлег. Причин для приподнятого настроения было более чем достаточно: с одной стороны, погода улучшилась, а с другой — и это, пожалуй, главное — мы впервые остались на льду вшестером, только своим боевым составом, так что ничто и никто более нас не сдерживал. Мы начинали свою Трансантарктику.

8 августа.

Солнце, порадовавшее нас с утра, буквально через час после старта скрылось за толстой пеленой облачности, пошел снег, западный ветер гнал над самой поверхностью ледника белые лохмотья прорвавшихся через горы облаков. Рассеянный солнечный свет и сливающиеся с белым снегом облака превратили поверхность ледника в «нечто» безликое, не имеющее никаких характерных черт. Это довольно распространенное в Арктике и Антарктике явление, называемое белой мглой, впоследствии станет нашим частым спутником, причем одним из самых неприятных.) Мы двигались, буквально нащупывая лыжами поверхность. Впереди шла упряжка Джефа с умницей Тьюли во главе. Молодая, двухлетняя, с великолепным светло-серым волчьего окраса мехом и красивыми золотисто-карими глазами Тьюли была единственной сукой среди всех наших собак. И как бы оправдывая сложившееся на основании многовекового человеческого опыта и получающее все больше фактических доказательств, особенно в последнее время, мнение о преимуществах женского ума, эта собака, демонстрируя все лучшие качества женской натуры — верность, ум, самоотверженность, — вела нас всех — и двуногих, и четвероногих мужчин — через метели и трещины, встречный ветер, трудные подъемы и коварные спуски зимнего Антарктического полуострова. Джеф, поглядывая на укрепленный на перекладине между стойками нарт компас, командовал ей «джи» или «хо», что означало «вправо» или «влево» соответственно, и Тьюли, время от времени поворачивая назад свою умную морду и как бы проверяя, что эти команды исходят действительно от Джефа, безошибочно и без задержки выполняла их. Вторыми шли мы с Уиллом. Я скользил на лыжах справа от нарт, держась левой рукой за стойку. Замыкали процессию Жан-Луи и Кейзо. Видимость была не более 200 метров, и мы старались не выпускать друг друга из вида. К полудню характер рельефа изменился: мы вошли в зону больших ледяных куполов, снега на поверхности практически не было, попадались изрезанные трещинами участки чистого льда темно-голубого цвета, на которых нарты развивали опасно высокую скорость. Зная, что в таких районах возможны крупные трещины, и учитывая плохую видимость, мы стали двигаться с предельной осторожностью, не давая собакам разгоняться. Несколько куполов мы преодолели успешно. В конце каждого спуска Джеф останавливал нарты и поджидал наши упряжки. На некоторых спусках, несмотря на наши попытки притормозить нарты с помощью накинутых на стойки нарт страховочных поясов (при этом мы с Уиллом одновременно отклонялись назад, ставя лыжи под углом к движению), скорость все еще оставалась большой. В этой ситуации оставалось только следить, чтобы нарты не перегоняли собак, поэтому, тормозя нарты, мы одновременно поторапливали собак, которые, надо сказать, практически в этом не нуждались. Глядя вперед и видя, как Джеф, стоя на облучке, работает своим тормозом, мы впервые пожалели об его отсутствии у нас.

Часа через два подобной езды мы стали, кажется, входить во вкус, и чувство осторожности отступило перед желанием прокатиться на лыжах с ветерком, да и погода немного прояснилась, снег прекратился, видимость улучшилась. Наверное, поэтому мы не оценили крутизны и протяженности очередного спуска. Джеф надолго пропал из виду, и мы поняли, что он спускается. Когда собаки внесли нарты на вершину купола, мы увидели Джефа далеко внизу. Собаки, тоже заметив отдыхающих внизу собратьев, рванули вниз, увлекая за собой и тяжелые нарты, и двух привязанных к ним путешественников. Скорость быстро увеличивалась, ветер свистел в ушах, мы главным образом смотрели под ноги с единственной целью — устоять. Вскоре нарты стали настигать упряжку, и вот уже их передок поравнялся с хвостами коренных псов (чтобы собаки не попали под полозья, мы направили нарты чуть левее упряжки). Было видно, что, несмотря на все старания, нашим тяжелым, не привыкшим к такой прыти собакам не убежать от нарт, и мы с Уиллом приняли ошибочное (с высоты нашего теперешнего опыта) решение притормозить нарты, слегка развернув их… В следующее же мгновение нарты перевернулись, и я, все еще привязанный к их стойке вместе с лыжами, сделал кульбит в стиле фристайл и, что называется, не выпуская «шасси», приледнился слева от перевернутых нарт всего в метре от них ниже по спуску. Уилл упал не столь эффектно и поэтому поднялся первым. Собаки остановились и, не понимая, что же стряслось, с любопытством наблюдали за поверженными наземь погонщиками. Наиболее мудрые из них, считая (и не без оснований), что уже «приехали», улеглись на лед и принялись зализывать лапы. Джеф, до которого оставалось еще метров сто пятьдесят, наблюдал за нами снизу. Убедившись, что падение, во всяком случае на первый взгляд, обошлось без последствий, и сняв лыжи, мы с Уиллом приступили к осмотру места происшествия. Нарты выглядели вполне здоровыми, только их левый полоз, на который пришлась основная нагрузка, подогнулся вовнутрь. «Пустяки, — сказал Стигер, — дело житейское. Надо только перевязать заново веревки, скрепляющие поперечные планки нарт с полозьями». Мы быстро освободили нарты от груза и перевернули их. Только сейчас картина нашего падения предстала перед нами во всем своем мрачном великолепии: полоз был раскрошен практически по всей длине, за исключением концевых частей. Помню, как во время подготовки к гренландской экспедиции в столярной мастерской на ранчо Стигера я помогал Джону Стетсону клеить полозья для нарт. Семь специально отобранных без единого сучка длинных досок склеивались с помощью какого-то сверхлипкого на эпоксидной основе клея. Помню поразившие меня гигантские струбцины, которыми мы прижимали доски через каждые 20–30 сантиметров, и как после обработки из этой заготовки получался высокий, высотой около 20 сантиметров, красивый наборный полоз, готовый, как казалось, служить вечно. И вот теперь он стал неузнаваемо жалким, расщепленным во многих местах и, увы, восстановлению в наших условиях абсолютно не подлежащим. Наиболее пострадала верхняя его часть, а именно узлы крепления с поперечными планками рабочей площадки нарт, большая трещина проходила через среднюю часть полоза, густая сеть более мелких трещин разбегалась к краям, полностью сохранились лишь доски двух первых, ближайших к скользящей поверхности слоев. Пришлось позвать на консультацию Джефа как профессионального плотника. Коротко обсудив ситуацию, решили попробовать изготовить из наших больших нарт двое поменьше, используя фрагменты сломанного полоза. Упряжки Жана-Луи и Кейзо пока не было видно, и Дахо отправился на вершину холма, чтобы посмотреть, почему они отстали. Мы принялись за работу. Освободив сломанный полоз от уцелевших веревок, распилили его на две неравные части — получились две лыжины разной длины, разной высоты и по-разному загнутые. Второй полоз был абсолютно цел, и рука не поднималась его пилить, тем более что мы пользовались небольшой пилкой из швейцарского перочинного ножа Уилла. Но выбирать не приходилось! Отрезали две лыжины разной длины и получили все основные заготовки для маленьких нарт.

Жана-Луи, Кейзо и теперь уже и Дахо все не было. Оставив Уилла и Джефа около нарт, я отправился по нашему следу назад, прощупывая поверхность лыжной палкой, потому что вокруг было много трещин. С вершины холма открылась картина, отнюдь не прибавившая мне оптимизма: примерно в полукилометре позади стояли нарты Кейзо, а рядом я разглядел черные точки собак и крохотную с такого расстояния бирюзовую капельку палатки. Что-то стряслось, неужели трещина?! Заметив рядом с палаткой две маленькие фигурки, я немного успокоился — слава Богу, ребята целы. От палатки отделилась небольшая черная точка, которая, постепенно увеличиваясь в размерах, вскоре приобрела очертания возвращающегося профессора. Поравнявшись со мной, профессор, махнув рукой, произнес: «Абсолютно то же самое, тот же полоз и те же проблемы». Наш отчет об увиденном вызвал сочное ругательство Уилла и едва ли не столь же красноречивое молчание Джефа. Решили вернуться назад к палатке Этьенна и Кейзо, разбить лагерь и начать ремонт материальной части. Легко сказать — вернуться! На чем?! Наскоро, в четыре пары рук, связали полозья, часть груза отдали Джефу, а остальное разместили на двух импровизированных маленьких нартах, которые прицепили друг за другом. Ветер стих совершенно, было даже не очень холодно (примерно минус 20 градусов), но от долгого стояния на месте начали подмерзать ноги. Однако даже на этом коротком пути назад я успел основательно согреться, ибо все время приходилось тормозить собак, подбирая разваливающиеся по сторонам спальные мешки, не желающие размещаться на маленьких нартах, и поправляя полозья, безвольно подгибающиеся внутрь после каждого толчка или поворота нарт. Пересекли по снежным мостам несколько широких — более 5 метров — трещин. Прежде чем пустить по мосту собак, я проходил на лыжах сам, прощупывая дорогу лыжной палкой.

Примерно через час мы достигли лагеря Этьенна. Они оба были уже вплотную заняты починкой нарт. Этьенн со свойственными ему богатой мимикой и жестикуляцией в красках рассказал, как они перевернулись еще на предыдущем спуске, который нам удалось благополучно миновать. Меньшая скорость и меньший вес — это меньшие потери! Полоз их нарт выглядел не так страшно, как наш: трещина прошла от узла крепления стойки нарт вперед по середине полоза примерно на метр, так что была надежда восстановить нарты, а это уже легче.

Собравшись в нашей палатке, подвели итоги первого дня самостоятельного путешествия: актив — шесть здоровых, полных сил и энергии и имеющих едва початый запас оптимизма путешественников, тридцать шесть лохматых, сильных, сытых и поэтому имеющих непочатый запас оптимизма собак, одни целые нарты, запас продовольствия на четыре дня и горючего на неделю и менее 40 километров от второго лагеря с продовольствием; пассив — двое сломанных нарт, неустойчивая погода и обилие трещин кругом, одна из которых проходила буквально в полуметре от палатки Этьенна и Кейзо. Именно по этой причине предложение о том, чтобы вызвать самолет и получить новые нарты, не прошло, а кроме того, из чисто психологических соображений нам не хотелось прибегать к этой крайней мере. Нам казалось, что если мы с самого начала станем пользоваться поддержкой извне, то это не будет способствовать подъему духа команды и поддержанию ее престижа в глазах внимательно следящих за экспедицией людей. Поэтому решили посвятить весь завтрашний день ремонту нарт.

Утром 9 августа погода по-прежнему была неустойчивой, температура минус 16, туман. Мы с Уиллом освободили нашу палатку, оставив только примус с одной работающей горелкой — здесь должна была быть главная ремонтная база. Весь инструмент — отвертка, два перочинных универсальных швейцарских ножа и магические пассатижи Уилла, которые можно использовать в режиме сверления, а точнее «проворачивания» отверстий. Материал — уже упомянутые мной четыре разновеликих полоза, поперечные планки и моток четырехмиллиметрового нейлонового фала. Из всего этого нам предстояло соорудить нечто похожее на нарты, то есть способное, не разваливаясь, передвигаться не только само по себе, но и с грузом. Пока мы с Джефом, стоя в палатке на коленях и периодически отогревая озябшие пальцы над примусом, старательно вязали узлы, снаружи тоже не затихала работа. На белоснежной простыне «операционного стола» над опрокинутыми нартами трудилась интернациональная бригада «хирургов» из Китая и Японии, возглавляемая доктором медицины Жаном-Луи Этьенном (Франция). Фотокорреспондент из США Уилл Стигер, представляющий журнал «Нэшнл джиогрэфик», снимал рабочие моменты. Ведущий специалист в области пересадки полозьев, представитель Великобритании Джеф Сомерс, время от времени вылезая передохнуть из другого «операционного блока», подсказывал своим коллегам, как по его мнению можно продлить жизнь «больного» и сделать его более устойчивым к жизненным ухабам. Джеф предложил распилить запасные поперечные планки и закрепить их на полозьях вертикально, расположив их друг напротив друга по всей длине полоза так, чтобы концы их выступали над рабочей площадкой нарт, после чего связать эти выступающие концы веревками. Это, по мнению Джефа, должно было придать нартам дополнительную прочность в поперечном направлении. После непродолжительного консилиума совет был принят, и в результате к вечеру мы имели двое нормальных и двое укороченных нарт. Наша упряжка разделилась. Уилл взял себе семь собак и большие из маленьких нарт, я забрал оставшихся пять собак и совсем крохотные нарты. Чтобы увеличить их рабочую площадку, мы с Дахо привязали поверх поперечных планок две ориентированные параллельно полозьям лыжи.

В дневнике нашей экспедиции, который велся в США на основании получаемой по радио или через спутник информации, читаю:

«9 августа. Весь день команда работала над починкой нарт, они планируют продолжить путешествие на двух с половиной нартах до следующего самолета, который ожидается через две недели, моральное состояние команды — отличное. Труднее всего Дахо, который все еще осваивает лыжи и одновременно не прекращает сбор образцов снега — дело для этого района крайне сложное из-за малого снегонакопления. Жан-Луи продолжает сбор проб мочи. Виктор в порыве чрезмерного усердия в выполнении своей метеорологической программы разбил три термометра (преувеличено по меньшей мере в три раза), он (то есть я) находится в очень хорошей форме — все время просыпается и встает первым, а ложится последним. Джеф очень рад возвращению в Антарктику. Он говорит: «После трех лет, проведенных вне «дома», я чувствую себя великолепно, возвратившись сюда!»

Около 6 часов утра 10 августа поднялся ветер, началась метель. Я вылез из палатки — видимость была не более 100 метров. Учитывая обилие трещин в этом районе, решили, что двигаться при такой видимости небезопасно, поэтому до обеда сидели в палатках, пережидая непогоду. К 12 часам немного прояснилось, и мы вышли. Читаю в дневнике: «В час дня видимость была около 5 миль (8 километров), однако по-прежнему сохранялась «белая мгла». Продолжаем движение через район, изобилующий трещинами; каждый привязан страховочным поясом к нартам». Последнее относилось к идущим с нормальными нартами Джефу, Дахо, Кейзо и Жану-Луи. Мы же с Уиллом вышли из положения по-другому: он привязал страховочную веревку к передку нарт и, прикрепив другой ее конец к поясу, скользил, как воднолыжник, рядом с нартами слева от них. Мои маленькие неказистенькие нарты были полностью погребены под спальными мешками, поэтому трудно было найти место, за которое я мог бы привязать страховочную веревку. Наконец-то я его отыскал, привязав веревку к внутренней поверхности полозьев и оставив петлю длиной метра три, которую я мог закрепить на поясе позади нарт. Легкость моих нарт и нерастраченная еще сила пятерых моих собак делали нарты чрезвычайно подвижными и сложными в управлении. Это обстоятельство обнаружилось с самого старта. Когда вслед за упряжками Джефа и Кейзо стартовала упряжка Уилла, мои собаки, не дожидаясь моей команды, рванулись следом. Собаки очень переживают, когда их разделяют; одни из них проявляют это внешне (становятся раздражительными, лают без причины), а другие переживают молча, но их состояние хорошо заметно, когда они обмениваются красноречивыми взглядами со своими бывшими напарниками и друзьями, волею обстоятельств отлученными от них. После того как мы с Уиллом разделили нашу упряжку, его собаки, идущие впереди, постоянно оборачивались (особенно на поворотах) на моих, а мои изо всех сил старались догнать своих собратьев. При этом мои явно считали, что именно их вывели из состава команды, поскольку они видели своего хозяина Уилла впереди — я же был для них человек, хотя и знакомый, но новый, и это придавало им дополнительные силы в их неистовом стремлении не медленно воссоединиться со «своей» упряжкой. В то утро я чуть было не пал жертвой этого их стремления. Рванувшись вслед за убегающей от меня упряжкой, я успел ухватиться за веревочную петлю и в тот же момент почувствовал, что проваливаюсь в трещину. Наверное, в результате интонации моего голоса несколько изменились, так как собаки, до того как-то мало обращавшие внимание на мои интонационные нюансы, резко остановились. Я лежал на животе, провалившись по пояс, снежный мост, прикрывавший трещину, вокруг меня был практически не нарушен, поэтому трудно было судить о ее размерах и направлении. Когда я, подтянувшись на веревке, выполз из трещины, то увидел позади себя аккуратно светящееся голубизной отверстие. Заглянув в него, я оценил глубину трещины как достаточную. Чтобы не испытывать далее судьбу и немного поумерить пыл собак, я оседлал нарты так, что ноги мои, несмотря на два спальных мешка подо мной, почти касались земли, и дал шпоры моим скулящим в нетерпении и тревоге за свое будущее с таким каюром, как я, скакунам. В тот день мы прошли 12 миль и разбили лагерь уже при почти ясном небе.

11 августа, шестнадцатый день.

При ясной погоде и комфортной для путешествия на лыжах температуре (около минус 25 градусов) мы подошли к полуострову Черчилл. На карте Антарктиды он действительно выглядит как полуостров, горная гряда которого, вдаваясь в ледник Ларсена, разделяет ледниковые заливы Эйди и Кабинет. Качаясь на гигантских застывших ледниковых волнах залива Эйди, мы поднимались все выше и выше, пока не добрались до гребня ледяной горы, продолжавшей восточный склон гор полуострова и тянувшейся с постепенным понижением с запада на восток. Склад с продовольствием был расположен как раз на этом гребне у горного склона. Благодаря удачно найденному месту он был практически не занесен снегом, и мы заметили его часа за два до подхода.

Склад представлял собой огромный (размерами 1,5x1,5x1,5 кубических метра) ящик, сколоченный из толстой фанеры. Рядом с ним аккуратными штабелями были сложены ящики с собачьим кормом, красные канистры с бензином и синие с керосином для ламп. К ящику была прибита трехметровая дюралевая трубка, увенчанная голубым выцветшим на солнце флажком с разлохмаченными ветром краями. Среди этой безжизненной пустыни ящик этот напоминал присланный откуда-то из космических глубин дар неземной цивилизации, а мы своими радостью, энтузиазмом и едва сдерживаемым желанием посмотреть, а что же там внутри, напоминали, наверное, ребятишек, получивших наконец долгожданный рождественский подарок. Помогая и одновременно мешая друг другу, опасно размахивая топорами и ледорубами, мы с поспешностью Ипполита Матвеевича, вскрывающего двенадцатый стул, набросились на ящик. Крышка поддалась легко, и нашим взорам предстала баррикада из белых картонных ящиков, перехваченных в двух местах металлической лентой. На ящиках — а это были ящики с нашим продовольствием — толстым фломастером было написано: «Полуостров Черчилл», «Два человека — 10 дней». Прочитав эти надписи, мы окончательно убедились, что пришли именно к полуострову Черчилл. Легко было понять наше возбуждение. Еще бы, несмотря на поломку, мы пришли к складу и нашли его практически в те сроки, что и предполагали по плану. Наше и без того хорошее настроение улучшилось, когда в одном из ящиков мы обнаружили банку «черного стекла», в которой, судя по надписи и запаху, было виски. Разлив тягучий и ледяной напиток по кружкам, мы выпили за наш первый успех и, упаковав продовольствие на нарты, а также пополнив запасы горючего, продолжили маршрут.

Южный склон гребня был практически бесснежным. Чтобы как-то удержать нарты от опрокидывания и притормозить собак, мне пришлось применить старинный, известный еще со времен перехода Суворова через Альпы способ, то есть спуститься на собственном заду. Зато после спуска, благополучно достигнув ровной поверхности, мы попали в зону рыхлого глубокого снега. До 16 часов прошли еще восемь — весьма непростых — километров: идти на лыжах все время не получалось, так как приходилось периодически подталкивать нарты, вязнущие в глубоком снегу, а без лыж ноги, естественно, глубоко проваливались в снег и быстро уставали. Спустя некоторое время поверхность снова изменилась: стали попадаться участки относительно плотного снега, на которых собаки развивали прежнюю скорость. Такой рваный темп — от грузного шага до бега рысцой — изматывал: я здорово вспотел, несмотря на то, что температура понизилась до 30 градусов, и с нетерпением смотрел вперед в ожидании остановки. На этот раз мы остановились в 16 часов, на полчаса позже обычного, и поэтому лагерь разбивали в глубоких сумерках. Мокрая одежда неприятно холодила спину, и я мечтал только о том, чтобы поскорее забраться в палатку. Как всегда, палатку мы поставили вместе, затем я пошел заняться собаками, возня с которыми сейчас отнимала немного больше времени, чем до нашей поломки: приходилось распрягать уже две упряжки. Нарты из-за своей легкости не могли служить надежным якорем для собак, поэтому надо было закреплять доглайн с обеих сторон с помощью ледяных якорей. Когда собаки были накормлены, уже практически в полной темноте я вернулся к палатке. Картина, которую я там застал, меня очень удивила и раздосадовала. Наша палатка, на привычное теплое гостеприимство которой я очень рассчитывал особенно сегодня, выглядела холодно и безжизненно. Спальные мешки, ящики с провиантом и прочая утварь валялись рядом с палаткой в том же положении, в котором я их оставил 40 минут назад. Уилл возился с каким-то большим, неопределенной формы предметом, шуршащим в темноте так, как шуршит разворачиваемая на морозе ткань. Не без труда я опознал в этом предмете палатку, входившую в комплект нашего аварийного имущества. Очевидно, у Уилла что-то не ладилось, потому что, насколько я помнил из опыта гренландской экспедиции, эта палатка ставится очень быстро одним человеком. (В Гренландии нам с Уиллом пришлось провести в такой палатке одну ночь во время сильной пурги, когда поставить большую палатку было невозможно.) Что же произошло сейчас?! Какая необходимость вынудила Уилла ставить аварийную палатку в темноте, рядом с уже установленной, несравненно более комфортабельной палаткой. Если это тренировка или проверка готовности аварийного имущества, то, как мне казалось, Уилл выбрал не самый подходящий момент. С этими вопросами я подошел к нему. Ответ меня обескуражил. Уилл заявил, что хочет провести эту ночь один в маленькой палатке, чтобы, по его словам, как следует отдохнуть. На вопрос, а чем, собственно, его не устраивает для отдыха наша «старая» палатка, он отвечал, что несколько последних ночей не мог заснуть из-за моего… храпа! Чувствуя нарастающее во мне раздражение, усугубленное голодом, усталостью и холодом, я предпочел отойти и заняться обустройством нашего «капитального дома». На душе было противно. Создавшаяся ситуация никак не хотела укладываться в голове: если спустя только каких-то полмесяца после старта мы не можем поделить на двоих большую, предназначенную для удобной и относительно комфортабельной жизни палатку, то что будет через три, пять, наконец, семь месяцев?! И потом сама мотивация этих действий Уилла в моих глазах выглядела совершенно неубедительно, поскольку со ссылкой на компетентные и особенно близкие мне источники информации я мог утверждать, что мой храп (если таковой и имеется, что тоже не всегда подтверждается этими источниками) никак нельзя отнести к разряду смертельно опасных, заставляющих людей, спящих со мной или находящихся рядом во время моего сна, выбрасываться из спальни с криками «помогите». Втаскивая свой спальник в сиротливую полупустую палатку, я не без злорадства думал, что если бы Уилла поместить хотя бы на полночи к знаменитым советским храпунам (с некоторыми из которых — я уверен, далеко не самыми лучшими — мне много раз приходилось бодрствовать во время моих частых разъездов по всему Союзу), то он наверняка бы вел себя по-другому. Сквозь тонкую стенку палатки было слышно, как чертыхается Уилл — палатка по-прежнему не поддавалась. В конце концов мне пришлось вылезти наружу. Уилл попросил помочь ему, но тут меня прорвало, и я выложил ему все, что думаю по поводу его «сепаратистской политики», добавив, что он по моему мнению, своими действиями подрывает самую идею «Трансантарктики» и что я знаю несколько несравненно более простых, чем установка палатки морозной ночью, способов борьбы с храпом и еще что-то, не помню точно, но выдержанное в духе ортодоксального интернационализма: вместе — так вместе, везде и во всем! Видно было, что Уилл, привыкший видеть меня охотно соглашающимся со всем, удивлен и опечален. Но я действительно в тот вечер был чрезвычайно не в духе, поэтому, предоставив ему самому бороться за воплощение своей идеи, вернулся в палатку.

Снег в поставленном на примус чайнике уже растаял, когда в палатку вместе с клубами морозного воздуха вполз заиндевевший Уилл. При дрожащем свете свечи, усугубляющим ощущение какой-то душевной усталости после всего происшедшего в этот день, состоялось наше объяснение. Уилл сказал мне, что нервное напряжение, владевшее им в последние месяцы и особенно во время перелета, сейчас потихоньку начинает спадать, однако до сих пор он не может спокойно спать, спит очень чутко, просыпаясь от малейшего шума — будь то лай собак или сопение соседа, — и поэтому никак не может восстановиться (я действительно замечал, что он довольно трудно просыпается). На этой почве у него разболелись глаза (Уилл страдает сильной близорукостью и носит контактные линзы, которые снимает каждый раз перед сном и вставляет назад утром), и ему просто необходимо поспать одному, чтобы никто не мешал, хотя бы три-четыре дня. С этими словами он как-то виновато посмотрел на меня и вдруг… заплакал. Я почувствовал себя чрезвычайно неловко. Обняв его за плечи, я сказал, что готов сделать все что надо, чтобы помочь ему преодолеть это состояние, уговаривал его остаться в этой палатке, а сам был готов перейти спать в маленькую, но Уилл заверил, что ему достаточно того, что он сделал. Ситуация была полностью и благополучно разрешена, мы дружно поужинали и разошлись спать по своим палаткам ибо было уже достаточно поздно.

Уилл провел в этой палатке только три ночи до первой сильной пурги, затем наш экипаж воссоединился, и никакой храп был уже не в силах разделить его вновь.

12 августа, семнадцатый день.

Минувшая ночь была самой холодной за все время, утром температура была минус 36 градусов, ясно. В этот день мы пересекли Южный полярный круг. После полудня я увидел справа от следа (я по-прежнему со своей маленькой упряжкой шел последним) начертанные на снегу лыжной палкой Джефа цифры 66,5°! Каким далеким в этот момент мне показался Мирный — конечная цель нашего путешествия, — расположенный тоже на широте Полярного круга, только с другой стороны Антарктиды. По поводу пересечения мы с Уиллом вечерком выпили немного бренди. У меня был еще повод выпить в этот день: именно сегодня в далеком Ленинграде все мои близкие отмечали юбилей моей тещи — праздник, святой для любого современного зятя. Вечером накануне во время очередного сеанса связи, через радистов Беллинсгаузена я передал радиограмму со стихами ко дню рождения. Привожу их здесь ввиду очевидной возможности их применения в схожих ситуациях полярными зятьями грядущих поколений:

Надо сказать, что радиосвязь, для которой мы использовали портативный приемопередатчик системы «Томсон» — одно из последних слов НАТОвского дизайна, — все это время была очень стабильной. Жан-Луи сказал мне, что у него были определенные трудности политического характера, когда он пытался получить для экспедиции этот армейский передатчик, поскольку среди ее участников был один активный представитель Организации Варшавского Договора, то есть я. В конце концов тактические соображения уступили место стратегическим, и в результате мы оказались с великолепной радиоаппаратурой, которая не подводила нас ни разу. Помимо долгожданных радиограмм из дома, радиосвязь приносила нам и данные о наших координатах за прошедшие сутки. Координаты определялись с помощью французской спутниковой навигационной системы «Аргос». У Жана-Луи был небольшой, размерами и формой напоминающий увеличенную вдвое банку из-под растворимого кофе радиомаяк, который он включал каждый раз перед тем, как залезть в спальный мешок. Через этот радиомаяк можно было передавать краткие сообщения (до тридцати двух знаков). Вся эта информация через американский спутник «Нимбус» поступала в Центр космической связи в Тулузе (Франция), откуда после обработки — в штаб-квартиру экспедиции «Трансантарктика» в Париже и далее по телефаксу — в офис «Адвенчер нетворк» в Пунта-Аренас. Кристиан де Мариавль, французский содиректор базового лагеря экспедиции, именуемый всеми Крике, передавал нам эти координаты во время сеанса радиосвязи вечером. Таким образом наши координаты после того, как они спустились из космоса и исколесили чуть ли не половину земного шара, становились известны нам, причем в последнюю очередь. В этом были определенные преимущества, так как даже при отсутствии радиосвязи все те, кто волновался за нас и следил за нашей экспедицией, могли получать информацию о нашем движении в виде координат и тридцати двух букв короткого сообщения о погоде и самочувствии. Координаты экспедиции на 12 августа: 66,6° ю. ш. и 63,3° з. д.

13 августа, воскресенье, восемнадцатый день.

Все-таки тринадцатое число дало себя знать. С утра двигались очень споро, проходя по 5 километров в час, но в 16 часов внезапно сорвался шквал. Скорость ветра быстро увеличивалась и достигла 25 метров в секунду, началась сильная низовая метель. Имея уже небольшой опыт в установке лагеря в таких условиях, мы тем не менее едва не лишились спального мешка. Пока мы с Уиллом, стоя на коленях, занимались укрощением наружного чехла нашей палатки, ветер делал свое дело: вдруг я не то чтобы увидел или услышал — и то и другое было довольно затруднительно в такой круговерти, — а как-то почувствовал, что Уилла нет рядом, на том месте, где он только что ловил неуклюжими в толстых перчатках пальцами маленькие непослушные замки чехла палатки. Я обернулся и увидел, как Уилл, размахивая руками, преследует спальный мешок, увлекаемый ветром куда-то в сторону моря Уэдделла. Воспользовавшись секундной паузой, когда мешок, зацепившись за заструг, прервал свой полет, Уилл накрыл его. В это время подбежал я, и мы уже вдвоем поволокли против ветра сопротивляющегося беглеца. Как ему удалось убежать из-за забора из лыж и лыжных палок, построенного нами по всем правилам, было непостижимо, и поэтому мы решили ужесточить контроль за всем, что в принципе может летать.

Ветер внезапно стих. Медленно, как на фотографии в ванночке с холодным проявителем, из-за оседающей снежной мути начали прорисовываться горы, но мы решили на сегодня прекратить движение: ведь сегодня было тринадцатое, и оно еще не кончилось, так что кто его знает! Да и прошли мы к этому времени достаточно — около 28 километров. Действительно, около полуночи, когда мы были уже в спальных мешках, опять задуло. Сквозь дрему я вспомнил, что, кажется, забыл привязать к нартам свою большую желтую сумку, в которой была парка, теплые штаны, рукавицы — словом, весь запас самой теплой одежды. Однако вылезать из мешка было неохота, и я подумал, засыпая, что уже не тринадцатое и, может быть, пронесет. И, действительно, пронесло… сумку мимо палатки. Я обнаружил ее отсутствие утром и очень опечалился — потеря была чувствительной. К счастью (в который раз), видимость улучшилась, и вскоре я смог различить метрах в пятистах от палатки какой-то темный предмет. Это была она! С тех пор я никогда, даже в самую штилевую и ясную погоду, не оставлял ничего не привязанным на ночь к нартам. Координаты на 13 августа: 66,9° ю. ш., 63,5° з. д.

15 августа, вторник, двадцатый день.

Продолжали движение по леднику Ларсена, погода была благоприятной: 20–25 градусов мороза, ясно, однако рыхлый свежий снег глубиной до 20 сантиметров затруднял движение упряжек, особенно идущей впереди упряжки Джефа. Моим собакам, которые шли последними уже по относительно накатанной дороге, было полегче — они даже иногда поддергивали меня за страховочную веревку, прикрепленную к поясу. Чтобы все собаки шли по накатанной колее, я запряг их цугом. Впереди шел Тим, самый опытный и мудрый из моих собак, среднего роста пес с короткой, абсолютно черной шерстью. Уилл уверял, что в его жилах есть и волчья кровь. Этого никак нельзя было сказать по его внешнему виду, однако подтвердилось при более близком знакомстве с ним. Основные черты его характера — независимость и стойкость. Помню, как в Гренландии он чуть не довел Уилла до полного исступления, когда совершенно хладнокровно, практически на наших глазах, во время короткого дневного привала разодрал последние (!) постромки. Это были его уже третьи постромки за экспедицию, и после каждого покушения на них его жестоко наказывали. Тим переносил все экзекуции молча, не жмурясь и не приседая под опускающейся размеренно на его спину перчаткой Уилла, не убегал, и по глазам его было видно, что он отнюдь не считает себя виноватым. Устав воспитывать его «по Павлову», Уилл стал снимать постромки на ночь. Это помогало, но все-таки Тим улучил момент для нового покушения на постромки, показав тем самым, что он не сломлен.

После этого случая я стал относиться к Тиму с особым уважением. Вечером, когда снимал с него злополучные постромки, обязательно хвалил его за работу (а работал он, надо сказать, очень и очень добросовестно) и одному из первых давал корм. За Тимом в паре шли Томми и Брауни. Томми, среднего роста и с небольшими характерными для лайки острыми ушами, светло-серой с бежевым оттенком шерстью и пушистым «волчьим» хвостом, отличался очень неуравновешенной психикой. Очевидно, в процессе обучения работе в упряжке он был кем-то жестоко наказан и не смог оправиться от этого страха, поэтому чрезвычайно болезненно реагировал на любое волеизъявление погонщика (даже простое повышение голоса приводило его в состояние испуга). Приближаться к нему следовало с величайшей осторожностью, не делая резких движений и, не дай Бог, с палкой в руках. Помню, как однажды утром, когда я запрягал упряжку и прикрикнул на одну из собак, Томми, приняв упрек на свой счет, рванулся в сторону и спутал все постромки, за что на этот раз досталось и ему. Томми упал на снег, зажмурил глаза и приготовился умирать. Распутывая постромки, я на мгновение оставил его без внимания, и этого было достаточно, чтобы Томми не чуя под собой ног рванул прочь. Пробежав метров двести и, очевидно, осознав, что его никто не преследует, он остановился и лег на снег. Я не пытался вернуть его, но, когда упряжка поравнялась с ним, тихо и ласково пригласил его занять свое место. Томми дал мне приблизиться и милостиво позволил надеть на себя постромки. Он был, пожалуй, самым дисциплинированным псом и очень чутко реагировал на ласку.

Его напарник Брауни, небольшой пес светло-коричневой масти, был куплен незадолго до начала экспедиции в эскимосской деревушке на севере Канады. Брауни был, пожалуй, самым молодым среди наших собак (ему не исполнилось и двух лет), а поэтому самым игривым, непослушным и бестолковым. Все довольно скромные запасы извилин, наличествующие в его небольшой остроухой башке со смешными светлыми бровями, он бескорыстно отдавал на алтарь науки: изучал все, что видели его веселые янтарного цвета глазки и чуяла аккуратная коричневая пуговка носа. Самое прискорбное было то, что он занимался этим параллельно, а главным образом вместо своей основной работы в упряжке. Нейлоновую веревку, связывающую его постромки с нартами, даже с большой натяжкой нельзя было назвать натянутой 90 процентов времени. Он все время отвлекался, не обходя вниманием ни единого клочка шерсти, лежащего на снегу, ни единого мимозно-желтого следа, оставленного идущими впереди собаками, причем каждый раз он считал своим долгом задержаться в этом месте и тоже «подписать» его — словом, толку от него было мало. Имя Брауни не сходило с моих уст практически весь день. Я пытался применять и силовое воздействие, но тщетно: Брауни оставался ученым, шалуном, фокусником, путаником — кем угодно, только не ездовой собакой. (Впоследствии именно по этой причине мы распростились с ним, отправив его с оказией на Кинг-Джордж.)

В коренной двойке работали два замечательных пса: Баффи и Пэнда. Баффи, крупная, светлая с серым подпалом, очень красивая собака, был моим старым знакомцем по гренландской экспедиции. Очень уравновешенный, поистине нордический характер не позволял ему проявлять эмоции даже в такой волнующий для всех собак момент, как кормежка. Он всегда терпеливо ждал, когда я поднесу ему чуть ли не под нос кусок корма, никогда не нарушал дисциплины, никогда не ел постромки — одним словом, был отличником по всем статьям. Однако именно ровность характера, неумение радоваться жизни и привели его в Гренландии к глубокой психической депрессии. Там, очевидно, потеряв всякий интерес ко всему, что его окружало (а надо сказать, что в Гренландии у наших собак было больше шансов и оснований для этого, ибо груз был большим, а еды не хватало), Баффи пытался покончить с собой. Об этом случае мне рассказал Этьенн, шедший тогда с упряжкой Уилла, в которой работал Баффи:

«Несколько последних дней Баффи совсем перестал тянуть нарты, выглядел подавленным и очень безразличным, поэтому я отвязал его, и он бежал рядом с нартами. Это продолжалось еще два или три дня, и я уже настолько привык видеть Баффи рядом, что как-то перестал его замечать и вот однажды, «вернувшись» в окружающий меня мир после очередного столь частого для всех нас в Гренландии погружения в самого себя, я осознал, что что-то вокруг меня изменилось… Не сразу я понял, что Баффи нет на его привычном месте слева от нарт. Я остановил упряжку. Обернувшись назад, я увидел метрах в трехстах позади на линии нашего следа темную точку. Это был он. Когда я подъехал ближе, то увидел свернувшегося клубком Баффи, который даже не поднял головы при моем приближении. Он решил навсегда остаться здесь в этих белых снегах, которые своим однообразием и бесконечностью привели его в такое состояние. Пришлось отнести его и уложить на нарты».

Помня эту особенность его характера, я внимательно следил за ним все время, но пока Баффи тянул очень усердно и вроде бы не грустил. Полной противоположностью ему был его нынешний напарник Пэнда, крупный пес несколько необычной черно-белой масти. Его темные глаза были практически неразличимы на фоне черной шерсти, и поэтому даже с близкого расстояния нельзя было понять, куда он смотрит. Но не это было главной особенностью Пэнды, кстати, названного так именно из-за своей окраски, делающей его похожим на бамбукового медведя. Этого пса отличали совершенно неукротимый оптимизм и потрясающая работоспособность. Он буквально выпрыгивал из постромок в ожидании команды «О'кей!» и сразу же начинал тянуть с такими силой и неистовством, что можно было подумать, его ждет какое-то видное только ему одному светлое будущее. Эта его готовность к старту иногда грозила обернуться неприятностями, особенно здесь, при движении в районе трещин: Пэнда мог сорваться в любой момент и увлечь за собой всю упряжку вперед наобум, не по следу, завалиться в трещину, сцепиться с собаками из другой упряжки и еще многое натворить из самых добрых побуждений. Поэтому Пэнда был объектом моего самого пристального внимания. Иногда приходилось садиться на него чуть ли не верхом, чтобы заставить его успокоиться. Зато в довольно редкие минуты задушевной беседы Пэнда любил, поднявшись на задние лапы, положить передние мне на плечи, поскольку он был практически одного со мной роста, и облизывать меня своим шершавым языком. Вот с такой славной командой я шел на лыжах по Антарктическому полуострову в августе 1989 года. Координаты на 15 августа: 67,3° ю. ш., 64,01° з. д…

16 августа, среда, двадцать первый день.

Сегодня мы прошли на расстоянии около 3 километров к востоку от острова Франсиса. Гигантская скала, возвышающаяся над ледником на 500 метров, действительно напоминала остров своей оторванностью от окружающих ее далеким полукольцом гор. Характерное положение этого острова позволило нам проверить правильность нашего местоопределения. Наше положение на 67,5° ю. ш. и 64,2° з. д. хорошо согласовывалось с положением острова Франсиса, определенным по карте. Весь день продолжали движение по рыхлому снегу толщиной до 40 сантиметров, поэтому прошли только 19 километров.

17 августа, четверг, двадцать второй день.

Сегодня утром рекордно низкая температура (минус 42 градуса), но безветрие. Утром в 6 часов я выскочил из палатки принять снежный душ и буквально застыл на месте: так великолепна и величественна была открывшаяся передо мной картина зимнего утра. Серебристый холодный свет полной луны освещал наш пробуждающийся лагерь и темные, хорошо различимые на белом снегу даже в утреннем полумраке силуэты плотно свернувшихся в клубочек собак. Луна казалась настолько огромной, что отчетливо были заметны оспины кратеров на ее пожелтевшем одутловатом лице. Остров Франсиса белел своей снежной шапкой на фоне фиолетового, начинавшего светлеть неба. Примерно в то время, как Франсис еще только начинал белеть, мои босые ноги, стоящие на снегу, уже давно стали белыми, так что пришлось нырнуть в палатку и отогревать их на чайнике. В течение дня температура не повысилась, продолжали идти по рыхлому снегу, от собак валил пар и, подгоняемый едва ощутимым ветерком, стелился над поверхностью ледника легким серебристым туманом. Прошли за день все те же 19 километров, горы становились все ближе.

18 августа, пятница, двадцать третий день.

Температура продолжала оставаться низкой (утром минус 39 градусов), глубокий снег, собаки Джефа, бессменно шедшие впереди, устали. Поменяли упряжки, и вперед ушла упряжка Кейзо.

Оказалось, и мужчины кое-чего стоят в нашей трудной, беспорядочной жизни. Весь день лидировал Кутаан, вожак Кейзо, и на удивление правильно исполнял команды. На удивление потому, что Кутаан и внешним своим видом, и повадками никак не походил на сообразительную собаку. Его в общем-то неплохой экстерьер портили тускловатые, маловыразительные, узко посаженные глаза. Он одинаково равнодушно реагировал на похвалы и ругательства в свой адрес и поэтому не пользовался особой любовью ни у кого из нас, за исключением, может быть, только Кейзо. Но сегодня он был молодцом и четко выполнял команды Кейзо, к немалому, как мне кажется, удивлению последнего. Координаты: 67,8° ю. ш., 64,6° з. д.

19 августа, суббота, двадцать четвертый день.

Сегодня температура немного повысилась, весь день около минус 25 градусов, но снег стал еще более рыхлым. Накануне вечером после остановки Дахо вырыл шурф и оценил толщину свежего зимнего снега: она оказалась очень большой — около метра. Чтобы как-то облегчить движение собакам, я, Дахо и Жан-Луи вышли вперед и начали уплотнять снег лыжами перед первой упряжкой. В результате до 14 часов прошли 16 километров, но опять скатившийся внезапно с гор ветер нас остановил. Скорость ветра в порывах свыше 25 метров в секунду. Разбили лагерь и при этом чуть было не потеряли палатку. Порыв ветра вырвал из наших рук закрепленный только на двух колышках внутренний чехол и, кувыркая его по снегу, покатил все в ту же сторону злополучного моря Эдделла. Мы с Уиллом и подоспевший на помощь Джеф, как три тигра, бросились на нее и прижали к снегу. Не давая палатке опомниться, мы накрыли ее чехлом, быстро — работая в три лопаты — присыпали ее снегом и только после этого перевели дух. Естественно, не успели мы поставить лагерь, ветер стал стихать (мой анемометр показал лишь 14–20 метров в секунду), но весьма недвусмысленная облачность с запада и резкое (до минус 15 градусов) повышение температуры убедили нас в правильности принятого решения. Сегодня в связи с ранней остановкой в нашей палатке был пир и банный день. Уилл приготовил на ужин фирменное блюдо «бефсти-герофф». Он отварил мясо, затем, разрывая его руками, отделил его от хрящей — хрящи для Горди (самый крупный наш пес, которого Уилл привечал более всего), затем разорвал мясо опять-таки руками на мелкие куски и загрузил в бульон, добавил туда же пару пакетов растворимого супа, граммов сто двадцать масла, граммов двести сыра и, естественно, перец и специи. В результате получилось некое «сусло» темно-коричневого цвета, кишащее калориями и прочими неожиданностями. Это сусло добавили в отваренный ранее рис, после чего блюдо было готово. Как шеф-повар Уилл занимался раздачей, постоянно норовя подложить мне побольше и не стараясь хоть как-то разнообразить аргументацию своих противоправных действий. Еще со времен Гренландии я каждый день слышу однообразное, но всякий раз звучащее по-разному: «Тебе надо, ты у нас растущий парень!» Против этого трудно, да и не надо возражать. Банная процедура Уилла также достойна упоминания. Он включал примус «погромче», раздевался донага и садился в позе «лотос» на спальный мешок. Извлекая откуда-то из своих многочисленных сумочек тряпицу подозрительно неопределенного цвета, он окунал ее в свою универсальную эмалированную кружку, купленную по случаю в Москве, и, жмурясь от блаженства, начинал протирать тело. Процесс завершался бритьем и сменой белья. Уилл становился неузнаваем. Такая баня бывала раз в две — две с половиной недели. День был закончен, до третьего склада с продовольствием оставалось 10 километров.

20 августа, воскресенье, двадцать пятый день.

Исторический день: мы свернули в горы, пройдя около 360 километров по леднику Ларсена. Этот начальный участок маршрута был относительно спокойным как в смысле погоды, так и в смысле поверхности, и он вселил в нас определенный оптимизм и веру в осуществимость всего задуманного нами Великого маршрута.

Третий склад с продовольствием находился за нунатаками Три Слайс, что в переводе означает Три Ломтя, и действительно эта скала, видневшаяся впереди и слева от нас, при определенном ракурсе напоминала три лежащих рядом на белой скатерти ледника куска черного хлеба. С северо-восточного склона ее сползал голубой язык висячего ледника.

По мере приближения к горам рельеф поверхности изменялся: рыхлый снег уступал место более плотному, и «ледниковые волны», более пологие и длинные на леднике, становились, как это обычно и бывает около берега, круче и короче. Поэтому идущие впереди меня упряжки то и дело скрывались из вида, и, только взобравшись на очередной гребень, я мог оценить крутизну и протяженность следующего спуска и решить, надо ли притормаживать собак или можно дать им полную волю. И вот тут, когда мы уже выбрались на относительно ровную поверхность в непосредственной близости от нунатаков, мы получили первое, но чрезвычайно серьезное предупреждение этой таинственной, внушающей одновременно какое-то смутное чувство тревоги и совершенно ясное чувство восхищения горной страны, в которую мы вступали. Упряжка Джефа, шедшая впереди метрах в ста перед остальными, внезапно остановилась. Я не придал значения этой остановке — они часто случались у нас по разным причинам и прежде — до тех пор, пока не увидел, что Джеф выбежал нам навстречу и делает знак всем остановиться. Этот знак — скрещенные над головой лыжные палки — был понятен всем без исключения. Я остановил свою упряжку, застопорил ее якорем и подъехал поближе посмотреть в чем же дело. То, что я увидел, подтвердило мои опасения — в упряжке Джефа не хватало трех собак. На их месте зияла черная дыра, в которой скрывались оранжевые, особенно яркие на фоне снега веревки. Судя по их натянутости, собаки должны были быть на весу, однако ни визга, ни стона, ни лая слышно не было. Оставшиеся на поверхности собаки тоже молчали. Эта тишина, а также бесшумно скользящие с вершин совсем уже близких гор, как бы крадущиеся к нам грязно-белые облака производили совершенно жуткое впечатление. На мгновение мы просто оцепенели. Первым пришел в себя Джеф — он принялся быстро разматывать специально приготовленную для спасательных операций в трещинах длинную альпинистскую веревку, висевшую на стойке его нарт, укладывая ее на снег большими кольцами. Жан-Луи, наиболее опытный из нас альпинист, бросился ему помогать. Мы с Кейзо, стоя на лыжах, придерживали находящихся в непосредственной близости от трещины и прямо на ней собак Джефа. Дахо держал нарты, Уилл — фотоаппарат. Разматывая веревку, Джеф рассказывал, что как раз в тот момент, когда он только подумал о том, чтобы выйти вперед разведывать дорогу, так как заметил слева и справа по курсу характерные для снежных мостов понижения рельефа, три собаки (две шедшие за Тьюли — Спиннер и Джоки — и Пап, левая собака из следующей пары) исчезли в трещине; Тьюли же, бегущая впереди на более длинной веревке, каким-то чудом трещину проскочила. Привязав веревку к нартам и обвязав себя ею за пояс Жан-Луи подошел к трещине и лег на живот рядом с обвалившимся краем, свесив голову в провал. Уже в следующее мгновение он крикнул нам: «О'кей! Кажется, все в порядке. Я вижу всех трех собак — две висят в постромках в двух метрах подо мной, а одна упала вниз, но, к счастью, неглубоко — прямо на снежный карниз, находящийся на глубине метров семи — десяти!» Джеф подполз к Жану-Луи, и они вдвоем одну за другой извлекли тех двух собак, которые имели счастье остаться в постромках. Это были Пап и Джоки. Появление на поверхности этих чудом избежавших гибели собак не вызвало никаких особенных эмоций у их четвероногих собратьев, поскольку ни они, ни сами спасенные просто не поняли, что, собственно, произошло и что могло произойти, вывались они из постромок и окажись этот спасательный снежный карниз всего в метре правее или левее. Начались спасательные операции по извлечению Спиннера, черневшего спиной в темно-голубом полумраке трещины. Жан-Луи спустился вниз, затем мы подали ему веревку с привязанными к ней постромками Спиннера. Жан-Луи не без труда, полувися в тесноте трещины, надел постромки на собаку. Нам сверху было слышно, как он беседует со Спиннером, убеждая его не волноваться. Наконец он крикнул нам: «О'кей! Можно тащить». Мы начали дружно вытаскивать веревку, а Жан-Луи, поднимаясь следом, страховал собаку снизу. Наконец-то — ура! — над кромкой трещины появилась голова Спиннера, и вскоре уже сам он весь оказался на поверхности. Как ни в чем не бывало он с наслаждением отряхнулся, вибрируя всем — от кончиков ушей до кончика хвоста — телом и медленно отошел от трещины, всем своим независимым видом как бы говоря: «Эка невидаль, трещины, ничего страшного. Подумаешь, упал. Иной раз здесь на поверхности больше достается!» У Спиннера вот уже около года не прекращалось вооруженное противостояние со Стигером, очевидно, несправедливо наказавшим его во время тренировок на ранчо еще перед Гренландией. С тех пор Спиннер неизменно облаивал Уилла каждый раз, когда тот проходил мимо, и, несмотря на многократные попытки Уилла с помощью разного рода подачек вновь снискать его расположение, пес не унимался. Именно такого рода несправедливости собачьей жизни и имел, наверное, в виду Спиннер, сравнивая их с моральным и физическим уроном, нанесенным ему падением в трещину.

С помощью лыжных палок прощупали поверхность, определяя направление трещины, после чего приняли решение объехать ее справа от провала в наиболее узком месте — здесь уже от собак требовалась максимальная прыть. Одна за другой все упряжки благополучно миновали опасный участок. Джеф вышел вперед на лыжах, чтобы пощупать дорогу и выбрать участок для стоянки поближе к тому месту, где он оставил склад с продовольствием, когда в январе прилетал сюда на «Твин оттере». За весь день прошли 19 километров и остановились в точке с координатами: 68,05° ю. ш., 65,01° з. д.

21 августа, понедельник, двадцать шестой день.

Накануне вечером, когда мы ставили лагерь, Джеф и Жан-Луи предприняли попытку отыскать склад. У Джефа были с собой сделанные в январе фотографии, на которых было видно положение склада относительно нунатаков Три Слайс. Эти нунатаки, три вершины которых отчетливо прорисовывались километрах в трех позади, были нашим единственным ориентиром для поисков склада. От них в юго-западном направлении тянулся гигантский пологий снежный гребень, как бы связывающий эти одиноко стоящие скалы с горными массивами полуострова Йерг. Дойдя вместе до подножия этого гребня, Джеф и Жан-Луи разделились и пошли в противоположные стороны. В наступающих сумерках нам были достаточно отчетливо видны их маленькие на фоне снежного гребня фигурки, периодически останавливающиеся, чтобы получше осмотреться. Быстро темнело, продолжать поиски было бессмысленно, и ребята вернулись в лагерь.

Сегодняшний день принес потепление до минус 20 градусов и пургу. С утра видимость менее 50 метров, ветер около 25 метров в секунду, так что поиски невозможны. Сидели в палатках. Я сочинял поздравительные стихи Уиллу на предстоящий 27 августа полукруглый юбилей: ему исполнялось 45 лет. Необычность этого в общем-то привычного для меня занятия заключалась в том, что сочинять надо было на английском языке. Буквально каждая строчка приводила к противоречию между ее содержанием и способом выражения этого содержания, ограниченным крайне скудным словарным запасом. В этой постоянной борьбе на удивление быстро рождались все новые и новые строки. Примус был выключен, поскольку из-за не слишком тщательной установки палатки накануне между наружным и внутренним чехлами на потолке набилось много снега и при работающем примусе теплый воздух и поднимаемые им вверх испарения конденсировались на холодном потолке и падали вниз редкими, но крупными каплями, причем почему-то именно на страницы моей поэтической тетради, в результате чего и без того туманный смысл моих «аглицких» стихов становился еще более расплывчатым. Уилл рисовал эскизы дома-обсерватории, который он задумал построить у себя на ранчо. Судя по его наброскам, это должно было быть нечто грандиозное о пяти этажах, с огромным куполом, большими причудливой формы окнами, одно из которых — овальной формы — он и вычерчивал сейчас, позаимствовав для этой цели у меня иголку с нитками. Воткнув две иголки в точки предполагаемых фокусов овала и накинув на обе иглы связанную кольцом нитку, он чрезвычайно изящно простой шариковой ручкой, прикрепленной к кольцу, вычерчивал эллипс. Ай да Уилл! Ай да погонщик собак! Да это же крупнейший геометр среди нас! Заметив, какой эффект произвело на меня его нехитрое приспособление, Уилл остался очень доволен. К полудню ветер немного стих — настолько, что мы смогли собраться вместе в палатке Жана-Луи и обсудить создавшуюся ситуацию. Приняли решение продолжить поиски склада, как только позволит видимость, и, если они и сегодня закончатся безрезультатно, в чем уже практически никто, за исключением меня и Жана-Луи, не сомневался, прекратить поиски и продолжить движение. При подготовке экспедиции мы проигрывали такой вариант с потерей склада, поэтому сейчас на нартах у нас имелся десятидневный запас продовольствия, корма для собак и горючего. Следующий самолет должен был доставить к нам киногруппу через три-четыре дня, и мы могли попросить подвезти нам немного продовольствия на случай, если и следующий склад не будет найден. Джеф предложил немного сократить маршрут. Он показал на карте, как можно попасть в залив Мобил-Ойл, не огибая полуостров Йерг с северо-востока, как мы первоначально планировали, а пройдя напрямик через два перевала, что даст возможность сэкономить время и сократить маршрут на 30 километров. Сомнения в том, что мы отыщем склад, были вызваны не только неудачными поисками накануне и плохой погодой сейчас, но и тем, что ночью мы все отчетливо слышали, как «дышит» ледник. Сухие щелчки, а иногда и просто «выстрелы» трещин свидетельствовали о том, что ледник в этом районе очень подвижен и что, возможно, наш склад за прошедшие семь месяцев сместился значительно в сторону от того места, где был установлен. Мы рассматривали версию о том, что его могло занести снегом, однако это было маловероятно. Трудно было предположить, что за это время могло выпасть более 3,5 метра снега. Поэтому решили искать в основном ниже «по течению» ледника. Однако погода позволила нам приступить к поискам только к вечеру, когда видимость улучшилась до одного километра. На поиски отправились мы с Джефом. Я пошел в сторону нунатаков, считая, что лагерь находится, дальше «по течению» от склада, а Джеф, придерживавшийся противоположной точки зрения, пошел вниз «по течению» от лагеря. Дул довольно сильный ветер, который поднял снежную пыль, скользящую вдоль поверхности гибкими, лавирующими между застругов ручейками. Иногда во время особенно резких порывов эти ручейки сливались в огромный летящий вдоль поверхности и скрывающий ее сплошной поток; белая плотная пелена его временами заслоняла и Джефа, и казавшиеся очень далекими палатки лагеря. Над всей этой мелкой снежной суетой невозмутимо и непоколебимо возвышались темные скалы нунатаков, придававшие мне всякий раз при взгляде на них уверенность в том, что даже если я и не найду склада, то дорогу обратно в лагерь уж найду наверняка. Поискав в своем районе и не найдя ничего похожего на склад или вероятное место его захоронения, я скатился с попутным ветром поближе к Джефу и продолжал поиски там, но, увы, безрезультатно. Наступающая темнота прервала наше занятие, и мы вместе вернулись в лагерь. Объяснять ничего не пришлось — и так все было ясно. Жан-Луи вышел на связь и сообщил Крике и Джону о нашем решении идти дальше. Мы попросили Джона загрузить в самолет корм для собак и запасные нарты для нас с Уиллом.

22 августа, вторник, двадцать седьмой день.

С утра снег, белая мгла, минус 27 градусов, гор не видно, вокруг сплошное молоко, однако решили выходить. Нарты, которые успело полностью занести за вчерашний день, пришлось долго раскапывать. На месте лагеря остались огромные снежные бугры — надувы за нартами и палатками. Движение началось с того, что нарты Уилла, наехав на один из таких снежных бугров, перевернулись и вся поклажа рассыпалась, так что пришлось все перепаковывать заново. Тем временем Джеф и Кейзо на своих упряжках ушли вперед и растворились в белой пелене падающего снега. След их был виден хорошо, поэтому собаки Уилла, ведомые опытным Сэмом, уверенно по нему шли. Поверхность была идеальной для скольжения: вчера во время пурги из-за сильного ветра снег не одерживался на открытых участках, а сегодня, когда ветер ему не мешал, снег аккуратно покрыл твердую поверхность ледника тонким белым пушистым ковриком, скользить по которому было легко и приятно. После неудачных поисков склада с продовольствием нарты наши стали заметно легче и не доставляли особых забот отдохнувшим за сутки собакам. По их настроению было видно, что сегодняшний день им в радость. Мы шли, прижимаясь к северным склонам гор полуострова Йерг, в глубь ледникового залива Трейл. О существовании гор слева от нас можно было только догадываться по едва угадываемым в белой мгле расплывчатым силуэтам, причем абсолютно ничего не говорило о том, что и справа от нас тоже есть горы. Часа через два снегопад прекратился и окружающий нас пейзаж стал преображаться прямо на глазах. Сначала проявились как будто светящиеся изнутри голубые сколы висячих ледников слева от нашего курса, затем постепенно стали проявляться и поддерживающие эти ледники горы. Казалось, что мы ехали вдоль края огромного сказочного пирога, щедро политого густым тягучим голубоватым кремом, присыпанным сахарной пудрой. Было похоже, будто какой-то сказочный великан, не дождавшись, пока весь пирог пропитается, в нетерпении кусок за куском отламывал его с края и крем медленно стекал по краям свежих разломов. На обед остановились прямо перед подъемом на перевал, зажатый между двумя очень крутыми горными склонами, на которых каким-то чудом держались растрескавшиеся языки ледников. Седловина перевала напоминала вершину застывшего водопада, низвергавшегося мощным широким потоком прямо на нас. За вершиной кроме неба ничего не просматривалось, поэтому мы сделали вывод, что это и был тот самый перевал Стаб, который мы отыскали на карте и который был нам нужен. По обеим сторонам этого потока снизу отчетливо виднелись огромные голубые трещины, поэтому мы решили подниматься посередине.

Подъем оказался круче, чем можно было бы предположить издали, и собаки, несмотря на помощь с нашей стороны, быстро выдыхались, так что лыжи пришлось снять, чтобы было удобнее подталкивать нарты. Особенно трудно приходилось на многочисленных скрытых под глубоким снегом террасах, когда мои небольшие нарты становились чуть ли не на дыбы. Подталкивая нарты плечом и одновременно приободряя собак энергичным «Оп! Оп! Оп!», я вслед за моими друзьями преодолевал уступ за уступом, пока вдруг на одном из них не почувствовал, как нарты, вместо того чтобы медленно ползти вверх, тяжело навалились на меня, так что я, попятившись, стал терять завоеванные прежде с таким трудом позиции. Когда я, не отрывая рук от нарт, поднял голову, то увидел удалявшуюся от меня вверх по склону красивой и резвой иноходью свою упряжку из пяти собак с Тимом во главе. Кусок разорванной оранжевой веревки безвольно волочился следом. Обернувшийся на мои крики Кейзо, сразу оценив ситуацию, побежал наперехват, проваливаясь в глубоком снегу. Увидевший это Томми попытался потянуть всю упряжку влево, но, к счастью, остальные собаки в своем желании воссоединиться со своей родной упряжкой пересилили центробежные устремления Томми и продолжали бежать вверх по склону прямо в направлении Кейзо. Я подоспел как раз в тот момент, когда Кейзо, ухватив за ошейник Тима, остановил собак. Теперь главной задачей было вернуть их к нартам, что, естественно, никак не совпадало с их желанием. Пришлось, едва переведя дух после преодоленного на рысях подъема, начать долгие дипломатические переговоры с собаками, сопровождавшиеся плавным и медленным поворотом Тима в нужную сторону, то есть вниз по склону. Так, неторопливо — я, ведя Тима «на поводу», а Кейзо, держа Пэнду за постромки, — мы подвели собак к нартам. Завязав веревку вдвое и подцепив нарты, я продолжил подъем. На вершину перевала мы взобрались, когда солнце уже катилось по вершинам рельефно вырисовывавшихся на западе гор. Мы находились как раз на самой седловине перевала и не видели еще предстоящего нам назавтра спуска. Зато с этой высоты прекрасно просматривались гигантская подкова ледникового залива Трейд и ломаная ниточка наших следов, теряющаяся на горизонте. Был удивительно мягкий вечер — пожалуй, за всю экспедицию ни я, ни мои товарищи не смогли бы припомнить второго такого. Теплый, бело-розовый цвет снега на склонах гор, обращенных к заходящему солнцу, и холодный, безжизненный, темно-голубой и фиолетовый цвет его в ущельях гор и на теневой стороне, абсолютное безветрие и тишина, нарушаемая только нашими разговорами и ленивым переругиванием накормленных, устраивающихся на ночлег собак, совершенно ясное без единого облачка темнеющее небо и еще пока малозаметные, но начинающие разгораться звезды. В этот день мы прошли около 23 километров. Координаты: 68,2° ю. ш., 65,2° з. д.

23 августа, среда, двадцать восьмой день.

За ночь немного похолодало и натянуло облачность. Буквально через полчаса после выхода мы подъехали к спуску, уходящему вниз тремя большими крутыми террасами. Далеко под нами расстилалась натянутая тугим белым полотном поверхность ледникового залива Солберг. Имея за плечами печальный опыт спуска без тормозов (о чем нам все время напоминал убогий вид наших маленьких нарт), мы на этот раз более серьезно подготовились к нему. Подрыв в нескольких местах снег под полозьями нарт, мы обвязали их веревками, пропустив их в несколько оборотов под скользящей поверхностью каждого полоза. Кроме того, я оставил тянуть нарты только трех собак: Брауни, Томми и Тима. Пэнда и Баффи должны были бежать рядом, привязанные только за ошейники. Сам я привязался длинной веревкой позади нарт, уготовив себе роль динамического тормоза. Уилл предпринял те же меры предосторожности за исключением последней — он решил спуститься, сидя верхом на нартах.

Первыми пошли Джеф и Дахо на своих снабженных тормозом нартах. Мы сверху видели, как они, с трудом преодолевая трение веревок и толкая нарты, прошли плоскую часть террасы, затем движение ускорилось, и ребята скрылись из глаз. Это послужило сигналом для следующей упряжки. Стартовали Кейзо и Жан-Луи. Было видно, что им труднее дается плоская часть террасы — их нарты тяжелее, чем у Джефа, да и веревок осторожный Кейзо накрутил побольше. Но так или иначе и они скрылись за гребнем первой террасы. В это же время мы с Уиллом уже увидели далеко внизу упряжку Джефа и Дахо, преодолевающую плоскую часть второй террасы. Пришла пора стартовать и нам. Легкие нарты Уилла начали неумолимое скольжение к краю спуска. Толкать нарты Уиллу не пришлось: он восседал на них верхом, по своему обыкновению покрикивая на собак. Через какое-то мгновение и он скрылся из вида. «У этого экипажа самое резвое начало», — отметил бы, наблюдая за стартом Уилла, комментатор, ведущий репортаж с соревнований по бобслею. Последним стартовал я. Скольжение, хотя и значительно замедленное веревками, оставалось достаточно хорошим, и скоро я перешел с рысцы на бег, а когда мы въехали на главный спуск, бег сменился гигантским слаломом. Мне казалось, что я бегу по склону огромными скачками, подобно волку, преследующему зайца в фильме «Ну, погоди!». Понимая, что это бесполезно, тем не менее закричал собакам, придав голосу угрожающие хриплые, как у Высоцкого, интонации: «Чуть помедленнее, Томми, чуть помедленнее!» Но куда там! Собаки стелились по снегу в бешеном аллюре, сердце выпрыгивало из груди, во рту пересохло, дыхание пропало, единственное, о чем я успел подумать, пролетая в перерывах между толчками о землю метров пять-шесть по воздуху, так это о том, чтобы натруженные ноги мои, обутые в маклаки, не попали бы с размаху в какую-нибудь скрытую снегом трещину и не остались бы там навечно. Я благополучно миновал две террасы. Немного переведя дух на их плоских ступенях, я увидел, как на спуске с третьей сошел с дистанции Уилл, до этого чудом державшийся в седле и явно шедший на лучший результат дня. Его нарты, наехав на огромной скорости на какой-то бугорок, перевернулись и сбросили Уилла в снег. Проехав по инерции еще несколько метров, упряжка остановилась. Уилл, вынырнув из снега, подбежал к нартам и перевернул их. Несмотря на разделяющее нас расстояние, кажется, было даже слышно, как он ругается. Полоз! Опять полоз подломился. Я спустился следом и успокоил Уилла тем, что еще один день мы, наверное, протянем, а там уже должен подлететь самолет, который привезет новые нарты.

Перетянув веревки на нартах Уилла и подкрепившись, продолжили путь по относительно ровной поверхности ледникового залива Солберг. До подножья перевала под названием Вильсон нам по прямой через залив было около 16 километров. Облачно и тихо, погода нам благоприятствовала, поэтому залив пересекли за 3,5 часа. Но только мы подошли к его южному берегу, как внезапно сорвался резкий холодный встречный ветер, погода начала меняться прямо на глазах. Пришлось надеть маски. Поднялись на перевал по крутому снежнику. Огромная скала закрыла нас от ветра, и поэтому здесь стало чуть легче. Опять пришлось подталкивать нарты, и мы довольно быстро согрелись. Интересно, если такой крутой подъем, то каков же будет спуск?! К вечеру нам удалось практически достичь вершины перевала и разбить лагерь в точке с координатами 68,4° ю. ш., 65,3° з. д. Завтра должен был быть самолет. На связи договорились, что он встретит нас часов в одиннадцать утра по ту сторону перевала на ледниковом заливе Мобил Ойл. Джеф вечером предупредил, что это будет самый трещиноватый район на всем маршруте — он много путешествовал здесь ранее, когда работал на полуострове в составе Британской антарктической службы.

24 августа, четверг, двадцать девятый день.

К предстоящему спуску готовились торжественно, особенно Уилл, понимавший, что еще один кульбит его нарты не выдержат. Утро выдалось для меня тревожным. Под влиянием то ли вчерашнего страшного рассказа Джефа, то ли неудачно сваренной овсянки, но не успел я выйти из палатки в полном обмундировании, как вдруг почувствовал некий дискомфорт в желудке. В результате пришлось нарушать всю сложную систему ремней и подтяжек, опоясывавших мой тоскующий организм, отчего я немного задержался с началом упаковки собственных нарт. И только то обстоятельство, что мои товарищи в это утро особенно тщательно «пеленали» веревками полозья нарт перед спуском, а полозья моих нарт были вдвое короче, позволило мне не только наверстать упущенное, но и приготовиться к спуску немного раньше других. Как и в предыдущий раз, начинал Джеф. Мы же сверху могли по скорости его спуска оценить достаточность принятых нами мер. Начало было медленным. Нарты глубоко оседали в рыхлом снегу, веревки на полозьях делали свое дело, и приходилось все время подталкивать нарты. Наш растянувшийся по склону караван медленно спускался с перевала, и только когда мы ясно увидели подножие нашего спуска, стало ясно, что на этот раз перевал спасовал перед нашими приготовлениями и готов выпустить нас без особых проблем. Тормоза были ликвидированы, и вскоре все упряжки собрались вместе на небольшой ровной площадке, за которой начинался изобилующий, по словам Джефа, трещинами ледниковый залив Мобил Ойл.

Увы, прогнозы Джефа сбылись даже раньше, чем мы ожидали. Не успели мы пройти и двухсот метров по бугристой поверхности залива, как шедший во главе лидирующей упряжки Джефа в одной паре с Тьюли Хак провалился в трещину. Движение застопорилось. Не очень доверяя вечно рвущемуся вперед Пэнде, я установил ледяной якорь и надежно привязал свою упряжку. Джеф отвел своих собак от зияющего провала трещины и готовился к спуску в нее. Сейчас в наших действиях было уже меньше суеты и нервозности, чем в первый раз, несмотря на то что ситуация была даже более серьезной: Хак упал на глубину свыше 15 метров, но, к счастью, опять на мягкий снежный карниз. Нам сверху было видно, как он лежит там на брюхе и, кажется, даже вертит головой. Метрах в семи от края мы забили два крюка и закрепили на них две веревки. Одной обвязался Джеф, другая предназначалась для Хака. Джеф, захватив с собой постромки Хака и фотоаппарат, спустился в трещину. Жан-Луи страховал Джефа, а мы с Кейзо приготовились тащить Хака. Дахо страховал крючья, на которых держались обе веревки. Уилл в буквальном смысле завис над трещиной в ожидании кадра. Мы потихоньку травили веревку. Та, розовой яркой змеей скользя по ледорубу, закрепленному на краю трещины, постепенно исчезала в ней. Наконец веревка ослабла — Джеф достиг карниза. Глубина «залегания» Хака оказалась 21 метр. Бедняга Хак, как только ты не расшибся, упав с такой высоты?! Джеф ощупал его и прокричал нам, что, кажется, все в порядке. Я с особым нетерпением ждал его появления на поверхности. Из всех собак джефовской упряжки Хак был особенно мне близок. Мое левое предплечье, наверное, до конца дней моих будет хранить четкие отпечатки его клыков. Ведь именно Хак набросился на меня с весьма недвусмысленными намерениями, когда в Гренландии я имел неосторожность попасть под упряжку. Но теперь раны затянулись, да и Хак, надеюсь, позабыл ту жестокую порку, которую устроил ему Джеф за его каннибальские наклонности. Сейчас мы с ним снова были «в одной упряжке», и поэтому, получив команду от Джефа, мы вместе с Кейзо осторожно, но в то же время настойчиво начали вытаскивать его из трещины. Джеф поднимался следом. И вот оба они — Хак немного впереди — появились на поверхности. Затвор уилловского фотоаппарата работал безостановочно. Фотографии получились настолько качественными, что ввели в заблуждение искушенных в своем деле журналистов из «Пари матч». Немногим более месяца спустя мы получили на маршруте номер журнала, на развороте которого была помещена фотография Джефа, извлекающего Хака из трещины. Фотография была подписана так: «Англичанин Джеф Сомерс помогает своей любимой собаке Тьюли выбраться из трещины». Вот что значит пленка «Кодак» — на ней даже взъерошенный, испуганный после падения в трещину Хак выглядит, как красавица Тьюли. (Я не говорю о том, что если бы уважаемые «пари-матчевцы» выкроили бы минутку, чтобы взглянуть на фото, прежде чем давать под ним подпись, то могли бы заметить по крайней мере один существенный признак, позволяющий нам в повседневной жизни уверенно отличать Хака от Тьюли.) Однако простим им это — главное, что фотография полностью передала динамику и напряжение момента. Продолжили движение, приняв дополнительные меры предосторожности. Вперед выдвинулся Жан-Луи, следом за ним в одной связке шел Уилл со своей упряжкой. Джеф и Дахо, собаки которых получили максимальный психологический урон, переместились на предпоследнюю позицию и заняли место передо мной. Только мы начали движение, как услышали знакомый вибрирующий звук и из-за оставленного нами с боями перевала выпорхнула красно-белая стрекоза «Твин оттера». Самолет покружил над нами, пытаясь, по-видимому, подыскать место для посадки поближе. Генри сообщил по радио, что вокруг нас сплошные трещины, посадка невозможна, поэтому он поищет другое место. И еще, поскольку погода на Кинг-Джордже портится, он долго ждать не сможет, только высадит ребят из киногруппы и улетит. Минут через десять мы увидели, как «Твин оттер» сел километрах в трех впереди по курсу, но эти три километра надо было еще пройти — трещины, трещины и еще раз трещины окружали нас со всех сторон. Широкие и узкие, открытые и закрытые мостами, которые легко пробивались лыжной палкой. Я шел последним, и поэтому мне были особенно хорошо видны оставленные собачьими лапами голубые дырки в белых мостах, а иногда и целые пролеты, рухнувшие вниз. Такие участки мы старались обходить стороной, но тем не менее и мои легкие маленькие нарты не избежали знакомства с навязчивым гостеприимством трещин. Когда я уже практически прошел очередной мост, мои нарты внезапно осели, провалив кусок моста у края достаточно широкой трещины. Собаки на мгновение остановились, и нарты начали сползать назад. Я заорал на собак и вовремя им удалось в дружном порыве вытащить нарты на твердую поверхность. Спустя еще некоторое время провалились сразу Сэм, Егер и Хэнк из идущей впереди упряжки Уилла. Это были опытные собаки, побывавшие с ним во многих экспедициях, в том числе и к Северному полюсу. К счастью, ни одна из них не вывалилась из постромок, но, как рассказал потом Уилл, поведение Егера в трещине было очень необычным. Если Сэм и Хэнк, как, впрочем, и все провалившиеся до этого собаки Джефа, упав в трещину, продолжали пассивно и безучастно висеть в постромках, то Егер начал бороться за жизнь. Упираясь лапами в стенки трещины, он пытался приподняться и выбраться из нее! Возможно, что его усилия были бы как-то вознаграждены, если бы не тяжелый груз двух висящих под ним в немом оцепенении собратьев. Мы двигались, правда, медленно, но двигались к виднеющемуся впереди красному «парусу» высокого хвоста «Твин оттера». Однако нам так и не пришлось встретиться с Генри. Погода подгоняла его, и мы увидели, как сначала медленно, а затем все быстрее красный парус заскользил вдоль белой поверхности ледника, разгоняя невидимый нами самолет, скрылся в снежной пыли и вновь появился уже в воздухе на фоне далеких заснеженных гор. Самолет, описав дугу, набрал высоту и, помахав нам на прощание крыльями, ушел на север.

Поднявшись на один из многочисленных ледяных бугров, мы увидели впереди две палатки, груду ящиков на снегу, нарты и три фигурки рядом, одна из которых была заметно выше остальных. Это были отнюдь не инопланетяне, а поджидавшие нас «три мушкетера» из кинокомпании «Филм Ди Си» во главе с неунывающим Лораном, который наверняка уже нацелил на нас всевидящий глаз своей камеры. Всего восемнадцать дней прошло с тех пор, как мы расстались, а столько произошло событий — увы, не снятых на кинопленку, но надолго оставшихся в нашей памяти: падения в трещины, поломка и починка нарт, поиски склада с продовольствием, трудные подъемы и стремительные спуски перевалов. Поэтому мне понятны были нетерпение и энтузиазм Лорана, ожидавшего встречи. Я видел, как, въехав в лагерь, первыми «растворились» в нем Жан-Луи и Уилл вместе с упряжкой, слышал разносящиеся далеко окрест и знакомые еще по Гренландии звуки гортанного голоса Кейзо, призывающего к порядку разбушевавшихся в предвкушении лагеря Монти и Хоби. Мне было видно, как, не успевая за разогнавшимися собаками, падал и, не выпуская стойки нарт из рук, полулежа скользил по снегу профессор, волоча за собой непослушные ноги с нелепо задранными, торчащими в разные стороны лыжами. Все это, конечно же, не ускользнуло и от камеры Лорана, и от чуткого микрофона Бернара. Держась за привязанную к нартам веревку, я въехал в лагерь последним, на большой скорости лихим зигзагом пересекая собственный след. Мои маленькие неказистые нарты сразу же привлекли внимание режиссера. Для нарт этот первый съемочный день будет, наверное, и последним. Я уже заметил привезенные ребятами новые нарты, на которых мы с Уиллом и должны были продолжать путешествие.

Прилет самолета и киногруппы — всякий раз большой праздник для нас. И сегодня среди привезенного самолетом имелись деликатесы на любой вкус — от коньяка и шоколада до писем и свежих журналов. Я получил полный конверт телеграмм, присланный ребятами с Беллинсгаузена, и, спрятав их в нагрудный карман штормовки «на десерт», начал сортировать то, что привез «Твин оттер».

Уилл в это время любовно обвязывал новые нарты старыми веревками для крепления грузов. С видимым сожалением завершив эту операцию, он подошел ко мне и сказал, что хочет сохранить свои маленькие нарты для транспортировки спальных мешков и попросил меня перекинуть часть веревок с моих нарт на его. Пока я возился с многочисленными веревками, стемнело, и, почувствовав, как замерзли пальцы на руках и ногах, я с большим удовольствием забрался в палатку, где застал весьма приятную картину. На примусе, издавая оглушающий аромат, булькало очередное фирменное блюдо Уилла. На столе стояли две новые свечи, а рядом с ними красовалась темная бутылка замысловатой формы, на наклейке которой значительно, как на дверях кабинета, было вытиснено слово «Директор» — так назывался французский коньяк, присланный Уиллу на день рождения. Поздоровавшись с Директором, я быстренько переоделся, и мы с Уиллом приступили к ужину, который в компании нашего нового знакомого, оказавшегося на редкость общительным, проходил очень дружно и весело. Жаль только, что Директор не досидел до конца — вышел куда-то по своим делам и не вернулся. На десерт были телеграммы из дома. Какая живительная сила содержалась в их коротких строчках! Длинный, полный приключений день подходил к концу. Мы находились в точке с координатами: 68,5° ю. ш., 65,3° з. д.

25 августа, пятница, тридцатый день.

После приятного общения с Директором накануне вечером подъем с утра был, я бы сказал, вяловат. Я выполз из палатки в 6 часов. Темно, звезд не было видно снежок. Видимость была неважной — я не мог разглядеть находящихся поблизости гор. Попытался наскрести немного снега для душа, но не тут-то было. Пришлось ограничиться обтиранием каким-то снежным «обмылком». Пошел к нартам и запустил озонометр, прогнал три цикла — результата нет, температура минус 20! Я давно обратил внимание на то, что озонометр, предназначенный для работы в условиях низких температур, не выполняет своего предназначения при температурах ниже минус 15, демонстрируя, таким образом, весьма своеобразное понимание термина «низкие температуры» в условиях Антарктиды. Пока я возился со своими приборами, из палатки метрах в тридцати от меня вылез Этьенн в спальном костюме с явными намерениями провести утреннее протокольное заседание. Я прокричал ему на всякий случай, что погода благоприятствует его благородному намерению, хотя неторопливость его движений свидетельствовала о том, что он и сам это чувствует. Решили выходить, несмотря на плохую видимость. Сборы лагеря затянулись до 12 часов, и за это время удалось немного подмерзнуть. Я взялся за управление упряжкой киношников, заменив на этом посту Дахо, которому едва хватало времени, чтобы укрощать собственные лыжи. Джеф дал мне для упряжки трех своих собак (Чубаки, Джей-Би и Геральда), двух (Тима и Томми) я сохранил от своей прежней упряжки и еще двух (Родена и Одэна) дал мне Кейзо. Я сгруппировал упряжку так: впереди Тим и Томми, далее Джей-Би и Геральд, коренными были Чубаки, Роден и Одэн. Джей-Би (именуемая мной иногда к великому восторгу Джефа Кей-Джи-Би) — легкая, средних размеров колорадская лайка с разноцветными глазами и нервным неустойчивым характером: настроение этого пса менялось с такой же скоростью, как и погода. В зависимости от этого настроения он и работал — иногда (к счастью, большую часть времени) тянул очень усердно, а иногда просто бежал рядом, едва выбирая слабину веревки. Геральд — довольно крупный пес светло-коричневой однотонной масти, с похожей на волчью мордой и невыразительными, глубоко посаженными глазами. Туповат, работает почти всегда без удовольствия, используя малейшую возможность, чтобы повалиться в снег и отдохнуть, и чрезвычайно тяжел на подъем. Чубаки! Названный по имени какого-то монстра, из многосерийных мультфильмов о космических войнах, этот чрезвычайно симпатичный пес завоевал мое особое расположение и любовь еще на ранчо Стигера во время тренировочных сборов своей фантастической работоспособностью и редким среди собак его профессии бескорыстием. На эту собаку я мог полностью положиться в любых обстоятельствах. Вот и сейчас в этой импровизированной упряжке он выполнял основную работу, несмотря на то, что мысленно он был там, впереди, в упряжке Джефа, где бежали его товарищи, рядом с Чубаки я поставил Родена, его брата — крупного, черного со светлыми подпалами пса со слегка обвислыми ушами, придававшими его свирепой физиономии слегка провинциальное выражение. Роден был как две капли воды похож на своего другого брата Годзиллу, погибшего на Кубе, и отличался от него только тем, что оба глаза у него были одинаковые, темно-карие. Роден работал всегда в упряжке Кейзо, но сейчас в связи с гибелью Годзиллы занял его место в упряжке Джефа. Поэтому его большое доброе, как он сам, сердце буквально разрывалось на две части, когда он смотрел вперед. С Чубаки его связывала нежная дружба, довольно частые взаимоизъявления которой отвлекали их от работы и путали постромки. Рядом с Роденом бежал Одэн — огромный, очень мощный пес темной масти, с характерными светлыми бровями. Одэн в числе нескольких других собак был привезен на ранчо Стигера из Антарктиды с новозеландской станции Скотта. Он прошел вместе с нами Гренландию и с тех пор еще более возмужал и окреп. При взгляде на него трудно было бы вообразить, что за столь угрожающей внешностью скрывается очень добрая и чуткая душа. Он чрезвычайно охотно откликался на любое проявление внимания к своей особе и очень болезненно реагировал, если это внимание проявлялось к какой-либо другой находящейся рядом с ним собаке. Одэн работал так же добросовестно, как Чубаки, но его чаще преследовали разного рода травмы. Помню, как в Гренландии у него что-то случилось с горлом и он жалобно плакал по утрам тонким, буквально щенячьим голосом, когда Кейзо надевал на него постромки. Такова была команда, с которой я пустился в плавание по ледниковому заливу Мобил Ойл 25 августа 1989 года. Со мной в паре шел помощник Лорана Дамиан — молодой, очень смешливый француз, считавшийся в киногруппе самым сильным знатоком русского языка (когда-то он изучал его в средней школе). Действительно, несколько русских слов и выражений, которые он запомнил за весь курс обучения, как-то: «Хорошо!», «Привет!», «Как дела?», он выговаривал очень чисто. Остальные же, если и вспоминал, то с трудом и безжалостно их коверкал, так что приходилось непрерывно его поправлять. Так, не спеша, мы и скользили по обе стороны нарт, изредка переговариваясь по-русски. Наши нарты шли следом за Джефовыми. Видимость так и не улучшилась. Лоран, оставив свою камеру Дамиану, вышел вперед на разведку трещин. В связке с ним шел Бернар. Бернар — президент альпинистского клуба в Шамони (альпинистская и горнолыжная Мекка Западной Европы, расположенная у подножия Монблана) — был самым опытным альпинистом среди нас. Мощным телосложением и двухметровым ростом он напоминал Портоса, а лицом, украшенным тонкими усами и изящной острой бородкой, — Арамиса, но в характере его неразрывно сплелись благородство и прямота Атоса, добродушие и спокойствие Портоса и отвага д'Артаньяна. Вот такой прекрасный и надежный человек вел наши упряжки по изобилующему трещинами леднику, и мы всецело ему доверяли. Трещины попадались часто. Лоран пробовал прочность моста палкой и, как правило, разрушал небольшой его пролет, чтобы показать нам, идущим позади, расположение и направление трещины. Мы старались держаться след в след и обходить опасные участки. Понятно, что в таких условиях мы продвигались довольно медленно. Поэтому я очень удивился, когда, оглянувшись, увидел, что упряжка Уилла отстала метров на триста и, кажется, стоит рядом с шедшей последней упряжкой Кейзо и Жана-Луи. Оставив Дамиана караулить собак, я поехал назад. Когда я приблизился к стоящим упряжкам, то первым делом стал считать собак Уилла и сразу понял, что не хватает Баффи. Нарты стояли над трещиной, мост обвалился прямо под ними, обнажив провал длиною метра три и шириной около метра. Уилл, раскинув в стороны лыжи, лежал на животе рядом с нартами, свесив голову и обе руки в трещину. Жан-Луи возился с веревками по другую сторону. Я лег рядом с Уиллом и заглянул вниз.

Баффи, покачиваясь на державшей его веревке, висел вниз головой и время от времени скулил. При падении он ударился мордой о стенку трещины — следы крови были отчетливо заметны на ее голубой поверхности. Трещина, слегка изгибаясь, уходила вглубь, и на всю открывшуюся нашим взглядам глубину ее не было ни единого снежного карниза или мостика, то есть в случае падения Баффи ждала бы неминуемая гибель. Уилл держал собаку за постромки, пытаясь приостановить раскачивание, так как Баффи мог попросту вывалиться из постромок. Мы в два голоса всячески успокаивали его, но Баффи, чувствовавший себя, конечно, не слишком комфортабельно в таком положении и, наверное, слегка оглушенный ударом, пытался выровняться, помогая себе всем телом и отчаянно вращая хвостом. Он висел метрах в полутора под нами, и мы никак не могли дотянуться до него руками. К счастью, сегодня утром, буквально перед выходом, я надел на него жилет (мы взяли с собой жилеты трех размеров — для мелких, средних и крупных собак), поскольку Баффи немного натер лямками грудь, и вот теперь, именно благодаря жилету, который не дал ему вывалиться из постромок, Баффи уцелел. Мы не начинали спасательные действия по просьбе подоспевшего Лорана, который готовился к съемкам. Уверяю вас, это было не игровое кино! Я мысленно и почти что вслух (на русском языке) торопил Лорана со съемками. Мне все казалось, что еще чуть-чуть и Баффи вывалится, но, к счастью, прозвучала команда Лорана: «Тащи!» И вот мы втроем — Этьенн за веревку, а мы с Уиллом руками — вытаскивали беднягу на поверхность. Все довольны, но, наверное, больше всех Лоран и Баффи.

Вскоре вновь остановка. На этот раз опять нарты и опять нарты Уилла! Да, да, у тех самых новых, только что полученных нарт вновь подломился полоз, причем на совершенно ровном, казалось, месте. Правда, кто ищет, тот всегда… На этот раз оказалось достаточным небольшого, но крутого заструга, на который нарты наехали одним полозом, а второй, очевидно, от зависти к первому, а может, просто не выдержав нагрузки, подломился. Все-таки нарты такой конструкции — на высоких полозьях без элементов поперечной жесткости — плохо переносят боковые перегрузки. На этот раз поломка не такая серьезная, так как сам полоз уцелел — ослабли только веревки, связывавшие с ним поперечные планки. Мы собрались около злополучного заструга и решили ставить лагерь. Было уже около четырех часов. Опыт ремонта нарт у нас уже имелся. Пока Жан-Луи и Уилл выпиливали из поперечных планок заготовки для завтрашнего ремонта и сверлили отверстия в полозе на этот раз уже привезенной на самолете нормальной дрелью, я поставил палатку, развел собак сначала из упряжки Уилла, возвратил на ночь законным владельцам собак из своей упряжки, чему они были несказанно рады, покормил их и забрался в палатку. Нашу беседу с Уиллом относительно трещин и вообще относительно всего этого гиблого места Лоран снимал через раскрытую дверь палатки, вследствие чего ужин затянулся. Правда, знакомый с правилами хорошего антарктического тона Лоран принес в качестве компенсации за упущенное время бутылку виски. Достойное завершение дня. Тепло (минус 17), штиль, видимость немного улучшилась, во всяком случае, горы были видны. Координаты лагеря: 68,5° ю. ш., 65,3° з. д. Прошли за день около 13 километров.

26 августа, суббота, тридцать первый день.

Всю ночь моросил снег, именно моросил — так вкрадчиво и нежно шуршали по туго натянутому полотну палатки мелкие колкие снежинки. Просыпался несколько раз с ясным ощущением, что пора подниматься, но циферблат часов убедительно доказывал: «Рано!» Когда я все-таки вылез из палатки в тихую беззвездную ночь, мой босые ноги сразу же погрузились выше щиколотки в мягкий, удивительно пушистый свежайший снег. В отличие от предыдущего дня, принимать снежный душ было сплошным наслаждением: штиль, минус 20 градусов, тишина, полная иллюзия новогодней ночи. Сегодня ровно месяц со дня нашего старта. За это время счетчик установленный на колесе, прикрепленном за нартами Джефа, отсчитал 310 миль (Счетчик, купленный в США, проградуирован в американских милях, миля соответствует 1,6 км).

Что касается меня, то в этой экспедиции я предпочел бы измерять пройденное расстояние в километрах, а оставшееся в милях, но, как бы то ни было, пройденные за месяц 500 километров еще укладывались — правда, с большой натяжкой — в наш график.

Поскольку наша вчерашняя остановка носила аварийный характер и двум упряжкам пришлось возвращаться назад, палатки были расставлены далеко друг от друга. Так, от стоявшей первой палатки Джефа до последней палатки Этьенна было никак не менее 200 метров, и моя обычная утренняя пробежка по палаткам с прогнозом погоды потребовала от меня значительно больших усилий. Подсвечивая дорогу фонариком, чтобы не угодить в трещину, и ориентируясь по едва заметным из-за выпавшего ночью снега вчерашним следам, я пошел в сторону палатки Джефа и Дахо. Они уже проснулись, и характерный шум, раздававшийся из палатки, свидетельствовал о начале тридцать первого раунда борьбы с неподатливой керосиновой лампой. Едва я подошел к палатке, до меня донесся голос Джефа, услышавшего, очевидно, мои шаги: «Виктор, осторожнее, прямо у палатки трещина!» Действительно, направив луч фонарика под ноги, я увидел буквально в метре от входа в палатку ставшую уже привычной за вчерашний день картину разрушенного моста и саму трещину, уходящую вбок, в направлении лежащих на снегу собак. Мое внимание привлек своей необычной конфигурацией крупный одиночный заструг, расположенный прямо на трещине метрах в трех от палатки. Мне показалось, что заструг этот округлостью форм подозрительно напоминает свернувшуюся клубочком и засыпанную снегом собаку. Подозрение мое перешло в уверенность, когда я, подойдя поближе, увидел, что заструг покрыт пробивающимся из-под снега рыжеватым колким мхом. Я осторожно потрогал его, заструг остался недвижим. Я потрогал его еще раз, и тут заструг ожил: сначала прорезались уши, затем показалась залепленная снегом недовольная собачья морда. После энергичного встряхивания, в результате которого определенная часть снега переместилась на мою участливо склонившуюся над застругом физиономию, этот загадочный объект окончательно превратился в Кавиака, небольшого рыжего пса из упряжки Джефа. Этот молчаливый, замкнутый, нелюдимый и какой-то не собачий пес, верный своему характеру, предпочитая провести ночь отдельно от своих коллег по упряжке, каким-то образом отвязался и устроился ни много ни мало прямо на трещине. Осторожно взяв его за ошейник, я вывел его, еще, кажется, не проснувшегося, с опасного места и водворил куда надо. После этого, встав на колени, я просунул голову в палатку Джефа.

В палатке было светло и тепло, работали и керосиновая лампа, и примус. Ярко-оранжевые костюмы Дахо и Джефа, сидящих по обе стороны от входа, еще более подчеркивали контраст между темнотой за стенками палатки и светом внутри нее. Оба были заняты дневниками. Спальные мешки, подвешенные к потолку палатки для просушки, напоминали две покосившиеся, потрескавшиеся от времени малахитовые колонны. Свет керосиновой лампы отражался в их блестящей темно-зеленой поверхности. На примусе тихонько пыхтел чайник. Я отдал ребятам текст песни «Трансантарктика», сочиненной мною накануне на мотив всем понравившегося и отчасти даже знакомого «Полюшка». По моему плану мы должны были впервые исполнить эту песню 27 августа на дне рождения Уилла. Точно такую же «прокламацию» я вручил пятью минутами позже Жану-Луи и Кейзо, причем Кейзо загадочно сообщил мне, что уже приготовил кое-какой инструмент для аккомпанемента. По дороге домой я пробудил к жизни Лорана с сотоварищами.

В 8 часов утра международная ремонтная бригада была в сборе у наших перевернутых нарт. Несмотря на все старания Джефа, руководителя ремонтных работ, научить нас вязать одинаковые и, по его мнению, наиболее прочные узлы, каждый вязал по-своему, к великому восторгу нашего Феллини, своим режиссерским оком увидевшего в этом незначительном факте все многообразие культур и традиций стран, которые мы представляли. Нашими дружными усилиями уже через два часа нарты были побеждены, но видимость по-прежнему была плохой, и мы решили отложить выход до 12 часов. Нам с Уиллом как раз хватило времени, чтобы упаковать починенные нарты и выпить чайку в палатке. В полдень тронулись. Видимость несколько улучшилась, и можно было различить силуэты гор справа от нас. Мы несколько изменили порядок следования: впереди шел Этьенн, выбирая дорогу, его страховал Дамиан, далее Джеф с Дахо, Уилл, мы с Лораном и последними Сейзо с Бернаром. Лоран, находясь позади, держал в поле зрения всю «съемочную площадку». Поверхность была ужасно неровной: ледяные, припорошенные свежим рыхлым снегом глыбы — очевидно, осколки и обломки ледников, сползающих с находящихся поблизости гор — чрезвычайно затрудняли движение. Тяжело груженные нарты скрипели, раскачивались и круто кренились, и порой только чудом удавалось сохранить их в состоянии равновесия. Правда, иногда и чудо не помогало — на одном из бугров мои нарты перевернулись, но, к счастью, не сломались. Подоспевшие Кейзо и Бернар помогли нам с Лораном восстановить статус-кво, и мы продолжили маршрут. Собаки шли очень тяжело, глубоко проваливаясь в снег и останавливаясь буквально перед каждым бугорком. Приходилось постоянно подталкивать нарты, так что, несмотря на умеренную температуру, от нашей одежды валил пар и я изрядно взмок. Кейзо дал мне еще одну собаку для усиления моей команды. Это был большой белый пес антарктического происхождения по кличке Каспа. Они с Одэном образовали великолепный дуэт, и дела пошли лучше. Вскоре мы свернули в сторону от гор, и поверхность сразу же улучшилась, хотя снег все еще был рыхлым. Кроме того, практически исчезли все ледяные глыбы и заструги. С северо-востока подул усиливающийся ветер и начал заметно теснить к западу висящую над заливом густую пелену облаков. Видимость улучшалась прямо на глазах, и постепенно прояснилась вся окружавшая нас картина. До сих пор мы шли, ориентируясь исключительно по компасу, а сейчас уже могли различить на юго-юго-западе широкую белую реку ледника Вейерхаузер, в верховьях которого находился наш четвертый склад с продовольствием. Мы находились в северо-восточной части огромного подковообразного ледникового залива, окруженного со всех сторон, кроме восточной, плотным кольцом заснеженных гор, разорванным в нескольких местах впадающими в залив белыми реками горных ледников. Еще не совсем рассеявшаяся облачность приглушала окружающий пейзаж, отчего тот выглядел скучно и безжизненно. Только некоторые самые высокие вершины горной гряды, обрамляющей залив с юга, сумели, наверное, все-таки перехватить лучи не видимого нам склоняющегося к закату солнца и поэтому светились нежным, необычайно красивым бледно-розовым цветом. «Прекрасный цвет, не правда ли!» — воскликнул скользящий рядом со мною на лыжах Лоран и дал знак остановиться для съемок. Надо заметить, что остановка по такому знаку не относилась к числу самых приятных для нас, тем более в конце дневного перехода, как это было сейчас. Стоило больших трудов заставить уставших собак пройти в таком порядке, какой был нужен нашему режиссеру. Пришлось делать несколько дублей, и мы, взмокшие за день, достаточно быстро замерзли, тем более что ветер, кроме прояснения, принес — вернее, унес — еще несколько градусов и температура упала до минус 29. Но в 16.30 мы все-таки разбили лагерь на прекрасном месте, на мягком, чистом, белом снегу, и отдых, а также прекрасный ужин, приготовленный Уиллом (я всегда удивлялся, как ему удается извлекать такую разнообразную вкусовую гамму из одних и тех же продуктов!), были хорошей наградой за этот непростой день. Прошли мы всего 7 километров.

27 августа, воскресенье, день рождения Уилла.

7 часов вечера. Мы с Уиллом сидели в нашей палатке в ожидании гостей. Прием был назначен на 7.15, но пока никто не явился. Стол по случаю праздника уже украшен небольшой пестрой скатеркой, подаренной Уиллу кем-то из его многочисленных родственников перед экспедицией и используемой Уиллом или в качестве шейного платка, или скатерти в зависимости от обстоятельств, а также тремя высокими толстыми красными свечами. Наш праздничный лагерь был разбит у самого подножья ледника Вейерхаузер, которого мы достигли, пройдя сегодня без особых приключений около 8 миль. Из-за рыхлого глубокого снега собаки шли не быстро. Лидировавшая первую половину дня Тьюли регулярно оборачивалась, по-видимому, сильно интересуясь всем происходящим позади нее. В результате таких рысканий вожака след наш, хорошо заметный в рыхлом снегу, напоминал огромную синусоиду. Чтобы как-то выровнять его, Джеф вышел вперед на лыжах уже без особых мер предосторожности, ибо здесь на плато трещин было не очень много. На всякий случай для подстраховки я догнал его, и мы некоторое время шли рядом, оставляя в снегу глубокую лыжню как раз по ширине колеи нарт — все-таки собакам немного полегче. Но, оставшись без хозяина, упряжка Джефа начала бунтовать: все чаще и чаще собаки останавливались, и нам было слышно, как Дахо хорошо поставленным профессорским голосом пытался убедить их тронуться с места. Но, очевидно, авторитет профессора в этой воистину искушенной аудитории еще не достиг тех небесных высот, которые он по праву завоевал в городе китайских гляциологов Ланчжоу. Очень скоро наступил момент, когда «студенты» начали откровенно пренебрегать указаниями профессора, и Джефу пришлось возвращаться к упряжке. Я пошел впереди один. Ориентир — характерная вершина у левого края ледника. Заметив впереди небольшой купол, Лоран захотел использовать его для съемки всех трех упряжек на подъеме при уже достаточно низком, пробивающемся через облака солнце. Остановились. Для подвоза киноаппаратуры на вершину купола метрах в четырехстах впереди Лоран запряг в маленькие саночки Егера, уже помогавшего ему в подобной ситуации в Гренландии. Поначалу все складывалось неплохо: Егер послушно тащил груженные аппаратурой саночки вслед за шагающими на лыжах Лораном и Бернаром. Затем произошла некоторая заминка. Нам издали было видно, как Лоран и Бернар, склонившись над внезапно остановившимся Егером, пытались убедить его двигаться дальше. Но то ли предложенные ими условия дополнительного вознаграждения, то ли размер его не устроили собаку, и она, уверенная в своей правоте, спокойно легла на снег. Время шло, мы мерзли, благоприятное освещение пропадало. Огромный Бернар впрягся в маленькие, но тяжелые саночки и уныло последовал за Лораном к вершине холма. Теперь надо было вернуть Егера, ибо если его оставить, то при «наезде на камеру» — излюбленный прием Лорана — неизбежно произойдет наезд на Егера, причем всеми собаками и одновременно. Я отправился к нему. Егер, выслушав мои просьбы, на удивление легко согласился следовать за мной, и мы вдвоем возвратились к упряжкам. На этом карьера Егера да и других собак как внештатных сотрудников киногруппы завершилась, и, с моей точки зрения, Егер, второй раз проявивший нестандартный подход к решению некоторых жизненных проблем (достаточно вспомнить хотя бы его поведение при падении в трещину), вполне мог бы претендовать на роль профсоюзного лидера среди всех наших собак.

Первым в нашу праздничную палатку вполз Дахо, причем в такой последовательности: сначала распахнулась дверь, затем в палатку влетела бутылка вишневого ликера (пауза для аплодисментов была выдержана профессором чрезвычайно четко), затем бутылка с китайской водкой, затем (без паузы) щетка для очистки одежды профессора от снега и, наконец, показалась его улыбающаяся физиономия с обмороженными щеками и в очках, которые сразу же запотели. Дахо втянул свое длинное оранжевое тело в раскрытую дверь палатки, и этот продолжительный процесс несколько охладил парящую теплую атмосферу. Тепловой баланс восстановился сразу же после первых приветственных слов профессора, которыми он сопроводил вручение имениннику означенных бутылок.

Гости явно не торопились, уверенные в том, что застанут именинника дома в любой момент. Джеф явился через двадцать минут. Его приход был обозначен бутылкой бренди и какого-то совершенно замерзшего красного вина. Мы поставили эту бутылку между трех свечей. Жан-Луи и Кейзо пришли одновременно, причем Этьенн, очевидно, интуитивно почувствовав, что с напитками вопрос будет решен до его прихода, принес кое-что из закуски. Все в сборе, можно было начинать праздник. Лоран с Бернаром топтались вокруг палатки с кинокамерой, не решаясь войти: во-первых, чтобы не запотел объектив, а во-вторых — потому что не было места. Но Лоран — на то и Феллини, чтобы находить неожиданные решения: дверь раскрылась настежь, и температура прилегающего к дверям внутреннего пространства палатки быстро сравнялась с температурой окружающего воздуха. Теперь можно было вносить камеру: не запотеет. Тотчас же в узенькую щель между плечами Лорана и краем дверного проема, изгибаясь, протиснулся микрофон Бернара, сам же звукооператор остался снаружи. Мы инстинктивно вжались в дальний от открытой двери угол. По одну сторону праздничного стола на моем спальном мешке расположились я, Дахо и Джеф, по другую, на мешке Уилла, — Уилл, Кейзо и Этьенн. После короткого обсуждения меня назначили тамадой. Объявил программу вечера: тост за именинника, тост за экспедицию, тост за женщин, тосты по заявкам, песни народов мира. После одобрения программы в первом чтении, не затрудняя себя и окружающих вторым, я приступил к ее реализации, твердо отклонив пораженческое предложение представителя одной из западноевропейских стран согреться чаем. Зачитал длинный стихотворный тост в честь Уилла, сочиненный и написанный мной на английском (во всяком случае, латинскими буквами) языке. Чувствовалось, что здесь первым чтением не обойтись, поэтому пришлось тешить себя мыслью, что для настоящего понимания любого значительного произведения требуется время и, может быть, продолжительное. Но над отдельными немногочисленными фразами именинник смеется — значит, цель достигнута. Некоторые строфы из этого стихотворения я привожу ниже, чтобы неискушенный читатель смог бы вместе со мной, карабкаясь по старательно сложенной из нескладных фраз пирамиде, подняться до достигнутых мною поэтических высот:

Вот примерный перевод отрывка из поэмы, посвященной Уиллу:

Первый тост прошел на ура, несмотря на то, что часть народа уклонилась от его естественного и обязательного в большинстве стран Восточной Европы и на всей территории СССР продолжения. Это я понял уже после того, как при подготовке походных бокалов ко второму тосту вдруг обнаружил, что некоторые из них остались полными. Я не подал виду, что недоволен прежде всего как тамада, так как ни на минуту не забывал, что нахожусь сейчас не на всей территории СССР и, увы, даже не на маленькой, особенно близкой мне ее части, именуемой Грузией, а поэтому предложил второй тост — за нашу экспедицию и за нашу дружбу, которая сделала эту экспедицию возможной. Не дав бокалам остаться неопорожненными и во второй раз, я предложил в качестве этого тоста спеть песню «Трансантарктика», текст которой я распространил накануне. Предложение было с воодушевлением принято всеми, в том числе, к сожалению, и Лораном, который захотел непременно отснять момент, когда мы все будем петь, и поэтому чрезвычайно быстро переместился с камерой и Бернаром к другой двери и раскрыл ее. Теперь холод стал поступать и в тот угол, где сгрудились все участники празднества. Единственным способом согреться оставалось неукоснительно следовать намеченной программе праздника, и мы запели. Жан-Луи постукивал в такт пластмассовыми ложками по эмалированной миске, а Кейзо использовал щетку и металлический термос. Мягкое шуршание щетки по ребристой металлической поверхности термоса придавало мелодии какое-то восточное звучание. Вот эта песня, и поскольку она стала официальным гимном нашей экспедиции, то привожу ее без сокращений:

Примерный перевод гимна «Трансантарктика»:

Потом выпили за женщин, и тут, конечно, смертный приговор напиткам во всех без исключения бокалах был приведен в исполнение. Съемки наконец кончились, и Лоран с Бернаром и Дамианом присоединились к компании. Огромный Бернар, естественно, не умещающийся в палатке, сел в дверном проеме, лицом к нам, а спиной к Антарктиде. Праздник продолжался, дошла очередь и до песен. Блеснул французский квартет, где солировал Этьенн. Всех приятно поразил Кейзо. Его, правда, пришлось долго упрашивать, но, когда он все-таки запел, все смолкли. В мелодии его песни было что-то щемяще грустное, нежное и лирическое, что-то очень созвучное нашему настроению, тихому морозному вечеру, дрожащему пламени свечи, сонному дыханию окружающей нас бескрайней ледяной пустыни, прорывающемуся время от времени из-за спины Бернара легким облачком белого пара. Впечатление от этой мелодии усиливали и высокий голос Кейзо, и сам он, сидевший, полузакрыв глаза, в позе «лотос» в неосвещенном углу палатки. Впечатление было настолько сильным, что по окончании песни мы не сразу пришли в себя. Возникла пауза, и лишь затем шквал аплодисментов обрушился на смущенного представителя страны Восходящего Солнца, единогласно признанного лучшим вокалистом экспедиции. Выпили красного вина из полуоттаявшей, покрытой до половины густым, махровым инеем бутылки. Разошлись около полуночи. Наш праздничный лагерь был разбит в точке с координатами: 68,7° ю. ш., 65,4° з. д.

28 августа, понедельник, тридцать третий день.

Несмотря на вчерашний пир, я спал крепко и ночью практически не просыпался, как это нередко случалось до сих пор. Когда я вылез из палатки, то едва не упал, наступив на что-то круглое, скользкое и чрезвычайно холодное. Уверен, что любой мало-мальски проницательный читатель, начавший знакомство с моей хроникой хотя бы за день до описываемого, в этом месте непременно воскликнет (или хотя бы подумает): «Бутылка!» — и будет совершенно прав. Да, это была пустая бутылка из-под виски, выставленная вчера за порог и слегка присыпанная за ночь снегом. Приглядевшись, я рассмотрел в утреннем полумраке еще два или три торчащих из-под снега горлышка. «Неплохо погуляли!» — подумал я, обтираясь снегом и чувствуя, как каждая его пригоршня добавляет мне бодрости, и с удовлетворением отмечая про себя справедливость некогда высказанного мной и неоднократно затем подтвержденного положения: «Смешение разного рода напитков, осуществленное в целях употребления в кругу приятных тебе людей, не приводит к сколь-нибудь заметным печальным последствиям для здоровья ни сразу после оного, ни по прошествии любого заданного промежутка времени!»

Штиль, минус 21 градус, плотная облачность, солнце обозначило восточную сторону горизонта узенькой ярко-малиновой полоской. Сразу после выхода из лагеря начался крутой подъем на ледник Вейерхаузер. Снег был очень рыхлым и глубоким (до 40 сантиметров). Собаки шли тяжело, проваливаясь по брюхо. Впереди на лыжах в одной связке Жан-Луи и Бернар: возможны трещины. Издали было довольно забавно смотреть на крохотную оранжевую фигурку Этьенна и чуть ли не вдвое большую зеленую фигуру Бернара. Но даже он со своим гигантским ростом выглядел пигмеем на фоне скал, возвышающихся слева от нас на расстоянии не более километра. В срединной части ледника и у его правого берега были отчетливо видны гигантские голубые разломы трещин. Солнце набирало силу и постепенно разгоняло облака. Откуда-то с невидимой нам еще пока вершины ледника сорвался встречный ветер, температура упала до минус 30, пришлось надевать защитные маски, которые мы уже успели окрестить «Папи» по имени их изобретателя. Эти маски, очень эффективные и чрезвычайно простые в изготовлении, предложил Этьенн, а Папи — это совершенно понятное и без перевода имя (именно так обращались к нему все его друзья и знакомые). История этого имени берет начало в середине 80-х годов, когда Этьенн, будучи еще молодым доктором, участвовал в качестве лечащего врача в реабилитационно-оздоровительном рейсе на парусном судне с группой несовершеннолетних парижских наркоманов и там, очевидно, за свое доброе отношение к этим несчастным и получил это имя, которое ему самому чрезвычайно нравилось. Так вот, маска «Папи» изготовляется в пять минут с помощью ножниц из «бедровой» части флисовых панталон, употребляемых нами в качестве среднего слоя одежды (поверх тонкого нательного белья). Первая операция — это превращение панталон в шорты, вторая — отсечение от оставшейся части куска сантиметров тридцать-тридцать пять длиной и прорезание в нем узкой щели для глаз. Поскольку, согласно греческому эталону красоты (а все мы без исключения отбирались в экспедицию в полном соответствии с этим эталоном), окружность бедра должна соответствовать окружности головы (в этом соответствии вершина гармонии умственного и физического развития человека), то понятно, что приготовленная таким образом «маска» легко могла быть поставлена на службу с ног на голову. Достоинство флиса как материала состояло в том, что он очень быстро сох и на нем не так скоро нарастал неизбежный при дыхании иней.

Особенно трудно было идти первой упряжке, прокладывающей дорогу по целине. Какое-то время лидировали собаки Уилла, но вскоре они стали все чаще и чаще останавливаться, Уилл нервничал, кричал на них, порой дело доходило и до рукоприкладства, пока наконец Баффи окончательно не залег на снег. Чтобы избавить его от неминуемой кары со стороны Уилла, я повел вперед свою небольшую упряжку, обойдя Уилла справа. Дамиан шел с собаками, а я впереди на лыжах утаптывал снег. Двигались очень медленно и до полудня прошли только три мили. В час дня прямо на склоне ледника остановились перекусить. Сверху был хорошо виден ледниковый залив Мобил и уходящий к нему, петляющий по склону след наших нарт. После обеда вперед, правда, ненадолго ушла упряжка Кейзо, затем я вновь сменил его, но прошел только 40 минут: собаки выдохлись и легли на снег, вывалив язык и тяжело дыша. Опять изменили тактику: я пошел вперед с упряжкой Уилла, держась как можно ближе к вожаку. Сэм, а это был он, тянулся за мной, стараясь изо всех сил и воодушевляя остальных собак. Некоторое время двигались довольно успешно, не отставая от идущих впереди Этьенна и Бернара. Внезапно Бернар изменил курс на 90 градусов вправо, обернулся и помахал мне палками, показывая, чтобы я следовал за ним. Приблизившись, я понял причину этого маневра — мы обходили гигантскую воронку в леднике. Бернар заметил ее уже поздно — след поворачивал метрах в двадцати от ее края. Этот случай заставил нас вновь сосредоточить все внимание на поверхности, лежащей перед нами, а то мы, признаться, в тот момент уже достаточно отвлеклись, разглядывая окружавший нас горный пейзаж. Справа по другую сторону ледника возвышалась могучая многозубая скальная гряда, удивительно напоминавшая торчащую из-подо льда спину доисторического ящера. Слева близкий к нам берег представлял собой сплошную отвесную каменную стену, украшенную беломраморными карнизами висячих ледников. Перед самой остановкой заходящее солнце подарило нашему режиссеру чудесный кадр. Его лучи, пробивающиеся сквозь неплотную пелену облаков, вызолотили залив и спускающиеся к нему ледники так ярко, что казалось, будто это реки расплавленного металла, которые текут, огибая, начинающие остывать и от того более темные огромные острова скал, и несколькими огненными потоками вливаются в заполненный расплавленным золотом ковш залива. За день прошли около 6 миль, лагерь в координатах: 68,8° ю. ш., 65,3° з. д.

29 августа, вторник, тридцать четвертый день.

Как один день не походит на другой! Вчера — мерцающее золото заката, а сегодня — снежок, мгла, очень плохая видимость и даже горы слева, казавшиеся вчера очень близкими, еле угадывались. Сегодня утром у нас с Уиллом одновременно возникло такое ощущение, что на улице похолодало. Пришлось особенно тщательно сверить субъективные ощущения с объективными показаниями термометра. Надо сказать, что это не очень простое занятие — снять показания спиртового термометра в темноте, подсвечивая шкалу фонариком. Столбик при этом практически неуловим, и порой приходится тратить достаточно времени, чтобы найти удобный для уверенного считывания ракурс. Вот и сейчас мне показались одинаково вероятными показания минус 24 и минус 28 градусов. Чтобы разрешить свои сомнения, я вытащил второй такой же термометр. Он показал минус 21,5, что никаким образом не прояснило ситуацию. Третий термометр показал минус 23,5. После внимательного изучения всех трех показателей я объявил официальной температурой сегодняшнего утра минус 24 градуса. Проваливаясь в снег по колено, а местами гораздо выше, я донес это известие до ребят и вернулся в палатку. Уилл встретил меня печальным известием, что после вчерашнего трудного подъема у него разболелась грыжа. Он сказал, что и в прошлых экспедициях частенько случалось такое, но как-то незаметно проходило, а сейчас болит сильнее обычного. О возможных причинах такого ухудшения нетрудно было догадаться. Вчера во время подъема на ледник собаки часто останавливались, и единственной возможностью стронуть их с места был довольно распространенный среди каюров способ объединения усилий всех собак упряжки в одном рывке. Для этого необходимо, взявшись за веревку, связывающую Упряжку с нартами, потянуть ее на себя, в сторону нарт, как бы выбирая слабину постромок и тем самым вызывая у собак естественное желание противодействовать этой увлекающей их назад силе, а затем резко отпустить веревку и одновременно скомандовать: «Вперед!» Как правило, это всегда заканчивалось тем, что нарты трогались с места, правда, ненадолго, но все же. Естественно, это совсем не так просто «взять и потянуть», если учесть, что приходится тянуть десять, а то и двенадцать упирающихся собак. Поэтому такая процедура, многократно повторенная в течение дня, может вызвать определенную усталость и даже привести к надрыву поясницы или — что еще хуже — к грыже, как в случае с Уиллом. Решили, что Уилл некоторое время воздержится от тяжелых работ, поэтому я сначала упаковал его нарты, а затем пошел к своим. Джеф, явно не в настроении, подвел ко мне моего любимца голубоглазого Чубаки и мрачно сообщил, что сегодняшней ночью Чубаки подъел свои постромки, несмотря на то что знающий все слабости этого гурмана его хозяин — тут он выразительно посмотрел на меня, а затем столь же выразительно на стоящего между нами и беспечно виляющего хвостом пса, — намазал постромки керосином. При упоминании слова «керосин» Чубаки выразительно повел своим влажным носом, как бы говоря, что именно этот запах сделал его ночную трапезу не только возможной, но и приятной во всех отношениях. Не думаю, что наказание, естественно последовавшее от Джефа за эти противоправные действия, и строгий выговор от меня оставили сколько-нибудь заметный след в душе этой собаки — во всяком случае, в его невинных небесного цвета глазах не отразилось ни сомнений, ни угрызений совести по поводу содеянного, и он как ни в чем не бывало занял свое место в упряжке. Восход солнца видимости не улучшил, над ледником по-прежнему висела белая мгла, и мы сочли необходимым, учитывая возможные трещины, отправить вперед Этьенна и Бернара — наших испытанных «трещиноловов». Когда они — Этьенн впереди, а за ним с веревкой Бернар — проходили мимо наших нарт, Уилл спросил меня, как будет обеспечена страховка, если не ровен час первым в трещину угодит Бернар. Вопрос остался без ответа, и мы, опасаясь потерять их из виду, нырнули вслед за Бернаром в белое молоко уже почти поглотившего их тумана. Уилл решил побороться со своей грыжей методом активной лыжной терапии и стартовал на лыжах перед нартами, я остался с упряжкой, остался в прямом смысле, так как собаки никак не среагировали на мой голос, призывающий их стартовать. Это меня удивило и раздосадовало — как-никак я был не совсем посторонним для них человеком: вот уже более месяца они получали корм из моих рук, да и до этого нам приходилось работать вместе в Гренландии. Сейчас их реакция была несколько странной: увидев, что Уилл уходит, они вскочили и — сначала, как всегда, Сэм, а затем и все остальные — залаяли, всем своим видом показывая готовность бежать следом. Однако отдельные порывы некоторых из них, конечно, не могли сдвинуть нарты с места. Уилл тем временем удалялся не оборачиваясь. Пришлось мне прибегнуть к описанному выше методу, но безрезультатно: для их собачьих ушей важна не только команда «Вперед», но и то, каким голосом она будет подана. Ясно было, что они явно предпочитают услышать эту команду в исполнении Уилла. Пришлось ему вернуться к нартам. Я пошел впереди, все встало на свои места, и собаки побежали. Случались конечно, остановки, и мне приходилось возвращаться, чтобы избавить Уилла от необходимости тянуть веревку. Так прошло часа полтора, и мы решили вновь попробовать изменить порядок движения, тем более что Уилл по-прежнему испытывал недомогание. На этот раз у нас вроде получилось, и некоторое время Уилл держался впереди, а я с упряжкой шел следом, но мало-помалу собаки, уставая, стали останавливаться все чаще и все реже трогаться с места по моей первой команде. Приходилось помногу раз дергать за веревку, раскачивать нарты, кричать на собак зверским голосом. В конце концов, я здорово вымотался, а результата не достиг. Уилл был уже на расстоянии метров двухсот, и меня стало раздражать то, что он даже не оборачивался, чтобы посмотреть, как дела с упряжкой. Темп моего продвижения настолько замедлился, что я начал тормозить идущую следом упряжку Лорана и Дамиана. Пришлось уступить им дорогу, а также пропустить вперед и Кейзо по его просьбе. Увидев, что их обгоняют, мои собаки завыли во все свои десять глоток, но не более того — ни сил, ни, видимо, желания соревноваться у них не было, пришлось нам идти третьими по следу, что было, несомненно, полегче для них.

Еще утром по карте масштаба 1:200000, составленной Британской антарктической службой, мы определили место, где необходимо пересечь ледник и продолжить подъем вдоль его правого берега. Это место находилось около горы Солюс, примерно в трех милях от нашего лагеря. Из-за отвратительной видимости горы Солюс мы не обнаружили и решили поворачивать по счислению, пройдя три мили от лагеря. В этой поворотной точке все упряжки остановились. Изменив курс градусов на восемьдесят, Жан-Луи и Бернар двинулись по «переправе», Уилл последовал за ними. Используя то, что мы стояли на небольшом пригорке, я побежал на лыжах вслед за Уиллом, срезая угол и обходя другие упряжки. Собаки рванулись за мной, и мы вновь заняли лидирующее место, но, увы, ненадолго. Пройдя с энтузиазмом метров сто пятьдесят — двести, собаки снова встали, и все дальнейшее путешествие вплоть до обеда продолжалось так, как я описал выше. Поэтому неудивительно, что когда я, взмокший и усталый, подъехал к Уиллу, поджидавшему меня с безмятежным выражением, то в порыве какого-то непонятного, внезапно охватившего меня возбуждения (наверное, это была обыкновенная разрядка после трудного перехода) позволил себе ряд критических замечаний в адрес собак и воспитавшего их каюра, то есть Уилла, чем его, как мне кажется, немного удивил и обидел, так что мы даже обедать сели за разные нарты, чего прежде не случалось. Но обид хватило только на обеденный перерыв, да и то с трудом. После обеда мы достигли другого берега, где поверхность оказалась потверже, и мы с Уиллом оба пошли рядом с нартами, как в добрые старые времени, и собаки, почувствовав это, тянули очень старательно, ни разу не останавливаясь. Мы прошли 10,5 мили, и венцом дня, с лихвой возместившим все его незначительные моральные и более ощутимые физические потери, стал королевский ужин из трех блюд, приготовленный Уиллом: на закуску — пицца из пеммикана с сыром, на первое — фасолевый суп, на второе — кусок вареного мяса. Координаты: 68,9° ю. ш., 65,4° з. д.

30 августа, среда, тридцать пятый день.

Прекрасный сон после трудного дня, несмотря на то что среди ночи Джуниор — один из самых крупных наших псов, брат Пэнды, похожий на него как две капли воды, — отвязался и, подойдя к палатке, стал шумно тереться о нее боком, чем привел наше надежное жилище в чрезвычайное возбуждение. Мы оба, не вылезая из мешков, на двух языках (для надежности) предложили Джуниору убраться, что он и сделал, правда, по некотором размышлении. Утром на темном небосводе я обнаружил четыре слабо мерцающие звездочки, что вселило в меня определенный оптимизм относительно завтрашней погоды и особенно столь необходимой нам видимости. Известие о том, что сегодня, возможно, будет подходящий для съемок день, обрадовало Лорана и огорчило Джефа (все мы, а особенно Джеф, не слишком любили остановки, связанные с киносъемками, поскольку, как правило, во время них мы здорово замерзали, а на последних съемках Джеф даже приморозил пальцы на ногах, так что причины для особенной нелюбви у него имелись). Однако, как настоящего навигатора, его, конечно, не могла не порадовать перспектива движения по леднику в условиях нормальной видимости, поэтому я высунул голову из палатки Джефа с зажатой в зубах галетой, густо намазанной шоколадным маслом, — наградой за хорошие вести. Сегодня утром приготовил спецовсянку, добавив к основному ингредиенту две ложки какао, изюма, шоколадного масла вместо сахара, который у нас уже кончился, сухого молока, и, поддерживаемый одобрительными взглядами Уилла, наполнил этой смесью свою персональную миску, которая могла бы достойно представлять нашу страну на любой всемирной выставке в разделе «Эмальгигантпосуда», поскольку наглядно свидетельствовала о том, что и миски у нас самые большие в мире! Моя миска, выданная мне перед самой экспедицией моей женой Наташей, действительно по крайней мере в три раза превосходила размерами миски остальных участников экспедиции и поэтому приводила всех в благоговейный трепет. У миски этой было одно несомненное преимущество: любое количество пищи в ней казалось ничтожно малым и всегда вызывало у раздатчика непреодолимое желание добавить еще. Забегая вперед, скажу, что к концу экспедиции все, за исключением Джефа, обзавелись подобными мисками. Сегодня впервые отметили, что заканчиваем завтрак уже без свечей — в 7 утра уже было достаточно светло. Верный признак приближающейся весны! Буквально минут через сорок — пятьдесят после выхода мы наткнулись на гигантскую трещину, пересекавшую наш маршрут. Размеры ее были таковы, что туда вполне могла бы уместиться вся экспедиция «Трансантарктика». Этот огромный ледниковый разлом выходил на поверхность слева от нас метрах в двадцати и справа метрах в пятидесяти. Мы же находились посередине на закрывшем его снежном мосту. Решили обойти трещину правее правого разлома. Лоран устроился с камерой на самом краешке с противоположной стороны, Дамиан страховал его, а Бернар занял место поближе, там, где должны были пройти упряжки, то есть с нашей стороны. Выбор места для съемки и все приготовления заняли минут сорок, и, когда наконец все было готово к старту, выяснилось, что Джеф идти не может, так как чуть раньше, когда мы все томились в ожидании Лорана, он начал очистку полозьев нарт от примерзших к ним собачьих экскрементов. (Собаки по заведенному у всех ездовых собак обычаю оправляются на ходу и, как правило, в течение первого часа после старта. Не всегда удается обвести нарты вокруг этих собачьих мин, а, попадая под полозья и примерзая к ним, они тормозят движение, создавая собакам дополнительную нагрузку.) Джеф впервые ввел в нашу практику этот достаточно трудоемкий, связанный с разгрузкой, опрокидыванием и загрузкой нарт процесс, оказавшийся, однако, весьма необходимым. Надо отдать Джефу должное: он прекрасно видел, что задерживает всех, но все-таки завершил начатое дело, потратив на него ни мало ни много 40 минут! Я бы, наверное, так не смог. Правда, во всем поведении Джефа в то утро как бы чувствовался некий молчаливый протест против диктата нашего режиссера — мол, мы вас ждали, теперь и вы подождите! А может быть, это было и не так, а просто мне так показалось, когда я, пытаясь согреться, наблюдал за тем, как Джеф как будто нарочно медленно и как-то особенно тщательно увязывает нарты. Однако все же тронулись, естественно, не без приключений. Застоявшиеся Тим и Томми, возглавлявшие мою упряжку, и не подумали следовать за упряжкой Уилла, а рванули прямиком на киногруппу, нимало не заботясь, что между ними и столь любимыми ими киношниками огромная трещина. Я попытался увлечь их за собой, побежал на лыжах вперед, чтобы обойти упряжку со стороны трещины, но подошел слишком близко к ним, запутался в постромках и упал. Крепление расстегнулось, лыжа уехала вперед, но собаки остановились. Надел лыжи и вывел собак на след упряжки Уилла. Новый старт, но на этот раз все нормально. Лоран остался очень доволен и объявил, что получился мощный кадр. Мы охотно поверили ему на слово — лишь бы не было дублей! Обед состоялся у подножия большого и, кажется, слава Богу, последнего на этом леднике подъема. Вдохновленный предыдущей удачей Лоран был неудержим и отснял еще одну сценку «Пикник на обочине». Погода мягкая, минус 20 градусов, штиль. Сразу же после начала подъема мы поняли, что явно недооценили его и, в первую очередь, из-за чрезвычайно мягкого и глубокого снега. Слышно было шумное дыхание собак, которые поминутно хватали снег широко открытой пастью, благо им для этого практически не надо было наклонять голову — так глубоко проваливались в снег их широкие лапы. Лоран, едва не волоча камеру по снегу, шел рядом с моей упряжкой, снимая собак крупным планом на подъеме. Камера их отвлекала, особенно неравнодушен к своей работе в кинематографе оказался Одэн: он поминутно совал нос в камеру и постепенно забывал о своей основной пока еще обязанности — тянуть нарты. Выход Одэна из состава упряжки незамедлительно сказался на скорости нашего продвижения — мы замедлили ход и в результате остановились. К счастью, Лоран закончил съемку и встал вместо меня к моей упряжке, я же переместился вперед к Уиллу. Нашим собакам было тяжело впереди. Уилл тоже устал и начал излишне, на мой взгляд, нервничать и злиться, когда собаки останавливались. Порой он срывался и начинал колотить их лыжной палкой. Я видел, что собаки старались изо всех сил и просто устали, поэтому после очередного нервического выпада Уилла довольно резко предложил ему прекратить их наказывать. Между нами тотчас же возникла тонкая, но достаточно глухая стена. В течение двух последующих часов мы молча, без криков, помогали собакам, подталкивая нарты. Наконец подъем начал выполаживаться. Я оглянулся назад на склон и увидел, с каким трудом шла упряжка Лорана. Оставив Уилла наедине с нашей упряжкой, так как мы уже закончили основной подъем, скатился на лыжах вниз к Лорану. Мы с Дамианом, упершись в стойки нарт, толкали их, а Лоран шел впереди Тима и Томми. Так, втроем, мы довели упряжку к вершине. Нас просто потряс Тим своей неистовостью в работе: он буквально лез из постромок, морда его от частого опускания в снег побелела и напоминала маску, глаза и нос угадывались по небольшим черным впадинам. Вызывало беспокойство и то, что моча его, обычно лимонно-желтая, приобрела темно-красный цвет — неужели кровь?! Но мы благополучно достигли вершины, а за нами и все остальные. В тот же вечер я заметил, что у Сэма моча такого же цвета. Решили подождать до завтра и разбили лагерь, пройдя шесть очень трудных миль. Мы находимся на вершине ледника Вейерхаузер на высоте около 2200 метров над уровнем моря, километрах в семи к северу от предполагаемого четвертого склада с продовольствием. Температура минус 25 градусов, легкий ветерок, координаты лагеря: 69,1° ю. ш., 65,4° з. д.

31 августа, четверг, тридцать шестой день.

Утром на небе я насчитал на одну звезду больше, чем накануне, то есть целых пять. Высота есть высота: температура минус 28 градусов, ветерок от северо-востока, почти попутный. День сулил быть удачным, и мы надеялись найти сегодня склад с продовольствием. Еще одним добрым предзнаменованием стала радуга, перекинувшая свой разноцветный арочный мост через ледник, едва только солнце показалось над гребнями гор. Предчувствуя скорый отъезд (самолет должен был забрать киногруппу в районе четвертого склада), Лоран использовал каждую возможность, чтобы снимать. Вот и сейчас не прошло и получаса с момента старта, как начались съемки. Но собаки — наверное, одни из самых строптивых киноактеров — никак не желали следовать колонной в заданном Лораном направлении. Очевидно, по тайному сговору с Лораном идущий впереди Этьенн предпринял маневр типа «противолодочный зигзаг» с тем, чтобы упряжки могли пройти перед камерой в наиболее выигрышном ракурсе. При таком движении собаки моей сборной упряжки получили отличную возможность на каждом повороте видеть свой родной коллектив и слышать голоса родных погонщиков. Естественно, при этом движение моей упряжки окончательно расстроилось, и мне пришлось снова и снова трогаться с места и срывать до хрипоты голос, чтобы хоть как-то урезонить моих спутников и сохранить заданный темп движения. Во время съемок периодически налетал шквалистый ветер, четкая линия горизонта размазывалась, а затем эта размазанность приобретала более ясные очертания стелющейся вдоль поверхности ледника белесоватой пелены. Через мгновение следовал резкий порыв ветра, и видимость тут же ухудшалась до 100 метров и менее. В течение 5–10 минут ветер дул ровно и мощно, затем так же внезапно прекращался, горизонт прояснялся, шквал пролетал мимо, поднятая им снежная пыль постепенно оседала, превращаясь в многочисленные, змеящиеся между застругами ручейки поземки. Но к полудню, когда мы уже собирались остановиться на обед, один из таких «случайных» шквалов задержался дольше обычного, и нам пришлось разворачивать нарты, чтобы как-то укрыться от проникающего повсюду снега и пронизывающего ветра. Температура понизилась до минус 28 градусов.

Обеды в такую погоду оставили одно из самых холодных воспоминаний о путешествии через Гренландию. На протяжении практически всего пути ветер, не очень в общем-то докучавший нам на маршруте, особенно во второй половине путешествия, всегда усиливался во время обеденной остановки, превращая эти короткие минуты отдыха в мучительную пытку холодом. Нарты, конечно, немного защищали нас от ветра, но с их подветренной стороны создавалось разрежение, которое буквально засасывало клубы снежной пыли, моментально покрывающей одежду, лицо, залепляющей глаза и отгоняющей прочь даже мысль о том, чтобы вытащить руку из рукавицы и голыми пальцами выловить в полиэтиленовом мешочке присыпанный снегом крохотный, холодный, твердый камешек ореха или изюма. Здесь, в Антарктиде, этот ветер, названный нами «ленчвинд», до сих пор еще не слишком настойчиво искал встречи с нами, но вот сегодня он явился, и не один, а, естественно, со всеми сопутствующими неприятностями. Подкрепившись наскоро, без десерта, ибо по сегодняшней погоде вместо традиционной фразы: «На десерт подали мороженое», более уместной была бы фраза: «На десерт мы стали морожеными», мы продолжили путешествие. До предполагаемого места со складом продовольствия оставалось около четырех миль, однако видимость еще более ухудшилась, сильный ветер от востоко-юго-востока, то есть в левую щеку, низкая температура и сильная поземка определенно снижали наши шансы на успех в поисках склада. Несколько раз мы останавливались и совещались по поводу направления дальнейшего движения и нашего настоящего местонахождения, но, увы, все окрестные вершины, хранившие ответ на эти вопросы, были надежно укрыты непогодой. Приняли решение пройти 4,5 мили по направлению, определенному накануне по карте на основе данных о координатах склада и координатах нашего последнего лагеря. Придя в вычисленную точку, мы, естественно, обнаружили полное отсутствии даже следов склада. Решили разбить лагерь и подождать улучшения погоды (ха! ха!). День 1 сентября был объявлен первым официальным днем отдыха экспедиции «Трансантарктика». Это значило, что завтра вне зависимости от погоды (даже если бы она и выдалась хорошей — эта возможность как раз и учитывалась словом «официальный», так как до этого мы имели несколько неофициальных дней вынужденного отдыха из-за непогоды) мы отдыхаем, то есть подъем будет не в 5.45, а по желанию и далее все соответственно тоже по желанию. Засыпать с такими мыслями было на редкость приятно, особенно под убаюкивающее невнятное бормотание спотыкающегося об оттяжки палатки и усиливавшегося к ночи ветра. Лагерь в координатах: 69,2° ю. ш., 65,1° з. д.

 

Глава 3

Сентябрь

1 сентября, пятница, тридцать седьмой день.

Вот так всегда! Как отдых, так дрянная погода! Но это, конечно же, как вы понимаете, вопль души не профессионального путешественника, а простого, нормального человека. Любой профессионал, высунув голову из палатки в такую непогоду, удовлетворенно хмыкнет, что будет означать: «Так и быть, отдохнем, все равно идти невозможно!» — и заберется в спальный мешок, а обыкновенный человек в этом случае непременно скажет или хотя бы подумает: «Черт бы побрал этот ветер! Единственный день за целый месяц и тот по-человечески не отдохнуть!» — и, забравшись в палатку, будет вертеться в спальном мешке, пытаясь отыскать какое-либо приятное занятие, которое непременно должно выделить этот день отдыха из череды всех предшествующих так называемых рабочих дней. Первое шевеление в лежащем рядом со мной спальном мешке я почувствовал примерно в 9 часов. Вскоре вслед за морозным дымком над мешком показалась всклокоченная голова Уилла. За стенами палатки по-прежнему свистел ветер. Я вылез наружу, причем весь мой наряд состоял лишь из влагонепроницаемых часов фирмы «Йема». Минус 27, ветер 10–12 с юга, видимость не более 200 метров. Вот и все, что я успел отметить снаружи до того момента, пока вдруг не вспомнил, что оставил в палатке работающий примус. Это заставило меня немедленно ретироваться. Вода для кофе была почти готова. Испив кофе, я продолжал вести себя абсолютно непрофессионально. Мне, видите ли, приснилось, что если я как следует теплоизолирую свой теплолюбивый озонометр, то он, несомненно, еще послужит мне и отечественной науке. Мысль была простая: укутать прибор одним из запасных собачьих жилетов и разместить его в ящике таким образом, чтобы можно было снимать показания, не вытаскивая весь прибор наружу. Реализация этой идеи, к которой я и приступил сразу же по окончании завтрака, выйдя на поиски жилета, затормозилась по причине отсутствия запасных комплектов на наших нартах. Последний жилет вчера был варварски располосован Тимом, свободолюбивая натура которого не могла, конечно, смириться с этим стесняющим движения одеянием вызывающего ярко-оранжевого цвета. Произведенный через стенки палаток опрос профессионалов — Джефа и Кейзо — тоже не дал положительных результатов. Тем не менее я втащил весь ящик вместе с прибором в палатку для прогрева и просушки. Надо отметить, что я предварительно согласовал свои планы с Уиллом, и поэтому сейчас он весьма хладнокровно наблюдал из мешка за моими действиями, в результате которых в нашей палатке отнюдь не стало свободнее. Мне пришлось «сломать» пополам свой спальный мешок, с тем чтобы освободить часть пола для возни с довольно громоздким ящиком, после этого я извлек прибор из кожуха и подвесил его под потолком. Все это время, пока я возился с прибором, Уилл, лежа в мешке, прослушивал свои старые магнитофонные записи. В одну из пауз он объявил мне, что хотел бы сегодня с моей помощью постричься и помыть голову. «Нет ничего проще! — воскликнул я. — Какую прическу желаете-с?» Уилл, поколебавшись, попросил меня сделать свою любимую экспедиционную стрижку со звучным названием «Челлендж». Это название чрезвычайно редко встречалось в моей практике, но Уилл пришел мне на помощь, объяснив так: «Это то, что обычно получается из моих волос, когда их стригут маникюрными ножницами, входящими в комплект моего большого швейцарского перочинного ножа». (Как вы, конечно, помните, этот нож уже использовался нами, когда мы пилили разбившиеся на спуске нарты.) Ровно в 15.30, когда наш большой пятилитровый чайник с кипящей водой был отставлен в сторону и обе горелки примуса наполнили палатку теплом и гудением, перебивая шум ветра, мы с Уиллом в два голоса позвали Лорана и Бернара из их палатки, находящейся метрах в восьми от нашей — момент пострижения Уилла должен был быть обязательно запечатлен на пленку. По желанию клиента и постриг, и помыв должны были осуществляться на улице, чтобы не сорить (!) и не напускать лишней влаги в палатку. Возможно, что на принятие Биллом такого благородного решения оказало влияние то обстоятельство, что при выполнении этих процедур внутри палатки они бы так и остались «за кадром» истории экспедиции. Не знаю, но во всяком случае выбор был сделан! Напомню, что в парикмахерском салоне минус 28 градусов, ветер и снег. Уилл обнажился по пояс и подполз на коленях к закрытой пока двери палатки, за которой томились в ожидании Лоран с Бернаром. Я взял нож с ножницами. Пауза. Уилл сосредоточенно настраивался. Наверное, перед его мысленным взором сейчас вставала вся его беспечная экспедиционная жизнь с длинными волосами, отвыкшими не только от ножниц, но и от расчески, не говоря уже о шампуне, но, как вы помните, день отдыха непременно должен был отличаться от других. Примерившись головой к выходу и не поворачивая ее в мою сторону, Уилл выдавил из себя: «Рэди!», что означало: «Готов!» Я расстегнул молнию, и в палатку ворвались клубы морозного воздуха. Уилл высунул голову наружу и скомандовал: «Начинай!» Я, захватив в кулак длинные пряди его густой шевелюры, пытался подсечь их маленькими, путающимися в волосах и постоянно выскальзывающими из рук ножницами. Жесткие волосы Уилла не поддавались. Очень быстро скорость выстывания моего клиента начала заметно превосходить скорость стрижки. Уилл нетерпеливо поводил худыми лопатками, и я наметил, что волосы, буйно кустящиеся на его спине, понемногу начали вставать дыбом. Пришлось взять свои ножницы, которые немного больше Уилловых. Да, скорость решает все, тут уж не до качества — под угрозой сама жизнь отважного путешественника. Наконец процедура была закончена. Я втащил продрогшего Уилла в палатку и застегнул молнию. Лоран и не думал снимать эту сцену, заявив, что ему вполне достаточно близкой по содержанию сцены со стрижкой моей бороды, но своего поста не оставлял — ждал, когда я буду мыть несчастному голову. Выждали три минуты, чтобы согреться, и вот второй выход в открытый космос. У Уилла в правой руке баночка с шампунем, у меня — термос с горячей водой. Сразу же, как только Уилл высунул голову, я начал поливать его из термоса. При этом Уилл делал какие-то судорожные движения правой рукой, полагая, очевидно, что он намыливает голову. Вода, стекая по склоненной голове Уилла, моментально охлаждалась, кончики волос замерзали и становились негнущимися, снежная пыль перемешивалась с паром от выливаемой из термоса воды. Когда мы забрались обратно в палатку, на лице Уилла было выражение усталого блаженства, в основном от того, что мучительные процедуры закончены. Полумрак и отсутствие в нашей палатке большого зеркала не позволили Уиллу полюбоваться своей новой прической, но мне почему-то показалось, что наши отношения от этого только выиграли.

Отчаянный вызов, который Уилл бросил непогоде своим мытьем, имел весьма ощутимые положительные последствии — ветер стал стихать и к вечеру окончательно успокоился, однако видимость по-прежнему оставалась никудышной. Я, закончив просушку прибора, укутал его несколькими слоями одежды и установил на дне фанерного ящика, предварительно подстелив вниз слой поролона. В торцевой стенке ящика с помощью того же легендарного ножа я вырезал щель как раз по размеру его индикаторной шкалы и небольшое отверстие для кнопки запуска. Все это я заклеил двойным слоем полиэтилена, чтобы снег не попадал внутрь. После этого я запустил отогретый прибор в палатке, но он почему-то не заработал! Разочарование было сильным, и я уже решил, что отправлю его с самолетом на Кинг-Джордж, чтобы не тащить лишнюю тяжесть. С этой мыслью я вынес громоздкий ящик на нарты и, уже уходя, включил озонометр, просто на всякий случай. Боже! Он работал! На радостях я обежал все палатки и известил своих товарищей о новой победе советской науки, думая про себя, что окончательный приговор я вынесу ему завтра после еще одной контрольной проверки. Когда я возвращался домой, то увидел, как сильно занесло все палатки и нарты за прошедшие сутки плохой погоды. Решили с Уиллом назавтра встать пораньше, чтобы начать раскопки. «Твин оттер» вместе с Генри уже перелетел в Розеру — станцию Британской антарктической службы, находящуюся в часе лета от нас. Генри, как и мы все, ждал погоды!

2 сентября, суббота, тридцать восьмой день.

Накануне вечером ветер стих, ночь была спокойной, и это пробудило надежды на прилет самолета сегодня. Температура минус 28 градусов, горизонт был чист. Однако в 7.30, когда была назначена радиосвязь с Генри, видимость опять ухудшилась, подул южный ветер с поземкой, и нам пришлось отложить связь на час в надежде на улучшение погоды. За это время я немного откопал палатку, целиком освободил от снега нарты, почистил полозья, еще раз убедился в неработоспособности озонометра и пошел в гости к Джефу и Дахо. Войти в их пирамидальную палатку было не так-то просто. Представьте себе нейлоновый рукав длиной сантиметров шестьдесят и такого же диаметра с веревочными завязками с наружной и внутренней стороны, находящийся на высоте примерно полуметра от поверхности. Чтобы проникнуть внутрь, необходимо было встать на колени на специально установленный перед входом фанерный ящик, отряхнуть от снега маклаки — в палатке Джефа идеальная чистота — и влезать головой вперед, пока, преодолев еще один барьер — отверстие во внутреннем чехле палатки, — буквально не уткнешься носом в висящую как раз на этом уровне керосиновую лампу. Тут необходимо замедлить продвижение и в зависимости от имеющихся внутри вакансий, изогнувшись под углом 90 градусов, вползти направо к Дахо или налево к Джефу. Внутреннее убранство их палатки буквально поражало чистотой и порядком. Особенно это бросалось в глаза после живописного творческого беспорядка в нашей с Уиллом палатке. Такое впечатление, что Джеф и Дахо готовили пищу из гораздо более чистых продуктов — и примус, и чайник, и все кастрюли, и миски так и сияли чистотой, а оба они, в еще достаточно свежих ярко-оранжевых костюмах, прекрасно вписывались в эту обстановку благоденствия и процветания. Когда я, наконец, завершил свое вползание, некоторым образом нарушив царящую в палатке тишину, и устроился на небольшом складном стуле, любезно предложенном мне Джефом, то тотчас же получил чашку отменного китайского чая. Вскоре в палатку вполз Кейзо. Разговоры крутились вокруг того, где искать склад. По спутниковым данным, координаты нашего лагеря в точности совпадали с координатами склада, и поэтому не исключалась возможность, что, когда «дым рассеется», мы увидим заветный ящик. Однако Джеф почему-то был уверен, что мы прошли его и оставили склад к северо-востоку. Затем разговор переключился на тех, кто ждет нас дома: на наших жен, подруг, детей, родственников, друзей, знакомых и просто тех, кому интересна эта необычная экспедиция. Я рассказал, что из телеграмм полученных от Наташи, следует, что, по сообщениям всесоюзного радио, температура воздуха в районе нахождения экспедиции редко превышает отметку минус 43°, что в общем-то соответствовало бы действительности, если принимать за истинную температуру сумму показаний двух из трех имеющихся у меня термометров. Дахо чрезвычайно развеселился, узнав про это обстоятельство, и долго смеялся, вытирая слезы. Смех у нашего почтенного профессора был очень веселым, что называется заразительным. Невозможно было удержаться от улыбки, слушая переливы его по-детски веселого хохота. Вот и сейчас, как только он пришел в себя, я, продолжая начатую тему, сказал, что готов поспорить с ним, что на основании коротенькой информации о моем падении в трещину и поломке термометра по всем правилам высокого искусства будет написана статья в какой-нибудь китайской газете о том, что советский гляциолог Виктор Боярский, чудом оставшийся в живых после падения в глубокую трещину, все-таки не уберег находившиеся при нем постоянно три термометра, разбив их при падении, и оставил тем самым экспедицию без средств для измерения температуры. (Впоследствии я оказался прав: именно такого рода сообщение мы вычитали в одной из заметок, присланных Дахо его женой Чинке.) Однако тогда это предсказание вызвало только новый приступ смеха у профессора. Мы сошлись на том, что такого рода перлы могут возникать при многочисленных перепечатках с дополнениями «от себя» первичной (получаемой от нас), всегда несколько «завышенной» информации. Не далее как вчера во время прямой радиосвязи Уилла с корреспондентом радио в Миннеаполисе, на вопрос корреспондента о погоде Уилл трагическим голосом сообщил: «Вэри колд, стронг уинд», — что в действительности соответствовало легкому ветерку при температуре около минус 25.

Пока мы веселились таким образом, Жан-Луи вылез из палатки с биноклем и стал внимательно изучать весь видимый горизонт. Через некоторое время он сообщил, что, кажется, что-то увидел к юго-востоку от нас. Тотчас же была снаряжена разведгруппа, в состав которой вошли Этьенн, Кейзо и я. Мы достаточно резво стартовали в указанном Этьенном направлении. Минут через десять Этьенн, вспомнив, что у него скоро связь с самолетом, повернул назад, мы же с Кейзо продолжили путь. Поземка, поднимаемая юго-восточным встречным ветром, очень сильно ограничивала видимость. Скоро исчез из виду лагерь, мы прошли еще 10 минут и в результате повернули обратно. В 14.30 после связи с самолетом нам стало ясно, что при такой погоде он сегодня уже не прилетит, трогаться же до того, как мы отыщем склад, нам было нельзя, так как провианта оставалось только на четыре дня, что было явно недостаточно для того, чтобы дойти до следующего склада, находящегося в ста милях к югу. Поэтому оставалось только ждать погоды и искать склад. Я попросил Уилла подогреть мне чайник воды для вечернего мытья головы, а сам с Этьенном отправился на поиски. На этот раз мы пошли строго на юг. Джеф поступил иначе: он запряг восемь собак, уложил на нарты палатку, примус, небольшой запас еды, корма для собак, горючего и вместе с Кейзо двинулся на северо-восток — направление, которое он отстаивал еще во время нашей утренней беседы. Двухчасовая поисковая экспедиция не дала никаких результатов. Правда, к ее окончанию погода улучшилась, показались участки голубого неба и даже стали видны невысокие пологие холмы с северо-востока, куда уехали Джеф и Кейзо. Тогда мы вернулись в лагерь, уже смеркалось. Я покормил собак. К счастью, ни у Тима, ни у Сэма больше не проявлять тех зловещих симптомов, которыми они нас здорово напугали после подъема на плато. Эта наша вынужденная стоянка дала им возможность полностью прийти в себя и отдохнуть.

Уилла в палатке не было — он ушел в гости к Лорану. Примус работал на слабом режиме, рядом стоял чайник, полный горячей воды. Я быстренько в рабочем порядке без демонстрации вымыл голову, поливая сам себе прямо из чайника. Вернулся Уилл, а вскоре мы услышали, что подъехали Джеф с Кейзо, причем тоже ни с чем. Однако улучшающаяся погода как-то повысила наше настроение, несмотря на эти две неудачи с поисками, поэтому мы с Уиллом, спев на два голоса «Катюшу» и поужинав, легли спать.

3 сентября, воскресенье, тридцать девятый день.

Сегодняшний день начался необычайно рано. Примерно в два часа ночи я проснулся оттого, что услышал, как Уилл, чертыхаясь сквозь зубы, пытался расстегнуть молнию на двери. Наконец-то ему это удалось, и он исчез в темноте, а через несколько секунд я услышал глухие удары, визг собак и рычание Уилла. Мне теперь было совсем уже несложно восстановить всю картину происшествия: какая-то из собак, очевидно, спросонья сболтнула лишнее и разбудила хорошо отдохнувшего днем и поэтому особенно чутко спящего ночью Уилла, а тот решил проучить ослушницу. Подобные ситуации случались и до того, но чаще Уилл ограничивался устным предупреждением, сделанным прямо из палатки нарочито хриплым и громким голосом, а если и это не помогало, в ход пускалась пластиковая лыжная палка фирмы «Эксель», для пущего устрашения расщепленная на конце. Меня всегда поражало, как это Уиллу не лень вылезать из теплого мешка в морозную темную ночь, чтобы наказывать собак — по мне пусть хоть всю ночь переругиваются, — но на Уилла эти ночные выходы оказывали странно успокаивающее воздействие: он возвращался в палатку, как правило, в благодушном настроении и с чувством выполненного долга забирался в мешок. Случалось и так, что какой-нибудь неосторожный пес вновь, как будто издеваясь, подавал голос, как только Уилл, вернувшись после ночной карательной операции, окончательно упаковывался в мешок. Мне было чрезвычайно смешно наблюдать за тем, как Уилл, изрыгая проклятия и призывая все кары на голову смутьяна, вновь, путаясь в молниях, пытался выбраться из мешка, правда, от второго раза я его, как правило, отговаривал, и мы вдвоем уже увещевали провинившуюся собаку. Иногда Уилл, встрепенувшись среди ночи от лая, просил меня помочь персонифицировать злодея, и мы принимались оба гадать (я лениво, он с воодушевлением) кому принадлежит лай. Не стоит и говорить, что каждый такой ночной выход вызывал переполох во всем лагере. Таким образом, Уилл, охраняя свой сон, не очень-то заботился об окружающих. Когда он вернулся в этот раз, я спросил его о погоде, на что Уилл ответил, что идет снег, видимость плохая и скорее всего завтра полета не будет, да и склада нам не найти, поэтому, добавил он, погружая ноги в еще не остывший спальник, завтра будем спать. Взбудораженный этим ночным происшествием, спал я плохо, в отличие от Уилла и собак, и с трудом дотянул до 5.45. Уилл, с головой спрятавшись в спальный мешок, не подавал признаков жизни в полном соответствии со своей вчерашней установкой. Я вылез из палатки. Редкие неяркие звезды мерцали на начинавшем светлеть небе. С юга со скоростью 10 метров в секунду, поднимая поземку, дул вполне уверенный в своем будущем ветер, горизонт был закрыт плотной дымкой, термометр показывал только минус 20 градусов. Увы, погода вновь была нелетной. Я известил об этом уже проснувшихся ребят и вернулся в палатку. Спальный мешок Уилла своей монументальной неподвижностью напоминал саркофаг. Его обитатель, ожив на мгновение после моего сообщения о погоде, заявил, что будет ждать развития событий лежа, и вновь закрыл глаза. Я, стараясь не шуметь, запустил примус, вскипятил чай и приготовил завтрак. Аромат варящейся овсянки, который после месяца путешествия наши обветренные носы могли с легкостью выделить из тысячи других, распространился по палатке и, естественно, проник в глубины Уиллова саркофага. Этот фимиам пробудил от летаргического сна руководителя экспедиции и вызвал в нем живейший интерес. Оставив Уилла завтракать, я оделся и выбрался из палатки. Погода с восходом солнца немного улучшилась, однако видимость все еще оставалась плохой. Мы приняли решение в 9.30 дать Генри добро на вылет, рассчитывая на то, что даже если он и не найдет нашего лагеря, то сможет слетать к следующему складу в районе холмов Лайнс и привезти нам оттуда несколько упаковок собачьего корма, с тем чтобы мы смогли бы наконец оставить эту стоянку. Генри сообщил нам, что примерно в 10.30 он будет в районе лагеря. Мы все вывалились на «улицу», чтобы по звуку моторов попытаться навести самолет. Вскоре мы отчетливо услышали его к востоку от нас. Скрытый плотной облачностью самолет, как нам попалось, на достаточно большой высоте прошел на запад, севернее нашего лагеря. Спуститься ниже Генри не мог из-за низкой облачности. Минут пять невидимый Генри, повинуясь нашим командам, кружил над лагерем, и порой нам уже казалось» что еще мгновение и его «Твин оттер» прорвет облака, но нет!

А тут еще собаки, услышав шум моторов, вдруг принялись выть во все свои тридцать шесть глоток, заглушая и шум моторов, и наши крики. Вой затих, пожалуй, одновременно с шумом моторов, и мы поняли, что Генри улетел к холмам Лайне. Буквально через пять минут после этого видимость стала улучшаться прямо на глазах, небо и горизонт очистились, и нам стали видны даже далекие снежные вершины гор острова Александра I на северо-западе. Такое явное коварство со стороны погоды вызвало короткую, но яркую вспышку негодования со стороны Лорана и его команды, поскольку им необходимо было уже улетать, чтобы работать над отснятыми пленками и подготовиться к следующему визиту на маршрут в ноябре. Результатом этой вспышки было то, что ребята сложили палатку и стали упаковывать вещи, готовясь к отлету, несмотря на всю зыбкость ситуации с погодой. Мы тоже стали готовить то, что надо было отправить в базовый лагерь. Я решил дать последний шанс озонометру, переведя его из пассивного режима обогрева, когда основная роль отводилась внутренней системе термостабилизации, в активный, когда тепловой комфорт создавался с помощью полиэтиленовой литровой бутылки с горячей водой, помещенной в ящик с прибором. Для этого я вновь втащил ящик с озонометром в палатку и аккуратно уложил на «спину» этого изнеженного не по годам прибора плоскую полиэтиленовую бутыль, предварительно наполненную горячей водой из термоса. После этого выставил ящик за дверь и дал ему время для подготовки заключительного слова в свою защиту.

Часов в двенадцать Генри сообщил по радио, что нашел склад у холмов Лайнс и летит в нашу сторону с кормом для собак. Через час он совершил посадку в нашем лагере в свойственном ему мягком классическом стиле, подрулив прямо к палаткам. Мы быстро разгрузили самолет, и Генри, взяв на борт Джефа, полетел на поиски склада с продовольствием, поскольку после наших бесплодных попыток найти его мы были уверены, что координаты склада определены с ошибкой. Двадцатиминутные поиски оказались безрезультатными, и мы решили завтра выходить. Самолет привез те самые огромные белые мешки с одеждой, которые мы паковали в Миннеаполисе, новые спальники, письма, составлявшие довольно увесистый пакет (как выяснилось позже, рекордсменами по количеству полученных писем стали Дахо и Кейзо). В довершение всего Генри торжественно и осторожно протянул мне большой полиэтиленовый мешок. «Фром Беллинсгаузен стэйшн», — сказал он с многозначительной улыбкой. Я раскрыл пакет. Там, радуя истосковавшийся взор, лежал джентльменский набор: шампанское, водка и коньяк. Это был подарок от ребят с Беллинсгаузена ко дню моего рождения. Спасибо, ребята! Уж кто-кто, а я смог оценить тогда ваш подарок. При скудных запасах, остававшихся на станции в конце зимовки, найти в себе мужество поделиться со мной одним из самых дорогих и близких сердцу — на это способны только настоящие друзья! Шампанское ввиду его неблагонадежности при предстоящей транспортировке было решено выпить сегодня же, остальное я, надежно упаковав в валенки, спрятал в сумку до праздника. Я забыл упомянуть, что на самолете с Кинг-Джорджа прилетел Рэй — молоденький, изящный пес, брат Тьюли, проходивший стажировку на вожака в базовом лагере под руководством Джона Стетсона. Мы с Уиллом взяли Рэя в свою упряжку вместо Брауни, которого отослали назад на Кинг-Джордж для продолжения стажировки. Вечером в палатке Джефа был устроен скромный а-ля фуршет с шампанским.

4 сентября, понедельник, сороковой день.

Это утро чем-то неуловимо напоминало предыдущее. Около 6 часов тишину разорвал истошный лай наших собак. Я выглянул из палатки. Мне показалось, что какая-то собака отвязалась и бродит вдоль строя, вызывая законный гнев и возмущение остальных. Уилл, торопясь и надевая носок с надписью «Лефт» на правую ногу, выскочил из палатки. Собаки моментально успокоились. Уилл возвратился разочарованный — виновники склоки найдены не были. Я умолчал о том, что видел отвязавшуюся собаку — вполне возможно, это был кто-то из других упряжек, — но когда я выбрался из палатки, то обнаружил нечто такое, что привело меня в очень веселое расположение духа и еще раз подтвердило мое мнение о высоком интеллектуальном уровне Егера. Егер, отвязавшись, спокойно лежал на своем обычном месте в таком положении, что никак нельзя было заметить, не подойдя к нему вплотную, что он отвязан. На этот раз он перехитрил Уилла, вволю погуляв на свободе до тех пор, пока разъяренный хозяин не начал своего исступленного исхода из палатки с весьма прозрачными для Егера намерениями. Заметив Уилла, он преспокойно улегся на свое место, изображая полную невинность. Я похвалил Егера, но на всякий случай вновь привязал его. За четверо суток лагерь здорово занесло. Раскопка палаток и очистка нарт от снега заняли довольно много времени. Погода серенькая: туман, снег, температура минус 28. Поверхность — в основном твердый снег. К полудню туман рассеялся и мы увидели, что находимся в окружении величественных гор самых причудливых очертаний. Впереди справа виднелись три скалы правильной формы, напоминающие египетские пирамиды. Слева тянулась невысокая горная цепь с остроконечными вершинами, целиком, даже с северной стороны, покрытыми снегом. Мертвенно-белый, безжизненный цвет гор и окружающей их снежной поверхности, сливающейся на горизонте с таким же белесым небом, создавал впечатление прямо-таки лунного пейзажа. Все пространство между горами, насколько позволяла судить видимость, представляло собой типичный ледниковый ландшафт с характерным для него волнистым рельефом. Длинные пологие спуски чередовались с относительно крутыми короткими подъемами. На спусках собаки, разгоняясь, набирали скорость, запаса которой, однако, хватало едва ли до половины следующего подъема. Затем приходилось их уговаривать, а порой и подталкивать нарты. К обеду солнце окончательно прорвалось через облака и, несмотря на минус 24 градуса, мы с Уиллом сняли рукавицы. Во время обеда, который прошел в теплой и дружеской обстановке, я проводил озонные наблюдения. (Две бутылки с горячей водой, предложенные озонометру накануне утром, возымели действие — он заработал!) Дахо, выкопав в снегу метровую яму, отобрал очередную пробу снега, остальные, нежась на солнце, просто обедали. До обеда мы прошли 7 миль, а затем до 17 часов в хорошем темпе и при благоприятной погоде — еще 11,5. Перед самой остановкой пришлось преодолеть очень крутой и сложный подъем, на вершине которого мы и разбили лагерь в координатах: 69,4° ю. ш., 65,0° з. д.

5 сентября, вторник, сорок первый день.

Утро, как всегда, началось с подъема в 5.30. Погода замечательная: тихо, минус 28 градусов, ветер от востоко-юго-востока около 5 метров в секунду. Сразу же после старта вышли на пологий и очень длинный спуск. Вцепившись мертвой хваткой в стойки нарт, мы с Уиллом, да и все остальные наши товарищи, едва отталкиваясь лыжными палками от стремительно убегающей назад жесткой поверхности, искрящейся снежной пылью, мчались вперед. Собаки, с удовольствием поддерживая предложенный рельефом темп и вытянув пушистые хвосты, буквально летели над поверхностью ледника. Казалось, не будь на них постромок, они давным-давно бы оторвались от этой неласковой коварной холодной земли и, оставив нас самих решать свои собственные проблемы, мгновенно растаяли бы в неяркой голубизне неба. Но сколь бы ни был приятным этот затяжной стремительный спуск, уже минут через десять после его начала, я — да, наверное, не только я — подумал, что все это обязательно должно завершиться не очень симпатичным подъемом. Так оно и вышло. Однако настроение собак после такой замечательной гонки было самым боевым, поэтому мы преодолели этот крутой подъем, что называется, на одном дыхании, то есть всего с одной остановкой. Вообще, если судить по началу, плато Дайер, на котором мы сейчас находились, менее всего можно было называть убаюкивающим словом «плато». Представьте себе такую картину: ни единого участка ровной поверхности, гигантские ледяные увалы, ложбины между которыми настолько глубоки, что когда мы в них спускались, то теряли из виду даже окружающие нас горы, зато с вершин этих увалов нашему взору открывалась чудесная в своей первозданной красоте картина. Безоблачное небо и солнце как будто оживили казавшийся вчера безжизненным окружающий нас лунный пейзаж. Белоснежные, словно высеченные из мрамора, зубцы гор резко выделялись на фоне чистого голубого неба. Яркая, почти без полутонов палитра окружающего пейзажа напоминала полотна Рериха. Впереди по курсу, немного левей, показался горный массив Этернити, состоящий из трех обособленных групп гор, среди которых своей высотой и суровым великолепием выделялась гора Чарити. Ее западный склон, обращенный в нашу сторону, представлял собой практически отвесный скальный обрыв высотой не менее 1000 метров (вершина Чарити возносится над уровнем океана на высоту около 3000 метров). Вершины далеких гор плавали в мираже и буквально на глазах причудливо изменяли свои очертания, то пропадая за горизонтом, то возносясь над ним. Огромный ледниковый купол позади нас, с которого мы недавно так лихо скатились, искрился серебром в низких лучах клонящегося к западу солнца. Мириады узеньких ручейков поземки струились от его вершины к подножью. Сразу вспомнились удивительно точные строчки Фета: «Опять серебряные змеи через сугробы поползли». Именно эти ползущие «змеи» поземки создавали такой удивительный и великолепный эффект серебристого мерцания всей поверхности купола.

Сегодня во время движения мы мало беседовали с Уиллом, хотя катились на лыжах рядом по разные стороны наших нарт. Каждый из нас, любуясь окружающим пейзажем, думал о своем. Я вспоминал телеграммы, присланные мне из дома, мысленно переносился туда, в дождливый ленинградский сентябрь, вместе с Натой переживал внезапное ОРЗ сына, решившего, наверное, что нельзя уж так сразу резко начинать учиться после каникул. Затем принялся на ходу сочинять стихотворение для ребят с Беллинсгаузена, приславших такой приятный и весомый подарок. Стихотворение получилось таким:

Во время обеденного перерыва я опять возился с озонометром и в перерывах вкушал традиционные орешки и шоколад. Остальные ребята устроились у нарт Кейзо и Этьенна. Я не могу разделить эти два, казалось, не совсем совместимых процесса — ланч и измерение приземного озона, — так как процесс измерения занимает 30 минут, кроме того, из-за сильного солнца, да и вообще из-за яркого дневного света я постоянно должен был следить за индикатором прибора сквозь туннель, образованный рукавицами, поэтому не мог отойти от своих нарт, и, чтобы не задерживать остальных, наскоро ел в перерывах между циклами измерения. Сегодня во время ланча Этьенн сказал, что завтра все соберутся на обед около наших нарт, чтобы Виктору было не так скучно, и это было приятно слышать.

После обеда продолжилось наше состоящее из подъемов и спусков путешествие по плато Дайер. Вперед вышла упряжка Кейзо, возглавляемая безразличным меланхоликом Кутэном. Но сегодня он был явно в ударе. Нам с Уиллом с нашей третьей позиции было хорошо видно, как Кутэн, повинуясь Кейзо, держит направление, а все собаки, включая и наших, следуют за ним. В 17 часов остановились на достаточно ровном месте с видом на великолепную Чарити. Поставив палатку и накормив собак, я побежал в палатку Этьенна на радиосвязь, однако попал в нашу походную радиостанцию не сразу: Этьенн беседовал по телефону с… Парижем, со своей подругой Сильви. Организация таких приятных «неожиданностей» была на совести благородного Кристиана де Мариавля, находящегося в Пунта-Аренасе и использовавшего буквально каждую возможность при хорошем прохождении радиоволн, чтобы устроить для нас подобные сюрпризы.

Таким образом Уилл смог получить в день рождения поздравление от родителей, я тоже надеялся когда-нибудь поговорить с нашими (вся сложность для меня состояла в том, что необходим был хороший английский, хотя бы до начала разговора). Чтобы не мерзнуть в ожидании окончания беседы Жана-Луи (смущать я его просто не мог, так как разговор велся на французском — иногда разноязычность нашего экипажа весьма и весьма кстати!), я вернулся к нартам, заготовил корм для собак на следующий день и померил температуру — минус 32 градуса. На радиостанции мне удалось поговорить с базовым лагерем на Кинг-Джордже. Я поинтересовался у Джона Стетсона, проводит ли он эксперименты по определению содержания загрязнений в снеге на тех образцах, которые я ему выслал. Он ответил уверенным баритоном: «Йес! Оф кос!» Вернувшись в палатку, заштопал прожженные пламенем свечи рукавицы, которые вчера вечером во время просушки свесились недопустимо низко. Для штопки я использовал кусок полотенца и неспроста, ибо прогоревший участок находился как раз на сгибе указательного пальца, наиболее удобном для вытирания носа при ходьбе на лыжах, и кусочек мягкого гигроскопичного полотенца на этом месте был явно нелишним. Лагерь в координатах: 69,7° ю. ш., 64.9° з. д.

6 сентября, среда, сорок второй день.

Накануне ночью буквально через десять минут после того, как я залез в мешок, сорвался ветер. Сначала двумя-тремя продолжительными мазками он прошелся по стенкам палатки, которые отозвались нервным трепетом, а затем задул ровно и настойчиво, но нам в наших мешках было даже уютно спать под шум ветра. Утром раскрыл глаза в 5.50, на двадцать минут позже, чем обычно, но сразу понял, что ветер разыгрался. Стенки палатки были покрыты густым инеем, особенно та, которая выходила на наветренную сторону, да и спальный мешок в изголовье был весь в инее от дыхания. Вылезать страшно не хотелось, но я переборол себя, выполз из мешка и зажег примус. Его гудение и тепло разбудили Уилла. Махнув ему обреченно рукой, я разделся и вылез наружу.

Меня тотчас же облепило снегом, так что не было никакой необходимости принимать снежный душ. Оставалось только растереться полотенцем, что я и проделал, забравшись в палатку. Первые впечатления о погоде, которыми я поделился с Уиллом, были не из приятных: видимости никакой — я даже не разглядел соседних палаток, — метель, однако, как мне показалось, было не так уж холодно. Конечно, такая погода требовала более тщательной экипировки для проведения термологических наблюдений, поэтому перед вторым выходом я оделся по-штормовому. Термометр показал минус 28 градусов, ветер от северо-востока 20–22 метра в секунду. Во время одной из коротких пауз между порывами ветра я, приглядевшись, разобрал смутный силуэт палатки Джефа и направился в ее сторону. Преодолевая шум ветра, я прокричал ребятам все, что я думаю о погоде, и мы решили, что будем в полной готовности ждать ее улучшения. На обратном пути я набрел на палатку Этьенна и Кейзо и договорился с ними о том же самом. Мне показалось, что Этьенн с великой готовностью откликнулся на предложение подождать. Такая погода, как вы, наверное, догадываетесь, не только вынуждала нас прерывать движение и пассивно ждать ее милостей в палатках, но и существенно затрудняла осуществление одного весьма важного и необходимого протокольного мероприятия, которое по установившемуся у нас с Уиллом внутреннему распорядку мы выполняли обычно по утрам перед стартом. Процедура его выполнения у нас с Уиллом несколько различается: если Уилл придерживается классического стиля, обязательно предполагающего наличие полного комплекта одежды и какой-то минимальной защиты от внешних воздействий (как то: снег, ветер и т. д.), то я предпочитаю стиль «модерн» — минимум одежды, минимум удобств и, как естественное следствие стиля, максимум скорости. В это утро первым был готов Уилл (я уже достаточно нагулялся и поэтому пережидал). Тщательно застегнув все одежды и запасшись небольшим свитком протокольной бумаги, он сидел на корточках перед дверью, выжидая момент для броска. Я напутственно и чуть сочувственно, прекрасно зная, что ему предстоит, похлопал его по плечу (получив в ответ неуверенную улыбку) и открыл дверь. Ненасытный, неистовый снежный водоворот тотчас же поглотил смельчака. Спустя три с четвертью минуты я услышал какое-то неуверенное шуршание около дверей, а затем приглушенный шумом ветра голос и открыл дверь. В палатку, быстро перебирая руками и ногами, на четвереньках заполз Уилл. Было достаточно всего одного взгляда на его небрежно застегнутый, облепленный снегом протокольный костюм и его ликующую физиономию, чтобы понять, что протокольное заседание прошло успешно. Свой выход я не буду здесь подробно описывать, так как надеюсь, что это лучше и правдивее сделает Уилл в своей книге о нашем путешествии. Часов в одиннадцать отправился в гости к Джефу и Дахо. Было совсем светло, бледное размытое пятно солнца едва угадывалось в несущемся над головою снеге. Получив после запроса устное разрешение ребят на вход в их палатку и выполнив все связанные с этой процедурой описанные ранее формальности, я примостился с краю Джефова спального мешка. В палатке было прохладно (5 градусов), горела только керосиновая лампа — ребята экономили горючее, — поэтому предложенный Дахо кофе оказался как нельзя более кстати, тем паче что тот же Дахо в соответствии с древней китайской традицией добавил в кофе несколько капель из заветной бутылочки. Джеф извлек прекрасно изданную Национальным географическим обществом США большую карту Антарктиды, и мы отметили на ней наше положение на 6 сентября. Боже! Как долго и много еще идти! Прошло немногим менее полутора месяцев после старта, а мы все еще где-то в начале Антарктического полуострова, дни летят, а пройденное расстояние ползет. Вдруг в самый разгар наших дебатов у карты что-то резко изменилось в окружающей нас обстановке: мы внезапно услышали гудение керосиновой лампы, упругое хлопание стен палатки прекратилось, а наши голоса стали громче и разборчивее. До нас даже не сразу дошло, что стих ветер. Да! Представьте себе, внезапно наступила полная тишина. Я высунул голову из палатки — туман, видимость 500 метров, штиль. Решили, не теряя времени, сворачивать лагерь и выходить. Я сообщил по пути об этом решении Этьенну и Кейзо и быстро возвратился в палатку, при этом едва не наступив на Горди, которого с головой занесло снегом. Естественно, стоило только одеться по-походному, как вновь засвистал ветер, но все равно я вышел и попытался откопать нарты, но весьма скоро убедился, что это абсолютно бесполезно. К такому же выводу независимо пришли Джеф и Жан-Луи, в основном потому, что раскопки заняли бы часа два с половиной, а там уже и светлого времени практически не осталось бы. В результате все-таки остались на месте, твердо решив двинуться завтра, если погода будет не хуже, чем сейчас. Вторую половину дня я посвятил изготовлению солнцезащитного экрана на индикатор озонометра, выпилив его из толстой фанеры. Закончив эту работу, выкопал совершенно занесенного снегом Горди, что было необходимо сделать, поскольку его поводок вмерз в образовавшийся под ним лед и бедняга уже не мог свободно поднять голову. Вообще во время сильной метели необходимо все время следить, чтобы доглайн — провод, к которому собаки были привязаны короткими поводками — постоянно находился на поверхности. Снег, лежащий под собаками, от тепла их тел, дыхания и мочи, которую они, не вставая, напускали под себя, превращался в лед, провод вмерзал в него, и поэтому надо было его периодически освобождать, чтобы собаки, не имеющие возможности подняться, не задохнулись. Накормив собак, я вернулся в палатку, где хлебосольный Уилл готовил нечто необыкновенное, ароматно пахнущее морем. Это оказалась уха из рыбных консервов. Стоит ли говорить, как это было вкусно! Горели свечи, за стенами палатки по-прежнему неистовствовал ветер, заканчивался сорок второй день нашего путешествия.

7 сентября, четверг, сорок третий день.

Сегодняшнее утро не принесло ожидаемого улучшения погоды. Более того, она даже ухудшилась. Температура минус 25, ветер 13–15 метров в секунду, видимость менее 100 метров, стоим, палатку занесло так, что порой из-за недостатка кислорода приходилось приоткрывать двери, чтобы свечи не гасли. Решили подготовиться к выходу и подождать рассвета — быть может, он что-нибудь изменит. Корма для собак у нас было на шесть дней, ходу до следующего склада в лучшем варианте — три-четыре дня, оставался только аварийный двухдневный запас и не более, так что особенно засиживаться нам было нельзя. Готовя завтрак, подсчитал, что овсянки у нас осталось на два дня. Скоро придется или отступать от привычного меню, или начинать натуральный обмен с другими палатками. Так, нам было доподлинно известно, что у Джефа и Дахо овсянка не пользуется спросом, так что они могли стать для нас выгодными торговыми партнерами.

В 8 часов Уилл отправился к Джефу посовещаться, а я остался поддерживать огонь в очаге. Если бы кто-нибудь в это время заглянул в нашу палатку, то наверняка усомнился бы в моей готовности продолжать путешествие: я лежал в одежде поверх спального мешка и голосом, не уступающим в заунывности ветру, пел старинные русские песни, периодически справляясь о словах в лежащем на груди песеннике. Уилл вернулся часа через полтора и сообщил, что сегодня мы никуда не пойдем, еще день можно переждать. К слову сказать, идти по такой погоде можно было бы, что мы регулярно и делали впоследствии, но вот собирать лагерь, откапывать из-под метровых сугробов палатки, нарты, упаковывать все при непрекращающемся снегопаде и ветре — вот это и было самым неприятным и сложным. Чтобы как-то скоротать время, решили приготовить на ланч что-нибудь из ряда вон выходящее. Я поджарил тосты с сыром, Уилл извлек откуда-то полиэтиленовый мешочек, наполовину наполненный каким-то загадочным порошком, размешал его в воде и вылил образовавшееся жидкое тесто в небольшую кастрюльку с тефлоновым покрытием. Через час мы ели настоящий кекс. Ай да Уилл, ай да пекарь! Подкрепившись таким образом, прослушали пленку с записью состоявшейся сегодня утром беседы Уилла с Жаном-Луи и Джефом относительно наших ближайших перспектив: до ближайшего склада 60 миль, а это, как я уже говорил, три-четыре дня пути. В существование этого склада мы были уверены, поскольку располагали совершенно свежей информацией Генри на этот счет. Следующий склад находился на расстоянии около 200 миль в районе горы Ванг, но он, по словам Джефа, располагался на снегу, и не было никакой уверенности, что мы его найдем. Седьмой склад был организован у горы Рекс через 160 миль, его местоположение позволяло нам надеяться, что он будет найден. И наконец последний склад на Антарктическом полуострове размещался на станции Сайпл, еще через 160 миль, на него мы, без сомнения, могли рассчитывать. Таким образом, пока из четырех складов мы отыскали только два, причем из четырех оставшихся один был под большим вопросом. Ставки были неплохие, надо было продолжать игру и, наверное, уже не слишком считаясь с погодой во имя успеха всей экспедиции.

Ужин готовили при одной свече. Сейчас темнело уже не в 17, а около 18 часов. Все, что должно было сохнуть, сохло под потолком палатки. Даже спальные мешки мы с Уиллом ухитрились подвесить, несмотря на их огромные размеры. Это была, пожалуй, наша первая просушка мешков в палатке до этого мы обходились тем, что просто-напросто счищали лед с наружной поверхности мешков раза два в неделю перед упаковкой их на нарты. Во время такой продолжительной стоянки влага, конденсирующаяся на нижней поверхности мешка, не превращается в лед и постепенно проникает внутрь, поэтому мы и подвесили их повыше в надежде хоть немного подсушить. Осознание того, что мешки сушились, согревало нас никак не меньше, чем, собственно, сами мешки, поэтому, закончив это дело и не без труда водворив мешки на их законное место, мы сами водворились в них и заснули с единственной мыслью о том, чтобы завтрашний день принес погоду. Приписывая некие особые чары находящейся вблизи от нашего лагеря горе Чарити (не отсюда ли ее чарующее название?!), я даже перед сном несколько раз пробормотал сочиненное заклинание, что-то вроде: «Милая Чарити, пропустите Витю!» А в ответ только ветер.

8 сентября, пятница, сорок четвертый день.

Вот и не верь после этого в заклинания! Когда я утром выбрался из палатки, то был приятно поражен открывшимся видом: пронзительно чистое светло-голубое небо, ярко-оранжевая полоса восхода, бледная угасающая луна над головой и резко очерченный черный силуэт Чарити. Дул легкий ветерок с востока и как мне показалось, мороз был не шуточный. Наскоро растеревшись чем попало и дрожа от холода и возбуждения после увиденного, я обрушил на голову только что проснувшегося Уилла пушкинское «Вечор, ты помнишь, вьюга злилась, на мутном небе мгла носилась, луна, как бледное пятно…». Тут Уилл, прервав меня, сказал, что помнит это вполне отчетливо, и спросил: «А что же нынче?» Я, немного раздосадованный такой приземленностью своего напарника, уже без прежнего энтузиазма продолжал: «А нынче… погляди в окно: под голубыми небесами великолепными коврами, блестя на солнце, снег лежит…» — «И от мороза все дрожит», — добавил Уилл, усмехаясь и глядя на мою еще не пришедшую в себя после душа гусиную кожу. Пришлось согласиться с этим его дополнением, тем более что беспристрастный термометр показал минус 37 градусов. Тут я совершил небольшой просчет, который целиком отношу за счет охватившего меня при виде этой утренней красоты вдохновения: выбравшись на улицу для метеонаблюдений, я совершенно забыл надеть что-либо на голову. Морозный ветерок быстро привел мои уши в слегка скрученное состояние. Пришлось от палатки Этьенна возвращаться бегом, поэтому, когда я, запыхавшись и не чувствуя левого уха, забрался в нашу палатку, то сразу ощутил полное отсутствие кислорода внутри — все съел работающий на полную мощность примус. Дыхание восстанавливалось довольно долго, как раз до начала завтрака. Снег был сильно уплотнен ветром, поэтому раскопки лагеря заняли достаточно много времени. Первым справился Джеф, так как ему практически не надо было откапывать нарты. Ветер со снегом легко продувал через них, и поэтому эти нарты заносило не так сильно, как наши. Собравшись, Джеф и Дахо покинули лагерь. Когда же мы наконец тронулись, они были уже километрах в двух впереди. Несмотря на довольно ровную и твердую поверхность, двигались мы сегодня не очень споро. Из-за низкой температуры скольжение было неважным, поэтому мы с Уиллом так и не смогли наверстать отставание своей упряжки вплоть до остановки на обед. Когда мы подошли к обеденной стоянке, ребята находились там уже минут пятнадцать и изрядно подмерзли — было минус 33 градуса с ветерком, — но мой озонометр отработал на удивление нормально. После обеда мы продолжили движение, держась уже, как обычно, близко друг от друга. Кейзо попытался сменить Джефа на позиции лидера, но Кутэн совершенно не воспринимал команды — наверное, его деморализовала бушевавшая двое суток метель, — и, немного повиляв вслед за упряжкой Кейзо, мы вновь попросили безотказную умницу Тьюли возглавить колонну. Сегодня впервые шли до 18 часов. Солнце уже село, отчего небо, начиная с восточной стороны, стало быстро темнеть, приобретая густой фиолетовый оттенок. Горы как будто сгладили подчеркнутые солнцем глубокие морщины и приобрели однотонную белую матовую окраску. Сегодня прошли 23 мили. Это пока наш рекорд. Еще два таких перехода, и мы достигнем четвертого склада с продовольствием. Лагерь в координатах: 70,1° ю. ш., 64,73° з. д.

9 сентября, суббота, сорок пятый день.

Воистину нельзя предугадать, что «день грядущий нам готовит». Но, похоже, Антарктика никак не желала подарить нам более одного дня хорошей погоды. Еще вчера ясное небо, тишина, мороз, звездное покрывало на белых плечах Чарити, а сегодня… Около 4 часов утра я «спинным мозгом» почувствовал, что начинает задувать ветер, но все это было где-то далеко и из глубины теплого спального мешка казалось чем-то абстрактным, поэтому совершенно не помешало ни мне, ни Уиллу досмотреть сны. Пробуждение превратило эту абстракцию в нечто совершенно реальное и физически ощутимое через упруго дрожащие стенки палатки. Я выбрался из палатки и обнаружил полную смену декораций: плотная, высокая, слоистая облачность покрывала небо целиком, за исключением тоненькой полоски ярко-малинового цвета с восточной стороны горизонта, ветер дул от юго-юго-запада, то есть практически навстречу нашему движению. Чарити сменила свою дорогую звездную шаль на весьма скромненький белый платочек, и, несмотря на сильный ветер, мне показалось, что температура повысилась по сравнению со вчерашним днем. Видимость была достаточно хорошей, и мы решили идти, несмотря на встречный ветер и оказавшуюся не столь безобидной температуру минус 28 градусов. Как будто оценив наш порыв, ветер внезапно стих, что дало нам возможность без особых трудностей свернуть лагерь и выступить раньше обычного — около 8.45. После такой благоприятной для нас паузы ветер приготовил еще один подарок: зашел с северо-запада, то есть превратился практически в нашего попутчика. Восприняв это как знамение свыше, подгоняемые в спину ветром, мы довольно резво двинулись в путь и достаточно беззаботно шли до 11 часов, когда видимость стала ухудшаться прямо на глазах. Мы с Уиллом сразу же потеряли из виду идущих первыми Джефа и Дахо. Оранжево-зеленый экипаж Этьенна и Кейзо, все время державшийся метрах в сорока впереди нас, тоже стал периодически скрываться из виду за густой пеленой поднятого ветром снега. Разыгралась типичная низовая метель. Верхняя кромка летящего снега была на высоте четырех метров от поверхности. Выше прекрасно пробивалось голубое небо и яркое солнце, но в горизонтальном направлении видимость в порывах ветра порой пропадала до 20 метров. Собаки бежали прекрасно — им тоже помогал ветер. Освещенная солнцем снежная круговерть не выглядела чем-то непроницаемо загадочным, таящим в себе какую-то опасность. Я скользил на лыжах рядом с нартами, держась левой рукой за стойку и стараясь не потерять из виду тускло просвечивающий иногда через белую пелену оранжевый фонарик Этьенновой парки, и мысленно благодарил Бога, что ветер попутный. Изредка я поглядывал на Уилла, скользившего рядом и тоже погруженного в собственные мысли. Ветер дул преимущественно с моей стороны, прижимая меня к нартам, поэтому частенько замок моего левого крепления натыкался на задник нарт и расстегивался. Останавливаться было рискованно — мы могли потерять из виду идущую впереди упряжку. Поэтому я, приседая на корточки, застегивал крепление на ходу. Иногда это не удавалось, тогда я продолжал скользить, не отрывая левую лыжу от поверхности до ближайшей остановки, а они случались достаточно часто. (Джеф специально тормозил свою упряжку и останавливал ее с тем, чтобы дать возможность нам подтянуться.) По вполне понятным причинам обед прошел быстро и молчаливо. После обеда погода стала ухудшаться, и мы вынуждены были остановиться не в 18 часов, а минут на сорок раньше. Дальнейшее развитие событий показало, что остановка была более чем своевременной: мы с Уиллом с большим трудом установили палатку. Ветер был настолько силен, что, для того чтобы палатку не унесло, Уиллу пришлось забраться внутрь и держать ее до тех пор, пока я не установил оттяжки. Все это время он, наверное, чувствовал себя не слишком уютно внутри нашего строптивого, готового сорваться и улететь домика. Собаки, не разделяя, по-видимому, нашего оптимизма по поводу улучшения погоды, улеглись по-штормовому, свернувшись плотными клубочками. Я подал им ужин что называется прямо в «постель», но, несмотря на то что они были голодны после сегодняшней продолжительной гонки, не все одинаково среагировали на мое подношение. Часть собак даже не приподняла головы, чтобы поинтересоваться тем, что я принес, предпочтя ужину удобство и комфорт уже занятого ими положения, но большинство из них все-таки отнеслись к корму с должным уважением и, отряхнувшись от снега, принялись с ожесточением грызть эти высококалорийные и чрезвычайно твердые брикеты. Поскольку, пользуясь неплохой погодой, я вчера заправил бензином все запасные баллоны для примуса и заготовил собачий корм на двое суток вперед, то все наружные работы сегодня были закончены уже в 7 часов, и я с большим удовольствием забрался в палатку. Сегодняшний ужин Уилл выдержал в традициях, по его словам, китайской кухни. Для этого он собрал все имеющиеся нашем распоряжении специи и обильно сдобрил ими лапшу с консервированным лососем. Получилось нечто очень ароматное и вкусное, так что мне даже оказалось недостаточно одной миски, несмотря на всю ее рекордную вместимость. После ужина мы с Уиллом досушивали все, что не успели досушить вчера. Этот второй циклон, свалившийся на нас всего через сутки после предыдущего, мог серьезно нарушить наши планы: корма для собак у нас уже оставалось на три дня, а ходу до нунатаков Лайнс — полтора дня. Если этот циклон окажется затяжным, то ситуация могла быть просто критической. Опасения, что циклон может оказаться затяжным, подтверждало еще и то, что по карте район плато Дайер, где мы сейчас находились, был полностью открыт с северо-запада для идущих с Тихого океана мощных циклонов. Как нам сообщил по радио Крике, этот район Антарктического полуострова вплоть до 74-й параллели, по спутниковым данным, в это время года практически постоянно закрыт облачностью, так что ждать устойчивой погоды здесь нам, по всей видимости, не приходилось. Но мы, не претендуя на большее, надеялись отвоевать у непогоды всего лишь два ходовых дня, чтобы решить нашу частную продовольственную программу. Только два дня! С этой надеждой мы и легли спать. В этот день мы установили еще один рекорд (как оказалось потом, достаточно долговечный): прошли 28 миль. С попутным ветром, но прошли, и это было здорово! Лагерь в координатах: 70,4° ю. ш., 64,6° з. д.

10 сентября, воскресенье, сорок шестой день.

Сегодня, пожалуй, самый сильный шторм за все время нашего путешествия. Ветер усердствовал всю ночь и к утру достиг ураганной силы, палатка тряслась и раскачивалась, ее наветренная стенка прогнулась внутрь тугим, наполненным ветром парусом. Снег проникал повсюду, особенно много его набилось между внутренним и наружным чехлами в районе вентиляционного отверстия на потолке прямо надо мной. Проснувшись в 5.30 и услышав свирепое завывание ветра, мы с Уиллом, не сговариваясь, вновь забрались в мешки.

Я уже писал о том прекрасном, расслабленном состоянии, которое можно испытать в теплом спальном мешке (особенно если забраться в него с головой), полностью отключившись от всего окружающего — холода в палатке, бешеного, грозящего унести тебя вместе с твоим спальным мешком и палаткой ветра и, главное, от назойливой мысли о том, что когда-нибудь все равно придется выбираться наружу. Мне удалось протянуть это блаженное состояние до 8 часов утра, но когда уже совсем рассвело, выбравшись из спальника, я увидел нависший надо мной снежный потолок, заваленную снегом дверь и ходящие ходуном стены палатки. Не зажигая примуса, чтобы было поменьше влаги внутри, я принялся очищать стенки и потолок палатки от снега. Мелкие белые кристаллики его сыпались вниз из-под моей щетки, покрывая спальные мешки, примус, стол и беспорядочно составленную на нем посуду. Я занимался этим до тех пор, пока настойчиво и тревожно мне не напомнил о себе протокольный вопрос. Как бы предупреждая мою поспешность в его решении, ветер сотряс палатку в каком-то неистовом порыве. Я ненадолго задумался и принял неадекватное ситуации решение — идти в одних носках, чтобы не было потом проблем с сушкой одежды. Уилл с интересом наблюдал за моими приготовлениями, не вылезая из спальника, поскольку примус все еще безмолвствовал. Я выбрался наружу, а все дальнейшее происходило помимо моей воли. Единственное, что я все же запомнил, так это то, что протокол не принес мне обычного в таких случаях удовлетворения. Гораздо приятнее было потом, когда я сидел у гудящего примуса и отколупывал оставшиеся кое-где на теле кусочки мокрого снега, а моя покрасневшая кожа, отходя от холода, парила легким белым туманом. Скорость ветра, по моим оценкам, в это утро была никак не меньше 30 метров в секунду, видимость не более 5 метров, то есть не только о каком-нибудь движении вперед, но даже и о передвижении внутри лагеря не могло быть и речи, так что сегодняшним утром я не пошел к ребятам с метеосводкой, поскольку они и сами могли догадаться, что погода — дрянь. После завтрака мы занялись своими привычными по такой погоде делами: Уилл листал свой путевой дневник, я — песенник. Уилл «складывал» свои путевые впечатления в журнал, тратя на это каждое утро 45–50 минут, я же предпочитал диктофон, наговаривая на кассету по 10 минут каждый вечер. Такой вариант дневника мне нравился больше, так как высказывать впечатления — во всяком случае для меня — можно было более живо и эмоционально. Для ведения традиционного журнала необходим больший комфорт, в частности, непременно положительная температура, чтобы писала шариковая ручка, а это не всегда просто обеспечить в наших условиях, да и потом при расшифровке дневника разбирать свой неясный почерк труднее, чем пройти маршрут еще раз. Уилл же делал двойную работу: сначала он писал дневник, а затем наговаривал его на пленку, снабжая дополнительными комментариями. Примерно в районе обеда наступил черед Уилла выполнить не терпящую отлагательств протокольную процедуру. Пятьдесят дней совместного проживания для нас Уиллом, похоже, вполне достаточный срок для начала взаимопроникновения образа мыслей, обычаев, культур и языков, потому что он внезапно отказался от своего излюбленного классического стиля и собрался совершить протокол так же, как и я, в одних носках. Я уговорил его надеть еще и шапку, ибо в волосы набивается полно снега. Уилл покорно согласился. Видно было, что он заметно волновался перед выходом, как артист перед премьерой, как-никак — ломка традиций. Он попросил меня помочь ему разобраться с дверной молнией и исчез в белом бушующем смерче. По его приглушенным крикам и неясной, едва угадываемой тени в непосредственной близости от дверей я понял, что его унесло недалеко. Через 40 секунд я впустил в палатку не своего друга и напарника Уилла Стигера, а какого-то снежного человека. Ничего более смешного ни до, ни после нашего совместного проживания я не видел. Густая шевелюра на груди, плечах, руках и отчасти на спине Уилла послужила прекрасной арматурой для удержания снега на теле, и в результате он вполз в палатку в прекрасном, идеально сидящем на его нестандартной фигуре белом смокинге, несколько непривычного глухого покроя и без фалд, а если добавить к этому наряду изящные черные облегающие носки, создающие впечатление вечерних нарядных туфель, то можете себе представить, как элегантно выглядел Уилл. Несколько выбивались из общего стиля наглухо застегнутая ушанка и слегка голые ноги, но все эти нюансы сглаживались его румяной физиономией, выражение испуга на которой уже начало уступать место неземному блаженству. Как-то странно, по частям, снимая смокинг перед работающим на полную мощность примусом, Уилл заявил, что ничего более прекрасного в своей жизни не ощущал. В ответ на мой осторожный вопрос относительно протокола он пробормотал что-то невнятное, вроде того, что все протокольное время потратил на поиски входа в палатку. На обед приготовили жареную кукурузу, блюдо очень популярное в Америке и известное всем под названием «поп-корн». Совершенно пришедший в себя и отогревшийся Уилл любезно согласился дать мне интервью по поводу только что совершенного подвига. Привожу запись этой беседы.

Вопрос: «Уилл, не будете ли вы столь любезны описать ваши впечатления от только что совершенной прогулки!»

Ответ: «О! Это был очень полезный опыт, на который я отважился под давлением Виктора. Я уговорил себя выйти наружу совершенно голым в штормовую погоду, и не успел я вылезти, как ветер подхватил меня и снег моментально покрыл мое тело вторым слоем кожи. Я совершил протокол очень быстро, но когда забрался внутрь, то понял, как это было прекрасно. Я счастлив, что мне удалось совершить это. Я благодарен Виктору за его влияние на меня в этом приятном деле и надеюсь повторить свои выходы в непогоду, потому что вижу в этом много полезного и веселого!»

В течение всего дня у нас не было никакой связи с ребятами в других палатках, и мы даже не выходили кормить собак — в такую пургу это было бесполезно: они лежали под снегом, и их было лучше не беспокоить — так, по крайней мере, заявил мне более опытный Уилл. Сегодня решили лечь спать пораньше, с тем чтобы сэкономить горючее, да и делать-то, в общем, было особенно нечего. Заметного улучшения погоды к вечеру не наблюдалось. Более того, мне показалось, что с наступлением темноты ветер усилился; впрочем, в темноте все кажется более загадочным и страшным.

11 сентября, понедельник, сорок седьмой день.

Стоим на прежнем месте. По-прежнему северо-западный ветер, метель и плохая видимость — правда, сегодня несколько лучше, чем вчера. В этом я имел возможность убедиться, высунув нос в слегка приоткрытую дверь палатки. Я увидел метрах в пяти перед собой наши занесенные по самые верхушки стоек нарты. «Ого, — подумал я, — значит, видимость во всяком случае не менее пяти метров». В 8 часов, не зажигая примуса и не будя сладко спящего вот уже двенадцатый час Уилла, я выбрался из палатки и увидел небо. Да, да, это было именно оно — бледно-голубое и далекое, — но, что самое приятное, я увидел все три (включая нашу) палатки и возле дальней из них мерно размахивающего лопатой Джефа, уже начавшего раскопку нарт. Но это было не все: приглядевшись, я различил прямо по курсу небольшой темный треугольник нунатака и слева от него далекие горы. Низовая метель продолжалась, но, что называется, на последнем издыхании. Верхняя кромка летящего снега была не более одного метра над поверхностью. Я поспешил сообщить эту приятную новость Уиллу и, быстро одевшись, пошел к Джефу разузнать, как они пересидели непогоду. К моему удивлению, все наши собаки, за исключением Горди, лежали на поверхности, а у Горди по обыкновению торчали только уши, однако доглайн был глубоко в снегу. Мы встретились с Джефом, как после долгой разлуки, крепко обняв друг друга. Джеф уже практически раскопал свои нарты и переместил их немного в сторону, так что на их прежнем месте виднелась глубокая яма. Я вернулся к своим собакам, по пути заглянув в палатку Этьенна и Кейзо. У них тоже все было в порядке. Правда, палатка была наполовину занесена и от нарт остались только торчащие из снега верхние части стоек, ну да это было делом привычным и поправимым. Раскопки собак заняли у меня не менее полутора часов. Ближе к передку нарт глубина снежного покрова, скрывающего доглайн, достигала одного метра. Кроме того, в местах, где провод уходил под собаку, его приходилось буквально вырубать изо льда. Откопав, таким образом, провод по всей длине и освободив собак, я предложил им по полпорции корма (приходилось экономить, ибо мы не знали, как долго еще простоим здесь), и вновь, как и накануне, не все собаки проявили аппетит, хотя, казалось бы, после дня голодовки более естественной была бы совершенно другая реакция. Томми вообще отвернулся от еды, ну а я, понятно, не стал настаивать, зная, что, в конце концов голод возьмет свое. Не успел я закончить кормежку, как опять задул ветер, замело, горизонт, а затем постепенно и небо скрылись из глаз. Циклон возвращался! Мы с Уиллом, посидев для приличия в палатке и дав циклону понять, что мы его уважаем и вовсе не собираемся, как неопытные мальчишки, выбегать сразу, лишь только немного стихнет ветер, оделись по всем штормовым правилам и, захватив с собой лопату, двинулись в гости к ребятам обсудить наше положение. Чтобы не заблудиться на обратном пути, мы взяли две пары лыж и шли, провешивая с их помощью дорогу, втыкая лыжи в снег на расстоянии уверенной видимости. Уилл залез в палатку Джефа, а я пошел в гости к Этьенну и Кейзо. При одном только взгляде на их полностью занесенную снегом дверь стало ясно, что обитатели палатки провели все это время внутри. «А как же протокол?» — воскликнет проницательный читатель. И на это восклицание есть ответ, вполне достойный изобретательного Этьенна. Он впервые в практике подобных экспедиций применил метод фасовки основных материалов протокольной деятельности в полиэтиленовые мешки с последующим складированием их за пределами палатки. Кроме себя самого, я запустил в палатку изрядную порцию свежего, смешанного со снегом воздуха. Жан-Луи изучал, и, по всей видимости, не в первый раз, газету «Монд дипломатик» — ежемесячное приложение к газете «Монд», публикующей основные новости Международной жизни. Кейзо колдовал над большой кастрюлей, стоящей на маленьком огне. Иногда он приподнимал ее и подобно старателям при промывке золота в лотках, совершал резкие круговые движения. Кейзо поджаривал «поп-корн». К этому продукту он имел особое пристрастие и по праву считался среди нас лучшим специалистом по его приготовлению. Беседа наша, сопровождаемая тихой приятной французской джазовой музыкой, крутилась вокруг одного и того же: как долго мы еще простоим, хватит ли имеющихся запасов корма и что мы будем делать, если не хватит. (Имелось в виду, если не хватит и тех небольших излишков нашего продовольствия, в первую очередь масла и сыра, которые мы уже отложили для собак на черный день.) Затем разговор перескочил на бытовые темы. Этьенн сказал, что хорошо бы на случай такой ненастной погоды иметь одну большую палатку на всех шестерых — было бы не так скучно коротать время, да и мы смогли бы узнать друг друга гораздо ближе, не говоря уже о соображениях безопасности. «Взять, например, хотя бы эту пургу, — продолжал он, все более и более воодушевляясь этой идеей, — вы с Уиллом были совершенно недосягаемы для нас. Мы более суток не знали, что с вами, как вы и ваши собаки пережили этот страшный шторм». Естественно, сходные переживания были и у нас с Уиллом. Идея совместного проживания в палатке нам с Кейзо понравилась, и мы решили при следующей нашей совместной встрече задать этот вопрос остальным ребятам, хотя Этьенн был почему-то уверен, что Уилл и Джеф ее не поддержат. Я знаю, что практически все наши полярные экспедиции — «Арктика», «Комсомольская правда», «Метелица» — предпочитают использовать одну общую палатку. Мне, в принципе, более импонирует порядок, принятый у нас: по двое в палатке, — но вот в случае непогоды конечно, разместиться всем в одной палатке было бы правильнее и лучше. Созрел «поп-корн», известивший нас об этом дружной канонадой выпрыгивающих из кожуры зерен. Кейзо бросил сверху несколько ломтиков сливочного масла, сразу начавшего таять и с шипением капать на дно кастрюли. Блюдо было готово, и мы с удовольствием на него набросились. Когда показалось дно кастрюли, а это, надо сказать, произошло достаточно скоро, мы увидели, что часть зерен не взорвалась, и если и не обуглилась, то достаточно сильно потемнела. «Эти зерна называются старыми девами, — серьезным голосом пояснил Кейзо. — Они предпочитают сгореть, но не отдаться нам», — и вытряхнул «дев» в небольшую ямку для мусора, сделанную в снегу в съемной части пола палатки. Незаметно пролетело два часа, пора было собираться поближе к дому. Я поблагодарил ребят, пожелал им завтра хорошей погоды и выбрался наружу. Видимость по-прежнему отсутствовала, однако ее было вполне достаточно, чтобы отыскать палатку Джефа и, более того, забраться туда. Я был встречен радостными криками Дахо, спросившего меня сразу о том, как дела на нашей планете, имея в виду нашу удаленную палатку Уилл был еще здесь, и с моим приходом началась новая большая волна чаепития, на гребне которой Кейзо попросил у нас временного убежища. Интересно, что до того, как залезть в палатку, он предварительно поинтересовался, сколько у нас человек внутри, на что мы хором отвечали, что мол, не боись — не более шести, — залезай. Кейзо залез в палатку и некоторое время приходил в себя, отплевываясь от снега и вытаскивая его изо всех возможных и невозможных мест. Вскоре Уилл ушел разделить одиночество Этьенна, и мы остались вчетвером. Запасливый профессор извлек на свет заветную бутылочку с крепкой, неприятно пахнущей настойкой (я вспомнил, что у ребят на Беллинсгаузене эта настойка получила название «китайский парфюм»). Мы выпили ее, пустив по кругу. Закусывали мы нашими сухариками из черного хлеба, заготовленными моей мамой специально для экспедиции. Эти сухарики, да еще и с маслицем были одной из самых популярных закусок в экспедиции. К сожалению, не всем эта закуска была по зубам, — в частности, она совершенно не подходила нашему уважаемому профессору, буквально перед самой экспедицией вставившему искусственную челюсть. Поэтому он печальным взглядом провожал каждый ловко отправленный в рот сухарик, но по части крепких напитков не отставал и по праву делил первое-второе места с представителем братской пограничной державы. Стемнело раньше обычного. Уилл, прокричав мне, что идет домой, проскрипел снегом мимо палатки. Через десять минут собрался и я. Дом наш, пустовавший около семи часов, выглядел холодно и сыро, но мы быстро вдохнули в него жизнь, счистив снег и запустив примус. Окончательно уют был восстановлен с помощью небольшого огарочка свечи. Снег, набившийся между внутренним и внешним чехлами палатки с моей стороны, от тепла обтаял, уплотнился и, продавив внутренний чехол, немного уменьшил мое жизненное пространство. Я пытался слегка потеснить его, но тщетно. Такая же ситуация, я вспомнил, была и у Жана-Луи в его палатке. Тогда я еще пошутил, что ему, вероятно, предстоит провести ночь с самой холодной женщиной в мире. Жан-Луи согласился, сказав, что ничего подобного в его практике не случалось и, как он надеется, не случится, но на всякий случай отгородился от стенки листом поролона. Не успел я пошутить с ним, как обнаружил такую же, если не более крупную, весьма настойчивую сожительницу и у себя в палатке. На ощупь я определил, что размер ее никак не меньше пятидесят шестого, а температура никак не выше минус 20 градусов. Соседство не вдохновляющее, но пришлось смириться и сожительствовать с нею всю ночь. Заснул с мыслями о сожительнице и хорошей погоде.

12 сентября, вторник, сорок восьмой день.

Нынешняя ночь была беспокойной. Ровно в 22 часа истошно и назойливо, как это умел делать только один он, залаял Сэм. Уилл, набравшийся сил за эти два дня вынужденной стоянки, несмотря на продолжающийся ветер, пошел его «успокаивать». После этого я долго не мог заснуть и не спал до полуночи, когда внезапно, как это уже не раз случалось, стих ветер. Я был уверен, что это его очередные происки, но пауза затягивалась дольше обычного. Первыми почувствовали стабильность пришедшего к власти нового ветрового режима собаки. Как по команде, подчиняясь какому-то невидимому режиссеру, они завыли во все свои тридцать шесть глоток. Сон как рукой сняло. В этой ситуации даже Уилл с его эффективными методами воспитания был бессилен. Приходилось ждать, когда они успокоятся. К счастью, это произошло довольно быстро, и я заснул. В 5.30 по-прежнему было тихо, и мы буквально на цыпочках, чтобы не спугнуть погоду, начали собираться. Более обстоятельная рекогносцировка показала, что особых надежд на постоянство такой погоды возлагать не следует. Во всем ее поведении в это утро чувствовалась какая-то неустойчивость: впереди по курсу горизонт клубился то ли туманом, то ли низкой облачностью, зато позади нас весь горизонт был чист и виднелась та же Чарити, заколдованная Чарити, которую вот уже который день нам никак не удавалось объехать. До следующего склада оставалось всего 25 миль. Было очень тепло (еще один дурной признак неустойчивой погоды) — что-то около минус 15 градусов. Раскопки лагеря отняли два часа. Особенно тяжело поддавались доглайн и привязанные к нему, вмерзшие в лед постромки. Затем наступила очередь нарт, но вот и они вытащены на ровное место. Края образовавшейся ямы доставали мне до груди. Было жарко, и, несмотря на то что я снял верхнюю одежду, по спине неприятно струился пот, взмокшие волосы лезли в глаза, но останавливаться было нельзя — время дорого. Вместе с Уиллом откопали палатку. Я работал лопатой, как веслом на каноэ, и во время одного из размашистых гребков зацепил прикрытый снегом тент. Раздался неприятный звук рвущейся материи, и на бирюзовом поле наружного чехла появилась безобразная черная борозда длиной 8–10 сантиметров. Стал грести несколько осторожнее. Наконец все было закончено. Джеф ушел вперед, мы отправились следом. Погода — не нарадуемся: тихо, тепло и… ненадежно. Такое впечатление, что все вокруг замерло в ожидании какого-то взрыва, всплеска погодных страстей или чего-нибудь в этом роде — уж очень подозрительно клубился горизонт впереди нас. Ну а пока мы скользили вперед, собаки бежали уверенно и споро по выдутой ветром твердой поверхности. Только Джуниор был какой-то вялый совершенно не тянул постромки. Мы несколько раз подгоняли его, а затем оставили в покое, полагая, что он не совсем пришел в себя после пурги. Часов в двенадцать подошли к нунатаку Дэниэл, темный треугольник которого я видел накануне из лагеря. Я называю про себя этот нунатак Дэниэл-энд-Сан, так как, кроме собственно огромной скалы Дэниэл, рядышком, едва виднеясь из-под снега, примостилась ее маленькая копия. От семейства Дэниэлов в западном направлении тянулся огромный снежный надув, который нам необходимо было преодолеть. Двигались в гору, одновременно преодолевая сильный уклон влево. Нарты соскальзывали вбок по склону и двигались как-то под углом к курсу, но собаки тянули уверенно. Едва мы достигли вершины подъема, как начал противненько задувать ветерок. Остановились на обед. Я долго возился с озонометром: во время пурги снег набился между индикатором и полиэтиленовой пленкой. Чистка заняла практически все обеденное время. Ветер усиливался и к концу обеда достиг штормовой силы — свыше 20 метров в секунду, видимость упала до 50 метров. Предчувствуя, что все это добром не кончится, мы быстро собрались и двинулись дальше. Опять, как несколько дней назад, единственным ориентиром для нас с Уиллом были мелькавшие впереди яркие костюмы Этьенна и Кейзо. Тут как назло у меня отстегнулось левое крепление, но остановка была немыслима, так что я продолжал скользить, пытаясь удержать лыжу на ноге. Внезапно упряжка Кейзо резко свернула вправо. Наши лопушки, естественно, последовали за ней, хотя нам с Уиллом, да и, конечно, Кейзо было ясно, что это ложное направление. Однако Кутэн, опять Кутэн, решил сам распорядиться нашей судьбой и свернул с дороги. Этот маневр был легко объясним: обычно перед остановкой на ночлег Кейзо уводил свою упряжку вправо от следа, и вот сейчас Кутэн решил, что по такой погоде он пробежал вполне достаточно и пора разбивать лагерь. В результате этой самодеятельности вожака мы потеряли след и остановились, подойдя к упряжке Кейзо. Ветер усилился, поземка перешла в низовую метель, видимость упала до 30 метров. Зная, что след остался где-то слева от нас, мы с Этьенном, оставив Уилла и Кейзо с упряжками, пошли влево, пытаясь его отыскать, но тщетно. Поверхность снега, вылизанная ветром, была тверда настолько, что нарты практически не оставляли на ней заметного следа, да и видимость была совершенно не подходящей для занятий такого рода. Приняли решение остановиться и ждать улучшения видимости. Надо сказать, что такое решение, несмотря на его простоту и естественность, принимается и понимается, увы, далеко не всеми и не всегда. Почему-то кажется, что необходимо двигаться, искать, словом, действовать активно, ибо, мол, только в этом случае можно выйти из подобной ситуации. А это глубокое заблуждение. Я знаю случаи, когда такие активные поиски, даже, казалось бы, в знакомом районе, но при отсутствии видимости, приводили к драматическому исходу. Достаточно вспомнить трагическую гибель в 1987 году в районе станции Молодежная экипажа вездехода, сбившегося со следа в сильную метель и рухнувшего с барьера в океан при попытке найти дорогу. А ведь стоило им просто пересидеть в вездеходе непогоду — пусть даже сутки или больше — их бы непременно отыскали, пусть обмороженными, но все же живыми. В нашем случае мы все согласились с мнением, что надо переждать. За Джефа и Дахо мы особенно не волновались, так как знали, что у них есть все необходимое для того, чтобы выжить, точно так же, как и у нас. Даже если ты теряешься в пурге в одиночку или вдвоем безо всяких средств к существованию, но знаешь, что тебя будут искать, правильнее всего постараться удержаться на том месте, где ты понял, что потерялся, и попытаться окопаться и не дать себе замерзнуть. Любые блуждания в кажущемся «правильным» направлении затруднят или сделают невозможными поиски.

Итак, мы решили ждать улучшения видимости, чтобы попытаться отыскать след. Накинув теплые парки, мы присели за нартами, укрываясь от ветра. Собаки тоже прилегли, и их стало быстро заносить снегом. Вдруг меня осенило. «Ребята! — вскричал я, обращаясь ко всем сразу. — А почему бы нам не разбить аварийную палатку! В ней и переждем непогоду пока, а дальше будет видно». Предложение было принято с энтузиазмом. Вчетвером мы быстро раскинули небольшую шатровую палатку и забрались внутрь. Теперь пусть дует, а мы пока могли закончить с ланчем — уж очень невнятным он был сегодня, и не только для меня. Закусывая шоколадом не успевший остыть чай, просидели два часа, но погода не улучшалась. Решили ждать до 16 часов, а затем ставить настоящий лагерь. Сразу же по принятии этого решения прямо над головой мы услышали веселый голос Джефа: «Привет, ребята! Долго ли вы будете еще бастовать?!» И через мгновение в палатку просунулась его счастливо улыбающаяся физиономия. Увидев, что все в сборе и все в порядке, он улыбнулся еще шире, а потом спрятал улыбку и, как бы припоминая что-то важное, утвердительно кивнул годовой и пробормотал: «Да, сорок семь!» Оказалось, что от его лагеря до нашего расстояние одна веревка и сорок семь шагов. Джеф рассказал, что, обнаружив наше отсутствие, они с Дахо подождали немного, а затем разбили лагерь и, привязав к нартам веревку, принялись ходить по радиусу, пытаясь увидеть нас. (Хороши бы мы были, если бы не остановились, а стали бы тоже искать!) Веревки длиной 150 метров не хватило, но Джеф заметил, по его словам, что-то похожее на нашу палатку и, привязав веревку к ледорубу, в перерыве между порывами бросился в нашу сторону, подобно пловцу, выбирающему подходящий момент для входа в штормовое море. Оказалось, что надо пройти еще сорок семь шагов. Не стоит и говорить, как мы обрадовались сообщению Джефа. Мы снова вместе! Непогода, словно осознав, что такими примитивными методами ей не удастся разлучить наш дружный экипаж, немного отступила, ветер поутих, и видимость улучшилась настолько, что порой вдалеке можно было различить палатку Джефа. Появление Джефа было столь внезапным, а радость, вызванная этим событием, так велика, что я забыл затянуть веревку, которой были закреплены ящики на передке наших нарт. (А развязывал я ее для того, чтобы извлечь термометр.) Это обнаружилось очень скоро — сразу же после того, как мы двинулись за Джефом. Нам удалось достаточно быстро выйти к ледорубу, наполовину торчащему из снега. К нему была привязана яркая розовая веревка. Мы с Джефом побежали вдоль нее и вскоре увидели палатку. Джеф к ней и направился, а я вернулся к ребятам. Собаки, наверное, чувствуя близость лагеря, побежали очень резво, и мне стоило огромных трудов поддерживать этот темп, так как я бежал перед упряжкой, показывая дорогу. Внезапно раздавшиеся позади гортанные крики Уилла и лай собак заставили меня остановиться и оглянуться. Так и есть, ящики! Оба стоящих впереди ящика свалились на снег и раскрылись. При этом из них высыпалось много нужных вещей, включая посуду, полиэтиленовые пакеты с супами и все прочее. Идущие следом за нами собаки Кейзо, моментально разобравшись в ситуации, стали быстро помогать нам собирать разбросанные по снегу предметы, главным образом съедобные, да так рьяно, что нам с трудом удалось отказаться от их услуг. Нашли все. Потери были незначительные: несколько пакетов с супом и пластмассовая чашка, которую мы с Уиллом использовали для разлива супа и сохранившая поэтому его замерзшие остатки. Такое лакомство никак не могло пройти мимо внимания Монти, и эта кружка в его железных зубах моментально превратилась в нечто антикварное. Скоро мы подъехали к палатке Джефа. Погода улучшилась, и у Уилла появилась идея продолжить маршрут, тем более что нунатаки Лайнс, где находился злополучный склад, были отсюда видны. Но Джеф отказался, так как он уже распряг собак, покормил их и разбил лагерь. Пришлось и нам ставить палатки в надежде на завтрашнюю хорошую погоду, к которой, как нам казалось, были все основания: ветер стихал, температура понижалась, и, главное, горизонт с северо-запада — самого опасного для нас в последнее время направления — был чист. Когда я распрягал собак, то выяснил причину такой апатии Джуниора сегодня утром. Синтетические жилеты, которые мы надевали на всех собак и которые помогли некоторым из них уцелеть при падении в трещины, поскольку не давали им вывалиться из постромок, сейчас стали играть крайне отрицательную роль. Снег, набивавшийся под жилеты во время пурги, смерзался, превращался в лед и в местах контакта с постромками стирал шерсть и кожу собаки до крови. У Джуниора на груди была просто кровоточащая рана. Просто уму непостижимо, как эта собака, не жалуясь, тащила нарты несколько предыдущих дней. Но сегодня ей стало совсем невмоготу, и она отказалась от работы, имея для этого более чем уважительную причину. По моему предложению мы сняли жилеты с собак, оставив его только на Горди — крупном короткошерстном псе, — которому жилет очень шел и не доставлял видимых неприятностей. Джуниор получил освобождение от работы на две недели. Мы надеялись, что свежий воздух, собачий язык и отсутствие внешних раздражителей помогут ране достаточно быстро затянуться. За сегодняшний полный приключений день мы прошли 15 миль. Лагерь в координатах: 70,6° ю. ш., 64,7° з. д.

13 сентября, среда, сорок девятый день.

Ну что еще можно было ожидать от 13 числа, если не плохой погоды! Заметьте, не неплохой, а не плохой — это большая разница. Проснулся я рано, и нельзя сказать, что пробуждение это было из приятных, как, скажем, когда лица твоего касается теплая женская рука. Сейчас же проснулся я оттого, что на лицо мое падал холодный колючий снег. В другое время и в другом месте это открытие не вызвало бы у меня сколько-нибудь заметного удивления (как-никак Антарктида — царство снега и льда), но здесь, в моем собственном доме! «С какой это стати и по какому праву», — подумал я и осторожно открыл глаза, опасаясь не увидеть над собой привычного желтого потолка палатки. Но, слава Богу, потолок был на месте.

Однако злополучное вентиляционное отверстие над моей головой, оставленное с вечера открытым, было забито снегом. Палатка буквально тряслась в конвульсиях от жестокого ветра. Было темно и холодно. Вот и расплата за упущенный вчера шанс. Было совершенно ясно, что сегодня мы выйти не сможем. Наша купольная палатка при всех своих достоинствах имела, на мой взгляд, один крупный недостаток — вентиляционное отверстие, которое невозможно было закрывать изнутри палатки. Но этот недостаток, конечно, является таковым только для условий Антарктиды, где случаются — и довольно часто — метели.

У меня возникла идея, как выйти из положения, но для этого нужен был день хорошей погоды. Сейчас, выгребая пригоршнями холодный снег и складывая его в чайник, чтобы не пропадал зазря, я дал себе мысленное обещание в ближайшее же время заняться реализацией этой идеи, а пока, наполнив чайник доверху, опять забрался в мешок и заснул до 8 часов. Утром вылез осмотреться. Видимость из серии «ни зги», ветер под тридцать и температура минус 32. Погода жесткая, пожалуй, даже чересчур, особенно для собак. На мое сообщение о погоде Уилл пробормотал что-то насчет упущенного вчера вечером шанса и не более. Вот и вся его реакция на ситуацию, которую никак нельзя было назвать простой. Собачьего корма у нас оставалось на один полный день или же два дня по полпорции. У Джефа, насколько я знал, было в два раза меньше, то же и у Кейзо. (Наша с Уиллом «экономия» объяснялась тем, что мы не кормили собак во время прошлой пурги.) Таким образом, если бы погода до завтра не исправилась, а в пользу этого ровным счетом ничего не говорило, то нам нечем было бы уже кормить собак. Уилл, все отлично понимая, как руководитель экспедиции, мог вчера настоять на своем решении продолжать маршрут, но не сделал этого, и вот в результате мы оказались в таком сложном положении. Это очень характерно для Уилла: с одной стороны, он мог быть и частенько бывал вспыльчивым и раздражительным (достаточно вспомнить его метод воспитания собак), а с другой — проявлял совершенно завидное хладнокровие и «политическую мудрость» в критических ситуациях. Во всяком случае, он очень редко выражал, по крайней мере внешне, сожаление по поводу какой-либо совершенной в прошлом ошибки — своей ли, чужой ли — и был весьма сдержан в осуждении ошибок окружающих его людей. Эта черта его характера мне очень импонировала. Взять хотя бы вчерашний случай с развалившимися по моей вине ящиками — ни слова упрека от Уилла — или явно упущенную вчера возможность подойти к складу поближе из-за нежелания Джефа сворачивать лагерь — опять же ни одного плохого слова в адрес Джефа. Его, как мне казалось, больше занимал вопрос не о том, почему случилась та или иная трудная ситуация, а о том, как из нее выбраться. В данном случае повлиять на погоду было не в наших силах, поэтому оставалось только одно — поискать скрытые резервы в нашем продовольствии с тем, чтобы прокормить собак. Кроме сыра и масла, у нас оставалось еще немного пеммикана и сардин. Уилл занялся ревизией наших запасов и рассчитывал получить сегодня сведения на этот счет от Джефа и Кейзо, но в гости к нам никто так и не пришел до самого обеда. Мы занимались сушкой одежды и обуви, изрядно намокших во время вчерашней пурги. К полудню солнце с великим трудом продралось сквозь тучи, и обстановка в палатке стала почти жизнерадостной. Однако ветер не стихал, и собаки, жалуясь на него, поскуливали. Ветер совершенно не давал им возможности полноценно отдохнуть, мы-то хоть по ночам могли укрыться в палатках, а они были постоянно на улице, и снег набивался им в шерсть, мешал движениям и так уплотнялся, что было не так-то просто отряхнуться от него.

Около четырех часов в палатку заглянул Джеф. В это время видимость немного улучшилась, низовую метель сменила сильная поземка. Я оделся и выбрался покормить собак, и был, конечно, очень тепло встречен ими, однако ответа на общий вопрос: «А почему так мало?» — и совершенно четко прочитанное мной в глазах работяги Блая: «Дяденька, добавить бы надо!» — найти не смог и оставил собак в полном недоумении. В их голодном поскуливание слышалось: «А стоило ли тебе, дорогой, ради такого небольшого кусочка вообще вылезать из палатки и дразнить нас?» Мне только оставалось повторить им, махнув в сторону задымленного снегом горизонта, самому надоевшие за последние дни обещания относительно мифического склада, где должно быть много, очень много еды. Конечно, голодные собаки — зрелище не из приятных, усугубляемое, кроме того, осознанием собственного бессилия. Я вспомнил, как голодали они в Гренландии, особенно в последние дни, когда корм был на исходе. Но тогда хоть погода была и мы двигались, зная, что с каждым днем, с каждым часом приближается тот момент, когда мы сможем их полноценно покормить. Здесь же приближение желанного момента не зависело от нас, и с этим трудно было смириться. Я пошел в палатку к Дахо, где мы с горя выпили подряд несколько чашек кофе. Когда я вернулся домой, то застал Уилла в прекрасном расположении духа. Он вымыл голову, побрился и поэтому сиял как новенький доллар. «Готовлюсь к завтрашнему выходу», — заявил он. Я постучал по дереву, чтобы не сглазить, и мы заснули.

14 сентября, четверг, пятидесятый день.

Одна из самых холодных ночей. Всю ночь ветер более 30 метров в секунду при температуре ниже 30 градусов. Под утро нырнул в мешок с головой, так как стал уже подмерзать. К утру ветер ненадолго утих, температура повысилась до минус 27, но горизонт вновь не внушал доверия. Но сегодня нам было уже не до этих нюансов. Погода, несмотря на вновь начавшийся ветер, все же позволяла выйти из палатки, провести раскопки и снять лагерь, а уж дальше мы знали, что делать. Выйти удалось около 9 часов. Продолжалась поземка от северо-запада, и видимость то уменьшалась до 100 метров, то немного увеличивалась, и тогда мы со своей привычной третьей позиции могли видеть идущую впереди упряжку Джефа. Местность, по которой мы шли и которую могли видеть в редкие минуты «просветления», представляла собой плоскую белую равнину, слегка всхолмленную застругами и снежными переду вами, протянувшимися главным образом в направлении господствующих здесь западных и северо-западных ветров. Вся эта поверхность имела ощутимый уклон к востоку, вследствие чего я, идущий справа от нарт, постоянно скатывался к ним и мое левое крепление, цепляясь за задник правого полоза, то и дело расстегивалось.

Часов в одиннадцать впереди по курсу мы увидели вынырнувшую из облаков огромную сахарную голову вершины одного из холмов Лайнс. Она нам показалась очень высокой. Когда мы подошли поближе, то увидели, что холм этот с большой натяжкой можно назвать холмом (разумеется, по нашим земным понятиям). С моей точки зрения, он скорее походил на гигантский утес с обрывистыми краями и свисающими с них языками ледников. Этот утес как будто сдерживал обтекающий его с юга и юго-запада ледник, упирающийся в него крутой высокой белой волной. На эту волну нам и предстояло взобраться. Там, где ледник наталкивался на скалу, была видна густая сеть огромных трещин. Немного погодя мы различили слева еще несколько вершин пониже. Это все были холмы Лайнс. Наш склад должен был, по словам Джефа, находиться правее, то есть западнее самого западного, ближайшего к нам, холма. Поднялись на ледниковый гребень, одновременно продолжая скатываться влево. Гребень венчал невысокий, но крутой снежный вал, тянувшиеся от подножья холма к западу насколько хватало глаза. Этот своеобразный бруствер обрамлял закрытую мостом широкую трещину. Джеф осторожно перешел по мосту на другую сторону трещины и скомандовал оттуда Тьюли: «Вперед!» Собаки бросились за ним, но недалеко: нарты уперлись в снежный бруствер и остановились. Я и Жан-Луи спешились, то есть сняли лыжи, и пошли помогать Дахо переправить нарты. Уилл и Кейзо остались с собаками, готовыми сорваться с места без всякой команды, что в этом районе было не очень желательно. Общими усилиями мы с Этьенном приподняли передок нарт, а Джеф в то время вновь скомандовал «Вперед!». Дахо толкал нарты сзади, и через полминуты упряжка благополучно пересекла трещину. Переправив таким же образом остальные упряжки, мы вышли на плоскую вершину гребня. Ветер усиливался и видимость, столь нужная нам сейчас видимость, опять ухудшилась до 150 метров. Где-то здесь должен был быть склад!

Объявили приз тому, кто первый его увидит. Приз заманчивый — бутылка виски или бренди, которую мы рассчитываем отыскать среди запасенных продуктов. Внимание было утроено. Первым алюминиевую палку с флажком заметил идущий впереди, но совершенно непьющий Джеф, который рассчитывал получить приз эквивалентным по калориям количеством шоколада (как и все непьющие люди, Джеф — отчаянный сладкоежка). Склад был полностью занесен снегом. Жан-Луи и Дахо — признанные специалисты по раскопкам — начали копать, я же стоял наготове, так как был ответственным за извлечение ящиков из ямы. Джеф и Кейзо готовились принимать ящики наверху и оттаскивать их, Уилл же приготовился фотографировать. Все были при деле. Я извлек из ямы семнадцать ящиков с собачьим кормом и три ящика с продовольствием для нас, в котором приза, увы, не обнаружили. Вероятно, волонтеры, занимавшиеся упаковкой продуктов, знали, что склад будет найден именно Джефом! Зато нашли много адресованных нам писем от детишек с рисунками и самыми добрыми пожеланиями нам, старательно написанными крупными печатными буквами.

Я получил открытку с поздравлением ко дню рождения от волонтеров, что было особенно приятно здесь, вдали от всего привычного и земного, среди холода и метели. Мы погрузили на каждые нарты по пять ящиков с собачьим кормом (в каждом из них находилось тридцать пять килограммовых кусков, то есть практически одного ящика хватало на три дня для одной упряжки), заправили канистры бензином и упаковали провиант для себя. Ассортимент продуктов был абсолютно стандартным: красиво упакованные разноцветные брикетики сыра и масла, бесконечное количество полиэтиленовых пакетов с растворимыми без остатка супами, немного сухарей, галеты, настолько хрупкие, что часть из них раскрошилась на мелкие кусочки, растворимый кофе, порошок какао, пакетики с чаем, немного коричневого сахара (по американским понятиям, белый сахар — это «белая смерть»), сухое молоко в больших металлических, но очень легких банках, шоколад в не поддающихся учету количествах, увесистые кирпичи пеммикана, сардины в плоских металлических банках с изображенным на них суровым и властным ликом норвежского короля Георга, грецкие орехи, изюм, курага, сушеный картофель, несколько разновидностей лапши, два вида риса, спички, конфеты, отдельно упакованная туалетная бумага и запаянные в металлическую тонкую фольгу шерстяные носки по паре на каждого. После того как это добро мы погрузили на нарты, вес их увеличился по меньшей мере на 250 килограммов, но по ровной твердой поверхности собаки бежали хорошо. Подозрительную резвость проявила наша упряжка, которая даже в отсутствие мощного Джуниора (он неторопливо трусил рядом с нартами, привязанный на длинной веревке только за ошейник) ухитрялась несколько раз догнать упряжку Кейзо, так что нам приходилось даже пережидать, давая время упряжке Кейзо уйти вперед. Думаю, что здесь не обошлось без определенной просветительско-агитационной деятельности умницы Егера, разобравшегося в обстановке и разъяснившего собакам, что на этот раз все будет честно и без обмана, что злополучный склад, о необходимости отыскать который так долго говорили погонщики, найден и, более того, находится на наших собачьих плечах и что чем скорее мы сегодня довезем его до лагеря, тем скорее получим провиант. Егер пользуется авторитетом у подавляющего большинства собак не только потому, что умен и опытен, но и потому, что имеет независимый характер и очень мощные клыки. Не знаю, может быть, причина хорошего рабочего настроения собак крылась не в этом, но бежали они действительно здорово. Погода тем временем кокетничала с нами: ветер то задувал свирепо, до потери видимости, то ослабевал, так что показывались горизонт и даже кусочек солнца, но это было реже — в основном же преобладал все тот же северо-западный, благо почти попутный ветер. В одну из таких редких пауз мы увидели потрясающую по красоте картину. С восточной стороны горизонта из-за низких облаков выглянула огромная бледно-желтая полная луна и покатилась вместе с нами, подпрыгивая на кочках облаков постепенно отрываясь от этой неровной дороги. Полнолуние! Быть может, это добрый знак к перемене погоды? Во всяком случае, по некоторым известным мне земным приметам, это именно так. Остановились в 18 часов, причем Джеф, идущий впереди, затормозил свою упряжку с чисто британской пунктуальностью, несмотря на то, что место для стоянки было не слишком подходящим из-за сильного уклона поверхности. Уилл, предпочитавший иметь хотя бы минимальный комфорт для сна, одним из важнейших компонентов которого является ровная поверхность пола в палатке, предложил мне проехать немного дальше, чтобы отыскать более ровное место. Мы проехали еще метров двести и остановились. Здесь был тоже склон, но поменьше. Поставили палатку. В моей памяти были еще очень свежи события позапрошлой ночи, снегопад в палатке, поэтому я не мешкая приступил к осуществлению намеченной реконструкции вентиляции, ибо, как сказал один мой знакомый поэт:

Я прорезал в конической, похожей на крышу китайской пагоды крышке вентиляционной трубы два небольших отверстия и просунул в них веревку так, что оба ее конца опустились в палатку. Связав два этих конца, я получил возможность притянуть крышку вентиляционной трубы за образовавшуюся петлю и плотно прижать ее к крыше палатки, не выходя при этом наружу. У Джефа с Дахо в их пирамидальной палатке проблем не было, так как они использовали для вентиляции короткую резиновую трубу диаметром сантиметров пять, торчащую вбок у самой вершины пирамиды — если правильно расположить палатку относительно ветра, то снег в эту трубу практически не попадает. Решив, таким образом, проблему с вентиляцией и покормив собак двойной порцией корма, я, довольный, забрался в палатку. На ужин был рис с лососиной. Перечисляя содержимое нашего ящика с провиантом, я забыл сказать о двух больших банках консервированного лосося. Именно их-то мы и постарались уничтожить в первую очередь, так как банки эти достаточно тяжелы. День закончился; Сегодня прошли 20 миль. Лагерь в координатах: 70,96° ю. ш., 64,6° з. д.

15 сентября, пятница, пятьдесят первый день.

Всю ночь ветер пробовал себя в различных по сторонам света качествах и количествах, многократно меняя и направление, и силу, под утро выдохся и, улетев куда-то, оставил нам серую непрозрачную погоду с температурой около минус 20 и сносной видимостью. Впервые за все время мы с Уиллом в это утро были готовы выходить раньше всех остальных. Обычно мы были последними из-за своей исключительно высокой организованности и высочайшей продуктивности Уилла как генератора идей о том, как лучше упаковывать нарты. Несмотря на нашу готовность, первым пошел, как всегда, Джеф. Ветер наконец-то остановил свой выбор на западно-юго-западном направлении, нимало не учитывая то, что при этом он будет для нас скорее встречным, чем попутным. Несмотря на сравнительно неплохую погоду и ровную поверхность, собаки сегодня не в пример вчерашнему дню бежали не очень резво. Эйфория после обнаружения склада с продовольствием прошла, начинались обычные рабочие будни, и надо было правильно распределить силы по дистанции. Здесь мы целиком полагались на их опыт и не слишком их подгоняли. Даже Тьюли, вот уже почти два месяца бессменно ведущая нас, сегодня была невнимательной, петляла, и Джефу приходилось то и дело выходить вперед, чтобы показывать ей дорогу. Кутэн, вожак упряжки Кейзо, был в своем репертуаре: дважды или трижды он пытался увести нас с трассы своим излюбленным приемом — резким поворотом на 90 градусов. Вот так мы и шли в то утро: петляя и многократно останавливаясь.

К полудню совершенно распоясавшийся ветер зашел с юга, то есть стал встречным. Мы, естественно, не приветствовали этот его очередной демарш радостными криками, а, напротив, надели на лица черные маски печали. Некоторой компенсацией с его, ветра, стороны стало то, что он немного растащил облака и показал нам кусочек синего неба и солнца, от которых мы стали уже отвыкать. Во время обеда, когда мы с Уиллом, скрючившись и прячась от ветра, сидели за нартами, согревая руки и души чаем, к нам подошел Джеф и, как мне показалось, очень обиженным тоном заявил Уиллу, что он устал идти впереди, и просит, чтобы кто-нибудь его сменил. Я никак не ожидал от Джефа такой реакции, во всяком случае, жалобы на то, что ему трудно, хотя, конечно, чувствовал, что что-то подобное должно было рано или поздно произойти.

Вопрос о лидерстве в нашей экспедиции до сих пор, как мне кажется, решался неверно. Еще в Гренландии я предложил Уиллу довольно простой и, как мне казалось, рациональный вариант организации нашего движения. Я предлагал дневную смену лидирующей упряжки, потому что, как ни говори, а идущим впереди по снежной целине собакам труднее всего. При этом предполагалось, что в случае необходимости идти впереди на лыжах будет один из двух погонщиков лидирующей упряжки; на следующий день эта упряжка уходит на последнее место, а вперед выходит упряжка, шедшая второй, с соответствующей сменой лидирующего лыжника. При этом обеспечивалась бы необходимая сменность и собак, и людей, а также более равномерное распределение нагрузки между всеми участниками экспедиции — как людьми, так и собаками. Тогда, в Гренландии, это предложение не было поддержано со ссылкой на то, что упряжка Джефа самая быстрая и поэтому должна идти впереди бессменно, а что касается лидирующего лыжника, то эту роль я взял на себя добровольно, так как хотел выяснить свои физические возможности перед трансантарктическим переходом. В результате вторую половину маршрута (около 1000 километров) я все время шел первым, а упряжка Джефа бессменно шла за мной. Но тогда, в Гренландии, была тренировка, когда подобный риск мог быть оправдан. Иное дело здесь, когда впереди еще оставалось более 5000 километров и около пяти месяцев пути. Здесь было чрезвычайно важно правильно распределить нагрузку между всеми, потому что успех экспедиции целиком и полностью зависел от того, как будут расходоваться силы того или иного участника и той или иной упряжки. Помню, что еще месяц назад, когда мы уже начали втягиваться в экспедиционный ритм, оставив позади все стартовые неурядицы, я вновь предложил Уиллу и всем остальным изменить организацию движения. Но опять мое предложение не нашло поддержки у Уилла, который по вполне понятным причинам предпочитал идти последним — наиболее простая позиция как для собак, так и для погонщиков, — и, как это ни странно, у Джефа — ему-то, казалось, сам Бог велел выступить тогда, но он промолчал, — и все осталось по-прежнему. Но вот сейчас Джеф не выдержал и запросил пощады. Я ожидал, что Уилл предложит мне возглавить гонку по старой гренландской традиции, но он, очевидно, приберегал меня, как НЗ, на крайний случай. Во всяком случае Уилл обратился к Этьенну с предложением пойти вперед. Дело в том, что с уходом Джефа с лидирующей позиции становилось необходимым иметь впереди лидирующего лыжника, так как ни одна из собак, кроме Тьюли, не могла работать вожаком. Итак, после обеда порядок следования изменился: вперед на лыжах вышел Этьенн, за ним упряжка Кейзо, далее мы с Уиллом и замыкающими Джеф и Дахо. Погода, как будто ожидавшая восстановления социальной справедливости, начала улучшаться прямо на глазах: небо и горизонт прояснились и появилось солнце, яркое солнце над головой. Это подняло настроение, несмотря на продолжающийся — правда, уже без поземки — встречный ветер. Уилл, решив немного размяться, ушел вперед к Этьенну. Так они и шли впереди — невысокие, в одинаковых, различающихся только флагами на спинах оранжевых костюмах — два великих путешественника, с фантастической встречи которых в апреле 1986 года в бескрайних просторах Северного Ледовитого океана и началась эта тоже фантастическая в своем роде экспедиция. Они скользили на лыжах на великолепном фоне плавающих в мираже далеких гор. Внезапно в разрыве облаков, все еще застилающих горизонт с юго-востока, мы увидели огромный белоснежный треугольный парус горы Джексон. Это вторая по высоте вершина Антарктиды после массива Винсон. Высота ее 4200 метров. По мере нашего продвижения она поворачивалась к нам иным ракурсом, и я отчетливо видел ее всю, уже больше напоминающую по форме гигантский зуб акулы с острой треугольной вершиной и зазубренными краями, один из которых круто обрывался к юго-западу, а второй, более пологий, плавно скатывался к северо-востоку.

Уход Уилла вперед коренным образом сказался на настроении нашей упряжки: собаки лезли из кожи вон, пытаясь соединиться с любимым воспитателем. Реализации их планов несколько мешала упряжка Кейзо, собаки которого, равнодушные к окружающему пейзажу, сохраняли постоянную, что называется экономическую, скорость хода. Предприняли попытку обойти их, но не тут-то было. Когда две мои лидирующие собаки, Рей и Томми, уткнулись мордами в идущие впереди нарты, то каждый из них поступил с учетом только собственных интересов, не проявив никакой дальновидности. Рей, свернув влево, стал обходить нарты с правой стороны, а Томми предпринял зеркальный вариант. В результате все перепуталось и мы остановились. Распутав собак и не доверяя им более, я повел их в обход Кейзо сам. На этот раз обгон был совершен успешно, и мы вышли вперед и даже немного оторвались. Приятно было смотреть, как оба официальных лидера экспедиции, Этьенн и Стигер, шли впереди на подобающих лидерам местах, но, увы, это было в первый и последний раз за весь переход. Даже ветер отступил перед ними и окончательно стих. Остаток дня вплоть до остановки шли при прекрасной погоде, совершенно ясном небе, безветрии и морозце около минус 27 градусов. Изменение погоды произошло так радикально и быстро, что я начал всерьез подумывать, что все это связано с моим завтрашним днем рождения и что я, наверное, не на таком уж плохом счету у Антарктиды, несмотря на то что был здесь уже четыре раза!

Правда, некоторые продолжали утверждать, что это связано с полнолунием. Остановились в 18 часов и вновь на небольшом склоне. Быстро поставили палатку, и я пошел кормить собак. Видно было, что сегодня они устали — сразу же после остановки завалились в снег. Я раздал им по полтора куска корма, помассировал лапы и грудь и уложил спать. Состояние раны у Джуниора было уже заметно лучше, хотя, конечно, еще не могло быть и речи о привлечении его к служебным обязанностям. Полная луна на темном небе казалась ярче и огромнее, погода явно предлагала перемирие по случаю предстоящего праздника. Появились даже звезды. Холодало. В палатке, когда я туда заполз, царили мир, покой и уют. Примус работал на полную мощность, и просохшие стены и потолок казались матово-желтыми в свете ровно горящей свечи. Уилл ждал меня с ужином, который, как всегда, был вкусен и как нельзя более кстати. Сегодня прошли 24 мили. Лагерь в координатах: 71,3° ю. ш, 64,6° з. д.

16 сентября, суббота, день моего рождения.

День начался с того, что я получил не менее десяти поздравительных телеграмм из дома, от друзей с антарктических станций, от родственников и знакомых. Это было лучше всяких подарков. Наташина телеграмма была такой теплой и нежной, что я почувствовал в себе необычайный прилив сил и энергии и готовность идти и пройти этот нелегкий маршрут, хотя бы уже и для того, чтобы встретиться с ней и не обмануть ее надежд после стольких долгих и трудных дней ожидания. Станислав со свойственным молодым людям его возраста лаконизмом пожелал мне удачи и здоровья, что и было в действительности самым необходимым. Саша Шереметьев, начальник станции Восток и мой хороший друг, разразился стихами, в которых кроме поздравлений содержался страстный призыв к нам поторопиться к нему в гости (наш маршрут проходил через станцию Восток), было и много других поздравлений, в том числе от учеников и учителей школы, где учился Стас (я выступал перед ребятами с рассказом о гренландской экспедиции и пообещал, что расскажу и об этой по возвращении). К сожалению, я не мог сразу ответить на все эти теплые приветствия, так как связь с Беллинсгаузеном была односторонней, но был готов к ответу при первой возможности.

Сегодня с утра погода оправдывала ожидания. Правда, поддувал ветерок, но несильный и почти попутный, с северо-востока, мела легкая поземка, но небо было чистым и голубым. Начинающая терять свои правильные округлые формы луна медленно таяла в вышине, уступая позиции восходящему солнцу.

По случаю дня рождения Уилл предложил возглавить движение, и я, конечно, охотно согласился, тем более что дело это для меня было привычным, да и к тому же прокатиться на лыжах по хорошей поверхности и при попутном ветре — одно удовольствие. Подошедший Этьенн очень тепло поздравил меня с днем рождения и даже совершенно неожиданно поцеловал. Почти сразу же за этим он сообщил, что прогноз погоды, который сообщил вчера по радио Крике, предвещал большой шторм в нашем районе к полудню, ну а пока — вперед и только вперед. Ветер действительно усиливался, и я это сразу почувствовал, как только стал на лыжи спиной к нему. Несколько мощных толчков двумя палками, и вот уже, подхваченный им, я мчался с большой скоростью в направлении, которое указывал мне висящий на груди компас. Я периодически поглядывал на стрелку для самоконтроля, поскольку ориентировался главным образом по еще достаточно отчетливо различаемой на снегу собственной тени. Видимость продолжала ухудшаться. Мне все чаще и чаще приходилось останавливаться, чтобы подождать преследующую меня упряжку Уилла. Я стоял и ждал, отвернувшись от ветра, пока из снежной мглы не появлялся Уилл, останавливал собак метрах в двадцати от меня и мы ждали остальных. Когда Уилл замечал их, он делал мне взмах рукой, показывая, что я могу продолжать. Так мы двигались примерно до полудня, то есть до начала предсказанного прогнозом шторма. Ветер действительно усилился, и с северной части горизонта небо стало темнеть, приобретая угрожающий свинцово-черный цвет. Внезапно я почувствовал, что катиться на лыжах стало необыкновенно легко. Приписав это возросшей скорости ветра, я продолжал интенсивно работать палками еще некоторое время, пока наконец не осознал, что лечу на огромной скорости по какому-то достаточно крутому спуску в никуда. Если бы в это время впереди открылась какая-либо трещина или встала бы какая-либо пусть невзрачная стенка, исход спуска был бы ясен и я закончил бы свой жизненный путь точно в тот же день, когда начал его тридцать девять лет назад. Но даже не это — само по себе заслуживающее внимания — соображение тревожило меня, когда я тщетно пытался затормозить. Я думал о идущих следом собаках и нартах с Уиллом, моим добрым близоруким другом, который, не раздумывая, следовал за мною, всецело мне доверяя. Я был уверен, что и Уилл просмотрит этот коварный спуск, а дальше, дальше нетрудно себе представить опрокидывающиеся нарты, перепутанные постромки и, может быть — если повезет, — не переломанные конечности. Полет тем временем продолжался. Я резко развернул лыжи (горнолыжник я абсолютно никудышный) и, перевернувшись несколько раз, распластался по склону. Поднявшись на ноги и убедившись, что все в порядке, я тут же начал нелегкий подъем в гору против ветра, стараясь не терять из виду своего следа, местами уже занесенного снегом.

Естественно, Уилл начал спуск! И делал это гораздо быстрее, чем я поднимался. Я остановился, наблюдая за ним. Солнце было высоко, и даже сквозь пелену поземки мне было достаточно отчетливо все видно, хотя Уилл находился метрах в двухстах позади меня на склоне. Видно было, как он пытается удержать стремительно летящие нарты в правильном положении, не давая им развернуться. В его ситуации это было единственно возможным способом удержать нарты от опрокидывания. Скорость росла, и мне даже показалось, что в какой-то момент Уилл дрогнул и попытался притормозить нарты недозволенным приемом, но, к счастью, в это время опрокинулись маленькие буксируемые нарты, на которых мы везли спальные мешки и палатку. Скорость сразу упала, и Уилл благополучно завершил спуск. Этьенну и Кейзо, наблюдавшим за спуском Уилла почти от вершины холма, спускаться было легче, так как они были вдвоем.

Когда все собрались внизу у подножия спуска, я показал ребятам, какой опасности нам чудом удалось избежать. Я оценил ее сразу, как только обернулся назад к склону. Если бы мы взяли на километр правее места, где мы так лихо скатились, тот же спуск мог стать для большинства из нас последним — склон холма пересекали гигантские трещины с рваными вздыбленными краями. Мы помолчали с минуту, отдавая дань спасшему нас на этот раз его Величеству Случаю. Чтобы перевести дух, мы решили, что самое время пообедать. Пока я возился с озонометром, руки здорово замерзли, и у меня не было ни малейшего желания морозить их дальше, поэтому от обеда я отказался, тем более что ни у кого не было особого желания растягивать эту процедуру. Двинулись в том же порядке, на этот раз поперек склона. Ветер и уклон поверхности вынуждали меня постоянно поправлять курс, солнце скрылось в настигших нас тучах, и я шел, ориентируясь только по компасу и стараясь держаться поближе к Уиллу, чтобы избежать возможных впереди подобных спусков. Как выяснилось при разглядывании карты во время обеда, мы слегка отклонились к востоку и пришлось корректировать направление, и примерно через час после обеда мы отвернули градусов на тридцать к западу, так что ветер стал совсем попутным. Мы подходили к горам Гутенко. Этот горный массив, образованный несколькими горными грядами и близко расположенными к ним, но возвышающимися отдельно невысокими горными вершинами находился в районе, очень изрезанном ледниковым рельефом, с большими и резкими перепадами высот, с многочисленными подъемами и спусками. Один из спусков мы благополучно миновали и вскоре почувствовали, что начинается очередной. Именно почувствовали, ибо увидеть это было невозможно. Не искушая более судьбу, мы все сняли лыжи и осторожно, не давая собакам разгоняться, двинулись вперед. Я, взяв в руки две лыжных палки, бежал рысцой впереди упряжки в таком темпе, чтобы все время чувствовать под коленками носы Тима или Томми или, по крайней мере, видеть их рядом, но ни в коем случае не впереди. Останавливал я их достаточно просто, делая на ходу вращательные движения палками, и, конечно, ни Тим, ни Томми не решались пересекать своими чувствительными носами очерчиваемый палками круг. Так мы двигались до 5 часов при полном отсутствии видимости, но чувствуя по рельефу, что горы где-то рядом. Остановились лагерем в не слишком удачном месте, напоминавшем по уклонам поверхности и какому-то особо свирепому вою ветра дно образованной окружающими нас горами гигантской аэродинамической трубы. Выбора не было, тем более что Сойер, собака Джефа, отличающаяся чрезвычайно длинной и густой шерстью, занемогла. За все время этих непрекращающихся штормов в его густую шерсть набилось столько снега, что бедняга в два раза увеличился в размерах и ему было просто-напросто очень трудно передвигаться. Это осознание своей внезапно возникшей немощи, усиленное еще сегодняшним ветром, окончательно расстроило пса. Он стал вял, апатичен и отказывался не только работать, но и даже просто бежать рядом с нартами. Поэтому Джефу ничего не оставалось сделать, как посадить его на нарты и везти всю вторую половину дня. У этого Сойера интересная судьба. Он родился три года назад на ранчо Уилла и уже с щенячьего возраста отличался от своих сестер и братьев необычайно длинной шерстью. Когда я увидел его впервые перед гренландской экспедицией в феврале 1988 года, это была уже взрослая крупная собака, очень похожая на шотландскую овчарку легкой вытянутой мордой и длинной шерстью с характерным для этой породы ремнём на спине и светло-коричневым по бокам окрасом, Сойер был очень пуглив, мнителен и долго привыкал ко мне, впрочем, как я узнал позже, и ко всем незнакомым людям вообще. Но работал он очень старательно, и я обычно запрягал его в паре с его родным братом Хаком, с которые он чувствовал себя увереннее всего. Было приятно смотреть на эту пару внешне абсолютно непохожих друг на друга братьев, но одинаково веселых в играх и одинаково трудолюбивых в работе. Их имена постоянно напоминали мне любимых героев Марка Твена — Тома Сойера и Гекльберри Финна (Хак — сокращенное от Гекльберри), и названы так они были, видимо, не случайно: родина их — штат Миннесота — является родиной великой американской реки Миссисипи, с названием которой у всех нас ассоциируются имена марктвеновских героев. Когда в апреле прошлого года мы прилетели вместе со всеми собаками в небольшой гренландский поселочек Нарсарсуак, чтобы отправиться в трансгренландскую экспедицию, один из местных жителей, эскимос, увидев Сойера, посоветовал нам убить эту собаку или, во всяком случае, не брать ее с собой. «Она все равно погибнет у вас, — заявил он. — С такой длинной шерстью ей будет трудно освободиться от снега». Мы тогда не послушали его, а после того как Сойер успешно выдержал гренландский экзамен, и вовсе позабыли про его слова. И вот сейчас, в Антарктике, похоже, его предсказания начали сбываться, во всяком случае, Сойеру было очень тяжело, он мучился, и мы это видели. Единственным путем его спасти было попытаться отогреть его в палатке с тем, чтобы вытаял весь снег, и поэтому Джеф, установив палатку, сразу же на руках перенес Сойера внутрь и оставил там отогреваться. Сойер совершенно безропотно подчинился, дал себя перенести и уложить, не пытаясь встать и вообще не проявляя в этой новой для него обстановке своей обычной нервозности.

Ветер усилился до 25 метров, а в порывах до 30 метров в секунду. Мы с Уиллом наметили место для палатки, но в результате борьбы с ветром палатка сама выбрала более подходящее с ее точки зрения место и, прижатая к снегу всеми восемью туго натянутыми веревками, на нем успокоилась. Место это оказалось удачным, так как находилось всего в пяти метрах от палатки Жана-Луи и Кейзо — мы отчетливо ее видели даже через плотный белый занавес летящего параллельно земле снега. Палатка Джефа была тоже недалеко, метрах в пятнадцати, но едва-едва проглядывала сквозь метель. Такое необычно близкое расположение палаток было особенно удобным сегодня, когда мы собирались праздновать день рождения в нашей палатке, и ребятам предстояло возвращаться домой затемно и при плохой видимости. После установки палатки я отправился к Этьенну на радиосвязь. Прохождение сегодня было хорошим, и мне удалось отослать несколько ответных телеграмм.

Пригласив ребят в свою палатку на 8.30, я выбрался наружу. Стемнело, ветер неиствовал, особенно в узеньком коридоре между двумя нашими палатками так, что до дверей добрался с трудом. В палатке, несмотря на всю кажущуюся ненадежность ее тонких стенок, было очень тепло и уютно. Горели две свечи (по случаю праздника — обычно мы обходимся одной), Уилл колдовал у примуса, в воздухе стоял чрезвычайно аппетитный и непривычный аромат, напоминающий домашний запах, который обычно бывает на кухне, когда Наташа печет пироги. С наслаждением вдохнул этот уже начинающий выветриваться из памяти аромат. О непогоде напоминали только подрагивание стенок палатки да разбойничий свист ветра в оттяжках. Уилл открыл небольшую, стоявшую на примусе кастрюльку, и я увидел аппетитные тосты с сыром — еще один сюрприз ко дню рождения. Обжигая пальцы, я взял ароматный, подрумяненный ломоть хлеба и надкусил его, осторожно ловя языком свисающие с него по краям желтые горячие и тягучие ручейки сыра. Вкус оказался божественным. Пока не пришли ребята, решили с Уиллом немного обозначить праздник с помощью этих чудесных тостов и бутылочки армянского коньяка. Но профессора не проведешь (сказался, по-видимому, опыт, накопленный им во время общения с нашими полярниками на острове Кинг-Джордж) — едва лишь коньяк окрасил стенки наших бокалов в благородный золотисто-медный цвет, как мы услышали прорывающийся сквозь шум ветра голос Дахо: «Джентльмены, могу ли я войти?» Вместо ответа я распахнул дверь и помог нашему первому гостю забраться в палатку. Профессор снял моментально запотевшие очки и на какое-то время потерял ориентацию в полумраке палатки. Чтобы побыстрее придать его зрению необходимую остроту, я предложил ему золотисто-медного напитка. Кружку, по установившейся у нас традиции, каждый гость должен был приносить с собой — она служила своеобразным паролем. На этот раз все оказалось в порядке, и скоро все три наших кружки столкнулись в едином порыве. Профессор сел рядом со мной, и я смог рассмотреть его повнимательнее. Не удивляйтесь, дорогой читатель, эта возможность посмотреть друг на друга, поговорить по душам представлялась нам крайне редко — последний раз это было в конце августа, на дне рождения Уилла. Во время движения, естественно, особенно не поговоришь. Короткие похожие на обморок перерывы на обед, когда мы в основном были заняты борьбой с ветром, снегом и холодом, не располагали к задушевной беседе, тем более что во время движения лица, как правило, закрыты масками и большими очками. Сейчас я смотрел на Дахо и думал о том, как он изменился: он здорово похудел, совершенно исчезла некоторая сановитость его профессорской фигуры, кожа на щеках и крыльях носа почернела и покрылась характерными для обморожений струпьями, глаза приобрели несколько более печальное выражение, которое, правда, уже после первой кружки коньяка уступило место привычному по началу экспедиции веселому прищуру. Большие пальцы обеих рук Дахо были заклеены лейкопластырем — так он предохранял очень болезненные трещины, образовавшиеся на коже кончиков пальцев рук от резких перепадов температуры и сухости воздуха.

Надо сказать, что эти трещины мучили всех нас без исключения, особенно при выполнении каких-либо мелких, требующих сноровки пальцев работ, как-то вязание узлов, починка одежды, застегивание молний, ведение записей и, наконец, участие в праздниках, когда приходилось, буквально стиснув зубы, держать на весу наполненные кубки. Вот и сейчас, превозмогая себя, мы приступили ко второму тосту, но… в это время в палатку один за другим стали поступать заснеженные гости: Кейзо, Жан-Луи и Джеф. Джеф, поздравив меня прямо на пороге, сказал, извинившись, что не сможет засиживаться долго, так как оставил в палатке Сойера и работающий примус, а поэтому должен через 15 минут уйти. Это сообщение, несомненно, добавило нам организованности и собранности в проведении всего мероприятия. Начал Уилл на правах хозяина палатки и ближайшего соратника именинника. Сделав таинственные пассы руками, он извлек откуда-то из-за спины замотанную полотенцем большую кастрюлю. Крышка взлетела вверх, и мы сначала почувствовали, а затем и увидели огромный великолепный кекс совершенно необычного темно-фиолетового цвета, в точности совпадающего с цветом моей одежды, цветом наших лыж, рукавиц и эмблем. Это был официальный цвет международной экспедиции «Трансантарктика».

Еще дымящийся кекс был разломан на части — именно разломан, так как он и не мог быть разрезан из-за своей воздушности — и прекрасно подкрепил второй тост. Затем, не сговариваясь, шесть хрипловатых, огрубевших на холоде голосов, включая и голос славославящего себя именинника, пропели традиционное «Хэппи берсдэй» и не один раз! Джеф вручил мне открытку с пингвином и пятью пожеланиями от всех ребят. Жан-Луи написал, что надеется отметить мое сорокалетие в следующем году в Ленинграде. Уилл присоединил к этому, добавив от себя пожелание, быть и далее таким же сильным (кто знает, может быть, уже в это время видел меня бессменно идущим впереди на лыжах). Джеф, как истинный навигатор, отметил, что в мое сорокалетие мы прошли 22 мили. Не упускающий случая подтрунить над пунктуальностью и обстоятельностью Джефа Этьенн скорректировал Джефа: «Виктор еще очень молод, ему не сорок, а всего тридцать девять лет». Возникла пауза, во время которой собравшиеся на день рождения выясняли, сколько же лет имениннику. Вот здесь я отметил про себя одно существенное отличие в праздновании дней рождения у нас в стране и за рубежом, а именно: на наших праздниках выяснениями таких незначительных, в общем-то, деталей, как возраст именинника, его имя и прочее, начинают заниматься тогда, когда уже все остальное, более важное, сказано и сделано, во всяком случае, не после второго тоста. Джеф настаивал на своем. Компромиссный вариант нашел сам виновник разгоревшегося спора, предложив считать, к всеобщему и, прежде всего к моему удовлетворению, что Джеф допустил только перестановку чисел, а именно: мне двадцать два года, а прошли мы сегодня по этому поводу сорок миль. Все остались довольны. Я продолжал читать вслух остальные пожелания. С неожиданной инициативой выступил в своем послании профессор, пожелав мне отметить все мои последующие юбилеи, включая и семидесятилетие, в Антарктиде, что представляется заманчивым, но слишком оптимистичным даже для меня. Свой прошлый антарктический день рождения я отмечал тринадцать лет назад, в 1976 году. Кейзо в своем поздравлении использовал китайско-японский звездный календарь, желая мне, как родившемуся в год тигра, тигриной ловкости, силы и свирепости при достижении цели. Я поблагодарил ребят и провозгласил тост за нашу дружбу. Ура! После третьего тоста, еще более усугубившего теплую атмосферу праздника, слово для специального приветствия взял Жан-Луи. Он, оказывается, написал поэму. По его словам, до того стихов он не писал ни разу, хотя, судя по складу характера и незаурядным музыкальным способностям, вполне мог это сделать и, я уверен, не безуспешно. Сейчас же, несмотря на раскрепощающее действие армянского коньяка, заметно волновался, а увидев, что я готовлюсь записать его выступление на диктофон, с деланным испугом вжался стенку палатки и спросил: «Вы работаете для китайского телевидения? Или, может быть, для советского?» И лишь получив твердые заверения от меня, что я работаю в данный момент «фор май вайф энд май фэмили», успокоился и начал декламировать. Поэма была написана на английском с использованием русского слова «спасибо». Я позволю себе, хоть это может показаться несколько нескромным, привести несколько строк из этого стихотворения. Надеюсь, что читатели меня простят, тем более что я и на самом деле такой хороший, как это написано в поэме Этьенна. Итак:

Спасибо, Виктор, за то, что ты представляешь советский народ в этой экспедиции. Ты для нас являешься символом Перестройки!

Спасибо, Виктор, за твои прогнозы погоды, которые ты, сильный парень, вставая раньше всех, приносишь в каждую палатку и будишь всех нас, говоря: «Привет, ребята!»

Спасибо, Виктор, за твою отзывчивость. Ты всегда готов прийти на помощь каждому из нас своим магическим прикосновением.

Спасибо, Виктор, за твой оптимизм и веселый характер! Мы любим тебя!

Упоминающееся в предпоследнем пожелании прикосновение, названное с легкой руки Этьенна магическим, действительно имело место быть. Еще в Гренландии все стали замечать, что после моего контакта с любым, даже прочным на вид предметом последний выходил из строя или сразу после этого контакта или какое-то, весьма непродолжительное время спустя. О термометрах вы уже знаете, но это, естественно, не самый наглядный пример магического прикосновения. Еще более убедительное доказательство моих уникальных способностей было получено, когда я на глазах у потрясенных товарищей оторвал по металлу замок молнии при попытке открыть дверь в нашей аварийной палатке. Все мои старания объяснить случившееся тем, что замок к моменту моего прикосновения к нему уже был надломан, ни к чему не привели. Это происшествие стало кульминационным в длинной цепочке порой фатальных, но чаще закономерных несчастных случаев при моих контактах с окружающей средой, и теперь всегда, когда я предлагал свою помощь товарищам по команде, эти предложения рассматривались ими с каким-то опасливым уважением и только с точки зрения баланса положительных и отрицательных результатов моей, увы, бескорыстной помощи.

Джеф стал собираться домой. Едва только он вылез наружу, мощнейший порыв ветра сотряс палатку. Уилл даже присвистнул, а Жан-Луи не преминул связать этот всплеск антарктических страстей с выходом Джефа. Вскоре стали расходиться все ребята — завтра предстоял рабочий день, и, как нам ни было хорошо сидеть вместе, пришлось праздник заканчивать, но кекс еще не был съеден, и, таким образом, оставался небольшой повод для продолжения праздника.

День рождения я отметил в горах Гутенко в точке с координатами: 71,6 ю. ш., 65,0° з. д.

17 сентября, воскресенье, пятьдесят третий день.

С утра хорошая видимость, ветер метров десять от востока, поземка, минус 25 градусов и практически чистое небо. Ну, скажите, как в такую погоду устоять на месте даже после такого праздника, какой был накануне! Наши обычные двухчасовые сборы на этот раз показались Всевышнему, очевидно, чрезмерно затянутыми, а настроение наше чересчур благодушным, потому что в 8 часов, то есть именно тогда, когда нам надо было выходить из палаток, ветер усилился, началась низовая метель, видимость ухудшилась до одного километра. Рекогносцировка местности, которую утром до ухудшения видимости удалось выполнить Джефу, показала, что наши вчерашние впечатления нас не обманули — мы действительно находились на дне огромного ледяного желоба, открытого на северо-востоке в сторону уже пройденного нами плато Дайер, название которого мы на основании своего собственного опыта вполне могли бы рекомендовать к использованию при составлении путеводителя по плато для будущих путешественников. Начинаться он мог бы примерно так: «Не дай Бог вам когда-нибудь попасть на плато Дайер в конце зимы» или «Дай Бог вам благополучно миновать следующее далее по вашему маршруту плато Дайер, отважный путешественник! Сложный пересеченный рельеф, налетающие внезапно с запада один за другим, как будто соревнующиеся в своей неприязненности к вам бесконечные циклоны делают путешествие по этому плато не только трудным, но и чрезвычайно опасным, особенно в начале весны». (Здесь составитель мог бы вставить в качестве примечания: «Мы не беремся достоверно утверждать относительно других времен года, но почти уверены, что и тогда погода здесь не существенно лучше».) Таким образом, наш опыт подсказывал нам, что ждать каких-либо уступок со стороны плато в смысле прекращения ветра не приходилось.

На юго-западе этот желоб спускался в сторону ледника с интересным названием Гуд Инаф, что могло в зависимости от интонации звучать как «Достаточно хорошо» или «Хорошо, достаточно». Такая двусмысленность тоже наводила на определенные размышления относительно тамошней погоды, эти соображения были приняты нами во внимание, а мы, несмотря на усиливающийся ветер, решили идти. Джеф прокричал нам сквозь ветер, что знает направление, и ушел вперед со своей упряжкой. Мы с Уиллом пошли последними. Погода разыгрывалась по хорошо отрепетированному, уже начинающему вызывать у нас тоску сценарию. Только мы тронулись с места, видимость пропала окончательно, и вместе с нею исчезли идущие впереди нас Кейзо и Жан-Луи, но мы их достаточно быстро отыскали. Мне пришлось выйти вперед на лыжах и держать след. По той легкости, с какой нарты набирали скорость, можно было догадаться, что мы движемся под уклон. Это открытие, хотя не такое уж неожиданное, было не из приятных. Согласитесь, что мчаться на большой скорости в неизвестность, что называется в белый свет, зная, что вокруг скалы, трещины и ледяные крутые спуски, — занятие не для слабонервных, и, хотя мы и не считали себя таковыми, все-таки Великой цели ради все время сдерживали собак. И вот, когда мы уже миновали самое узкое место ледяного желоба, упряжка Кейзо скрылась из виду и на этот раз надолго — все наши попытки отыскать след ни к чему не привели. «Неужели отстали!» — подумал я и, остановив собак, подъехал к Уиллу. Посоветовавшись, мы решили, что Уилл с собаками постоит на месте, а я попробую проехать вперед и разведать ситуацию. Поскольку мы шли все время в одном и том же направлении, то наиболее вероятной причиной исчезновения впереди идущих упряжек был спуск. Пройдя вперед метров пятьдесят, я продолжал отчетливо видеть Уилла. Поскольку во всех остальных направлениях никаких ориентиров не было, мне трудно было оценить видимость, и, только внезапно увидев далеко внизу под собой две крохотные упряжки с еще более крохотными точками собак и людей рядом с ними, я понял, что нам предстоит Великий спуск с плато. Я вернулся к Уиллу и обрадовал его предстоящим испытанием. Готовились мы к нему тщательнейшим образом: в ход были пущены все наличествующие постромки — а их набралось четыре. Мы обмотали ими полозья, я снял лыжи и привязал их к нартам, кроме того, мы временно освободили от тягловой повинности трех наиболее мощных собак — Пэнду, Блая и Егера, — подъехали к краю обрыва, и спуск начался.

Я бежал впереди собак, периодически притормаживая их, задачей же Уилла в этот момент было торможение нарт, чтобы не наехать на собак и не спутать постромки. Двигаясь, таким образом, мы благополучно спустились к поджидающим нас ребятам. Когда спуск практически кончился и мы выехали на ровную поверхность, собаки, видя прямо перед собой своих собратьев, по которым они, очевидно, очень соскучились, бросились к ним, не обращая внимания, на истошные вопли пытающегося сдержать их Уилла. Я же был занят своими лыжными креплениями и не смог помочь Уиллу остановить собак. Столкновение с упряжкой Кейзо казалось неизбежным. К счастью, Джеф успел выбежать вперед и остановить нашу упряжку. Уилл был вне себя. Как так! Его собаки на глазах у всех продемонстрировали полное неуважение к их хозяину! Наказать немедля! Сбрасывая на ходу лыжи и путаясь в собственных ногах, Уилл, чертыхаясь, бросился к собакам и, оттолкнувшись обеими ногами, как с берега в воду, плюхнулся животом на лохматые, мягкие, прижавшиеся друг к другу в ожидании неминуемой кары спины. И естественно, весь гнев Уилла тут же иссяк, как только он зарылся лицом в чью-то теплую густую шерсть. Собаки это моментально почувствовали и стали в несколько языков облизывать своего нервного хозяина. Инцидент был исчерпан. Мы находились на леднике Гуд Инаф, метров на семьсот ниже плато Дайер. Здесь было гораздо теплее — всего минус 16 градусов. С восточной части ледник обрамляли горы Гутенко, невысокая заснеженная гряда которых тянулась к горизонту километрах в десяти слева от нас. Из-за них временами налетал шквалистый ветер со снежными зарядами. Вопреки обыкновению, ко времени обеденного перерыва ветер немного стих, заряды и поземка прекратились, и мы расценили это как доброе предзнаменование. Однако, как показали дальнейшие события, сделали мы это несколько преждевременно. Около двух часов пополудни вновь сорвался сильный ветер, видимость упала до 50 метров. Кейзо решил пойти впереди упряжки Джефа с компасом, но ненадолго. Собаки все время теряли след, пытаясь развернуться по ветру. Около поверхности, на уровне их морд, поземка была наиболее сильной, снег залеплял им глаза и забивался в шерсть. Мы попытались связать нарты длинной веревкой, чтобы не сбиваться со следа, но эта попытка закончилась неудачно — больше времени уходило на распутывание веревки, и поэтому около 5 часов мы решили остановиться. Когда я, борясь с ветром, разгружал свои маленькие нарты, на которых мы везли спальные мешки и палатку, то вспомнил о происшедшем утром маленьком, но весьма чувствительном для самочувствия Уилла и моего самолюбия событии, еще раз подтвердившем высокую репутацию и универсальность моего магического прикосновения. Вытаскивая утром спальные мешки из палатки, я, как обычно, тащил их волоком (иначе было нельзя из-за сильного ветра) по снегу к нартам и напоролся на едва торчащий из-под снега алюминиевый угольник, к которому мы крепили оттяжки палатки. В результате нейлоновый чехол спального мешка Уилла (заметьте, не моего, а именно Уилла!) оказался распоротым, и теперь снег мог беспрепятственно набиваться внутрь. Я вспомнил об этом случае, когда тащил заметно вздувшийся от попавшего внутрь снега спальник Уилла теперь уже в обратном направлении — от нарт к палатке. Хорошо, что у Уилла, как у руководителя экспедиции, был небольшой личный запас, куда входил и запасной нейлоновый мешок.

Совместными дружными усилиями советско-американского экипажа палатка была поставлена. Уилл забрался внутрь лечить израненный спальный мешок, я же пошел к собакам. В такую беспросветную погоду их особенно жалко. Спина и бока покрыты смерзшимся с шерстью снегом, на усах и бороде лед, движения становятся вялыми и апатичными, им все равно, куда их ведут и когда их накормят. Только одно желание владеет ими: поскорее добраться до места ночевки, зарыться носом куда-нибудь поближе к животу, где, может быть, сохранился небольшой кусочек не покрытой льдом и снегом шерсти, укрыться сверху хвостом и, зажмурив глаза, попытаться забыться, подставив ветру наименее уязвимое место — спину. Трудности возникли, когда я попытался снять постромки с четырех наших самых свободолюбивых собак — Тима, Томми, Блая и Егера. Оставлять их на ночь было опасно, поскольку они постараются обязательно освободиться от постромок недозволенными методами, но и снимать примерзшие к шерсти постромки, затвердевшие и покрывшиеся льдом, было очень тяжело — как морально, так и физически. Это очень болезненная процедура — собаки скулят, вырываются, — и я уж было начал жалеть, что взялся за это дело, но скрепя сердце все-таки довел его до конца. Сойер так и не пришел до конца в себя после вчерашнего, и этот снегопад для него был как нельзя более некстати. Джеф опять забрал его на ночь к себе в палатку.

У нас в палатке было тепло и сыро, с потолка капало. Сегодня на ужин мексиканская кухня, то есть все то же самое, только перца вдвое больше. За сегодняшний сумбурный день прошли 22 мили. Мы идем уже четвертый день подряд. Не так уж плохо, тьфу-тьфу! Лагерь в координатах: 71,9° ю. ш., 65,3° з. д.

18 сентября, понедельник, пятьдесят четвертый день.

Такое впечатление, что ледник Гуд Инаф, убедившись в бесплодности первой попытки остановить наше продвижение штормовой погодой, перешел к тактике выжидания и заманивания. Вопреки обыкновению, ветер, достаточно сильный с утра, стал постепенно стихать и, когда мы вышли, успокоился окончательно. Морозная погода, голубое небо, прекрасная видимость были нашими приятными спутниками в то утро. Погруженные в свои мысли, мы скользили на лыжах рядом с нартами, придерживаясь одной рукой за стойку, и изредка лениво перебрасывались словами, комментируя какие-то показавшиеся нам особенными картины медленно меняющегося слева от нас горного пейзажа. Справа, сливаясь с горизонтом, простиралась белая однообразная равнина ледника, не нуждающаяся в каких-либо комментариях. Горы Гутенко обрывались в сторону ледника так круто, что на их склонах, обращенных в нашу сторону, практически не было снега, и от этого они казались черными, а их резко очерченная ломаная линия только подчеркивала белизну подступающего к их подножию ледника и прозрачность опускающегося за их вершины голубого неба. Расстояние между нами и плато Дайер все более увеличивалось, но и отсюда, издалека, можно было легко распознать его местоположение: с северо-северо-восточной стороны горизонта небо было свинцово-черным, резко выделяясь на окружающем его светло-голубом фоне.

Приятно было идти на лыжах, не сгибаясь, не пряча лицо от ветра, и, откинув капюшон, смотреть по сторонам, видеть своих товарищей и бегущих без явного напряжения собак. Время от времени мы с Уиллом покрикивали на них, иногда останавливались, чтобы распутать постромки, но все это делалось с запасом времени и настроения и потому совершенно незлобиво. Температура повысилась до минус 18 градусов, и идти стало совсем приятно. Весь обеденный перерыв я провел в обнимку с озонометром, который никак не хотел выходить на режим. Ребята, разнежившись на солнышке, мирно обедали у соседних нарт.

После обеда вперед с компасом вышел Кейзо, оставив Жана-Луи одного управляться с упряжкой. Такая подмена, конечно, не осталась незамеченной Кутэном, который сразу же начал предпринимать попытки торпедировать принятый нами относительно недавно законопроект, согласно которому время нашего движения продлевалось до 18 часов. Первая пробная попытка свернуть с трассы Кутэну удалась лишь наполовину — усилиями Этьенна и в основном благодаря его дипломатическому такту и ораторским способностям собаки были разагитированы и вернулись на трассу (Кутэн в последнюю очередь), но всего полчаса спустя после проведений Кутэном дополнительной агитработы упряжка вновь свернула вправо и остановилась. Нам было видно, как Жан заметно усилив свою аргументацию за счет принесенного им в жертву обстоятельствам дипломатического такта, пытался сдвинуть собак с места, но безуспешно. Он применил даже репрессивные методы разгона демонстрации, но и это не дало результатов. Я поспешил на помощь Этьенну, и мне удалось увести собак за собой. Я человек для них относительно новый и, по мнению некоторых из них — главным образом, конечно, Кутэна, — мог предложить им нечто отличное от того, что они имели до сих пор. Собаки послушно бежали за мной, и я поспешил за ушедшей далеко вперед упряжкой Джефа.

В моем дневнике в этот день было записано: «Если мы хотим достичь поставленной цели, то должны относиться к собакам как к своим друзьям, а не как к средствам передвижения. Это значит, что необходимо полностью исключить из практики обращения с ними побои и другие сильные аргументы, по возможности стараться не прибегать к грубым и резким крикам (я видел, что это деморализует собак порой даже больше, чем побои), а действовать только методами убеждения, пусть настойчивого, но убеждения». Это я записал после описанного случая с упряжкой Кейзо, когда ни ругань, ни побои со стороны Этьенна не возымели должного действия, и они согласились идти только после довольно продолжительных и настойчивых уговоров. Я знаю, что это мое рассуждение может вызвать и определенно вызовет возражения у некоторых собачников, но в нашей ситуации, когда нам предстояло работать бок о бок с нашими собаками еще долгих пять месяцев в самых трудных условиях, важнейшей задачей для всех нас было поддержание высокого морального духа у собак. Им было неизмеримо труднее, чем нам, даже со скидкой на огромную разницу в уровнях нашей психической организации (несмотря на всю нашу любовь к собакам, априори мы считали, что разница все-таки была), хотя бы потому, что они не знали, куда и зачем мы идем и когда это все кончится; кроме того, они тянули тяжеленные нарты и не имели ни малейшей возможности укрыться от холода и ветра на протяжении всего пути.

Джеф, Дахо и Кейзо поджидали нас у подножья длинного и пологого склона. Я сменил Кейзо впереди и пошел на лыжах с компасом. День клонился к вечеру, температура немного понизилась, но ветер продолжал оставаться слабым, и установка лагеря оказалась скорее приятной, чем трудной процедурой. Блаженствуя после трудного дня, я вытянулся на спальном мешке. В палатке было тепло и сухо. Уилл смазывал трещины на пальцах каким-то ароматным маслом, что предложил проделать и мне. В широкую и глубокую трещину на большом пальце моей левой руки ушло изрядное количество этого эликсира, но он мало помог. Лучший целитель — время. В Гренландии, я помню, мы мучились с этими трещинами около месяца, затем они прошли как-то незаметно: здесь они пока держались, но и путешествие здесь длилось дольше, так что поживем — увидим! За день прошли 23 мили. Координаты лагеря: 72,3° ю. ш., 65,5° з. д.

19 сентября, вторник, пятьдесят пятый день.

Первый раз за последние несколько дней никаких проблем с самого утра! Ясно, минус 31 градус, легкий ветерок от северо-востока, боковой и поэтому не очень страшный. Но шли сегодня медленнее обычного из-за затяжного подъема. Подъем этот, как уже случалось и прежде, шел в двух плоскостях: уклон в западную сторону и подъем в южную; нарты постоянно скатывались, шли юзом и собакам было тяжелее их тащить. Наша упряжка шла замыкающей и через некоторое время стала отставать. Чтобы подбодрить собак, я вышел вперед на лыжах. Дело пошло побыстрее, но ненамного. К обеду прошли всего 10 миль, обычно же при лучшей поверхности мы проходили 12. Ветер стих, и со стороны запада поднялась облачность, закрывшая почти все небо, за исключением тоненькой голубой полоски с восточной части горизонта, температура повысилась до минус 24 градусов. Мы комфортно отобедали и выстроились прежним порядком: Джеф с Дахо впереди, далее Этьенн и Кейзо и последними мы. Прежде чем тронуться с места, Джеф вдруг обернулся и прокричал: «Эй! На нартах! Нет ли, желающих сменить меня на почетном месте лидера?» Вопрос был обращен именно к нам четверым, ибо Дахо в расчет не принимался (у него все еще не получалось одновременно идти на лыжах, смотреть на компас и поддерживать темп). Этьенн с Кейзо переглянулись и посмотрели назад. Все это мне удивительно напомнило ситуацию в каком-нибудь третьем «А» классе, когда учитель спрашивает: «Кто хочет выйти к доске?» — а все впереди сидящие ученики начинают оборачиваться на товарищей, всем своим видом показывая, что вопрос этот адресован явно не к ним. Поскольку мне оборачиваться было не на кого, да и, признаться, мне давно хотелось помочь Джефу, то, как отличник в школе, заслоняя своей истонченной науками грудью весь класс от неминуемой гибели, я поднял руку и отчетливо сказал: «я готов!» Не успели звуки моего голоса достичь Джефа, как Жан-Луи, ретранслируя меня, обрадованно и с видимым облегчением перевел: «Виктор хочет! Виктор хочет!» И я шел впереди. Из гренландского опыта я знал, что основной главной трудностью для идущего впереди является отнюдь не увеличение чисто физической нагрузки, а большая психологическая нагрузка от осознания того, что ты ведешь за собой всю команду, всецело тебе доверяющую, повторяющую все изгибы и сомнения твоего следа, а при движении в плохой видимости и в трещиноватом районе от впереди идущего порой зависит и безопасность команды. Поэтому надо отдавать все внимание компасу, не расслабляясь ни на минуту, постоянно контролировать обстановку с упряжками, что называется «держать дистанцию», и так в течение всех 9 часов хода. Это было трудно, больше всего уставали глаза, но я пошел впереди, ибо, как мне показалось, наступил момент, когда надо было выйти вперед! Профессор захотел постажироваться у меня и встал на лыжи рядом. Тьюли, увидев такую толпу народа впереди, сразу же резко увеличила скорость, так что мне тоже пришлось наддать, и стажировку профессора пришлось отложить до лучших времен. Часа два, не снижая темпа, мы поднимались по пологому, кажущемуся нескончаемым подъему. Туман или какая-то снежная мгла, появившаяся неизвестно откуда, ограничивала видимость, и мне было трудно определить, где находится вершина гребня, на который мы сейчас карабкались. Я остановился, чтобы подкрепиться шоколадом и подождать отставшие упряжки. Поджидая их, я еще раз внимательно осмотрел горизонт и вдруг увидел вдалеке слева плавающие над туманом островки гор. Подъехал Джеф, и мы с ним по карте и направлению на горы определили свое место и откорректировали направление — следовало взять немного правее. «Здесь должна быть еще одна гора справа», — сказал Джеф, ткнув в карту толстым в перчатке пальцем. «А вот и она! — воскликнул стоявший рядом и слышавший эту реплику Джефа профессор. — Смотрите!» Мы оторвали глаза от карты и посмотрели по направлению руки Дахо. Справа и чуть впереди от нас медленно выплывала, поднимаясь над оседающей белой пеной тумана, огромная, округлая черная голова горы. «Теперь можно смело двигаться вперед», — сказал сразу повеселевший навигатор, установив столь милое его сердцу соответствие между окружающей нас живой природой и ее схематическим изображением на листке вощеной бумаги. Это его предписание теперь можно было, как выяснилось, выполнить без особых усилий, потому что мы стояли на самой вершине гребня и впереди угадывался длинный и пологий спуск. Естественно, мы потратили на него гораздо меньше времени и к 6 часам уже выкатились на относительно ровную поверхность у его подножья, где и разбили лагерь. Вечером на связи я узнал от радистов станции Беллинсгаузен, что по московскому радио якобы было передано сообщение, согласно которому экспедиция «Трансантарктика», столкнувшись с необычайно сильными ветрами на Антарктическом полуострове, вынуждена была повернуть обратно, а куда обратно — сказано не было. Это, пожалуй, одна из самых неожиданных новостей для нас за последнее время. Выходит, слухи могут произрастать и на такой неплодородной почве, как антарктический снег! Скажу со всей откровенностью, что вопрос о повороте обратно у нас даже не обсуждался, хотя мы пережили несколько довольно критических ситуаций — это и поломка обеих нарт, и многочисленные падения собак в трещины, и потеря двух складов с продовольствием, и нехватка собачьего корма, и постоянные метели и штормовые ветры. Но для всех нас единственным возможным выходом из всех самых сложных ситуаций был только один — идти вперед, что мы и старались делать. Сегодня прошли 22 мили. Лагерь в координатах: 72,6° ю. ш., 65,7° з. д.

20 сентября, среда, пятьдесят шестой день.

Проснулись оба с не очень свежей головой. Вчера вечером засиделись с Уиллом допоздна за беседой. Уилл расспрашивал меня об истории государства российского, но, к сожалению, мой неполноценный английский язык существенно ограничивал и без того скудные познания по истории. В рассказе своем я старался придерживаться современного взгляда на исторические события, происходившие в нашей стране, особенно после революций. Уилла особенно интересовал вопрос о том, вбивалась ли в головы моего поколения мысль о том, что американцы — наши враги, что Америка — средоточие зла и что ее надо бояться. На что я, собрав весь наличествующий запас английских слов, отвечал, что, насколько я помню, ни в школе, ни в институте — нигде нам не внушалось, что Америки и американцев надо бояться. «Догнать и перегнать» или там показать им «кузькину мать» — это было. Достаточно настойчиво насаждалась мысль о «загнивании и упадке» всего запада и, в первую очередь, Америки. Часто появлялись достаточно злые карикатуры на «дядюшку Сэма», а вообще в нашей стране было очень мало информации об Америке, а если она и появлялась, то непременно о каком-нибудь скандале, взрыве или неудаче. Смотрите, мол, как у них все плохо! Справедливости ради я добавил, что столь же мало информации мы получали и о реальной жизни в своей собственной стране — здесь, наоборот, подбиралась самая выигрышная информация. И вот сейчас, благодаря Перестройке, мы наконец узнаем, что, во-первых, нам уже никого не догнать, во-вторых, это не у них, а у нас «загнивание и упадок объединенные в одно всеобъемлющее слово «застой», а — неудачи, оказывается, бывают и у нас, да и, к сожалению, немалые. Уилл сказал, что когда он был школьником, то у них в школе даже были специальные уроки, на которых им показывали, как надо себя вести в случае атомного нападения русских. Об этом показывались фильмы, и многие американцы его поколения, воспитанные на этом, долгое время считали, что русские — их главные враги, что это дикие люди, варвары и прочая и прочая. Я уже говорил о том, что был первым русским, которого увидел Уилл, и, как он мне заявил позже, уже после Гренландии, он коренным образом изменил свое представление о русских, и, помню, тогда мне это было очень лестно слышать, а сейчас еще раз вспоминать об этом. Затем разговор перешел на проблемы дачного строительства. Уилл — известный у себя на ранчо архитектор, и сейчас все свободное время в палатке он посвящал вычерчиванию эскизов своего будущего дома. Я, отчаянно жестикулируя, в красках описал ему процесс дачного строительства в нашей стране, оставив напоследок закон о шести сотках болота на каждого. Сделав небольшую паузу, чтобы дать собеседнику подготовиться, я чеканным голосом, как приговор, изложил ему этот закон. Последовала долгая мучительная пауза, в течение которой Уилл, владелец великолепного лесистого участка с огромным озером площадью всего 1000 гектаров, пытался в уме поделить площадь одной шестой части планеты на ее дееспособное население, составляющее что-то около двух процентов населения планеты. Видно было, что задачка с ответом никак не сходилась. Я успокоил беднягу Уилла тем, что у нас есть и более нелепые законы и все они, наверное, в конце концов вымрут, как вымирает миф о великом и кровавом противостоянии Америки и Советского Союза.

Наша интересная беседа, возможно, не была бы такой интересной и продолжительной, если бы периодически не разбавлялась знаменитой, но достаточно противной на вкус шведской водкой «Абсолют», неизвестно каким образом сохранившейся (я имею в виду, конечно, целостность бутылки, а не содержимого, ибо в нашей экспедиции народ чрезвычайно малопьющий). Так вот сегодня утром по своему самочувствию мы поняли, что «Абсолют» абсолютно не пригоден как средство для поддержания вечерней беседы. Я немного взбодрился утренним душем, благо безветренная погода позволяла это сделать с удовольствием. Температура минус 27 градусов, ветер немного усилился — метров пять — восемь с востока, — видимость хорошая, и складывалось впечатление, что и седьмой день будет для нас удачным.

Вчерашний день еще ознаменовался тем, что в течение одного перехода Егер сумел съесть пару постромок: одну во время обеденного перерыва, другую — сразу же по приходу, до того, как я раздел его на ночь. Ну что ты будешь делать с этой собакой, которая буквально во всем проявляет свои незаурядные умственные способности, и даже в этом ее страшном с точки зрения обычной ездовой собаки проступке не видится его постоянное стремление быть выше остальных собак, оторваться от этой приземленной собачьей жизни и приблизиться к идеалу, которым в глазах Егера мог стать, конечно, хозяин, постоянно питающийся на глазах у Егера за обедом и ужином. Однако эти соображения не были приняты во внимание военно-полевым судом, возглавляемым суровым хозяином, и судом «пристяжных» при определении меры пресечения злодейства. Приговор гласил:

Ввиду чрезвычайно напряженной внешней и внутренней обстановки, а также учитывая полнейшее отсутствие запасных постромок, действия подсудимого Егера, гражданина США, расцениваются как особо опасное вредительство и поэтому, несмотря на принятый недавно меморандум, запрещающий наказание собак, подсудимый Егер приговаривается к трем ударам лыжной специальной палкой фирмы «Эксел». Однако, принимая во внимание былые заслуги подсудимого, суд учел возможным удовлетворить апелляцию защиты (адвокат Боярский) и личную просьбу Сэма, свидетеля по делу, и заменить вынесенную меру одним ударом вышеозначенной палкой. Приговор окончательный, обжалованию, а равно облаиванию и обскуливанию не подлежит и должен быть приведен в исполнение немедля с одновременным показом подсудимому результатов совершенного им деяния — разорванных постромок — в целях предотвращения подобных действий впредь! Верховный судья, он же исполнитель приговора.

Подпись. Дата. Печать.

Егер действительно был наказан. Поскольку все было исполнено с полным соблюдением законности, недовольных, за исключением самого подсудимого, не оказалось. Зеваки были разведены по местам постоянного проживания.

Сегодняшний день так хорошо начинался, но после обеда внезапно сорвался шторм, видимость упала до 5–10 метров, и двигаться стало невозможно. Мы все-таки попытались продолжить движение в таких условиях и опять применили методику связывания нарт длинной веревкой, но скоро поняли, что мы больше стоим, чем движемся вперед. Остановились уже в 15.30. Надо сказать, что сделали мы это вовремя, так как ветер усиливался на глазах. Пожалуй, мы еще ни разу не ставили палатку при таком сильном ветре. Это был неплохой эксперимент. Особенно долго, около 20 минут, мы возились с внешним чехлом. Его огромное полотнище разъяренно хлопало по ветру и вырывалось из рук. Хрупкую желтую скорлупку палатки, трещащую под напором ветра, едва удавалось удерживать лежащему, на ней Уиллу.

Наконец, после изматывающей борьбы, некоторая равнодействующая между силой моей тяги и силой противодействия чехла привела нас обоих к палатке. Уилл при виде нас несказанно обрадовался и, продолжая одной рукой удерживать палатку, второй ухватился за чехол. Вдвоем нам удалось победить его и набросить на палатку — теперь она могла улететь только в комплекте. Чтобы этого не случилось, надо было поскорее крепить оттяжки, но не тут-то было! Все оттяжки были перепутаны с такою любовью и знанием дела, что распутывание их заняло не менее 15 минут. Наконец и эта операция была завершена. Для придания палатке большего веса мы быстро побросали туда мешки, а тяжелыми ящиками с собачьим кормом придавили чехол снаружи, дополнительно обсыпав его снегом. Наконец-то можно было передохнуть. Я огляделся. Пирамида Джефа и Дахо была уже воздвигнута, и, похоже, самими фараонами. Этьенн и Кейзо заканчивали возиться с верхним чехлом. Ситуация в лагере полностью контролировалась нашими войсками. Командующий Стигер, вздохнув, залез в командирскую палатку, а я пошел — вернее, полетел — в сторону собак. Все постромки были вконец перепутаны — результат последнего часа езды при отсутствии видимости. Чтобы распутать постромки при таком ветре, мне пришлось отвязать всех собак. Это можно было делать без опаски, так как у них не было ни малейшего желания куда-либо убегать. Распутывание постромок заняло минут сорок. За это время свернувшихся калачиком собак совершенно занесло снегом. Пришлось их буквально раскапывать и ставить на ноги, потому что они абсолютно не ориентировались в происходящем — глаза и морда залеплены снегом, они тыкались мне в рукавицы, как слепые щенята. Я отряхивал их как мог и по одной аккуратно отводил на место. Дойдя до него, собаки моментально ложились в снег, сворачиваясь в штормовой клубок и не проявляя никакого интереса к предстоящей кормежке, но тем не менее я разнес корм им всем, положив брикеты рядом с мордой. Последним я, как обычно, привязал Хэнка, которого отселял подальше от остальных собак за его сварливый характер, но и ему в такую погоду было не до скандалов. Возвращаться от Хэнка пришлось против ветра, вдоль доглайна, поскольку палатки видно не было.

Когда я, отыскав ее, ввалился внутрь, то попал в царство снежной королевы и ее фаворита Уилла Стигера, который, весь в снегу, восседал на засыпанном снегом спальнике и разбирался с засыпанными снегом вещами. Примус пока не включали, чтобы не разводить сырости — необходимо было начала очистить все от снега. Я со своим заснеженным костюмом и капюшоном, полным снега, очень гармонично вписался в снежный мир палатки. Лицо горело, но осмотр его в зеркало не показал каких-либо обморожений: чудесно помогает гусиный жир, специально заготовленный для меня перед экспедицией тещей, и, кроме того, я использую еще одно, с моей точки зрения, неплохое средство для предохранения кожи от обморожения — умываюсь спитым чаем, что, наверное, дубит кожу и делает ее менее чувствительной к обморожению и ветру. Очистка палатки от снега продолжалась около получаса. Затем мы запустили примус, и через 10 минут у нас уже было, как в раю, несмотря на трясущиеся стены палатки и вой ветра. Уилл сегодня превзошел сам себя — приготовил на десерт мусс из сушеной черной смородины, смешав для этого сухое молоко, сахар, воду и собственно ягоды, а затем все это вскипятив. Получился скорее не мусс, а очень вкусное жидкое варенье. За неполный рабочий день сегодня прошли 16 миль. Лагерь в координатах: 72,8° ю. ш., 66,1° з. д. Интересно, что позже по радио мы узнали, что на следующий день на восточное побережье Штатов обрушился сильнейший ураган Хьюго со скоростью ветра до 135 миль в час (около 70 метров в секунду). Возможно, между этими двумя штормами существовала какая-то связь.

21 сентября, четверг, пятьдесят седьмой день.

День антарктического весеннего равноденствия. Как записано у меня в дневнике: «День действительно равен ночи по силе ветра. Сегодня стоим на месте, видимости нет, ветер неистовствует». Торжественное мероприятие — замену белья — я осуществил после утреннего душа. Уилл, глядя на меня, тоже отважился обтереться снегом и опять, как и в первый раз, в штормовую погоду. Залез обратно дрожащий, но довольный. Наша палатка удерживает прочное первое место по санитарно-гигиеническому состоянию личного состава.

Как обычно, в плохую погоду мы с Уиллом отдали все наше свободное время служению нашим морозоустойчивым музам: он — Архитектуре, я — Поэзии. Сегодня Уилл приступил к детальной прорисовке второго этажа своего пятиэтажного здания, которое он не без нашей помощи уже начал возводить у себя на ранчо. Нет необходимости, наверное быть хорошим архитектором, чтобы утверждать, что хорошему зданию необходим прочный фундамент. А что делает фундамент прочнее? Цемент! Да! А еще? Еще, конечно же, взаимопонимание и дружба людей, которые его закладывают. Уилл как главный архитектор сосредоточил основное внимание на обеспечении второго условия прочности закладываемого им фундамента (отчасти, может быть, и потому, что первое условие в Америке, как в развитой капиталистической стране, выполняется всегда автоматически). Когда в феврале этого года мы все собрались на последние предэкспедиционные сборы в Миннесоте, на ранчо Уилла, однажды вечером после ужина, когда все пребывали в прекрасном расположении духа, Уилл вдруг спросил, не хотели ли бы мы слегка размяться завтра утром. «Дело пустяковое, — продолжал он. — Надо загрузить машины небольшим количеством камней неподалеку отсюда». Наутро огромный розовый «кадиллак» Уилла доставил всю международную команду к месту работы. Это оказалось действительно недалеко от ранчо, однако что касается фронта работ и их содержания, то утверждение Уилла о «небольшом количестве камней», мягко говоря, не соответствовало действительности. Когда мы вылезли из машины, то увидели огромную баррикаду из каменных глыб. «Вот это все, — Уилл пнул ботинком близлежащий камень, — надо отвезти поближе к ранчо, а затем на собаках перевезти на гору. Это будет неплохой тренировкой для собак. Здесь никак не менее 50 тонн», — добавил Уилл с плохо скрываемой гордостью. Погода была морозной, около минус 30, поэтому надо было браться за работу. Подошли два огромных самосвала, и работа закипела. К нашей чести надо сказать, что вшестером закончили мы ее часа за четыре и, несмотря на мороз, порядочно взмокли и устали. Так, совместными дружными усилиями шести представителей шести государств мира, закладывался фундамент будущей обсерватории Уилла Стигера. Неудивительно, что на таком фундаменте можно было бы строить и небоскреб, но Уилл решил ограничиться пятью этажами. Первый был уже закончен, второй сейчас при мне рождался на бумаге, а остальные три, наверное, были еще в постепенно приобретавшей человеческий облик после моей стрижки лохматой голове Уилла. Я сочинил небольшое стихотворное послание учителям 102-й ленинградской школы, в которой учится Стас, в ответ на их поздравление, присланное ко дню моего рождения. Поскольку оно, как мне кажется, в равной степени может быть отнесено ко всем учителям, я хочу привести его здесь:

Где, как ни здесь отдаваться служению музам, которое, как известно, не терпит суеты! Чего-чего, а суеты у нас в такую погоду действительно мало. Лежим себе на спальных мешках, свистит ветер, сотрясая стены палатки, тихонько ворчит примус, и никого вокруг на многие сотни километров. К вечеру Уилл опять меня порадовал — на этот раз уже малиновым вареньем. Где он берет эти ягоды — загадка, и тем приятнее сюрприз.

Около пяти часов я выбрался наружу покормить собак. За прошедшую штормовую ночь территория нашего лагеря здорово изменилась: высокие, более метра, свежие снежные надувы от нарт и палаток пересекали ее, так что, чтобы добраться до собак, мне пришлось карабкаться через вылизанные ветром твердые снежные валы. Все они были на поверхности, а доглайн ушел глубоко под снег, и морды собак, особенно тех, что были привязаны поближе к нартам, оказались плотно прижатыми к снегу. Пэнда даже пытался перегрызть стальной короткий поводок, связывающий его ошейник с доглайном. А Хэнк, пребывавший, по-видимому, в состоянии какого-то анабиоза, меня даже напугал, и я на всякий случай растолкал его, чтобы убедиться, что он не замерз. Сегодня мы решили с Уиллом дать собакам по полпорции корма. Я нарубил корм, причем на этот раз при полном молчании собак, хотя обычно эта процедура вызывает у них необычайное возбуждение.

Двери франко-японской палатки были по обыкновению занесены снегом до половины — сегодня оттуда никто не выходил. «Привет, ребята, — проорал я традиционное, — хау а ю?» В ответ они довольно бодро сообщили, что все у них о'кей, и спросили, не желаю ли я присоединиться к ним. Я вежливо отказался, сославшись на то, что я не один. «А с кем?» — в один голос спросили Этьенн и Кейзо. «Со снегом», — отвечал я и, пожелав им всего доброго, направился к пирамиде. Ее обитателей я застал в добром здравии и в хорошем рабочем настроении. Вообще надо сказать, что если наша палатка занимала первое место по санитарной гигиене, палатка Этьенна и Кейзо была центром информации (в ней находилась радиостанция), то пирамида Джефа по праву претендовала на место самой трудолюбивой палатки. Джеф никогда не сидел сложа руки — у него всегда находилось дело, а если и не находилось, то он его быстро придумывал. Не отставал от него и трудолюбивый от природы профессор — он тоже все время перебирал свои научные записи или любовно и тщательно штопал одежду. Я, опять же не заходя в гости, рассказал ребятам, что видимости нет, только на западе небольшое светлое пятнышко, а что с ним будет дальше, одному Богу известно. Расстались, пожелав друг другу хорошей погоды. Уже во второй раз перед нами начинала вырисовываться перспектива остаться без корма для собак в случае, если мы, как в первой половине сентября, будем терять из-за непогоды ходовое время. Как я уже писал, мы совершенно не были уверены, что отыщем следующий, шестой, склад с продовольствием у горы Ванг, поскольку, во-первых, данные о его местоположении, сообщенные пилотом «Твин оттера», расходились с данными, имеющимися у Джефа, ни много ни мало на целых 10 километров, а во-вторых, склад этот, весьма вероятно, был совершенно заметен, как это случилось с третьим и, может быть, с четвертым складами. Кроме того, у нас особенно не было времени искать этот склад — мы и так уже из-за непогоды выбились из графика на неделю, а в дальнейшем отставание это могло только увеличиться. Поэтому нам необходимо было наверстывать упущенное, но погода пока не позволяла этого сделать.

Я вернулся в палатку. Быстро темнело, мы забрались в спальные мешки и заснули с единственной мечтой о хорошей погоде на завтра.

22 сентября, пятница, пятьдесят восьмой день.

Проснулся в шесть утра — ветер тот же. Я опять забрался в мешок и вынырнул из него уже одновременно с Уиллом, около 8 часов, и приготовил завтрак. На минуту нам показалось, что в голосе ветра стали появляться какие-то иные, жалобные нотки, да и палатка тряслась теперь уже не все время. Я выбрался наружу для выполнения своей, как записано у меня в дневнике, «леденящей душу процедуры». Мне показалось, что облачность стала немного повыше, хотя метель продолжалась и видимость оставалась плохой, но все-таки в характере погоды что-то неуловимо изменилось.

Во время завтрака в палатку заглянул Этьенн, одетый по-походному. «А почему, джентльмены, нам, собственно, не выйти, скажем, в 10 часов?» — «Действительно, почему?» — спросили мы с Уиллом друг друга, поскольку как раз в это время ветер сделал наиболее продолжительную паузу. Мы быстро собрали и упаковали все вещи, и я, одевшись, выбрался наружу. Увы, пауза оказалась всего лишь паузой! Опять задуло, поднялась поземка, и выход надо было откладывать.

Я решил откопать собак и посмотреть, как у них дела после такой суровой ночи. Осмотр произвел удручающее впечатление одновременное воздействие штормового ветра, низкой температуры и сильного снегопада привели к тому, что на собаках образовался чрезвычайно плотный и тяжелый снежный панцирь, совершенно смерзшийся с шерстью. Мои попытки снять этот панцирь руками, хотя бы по кускам, ни к чему не привели — панцирь не поддавался, не говоря уже о том, что вся эта процедура была для собак очень болезненной. Надо было что-то придумывать, поскольку двигаться в таком состоянии собаки, естественно, не могли, так что я покормил их и, на время оставив, вернулся домой.

На 11 часов было назначено совещание в нашей палатке. На повестке дня один вопрос: «Что делать?» Но митинг неожиданно начался с обсуждения вопроса эвакуации экспедиции из… Мирного! Каково?! Еще и четверти пути не прошли, а уже подумываем, шутка сказать, об эвакуации! Молодцы! Главная проблема с собаками: везти их на яхте вряд ли возможно — очень мало места, на самолете — проблематично, поскольку неясно, как их доставить на станцию Молодежная. Оставался только вариант отправки одним из судов САЭ, которые в ту пору еще и не выходили из Ленинграда, и было неизвестно, когда они будут в Мирном. Словом, вопросы, вопросы, вопросы. Затем разговор неожиданно перескочил на… Южный полюс и то, какое заявление мы сделаем оттуда для всего внимательно следящего за нашим переходом человечества. Складывалось такое впечатление, что участники митинга сознательно избегали говорить на более актуальные темы, связанные с нашим теперешним нелегким положением. Пока вдруг кто-то — не помню кто — не спросил: «Ребята, а сейчас-то что мы будем делать? Идти или продолжать обсуждать наши заманчивые перспективы?» После этого вопроса все вдруг сразу осознали, что обсуждение «заманчивых перспектив» имеет смысл только в том случае, если мы будем двигаться вперед, а не сидеть сложа руки в ожидании погоды. Решили выходить. Снег был чрезвычайно плотным, и поэтому раскопки заняли не менее полутора часов. Мы с Уиллом, уже до этого собравшие вещи, опередили всех с упаковкой нарт и даже первыми свернули палатку. Ветер продолжал задувать, но уже не так свирепо. Покончив со своим мини-лагерем, мы направились к собакам. Надо было как-то освобождать их от дополнительных снежных костюмов. Еще раз убедившись в том, что снять снежные панцири руками невозможно, решили использовать инструменты. Но какие?! Мы скалывали куски снега со спин собак с помощью топоров и ледорубов. Да, да, именно так! Понятно, что делали мы это с максимальной осторожностью и медленно, стараясь в первую очередь освободить от снега и льда места, соприкасающиеся с постромками, то есть грудь, подмышки и бока. За час нам удалось немного освободить собак от тяжелого снежного груза. При внимательном осмотре собак я обнаружил у Пэнды тоже потертости на груди, правда, к счастью, не такие сильные, как у Джуниора, но все-таки достаточные для освобождения его на некоторое время от работы, так что сегодня мы запрягли десять собак в упряжку, а Пэнду и Джуниора оставили бежать рядом с нартами.

Двинулись с места в два часа пополудни, причем до этого долго не удавалось стронуть нарты с места — они прочно вмерзли обоими полозьями, да и собаки после такого, с позволения сказать, отдыха не сразу пришли в себя и тянули вразнобой. Погода изменялась от очень плохой до просто плохой в такт с порывами ветра и снежными зарядами. Видимость то увеличивалась до 500 метров, то пропадала до 30–50, но след был виден хорошо, и поэтому мы шли практически без приключений до самой остановки в шесть часов. К этому времени небо немного прояснилось и солнце садилось за чистый горизонт, что вселяло в нас надежду на завтрашнюю хорошую погоду. Пэнда явно чувствовал себя не в своей тарелке и все время все-таки пытался тянуть нарты, несмотря на то что был привязан к ним только за ошейник. При этом все его мощное, длинное тело изгибалось, и он бежал как-то боком. Довольно часто приходилось останавливаться, помогать собакам очистить морды от постоянно намерзающего на них льда. Иногда они делали это сами, внезапно останавливаясь на бегу, и начинали ожесточенно тереться мордой о снег, иногда оставляя при этом отчетливые — на белом снегу — пятна крови.

За четыре часа хода прошли сегодня 10,5 мили, и, как будто в награду за этот переход, ветер стал ослабевать, поземка прекратилась, и настроение, соответственно, улучшилось. За время этой короткой, но интенсивной пробежки собакам удалось освободиться немного от своих снежных костюмов, но, конечно, не полностью. Поэтому, когда я вечером снимал с них постромки, вновь возникли некоторые трудности. Снег, забившийся глубоко в шерсть, от тепла разогретого бегом собачьего тела растаял, постромки подмокли, а сейчас, после остановки, замерзли и стали твердыми и негнущимися. Мне больших трудов, а собакам огромного терпения стоила вся эта операция по сниманию постромок, и все мы облегченно вздохнули, когда она завершилась. Я обколотил лед с отвердевших и хранивших форму собачьего тела постромок довесил их на стойки нарт. Заносить постромки в палатку для просушки не имело смысла из-за недостатка времени для полного их высыхания. Примус по ночам мы выключали, и постромки, оттаяв, к утру вновь затвердели бы. Решили выдать потерпевшим назавтра последние новые постромки из наших стратегических запасов. Лагерь в координатах: 72,9° ю. ш., 66,2° з. д.

23 сентября, суббота, пятьдесят девятый день.

Обнадеживающее начало — минус 34 градуса, ясно, видимость хорошая, небольшой ветерок с северо-востока. Правда, облачность на горизонте с той же северо-восточной стороны постепенно, за два часа наших сборов в палатках, затянула весь небосклон. Собаки шли сегодня хорошо, вчера мы их усиленно покормили, дав добавки к традиционному блюду в виде полукилограммовых кусков твердого как камень замерзшего мяса. Солнце так и не смогло пробиться через плотные облака, однако и рассеянный его свет был ярок настолько, что я впервые почувствовал необходимость надеть очки. Опустилась характерная для такой облачности «белая мгла», и порой мы вовсе теряли из виду идущую впереди метрах в двухстах упряжку Джефа. Опять скользили с Уиллом рядом с нартами, практически не разговаривая, думая каждый о своем, благо погода сегодня позволяла это делать без особенного ущерба для скорости передвижения. Чаще всего я мечтал о встрече в Мирном, о баньке, о возвращении домой, но все это казалось таким далеким и зыбким… Иногда вполголоса, чтобы не отвлекать Уилла, я напевал «походные» песни типа «Выхожу один я на дорогу» или насвистывал полюбившуюся Уиллу и давно любимую мной музыку Свиридова, написанную к пушкинской «Метели». А иногда вдруг ловил себя неожиданно на мысли, что не думаю ни о чем! То есть просто не могу вспомнить, о чем я думал вот только что. Совершенно пуст! Иду, переставляя лыжи, смотрю вокруг, воспринимая все окружающее как-то подсознательно, и все. Страшно? Нисколько! В нашей экспедиции, когда большую часть времени ты проводишь наедине с самим собой, такую возможность или, точнее говоря, способность идти, не думая ни о чем надо, по-моему, расценивать как благо.

К обеду ветер усилился и зашел с запада. Пошел мелкий устойчивый снег. Поскольку ветер был практически попутным, мы на ходу его почти не ощущали, и только вьющиеся следом змейки поземки говорили нам, что он все-таки есть. Собаки, используя каждую остановку, валились в снег и, опрокидываясь на спину, пытались освободиться от сохранившихся на боках и спинах кусков снежного панциря. Это давало заметные результаты — во всяком случае быстрее и, наверняка, безболезненнее, чем мы это пытались сделать с помощью топоров и ледорубов. Но каков Егер! Напрасно, кажется, я апеллировал недавно к судьбе с просьбой смягчить приговор, вынесенному ему за надругательство над постромками. Ведь, кажется, все время он перед глазами, его рыжий пушистый, гордо задранный к зениту хвост, острые треугольные уши, да и весь он сам, сильный и умный. Но нет, ухитряется, каналья, прямо на глазах опять перегрызть постромку и бежит довольный, наполовину вывалившись из него и от этого работая только вполовину своих недюжинных способностей. (А может быть, для того он и грыз ненавистное одеяние?) Во время обеда устроил ему взбучку, пригрозив, что при такой прожорливости мы будем вынуждены скоро привязывать его за хвост. Кажется, все равно он не понял, только жмурился и чуть ли не зевал в ответ на все мои угрозы, сопровождаемые помахиванием разорванной постромки перед его розовым носом.

Пройдя 24,5 мили, остановились лагерем. Вчера радиосвязи не было. Решили изменить время, и сегодня она назначена на 21.30. После ужина северо-западный ветер усилился и снег пошел сильнее. Звезд не было видно — кромешная тьма, в которой различались только подсвеченные изнутри голубые фонарики палаток Этьенна и Джефа. Сегодня при установке палатки я попросил Уилла немного помочь мне, а именно взять на себя хотя бы обсыпку ее снегом, а то все эти наружные работы занимали у меня около полутора часов и практически не оставляли времени на отдых и просушку одежды. Останавливались мы в шесть, а приходил я в палатку не ранее половины восьмого, в восемь ужин, а в девять — девять тридцать Уилл уже забирался в мешок и не с кем было и слова сказать! Поэтому сегодня я закончил раньше обычного и забрался в палатку, когда Уилл еще готовил ужин. О, эти блаженные минуты ожидания ужина! Не к вам ли летят, опережая лыжи, все наши мысли, желания и надежды, когда мы, загнанные жестоким ветром и холодом в глубину своих одежд, бредем, спотыкаясь и теряя счет времени, через белую мглу, уповая только на маленькую, вертлявую и кажущуюся такой ненадежной стрелку компаса?! Или когда мы долгими часами, днями, месяцами идем по бесконечной, однообразной белой пустыне наедине с собственными мыслями, и разум наш, уставая порой от размышлений на вечные темы о Жизни и Любви, ищет хотя бы кратковременной разрядки. В эти мгновения нет приятнее и желаннее размышлений о том, когда ты, закончив очередной трудный переход, заберешься в палатку, снимешь с себя промерзшую одежду и вытянешься во весь рост на спальном мешке, глядя а чудесный раскрывшийся голубой бутон пламени примуса вдыхая ароматы, вырывающиеся из-под неплотно прикрытой вышки кастрюли, и чувствуя, как тепло обволакивает тебя иголочки разбуженной этим теплом крови начинают приятно покалывать тело.

Приблизительно в 9.20 я вылез из палатки и направился Этьенну на радиосвязь. Сегодня был очень напряженный график радиосвязи: первым в 9 часов выговаривался Этьенн, за ним была очередь Джефа, а затем уже моя. В такие дни оставалось только посочувствовать и самому Этьенну, и его напарнику Кейзо. Дверь палатки практически не закрывалась, и каждый новый гость приносил с собой очередную порцию холода, снега и собственных проблем. Правда, последние предназначались исключительно для передачи по радио, но при плохом прохождении, случавшемся довольно часто, они, то есть эти проблемы, легко становились достоянием каждого находящегося вокруг в радиусе действия громкого мужского голоса. То, что эти проблемы излагались каждым участником на своем родном языке, заметного облегчения слушателям не приносило. В эти дни даже ужинать нашему радисту Этьенну приходилось урывками, заедая чуть ли не каждый кусок микрофоном. Выйдя из палатки, я сразу окунулся в какую-то неестественную, чернильную темноту ночи. Было тепло, что-то около минус 15 градусов. Северо-западный ветер нес редкие, крупные, мохнатые снежинки. Навстречу мне из темноты внезапно вывалился Джеф, сверкнув укрепленным на голове фонариком. Он шел пригласить меня на связь. Я поблагодарил Джефа за его истинно джентльменский поступок (как-никак сделать крюк метров двести в кромешной тьме, чтобы позвать меня; правда, чуть позже я понял, что это был не просто крюк, но… впрочем, об этом потом) и, проваливаясь в рыхлом снегу, поспешил к палатке Этьенна, которая была хорошо видна впереди метрах в ста благодаря яркой, освещавшей ее изнутри керосиновой лампе. Связь была неважной. Беллинсгаузен разбирал меня плохо, приходилось по многу раз громко повторять одно и то же, так что я в конце концов даже сам томился, не говоря уже о совершенно ошалевших Этьенне и Кейзо, которые давно уже мысленно примерялись к спальным мешкам. Наконец ко всеобщему удовольствию связь закончилась, и я выполз из палатки.

Чернота ночи, как мне показалось, еще более сгустилась, особенно после яркого света в палатке. Ветер усилился, и пошел густой снег. Я, подсвечивая себе фонариком, довольно бодро направился туда, где совсем недавно оставил палатку с уже, наверное, спящим Уиллом. Пройдя примерно шагов пятьдесят, я остановился — никаких признаков жилья впереди, равно как справа и слева. Я быстро обернулся — сквозь падающий снег палатка Этьенна была видна еще достаточно хорошо. «А если они сейчас погасят лампу? — промелькнула у меня мысль. — Это весьма вероятно. Ведь когда я уходил, оба они уже были наполовину в спальных мешках». Я еще раз посмотрел вперед — ничего! И тут я вспомнил, что когда я встретил Джефа час назад у своей палатки, то он, обычно весьма сдержанный в проявлении эмоций, на этот раз как-то особенно обрадовался встрече со мной, хотя прекрасно знал, что я собираюсь на связь и поэтому скорее всего попадусь ему навстречу. «Тут что-то не так», — подумал я, все еще не допуская мысли о том, что вот так просто можно заблудиться, находясь где-то совсем рядом со своей палаткой и при относительно приличной погоде. Уходя из палатки, я погасил свечу, так как не знал, когда вернусь, а Уилл уже залезал в спальник, поэтому наша палатка была темна и очень хорошо маскировалась чернильной темнотой ночи. «Дела!» — подумал я, все еще стоя на вместе, но затем резко повернулся и побежал на свет палатки Этьенна.

В голове у меня уже созрел план поисков своего ночлега. Я вспомнил, что сегодня, когда мы останавливались на стоянку, нам с Уиллом не удалось своевременно затормозить собак, и они подошли довольно близко к идущему впереди нас Джефу. Поэтому, когда я закапывал в снег якорь доглайна, он оказался всего метрах в двадцати от задника его нарт. Я надеялся, найдя палатку Джефа — что представляло собой отдельную задачу, — выйти к его нартам и далее к моим собакам и наконец в конце этой цепочки отыскать свою палатку. Я помнил, что Джеф и Дахо поставили свою палатку впереди и левее палатки Этьенна метрах в пятидесяти. Поэтому, подойдя вплотную к палатке Этьенна, я стал соображать, что могло бы в этой темноте означать «впереди и левее». Джеф и Дахо давно спали и, естественно, без света, так что во всей этой логически обоснованной цепочке ориентиров только один пока не вызывал никаких сомнений — палатка Этьенна.

Я пошел наугад таким зигзагом, как ходит в поисках дичи охотничья собака, все время оборачиваясь назад, чтобы не потерять из виду свой маяк. Поиски мои довольно быстро и победно завершились — я увидел в свете своего фонарика темный треугольник палатки Джефа, дальше мне не составляло большого труда отыскать его собак, которые, естественно спали. Я прошел вдоль упряжки миновал нарты и двинулся дальше, пытаясь высветить в темноте наших собак. Первая попытка не удалась — собак не было! «Что за черт — подумал я. — Ведь, натягивая доглайн вечером, — это отчетливо помнил, — я был шагах в двадцати от нарт Джефа. Где же мои собаки?» Узенький луч фонарика по-прежнему выхватывал из темноты только вихрящийся рой подхваченных ветром снежинок.

Я вернулся назад к нартам Джефа. Задача, стоящая передо мной, казалась очень простой: пройти всего двадцать шагов, оставаясь в створе нарт и не теряя их из вида. Задача то проста, да темнота густа! А тут еще и снегопад, еще более сгущавший темноту. Я призадумался, но, как говорится, лучше поздно, чем никогда! Призадумайся я чуть пораньше, возможно, мне пораньше пришла бы в голову мысль попытаться найти след нарт Джефа и по нему пройти в сторону своей палатки. Я встал на четвереньки и направил луч фонаря на белую, уже покрытую свежим снегом поверхность. У самых нарт я следа не нашел, зато в метре позади обнаружил едва приметный штрих следа полозьев, который я научился безошибочно выделять среди множества других очень похожих следов, оставляемых ветром на поверхности ледника. Теперь я знал направление, и оставалось только не сбиться с него. Через несколько минут я буквально споткнулся о небольшой снежный холмик, оказавшийся при ближайшем рассмотрении Хэнком. Хэнк недовольно приподнял засыпанную снегом голову, и глаза его вспыхнули в луче фонарика двумя янтарными огоньками. Надо сказать, что реакция уставшей, разбуженной не вовремя собаки мало чем отличается от человеческой, и поэтому, предупреждая вполне законный и готовый вот-вот разорвать ночную тишину вопрос Хэнка о том, кого это, черт побери, здесь носит по ночам, я быстро обхватил его голову и шепнул ему в ухо: «Куайет, Хэнк! Гуд бой!» Хэнк, узнав меня, вновь свернулся калачиком, а я быстро прошел вдоль доглайна к палатке. Расстегивая дверную молнию, я обернулся — ничего, ровным счетом ничего не говорило о том, что где-то рядом находятся другие палатки: густая, плотная темнота ненастной ночи поглотила все. Эта почти физически ощутимая темнота и пережитое недавно приключение напомнили мне конан-дойлевское: «Опасайтесь из… палатки… когда силы зла царствуют над миром. Уилл спал, погрузившись в мешок с головой. Одна конфорка примуса едва светилась бледно-голубым огоньком, света которого мне хватило, чтобы быстро раздеться и, нащупав вход в мешок, забраться в него.

24 сентября, шестидесятый день.

Под утро странный сон, как будто стою я во дворе своего дома в Шувалове, под Ленинградом, по колено в снегу и, задрав голову, смотрю, как кто-то, невидимый мне, размашисто работая лопатой, очищает снег с крыши. Мне отчетливо слышен характерный металлический скрежет лопаты о крышу, комья снега мягко шлепаются рядом, и вдруг один из них летит прямо на меня, я не успеваю увернуться, и он попадает мне в голову, залепляет лицо, тает и тонкими холодными струйками стекает за воротник… Я открыл глаза, но сон продолжался. На лице снег, в непосредственной близости от моей головы те же шаркающие звуки. Я резко тряхнул головой, стараясь избавиться от наваждения. Снег, покрывавший мне лицо, рассыпался, и я увидел склоненное надо мной участливое лицо Уилла. В его руках была большая жесткая волосяная щетка, которую мы обычно использовали для борьбы со снегом внутри палатки. И на этот раз Уилл применял щетку по назначению, счищая снег с моего спального мешка. Я выбрался наружу, и первой моей мыслью было то, что у нас разорвало палатку: все внутри было покрыто снегом, особенно интенсивные заносы были с моей стороны, а в области головы толщина снежного покрова достигала пяти сантиметров. Снег был везде: рукавицы, носки, маклаки, как обычно, подвешенные с вечера для просушки под потолок, стали бесформенной белой массой. Примус, стол с расставленной на нем посудой — все было покрыто пушистой белой скатертью. Ветер неистовствовал, сотрясая стенки палатки, и еще более усиливал впечатление запущенности, разрухи и безысходности в нашей, еще вчера такой уютной квартире.

Уилл, убедившись, что со мною все в порядке, быстренько переместился на свою более благополучную половину, отдал мне щетку, а сам нырнул в мешок, чтобы не видеть всего этого безобразия. Это небольшое стихийное бедствие, как, впрочем, и множество подобных ему по масштабам и последствиям бедствий, сплошь и рядом случающихся с нами в повседневной и отнюдь не столь героической жизни, было результатом обычного разгильдяйства, замешанного в подавляющем большинстве случаев на неистребимой вере в «авось». Вчера вечером, когда я, весь в счастье, отыскал свою палатку, то совершенно позабыл закрыть вентиляционное отверстие, которое, как вы помните, находилось прямо над моей головой (чем и объяснялась такая неравномерность в толщине снежного покрова внутри палатки). Сейчас закрыть его было не удобно, несмотря на мое приспособление: мешал снег, набивавшийся между внутренним и внешним чехлами палатки. Не зажигая примуса, я принялся за уборку. Спустя некоторое время я смог притянуть за веревки крышку вентиляционной трубы и плотно прижать ее к крыше палатки. Для удержания ее в таком положении мне пришлось подвесить к этим веревкам в качестве груза два полных литровых термоса, и даже этот внушительный груз приподнимало особенно сильными порывами ветра.

Теперь, когда я перекрыл кислород снегу и отчасти нам самим, можно было продолжить снегоочистительные работы внутри палатки, на что у меня ушло еще минут сорок-пятьдесят. Уилл лежал не двигаясь. Разделавшись со снегом, я опять нырнул в мешок. Мы не сговариваясь одновременно проснулись в 9 часов. Было ясно, что движение сегодня невозможно, поэтому решили заняться основательной просушкой всех вещей, включая спальники. Когда вся экипировка была подвешена под потолок, нам с Уиллом осталось совсем немного места. Мы могли только лежать на тонких матрасиках полупридавленные нависающими над нами дирижаблями спальных мешков. Несмотря на ураганный ветер, было достаточно тепло, особенно при двух включенных на максимум горелках примуса, и мы решили устроить себе банный день. Сначала русский поливал голову американца из чайника, затем американец проделал то же самое с русской головой. Несмотря на то что каждый из нас в полном соответствии с традициями своих стран не жалел воды, мы уложились в полчайника.

Часа в четыре я вышел покормить собак и посмотреть, что же творится снаружи. Ветер по-прежнему был очень сильным, но было довольно тепло — только минус 10 градусов. За ночь и полдня выпало очень много снега — в ветровой тени за палаткой я шел, проваливаясь по пояс. Нарты были, естественно, погребены целиком, ящик с моим научным оборудованием перевернут, лыжи повалены в снег — метель похозяйничала вволю. Но, к счастью, собаки все оказались наверху и даже доглайн я вытащил на поверхность без особого труда. Большинство собак весьма благосклонно отнеслись к предложенному мной провианту и, молниеносно расправившись с ним, продолжили прерванный сон. Я взял две пары лыж и пошел к едва проглядывавшей палатке Джефа.

У Джефа с профессором все было нормально. Джеф собирался выбраться покормить собак, профессор благодушествовал в уголке палатки. Франко-японский экипаж тоже нормально перенес непогоду и пребывал, по-видимому, в счастливом неведении о том, в каком плачевном состоянии находились их нарты, а они были полностью скрыты под снегом. Который раз за этот сентябрь мы твердо решаем завтра выходить, но погода явно не желала быть третьей договаривающейся стороной, а голос ее для нас пока является решающим, и поэтому завтра все будет зависеть только от нее. В нашей палатке тепло и сыро. Засыпаем под непрекращающийся вой ветра.

25 сентября, понедельник, шестьдесят первый день.

Пробуждение было внезапным и ранним. Около трех часов ночи мы с Уиллом оба проснулись от громкого, жалобного собачьего плача. Доносившийся издалека высокий, тонкий, рвущийся вой, переходящий время от времени в более низкие скулеж и повизгивание, мешался с воем ветра и настолько походил на детский плач, что стоило большого труда не выскочить сразу же из палатки. Прислушавшись, мы определили, что это Одэн — огромный черный пес из упряжки Кейзо. Он некоторое время работал и в моей упряжке, когда мы шли с киногруппой. Этому на вид совершенно здоровому псу как-то фатально не везло. В Гренландии у него болело горло, и точно такой же плач раздавался каждое утро, когда мы надевали на него постромки. Сейчас же у него что-то случилось с лапой. Вой внезапно стих, и мы поняли, что Кейзо вышел из палатки и как-то успокоил собаку (наутро оказалось, что в качестве снотворного он предложил Одэну 200 граммов сыра). После такого пробуждения я, естественно, долго не мог уснуть, к тому же спальный мешок, наверное, в благодарность за человеческое отношение к его проблемам накануне, когда я сушил его весь день, ночью отдавал мне тепло так расточительно, что я даже вспотел.

Утром в 5.30 проснулся довольно помятым, всякая мысль о том, чтобы еще один день просидеть здесь, была неприятна, и, несмотря на ветер, который, хотя и не столь сильно, но продолжал дуть, я стал запускать примус. По тому, как он неохотно и долго разгорался, я понял, что на улице похолодало. Наконец, с большим трудом, мне удалось его запустить. Гудящий примус — лучший будильник для Уилла: он вылез из мешка, а я стал собираться на «снежные процедуры». Не тут-то было! Дверь палатки занесена снегом, и так просто не выберешься. Полуоткрыв молнию, я руками попытался изнутри немного разгрести снег и откинуть его от дверей. Наконец образовалась щель, в которую я смог протиснуться. Мело, видимость около 200 метров, палаток не видно и достаточно зябко. После снежного душа я взял лопату и попытался немного расчистить вход, но быстро бросил это занятие, так как онемели пальцы. Одевшись, вышел и узнал, что «зябко» в это утро означало минус 34 градуса.

Раскопки лагеря продолжались около трех часов, к этому времени видимость окончательно испортилась и стала менее 50 метров, но — палатки собраны и надо было идти вперед. Впереди с компасом Этьенн, за ним упряжка Джефа и Дахо, затем Кейзо и последними мы с Уиллом. Густой туман или низкая облачность — не понять, резкий холодный ветер от юго-запада в правую щеку. Джеф и Этьенн быстро скрылись в тумане, Кейзо же иногда просматривался впереди. Чтобы не терять его из виду, я вышел вперед на лыжах. Внезапно собаки Кейзо остановились. Часть из них легла на снег, часть продолжала стоять, не изъявляя ни малейшего желания двигаться вперед. Это первый случай массовой забастовки собак за все время путешествия. До этого, конечно, случались отдельные акты явного и скрытого саботажа, но у одной-двух, не более, собак. А здесь вся упряжка, как бы повинуясь чьему-то молчаливому приказу, действовавшему сильнее громогласных увещеваний и приказов Кейзо, не желала работать. После многократных попыток, угроз и посулов Кейзо удалось стронуть собак с места, но чувствовалось, что это ненадолго, так как ни мотивы этой внезапной забастовки, ни ее зачинщики выявлены не были, и ровно через 10 минут ситуация повторилась. Тем временем Этьенн и упряжка Джефа ушли далеко вперед, и поэтому собакам Кейзо приходилось идти только по следу, который в такую погоду был очень неясен. Полагая, что это является одной из причин, препятствующих нормальной работе собак Кейзо, привыкших идти следом за другими собаками, мы изменили порядок нашего движения. Я ушел вперед и увел упряжку Уилла. Кейзо с собаками сел нам «на колесо». Двигались таким образом тоже недолго. Упряжка Кейзо вновь остановилась. Очевидно, эта бесконечная непогода вызвала какой-то надлом в психике и настроении собак — правда, пока, к счастью, только одной упряжки, — и они выглядели вялыми и апатичными.

Из тумана вынырнул Этьенн, за ним — упряжка Джефа и Дахо. Обнаружив наше отставание, они решили вернуться, вовремя. Надо было что-то предпринимать. Такое медленное движение и сильный встречный ветер привели к тому, что мы здорово замерзли, особенно руки. Решили, что я пойду впереди с компасом, за мною Джеф и Дахо, затем Этьенн на лыжах поведет за собой собак Кейзо и последним будет Уилл. Я пошел впереди, периодически оглядываясь, чтобы не растерять своих товарищей, и до поры до времени это удавалось, пока, обернувшись в очередной раз, я не увидел только Джефа и Дахо и белый туман за ними. Вопреки нашим ожиданиям, в течение получаса из этого тумана никто не появился, ветер усилился и видимость, кажется, еще более ухудшилась. Оставив профессора у нарт и запасшись связкой палаточных кольев, чтобы отмечать дорогу мы с Джефом отправились на поиски. Но колышки кончились прежде, чем мы кого-либо нашли. Вернувшись по проложенной трассе к нартам, около которых возвышался начинающий превращаться в заледеневший монумент профессор, мы развернули собак и пошли вдоль дороги, а когда она кончилась, отправились по компасу на поиски. Не далее как на расстоянии 200 метров от последнего вбитого нами колышка, справа от себя, я увидел нарты, собак и небольшую палатку. Это был Уилл. Сбившись со следа, он не стал предпринимать попыток отыскать кого-либо, а сразу разбил аварийную палатку, втащил туда мешок, примус и приготовился к зимовке.

Мы забрались в его палатку. Настроение было под стать погоде, то есть мрачное. «Где Кейзо и Этьенн?!» Уилл, правда, уверял, что они недалеко, так как буквально перед остановкой он слышал позади крики Кейзо. Решили перекусить. Поскольку Уилл принял это решение чуть раньше, настроение у него было несколько лучше. Немного согрев души — но не руки — чаем, мы выбрались с Джефом наружу, взяли у Уилла дополнительные колья и вновь начали строить дорогу в никуда в надежде обнаружить Этьенна и Кейзо.

Наши надежды сбылись раньше, чем мы могли ожидать. Нам понадобилось всего четыре колышка, чтобы увидеть еще одну палатку, но на этот раз не аварийную, а основную. Этьенн и Кейзо сидели внутри и грызли орешки. «Очередная забастовка собак привела к тому, что сначала потеряли из вида Уилла, а затем след», — так объяснил нам Этьенн причину своей остановки. Решили воссоединить разрозненные части и продолжить движение вперед. Джеф остался помочь Кейзо и Этьенну убрать палатку, я же возвратился к Уиллу чтобы собрать аварийный лагерь. Проходя мимо собак Кейзо, я обратил внимание на то, что левая задняя лапа Одэна обута в синий носок. Мы везли с собой подобные носочки для всех собак на случай, если возникнут какие-либо осложнения с лапами, и вот Кейзо впервые применил этот носок для Одэна и, как потом оказалось, неудачно. Двигались очень медленно, так как приходилось постоянно останавливаться, поджидав Кейзо, собаки которого упорно не хотели идти. В конце концов намучившись и изрядно замерзнув, остановились на ночь пройдя за этот нелегкий день всего-навсего 7,5 мили, но это все-таки лучше, чем ничего! К вечеру ветер стих совсем, но мгла оставалась, температура по-прежнему около минус 35 градусов. Когда Кейзо снял с Одэна носок, он заметил, что лапа затвердела — глубокое обморожение: наверное, носок был затянут слишком туго. С такой лапой пес не мог продолжать маршрут. Его надо было отправлять домой с ближайшей оказией, а жаль — очень сильная и трудолюбивая собака.

26 сентября, вторник, шестьдесят второй день.

Коротенькая записочка, которую мы передали по спутниковой связи в этот день, гласила: «Это еще не катастрофа, но положение достаточно серьезное». Основания для такого сообщения были. Ночью опять разыгралась метель, температура повысилась до минус 10, утром ветер усилился, мокрый снег, видимость менее 50 метров. К привычной уже, увы, непогоде добавилось теперь еще и нежелание собак Кейзо работать. Я пригласил всех ребят к нам в палатку на 8 часов, чтобы обсудить ситуацию, однако Этьенн и Кейзо пришли около половины десятого. Все это время оба они, работая лопатами, пытались хоть немного помочь своей палатке противостоять снежным заносам, но куда там! Это скорее была работа не по очистке снега, а по очистке совести (что в данном исключительном случае было сделать неизмеримо легче) — как-никак они работали и пытались противостоять пурге. Совершенно залепленные снегом, они ввалились в нашу палатку, когда предыдущая пара — Джеф и Дахо — уже практически закончили извлекать снег из самых потаенных уголков одежды и тела. В палатке стало тесно, снежно, влажно и шумно. Первым взял слово Уилл. Он сказал, что в сложившейся ситуации считает необходимым при первой возможности вызвать самолет и отправить с ним по меньшей мере восемь собак в Пунта-Аренас для отдыха с тем, чтобы потом получить их в базовом лагере в горах Элсуорт. Кроме того, он предложил отправить все то, без чего мы могли бы обойтись, включая все аварийное имущество, которое было на каждых нартах, излишнюю провизию, научную аппаратуру и т. д. Все согласились, хотя мне показалось, что тезис о научной аппаратуре прежде времени и вообще, по-моему, Уилл начал слишком рано паниковать по поводу собак Кейзо. Уилл продолжал: «Жан-Луи, ты не знаешь, как скоро здесь может быть Генри? И где сейчас самолет?» Жан-Луи отвечал, что в базовом лагере ждут нашего решения и все зависеть от него, в том числе и вылет Генри, и тут же добавил: «Если мы хотим дойти до финиша, нам необходимо забыть о том минимальном комфорте, который мы позволяли себе, живя в роскошных двухместных палатках, имея большой запас провианта и в общем не слишком экономя горючее. Оставим минимум минимально необходимого для выживания и пойдем вперед в альпийском стиле», — заключил он. Выражение «альпстайл» очень понравилось Уиллу, и я почувствовал, что сейчас будет выбрасываться все, казавшееся до этого столь необходимым. Уилл сделал паузу и добавил: «Я долго думал над нашим положением сегодня утром и пришел к выводу, что главная проблема — это вес! Поэтому мы должны тут же, немедленно, избавиться от лишнего веса. Все, что не является жизненно необходимым для нас, подлежит безжалостному выбрасыванию! Я, например, имею три длинных веревки — долой их. Три фанерных ящика — долой! Лишняя одежда — долой! Иголки — тоже долой! Мы с Виктором обсудили утром наши возможности и пришли к выводу, что можем безболезненно выбросить 30 килограммов с наших нарт». Первая цифра была объявлена. Затем мы перешли к поименному голосованию. Было принято решение оставить одну из двух аварийных палаток. Затем встал вопрос о «лишней», точнее, о запасной одежде. Уилл призвал всех нас обратить особое внимание на рукавицы и обувь, сменить белье и оставить только ту одежду, которую мы носим, все остальное — за борт! Воодушевившись, он продолжил: «Я знаю, что некоторые из нас, — тут он бросил выразительный взгляд в мою сторону, — ни в Гренландии, ни здесь в Антарктиде ни разу не надевали парки». Выдержав паузу, Уилл продолжил: «Вот я, например, постоянно ее использую, потому что мерзну. Конечно же, вопрос это сугубо личный, но все-таки, если кто-то чувствует себя комфортно и без нее, подумайте, вы можете внести свою лепту в дело помощи экспедиции, а на горах Элсуорт мы должны будем получить новые парки». В разговор вмешивается практичный и более обстоятельный Джеф: «Я думаю, что большие резервы экономии веса мы имеем в горючем. Одна канистра с бензином весит столько же, сколько вся лишняя одежда». Джеф предложил освободиться от излишков топлива с учетом того, что на каждом складе у нас его предостаточно. Уилл не согласился, заявив, что топливо — это вещь, которая может всегда пригодиться — кто знает, сколько мы здесь еще просидим! С этим трудно не согласиться. Беседа сделала круг, и Уилл вновь подверг яростной атаке научное оборудование. «Я считаю, — сказал он, — что мы вполне можем обойтись без научного оборудования вплоть до гор Элсуорт. Как вы думаете?» Это вопрос, обращенный ко мне и к профессору. Опережая нас, Этьенн заявил, что мы должны двигаться вперед без всяких обременяющих это движение вещей, коими, безусловно, являются ящики с научным оборудованием, ибо если мы пройдем до финиша, не сделав «науки», то это все равно будет победа если мы, погрузившись в снег вместе с научными изысканиями, останемся где-то на полпути, то это будет поражением при всей уникальности полученных научных данных! «И не только моральным поражением», — добавил Уилл. У Жана-Луи, например, один миллион долларов долга, и в случае неудачи экспедиции он попадет в долговую яму, выбраться из которой труднее, чем забраться на Эверест. Некоторое время мы молчали, подавленные названной цифрой. В паузе ветер стал слышнее и еще более усугубил и без того понятные сомнения Этьенна в возможности возвращения этого астрономического долга. Должник первым нарушил паузу: «Так что, мы продолжаем путешествие на двух нартах?» Ответ последовал не сразу. Уилл сначала выяснил у Кейзо, сколько собак он считает необходимым отправить на отдых. Кейзо начал считать по именам, загибая пальцы: «Каспа, Одэн, Оуклук, Кука — четыре!» Я добавил: «Кутэн!» — памятуя о том, как этот Кутэн несколько раз уводил нас со следа. Кейзо не согласился, говоря, что Кутэн плох только в плохую погоду! Чудак Кейзо, наверное, надеялся, что с завтрашнего дня установится дивная погода с видом на горизонт! Джеф сказал об одной собаке, Уилл вспомнил Горди и Джуниора, добавив при этом, что мог бы оставить всех. Короче говоря, сошлись на том, что надо отправить восемь собак, если не привезут взамен ни одной, или одиннадцать, если привезут трех. Далее Уилл заявил, что думал всю ночь накануне и пришел к выводу, что две упряжки и… три палатки — это тот вариант, который нам нужен сейчас. К сожалению, мой английский не давал мне возможности аргументировано вмешаться в обсуждение проблемы. Но я был не совсем согласен с таким решением, считая, что надо посмотреть, как поведут себя собаки дальше. Среди них, безусловно, были те, которые нуждались в отдыхе но не столько. Мне казалось, что необходимо отправить только шесть, а из оставшихся собак составить три упряжки выкинуть все лишнее и продолжить маршрут. Но руководство экспедиции думало иначе. Конечно, две палатки вместо трех — это экономия веса за счет самой палатки, горючего, но палатки рассчитаны на двоих, и жить в продолжительное время втроем — перспектива не из заманчивых. Это же уже начало казаться, по-моему, и автору проекта. Уилл предложил идти на двух нартах, жить по-прежнему в трех палатках с последующим переходом к двухпалаточной системе, если потребуется. Этьенн с воодушевлением защищал идею двух палаток, говоря о том как там будет тепло втроем, если даже сейчас они с Кейзо вдвоем обеспечивали десятиградусную разницу в температурах внутри и вне палатки. Джеф сохранял нейтралитет при обсуждении этого вопроса, но видно было, что его такая перспектива не слишком прельщала. Я его прекрасно понимал. Чистюля Джеф, любящий идеальный порядок в палатке никак не мог представить себе, что на привычном для стола и примуса месте будет лежать чей-то спальный мешок, причем не пустой.

Ребята разошлись около 11 часов. Я рассортировал всю одежду и упаковывал все в одну сумку вместо двух. По-прежнему штормовой ветер, крупный мокрый снег и, кажется, с градом. Пришлось отказаться от своей гордости — термостатированного ящика для озонометра, в котором у меня находился и барометр, и термометры — словом, вся моя «наука». Нашел для озонометра и термостата другое место, в небольшом заплечном рюкзачке. Однако барометр, угрожающие размеры и внушительный вес которого повышали давление у Уилла, девать было некуда. Определил его в карман клапана большого мешка, укрепленного за стойками нарт. В этом мешке мы держали в основном запасное снаряжение для нарт и упряжки (запасные постромки, карабины, доглайн, якоря и т. д.). Большие термометры теперь хранить было негде, и я решил отправить их на Элсуорт, оставив только хорошо зарекомендовавший себя на старте экспедиции термометр «пращ». Уилл, глядя на мои попытки сохранить попираемую им науку, хмыкнул, но вмешиваться не стал.

Корма для собак оставалось только на четверо суток. До следующего склада еще 40 миль, то есть два дня хорошего хода, но как погода, так и настроение собак не внушали особого оптимизма. Сегодня во время нашей встречи в палатке мы подсчитали, что с начала сентября у нас было, по существу, только три (!) дня летной погоды. За шестьдесят два дня пути мы прошли немногим более 1000 километров. Вспомнили, что за это же время в Гренландии мы прошли 2100 километров, а здесь на одну шестую часть пути мы потратили около трети всего отпущенного нам времени… Однако в лагере нашем нет места унынию. Мы все находились в ожидании реформы будущего передвижения — я имею в виду двухупряжечный вариант, — на которую мы возлагали большие надежды.

Палатку так здорово занесло снегом, что началась нехватка кислорода, особенно при закрытой вентиляции, свечи не горели, поэтому пришлось пользоваться фонарями. Любопытная запись в моем дневнике, очевидно, сделанная под впечатлением сегодняшней дискуссии о нашем положении:

«Мне кажется, что принятое сегодня решение об отправлении на отдых одиннадцати собак и переходе к двухупряжечному варианту поспешно и необоснованно. Сам тон и характер полемики, легкость, с которой мы отказывались от завоеванных и подтвержденных многократно предыдущей практикой позиций, свидетельствовали о некоторой панике среди руководителей экспедиции. Явное нежелание Уилла более равномерно распределить нагрузки между участниками экспедиции и собаками говорило, как мне кажется, о большей «избалованности» моих западных коллег, даже в условиях экспедиционной жизни».

Я вспомнил случай с моим «храпом», когда Уилл решил спать отдельно, случай, когда Джеф пожаловался на усталость и попросил сменить его на месте впередиидущего и как никто не вызвался сменить его добровольно, вспомнил, как в Гренландии никто из моих друзей не предложил мне замены, когда я бессменно шел впереди в течение месяца. Все это привело меня к неожиданному и, наверное, как я сам отметил, поверхностному выводу о том, что они, то есть «западные люди», более избалованы повседневным комфортом, свободны от многих чисто бытовых проблем и ведут «борьбу за выживание» на гораздо более высоком уровне, чем мы, и вследствие этого считают для себя вполне позволительным проявление слабости, даже в таких условиях, когда это проявление неизбежно оборачивается усугублением трудностей для их коллег или вообще людей из ближайшего окружения.

27 сентября, среда, шестьдесят третий день.

Восьмой день мы не видим солнца. Сегодня с утра опять туман, видимость около 200 метров, ветер. Совершил обычный утренний обход палаток, проваливаясь в снег гораздо выше колен. Пирамида Джефа и Дахо выдержала шторм нормально, оттяжки глубоко ушли в окружающие ее снежные надувы. Палатка Этьенна и Кейзо напоминала корабль, потерпевший крушение, окруженный застывшими в последнем яростном броске и как будто передумавшими добивать его огромными белыми волнами. Но доблестный экипаж не покинул терпящее бедствие судно, о чем я узнал, едва просунув голову в полузанесенный снегом люк. И Этьенн, и Кейзо уже поднялись и готовили завтрак. Этьенн сообщил, что имел вчера продолжительный контакт по радио с Пунта-Аренас. Самолет стоит еще там в ожидании погоды как на Кинг-Джордже, так и у нас, а ее, как вы понимаете, нет ни там, ни здесь. Часов в одиннадцать все трудоспособное население экспедиционного лагеря вышло на раскопки. Поземка продолжалась, поэтому возникло неизбежное соревнование между естественно, без всяких усилий, прибывающим снегом и человеком с лопатой, пытающимся перераспределить этот снег между всей Антарктидой и тем небольшим районом ее, где находятся нарты и палатки. Я выиграл свое соревнование после полуторачасовой изнурительной борьбы. Надолго ли?! Извлек нарты на поверхность и перевернул их — так их должно было меньше заносить снегом. Все ящики и канистры с топливом мы еще накануне перетащили к палатке для использования в качестве противоугонного средства. Теперь все они были скрыты под метровым слоем снега, но эти раскопки я отложил до выхода. Ничего значительного в этот день более не произошло. Починка обуви, одежды, опять только полпорции корма собакам и ожидание, ожидание хорошей погоды. К вечеру ветер усилился…

28 сентября, четверг, шестьдесят четвертый день.

Не знаю, может быть, для кого-нибудь самое счастливое число семь, а вот для нашей экспедиции в сентябре таковым является восемь! Посудите сами: хорошая погода была 8 сентября. 18 сентября и вот сегодня, 28 сентября, день начинался как хороший, но… все по порядку. Вчера вечером, вернувшись с радиосвязи, Уилл как-то между прочим сообщил, что завтра в случае погоды выходим в 2.30! Дело в том, что последние два дня мы стали замечать достаточно подлую закономерность: ветер стихал где-то в середине ночи и начинал вновь задувать к утру. Поэтому — я не помню у кого — возникла идея, если и не обмануть природу, то во всяком случае приноровиться к ней. Надо сказать, что в нашем активе уже был опыт подобного приспособленчества, когда в Гренландии мы перенесли на полчаса время обеденной остановки из-за ветра, который усиливался точно в то время, когда мы останавливались. Увы, опыт оказался неудачным — ветер быстро разгадал нашу уловку. Скорее всего новая идея принадлежала Уиллу, стремление которого к внезапным и радикальным изменениям привычного образа жизни проявлялось сильнее, чем у кого-либо из нас. Для меня оставалось загадкой, кто должен определить пригодность погоды для продолжения путешествия и кто кого будет будить. Приняв такое решение, Уилл незамедлительно и безмятежно заснул, я тут же последовал его примеру.

Около трех часов ночи я проснулся. Было тихо. Мне показалось, что Уилл тоже зашевелился в мешке, но за этим заявлением ничего не последовало, и я тоже малодушно прикрыл глаза. Никто из нас, наверное, не хотел начинать первым. Да и потом, признаться, где-то в подсознании все время вертелась успокаивающая мыслишка: а может быть, и завтра не будет дуть и можно будет идти нормально, в дневное время! Так или иначе мы задремали.

Просыпались ли вы когда-нибудь с мучительным ощущением потерянного времени или упущенного момента? Когда, открыв утром глаза, вдруг резко и отчетливо ощущаешь, что из-за собственной лени, бездеятельности или по какой-нибудь другой пусть не зависящей от тебя причине ты упустил вчера нечто важное, потерял темп или не выполнил обещанного, еще возможного накануне, но совершенно невозможного сейчас, после пробуждения. Я думаю, что многим знакомо это ощущение собственного бессилия изменить обстоятельства из-за самой невозвратимой из возможных человеческих потерь — потери времени… Именно с таким ощущением проснулся я в то утро от раздавшегося из-за стен палатки голоса профессора: «Ребята, вы готовы выходить?» Я включил фонарик и взглянул на часы — было 4 часа утра. Предполагаемый инициатор идеи раннего подъема сонным голосом пробормотал из глубин мешка: «Выходим из палаток в 7 часов!» Покладистый профессор согласился, и я услышал скрип его удаляющихся шагов. Терзаемый угрызениями совести за свое малодушное поведение ночью, я быстро вылез из мешка и стал разжигать примус. Уилл явно не торопился. Вскоре я услышал шаги возвращающегося обратно профессора. Задержавшись на мгновение около нашей палатки, он сказал, что Этьенн предлагает для утреннего сбора не 7, а 6 часов. Мы, конечно, приняли эту поправку. Естественно, что и профессору она была больше по душе, так как они с Джефом поднялись в 3 часа, позавтракали, собрались и, естественно, не хотели ждать еще четыре часа, сидя в палатке.

Я выбрался наружу: тишина, легкий снежок и… небо, самое настоящее бледно-серое небо, и если вчерашний туман можно было бы сравнить со сгущенным молоком, то сегодняшний уже был значительно разбавлен. Вернувшись в палатку, я порадовал все еще заспанного Уилла сообщением об увиденном небе, наскоро подкрепился овсянкой и в 6 часов уже ожесточенно размахивал лопатой. Палатку занесло снегом на три четверти, так что, стоя рядом с ней, я мог спокойно сверху вниз смотреть на крышу. Вышли в 8 часов. Джеф впереди, мы с Уиллом в середине, Кейзо со своими «забастовщиками» последним. Ветер тронулся почти одновременно с нами, но скоро стал заметно перегонять и даже обогнал нас настолько, что стал дуть в лицо. Вновь пошел снег, видимость ухудшилась. «Спать меньше надо», — подумал я, глядя на опостылевшую белую оргию, устроенную разгулявшимся ветром. В 10 часов мы остановились для радиосвязи. Этьенн быстро развернул уложенную сверху радиостанцию. Мы с Кейзо растянули в разные стороны от нарт дипольную антенну, и в беспросветный эфир полетело, подгоняемое ветром: «Крике, Крике сэ Папи, Атуа!» Это означало, что Этьенн вызывает Кристиана де Мариавля… Крике сообщил, что «Твин оттер» по-прежнему в Пунта-Аренас по причине плохой погоды на Кинг-Джордже. После связи перестроились: я ушел вперед, за мною Уилл с упряжкой, далее Кейзо, собаки которого все утро работали отменно, а Джеф переместился на последнее место. Очень рыхлый снег, палки проваливались на 40 сантиметров и более, собаки Уилла потихоньку начинали отставать, а порой и просто валились в снег, то есть проявлялся опасный «синдром Кейзо», в то время как бывших забастовщиков было просто не узнать — они легко настигли собак Уилла и рвались вперед. Мы выпустили их, Уилл отошел назад, и в таком порядке мы двигались до обеда. Солнце бледным, размытым пятном иногда просвечивало через плотную белую мглу, при этом видимость немного улучшалась, и мне были видны все три упряжки позади себя. После обеда солнце надолго пропало. Ветер, правда, изменился и стал попутным.

Примерно через час пришлось опять менять порядок движения: устали собаки Кейзо. И вновь я увидел за собой залепленную снегом морду Тьюли и всех остальных небольших и дружных собак Джефа. Начался подъем. Примерно за час до остановки, повернув очередной раз голову, я увидел, что Джеф делает мне знак остановиться. Подъехал подталкиваемый ветром Этьенн и попросил меня вернуться к Уиллу, чтобы помочь ему разобраться с собаками. Спустился против ветра вниз по склону и застал печальную картину. Наши собаки понуро лежали в снегу, и поэтому вид нашей некогда боевой колесницы рядом с суетящимся расстроенным и нервничающим Уиллом производил унылое впечатление. Всего через два дня после забастовки собак Кейзо отказались работать и наши. Уилл выглядел растерянным и не знал, как заставить собак встать. Он предложил мне встать с упряжкой, а сам пошел на лыжах вперед, одновременно подзывая собак, но, увы, этот безотказно действовавший до сих пор метод на этот раз не произвел особого впечатления — они продолжали лежать. Попробовали поменяться местами с Уиллом — тот же эффект! Уилл кричал на собак и колотил их — безрезультатно! Только Тим, Томми и Пэнда пытались еще как-то изобразил некую активность, но их энтузиазма явно не хватало, совместными усилиями нам удалось стронуть упряжку с места, но ненадолго: собаки валились в снег буквально каждые 15–20 метров. Видно было, что они здорово устали. Продолжать движение было совершенно бессмысленно, поэтому остановились на ночлег немного раньше обычного, несмотря на значительный уклон местности.

У Уилла сдали нервы, и он начал, едва распустив веревку, увязывавшую груз на нартах, выбрасывать в снег «лишний», по его мнению, вес. Оранжевой птицей полетела его большая теплая парка (он выбросил ее со спокойной душой, поскольку накануне я пообещал отдать ему свою), веревка, еще какой-то мелкий инвентарь. Я подошел к нему и довольно резко заявил, что, может быть, лучше сначала подумать, а уж потом выбрасывать все подряд. Я считал, что если мы решили помочь собакам, то прежде всего следовало отказаться от небольших саней, которые мы по-прежнему продолжали буксировать за собой и которые в глубоком снегу работали как хороший тормоз. Уилл молча развернулся и ушел в палатку. Видно было, что он явно недоволен моим вмешательством. Я, не спеша, чтобы дать себе остыть, занялся организацией лагеря: освободил и перевернул нарты, покормил собак, выдав им опять только по полпорции — корма оставалось всего на два дня, а до склада около 25 миль (сегодня все-таки прошли 17 миль), и неизвестно, сколько нам до него идти, а ветер к вечеру вновь усилился. Закончив дела, забрался в палатку. Здесь, в теплой атмосфере, после сытного ужина мы с Уиллом вновь возвратились к событиям сегодняшнего дня. Уилл считал, что единственной причиной забастовки его собак был избыточный вес нарт. Я же склонялся к мысли, что это прежде всего психологическая усталость, вызванная беспросветной погодой, отсутствием солнца и полноценного отдыха. Внешний вид собак не внушал особых опасений: они были в хорошей форме, с прекрасным мехом и отменным аппетитом (в Гренландии в конце путешествия выглядели они гораздо хуже). Я убежден, что один-два дня полноценного отдыха без ветра и метели, и они обретут прежние уверенность и энтузиазм. В доказательство привел пример с собаками Кейзо, которые так же не хотели идти накануне, а сегодня нормально справлялись со своею задачей, несмотря на то что и отдохнуть-то как следует им не пришлось. Уилл остался при своем мнении. Что день грядущий нам готовил? Лагерь в координатах: 73,5° ю. ш., 67,5° з. д.

29 сентября, пятница, шестьдесят пятый день.

Интересно, когда кончится снег? Последнюю неделю мы часто вспоминали наших друзей Мустафу и Ибрагима и их благодатную родину, где снега просто не бывает. Хорошо было бы Антарктиде поделиться снегом с Аравией. Мы сейчас, пожалуй, как никто в мире, ощущали, как много здесь этого снега.

За сегодняшнюю ночь выпало около 70 сантиметров свежего мокрого снега. Утром тепло, около минус 11 градусов, опять снег, опять мгла, видимость менее 200 метров, но двигаться можно. Уилл неожиданно разбудил меня в три часа ночи и заявил, что хорошо бы, если бы Генри захватил из Пунта-Аренас 40 литров бензина для нас. Я спросонья не сразу понял, зачем для этого надо было будить меня в середине ночи, но потом по мере прояснения сознания до меня дошло, что ближайший сеанс радиосвязи с Пунта-Аренас в 6 утра и моя задача успеть сообщить Этьенну об этом бензине, поскольку я все равно выхожу из палатки для снежных процедур около 6 часов, а Уилл боится проспать. Радиосвязь принесла обнадеживающую весть: самолет вылетел из Пунта-Аренас и держит курс на Розеру, где предполагает быть около 3 часов пополудни.

На раскопки ушло три часа. Мы оставили в этом лагере все, что могли: маленькие сани, аварийную палатку, несколько пар лыж, провиант, — причем Этьенн и Кейзо, обнаружив у себя огромные запасы конфет французского производства, безжалостно вышвырнули их на снег, отчего около их нарт образовался пестрый коврик. Все остальные, менее обеспеченные конфетами участники экспедиции не обошли этот коврик своим вниманием, и он в результате приобрел весьма потертый вид, а местами просто был продырявлен. Снег настолько мягок, что даже на лыжах я проваливался по колено! Шли крайне медленно, меняя первую упряжку каждые 40–50 минут: собаки, идущие по целине, быстро выдыхались, так как шли, проваливаясь по грудь, касаясь снега длинными высунутыми красными языками. Я брел впереди буквально шаркающей походкой, так как порой даже не мог вытащить лыжи на поверхность. Пришлось остановиться раньше 14.00, так как собаки очень устали и отказались двигаться. Даже совершенно безотказная до того упряжка Джефа и та остановилась. Собрались у нарт Этьенна и Кейзо и решили встать здесь лагерем в ожидании самолета и хорошей ветреной погоды (в надежде на то, что этот злосчастный снег сдует). Собачий корм был на исходе, и на таком скудном пайке они могли в лучшем случае отдыхать, но не работать, да еще в таких сложных условиях. Медленно, ибо торопиться некуда, разбили лагерь. Поскольку здесь предполагалась довольно продолжительная стоянка, Уилл предложил мне установить палатку подальше от остальных с тем, чтобы собаки не нарушали ночью наш покой. Отъехали метров на двести пятьдесят. Как знать, возможно, это наш последний лагерь с Уиллом — ведь с 1 октября мы должны меняться палатками. При трехпалаточном варианте я перехожу к Этьенну, Дахо к Уиллу, а Кейзо — к Джефу, при двухпалаточном — Этьенн, Дахо и я в одной палатке, а Джеф, Уилл и Кейзо — в другой. В любом случае до конца экспедиции мы с Уиллом не будем более соседствовать. Это и плохо, и хорошо. Плохо потому, что мы уже притерлись, наш быт организован, обязанности каждого определены, мы знали вкусы друг друга, любимые темы для разговоров и много всего того, что можно узнать, проведя вместе более двух месяцев в небольшой палатке отрезанными от всего остального мира. Хорошо потому, что каждый из нас получал возможность узнать поближе кого-то другого из команды, и это, конечно, должно было сблизить нас еще больше. Правда, когда сегодня утром перед выходом Стигер назвал такой состав троек: Джеф, Кейзо, я и Уилл, Этьенн, Дахо, — то Жан-Луи, подойдя ко мне во время утренних раскопок, сказал, что не хотел бы находиться в одной палатке с Уиллом, поскольку в этом случае неизбежными будут беседы о бизнесе и ни о каком отдыхе не может быть и речи (как было, по словам Этьенна, в Гренландии, когда они с Уиллом прожили вместе в одной крохотной палатке две недели). Не знаю, только ли боязнь разговоров о бизнесе или что-нибудь другое было подоплекой такого заявления Этьенна, но только после его разговора с Уиллом состав троек изменился. После забастовки своих собак Уилл изменил первоначальное решение об эвакуации только одиннадцати собак. Сейчас мы собирались отослать пятнадцать, поскольку знали, что Генри везет три свежие. Из оставшихся двадцати четырех собак предполагалось сформировать две упряжки по двенадцать собак. Сегодня же утром во время нашей беседы он заметил, что не исключает возможности разделения команды, если мы будем вынуждены задержаться на этой стоянке. Такое разделение, по мнению Уилла, будет способствовать более быстрому продвижению оставшейся группы по маршруту. Уилл предполагал оставить только троих, остальных же отправить в Пунта-Аренас с тем, чтобы они присоединились к экспедиции в базовом лагере в горах Лоуорт. Когда мы остались вдвоем, я осторожно осведомился, а кто же будет третьим. Относительно первых двух я не сомневался — это, разумеется, были организаторы и руководители экспедиции Уилл Стигер и Жан-Луи. Третьим Уилл предполагал взять Джефа как штурмана и каюра! Каково?! Естественно, я заявил Уиллу, что абсолютно не согласен с этой идеей, считаю ее принципиально вредной и необоснованной, и добавил, что ни при каких обстоятельствах добровольно не покину экспедицию. Сошлись на том, что нам не придется прибегать к крайним мерам. Должно же, наконец, нам повезти с чем-нибудь: со складом, погодой или самолетом (хотя, конечно, все эти три «везения» теснейшим образом зависели друг от друга).

30 сентября, суббота, шестьдесят шестой день.

Есть в нашем праздничном календаре праздники, поистине отмеченные печатью Божьей. К ним, конечно, относится тихий, как бы светящийся изнутри и имеющий вечное, непреходящее значение праздник Веры, Надежды, Любви. Даже, казалось бы, далекая от всякого рода сентиментальностей антарктическая погода впервые за последние десять дней улыбнулась нам сегодня в этот праздник.

Я проснулся часов в восемь от непривычно легкого и теплого прикосновения к моему лицу. Я осторожно открыл глаза и тотчас же зажмурил их — это был солнечный луч! О, как непохоже было это прикосновение на то недавнее — холодное и снежное! Это была явь! Я выбрался из палатки. Оказывается, вокруг нас были горы, и горизонт действительно существовал так же, как яркое солнце, голубое небо и искрящийся снег. Милях в десяти позади виднелся темный треугольный парус горы Ванг, прямо по курсу мы видели нунатак Савин, у подножия которого должен был находиться склад с продовольствием. Я заметил какое-то движение у палатки Кейзо. Приглядевшись, я различил обнаженную фигуру молодого японского путешественника, купающегося в снегу. Выбрав сугроб побольше, он с размаху прыгал в него, хватал снег полными пригоршнями и бросал его вверх, осыпая себя с головы до ног. Снежная пыль медленно оседала, искрясь на солнце. Завершив процедуру боевым самурайским кличем, Кейзо скрылся в палатке. Мои громогласные восторги и комментарии по поводу прекрасного утра выманили из палатки Уилла. Щурясь от солнца, он подошел ко мне, и мы обнялись, поздравляя себя с долгожданной хорошей погодой. Я возвратился в палатку, а Уилл, проваливаясь в глубоком снегу и смешно выбрасывая в стороны ноги, побежал к палатке Этьенна, чтобы узнать последние новости о самолете. Новости были самые вдохновляющие. Самолет в 8.30 вылетел из Розеры и ожидался у нас около 11 часов. На его борту находились три свежие собаки, корм и продовольствие для нас. Скоро непривычную тишину непривычно горячего утра нарушил вначале едва различимый, а затем все более отчетливый шум моторов, и вот уже Генри со свойственной ему лихостью заложил глубокий вираж над нашим лагерем. Собаки, задрав морды, внимательно наблюли за его маневрами и даже, кажется, поворачивали при этом головы на все триста шестьдесят градусов, стараясь не потерять из вида эту большую красную птицу. Они напоминали мне голодных птенцов в гнезде, встречающих долгожданную мать с еще более долгожданным кормом. Лагерь ожил — все вывалились из палаток посмотреть на посадку. Генри продолжал кружить на небольшой высоте, подбирая подходящее место, чтобы сесть. Этот процесс требует от пилота большого опыта, мастерства и выдержки. Генри очень умело погасил скорость, и нам издали начало казаться, что в какой-то момент самолет повисает в воздухе, но вот его лыжи коснулись снега и… Два мощных фонтана снежной пыли вырвались из-под лыж, и самолет скрылся из вида. Мы увидели только огромный, катящийся на нас белый ком клубящейся снежной пыли, из которого торчал лишь кончик красного хвоста самолета. Казалось, что это голова гигантского снеговика с традиционной морковкой вместо носа. Голова остановилась, и мы увидели, что самолет разворачивается. Красный нос начал вытягиваться, и на наших глазах голова превратилась в изящный «Твин оттер». Снежная пыль, отбрасываемая винтами самолета, осела. Но это явление оказалось мимолетным — Генри поддал газа, и самолет, набирая скорость и вновь скрываясь в снегу, покатился по своему следу, уплотняя его. Генри знал, что делает: снег очень глубокий, и без такой укатки полосы нечего и думать взлететь здесь с полным грузом. Самолет прокатился по полосе раз семь-восемь и, наконец, остановился метрах в десяти от наших с Уиллом собак. Дверца кабины распахнулась, и Генри, застегивая на ходу комбинезон, выпрыгнул в снег.

Мы подошли к нему: «Гуд джоб, Генри. Хорошая работа!» Генри, как истинный профессионал, невозмутим и всем своим видом как бы говорит, что посадка в таком глубоком снегу для него — дело обычное. Впрочем, посадка говорит об этом сама за себя. К нам подошел невысокий, плотный парень в очках с великолепным румянцем на пухлых щеках. Темно-синяя с белыми рукавами куртка с ярко-красным кленовым листом и надписью «Эйр Канада» свидетельствовала о том, что он в самолете скорее всего не пассажир, хотя весь его необычно свежий вид и немного отрешенное выражение лица свидетельствовали больше в пользу этого предположения. «Брайтон, — представил его Генри. — Он будет летать вместо меня во время моего отпуска». Мы поздоровались с Брайтоном. Разница между ним и Генри явно бросалась в глаза. Высокий, мощный, слегка небритый бледноватый Генри в видавшем виды комбинезоне, не раз и не два спасавшем своего хозяина от непосредственного контакта с разного рода горюче-смазочными материалами, в плотной вязаной шапочке и коренастый, с огненным румянцем, идеально выбритый Брайтон в новенькой чистой куртке, прекрасно сидящих брюках, массивных сапогах и в великолепной волчьей ушанке. Кроме того, если Генри чувствовал себя абсолютно уверенно в этой привычной для него обстановке, и я думаю, что эту уверенность еще более укрепили только что блестяще совершенная посадка и предчувствие скорого отпуска, то в поведении Брайтона этого не ощущалось. Казалось, он уже сейчас завидует Генри, его близкому отпуску и тому, что тот сможет уехать отсюда, из этой ледяной пустыни, в тепло и комфорт, вернуться к привычным повседневным удобствам которые так разительно отличают ту жизнь от этой, полной неопределенности, опасностей и тревог… Может быть, это вовсе не так и я увидел в его глазах только отражение своих мыслей, но все равно я прекрасно понимал его состояние. Я знал по себе, как трудно порой бывает в первые дни, когда ты, простившись с домашней жизнью, со своими любимыми, друзьями, домом, теплой постелью и прочим, попадаешь в совершенно иную, пусть даже знакомую тебе обстановку экспедиционной жизни. Первые несколько дней я всегда нахожусь в каком-то подавленном состоянии и даже порой думаю: «Зачем все это?!» Но постепенно новая жизнь заполняет меня целиком, отодвигая на второй план прежнюю и делая эту, казавшуюся сначала такой неуютной, моей истинно домашней жизнью. Такая переоценка ценностей происходит, насколько мне известно, у многих моих друзей полярников. Разница только лишь в продолжительности этого периода — у одних он исчисляется несколькими часами, у других же — многими месяцами. По возвращении домой процесс переоценки повторяется в обратном порядке и, как правило, намного быстрее. Правда, затем рано или поздно вновь начинаешь мысленно все чаще и чаще возвращаться к той жизни, от которой еще совсем недавно так старался бежать. Мне кажется, именно в этой обратимости, в постоянном обновлении чувств и осознании привычных, казалось бы, вещей и сокрыта основная причина того, что нас, путешествующих людей, с одинаковой силой влечет домой и из дома. Мысленно пожелав Брайтону успеха в этой мучительной внутренней борьбе, я присоединился к ребятам, которые уже стояли у грузового люка самолета. Едва мы его открыли, на снег выпрыгнули три собаки. Я сразу же узнал в одной из них Брауни, рыжего толстяка Брауни, отправленного за чрезмерное любопытство и нерадивость на перевоспитание в Пунта-Аренас. За прошедший месяц Брауни похудел и от этого выглядел выросшим и повзрослевшим. Две другие собаки были одинакового светлого, почти белого окраса, с густой шерстью. Их бьющая через край энергия и жизнерадостность — столь необходимые сейчас для поддержания духа наших собак качества — бросались в глаза. Одна из этих двух — та, что поменьше, — оказалась Папом — псом из упряжки Джефа, оставленным на Кинг-Джордже перед стартом. Но если тогда, сразу же после тяжелого перелета, уставший, не до конца вылинявший Пап производил довольно жалкое впечатление, то сейчас он выглядел совершенно иначе. Он наслаждался снегом, купался в нем, проваливаясь по грудь, зарывался в него мордой и носился как угорелый, вызывая справедливое возмущение всех наших привязанных собак. Вторая собака была тоже из числа резервистов Кинг-Джорджа, однако имени ее никто толком не знал — она была из тех эскимосских собак, которые были куплены незадолго до начала экспедиции. Генри привез также восемнадцать коробок собачьего корма в привычной красочной упаковке, а затем мы выгрузили еще несколько ржавых жестяных ящиков тоже с собачьим кормом, взятых Генри на станции Розера. Судя по отдельным сохранившимся наклейкам, это был корм, предназначавшийся собакам первых британских антарктических экспедиций. Однако наши собаки, нимало не смущенные этим обстоятельством, набросились на плоские темные брикеты этого корма, наверное, отчасти и потому, что он не походил на все, что они ели до сих пор.

Началась погрузка отъезжающих собак под завистливый лай остающихся. Как и всякое расставание, эта процедура была грустной. Жалко было разлучаться с собаками, хотя каждый из нас в глубине души понимал, что едут они на отдых и мы скоро встретимся. И все же, подсаживая каждую из них в самолет, я приговаривал: «Не волнуйся, все будет в порядке!»

Они вели себя по-разному: одни сразу же пробирались в глубь самолета, подальше от люка, чтобы, наверное, не дай бог я не передумал и не вытащил их обратно, но таких было немного. Большинство же толпились на небольшом пятачке перед люком, пытаясь выглянуть в распахнутые двери, чтобы понять, что же это происходит и за какие такие провинности их вдруг снимают с пробега. Последним, пятнадцатым, я погрузил Баффи. Легкая дверь с большим иллюминатором посередине захлопнулась, обозначая начало нового этапа экспедиции для наших «лохматых отпускников», которым предстоял долгий перелет в весенний Пунта-Аренас, и для нас, остающихся здесь на бескрайнем ледяном щите и имевших впереди менее привлекательную перспективу тысячекилометрового перехода к горам Элсуорт, где наши пути и судьбы вновь должны были соединиться.

У меня долго перед глазами стояли по-человечески печальный взгляд и унылая морда Баффи в стекле иллюминатора. Для всех, не знающих Баффи, этот взгляд мог быть истолкован как отражение его глубоких внутренних переживаний по поводу отъезда. Однако я, знающий его еще с Гренландии как чрезвычайно меланхолическую и подверженную ностальгии личность, прочел в его взоре печаль, связанную исключительно с предстоящим перелетом и нарушением пусть опостылевшего, но, главное, привычного образа жизни здесь, в экспедиции. Забегая вперед, скажу, что Баффи печалился отнюдь не случайно: всего через два часа после вылета самолет совершил вынужденную посадку на льду и весь экипаж из четырех человек и пятнадцати собак провел в самолете около двух суток, прежде чем погода позволила им вылететь в сторону Розеры.

Мы попросили Генри разведать с воздуха наш следующий склад с продовольствием у нунатака Савин и попрощались с ним до Южного полюса. Самолет поднимал Брайтон. Проехав по полосе несколько раз, на очередном повороте в дальнем от нас конце полосы Брайтон не вписался в колею, и самолет, съехав в глубокий неукатанный снег, застрял. Нам было видно, как Брайтон предпринимал отчаянные попытки вырвать машину из снежного плена, форсируя двигатели то вместе, то поочередно, но тщетно. Самолет дрожал, раскачивался, но не трогался с места. Я вспомнил провидца Баффи и его укоризненный взгляд. Надо было идти выручать ребят. Кейзо предложил привлечь наших собак, сославшись на известное ему — очевидно, из перевода на японский Ильфа и Петрова — положение о преимуществах гужевого транспорта перед механическим, особенно в районах бездорожья, как у нас, и разгильдяйства, как в данном случае у Брайтона. Но на этот раз мы решили ограничиться лопатами и уже было направились к самолету, чтобы помочь бортмеханикам откопать лыжи, как вдруг невысокий, но, как я уже говорил, достаточно плотный Брайтон с неожиданной для его комплекции легкостью, как будто подталкиваемый чьей-то невидимой нам отсюда, но достаточно энергичной рукой, выпрыгнул на снег.

Моторы взревели как-то по-новому, и мы догадались, что эта невидимая рука принадлежала Генри, переместившемуся с места второго пилота на командирское, привычное ему место и вытеснившему при этом не очень сопротивлявшегося Брайтона.

Самолет, почувствовав уверенную, твердую руку хозяина, артачился недолго и вскоре выехал на колею. Грузный, длинный разбег, и вот он в воздухе, медленно набирая высоту, пошел на юг, в сторону хорошо заметных нам заснеженных нунатаков Савин. Через 10 минут мы услышали в наушниках голос Генри: «Ничего кроме снега, джентльмены. Если здесь и есть склад, то достаточно глубоко под снегом. Мне, во всяком случае, сверху его не видно. Всего доброго! До встречи!» Мы поблагодарили Генри и распрощались с ним, пожелав ему хорошего отпуска. Больше, к сожалению, наши пути не пересекались. Правда, мы уже потом узнали, что после отпуска он вновь вернулся в «Адвенчер», но летал в основном между Кинг-Джорджем и Пунта-Аренас, перевозя туристов. Хороший летчик!

Мне кажется, что при кормлении собак и человек, который кормит, и собака, которая ест, испытывают одинаковые или близкие по глубине чувства удовлетворения, если этого корма достаточно, и разочарования, если его мало. Последние несколько дней мне приходилось в основном испытывать чувство разочарования — корм кончался и было неизвестно, когда сможет прилететь самолет, — а вот сегодня первый раз я бросал собакам корм, зная, что могу полностью утолить аппетит любой из них и они в свою очередь каким-то, скорее всего собачьим, чутьем чувствовали: то, что я им принес, это отнюдь не все, и поэтому не торопились есть. Подтащив на всякий случай брошенный кусок корма поближе к себе, они выжидающе смотрели на меня: а что еще я могу им предложить? Естественно, в этот вечер праздник был не только на собачьей улице. Генри привез достаточно большое количество провианта и для нас. В основном здесь были продукты чилийского производства, закупленные Кристианом в Пунта-Аренасе: разнообразные супы, приправы, поражающие многообразием форм макаронные изделия, сухофрукты и много всего другого, подчас непонятного, в чем нам предстояло разобраться методом собственных проб и неизбежных ошибок. Пространные инструкции на испанском языке, которыми был снабжен любой, даже самый маленький пакетик, существенно помощи и поддержки в наших предстоящих экспериментах не сулили. В связи с переходом на жизнь «втроем» мы принялись сортировать привезенный провиант на две части: для первой тройки, за которую «играли» Стигер, Джеф и Кейзо, и второй в составе Этьенна, Дахо и меня. После непродолжительного совещания в палатке Этьенна — нашем будущем совместном доме — мы подавляющим большинством голосов (мы с Этьенном были «за», а Дахо воздержался) проголосовали за назначение профессора на пост ответственного за провиант в нашей тройке. Со свойственной всем профессорам тщательностью Дахо методично и кропотливо разложил провиант по двум большим сумкам. В другой тройке отбором провианта занимался сам назначивший себя на пост провиантмейстера Уилл. Делал он это профессионально и быстро, и со стороны казалось, что он легко обойдет профессора и оставит того с неукомплектованным ассортиментом продуктов. Однако последующие исследования показали, что мы оказались обеспеченными в не меньшей, если не в большей степени, чем другая палатка. Единственное, что не вызывало никаких сомнений в своей всеобщей принадлежности, так это три бутылки тростниковой чилийской водки со смешным названием «Писко контрол». Я перевел это название для себя примерно так: водка эта — сплошной писк, но при употреблении ее необходим все-таки какой-то контроль, и впоследствии так оно и оказалось…

В шесть часов пополудни в палатке Джефа и Дахо был назначен всеобщий сбор, посвященный началу нового этапа экспедиции. Уилл вышел раньше. Когда я проходил мимо палатки Этьенна, то обратил внимание на то, что из ее вентиляционной трубы валит какой-то уж очень густой дым. На всякий случай я заглянул в нее. Этьенн полулежал на своем тюфячке, напротив в позе «лотоса» восседали Уилл и Кейзо. Все нещадно курили и наверняка не первую сигарету: в палатке плавал густой сизый дым. Этьенн, не вынимая сигареты изо рта, как заправский курильщик, показал мне жестом место рядом с собой. Я вполз в палатку, взял предложенную сигарету, и вскоре нам пришлось открывать дверь, ибо мы перестали видеть друг друга. После этой курительной комнаты палатка Джефа выглядела как квартира образцового коммунистического быта — здесь было чисто, свежо и все располагало к самой задушевной беседе, если бы не «Писко контрол» и предстоящая в основном нам с Уиллом и примкнувшим молодым энтузиастом Кейзо работа по его ликвидации. Записанная Уиллом пленка с подкупающей достоверностью передает все нюансы нашего бесконтрольного поведения в тот вечер. Сначала разговоры крутились вокруг ближайших дней рождения Кейзо (19 ноября) и Этьенна (9 декабря) и о том, где мы их будем встречать. Умножая какие-то неслыханные до настоящего момента цифры, обозначающие ожидаемую дистанцию дневного перехода на количество оставшихся дней, вводя какие-то коэффициенты на ненастную погоду, плохую поверхность и забастовки собак, мы пришли к выводу, что день рождения Кейзо мы будем отмечать в горах Тил, день рождения Этьенна — на Южном полюсе. За это и выпили. «Писко контрол» оказался серьезным противником — во всяком случае, дело дошло до песен. Я исполнил полюбившиеся всем «Подмосковные вечера», но немного медленнее и бравурнее, чем было задумано Соловьевым-Седым. Часов в одиннадцать мы с Уиллом, прихватив с собой немного «Писко», выползли в ночь. Нам показалось, что пора и поужинать. Вообще я скажу, что этот, с моей точки зрения, совершенно дурацкий, принятый на Западе обычай выпивать до еды мне совершенно не нравится. Мы долго возились в нашей темной остывшей палатке, пытаясь найти спички. Наконец свеча возгорелась. Я израсходовал на эти поиски весь свой оставшийся энтузиазм и залез в спальный мешок, отказавшись от ужина. Уже сквозь сон я слышал, как Уилл шебуршит в ящике с продовольствием в поисках спагетти…

 

Глава 4

Октябрь

Утром 1 октября пробуждение было печальным. Воистину, как сказал мне один мой знакомый поэт:

Сначала я почувствовал, а затем и воочию убедился, что у Уилла то же настроение в всклокоченной голове, не без труда извлеченной им из сокровенных глубин спального мешка. Погода опять испортилась, пошел снег, и мы с Уиллом, подкрепившись крепким кофе и начав после этого более уверенно ориентироваться в обстановке, расценили вчерашнюю хорошую погоду как улыбку фортуны. Двигаться по такому рыхлому снегу мы сочли неправильным. Решили сделать перерыв, чтобы подкормить собак и дать им отдохнуть получше, тем более что температура достаточно высокая — примерно минус 11 градусов. Вновь прибывшие собаки хорошим аппетитом не отличались, отъелись в базовом лагере, да и наши все уже, похоже, близки к насыщению — оставляют куски корма и достаточно вяло реагируют на новые подношения. Предложил Уиллу назвать нашу новую эскимосскую и пока безымянную собаку Рексом для краткости, для звучности и в честь последней на нашем маршруте по Антарктическому полуострову горы Рекс. Уиллу это имя понравилось — крещение состоялось. Я весь день занимался изготовлением нового, очередного по счету варианта термостата для своего озонометра, используя для этой цели, так сказать, импортный фанерный ящик, который я выпросил у Кейзо. Все ящики отечественного производства были безжалостно выброшены в снег разволновавшимся руководителем экспедиции после памятной «пургиевой» ночи. Сейчас, находясь под расслабляющим влиянием паров «Писко», он благодушно взирал на мою работу и даже предложил мне весьма удачную замену полиэтиленовой пленки, которую я использовал в прежних конструкциях в качестве защитного экрана индикатора озонометра. Уилл посоветовал мне использовать оргстекло от футляра магнитофонной кассеты. Я приклеил оргстекло на эпоксидный клей, и вот современное научное оборудование готово к эксплуатации. Такое благодушие Уилла объясняется не только и не столько «Писко», скорее тем обстоятельством, что отныне я и все мое научное и иное оборудование будут размещаться на упряжке Кейзо и никак не смогут повлиять на резвую иноходь собак Уилла.

В 6 часов вечера традиционный сбор в палатке Джефа и Дахо. Он проходил на этот раз под флагом полного и безоговорочного разоружения — на столе только молоко и кукурузные хлопья. Поверьте, нет, наверное, ничего более трогательного и миролюбивого, чем кружка молока в руках обмороженных бородатых мужчин, сидящих в палатке среди бескрайних льдов на расстоянии не менее 700 километров от ближайшего, населенного такими же бородатыми скитальцами пункта. За трезвым столом — трезвые мысли! Решили двигаться все-таки тремя нартами, пустив вперед самые легкие, нагруженные только спальными мешками. Перед этими нартами пойдут трое лыжников, утаптывая лыжню.

В ожидании улучшения погоды проходит и весь следующий день 2 октября. Снег и не сулящий никаких перемен к лучшему северо-западный ветер. Уилл просыпался несколько раз за ночь и проводил воспитательную работу с Рексом, который, очевидно, пытаясь установить контакты со своими новыми товарищами по упряжке, имел неосторожность сделать это недопустимо громко для чрезвычайно чуткого уха Уилла. Он, как в былые времена, не поленился вылезти из мешка и из палатки и объяснить Рексу с помощью привычных «Финских» аргументов (мы все еще использовали лыжные палки производства финской фирмы «Эксел») всю недопустимость такого вольного поведения. В течение двух последующих часов Рекс, наверное, анализировал происшедшее и особенно правомочность использования Уиллом столь серьезных аргументов. В конце концов вольный воздух Кинг-Джорджа, не окончательно выветрившийся из его широкой груди, взял верх, и, будучи вполне уверенным в том, что он никоим образом не нарушает собачьего кодекса, Рекс продолжал прерванный на полуслове разговор. Кара не заставила себя ждать, и обиженный пес прекратил недозволенные речи. Часов в десять утра в палатку заглянул Джеф. Он принес мне свои старые рукавицы, которые были в лучшем состоянии, чем мои новые, прожженные пламенем свечи во время сушки.

К обеду погода несколько улучшилась, и мы решили опробовать реальность и практическую осуществимость движения по такому глубокому снегу даже легких нарт. И опять в нашем лагере почти месяц спустя был слышен хрип ножовки — мы пилили нарты! На этот раз эта работа носила ярко выраженный разрушительный характер: мы отпиливали от задника больших эскимосских нарт кусок сантиметров семьдесят длиной, включая стойки. Нарты становятся легче килограммов на пятнадцать и значительно неказистее. Погрузили на них для пробы два спальных мешка, два ящика с кормом. Кейзо запряг пять собак и попытался проехать по целине. Это ему почти удалось. Решили выйти завтра и утвердили порядок прохождения частей по снежной целине: я с компасом впереди, Этьенн и профессор чуть сзади по бокам помогают уплотнять снег, далее легкая упряжка Кейзо с пятью собаками и шестью спальными мешками, затем упряжка Джефа с девятью собаками и последним был сам руководитель экспедиции Уилл Стигер на великолепной упряжке из десяти собак.

В последний перед выходом вечер репетировали жизнь втроем. Этьенн, профессор и я собрались в купольной палатке Этьенна — это наш будущий дом. Неподалеку, метрах в двадцати, возвышалась пирамида палатки Джефа, которая несколько оплыла и потеряла прежние классические формы: по всей видимости, вторая попытка Джефа, Уилла и Кейзо разместиться на четырех квадратных метрах за вычетом площади, занимаемой примусом и двумя ящиками с провиантом, удалась. Мы же пока в своей большой палатке чувствовали себя вполне комфортабельно, да и то сказать: много ли надо человеку, если он один — без спального мешка, верхней одежды и обуви?! Да ничего, полметра вполне достаточно! Главный вопрос: как расположить мешки, чтобы сохранить необходимый минимум свободного жизненного пространства? Как ни крути, а получалось, что проблему сосуществования всех спальных мешков и примуса со столом никак не удавалось решить мирным путем, или, говоря современным языком, нам никак не удавалось прийти к консенсусу. Остановились на том, что один из мешков, а именно средний, придется затаскивать в палатку после ужина и вытаскивать перед завтраком. Решив этот непростой вопрос, плавно перешли к чаю. Профессора прорвало, и широкая, полноводная, как Хуанхэ, река его красноречия заполнила палатку. Мы с Этьенном очень много узнали о его родном городе Ланчжоу, расположенном как раз на реке Хуанхэ, на Великом шелковом пути. Узнали, что город этот расположен в пустынной гористой местности, что в горах, в непосредственной близости от города, очень много ледников и что именно в этой связи Ланчжоу по праву считается столицей китайской гляциологической науки и только благодаря этому обстоятельству мы имеем сейчас удовольствие слушать профессора здесь в палатке на расстоянии многих тысяч километров от Великой реки Хуанхэ.

В палатку вполз Кейзо, утомленный, видимо, борьбой за место в пирамидальной палатке, а может быть, привлеченный громкой речью профессора. Видно было, что Кейзо жаль расставаться с обжитым местом. Он достал из одному ему ведомого мешочка какой-то порошок светло-желтого цвета, развел его в воде и вылил жидкое тесто в большую тефлоновую кастрюлю, и скоро мы уже жевали дымящийся рассыпчатый пирог, заедая его еще не совсем оттаявшим тягучим медом. Блаженство! Аромат свежеиспеченного кекса распространился над всем лагерем и, наверное, достиг обостренного обоняния Уилла, потому что через несколько минут после того, как мы приступили к трапезе, в палатку просунулась подозрительно лохматая голова предводителя. Со свойственной ему от природы непосредственностью Уилл присоединился к нашей компании, и Джефу уже ничего, кроме аромата, не осталось.

Возвратились в палатку вместе с Уиллом — сегодня наша последняя совместная ночевка. Почти семьдесят дней мы жили с Уиллом бок о бок, научились понимать друг друга с полуслова, что было особенно важно и ему, и мне, так как на целое Слово ему порой не хватало русских, а мне английских слов. Области наших гурманских интересов полностью перекрывались. Мы обнаружили полное единство и взаимопонимание во взглядах на мелкие бытовые проблемы (как, например, мытье посуды), мы оба повзрослели на год в нашей уютной палатке, мы обнаружили за эти семьдесят дней, проведенных в жестких, порой критических условиях зимнего Антарктического полуострова, очень много схожего в наших характерах, взглядах на жизнь и будущее нашей планеты. В сорокаградусные морозы и штормовые ночи нас согревал один общий голубой огонек примуса, наши зимние ночи освещала одна общая свеча, мы пели на два голоса песни и читали английские стихи, у нас одинаково сильно болела голова на следующее утро, мы были, воистину, гражданами мира… И вот сейчас Уилл давал прощальный ужин при свечах. Предвижу, что какой-нибудь дотошный читатель в этом месте непременно спросит: «Как! Неужели все семьдесят дней вы жили душа в душу и между вами не было ни одного конфликта?» Нет, разумеется! Случались, конечно, но не конфликты, а скорее жаркие споры. Особенно в последнее время, когда из-за плохой погоды и забастовки собак Уилл нервничал и порой, как мне казалось, принимал необдуманно быстрые решения. Как знать, если бы Уилл был русским или я, наоборот, американцем, может быть, эти споры и переросли бы в конфликты, без которых, увы, трудно представить современную жизнь, но в нашем случае выручало незнание языка: запас слов кончался гораздо раньше, чем спор начинал перерастать в конфликт! Поэтому могу со всей искренностью заявить: «Да, все семьдесят дней русский и американец жили душа в душу!»

На ужин были великолепные спагетти с томатным соусом и перцем. Температура минус 22, ветер северо-восточный, 8–10 метров в секунду, ясно, заснули с мыслями о завтрашнем старте.

3 октября, вторник, шестьдесят девятый день.

Высокая облачность, легкий ветерок, мороз и прекрасная видимость. Что еще надо для продолжения путешествия! Вы абсолютно правы, еще необходимо свернуть лагерь, упаковать нарты и запрячь собак. В связи с переходом на новую организацию движения сборы и упаковка нарт отняли без малого пять часов, и мы смогли выступить только в 11.00. Разработанная накануне схема движения неукоснительно выполнялась всеми участниками экспедиции и собаками, которые после хорошего отдыха проявляли заметное рвение и энтузиазм. Но чрезвычайно рыхлый снег не позволял им реализовать свой порыв полностью, и в результате за три часа мы прошли только пять километров. Во время одной из остановок я заметил, что шедший последним Уилл двигался несколько необычным способом: он шел в стороне от колеи, тяжело переставляя лыжи и сильно отклонившись в противоположную сторону от нарт. Приглядевшись, я заметил веревку, привязанную к его поясу. Я поехал к нему, чтобы посмотреть в чем дело. Оказалось, что неправильно нагруженные нарты все время сползают с колеи вбок и зарываются в снег, отчего собакам, естественно, было тяжелее их тащить. Привязав веревку к передку нарт, Уилл пытался своим весом удержать нарты в колее, и это ему отчасти удавалось. Я обратил внимание на то, что его собаки, в отличие от всех остальных, выглядят вяло и не слишком стараются. Частенько упряжка вообще останавливалась из-за того, что то одна, то другая собака приседала за естественной надобностью. Обычно они все успевали сделать это в течение первого часа после старта, но сейчас-то прошло уже целых три! Собаки явно переели за эти три дня и, кроме того, сегодня утром перед выходом Уилл в нарушение всех правил вновь накормил их. И вот результат. Уилл не согласился с моей версией о причинах такого поведения его собак. Он уверял, что все дело в чересчур тяжелых нартах. Знакомая ситуация, не так ли? И это при всем том, что в упряжке Уилла больше всего собак и она идет последней, то есть по проторенному следу. Я убежден, что вес его нарт такой же, если не меньше, чем у Джефа, и главная причина в плохой форме собак сегодня утром. Некоторое время мы шли по обе стороны нарт, иногда подталкивая их. Я пытаюсь убедить Уилла, чтобы он хоть сегодня вечером после прихода пощадил вконец расстроенные желудки собак. Он продолжал мрачно не соглашаться. Дотянули до обеда. Уилл предложил мне сменить его около нарт, а сам ушел, по его словам, для отдыха вперед на лыжах. Но тут повторился печальный опыт Вейерхаузера — собаки отказывались повиноваться моим командам. Пришлось Уиллу вернуться к нартам, и вновь мы оба, налегая всем корпусом на стойки нарт, попытались удержать их в колее, но отставание наших нарт становилось все заметнее. Уилл ругал собак, но это ничуть не добавляло им энтузиазма. Я их прекрасно понимал: тянуть на полный желудок тяжелые нарты по глубокому снегу — занятие не из приятных. Во время одной из остановок Уилл убежал вперед к Джефу и о чем-то с ним разговаривал, при этом весьма красноречиво жестикулируя. Они вернулись вместе, Уилл был явно раздражен, Джеф выглядел внешне спокойным, но чувствовалось, что в душе он согласен с тем, что ему предстояло сейчас сделать. Уилл вытащил один ящик с собачьим кормом и один фанерный ящик с запасным лагерным имуществом и передал их Джефу. Нарты Уилла стали килограммов на пятьдесят легче, а нарты Джефа — соответственно, тяжелее. Джеф молча принял этот дар и ушел к своей упряжке. Перераспределение груза закончено, мы тронулись, но… Собаки Джефа, кажется, не почувствовали, что их нарты стали на 50 килограммов тяжелее, а собаки Уилла, в свою очередь, ни в коей мере не отреагировали на то, что их нарты стали легче на те же самые 50 килограммов. Отставание по-прежнему увеличивалось. Уилл был явно обескуражен. Мы вновь остановились и перепаковали нарты, сместив основной груз ближе к середине.

Это помогло, и нарты пошли побыстрее, к тому же мы, кажется, вышли из зоны рыхлого снега: нарты и лыжи проваливались уже не так глубоко. До 18 часов двигались практически без перерыва и прошли 10 миль! Великолепный результат для такой поверхности.

Сегодня впервые наш лагерь должен был стать двухпалаточным и в то же время двухпалатным: палата погонщиков собак (Уилл, Джеф и Кейзо) и палата наездников на собаках (Этьенн, Дахо и я). Пока я занимался упряжкой, Этьенн и профессор поставили палатку для палаты наездников. Раздав корм собакам (как я и предполагал, ни одна из них, кроме Брауни, к нему и не притронулась), я успел еще и помочь ребятам с палаткой. Настроение под стать погоде, то есть ясное. Договорились, что ужины готовит профессор, завтраки за мной, Этьенн обеспечивает радиосвязь. Дахо в первый же вечер продемонстрировал незаурядные кулинарные способности, а также некоторые приемы, заимствованные им из богатой экспедиционной практики Джефа. Мы с Этьенном представляли собой голодную, а потому весьма благодарную, когда речь шла о предстоящем ужине, аудиторию. Дахо тонко чувствовал наше настроение и не спешил. Он вообще, мне кажется, крупнейший среди нас специалист по выдерживанию пауз. Профессор устроился поудобнее на спальном мешке и, обращаясь к нам торжественно, изрек первую доктрину Джефа. «Прежде всего, джентльмены, — заявил он, — мы должны прикончить самые тяжелые по весу продукты, каковыми в нашем ассортименте являются рыбные консервы! Начнем с лосося!» Его рука погрузилась в огромную сумку с провиантом и безошибочно извлекла оттуда большую красную банку с консервированным лососем. «С двух» — это уже была моя поправка. Профессор вопросительно посмотрел на Этьенна. До него, наверное, дошли слухи о моем аппетите, и он не очень мне доверял, но Этьенн согласно кивнул головой, и профессорская рука еще раз нырнула в сумку. Теперь обсуждался гарнир. Я был почти уверен, что профессор предложит рис, но он сегодня просто великолепен в своей непредсказуемости. «Макароны!» — объявил он и, встретив, естественно, одобрение с нашей стороны, углубился в процесс. Мы с Этьенном чувствовали себя при этом если и не лишними, то уж во всяком случае абсолютно не необходимыми. Голодный желудок и неотступная мысль о том, куда же все-таки деть третий спальный мешок, не давали расслабиться ни на минуту. Наконец ужин был готов, и мы в три ложки быстро прикончили все то, что успел приготовить профессор. Он был несколько озадачен и с подозрением посмотрев на мою миску — уж очень угрожающе она выглядела, я скромно отвел глаза.

Профессор вздохнул, как бы мирясь неизбежным злом, и выдал десерт. Это огромная плитка чилийского шоколада с орехами, а в довершение всего — чай. Сила! Все проблемы ушли на задний план, уступив место чувству глубокого умиротворения. На ясном небе уже обозначились звезды, легкий мороз, что-то около 23–24 градусов, противный упругий ветер от северо-востока — все это сулило неплохую погоду на завтра. Забросив примус в изголовье палатки, посередине уложили третий спальный мешок. Это почетное место для профессора мы с Этьенном охраняли с двух сторон. Заснули с хорошим настроением. Координаты двухпалаточного лагеря: 73,7° ю. ш., 68,0° з. д.

4 октября, среда, семидесятый день.

Первая ночь втроем! Такую фразу можно было бы с большим успехом вынести в подзаголовок или даже в заголовок какой-либо главы. Это могло бы наверняка привлечь больше читателей к этой книге. Эта мысль не оригинальна, не нова, да и вообще принадлежит не мне, а редактору одноименного московского издательства, к которому я обратился с предложением напечатать эту книгу. «Что вы! Бог с вами! — замахал он обеими руками. — Какая Антарктида в наше время! Это никому не интересно, никто и читать-то не будет. Вот если бы вы принесли нам что-нибудь остренькое, о девочках или ну, словом, вы понимаете, о чем я говорю, то тогда, может быть, наша «Мысль» и придумала бы что-нибудь для вас, а так… — он развел руками, — извините. Взгляните, — редактор повел рукой в сторону большого застекленного книжного шкафа, стоящего вдоль стены его просторного кабинета, — здесь на нижней полке книги, изданные за счет средств самих авторов, может быть и вам…» На том и распрощались. «Действительно, — подумал я, выходя из кабинета, — что из того, что на собаках через всю Антарктиду, каких-то 6000 километров да еще за двести двадцать дней… Читать и то устанешь, не то что идти… Вот если бы «Первая ночь втроем» — это так неожиданно и познавательно, как было примерно для нас в ночь на 4 октября 1989 года…»

Как и большинство пионерских начинаний, это тоже чуть было не завершилось известным «комом». Из-за неровности подстилающего рельефа спальный мешок вместе с лежащим в нем профессором оказался в небольшой потенциальной яме в которую неумолимые силы тяготения всю ночь пытаюсь столкнуть как меня, так и Этьенна. В результате профессор не выспался, однако с утра был бодрым и веселым. Я включил примус и, осторожно переползая по спальным местам своих друзей, стал пробираться к выходу на свою обычную водно-снеговую процедуру, от которой я никак не хотел отказываться, несмотря на стесненные жизненные обстоятельства. Картина, которую я увидел снаружи, была великолепна. Представьте себе ярко-синее небо, солнце и переливающийся на нем пушистый толстый белый ковер летящего на небольшой высоте от поверхности снега! Тепло (минус 18 градусов), упругий ветер и неплохая видимость. Вопреки установившейся традиции, палатка погонщиков весьма односложно отвечала голосом Джефа на мое традиционное утреннее приветствие. Чувствовалось, что им настолько тесно втроем в этой палатке, что даже трудно говорить. Когда я вернулся в палатку, ребята уже наполовину выползли из своих спальников, вода закипала и я стал готовить традиционную овсянку, но на этот раз уже на троих. Необходимо было установить новое соответствие между количеством овсянки и воды. Первая попытка удалась, хотя мне и пришлось полностью использовать возможности своей грандиозной миски. Собирались по очереди, ибо не было никакой возможности развернуться в палатке втроем. Я выбрался первым и пошел к собакам. Джеф уже занимался со своей упряжкой. «Как спалось, Джефико?» — спросил я. «Неплохо, — уклончиво ответил Джеф. — Немного тесновато, зато тепло». Ветер настойчиво гнал к юго-западу все новые и новые отряды снежной конницы. Палатка собралась скорее сама по себе, чем с нашей помощью. Пришлось повозиться с упаковкой четырех спальных мешков на укороченные нарты Кейзо. Мешки в своих скользких нейлоновых чехлах никак не хотели держаться друг на друге — ветер вновь и вновь легко и непринужденно сбрасывал их на снег. Чтобы укротить неподатливые мешки, потребовались объединенные усилия сразу трех человек. Уилл попросил Этьенна помочь ему сегодня с упряжкой, и поэтому я шел впереди один, за мной на небольшом расстоянии профессор и далее все, как вчера. Ветер в течение дня усиливался. От синего неба не осталось даже воспоминания, и видимость порой падала до 100 метров. Чтобы не потерять упряжки, мне приходилось постоянно оглядываться. Дахо мужественно держался следом. Он шел, наклонив голову, чтобы не потерять из вида лыжню, и широко расставляя лыжные палки. Для начинающего лыжника ходьба в такую погоду была серьезным испытанием, но профессор, несмотря на многочисленные падения, продолжал стойко держаться в седле. К обеду ветер достиг, как это повелось, почти штормовой силы — свыше 20 метров в секунду, — но, к счастью, он был практически попутным, да и температура повысилась до минус 16 градусов, так что особых неприятностей нам не доставлял. С таким попутным ветерком мы прошли в этот день 20 миль. К вечеру ветер еще больше усилился, и палатку пришлось ставить втроем. В нее набилось много снега, и профессор, вооружившись щеткой, заполз внутрь, чтобы подготовить помещение к вечернему приему. Этьенн занялся антенной, а я пошел кормить собак. Рекс уже вторые сутки отказывался от еды — то ли в знак протеста против воспитательных методов Уилла, то ли считая, что настоящая работа, требующая регулярного подкрепления сил, для него еще не началась. Сегодня по радио узнали, что Генри вместе с собаками благополучно долетел до Пунта-Аренаса. Ветеринар, осмотревший собак тотчас по прибытии, обнаружил у них истощение, но оценил их состояние как вполне удовлетворительное, за исключением Одэна, у которого начался некроз тканей на обмороженной лапе. Однако теперь он находился под наблюдением врача, и мы могли быть уверены в том, что будут приняты все меры для его излечения. Крике сообщил также, что Сойер оставлен на базе Розера для улучшения крови тамошним ездовым лайкам. (Британская антарктическая служба и по сей день широко использует ездовых собак для проведения изыскательских и научных экспедиций на Антарктическом полуострове). Прощай, Сойер! Пусть тебе повезет с новыми хозяевами и друзьями.

Сегодняшний наш двадцатимильный бросок вселил в нас определенные надежды на то, что октябрь будет для нас более удачным. Именно сегодня я предсказал в своем дневнике, что мы достигнем горы Рекс 13 октября и, как оказалось впоследствии, как в воду глядел — но об этом далее… К нашему приходу профессор приготовил отменный ужин, предложив в качестве холодной закуски все того же отогретого в чайнике консервированного лосося, а в качестве основного блюда чудесное пюре с небольшими кусочками мяса, политыми адским по остроте соусом. После такого специфического ужина чай с шоколадом был весьма кстати. Лагерь в координатах: 73,9° ю. ш., 68,7° з. д.

5 октября, четверг, семьдесят первый день.

Надежды на благосклонность октября к нашей экспедиции оказались несколько преждевременными. Всю ночь свирепствовал ветер, но спать было тепло и спокойно, ибо я даже во сне чувствовал, что унести палатку, на полу которой плечом к плечу лежат не самые хрупкие представители трех великих держав, не под силу никакому ветру. К утру и ветер стал это понимать и немного ослабел, однако метель продолжалась. За счет нашего мощного интернационального дыхания на потолке и стенах палатки наросло много инея. Рано утром, сразу же после пробуждения мы с Этьенном стали одновременно соскабливать со стен и потолка эти белые махровые и неуютные обои. В палатке начался легкий снегопад, и снег моментально покрыл тонким ковриком спальные мешки. Наибольшей толщины снежный покров достигал на спальном мешке профессора, лежавшего неподвижно: он, по-видимому, еще спал или, по крайней мере, делал вид. Мне пора было выбираться наружу. Признаюсь, очень не хотелось вылезать в метель из холодной палатки (примуса мы по понятной причине еще не включали), но… Захватив только полотенце, я подполз на коленях к двери и осторожно, стараясь не потревожить профессора, открыл ее. На этот раз никакого голубого неба, все бело. Казалось, что ветер злорадствовал, стараясь наверстать явно упущенную вчера возможность очередной раз нам досадить. Первыми попросились обратно в палатку мои босые ноги, а сразу же за ними и все остальное облепленное снегом тело. Обычно после снежного душа я возвращался в палатку, одевался и выбирался снова, чтобы оценить погоду и сообщить о ней своим товарищам. Но сейчас, когда мы жили по трое в палатке, каждый вход и выход из нее был тяжелым испытанием как для входящего, так и для находящихся в палатке, особенно в ненастную погоду. Вообразите себе на минуту, что дверь вашей небольшой, но уютной спальни выходит непосредственно на улицу. Это, наверное, не так-то легко представить даже при существующей у нас жилищной проблеме, но все-таки попробуйте. А теперь представьте, что на этой улице беспроглядная метель, но вас она никак не касается, потому что вы лежите на уютном и теплом спальном мешке или под пуховой периной (если так будет понятнее). И вот в самые сладкие и сонные минуты перед пробуждением вы вдруг чувствуете, что кто-то достаточно бесцеремонно ползет через ваш спальный мешок, больно надавливая коленками на ваши отдыхающие ноги, а затем дверь вдруг распахивается, и в спальню врывается вой ветра и холодный снег. Это уже не сон! Вы в ужасе открываете глаза, но застаете уже только руку преступника, судорожными рывками закрывающего неподатливую молнию двери. Вы почти успокаиваетесь и пытаетесь досмотреть так грубо прерванный сон, но не тут-то было! Вновь леденящий слух звук распахиваемой молнии, и теперь вы уже окончательно просыпаетесь и узнаете в неизвестном вашего соседа по палатке. Да будь он вам хоть ближайшим другом или родственником, я думаю, что вам все равно захотелось бы чего-нибудь добавить к традиционному: «Не забудь, пожалуйста, закрыть дверь!» Стоя нагишом под пронзительным ветром, я на мгновение представил себе эту ситуацию и решил пожалеть ребят. Я решил совместить снежную процедуру и метеонаблюдения. Гигантскими прыжками, что называется не чуя под собою ног, я бросился к нартам. Температура минус 23, ветер 20 метров. Надо сказать, что, как в юриспруденции незнание законов не освобождает от ответственности, так и в метеорологии незнание температуры и скорости ветра никак не освобождает от ощущения чертовского холода и даже усугубляет его. Пригибаясь и подставляя ветру более защищенную спину, я подбежал к пирамиде. «Здорово ребята, — уже на чистейшем русском языке приветствовал я своих иностранных коллег (по-английски мне было не выговорить). — Майнус твенти три, уинд твенти митерс! Си ю!» Я хотел уже было бежать домой, как вдруг из палатки раздался неторопливый голос Уилла: «Виктор, как там с видимостью? Можно ли сегодня двигаться?» — «Нужно!» — заорал я и, как бы в подтверждение этого, рванулся в свою палатку. Примус еще бездействовал, но при отсутствии ветра мне показалось, что в палатке очень тепло. Профессор уже проснулся и, поблескивая очками из глубины мешка, с любопытством наблюдал за моими действиями. Я быстро пополз на свою половину, оставляя за собой мокрый, от таявшего на теле снега, след. Запустив примус, я первым делом поставил на него чайник, наполнив его из трех термосов запасенной накануне вечером горячей водой. Я знал, что первыми словами профессора после пробуждения будут: «Вот эбаут кофи?» Это был явный, с моей точки зрения, пережиток британского воспитания — кофе в постель!

Но хороший завтрак — хороший день! И я, как ответственный за завтрак, никак не мог допустить, чтобы профессор ощущал в новой палатке какие-то связанные с изменением утреннего кофейного ритуала неудобства. Я надеялся незаметно и постепенно отучить его от этой вредной привычки. Мы же с Этьенном достаточно хладнокровно и терпеливо ждали основного завтрака. Позавтракав, я первым выбрался наружу. Ветер ничуть не ослабел, но сейчас в полной экипировке я мог внимательно оглядеться вокруг. Первое, на что я обратил внимание, это были наши нарты, точнее то, что от них осталось. Накануне вечером мы неудачно расположили их точно в ветровой тени пирамидальной палатки, и огромный оставленный ею шлейф плотного, утрамбованного ветром и морозом снега накрыл их почти полностью. Опять раскопки опять неизбежное соревнование с ветром — кто кого! Казалось бы, нет ничего проще: становись спиной к ветру и, говорится, бери больше — бросай дальше! Но это только казалось. Как только ты становишься спиной к ветру, то мощное и ламинарное течение воздушных струй начинает неизбежно нарушаться из-за низких аэродинамических качеств твоей фигуры. Образующиеся турбулентные вихри поистине с королевской щедростью швыряют тебе в лицо полные пригоршни снега, который, тая от соприкосновения с теплой (пока еще) кожей и замерзая вновь, превращается в ледяную корку, начисто лишающую твое лицо индивидуальности. Я, до сих пор не замечавший на лице своем наличия каких-либо бровей или ресниц, в считанные секунды стал обладателем таких густых бровей, которым мог бы позавидовать любой политический лидер эпохи застоя, не говоря уже про ресницы, длина и густота которых полностью маскировала мой выдающийся нос. Поэтому приходилось крутиться, подставляя ветру то один, то другой бок. С восходом солнца стало как-будто бы посветлее, но видимость продолжала оставаться исключительно плохой — не более 50 метров. Этьенн и Дахо, выбросив все из палатки, продолжали оставаться внутри, как они потом объяснили, для весьма важного протокольного мероприятия, которое невозможно было выполнить снаружи по причине жесткой погоды. Наконец оба они, счастливые и, по-видимому, вполне удовлетворенные итогами совместного заседания, выбрались наружу, и мы втроем начали борьбу с палаткой, упаковкой нарт, словом, со всем тем лагерным снаряжением, которое начинает проявлять строптивость в плохую погоду. Сборы были продолжительными. Мы помогли сначала Уиллу, затем Кейзо и Уилл помогли нам. Джеф в это время один занимался своей упряжкой и справился с этой задачей раньше нас. Когда я подъехал к нему узнать направление, он не без иронии заметил: «И что это вы там впятером делаете так долго? Я сделал все один и гораздо быстрее вас!» Пришлось мне от имени всех остальных менее расторопных участников команды восхититься Джефом и похвалить его. С этим и двинулись. Сразу же после выхода мы попали в зону высоких застругов — своеобразных застывших снежных волн на поверхности ледника. Движение еще более осложнилось. Я шел впереди с компасом, и единственное, что я видел совершенно четко, были мои лыжи. Поверхность снега, небо и все окружающее меня пространство были укрыты плотной белой пеленой летящего снега. Мне казалось, что я передвигаюсь в каком-то сказочном, лишенном измерений мире. Кончики лыж то внезапно упирались в какую-то невидимую стену, и я, продолжая движение по инерции, падал вперед, едва успевая выставить руки, или же ощущал вдруг, что проваливаюсь в какую-то яму, ни глубины, ни размеров которой не видел. При этом еще надо было держать в поле зрения компас, стрелка которого на этих ухабах, естественно крутилась как сумасшедшая. Примерно через час такого «хода», оглянувшись в очередной раз, я увидел, что карты Кейзо лежат на боку, свалившись с очередного заструга. Поднять их в сторону склона было невозможно, поэтому пришлось перевернуть их через «голову».

Хотя ветер с северо-востока был почти попутным для нас, собаки постоянно пытались развернуться совсем по ветру. Их можно было понять: летящий снег залеплял их влажные от дыхания морды, и они просто-напросто порой теряли ориентацию в пространстве. Стоило мне оторваться от первой упряжки, как вожак упряжки Кейзо поворачивал в «удобном» для себя направлении. Поэтому мы двигались, останавливались чуть ли не каждые 200 метров. Смена лидирующей собаки должного эффекта не имела. Я предложил изменить курс ближе к ветру с учетом того, что нам все равно предстояло поворачивать к западу. Сначала все согласились, а потом решили все-таки сменить лидирующую упряжку и пустить вперед Тьюли. Тьюли еще раз доказала нам, что порой в критических ситуациях некоторые женщины превосходят мужчин. Вожак упряжки Кейзо в назидание был привязан за веревку к стойке нарт Джефа. Так нам удавалось сохранять единство в наших рядах почти полчаса! Затем вновь остановка, и я узнал, что все упряжки собрались вместе и ребята о чем-то совещаются. Я не поехал к ним и остался ждать. В результате вперед снова выпустили упряжку Кейзо, но с новым вожаком. Это был легендарный, овеянный всеми ветрами Арктики Сэм — ветеран уилловской упряжки. Я узнал его издали по характерной только для него манере бега. Он бежал как-то боком, и, казалось, что в душе его происходит постоянная борьба между желанием улизнуть куда-нибудь в сторону и чувством долга, повелевающим ему тянуть упряжку вперед. Равнодействующая этих двух стремлений направлена от кончика хвоста к кончику носа, вследствие чего направление его тела постоянно составляло небольшой угол с направлением движения, но Сэм, как и большинство других ветеранов, был трудолюбив и надежен. Вот и сейчас он уверенно взял след и бежал за мной, правда, немного сбоку, но Сэм всегда предпочитал выбирать дорогу самостоятельно. Перерыв на обед был краток и бессодержателен. Погода отбивала всякий аппетит, ветер еще и усиливался. Я намерил 22–25 метров в секунду и температуру минус 20 градусов. Согласитесь, что эти цифры не располагают к приятному времяпровождению. Однако во время обеденного перерыва мы единодушно приняли весьма важное решение, которое несомненно, содействовала и непогода. Мы договорились перейти к трехпалаточному варианту, как более удобному для всех без исключения, тем более что прозорливый Уилл прихватил чехол для третьей палатки и вез его с собой на всякий случай. Правда, тот же прозорливый Уилл выкинул в снег третий примус, но у нас были небольшие аварийные печки, которые можно было использовать. Это решение вдохновило, я думал, всех из нас, особенно если учесть, что впереди еще было около пяти месяцев путешествия и прожить их надо было так, чтобы не было мучительно трудно и неудобно. Движение после обеда напоминало по своему ритму известное маршаковское: «Шаг — остановка! Другой — остановка…» Видимость в сильных порывах ветра падала до 50 метровой мы с Кейзо то и дело стояли, поджидая остальные упряжки. Часа через три такого рваного движения темп окончательно упал. Чувствовалось, что собаки выдохлись, и мы решили остановиться лагерем пораньше. По новому палаточному расписанию я оставался с Этьенном, а Дахо уходил к Уиллу. Пока мы с Этьенном ставили палатку, Дахо сменил меня на месте управляющего собаками Уилла и стал разводить их вдоль доглайна. Здесь важен был определенный порядок, сообразный с политическими взглядами каждой собаки. Однако когда я подошел к Дахо, чтобы помочь ему отсортировать собак по принципу мирного сосуществования, все они уже были привязаны совершенно произвольно. К счастью, непогода и ветер сгладили резкие политические противоречия между отдельными из них, оказавшимися рядом волею пока не искушенного в этих делах профессора. Поэтому сегодня это было неопасно. Далее я показал профессору, каких собак опасно оставлять в постромках на ночь. Когда я снимал совершенно заледеневшие, твердые как камень постромки с Тима, то обнаружил на его переднем левом колене большую кровоточащую рану — это Тим поработал зубами, выгрызая лед из шерсти. Пес выглядел подавленным и от еды отказался. Я сообщил об этом Уиллу. Тот сказал, что все знает и с завтрашнего дня освобождает Тима от работы.

Мы с Этьенном отказались от собственного примуса в пользу Уилла и Дахо и взяли в свою палатку две маленькие печки, представлявшие, по существу, горелки, соединенные гибким коротким шлангом с топливными баллончиками. Не знаю, как Этьенн, а я, во всяком случае, когда мы отказывались от примуса, был уверен, что у нас где-то в запасном имуществе есть небольшой, покрытый металлической сеткой фанерный ящик, который предназначался как раз для этих маленьких горелок. Такие приспособления мы использовали в Гренландии, и они были так же удобны, как и фирменные примусы. Но к вечеру оказалось, что этот невесомый ящик вышвырнут в снег рукой прозорливого Уилла вместе (а может быть, и отдельно) с третьим примусом! Это открытие меня немного обескуражило. Теперь при любых перемещениях внутри палатки мы должны были сохранять предельные внимание и осторожность, чтобы не опрокинуть на себя кастрюлю или чайник с кипятком. Комбинация последних с миниатюрными горелками с полным основанием могла бы быть отнесена к комбинациям из цикла «Чудо равновесия». Чтобы как-то компенсировать отсутствие в этот вечер в нашей палатке кулинарного гения Дахо, мы с Этьенном решили отведать деликатесов: сардины, сырое мясо и лапша — таков был ужин двух голодных, уставших мужчин. За этот трудный день мы продвинулись только на 6 миль. Лагерь в координатах: 74,02° ю. ш., 69,1° з. д. В короткой записке, посланной Этьенном через спутник в этот день, значилось: «Это когда-нибудь кончится?!»

6 октября, пятница, семьдесят второй день.

Утро, полное сомнений. Не мной и не сегодня подмечено одно любопытное обстоятельство: чем теплее и уютнее спать, тем больше сомнений в том, вылезать из мешка или нет, особенно если за стенами палатки ветер поет на разные голоса: «Не вы-хо-ди-и-и! Убью-ю-ю!» Поэтому, проснувшись в 5.45, я продолжал лежать в мешке, прислушиваясь к недвусмысленным угрозам ветра. В 6 часов из спальника показался Этьенн. День начался, как всегда, с очистки стен от инея. Я выбрался наружу. Когда же действительно это кончится?! Нет ответа! Метель, вновь метель. Правда, с восточной стороны горизонта тоненькая синяя полоска, но где уж ей справиться с таким мощным натиском белого цвета! Уилл, пребывавший, очевидно, после двух беспокойных ночей в тесной для троих пирамидальной палатке в слегка расслабленном состоянии духа, заявил мне через стенку палатки: «Подождем до 11 часов, посмотрим, что будет с погодой». Джеф был настроен более решительно: «Выходим!» Проведя такой краткий референдум, я вернулся домой, где мы с Этьенном быстро сговорились в том, что надо выходить, ибо ждать погоды на Антарктическом полуострове, как мы убедились, — дело бесперспективное. В 10 часов мы выбрались из палаток и, собрав за два часа лагерь, выступили. Первый час заструги и белая мгла. Кейзо довольно образно охарактеризовал свои ощущения при движении по застругам при плохой видимости: «Идешь, как будто ты находишься внутри огромного шарика для пинпонга». К середине дня видимость несколько улучшилась, и сразу стали видны все три упряжки. Я видел, как Дахо, стабильно повторяя все замысловатые зигзаги моей лыжни, идет следом. Затем видимость вновь ухудшилась, и я начал терять его из вида. Остановился и стал ждать. Внезапно вместо профессора из белой мглы вынырнула упряжка Кейзо и стала быстро ко мне приближаться. Пришлось приложить максимум усилий, чтобы от нее уйти. При этом я мчался, едва разбирая дорогу и уповая лишь на то, что впереди не будет слишком крупных застругов. Упования мои сбылись, и в хорошем темпе мы двигались до 18 часов. Ветер понемногу стих, и мы решили продлить сегодняшний день на час.

Крике вышел на связь ровно в 21.00 и первым делом сообщил нам наши координаты, а затем — новости. Сегодня пятница — мой день для радиосвязи. На Беллинсгаузене об этом тоже знают, и вот я уже услышал, как Олег Сахаров, радист с Беллинсгаузена, зовет меня: «Трансантарктика, Трансантарктика, здесь Беллинсгаузен, прием!» Этьенн благодаря музыкальному слуху быстро усваивает интонации русской речи и нередко, прежде чем отдать мне микрофон, сам отвечает Олегу: «Белигаузен, Белигаузен, прем». В слове «прием» он проглатывает звук, отчего оно звучит как «прем». Порой это и впрямь соответствует ситуации, как, например, сегодня, когда мы, грубо говоря, проперли целых 18 миль, несмотря на поздний выход и плохую погоду. Ужин начали готовить только после связи. Для ускорения процесса вновь пришлось прибегнуть к продуктам быстрого реагирования. В этот вечер ими стали норвежские сардины имени короля Георга, растворимое пюре с томатом и сыром, а на десерт сладкая овсянка для Этьенна, а для меня горячее молоко с сухофруктами. Лагерь в координатах: 74,2° ю. ш., 69,7° з. д.

7 октября, суббота, семьдесят третий день.

Пять с половиной часов для сна — много это или мало? Правильно. Мало! Но если спишь на абсолютно свежем и чистом воздухе после трудного дня, получив накануне хорошие телеграммы из дома, отчего сон твой становится безмятежным и спокойным, то, уверяю вас, иногда и пяти часов вполне достаточно, чтобы проснуться наутро бодрым и со свежей головой. Ветер к утру немного стих. Когда я выбрался наружу, то увидел, что метель перешла в поземку. По расплывчатому светлому пятну на восточном крае горизонта можно было догадаться о наличии солнца, а на грязно-сером, разорванном во многих местах холсте неба виднелись многочисленные голубые заплаты. Видимость была неплохой и сулила нам не очень трудный для путешествия день. Я поспешил обрадовать Этьенна. Две наших маленьких печурки работали, как два неукротимых вулканчика. Им совершенно неведом средний режим и им надо или Все, или Ничего! В режиме Все чайник закипает в считанные минуты, так же, как и вода для каши, зато после загрузки крупы смотри в оба — убежит. Но этим утром овсянка была поймана вовремя и уничтожена. В 8 часов мы с Этьенном уже выползли из палатки. Лагерь приходил в движение, шатры палаток опадали, собаки просыпались и, круто выгибая спины, стряхивали снег вместе с остатками сна. И то, и другое стряхивалось плохо. Вновь, как и три недели назад, сильная метель плотно забила шерсть большинства из них снегом. Прежде чем надевать на собак постромки я тщательно осматривал их грудь и лапы и помогал им избавиться от намерзшего снега. Особенно трудно было надевать постромки, снятые накануне. За ночь они совершенно замерзли и напоминали скорее некое изделие из арматуры, чем из материи, так что приходилось предварительно их мять и обкалывать с них лед. Собаки терпеливо переносили эту очень чувствительную операцию по очистке шкуры от снега и сами активно помогали — катались по твердой поверхности снега и никогда не упускали случая потереться мордами о ноги любого из нас, подошедшего к ним поближе. У Тима сплошная незаживающая рана теперь уже на всей задней поверхности лап. Не знаем, чем ему помочь — разве что мольбами о хорошей погоде. Сегодня, кажется, тот редкий случай, когда мольбы помогают. К моменту нашего выхода небо окончательно очистилось от облаков. Яркое солнце, голубое небо, искрящийся снег — так непривычно начиналось для нас это утро. Джеф подъехал ко мне и попросил… сегодня не лидировать. «Я хочу потренировать Тьюли, пока хорошая погода, а то она, кажется, начинает терять свои навыки вожака за твоей широкой спиной». Я, естественно, был не против, и, пока застегивал крепления на лыжах, упряжка Джефа ушла вперед. Мне стоило большого труда догнать ее. Мы с Джефом шли рядом, придерживаясь за стойки нарт. Джеф, казалось, каким-то боковым зрением улавливал отклонения стрелки укрепленного на стойке нарт компаса и своевременно командовал Тьюли. Тьюли очень часто оборачивалась назад, по-видимому, ее смущал непривычный человек рядом с хозяином, но это отнюдь не мешало ей практически без отклонений вести упряжку. Иногда Тьюли приседала по вполне понятной причине. Джеф был начеку. «Воооу», — следовала команда, и упряжка останавливалась как вкопанная — дисциплина у Джефа весьма строгая. Через полминуты короткое «О'кей!» — и псы срывались с места, но тут же в первых рядах происходило замешательство: место, где только что приседала Тьюли, становилось камнем преткновения для всех без исключения кобелей. Да, Джефу стоило больших трудов заставлять собак продолжить движение. Я обернулся, чтобы посмотреть, как себя поведут остальные собаки. Вот остановилась как вкопанная упряжка Кейзо, собаки собрались в кучу и, отталкивая друг друга, рыли носами снег. Я видел, как Кейзо бежал к ним, размахивая руками, и буквально силой вытаскивал их на белую, лишенную всяких соблазнительных запахов дорогу. Чуть позже то же самое произошло и с упряжкой Уилла.

К обеду вновь подул резкий ветер, началась поземка, правда, температура повысилась с минус 25 утром до минус 18 днем и по-прежнему виднелось солнце. После столь длительного перерыва мы увидели, что оно взобралось уже достаточно высоко и почувствовали, что оно начинает уже пригревать. Даже снег на обращенных к солнцу темных поверхностях фанерных ящиков начал таять, превращаясь в лед. Это давало основание надеяться, что когда-нибудь — и, может быть, уже скоро — и в эти края придет весна. После обеда начался затяжной и довольно крутой подъем. Чтобы как-то стимулировать собак тащить в гору тяжелые нарты, я вышел вперед. Я еще раньше обратил внимание на то, что Тьюли нравилось видеть меня перед собой. Она сразу же становилась более деловой и целеустремленной. Ее ежеминутные повороты, обусловленные, как мне кажется, чисто женским кокетством, пропадали напрочь. Поворачивая к Джефу свою волчью морду, она как бы призывала его и всех остальных восхититься тем, как она мастерски держит направление и вообще какая она умница. Сейчас же никаких поворотов — морда низко опущена к лыжне, и все внимание сосредоточено на моем следе. Думаю, это объясняется тем, что я в какой-то мере снимал с нее часть психологической нагрузки как с вожака. Теперь нагрузка эта падала на меня, я был для нее вожаком, а она превращалась на время в обычную ездовую собаку, оттого и тянула сильнее. После небольшой плоской вершины, венчавшей подъем, начался спуск, который мы преодолели быстрее и с явно большим вдохновением.

В этот день мы преодолели один за другим еще четыре подъема и спуска. Собаки здорово устали, и последний подъем дался им с трудом — приходилось постоянно подталкивать нарты. Остановились, как обычно, в 6 часов, пройдя 22 мили. Поставили палатку. Затем Этьенн окинул быстрым взглядом горизонт, нашел одному ему ведомое направление на Пунта-Аренас и только после этого растянул антенну, укрепляя середину ее на лыжне, а концы на двух ледорубах. Недалеко от нас Дахо возился со своей палаткой, обсыпая ее снегом. Уилл уже был внутри. Вообще Уилл не любил задерживаться снаружи. Как вы, наверное, помните, в конце нашего совместного проживания я все-таки уговорил его выполнить хоть небольшую, но важную работу: обсыпать палатку снегом. Сейчас же я смотрел, как это делает Дахо, и думал, что профессору вновь придется отвоевывать у своего компаньона право на более справедливое распределение обязанностей. Я помог Дахо распрячь и накормить собак.

Сегодня в нашей палатке был большой радиодень. Хорошо, что мы с Этьенном успели переодеться и даже оттаять мясо до начала сеанса. Прохождение было хорошим, и сначала Уилл, а затем и Дахо смогли вдоволь наговориться с Кинг-Джорджем. Уилл беседовал с Джоном Стетсоном, а Дахо — с мистером Ли. Мне казалось совершенно непостижимым, как можно было что-либо разобрать из того, что сообщил Дахо далекий, порой не отличимый от атмосферных помех голос мистера Ли. Но, наверное, Дахо все-таки кое-что понимал — это было видно по изменяющемуся в унисон с речью мистера Ли выражению его лица. Радиосвязь закончилась в половине десятого. Этьенн пытался поговорить по телефону со своей подругой Сильви, находящейся в Париже, но прохождение, как назло, ухудшилось, и связь не состоялась. Крике, правда, слышал обе стороны и очень порадовал Этьенна сообщением о том, что Сильви его очень ждет и любит. Что и говорить, чертовски приятно узнавать о том, что тебя ждут и любят, тем более это приятно слышать, сидя здесь, в палатке, посреди бескрайней белой пустыни. Настроение Этьенна после радиосвязи было явно приподнятым, чего нельзя было сказать о профессоре — лицо его выражало печаль и озабоченность. Мы с Этьенном спросили профессора, в чем дело, и тут он поведал нам почти криминальную историю. По сообщению мистера Ли, он уже трижды посылал с попутным самолетом в дар профессору пиво и еще какие-то деликатесы китайской кухни, столь чтимой профессором. Но еще ни разу эти посылки не доходили. Дахо был склонен обвинить в этих пропажах летчиков, однако ни мне, ни Этьену не верилось в это, так как речь могла идти только о Генри. Но Дахо был очень расстроен, и Этьенн пообещал разузнать об этом подробнее у Крике. Вечером ветер вновь усилился, началась низовая метель. Бедные собаки! Пятый день подряд без перерыва дул ветер, не давая им времени прийти в себя. Лагерь в координатах: 74,5° ю. ш., 70,5° з. д.

8 октября, воскресенье, семьдесят четвертый день.

«Ну хоть бы ничтожный, ну хоть бы невидимый взлет!» — вспомнил я сегодня утром слова песни Владимира Высоцкого, имея виду, конечно, солнце. Ничего! Белая, белая опостылевшая метель, минус 30 градусов, ветер около 20 метров в секунду. Правда, видимость около 200 метров, то есть вполне можно было двигаться, но по такой погоде очень неохота, однако отставание от графика вынуждало нас идти в любую погоду, когда видимость не менее 100 метров — такой критерий мы установили для себя в последние дни. Все мы прекрасно понимали, что если на пути к Полюсу каждый день задержки играет для нашей экспедиции своеобразную положительную роль, смещая выход на Антарктическое плато ближе к лету, то после Полюса эта задержка могла значительно уменьшить наши шансы в соревновании с наступающей зимой. Надо было спешить. Мы вышли сегодня около 8 часов утра — я впереди, за мной Джеф, Кейзо и последним Уилл. Несмотря на то, что Уилл сейчас жил в одной палатке с Дахо, он шел рядом со своими нартами один, а Дахо, как и прежде, скользил слева от нарт Джефа. Я не знаю, чем это было вызвано — возможно, тем, что Уилл любит менять руку, которой он держится за стойку нарт, и поэтому скользит то справа, то слева от них, в то время как профессор наиболее удобно чувствует себя слева от нарт. Через час после выхода ветер растрепал немного поклажу Джефа. Пришлось ему остановиться и перевязывать нарты заново. Я в это время находился метрах в ста впереди, но возвращаться не стал — решил подождать здесь, тем более что ветер повернул круче к северу и стал практически попутным, так что двигаться к упряжкам против него было крайне неуютно. Иногда заряды снега были столь плотными, что скрывали от меня упряжку, и я оставался совсем один, но страха не было — я знал, что Тьюли отыщет меня, и, конечно, мечтал, чтобы она сделала это поскорее, ибо стоять в тридцатиградусный мороз на пронзительном ветру было просто-напросто холодно. До обеда шли довольно легко, подгоняемые попутным ветром, и мне даже казалось, что мы катились под уклон — так стремителен порой был бег упряжек. Во время остановок на обед я по-прежнему занимался измерениями озона, и, если в хорошую погоду (что было, увы, крайне редко) мне хватало времени, чтобы провести измерения и перекусить, то в плохую… Никто не хотел замерзать! Обеденный перерыв в плохую погоду скорее можно было отнести к разряду обязательных, но крайне неприятных процедур, чем к долгожданному и желанному отдыху. Мы старались сократить его до минимума, и в результате я, как правило, не успевал толком перекусить. Сегодня еще, как назло, озонометр пошел вразнос — перестал автоматически отрабатывать измерительный цикл и отключаться. Я опасался посадить батареи, поэтому, невзирая на ветер и снег, решил извлечь его из термостата и посмотреть, в чем же дело. Вся эта процедура отняла у меня минут двадцать пять. Удивительно было то, что, даже будучи извлечены из термостата, этот теплолюбивый прибор сохранял работоспособность при температуре минус 27 и ветер около 15 метров! Мне удалось остановить разбушевавшийся прибор, но время было потеряно. Засыпанные снегом, заиндевевшие ребята уже поднимались из-за нарт, куда они прятались от ветра погрызть «камушки». Я быстренько запихнул прибор обратно, вскочил на лыжи и, зажав в зубах полуоттаявший в нагрудном кармане кусок фруктового пеммикана, занял свою привычную позицию впереди. Отсутствие полноценного обеда моментально дало о себе знать. Начался спуск, и мои не подкрепленные в обед, а потому быстро угасающие силы покинули меня, что позволило собакам Джефа в течение короткого времени трижды меня настичь. Все мои попытки оторваться неизбежно заканчивались падением на каком-нибудь невидимом в белой мгле заструге. Каждое мое падение вызывало невиданный прилив энергии у собак, и они быстро доставали меня. Стала складываться небывалая до сей поры ситуация, когда идущий впереди лыжник тормозил движение всех упряжек. Видит Бог, я старался как мог, но, получив третье убедительное доказательство своей несостоятельности в текущий исторический момент возглавлять наше прогрессивное движение, незамедлительно уступил свое место более молодой, способной и определенно лучше знающей свое дело Тьюли, а сам откатился в арьергард к Уиллу зализывать раны. Но, как это часто бывает в жизни, оппозиция выглядит сильной и способной на радикальные перемены, пока ей есть кого критиковать, а придя к власти, зачастую сама оказывается еще менее состоятельной. Так и Тьюли. Оставшись один на один с Белой мглой, Тьюли растеряла всю свою решительность и прыть, с которой она еще совсем недавно преследовала меня. Упряжка пошла медленнее. Самое интересное, что теперь все остальные упряжки старательно изображали готовность сменить лидера. В частности, собаки Кейзо стали буквально наступать на лыжи меланхолично переставлявшего ноги профессора. Тот, не выпуская из рук стойки нарт, поворачивался и лениво отгонял их лыжной палкой, стараясь при этом сохранить равновесие. Так дальше не могло продолжаться. Расправившись со своим пеммиканом и почувствовав прилив сил, я предпринял еще одну попытку возглавить гонку. На этот раз она удалась. Правда, поверхность была просто идеальной: покрытые ледяной коркой ровные участки чередовались с зонами небольших застругов. Я шел, работая двумя палками, видимость улучшилась, и я мог различить поверхность уже метрах в двадцати впереди себя, что неизмеримо облегчало движение. Гонка продолжалась около 2,5 часа, и если до обеда мы прошли только восемь миль, то после — уж целых пятнадцать! Перед самой остановкой ветер стих, стало пробиваться солнце, и мы увидели километрах в пятнадцати-двадцати впереди пять величественных заснеженных горных вершин. Это должны были быть нунатаки Скай-Хай. Здесь нам предстояло изменить курс практически на западный, чтобы выйти к горе Рекс. Как приятно разбивать лагерь при отсутствии ветра. Ничего никуда не улетает, все можно делать неторопливо и в то же время на редкость быстро, переговариваясь при этом с друзьями и любуясь красками вечернего чистого неба. В такую пору мы, наверное, напоминаем со стороны мирных путешественников, а не группу быстрого реагирования, разбивавшую свой лагерь под перекрестным обстрелом противника. Я заполз в палатку в 7.20 — рекордное время! Теперь можно и отдохнуть, и как следует подкрепиться. В самый разгар пиршества мы с Этьенном вдруг оба почувствовали: что-то изменилось в окружающей обстановке. Только через некоторое время до нас дошло, что стих ветер. Да, представьте, совершенно стих ветер. Не веря ушам своим, мы распахнули дверь, и в палатку вместе с морозным воздухом неслышно вползла тишина… До горы Рекс оставалось по карте 90 миль, по расчетам Джефа — только 75. Лагерь в координатах: 74,7° ю. ш., 71,3° з. д. Вдохновленный тишиной вечернего пейзажа Этьенн послал через спутник коротенькую записочку: «Видели горизонт, видели птицу». Насчет горизонта могу подтвердить с полной ответственностью, относительно птицы ничего сказать не могу, так как не видел ее. Жан-Луи с особой любовью относится к птицам. У него даже есть с собой несколько небольших, очень красочно оформленных альбомов, своеобразных карманных птичьих атласов, которые он любит рассматривать в минуты отдыха. Кроме того, он взял с собой кассету с записями голосов птиц, и это щебетанье очень приятно слушать, лежа на спальном мешке с закрытыми глазами и представляя себе тенистую прохладу леса, в то время как в 10 сантиметрах от тебя вовсю бушует снежная метель. Этьенн мне как-то признался, что его самой сокровенной мечтой было бы поохотиться с помощью ловчих птиц в одной из наших южных республик, где, по его сведениям, еще не перевелись беркуты и умельцы охотники. Может быть, потому Этьенн и увидел сегодня птицу, что он мечтал ее увидеть…

9 октября, понедельник, семьдесят пятый день.

Я думаю, что наступила пора вновь предоставить слово моему знакомому поэту, ибо у меня лично не хватает слов, чтобы описать сегодняшнее утро.

Не знаю, откуда этот поэт берет такие выражения, как «крылья метели», «ее гнев и милость», — все это образно и непонятно, но вот тоскливая белая мгла — это точно и справедливо. Однако он не учел одного, а именно тоненькой синей полоски чистого неба с северной стороны горизонта, то есть оттуда, откуда последнее время дул ветер. И вот именно этот ветер раздул из небольшой съежившейся голубой полоски огромный синий купол неба. Солнце немедленно заняло положенное ему по закону место, и сразу же от некогда всесильной метели осталась небольшая, но упорно сопротивляющаяся поземка. Нунатаки, которые мы заметили вчера, сегодня уже были не видны, а жаль — нам как раз необходимо было взглянуть на них сегодня повнимательнее, чтобы убедиться, что перед нами действительно нунатаки Скай-Хай, а не что-нибудь другое. «Но почему вдруг сомнения?» — спросит читатель. До сих пор было ясно: мы получали координаты, вычисленные по спутниковым данным, наносили их на карту и таким образом каждый день могли и должны корректировать курс и, во всяком случае, знать свое местоположение с точностью, которой с лихвой хватает для используемых нами карт двухсот- и пятисоттысячного масштаба. В чем причина такой неуверенности? Попробую объяснить. Пока спутник кружил на своих высоких орбитах, собирая данные многочисленных, разбросанных по всей Земле маячков, среди которых был и наш, и передавая их регулярно на Землю в центры обработки космической информации, Джеф ежедневно вел кропотливую работу по определению координат экспедиции на основе карты, компаса и мерного колеса, укрепленного за его нартами. Очень педантичный и слегка консервативный по складу характера, как и все истинные англичане, наш штурман больше доверял своей прокладке и велосипедному колесу, чем невидимому спутнику. В этом я убеждался всякий раз, когда во время своего утреннего обхода осторожно сообщал Джефу через стенку палатки полученные накануне по радио спутниковые координаты. Осторожно, потому что как все истинные англичане, Джеф очень самолюбив и достаточно болезненно реагировал на всякие попытки вмещаться в те вопросы, где он считал себя истиной в последней инстанции и к которым, безусловно, относилась и навигация.

Помню, как я однажды усомнился в правильности курса, который сообщил мне Джеф. В ответ незамедлительно последовало: «Может быть, ты будешь штурманом?» С тех пор я всячески (да и не только я) старался избегать разговоров на темы, прямо или косвенно ставящие под сомнение квалификацию нашего дорогого штурмана. Чаще всего на мое сообщение о координатах Джеф удовлетворенно крякал и говорил, что сегодня «Аргос» (так называется наш спутник) ошибся ненамного и координаты, определенные им, отличаются от вычисленных по спутниковым данным всего на 1–2 мили. Но иногда мое сообщение вызывало в ответ его саркастический смешок: «Опять этот «Аргос» ошибся!» Но вот последние пять-шесть дней такая реакция стала преобладать. Координаты по «Аргосу» стали сильно расходиться с координатами по Джефу, причем интересно, что и те, и другие прекрасно укладывались вдоль прямых линий и линия аргосовских координат отклонялась от линии Джефовых ни мало ни много на 20 градусов к западу! До поры до времени, как это повелось, данные спутника не принимались в расчет нашим штурманом, и все мы, кроме, пожалуй, Этьенна, были уверены, что следуем единственно верным курсом. Этьенн хранил молчание, щадя самолюбие Джефа, но до тех пор, пока мы не увидели впереди по курсу загадочные горные вершины. «Джеф мне друг, но истина дороже!» — вскричал Этьенн, разглядывая сегодня утром карту, на которую он нанес вчера самые свежие координаты. «Разрази меня гром, если это не нунатаки Скай-Хай! — уверенно заявил Этьенн, протягивая мне карту. — Смотри», — и он ткнул в нее пальцем. Действительно, прямая линия, изображавшая наше движение за последние пять дней, утыкалась как раз в отмеченные на карте тремя точками нунатаки Скай-Хай. До них по карте оставалось километров двенадцать, что на глаз соответствовало тому расстоянию, которое мы оценили вчера. Я, как всегда аккуратно, сообщил о нашем открытии Джефу. Его реакция была несколько более бурной, чем обычно: «Вы можете называть эти нунатаки, конечно, как вам заблагорассудится, но если вас интересует их истинное название, под которым они, между прочим, значатся на всех картах, даже на ваших, — добавил он не без ехидства, — то это нунатаки Оландер». Джеф замолчал, и я поспешил согласиться с ним. Услышав от меня такой ответ Джефа, Этьенн дал волю своим чувствам: «Не понимаю, как можно в наше время все еще не доверять спутнику! Ни в одной из моих экспедиций «Аргос» не подводил меня ни разу! Нет, сегодня я покончу с этим анахронизмом. Подумать только, какое-то велосипедное колесо, которое прыгает по застругам, как заяц, и наверняка сбивает показания. Компас, который болтается, как… — тут он совершенно неожиданно употребил очень распространенное у нас сравнение, в котором фигурировало слово «прорубь». — Все это смешно по сравнению с современным, не зависящим ни от погоды, ни от застругов спутником! Нет! Я этого так не оставлю! Даешь нунатаки Скай-Хай!» — с этим боевым кличем Этьенн, вооружившись картой, выбрался из палатки. Я поспешил с ним. Джеф с полным комплектом навигационного вооружения уже поджидал нас. Противники сошлись на сверкающем под солнцем ристалище. Остальные участники экспедиции, наделенные лишь правом совещательного голоса, окружили участников турнира.

Дело было, конечно же, не в личных амбициях и не в названиях нунатаков. Нунатаки Оландер находились западнее Скай-Хай и, соответственно, ближе к горе Рекс. Нам непременно надо было решить, что же все-таки перед нами: от этого зависела правильность выбора курса на гору Рекс. Надо сказать, что и та, и другая сторона приводила весьма веские аргументы в свою пользу, но в конце почти получасового поединка Этьенн сумел найти простые и убедительные слова. «Послушай, Джеф, — сказал он, — если отбросить мистику, то «Аргос» может или работать, и работать правильно, или же не работать вообще. В данном случае его координаты ложатся на линию, я подчеркиваю, на прямую линию, а это значит, что координаты, сообщаемые им, не есть случайные числа и, следовательно, он работает и работает верно, а кроме того, — развивал атаку Этьенн, — нунатаки Оландер помечены на карте одной точкой, а нунатаки Скай-Хай тремя. Мы же вчера видели целых пять вершин, а это все-таки ближе к трем, чем к одному!» Мы все поддержали убедительную речь Этьенна и большинством голосов (у нас в команде поистине демократическая обстановка) решили, что перед нами все-таки нунатаки Скай-Хай. Джеф при голосовании воздержался. Решение принято — в путь.

Плотный наст, небольшой уклон и попутный ветер сделали наше путешествие до обеда скорее приятным, чем трудным, хотя мне впереди пришлось изрядно попотеть. Мы постоянно были вынуждены идти с максимальной скоростью, чтобы оторваться от собак. Особенно неистовствовали собаки Кейзо, тащившие самые легкие нарты. Однако я устоял. К вечеру нам удалось пройти, несмотря на утреннюю задержку, около 13 миль. Часов в двенадцать начался затяжной подъем, который продолжался до 15.00. Я отдал, наверное, очень много сил в предварительном заезде, поэтому при движении в гору не смог долго удерживать лидирующее положение. Собаки Кейзо — а первым у него шел неутомимый Рекс — все время меня доставали. Часа в четыре Кейзо предложил мне отдохнуть рядом с его нартами, а сам вызвался возглавить гонку. Неожиданно для самого себя я согласился. К этому времени подъем кончился, ветер стих, и поскольку мы изменили курс и сейчас двигались практически на запад, то солнце светило прямо в лицо. Кейзо вышел вперед и быстро, не экономя сил, заработал палками, но вскоре вынужден был остановиться, чтобы снять штормовку — стало жарко. И все равно мы его настигли. Езда рядом с упряжкой Кейзо требовала определенной сноровки. Лишенные стоек нарты были слишком низкими для того, чтобы можно было за них держаться, сохраняя вертикальное положение, а в наклонку идти было неудобно. Я выдержал только час такого отдыха и вернулся на свое привычное место. Теперь я шел, внося поправку на «кривизну висения компаса». Дело в том, что во время обеденного перерыва естественно возник вопрос о причинах такого расхождения прежде столь хорошо согласующихся координат «Аргоса» и Джефа. Весьма скоро подозрение пало на меня как на пойнтмена, а также на новое и последнее звено в длинной цепи реализации грандиозных навигационных предначертаний Джефа. Были высказаны самые разные мнения относительно причин возможного отклонения от курса. Предположения Джефа о моем якобы железном сердце, отклоняющем влево чувствительную стрелку компаса, я начисто отверг, так как имел на этот счет вполне конкретную кардиограмму. Этьенн придумал, на мой взгляд, более правдоподобное объяснение. Он сказал мне: «Послушай! Ты только взгляни, как висит у тебя компас! Чем ты набил свой нагрудный карман?» Я опустил глаза. Действительно, компас, находящийся как раз на уровне нагрудного кармана штормовки, висел как-то кривовато относительно лыж. «Я давно обратил внимание, — продолжал Этьенн, — что из-за флага (на каждом нагрудном кармане наших штормовок был нашит соответствующий национальный флаг) мой компас постоянно отклоняется влево, а твой, наверное, вправо, не так ли?» Тут он торжествующе поглядел на меня. Я заметил, что все это звучит чрезвычайно убедительно, за исключением того, что советский флаг скорее должен вызывать отклонение влево, чем вправо. Против этого никто возражать не стал. Решили дать мне еще испытательный срок как пойнтмену и посоветовали вносить коррекцию на «кривизну» компаса. Однако, несмотря на то что я старательно учитывал эту злополучную «политическую» кривизну, в конце дня выяснилось, что мы опять отклонились от курса и опять в ту же левую сторону, но генеральное направление было верным, и на радиосвязи выяснилось, что до Рекса нам осталось 55 миль, а сегодня, несмотря на послеобеденный подъем, мы прошли 27,5 мили! Этьенн, отметив на карте самые последние координаты, с торжествующим видом понес показывать их Джефу, поскольку они подтверждали верность аргосовской линии. Крике сообщил также, что «Адвенчер нетворк» приобрела большой самолет ДС-6 и готовила его к полету на холмы Патриот, где располагался базовый лагерь «Адвенчера». Самолет должен был доставить туда всех наших отдохнувших собак, продовольствие и снаряжение, с которыми мы собирались штурмовать Полюс. Вторым рейсом по плану он должен был привезти в базовый лагерь группу журналистов и телевизионщиков, собиравшихся принять участие во встрече экспедиции. Кроме того, Крике сообщил, что в Пунта-Аренас уже прибыли Месснер и Фукс — участники еще одной трансантарктической экспедиции. Да, да, тот самый знаменитый альпинист Рейнхольд Месснер, который, покорив все существующие на Земле восьмитысячники, решил теперь испытать себя не в преодолении немыслимо трудных, но относительно коротких вертикалей, а в борьбе с немыслимо протяженными как в пространстве, так и во времени, но относительно несложными горизонталями. Его напарник Арвид Фукс, хоть и был не столь знаменит, как Месснер, но в его послужном списке уже был Северный полюс. В мае 1989 года он в составе международной лыжной экспедиции под руководством Роберта Свана достиг Северного полюса и сейчас был полон желания и надежд в этом же году и тоже на лыжах достичь Южного полюса. Эта экспедиция, хотя и была также трансантарктической, называлась «Поларкросс». Они должны были пройти на лыжах, буксируя все необходимое за собой на небольших саночках, по наиболее популярному маршруту: от станции Шеклтон на леднике Фильхнера через Южный полюс на станцию Мак-Мердо. Этот маршрут в 1959 году был пройден экспедицией Фукса — Хиллари и в 1983 году экспедицией Файнесса, но обе эти экспедиции использовали механические средства передвижения. «Поларкросс» мог стать, как и наша экспедиция, первой попыткой пересечения Антарктики без использования механических средств. Маршрут «Поларкросса» был в два раза короче, чем наш, и ее участники намеревались преодолеть его за четыре месяца. По расчетам Месснера, как он сообщил в одном из интервью перед экспедицией, он намеревался прийти на Полюс в одно время с нами. Эта встреча обещала быть интересной, но пока… наши координаты: 74,8° ю. ш., 72,8° з. д. По сообщению о Крике, за истекшие семьдесят пять дней путешествия преодолели 756 миль, то есть средняя скорость была очень невысока — всего 10 миль в сутки. По нашим рачетам, для того чтобы преодолеть весь маршрут в жестко ограниченные антарктическим летом сроки и выйти к побережью на станцию Мирный к 1 марта 1990 года, нам надо было двигаться со средней скоростью 20 миль в сутки. Надо было догонять ускользающее от нас время, не считаясь ни с погодой, ни с усталостью. Обратного пути у нас не было, и это понимал каждый!

10 октября, вторник, семьдесят шестой день.

Сегодня я впервые получил щедрое вознаграждение за свои в полном смысле выдающиеся (потому что они каждое утро выдают меня с головой на съедение злым силам природы) труды в области метеорологии. Сама по себе погода была уже достаточно весомым подарком. Судите сами, если высокая облачность, хорошая видимость, умеренная температура (минус 26 градусов), умеренный, без «до сильного», ветер (8–10 метров в секунду), то все это можно смело расценивать как дорогой подарок не только метеорологу, но и всей экспедиции. Однако я получил куда более существенное вознаграждение в палатке Джефа и Кейзо, когда, просунув голову во входной рукав пирамиды, начал вещать ребятам о хорошей погоде, инстинктивно вдыхая дразнящие ароматы готовящегося завтрака. Джеф буквально втащил меня за плечи в палатку и усадил рядом с собой. «Подожди минутку, — сказал он интригующе, — у нас есть к тебе дело». Вслед за этим он всучил мне идеально вымытую миску и молниеносным движением опрокинул в нее содержимое небольшой, стоявшей на примусе кастрюльки. Когда пар рассеялся, я увидел, что дно миски закрывает великолепный золотисто-коричневый блин. Джеф бросил в миску аккуратно нарезанные тоненькие лепестки замерзшего масла и щедро полил все это сверху тягучим желтоватым сиропом. Масло быстро таяло, и его подвижные ручейки, смешиваясь с тягучими струйками сиропа, быстро покрыли поверхность блина тонким прозрачным слоем. «Это тебе, — сказал Джеф. — Нажимай поэнергичнее, потому что с мисками у нас плохо». Упрашивать меня, как вы понимаете, не пришлось. Я справился с блином еще до того, как погода стала проявлять первые признаки беспокойства (ветер задул посильнее), но сейчас мне было все равно — приз я уже получил.

Сегодня вышли пораньше без дискуссий о том, куда идти: впереди отчетливо виднелась группа нунатаков, замеченных еще вчера вечером. Один из них своей абсолютно правильной формой издалека напоминал египетскую пирамиду. Поверхность представляла собой главным образом голый лед, переметанный во многих местах шлейфами свежего мягкого снега. Ощутимый боковой уклон поверхности делал скольжение по ней очень трудным. Порой мне стоило больших трудов удерживать равновесие, лыжи разъезжались в стороны, палки скользили, лишая меня последней опоры. Чтобы не упасть, приходилось просто осторожно переставлять ноги, но тем не менее мы двигались достаточно быстро и без перерывов. Египетская пирамида при ближайшем рассмотрении оказалась величественной, совершенно лишенной снега и поэтому казавшейся черной скалой. Накануне вечером мы не обнаружили ее ни на одной из имеющихся у нас карт, конечно, если считать, что наше реальное местонахождение соответствовало тому, которое мы определили по карте. Решили, что если сегодня вечером координаты подтвердятся, то мы назовем эту пирамиду нунатаком «Аргос» в честь нашего верного спутника. «Ив наш век еще возможны пусть небольшие, но все-таки открытия», — думал я, проходя мимо этой пока безымянной скалы. Примерно в километре от ее подножья мы остановились, чтобы уточнить направление дальнейшего движения. В частности, обсуждался вопрос, с какой стороны обходить видневшиеся километрах в восьми впереди нунатаки Лайон. Вершины этих нунатаков были разбросаны довольно широко по обе стороны от нашего курса. Этьенн предложил пройти между ними через широкую седловину, казавшуюся нам, во всяком случае с такого расстояния, достаточно доступной. Несмотря на то что к обеду ветер вновь усилился, было заметно теплее, чем утром. Термометр показал только минус 17 градусов, то есть разность утренней и дневной температуры уже достигала 10 градусов. Мы все уже чувствовали воздействие ультрафиолетового излучения солнца, прорывающегося через обветшавшую озоновую кровлю: особенно доставалось нижней губе, принимающей прямые солнечные лучи. Именно в это время я начал остро сожалеть о том, что легкомысленно сбрил усы и бороду. Усы были великолепной защитой для губ, а сейчас приходилось уповать только на губную помаду и специальную чрезвычайно едкую мазь, изобретенную профессором Кнорром и содержащую главным образом двуокись цинка, которая при попадании на кровоточащие трещины на губах заставляла каждого из нас то и дело вспоминать родной язык. Особенно страдал Дахо, нижняя губа которого сильно распухла и вся была покрыта кровоточащими, гноящимися язвами.

После обеда начались основные приключения этого дня. Для начала я обнаружил, что прямо по курсу нас поджидает крутой спуск с одновременным сильным боковым уклоном. Ясно, что на этом спуске нарты неминуемо опрокинутся.

Я затормозил все упряжки, поднялся к ним, и мы, посоветовавшись, решили обойти опасное место, для чего изменили курс на 90 градусов и пошли строго на юг. Благополучно миновав длинный пологий спуск, мы очутились в глубокой долине, образованной двумя большими снежными надувами. Снизу нам были видны только две макушки ближайших нунатаков. Надо было как-то выбираться отсюда. Если продолжить движение по дну этой долины, то можно было, постепенно поднявшись, выйти все-таки на седловину, замеченную нами ранее, и попытаться пройти через нее, однако там мы могли натолкнуться на трещины. Оставался второй путь — обогнуть нунатаки. Посовещавшись с Джефом, мы предпочли обойти их с юга. Я начал подъем по южному склону долины, стараясь выбирать путь, приемлемый для собак. Достаточно быстро все упряжки достигли гребня южного склона, и тут я обнаружил, что дальнейшее движение в этом направлении невозможно. Снежный гребень, на вершине которого мы находились, обрывался на юго-запад, то есть в направлении нашего движения крутым уступом. Пришлось разворачиваться и некоторое время идти обратно по гребню в северо-восточном направлении. Я скользил впереди, постоянно высматривая подходящее место для спуска. Чем дальше мы отходили от злополучного нунатака, тем, естественно, ниже становился гребень — он как бы расплывался, вершина его уплощалась, а склоны становились более пологими. Наконец я нашел то, что искал. Подождав первую упряжку — а это была упряжка Джефа, — я попросил его постоять здесь на вершине, пока я не спущусь вниз и не разведаю спуска. Джеф остановился, а я, оттолкнувшись палками, заскользил вниз, быстро набирая скорость. Склон был ледяным, с высокими снежными передувами. Разгоняясь на ледяных участках, я легко гасил скорость на снежных. Во время спуска я несколько раз оглядывался, чтобы посмотреть, как дела у остальных. Оценив пологость спуска по моей траектории, Джеф, заняв привычное для себя место на облучке, начал спуск. Профессор, спешившись, бежал рядом с нартами, держась одной рукой за стойку. За ним стартовали Кейзо и Уилл. Вскоре все три упряжки, благополучно миновав этот почти полукилометровый спуск, собрались на относительно ровной поверхности у его подножья. Отсюда, от подножья, нам было очень хорошо видно, какой опасности мы избежали. Продолжи мы движение с гребня в прежнем направлении, то просто-напросто свалились бы с огромного ледяного лба высотой никак не менее 100 метров. Возблагодарив судьбу и Всевышнего за то, что те послали нам такую неплохую погоду в столь ответственный и критический момент, мы продолжили путь. Ветер заметно ослабел, правда, оставалась дымка, которая, однако, не уменьшала видимости и почти беспрепятственно пропускала солнце. Часа в четыре, когда подходили к последнему из группы нунатаков Лайон, я обратил внимание на небольшую черную точку у его подножья. Повернувшись, я помахал ребятам, чтобы привлечь их внимание. В ответ Джеф поднял вверх лыжную палку. Это означало, что он тоже заметил точку и, как затем выяснилось, естественно, раньше меня. Джеф вообще замечает все раньше, но не всегда говорит об этом. Эта черная точка все больше напоминала черный флаг, которым обычно обозначаются вехи. Мне даже порой казалось, что я вижу, как этот флаг развевается по ветру. Решили любопытства ради посмотреть, что же это такое — интересно все-таки находить какие-то следы человеческой деятельности здесь, вдали от обжитых антарктических районов. Несмотря на конец дня, я быстро пошел вперед и скоро приблизился к загадочной точке настолько, что уже мог с уверенностью различить полузанесенную снегом металлическую бочку. Ее «колыхание» на ветру следовало, наверное, отнести к еще одной из поистине бесчисленных загадок Антарктиды. Сделав ребятам знак остановиться, я подъехал к бочке вплотную. Обстукивание бочки лыжной палкой убедило меня в нецелесообразности ее дальнейших исследований. Рядом с ней я обнаружил едва торчащую из-под снега бамбуковую веху — очевидно, это был какой-то старый склад Британской антарктической службы. Я вернулся к ребятам и разочаровал их своим открытием. Миновав этот «обжитой» нунатак, я взял курс на Рекс. Заходящее солнце красиво освещало оставшиеся позади нунатаки Лайон, отчего их заснеженные западные склоны светились нежным бело-розовым светом, почему-то вызвавшим у меня очень отчетливое ощущение таявшего во рту зефира. Эти нунатаки и находящаяся где-то впереди гора Рекс были своеобразным прощальным приветом нам от Антарктического полуострова. После горы Рекс вплоть до гор Элсуорт нас ожидала бесконечная белая антарктическая пустыня. Начался подьем, и мне все хотелось достичь его вершины, так как я был уверен, что увижу оттуда гору Рекс. Но подъем не кончался, и я все шел и шел, позабыв про время, пока оно само не напомнило мне о себе достаточно настойчиво и оригинально я упал и, лежа, взглянул на часы. Было две минуты седьмого — пора останавливаться. Точно так же подумали и все остальные. Джеф, склонившись к своему велосипедному колесу, победно вскинул руки — 27,5 миль! Ура! Даешь Рекс! Ура! До Рекса оставалось около 27 миль. Однако на этой радужной ноте этот день не закончился. Как бы желая подпортить нам настроение, отказались работать обе наши печурки. Когда я залез в палатку, то увидел, как перепачканный сажей Этьенн, произнося какие-то французские заклинания, пытается собрать прочищенную — если судить по его черным рукам — печку в одно целое. Спешить нам сегодня некуда, так как мы приглашены на ужин в палатку Уилла и Дахо. Идея организации таких благотворительных ужинов принадлежит Уиллу и проводится им под лозунгом консолидации всех трансантарктических сил. Вчера вечером мы с Этьенном видели из своей палатки, как Уилл и Дахо направлялись со своими термосами к пирамиде Джефа и Кейзо, где затем долго совещались. «Мы проводили первое официальное заседание палаты погонщиков», — гордо сообщил Уилл на следующее утро. Поскольку заседание было совмещено с товарищеским ужином, то на него был приглашен в качестве наблюдателя от палаты наездников профессор. Сегодня намечалось такое же заседание палаты наездников в палатке Уилла и Дахо. Мы с Этьенном не могли принимать у себя по причине неустойчиво работающей печки. Уилл как руководитель экспедиции председательствовал на обоих заседаниях. Как и подобает настоящим наездникам, мы начали и закончили это заседание товарищеским ужином, состоящим из отварного риса, приготовленного профессором по всем правилам, и консервированной лососины. Было очень вкусно. Лагерь в координатах: 74,8° ю. ш., 74,3° з. д.

11 октября, среда, семьдесят седьмой день.

Последние несколько дней стояли удивительно спокойные безветренные вечера, которые значительно притупили мою натренированную в предыдущих боях с непогодой бдительность. Я стал ловить себя на том, что иногда оставлял вентиляционное отверстие на ночь открытым, а вчера вечером я грубо нарушил все нормы уважительного отношения к Антарктиде: забыл закрыть до конца молнию входной двери… В результате, когда я открыл глаза утром, то увидел, что Этьенн поверх традиционного спального мешка укрыт еще одним пушистым белым одеялом. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться в том, что одеяло это совершенно лишнее. Попросив Этьенна минуту не шевелиться, я быстро смахнул это одеяло в угол. День начинался неярко и неторопливо, что предвещало устойчивую хорошую погоду. Первое, на что я обратил внимание, когда выбрался из палатки, были две заснеженные вершины прямо по нашему курсу. Южная была более массивной и округлой, северная выглядела поменьше и имела вид правильной пирамиды. Подножия гор были закрыты от меня все тем же ледяным куполом, на вершину которого так тщетно пытался взобраться вчера. Если судить по карте, перед нами не должно было быть более никаких гор, кроме горы Рекс. Поэтому я закричал на весь еще не совсем проснувшийся лагерь: «Рекс! Я вижу Рекс!» На мой призыв никто не выскочил из палаток, совершенно справедливо полагая, что если Рекс есть в шесть часов утра, то он, вероятнее всего, простоит и до восьми, когда придет время выбираться из палаток. Это время пришло, и все согласились, что одна из этих вершин может и должна быть Рексом. Я настаивал (без всяких на то оснований), что Рекс — это южная, более массивная вершина, но никто со мной и не спорил. По данным спутника, до горы оставалось чуть более 22 миль, по данным Джефа — чуть более 25. Говоря более понятным языком, в любом случае до нее было 35–40 километров, но видна она была очень отчетливо и выглядела отнюдь не маленькой, что позволяло судить об ее истинных размерах. Взяв на всякий случай пеленг на гору, я двинулся вперед. За мной на этот раз пошла упряжка Уилла вместе с Этьенном, далее одинокий Кейзо и последними Джеф и Дахо. Сейчас, имея впереди такой великолепный ориентир, я мог абсолютно не смотреть на компас и всецело предаться технике бега на лыжах по бесснежному льду. Катиться на лыжах по твердой, ровной поверхности было одним удовольствием. Солнце окончательно утвердилось на небе, ветер зашел с северо-востока и был практически попутным. Я все время притормаживал, чтобы не слишком далеко отрываться от собак. Однако иногда разрыв увеличивался до 350–400 метров, и мне приходилось останавливаться и ждать, пока Пэнда, поставленный Уиллом во главу упряжки, не замечал, что я стою, и молниеносно не ускорял бег. Время шло, а гора и не думала приближаться. Единственно, что изменилось в ее облике, так это то, что две разрозненные вершины соединились в одно целое снежной седловиной. В том, что перед нами гора Рекс, никто уже не сомневался. Я заметил черную точку как раз в самом низком месте седловины — ту самую точку, которую пятью минутами раньше обнаружил Джеф, Находящийся со своею упряжкой метрах в трехстах позади меня.

Я слегка изменил курс и пошел на эту точку. Мне почему-то казалось, что это и есть наш лагерь, точнее, склад с продовольствием, хотя если бы это в действительности было так, то такого склада и хранящегося в нем продовольствия нам хватило бы до Мирного. Погода продолжала творить чудеса, и на этот раз, к счастью, приятные. Обед прошел без ветра и поэтому поистине в теплой и дружественной обстановке. Столбик термометра поднялся на недосягаемую прежде высоту и остановился у отметки минус 15 градусов. После обеда мы стали подниматься в гору. Снег стал рыхлее и мягче, так что собаки начали уставать. В 6 часов я остановился. Гора Рекс была уже близко, но при такой скорости идти до нее было никак не менее двух-трех часов. Кроме того, наш прошлый опыт показывал, что рассчитывать на быстрое обнаружение склада, да и вообще на его обнаружение было нельзя. Быстро смеркалось, солнце садилось в плотную облачность, затянувшую западную сторону горизонта. Мы решили встать лагерем здесь, а завтра поутру попытаться отыскать склад. Прошли мы за сегодняшний день 26 миль и, судя по остающемуся до горы Рекс расстоянию, оба прогноза — и спутниковый, и джефовский — оказались несколько оптимистичными. Пока мы разбивали лагерь, ветерок зашел с юга, и температура стала быстро падать. За час она упала на 10 градусов и достигла минус 33 градусов. Складывалось впечатление, что за горой Рекс находится царство какой-то другой, непохожей на эту, более суровой погоды и такое внезапное резкое понижение температуры следовало, очевидно, расценивать как некоторое предупреждение нам… Ну а пока все шло своим чередом. Были установлены палатки, поглотившие сразу трех из шести участников экспедиции. Снаружи остались я, Дахо и Кейзо. Дахо постепенно приобретал навыки помощника каюра и полностью заменил Стигера в работе с собаками. Я старался помогать ему на первых порах, поскольку знал этих собак несколько лучше. Но сегодня, прежде чем я подошел к нему помочь накормить собак, профессор, предвкушая, по-видимому, предстоящую научную работу — стратиграфическое описание снежного покрова на шурфе, — совершил две грубые ошибки. Во-первых, он не приготовил заранее корм, а во-вторых — недостаточно глубоко и надежно зарыл якорь доглайна. Впрочем, возможно, виной тому был рыхлый снег. Последствия этих ошибок не замедлили сказаться. Когда профессор направился к нартам, чтобы приготовить корм, собаки, выработавшие за многие месяцы путешествий условный рефлекс на эти действия каюра, стали рваться с поводка и даже подпрыгивать высоко в воздух, справедливо требуя кормления. Ну, скажите, какой якорь сможет выдержать почти одновременные рывки десяти мощных псов! Конечно, только грамотно поставленный. В данном случае этого сделано не было. Профессор, роняя в спешке куски корма, укладывал их в ящик, чтобы нести собакам, но последовал дружный рывок, и металлический якорь, блеснув на солнце, вылетел из снега. Десять голодных собак, почувствовав свободу, помчались к застывшему на месте с прижатой к груди коробкой корма профессору и окружили его плотным, грозным лохматым кольцом. Ситуация стала критической. Правда, я не думал, что собаки нападут на Дахо — не так уж они были голодны, — но в любой момент могла начаться всеобщая потасовка, в которой мог пострадать и несчастный профессор.

Я ухватился за якорь и пытался оттащить собак, выбирая доглайн, но куда там. Тогда я крикнул Дахо, чтобы тот, не выпуская ящика с кормом, бежал в мою сторону. Это помогло бы выстроить собак в линию. Маневр удался: собаки, как привязанные понеслись за проваливающимся в снег профессором. Как только он встал в створ с нартами, я насколько мог выбрал слабину доглайна и вновь закопал якорь. Не выпуская из рук доглайн, я крикнул Дахо, чтобы тот бросил несколько кусков ближайшим к якорю собакам. Напряжение сразу же немного спало, и мы вдвоем быстро накормили остальных собак. Пока я возился с собаками, Этьенн уже начал готовить ужин, и я услышал его призывные крики: «Виктор! Мясо оттаяло, иди ужинать!» Я с трудом устоял против такого соблазнительного предложения — мне необходимо было еще измерить озон. К счастью, озона оказалось немного и процесс измерения особо не затянулся, но тем не менее когда я забрался в палатку, Жан-Луи уже приканчивал второй кусок мяса, помогая себе длинным острым ножом. Он предпочитал практически сырое, едва оттаявшее мясо, я же варил его несколько дольше.

Печка периодически отказывала. Приходилось ее чистить, причем гораздо чаще, чем примус, но Этьенн наловчился делать это быстро, причем не выключая ее, отчего руки его постоянно были в саже. В перерывах между печными работами доктор Этьенн сочинял короткий, но пламенный спич, который он собирался передать по радио в Париж, где в эти дни проходило совещание по Договору об Антарктике. Этьенна очень волнует будущее этого Договора и самой Антарктики. Основная мысль его сообщения сводилась к тому, чтобы продлить действие Договора, определяющего Антарктический континент как континент мира, научного сотрудничества многих стран, независимо от их внешнеполитической ориентации, как континент, принадлежащий будущим поколениям. Этьенн считал, что если у человечества и есть шанс попробовать начать новую жизнь, когда в отношениях между странами общечеловеческие интересы будут ставиться выше национальных, и прежде всего при решении проблем охраны окружающей среды, то этот единственный шанс может быть реализован здесь, в Антарктиде. «Оставим ее нашим детям!» — на такой патетической ноте заканчивался спич Этьенна. Я целиком поддержал его по всем пунктам этого обращения, которое Этьенн делал от имени всей нашей экспедиции. Лагерь в координатах: 74,9° ю. ш., 75,7° з. д.

12 октября, четверг, семьдесят восьмой день.

Ночь была тиха и морозна, утром термометр показал минус 37 градусов, небо было покрыто облаками, и Рекс стоял на прежнем месте. Вполне удовлетворенный увиденным, я забрался в палатку, и в это время началось сначала тихое, затем все более уверенное завывание ветра. Очень некстати, тем более ветер нелицеприятного юго-западного направления. Но не сидеть же на самом деле здесь сложа руки, когда до склада, можно сказать, рукой подать. Однако ветер принес туман, или, может, это была низкая облачность — неважно. Обидно было то, что гора Рекс вот только что, казалось, была рядом, а сейчас ее не было… И если до этого было ясно, что до склада подать рукой, то сейчас неплохо было бы еще и знать, куда именно следует подавать эту самую руку. Ветер усиливался, пришлось надеть маски. Я пошел вперед, ориентируясь исключительно по компасу. Наклонив голову, закрытую капюшоном, я видел только болтающийся на груди компас, кончики собственных лыж и небольшой участок снежной поверхности в непосредственной близости от них. Ветер обжигал лицо. Сильно мерзли пальцы рук.

Часа через полтора я увидел через смешанные с клочьями тумана снежные заряды черную громаду гopы Рекс. Начался подъем на седловину, на гребне которой в непосредственной близости от южной вершины и должен был находиться наш склад. То, что мы издалека приняли за склад (помните черную точку на седловине между вершинами), на деле оказалось огромным камнем кубической формы, который находился за седловиной ближе к северной вершине. Нам следовало искать около южной. Взобравшись на гребень, я огляделся и буквально через минуту метрах в двухстах заметил веху с флажком и рядом с ней штабель красных ящиков с собачьим кормом. Это был наш седьмой склад. Место, выбранное для него Генри, было настолько удачным, что потребовалось не более десяти минут, чтобы докопаться до верхней крышки большого фанерного ящика, в котором находились главные сокровища. Очень скоро я да и все остальные догадались, почему склад занесло так слабо. На седловине дул пронзительный ветер, и нам всем захотелось побыстрее спуститься вниз. Отчасти поэтому решили брать всего по минимуму: три ящика с собачьим кормом и выборочно из нашего продовольствия. Все равно перепаковка нарт заняла часа полтора, и мы окончательно окоченели. Скорее, скорее вниз! Может быть, там будет дуть не так сильно. Но как? Спуск с седловины просматривался очень плохо — можно сказать, совсем не просматривался, — но было ясно, что он довольно крутой. Посоветовавшись с ребятами, я решил попробовать спуститься, прижимаясь к северному краю седловины, ближе к более низкой вершине, в надежде на то, что он окажется менее крутым. Белая мгла осложняла и без того непростую задачу. Я шел впереди осторожно, буквально прощупывая лыжами поверхность. Слева от меня, ближе к южной вершине, были отчетливо видны большие, голубые, как бы светящиеся изнутри трещины.

Спуск продолжался около часа. Наконец поверхность стала выравниваться, и я понял, что достиг ледника по ту сторону Рекса. Все упряжки спустились благополучно. Правда, собаки Кейзо развили недопустимо большую скорость. Нам было видно снизу, как некоторое время Кейзо бежал рядом, затем споткнулся, упал и отстал. К счастью, упряжка сама пошла по следу предыдущих нарт и спустилась вниз, даже не перевернув нарты. Скоро подошел и Кейзо. Снег усилился, дул встречный ветер, видимость была не более 150 метров, но надо было идти. Этот день я запомнил надолго, так как сумел, несмотря на очень трудные условия, продержаться впереди, сохраняя и темп, и направление движения. В отличие от своих друзей, я не мог использовать большие горнолыжные очки, потому что в этом случае я не видел стрелки компаса, и поэтому правая половина лица оказалась подставленной встречному ветру, а в результате обмороженной. После остановки в 6 часов Жан-Луи подъехал ко мне и сказал: «Отличная работа, Виктор!» Как бы в награду за наши страдания, ветер стих и лагерь ставить было легко. В палатке Этьенн, глядя на мою распухшую и потемневшую щеку, сказал: «Не представляю, как тебе удалось продержаться все время впереди и сохранять направление. Я ничего не видел, кроме нарт. Ты знаешь, во время одного из наиболее мощных снежных зарядов шедший со мной рядом Уилл повернулся ко мне и прокричал через маску: «Что мы здесь делаем?» — а я не знал, что ответить…» Немного помолчав, Этьенн продолжил: «Всякий раз, как ты останавливался там, впереди, я в глубине души боялся, что ты подойдешь и скачешь, что устал, что с тебя довольно и попросишь сменить себя впереди, и мне придется сделать это». Это очень откровенное признание из уст известного путешественника с одной стороны льстило мне и поднимало меня в собственных глазах, а с другой — я никак не мог представить себе, чтобы вот так признался в собственной неуверенности или боязни чего-либо. Причем это вовсе не означает, что я какой-то супермен. Нет, признаваться в своих слабостях иногда можно и даже необходимо, если это приносит облегчение. Более того, с некоторых пор бравировать своей слабостью стало даже модным. Но здесь, на мой взгляд, очень важно то, когда и кому ты в этом признаешься. В данном случае подобное признание означало, что я не мог в принципе рассчитывать на добровольную помощь со стороны Этьенна. Он, без сомнения, пошел бы вперед, но только в том случае, если бы я его попросил об этом! Я бы, оказавшись на месте Этьенна или любого другого идущего рядом с нартами по проложенному следу участника экспедиции, непременно сам вызвался сменить впереди идущего только потому, что ему труднее всех. Лагерь в координатах: 75,0° ю. ш., 76,7° з. д.

13 октября, пятница, семьдесят девятый день.

Приподнятая миражом гора Рекс плыла над горизонтом позади нас. Похожий на акулий плавник темный треугольник ее южной вершины резал грязную пену облаков. Холодно. Минус 33 градуса. Ветер, очевидно, обеспокоенный нарушенной им вчера симметрией моего лица и стараясь, по-видимому, исправить положение, зашел с юго-востока и дул теперь в левую щеку. Но я сегодня был готов к его атакам: я приторочил к капюшону мех, и он меня прекрасно защищал от любых боковых атак ветра. Не было необходимости даже надевать маску: задерживаемый капюшоном выдыхаемый теплый воздух, создавал своеобразный микроклимат, и я чувствовал себя достаточно комфортабельно.

Часам к одиннадцати выглянуло солнце, и я некоторое время даже чувствовал, как оно греет спину, но лицо оставалось по-прежнему во власти колючего ветра, поэтому капюшона я не снимал. Собаки шли сегодня не очень охотно, и наша процессия растянулась так, что нам с Джефом пришлось ждать остальные упряжки минут десять, когда мы остановились на обед. Ох уж этот обед! Многие из вас, наверное, запомнили один весьма смешной эпизод из чаплинских фильмов, когда Чарли играл начинающего боксера, который перед самым выходом на ринг, уже нацепив перчатки, наверное, от волнения захотел в туалет. Он исчез, но уже через несколько секунд появился снова с растерянным и жалким лицом, подбежал к верзиле сопернику и, нетерпеливо переминая ногами, умоляюще указал тому на огромные перчатки: мол, сними их поскорее. Во время таких холодных обеденных перерывов я очень живо представлял себе ситуацию с боксерскими перчатками в туалете, когда пытался в своих пусть не совсем боксерских, но тоже достаточно громоздких лыжных перчатках выловить небольшой орешек или кусочек шоколада из полиэтиленового мешка. Снимать же перчатки было смертельно неохота, так как пальцы моментально белели от мороза. Поэтому каждый из нас находил способ кормления. Я использовал ложку, чтобы черпать ею орехи и сухофрукты. Уилл и Жан-Луи предпочитали использовать крышку от термоса, заливая орехи, сухофрукты горячей водой и кроша туда шоколад. Дахо и Кейзо использовали жесткие полиэтиленовое банки, содержимое которых просто-напросто опрокидывали себе в рот без каких-либо дополнительных приспособлений. Наиболее теплокровный Джеф чаще других использовал собственные пальцы, снимая перчатки, но при этом часто менял руки. Ох уж этот обед!

Солнце исчезло, пошел снег, и усилился ветер, и, странное дело, собаки пошли резвее. Через час после обеда, уступив настойчивым просьбам Тьюли, постоянно упиравшейся мне под колено своей заснеженной мордой, я отошел назад, предоставив этой самоуверенной женщине самой прокладывать дорогу, но, как это уже неоднократно случалось до того, энтузиазм Тьюли сразу же пропал. Пришлось мне снова возглавить гонку. Мой отороченный мехом капюшон был просто игрушкой в руках ветра. Именно по прихоти ветра он переехал с затылка на лицо и закрыл его ровно наполовину, оставив мне на все мои навигационные штучки только один рабочий глаз, причем правый, не отличающийся особой зоркостью. В результате я видел только одну, правую, лыжу, кусочек снега под ней, и только иногда в поле зрения еще, к счастью, попадал компас. Чтобы видеть его получше, я вынужден был постоянно наклоняться. Ну о какой скорости здесь могла идти речь! Конечно, собаки меня вновь легко достали, но это было, слава Богу, уже перед самой остановкой.

Прошли мы за сегодня 22 мили. Температура весь день держалась в районе минус 33–35 градусов, а к вечеру опустился туман и стало еще холоднее, особенно на ветру. Помогая Дахо кормить собак, я заметил, что Тим чувствует себя очень неважно. Раны его совсем не заживают, он весь трясется и отказывается от еды. Я нашел на нартах Джефа запасной жилет, надел на Тима и отвел его за нарты, где было не так ветрено.

Этьенн приветствовал меня через стенку палатки веселым криком: «Виктор! Печка не работает, принеси еще одну, запасную, из моего ящика на нартах!» Этот фанерный ящик мне знаком. Окрашенный в нежно-лимонный цвет он привлекал внимание аккуратно выведенным черной краской словом «Доктор». Здесь у Этьенна хранилась аптечка и близкие его сердцу предметы, как, например, печка. В палатке было прохладно, чтобы не сказать холодно. Горела только керосиновая лампа. Принесенная горелка, к счастью, запустилась быстро, и температура, а с ней и настроение поползли вверх. В такую лихую погоду мы, конечно, не смогли отказать себе в двойной порции мяса и макарон с сыром, да и в десерте, разумеется. Поужинав, я уже было подумал, что тринадцатое число позади и непогода, а также неработающая печь — последние неприятности, которые оно в полном соответствии с традицией нам принесло, но не тут-то было. Когда я раскрыл красную сумку, в которой хранились запасы провианта для завтрака, чтобы посмотреть, как обстоят дела с запасами овсянки, то обнаружил, что все ее содержимое обсыпано какой-то белой, похожей на снежную пылью. Сначала я подумал, что это и есть снег, набившийся через не застегнутую до конца молнию, но это оказалось высыпавшееся из банки… сухое молоко! Смешавшись с начавшим оттаивать в палатке снегом, оно превратилось в липкую белую массу. Мне стоило больших трудов избавиться от последствий этого небольшого стихийного бедствия. Пришлось перепаковать все продукты в новые полиэтиленовые мешки. Вот это я понимаю — тринадцатое число, а то, подумаешь, непогода! Эка невидаль! Лагерь в координатах: 75,2° ю. ш., 77,6° з. д.

14 октября, суббота, восьмидесятый день.

Насколько мне известно, некоторые наиболее удачливые путешественники ухитрились за восемьдесят дней объехать вокруг света, а мы никак не можем объехать вокруг злополучного Антарктического полуострова. Может, времена изменились, а может, люди — наверное, и то и другое, но сегодня мы впервые за последние двенадцать дней вновь сидим.

«Когда же отогреются мои ноги», — думал я, лежа в спальном мешке и всячески пытаясь занять такое положение, чтобы ногам было как-то потеплее. Но это было уже потом, а сначала… Сначала, как всегда, я проснулся в 5.45 с ощущением того, что мне очень не хочется вылезать из спального мешка — было холодно и свистел ветер. Я все-таки выбрался на свои обычные процедуры и сразу же понял, что мое нежелание вылезать из спального мешка сегодня было более чем обоснованным. Ветер, метель, холод, видимость около 100 метров. Я быстро забрался в палатку, условия в которой были близки к наружным, разве что без ветра. «Сегодня, наверное, стоим», — сказал я Этьенну, не ставшему бороться с нежеланием выбираться из спальника и пребывающим поэтому в сладкой полудреме. Этьенн поспешил согласиться. «Пойду сообщу ребятам», — сказал я, начав одеваться, вновь Этьенн согласился. «Я подожду тебя здесь в спальнике», — пробормотал он.

Я выбрался наружу. В одежде было повеселее. Но веселье было недолгим: термометр показывал минус 38 градусов, ветер достигал 15–20 метров в секунду. Я подошел к палатке Уилла и Дахо: «Гуд морнинг!» Нет ответа. «Г-у-у-д М-о-р-нинг!» Молчание. «Да не замерзли же они, черт побери» — подумал я и заорал изо всех сил: «ГУД МОРНИНГ!» Слабый голос Уилла (такое впечатление, что он отвечал из спального мешка): «Сегодня стоим, пока ждем погоды!» Я сообщил ему, что ждать скорее всего нечего, так как уже сейчас температура минус 38! Уилл только крякнул в ответ. Профессора я в то утро не услышал. Преодолевая ветер, я пошел вдоль доглайна к едва видневшейся палатке Джефа и Кейзо. Те, конечно, уже проснулись и завтракали. Я сообщил им о погоде, и Джеф согласился, что сегодня, возможно, будет правильнее пересидеть. Я вернулся в палатку. Этьенн, не дождавшись меня, уснул, я же не стал его будить, а быстренько нырнул в мешок, только тут почувствовав, как замерзли ноги. Они никак не хотели оттаивать. Я крутился, наверное, около часа, грел их руками, свернувшись в мешке калачиком. Наконец мне удалось их согреть, и я заснул. Проснулись в час пополудни, на этот раз оба. Несмотря на такой поздний подъем, жизнь пошла по обычному распорядку: чистка палатки от снега, печка, овсянка. Часа в три в палатку вполз заснеженный Уилл и, как всегда, не один, а со своими сомнениями, суть которых сводилась к опасению, что этот юго-восточный ветер, принесший нам такую холодную погоду, пока является для нас еще не совсем встречным, но, как только мы повернем к горам Элсуорт, он будет для нас встречным и идти будет еще труднее. С этим нельзя было не согласиться, хотя горы казались такими далекими, что у ветра было достаточно и времени, и возможности, чтобы изменить направление. Решили сегодня лечь спать пораньше, чтобы сэкономить горючее.

Вечерняя радиосвязь с Беллинсгаузеном принесла хорошую телеграмму от Наташи. Она писала, что Стас получил белый пояс по каратэ и на радостях совершенно забросил школу. Последнее для меня не новость, поскольку я знаю, что такое в Наташином понимании «забросить школу» — это по-прежнему не проявлять страстного желания учиться, а просто-напросто отбывать номер от звонка до звонка, что Стас успешно и делает вот уже восьмой год. Правда, этому, надо сказать, в немалой степени способствует и обстановка в самой школе. Важнее другое — он стал заниматься спортом и, по-видимому, первый раз не из-под палки. Это радует, потому, что в связи с продолжающимися перестроечными процессами нашей стране этот вид спорта может оказаться жизненно необходимым.

15 октября, воскресенье, восемьдесят первый день.

Чем раньше ляжешь спать, тем дольше спишь, а чем дольше спишь, тем больше хочется спать! Это не восточная мудрость, а мое личное наблюдение. Пробив носом тонкую ледяную корочку, образовавшуюся за ночь от дыхания на капюшоне спального мешка, я высунул голову наружу, когда часы показывали 5.50. Ветер дул заметно слабее вчерашнего, что вселяло определенные надежды на сегодняшний день. Действительность (данная мне, как, впрочем, и другим, в ощущениях) оказалась не такой уж страшной: минус 32, ветер 10 метров, видимость 200, белая мгла — курорт! Идем! И все с этим согласились. Все, кроме печки, которая с утра вновь забастовала, лишая меня и Этьенна всяческих видов на овсянку и кофе. Ремонт длился полчаса. За это время температура в палатке упала до уровня бодрящего холода, а наше самочувствие — до уровня щемящего голода. Наконец-то в который раз доктор Этьенн возвратил жизнь этой хронической больной, и мы в спешке позавтракали, потому что уже опаздывали с выходом из палатки. Когда мы, наконец, выбрались наружу, все остальные участники экспедиции — счастливые обладатели безотказных примусов — уже вовсю трудились на раскопках лагеря.

Сегодня получила практическое воплощение еще одна новаторская идея Уилла: он предложил Кейзо взять двух его собак и вместе с ними переложить на укороченные нарты Кейзо все наше с Этьенном снаряжение и имущество, включая палатку. Уилл таким образом пытался облегчить свои нарты, по-прежнему считая, что их избыточный вес является основной причиной хронического отставания его упряжки. И Кейзо, и Этьенн, и я молча согласились с этим новаторством, быстро упаковали наши нарты и вышли часов в десять. Ветер востоко-юго-восточный, видимость в порывах падала до 50 метров. Джеф шел за мной вплотную, остальные же чуть поодаль, и этого «чуть» хватило, чтобы потеряться. Уже буквально перед остановкой на обед мы с Джефом обнаружили, что путешествуем одни, а наши друзья из трех других стран мира растворились где-то позади в тумане. Остановились, спешились и с помощью высвободившихся лыж стали прокладывать дорогу назад, приглядываясь к едва заметному следу. Вскоре я заметил стоящие упряжки. И вновь, как и прежде, собаки Кейзо ушли направо и потеряли след. Вывели упрямого вожака на след истинный и единственный, а здесь и наступило время обеда. Все собрались за нартами Уилла. Взглянув на нас со стороны и увидев заснеженных, скрюченных, тщетно пытающихся спрятаться от всепроникающего ветра мужчин в нахлобученных самые глаза капюшонах, жующих какую-то странную пищу, в которой снега было намного больше, чем всего остального, Этьенн воскликнул: «О! Мизерабль!» — и присоединился к нам. Чтобы как-то согреться, сразу же после ланча устроили спортивные танцы на снегу с высоким подниманием бедра. Собаки с удивлением смотрели на странных пляшущих человечков. Затем Стигер, внезапно подойдя ко мне сзади, обхватил меня обеими руками и попытался бросить в снег. Я знал, что он в совершенстве владеет приемами борьба баритсу и мои шансы в единоборстве с ним были бы невелики, если бы я буквально перед самой экспедицией не окончил недельные курсы интенсивного круглосуточного обучения некоторым приемам восточных единоборств. Теперь я берег Стигера, уговаривая себя не применять ни одного из этих страшных приемов. Победила Дружба! Мы оба упали в снег и, кажется, остались довольными результатами поединка. Главный из них заключался в том, что мы согрелись.

После обеда скорость движения неожиданно упала, особенно у упряжек Уилла и Кейзо, и нам с Джефом приходилось, поджидая их, останавливаться чуть ли не каждые полчаса. Несколько раз солнце предпринимало попытку прорваться через облака, но те, спохватываясь, всякий раз заталкивали его обратно. Прошли за сегодняшний день 20 миль, то есть не много, но и не мало. Мы с Этьенном сделали некоторую перестановку в нашей палатке, поставив между спальниками два фанерных ящика, один из которых служил столом для него, а другой — для меня. Между ящиками установили печки повыше, считая, что так им будет доставаться больше кислорода. Весь вечер печурки работали бесперебойно, делая обстановку в палатке не только сносной, но и приятной. Лагерь в координатах: 75,4° ю. ш., 78,5° з. д.

16 октября, понедельник, восемьдесят второй день.

Чувствуется дыхание не очень далекого от нас океана с запада и в то же время дыхание внутренних районов Антарктиды с юго-востока. Первое — влажное, теплое и размеренное, второе — сухое, холодное и резкое. В том месте, где мы сейчас шли, эти два дыхания сливались, и в результате получалось нечто среднее, но более холодное, чем теплое, более влажное, чем сухое, и вообще какое-то туманное и сиплое.

Где горизонт, где небо? Нет! Опять только шаркающая в белой пустоте лыжа, покрытая тонкой мутной ледяной корочкой! От постоянной капели из носа стекло раскачиваемого ветром компаса, и все. Редкие повороты головы назад — на бредущих за тобой по невиданному следу товарищей и снова снег, снег.

Поверхность пока вполне сносная, а это означает, что падаю я не так часто. Такая монотонность хода и всего окружающего меня пейзажа немного усыпила мою бдительность, и во время одного из очередных поворотов головы я вместо привычных размазанных туманом силуэтов Джефа и Дахо увидел только туман. Я остался один, наедине со своими мыслями и компасом. Без паники! Ждать! Достал из нагрудного кармана штормовки твердую как камень плитку шоколада и, разорвав обертку зубами (перчатки снимать не хочется, берегу тепло — кто знает, сколько придется ждать), начал есть. Успел прикончить целую плитку, пока наконец не появилась упряжка Джефа. Тьюли была очень довольна тем, что отыскала меня, а я, естественно, не меньше ее. Джеф подъехал ко мне и пробурчал через маску: «Не отрывайся далеко, сам видишь, какая видимость». Пришлось пообещать, и движение возобновилось. Перед обедом начался невидимый, но ощутимый подъем и, что самое неприятное, появились заструги. За время частых остановок успел сочинить стихи о сегодняшнем дне:

Практически все сняли лыжи, так как на них было просто трудно удержаться, я же пока их не снимал — на них мне было легче держать направление. Лыжи как бы обозначали собой линию нашего движения, и именно их надо было держать на курсе.

Измеренная во время обеденного перерыва температура меня слегка озадачила, и я несколько раз повторил измерения. Сомнений быть не могло — минус 36 градусов, то есть ниже, чем утром! Это открытие заставило нас завершить обед пораньше. Но если бы могли предположить, куда мы стремимся! Подъем стал круче, а заструги чаще и неожиданнее. Трижды упав в течение одной минуты, я понял, что с лыжами следует на время расстаться. Оставив их Джефу, я пошел вперед, помогая себе только палками. Но в этом способе передвижения тоже были свои недостатки. Если лыжи с их двухметровой длиной хоть немного интегрировали рельеф, то ноги, обутые в маклаки, старательно повторяли все его неровности. Причем эта старательность иногда очень чувствительно отдавалась куда-то в область позвоночника, когда нога, не находя опоры, внезапно проваливалась в яму и тяжело приземлялась на ее дне. Резкое и болезненное ощущение удара отдавалось в пояснице, резво взбегало по позвоночнику и уже на излете глухо стреляло в затылок. В конце концов я снова встал на лыжи. Подъем все продолжался.

Часа за полтора до остановки мы, наконец, достигли его вершины. Сразу же изменился и характер поверхности: высокие частые заструги уступили место мелким крутым гребешкам, скольжение по которым не составляло особенных трудов. За день мы прошли 18 миль, что считали весьма и весьма удачным для таких сложных условий. И опять, будто в награду, к концу дня погода улучшилась, ветер стих и даже открылся горизонт.

Вечером после остановки мы обнаружили, что Спиннер, тот самый Спиннер, который одним из первых испытал на своей шкуре падение в трещину, во время позавчерашней пурги и сильного мороза отморозил самое незащищенное у всех кобелей место, и теперь мы опасались возможной гангрены. Тим продолжал чахнуть прямо на глазах и уже давно не тянул постромки, а бежал рядом с нартами, так что теперь еще и Спиннер. Этих собак надо было вывозить как можно скорее. На радиосвязи договорились, что если завтра «Твин оттер» полетит на холмы Патриот, то он подсядет к нам и заберет собак, если позволит погода, конечно. В противном случае надо было везти собак на нартах до Патриота или до ближайшей оказии с самолетом.

Вечером в палатке я все думал о Тиме и Спиннере. Наверное, неспроста именно эти две собаки пострадали больше остальных. Они похожи как две капли воды: обе среднего роста, короткошерстные, абсолютно черного цвета, а черный цвет не самый лучший для таких контрастных изменений температур и постоянных снегопадов и метелей. Снег, набившись в черную шерсть, днем быстро тает, а ночью превращается в лед, и собака выгрызает этот лед вместе с шерстью.

После чая, когда мы, вытянувшись на спальных мешках, отдыхали, Жан-Луи, улыбаясь, сказал мне: «Сегодня, когда мы ковырялись в этих чертовых застругах, я порой даже мечтал провалиться в какую-нибудь не очень глубокую яму, но не разбиться совсем, а просто сломать ногу… Чтобы меня отвезли затем в какой-нибудь тихий парижский госпиталь, приставили симпатичную сиделку и дали бы отдохнуть хотя бы недельку». Он мечтательно закрыл глаза, очевидно, ясно представляя себе прежде всего сиделку, а затем уж сломанную ногу.

Обычно перед отходом ко сну Жан-Луи извлекал из ящика портативный маячок «Аргоса» и набирал на маленьком, похожем на микрокалькулятор пульте очередное послание на Большую землю, которое могло содержать не более 32 букв. Сегодня он послал в эфир короткое, но весьма красноречивое сообщение: «Замерзли кости!» Крамольные мысли Этьенна о сиделке я перевел на русский язык:

Лагерь в координатах: 75,8° ю. ш., 79,4° з. д.

17 октября, вторник, восемьдесят третий день.

Координаты, полученные вчера по радио, вновь вызвали недовольство нашего штурмана, однако отсутствие ветра и намечающаяся вполне приличная погода смягчили его гнев, а поскольку и погоду, и координаты принес ему я, то после некоторых колебаний Джеф все-таки наградил меня бисквитом. Справедливое решение: как-никак координаты — это день вчерашний, а погода — сегодняшний, живем же мы днем сегодняшним, а кое-кто — и завтрашним.

Вышли. Минус 32 градуса, легкий южный ветер, прекрасная видимость, и его сиятельство Солнце на голубом небе. В такую погоду и заструги — а они попадались — не помеха. Я шел очень легко и быстро. Капюшон после модернизации сидел как влитой и усугублял хорошее настроение. В 12 часов у нас была назначена радиосвязь — мы все-таки надеялись перехватить «Твин оттер» и посадить его у нас, чтобы эвакуировать Тима и Спиннера. Радиостанция была на нартах Уилла, шедших последними, поэтому, пока он подъехал, я успел основательно подмерзнуть. По обыкновению антенну разворачивали мы с Кейзо. Провод на морозе гнулся с трудом, и приходилось действовать осторожно, чтобы не сломать его. Но как мы ни старались, избежать поломки не удалось. Отломалась клемма в месте присоединения антенны к фидеру. Пришлось мне выступить в роли держателя контакта, пока Жан-Луи, как заклинание, выкрикивал в эфир «Пунта-Аренас, Крике, здесь Папи, Трансантарктика!» Не знаем, слышал ли нас Крике, но мы поняли, что самолет сегодня не вылетит. Сворачивали антенну уже побыстрее, в основном стараясь согреться. До обеда оставалось около часа, и это время, конечно же, надо было использовать. На предложенный мною согревающий аллюр собаки ответили размашистой рысью. Да! Это был запоминающийся обед, точнее обеденный перерыв. Впервые в октябре во время обеда нас не обсыпал снегом холодный пронизывающий ветер, светило солнце, и мы могли есть хоть и в капюшонах, но без рукавиц! Это был, кажется, всего лишь второй такой комфортабельный обеденный отдых за весь октябрь!

После обеда наша процессия еще больше растянулась. Упряжка Кёйзо, ведомая теперь Рексом, шла достаточно быстро и держалась поблизости от меня. Джеф и Уилл были далеко позади. Мы шли по бескрайней белой пустыне, покрытой гигантскими округлыми барханами ледяных куполов. Ослепительно белый в лучах заходящего солнца снег, причудливо изрезанные голубые тени застругов подчеркивали первозданную красоту окружающего нас пейзажа. Очень контрастно подсвеченные солнцем, бесшумно бегущие вдалеке собаки, окруженные невесомым, стелющимся над поверхностью облачком пара, маленькие разноцветные фигурки погонщиков казались неотъемлемой частью Белого Безмолвия…

За день прошли 23 мили. До следующего склада на станции Сайпл оставалось 65 миль, или трое суток перехода при хорошей погоде.

При установке палатки, несмотря на полное отсутствие ветра, мы с Этьенном все-таки ухитрились сломать одну из трубок внутреннего каркаса. Ремонт отнял немного времени — мы просто отпилили сломанный кусок с помощью чудесного английского ножовочного полотна, которое при всей остроте и твердости режущей кромки сохраняло удивительную гибкость, что не раз и не два спасло его от неминуемой гибели в моих сильных и неумелых руках. В палатке ремонтно-восстановительные работы были продолжены: Этьенн ремонтировал антенну, а я занялся чисто восстановительной деятельностью — готовил ужин. Было тихо и морозно. Лагерь в координатах: 75,7° ю. ш., 80,6° з. д.

18 октября, среда, восемьдесят четвертый день.

Сегодняшний день можно было бы коротко описать цветаевскими строками: «Вчера еще в глаза глядел, а нынче все косится в сторону…» Так могла бы сегодня обратиться эта непредсказуемая и прекрасная, коварная и доверчивая, холодная и страстная, властная и послушная, красивая и уродливая, тишайшая и целомудренная Антарктида к каждому из нас… Вчера она была прекрасной и доверчивой, и я открыто смотрел в ее чудесные голубые глаза, но сегодня… Увольте, минус 40 градусов, встречный ветер, правда, несильный, но чувствительный настолько, что и глаз открывать не хочется, и еще вдобавок туман и пробирающая до костей сырость.

Неудивительно, что сегодня все как один, включая собак смотрели преимущественно в сторону. И за что, спрашивается, подобная немилость?! Утро было чудесным: на небе все мыслимые и немыслимые оттенки синей гаммы — от темно-фиолетового до светло-голубого. Но затем буквально через два часа после выхода «пал туман и оказались в гиблом месте мы!». Поначалу солнце еще немного сопротивлялось этому произволу, и какое-то время мы видели, как оно лучами своими пыталось раздвинуть быстро поднимающееся липкое тесто тумана, но тщетно — солнце отступило, оставляя нас одних в этом неуютном мире.

Вновь, как вчера, радиосвязь в полдень не принесла ничего кроме замерзших рук и ног, которые мы затем с трудом отогрели во время традиционного часового обеденного бега. После обеда солнце предприняло еще одну попытку пробиться к нам, и это ему почти удалось — во всяком случае я видел его размазанный бледно-желтый глаз впереди и слева по курсу. И на том спасибо!

Ветер стих, и идти стало неизмеримо приятнее, я даже скинул капюшон и расстегнул молнию куртки. Вечером термометр показал минус 42 градуса — пока что наиболее низкая температура за все время путешествия. Спиннер после езды на нартах в течение всего дня двигался с трудом. Джеф уложил его спать в ящике из-под корма и накрыл своей паркой. Тим ночевал в большой сумке, пристегнутой к стойкам нарт Уилла. Этим собакам труднее всего, а самолет, как назло, все никак не мог вылететь из Пунта-Аренас. Для остальных собак даже такая низкая температура при отсутствии ветра не страшна, и они деловито укладывались отдыхать на своих привычных местах вдоль доглайнов.

На вечерней радиосвязи Крике попросил нас подготовить список, причем в максимально сокращенном варианте, всего того, что нам понадобится на пути от Патриота до Мирного. Он сейчас занимался организацией погрузки самолета и сообщал, что самолет уже переполнен и поэтому он хотел бы быть уверенным в том, что не выбросит чего-нибудь самого необходимого. За сегодняшний день прошли 23 мили. Лагерь в координатах: 75,8° ю. ш., 81,9° з. д.

19 октября, четверг, восемьдесят пятый день.

Опасный симптом: дни начинают казаться похожими один на другой, а впереди их еще в два раза больше, чем позади. Неужели такая многоликая и богатейшая по своим возможностям антарктическая погода не может предложить нам ничего, кроме тумана и встречного ветра? А может быть, в этом есть свой резон для нас: ведь привыкая и приспосабливаясь двигаться в таких жестких условиях, мы радуемся как дети любому просвету в этой постоянно окружающей нас белой мгле — будь то случайный, робкий, боящийся собственной дерзости кусочек голубого неба, который осмелился бросить вызов всемогущему белому цвету, или бледное, едва различимое, бескровное пятнышко солнца, или просто-напросто внезапно стихший ветер — все это повышает наше настроение и вызывает прилив сил. Все сказанное в полной мере можно было отнести и к нашим собакам, которые отнюдь не брезгуют любыми подачками с кухни погоды. Сегодня с утра, правда, погода была помягче — всего минус 35 градусов, но, видимо, как следствие этого послабления — белая мгла с самого утра. Такая погода действует как-то угнетающе.

Всю первую половину дня боролся со сном. Неплохо звучит, не так ли?! Иду на лыжах и борюсь со сном! Но это было на самом деле так. Относительно ровная поверхность, сплошная, лишенная теней белизна вокруг, монотонное шарканье лыжами — все это убаюкивало. Порой я ловил себя на мысли, что сплю на ходу и надо бы давно взглянуть на компас, да и назад посмотреть не мешало бы. Но, к счастью для себя, я всякий раз убеждался, что все на своих местах: и стрелки компаса, и упряжки, и снег, и лыжи.

Несмотря на проведенный Этьенном ремонт антенны, сегодня на полуденном сеансе радиосвязи мы не смогли установить контакт с внешним миром, а тот в свою очередь — с нами, поэтому мы не знали, где сейчас самолет и вылетел ли он. Но, к сожалению, сегодня, как, впрочем, и вчера, эта информация представляла для нас скорее чисто теоретический интерес — принять самолет в такую погоду мы все равно не смогли бы.

В обед я опять отметил понижение температуры по сравнению с утром на два градуса. Небольшую озабоченность у меня вызывал озонометр, вот уже вторые сутки отказывающийся работать, несмотря на принятые мною вчера дополнительные энергичные меры по улучшению его теплоизоляции. Такое впечатление, что стоит ему глотнуть этого промозглого холодного воздуха, как у него сразу же перехватывает дыхание и поэтому все мои дальнейшие попытки вернуть его к жизни были абсолютно бесплодны.

Нам с Кейзо пришлось перепаковать наши нарты из-за того, что сместился груз. Сделали мы это не совсем удачно: уложили палатку чересчур близко к передку нарт, отчего торчащие трубки каркаса сразу же после того, как мы тронулись с места, уткнулись в снег и изогнулись дугой, только чудом не сломавшись — Кейзо вовремя затормозил собак. Еще одна такая же быстрая, но более осмотрительная перепаковка, и мы покинули обеденную стоянку.

Но, наверное, для того чтобы я прекратил спать на столь ответственном посту, к белой мгле добавились заструги. После двух довольно чувствительных падений мой сон как ветром сдуло, и я уже шел очень осмотрительно, пытаясь нащупать лыжными палками невидимую снежную взлохмаченную поверхность.

К счастью, часа через два мгла рассеялась, проглянуло солнце, и я увидел, что нахожусь на длинном пологом склоне, сплошь покрытом застругами высотой от 30 до 60 сантиметров. Сейчас, когда видимость улучшилась, можно было хоть как-то выбирать дорогу, придерживаясь основного направления. Попадались группы застругов, расположенных так часто, что можно было идти на лыжах по их острым гребням, не опускаясь на поверхность снега. Кейзо со своей упряжкой по-прежнему держался близко ко мне, поэтому, когда я выбрал место для лагеря, а из-за застругов сделать это сегодня было не так-то просто, Кейзо оказался рядом.

Я помог ему разобрать нарты, извлек нашу палатку и к подходу Этьенна почти установил ее. Благодаря такой экономии времени мы собрались в палатке уже в 19 часов и успели до связи приготовить ужин. Удивительный продукт этот рис! Наверное, не зря он так популярен на Востоке. Подумать только, я бросил в нашу большую кастрюлю всего три чашечки риса, и вот мы едим его уже третий день, несмотря на вчерашние ощутимые потери. Сардины кончились, пришлось ограничиться растворимым супчиком.

Радиосвязь сегодня не получилась. Наверное, все-таки дело в антенне — мы вновь никого не слышали. Наше подозрение пало на антенный разъем, который, наверное, не выдержав нещадной эксплуатации в условиях резких перепадов температур, стал чувствовать себя на кабеле как-то неуверенно. Хирургическое вмешательство доктора Этьенна подтвердило правильность этого предположения: после операции кабель с разлохмаченным экраном и отломанной под корень внутренней жилой остался в одной руке хирурга, а печальный в своем металлическом одиночестве разъем — в другой. Холодному ремонту он теперь не подлежал, а для горячего у нас не было достаточных средств, поэтому мы пока отложили разъем до появления новых идей. Решили обойтись просто кабелем — не знаю, получится ли.

Вообще все эти упражнения с кабелями, разъемами в нашей палатке, в которой из источников энергии имелась только керосиновая лампа и работающая с перебоями печь, выглядят совершенно неуместными, но связь необходима, и надо искать выход…

Координат мы, естественно, не получили и сейчас определяем свое местонахождение только по счислению. По информации Джефа, до станции Сайпл осталось около 23 миль. Завтра желательна будет крайне хорошая видимость. Брайтон предупреждал нас, что разглядеть Сайпл не так-то просто. Станция занесена снегом, на поверхности торчат только антенны, поэтому нужно смотреть в оба, чтобы ее не проскочить. Пока, к счастью, прямо по курсу горизонт светлый. Что-то будет завтра?! Лагерь в координатах: 75,9° ю. ш., 83,1° з. д.

20 октября, пятница, восемьдесят шестой день.

Утром Джеф сказал мне: «Послушай, Виктор!» (Все мои друзья называют меня полным именем, даже сейчас, когда со времени нашей первой встречи прошло более двух лет и мы вместе прошли Гренландию. При этом в устах каждого оно звучит по-разному: если у англоязычных Джефа и Уилла это что-то вроде «Викта», то у Этьенна — совершенно отчетливое «Виктор», у Кейзо — нечто вроде «Биктэ», а у профессора по-разному, в основном «Уиктр». Я, в свою очередь, стараюсь всякий раз смягчить некоторую сухость и официальность, неизбежную при подобном обращении, и называю своих друзей производными и, как мне кажется, уменьшительно-ласкательными именами. Например, Джеф звучит как «Джефрико», профессор — как «Дахоушка» или «Чинушка», Этьенн — как «Жанлушик», Стигер — как «Уиллушко» и Кейзо — как «Кейзуня». Ребята охотно откликаются на эти имена и даже иногда пытаются ответить мне так же. В результате появляется нечто вроде «Витико» или «Викторушка», но это редко). Так вот. «Послушай, Викта, — сказал мне Джеф, — сегодня мы должны быть на Сайпле. Если через 21 милю Сайпл будет рядом или хотя бы, — тут он выразительно посмотрел на красный флаг на моей груди, наполовину прикрытый компасом, — хотя бы близко к нашему курсу, то я обещаю тебе по возвращении домой ходатайствовать о твоем приеме в члены Британского общества любителей традиционной навигации, членом правления которого я являюсь».

Я понимаю, что сегодня Джефу во что бы то ни стало необходимо утвердиться как навигатору, особенно при отсутствии спутниковых координат. Вопрос серьезный: сможем ли без коррекции координат, опираясь только на не слишком свежие карты, интуицию и опыт навигатора и надежность пойнтмена, выйти в то место, куда нам необходимо? Или нет! Естественно, как вы прекрасно понимаете, в этой ситуации затрагивалась и моя профессиональная честь, и — в какой-то мере — репутация нашего флага: всегда ли он дает отклонение влево или же нет?

Волнуясь, я встал на лыжи и, еще раз проверив симметричность моего нагрудного кармана, вышел в путь. А вокруг молоко, ни горизонта, ни ближайшего окружения, минус 35 градусов. Правда, тихо, но что из того! При такой видимости не приходилось даже мечтать увидеть Сайпл издалека.

Кейзо переместился на последнюю позицию, Джеф вышел вперед, так что теперь я мог быть более уверен в том, что упряжки не потеряют след. За мной шла Тьюли. Опять все время до полудня мы шли через заструги, но, несмотря на это, до первой остановки удалось пройти 11 миль. Сайпл был где-то рядом, там впереди, за бесчисленными гребнями убегающих к горизонту застывших белых волн.

Горизонт немного прояснился, и прямо по курсу я увидел полоску светлого неба. В 5 часов пополудни мы прошли расчетную 21 милю, но Сайплом и не пахло — все те же заструги, заструги до самого горизонта.

В 6 часов, пройдя 23 мили, остановились. Джеф, вооружившись биноклем, забрался на свои нарты и быстро оглядел горизонт, задерживая взгляд на каждом из четырех выбранных им в соответствии с правилами навигации направлений. При этом он примерно полминуты смотрел назад, туда, откуда мы только что пришли, но, не заметив ничего, кроме приближающихся упряжек Уилла, Этьенна и Кейзо, спрыгнул с нарт явно разочарованный. Да, традиционная навигация явно терпела фиаско. «Надо ставить лагерь здесь», — подытожил Джеф свои наблюдения и, не дожидаясь остальных, стал распрягать упряжку.

Джеф всегда начинает установку лагеря с того, что распрягает и кормит собак, а затем уже ставит палатку, то есть действует в полном соответствии с Кодексом погонщика собак, так хорошо описанным Джеком Лондоном. Остальные каюры — Кейзо и Уилл — Джека Лондона не читали, и поэтому сначала занимаются палатками, а затем уж собаками.

Вскоре все собрались вместе и стали разбивать лагерь. Все, кроме Этьенна. Если Джеф, смирившись с поражением столь уважаемой им традиционной навигации, базирующейся на трех китах — карте, компасе и мерном колесе, — потерял всякий интерес к надежно хранящей свои тайны окружающей нас белой пустыне, то Этьенн, ярый сторонник внедрения в навигацию современных методов и средств, главным образом спутников, все еще надеялся на торжество своих принципов и убеждений. Как истому французу, ему мало было видеть поражение «противника» — ему необходимо было видеть собственную победу. Он деликатно, стараясь не сыпать соль на свежую рану Джефа, попросил у него бинокль. Занятый собаками Джеф кивнул головой в сторону своих нарт с видом, обозначавшим: «Смотри, если хочешь, там все равно ничего нет!» Этьенн взял бинокль, забрался на еще не разобранные, а потому высокие нарты Джефа и принялся изучать правую по нашему движению сторону горизонта. Да, да, именно правую. Он не стал, подобно Джефу, рассматривать все четыре стороны, а выбрал вполне определенную, очевидно, имея свои соображения на этот счет. Как-никак, а именно Этьенн был автором фундаментального исследования «О влиянии государственного флага на верность выбранному курсу». Пока Этьенн занимался исследованиями горизонта, я приволок нашу палатку и стал ее раскладывать. Сегодняшняя ходьба по застругам утомила меня немного, и палатка никак не поддавалась. Это начинало меня злить — тоже верный признак усталости, и я уж было собирался крикнуть Этьенну: «Слезай, Жан-Луи, и бинокль бросай, мы завтра отыщем таинственный Сайпл!» Но вдруг весь лагерь потряс ликующий крик Этьенна: «Б-а-з-а! Я вижу б-а-з-у!» Если бы этот крик прозвучал часом ранее, он, несомненно, вызвал бы у меня прилив энтузиазма, как, впрочем, я уверен, и у всех остальных, но не сейчас, когда мы уже начали ставить лагерь, Джеф распряг собак, я разобрал нарты, и только Уилл выжидал, как будто предчувствуя открытие Этьенна! «Б-а-з-а!» — летело тем временем над лагерем. Я поднял глаза от палатки, по-прежнему безжизненно распростертой на снегу, и посмотрел на смутьяна. Маленький оранжевый человек подпрыгивал на нартах и показывал рукою куда-то на север в совершенно невообразимом направлении, но — и это было совершенно бесспорно — то, куда он показывал и что являлось, по его словам, базой, находилось справа от нашего курса и, должно быть, достаточно далеко.

Я посмотрел в направлении руки Этьенна и, приглядевшись, отчетливо увидел невооруженным глазом черные вертикальные штрихи антенн и группу каких-то прямоугольных точек темного цвета. Это, без сомнения, была станция Сайпл (другого «населенного» пункта просто-напросто не могло быть здесь и вообще в радиусе более 1000 километров). Близорукий Уилл, который не видел станции, первым нарушил тишину, внезапно воцарившуюся после криков Этьенна: «Надо идти — сегодня и сейчас!» Ему-то хорошо — он и не начинал разбирать свои нарты, — но все мы прекрасно понимали, что Антарктике нельзя, может быть, в большей степени, чем где-либо в другом месте, откладывать на завтра то, что можно и необходимо делать сегодня! Джеф стал вновь запрягать ничего не понимающих собак, а я с помощью героя сегодняшнего вечера стал упаковывать нарты. Перекусив на ходу холодным ломким шоколадом и взяв пеленг на станцию, я ушел вперед.

Пеленг оказался 347 градусов, то есть практически на север. Мы таки проскочили ее! Ай да пойнтмен, ай да уклонист, всего за двое суток без коррекции уйти настолько влево! Чудовищно и непостижимо, я уже внутренне готовился к завтрашнему товарищескому суду и отстранению меня от исполнения обязанностей впередиидущего, а по совместительству — и в бок уводящего. Но постепенно дорога вытеснила из моей головы мрачные мысли, и я уже старался хотя бы сейчас не сбиться с курса, потому что, как только мы тронулись, станция исчезла из виду, скрытая пересеченным рельефом.

Исправление навигационной ошибки продолжалось три часа! Да, да, мы шли до половины десятого и прошли 8 миль! Прежде чем попасть на территорию станции, мы пересекли взлетно-посадочную полосу, отмеченную большими черными фанерными щитами. Было видно, что ее давно никто не укатывал. Мы знали, что станция в настоящее время используется только для сезонных работ, и мы были первыми ее посетителями после долгой зимы. Все основные строения были под снегом, на поверхности торчали только надстроенные тамбуры и входные люки. Пять высоких — метров по 20 — ажурных металлических мачт поддерживали огромное антенное поле.

Я слышал раньше, что американцы занимаются на этой станции вопросами распространения сверхнизкочастотных электромагнитных колебаний, и сейчас обратил внимание на длинные, метров по триста-четыреста, растянутые на небольшой высоте над поверхностью льда антенны. У Жана-Луи был план с изображением станции, на котором, как на старой пиратской карте капитана Флинта, крестиком было помечено место расположения склада с продовольствием.

Нам не составило особого труда отыскать и сам склад — вернее, то, что от него осталось за зиму. А остался от него только метровый кусочек алюминиевой трубы, увенчанный потрепанным, выгоревшим синим флажком. Ничего более не говорило о том, что здесь находится склад. Поверхность снега под трубой была тверда как камень — нам предстояли трудные раскопки, но это завтра, а пока… Пока участники международной экспедиции «Трансантарктика» разбрелись по станции с экскурсией — все, кроме Джефа. Джеф остался распрягать собак. Я вместе с Этьенном и Уиллом забрался в ближайший дом через люк, сделанный на крыше. Спустившись по вертикальному деревянному трапу, мы попали в просторное помещение, служившее, по всей видимости, кухней. Чиркая спичками и осторожно пробираясь в кромешной тьме, мы набрели на огромную плиту, на которой стояла сковородка с замерзшим бифштексом. На многочисленных навесных полках, мимолетно освещаемых неверным огоньком спички, стояло множество всяких больших и малых баночек и банок. Мы заметили несколько красивых пакетов с тостами и банку с орехами и захватили их с собой в качестве вполне съедобного сувенира.

Станция выглядела только что покинутой. На полу валялся раскрытый номер «Пентхауза» с очень миловидной блондинкой на обложке. В полумраке небольших боковых помещений мы смогли различить сверкающие, девственно белые унитазы, тут же по стенам висело такое количество туалетной бумаги, что ею свободно можно было бы обмотать земной шар. Захватив рулончик в подарок профессору, который острее других чувствовал необходимость в этом предмете, мы выбрались наружу. Пора было подумать и о ночлеге: время было уже позднее, около 23 часов, хотя было еще достаточно светло.

Мы установили палатки и только в полночь приступили к ужину, острое чувство голода переполняло мой желудок и весь мой ослабленный пятидесятикилометровым переходом организм. Я вспомнил, что не успел сегодня даже пообедать, так как весь обеденный перерыв провозился с озонометром, пытаясь вдохнуть в него жизнь, хотя, увы, безуспешно. Еще во время первой остановки в 6 часов я вдруг ясно почувствовал, что мой организм начинает есть себя самого изнутри. Именно тогда я дал себе клятву во имя сохранения собственной жизни забыть во время обеда про озонометр. Я решил, что буду проводить измерения вечером, после остановки. Это решение придало мне сил и на некоторое время отвлекло от голодных мыслей, и вот сейчас голод дал о себе знать с новой силой.

Оживление, с которым Этьенн рылся в сумке для ужинов, свидетельствовало, что сегодня он тоже не страдает отсутствием аппетита. Мы, не сговариваясь, бросили в кипяток последний кирпич замерзшего чилийского мяса. Едва дождавшись, пока этот кирпич начнет распадаться на составляющие его маленькие кирпичики, мы, обжигаясь, пальцами выхватили из кипящей воды по кусочку и… Но все оказалось не как-то просто. Скорее всего корова, неизвестные части которой сейчас дымились в наших мисках, была принесена в жертву на одной из труднодоступных вершин в Чилийских Андах, куда она забралась самостоятельно и без страховки, настолько нервным и жилистым было это мясо. Но голод — лучший помощник в таких ситуациях. А затем было пюре с пеммиканом, молоко и чай.

Этот долгий и полный приключений и неожиданных открытий день закончился в нашей палатке в час ночи.

На этот раз, по мнению Всевышнего, мы, наверное, заслужили хорошую погоду в день нашего официального отдыха. Я проснулся в 9 часов утра. Палатка была залита солнечным светом. Было тихо так, как бывает только в Антарктиде, прямо звенящая тишина.

Я вспомнил свою первую антарктическую экспедицию, когда 9 декабря 1973 года я двадцатитрехлетним парнем ступил на антарктическую землю и как в первый же вечер пошел прогуляться в сторону аэродрома, а было это на станции Молодежная. Помню, как меня тогда охватило необъяснимое чувство какого-то внутреннего подъема — ужасно хотелось смеяться. Все для меня было впервые: и белый, первозданно чистый снег, и рассеченные широкими трещинами голубые купола ледников, и вмерзшие в припай огромные глыбы айсбергов, и багровый золотой расплав фиолетовых облаков на западе, и тишина, такая тишина, от которой действительно звенело в ушах. И вот сейчас стояла точно такая же тишина.

Я выбрался наружу. О такой погоде можно было только мечтать: синее, без единого облачка небо, Полный штиль и над всем этим яркое солнце, которое, несмотря на раннее утро, уже вскарабкалось довольно высоко. Я погулял вокруг палатки в костюме Адама без фигового листка, не опасаясь быть неправильно понятым, затем забрался в палатку и пропел удивленному Этьенну: «Нас утро встречает прохладой», опуская на всякий случай строку «Вставай, вставай, кудрявая», чтобы он, не дай Бог, не обиделся. Мое хорошее настроение передалось Этьенну, и мы с ним весело позавтракали, уничтожив недоеденный накануне пеммикан.

Я предложил Жан-Луи устроить по случаю такого великолепного дня легкий помыв головы. Жан-Луи сопротивлялся, ссылаясь на то, что у него не так много волос и что он и без мытья чувствует себя достаточно уверенно в этой жизни. Однако я уговорил его, и уже через некоторое время мы, намытые до блеска, сидели в палатке и вдвоем ремонтировали антенну. Я в перерыве вынес на улицу свой спальный мешок и подставил его солнцу. На освободившееся в палатке место я поставил свой многострадальный озонометр с тем, чтобы еще раз дать ему шанс проявить себя в борьбе с антарктическим холодом.

Послушав приемник на всех диапазонах и не обнаружив никаких признаков жизни, мы стали сомневаться в виновности только антенны в наших неудачных попытках связаться с внешним миром. Возможно, причина в плохом прохождении радиоволн. Тем не менее я еще раз проверил антенну, использовав для этого лампочку и батарейку от фонарика, да и антенна была цела.

Пришел сияющий, как новенький доллар, вымытый и выбритый Уилл. По его настроению чувствовалось, что он готов к раскопкам склада. Джеф и Кейзо возились с нартами, заново перетягивая ослабевшие веревки, профессор сортировал уже отобранные образцы со снегом, собаки отдыхали, причем Тим и Спиннер отдыхали с подобающими их бедственному положению привилегиями — оба лежали на надувных черных матрасах, и чувствовалось, что им это не слишком противно, а совсем даже наоборот.

В 4 часа пополудни мы приступили к раскопкам. От лагеря до склада было никак не менее 200 метров, причем под горку, поэтому мы с Этьенном покатили туда на лыжах и были у склада первыми. Нас отделяли от склада всего два метра снега, но зато какого! Первая же штыковая атака наших лопат была отбита снегом легко и непринужденно, я бы даже сказал со звоном. На снежной поверхности остался лишь небольшой шрам и лежащий рядом сиротливый крошечный ломтик твердого как камень снега. «Эге! — подумал я. — Здесь потребуется отбойный молоток, не меньше!»

Подошли ребята. По лицам их было видно, что и они рассчитывали, что увидят на месте раскопок несколько иную картину. И вторая моя попытка привела к совершенно не адекватному затраченным усилиям результату. Снег не поддавался! Надо было искать какой-то другой инструмент. Уилл с Джефом пошли в сторону стоявшего поблизости небольшого деревянного домика, очевидно, какого-то подсобного помещения, каковых было во множестве на территории станции. Минут через пятнадцать они вернулись с настоящей огромной киркой. Видно, неспроста инструмент такого сорта хранился на станции: уплотненный морозными ветрами снег был, как мы убедились, явно не по зубам таким традиционным для проведения раскопок инструментам, как лопата обыкновенная. Задача немного осложнялась тем, что мы не знали, в какой стороне от торчащего шеста необходимо копать. Шест этот был закреплен на торцевой стенке ящика с продовольствием, и нам необходимо было правильно сориентироваться, чтобы избежать лишней работы.

Мы очертили на поверхности снега предполагаемый контур захороненного ящика, и профессор — признанный специалист по снеговым работам — нанес первый сокрушительный удар киркой по прочному белому щиту, преграждающему путь к принадлежащим нам по закону сокровищам. Удар профессионала оказался удачным и сразу вывернул огромную сахарно-белую глыбу снега.

Профессор методично откалывал кусок за куском, периодически останавливаясь и давая время нам, действующим руками и лопатами, освободить для него новый глубинный горизонт. Уже через час напряженного труда обозначились основные принципы его разделения в рамках нашего международного сообщества: Дахо, действуя на переднем фронте, вскрывал пласт за пластом, ловко орудуя киркой, Этьенн, Уилл и Кейзо выбрасывали на поверхность наиболее крупные куски снега, а мы с Джефом выступали в роли чистильщиков, окончательно очищая забой для следующего цикла.

Через два с половиной часа мы раскопали пещеру площадью около шести квадратных метров и глубиной два метра.

Мы извлекли из ямы десять ящиков собачьего корма, три ящика с продовольствием для нас самих и две канистры с бензином. Наивные и самонадеянные люди! Мы думали, что весь этот скромный груз, весом около полутонны, мы вшестером без особых трудов отвезем на легких нартах Джефа, предусмотрительно привезенных им к месту раскопок… Да все мы, шесть не самых слабых мужиков из шести не самых отсталых стран мира, оказались просто-напросто ни на что не пригодными мальчишками по сравнению с упряжкой из десяти дружных собак! Когда мы впряглись в эти нарты — четверо впереди, двое позади — и попытались сдвинуть их с места, нам это удалось, но не более того. Несмотря на подбадривающие крики: «Уан, ту, три!», в которые иногда подмешивалось отчаянное «Раз, два, взяли!», нам едва удалось преодолеть расстояние, равное длине нарт. Пришлось разделить груз на 3 (три!) равные части и совершить три рейса по маршруту склад — лагерь и обратно. Собаки, потрясенные столь низким уровнем профессиональной подготовки их непосредственных начальников, обиженно отвернули морды, чтобы не видеть такого позора. Мы же, напротив, еще раз чрезвычайно наглядно убедились в том, что без собак мы не так уж много значим в этой экспедиции, и во время вечернего кормления наградили их двойной порцией корма. Собаки, само собой, восприняли эту награду как должное.

Увлеченные раскопками, мы не заметили, как с северной стороны горизонта стала надвигаться плотная гряда облаков грязно-серого цвета, совершенно лишнего в общей праздничной и яркой цветовой гамме сегодняшнего дня. К окончанию раскопок облачность закрыла уже полнеба и продолжала неумолимо наступать, небрежно замазывая серой краской золотистую голубизну закатного неба. Вечером пошел снег, опустилась мгла, но было удивительно и зловеще тихо. Мы с Этьенном рассортировали продукты и организовали небольшой праздничный ужин — как-никак мы имели на это право. Трудно было предугадать, как бы сложились обстоятельства, если бы не настойчивость Этьенна, не смирившегося накануне с провалом нашей попытки отыскать Сайпл с ходу. Только благодаря чистой случайности мы остановились на ночлег в таком месте, откуда могли увидеть Сайпл. Остановись мы ближе или дальше, левее или правее этого места, то при всем старании не смогли бы увидеть станцию из-за очень пересеченного рельефа. Более того, вчера едва только мы, изменив курс, двинулись по направлению к станции, то сразу же потеряли ее из вида, и все три часа я шел лишь по компасу. А если бы еще и плохая видимость! Если бы, если бы, если бы… Но все получилось так, как получилось, и вот сейчас после великолепного дня отдыха, пополнив запасы провианта, мы сидели в палатках, гадая, какой день пошлет нам погода завтра? Собаки тоже, кажется, впервые за много дней по-настоящему отдохнули. Солнце освободило их шерсть ото льда и, конечно же, подогрело их настроение. Единственное, что немного омрачало настроение этого прекрасного дня, — продолжающееся отсутствие радиосвязи: ни мы никого не слышим, ни нас никто!

Вновь пришлось использовать безотказный и всепогодный спутниковый канал, чтобы передать весточку всем тем, кто помнит о нас и следит за нами. Этьенн не уставал восхищаться этим портативным, скорее похожим на игрушку радиомаяком, с помощью которого можно отсюда, из глубины Антарктиды, что называется, не вылезая из спального мешка, передать коротенькую записочку, скажем, в Париж! Звучит! Этьенн вообще считает, что любое самое рискованное и «рекордное» путешествие должно оснащаться самой передовой связной и навигационной аппаратурой, нормальная и надежная работа которой во многом часто определяет и саму судьбу экспедиции. По мнению Этьенна, и самые первые экспедиции были оснащены им по последнему слову современной техники и будь у Амундсена или Скотта возможность взять с собой портативную радиостанцию, они, без сомнения, взяли бы ее с собой, и, как знать, может быть, это смогло бы предотвратить трагическую гибель капитана Скотта и его товарищей в сорока километрах от склада с продовольствием.

«Героизм есть не сознательное создание себе трудностей и их последующее преодоление (хотя и в этом он очень часто вынужденно проявляется), а сознательное преодоление объективно существующих. Естественно, всего предугадать невозможно, и в жизни всегда остается место подвигу, но максимально предусмотреть и предохранить себя, своих спутников от возможных трудностей обязан каждый серьезный путешественник», — таково было мнение Этьенна о героизме в современных путешествиях. Совсем безрассудным и недостойным занятием Этьенн считал сознательный отказ от разумной и необходимой страховки в угоду только личным амбициям. Он привел мне пример экспедиции к Южному полюсу, которую организовал и провел в 1985 году англичанин Роберт Сван. Сван отказался от радиосвязи во время всего перехода, и без малого долгих два месяца все его близкие и родные, да и просто все, кому не безразлична была судьба двух отчаянных ребят, сидели как на иголках, не зная, что происходит на маршруте. Заслуги Свана и его личное мужество никоим образом не умалились бы, если бы он пошел в этот поход с радиостанцией или хотя бы с радиомаяком, чтобы — пусть даже при отсутствии радиосвязи — все следящие за его переходом люди знали, что у него все в порядке.

«Героизм и романтика путешествий всегда связаны с поиском новых, более трудных путей и способов их преодоления», — закончил свой монолог Этьенн и добавил снега в начинающий закипать чайник. Я с ним согласился.

Как бы в подтверждение того, что трудности на этом новом пути для нас еще далеко не закончились, ночью сорвался ветер и утром следующего дня Антарктида вновь повернулась к нам боком. Трудно сказать, что у нее является лицевой, а что обратной стороной, зато почти наверняка можно утверждать, когда она повернулась боком — это когда от всего вокруг тебя веет какой-то безысходностью и тоской. Вот и сегодняшним утром такой безысходностью веяло от всего, что творилось вне палатки: метель, белая мгла, видимость менее 50 метров, промозглая сырость, температура минус 33 градуса и страстное нежелание вылезать из мешка рано утром. Но вылезти, как вы понимаете, пришлось.

Я уверен, что если бы не было вчерашнего чудесного видения в образе ясного солнечного дня, то мы, не раздумывая, вышли бы сегодня на маршрут, поскольку начинающийся день был сродни тем, уже оставленным нами, к счастью, в прошлом сентябрьским и октябрьским холодным ветреным и безликим дням — не хуже и не лучше. Мы уже свыклись с мыслью о том, что если мы хотим завершить экспедицию, то в подобные дни нам необходимо двигаться вперед. Но вчерашний день явно выбил нас из колеи, на мгновение приоткрыв плотную завесу белой мглы и показав нам всем, какой может быть погода. Поэтому и сейчас я колебался, какое решение принять: выходить или все-таки подождать некоторого ее улучшения.

Мне, как идущему впереди, никак не улыбалась перспектива опять брести на ощупь в застругах против сильного ветра. Вернувшись в палатку, я рассказал Этьенну о своих сомнениях, и мы оба решили, что правильнее будет немного переждать, с тем чтобы выйти сразу же после улучшения погоды, не дожидаясь начала следующего дня, поскольку высота солнца уже позволяла это сделать.

Одевшись по-штормовому, я пошел к другим палаткам, чтобы «навязать» ребятам наше решение и заодно выслушать их мнение по его поводу. Несмотря на то что день светлел, видимость продолжала оставаться очень плохой, и я с трудом различал впереди палатку Джефа, а палатки Уилла не было видно вообще. Проходя мимо свернувшихся неподвижными клубочками собак, я с грустью отметил про себя, что от их вчерашнего вальяжного вида не осталось и следа. Как всегда, они первыми приняли на себя удар непогоды и сейчас дремали, прикрыв носы хвостами и вспоминая, наверное, вчерашнее солнце. Стараясь перекричать свист и шум ветра, наклонившись пониже к завязанному по штормовому и втянутому внутрь палатки входному рукаву, я проорал обычное: «Доброе утро, ребята! Погода очень плохая. Мне кажется, что надо немного подождать». Реакция Джефа была молниеносной: он быстро развязал рукав и после непродолжительной борьбы с ним высунул наружу свой чувствительный нос. Нашему профессиональному штурману вполне хватило этого одного из важнейших органов чувств, чтобы сразу же оценить ситуацию. Крупный крючковатый нос Джефа, его прищуренные и оттого казавшиеся маленькими, глубоко посаженные глаза, надвинутая глубоко, до самых бровей, как у старой бабки, вязаная шапочка и вся его трясущаяся под натиском ветра пирамида палатки очень живо напомнили мне домик на курьих ножках и сидящую в нем Бабу Ягу, готовящую какую-нибудь очередную пакость. На этот раз Баба Яга решила остаться в избушке, очевидно, считая, что и без ее вмешательства все вокруг достаточно плохо, и ответила мне голосом Джефа, что вполне одобряет и поддерживает предложение подождать.

Я направился к палатке Уилла. В ответ на мое предложение переждать Уилл довольно живо ответил: «Надо идти, мы же в такую погоду ходили и раньше!» Я знал, что он еще не выходил из палатки и не знает, какая погода сейчас — это во-первых, а во-вторых — поскольку он шел обычно последним рядом с нартами, часто с закрытыми глазами, видимость не имела для него большого значения, ему было вполне достаточно видеть только идущие рядом нарты. Меня немного разозлила эта самоуверенность. Я опять повторил свое предложение переждать непогоду на месте и, не вступая в дальнейшую дискуссию, хотя бы потому, что мне было не слишком удобно дискутировать, стоя на холодном ветру, пошел к своей палатке. Слегка продрогнув во время этой утренней прогулки, я двинулся напрямик и не пошел взглянуть на собак Уилла, как обычно делал во время утренних обходов, а жаль…

Вернувшись в палатку, я сказал Этьенну, что наше предложение принято большинством голосов при одном против, и мы остались ждать. Но дождались отнюдь не улучшения погоды, а неожиданного и очень горького известия, которое уже ближе к полудню принес в палатку Уилл. Он как-то очень долго залезал в палатку, тщательно (чего до этого никогда за ним не водилось) очищал костюм от снега и наконец-то устроился, усевшись по-турецки в моих ногах. Мы с Этьенном оба лежали в своих спальных мешках при выключенном примусе — экономили горючее.

После небольшой паузы Уилл произнес: «Хорошо, что мы сегодня не вышли, мерзкая погода!» Мы молчали. Затем, не повышая голоса и глядя куда-то в одну точку перед собой, он сказал ровным будничным тоном: «Тим умер, — и продолжил: — Я пошел кормить собак и увидел, что он лежит на матрасике, вытянув передние и задние лапы. Чертова погода! Кто мог знать, что она так испортится за ночь!» Уилл в первый раз взглянул на нас, явно ища поддержки. Я машинально кивнул головой. Действительно, кто мог знать… А сам с пронзительно острым чувством запоздалого раскаяния вспомнил, как сегодня утром не подошел к собакам Уилла проведать Тима. Кто знает, может быть он был еще жив! Было ясно, что его доконала последняя ночь, ведь еще вчера на солнце он выглядел вполне прилично и казался даже немного приободрившимся — во всяком случае намного лучше, чем в последние дни.

Я вспомнил, как утром накануне нашего прихода на станцию Сайпл, когда мы с Этьенном собирали свою палатку, неожиданно подошел Тим и улегся прямо на черный расстеленный на снегу чехол, всем своим видом показывая нам, что ему надо погреться, и как я аккуратно перенес его на руках и поставил рядом на снег, сказав при этом: «Потерпи, Тим, сегодня ты будешь спать в нашей палатке». Мы с Этьенном уже решили устроить Тима в нашей палатке, потому что сумка, в которую укладывал его на ночь Уилл, ему явно не подходила. Каким жалким он был в то утро: худой, с тусклой, местами торчащей дыбом, местами прилизанной шерстью, с обглоданными до мяса лапами, поджатым хвостом, весь трясущийся от холода. Он не скулил, не взвизгивал, а только смотрел, тоскливо смотрел на все происходящее вокруг, столько раз уже виденное им в его долгой бродяжьей жизни: на то, как суетятся и кричат люди, собирающие лагерь, как нервничают собаки, но видел это уже, казалось, другими, как будто посторонними, глазами. Он — я сейчас понял это — чувствовал приближение смерти. Видя его такое необычное поведение в то утро, мы тоже должны были, просто обязаны почувствовать это, но… Успокоив себя мыслью о том, что вечером мы заберем Тима к себе, и посчитав, наверное, при этом свою миссию милосердия законченной, мы занялись своими делами. Правда, когда Уилл подошел к нам забрать Тима, Этьенн предложил ему повезти Тима на нартах ввиду его крайней слабости, на что находящийся, как обычно, с утра не в духе Уилл буркнул: «Нет, это будет чересчур тяжело для остальных собак!» Мы не стали спорить, еще более утвердившись в правильности принятого нами решения относительно помещения Тима в нашу палатку.

Сейчас, когда Уилл рассказывал о смерти Тима, вместе с которым он дошел до Северного полюса, он тоже наверняка с запоздалым раскаянием вспоминал то утро и свой отказ.

Джеф, например, не считал, что Спиннер будет обузой для его собак, и поэтому Спиннер последнюю неделю постоянно ехал на нартах и, естественно, экономил силы, в то время как Тим бежал рядом. Но в тот день мы очень долго искали Сайпл, вернулись в палатку уже около полуночи и, увы, были слишком поглощены своими проблемами, чтобы вспомнить о Тиме. К тому же и погода была неплохой. Словом, ни в ту ночь, ни в последующую, опять же по причине хорошей погоды, мы не поместили Тима в палатку. Он так и не дождался от нас этого. Мы все трое были повинны в его гибели. Конечно, и погода сделала свое дело, и отсутствие радиосвязи, из-за чего все наши попытки эвакуировать собак самолетом провалились.

Это была третья жертва в нашей экспедиции, и, как мне казалось, всех трех можно было избежать, опять же если бы мы не задержались на Кубе, если бы мы вовремя принялись за Тима, если бы…

Уилла волновал еще один весьма важный, с его точки зрения, вопрос: «Как объяснить все происшедшее… нет, не родителям Тима, не его близкой подруге, а… прессе?» Сказать, что Тим погиб из-за нашего, а точнее, его недосмотра (Тим был собакой из упряжки Уилла, и тот отвечал за его жизнь), Уилл, понятно, не мог и не хотел. Он заботился о своей репутации в Штатах как о профессиональном погонщике и знатоке собак, хотя я лично, зная Уилла и видя его отношение к собакам вот уже в течение полутора лет, имел о нем как о каюре свое собственное мнение, причем, кажется, не совпадающее с официальным.

Я был сторонником того, чтобы не выносить сор из избы и сделать для себя надлежащие выводы по поводу отношения к собакам. Я очень не люблю разыгрывать спектакли перед прессой, изображая дело таким образом, что все эти жертвы были неизбежны, и, несмотря на все наши… и т. д. и т. п. Более того, я где-то в глубине души был уверен, что никто из журналистов и не вспомнит про Тима — кто из них знает или хотя бы просто считает наших собак?

Настроение было паршивым. Уилл спросил меня: «Как ты себя чувствуешь в этой ситуации и что ты думаешь о ней?» Уже потом всякий раз, когда я видел, что Уилл по-прежнему время от времени наказывает собак и чаще всего несправедливо, я вспоминал этот его вопрос и клял себя за то, что не высказал ему тогда все, что думаю. Я не сказал ему, что если бы ты, Уилл, был поближе к своим собакам, вовремя заметил бы состояние Тима, посадил бы его на нарты, накрыл бы своей паркой (как это сделал Джеф с попавшим в такую же ситуацию Спиннером), брал бы его на ночь в палатку и кормил бы теплой, специально размельченной пищей, то, может быть, Тим и протянул бы до самолета. А не сказал я всего этого потому, что чувствовал себя в такой же степени виноватым.

Я работал с этой упряжкой и в Гренландии, и два месяца здесь, в Антарктике, и именно я, видя то, что не замечал или не хотел замечать Уилл, должен был сделать то, о чем написал выше. Именно я, а не Дахо, заменивший меня в работе с собаками Уилла, после того как мы поменялись палатками… Поэтому я сказал тогда только, что испытываю те же самые чувства, какие испытывал, стоя в душном и влажном самолете на Кубе рядом с клеткой, в которой, вцепившись зубами в решетку, лежал задохнувшийся от жары пес: то же чувство острого запоздалого раскаяния.

Вечером опять нет радиосвязи — даже обычно всегда хорошо прослушиваемая на нескольких диапазонах радиостанция «Рэйдио Франс интернэшнл» сегодня молчит. Жан-Лу колдовал с радиомаяком, пытаясь уместить в 32 буквы и сообщение о том, что у нас все в порядке, и просьбу Крике выйти завтра на одной из запасных частот. Наконец ему это удалось, и записка улетела через крышу палатки прямо Господу Богу. Долетит, наверное, если ее не собьет ветром.

23 октября, понедельник, восемьдесят девятый день.

Проснулся в час ночи оттого, что стих ветер и воцарилась тишина. Осторожно, чтобы не спугнуть ее, я устроился поудобнее в спальном мешке и заснул с приятной уверенностью в завтрашней хорошей погоде. Но заснул совершенно напрасно, так как, проснувшись, сразу же услышал, что тишины нет и в помине. Вновь, но, к счастью, не так сильно, как вчера, дул ветер. Разведвыход показал: ветер юго-восточный, 8–10 метров в секунду, температура минус 33 градуса, видимость 150 метров, сильная поземка. Далее сидеть на этом месте мы просто не могли.

От Сайпла наш курс менялся — мы поворачивали на юг, к горам Элсуорт, и покидали, наконец, Антарктический полуостров с отставанием от графика на двенадцать дней! Сейчас все надежды были на более устойчивую погоду на Антарктическом плато и большую скорость движения. Но пока, пока мы не очень далеко отошли от станции, и на нас еще распространялось действие воистину античеловеческих законов зимнего Антарктического полуострова. Было холодно, ветер дул в левую щеку, плохая видимость вновь вынуждала меня останавливаться, поджидая, пока все упряжки соберутся вместе, но, к счастью (должно же хоть в чем-то везти!), к счастью, практически не встречались заструги, которых я, по правде сказать, опасался более всего. Их было великое множество, когда мы шли сюда три дня тому назад, но прошедшая минувшим днем метель, наверное, изменила ситуацию, и идти было не так трудно, как я предполагал, если не принимать во внимание колючий встречный ветер.

Первой за мной шла упряжка Кейзо, поэтому мне надо было быть особенно внимательным и не отрываться далеко от любящего неожиданные повороты вожака его упряжки, особенно с учетом того, что и ветер сегодня задувал с юго-востока, как будто сам все время провоцировал: «Поверни направо, поверни направо!»

Я шел впереди и думал про Тима. Вспоминал наши с ним частые ссоры в Гренландии, когда я тщетно пытался отучить его питаться постромками, как Тим все-таки вышел победителем в этом единоборстве и вынудил меня всякий раз снимать с него на ночь постромки, вспоминал, как он, распластавшись по снегу, изо всех сил тянул нарты по крутому склону ледника Вейерхаузер, выкладываясь до конца, как он терпеливо, с присущим, пожалуй, ему одному из наших псов достоинством вел себя во время кормежки, спокойно ожидая своей очереди среди прыгающих, лающих до хрипоты и лязга зубами собратьев, невысказанное вчера Уиллу, спрятанное мной в глубину души, сейчас, когда я был один на один с самим собой, опять неотступно и навязчиво — так, как будто это могло бы что-либо изменить — вертелось в голове. Я заметил, что все эти, на первый взгляд, внешне простые компромиссы оборачивались для меня затем непростой внутренней борьбой.

Когда девять-десять часов в сутки ты предоставлен самому себе, появляется много времени, чтобы осмыслить и оценить собственные поступки, и очень тяжело, когда эта внутренняя самооценка не удовлетворяет тебя — тогда тебя начинает неотступно преследовать мысль заново проиграть ту или иную спорную ситуацию с тем, чтобы повести себя в ней по-иному: лучше, тверже, бескомпромисснее. Но я всякий раз находил и старался найти объяснение таким своим поступкам и оправдать их тем, что в нашей ситуации взаимодействия разных характеров, темпераментов, настроений, в таких трудных условиях полной изоляции от всего остального мира компромиссы необходимы и обязательны. Амбициозность любого из нас неминуемо привела бы к полному развалу. По моему мнению, чем сильнее человек морально и психологически, тем более он готов к серьезным компромиссам, тем сильнее он может подавить собственное «я» во имя достижения общей цели продолжительной и трудной экспедиции.

Испытанная мною сегодня впервые комбинация маска плюс очки оказалась несостоятельной по причине нещадного запотевания стекол очков с их последующим обледенением. Поскольку мне по долгу службы впередиидущего необходимо было хотя бы иногда видеть стрелку компаса и небольшой участок поверхности прямо впереди по ходу движения, то от очков пришлось отказаться.

Обеденный перерыв, как всегда, прошел у меня в борьбе с озонометром, а у моих друзей — с ветром. Они сдались первыми и вынудили меня прекратить борьбу досрочно. Озонометр ликовал и победно подмигнул мне красным глазом индикатора из глубины ящика. Температура понизилась до минус 36 градусов, ветер усилился, и видимость упала до 50 метров. Дважды мы с Кейзо уходили в отрыв, и, отвернувшись от ветра, стояли, опираясь на лыжные палки, и поджидали остальных. Пройдя до 18 часов 18,5 мили, мы остановились на ночлег.

Непогода, а иначе и нельзя было назвать то, что творилось вокруг, когда мы ставили палатку, вынуждала нас действовать чрезвычайно быстро и собранно.

Палатка, установленная во время метели, внутри менее всего походила на человеческое жилье, особенно до того, как мы зажигали примус. Все в ней было покрыто снежной пылью, так что сначала приходилось все очищать щеткой. И лишь после этого постепенно живительное тепло примуса начинало возвращать палатку к жизни.

Граница между глянцевым, влажным светло-желтым цветом оттаявших стен и матовым, махрово-белым цветом стен, еще хранящих наружный холод, медленно смещалась от потолка вниз к полу.

Я научился приблизительно определять температуру наружного воздуха по высоте этой границы над полом. Сегодня она остановилась где-то на уровне 50–60 сантиметров, а это означало, что температура снаружи около минус 40 градусов — еще одно независимое подтверждение верности показаний официального термометра экспедиции.

Опять, и опять некстати, сегодня долго не запускалась наша печурка, так что снова потребовалось вмешательство доктора. Полвосьмого удалось вскипятить чайник и отогреть в нем сардины — да, да, мы отогреваем сардины именно таким образом: опускаем их в кипяток прямо в жестяных банках. Радиосвязь сегодня была в два раза лучше, чем вчера: сегодня мы слышали всех, а нас — никто. Из сообщений Крике мы поняли, что Брайтон наконец вылетел в сторону холмов Патриот, но непогода застигла его, если судить по последним координатам, в районе к востоку от горы Рекс, заставив совершить вынужденную посадку. Координат места его посадки Крике не знал. Из последних сообщений Брайтона ясно было только, что у них метель от северо-запада и довольно плотная. После этого связь с самолетом прервалась, и оставалось только ждать и надеяться, что у Брайтона и еще у троих находящихся с ним вместе пассажиров все в порядке. Мы находились во власти другой циклонической системы — от юго-востока, — отличавшейся от брайтоновской, по-видимому, только более низкой температурой. Крике успокоил и его, и нас, сообщив, что такая погода, а точнее, непогода, продержится еще двое суток.

После ужина, который достойно завершили спагетти с сыром (с мясом опять вышла осечка: оно никак не хотело поддаваться нашим зубам — одни жилы!), Этьенн сказал мне, что сегодня перед остановкой Уилл опять лупил собак. И это в такую погоду и в такой день, сразу после гибели Тима! Уилла взбесило то, что собаки стали терять след в конце дня, когда видимость ухудшилась.

Иногда у меня складывалось такое впечатление, что собаки для Уилла являются лишь средством передвижения, чем-то вроде автомобиля, который должен работать исправно от заправки до заправки без каких бы то ни было проявлений эмоций и чувств, которые как раз и отличают живой организм от механизма.

Сегодня первый раз заснули без всяких надежд на улучшение погоды — уж очень свирепо задувал ветер.

24 октября, вторник, девяностый день.

«Когда весна придет, не знаю!» — пропел я сегодня утром, едва приоткрыв глаза и увидев на потолке прямо над собой махровую бахрому инея, покрывающего потолок и все вещи, оставленные с вечера на просушку: носки, маклаки, — все, что висело и лежало на сплетенной из веревок сетке, укрепленной под потолком палатки.

Ветер свистел не так свирепо, как вчера, и воздух казался более прозрачным и светлым, несмотря на туман. Термометр уперся в ту единственную точку на шкале, где и Фаренгейт, и Цельсий пребывают в полном согласии — минус 40 градусов.

Пирамида Джефа и Кейзо уже жила, пробудившись, полнокровной жизнью, в то время как в американо-китайском квартале царила сонная тишина. Мне стоило больших трудов добиться от профессора хоть слабой ответной реакции на мои многократные призывы проснуться. Сначала я даже стал подумывать, что Дахо и Уилл подмерзли в эту ночь, но профессор, к счастью, вовремя развеял мои сомнения. «Вэри колд», — услышал я сдавленный профессорский голос, уже убегая от палатки, ибо действительно было очень холодно.

Этьенн сидел необычно грустный, я же пребывал в приподнятом настроении, обычном для меня, когда я возвращался утром в палатку после приятной во всех отношениях, особенно в такую погоду, снежной процедуры. Осознание того, что на сегодня эта процедура позади, и предвкушение предстоящего завтрака очень вдохновляли меня. Жан-Луи пожаловался на сильную головную боль и озноб. Я посоветовал ему надеть парку, и он покорно согласился. На свежем (и даже более чем свежем) воздухе ему стало полегче — скорее всего он просто-напросто угорел от керосиновой лампы. Накануне вечером мы очень тщательно окопали палатку и задраили вентиляционное отверстие, поэтому в палатке наверняка было мало кислорода. Так или иначе, но к Этьенну вернулась его постоянная готовность пошутить, а это говорило о том, что ему действительно полегчало.

Сегодня двигались очень медленно, и я без труда сумел оторваться от головной упряжки. Собаки, наверное, не совсем еще пришли в себя после вчерашнего шторма, да и скольжение при такой низкой температуре было не слишком хорошим. К полудню небо прояснилось, появилось солнце и идти стало намного веселее, несмотря на то что ветер завернул круче к югу и стал практически встречным.

Сегодня я впервые решил пообедать во время обеденного перерыва, бросив бесплодные попытки оживить озонометр. Теперь, кажется, впервые и ему, и мне хорошо. Я не спеша попил горячего молока, погрыз сыра, предварительно оттаяв его в чашке с горячей водой. Такой хороший обед улучшил и без того неплохое настроение, и все послеобеденное время прошло быстро и незаметно. Этьенн тоже встал на лыжи и пошел следом за мною — так мы и финишировали с интервалом 15 минут.

«Поздравляю вас с серебряной медалью, коллега, — сказал я ему на финише. — Теперь наша палатка наверняка займет первое место в зимнем многоборье ГТО». Мне показалось, что Этьенн не совсем понял, в каком именно виде спорта займет первое место наша палатка, но, будучи от природы не занудой, не стал выяснять, что я имел в виду, а с достоинством принял мои поздравления. Мы обнялись.

Поскольку этот финиш был всего-навсего одним из многочисленных промежуточных финишей на этом этапе гонки, нас никто не встречал, никто не набросил на наши разгоряченные спины одеяла и не предложил горячего чаю. Мы стали понемногу замерзать. Минут через пятнадцать, когда подошла основная группа собак и лыжников, на победителей было жалко смотреть.

Как приятно и легко ставить лагерь при отсутствии ветра! Да и сама палатка внутри выглядела очень уютно. Солнце делало желтые стены палатки теплыми как на вид, так и на ощупь — никакого инея и льда. Уставшие за целый день от белого цвета глаза отдыхали в пестроцветном внутреннем мире палатки. Сегодня, как победители гонки, мы с Этьенном позволили себе после ужина десерт. За дело взялся я, правда, не имея никакой определенной идеи, но помня усвоенное с детства правило: «Смешение хороших продуктов в любых пропорциях очень часто приводит к неожиданным результатам».

Для начала я растворил в средней по размерам кастрюле сухое молоко и огляделся вокруг в поисках чего-либо, годящегося в качестве первого ингредиента. Заметив мои раздумья и, видимо, опасаясь, чтобы они не привели к неожиданным результатам уже с самого начала, Этьенн со свойственным ему тактом повел глазами в сторону лежащего рядом со мной полиэтиленового мешочка с грецкими орехами. Начало было положено. Дело пошло быстрее. Этьенн время от времени отрывался от своего дневника и провожал взглядом каждый новый продукт, опущенный мною в кастрюлю. Далее последовало: сушеные абрикосы, сушеная смородина, какао, галетные крошки.

В результате образовалось нечто весьма неприятного цвета, но чрезвычайно вкусное. Только прикончив причитающуюся долю десерта, Этьенн смог оторваться от него и спросить: «Как это называется, Виктор? Дай рецепт!» Я уверенно, будто заранее знал, что получится в результате моей кулинарной деятельности, ответил: «Это блюдо мы называем «русская тюря с использованием экспортных присадок». Этьенн был удовлетворен, несмотря на то что его очередная, пятая по счету, попытка выхода в эфир окончилась неудачей — на этот раз и мы никого не слышали.

Вечером с юго-восточной стороны горизонта были отчетливо видны большие заснеженные горы — это уже Элсуорт. За сегодняшний день прошли 20 миль. До следующего склада с продовольствием на нунатаке Фишер осталось 100 миль. Лагерь в координатах: 76,5° ю. ш., 85,1° з. д.

25 октября, среда, девяносто первый день.

Потерпев неудачу в многочисленных попытках сбить нас с курса, юго-восточный ветер после непродолжительной вчерашней паузы решил попробовать с запада и к утру набрал силу. Гонимая им тяжелая низкая, типично западная облачность медленно поднималась с горизонта и заслонила светло-голубое рассветное небо. Вскоре от него осталась только тоненькая розовая, подкрашенная солнцем полоска. Горы скрылись из вида. Быстро теплело, утром температура была уже только минус 34 градуса. Пошли курсом на южную оконечность замеченного вчера горного массива. Если судить по карте, это должен быть хребет Сентинел, являющийся северной оконечностью огромной горной страны Элсуорта. Нам предстояло обогнуть этот высочайший горный массив Антарктиды с запада и пройти вдоль него в направлении к полюсу по меньшей мере 500 километров. Горные вершины Элсуорта должны были разнообразить наш пейзаж как минимум в последующие две недели.

Сегодня впереди за мной пошла упряжка Джефа. Отдохнувшая Тьюли в свойственной ей искрометной манере вела за собой собак своей упряжки, и мне все время надо было быть начеку, чтобы не дать собакам достать меня. Встречный юго-западный ветер особых хлопот до обеда не причинял. Я шел без очков, защищая лицо только меховой опушкой комбинезона. Несколько раз ветер усиливался, переводя поземку в более высокий ранг низовой метели, но затем все возвращалось на круги своя. Один из этих порывов пришелся, как вы, наверное, уже догадываетесь, на время обеденного перерыва. На этот раз мы даже не стали собираться все около каких-то одних нарт, а разделились по трое: Этьенн, Кейзо и я у одних нарт, Уилл, Джеф и Дахо — у других. За весь обед никто не проронил ни слова. Хотелось только одного — поскорее встать на лыжи и идти, идти, идти, чтобы поскорее прийти к месту следующей остановки, разбить палатку и хоть на время избавиться от этого ветра и назойливого, проникающего повсюду снега.

Видимость резко ухудшилась и, к сожалению, вместе с ней и поверхность. Начался подъем с боковым уклоном, появились высокие заструги и вместе с ними, естественно, открылся и фестиваль «Рашен баллей»: по выражению Джефа, фестиваль русского балета на лыжах в моем исполнении. От классического балета этот отличался, пожалуй, лишь тем, что сцена, как правило, была не видна танцорам и солист частенько падал в оркестровую яму, а так все бы ничего…

Ветер, что называется, уплотнился, и мне приходилось буквально силой преодолевать его упругое сопротивление. Конечно, ни о какой езде или даже ходьбе на лыжах в таких условиях говорить не приходилось. Я ковылял на них, упираясь обеими палками и перебираясь с бархана на бархан, ориентируясь главным образом по ветру, потому что компас раскачивался и крутился на груди, как живой, и не было никакой возможности уследить за стрелкой.

Примерно в 5 часов ветер достиг штормовой силы, и я увидел, что Джеф машет мне руками, показывая, чтобы я остановился. Все упряжки собрались вместе, и мы решили ставить лагерь, потому что в случае еще большего усиления ветра нам просто-напросто будет не справиться с палатками. И тут внезапно произошло нечто удивительное. Резко, как по мановению волшебной палочки, прекратился ветер. Облака продолжали лететь с такой же скоростью низко над нашими головами, а внизу был полнейший классический штиль, но, увы, ненадолго. Ровно через пять минут ветер возобновился и задул в прежнем направлении с той же силой, что и до того.

Мы уже запустили примус, когда дверь палатки распахнулась и в нее просунулась чья-то заснеженная голова. Тело неизвестного оставалось снаружи палатки и сотрясалось от ударов ветра, передававшихся голове, от чего последняя совершала ритмические возвратно-поступательные движения с небольшой амплитудой в районе дверного проема.

После небольшой, но многозначительной паузы голова заговорила голосом профессора гляциологии Дахо. «Ребята, — произнес, продолжая раскачиваться, профессор, — я знаю, что вы оба признанные специалисты по вентиляционным отверстиям. Мы с Уиллом неверно установили наружный чехол палатки, и у нас теперь, естественно, не стыкуются вентиляционные отверстия наружного и внутреннего чехлов. Что нам делать?» Специалисты, не сговариваясь, в один голос заявили, что лучше всего переставить чехол правильно. Профессор затосковал, прислушиваясь к свирепым завываниям ветра и, очевидно, мысленно спроектировав эту теоретическую рекомендацию на реальные условия. Я все понял, Этьенн тоже. И вновь почти одновременно, не сговариваясь, мы предложили альтернативный вариант — прижать колпак вентиляционного отверстия веревками снаружи. На мгновение тоскливое выражение в глазах профессора исчезло, но только на мгновение — ему еще предстояло это сделать, голова скрылась.

Сегодняшний неожиданный выверт ветра после вчерашней прекрасной погоды немного подкосил моего компаньона. Этьенн сказал мне: «Когда же наконец мы сядем на пароход и покинем это чертово место?» И действительно, завтра исполняется три месяца со дня нашего старта, а мы все еще практически на Антарктическом полуострове, то есть преодолели четверть дистанции за половину времени! Тут было над чем задуматься, да и погода наводила на размышления. Чтобы подсчитать количество по-настоящему хороших дней за сентябрь и октябрь, вполне достаточно пальцев на одной руке любого из участников экспедиции, включая собак. Ну куда это годится?! За сегодняшний день прошли 22 мили. Лагерь в координатах: 76,8° ю. ш., 85,7° з. д.

26 октября, четверг, девяносто второй день.

Восьмые сутки нет радиосвязи. Не имею никаких известий из дома и очень опасаюсь, что и мои домашние тоже ничего не знают о нас, хотя мы регулярно сообщаем по спутниковому каналу связи самую важную информацию, не говоря уже о координатах, которые каждый день передаются офисам в Париже и Миннеаполисе, но я был почти уверен, что ленинградский офис ничего не знает о наших координатах, и это беспокоило меня. Я имел основания для подобного беспокойства, так как не далее как во время последнего сеанса связи с Беллинсгаузеном дней десять назад радист станции все еще спрашивал у меня наши координаты, хотя по логике именно он должен был сообщать их мне, узнав в Ленинграде.

Утро, несмотря на продолжающийся ветер и поземку, было приятным: во-первых, тепло — около минус 22 градусов, а во-вторых — видимость вполне приличная, видны даже горы, так что идем без сомнений. Однако страдальческий голос нашего предводителя Уилла, раздавшийся в ответ на мое приветствие, немного поколебал мою уверенность. Уилл жаловался на боли в пояснице и просил меня пригласить доктора Этьенна к нему в палатку на консультацию, в связи с чем выход немного задерживался.

Это был первый в практике международной трансантарктической экспедиции вызов врача на дом. Нельзя сказать, чтобы Этьенна привело в восторг такое неожиданное приглашение. Как любой профессиональный врач, он предпочитал здоровых пациентов и был убежден, что все мы в этой экспедиции и являемся таковыми, во всяком случае в основном, иначе сюда бы и не попали. А все мелкие недомогания, включая спинную, головную или душевную боль, он считал само собой проходящими и не заслуживающими его просвещенного внимания. Однако в его аптечке на всякий случай были кое-какие лекарства, причем в основном аспирин. Вот и сейчас, позавтракав (какой уважающий себя доктор прервет завтрак ради визита к сомнительному больному!) и захватив побольше аспирина, Этьенн выбрался из палатки. Вскоре я услышал приглушенные крики Уилла и понял, что аспирин помогает.

Этьенн вернулся в палатку повеселевшим и на мой вопрос о том, сможет ли наш больной оставаться на посту предводителя, отвечал, что прописал Стигеру активную терапию, аспирин и мазь. «Через 100 километров выпрямится и встанет на ноги», — уверенно заключил доктор и взялся за очередного хронического больного — печку, которая опять забарахлила, наверное, ревнуя доктора к новому пациенту. Видно было, что ремонт печки вызывал у Этьенна больший энтузиазм, чем ремонт поясницы предводителя.

Утро пролетело незаметно, и в 10 часов мы вышли. Уилл держался молодцом. Я подъехал к нему. «Ну, как?» — спросил я, откровенно любуясь прямой и строгой осанкой предводителя. «Беттер, мач беттер», — отвечал Уилл, не выпуская из рук стойки нарт.

Из-за сильного встречного ветра опять шли очень медленно, подъем продолжался, и к обеду нам удалось пройти только 8 миль. И после обеда продолжали карабкаться в гору. Собаки, конечно, чувствовали себя увереннее лыжников на твердой, покрытой застругами скользкой поверхности и поэтому легко доставали меня, но при всем моем желании я не мог идти быстрее. Подъем завершился обширным плато. Горы как-то резко приблизились, ветер стих, и даже выглянуло солнце. Эти горы выглядели уже более по-летнему: северные и западные склоны их не были покрыты снегом. Весна наступала, и высокое солнце очень быстро слизывало снег, и лед с обращенных к нему крутых горных склонов.

Я вспомнил заснеженные беломраморные «неживые» горы зимнего Антарктического полуострова, так что такие перемены не могли не радовать.

Несмотря на небольшую скорость движения и поздний выход, мы прошли в этот день 20 миль! Днем случилась первая поломка крепления на лыжах Этьенна, и он дотянул до лагеря, что называете, на пристяжных. У меня третий день мозжит левую пятку в области ахиллесова сухожилия. Я растянул его во время одной из тренировок еще зимой накануне экспедиции, и первый раз оно дало себя знать здесь, в Антарктиде, после того памятного дня, 16 октября, когда я карабкался по застругам без лыж.

Сегодня вечером услышали Пунта-Аренас, но он нас не слышал. Крике передал на Кинг-Джордж, что по-прежнему нет никаких известий от нас, кроме координат, а от самолета «Твин оттер», сидящего где-то на леднике, последние три дня вообще нет ничего. Где Брайтон?! Лагерь в координатах: 77,0° ю. ш., 86,2° з. д.

27 октября, пятница, девяносто третий день.

Когда термометр показывает всего минус 14 градусов, то, уверяю вас, вы совершенно спокойно сможете, обтеревшись снегом, подставить влажное тело ветру для просушки, а затем не спеша, наслаждаясь великолепной картиной утра, позолоченных низким солнцем горных вершин и голубого неба, пройтись босиком по снегу, оставляя удивительно четкие, как на мокром песке, следы. Именно так было со мной в это удивительное утро. Температура минус 14 градусов после сорокаградусных морозов воспринималась как положительная — такому восприятию не мешал ни сильный южный ветер, ни поземка.

Сегодня на операционном столе доктора сломанное накануне крепление. Чувствовалось, что Этьенн еще не растерял навыки, приобретенные им, когда он практиковал в сельской местности сразу же после окончания института. По его рассказам, ему пришлось тогда освоить все — от приема родов до лечения ящура у коров. Сейчас доктор с тем же продиктованным безысходностью отчаянием брался за любую операцию — от уилловского радикулита до ремонта печки и лыжных креплений. И, надо сказать, брался небезуспешно.

Часа два я удерживал лидирующую позицию, несмотря на сильный встречный ветер, подъем и скользкую поверхность. Идти приходилось главным образом за счет усилий рук — палки сгибались, но выдерживали. Но затем собаки стали настигать меня все чаще и чаще, и я уступил место Тьюли, а сам откатился назад, не прикладывая для этого ровным счетом никаких усилий. Вскоре после этой перестановки наш отряд попал в зону гигантских застругов. Таких, пожалуй, еще не встречали. Огромные, облизанные ветром, хаотически разбросанные ледяные валуны высотой до метра преградили нам путь. Тьюли смело пошла на них в атаку, а нам всем пришлось снять лыжи и держаться поближе к нартам, чтобы предотвратить их опрокидывание во время особенно резких наклонов.

По-прежнему, не переставая, дул ветер. Подъем продолжался, обращенные к нам черные склоны хребта Сентинел медленно приближались. Мы обошли отмеченный на карте район трещин и пересекли несколько довольно широких из них, причем под идущими первыми нартами Джефа провалился снежный мост, как раз на стыке с краем трещины. Пришлось осторожно выталкивать осевшие нарты, помогая собакам.

Рельеф волнистый, типичный для горного района. Огромные ледяные волны вытянуты в широтном направлении, их северные склоны покрыты подтаявшей на солнце, очень скользкой ледяной корочкой, и подниматься по ним довольно трудно, зато спуски с южных заснеженных склонов совершенно безопасны. К обеду поземка неожиданно прекратилась, и, несмотря на сильный ветер, мы достаточно комфортабельно поели. Я спросил у Джефа, не устал ли он лидировать. Джеф отвечал, что до конца дня, наверное, протянет, поэтому после обеда порядок движения не меняли. Мы с Этьенном шли позади всех — он с двумя лыжными палками, я с одной.

Рельеф стал более пересеченным, и упряжки довольно далеко от нас оторвались, поэтому сегодня я испытал необычное для себя ощущение: я пришел в лагерь не первым, более того, когда мы с Этьенном, как два странствующих дервиша, вошли в лагерь, Уилл и Дахо уже установили палатку, а Джеф и Кейзо распрягли собак. Место для лагеря, выбранное Джефом, представляло собой гладкую ледяную поверхность без признаков снега, выдутую не прекращающимся и сейчас юго-западным ветром.

Температура всего минус 14, синее небо, и существенно более низкая влажность воздуха. Обкопать палатку снегом как следует не удалось из-за отсутствия последнего. В результате остались незакрытыми многочисленные щели и дырочки, которые создавали в палатке режим наибольшего благоприятствования для свежего и столь необходимого нам воздуха.

Сколько мы прошли за сегодняшний день — точно неизвестно, так как на время движения по застругам пришлось демонтировать мерное колесо Джефа, чтобы не сломать его при опрокидывании нарт. По оценкам Джефа, примерно 20 миль.

Для нас с Этьенном это было принципиально, потому что в соответствии с установленным в нашей палатке порядком мы могли позволить себе на ужин мясо в том, и только в том, случае, если оно имелось в наличии и если в этот день мы проходили более 20 миль. Считая оценку Джефа вполне убедительной, мы позволили себе в этот вечер мясо и, конечно, совершенно роскошный десерт, описывать который я не буду, дабы не вызывать у читателей чувства зависти.

Уже десятые сутки нет полноценной радиосвязи — опять нас никто не слышал. Попросил Этьенна передать по спутниковому каналу, чтобы Крике связался с Беллинсгаузеном и сообщил в Ленинград, что у нас все в порядке. Радиоперехват Пунта-Аренаса принес хорошую весть о том, что Брайтон все-таки довел свой самолет до холмов Патриот и вот уже третьи сутки находится там. Странно, что мы его совершенно не слышим, в то время как он свободно разговаривает с Пунта-Аренас. По его сообщениям, погода на холмах Патриот мягкая: минус 22 градуса, слабый ветер. Крике в ответ сообщил Брайтону, что большой самолет DC-6 должен завтра вылететь из Пунта-Аренаса, и если этот вылет состоится, то послезавтра киногруппа Лорана должна будет встречать нас у нунатака Фишер — разумеется, в случае хорошей погоды. Здесь, поближе к горам Элсуорт, мы стали как-то увереннее чувствовать себя в смысле погоды, потому что с каждым днем уходили от Антарктического полуострова все дальше и дальше.

28 октября, суббота, девяносто четвертый день.

Ночью ветер старательно проверял надежность крепления нашей палатки, и неспроста. Вчера, как вы помните, мы не смогли с Этьенном ни укрепить как следует оттяжки палатки, ни обсыпать ее снегом, поскольку поверхность снега в районе лагеря была очень твердой. К счастью, палатка устояла, но ветер не привык уходить без того, чтобы хоть как-нибудь не насолить нам — вот и сейчас он нагнал холода через многочисленные щели и заморозил всю воду в чайнике. Но нет худа без добра: благодаря хорошей вентиляции, и потолок, и стенки палатки были утром абсолютно сухими, без малейших следов инея, что позволило нам сэкономить немного наше утреннее время в пользу завтрака.

Продолжили движение в том же порядке: впереди Джеф вел за собой Тьюли, за ним — остальные. Сегодня наш дуэт с Этьенном распался. Этьенн, пытаясь еще более облегчить себе жизнь, пристроился идти в ветровой тени нарт Уилла, я же шел не торопясь, как и вчера, рядом с упряжкой Кейзо. Внезапно собаки Уилла понесли. У них это случалось довольно часто: ни с того ни с сего они могли сорваться с места в карьер, пробежать метров двести-триста и опять пойти в прежнем темпе. Мне было видно, как Уилл, не выдержав гонки, вспрыгнул на нарты. Этьенн мужественно держался за ними метров двадцать, а затем, тоже не выдержав, присоединился к Уиллу. На этот раз собакам, на удивление, хватило прыти надолго, и вот оба отважных и известных путешественника скрылись за высоким гребнем одной из катящихся нам навстречу огромных волн ледяного океана. Вскоре они появились вдали на противоположном склоне.

Нам с Кейзо стало ясно, что их не догнать, и мы продолжили движение в умеренном темпе. Перед обедом мы вышли на сравнительно ровный и достаточно протяженный участок. Утомившись за последние два дня плестись в арьергарде, я пришпорил свои «Фишеры», постепенно одну за одной оставляя позади себя упряжки и слыша только «удивленные крики людей». С ходу взяв британскую крепость, налетев на нее неожиданно с тыла и застав Джефа врасплох, я предложил Тьюли высокий темп. Тьюли с радостью приняла вызов. Великолепная гонка продолжалась около часа. С левой стороны трассы все трибуны были заполнены величественными горными вершинами, с правой же не было никого, но это нас не смущало. Достойным финалом гонки стал легкий обед, устроенный в честь участников соревнований самими участниками. Горы, наблюдая за нами с противоположной трибуны, от зависти облизывались, высунув далеко вперед потрескавшиеся бледно-голубые языки ледников.

К сожалению, после обеда начался затяжной и достаточно крутой и скользкий подъем, так что пришлось нам опять поменяться местами с Джефом — лыжи были здесь бесполезны. Сейчас и справа от нас появились вершины нескольких нунатаков, и мы периодически сверялись с картой, чтобы не свернуть куда-нибудь в другое ущелье, уводящее нас в сторону от нунатака Фишер и склада с продовольствием.

Было очень интересно узнать, например, что двузубая островерхая черная вершина с небрежно наброшенным на одно плечо, сползающим в нашу сторону снежным пледом есть не что иное, как нунатак Ховард, и что если верить карте, мы уже должны были бы видеть отсюда нунатак Фишер, но впереди были уходящие сплошной чередой все выше и выше волны очередного перевала.

Подъем на такие многоступенчатые перевалы очень напоминает мне процедуру открывания матрешки. Каждая ступень, каждая терраса кажутся вершиной перевала, с которой временно должен открыться вид на что-то интересное, но терраса сменяла террасу, а мы все лезли и лезли вверх.

И вот, наконец, мы на вершине! А вот и нунатак Фишер! Одинокая крупная темно-коричневая глыба вдали и справа от нас. Своей формой он напоминал торчащую наполовину из-под снега и поставленную на попа среднеазиатскую дыню или головку артиллерийского снаряда главного калибра линейного корабля «Миссури».

От того места, где мы находимся, по нашим подсчетам, до него около 12–15 миль. Начали спуск. Сильный уклон в правую сторону, твердая и скользкая поверхность делали его чрезвычайно коварным для такого равнинного лыжника, как я. Приходилось достаточно регулярно падать, но спуск есть спуск и, несмотря на падения, скорость оставалась большой. В 6 часов нунатак был уже ближе, но еще не рядом.

Поставили лагерь. С восточной стороны виднелась великолепно освещенная заходящим солнцем коричневая стена хребта Сентинел, рассеченная многочисленными глубокими ущельями. Над всем пейзажем господствовала трехгранная пирамида какой-то безымянной, не отмеченной на наших картах вершины. Безветрие и тишина.

На радиосвязи опять неудача — нас не слышат уже двенадцатый день! Зато мы узнали несколько новостей. Первая — приятная: по данным «Аргоса», до нунатака Фишер 6 миль, а вторая — не очень: самолет DC-6 с киногруппой и корреспондентами на борту вынужден был с полпути повернуть обратно в Пунта-Аренас из-за сильного встречного ветра. Удалось связаться с Брайтоном. Он говорил настолько быстро, что после каждой его фразы Этьенн вопросительно смотрел на меня. «Вот дид хи сэй?» — спрашивал он, и получив в ответ, естественно: «Ай донт ноу», в свою очередь переспрашивал Брайтона: «Сэй ит эгэн плииз!» Но Брайтон неудержим и непостижим. В конце концов условились насчет следующей связи на завтра (уже заранее решив для себя пригласить на нее Джефа — пусть-ка братцы англосаксы посоревнуются друг с другом в скороговорке). Брайтон спросил о том, какая поверхность в районе нунатака Фишер — ведь если DC-6 все-таки долетит когда-нибудь до холмов Патриот, то ему, Брайтону, надо будет привезти сюда киногруппу Лорана. Ответили тоже быстро, что поверхность хорошая и вполне пригодна для посадки «Твин оттера».

За сегодняшний день прошли 23 мили. По радио еще узнали, что в Пунта-Аренас прилетели школьники из Франции — победители радиоконкурса на тему «Что ты знаешь о «Трансантарктике». И вот шесть самых эрудированных из них, ровно по числу участников перехода, получили возможность прилететь в Пунта-Аренас и совершить увлекательное путешествие на яхте экспедиции вокруг мыса Горн. Все это было сделано, разумеется, бесплатно, за счет средств спонсоров нашей экспедиции. Лагерь в координатах: 77,6° ю. ш., 87,1° з. д.

29 октября, воскресенье, девяносто пятый день.

Наверное, впервые за много-много дней мы проснулись утром при такой же хорошей погоде, при какой и засыпали. За все время нашего путешествия случаев, когда мы засыпали и просыпались при одинаково плохой погоде, было очень много. Был даже один случай, когда, заснув при отвратительной погоде, мы проснулись при изумительной, но подобная ситуация в дальнейшем встречалась крайне редко — можно сказать, совсем не встречалась. А вот чтобы заснуть при безветрии и солнце и проснуться при безветрии и солнце — таких приятных сюрпризов я еще не припомню.

Выбравшись из палатки утром, я долго не мог оторвать взгляда от освещенных низким солнцем горных вершин, от наполненных рассветным полумраком глубоких шрамов ущелий, прозрачного голубого неба, отражающегося в бирюзовых куполах наших палаток, от уютно свернувшихся клубочками, еще дремлющих собак, от всей этой так редко случающейся и такой прекрасной тишины. Минус 28 градусов совершенно не ощущались.

Вышли без лыж, однако уже через час поверхность улучшилась, и я встал на лыжи. В северо-восточном и северо-западном направлении от нунатака Фишер тянулись два огромных снежных ветровых шлейфа. Едва мы, спустившись по пологому длинному спуску, подошли к подножию снежного шлейфа, как сразу почувствовали, как нещадно палит солнце. Мы находились в огромной белой воронке, и прямая и рассеянная солнечная радиация буквально жгла нас со всех сторон, так что укрыться от нее было невозможно. Я скинул штормовку, снял шапку и рукавицы, многие из ребят сделали то же самое. Начался крутой подъем. Я вышел вперед, Джеф помогал Дахо подталкивать нарты. Поднимались зигзагами: в лоб такую крутизну собакам было не одолеть.

Поднявшись, мы подошли очень близко к нунатаку, но не вплотную — мешала глубокая, метров сто, окружающая нунатак полукольцом ветровая воронка с очень крутыми, уходящими вниз краями. До отвесно уходящей вверх бурой бугристой стены нунатака было метров пятьдесят. Джеф остановил меня: «Не подходи близко к краю, здесь очень коварные снежные козырьки». Подъехали остальные ребята, и мы все месте стали высматривать находящийся где-то рядом, но пока невидимый склад. Место, где мы стояли, было высшей точкой окружающего нунатак снежного конуса. Поверхность ледника, лежащего перед нами, круто уходила вниз и блестела на солнце так, что больно было смотреть. Метрах в трехстах впереди она выполаживалась и переходила в обширное ровное белое плато, упиравшееся с восточной стороны в отвесную стену хребта Сентинел. Было чрезвычайно тихо. Солнце было уже высоко, и поэтому короткая тень нунатака упиралась в блестевшую на солнце белым глянцем крутую стену ветрового конуса и никак не могла выбраться наружу. Несколько минут прошли в напряженном высматривании на снежной поверхности чего-нибудь, что хоть как-то нарушало бы ее белое однообразие.

Тут почти одновременно (Джеф, разумеется, несколькими мгновениями раньше) мы оба вскинули вверх руки.

Метрах в ста пятидесяти внизу на самом краю снежного конуса стоял маленький, казавшийся черным флажок. Это был наш девятый по счету склад! Мы подъехали поближе и, остановившись недалеко от края воронки, стали распаковывать нарты. Флажок с обтрепанными краями оказался не черного, а обычного синего цвета. Трехметровый алюминиевый шест, к которому он был привязан, торчал над поверхностью снега всего на метр. Я сразу вспомнил наши раскопки на Сайпле и приготовился к бою. На этот раз мы вынуждены были ограничиться только лопатами, потому что кирку, естественно, как честные люди, оставили на станции. К счастью, снег здесь оказался намного мягче, чем на Сайпле, и работа пошла довольно споро. Поскольку у нас были только три лопаты, то Дахо, Джеф и я стали копать, а остальные занялись в это время очень важным делом — вытащили на просушку все спальники, одежду, постромки. Развешенная на воткнутых в снег лыжах разноцветная одежда, яркие, синие и зеленые бревна спальных мешков, невесомо лежащие на снегу, и пушистые белые, серые, коричневые и черные коврики нежащихся на солнце собак придавали нашему временному лагерю сходство с раскинувшейся среди белого поля пестрой ярмаркой. Несмотря на то что температура была около минус 30 градусов, солнце припекало так, что нам пришлось раздеться, и весьма основательно. Очень скоро мы углубились в снег на два метра и еще через несколько минут моя лопата глухо ударилась о что-то твердое. «Есть!» — подумал я. Это была крышка большого фанерного ящика с продовольствием. Ящики с кормом для собак были уложены штабелем рядом, и мы решили начать с них.

Склад у нунатака Фишер был крупнейшим на всем нашем маршруте, потому что по первоначальному плану экспедиций мы должны были идти отсюда прямо в горы Тил, находящиеся примерно в пятистах милях южнее. Такой продолжительный переход требовал солидного пополнения запасов: надо было бы по меньшей мере взять по семь-восемь ящиков корма на каждые нарты из расчета на двадцать один — двадцать четыре дня пути. Но было ясно, что судя по состоянию собак и их численности после перехода через Антарктический полуостров мы не смогли бы совершить столь длительный автономный переход. Было решено использовать еще одну подбазу на холмах Патриот, находящихся примерно в двухстах милях отсюда. Кроме пополнения запасов продовольствия, мы рассчитывали заменить часть личного собачьего состава из резервистов, отдыхающих сейчас в окрестностях весеннего Пунта-Аренаса. Это отклонение от маршрута стоило нам и нашим собакам примерно 40 лишних миль, но представлялось нам оправданным во всех отношениях, за исключением, может быть, того, что на тех же холмах Патриот нам предстояла встреча с прессой и все мысли о полноценном отдыхе там следовало отбросить уже сейчас как абсолютно абсурдные.

Из двадцати восьми ящиков с кормом мы погрузили на нарты всего двенадцать, остальные оставили на поверхности снега рядом с бывшим складом. Для себя мы взяли только три из шести ящиков с продовольствием — этого должно было хватить на десять дней, а с учетом еще имевшихся на каждых нартах остатков этого было вполне достаточно, чтобы дойти до холмов Патриот. После завершения раскопок и сортировки провианта мы устроили великолепный пикник. Это был первый за более чем трехмесячный период с начала путешествия по-настоящему погожий день. Мы сели за общий, накрытый снежной скатертью стол, подставив солнцу истосковавшиеся по теплу животы и спины, не прячась и не сгибаясь в три погибели от ветра, потому что его просто-напросто не было, а мы с Джефом вообще разделись по пояс. Среди продуктов мы очень кстати обнаружили бутылочку ликера, который послужил основой для великолепного коктейля, приготовленного профессором при участии Кейзо. Они немного разбавили ликер горячей водой из термосов, добавили туда молока и какао и пустили чашу с этим ароматным, дымящимся крепким напитком по кругу. Постепенно круг сузился до меня и Уилла.

Тепло солнца и коктейля разморили участников экспедиции и привели их в то блаженное полудремотное состояние, когда не хочется ни о чем думать, кроме того, чтобы хоть как-то продлить это состояние. Всех вернул к действительности голос Этьенна: «Пэтриот Хил, Пэтриот Хил, Трансантарктика, овер!» Было три часа пополудни — время связи, о котором мы условились с Брайтоном и о котором я, признаться, благополучно забыл, хотя вчера в палатке и обещал Этьенну напомнить о сроке связи. Вот что делает солнце…

Да, да! Впрочем, не мне вам говорить об этом, уважаемые читатели, вы и сами прекрасно об этом знаете. Брайтон, в распоряжении которого ничего, кроме воды во всех трех ее агрегатных состояниях, не было, сразу же откликнулся и скороговоркой сообщил, что ДС-6 по-прежнему сидит в Пунта-Аренасе, и поэтому ни сегодня, ни, по-видимому, завтра ждать киногруппу нам не придется. Тем временем тень от нунатака, выбравшись наконец из снежной воронки, стала быстро подкрадываться к нам, и мы сразу же ощутили ее холодное дыхание: минус тридцать в тени — это настоящие минус тридцать! Быстро свернув свою ярмарку, в 16 часов мы продолжили маршрут.

Рядом с ящиками с собачьим кормом и продовольствием мы с Этьенном оставили сумку с лишней пока одеждой и снаряжением. Я же оставил еще все свои полиэтиленовые баночки для отбора образцов снега: мы были уверены, что Брайтон привезет все это нам на холмы Патриот (наивные люди!). Пройдя до 18 часов еще 7 миль, мы остановились лагерем. Интересно, что, несмотря на всю свою двухсотметровую высоту, нунатак Фишер очень быстро скрылся из глаз после того, как мы перевалили через какой-то очередной ледяной гребень. К вечеру от прекрасной солнечной погоды остались одни воспоминания: с востока натянуло облачность и пошел подгоняемый начинающимся ветром снежок, температура повысилась до минус 22 градусов, стены в палатке, еще недавно горевшие неугасимым желтым огнем, погасли, и стало сумеречно. Все эти зловещие приготовления погоды вынудили меня выбраться наружу проверить надежность оттяжек и более тщательно обсыпать палатку снегом.

Радиосвязь, подарившая нам с самого начала две минуты надежды, когда в наушниках раздался возбужденный крик Крике: «Трансантарктика! Я вас слышу!» — стала чахнуть что называется, на глазах и «на ушах» и вскоре прекратилась окончательно, а жаль — так мы и не успели ничего ни принять, ни передать! Скорее от отчаяния, чем от чего-то другого, Этьенн решил в этот вечер побриться. У него великолепная электробритва «Филипс» на батарейках емкостью примерно двадцать две щетины. Звук мягко работающей электробритвы — этот голос цивилизации — на мгновение перекрыл начинающий грубеть за тонкими стенами палатки голос дикой природы. Мы отдыхали. Лагерь в координатах: 77,8° ю. ш., 87,6° з. д.

30 октября, понедельник, девяносто шестой день.

К счастью, от ветра с востока стога наших палаток не погнулись, так как ему не дал разгуляться хребет Сентинел, под могущественным покровительством которого мы и продолжили сегодня свое путешествие. Вершины хребта, еще вчера такие четкие на фоне голубого неба, сегодня были скрыты густой клубящейся облачностью. Ветер, наиболее сильный в прорезающих хребет ущельях, выносил по ним на подступающее к горам ледяное плато длинные, подвижные грязно-белые языки тумана. Было тепло — всего минус 18 градусов.

Вышли около 9 часов, и первые полчаса поверхность была нелегкой: уклоны, заструги, скользко, а тут еще и белая мгла — наверное, на всякий случай, чтобы мы не теряли формы. Мы пошли сначала немного к западу, а затем повернули строго на юг, оставляя и хребет Сентинел, и все стоящие отдельно нунатаки к востоку от себя. Вскоре поперечный уклон поверхности стал уменьшаться, но в направлении нашего движения она продолжала оставаться волнистой, очевидно, в результате многолетней неравномерности снегонакопления в этом районе, вызванного соседством гор. К полудню ветер совершенно стих, и, несмотря на отсутствие прямого солнца, стало очень жарко. Очки мои настолько запотели, что мне пришлось их снять. Рассеянный снежной поверхностью свет слепил глаза, и я старался смотреть вдаль, благо поверхность, ровная и покрытая тонким слоем свежевыпавшего снега, позволяла это сделать.

При наличии ясных ориентиров в виде вершин нунатаков, особой необходимости в компасе также не было, поэтому сегодня мне было не слишком сложно лидировать. Второй день подряд прекрасный пикник с видом на горы. Уставшие и разомлевшие, так сказать, от жары собаки лежали вповалку на снегу без всяких видимых признаков жизни. Мягкий слой свежего снега на поверхности сегодня был как нельзя более кстати — собакам легче утолять жажду на бегу, что они часто и с удовольствием делали. Я тоже иногда не отказывал себе в удовольствии подержать под языком холодную белую таблетку снега, особенно сегодня, когда было жарко. Глотая самую экологически чистую воду на Земле, я думал о том как здорово, что еще есть места, где можно есть снег, лежащий прямо под ногами, не опасаясь заглотить что-нибудь редкоземельное из нижней части таблицы Менделеева! Пока еще есть…

Как-то однажды в разговоре Уилл сказал мне, что работает над книгой по проблемам экологии и охраны окружающей среды. Книга называлась, кажется, «Планета Земля» или «Наша Планета» — сейчас точно не помню, но помню, что меня удивило то, что Уилл взялся за такую тему. Понятно, что она в настоящее время очень остра и актуальна. Каждый из нас готов при случае порассуждать на тему охраны окружающей среды от человека, — но чтобы рассуждать об этом профессионально (что мне представлялось необходимым, если речь идет о книге), надо было, по моим понятиям, хотя бы некоторое время работать в этой области, знать проблему всесторонне… Наверное, путешествуя в полярных широтах, которых пока, к счастью, не так сильно коснулась уже ставшая губительной для многих регионов Земли деятельность Преобразователя и Покорителя Природы, Уилл составил для себя какой-то идеал окружающей среды, к сохранению которого он и хотел призвать в своей книге все Человечество, может быть, и дай Бог!

Я шел погруженный в свои мысли и, наверное, долго не оборачивался — видимость была хорошей, скорость движения небольшой, — так что я, в общем-то, не без оснований полагал, что и позади меня все в порядке. Каково же было мое удивление, когда, обернувшись, я обнаружил, что уже давно иду один, сам по себе, и никого вокруг нет… Я остановился.

Однажды в Гренландии со мной уже был такой случай, когда я, увлекшись, ушел далеко вперед, тогда мне пришлось ждать ребят около часа, после чего, конечно, последовал серьезный разбор «летного» происшествия.

На этот раз все было проще: ребят скрыл один из мощных ледяных бугров, и вскоре я заметил черные точки упряжек метрах в трехстах-четырехстах позади. Я подождал, пока шедшая первой упряжка Джефа ни приблизится ко мне метров на пятьдесят, и продолжал восхождение (мы стояли на очередном подъеме). Время приближалось к остановке, поэтому я даже сомневался, стоит ли начинать штурм холма сегодня вечером, когда собаки устали, или отложить его на завтра. Но все-таки решил начать. Шел в гору почти до самой остановки, слыша позади шумное дыхание собак. Остановились, немного не доходя до вершины, но на достаточно пологом месте. За сегодняшний день прошли 25 миль — очень неплохой результат.

По-прежнему не было двусторонней радиосвязи — нас не слышали. Скорее всего тому были две причины: неважное прохождение и большое расстояние от нас до Пунта-Аренаса.

Спиннер по-прежнему плох: у него на задних лапах начался некроз тканей, и он с трудом передвигался, когда Джеф снимал его с нарт в конце дня, чтобы он мог хоть немного размяться после десятичасового сидения в достаточно тесном ящике. Спиннер потихоньку ковылял к палатке Джефа, именно к ней, поджав особенно пострадавшую левую заднюю лапу и сильно хромая на правую. Пройдя немного, он останавливался передохнуть и, иногда подняв голову с прижатыми ушами, тоскливо обводил нас взглядом, как бы извиняясь за такое свое беспомощное состояние. Приковыляв к палатке, он останавливался и ждал Джефа. Джеф приносил ему мелко нарубленный корм — так ослабевшим челюстям Спиннера было легче справиться с твердым как камень брикетом. Когда Спиннер в основном заканчивал трапезу, Джеф брал его на руки и укладывал в тот же ящик, поставленный рядом с палаткой, бросал в ящик остатки недоеденного корма и накрывал теплой паркой. Рабочий день Спиннера на этом заканчивался.

Я ни на секунду не сомневался, что при такой заботе о Спиннере со стороны Джефа мы непременно должны были довезти его живым до холмов Патриот, откуда смогли бы отправить на лечение в Пунта-Аренас. Лагерь в координатах: 78,2° ю. ш., 87,5° з. д.

31 октября, вторник, девяносто седьмой день.

Приближаемся к высочайшей точке Антарктиды — массиву Винсон. Его высота 5140 метров — вроде бы не очень много по земным понятиям, но неспроста Винсон — признанная Мекка альпинистов из многих стран мира. Непредсказуемая антарктическая погода с морозами и ураганными ветрами делает уже само пребывание у подножия этой горы рискованным, а потому и привлекательным для искателей приключений предприятием, а крутые заснеженные, покрытые висячими ледниками склоны Винсона делают интересным и само восхождение. Здесь следует заметить, что из-за пониженного парциального давления кислорода над Антарктидой высота 5000 метров над уровнем моря приравнивается по этому одному из важнейших для альпинизма показателей к 6000–6500 метрам над уровнем моря в средних широтах, и у альпинистов есть все основания мечтать о такой вершине, тем более что она находится в столь недоступном месте, как Антарктида. Единственным, но серьезным ограничением на пути массового притока альпинистов к Винсону является высокая стоимость организации экспедиции.

Частная авиакомпания «Адвенчер нетворк» и возникла в основном для оказания содействия — разумеется, далеко не бескорыстного — всем, у кого есть желание и, главное, деньги, в доставке к горе Винсон. Для этих целей и был организован сезонный лагерь «Адвенчера» на холмах Патриот, к которому мы сейчас и направлялись.

К сожалению, погода сегодня так и не разгулялась. Все время дул несильный, но достаточно противный встречный юго-юго-восточный ветер. Вершины гор были плотно прикрыты облачностью, но по их спускающимся из-под облаков крутым отрогам можно было представить себе, что горы становятся все выше и мощнее. Рельеф по-прежнему был очень волнистым, но каждый следующий гребень был выше предыдущего — мы явно шли в гору. Опять я немного увлекся и оторвался далеко от идущей за мной упряжки Джефа, за что получил от него нагоняй во время обеденного перерыва, когда мне пришлось ждать подхода основных сил минут двадцать. Подъехавший первым Джеф обрушил на мою повинную голову все свое прирожденное английское красноречие. «Виктор, — выговаривал он раздельно и медленно, чтобы я понял его до конца, — не забывай, пожалуйста, что за тобой идут собаки. Ты не на соревнованиях, сохраняй дистанцию не более 100 метров, иначе они теряют тебя из виду и сбиваются со следа, да и вообще теряют аппетит к работе, когда им некого догонять».

Мы остановились на обед как раз напротив второй после Винсона по высоте вершины Тайри, но, увы, увидели только ее массивное основание. Все 3,5 километра ее торчащей над ледником громады были закрыты облачностью. Ветер усилился, и заметно похолодало. Высота давала о себе знать, спустился (или поднялся?) туман. Быстро, чтобы не замерзнуть, отобедали и пошли дальше. К вечеру, по нашим расчетам, мы должны были подойти к Винсону, и, конечно же, хотелось увидеть эту вершину, но погода становилась все хуже и хуже, а последний час перед остановкой вообще испортилась. Подул сильный холодный встречный ветер, и пришлось надеть маску, но и она не помогала. Я все время отворачивал лицо от ветра и вынужденно, к большому удовольствию Джефа (если он, конечно, это заметил, поскольку сам постоянно отворачивал голову), смотрел назад и держал дистанцию.

Собаки шли очень медленно и неохотно, а мне, напротив, хотелось бежать, чтобы хоть как-то согреться. Едва дотерпел до 18 часов, так же, как, впрочем, и мои товарищи. Кажется, сегодня мы поставили лагерь за рекордно короткий срок — всего за 45 минут. Собаки от еды отказались — верный признак большой усталости. Они сразу легли и свернулись ветрозащитными клубочками.

Сегодня во время обеда Уилл обратился ко всем с пространной речью, из которой я понял, что он призывает нас не слишком распространяться перед прессой относительно гибели Тима. Из его предыдущих высказываний я знал, что он, естественно, опасается негативной реакции на это событие со стороны Общества охраны животных, которое уже высказывало свое отрицательное отношение к нашей экспедиции. Все молчаливо согласились, а я еще раз заметил, что не думаю, что кто-нибудь поднимет вопрос о Тиме, во всяком случае на ожидаемой пресс-конференции на холмах Патриот.

Вечером температура была минус 33 градуса. Вот что значит два дня хорошей погоды! Мы отвыкли от низких температур, изнежились совершенно: всего-то минус 33, а мы мерзнем! Ну куда это годится! Радиосвязи по-прежнему не было, нас не слышали, но по реакции Крике мы поняли, что наши коротенькие записочки, посылаемые по спутниковому каналу связи, достигают цели. Например, вчера вечером я отправил в космос записку Крике с просьбой связаться с Ленинградом и сообщить моим домашним, что у нас все в порядке. И вот сегодня вечером Крике передал, что исполнил это космическое поручение. Двадцатый век! Сначала невидимые радиоволны доносят до невидимого спутника из невидимой, затерявшейся в бескрайних снегах палатки невидимые буковки, затем этот спутник незаметно роняет эти буковки где-то в районе Парижа, там вечно занятый, деловой Стеф, директор парижского офиса, извлекает эти буковки из компьютера и по телефону, телефаксу или телексу, а может быть, и по всем трем сразу передает их в Чили в Пунта-Аренас вместе с нашими координатами. Здесь уже наступает очередь Крике вмешаться в дело, и он каждый вечер в 21 час выходит в эфир и, тщетно дожидаясь ответа, по нескольку раз повторяет нам все то, что узнал. Так этот волшебный круг замыкается… Двадцатый век!

Сегодня решили лечь спать пораньше, но это непросто — хочется как можно дольше продлить блаженное состояние истомы, наступающей после вкусного ужина в теплой уютной палатке под гудение примуса, распространяющего вокруг теплые, живительные волны. Невыразимо приятно лежать поверх мешка, вытянув уставшие за день ноги, и, подложив руки под голову, слушать с полузакрытыми глазами свист ветра за стенками палатки, воскрешать в памяти лица любимых и как бы перелистывать заново страницы той далекой жизни, до которой еще оставалось около четырех месяцев трудной дороги длиной четыре с половиной тысячи километров. Но усталость берет свое, и потому скоро я перемещаюсь параллельно самому себе в спальный мешок и засыпаю. Лагерь в координатах: 78,5° ю. ш., 87,1° з. д. За день пройдено 23 мили.

 

Глава 5

Ноябрь

1 ноября, среда, девяносто восьмой день.

Сегодня мне приснились стихи. Без сомнения, я читал их когда-то давно, отдельно их слова и целые фразы были очень знакомы, но вместе с тем стихи эти были какими-то иными. Естественно, как только я открыл глаза, они улетучились из памяти.

Первое, на что я обратил внимание, было практическое отсутствие ветра, во всяком случае, он был много слабее, чем вчера вечером. Более того, сквозь стенки палатки, кажется, даже пробивалось солнышко. О вчерашнем ненастье напоминал лишь огромный снежный сугроб, почти целиком заваливший входную дверь. Опять, чтобы выбраться наружу, мне пришлось немного раскопать выход изнутри. Горы по-прежнему были скрыты туманом, стекавшим в нашу сторону, как пенка сбежавшего молока — по стенкам кастрюли. Бодрящая температура, легкий ветерок, горы, туман и солнце — все это произвело на меня такое сильное впечатление, что я вспомнил приснившиеся мне ночью стихи:

Когда я прочел это стихотворение Этьенну, он заявил, что уже слышал где-то нечто подобное. Такое же чувство не покидало и меня, но я никак не мог вспомнить, где и когда я мог слышать это стихотворение…

Минус 33 градуса, прохладно. Решил перед выходом заправить баллончики с бензином. Большие двадцатилитровые канистры мы хранили на нартах, а в палатку брали только небольшие литровые баллончики, чтобы было и удобней и безопасней. Я, насвистывая, направился к нартам Уилла, где стояла наша канистра, однако, когда я достаточно энергично потянул ее за ручку, она неожиданно легко подалась, и, к своему удивлению, вместо ожидаемых двенадцати-пятнадцати литров, как уверял меня Этьенн, я обнаружил в ней только два… Уилл также не смог ответить на мой вопрос о том, где же горючее. Вторая, стоявшая на нартах канистра, принадлежащая Уиллу, была вообще пуста. Оставалась надежда только на Джефа, но и у него оказалось не густо: что-то около десяти литров. Совсем неплохо! Я вспомнил, что, когда я сидел в яме раскопанного склада у нунатака Фишер и спрашивал стоящих наверху ребят, как много топлива мы заберем отсюда, Уилл и Жан-Луи в один голос сказали мне, что топлива до холмов Патриот вполне хватит, и советовали мне вообще не выкапывать канистры, а оставить их в яме. Но я не забыл печальный опыт Сайпла, когда в абсолютно схожей ситуации оставил канистры с бензином в яме, а на следующий день разыгралась метель, и яму, выкопанную с таким трудом, естественно, опять полностью занесло снегом, а пришедший к нам в палатку Джеф сказал, что неплохо бы на всякий случай пополнить запасы горючего. Слава Богу, мы на следующий день ушли и выкапывать (второй раз) горючее не пришлось, но я дал себе зарок более не слушать таких советов. И вот у нунатака Фишер я таки не послушал совета оставить канистры в яме, откопал их и вытащил наружу. Если бы я этим не ограничился, а проверил бы еще, на всякий случай, сколько топлива у нас на нартах, то мы бы не оказались в такой ситуации. Жан-Луи ссылался на Уилла, который вез наше горючее, — мол, Уилл заверил его, что в канистрах достаточно топлива, — Уилл ни на кого не ссылался, а только причитал и надеялся на Джефа. Джеф тоже ни на кого не ссылался и ни на кого, кроме себя, не надеялся, так что его позиция оказалась сильнейшей.

Оценив все имеющиеся запасы, мы пришли к выводу, что при экономном расходовании горючего нам должно хватить на пять дней, а там уже или самолет подлетит, или мы подойдем к холмам Патриот. Но это были прогнозы, а перспектива могла вполне оказаться менее радужной, и вариант пережидать непогоду без топлива выглядел не очень заманчиво. Однако делать было нечего, поэтому, немножечко «подоив» запасливого Джефа, мы вышли на маршрут. К этому времени небо с восточной стороны совершенно прояснилось, и мы получили долгожданную возможность наблюдать и Тайри, и Винсон во всем их великолепии.

Ледник, по которому мы двигались, прямо по нашему курсу распадался на два рукава: левый, более близкий к горам, крутой и изрезанный трещинами, и правый, относительно ровный, но круто спускающийся вниз, причем конца этого спуска было не видно — он был укрыт туманом. Разделял эти два ледовых потока острый коричневый зуб скалы, принадлежащей, несомненно, одному из невидимых нам подледных отрогов массива Винсон.

Мы начали спуск, огибая ледораздел с запада. Поверхность, покрытая тонким слоем пушистого снега, была твердой, поэтому скольжение было хорошим.

Спуск оказался очень длинным: мы уже вошли в полосу тумана, настолько плотного, что он практически скрыл солнце, а его подножья все еще не было видно. Я понял, что наш предыдущий лагерь находился как раз на вершине перевала, мы же просто не смогли этого оценить вчера из-за плохой погоды. Если судить по карте, то высота его была свыше 2500 метров. Этим, наверное, и объяснялся вчерашний холод и резкий встречный ветер.

Первый, самый протяженный участок спуска кончался относительно пологим плато, которое оказалось только плоской частью одной из многочисленных террас на южном склоне этого перевала. Спуск следовал за спуском, и мы уже опустились примерно на 400–500 метров, когда буквально перед самым обедом я подъехал к краю очередной ледовой террасы и не увидел конца уходящего от края круто вниз ледового склона. Довольно близко от края он терялся в тумане, но и этого небольшого участка его было достаточно, чтобы понять, что этот склон гораздо круче предыдущих. Надо было это проверить. Я оттолкнулся палками и, набирая скорость, заскользил в неизвестность. Поверхность склона была ровной, без застругов и боковых уклонов, столь опасных для нарт, кроме того, свежий мягкий снежок на поверхности слегка тормозил движение, и я счел этот спуск вполне безопасным для нарт. Спустившись до пологого участка, я махнул идущему за мной Кейзо: «Давай!» Но нарты Кейзо, укороченные для уменьшения веса на самую необходимую часть — стойки, было очень трудно направлять во время спуска. (Если вы помните, во время спуска с перевала у горы Рекс Кейзо не справился с нартами, и они от него убежали). Тогда все обошлось, а сейчас… Сейчас спуск начался лихо и уверенно, но вскоре нарты, разогнавшись, стали перегонять собак — знакомая ситуация. Поскольку Кейзо не за что было держаться, то он, естественно, не смог угнаться за нартами и отстал от них, растянувшись на склоне и громко, но безуспешно приказывая собакам остановиться.

Все дальнейшее происходило в полном соответствии с классической схемой спуска. Нарты пошли юзом и перевернулись несколько раз, изрядно напугав собак. Почувствовав за спиной опасность, те собрались было рвануть еще быстрее, но не тут-то было. Нарты как-то неуверенно упали набок и более не поднимались. Собаки остановились. По положению нарт я понял, что случилось нечто похожее на то, что произошло с нами на одном из склонов Антарктического полуострова почти два месяца назад. При ближайшем рассмотрении так оно и оказалось. Правый полоз сложился внутрь по всей длине, но к счастью, на этот раз не сломался.

Технология ремонта была отработана нами до деталей. Мы разгрузили нарты, срезали старые ослабевшие веревки и по-новому перевязали их. Вся процедура вместе с обедом, который мы устроили здесь же, чтобы не останавливаться второй раз, заняла всего около часа. Из-за этой потери времени, да и потому, что собаки шли сегодня неохотно, за день мы прошли всего лишь 21 милю, хотя преимущественно двигались под горку и поверхность была вполне приличной.

Сегодня впервые за последние две недели Пунта-Аренас временами нас слышал. Крике сообщил, что самолет DC-6 по-прежнему сидит в Пунта-Аренасе то ли из-за неисправности, то ли из-за нелетной погоды и среди корреспондентов уже началась паника. Все они, естественно, связаны расписанием своей основной работы, но в Антарктиде само понятие расписания нередко теряет смысл. Все, как говорится, в руках Божьих, причем здесь более, чем где-либо. Более чем недельная задержка со стартом вынудила Месснера и Фукса пересмотреть маршрут. По словам Крике, они собирались начинать не от побережья, как по первоначальному плану, а с 80-й параллели, то есть примерно от широты холмов Патриот. Лагерь в координатах: 78,8° ю. ш., 87,1° з. д.

2 ноября, четверг, девяносто девятый день.

Сегодня с утра вышли на северный берег огромного ледника с символическим названием Миннесота. Штат Миннесота — это родина Уилла и большинства наших собак, это место старта нашей экспедиции, и я думаю, не случайно из всех пятидесяти соединенных американских штатов именно Миннесота была выбрана для того, чтобы дать название этому огромному леднику, отделяющему северную, более высокую часть гор Элсуорт от южной, более приземленной.

Северная часть Элсуорта — это, по сути, один мощный хребет Сентинел с несколькими вершинами, превышающими 4000 метров, и пятитысячной громадой массива Винсон, южная же часть представляет собой расчлененную многочисленными большими и малыми ледниками горную страну, состоящую из обособленных небольших горных массивов, именуемых здесь холмами, отдельных нунатаков и невысокого хребта Хэритидж. Максимальная высота гор в южной части Элсуорта не превышает 2500 метров. У самой южной оконечности хребта Хэритидж как раз и находятся холмы Патриот — цель нашего путешествия в ближайшие несколько дней. Поскольку холмы Патриот расположены с восточной стороны хребта Хэритидж, нам необходимо было выбрать место и пересечь линию гор Элсуорт. Наш выбор, разумеется, пал на ледник Миннесота.

Ветерок с утра был южным и встречным, температура минус 32 градуса, пасмурно. Несколько минут мы обсуждали направление, в котором необходимо пересекать ледник, чтобы не промахнуться и выйти с восточной стороны гор Элсуорт. Впереди и слева от нас виднелся высокий ледяной барьер — место впадения в ледник Миннесота одного или нескольких, судя по протяженности барьера, горных ледников. Этот барьер занимал градусов сорок обзора слева от нас. Прямо по нашему курсу и немного правее от него вдалеке виднелись горы. Мы решили пойти в направлении на точку стыка барьера с горами и, если потребуется, изменить курс, когда подойдем к горам поближе. Плоская часть ледника довольно быстро кончилась, и начался подъем с застругами, ледяными надолбами и скользкими уклонами. Я шел впереди, внимательно осматривая поверхность — судя по рельефу и карте, здесь были возможны трещины.

Быстрый, как обморок, но тем не менее достаточно холодный обед ненадолго прервал наше восхождение. После обеда подъем продолжался. Я ушел вперед метров на двести, и отсюда мне открылся прекрасный вид. Солнце, висевшее в северо-западной части горизонта, красиво подсвечивало ледяной склон, на котором отчетливо выделялись черные ниточки упряжек и крошечные фигурки людей. С западной стороны вплотную к леднику, по которому мы поднимались, подступала величественная ледяная отвесная стена высотой метров сто-сто пятьдесят. В верхней своей части стена была рассечена многочисленными трещинами. Нависавшие огромными белыми карнизами глыбы льда, казалось, вот-вот рухнут вниз.

Справа от меня, вдали за оставшимся уже далеко внизу ледником Миннесота, густая завеса облачности скрывала весь хребет Сентинел, и только две неширокие, удивительно чистые полоски, прорезавшие облачность параллельно друг другу и поверхности земли, позволяли догадываться о том, что скрывается за плотным серым занавесом облаков.

Только к 6 часам мы вышли на вершину и тут же почувствовали, что, может быть, и зря сюда спешили: начался резкий, пронизывающий ветер.

Радио принесло известие о том, что третья попытка самолета DC-6 покинуть гостеприимный Пунта-Аренас закончилась неудачно. Самолет вынужден был вернуться назад по причине неисправности одного из четырех двигателей. Паника средней тяжести среди журналистов. Особенно переживал Лоран, находившийся в Пунта-Аренасе уже более полумесяца: он терял очень выигрышные для киносъемки моменты.

Для нас эта задержка самолета обернулась еще одной проблемой, возникшей не без нашего участия. Я имею в виду, конечно, топливо. Мы уже перешли на его экономное расходование: один баллончик емкостью 0,75 литра в день на палатку. При таких нормах горючего должно хватить на четыре дня, то есть при хорошей погоде — до холмов Патриот. При хорошей погоде… А пока за сегодняшний день мы прошли 23 мили. Лагерь в координатах 79,1° ю. ш., 86,9° з. д.

3 ноября, пятница, сотый день.

Если вчера вечером нас чуть было не сдуло с перевала, то сегодняшнее утро было удивительно спокойным. Я уже заметил, что в последние дни доброе и светлое начало в погоде медленно, но верно брало верх над злым и темным. Небо наспех заштукатурено высокой облачностью. Совсем еще свежая и оттого серая штукатурка отвалилась в нескольких местах с северо-восточной стороны горизонта, обнажив чистое синее небо и давая мне возможность еще раз, уже издалека, полюбоваться громадой Винсона. Те, кто вышел из палатки попозже, уже ничего подобного не увидели. Штукатурка была восстановлена и светлые чистые нотки нарождающегося утра были быстро приглушены надвинувшейся с юга плотной серой ватой тумана.

Минус 26 градусов, безветрие в начале дня сменилось настойчивым нелицеприятным встречным ветром. Я шел впереди, зарыв лицо поглубже в пещеру мехового капюшона, высовываясь лишь для того, чтобы взглянуть на компас. Гусиный жир, которым я по обыкновению обильно смазал лицо перед выходом, начал таять и, попадая на глаза, вызывал неприятные режущие ощущения. Попытался разгадать, в чем же дело. Пришел к выводу, что скорее всего древняя чугунная посудина, в которой был выплавлен этот жир, хранила какие-то солевые отложения предыдущих, не столь специфичных жертвоприношений. За исключением этого мелкого неудобства гусиный жир действовал великолепно и предохранял лицо от обморожения.

Поверхность сегодня была, если можно так сказать, убаюкивающей. Ровная, почти без застругов, с пологими подъемами и такими же пологими спусками. Ходьба на лыжах по такой поверхности и в такую невыразительную погоду не требовала почти никаких усилий, за исключением одного — заставить себя не дремать. Мне это было, наверное, полегче, чем моим товарищам, поскольку по долгу службы приходилось иногда приоткрывать глаза, чтобы взглянуть на компас, и оглянуться назад, чтобы проверить, далеко ли упряжки.

Отставание упряжки Джефа, наметившееся еще вчера, сегодня обозначилось уже яснее. Это было неожиданным для всех нас, привыкших видеть эту упряжку все время на лидирующих позициях, хотя именно это, наверное, и объясняло ее сегодняшнее отставание: собаки устали идти впереди и, кроме того, Спиннер теперь уже постоянно ехал на нартах, так что в упряжке работало фактически всего восемь собак. Джеф заметно переживал отставание своих собак, однако не пытался переложить часть своего груза на другие нарты.

Несмотря на относительно высокую температуру (примерно минус 25 градусов), мы начали мерзнуть почти сразу же после прекращения движения. Наверное, виной тому сырость, продолжающая висеть в воздухе мелкими капельками тумана. Согреваться удавалось только в движении, и то лишь после того, как оттаивали пальцы рук. Тепло добиралось до них в последнюю очередь, через час-полтора после старта.

До конца дня дошли без особых приключений, правда, приходилось довольно часто останавливаться, поджидая Джефа. К вечеру ветер стих и выглянуло солнышко, что сделало нашу жизнь приятнее во всех отношениях.

Радиосвязь, увы, вновь односторонняя: нас не слышали ни Джордж, ни Пунта-Аренас. От Крике узнали, что данный конкретный образец славного семейства «Дугласов» — самолет DC-6, приобретенный «Адвенчером», скорее всего из разряда рожденных ползать. В связи с очередной (которой по счету) поломкой двигателя его вылет откладывается до 5 ноября, и это вместо запланированного 23 октября! Удалось поговорить с Брайтоном, который вот уже без малого две недели терял свою летную квалификацию в базовом лагере «Адвенчера» на холмах Патриот. Он тоже ждет DC-6, который должен привезти ему и его «Твин оттеру» работу. В течение ноября ему предстояло: высадить в точке старта экспедицию Месснера и Фукса, организовать подбазы с продовольствием для них и для нас, выполнить полеты на Южный полюс…

Сейчас Брайтон вложил всю свою накопившуюся и неизрасходованную энергию в радиопереговоры с Пунта-Аренасом и нами. Мы с Этьенном с трудом успели разобрать его скороговорку в наушниках нашего «Томсона». Услышав очередное брайтоновское «Го ахэд!», Этьенн заметил мне, что у него такое впечатление, что за спиной Брайтона стоит какой-то инспектор из его летной школы и бедняга Брайтон, вспотев от волнения, сдает ему экзамен по правилам ведения радиосвязи. Для летчиков одним из важнейших и необходимых условий является краткость и четкость радиообмена. Складывалось впечатление, что твердо усвоенная Брайтоном краткость не имеет ничего общего с той краткостью, которую связывают с талантом родственные отношения. Эта краткость выражалась в виде фрагментов фраз, достраивать которые приходилось нам с Этьенном сообща и на основе исключительно собственных, достаточно скудных представлений о реальной ситуации. Что касалось четкости, то здесь непреодолимым барьером был канадский акцент Брайтона, делавший и без того не очень родной для нас обоих английский язык еще более загадочным. Однако в этот вечер удалось понять, что на холмах Патриот есть и корм для собак, и продовольствие для нас, и бензин для наших примусов, так что даже если самолет и не прилетит к нашему приходу в базовый лагерь, то мы сможем продолжить маршрут, а это несколько успокаивало.

До холмов Патриот оставалось 80 миль. Контрольная ревизия остатков горючего, проведенная сегодня вечером в нашей палатке, показала, что его осталось на четыре дня…

4 ноября, суббота, сто первый день.

С каждым днем все явственней ощущение приближающегося лета. Солнце, когда оно выглядывало из-за облаков, грело все ощутимее. Правда, согласование расписания нашего движения с этими его выходами оставляло желать лучшего, потому что солнце в последние дни выходило только по утрам и вечерам, а днем, когда мы двигались, оно куда-то пряталось, но тем не менее и этих коротких свиданий нам было вполне достаточно, чтобы убедиться в том, что оно к нам неравнодушно.

Сегодняшний день оказался получше вчерашнего, хотя температура была пониже — около минус 30 градусов. Повернули к юго-востоку, так как хотели все-таки попытаться преодолеть перевал на холмах Индепенденс и выйти к холмам Патриот с севера, что давало нам возможность сэкономить по меньшей мере один ходовой день и три литра бензина, а это в нашей ситуации было очень важно. Поверхность по-прежнему твердая и ровная, собаки бежали легко, включая и джефовскую упряжку. Спиннер, прикрытый паркой, лежал в ящике из-под корма и спал, убаюкиваемый плавным покачиванием нарт.

Уилл продолжал готовить нашу одичавшую аудиторию к встрече с прессой в базовом лагере. Темой сегодняшней обеденной проповеди была проблема мусора и отношение к ней участников международной экспедиции «Трансантарктика». По сведениям Уилла, немецкое телевидение проявляло повышенный интерес к этой теме, поэтому он предложил собирать весь наш мусор (в первую очередь, конечно, полиэтиленовые пакеты и банки), привезти его в базовый лагерь, где торжественно предать все это огню в присутствии всевидящих и потому опасных видеокамер. Предложение это было отклонено большинством голосов. Сошлись на том, что на этот вопрос будем отвечать, глядя прямо в глаза вопрошающим: «Весь мусор, включая продукты собственной жизнедеятельности, мы каждое утро закапывали в снег на глубину не менее одного фута!» (А это в общем-то соответствовало действительности, за исключением особо ветреных дней, когда судьбой мусора в основном распоряжался ветер.)

Вечером за ужином в нашей палатке Этьенн, продолжая затронутую Уиллом тему о мусоре и прочих отходах, рассказал мне забавную историю о том, как он во время одной из пресс-конференций после своего сольного прохода к Северному полюсу неожиданно для себя столкнулся с настойчивым любопытством одной корреспондентки, пытающейся выяснить, что же все-таки доктор Этьенн делал со своими экскрементами во время путешествия и каким именно способом он предотвращал их необлагораживающее воздействие на девственно чистую природную среду Арктики. Этьенн пытался сначала отшутиться, заявив, что затрудняется предоставить даже часть своих экскрементов вниманию этой дамы, поскольку уже обещал их для тщательного исследования в одно из солидных медицинских учреждений Парижа, но это объяснение было встречено полным непониманием оскорбленной в лучших чувствах корреспондентки. Тогда Этьенн, собрав всю серьезность, на какую был способен, в свою очередь спросил у обиженной дамы о том, куда она девает означенный важный продукт человеческой жизнедеятельности, живя в Париже, стоящем, несомненно, ближе к экологической катастрофе, чем Арктика. Подобная постановка вопроса заставила вопрошающую даму глубоко задуматься, и назревающий конфликт был исчерпан.

Сегодня, впервые за много дней, приличная радиосвязь. Удалось передать радиограмму домой о том, что у нас все в порядке, и получить две из дома. Стас писал, что у него успехи в ближнем бою, а в четверти четверка по химии. Наташина оценка несколько строже — всего три балла по химии и ни слова о спортивных успехах. Расхождение абсолютно несущественное: главное, что следовало из этих радиограмм, это то, что дома все в порядке, и здесь это было для меня всего важнее.

DC-6 собирался вылететь завтра. Дай-то Бог! В связи с таким его опозданием мы несколько изменили первоначальные планы, связанные с продолжением съемки фильма. Теперь Лоран и его группа должны были пойти с нами после базового лагеря в течение трех-пяти дней с киносъемками. В этом варианте мы получали дополнительную возможность пополнения запасов собачьего корма и продовольствия с помощью самолета, который прилетит за киногруппой после окончания съемок.

Экспедиция «Поларкросс» была под угрозой срыва. Месснер, по словам Крике, ходил мрачнее тучи. Ситуация усугубилась еще и тем, что чилийцы, пообещавшие забросить горючее на холмы Патриот для снабжения экспедиции Месснера, отказались сделать это, причем неизвестно из каких соображений, и поэтому мы решили помочь Месснеру горючим из имевшихся (по нашим предположениям) запасов в базовом лагере, о чем мы и сообщили Крике во время радиосвязи. Крике был очень доволен, что сможет сообщить Месснеру эту приятную весть и хоть как-то улучшить его настроение. Мы все искренне сочувствовали этим ребятам и молили Бога о том, чтобы он помог расправить крылья старому «Дугласу» и полет все-таки состоялся. Крике передал также просьбу Мустафы и Ибрагима пройти с экспедицией хотя бы небольшой кусочек маршрута после холмов Патриот. Я помню, что такие разговоры велись и раньше. Очень уж хотелось нашим арабским друзьям стать первыми представителями знойного Востока, ступившими своими ногами на белый чистый, как песок аравийской пустыни, снег Южного полюса. Предполагалось, что они пройдут своей упряжкой, управляемой инструктором Джоном Стетсоном, последние несколько дней перед Полюсом и достигнут его вместе с нами, но наша задержка в пути и нерешительность неуверенного в своих силах «Дугласа» изменили все первоначальные планы. Учитывая весьма небольшой опыт Мустафы и Ибрагима в ходьбе на лыжах, мы не могли рассчитывать, что включение их в маршрутную группу ускорит наше продвижение вперед. Вот поэтому, стараясь не обидеть их, мы попросили Крике как можно деликатнее передать Мустафе и Ибрагиму, что обо всем договоримся после их приезда в базовый лагерь.

При написании этой книги я, помимо своего звукового дневника, использовал также материалы экспедиционной хроники, составленной в американском офисе экспедиции на основе наших же сообщений. Так, например, сегодня, 4 ноября, хроника сообщала:

«Команда рассчитывает прибыть в базовый лагерь 7 ноября. У собак появился новый мощный стимул, заставляющий их энергичнее тянуть нарты, — у Тьюли, единственной суки, течка! Несмотря на плохой радиоконтакт с Пунта-Аренасом, удалось все-таки понять, что команда отметила вчера стодневный юбилей экспедиции чаем вместо ожидаемой водки, которую Виктор сохранил для подобных оказий! Похоже, что эта бутылка Виктора стала одним из тех малосущественных предметов, которые были принесены в жертву (отправлены назад) в прошлом месяце, когда команда, стараясь сберечь силы собак, освобождала нарты от лишнего груза. Лагерь в координатах: 79,7° ю. ш., 85,2° з. д.».

Очевидно, по мнению очаровательных сотрудниц американского офиса экспедиции, факт сохранения мной в столь трудных условиях целой бутылки водки и особенно те мучительные страдания, выпавшие на мою долю, когда пришлось расстаться с этой бутылкой под давлением обстоятельств, должны были внести существенный вклад в канонизацию моего образа в глазах следящих за экспедицией американцев.

Для оправдания в глазах соотечественников скажу, что единственная бутылка водки, присланная мне с Беллинсгаузена ко дню рождения, путешествовала с нами только два дня, 16 и 17 сентября, не дожив до критического периода, о котором упоминается в хронике, около двух недель.

5 ноября, сто второй день.

Желтый цвет стенок палатки всегда создает впечатление яркого солнечного утра снаружи, но сегодня это впечатление оказалось обманчивым. Туман был настолько густым, что, казалось, его можно было резать ножом. Температура минус 32 градуса, слабый ветер с юго-востока. Вчера вечером, получив по радио координаты, мы с Этьенном нанесли их на карту, и я к своему немалому удивлению обнаружил, что за последние три дня, когда из-за плохой видимости идти приходилось в основном по компасу, мне удалось сохранять верное направление, очень незначительно от него отклоняясь, правда, все в ту же сакраментальную левую сторону.

Воодушевленный, я сам определил курс, которым мы должны были идти сегодня, чтобы выйти к перевалу на холмах Индепенденс. Мне, естественно, было интересно узнать мнение официального навигатора об этом, поэтому я выбрался наружу и побежал, рассекая туман, к пирамидальной палатке Джефа. Вопреки моим ожиданиям, Джеф не только не согласился с моими цифрами, но и подверг сомнению качество моей пойнтменской деятельности в последние дни, заявив, что именно из-за моей неудовлетворительной работы сегодня придется менять курс. Слегка озадаченный, я вернулся в палатку и сказал об этом Этьенну. Времени разбираться в том, кто из нас прав, а кто виноват, не было, поэтому, предоставив штурману штурманство, мы собрали лагерь и вышли в рекомендованном им направлении, повернув круче к востоку, к невидимым из-за густого тумана горам. Не успел я пройти и трех десятков метров, как у меня сломалось крепление и моя левая лыжа выкатилась из-под ноги и продолжила самостоятельное скольжение в известном только Джефу направлении. Часть крепления, фиксирующая пятку вместе с ремнем, осталась на ноге, другая же, фиксирующая носок вместе с лыжей, укатила вперед.

Далее события разворачивались примерно так, как в соревнованиях «Формула-1», когда бригада механиков меняет вышедшее из строя колесо. Там счет идет на секунды, цена которых очень высока. Моих же «механиков» тоже можно было понять: минус 32 градуса, ветер, туман и вынужденная остановка сразу же после старта, когда никто еще толком не успел согреться, заставляли всех двигаться быстро и решительно. Уилл притащил запасное крепление, Джеф — отвертку, а я, распластав лыжу на снегу, начал операцию. Мне потребовалась вся моя сила, чтобы отвернуть три заледеневших винта, причем каждый мой успех встречался одобрительными криками стоявших вокруг замерзших мужиков. Дело было завершено за десять минут, новое крепление было установлено, а старое, отслужившее мне верой и правдой свыше 2000 километров, было предано снегу с должными почестями.

Вскоре начался подъем, ветер повернул к востоку и резко усилился, видимость упала до 50 метров и идти стало несколько менее приятно, но

В борьбе с подъемами, встречным ветром, компасом и самим собой время шло быстро, и вскоре мы остановились на обед, что было сделано скорей по привычке, чем по необходимости. Но неожиданно ветер, к счастью, стал ослабевать и вскоре после обеда стих окончательно, но туман, казалось, стал еще гуще. Часа через два я различил слева и справа от себя в тумане неясные очертания довольно высоких гор. Мы шли как раз между ними, что никак не входило в наши планы, однако мы продолжали движение, надеясь сориентироваться, подойдя поближе к горам. Поднявшись почти к вершине перевала, седловина которого угадывалась между двумя этими горами, мы остановились. После непродолжительного обсуждения ситуации, в котором активное участие приняли Джеф, автор курсового проекта, пойнтмен, его исполнитель, и Этьенн, независимый эксперт, сошлись на мысли, что мы здорово уклонились влево и буквально уперлись носками лыж в горы немного ранее того места, где мы собирались форсировать холмы Индепенденс. Судя по всему, горы, в которые мы уткнулись, были холмами Либерти. Таким образом, выбрав себе путь между Свободой (холмы Либерти) и Независимостью (холмы Индепенденс), мы немного не дотянули до Независимости, зато обрели Свободу, с которой сейчас, прямо как у Высоцкого, буквально не знали что и делать.

Я поднялся повыше, чтобы посмотреть, можно ли форсировать перевал в лоб, но спуск с него был крутым и скользким, так что форсировать его в упряжках при такой плохой видимости было совершенно невозможно. В нашей ситуации это означало, что придется поворачивать обратно и обходить горы с запада. Пройдя примерно милю на север, мы под прямым углом свернули к западу, но обнаружили, что в этом случае маршрут наш будет проходить в опасной близости от той горы, которую мы собирались обогнуть. Пришлось вновь повернуть на север и пройти еще две мили. Надо сказать, что на карте в том районе, где мы предположительно находились, к западу от нас были обозначены трещины, и поэтому мы специально прошли подальше на север, чтобы их обогнуть. Однако, когда я повернул к западу, то буквально через километр подошел к краю огромной, шириной метров 40–50, закрытой снежным мостом трещины. Я дал знак идущему следом Джефу остановиться, а сам перешел трещину по снежному мосту, чтобы посмотреть, что там дальше. То, что я увидел, не вселяло никакого оптимизма. Метров через тридцать параллельно первой трещине шла вторая такой же ширины, а далее начинался угадывавшийся в тумане спуск. Это была типичная расчлененная параллельными трещинами поверхность стекающего с крутого горного склона ледника. Трещины шли перпендикулярно нашему курсу, и из-за плохой видимости мы не могли разглядеть ни их начала, ни их конца.

Я вернулся назад к Джефу. Подошли и остальные упряжки. Решили двигаться вдоль края трещины на север, надеясь в конце концов выйти из этого опасного района. Но уже примерно через 300 метров мы увидели, что трещина изгибается к северо-востоку и вновь пересекает наш курс, кроме того, в некоторых местах снежный мост был обрушен и черные провалы трещины особенно зловеще выглядели на фоне окружающего их белого однообразного пространства.

Мы сочли за благо остановиться здесь и подождать до завтра в надежде на улучшение погоды. В результате сегодняшних блужданий прошли около 17 миль, до холмов Патриот осталось около 45 миль, то есть еще два полных дневных перехода.

Самолет по-прежнему находился в Пунта-Аренасе — на этот раз мешала непогода, а когда она исправится, одному Богу известно. Лагерь в координатах: 79,9° ю. ш., 84,1° з. д.

6 ноября, понедельник, сто третий день.

Прекрасное утро! На небе ни облачка, яркое солнце, ослепительный снег и горы, огромное количество горных вершин самой причудливой формы вокруг нас. Все это вчера было скрыто туманом, а сегодня возникло вдруг из ничего, как по мановению волшебной палочки. Не стоит, разумеется, и говорить о том, что наш палаточный городок оказался как раз в центре района, изобиловавшего трещинами всех форм и размеров. Остановившись вчера, мы поступили весьма мудро. Лагерь наш был разбит как раз в том месте, где горный ледник Юнион начинал крутой спуск вниз к ледяному плато, находящемуся ниже метрах в трехстах. Как раз на это плато нам необходимо было спуститься, с тем чтобы по нему выйти к видневшимся на юго-востоке милях в десяти-двенадцати от нас холмам Индепенденс.

Пройдя еще мили две к северу, мы повернули на запад и стали осторожно спускаться. Прямо в направлении нашего движения ледяная возвышенность, на которой мы находились, спускалась к плато довольно крутыми и высокими ледяными лбами, разделенными неглубокими ущельями. Оставив ребят на вершине, я скатился по склону ущелья вниз метров на двести, так что мне стало видно, как это ущелье переходит в плато. Несмотря на достаточную крутизну, спуск выглядел вполне преодолимым. Поверхность спуска была в основном бесснежной, но переметенной во многих местах свежими надувами, что должно было помешать нартам набрать при спуске слишком большую скорость.

Я вернулся к ребятам и обрисовал им ситуацию. Решили спускаться здесь, приняв все известные меры предосторожности. Спуск прошел благополучно, и вскоре все мы очутились на плато. Оказалось, что нам предстоит затяжной пологий подъем к перевалу.

Карта не давала ни малейшего представления о крутизне скрытого от нас его восточного склона, и мы смогли лишь определить, что отделенное от нас перевалом восточное плато находится ниже западного примерно на 200 метров. Сейчас же, двигаясь к вершине перевала, мы старались не думать о том, что нас ждет за ним, в глубине души, естественно, надеясь на то, что и на этот раз, может быть, повезет.

Мы решили двигаться в направлении самой высокой точки седловины, вплотную примыкающей к вершине горы, рассчитывая, с одной стороны, на то, что отыщем там снежник, по которому можно будет спуститься с перевала, а с другой — на то, что если нам здесь и не повезет, то мы, имея запас высоты, сможем легче отыскать удобный спуск, двигаясь сверху вниз по гребню перевала. Пройдя до обеда около 12 миль, мы остановились практически под самой вершиной. Несмотря на пронизывающий ветер и тридцатиградусный мороз, мы достаточно комфортно пообедали, спрятавшись от ветра за нартами и подставив лица яркому солнцу.

С гребня перевала нам открылась захватывающая дух картина. Лежащий перед нами склон уходил вниз к восточному плато двумя гигантскими террасами. Первая, сравнительно пологая, но гораздо круче той, по которой мы поднимались на перевал, полукилометровым снежным козырьком нависала над второй, обрывающейся двухсотметровым отвесным скальным уступом. Торчащий из-под снега скалистый черный гребень этого уступа курился клубами легкой снежной пыли, отчего впечатление исходящей от него тайной опасности еще больше усиливалось. Далеко, далеко внизу виднелась ровная, как стол, поверхность восточного плато, окруженного с западной стороны цепью высоких горных вершин. Конец горной цепи был скрыт дымкой. В том же направлении, немного восточнее, мы впервые увидели находящиеся уже на самом плато холмы Патриот. Собственно холмами они были только по антарктическим масштабам. Это была короткая, длиной двадцать километров, высокая и мощная горная цепь, у юго-восточного склона которой должен был находиться наш базовый лагерь. С восточной стороны плато было окружено полукругом редко стоящих невысоких горных вершин горного массива Хэритидж. Этот полукруг придавал плато форму гигантской лошадиной подковы, отчего оно и получило свое название — Долина Лошадиной Подковы.

С нашего наблюдательного пункта мы увидели то, что в общем-то нам было известно по картам: попасть на холмы Патриот можно было, или спустившись с этого перевала, что мы и собирались сделать, или обогнув с юга горную цепь, находящуюся справа от нас. Второй путь был как минимум на сутки длиннее, что нас никак не устраивало. Надо было искать возможность спуститься здесь.

Мы с Джефом, оставив упряжки наверху, осторожно покатились вдоль гребня перевала вниз, высматривая место для спуска наших упряжек. По мере понижения гребень, поворачивая на северо-восток, терял свою четко выраженную форму и постепенно переходил в крутой ледниковый склон, огромной полуворонкой охватывающий северную сторону плато. Спустившись метров на двести, мы с Джефом увидели, что в этом месте можно попытаться преодолеть спуск с первой террасы перевала и, двигаясь дальше вдоль края козырька, найти способ спуститься и со второй, наиболее крутой террасы. Отсюда нам были видны длинные снежные языки, которые, казалось, соединяли край ледяной воронки с поверхностью плато.

Джеф пошел наверх к упряжкам, а я остался внизу с тем, чтобы показать всем место спуска. Пока мы с Джефом выискивали возможность спуститься на этом участке перевала, Этьенн отыскал еще один спуск метрах в четырехстах к северу; этот спуск был более пологим и казался доступнее, однако с точки зрения перспектив спуска со второй террасы наша позиция мне представлялась все же выгоднее. Вскоре я увидел, что упряжка Джефа, шедшая первой, направилась в мою сторону. Это определило маршрут спуска всех остальных упряжек.

Во время этого спуска нашей основной заботой было сдерживание упряжек, так как если бы собаки понесли, то результат был бы самым печальным. Козырек террасы прямо перед нами выглядел устрашающе: ледник, стекая, упирался в скалистый уступ второй террасы и, поднимаясь на него, ломался на хаотически громоздящиеся друг на друга гигантские ледяные глыбы. Для торможения мы использовали участки снежных передувов, к счастью, довольно часто встречающиеся на ледяном склоне. Первый этап спуска был преодолен благополучно, но самое трудное было впереди.

Мы начали движение вдоль края ледяной воронки. Справа, ближе к козырьку террасы, параллельно нам тянулись широкие, метров до двадцати, покрытые мостами трещины. Этьенн, спустившийся без упряжек по разведанному им спуску, теперь оказался метрах в пятнадцати впереди меня и тоже шел вдоль края трещины. Упряжки шли следом на расстоянии метров ста. Внезапно Этьенн остановился и наклонился, рассматривая что-то на поверхности снега. Я подъехал к нему. Справа, на расстоянии каких-нибудь двух метров, снежный мост, покрывавший трещину, был разрушен. Это вряд ли смогло настолько привлечь внимание Этьенна, если бы не какая-то необычная, почти космическая чернота провала и небольшой снежный смерч, курящийся над ним. Мы аккуратно, подстраховывая друг друга, заглянули в эту черноту. Стенка трещины уходила вертикально вниз, второй стенки видно не было — она терялась в голубом полумраке. Это была настоящая бездна. Несмотря на то что край трещины отчетливо просматривался на бесснежной поверхности ледника, после такого предупреждения мы отошли подальше от ее края.

Время шло, а мы все никак не могли приблизиться даже к краю козырька, не говоря уже о том, чтобы все-таки попытаться спуститься. Часа через полтора мы поднялись на ледораздел между двумя широкими рукавами огромной ледяной реки, отделяющей холмы Либерти от холмов Индепенденс. Более низкий и пологий ледник между ледоразделом и холмами Либерти тоже круто обрывался к Долине Лошадиной Подковы, но этот обрыв был разделен на три части двумя невысокими, но мощными скалами, за которыми виднелись правильные темные конусы достаточно пологих снежников. Это был наш последний шанс. Чтобы попасть на этот ледник, надо было спуститься с ледораздела по крутому спуску протяженностью метров триста-четыреста. К счастью, склон был снежным и довольно гладким. Мы ясно представляли себе, что если спустимся вместе с упряжками и не сможем отыскать пути в долину, то обратный подъем на этот ледораздел будет невозможен, и нам придется выбираться назад по леднику и огибать ледораздел с северо-запада, а это могло отнять еще один день. Риск был велик, поэтому решили поступить так: Этьенн спускается вниз и определяет возможность спуска по одному из этих снежников; в случае, если все нормально, он дает знак мне, я в свою очередь — упряжкам, и все мы спускаемся.

Для того чтобы видеть Этьенна, я спустился примерно на середину склона. Тем временем Этьенн уже был далеко внизу, и его оранжевая фигурка становилась все меньше, а затем, когда он свернул к первому снежнику, и вовсе скрылась. Все упряжки сосредоточились на вершине ледораздела, и мне было хорошо видно лежащих на снегу собак, а также отдыхающих рядом с нартами ребят. Было около четырех часов пополудни. Минут через десять я заметил, что Этьенн скрестил лыжные палки над головой, а это могло только означать, что по первому снежнику спуск невозможен. Затем я увидел, как он развернулся и быстро пошел на лыжах ко второму снежнику, огибая ледяной холм перед первой из двух стоящих над обрывом скал. И вот в этот момент я поступил не по правилам. Мне показалось, что самый последний из трех снежников, пологий темный конус которого я особенно отчетливо видел отсюда, с ледяного склона, — идеальное место для спуска и там мы все наверняка спустимся. Поэтому, не дожидаясь результатов дальнейших исследований Этьенна и желая скорее самому принять в них участие (отвык за это время от пассивной роли наблюдателя), я оттолкнулся двумя палками и помчался вниз по склону. И если бы один! Я же дал знак ребятам спускаться следом, что они не без видимой охоты и начали делать.

Уже спускаясь, я увидел, как Этьенн, обернувшись, отчаянно машет руками, пытаясь остановить собак, но я-то был ближе и поэтому больше влиял на ситуацию. Увидев, что собаки все-таки спускаются, Этьенн повернулся и пошел в прежнем направлении. Я спустился к вершине первого снежника и не стал осматривать его, считая, что это достаточно квалифицированно сделал Этьенн. Дождавшись ребят, я попросил их постоять здесь и подождать результатов нашей разведки остальных снежников. Чтобы срезать путь, я пошел напрямик через ледяной холм и вскоре подошел к вершине второго снежника. Этьенна здесь не было: очевидно, он уже успел уйти дальше. Осторожно подойдя к краю обрыва, сразу понял, что нам здесь не спуститься: склон круто уходил вниз, да так, что я даже не видел его подножья. В каких-нибудь ста метрах подо мной лежала злополучная Долина Лошадиной Подковы. Ее ровная белая поверхность радовала глаз и ранила сердце. Только сто метров! Но по вертикали, а это было потруднее, чем шестьдесят километров по горизонтали, отделявших нас от холмов Патриот в случае, если мы не найдем способа спуститься. Некоторое время я стоял на вершине снежника, мечтая оказаться в долине, и вдруг поймал себя на мысли о том, куда же подевался такой красивый правильный конус снега, спуститься по которому в долину представлялось нам издалека сплошным удовольствием. Ведь он должен был быть как раз на том самом месте, где я только что обнаружил совершенно непреодолимый крутой обрыв?! Я посмотрел вперед. По-прежнему вдалеке за второй скалой я видел спускающийся в долину идеальный темный конус… И тут меня осенило. Я понял, что правильный темный конус есть не что иное, как тень, отбрасываемая скалой! Этим и объяснялось то, что на месте пологого спуска я обнаружил крутой обрыв. Пологого спуска просто не было. Была только тень! Я был теперь почти уверен, что и тот конус, с которым я связывал самые большие надежды и который по-прежнему заманчиво маячил впереди, тоже был только мифом! Однако скорее машинально, чем сознательно, я все-таки направился к нему, чтобы еще раз убедиться в том, что это так, благо двигаться надо было под гору. Нечего и говорить, я был очень расстроен этим своим открытием и в первую очередь потому, что своей самонадеянностью подвел ребят, дав знак упряжкам спускаться вниз. У меня сейчас практически не было сомнений в том, что нам придется поворачивать и идти к базовому лагерю кружным путем.

Погруженный в невеселые мысли, я и не заметил, как пересек лыжню Этьенна, а сразу же вслед за этим увидел и его самого, возвращающегося обратно, причем он уже был метров на пятьдесят ближе к тому месту, где мы оставили свои упряжки. Этьенн быстро шел, не оборачиваясь и как будто не замечая меня. Я понял, что он тоже не нашел спуска и сейчас злится на меня за то, что я нарушил договор и разрешил упряжкам спуститься вниз. Я покатил следом, сохраняя дистанцию метров двадцать, не слишком стремясь к встрече с Этьенном, так как надо было давать какие-то объяснения, к которым я был не готов. На душе скверно, однако картина, представшая нашим глазам, когда мы, сохраняя дистанцию, один за другим обогнули ледяной холм, совершенно неожиданно все изменила. Там, где мы чуть более часа назад оставили три упряжки, сейчас стояли только две, рядом с которыми одиноко скучал профессор. Остальных ребят и упряжки Уилла видно не было. Я на всякий случай, не веря глазам своим, огляделся и даже, кажется, непроизвольно посмотрел вверх… Упряжки и людей не было.

Вспомнив Шерлока Холмса, говорившего в подобных случаях доверчивому доктору Ватсону: «Мой друг, отбросьте все невозможные версии, и тогда последняя, какой бы неправдоподобной она ни была, и является истинной!» — я понял, что единственно возможным путем, куда могла исчезнуть упряжка, был спуск вниз с этого снежника, всего час назад признанного Этьенном совершенно нереальным.

Профессор полностью подтвердил это предположение, добавив только, что Джеф и Кейзо пошли помочь Уиллу удержать нарты. Мы с Этьенном осторожно подъехали к самому краю обрыва и заметили поднимающихся навстречу Джефа и Кейзо. Ни Уилла, ни его упряжки не было. Предупреждая наши расспросы, обычно очень сдержанный Джеф, подняв вверх большой палец, с улыбкой прокричал: «Он сделал это, он спустился!» Джеф сиял, и после моего рокового заблуждения мне было очень понятно и, может быть, особенно близко его состояние. Сняв лыжи, я спустился пониже и увидел далеко внизу казавшуюся совсем маленькой с такой высоты упряжку Уилла.

Этьенн явно оттаял и возбужденно помогал Кейзо обматывать полозья нарт всеми имеющимися в нашем распоряжении веревками и постромками. Я думал, что морально ему было сейчас, пожалуй, даже сложнее, чем мне: если бы не его нерешительность, вызванная, возможно, излишне осторожной оценкой реальной ситуации, спуск мог бы и не состояться, а в то же время, если бы не моя основанная на ничем особенно не подкрепленной вере в успех нашего дела решительность, спуск тоже мог бы и не состояться. Но все эти соображения, угрызения и прочее отступали перед желанием поскорее присоединиться к Уиллу, который в данной ситуации повел себя решительно и смело, как и подобает настоящему лидеру!

Первыми на спуск ушли Джеф и Дахо со своей упряжкой, а следом мы трое: Этьенн впереди, мы с Кейзо по бокам. Я привязал себя за пояс к нартам, готовясь, как обычно, выполнять роль динамического тормоза, в случае если собаки чересчур разгонятся. Начало спуска было особенно крутым — голый ледяной лоб, к счастью, не очень протяженный, — затем крутизна несколько уменьшалась, и дальше склон уже был покрыт снегом. Именно на этом участке я, упав, продемонстрировал свои великолепные способности в торможении нарт.

Через каких-нибудь десять минут все упряжки собрались в долине у подножия спуска. Мы обняли друг друга. Было около 7 часов вечера. Пройдя примерно километр от подножия спуска, мы решили остановиться на ночлег.

Отсюда снизу нам было особенно отчетливо видно, чем могло закончиться наше сегодняшнее путешествие, если бы видимость была похуже. Крутой стометровый обрыв второй террасы был в непосредственной близости от наших палаток, и с его изрезанного трещинами края усилившийся к вечеру ветер сметал длинные струи снега. Стекая по крутому склону, ветер уже достигал нас и вскоре начал заметно потряхивать стены палатки, но нам уже все было нипочем — от холмов Патриот нас отделяло только 30 миль ровной снежной поверхности.

Крике удрученно сообщил, что, весьма вероятно, этот DC-6 вряд ли когда-нибудь, по крайней мере во время этой экспедиции, поднимется в воздух. Это известие нас немного расстроило, так как мы очень рассчитывали на свежих собак, которых должен был привезти самолет из Пунта-Аренаса, а кроме того, Спиннер требовал эвакуации и еще одна собака из упряжки Уилла — Рэй, брат Тьюли, тоже начисто съел собственные лапы, так что и ему бы не помешал отдых. По словам Крике, часть наиболее нервных журналистов уже покинула Пунта-Аренас, потеряв всякие надежды добраться в базовый лагерь. Однако, зная от Брайтона, что в базовом лагере имеется достаточно корма для собак, продовольствия и горючего, мы могли рассчитывать на продолжение нашего путешествия, даже если самолет и не прилетит.

В моем дневнике запись о сегодняшнем дне: «Один из самых лучших дней за прошедшее время!» Лагерь в координатах: 80,0° ю. ш., 83,1° з. д.

7 ноября, вторник, сто четвертый день.

Ветер бушевал всю ночь и к утру все еще неистовствовал. Несмотря на раннее утро, солнце было уже достаточно высоко и освещало взволнованную зыбью поземки поверхность долины и остроконечные зубцы гор с ее западной стороны. Нарты были полностью заметены снегом. Но ни сильный ветер, ни поземка не могли омрачить нашего настроения сегодняшним утром — мы были полны решимости пройти сегодня все эти тридцать миль, отделявших нас от базового лагеря.

Ледяной спуск, который мы преодолели вчера, огромным белым парусом возвышался за нашей спиной, и, глядя на него и осознавая, что он уже в прошлом, каждый из нас чувствовал тот прилив сил, который, несмотря на жесткую погоду в это утро, питал наш оптимизм. Буквально через полчаса после выхода ветер стих. Мы шли примерно посередине долины, и ветер, продолжавший снежную карусель на окружавших ее горных вершинах, о чем мы могли судить по заметным даже издали характерным легким облачкам срываемого им с вершин гор снега, не достигал нас. Солнце стояло высоко, и, несмотря на тридцатиградусный мороз, мне вскоре пришлось разоблачиться — я снял перчатки и верхнюю часть комбинезона.

Часов в одиннадцать ко мне присоединился Джеф, и мы пошли рядом. Тьюли, почувствовав впереди хозяина, ускорила темп, и упряжка пошла заметно быстрее, увлекая за собой сопротивляющиеся лыжи профессора. Вскоре наш отрыв от идущих следом Уилла и Этьенна стал угрожающим, и нам пришлось остановиться, чтобы их подождать. Среди всех вершин, окружавших долину с западной стороны, выделялся пик Минарет, по форме напоминавший скорее застывшее пламя свечи. Мне почему-то сразу вспомнились Ибрагим и Мустафа, и я, кажется, что-то даже сказал по этому поводу Джефу, спрятавшемуся за нартами от внезапно сорвавшегося шквалистого ветра. Джеф пробурчал что-то в ответ. Он вообще-то бывал не слишком доволен, когда приходилось вот так поджидать отстающие упряжки, особенно если дул ветер и некуда было спрятаться. Вскоре подошли ребята, и мы смогли преодолеть до обеда 13,5 мили, что еще больше укрепило нашу уверенность в том, что мы придем сегодня в базовый лагерь.

Холмы Патриот стали еще чуточку ближе, и мы с Этьенном пошли ва-банк, съев за обедом весь витаминный набор из орехов, шоколада, ягод, который у нас еще оставался. Таким образом, для нас во всяком случае вопрос о том, придем ли мы сегодня в лагерь или нет, не стоял — мы просто обязаны были прийти.

В 5 часов пополудни наше колесо отсчитало 24 мили, что было официальным рекордом скорости передвижения за эту экспедицию. Создавалось такое впечатление, что не только мы, но и наши собаки твердо уверены: базовый лагерь, где их ждет двухдневный отдых, не за горами. Он действительно был скорее перед, а не за горами, и, несмотря на ту неторопливость, с которой холмы Патриот продвигались навстречу, в половине седьмого я увидел маленький красный «Твин оттер» и несколько темных квадратиков рядом с ним. Это и был базовый лагерь компании «Адвенчер».

Мы с Джефом финишировали наперегонки. Порыв Тьюли, рванувшейся было за нами, был неоднозначно воспринят ее лохматыми товарищами, и упряжка вскоре отстала. Небольшие темные квадратики в действительности оказались достаточно вместительными палатками вытянутой цилиндрической формы. Я насчитал всего пять палаток, одна из которых была двойной длины, а рядом с ней находилось несколько антенных мачт. Перед палатками метрах в пятнадцати виднелись два одинаковых сооружения, сделанных из крупных снежных брикетов. Удаленность этих сооружений, а также их типичная архитектура не оставляли ни малейших сомнений в их предназначении. Когда до ближайшей палатки оставалось около 20 метров, из нее один за другим высыпали четыре человека и направились в нашу сторону. Первый из них, невысокого роста, в красной куртке с откинутым на плечи, отороченным мехом капюшоном, был вооружен портативной видеокамерой. Только приблизившись к нему на расстояние вытянутой руки, я опознал в нем Брайтона. Да, но где же былой румянец и чисто выбритые щеки? Сейчас передо мною был совсем другой человек: бледное, слегка одутловатое лицо его, заросшее недельной щетиной, свидетельствовало о том, что вынужденное долгое пребывание на земле пошло ему явно не на пользу. Мы встретились как старые знакомые.

Подошли остальные ребята. Невысокий, сухощавый, с аккуратной шкиперской бородкой Эрик, бортмеханик Брайтона, высоченный, с загорелым обветренным лицом и рыжей бородой Майкл, механик базового лагеря, и совсем еще юный, с длинными вьющимися волосами и живыми черными глазами Роб, исполнявший по совместительству обязанности повара и радиста. Роб, спеша, наверное, нас порадовать, сказал, что приготовил ужин, как бы между прочим обронив: «Экскьюз ми, ай хэв онли фрайчикен энд потэйто». Бог мог! Возможно ли было произнести что-либо более приятное для нашего слуха?! А тут еще Брайтон, чтобы окончательно нас сразить, спросил: «Может быть, кто-нибудь желает принять душ?» Возникла напряженная пауза. Справившись первым с внезапно охватившим меня волнением, я выдавил: «Неужели у вас здесь есть душ?» — «Да, — вмешался Майкл. — Правда, это не ах что, но настроение поднимает».

Роб сообщил еще одну приятную и неожиданную новость. Самолет DC-6, о необходимости которого так долго говорили все вокруг, преодолев наконец силу тяготения, настойчивое гостеприимство чилийцев и фатальное невезение с погодой, четверть часа тому назад оторвался от бетонной полосы Пунта-Аренаса и с журналистами, собаками и экспедицией «Поларкросс» на борту взял курс на холмы Патриот. По данным Роба, в течение первых пятнадцати минут полет проходил нормально. Никаких сведений об отделении ни первой, ни последующих ступеней не поступало, погода над проливом Дрейка и Антарктическим полуостровом была хорошей, и если все так пойдет и дальше, то прибытия самолета в базовый лагерь следует ожидать через восемь-девять часов в зависимости от встречного ветра. Да! Это был достойный финиш после сегодняшнего тридцатимильного пробега. Душа пела, погода была удивительно тихой и солнечной.

Мы быстро распрягли собак и установили палатки. Этьенн всех поторапливал: «Ребята, неужели вам не хочется испить настоящего кофе?» Ну как здесь было устоять! Однако я собрал всю свою выдержку и попросил Брайтона показать мне, где душ. Брайтон отвел меня в одну из палаток, которая, по-видимому, служила мастерской (во всяком случае, вдоль одной из стенок стоял прочный стол с укрепленными на нем тисками). Никаких устройств, хотя бы внешним видом напоминавших печь, примус, плитку или что-нибудь, предназначенное для нагревания воздуха или воды, в палатке не было. Единственными предметами, которые с некоторой долей воображения можно было бы отнести к банно-прачечному реквизиту, являлись большая пластмассовая, стоящая прямо на снежном полу (никакого другого пола я не заметил) бочка, а кроме того, вешалка, на которую можно было бы повесить полотенце, если бы оно у меня было. В поведении Брайтона не чувствовалось никакой растерянности: он был уверен, что привел меня именно туда, куда надо.

Вначале я совершенно не обратил внимания на одно из основных приспособлений, которое, наверное, и превращало эту мастерскую в душевую. Под самым потолком был укреплен небольшой крючок, назначение которого я понял лишь после того, как исчезнувший было Брайтон вновь появился, но уже с большим полиэтиленовым пакетом, в нижней части которого был укреплен резиновый шланг с краником. По переливающейся тяжести пакета и легкому парку, который от него исходил, можно было определить, что в нем вода, и вода отнюдь не холодная. Брайтон привстал на цыпочки и подвесил пакет к крючку, после чего, пододвинув под мешок бочку, широким жестом предложил мне занять в ней место, а потом, немного подумав, вытащил откуда-то из-под стола два небольших листа пенополиуретана и постелил их на снег рядом с бочкой. Заметив, что я все еще не решаюсь приступить к приятной процедуре, Брайтон спросил, не нужно ли мне еще чего-нибудь. Я попросил полотенце, и через минуту полотенце было доставлено. Брайтон закрыл за собою тонкую дверь, отделявшую душевую от обширного и холодного предбанника, и я остался один.

Я быстро разделся и залез в бочку. В бочке не дуло, но все равно было как-то неуютно, до тех пор пока я не открыл краник. Это была вода, горячая вода, правда, по-настоящему горячей она была примерно на уровне головы, на уровне же груди она была уже только теплой и стекала в бочку по ногам уже вполне бодрящими струйками. Но все равно это был душ, первый душ за последние сто с небольшим дней. Я закончил мыться, вытерся большим брайтоновским полотенцем и начал было одеваться, но в это время зашел Брайтон с многообещающей кружкой в руках. Не знаю, слышал ли он когда-либо крылатую фразу Суворова о безусловной необходимости для русского человека послебанной чарки или же действовал по собственному разумению, но только кружка эта как раз и была той самой чаркой, которая с лихвой окупила все мелкие неудобства импровизированного душа.

Брайтон провел меня в большую двойную палатку, являвшуюся кают-компанией. За большим столом, накрытым клетчатой клеенкой, сидели участники международной экспедиции, ели настоящий кекс и пили сухое красное вино. Я был встречен дружными криками, из которых ясно было, что пока я там прохлаждался в душе, мои друзья по команде в полном соответствии с мушкетерским девизом «Один за всех и все за одного» съели причитавшийся мне кекс и выпили мою порцию вина. Возившийся в глубине палатки около газовой плиты Роб несколько успокоил меня, сказав, что в начале сезона нет проблем ни с кексом, ни с вином, и я, естественно, свое получил.

Чтобы не оставаться в долгу, я принялся в красках расписывать друзьям все прелести местного душа, и в результате сразу же образовалась банная очередь, а Роб тем временем подал обещанных цыплят табака с жареной картошкой и золотистой вареной кукурузой на гарнир. Все это великолепие, естественно, сопровождалось отличным чилийским «Бланке». Опять поймал себя на мысли, что никак не могу наесться. Подобное чувство я уже испытал, когда мы после завершения трансгренландского перехода прилетели во Фробишер-Бей и в ожидании самолета на Оттаву опустошили холодильник в офисе частной авиакомпании «Брэдли», куда нас, заросших, грязных и голодных, пригласили доверчивые сотрудники офиса. И сейчас то, что мы ели, было для нас так необычно после надоевшего и однообразного меню, что остановиться было просто невозможно.

Тем временем DC-6 продолжал свой героический перелет и сообщил даже расчетное время прибытия в базовый лагерь: что-то около трех часов ночи. Все бы ничего, если бы не одно обстоятельство, а именно: находящийся на борту небезызвестный нам Боб Беати, намереваясь вернуться назад тем же самолетом и имея для интервью ограниченное время, попросил всех участников экспедиции встретить его у трапа самолета и ответить на его как всегда неожиданные вопросы. Это означало, что спать нам оставалось не более четырех часов, а этого было явно мало после тридцатимильного перехода, душа и прекрасного ужина.

Около полуночи мы с Этьенном забрались в спальные мешки в своей пронизанной лучами солнца светлой палатке.

Разбудил меня голос Джефа за стенками палатки. Вчера он, верный себе, отправился спать раньше всех, а поэтому выглядел, точнее звучал сегодня утром бодрее остальных. Вставать ужасно не хотелось, и мы с Этьенном минут пять приходили в себя, освобождаясь от сладких объятий сна. Было тепло и тихо.

Когда я вылез из палатки, то увидел, что все небо, за исключением неширокой золотисто-голубой полосы с юго-запада, затянуто сплошной высокой облачностью. В лагере чувствовалось некоторое оживление. Я увидел удаляющихся в направлении местного аэродрома Джефа и Дахо, выползающего из палатки заспанного Кейзо и идущего по направлению к кают-компании Уилла. Вдали у «Твин оттера» также виднелись две фигурки. Очевидно, Эрик с Майклом готовили к отправке пустые бочки из-под горючего. Температура около минус 18 градусов.

До аэродрома было немногим более километра. Сама взлетно-посадочная полоса представляла собой обширный, ничем не обозначенный участок голубого бесснежного льда — идеальное место для посадки колесных самолетов. Именно наличие такого природного аэродрома, не требующего никаких расходов по его содержанию, и обусловило выбор холмов Патриот в качестве базового лагеря «Адвенчера». Ждать пришлось долго, минут сорок. Самолет, скрытый облачностью, долго кружил над нами, собираясь с силами, которые, судя по иногда прорывающемуся к нам звуку его моторов, были уже на исходе. Наконец мы заметили его темный силуэт, и вскоре самолет, пройдя над нами и с опасной в его возрасте лихостью заложив крутой вираж, прошел низко над полосой, как бы примериваясь к ней. Звук его моторов почему-то напомнил мне звук старой раздолбанной бормашины, и у меня даже инстинктивно заныли зубы. Но вот, наконец, касание. Самолёт развернуло юзом, и он некоторое время скользил как-то боком, по-собачьи. Хорошо, что полоса широкая и допускала подобные антраша.

Двигатели с надрывом всхлипнули, самолет выровнялся, и вот он уже рядом с нами. Внешний вид его полностью соответствовал почтенному возрасту. Общее впечатление ненадежности этого летательного аппарата не скрашивала даже сделанная крупными красными буквами надпись на борту «Эйр Антарктика». Это чем-то неуловимо напоминало знаменитое «Эх, прокачу!». Дверь распахнулась, и в проеме появился бледный, но счастливый Джон Стетсон, а еще через несколько минут все пространство рядом с самолетом заполнилось оживленными, одетыми в разноцветные куртки журналистами. Их возбуждение и радость были вызваны скорее всего не столько предвкушением интервью, сколько непередаваемым ощущением миновавшей опасности, осознанием того, что полет наконец-то закончен и под ногами не шаткая, дрожащая и непрочная палуба старого самолета, а голубой и чистый лед Антарктиды.

Корреспонденты окружили нас и наперебой рассказывали, как они долетели. Именно это и стало главной темой дня, и лишь потом, пережив эти первые несколько счастливых минут, журналисты приступили к допросам участников экспедиции.

Тем временем началась выгрузка собак. Дверной люк был высоко над землей, поэтому мы устроили цепочку: Джон подавал их из салона, Кейзо принимал собак на трапе и передавал их мне, а я в свою очередь спускал их на снег. За этот месяц все собаки заметно поздоровели, поправились, и поэтому с ними было довольно непросто совладать. Когда дело дошло до Горди, в котором было никак не менее 50 килограммов, стало совсем тоскливо. Он совершенно растерял всю свою былую интеллигентность и ту исключительную, присущую только ему одному деликатность в обращении как с людьми, так и с товарищами по упряжке. Вырвавшись из моих рук, он спрыгнул на снег и помчался вслед за Ибрагимом, который вел в лагерь небольшую, скромную собаку из Кейзовской упряжки, тоже только что прилетевшую на самолете. Кажется, это был Оуклок. Я видел, как Горди, подобно собаке Баскервилей, налетел сзади на Оуклока и, не обращая ни малейшего внимания на крики и причитания суетящегося рядом Ибрагима, стал нещадно трепать бедного пса.

Я бросился на помощь. Мне стоило огромных трудов оторвать Горди от Оуклока, несмотря на то что я изо всех сил тянул его за хвост. Горди был совершенно неуправляем — ни крики, ни побои на него не действовали. Наконец, мне удалось стащить его, и мы оба, тяжело дыша, сели на снег, причем я крепко держал его за шею. Ибрагим, поминутно оглядываясь, повел скулящего Оуклока к стоянке. Горди, не испытывая ни малейших угрызений совести, пытался высвободить свою огромную голову из моих объятий явно с целью наметить очередную жертву, но я крепко его держал. Когда мы оба немного успокоились, я вдруг почувствовал, что мне стало как-то прохладно. Взглянув на свои новые, надетые по случаю предстоящей пресс-конференции брюки, я увидел, что левая штанина от паха до колена была, что называется, распахана… Когда и как это случилось, я не знал, но был твердо уверен, что главный виновник находится здесь рядом, можно сказать, в моих руках. Такую возможность для примерного наказания преступника упускать было никак нельзя, и я с удовольствием опустил кулак на мягкую меховую спину разбойника. Тот даже не шелохнулся, только вильнул хвостом, подумав, наверное: «Вот они, люди — все в этом: преступление давно закончилось, а наказание продолжается». Разумеется, откуда ему было знать про брюки! Все еще продолжая держать Горди, я заметил, что и он, по всей видимости, достойно провел отпуск в Чили: левое ухо его было откушено (может быть, тем же Оуклоком) ровно наполовину. Рана была старой и уже затянулась, но память, очевидно, была еще свежа, и оттого, наверное, Горди никак не мог уняться.

Пока мы с Горди держали друг друга, у трапа самолета возникло какое-то замешательство, и вскоре я увидел, как из толпы людей вылетела собака и на бешеной скорости понеслась к палаткам, а за ней с печальными криками бежал Кейзо, но скорости были слишком неравны, и вскоре беглянка скрылась за палатками. Меня несколько удивили направление и скорость ее бега, а также то, что Кейзо, несмотря на явную безнадежность ситуации, не прекратил преследования, а проследовав за собакой до палаток, скрылся вслед за ней. Все стихло. Этому на первый взгляд совершенно рядовому событию суждено было сыграть весьма примечательную роль в нашей экспедиции ровно через шестьдесят три дня!

Освободившись с помощью Мустафы от Горди, я пошел опять к самолету, где был перехвачен Бобом Беати и его, так сказать, сокамерниками по Эй-Би-Си. Боб попросил меня взять одну из собак. Бросив взгляд на разорванные брюки, я взял Баффи. Усадив нас перед камерой, а сам, картинно опустившись перед нами на одно колено, Боб подумал и спросил: «Виктор, почему у тебя такие обмороженные щеки?» подумал и ответил: «Наверное, потому что иногда было просто холодно, а иногда очень холодно». Интервью закончилось к великому удовольствию Баффи, который очень не любит позировать перед телекамерой.

Последними выгружали свой груз Месснер и Фукс. Мы вернулись в кают-компанию. Ситуация, которая прояснилась только после утреннего кофе, оказалась непростой. В базовом лагере было только двадцать семь бочек с керосином для «Твин оттера». Месснеру для начала его экспедиции необходимо было не менее тридцати. Эти бочки должен был привезти DC-6, если бы он мог летать, а также чилийцы на своем «Геркулесе», но чилийцы отказались, a DC-6 за это время смог вылететь только один раз. Эти бочки были необходимы и нашей экспедиции для обеспечения полетов «Твин оттера» к Южному полюсу. С одной стороны, мы были уверены в том, что эти бочки «Адвенчер» должен был отдать нам, поскольку наш контракт с ними был заключен раньше, а с другой — мы все же имели определенный запас времени, поскольку бочки эти могли понадобиться нам не ранее чем через месяц, когда мы будем на подходе к Полюсу.

Склад с продовольствием в горах Тил уже был на месте, и мы могли беспрепятственно двигаться к Полюсу без какого-либо самолетного обеспечения. Месснер и Фукс начинали с нуля, и керосин им был необходим завтра, так как в противном случае их экспедиция срывалась. Пообещав неделю назад помочь с горючим, мы предполагали, что в базовом лагере у нас его вполне достаточно, во всяком случае таковы были условия контракта с «Адвенчером». Месснер тоже прекрасно понимал, что если он заберет сейчас все горючее, а самолет DC-6 не сможет привезти более ни одной бочки, то уже обе экспедиции окажутся безо всякой страховки, так как в случае возникновения чрезвычайной ситуации просто-напросто не будет топлива, чтобы организовать полет «Твин оттера» на маршрут.

В кают-компании было очень много народа: кто-то завтракал, кто-то писал репортажи, кто-то кричал в микрофон находившейся здесь же радиостанции, пытаясь дозваться Пунта-Аренас. Слышалась английская, французская и немецкая речь. Роб не отходил от плиты. Он никак не мог отделить позавтракавших от непозавтракавших, и только участники экспедиций пользовались правом внеочередного обслуживания. Лоран непрерывно снимал, стараясь наверстать потеряное время. Жаки Банашински, единственная женщина среди нас, делала записи в блокноте, извлекая озябшие руки из длинных рукавов свитера. Дверь в каюту практически не закрывалась, периодически кого-нибудь впуская и выпуская, поэтому, несмотря на многолюдье, в палатке было прохладно.

Собравшись все вместе за столом, мы обсуждали привезенную Лораном из Пунта-Аренаса информацию о том, что якобы, по сообщению советской антарктической администрации, в случае если экспедиция придет на станцию Восток позже 10 января, все участники экспедиции, включая собак, будут доставлены со станции Восток на станцию Мирный на тягачах. Поскольку, по самым оптимистическим расчетам, мы могли достигнуть станции Восток не ранее 20 января, то Уилл был весьма обеспокоен. Я объяснил, что насильно на тягачи нас никто сажать не будет — не те у нас сейчас времена, чтобы за малейшее опоздание сажали, — и даже если мы придем на Восток 25 января, то и тогда будет еще не поздно продолжить маршрут самостоятельно, и только в случае крайней необходимости, для спасения экспедиции, мы сможем воспользоваться тягачами, которые должны сопровождать нас на последнем этапе от Востока до Мирного. Обсуждался также довольно неожиданный вопрос о том, куда идти с Южного полюса: на Мирный или на Мак-Мердо? Это все в связи с нашим отставанием от графика. Здесь все были единодушны: Мирный, и только Мирный! Я предложил построить стратегию нашего движения с Южного полюса в зависимости от даты, когда мы его достигнем. Если это случится не позднее 15 декабря, то у нас, по моему мнению, были все шансы продолжить движение к Мирному, в противном случае быстрое понижение температур в районе Восток — Комсомольская в конце января могло вынудить нас повернуть на Мак-Мердо.

Днем была связь с Пунта-Аренасом, и прохождение было настолько хорошим, что Крике решил преподнести нам сюрприз, причем начал с меня. Узнав номер моего домашнего телефона и попросив нас не выключать радиостанцию, он пропал в шумном эфире. Буквально через полчаса я услышал, как он зовет меня вновь: «Виктор, Наташа на проводе!» Я заорал в микрофон: «Наташа! Наташа! Как меня слышишь, это я». И вдруг среди шума различил слабый, едва слышный, голос: «Где ты? Я тебя не слышу!» Потом все пропало, но как чудесно было, сидя в палатке где-то у черта на куличках, услышать любимый голос.

Весь день прошел в многочисленных встречах с корреспондентами, съемках и интервью. Я опять несколько раз позировал перед фото- и видеокамерами, всякий раз по-новому обтираясь снегом и изображая при этом чрезвычайное удовольствие. К счастью, умеренная температура и мягкий снег позволяли сделать это без особого труда. Затем в нашей палатке оператор французской телекомпании «Антенн-2» снимал сюжет под общим названием «Выполнение доктором Этьенном научной программы в сложных экспедиционных условиях». Фрагмент первый назывался «Взятие образцов крови у участников экспедиции». Поскольку, как вы можете догадаться, никого, кроме меня, из участников экспедиции, исключая, конечно, самого доктора Этьенна, в нашей палатке не было, то пришлось мне отдать на алтарь вечного и самого близкого для трудящихся всего мира искусства еще 100 миллилитров собственной крови. Оставив телеоператора наедине с Этьенном снимать душераздирающую сцену «Взятие доктором Этьенном крови у самого себя», я вместе с фотографом из «Пари матч» Франсисом Лореллем выполз из палатки. Он хотел отснять меня вместе с моим нехитрым научным оборудованием.

Я извлек из импровизированного термостата озонометр, разложил на нартах, как на прилавке, термометр, барометр и анемометр и стал внимательно изучать показания шкалы озонометра. Франсису не понравился мой не совсем париматчевский разворот головы, и он подошел, чтобы придать ей надлежащее положение, но, неловко повернувшись, зацепил ногой лежащий на нартах термометр, и вот на этот раз — уже без моего непосредственного участия — экспедиция лишилась еще одного прибора для измерений температуры. Я чуть не плакал: это был настоящий долгожитель, который прошел со мной от старта более 2000 километров; в Гренландии на такой же трассе полегло целых пять. Эх! Да что тут говорить!

День заканчивался. Наш палаточный городок вырос вдвое: поставили свои палатки Мустафа и Ибрагим, Джон Стетсон и Лоран с киногруппой. Ибрагим и Мустафа уже начали адаптироваться в непривычных антарктических условиях и, кажется, сняли по паре штанов. Правда, во время завтрака Мустафа, косясь в сторону Ибрагима, с видимой неохотой попросил у Роба яичницу без бекона: коран, действие которого распространяется даже на Антарктиду, запрещает есть свинину. У меня сложилось такое впечатление, что Мустафа не так близок к Аллаху, как Ибрагим, и не прочь при случае нарушить законы корана, особенно в части поесть и выпить чего-нибудь запретного. Но сейчас при таком стечении корреспондентов он просто обязан был показать себя истинным мусульманином. Ибрагим же строго соблюдал коран, регулярно молился, не пил ничего, кроме воды, не ел свинины, даже если ее называли говядиной. Он был настроен более воинственно в отношении Полюса, и в черных глазах его загорался огонь мрачной решимости, когда речь заходила о включении арабов в маршрутную группу. Почти сразу же по прилете Ибрагим приступил к тренировкам. Он исключительно прямо держался на лыжах и передвигал ноги, не отрывая их от поверхности и используя палки только для поддержания равновесия, отчего напоминал космонавта в невесомости. Что касается Мустафы, то он прекрасно чувствовал себя и без тренировок и в основном проводил время в кают-компании.

Было решено, что для ускорения темпов нашего движения при киносъемке Лоран будет использовать снегоход. Механиком-водителем снегохода назначили Джона Стетсона. Утро принесло ухудшение погоды и нерадостное сообщение о том, что самолет DC-6 из-за нехватки горючего приземлился на Кинг-Джордже и до сих пор там сидит, поскольку на Кинг-Джордже не нашлось бензина, подходящего для этого археоптерикса. Таким образом, судьба экспедиции Месснера и всех журналистов, находящихся сейчас здесь в базовом лагере, оставалась пока весьма неясной.

Когда я утром пришел в кают-компанию, там было уже многолюдно. Месснер, тщательно выговаривая слова, беседовал со своим адвокатом в Пунта-Аренасе, обсуждая с ним возможные пути преодоления назревающего конфликта с компанией «Адвенчер нетворк», которой его спонсоры уже заплатили за транспортные операции около 400 тысяч долларов. И мы, и Месснер уже склонялись к мысли о том, что как его, так и наши деньги были использованы авиакомпанией на совершенно бессмысленную, с нашей точки зрения, сделку по покупке старого DC-6 вместо того, чтобы арендовать, как это успешно делалось до сих пор, самолет DC-4. Уилл, верный своей привычке все записывать, находился рядом с портативным диктофоном.

В 8.30 состоялась радиосвязь с Востоком. Я поговорил с начальником станции и моим старинным другом Сашей Шереметьевым. Слышимость была не слишком хорошей, но мне удалось понять, что ребята нас ждут, очень надеются на встречу и даже специально подготовили концерт. Температура, по словам Саши, уже начала подниматься и днем составляла уже всего минус 50 градусов. После этого приятного сообщения шансы Мак-Мердо на встречу нашей экспедиций стали падать.

Относительно горючего договорились таким образом: Месснер начинает его использовать для заброски в точку старта которую он определил на пересечении 82-й параллели с 74-м западным меридианом. Ему необходимо было около пяти бочек керосина, остальное же мы решили пока оставить на крайний случай, надеясь на то, что DC-6 все-таки начнет лежать и доставит необходимое горючее на холмы Патриот.

Вторую половину дня занимались подготовкой нарт и сортировкой продовольствия. У нас с Этьенном праздник: новые нарты нансеновской конструкции с нормальными стойками и не слишком новый примус, доставшийся нам в наследство от Джефа с диагнозом «Негоден к эксплуатации». Я заменил «больному» генератор — тонкую трубочку специальной конструкции, по которой топливо подается к горелке, и примус сразу же весело запел. Теперь и мы с Этьенном сможем, как все люди, готовить одновременно и первое, и второе. На радостях, прежде чем идти на ужин, мы устроили себе небольшой праздник. Среди прочих подарков, привезенных нам Лораном, были шесть удивительно красивых прозрачных конвертов с огромными тонкими нежно-розовыми пластами лососины. Все было оформлено так красиво, что можно было есть эту чудную рыбу прямо с упаковкой. Мы начерно закусили балыком с водочкой, а затем пошли на ужин.

Роб приготовил отварное мясо с рисом и овощами, а на десерт подал торт и вино. Так как DC-6 вместо того, чтобы лететь, достаточно подло отсиживался в Кинг-Джордже, мы остались без смены белья, одежды и спальников. Единственное, что мы смогли сменить, так это перчатки, в огромном количестве привезенные Джоном Стетсоном. Спальные мешки удалось за эти два дня хорошенько просушить на солнышке, а что касается одежды, то, по всем экспедиционным канонам, она была еще вполне сносной.

Мы собирались оставить в базовом лагере пять собак из тех, кто имел наиболее серьезные проблемы со здоровьем. Это были Рэй, Бьелан, Кутэн, Джей-Би и Брауни. Последний, правда, был оставлен главным образом из-за нерадивого отношения к служебным обязанностям, поскольку явных медицинских противопоказаний к работе не имел. Спиннер находился уже на Кинг-Джордже и был вне опасности. И только Одэн, помещенный в ветеринарную лечебницу в Пунта-Аренасе, был еще, по словам Джона, в тяжелом состоянии. Бедняге пришлось ампутировать лапу из-за опасности распространения начавшейся гангрены.

Поздно вечером в палатку заглянул Роб и спросил, не желаем ли мы к завтраку чего-нибудь этакого. Мы попросили его, если не трудно, усилить овсянку яичницей и с приятными мыслями о завтрашнем дне заснули.

10 ноября, пятница, сто седьмой день.

Впервые за всю экспедицию я проспал сегодня и вместо 6.00 открыл глаза в 6.35. Солнце заливало палатку, и стояла такая тишина, что у меня сразу же сложилось впечатление, что проспал не я один. Для начала я убедился в том, что Жан-Луи на месте, и быстро его растолкал, затем выскочил из палатки и увидел Кейзо в полной амуниции, медленно бредущего со стороны кают-компании. «Завтрак кончился, — подумал я. — Вот это да!» Но первые же слова Кейзо меня несколько успокоили. Он сообщил, что в каюте никого, плита холодная, а Роб вместе с нашими заказами на завтрак где-то скрывается. Но уже к 7 утра все участники экспедиции и даже некоторые корреспонденты, начинающие понемногу ощущать себя заложниками компании «Адвенчер», стали подтягиваться к кают-компании.

Роб наверстывал упущенное время, разбивая по два яйца одновременно и кидая их на шипящую сковородку. Позавтракав напоследок в человеческих условиях, мы уже собрались было уходить, как вдруг Уилл остановил меня и заявил, что мне следует оставить термостат вместе с озонометром и барометром здесь, в базовом лагере. «Впереди трудная поверхность, — сказал Уилл, — и мы должны максимально разгрузить нарты и оставить в лагере все, что можем, для того, чтобы сохранить силы собакам». По мнению Уилла, этим всем была именно моя аппаратура. Я, естественно, возразил, поскольку считал, что эти 12 килограммов, особенно с учетом того, что нарты будут становиться легче день ото дня, не слишком большая нагрузка для собак, тем более что наблюдения за озоном будут значительно ценнее, если их выполнить по всему маршруту. Однако это был глас вопиющего в пустыне. Уилл довольно категорично заявил, что его собаки ЭТО не повезут. «Может быть, твои согласятся?» — обратился он к Кейзо тоном учителя, говорящего с провинившимся учеником. Кейзо, потупив глаза, сказал, что нет. Джеф промолчал, но видно было, что он тоже склоняется к такому мнению. Я рассвирепел и поставил вопрос на голосование. Результат был предопределен: четыре за, один против и один воздержался. Махнув рукой, я пошел собирать палатку.

Окончательно проснувшиеся к этому моменту корреспонденты снимали чуть ли не каждый момент, причем иногда нам приходилось повторять некоторые действия по нескольку раз. Так было, например, с палаткой. Не успели мы с Этьеном ее сложить, как появился оператор французского телевидения и попросил установить и собрать ее снова. Месснер стоял поодаль и внимательно наблюдал за всеми нашими манипуляциями. Покончив с палаткой, мы упаковали нарты и занялись вместе с Кейзо составлением нашей упряжки. Когда было закончено, Месснер подошел ко мне и спросил: «И так каждое утро? Очень много работы». Я ответил, что практически каждое, правда, когда нет киносъемок, работы несколько поменьше, но мы уже привыкли, а возня с собаками по утрам поднимает настроение.

Закончив сборы, мы с Этьенном решили пойти попить еще кофе на дорогу, справедливо полагая, что имеем для этого достаточно времени, так как видневшаяся вдали палатка Уилла (верный своей традиции, он разбил палатку метрах в двухстах от остальных) была еще не собрана. Вскоре к нам присоединились Джеф и Кейзо. В освещенной солнцем кают-компании, сидя за столом, накрытым красивой клетчатой скатертью, и держа в руках чашечку ароматного кофе, я совершенно расслабился. Не хотелось думать ни о застругах, ни о встречном ветре, поджидающих нас за тонкими стенами палатки, ни о длинном пути впереди. У меня возникло такое ощущение, что, несмотря на все эти ожидающие нас трудности, мы завершили очень важный и, может быть, во многом решающий этап экспедиции.

Состояние эйфории нарушил появившийся в дверях запыхавшийся Джон Стетсон. «Вот вы где!» — завопил он с порога так, как будто бы это не его, а кого-то другого мы безуспешно пытались разбудить всего какой-то час назад, обнаружив его отсутствие на завтраке. «Уилл ждет всех и очень нервничает, — продолжал Джон уже более спокойно, видя наше недоумение. — Он не может прийти сюда, так как боится оставить собак без присмотра — они очень возбуждены и рвутся в бой». Я вспомнил Горди и его боевой настрой и сразу живо представил Уилла, держащего упряжку. «А как же палатка? — спросил я. — Ведь он до сих пор не собрал ее!» — «А он не собирался ее брать с собой», — побил Джон наш последний козырь.

Я занял свое привычное место впереди, упряжки выстроились следом, телеоператоры, зайдя со стороны солнца, расположились невдалеке от места старта, Лоран с камерой выбрал позицию метрах в пятистах впереди и попросил меня провести упряжки между камерой и холмами Патриот. Я отвечал, что если хватит сил лидировать первые несколько минут после старта, то непременно выполню его просьбу. Сейчас, стоя впереди, я с тревогой посматривал на скулящих от нетерпения, рвущихся из постромок собак и представлял, с какой скоростью они бросятся вслед за мной. Лоран выбрал позицию на пределе моих возможностей, а хватило только на то, чтобы добежать до кинокамеры, упряжка Джефа меня достала, а самая неистовая, состоящая более чем наполовину из свежих собак упряжка Уилла догнала собак Кейзо, и Горди принялся планомерно крушить побежденных. Все смешалось. Я понял: единственное, что может охладить боевой пыл Горди, так это постромки и первая непогода, все остальные меры бесполезны.

Мы перестроились. Вперед пошла Тьюли, я же занял свое некогда законное место рядом с Уиллом. Как я и предполагал, энтузиазма у собак Уилла хватило километра на два, затем они сменили бодрый галоп на обычную рысцу, но тем не менее мы продолжали двигаться достаточно быстро. Вскоре нас догнал снегоход. За рулем лихо восседал Джон, за ним Лоран, а на санях, укрывшись от ветра за ящиками с аппаратурой, сидели оба помощника Лорана. Снегоход, несмотря на тяжело груженные сани, обогнал нас и скрылся впереди — Лоран поехал занимать очередную позицию для съемок.

Мы поднимались на плато. Горы Элсуорт оставались позади, и, наверное, вид упряжек на фоне этих гор и привлек внимание нашего неугомонного Феллини. После того как мы ушли из-под прикрытия холмов Патриот, ветер стал ощутимее, а направление его (от юго-запада) не сулило нам ничего хорошего. Несмотря на частые остановки, вызванные съемками, и поздний выход, к 6 часам мы прошли около 15 миль — весьма многообещающее начало! Когда съемочная группа подъехала со своего последнего наблюдательного пункта, мы уже расставили все палатки. Джон обнаружил, что во время езды из саней выпал мешок с комплектом палаточных кольев. Лоран, как заправский ковбой, вскочил в седло снегохода и скрылся в снежной пыли. Через 20 минут он вернулся с кольями. В Антарктиде, почти как в Японии, можно все, что угодно, оставлять на улице — никто не возьмет!

Вечером Лоран запланировал съемки в нашей палатке. Мы с Этьенном, имея уже достаточный опыт общения с нашим режиссером, знали, что, если промедлить с ужином до начала съемок, можно лечь спать голодными, поэтому мы постарались поужинать до прихода Лорана, и нам это почти что удалось — румяная физиономия Лорана показалась в дверях палатки, когда мы уже допивали чай. «Стоп! — закричал с порога Феллини. — Мне необходима сцена чаепития». И мы стали пить чай по-кинематографически. Холод заползал в распахнутую дверь палатки одновременно с идеями режиссера. «А сейчас, доктор, сообщите Виктору последние новости из России, которые вы узнали сегодня утром из передачи «Радио Франции». Этьенн доходчиво объяснил мне, что у нас в стране перестройка, и что она всем на западе безумно нравится, и все с интересом ждут, чем же все это кончится.

Через полчаса температура в палатке упала до температуры окружающего воздуха и укутанный в меха режиссер получил неоспоримые преимущества перед актерами, одетыми по-домашнему. Рассудив, что все дальнейшие попытки показать нас мирно беседующими у камелька неизбежно низвергнут его фильм с вершин документалистики в пучину «неореализма», Феллини с решительностью, делающей ему честь, застегнул молнию двери. Съемки закончились. Лагерь в координатах: 80,5° ю. ш., 80,7° з. д.

11 ноября, суббота, сто восьмой день.

Сильная поземка, но видимость удовлетворительная, редкие и вялые мазки голубой краски по серому холсту неба. Сегодня вместо традиционного обзора погоды сообщил ребятам только, что «утро доброе» и, кажется, не очень холодно. Необоснованные репрессии против моего ящика с научной аппаратурой, в результате которых он был оставлен в базовом лагере, дали о себе знать. Я оставил в нем все свои термометры, поскольку был уверен, что без ящика мне их не провезти и ста метров. Теперь буду пользоваться биметаллическим карманным термометром Этьенна, чрезвычайно надежным, но, увы, весьма и весьма приблизительным, хотя, конечно, для нашего внутреннего пользования его вполне хватало.

Тьюли, как и вчера, продолжила лидерство, но недолго. Лорану вновь потребовалось, чтобы все упряжки прошли в непосредственной близости от его камеры, что могло быть выполнено только при наличии кого-либо впереди упряжек. Самим собакам трудно было справиться с этой задачей: они непременно утыкались мордами прямо в ноги главного режиссера и оператора, путались, и все приходилось начинать сначала, что в такую погоду было весьма непросто. Я поэтому вышел вперед и повел упряжки в атаку на камеру. Погода между тем, к радости режиссера, унынию его помощников и негодованию собак и участников экспедиции, окончательно испортилась, пошел снег, ветер, причем встречный, усилился, Начался подъем с застругами, падениями и проклятиями.

Во время обеда еще одно испытание: Лоран попросил нас сесть всех за одни нарты, чтобы он мог снять крупным планом, как мы негнущимися пальцами берем орешки. Надо сказать, что мы сидели спиной к ветру, а Лоран с камерой, прикрывавшей только один глаз, лицом к нему. Казалось, что ему все нипочем, а его заиндевевшие помощники держались, правда, не так браво, но все равно молодцом! Джон, намотавший на себя все, что нашел из теплой одежды — как-никак он сидел на снегоходе и поэтому мерз побольше нашего, — ухитрялся еще и фотографировать. Фотосъемка в такую пронзительную погоду — дело страшно трудное. Пальцы теряют чувствительность еще до того, как успевают нажать на кнопку, и фотограф старается сделать как можно больше снимков и побыстрее в надежде на то, что какой-нибудь из них, может, будет удачным. С большим трудом дождавшись окончания съемок, мы быстро, чтобы поскорее согреться, двинулись дальше. Киногруппа вместе с Джоном осталась пообедать, рассчитывая на то, что с помощью снегохода они легко нас догонят, но…

Как совершенно справедливо поет небезызвестный Кола Бельды: «Пароход — хорошо, самолет — хорошо!» Снегоход — хорошо! А собаки лучше! Через полчаса движения в гору в хорошем темпе вместе с теплом пришла некоторая озабоченность, вызванная отсутствием снегохода с ребятами. Погода тем временем ухудшилась. Солнце, еще недавно пробивавшееся сквозь пелену низовой метели, скрылось, и все потонуло в сплошном крутящемся белом молоке. Мы решили остановиться и подождать. Прошло четверть часа, но ничего не изменилось — все та же белая непроницаемая стена вокруг.

Мы с Уиллом решили пойти на поиски. Он пошел первым, я метрах в тридцати, стараясь не терять его из виду и постоянно оборачиваясь назад, чтобы держать в поле зрения Джефа, двинувшегося за нами. Вскоре я увидел след наших нарт и уже старался не терять его, хотя при такой твердой поверхности это было совсем непросто. Уилл, наверное, тоже увидел след, потому что двигался достаточно уверенно. Джеф отстал. Дорога шла под горку с попутным ветром, так что мы очень скоро приблизились к месту нашей стоянки. Снегоход и груженые нарты стояли на том же месте. Выяснилось, что в такую гору и с таким грузом снегоход нарты не тянет. Пришлось спешиться и всем вместе толкать нарты. Особенно большие усилия требовались, когда снегоход попадал гусеницей на участок голого льда, а нарты еще были на снегу, но сообща мы все же дотолкали кинонарты до того места, где оставили собак и где, к счастью, поверхность начала выполаживаться.

Сильный встречный ветер вынудил всех нас все же снять лыжи — на них просто невозможно было удержаться. Часа через два все повторилось: опять пропала киногруппа. Пришлось мне вновь возвращаться. Проехав по следу около километра, я увидел интересную картину: недалеко от следа в стороне стоял снегоход с нартами, рядом же никого не было, а метрах в двухстах справа от себя я увидел Лорана, идущего перпендикулярно следу и внимательно изучающего поверхность, очевидно, в поисках этого самого следа. Абсолютно тем же самым были заняты и двое коллег Лорана, удалявшиеся влево и тоже перпендикулярно следу. Джона видно не было. Пытаясь привлечь внимание ребят, я заорал и начал махать палками. Из-за нарт вынырнул Джон, и по его реакции я понял, что он меня заметил. Обе поисковые группы обернулись на звук запущенного Джоном двигателя снегохода, и вскоре все мы собрались вместе. Лоран объяснил мне, что снегоход снова отказался тянуть, поэтому они все спешились, стали его толкать и… потеряли след.

Вторая поисково-спасательная операция отняла более часа, и за весь сегодняшний день мы прошли только 13,5 мили! Вечером прекрасный ужин: мы все еще подъедали присланные Этьенну из Франции деликатесы. Сегодня, например, был сыр рокфор, печеночный паштет, немного водочки и картошка с сыром. Ветер еще продолжал бушевать, но уже проглядывало солнце. Лагерь в координатах: 80,7° ю. ш., 81,0° з. д.

12 ноября, воскресенье, сто девятый день.

Проснулся от ощущения того, что кто-то холодный и тяжелый придавил меня с левого бока. Тщетно пытался я оттолкнуть незнакомца, не вылезая из спального мешка, — он всякий раз упорно возвращался в исходное, весьма неудобное для меня положение. Я вылез из мешка. Все пространство между стенками палатки с моей стороны было заполнено снегом. Сильный встречный ветер, горизонт размыт поземкой, но небо синее, солнечно. Карманный термометр Этьенна показал что-то между 28 и 30 градусами мороза. Но солнце и поземка — любимая погода нашего Феллини, поэтому я с грустью подумал, что непременно будет съемка, а значит, надо готовить себя к медленному замерзанию на ветру в ожидании команды «Внимание, съемка!».

Утром работы прибавилось, потому что, кроме своих палаток и нарт, мы теперь еще собирали палатки и нарты киногруппы, а они в это время бегали вокруг нас и снимали то как мы снимаем лагерь. Нарты киногруппы из-за своей высоты и непродуваемости были занесены чуть ли не по самую макушку, и нам пришлось откапывать их тремя лопатами. Наконец-то вышли, но, как я и предполагал, ненадолго. Первый утренний сюжет Феллини: «Экспедиция «Трансантарктика», преодолевая сильный встречный ветер, поднимается на Антарктическое плато». За кадром осталось наше более чем часовое ожидание, во время которого мы замерзли так сильно, что всерьез начали сомневаться в справедливости в данных конкретных исторических условиях ленинского тезиса, что «из всех искусств важнейшим для НАС является кино!», У Лорана долго не ладилось с камерой, чем и объяснялась эта, по его выражению, маленькая заминка. Слава Богу, на этот раз обошлось без дублей. Между тем Феллини, согреваемый все новыми и новыми идеями, просил нас то развернуться к солнцу, то вновь пойти прямо, то близко друг к другу, то подальше — словом, издевался как мог. Мощный поступательный характер нашего движения сменился на неуверенный возвратно-поступательный, а порой и вращательный.

Съемки завершились часа за полтора до обеда, да и то скорее всего потому, что у Лорана кончилась пленка. Обед был холодным и невыразительным. Скорее вперед! Начался подъем по скользкой бесснежной поверхности, и это нас немного согрело. Джеф попросил меня уступить место его даме, то есть Тьюли, чтобы немного ее потренировать. Однако Тьюли шла не слишком уверенно, виляла из стороны в сторону, в результате чего темп движения упал и все упряжки сблизились. Пришлось мне опять выйти вперед. Я помчался изо всех сил, не оборачиваясь, и напрасно. Когда я повернулся, то увидел, что джефовская упряжка стоит без движения метрах в трехстах позади, а остальных и вовсе не видно. «Ну и дела! — подумал я. — Пойдем мы сегодня или нет?» Я знал наверняка, что съемок сегодня больше не будет: Феллини милостиво разрешил нам немного наверстать потерянное время.

Пришлось вернуться. Джеф и Дахо ровным счетом ничего не знали, что там стряслось позади.

Я поехал назад, договорившись с Джефом, что если потребуется его помощь, то я дам ему специальный знак: отбегу метров на пятьдесят вправо от следа и вернусь. По получении этого сигнала они с профессором должны были немедленно развернуть нарты и следовать обратно. Достаточно быстро одолев с попутным ветром примерно полкилометра, я подъехал к Этьенну, Уиллу и Кейзо. Собаки отдыхали, лежа на снегу, погонщики, пытаясь согреться, нацепили парки и, сняв лыжи, занимались неким подобием аэробики. Ни снегохода, ни кого-либо из киногруппы видно не было. «Опять отстали», — махнул рукой Этьенн куда-то назад. Я присмотрелся и увидел далеко от нас, причем значительно в стороне, нарты и едва различимую бусинку снегохода впереди них. Вскоре от нарт отделилась небольшая точка и двинулась в нашу сторону. Постепенно увеличиваясь в размерах, точка, наконец, приобрела знакомые обтекаемые очертания нашего режиссера. Лоран был подчеркнуто сдержан и деловит. «Джентльмены, — начал он, — роковая ошибка, совершенная мной в тот момент, когда я доверил судьбу своего фильма этому старому пылесосу, — он сделал выразительный жест в сторону снегохода, — должна быть искуплена вами немедля на этом самом месте, — тут он обвел нас взглядом и продолжил: — Я не имею намерений и далее испытывать ваше терпение и ставить под удар успех всего задуманного вами великого предприятия только из-за того, что этот, — он опять обернулся в сторону снегохода, — с позволения сказать, снегоход, в котором, если верить описанию, около тридцати лошадиных сил, не может догнать упряжку, в которой и без всяких описаний только восемь, да и то собачьих сил. Я предлагаю, — сказал Лоран в заключение, — первое: установить лагерь здесь, — он показал себе под ноги, — второе: сделать три проезда вместе с упряжками вокруг камеры на разных расстояниях на фоне видневшихся на горизонте гор Элсуорт; третье: считать работу киногруппы и мою лично удовлетворительной и полностью завершенной и четвертое: просить базовый лагерь о присылке завтра самолета с целью полной и безоговорочной эвакуации всей киногруппы вместе с этим, — он опять посмотрел в сторону снегохода, — предметом». Лоран умолк.

Наша реакция была незамедлительной и однозначной. Мы стиснули мужественную руку режиссера и стали готовиться к последним съемкам. Я вспомнил об оставленных в ледяной пустыне Джефе и Дахо, однако, сколько раз я ни отбегал на пятьдесят, пятьдесят пять и даже шестьдесят метров, эффекта не было. Джеф по-прежнему стоял на месте, очевидно, решив, что я тренируюсь, поэтому пришлось еще раз проделать этот надоевший маршрут, чтобы извлечь Джефа.

Лоран установил камеру в центр воображаемого круга, и карусель завертелась. Идя впереди и наматывая круг за кругом, я вспомнил, как в одной из старых кинопанорам, еще в детстве, я видел выступления польского режиссера Вайды, который рассказывал, как во время съемок своего фильма «Пепел» он заставлял вот так же бегать вокруг камеры десятка два солдат, чтобы создалось впечатление огромного грозного войска…

Собакам трудно было сразу понять всю глубину режиссерского замысла, поэтому они всячески старались срезать углы на поворотах, чем приводили в неистовство как режиссера, так и изрядно замерзших погонщиков. Но, наконец, все образовалось, и съемки завершились. Вечером на радиосвязи мы попросили Брайтона прилететь к нам завтра и привезти всех собак оставшихся в базовом лагере. Кто знает, когда будет следующая оказия с самолетом! Этим же самолетом должен улететь и Лоран с помощниками, и Джон со снегоходом. Ждем завтрашнего дня в точке, координаты которой совсем чуть-чуть отличаются от предыдущих: 80,8° ю. ш., 81,1° з. д.

13 ноября, понедельник, сто десятый день.

Тринадцатое число, да еще и понедельник. Что-то должно было случиться. Так оно и вышло. Утром на радиосвязи выяснилось, что Брайтон повезет сначала Месснера и Фукса в точку старта, а на обратном пути залетит к нам. Вылет планировался на 10.00, то есть у нас он мог быть не ранее 12.00. Двигаться с киногруппой мы не могли, а оставить ее здесь, самим же идти дальше тоже не получалось — мы должны были дождаться собак. Поэтому решили подождать здесь, а после обеда выйти. Сразу же по принятии такого решения, когда мы остались в палатке одни, Этьенн спросил: «Ты не знаешь, для чего мы сегодня поднялись в 6 часов?!» Я не знал, и мы приступили к завтраку. Очередная радиосвязь с базовым лагерем принесла еще одну характерную для тринадцатого числа и понедельника новость — самолет мог вылететь только в 12.00, то есть прилететь к нам около 15 часов. Вставал вопрос, а имеет ли смысл вообще сегодня идти, если снятие и установка лагеря отнимут все время перехода. Поэтому, чтобы не искушать судьбу, решили стоять весь день на месте. Бездействие и стояние на месте неизбежно порождают желание митинговать и строить всевозможные прожекты на будущее. Собрались в нашей палатке. Лоран снимал обсуждение набившего оскомину вопроса: Восток или Мак-Мердо? Я предложил компромиссный вариант — Южный полюс! Все, подумав, согласились, но тут же возникла еще одна тема для обсуждения и тоже из области мечтаний: как мы пойдем с Востока — будем ли использовать тягачи полностью или частично или же откажемся от них вообще? И опять я, как мне показалось, несколько приземлил этот по-настоящему романтический уровень нашей дискуссии, заявив, что, прежде чем рассуждать о том, как мы пойдем с Востока, неплохо бы прийти на этот самый Восток, а дальше видно будет — на тягачах, без тягачей или используя и то и другое.

Когда все разошлись, Лоран подсел ко мне и вкрадчиво спросил, не смог бы я сняться у него в эпизоде «Русский обтирается снегом, в то время как остальные участники экспедиции предпочитают отсиживаться в теплых палатках». По его сценарию, я должен был, максимально раздевшись, выскочить из палатки и, стоя босиком в сугробе, весело обтираться снегом, периодически призывая сидящего в палатке Этьенна последовать моему примеру. Этьенну, которому, опять же по замыслу Лорана, должны были надоесть мои леденящие душу бодрые крики, после небольшой (я специально это оговорил) паузы следовало высунуть голову из палатки и вежливо сказать: «Спасибо, я как-нибудь в другой раз!» Несмотря на то что я уже принимал душ сегодня утром, я, естественно, согласился.

Лоран установил на штативе камеру и изготовился к съемке. Я тем временем разделся в палатке и ждал сигнала. Этьенн смотрел на меня сочувственно. Сквозь свист ветра донеслось типично феллиниевское: «Давай, Виктор!» Я неторопливо выбрался из палатки и, проваливаясь по щиколотку в свежий снег, отправился к заранее оговоренному с режиссером месту перед палаткой. Когда я зачерпнул первую пригоршню снега, ноги перестали для меня существовать, когда же зачерпнул вторую, то перестали существовать и руки. Душ кончился совершенно неожиданно: Лоран закричал мне: «Стоп!», — хотя в такой команде не было, с моей точки зрения, никакой необходимости — я и так довольно прочно стоял, примерзнув пятками ко льду. «Камера не работает, — сказал Лоран будничным тоном. — Подожди пока. Можешь в палатке», — добавил он, видя некоторое мое замешательство.

Я забрался в палатку и, задрав ноги под потолок, стал их оттаивать над примусом. Все-таки минус 30, да еще при наличии ветра — не самая лучшая погода для прогулок босиком. Через 10 минут Лоран вновь дал команду, правда, уже не так уверенно. Как будто чувствуя его сомнения, камера отказала и во второй раз, поработав всего 10 секунд, и я опять возвратился ни с чем (если иметь в виду мои ноги и некоторые другие, не менее важные части тела).

Феллини растерян, но он не был бы Великим Режиссером, если бы не попробовал третьего, последнего (по его словам) дубля. На этот раз Лоран поменял камеру, и все сработало блестяще. Очень естественно в этой сцене выглядел Этьенн, который, представляя мои скрюченные над примусом ноги, в ответ на мое приглашение произносил свою коронную фразу: «Спасибо, в другой раз!»

После съемок киногруппа во главе с режиссером дала в нашей палатке обед в свою честь, который был прерван шумом моторов «Твин оттера». Истосковавшийся по полетам и посадкам Брайтон очень мягко посадил машину прямо рядом с нашей палаткой. Кроме Брайтона и Эрика, на борту находились два тележурналиста с немецкого телевидения, снимавших старт экспедиции «Поларкросс», и шесть собак, весьма недовольных столь коротким отдыхом в базовом лагере. Один из журналистов передал мне подарок Месснера — тюбик с кремом для защиты от обморожений. От гусиного жира он отличался только необычайно приятным запахом. Я вспомнил, как Месснер спросил у меня, когда мы пили с ним кофе накануне нашего старта с холмов Патриот, чем я пользуюсь, чтобы предохранить кожу лица от обморожения. Я ответил, что использую старинное русское средство — жир гуся. Наверное, плачевный вид моих щек не убедил Месснера в действенности этого средства, и он послал мне этот подарок. Я пользовался этим тюбиком до самого Полюса и всякий раз, когда встречный ветер щекотал мои ноздри приятным запахом крема, с благодарностью вспоминал Месснера.

Быстро погрузив оборудование киногруппы, мы предприняли несколько попыток загрузить снегоход, но нам не удалось этого сделать, поэтому пришлось оставить снегоход здесь в надежде на то, что Майкл или Роб смогут забрать его отсюда, ведь до базового лагеря по прямой было около 40 миль. Да, вот с таким скромным итогом мы закончили первые четыре дня путешествия к Южному полюсу.

Во время вечернего сеанса связи я услышал Восток и, что самое интересное, Восток услышал меня, и это с моим двадцативаттным передатчиком при связи через Южный полюс и расстоянии между нами около 2300 километров! Однако побеседовать не удалось. Пока мы искали частоты, на которых будет получше слышно, прохождение пропало.

Самолет улетел около 6 часов вечера. Мы простились с Лораном и ребятами до Южного полюса. Брайтон, наверное, по просьбе Лорана сделал несколько заходов над лагерем, и самолет ушел в сторону видневшихся на северо-востоке гор. Уилл устроил по этому поводу небольшой коктейль в своей палатке. У него было немного виски, а мы с Этьенном принесли московской водки — приз за лучшее исполнение истинно мужской роли во время съемок эпизода со снегом.

Какими, наверное, одичавшими снежными людьми показались мы помощникам Лорана, попавшим в Антарктиду прямо с Елисейских Полей! Каким суровым, наверное, показался им наш быт, холод по утрам в палатке, полное отсутствие туалетов, однообразная пища и никаких удовольствий, кроме сна. Но мы чувствовали себя здесь уже как дома и почти не тяготились ни бытом, ни отсутствием досуга, ни белым однообразием окружавшей нас ледяной пустыни.

Вернувшись в палатку, мы с Этьенном закусили сыром и остатками лосося. Лагерь в тех же координатах. Завтра в путь, а впереди Полюс!

14 ноября, вторник, сто одиннадцатый день.

Ну как тут не вспомнить классика: «А пока мы прохлаждались, пал туман и оказались в гиблом месте мы». Действительно, пока мы прохлаждались вчера весь день в ожидании самолета, стояла отменная ясная ветреная погода, а сегодня, когда мы выступили в путь, переменная облачность с утра сменилась густым туманом и белой мглой, видимость упала до 100 метров, ветер продолжал упорно дуть нам навстречу и в дополнение ко всему начались заструги, а их-то как раз только и не хватало в такую погоду. Поупражнявшись на застругах часа полтора в далеко не классическим русском балете, я уступил место Тьюли, которая чувствовала себя намного увереннее на своих четырех ногах, а сам откатился к нартам Уилла. Нарты отбрасывают хоть рассеянную, но все-таки тень, которая делала поверхность снега рядом с ними немного рельефнее, да и они сами, раскачиваясь на застругах, предупреждали о том, что тебя ждет впереди — во всяком случае за 4,5 метра, — поэтому идти рядом с нартами в такую видимость было все же полегче. Уилл, сняв лыжи, бежал рядом, держась за стойку нарт и иногда вспрыгивая на облучок. Теперь у нас в каждой упряжке было по десять собак, и поэтому нарты шли очень ходко, особенно здесь, по застругам, когда поверхность соприкосновения полозьев со снегом сокращалась и, соответственно, уменьшалось трение. Некоторое время мы двигались достаточно быстро, несмотря на плохую видимость, но вскоре попали в зону таких огромных застругов, что нарты стали переворачиваться одни за другими. Первыми перевернулись нарты Джефа, а следом — нарты Кейзо. Мы вынуждены были остановиться и снять лыжи, с тем чтобы удобнее поддерживать нарты с обеих сторон и предохранять их от опрокидывания. Темп движения несколько снизился, зато до самого обеда мы шли без приключений.

Эскимосские нарты Уилла с более длинной базой оказались устойчивее на застругах, чем нансеновские нарты, поэтому наши с Уиллом нарты ни разу не перевернулись, хотя всякий раз, когда передок нарт задирался в небо и зависал над невидимым провалом очередной ледяной ямы, я думал, что вот сейчас мы и перевернемся. Однако нарты с грохотом опускались вниз, рукоятка стойки вырывалась из рук, и я чуть ли не повисал на ней, чтобы не свалиться и не отстать. К обеду нам был предложен сильный снег, который вкупе с ветром сделал наш короткий привал совершенно безрадостным. Перепаковав и связав покрепче нарты Джефа и Кейзо, мы тронулись дальше. Во время обеда Джеф подошел ко мне и аккуратно спросил, не хотел бы я возглавить гонку после обеда. Очевидно, одного переворота ему было достаточно.

Все четыре с половиной часа после обеда шли по застругам, падали, поднимались, снова шли. Когда заструги были особенно крутыми, так что мне приходилось прежде, чем двинуть лыжину вперед, аккуратно ощупывать поверхность впереди себя, собаки догоняли меня и я слышал за спиной их дыхание, но не оборачивался, чтобы не упасть. И все же на более ровных участках мне удавалось поддерживать необходимый темп. Когда пробил желанный час и я остановился, то, обернувшись, увидел, что Джеф делает мне какие-то знаки. Я подъехал к нему. Оказалось, что если мы пройдем еще примерно три минуты, то это составит 24 мили дневного перехода, или, по расчетам Джефа, ровно 20 минут широты. Именно такой темп нам и надо было выдерживать в среднем, чтобы прийти на Полюс к 15 декабря.

Немного позже, когда я совершенно случайно подсчитал, сколько минут составят 24 мили, то обнаружил, что это будет чуть менее 21 минуты. Мне стоило большого труда убедить Джефа в том, что это именно так — он не отступал даже перед цифрами.

Минут сорок мы с Этьенном потратили на то, чтобы очистить внутренность палатки, спальники и вещи от вездесущего снега, после чего сменили внутренний чехол от палатки: прежний был достаточно закопчен в результате наших упражнений с печками, а этот, доставшийся нам в наследство от Лорана, был совсем новеньким — в нем и освещенность побольше, и соответственно жизнь повеселее. Лагерь в координатах: 81,1° ю. ш., 81,5° з. д.

15 ноября, среда, сто двенадцатый день.

С утра тепло, но все бело, опять мело, аж зло взяло… Всего минус двадцать, зато остальные прелести антарктической непогоды в полном ассортименте: ветер, снег, белая мгла, плохая видимость и т. п. Однако вышли, и почти сразу же видимость еще более ухудшилась, упав до 20–30 метров. Капюшоны, маски и очки покрылись густым инеем от выдыхаемого влажного и теплого воздуха, поэтому, когда мы собрались каждого из нас был абсолютно неузнаваемый вид. Поскольку я не надел маску, полагаясь в основном на мех капюшона и бороду, мне было значительно легче приступить к обеду, чем моим друзьям, для которых самой главной проблемой, по словам Этьенна, было отыскать рот. Спущенная с лица куда-то в район шеи влажная маска моментально затвердевала на морозе, и потом стоило больших трудов надеть ее снова. Правда, профессор ухитрился сменить ее на сухую, бережно хранимую им в нагрудном кармане куртки. Уилл сделал серию фотоснимков под общим названием «Мизерабль».

К счастью, в первой половине дня застругов было не так много. Правда, иногда лыжи, повинуясь невидимым изгибам и изломам рельефа, самопроизвольно становились в третью позицию, однако скорость была невысока и все обошлось без переломов как ног, так и креплений. Но после обеда начался затяжной подъем с застругами, и скорость упала, однако мы смогли пройти в этот день 23 мили, чему были несказанно удивлены в базовом лагере, поскольку и у них сегодня была такая же погода и, как они полагали, мы должны были отсиживаться в палатках. Но школа Антарктического полуострова давала себя знать — мы шли вперед.

Получили интересную информацию о том, что якобы наш Ил-76 готов забросить восемьдесят бочек керосина на холмы Патриот. Это бы сразу решило все топливные проблемы, ведь DC-6 все еще сидел без топлива на Кинг-Джордже. Из-за плохой погоды «Твин оттер» с топливом для него никак не мог вылететь из Пунта-Аренаса, поэтому Крике зафрахтовал небольшое суденышко, которое сегодня вышло из Пунта курсом на Кинг-Джордж. Боб Беати — этот вечный узник собственного времени, — по слухам, покинул гостеприимный остров с попутным чилийским самолетом. А в базовом лагере по-прежнему все еще оставалось немногим более двадцати бочек с керосином, а время летело.

Где-то впереди нас шли Месснер и Фукс. Им особенно тяжело в такую погоду при встречном ветре и застругах — ведь они тащили все свое имущество за собой на маленьких санках. К сожалению, мы не знали их частот и не могли пока с ними связаться. Сегодня после нелегкого дня позволили себе перед ужином попробовать совершенно замечательный напиток, который Этьенн хранил для особых случаев. Это темно-коричневая, немного отдающая аптекой жидкость под названием «Фарнебранко», чем-то напоминающая «Рижский бальзам», но менее крепкая, во всяком случае весьма поднимающая настроение. Поскольку на улице было сравнительно тепло, нам, наверное, не суждено было высушить сегодня одежду: в палатке очень сыро, и одежда, вся покрытая снегом, обтаяла и стала влажной. Вот оборотная сторона теплой погоды — сырость!

Сегодня почти сразу же после выхода Джеф остановил меня и сообщил, что отклоняюсь на 30 (!) градусов вправо. Чудеса! На 30 градусов в противоположную сторону! Сверили компасы, все оказалось нормальным, так что разошлись и я вновь пошел в том же направлении. Больше до конца дня никаких замечаний не было: из-за сильного ветра все глубоко ушли в маски, капюшоны и собственные мысли и ни у кого не было желания высовывать нос на улицу, чтобы посмотреть, а куда, собственно, мы идем. Все направления были одинаковы… Лагерь в координатах: 81,5° ю. ш., 82,1° з. д.

Дневник — хроника экспедиции за этот период — сообщал: «Преодоление такой большой дистанции в таких трудных условиях говорит о многом и, по крайней мере, о том, что и участники экспедиции, и собаки до сих пор сохраняют хорошую форму после более чем трехмесячного пребывания на этом белом континенте». И это было действительно так.

16 ноября, четверг, сто тринадцатый день.

«С Южного купола мчатся холода» поется в одной из песен моего друга полярника Бориса Аминова. Так было, наверное, так будет, но, говоря о дне сегодняшнем, можно было бы ответить Борису: «Мчатся холода, да только не всегда!» Южный ветер принес неожиданное потепление: температура поднялась на недосягаемую высоту — минус 15 градусов! С утра голубым цветом неба забрезжила надежда на лучшую погоду, но ветер стих, и откуда-то появились тучи. Вновь белая мгла и вновь заструги. Тем не менее удалось пройти сегодня целых двадцать четыре мили.

Вечером состоялась устойчивая и достаточно неожиданная радиосвязь со станцией Русская, находящейся к нам ближе всех. Мне даже показалось, что Этьенна уже начинает пугать активность наших радиостанций, которые порой своими более мощными передатчиками совершенно заглушали наш любимый Пунта-Аренас — главный источник информации для нас. Крике сообщил, что поступило новое сообщение от нашей антарктической администрации о том, что самолет Ил-76 полетит не на холмы Патриот, а непосредственно на Южный полюс, где и сбросит пятьдесят бочек с керосином от подобного дерзновенного плана даже перехватило дыхание. Крике спросил меня, реально ли это. Я отвечал, что вполне возможно. Во всяком случае, Южный полюс находится на расстоянии около 2500 километров от Молодежной, где может приземлиться Ил-76, а это для него нормальный радиус, и, кроме того, я знал, что техника сброса парашютных платформ с горючим достаточно хорошо отработана у нас в стране и неоднократно применялась уже в Арктике. Итак, принципиально это возможно, но вопрос этот скорее политический: захотят ли американцы, чья база Амундсен-Скотт находится точно на Южном полюсе, чтобы кто-нибудь сбрасывал им на головы бочки с керосином. Поживем — увидим. Вопрос же с топливом был настолько серьезным, что решать его можно было только на правительственном уровне. Для правительства США, которое реально могло бы помочь экспедиции, располагая в Антарктиде значительными техническими средствами, мы были частной экспедицией, а потому не могли рассчитывать на поддержку с этой стороны. Для Советского Союза, где понятие «частная экспедиция» не имело пока прав на существование, мы являлись государственной экспедицией и поэтому не только могли рассчитывать на поддержку с его стороны, но и получали ее.

Сегодня вечером, пока я наговаривал дневник на свой диктофон, Этьенн, уже удобно разместившись в спальнике, вслух строил планы следующей экспедиции. Идея была красивой: Этьенн хотел спуститься в кратер вулкана Эребус со специальной кинокамерой, позволяющей снимать панорамное кино. В Париже около музея науки и техники «Ла Виллет» есть удивительный кинозал, напоминающий по форме огромный шарик от пинг-понга. Внутри этот зал разделен на две части: одна полусфера — это гигантский экран, а вторая — поднимающиеся амфитеатром кресла для зрителей. Когда смотришь фильм в таком зале, то оказываешься как бы внутри кадра. Очень сильное впечатление. Так вот Этьенн мечтал снять действующий вулкан Эребус, находящийся вблизи американской станции Мак-Мердо, с помощью специальной камеры и показать фильм в этом кинозале. Он пригласил меня в эту экспедицию, и я, конечно, согласился. Стоял чудесный тихий вечер, располагавший к подобным мечтаниям. Лагерь в координатах: 81,9° ю. ш., 82,6° з. д.

17 ноября, пятница, сто четырнадцатый день.

Туман, туман, когда же ты кончишься?! С утра уже было ясно, что только не сегодня, к тому же и ветер стих, а заструги за ночь размножились. Поверхность тоже не подарок: участки бесснежного льда, перемежающиеся хаотическими снежными надолбами. Добавьте к этому, что не было видно ничего: ни куда идем, ни откуда пришли, ни что над головой, ни что под лыжами. Несколько раз я персонально получал возможность детальнее ознакомиться с состоянием поверхности — иными словами, падал ничком, отчего поверхность приближалась к моим глазам на расстояние вытянутого носа. Один раз падение было столь стремительным, что у меня отстегнулась и умчалась вперед лыжа, к счастью, недалеко. Естественно, не только я испытывал такого рода затруднения. Нарты Джефа переворачивались дважды. Чувствовалось, что ребята тоже устали: всякий раз, как собаки, догоняя меня, останавливались, они тут же присаживались отдохнуть. Тем желаннее был наступивший обеденный отдых, на который мы в этот раз расположились со всем возможным комфортом — еще бы, ветер совершенно стих. Этьенн, закрыв глаза, мечтал о том времени, когда в жаркий летний день он, сидя в высокой ароматной траве на берегу тихой речки, слушая щебетание птиц и попивая легкое вино, будет вспоминать об антарктических обедах, причем тоже с закрытыми глазами (с открытыми это просто невозможно представить). «И, знаешь, что самое приятное было бы для меня в этих мечтах?» — спросил он меня, полуобернувшись, но не открывая глаз. «Наверное, чтобы рядом была Сильви», — брякнул я, не подумав. Ни один мускул не дрогнул на лице французского мечтателя. «Нет, — сказал он медленно, — самым приятным был бы момент, когда я открыл бы глаза и понял, что антарктический пикник мне приснился». С этим нельзя было не согласиться.

Преодолев после обеда два больших подъема, к концу дня пришли на третий и поставили лагерь, пройдя 21 милю. К вечеру опять выглянуло солнце и осветило — уже в общем-то и ни к чему — неровную поверхность, с которой мы боролись сегодня весь день.

В тоне радиосвязи явно прослушивались нотки панического настроения в базовом лагере. Там ситуация не изменилась, то есть все журналисты в полном сборе интервьюировали друг друга, осматривали соседние вершины и слали длинные корреспонденции в редакции с просьбой продлить командировку по независящим от них обстоятельствам. От кого зависели эти злополучные обстоятельства, было неясно, но самолет DC-6 по-прежнему сидел на Кинг-Джордже в ожидании двух бочек бензина (!), а кроме этого самолета, никто не мог помочь попавшим в беду корреспондентам. Я думаю, что они теперь надолго запомнят Антарктиду и не скоро появятся здесь снова.

Обсудили с Этьенном идею идти на Мирный прямо с Южного полюса, минуя Восток. Это, по нашим грубым оценкам, должно было дать экономию около 200 километров или восемь-десять дней, что было весьма существенно. Но это все впереди — во всяком случае, решили попросить Крике подсчитать разницу в расстояниях поточнее с использованием «Аргоса». Этот теплый день был ознаменован еще одним примечательным событием. Мы с Этьенном сначала услышали о нем, а затем и увидели воочию. Кейзо, самый молодой и отважный среди нас, сегодня впервые в столь высоких широтах принял снежный душ. При этом он кричал так громко и жалобно, что некоторые собаки не выдержали и в унисон завыли. Когда мы с ним позже встретились, он сказал мне со смущенной улыбкой: «Бикта, я так не могу, как ты, молча — я обязательно должен кричать, чтобы себя подбодрить». Я сказал, что он все делает совершенно правильно, поскольку при таком обтирании закаляется не только тело, но и дух, что неизмеримо важнее. Лагерь в координатах: 82,1° ю. ш., 83,2° з. д.

18 ноября, суббота, сто пятнадцатый день.

«Слепой ведет слепых», — так можно было бы коротко описать наше сегодняшнее продвижение. Несмотря на всю похожесть последних дней с их непрекращающейся белой мглой и сильным встречным ветром, день сегодняшний можно было бы выделить по какой-то особенно коварной поверхности. Вместо обычных застругов из плотного снега появились большие бугры голого льда, взбираться на которые, равно как и съезжать с них, было одинаково трудно. Не проехав и ста метров, перевернулись нарты Джефа, некоторое время спустя вновь опрокидывание — никаких контрастов, продвигались на ощупь и медленно. До обеда прошли всего девять миль вместо обычных одиннадцати-двенадцати. Это, конечно, немного, но все же лучше, чем ничего.

После обеда Тьюли вытеснила меня с лидирующей позиции, очевидно, не в силах более смотреть на то, что я вытворял на лыжах с одной только мыслью удержать равновесие. Я вновь откатился к нартам Уилла и пошел рядом с ними. После двух особенно энергичных прыжков нарт на ледяных ухабах, когда мне только чудом удалось не упасть, я снял лыжи совсем и побежал рядом. Собаки тянули хорошо, и нарты прыгали по ледяным огромным волнам, как скутера. Ведомые не знающей устали Тьюли, мы пошли быстрее и после обеда преодолели еще 11,5 мили, выйдя к концу дня на неплохой для этих условий результат — 20,5 мили.

Вечерний сеанс радиосвязи удался не совсем. Станция Русская, которая удовлетворительно слышала нас вчера, сегодня молчала, так что поговорили только с базовым лагерем. Получив, как обычно, наши координаты, Этьенн нанес их на карту, чтобы посмотреть, как пойнтмен держит направление. Сейчас, после выхода с холмов Патриот, ближайшим заметным ориентиром для нас были находящиеся впереди пример, но в 200 милях горы Тил, поэтому было особенно важно чаще контролировать направление, чтобы не слишком сильно отклоняться от курса. Соединив полученную на карте точку с точкой, отмечавшей нашу вчерашнюю позицию, Этьенн удовлетворенно крякнул и перебросил мне карту через стоящий на примусе чайник. «Ай да Джеф, ай да навигатор, — с некоторой завистью в голосе произнес Этьенн. — Сумел все-таки найти управу на русский левый уклон! Взгляни, как ты исправно уходишь все дальше и дальше вправо!» Действительно, линия, обозначавшая наш путь, имела явную тенденцию к отклонению вправо, то есть к западу от линии, соединявшей горы Тил с холмами Патриот. «Надо немного уменьшить поправку на склонение», — подумал я. Карты, которыми мы пользовались, были изданы в 1982 году, и такими же старыми были нанесенные на них изолинии магнитного склонения. Я обычно вносил поправку в эти данные по солнцу, но последнюю неделю солнце не слишком нас баловало, поэтому я и не мог скорректировать наш курс. Лагерь в координатах: 82,4° ю. ш., 83,7° з. д.

19 ноября, воскресенье, сто шестнадцатый день.

Сегодня день рождения Кейзо Фунатсу — самого юного и, по его уверениям, самого красивого из всех участников экспедиции. Что касается молодости, то это был абсолютно бесспорный факт: мы отмечали сегодня его тридцатитрехлетие, то есть он был свежее самых свежих из всех остальных — нас с Джефом — на целых шесть лет. Что же касается его красоты, то она как-то особенно не бросилась нам в глаза до тех пор, пока однажды во время одного из официальных приемов, устроенных в честь участников экспедиции нашим основным спонсором компанией «Гортекс» в Лас-Вегасе, Кейзо на обычной в таких случаях церемонии представления начал свою речь с заявления: «Уважаемые леди и джентльмены! Я, Кейзо Фунатсу из Японии, самый юный и самый привлекательный участник экспедиции». Раздался дружный смех, сопровождаемый аплодисментами. С тех пор все мы стали замечать, что, пожалуй, белозубая улыбка и открытое лицо нашего юного товарища лучше, чем буйная шевелюра Уилла, романтическая лысина Этьенна, младенчески голубые глаза Джефа, паганелевские очки профессора или моя разбойничья борода, символизируют молодой задор нашей экспедиции, и Кейзо навсегда перешел для нас в разряд самых красивых.

И сегодняшний день был почти под стать имениннику: голубое небо, солнце и молодой, упругий и сильный, как сам новорожденный, встречный ветер с поземкой. Однако что такое ветер и поземка, если есть видимость! Да ничего, и мы убедительно доказали это, пройдя за весь день 24,6 мили! Заструги кончились часа через два после выхода, поверхность была практически без льда, что давало возможность успешнее противостоять встречному ветру. Весь день продолжался пологий подъем. Если судить по карте, то мы уже набрали высоту около 2000 метров — до Полюса оставалось всего 800 метров вверх и около 560 миль вперед.

Праздничный ужин был назначен на 21.15. Я приготовил небольшую поэму под названием «Плач Кейзо» и часы марки «Ракета» с гравировкой на тыльной стороне: «Кейзо Фунатсу. 19.11.89». Эти часы были любезно предоставлены мне моим единственным и неповторимым спонсором Петродворцовым часовым заводом, и я провез с собой через всю Антарктиду именные часы в качестве подарков для своих друзей. Этьенн нацедил небольшую полиэтиленовую бутылочку «Фарнебранки», на которой написал черным фломастером: «Кейзо-33». Собравшись таким образом, мы вылезли из палатки и через несколько минут уже сидели в тесном пирамидальном тереме именинника.

Праздник, однако, начался совершенно неожиданно с того, что Уилл навязал всем дискуссию о топливе и о том, каким образом нам разрешить эту проблему. Именинник сидел в углу рядом с небольшой бутылочкой теплого сакэ, приготовленного специально для торжественного случая, и никакого участия в дискуссии не принимал — очевидно, по молодости. Я сначала думал, что мы все-таки вскоре перейдем к основному вопросу повестки дня, ради которого и собрались. Но не тут-то было: дискуссия принимала затяжной и необратимый характер. Тогда я взял игру на себя. «Джентльмены! — громко сказал я, перебивая Уилла. — Давайте сначала все-таки поздравим именинника, выпьем сакэ, а уж потом, если будет охота, продолжим нашу дискуссию». Не дав Уиллу возразить (он, правда, и не слишком пытался), я достал из кармана заготовленный лист с поэмой и нараспев, чтобы дать возможность оценить мое оксфордское произношение, начал читать. Поскольку поэма была написана в духе лучших английских баллад, то для экономии места я не привожу ее здесь в оригинале, а скажу только, что сюжетную линию поэмы можно было разделить на три части. В первой молодой именинник жаловался на бесконечный встречный ветер, оставивший неизгладимые следы на некогда нежной коже его лица, а также нахально и безнаказанно разгуливающий в его одеждах. Затем он обращался к Будде, смиренно вопрошая его, за что тот лишил своего почитателя столь необходимых для каждого живущего на Земле вещей — солнца и голубого неба. Во второй части автор поэмы, считающий себя, по всей видимости, более опытным во всех отношениях человеком, пытается успокоить именинника, уверяя, что ему известна истинная причина такой печали достигшего возраста Христа, а значит, расцвета духовных и физических сил именинника. По утверждению автора, таковой является наличие некоей загадочной особы, чьи длинные волосы черны, как крыло кондора, и именно эта особа, с которой, опять-таки по утверждению автора, именинник познакомился в советском посольстве в Буэнос-Айресе, лишает именинника сна, унося его душевный покой и вызывая тоску, изливающуюся в плаче, описанном в первой части поэмы. И, наконец, апофеоз — это третья часть, в которой автор вновь призывает именинника забыть все печали, поскольку, как человек опытный, наверняка знает, что в мире много самых разных посольств с девушками на любой вкус, каждая из которых сочтет за честь (в этих словах автора несколько меньше уверенности) познакомиться с героем трансантарктического перехода, каковым, естественно, очень скоро станет именинник.

Возвращаясь назад, скажу, что содержание второй части поэмы было полностью основано на фактическом материале. В июле, когда мы были на приеме в советском посольстве в Буэнос-Айресе, Кейзо не мог глаз отвести от стройной черноволосой девушки Вали, разносившей нам такие крохотные бутерброды, что количество икринок на них можно было пересчитать по пальцам. Валя, казалось, была целиком поглощена своей работой и не замечала или очень искусно делала вид, что не замечает внимания со стороны Кейзо. Поскольку мы с ним пришли несколько позже остальных, так как дежурили с собаками на аэродроме, то получили возможность немного задержаться в посольстве, а точнее на кухне, где Валя кормила нас с Кейзо уже персонально. Мы пили шампанское, а я переводил Вале комплименты Кейзо. Уже позже, в экспедиции, Кейзо вспоминал этот, вечер в посольстве и с видимым удовольствием повторял понравившееся ему имя.

Выпили сакэ и… продолжили разговоры о топливе. Лагерь в координатах: 82,8° ю. ш., 84,5° з. д.

20 ноября, понедельник, сто семнадцатый день.

Ситуация с авиационным топливом действительно начинает становиться критической. Самолет DC-6 все еще сидит на Кинг-Джордже. Небольшое суденышко с топливом, вышедшее на Кинг-Джордж из Пунта-Аренаса, вынуждено было вернуться из-за сильного шторма в районе мыса Горн. «Твин оттеру» удалось пробиться через непогоду, но он доставил только половину требуемого количества горючего, а второй полет мог быть выполнен только завтра. Но даже в случае, если DC-6 все-таки взлетит с Кинг-Джорджа и приземлится в Пунта-Аренасе, то это не означало бы, что он сразу же сможет вылететь с горючим в базовый лагерь. Дело в том, что, посмотрев на этот самолет вблизи и понаблюдав за его посадкой и особенно взлетом, мы все единодушно пришли к заключению, что использовать этот лайнер для перевозки людей далеко не безопасно. Поэтому еще в базовом лагере, не без труда связавшись с главой компании «Адвенчер», достаточно проворным, по словам Этьенна, молодым человеком с хлестким именем Хьюго (в его проворности мы имели возможность убедиться, тщетно пытаясь отыскать его в Пунта-Аренасе в течение нескольких последних дней, когда возникла заминка с самолетом), Этьенн от имени экспедиции официально заявил ему, что без специальной технической экспертизы самолета в Пунта-Аренасе ни один пассажир в него не сядет и компании «Адвенчер» в этом случае будет предъявлен иск в связи с нарушением ею контрактных обязательств. К этому заявлению присоединился и Месснер, уведомив об этом своего юриста в Пунта-Аренасе. Поэтому сразу же по возвращении в Чили самолет должен был быть осмотрен компетентной комиссией, от заключения которой зависела судьба нашей экспедиции, а также в не меньшей степени и судьба всего сосредоточенного на холмах Патриот журналистского корпуса. На Южном полюсе у нас не было ни грамма топлива — все топливо должен был доставить для себя «Твин оттер» из базового лагеря на холмах Патриот. На сегодняшний день мы могли представить несколько вариантов благоприятного для нас разрешения сложившейся ситуации. Первый, наиболее реальный, но наименее вероятный: DC-6 оказывается способным совершать полеты и начинает их немедленно: в этом случае за те три недели, что мы движемся к Полюсу, он успеет привезти достаточное количество горючего в базовый лагерь, а «Твин оттер», взяв это горючее, сможет организовать для нас два промежуточных лагеря между Полюсом и 83-й параллелью. Второй вариант, теоретически красивый, но трудно осуществимый практически: самолет Ил-76 с горючим выполняет полет по маршруту Москва — Пунта-Аренас — холмы Патриот и привозит в базовый лагерь необходимые восемьдесят бочек керосина, но ограниченные сроки, а также отсутствие финансирования этого перелета делали его мало реальным. Третий вариант, более простой технически, но сложный в политическом отношении: самолет Ил-76, который начинает в конце октября серию регулярных полетов в Антарктиду на станцию Молодежная, привозит с собой платформы для сброса бочек с горючим, заправляется горючим на Молодежной, совершает перелет к Южному полюсу в начале декабря и сбрасывает на Полюс пятьдесят бочек с керосином; «Твин оттер» прилетает на Полюс, используя то топливо, которое имеется в базовом лагере, и далее работает уже непосредственно с Полюса. И, наконец, четвертый вариант: попросить выслать два наших тяжелых снегоходных тягача, находящихся на станции Восток, нам навстречу, в район 85-й параллели, с тем чтобы они, имея на борту все необходимое продовольствие и корм для собак, уже складированные на станции Восток, поджидали нас на трассе Полюс — Восток. Мы же в этом случае должны были бы снять весь склад с продовольствием, находящийся в горах Тил, полностью загрузить нарты и идти без поддержки прямо до 85-й параллели через Полюс. Это означало примерно 1100 километров.

В Гренландии мы прошли участок маршрута от траверса Готхоба до ледника Гумбольдта протяженностью около 1800 километров без всякой поддержки, и это было нелегко, особенно для собак — корма явно не хватало, — и это при том, что и погода, и поверхность нам благоприятствовали. Здесь же возникло опасение, что после Южного полюса поверхность окажется рыхлой и тяжелой для собак, особенно с такими тяжелыми нартами, поэтому этот вариант мог рассматриваться только в самом крайнем случае. Мысли о каждом из этих непростых по-своему вариантах настойчиво вертелись у меня в голове, пока я шел впереди на лыжах, составляя в уме телеграмму в адрес руководства советской антарктической администрации, от решительных действий которого сейчас зависела судьба всей экспедиции. Погода была на редкость хорошей. Ветер ослабел и дул именно с такой силой, которая была необходима, чтобы поддерживать необходимый тепловой баланс быстро разогревающегося от солнца и бега тела. Скольжение было хорошим, и мы двигались достаточно быстро, несмотря на продолжающиеся заструги. Во второй половине дня отрыв между мной и собаками увеличился до 300–400 метров, но видимость была превосходной, они хорошо меня видели и шли следом, однако, когда я остановился в 6 часов и стал поджидать упряжки, то с удивлением заметил, что упряжка Джефа, шедшая первой, остановилась и не собирается приближаться ко мне — более того, Джеф стал даже распрягать нарты. Остальные упряжки тоже остановились. По всему было видно, что из каких-то одному ему ведомых соображений Джеф решил остановиться именно там, хотя раньше в подобных случаях мы всегда собирались вместе.

Мне ничего не оставалось, как вернуться назад. Когда я подъехал, Этьенн уже начал ставить палатку. «Не переживай, — сказал он мне, очевидно заметив мое несколько возбужденное состояние. — Собаки очень устали». Это замечание было уже лишним, ибо, возвращаясь назад в самом свирепом расположении духа, поскольку считал, что при такой погоде и по такой поверхности можно было бы пройти еще 10 минут, я по мере приближения к упряжкам уже совершенно успокоился, согласившись с тем, что главное для нас — это, конечно, собаки и их самочувствие. Я мог упражняться в скорости бега на лыжах как мне угодно, а собак надо было поберечь, и поэтому уже мысленно согласился с решением Джефа и, заметив, что он сам расстроен всем случившимся, решил завтра успокоить и его. А пока надо было ставить палатку, тем более что прошли мы сегодня 25,5 мили, а этого было вполне достаточно, чтобы подумать об отдыхе не только для собак, но и для себя.

Во время радиосвязи узнали, что Москва подтвердила готовность сброса горючего на Полюс в начале декабря, взяв на себя урегулирование всех связанных с этим политических вопросов. Эта новость, разумеется, улучшила наше настроение, и пока отпала необходимость в отправке телеграммы, над текстом которой я размышлял сегодня утром. Лагерь в координатах: 83,1° ю. ш., 85,0° з. д.

21 ноября, вторник, сто восемнадцатый день.

Заструги, преградившие нам дорогу сегодня утром, как только мы вышли на маршрут, были настолько высокими и частыми, что мне пришлось изменить курс, с тем чтобы обойти их так, как и видневшиеся прямо по курсу ледяные разломы.

Мили две мы двигались на запад. Солнце тем временем скрылось и контраст стал пропадать, а скорость продвижения упала еще больше. К обеду совершенно неожиданно для себя попали в район гигантских, шириной до 50 метров, трещин. Откуда они здесь, где нет ни гор, ни других заметных перепадов рельефа, неясно. Возможно, что эти разломы были обусловлены неровностями коренного ложа ледника. Осторожно прощупывая снежную поверхность моста, покрывающего тресну, я перебрался через нее и дал знак упряжкам. Пришлось пересечь одну за другой восемь трещин примерно одинаковой ширины. Убедившись, что последняя трещина пройдена, мы устроились на обед. Сидели рядом с Джефом. Я спросил его: «Ну как, во сколько сегодня остановимся?» Джеф, как всегда, невозмутимо ответил: «В 6 часов!» Я сказал, что вчера остановился как раз в 6 часов, но, как мне показалось, до спального мешка идти было далековато… Тогда Джеф повернул ко мне голову, украшенную огромными марсианскими очками, скрывавшими глаза (эти очки Джеф не снимал даже во время обеда из-за сильной чувствительности глаз к солнечному свету — бедняга начинал неистово чихать, как только яркий солнечный свет попадал ему в глаза), и пояснил: «По моим часам!» Я решил на всякий случай держаться поближе к упряжкам.

После обеда мне это не составляло особого труда — опустилась белая мгла, и я шел на ощупь, к великой радости Тьюли, которая, частенько обгоняя меня, поворачивала голову и смотрела на меня с видом явного превосходства, однако в лидеры не рвалась, предпочитая держаться позади. А перед самой остановкой, часов в пять, видимость внезапно улучшилась, и я смог показать Тьюли, что меня еще рано списывать со счета. Как она ни старалась, но ей не удавалось меня достать. Остальные собаки тоже приняли мой вызов, и в результате за последний час мы прошли 4 мили, а всего за день 23! Вечером много добрых вестей и хороших событий в нашей с Этьенном палатке. Во-первых, он отыскал свой нож, потерянный утром. Это был подарок Крике, который просил пронести этот нож через всю Антарктиду, и вот сегодня утром Этьенн, перерыв все в палатке, так и не смог его отыскать и очень переживал по этому поводу. А нож оказался в спальном мешке. К счастью, Этьенн обнаружил его до того, как стал укладываться спать, а то, как знать, чем кончилась бы эта встреча. Кроме этого незначительного, но приятного события, радио принесло известие о том, что DC-6, собравшись с силами, перелетел через пролив Дрейка и благополучно всего через две недели после вылета приземлился в Пунта-Аренас. Это событие вселило в нас надежду на то, что мы сможем получить на Южном полюсе новые спальные мешки, смену одежды, словом, все то, чего не дождались в базовом лагере.

Из приятных новостей была еще одна: Крике сообщал, что Спиннер уже на борту яхты, потихоньку ковыляет на трех ногах, довольно бодр и неплохо ест и, наверное, быстро поправится под теплым весенним солнцем Пунта-Аренаса. Удивительно хорошая погода — тишина и солнце.

22 ноября, среда, сто девятнадцатый день.

А мы и не молились, и погода была великолепной: солнце, прекрасная видимость, сравнительно ровная поверхность сделали сегодняшнее наше путешествие особенно приятным. Несмотря на то что мы почти все время шли в гору, за 9 часов нам удалось пройти 27,7 мили. С утра я заметил впереди и справа по курсу одиноко стоящий нунатак (позже по карте я выяснил, что это нунатак Пагейно и что я так и продолжаю отклоняться вправо). Во время остановки на обед Этьенн сделал мне по этому поводу замечание и уже в который раз принялся объяснять мне, как надо ориентироваться по солнцу. Я слушал его и думал, как хорошо, что в команде есть такой специалист по ориентированию, когда светит яркое солнце, и как плохо, что его нет, когда плохая видимость, а солнца не видно. Я, наверное, тоже бы не удержался от замечания, если бы шел позади и особенно отчетливо видел все зигзаги идущего с компасом проводника.

Тем, кто идет следом, постоянно кажется, что можно двигаться лучше, прямее, быстрее, но нередко только кажется, именно поэтому большинство ведомых, как правило, предпочитают отвести душу, критикуя и поучая ведущего, вместо того чтобы самим занять его место и на деле показать свое умение и мастерство.

Выслушав Этьенна, я в очередной раз согласился с его убедительными доводами и пообещал после обеда скорректировать курс. Солнце светило в спину, тень моя падала вперед и была мне видна, поэтому по ее направлению и часам я выдерживал курс, как мне показалось, достаточно сносно, и к вечеру мы вышли на траверс нунатака Пагейно.

Вечером Крике сообщил, что завтра DC-6 собирается вылететь на холмы Патриот, так как комиссия признала его годным к летной службе, и поэтому каждый из нас может передать список вещей, которые было бы желательно доставить на Полюс. В нашу палатку приходили поочередно Уилл, Джеф, Дахо, Кейзо, а мы с Этьенном, как два кота Васьки, слушали да ели. После того как радиосвязь закончилась, уже в начале одиннадцатого Этьенн, облегченно вздохнув, забрался в спальник и, устроившись поудобнее, занялся своим любимым занятием: чтением на ночь ежемесячного приложения к газете «Монд» — «Монд дипломатик». Ежемесячник публикует материалы международной жизни, и сейчас внимание Этьенна привлекла статья, посвященная нашей перестройке. Это означало, что завтра за завтраком у нас будет очередная дискуссия на политические темы. Мы каждое утро обсуждали с Этьенном какие-нибудь глобальные проблемы, прослушав накануне очередную передачу французского радио о событиях международной жизни, а событий этих в то время было чрезвычайно много, особенно в Восточной Европе. Этьенна радовали эти изменения, сближение Западной и Восточной Европы, и он постоянно хвалил Горбачева. Я рассказывал Этьенну о том, как проходит перестройка у нас в стране, а также о том, что в экономике если и есть какие-то изменения, то не в лучшую сторону: в магазинах по-прежнему нет товаров и за всем очереди. А Этьенн все удивлялся. «Как же странно устроена ваша экономика, — говорил он. — С одной стороны вы запускаете корабль многоразового использования и на виду у всего мира блестяще сажаете его в беспилотном варианте, а с другой — в магазинах нет сыра, даже сыра», — повторял он, чисто по-французски считая, что если в магазине нет сыра, то, значит, нет ничего. «Но вы справитесь с этими проблемами, — заключил он. — Не может быть, чтобы не справились, такая великая страна… Вот у нас во Франции все есть, — продолжал он, — но мы не очень любим работать, у нас большие отпуска, совсем не так, как, скажем, в Японии или Германии». Я уверил Этьенна, что по части отпусков мы можем вполне поспорить с французами, а что касается праздников, то их у нас, наверное, даже и побольше будет. Мы пришли к выводу, что наши страны в этом схожи, а различие в том, что у нас есть «Буран», но нет сыра, а у них — наоборот.

У Этьенна возникла неплохая идея обмена семейными визитами после экспедиции: он с Сильви приедет ко мне погостить в Ленинград, а мы с Наташей — к нему в Париж. Звучит заманчиво, но все это еще, ох, как далеко! Сегодня, воспользовавшись солнечной погодой, сразу же после остановки я развесил спальный мешок на лыжах для просушки и за три часа, пока мы возились с радиосвязью и ужином, он прилично подсох, и спать сегодня должно было быть намного приятнее.

23 ноября, четверг, сто двадцатый день.

Нечасто мне приходилось для описания утра применять слово «солнечное», «безветренное», но сегодня выдался именно такой день. В палатке тепло, и мы некоторое время колебались, переходить ли на облегченный вариант одежды, но потом все-таки подавили в себе это опасное желание (погода меняется очень быстро, а переодеваться особенно некогда, да и негде). Правда, я все-таки вместо обычной флисовой рубашки под штормовку надел более легкую рубашку и абсолютно не пожалел об этом, если бы не одно обстоятельство. В той рубашке у меня был очень удобный нагрудный карман, в который я обычно утром перед выходом клал кусочек сыра. За четыре часа активного хода на лыжах он оттаивал и даже достигал комнатной температуры, и к обеду я имел солидное и, главное, съедобное подкрепление. В новой рубашке такого кармана не было, и я, не желая изменить своей привычке, положил курочек сыра во внутренний карман комбинезона. Однако сегодня поверхность неоднократно заставляла меня проявлять чудеса эквилибристики, и, наверное, во время одного из пируэтов сыр выпал, а далее все, как в известной басне Крылова.

Неожиданную прыть стала проявлять упряжка Уилла, идущая за мной вот уже второй день. Он поставил впереди Рэнду и Рекса, и те просто приходили в неистовство, когда видели меня впереди. Они мчались так быстро, что Уилл не мог удержаться рядом и постоянно ехал на облучке, но, несмотря на это, собаки легко доставали меня. Чтобы поддержать высокий темп, двигались мы так: Уилл не без труда останавливал свою упряжку и давал мне уйти вперед на 400–600 метров, затем пускал ее вперед, и постепенно собаки меня доставали. Когда расстояние между нами сокращалось метров до пятидесяти, Уилл вновь тормозил упряжку и так далее. Остальные собаки тоже старались не отставать от уилловских, и, двигаясь таким образом, мы прошли до обеда 14,5 мили, что являлось абсолютным рекордом. Глядя, как собаки Уилла легко и быстро тянут нарты, несмотря на сидевшего на них хозяина, я то и дело вспоминал об оставленном на холмах Патриот в базовом лагере маленьком красном ящике с озонометром, весившим раз в шесть меньше, чем Уилл.

Опять заметил, что отворачиваю вправо. Наверное, это связано отчасти с тем, что гребни застругов ориентированы главным образом по линии юго-юго-восток — северо-северо-запад, и, чтобы преодолеть наиболее крупные из них, я постоянно поворачивал вправо, и, несмотря на то, что затем старался выровнять курс, наверное, ошибка все-таки накапливалась и приводила к этому злополучному правому уклону. После обеда увидели впереди мираж — плавающие на горизонте горы Тил. До них еще около 80 миль, но тем не менее они видны настолько четко, что некоторое время я шел прямо на них и никакие заструги не могли сбить меня с курса. Но, к сожалению, к вечеру мираж пропал, и вновь нас окружала уходящая к югу пологими белыми холмами пустыня.

Сегодня я подписал контракт с Этьенном на выполнение части его научной медицинской программы. Оставив в базовом лагере свой озонометр, я перестал выполнять какую-либо научную программу. Не могу сказать, что я особенно переживал по этому поводу: мне вполне хватало нагрузки, которую я нес как пойнтмен, но всякий раз, глядя, как профессор, еле передвигая уставшие за дневной переход ноги, идет с лопатой на плече в наветренную от лагеря сторону, чтобы вырыть очередной шурф для отбора образцов снега, я чувствовал некоторые угрызения совести за свое пусть вынужденное, но бездействие. Этьенн тоже как-то плавно на тормозах спустил свою начатую с таким рвением и энтузиазмом программу по отбору проб мочи и крови. Большая литровая полиэтиленовая банка, в которую мы собирали суточную мочу, была утеряна, образцы крови было решено отбирать только на промежуточных станциях, и единственное, что мы делали по этой программе, так это время от времени заполняли анкеты с уже заученными наизусть вопросами и ответами. И вот сегодня во время радиосвязи Крике сообщил Этьенну, что представитель Европейского научного центра, разработавшего эту программу в плане исследования физического и психологического состояния участников экспедиции в условиях столь длительного и трудного перехода с частичной изоляцией от окружающего мира, поинтересовался тем, как идет ее выполнение. Это, очевидно, и послужило толчком к началу нашего сегодняшнего разговора, закончившегося подписанием контракта. Этьенн сказал буквально следующее: «Послушай, Виктор, я знаю, что ты сейчас безработный. Не смог бы ты взять на себя отбор раз в неделю суточной мочи у ребят, а также заполнение анкет, так как у меня на это нет более ни желания, ни сил. Европейский центр оплачивает эту работу. Половину ее или около того я уже выполнил, если ты примешь мое предложение, то, соответственно, вторая половина этой суммы твоя!» Я недолго думая согласился и с завтрашнего дня должен был приступить к своим новым обязанностям.

Сегодня, когда мы закончили переход, Джеф подошел ко мне и спросил: «Послушай, неужели ты не устал постоянно идти впереди?» И после моего отрицательного ответа (а я действительно не настолько устал, чтобы об этом стоило говорить) Джеф с сомнением покачал головой: «Это невозможно!» Я пожал плечами и пошел ставить палатку.

Из базового лагеря получили информацию о том, что Месснер продвинулся за эти десять дней на 60 миль — вполне естественно при таких застругах и сильном встречном ветре. По их сообщению, они шли без лыж, а сегодня вообще сидели в палатках из-за сильного встречного ветра. Передали в базовый лагерь наши самые лучшие пожелания Месснеру и Фуксу, а также узнали их рабочую частоту и время их радиосвязи.

24 ноября, пятница, сто двадцать первый день.

Сегодня рекордный переход — около 29 миль! Мираж стал явью, и горы Тил, с утра выглядевшие небольшим размытым серым пятном, к обеду превратились в отчетливо различимую темную полоску, которая постепенно приобрела очертания горного массива с плоской вершиной и с практически отвесными обращенными к нам бесснежными северными склонами. Даже с такого расстояния массив выглядел очень внушительно, особенно посреди окружавшей его белой плоской равнины. Резко очерченными четкими формами он даже отдаленно напоминал огромную усеченную пирамиду. Градусах в тридцати левее из-под снега торчала вершина кажущегося совсем небольшим по сравнению со своим мощным соседом нунатака Зонтаг. Насколько я помнил немецкий, это означало воскресенье, и именно в воскресенье мы, по нашим расчетам, должны были прийти к складу с продовольствием в горах Тил. Идти впереди сегодня было легко и приятно — при таком заметном ориентире не было необходимости смотреть на компас, да и поверхность была ровной. Солнце грело спину, ветер остужал лицо, собаки бежали легко, словом, день выдался на славу. Правда, к вечеру ветер усилился, но при совершенно ясном небе, что являлось как раз признаком хорошей погоды на завтра. Получили приятное известие из базового лагеря: DC-6, совершив казавшийся еще вчера невозможным перелет, благополучно приземлился на холмах Патриот и, забрав всех журналистов, томившихся в палаточном лагере более двух недель, вылетел в Пунта-Аренас. Итак, первый вариант спасения экспедиции, несмотря на свою малую вероятность, начал воплощаться в жизнь.

Эти последние несколько дней упряжка Уилла вне конкуренции: собаки тянули нарты очень дружно и быстро, а Уилл с гордым видом стоял на облучке. Самое интересное начиналось в случае, если он не успевал остановить их до того, как они меня догоняли. Если же это происходило, то начиналось нечто невообразимое: Рекс и Пэнда, одновременно требуя моего внимания, подпрыгивали вверх, стараясь лизнуть меня в лицо, и им это часто удавалось, Сэм старался спрятать свою мохнатую голову в моих коленях, а Хэнк при этом его старательно оттирал и грозным рычанием отгонял всех прочь. Мне стоило большого труда избавиться от столь настойчивого внимания собак и вырваться из их лохматого круга, тем более что они полностью игнорировали команды Уилла, призывающего их к порядку, чем приводили последнего в неистовство. Чтобы взять ситуацию под контроль, Уилл использовал короткий обломок лыжной палки, которым он устрашающе стучал по какой-нибудь лежащей на нартах коробке (сейчас он на время отказался от своих методов воспитания, наверное, потому что и погода улучшилась, и собаки работали отменно, и не было никаких причин для плохого настроения). На некоторое время порядок восстанавливался, и этого мне вполне хватало, чтобы отбежать от них на небольшое расстояние.

Сегодня во время обеденного перерыва, когда мы, не сговариваясь, выразили удивление по поводу столь необычной прыти собак Уилла, которые до того (да и в Гренландии тоже) не отличались особенным рвением, Уилл пожал плечами и сказал: «Мне кажется, они неравнодушны к Виктору». С ним неожиданно согласились Джеф и Кейзо, что было для меня весьма лестно. Разгадку нашел Этьенн: «Виктор единственный из нас, кто регулярно принимает снежный душ, и поэтому, я думаю, он и пахнет несколько иначе, чем мы, джентльмены». Эта история показалась всем достаточно правдоподобной и еще прочнее укрепила мое лидирующее положение. Как бы в подтверждение слов Этьенна, сегодня во время одной из таких творческих встреч с собачьим коллективом Пэнда в приливе верноподданнических чувств в высоком прыжке носом разбил мне очки. Вечером в эфире одновременно работали сразу три наши станции — Русская, Ленинградская и Беллинсгаузен. Этьенн в ужасе.

25 ноября, суббота, сто двадцать второй день.

Горы Тил представляются мне сказочным неприступным замком, в котором некий злодей укрывает похищенные у нас сокровища, а мы все, безусловно, положительные герои той же самой сказки, которые, преодолев полную трудностей и опасных приключений дорогу, наконец-то приблизились к цели своего путешествия. Кажется, что мы вот-вот доберемся до своих сокровищ (ящиков с продовольствием), но с каждым днем идти становится все труднее и труднее. Злые силы надежно охраняют замок. Сегодня они выпустили против нас обжигающий холодом пронзительный встречный ветер. Температура понизилась до минус 25 градусов, погода оставалась ясной, как бы давая возможность хозяину замка увидеть собственными глазами, сумеет ли посланный им ветер остановить эту жалкую горстку храбрецов, осмелившихся бросить ему вызов…

Тем временем горстка храбрецов со своими верными четвероногими друзьями упорно продолжали путь, натянув поглубже капюшоны, преодолевая встречный ветер и обходя огромные ледяные надолбы застругов. Порывы ветра были настолько сильны, что порой мне стоило большого труда, взобравшись на лыжах на очередной ледяной гребень, с него спуститься: ветер буквально останавливал меня, упруго толкал в грудь, и только с помощью длинных палок мне удавалось все-таки преодолевать его сопротивление. Несмотря на ветер и заструги, к концу дня мы преодолели 26 миль. Сейчас горы Тил были уже не впереди, а справа от нас на расстоянии 3–4 миль, и нам были отчетливо видны их крутые темно-коричневые склоны тысячеметровой высоты, расчлененные заполненными снегом неглубокими ущельями.

Мыс, за которым, по словам Джефа, находился наш склад, виднелся прямо впереди милях в десяти от нас, так что мы рассчитывали подойти к нему завтра в районе полудня и провести в горах Тил остаток завтрашнего дня и весь день послезавтра, чтобы дать себе и собакам передохнуть перед заключительным броском к Полюсу, до которого оставалось немногим более 300 миль. Горы Тил были последними горами на нашем маршруте; следующими были уже только сопки Радио и Комсомольская на берегу моря Дейвиса. На этих сопках и расположена обсерватория Мирный — конечная цель нашего путешествия. До нее оставалось еще более 3000 километров, или, по нашему счетчику, чуть более 2000 миль. После гор Тил мы должны были начать медленный подъем на Антарктическое плато, и я рассчитывал, что и погода, и рельеф поверхности улучшатся и будут более благоприятствовать движению.

Вчера у профессора сломалась молния на куртке, и сегодня с утра он облачился в запасную куртку Джефа. Поэтому некоторое время за мной следом шли два британца с одинаковыми флагами «Юнион Джек» на куртках. Однако вскоре Уилл, фотографировавший в это утро упряжки и нас на фоне гор, попросил Дахо поменяться местами с Этьенном, чтобы разделить наших британцев во цвету. Упряжка Уилла шла теперь второй, и он сам, забравшись верхом на нарты, снимал, целясь длиннофокусным объективом назад, вперед, влево и вправо. Его собаки, не понимающие, отчего у них сегодня такая невыгодная позиция, постоянно пытались обойти нарты Джефа, за что регулярно получали от последнего щелчки по носу. Наконец им это надоело, и они пошли медленнее, с достоинством, соблюдая дистанцию. Вечером, когда мы остановились, Уилл предложил завтра позволить себе немного поспать и перенести время подъема на один час, поскольку оставшиеся до склада десять миль мы и в этом случае легко пройдем до обеда. В предвкушении завтрашних приятных хлопот по раскопкам склада с продовольствием и послезавтрашнего отдыха засыпать было особенно приятно.

26 ноября, воскресенье, сто двадцать третий день.

Лишний час сна, несомненно, пошел нам на пользу, но в то же время едва не стал причиной чрезвычайного происшествия в нашей с Этьенном палатке. Проснулись мы оба в благодушном и расслабленном состоянии духа около 7 часов. Я даже не пошел, как обычно, будить своих товарищей и рассказывать им о погоде, полагая, что сами они уже давно проснулись и знают наверняка, что погода сегодня мало отличается от вчерашней: тот же ветер, поземка, минус 24 градуса, солнце, синее небо и горы Тил сбоку. Я принялся не спеша готовить завтрак. Вспомнив, что вчера вечером не заправил примус, я решил это сделать сейчас. Примус стоял на своем обычном месте между нашими спальными мешками на ящике из-под собачьего корма, служащего у нас столом. Я стал заправлять баллончик примуса прямо на столе, чего в обычные дни себе никогда не позволял. Когда я заканчивал заправку, мне показалось, что остававшийся в лейке столбик бензина был все-таки всосан баллоном примуса. Я и не заметил, что весь этот бензин разлился по поверхности стола тонким, абсолютно прозрачным и потому невидимым слоем. Хладнокровно, как опытный взрывник, я зажег горелку и поставил чайник. Этьенн углубился в «Монд дипломатик» и на примус вообще не смотрел. Через несколько минут железная коробка примуса разогрелась, находившийся под нею, разлитый по поверхности стола тонкой пленкой бензин стал испаряться, и вдруг раздался взрыв. Примус подпрыгнул, едва не перевернув чайник, и из-под него вырвались языки пламени. Мы с Этьенном действовали оперативно. Скинув все с примуса, мы выбросили его из палатки в снег, где он и умолк с коротким и яростным шипением. В то же самое время стол, горевший до того, как мы открыли дверь, спокойным и приятным пламенем, хлебнув свежего воздуха, выбросил яростный и мощный протуберанец огня, мгновенно охватившего сохшую под потолком палатки одежду. Дело принимало серьезный оборот. Не мешкая, мы выбросили в снег и стол, который, в отличие от примуса, на ветру стал полыхать еще сильнее. Но нам было не до того — закрыв дверь, мы рванулись к тлеющим под потолком одеждам. К счастью, потери были не слишком велики: у Этьенна обгорели пальцы на перчатках, а у меня прогорел рукав комбинезона. Нечего и говорить, что от былой расслабленности не осталось и следа. Я принес новый ящик и, втащив еще теплый примус в палатку, осторожно зажег его. Как это часто бывает, Этьенн сразу же вспомнил подобный случай, происшедший на его глазах в Гималаях и закончившийся не столь благополучно.

…В палатке проводников-шерпов произошла утечка газа (они использовали не бензиновые примусы, а газовые горелки), а далее все произошло очень быстро. Внезапно в начинающее темнеть небо взметнулся огромный столб пламени, и от палатки остался только каркас из обугленных алюминиевых трубок, на котором догорали обрывки палаточного тента, а внутри этого скелета сидели в самых непринужденных позах покрытые копотью и даже не успевшие как следует испугаться проводники. Нечего и говорить, что эту и все последующие ночи шерпы провели под открытым небом подальше от газовых горелок…

Сегодня шли по таким же ледяным застругам при сильном встречном ветре, как и вчера, хотя было несколько теплее: всего минус 20 градусов. Лыжи разъезжались и не слушались.

Часа через два мы подошли довольно близко к горам, и я увидел, что, двигаясь в этом направлении, мы не сможем подойти к мысу, около которого должен находиться склад. Прямо впереди был крутой спуск, поверхность которого представляла собой абсолютно бесснежный сине-зеленый лед. В нескольких местах на этой поверхности виднелись большие участки каменных осыпей, покрывавших лед камнями самых разных форм и размеров — от крупных глыб до мелкой каменной крупы. Этот участок надо было обходить, отклонившись к востоку, и попытаться спуститься к мысу по видневшемуся слева километрах в двух и казавшемуся отсюда вполне подходящим для этого снежнику. Однако я зашел уже слишком далеко, и для того, чтобы попасть на ведущую к снежнику более безопасную дорогу, необходимо было пересечь неширокий — всего метров сто — язык голубого и очень скользкого льда. Это было весьма интересное занятие.

Стараясь практически не шевелить ногами, с помощью одних только палок я перебрался на другую сторону этой ледяной реки, ни разу даже не упав при этом. Собаки чувствовали себя много увереннее, и их уверенность передавалась державшимся за стойки нарт ребятам. Поджидая, пока упряжки форсируют переправу, я внимательно осмотрел поверхность ледника, примыкавшую к мысу и находящуюся впереди и справа внизу подо мной. Мне даже в какой-то момент показалось, что я увидел нечто похожее на ящики, в которых мы хранили корм для собак. Определив пеленг на этот ориентир, я пошел на лыжах вдоль края склона, огромной воронкой спускавшегося к уходящей в южном направлении каменной стене горного массива. Замеченный мною ориентир действительно оказался нашим продовольственным складом, к счастью, совершенно не занесенным снегом.

Недоумение вызывало место, выбранное пилотом «Адвенчера» для размещения склада. Чтобы попасть к нему, нам пришлось отклониться от курса примерно на две мили и потерять метров сто высоты. Чем это было обусловлено, непонятно. С тем же успехом — я имею в виду незанесенность склада снегом — его можно было бы расположить и повыше, прямо на нашем маршруте, но это все из области пожеланий для будущих экспедиций. А пока склад был перед нами, и мы подошли к нему примерно в час пополудни.

Сортировка продовольствия, упаковка нарт, заправка канистр горючим отняли часа два. Мы даже успели быстро перекусить, быстро потому, что довольно здорово подмерзли, пока возились со складом. Упаковав на каждые нарты по семь ящиков с кормом для собак и по два ящика с продовольствием, чего должно было хватить на три недели, мы решили подняться на плато и там разбить лагерь. На карте этого района прямо впереди нас были обозначены трещины. Чтобы обойти их, мы двигались мили две в восточном направлении, а затем повернули к югу. Вопреки нашим опасениям, несмотря на тяжело груженные нарты, собаки бежали резво. Более того, упряжка Уилла по-прежнему сохраняла очень высокий темп, и складывалось такое впечатление, что им абсолютно все равно, сколько весят их нарты, но Уилл все-таки слез с облучка и пошел на лыжах рядом, как и все остальные.

Часа за полтора до остановки у меня вновь сломалось крепление, причем опять левое. На этот раз оно проработало всего 400 миль, то есть втрое меньше, чем предыдущее — наверное, сказались более суровые условия эксплуатации их на застругах, особенно в последнее время. Чтобы не терять времени на перестановку креплений, я предложил Джефу его упряжке выйти вперед, но Уилл нашел другой выход: он с готовностью снял свои лыжи и предложил их мне. Я, по достоинству оценив его благородство, вновь занял лидирующую позицию, а Уилл — понравившееся ему место на облучке. Собаки справились и с этой задачей и пошли за мной в очень высоком темпе, так что вскоре пришлось остановиться, поджидая отставшую упряжку Кейзо и Этьенна.

Впереди по курсу виднелась уходящая в юго-восточном направлении горная цепь, состоящая из нескольких красивых остроконечных пиков, разделенных характерными седловинами снежных перевалов.

У нас было две возможности выбраться отсюда: или преодолеть один из этих перевалов, или обойти горную цепь с востока. Первый путь был труднее, но короче, и мы склонялись именно к этому варианту и поэтому держали курс на перевал между самым высоким пиком этой горной цепи — пиком Кинг — и другим, более низким, находящимся к востоку от него безымянным пиком. Отсюда с нашей позиции перевал выглядел достаточно крутым, и нам необходимо было подойти ближе, чтобы оценить свои возможности его форсировать. Дело в том, что Майкл еще в базовом лагере говорил нам, что можно подняться на плато, обходя пик Кинг справа, как он и сделал в прошлом году, когда шел к Полюсу на снегоходах. Но одно дело снегоход, а другое — собаки, хотя наш небогатый опыт сравнительной эксплуатации собак и снегохода в одинаковых условиях в первые дни после выхода из базового лагеря продемонстрировал абсолютное преимущество собак. Генри, который много раз летал в этом районе, рекомендовал подниматься на плато, обходя пик Кинг слева. Вооруженные этими двумя взаимоисключающими рекомендациями двух авторитетных людей, а также собственным опытом и верой в успех, мы двигались в направлении красиво освещенного пика Кинг, названного так из-за сходства его зубастой вершины с королевской короной.

Ждать упряжку Кейзо и Этьенна пришлось довольно долго: минут двадцать пять. Когда мы пришли в лагерь, я подошел к Уиллу и попросил его уступить на время одну из своих собак Кейзо, чтобы как-то выровнять скорости. Но Уилл как отрезал: «Это невозможно, мои нарты самые тяжелые». Это было действительно так, особенно когда Уилл сидел на них верхом, но видя, что он свою позицию не изменит, я отступил. Надо было максимально быстро облегчить нарты, и мы с Этьенном с воодушевлением принялись за выполнение этой благородной миссии, для чего приготовили себе королевский или, точнее, кинговский ужин — как-никак чем больше мы съедим, тем легче собакам, которые тоже, отчасти из этих соображений, получили двойную порцию корма. Теперь, кроме обычного снежного душа по утрам, я еще совершал перед сном небольшую прогулку босиком по снегу, чтобы остудить и вымыть натруженные ноги. Несмотря на многократные приглашения, Этьенн отказывался ко мне присоединиться, уверяя, что он вполне уютно чувствует себя в шерстяных носках. Вот и сегодня, предупреждая мою атаку, он нырнул в спальный мешок, заслоняясь от меня надежным щитом «Монд дипломатик».

Вечером вместо радиосвязи, которая не состоялась из-за плохого прохождения, обсуждали с пришедшим к нам в гости Уиллом планы последующих экспедиций. Уилл собирался в Канадскую Арктику, Этьенн — на вулкан Эребус, а я — в Шувалово.

Засыпать было приятно, прямо как в субботу после тяжелой недели, и как это часто бывает по закону подлости, именно сейчас я просыпался много раз за ночь и под утро, но легко засыпал снова. В итоге проснулись одновременно с Этьенном около половины десятого. Несмотря на яркое солнце, по-прежнему дул пронзительный юго-восточный ветер и поверхность ледника насколько хватало глаз курилась легкой поземкой. Было тепло — около минус 22 градусов.

Джеф застал нас за завтраком. Он относится к той породе людей, которые не любят, да и не умеют отдыхать. Вот сегодня, спрашивается, для чего было просыпаться в 7 часов и будить при этом Кейзо? Никто не знает, кажется, даже сам Джеф, но с утра он развил бурную деятельность по определению наших координат, все еще не слишком доверяя «Аргосу». Сейчас он интересовался у Этьенна, на сколько наши часы отстают от Гринвича. Попытались поймать сигналы точного времени, хотя, по-моему, все были уверены, что наши экспедиционные часы установлены по времени Пунта-Аренаса, а это соответствовало разнице в 3 часа по сравнению со временем по Гринвичу. Джеф хотел в этом убедиться самолично и приготовился засекать время, но, кроме шума эфира и какой-то нечленораздельной речи, наш приемник не уловил ничего. Пришлось Джефу согласиться с тем временем, какое мы имели. Не успели мы прикончить завтрак, как в палатку заглянул разбуженный своим неугомонным соседом Кейзо. Он официально пригласил нас с Этьенном в 6.30 в свою палатку попробовать настоящего сакэ, небольшую бутылочку которого мы отыскали в последнем продовольственном складе. Часа два я занимался восстановлением своих войлочных носков, накладывая фигурную нейлоновую заплату на продранные пятки.

Поток гостей не ослабевал, и в палатку после неоднократных вежливых запросов и извинений втиснулся профессор. Он фотографировал лагерь и заполз к нам погреться, рассказать и послушать последние новости. Кроме того, к доктору Этьенну его привела обеспокоенность по поводу какой-то экземы на шее и на груди. Надо сказать, что профессор, пожалуй, больше всех страдал от непосредственного контакта с суровой антарктической природой. Несмотря на то что он постоянно использовал маску, лицо его было обожжено и обморожено больше, чем у любого из нас. На опухшие и кровоточащие губы его просто больно было смотреть. Он очень сильно похудел, а тут еще эта экзема. Доктор успокоил профессора своей уверенностью в том, что все пройдет сразу же после того, как пациент употребит мазь, которую получит тут же и безо всяких рецептов. «Если же и она не поможет, — сказал доктор, извлекая из своей сумки как будто специально приготовленный для этого случая тюбик с мазью, — то у меня есть еще одно сильное средство». Этьенн был верен своей системе врачевания, основные принципы которой он неоднократно излагал мне. Главный из них состоял в психологической обработке больного, которую следовало проводить в двух направлениях: внушение больному того, что его заболевание вполне и достаточно быстро может быть излечено и что он, доктор Этьенн, абсолютно точно знает, как именно следует лечить. С участниками экспедиции, достаточно редко обращавшимися к нему за помощью, доктор вообще не слишком церемонился. Вот типичный диалог того времени: «Доктор Этьенн, у меня болит поясница». — «У меня тоже», — следовал молниеносный ответ, и больной сразу чувствовал облегчение от того, что его страдания разделяет еще кто-то и он не одинок. Не успели мы проводить счастливого профессора, как в палатку просунулась голова хорошо выспавшегося Уилла. Да, а мы-то с Этьенном мечтали немного покемарить после утомительных визитов, но не тут-то было. Этьенн предложил нашему вниманию текст обращения к народам и странам, который мы предполагали прочесть для телевидения, когда придем на Полюс. Там говорилось примерно следующее: «Мы, участники Первой международной трансантарктической экспедиции, находясь здесь, на Южном полюсе, в точке, где сходятся все меридианы, все нервы Земли, обращаемся ко всему человечеству в надежде на то, что в недалеком будущем люди всей Земли вне зависимости от национальности и всех разделяющих их границ смогут протянуть друг другу руки, обретут подлинное взаимопонимание и начнут сотрудничать в самых разных областях человеческой деятельности. Мы счастливы, оттого что чувствуем себя такой маленькой моделью будущего человечества, ибо, несмотря на все различия наших государств, языков, обычаев, культур, мы нашли взаимопонимание и только оно помогло нам пройти эту одну из самых трудных дорог на Земле и достичь цели». Это было впечатляющее обращение, и все мы одобрили его в первом чтении. Чтобы как-то привести в порядок свои чувства после проникновенного чтения Этьенна, я, оставив его наедине с Уиллом, вылез наружу с целью переставить сломанное вчера лыжное крепление. Эта процедура отняла у меня всего 10 минут. Затем я вернулся в палатку и объявил следующий номер программы выходного дня: мытье голов. Уилл почел за благо удалиться. Мне пришлось долго уговаривать Этьенна согласиться помыть голову, ведь как-никак Южный полюс впереди. Наконец, тот сдался, и мы, по очереди помогая друг другу, помыли головы. Этьенн вынужден был признать, что после этой процедуры он чувствовал себя несколько лучше и вполне готов к Южному полюсу.

В 6.30 все мы, поджав ноги по-турецки, сидели в палатке Джефа и Кейзо и ели воздушную кукурузу, запивая ее горячим сакэ. Уилл задерживался, а между тем уровень сакэ в бутылочке быстро падал. Этьенн, сидевший ближе всех к двери, высунул свежевымытую лысину из рукава палатки и два раз громко крикнул: «Уилл! Уилл! Поспеши что было сил. Если ты не поспешишь, ты получишь только…» Не дав Этьенну закончить призыв, Уилл отозвался из своей стоявшей метрах в тридцати палатки громким уханьем. Ему явно не хотелось получить то, на что намекал Этьенн, и вот мы уже сидим все вместе. Все разговоры о предстоящем Полюсе. В 8 часов радиосвязь, поэтому мы с Этьенном ушли к себе. Дома было прохладно. Прохождения не было — нас никто не слышал, а мы в свою очередь с трудом разбирали и базовый лагерь, и Пунта-Аренас. Пришедший на радиосвязь Уилл стал нашим компаньоном по легкому ужину, в связи с чем последний кончился несколько быстрее, чем я рассчитывал. Я рассказал Уиллу о вчерашнем пожаре у нас в палатке, и, что вы думаете, у них с Дахо произошел точно такой же случай сегодня утром: в нижней части горелки примуса собралось много бензина, и примус вспыхнул по всему объему, пришлось его тоже выкидывать. Это второй случай возгорания за все четыре месяца нашего путешествия. Вообще пожары в Антарктиде — страшное бедствие. Несмотря на то что в ледниках Антарктиды сосредоточено более 90 % мировых запасов пресной воды, ее часто не хватает, чтобы при остановить даже занимающийся огонь и уж тем более усмирить разбушевавшееся пламя.

28 ноября, вторник, сто двадцать пятый день.

Спали хорошо, но постоянно просыпались — сказывался отдых накануне. Всю ночь дул ветер и мела поземка. Собаки, конечно, не получили полноценного отдыха, поскольку вынуждены были постоянно лежать, свернувшись тугим клубочком. Среди ночи отвязался Кинта — очень симпатичный эскимосский пес из упряжки Кейзо. Его оптимизм в любых, даже самых сложных условиях был неистощим, и вот сейчас ему, по-видимому, надоело лежать на ветру и он отправился искать себе место получше. Несколько раз он тыкался носом в стенку палатки, потом отошел, и все стихло, наверное, улегся где-нибудь рядом с нартами.

Утром все тот же ветер. Мы находились в нижней части глубокой воронки, образованной полого поднимающейся к востоку ледниковой поверхностью. Холодный воздух, стекающий с ледникового плато, расположенного к югу от пика Кинг, наверное, и обусловливал этот постоянный ветер на дне воронки. Надо было поскорее отсюда выбираться. До пика Кинг мы шли около трех с половиной часов, преодолевая тяжелые заструги и встречный ветер. Подойдя к нему на расстояние около двух километров, мы попали в обширную зону изрезанного неширокими трещинами голубого льда. Ветер, срывающийся с перевала, который мы собирались штурмовать, был настолько сильным, что мне пришлось снять лыжи, чтобы устоять на ногах. Помогая себе палками, лавируя между трещинами, самые большие из которых едва ли достигали метра в ширину и были очень отчетливо видны на бесснежной ледяной поверхности, я вел упряжки к подножью перевала. Снизу он выглядел крутым и неровным, в правой его части виднелись многочисленные большие трещины, а слева он обрывался крутым снежным склоном к поднимающейся отвесно вверх стене пика Кинг. Примерно до середины подъема все шло нормально, правда, немного отставала упряжка Кейзо. Уилл пошел вперед с фотоаппаратом, и я решил оставить свою лидирующую позицию, чтобы помочь Кейзо. Мы с ним уперлись вдвоем в стойки нарт и общими усилиями часа через полтора одолели подъем. Особенно тяжело было собакам. Они скользили назад, падали, путали постромки и без нашей помощи вряд ли одолели бы эту гору. Поднявшись на гребень перевала, мы устроили небольшой пир по случаю очередной победы. Развернув нарты поперек ветра, который здесь, на вершине, был заметно слабее, устроившись поудобнее за ними и подставив лица солнцу, мы любовались открывшейся нам сверху картиной. Метрах в двухстах внизу под нами мы видели тот ледник, по которому только что двигались.

Поверхность вокруг нас была покрыта высокими снежными гребнями застругов, высота которых составляла от полуметра до метра. Пришлось вновь надеть лыжи и скользить по гребням, меняя иногда курс, чтобы обойти того или иного ледяного монстра. Сейчас, когда ветер стих, двигаться было значительно легче. Казалось даже, что тебя кто-то подталкивает в спину, правда, иногда толчки эти были столь сильными, что я терял равновесие и падал к великой радости идущих за мной собак, которые в тот же момент увеличивали скорость. Однако подъем, наверное, дал себя знать, и часов в пять я заметил, что собаки пошли помедленнее. Впереди я видел еще один подъем и за ним нунатак Льюис — последний в системе гор Тил. Чтобы дать собакам отдохнуть, я решил остановиться пораньше. За сегодняшний день мы прошли 23 мили. Ветер к вечеру совершенно стих, и установилась тихая солнечная погода, о которой мы мечтали вчера во время отдыха. Неожиданная удача на радиосвязи: нас очень хорошо слышал Беллинсгаузен, а мы находились от него на расстоянии около 3000 километров! Ай да «Томсон», ай да молодец! Олег сообщил очень приятную новость о том, что руководство американской антарктической службы согласилось выделить экспедиции необходимое количество горючего, с одним лишь условием, чтобы советский самолет никогда и ничего не сбрасывал на Полюс! Это была победа нашей дипломатии, которая вселяла вполне реальную надежду на то, что экспедиция будет продолжена после Южного полюса. DC-6 по-прежнему сидел в Пунта-Аренасе и после эвакуации журналистов не сделал ни одного вылета, а уповать на то, что он вдруг сразу и внезапно залетает, особенно не приходилось, поэтому новость об ожидающем нас на Полюсе топливе была очень кстати.

Этьенн рассказал мне любопытный случай, происшедший с ним сегодня утром. Когда он вышел из палатки с куском пеммикана в руках, намереваясь отдать его своему любимому Кинте, то Фаз — очень красивый пес с длинной густой, совершенно белой шерстью, отличавшийся веселым и кротким нравом — вдруг в прыжке выхватил из рук Этьенна пеммикан, чудом не оттяпав ему пальцы. Это было тем более странно, что никогда до того мы не замечали за Фазом каких-либо проявлений агрессивности, хотя, наверное, это была просто здоровая реакция здоровой собаки, которой за четыре месяца надоел однообразный рацион суперкалорийного питания, так же как нам, например, надоела овсянка…

29 ноября, среда, сто двадцать шестой день.

Утро было настолько спокойным и солнечным, что я в своем легком костюме от Адама не спеша прошелся между палатками и рассказал ребятам полученную вчера по радио вдохновляющую новость об ожидающем нас на Полюсе топливе, завершив, как обычно, утренний выпуск новостей сводкой о погоде. По оживлению, с которым меня встретили собаки можно было судить о том, что они хорошо отдохнули за эту безветренную ночь. Нунатак Льюис впереди и чуть слева был отличным ориентиром, что сулило мне как пойнтмену не очень сложный день — словом, все складывалось один к одному и настроение было прекрасным. Правее нунатака виднелись тянущиеся в южном направлении и постепенно скрывающиеся под ледником отроги гор Тил. В этом районе на карте была отмечена обширная зона трещин. Поэтому, посовещавшись с Джефом, мы решили придерживаться направления на правый от нас восточный склон нунатака. Но надежды на то, что поверхность ледника сегодня будет под стать нашему хорошему настроению, рухнули, не успел я подняться на вершину холма, у подножия которого мы вчера разбили лагерь. Сразу же на вершине начались заструги, высота и количество которых постепенно увеличивались. Неожиданно впереди открылся еще один ледяной купол, повыше, чем предыдущий, и, когда я спустился в ложбину между двумя этими куполами, он на время закрыл от меня нунатак Льюис. Однако я начал подъем, ориентируясь по компасу, а вскоре мне открылась и вершина нунатака. На какое-то время я отвлекся, так как мог иногда позволить себе такую роскошь, когда видимость была хорошей, а впереди был такой четкий ориентир, как сейчас. Я медленно шел, огибая заструги и глядя себе под ноги. Все мои мысли были заняты тем, что я сочинял поэму ко дню рождения Этьенна, который мы должны были отмечать 9 декабря. Поэтому то, что я увидел, когда поднял глаза, было достаточно неожиданным. До вершины холма оставалось несколько десятков метров, а прямо передо мной виднелась десятиметровая трещина, пересекавшая наш курс. Купол, на котором мы находились, круто спускался влево к плато, где мы так безмятежно провели сегодняшнюю ночь; вправо от нас он, плавно поднимаясь, переходил в другой купол с вершиной, сплошь покрытой трещинами. Снежный мост, покрывавший трещину, осел, отчего ее поверхность по форме напоминала корыто с крутыми полуметровыми ледяными краями. Следом за этой трещиной виднелась еще одна такой же ширины, а далее купол начинал понижаться, и его поверхности не было видно. Стало ясно, что мы ошиблись в выборе направления. Следовало брать немного левее, с тем чтобы обойти этот покрытый трещинами купол и по большой дуге, двигаясь по плато, находившемуся сейчас метрах в трехстах ниже, выйти к нунатаку. Поворачивать назад очень не хотелось. Я не сомневался, что мы сможем найти дорогу и здесь. Попросив Уилла подождать меня, я осторожно съехал на трещину, и, двигаясь испытанным способом, пересек ее. Преодолев таким же образом еще две-три трещины, я добрался до начала спуска. Верхняя часть его выглядела вполне сносно, но подножия я не видел, потому и не мог сказать, как он переходит в плато — полого или круто. Дав знак Уиллу подъехать ко мне, я решил, дождавшись его, попробовать спуститься метров на двести и посмотреть, чем заканчивается этот спуск. Отсюда мне был хорошо виден обширный район трещин справа от нунатака: вероятно, тот, который и был указан на наших картах. Что же касается того района, где мы находились, то на картах не было никаких отметок о наличии трещин, хотя в действительности они были, и достаточно большие. Подъехал Уилл. Я объяснил ему, что собираюсь предпринять, и попросил подождать здесь и обрисовать ситуацию ребятам. Уилл сразу же согласился, сказав, что остальные упряжки покамест стоят перед первой трещиной и, по мнению Этьенна с Джефом, следует повернуть назад и обойти купол по плато. Я решил, что ребята, увидев, как Уилл благополучно перебрался через все трещины, присоединятся к нему, а я тем временем разведаю, что там впереди.

Спустившись по склону метров на сто пятьдесят до того уровня, с которого еще мог видеть Уилла, я остановился. Склон купола передо мной уходил круто вниз, но я отчетливо различал его подножие и мог со всей уверенностью утверждать, что наши упряжки здесь пройдут. Во всяком случае тут требовалось меньше решительности, чем тогда, когда мы преодолевали спуск на подходе к холмам Патриот. Я дал знак Уиллу и приготовился ловить его упряжку. Склон был в основном ледяным, но с достаточно обширными участками снега, удобными для торможения. Один из таких участков я и облюбовал для встречи собак Уилла. Упряжка стремительно приближалась. Уилл, повиснув на стойках нарт, тормозил всем чем мог и даже слегка разворачивал нарты на ледяных участках. Я встал несколько в стороне, а Рекс с Пэндой развернулись в мою сторону — этого было достаточно, чтобы затормозить нарты. Я очень удивился, не увидев никого следом за Уиллом. «Они развернулись обратно», — сказал Уилл, переводя дух после спуска. «Вот так да! — подумал я. — Вот так международная солидарность!» Сколько раз до этого мы попадали в сходные и значительно более сложные ситуации, блуждая в неизвестных трещиноватых районах при полном отсутствии видимости, но никогда не разделялись так, как сегодня, при прекрасной погоде, видимости и полном контроле над ситуацией. Но, увы, Западная Европа не поддержала дружных усилий США и СССР в поисках путей выхода из кризиса.

Отсюда с нашего склона было хорошо видно все плато, по которому должны были пройти повернувшие обратно упряжки, и мы, спустившись со склона, могли без труда присоединиться к ним. Поэтому решили с Уиллом подождать здесь и, развернув нарты поперек ветра, устроились поудобнее. По моим расчетам, ребятам потребовалось бы два-три часа, чтобы обойти этот купол. Уилл достал большую плитку шоколада. Горди, моментально отреагировав на шелест фольги, поднялся и подошел к нам посмотреть, чем мы занимаемся. Осмотр, вероятно, его вполне удовлетворил, и он улегся тут же около наших ног. Солнце забралось уже высоко и изрядно грело. Жалко было терять время при такой погоде. Прошло минут сорок или пятьдесят, и я увидел, как сверху точно по нашему следу катит Этьенн, а за ним и все остальные. Я страшно обрадовался и бросился навстречу с распростертыми объятиями. Однако получил несколько неожиданный прием. Жан-Луи прямо на ходу, что называется, не снимая лыж, обрушился на меня с гневной критикой. В том, что он говорил все это совершенно серьезно, не было никаких сомнений — лицо его изменилось и стало некрасивым, губы поджались и голос звучал резко и пронзительно: «Ты что ж думаешь, если у тебя так много сил, то не надо подключать голову. Куда ты нас привел?!» Я опешил, так как не ожидал подобной реакции. Повторяю, мы попадали в ситуации и похуже, но никогда ничего подобного не было. Поскольку я считал, что подобные обвинения не по адресу и высказаны в неподобающей форме, то в долгу не остался, заявив, что задним умом все крепки и со стороны, конечно, лучше видно — куда идти и как, но сейчас, когда мы уже оказались здесь и без излишнего риска могли продолжать путь, все эти претензии, на мой взгляд, были совершенно неправомерны. Далее я просто сказал Этьенну, чтобы он не считал себя самым умным.

Пока мы, как два бойцовых петушка, наскакивали друг на друга, остальные молча стояли рядом и не вмешивались, собаки тоже хранили нейтралитет. Мы одновременно закончили наши обвинения, а затем обнялись, похлопав друг друга по спине. Внешне конфликт был исчерпан. Джеф подъехал к нам и сказал, что во всем происшедшем есть какая-то доля и его вины — ведь курс мы с ним выбирали вместе. Итак, восстановив боевые порядки, мы двинулись дальше.

Спуск был пройден на отлично, и через 15 минут мы уже ковырялись в огромных застругах, которыми было покрыто плато. Заструги располагались так часто и были такими высокими, что мне приходилось буквально выбирать дорогу, иногда меняя курс чуть ли не на 90 градусов. Все время пока я шел, у меня не выходил из головы сегодняшний конфликт с Этьенном. Я рассмотрел ситуацию с разных сторон, но все время приходил к одному и тому же выводу: ребята зря повернули назад. В этой ситуации мне больше импонировало поведение Уилла, который доверял мне и не паниковал раньше времени. Здесь, как и в случае, когда он первым спустился с холма перед базовым лагерем, одолев спуск, признанный Этьенном непреодолимым, Уилл оказался на высоте положения как руководитель экспедиции. Второй руководитель, Этьенн, в обоих случаях, на мой взгляд, проявлял излишнюю нервозность. Я чувствовал, что имею достаточный запас и духовных и физических сил, чтобы брать на себя в этой экспедиции самое трудное: постоянно, без смены идти впереди, каждое утро, невзирая на погоду, обходить все палатки с тем, чтобы просто сказать ребятам «Доброе утро» на их родном языке, и это было необходимо и важно (когда я несколько раз пропускал свои утренние обходы, ребята говорили мне, что им чего-то здорово не хватало по утрам, а именно моего голоса за стенкой палатки). Я вообще старался сделать так, чтобы всем со мной было легко, сознательно превращая себя в некую губку, впитывающую все заботы и печали своих товарищей. А во время сегодняшнего разговора с Этьенном на склоне злополучного купола я не выдержал и сорвался. Какой-то осадок в душе после ссоры все же остался, и я уже вечером, когда мы сидели в палатке, предложил Этьенну выкурить по сигарете в знак полного и окончательного примирения. Тот даже удивился: «Да что ты, Виктор! Я уже и думать забыл об этом, как только мы обнялись. Тем более что это был ты. Я бы никогда не поступил так, например, с Кейзо, зная, что подобная отповедь его надолго выведет из строя, — улыбнувшись, продолжил Этьенн, — а что касается тебя или меня, так здесь все проще — покричали, покричали и успокоились, не так ли?» — и он опять улыбнулся. Улыбка очень его украшала, а поскольку он улыбался довольно часто, то я привык именно к такому выражению его лица» а не к тому, какое я увидел сегодня днем на склоне. Разумеется, и у меня оно было далеко не ангельским, но я его, к счастью, не видел.

Как я уже сказал, после спуска на плато мы попали в зону сильных застругов, которые продолжались всю вторую половину дня и были очень высокими и частыми. Вокруг, насколько хватало глаз, вся поверхность была покрыта острыми снежными гребнями. Я шел вперед, указывая лишь направление, а каждый экипаж сам старался выбрать дорогу для своих нарт, чтобы не перевернуться. Не так-то просто было найти даже клочок ровной поверхности для установки палатки. Джеф и Кейзо водрузили свою пирамиду на вершине огромного плоского заструга, а мы с Этьенном расположились совсем рядом, между двумя могучими гребнями.

Вечером на радиосвязи, к великой радости Этьенна, Беллинсгаузен заговорил по-французски — это Олег пригласил Лорана, который сейчас вместе со своей киногруппой находился на Кинг-Джордже, где снимал фильм о полярниках и пингвинах, населяющих этот удивительный остров. За день прошли 23 мили.

30 ноября, четверг, сто двадцать седьмой день.

Последний день антарктической весны. Наступление лета уже чувствовалось: погода стала лучше. Вот и сегодня легкий морозец, минус 23 градуса, чистое небо и слабый ветерок с юга. Правда, поверхность всю первую половину дня доставляла мне немало хлопот. Необходимо было придерживаться курса и в то же время петлять среди застругов, ничем не уступающих вчерашним. Однако к обеду обстановка разрядилась, заструги стали пореже и пониже, а снег на ровных участках между ними помягче и поглубже, так что лыжникам стало идти чуть легче, а собакам — чуть труднее. До обеда прошли 11,5 мили. Упряжка Уилла по-прежнему сохраняла удивительно высокий темп, а собаки Кейзо отставали. В порядке оказания помощи Кейзо Уилл перегрузил на свои нарты два блока собачьего корма общим весом 6–8 килограммов — небольшая, но все же помощь. Мы с Этьенном добросовестно уменьшали вес нашего провианта на нартах Кейзо, но наши возможности в этом были далеко не безграничны.

Две собаки из упряжки Кейзо — Кутэн и Оуклок — практически не тянули нарты. У Кутэна проблемы с лапами, и вообще, кажется, все это ему порядком надоело, а Оуклок неузнаваемо изменился после возвращения из Пунта-Аренаса, где отдыхал целый месяц. Он постоянно пребывал в состояли какой-то необъяснимой печали и, когда мы останавливаюсь, не отрываясь смотрел назад, туда, где, по его понятиям, находился Пунта-Аренас. Была ли это несчастная любовь или что-нибудь другое, а может быть, он просто никак не мог прийти в себя после той жестокой трепки, которую задал ему Горди в базовом лагере, неизвестно, но тянуть нарты он не хотел, и поэтому весь вес нарт распределялся между семью собаками, что было для них весьма нелегко. Надо сказать, что отдых в Чили не только пагубно сказался на работоспособности и моральном состоянии Оуклока, но и сыграл злую шутку с Томми. Там, в Пунта-Аренасе, под теплым весенним солнцем Томми решил освободиться от теплого меха, но сделал это неосмотрительно быстро. В результате на нем из одежды остался один подшерсток, отчего он имел поджарый вид и стал походить на львенка. Очевидно, такой необычный вид не только плохо грел беднягу, но и усилил у него и без того явный комплекс неполноценности, аккуратно поддерживаемый его коллегами по упряжке. Для всех этих собак, выросших вместе на ранчо Уилла, Томми был чужаком, а чужаков собаки так же, как и люди, как правило, не слишком любят, и если кому и доставалось в упряжке Уилла, так это чаще всего Томми. Сегодня утром, неудачно попав Уиллу под горячую руку, Томми вырвался от него и, отбежав метров на двести, уселся на снег и стал наблюдать за всем происходящим со стороны. Поравнявшись с Томми, я подошел к нему, присел на корточки и позвал: «Томми, мальчик мой, иди сюда!» Томми как-то по-пластунски подполз ко мне и, перевернувшись на спину, подставил мне свой просвечивающий через редкий подшерсток живот. «Чеши!» — попросил он. Я почесывал ему живот до тех пор, пока не подъехал Уилл и, буквально вставив Томми в постромки, не поволок его, слабо сопротивляющегося, к упряжке.

Я заметил некоторое противоречие между курсом, вычисляемым на основе данных о магнитном склонении на наших картах, датированных 1980 годом, и курсом, определяемым по солнцу. Разница эта около восьми градусов. Вчера я шел по компасу, а сегодня — по солнцу. Анализ наших координат показывал, что я опять, к великой радости моих товарищей, стал понемногу уклоняться в привычную левую сторону, преодолев наконец свой опасный правый уклон. Тем не менее мне удавалось держаться близко к меридиану 90 градусов западной долготы, вдоль которого и лежала наша дорога к Полюсу.

Вечером радиосвязь оказалась неудачной: мы слышали только Беллинсгаузен, да и то еле-еле, нас же не слышал никто. Уловили координаты за вчерашний день: 85,8° ю. ш., 88,1° з. д. Сегодня прошли еще 22,8 мили, что означает немногим менее 20 минут широты, то есть сегодня мы пересекли 86-ю параллель.

 

Глава 6

Декабрь

1 декабря, пятница, сто двадцать восьмой день.

Два совершенно противоположных по своему звучанию события ознаменовали сегодняшнее тихое солнечное утро — первое летнее утро трансантарктической экспедиции. В 6 часов, как обычно, я вылез из палатки, чтобы принять душ и оглядеться. Погода была на удивление хорошей, впрочем, лето есть лето, даже здесь, в Антарктиде, рядом с Полюсом. Минус 23 градуса, безветрие, солнце и голубое небо. Мое внимание привлекло какое-то движение в районе палатки Джефа и Кейзо. Я увидел, как из ее длинного холодного рукава появилась сначала голова, а затем и все совершенно обнаженное тело Кейзо. По-видимому, он счел эту погоду подходящей для обтирания. Балансируя на стоящем перед входом в палатку фанерном ящике, в точности как «Девочка на шаре» Пикассо, Кейзо, издавая громкие крики, обтирался снегом, который черпал обеими ладонями. Вопли Кейзо разбудили Монти, и тот, спросонья не разобравшись в ситуации, сцепился со своим братом Хоби, отдыхавшим рядом. Поднялся невообразимый шум, все остальные собаки подбадривали драчунов и рвались с поводков, чтобы принять участие в потасовке. Несмотря на то что дрались собаки из его упряжки, Кейзо не отважился наводить порядок в том костюме, в котором принимал снежный душ: Монти и Хоби сцепились не на шутку и в пылу схватки могли и не обратить внимания на беззащитное состояние своего хозяина.

Кейзо нырнул в палатку, и через некоторое время мы услышали, как он наводит порядок: громкие крики «Но, Хоби, но, Монти!» чередовались с мягкими глухими хлопками по собачьим бокам и низким ворчанием лишенных единственной радости собак. Далее утренние события развивались по обычному сценарию, и около 8.30 мы вышли. День был легкий, я успевал поглядывать на компас, смотреть под ноги, оборачиваться, петь песни и сочинять поэму для Этьенна. Уилл сегодня утром все-таки отдал Кейзо одну собаку. Это был Чучи — брат Хэнка, — своенравный и задиристый пес. Его работоспособность зависела от каких-то непонятных причин: временами он тянул нормально, но большей частью не перегружал себя, заботясь в основном о сохранении собственного достоинства и охране своей персоны от окружающих его собак. Может быть, именно поэтому Уилл и уступил Чучи Кейзо. Чучи внешне совершенно равнодушно отнесся к этой перестановке, однако, когда Кейзо поставил его в упряжку, совершенно недвусмысленным ворчанием дал понять окружающим, что, несмотря на то что он чужак, он не позволит никому обращаться с ним невежливо.

Упряжка Уилла шла за мной. Рекс и Пэнда по-прежнему старались догнать меня, и вот это их рвение привело к забавному эпизоду, случившемуся уже в конце дня. Как всегда, Уилл, опасаясь инцидентов, остановил своих собак метрах в тридцати позади меня, а сам, как выяснилось позже, присел на снег позади нарт, опершись о них спиной. Я, как обычно, продолжил движение, и почему-то мне пришла в голову мысль остановиться и посмотреть назад, на собак. Рекс понял этот жест однозначно — я его жду! Дальше все произошло очень быстро. Собаки рванули, дремлющий на солнце Уилл, потеряв опору, опрокинулся на спину, высоко задрав ноги. Перевернувшись через голову, он вскочил и понесся за упряжкой. «Во-о-оу! Воо-о-у!» — пронеслось над снежной равниной. Собаки, услышав, очевидно, металл в голосе Уилла, остановились. Я же, как только собаки сорвались с места, как ни в чем не бывало продолжил бег, предоставив Уиллу гадать о причинах такого поведения собак. Солнечная безветренная погода последние дни очень благотворно влияла на собак. Мех их полностью освободился ото льда, и во время коротких обеденных привалов они по-настоящему отдыхали на солнце. Правда, у Кутэна и Куки все еще были проблемы с лапами, а сегодня утром я обнаружил у Чинука, удивительно красивого пса из упряжки Кейзо, кусок льда в ухе. Лед примерз и не поддавался, а когда я попытался вытащить его, что было весьма болезненной процедурой, Чинук чуть было меня не укусил. В конце концов я справился с этой трудной задачей и освободил Чинука от совершенно ненужного ему украшения.

Мы с Этьенном продолжали активно уменьшать вес наших нарт. Не успели мы закончить свой ужин и растянуться на мешках в ожидании радиосвязи, как пришел Уилл, но не один, а с самой большой кастрюлей. Он приготовил фасоль на двоих, но профессор, достаточно разборчивый в еде, наотрез отказался от своей доли, поэтому Уилл, чтобы добро не пропадало, принес всю оставшуюся фасоль нам, рассчитывая в основном на мой неуемный аппетит. Но сегодня я при всем желании ничего не мог для него сделать. Радиосвязь не состоялась, и пришлось Уиллу возвращаться домой вместе со своей фасолью.

Вечером солнце находилось с моей стороны палатки (мы ориентировали палатку вдоль господствующего направления ветра), и поэтому мне было очень тепло, Этьенн же подмерзал. Поэтому я старался приоткрыть двери, а мой напарник — прибавить огонь в примусе, утром же ситуация менялась на противоположную. Сегодня идти было довольно тепло, и поэтому я решил принять еще один душ вечером. Это было настоящее блаженство. Когда я, разогретый, вылез из теплой палатки, снег моментально таял от соприкосновения с кожей, и я действительно обливался водой — очень сильное впечатление! Этьенн по-прежнему не поддавался на мои уговоры составить мне компанию. За день прошли 26 миль!

2 декабря, суббота, сто двадцать девятый день.

Сегодня я несколько переоценил свои возможности, решив утром совершить прогулку по лагерю босиком с тем, чтобы не выходить вторично после снежного душа, как я делал всегда. Однако пока я гулял по мягкому снегу между палатками, у меня ужасно замерзли ноги, и потому, вернувшись в палатку, я думал только о том, чтобы поскорее поставить пятки на примус. А погода была прекрасной, как вчера: солнце, синее небо, минус 24 градуса. Благодать! Я тут же решил перейти на летнюю форму одежды: снял мех, притороченный к капюшону, пояс и самодельный шарф. Все, за исключением шарфа, я положил на нарты, а шарф на всякий случай — в нагрудный карман куртки. Однако, как это часто бывает, заметив мое пренебрежительное к себе отношение, антарктическая погода, как только мы вышли, не замедлила испортиться. С юго-востока натянуло облачность, подул ветер. Больше всего доставалось моей беззащитной шее, которую я время от времени должен был высовывать из капюшона, чтобы посмотреть на компас. Шея стала явно подмерзать, и я никак не мог придумать упражнения, чтобы заставить ее согреться. Как птица с подбитым крылом, я прижимал голову к левому, юго-восточному плечу и, крутя ею, пытался вызвать хоть какой-то приток крови к узенькой полоске шеи между воротником рубашки и кончиками волос, но это мало помогало. Вместе с солнцем исчез контраст, и заструги, непрекращающиеся заструги, стали ощущаться сильнее. Собаки пошли медленнее, но к обеду, когда мы поднялись на довольно крутой купол, небо очистилось и появилось солнце. Во время обеда Уилл подошел к нашим нартам, за которыми прятались от ветра, кроме меня и Этьенна, еще Джеф с Кейзо, и спросил, не возражает ли кто-нибудь поспать завтра на час подольше. Завтрашний день был как раз шестым днем нашего непрерывного движения после гор Тил, и я вспомнил, что прежде мы обсуждали такой вариант движения с небольшим отдыхом после каждых пяти дней пути. Никто не проронил в ответ ни слова. После некоторой паузы я сам высказался за всех: «Почему бы и нет — чем позже, тем легче вставать, а световой день уже почти 24 часа, так что мы ничего не теряем».

По нашему раскладу, мы рассчитывали прийти на Полюс вечером 11 декабря, причем вечером по нашим экспедиционным часам. Оставалось узнать, какое время на Полюсе. Наши часы были установлены по весеннему времени Пунта-Аренаса, а это означало, что они на три часа опережали местное время. Это было достаточно удобно, так как солнце все время перехода оставалось у нас за спиной. В 9 утра оно было строго на востоке, моя тень была перпендикулярна курсу, и это постоянно использовалось мной для коррекции компаса. В три часа пополудни тень ложилась на лыжи, и ориентироваться было особенно удобно, а в 6 часов вечера, когда надо было останавливаться, тень находилась под углом 45 градусов к курсу, но уже слева от меня. Держа солнце за спиной, мы отчасти предохраняли лица и особенно губы от разрушительного действия ультрафиолетовой радиации.

Если Полюс жил по новозеландскому времени, а для такого предположения у нас были все основания, так как мы точно знали, что по такому времени живет столица американских антарктических исследований Мак-Мердо, то наш приход вечером 11 декабря был бы очень удачным по времени для того, чтобы встретиться с полярниками станции Амундсен-Скотт — для них это было бы утро 12 декабря. Но не показалось — и это предположение очень скоро подтвердилось, — что Уилл неспроста заговорил о более позднем подъеме: ведь приход на Полюс вечером означал бы для нас бессонную ночь из-за съемок, интервью, встреч с полярниками станции, а Уиллу очень этого не хотелось.

После обеда я вновь надел шарф, но ветер стих, и мне стало жарко, а снимать его — целое дело, поэтому я стоически, чертыхаясь по адресу погоды, продолжал движение. Собаки отставали, но затем вновь уже в который раз открылось второе дыхание у собак Уилла, и они, воспользовавшись моим разморенным состоянием, догнали меня. Я не делал никаких попыток уйти от преследования, и некоторое время мы шли рядом. Затем на очередном спуске мне вновь удалось оторваться метров на двести, и, совершая следующий за этим спуском подъем, я вдруг увидел впереди одиноко стоящий заструг правильной прямоугольной формы. Ближняя к нам сторона его была ярко освещена солнцем, отчего заструг этот резко выделялся своей белизной даже на окружающем его белом фоне. Подъем был крут, а поверхность его, вылизанная солнцем и ветром, была очень плотной. Вдруг я увидел нечто такое, что заставило меня остановиться. Прямо передо мной тянулся четко отпечатавшийся на плотном, переходящем в лед снеге гусеничный след. Да, сомнений быть не могло. Характерный рисунок с четкими границами. Поискав рядом и слева, и справа след второй гусеницы и не найдя его, я стал соображать, что же смогло оставить такой след в этом районе. И вдруг меня осенило! Это был, несомненно, след от гусеницы снегоходов, которые в прошлом году сопровождали лыжную экспедицию от холмов Патриот до Южного полюса. Я вспомнил, как Майкл, участник этой экспедиции, говорил Джефу в базовом лагере о том, что ставил снежные столбы каждые два километра от гор Тил до самого Полюса. Тот странный заструг, который я увидел и который находился сейчас метрах в пятидесяти впереди, несомненно, и был одним из этих снежных столбов. Подъехав к нему, я убедился, что это именно так. Мы все, естественно, обрадовались этому открытию — значит, мы на верном пути! Я даже загордился оттого, что смог выйти на след почти годичной давности, и Этьенн, очень критически относившийся к качеству моей пойнтменской деятельности, на этот раз, подняв вверх большой палец, сказал мне: «Хорошая работа, Виктор». На вершине холма след терялся, скрытый, очевидно, более высоким и плотным снежным покровом. Я продолжал движение в прежнем направлении, ободренный этой неожиданной помощью со стороны Майкла, и вскоре заметил градусах в десяти слева от нашего курса еще один характерный снежный пенек. Я свернул к нему, чтобы убедиться в этом, и вновь обнаружил след снегохода. Мы были на прошлогодней дороге! Зато следующий заструг, к которому я повел всю команду в полной уверенности, что опять обнаружу след, оказался натуральным, и я решил более не сворачивать, какой бы красивой формы заструги ни попадались на нашем пути. В самом конце дня точно на нашем курсе я вновь обнаружил снежную веху Майкла. Под действием солнечных лучей она обтаяла и наклонилась, став похожей на торчащую из-под снега голову огромного динозавра. Около этой вехи мы и разбили лагерь, пройдя за день около 25 миль.

3 декабря, воскресенье, сто тридцатый день.

Наше плавание по крутым волнам бескрайнего застывшего ледяного моря продолжалось. Собаки Уилла, сохранявшие необычайно высокий темп с момента выхода из базового лагеря, понемногу теряли энтузиазм, возвращаясь к своему обычному равнодушно умеренному ходу. Даже мое присутствие впереди не меняло дела. Наверное, и я им порядком надоел, а может быть, они переедали, так как погода стала более теплой и безветренной и они уже не теряли столько калорий. Во всяком случае большинство собак выглядели пополневшими, особенно Горди, чье могучее тело буквально просилось наружу из охватывающих его постромок самого большого размера. Любую остановку собаки теперь использовали, чтобы завалиться на снег, при этом они принимали самые разнообразные и весьма фривольные позы. Причем лежали они на холодном снегу так расслабленно, как будто под ними был золотистый мягкий песок разогретого солнцем пляжа.

Подъем на плато продолжался, пологие ледяные купола большими ступенями вели нас к Полюсу. Северные их склоны, обращенные к солнцу, большей частью были бесснежными, и, оборачиваясь, я видел темные силуэты упряжек, поднимающихся следом по сверкающему на солнце расплавленным серебром склону. С вершины каждого очередного купола открывался вид на следующую, чуть более высокую вершину, и можно было заранее судить о состоянии поверхности лежащего впереди склона. Матовая однотонность его говорила о том, что заструги на нем небольшие, и, наоборот, если он казался рябым, то это означало, что следует приготовиться к очередному шоу по лыжной эквилибристике.

Несмотря на более поздний выход, вследствие чего мы шли только восемь часов, нам удалось преодолеть 23,8 мили и пересечь 87-ю параллель. По сообщению Крике на вечерней радиосвязи, самолет ДС-6 готовился завтра вылететь на холмы Патриот. Крике и Лоран с ребятами собирались лететь на нем в базовый лагерь, а затем оттуда — уже на Южный полюс. Чтобы хорошо подготовиться к съемке, Лоран намеревался попасть на Полюс дня за два до нашего прихода туда. Вместе с ребятами на Полюс собирались прилететь Мустафа и Ибрагим. Интересно, что Ибрагим отказался покинуть холмы Патриот вместе с журналистами и остался в базовом лагере чтобы продолжить тренировки на лыжах. Более похожий на настоящего мусульманина Мустафа предпочел провести это время на солнышке в Пунта-Аренасе, несмотря на всю очевидную опасность повторного использования самолета ДС-6. Вообще Мустафа по-восточному спокойно и мудро относился ко всем передрягам с этим аэропланом. Вот что рассказал мне в базовом лагере Джон Стетсон. Когда самолет со всеми журналистами, экспедицией Месснера и двумя арабами на борту в восьмой (!) раз повернул обратно, не справившись с сильным встречным ветром, то среди всеобщего раздражения и уныния, царивших на борту, один лишь Мустафа сохранял спокойствие; более того, он, пав на колени в проходе, стал в очередной раз молиться Аллаху. Месснер, состояние которого можно было легко представить, заметив это, раздраженно бросил Мустафе: «Брось ты это пустое занятие, видишь же, что твой Аллах бессилен заставить летать эту развалину!» На это Мустафа, смиренно воздев глаза к тонкой, обшарпанной перегородке потолка, отделяющего его от всемогущего Аллаха, заметил: «Возможно, Аллах и бессилен заставить этот самолет лететь в нужном направлении, но вот уже в восьмой раз именно он сохраняет наши жизни», — и продолжил молитву.

Постепенно все наши мысли снова начала занимать предстоящая встреча с Полюсом. Нас совершенно не пугало ожидавшееся там нашествие прессы и телевидения. Мы надеялись хорошо отдохнуть на станции, познакомиться с американскими полярниками, принять настоящий душ, посидеть в баре, словом, сделать глубокий глоток из Чаши Цивилизации перед второй половиной нашего маршрута. Засели писать письма, устроив своеобразное соревнование. Этьенн писал в основном короткие и деловые, я же — длинные и обстоятельные. Мы хотели передать их с Лораном, который после съемок на Полюсе улетит домой в Париж, а оттуда перешлет их по адресу. Итак, зная расстояние от Парижа до Ленинграда, я мог рассчитывать, что письма придут домой в середине февраля, если Лоран опустит их в почтовый ящик перед Новым годом.

Купола, купола, сколько их еще осталось до Полюса.

Кажется, что каждый из них должен быть последним и за ним должно обязательно открыться что-то новое, но за ним был только завтрашний, похожий на предыдущий бесконечный день в мире белого безмолвия… Прошли 24 мили.

4 декабря, понедельник, сто тридцать первый день.

Трудный день сегодня. Ледяные острые гребни хаотично и часто расположенных застругов заставили ребят снять лыжи. Я, правда, еще держался, однако чувствовал, что мне это начинает порядком надоедать. Когда же кончатся эти заструги?! Все-таки мы подходили уже к 88-й параллели и шли по плато, для которого, насколько я себе представлял, такой рельеф абсолютно не характерен. Однако похоже, что здесь, в этой экспедиции, мой такой, казалось, богатый опыт, накопленный в многочисленных предшествующих экспедициях, не срабатывал. Для этой экспедиции характерна полная откровенность и предельная обнаженность наших отношений с антарктической природой, доселе мне недоступной. Разумеется, я видел, знал и мог предположить, какой именно рельеф поверхности мог быть в том или ином районе Антарктиды, считая себя при этом специалистом и знатоком в этой области, но сейчас, делая замысловатые па на какой-нибудь очередной ледяной и острой вершине заструга, я очень отчетливо, каждой клеточкой, понимал то, как далек я был от настоящей Антарктиды…

Я вспомнил, как в марте этого года, когда мы встречались в Лас-Вегасе с американской лыжницей Ширли Метц, которая была одной из немногих женщин, совершивших лыжный переход к Южному полюсу в составе экспедиции, организованной в 1988 году «Адвенчер нетворк», то она совершенно неожиданно для меня сказала, что практически на всем пути к Полюсу от холмов Патриот их преследовали заструги и сильный встречный ветер. Когда я спросил о том, до какой же широты они шли по застругам, ожидая в соответствии со своими представлениями услышать что-нибудь о восемьдесят третьей-восемьдесят четвертой параллелях, то был очень удивлен полученным ответом. Ширли, аккуратно и с видимым удовольствием потягивая водку со льдом, сказала, что по-настоящему заструги кончились только между 88-й и 89-й параллелями! Это было обескураживающим сообщением. Трудно было представить, как мы пройдем по застругам почти 900 километров при встречном ветре и низких температурах. Потом об этом разговоре мы как-то позабыли — хватало и других хлопот, и этот участок перед Полюсом выглядел очень далеким. Кроме того, из-за нашего отставания мы выходили на эту трассу на две недели позже запланированных сроков, и поэтому надеялись, что температура будет повыше, а значит, и ветер не таким страшным. Позже, уже в базовом лагере, перед выходом мы расспрашивали Майкла о застругах, но тот отвечал как-то уклончиво, наверное, поскольку сам ехал на снегоходе и не испытывал особых трудностей. Правда, случайно присутствовавший при разговоре механик с самолета DC-6, летавший до этого в этих районах на «Твин оттере», уверенно заявил, что все это ерунда и что Ширли вообще не может отличить настоящего заструга от простого бугорка… Вот еще один хороший пример взгляда на Антарктиду со стороны, который, как я уже имел возможность убедиться, порой весьма неадекватно отражал действительность. Хотел бы я посмотреть на этого бравого механика — кажется, его звали Марио — на лыжах здесь, на этих ледяных бугорках!

Вечером неожиданно услышали в наушниках голос Фукса, зовущего базовый лагерь. Через несколько минут мы уже говорили с экспедицией «Поларкросс». Оказывается, ребята вот уже неделю не имели никакой связи с базовым лагерем. Они находились на 85-й параллели, в двух переходах от гор Тил. Месснер спросил нас, не знаем ли мы, где находится их склад с продовольствием на горах Тил, как его искать и как лучше и легче всего пройти эти горы. Рекомендовали им маршрут справа от пика Кинг. Относительно их склада с продовольствием мы ничего не знали. Продовольствие должно было быть доставлено на горы Тил Брайтоном, но, насколько нам известно, тот еще ни разу не летал в этот район. У нас тоже не было связи с базовым лагерем. Вообще надо сказать, что Майкл не слишком баловал нас в смысле связи и редко включал радиостанцию на полную мощность (для этого ему надо было запускать двигатель, а он, наверное, экономил бензин). Но мы могли воспользоваться спутниковым каналом связи и поэтому пообещали ребятам, что сообщим по спутнику в базовый лагерь об их просьбе выйти с ними на связь завтра. Месснер сообщил не новую для нас информацию о застругах и сильном встречном ветре. Расстались, пожелав друг другу удачи.

Собаки Уилла из передовиков, кажется, вновь перешли в отстающие. Каждый час я вынужден был останавливаться, чтобы подождать их, и эта остановка отнимала пять-семь минут ходового времени, в результате за день прошли только 25 миль, а всего, как мы подсчитали с Этьенном, мы прошли ровно половину всей дистанции, то есть около 2000 миль, или 3000 километров, затратив на первую половину маршрута чуть менее двух третей всего запланированного времени экспедиции.

5 декабря, вторник, сто тридцать второй день.

Сегодня вечером в нашей палатке дискуссия, возникшая, как мне кажется, на ровном месте. Для начала Уилл, пришедший на радиосвязь, заявил, что планирует прибытие экспедиции на Полюс 12 декабря в первой половине дня по экспедиционному времени. С учетом уже известной нам разницы во времени между нами и Полюсом это означало, что мы придем туда ночью 13 декабря. По нашим же расчетам получалось, что мы, сохранив тот темп движения, который поддерживали последние дни, могли бы быть на Полюсе уже 11 декабря во второй половине дня, ближе к вечеру. Чтобы прийти так, как предлагал Уилл, необходимо было снизить темп движения или создать какую-нибудь искусственную задержку, например, сместить время выхода на более позднее. Я заметил, что, с моей точки зрения, не стоит ни снижать темп движения, ни тем более делать специальных задержек, поскольку Антарктида, по моему глубокому убеждению, совершенно не нуждается в подобных подачках времени с нашей стороны. Она в любой момент может успешно отобрать его сама, а кроме того, на мой взгляд, мы должны были постараться прийти на Полюс так, чтобы это каким-то образом увязывалось с распорядком дня на станции. Если мы рассчитывали воспользоваться гостеприимством станции, было бы просто неприлично прийти туда глубокой ночью и лечь спать, когда все остальные бодрствуют. Уилл сказал, что подобные нюансы его абсолютно не интересуют — он прошел три тысячи километров и поэтому будет строить распорядок своего пребывания на станции Амундсен-Скотт так, как будет удобно ему. У Этьенна были те же соображения, что и у меня, и по выражению лица Уилла я увидел, что он разозлился. Договорились обсудить этот вопрос завтра все вместе во время обеда. Уже выползая из палатки, Уилл с каменным лицом спросил меня: «Виктор, может быть, для тебя этот Полюс, как рождественский подарок для ребенка, раз ты так торжественно к нему готовишься?» Я уклончиво ответил: «Может быть…»

Этьенн был весьма раздосадован. «Смотри-ка, — сказал он мне, — Уилл делает вид, что для него Южный полюс — это просто очередной склад с продовольствием на нашем пути и ничего более. На самом деле это не так, уж я-то его знаю, но ему почему-то надо показать, что он выше всего этого, выше наших восторгов по поводу того, что мы подходим к Полюсу! А ведь, подумай, — продолжал он, — наша экспедиция может стать и станет, я не сомневаюсь, второй, всего второй за всю историю человечества экспедицией, которая достигнет Полюса на собачьих упряжках — через 78 лет после Амундсена. Ну так почему ж мы не можем радоваться тому, что приходим на Полюс, как ребенок рождественскому подарку, тем более что приходим на Полюс в канун Рождества! Мы все иногда бываем похожи на детей, несмотря на мою лысину и твою бороду, и оттого, что иногда не умеем радоваться как дети, мы отнюдь не выглядим более взрослыми, мы просто выглядим старыми». Я ответил, что, скорее всего, как это всегда и бывает, во время обеденного перерыва никто не будет возражать Уиллу, и попросил Этьенна оппонировать ему. Я был сам готов сделать это, но опасался, что не хватит английских слов, чтобы поточнее выразить свои мысли. Этьенн согласился.

С утра погода была практически безветренной — минус 25 градусов. Заструги были помягче, причем снежные, а не ледяные, поэтому, несмотря на многочисленные подъемы, идти сегодня было несложно, а перед полуднем заструги внезапно кончились. Я подумал даже, что мы все-таки близки к 88-й параллели и, может быть, это последние заструги на много миль вперед. Но сразу же после обеда все возобновилось с новой силой — высокие снежные гребни до самого горизонта. За день прошли 24 мили. Лагерь в координатах: 87,95° ю. ш., 91,91° з. д.

6 декабря, среда, сто тридцать третий день.

Сегодня обхожу все заструги слева, то есть, отклоняясь к востоку. Вчерашние координаты показывают, что я продолжаю неуклонное сползание с меридиана в западном направлении. Сегодня с самого утра взял побольше к востоку и вот теперь, обходя каждый заструг с востока, надеюсь удержаться на курсе. Всю первую половину дня мысленно готовился к предстоящей беседе с Уиллом во время обеденного перерыва, выуживал из памяти подходящие английские слова, а поскольку их у меня совсем немного, все они выглядели подходящими. Памятуя о вчерашнем настроении Уилла, я немного опасался, как бы дискуссия не приняла резкий характер. Собрались у наших нарт, предварительно подкрепившись. Уилл произнес речь, в основном адресованную Джефу и Кейзо. Мы с Этьенном вчера ее уже слышали, профессор, как компаньон Уилла по палатке, наверняка уже слышал ее раньше. Уилл говорил очень убедительно. «Представьте себе, — начал он, расположившись на корточках перед нами, — представьте себе, что мы приходим во второй половине дня 11 декабря, а скорее всего, это будет уже вечером. Мы будем уставшими и голодными, а тут сразу же съемки и интервью, а это часа два, не меньше, и, как только все это закончится, наступит утро на станции, проснутся все полярники, и все начнется по второму разу. Нравится вам это! Нет. Не нравится!» Мы молча слушали. Уилл продолжал: «А теперь представьте, что мы подойдем к Полюсу 11 декабря, разобьем лагерь милях в пяти-восьми, выспимся и в первой половине дня 12 декабря придем на Полюс. Мы будем веселыми и отдохнувшими — как раз для кинокамер и интервью. А затем мы спокойно ложимся отдыхать», — неожиданно закончил Уилл. «Джеф, а что ты думаешь по этому поводу?» — спросил он после некоторой паузы, во время которой все хранили молчание. Джеф отвечал достаточно уклончиво, что оба варианта его устраивают и все зависит от того, как мы будем двигаться в эти последние дни перед полюсом и в какой форме будут собаки.

Никто из нас не успел более ничего сказать, потому что неожиданно громко и возбужденно начал Этьенн: «Уилл, почему ты стремишься и сейчас, когда мы так близки к Полюсу — истинной вершине нашей экспедиции, — все разложить по полочкам. Какая разница, кто и когда будет давать интервью, спать или отдыхать? Почему ты вообще не делаешь никакой разницы между Полюсом и просто местом очередного отдыха? Неужели ты не понимаешь, что для огромного числа людей и для всех нас Полюс — это Мечта, воплотить которую в реальность — удел только избранных. Вспомни, как мы с тобой, встретившись в Ледовитом океане, мечтали об этой экспедиции, о том, какой Великой она будет, и не потому ли, что маршрут ее проходит через Полюс?! А ты все твердишь про какую-то усталость, съемки, сон… Может быть, мы вообще в первый день не сможем заснуть?! Надо идти и идти к Полюсу и хотя бы на эти дни оставить этот рационализм и полностью воспринять это нерядовое событие и отнестись к нему как к нерядовому». Этьенн говорил все это, не останавливаясь и практически не переводя дух, подбирая удивительно точные слова. Уилл слушал очень внимательно, не перебивая, с едва уловимой скептической усмешкой. Когда Этьенн закончил, Уилл с плохо скрываемым раздражением спросил: «Жан-Луи, а что изменилось, ведь еще сегодня утром ты говорил совсем по-другому?» Всю первую половину дня Уилл и Этьенн шли рядом, обсуждая, очевидно, этот вопрос. Как мне потом признался Этьенн, Уилл собирался все-таки настоять на своем решении, даже если бы все мы и были против. «Я готов принять непопулярное решение», — используя почти что президентскую терминологию, заявил он, и, вероятно, Этьенн пробурчал что-то не очень ясное в ответ, поэтому-то выступление Этьенна и оказалось для Уилла неожиданным. Джеф разрядил обстановку: «Предлагаю идти до 10 декабря в том же темпе без задержек, и если 11 декабря нам останется до Полюса не более 25 миль, то мы идем, если же больше, то разбиваем оставшуюся дистанцию на два дня и приходим на Полюс 12 декабря». На этом и сошлись. Перед самым выходом, когда все упряжки выстроились, а я занял свое место впереди, то, обернувшись, с удовлетворением отметил, что Этьенн и Уилл обнимают друг друга в знак примирения.

Вдохновленный принятым решением, я пришпорил свои «Фишеры» и остановил их только в 6 часов, поджидая отставшие упряжки. Первыми подъехали Дахо и Джеф. «Еще две минуты», — попросил меня Джеф, посмотрев на счетчик пройденных миль. Остановились через 200 метров, пройдя за день 24 мили — ровно столько, сколько нам было необходимо, чтобы держаться в графике прихода на Полюс 11 декабря.

Вечером мы впервые разговаривали с Полюсом, причем в обстановке строгой секретности. Сначала мы с Этьенном ничего не поняли, поймав на частоте «Твин оттера» какой-то диалог, в котором оба корреспондента так быстро говорили по-английски, что даже Этьенн поначалу ничего не разобрал. Вскоре до нас дошло, что это Брайтон говорит с Полюсом из «Твин оттера», находящегося на полпути между Полюсом и базовым лагерем. Подождав, пока они закончат обмен, мы позвали Полюс, и он сразу откликнулся. Нам пришлось срочно вызывать Уилла, поскольку мы не смогли ничего разобрать. Уилл примчался в одних носках и исподнем. Крис — так звали радиста с Полюса — первым делом сообщил, что этот радиоконтакт с экспедицией абсолютно неофициальный и что ему грозят неприятности вплоть до расторжения контракта, если кто-нибудь из руководства узнает об этой радиосвязи, и, наверное, чтобы усилить произведенное на нас этим его заявлением впечатление, попросил нас не упоминать его имени ни в своих сообщениях, ни в беседах с руководством станции. Мы, весьма заинтригованные всем этим, естественно, пообещали. Далее Крис сообщил, что еще дней десять тому назад на станции Амундсен-Скотт действовала строгая инструкция, присланная из Вашингтона. В соответствии с этой инструкцией руководство станции должно было объявить нашу экспедицию в буквальном смысле вне закона, даже вне закона традиционного полярного гостеприимства.

Нам должно было быть отказано во всех видах помощи и услуг, начиная с жилья на станции и кончая чашечкой кофе… Прощайте надежды на душ, бар и телефонные переговоры. Мы вообще-то были готовы к такому приему, зная позицию руководства Национального научного фонда США по отношению к нашей экспедиции, считавшего все экспедиции, кроме своих собственных, чисто научных, ненужными и отвлекающими силы и средства Фонда от выполнения им грандиозных научных проектов. Однако, пройдя такой длинный маршрут к Полюсу, мы где-то в глубине души надеялись, что заслужили некоторое исключение из правил, тем более что мы никак при этом не отвлекли вышеупомянутые силы и средства, но… Крис продолжал далее, что всего несколько дней назад эта позиция руководства, кажется, изменилась, поскольку в состав экспедиции «Трансантарктика» входил представитель Советской антарктической экспедиции — с которой Фонд традиционно поддерживает дружеские отношения. И, благодаря присутствию этого, по словам Криса, русского дипломата, экспедиции будет устроена на станции подобающая встреча. И вновь надежда на то, что нам все-таки удастся испить целительного, в небольших дозах, эликсира цивилизации, забрезжила в наших сердцах. Такое изменение позиции официальных властей, так же как и решение о выделении нам топлива, явилось следствием блестящих дипломатических усилий руководства Государственного комитета СССР по гидрометеорологии и, в первую очередь, конечно, Артура Чилингарова, который со свойственной ему энергией в считанные дни решил эту неразрешимую проблему. Брайтон тоже порадовал нас сообщением о том, что он снабдил Месснера и Фукса всем необходимым и направляется на Полюс, пообещав разбудить нас пением моторов своего «Твин оттера». «Буди, если найдешь», — сообщили мы ему, в душе все-таки надеясь, что он пролетит мимо, так как в связи с постоянно действующим над головой солнцем засыпать становилось все трудней и трудней, а у Уилла от недосыпания даже разболелась голова. Лагерь в координатах: 88,3° ю. ш., 91,9° з. д.

7 декабря, четверг, сто тридцать четвертый день.

Скорость движения упала из-за того, что поверхность снега стала мягче и собакам стало труднее тащить нарты, мне же идти стало полегче, так как количество застругов значительно уменьшилось. Все было в точности так, как предсказывала Ширли. Я очень доволен и горд вчерашними координатами, из которых следовало, что я уклонился к западу всего на 8 минут, что составляет здесь 150–200 метров. Отличная работа. Так держать, если хочешь найти Полюс! В воздухе какой-то промозглый туман, поэтому, несмотря на всего минус 27 градусов, довольно холодно. По сообщениям радио, ДС-6 благополучно добрался до базового лагеря и привез туда Лорана с киногруппой и Крике, нашего славного Крике, который более четырех месяцев возглавлял всю работу в базовом лагере в Пунта-Аренасе и голос которого мы слышали в наушниках на протяжении всего этого времени. С достижением экспедицией Полюса базовый лагерь в Пунта-Аренасе прекращал свое существование и должен был переместиться на борт экспедиционной яхты, готовящейся выйти в плавание вокруг Антарктиды из Пунта-Аренаса в Мирный. За весь день прошли 24 мили.

Вечером, когда я, стоя рядом с палаткой, как обычно, заготавливал снег, ко мне подошел Уилл и, показав на мою лопату, сказал: «Это невозможно! Разве может видный советский дипломат заниматься такой работой! После такой продолжительной и, главное, увлекательной лыжной прогулки каждый уважающий себя дипломат ложится отдыхать». Довольный собой Уилл проследовал далее, а я крикнул ему вслед, что обязательно воспользуюсь его советом, но только после Полюса.

Как все в жизни меняется! Помню, в Гренландии, когда наша экспедиция вышла на секретную американскую радиолокационную станцию дальнего обнаружения ракет, то весь ее персонал, особенно руководство, пребывало в ужасной панике, увидев мой нагрудный красный флаг и узнав, что я из СССР. Они не хотели меня пускать внутрь и не пустили-таки. А здесь я с тем же флагом уже, по слухам, вроде и самый желанный гость. Чудеса! Лагерь в координатах: 88,6° ю. ш., 92,4° з. д.

8 декабря, пятница, сто тридцать пятый день.

Проснувшись ночью, поймал себя на полпути из спального мешка — это я так спасался от… жары. Да, да, именно от жары. Среди ночи, которая отличалась от дня только тем, что мы были не на лыжах, а в палатках и солнце было чуточку пониже, чем днем, стих ветер и, несмотря на то что, мороз был около 30 градусов, в мешке стало жарко. После такого пробуждения долго не мог заснуть и в результате не выспался. Утром совершенно идеальная летняя погода: штиль, минус 27 градусов, солнце. Однако мы шли медленно — начинала чувствоваться высота, особенно если делаешь резкие движения. Мы поднялись на Антарктическое плато, на высоту примерно 2800 метров, и, разумеется, если бы подъем наш не был таким затяжным и плавным, мы все испытывали бы сейчас гораздо большие трудности, а так чувствовали лишь незначительную одышку. Некоторую вялость собак сегодня следовало отнести, по-моему, за счет более рыхлого снега. Вскоре после выхода мы достигли зоны облачности, видневшейся еще утром с южной стороны горизонта. Это была необычная облачность: легкие, белые, пушистые комки ее быстро катились над самыми нашими головами, напоминая тополиный пух на весенних улицах. Кое-где не отбрасывающая даже слабой тени невесомая облачная пена сбивалась в более плотные и темные комья, причудливые тени которых быстро ползли по снежной поверхности нам навстречу. Облака летели так низко, что, казалось, можно было дотянуться до них лыжной палкой. Бесшумно сталкиваясь над головой, они крошились, и тонкие острые ледяные иглы осколков невесомо кружились над поверхностью, переливаясь в лучах солнца нежным перламутровым цветом… Неудивительно, что именно среди этой благодати и состоялось явление Брайтона народу. Сначала я услышал отдаленный звук, напоминавший жужжание мухи, затем увидел, что на высоте метров триста курсом прямо на нас приближается «Твин оттер». Совпадение наших курсов было добрым знаком, так как из вчерашнего разговора мы знали, что «Твин оттер» находится на Полюсе, а значит, мы шли верной дорогой. Брайтон летел очень близко к нам, и ни у кого из нас не оставалось и тени сомнений, что он нас видит. Поэтому мы, остановившись, принялись махать палками и даже, кажется, что-то орать, как дети, впервые увидевшие самолет. Собаки тоже задрали морды и, судя по всему, приготовились завыть. Однако совершенно неожиданно Брайтон не проявил к нам никакого интереса и, не меняя ни курса, ни высоты, проследовал на север в направлении холмов Патриот. Признаюсь, мы были несколько озадачены. Что бы это могло означать? Невнимательность или нежелание расходовать дорогостоящий бензин на ненужные маневры? Вечерняя радиосвязь с базовым лагерем внесла ясность. Оказалось, что Брайтон, наш краснокрылый сокол Брайтон, попросту нас не увидел — то ли из-за того, что солнце светило ему в глаза, то ли из-за того, что он просто не смотрел вниз, то ли его не было в этот момент в кабине, а Эрик, который в этом случае должен был бы там находиться, тоже нас не заметил. Но тогда днем на леднике, освещенном ярким солнцем, мы никак не могли себе этого представить, поэтому начинали склоняться к мысли, что Брайтон просто берег горючее.

После обеда начался подъем, собакам стало еще тяжелее, и Джеф впервые за долгое время отлучил профессора от спасительной для него стойки нарт. Сам Джеф давно уже двигался на лыжах рядом с нартами, не держась за стойку, чтобы не создавать дополнительных трудностей для собак. Обернувшись, я обнаружил, что оба они уже идут рядом с нартами, вспахивая лыжами снежную целину. Дело пошло побыстрее, и к четырем часам мы оторвались от остальных упряжек на добрых два километра. С помощью лыжной палки оставил на снежной обочине записку Джефу: «Останавливаемся в 16.30». Через некоторое время обернулся и увидел, что он читает эту запись и поднимает вверх палку в знак согласия. Остановились и минут двадцать ждали остальных. Облачность стала плотнее, появилась дымка. Ребята нас догнали, и мы продолжили движение. Не успев пройти и 200 метров, я услышал позади визг и лай собак, крики и глухие шлепки. Это Джеф энергично наводил порядок в собачьих частях. Остальные упряжки подошли вплотную, выжидая, чем же все это закончится. А закончилось это, естественно, наказанием виновных и командой «О'кей!». Провинившиеся, желая искупить свою вину, стартовали довольно резво, и первое время мы двигались быстрее, но вскоре собаки, считая, наверное, что полностью себя реабилитировали, перешли на обычную рысцу, и мы без особых приключений добрались до стоянки, пройдя за день 24 мили.

Джеф рассказал мне, что виновницей скандала стала Тьюли, а точнее, та вечная притягательная женская тайна, которая сбивала и сбивает с пути истинного вот уже не одно поколение мужчин. Установившаяся в последние дни солнечная мягкая погода начала пробуждать к жизни природные собачьи инстинкты, уже совершенно было подавленные ужасной, полной лишений жизнью на Антарктическом полуострове. Особенно неистовствовал Пэнда, уже неоднократно пытавшийся оседлать жеманного и женственного Баффи, да и остальные собаки стали проявлять угасший было интерес к Тьюли, так что Джеф вынужден был привязывать ее на ночь рядом со своей палаткой. Вот и сейчас Тьюли присела на снег, и моментально все остальные девять кобелей джефовской упряжки стали внимательно исследовать это место, уткнувшись мордами в снег, оттирая друг друга и путая постромки. Возбуждение собак было так велико, что Флоппи, совершенно деревенский и добродушный с виду пес, даже попытался схватить Джефа за руку, когда тот распутывал постромки. Естественно, Флоппи попало, да и не только ему.

Вечером Этьенн готовил овощное рагу, сваливая в большую кастрюлю все имевшиеся у нас мороженые овощи. Попавшие в столь тепличные условия горошек и морковь стали катастрофически быстро разбухать, и вскоре мы с Этьенном вынуждены были заполнить всю имевшуюся в нашем распоряжении посуду, включая — причем не в последнюю очередь — наши собственные желудки. Крике сообщил из базового лагеря, что завтра они с Лораном собираются лететь на Полюс и что Брайтон, профессиональная гордость которого оказалась задета, поклялся доставить их на Полюс при любой видимости. Эта клятва была очень кстати, так как погода резко портилась: с севера наполз туман, видимость ухудшилась, и, как назло, стих ветер, так что оставалось надеяться только на клятву Брайтона. Кстати, Брайтон — пока единственный среди нас побывавший на Южном полюсе, представил полученную позавчера от Криса информацию об ожидаемом приеме экспедиции на Полюсе в еще более мрачных тонах. По словам Брайтона, мне, как «советскому дипломату», уже приготовлены даже апартаменты на станции. Все же остальные участники экспедиции приравнивались к частным лицам и поэтому могли свободно располагать местами в собственных палатках. Этьенн пошутил по этому поводу: «Нам главное пристроить тебя на хорошее место, а дальше уже с твоей помощью мы получим и провиант, и ночлег, и еще что-нибудь. Ведь ты же не откажешь своим друзьям?» Тут Этьенн испытующе на меня посмотрел. «Посмотрим», — отвечал я уклончиво. Лагерь в координатах: 89,0° ю. ш., 92,96° з. д.

9 декабря, суббота, сто тридцать шестой день.

День рождения Этьенна. Все в нашей палатке. Профессор принес свою зажигательную смесь с детским названием «китайский лимонад». Кубок был пущен по кругу, и я прочел свою поэму, посвященную имениннику. По общему признанию, поэма удалась. Ее лейтмотивом были размышления на любимую тему именинника «Что такое счастье?». Я привожу здесь текст поэмы практически полностью, причем на английском языке:

После поэмы кубок благополучно и быстро совершил второй круг. Поэтический настрой праздника захватил всех, и Этьенн зачитал проект переработанного им текста обращения нашей экспедиции к народам мира с Южного полюса: «На самом протяженном пути через Антарктику наша экспедиция достигла Южного полюса. Отсюда, с точки, соединяющей весь мир в одно целое, мы обращаемся ко всем вне зависимости от национальности и культуры, как люди, которые знают, как жить во взаимопонимании и согласии даже на одной из самых трудных дорог на Земле. Пусть дух экспедиции «Трансантарктика» послужит примером для всего человечества!» Уилл и Джеф, наши виднейшие специалисты в английской филологии, немного подправили текст и распространили его для запоминания между всеми участниками экспедиции. Жан-Луи посоветовал каждому из нас перевести его на свой родной язык, с тем чтобы и прочесть каждому на своем языке. Я спросил автора, насколько близко к тексту надо переводить. Этьенн ответил, что основное — придерживаться общего направления и не говорить ничего такого, что было бы непонятно другим.

Начали обсуждать план нашего движения между Полюсом и Востоком. Уилл предложил организовывать подбазы каждые три градуса широты, то есть на 87-й, 84-й и 81-й параллелях. Станция Восток находится на 78-й параллели. Мы надеялись, что будем проходить расстояния между подбазами за десять дней, что выглядело вполне реальным, если судить по нашему темпу за последний месяц. Уилл предложил такую схему: «Твин оттер», базирующийся на Полюсе, привозит нам продовольствие на первую подбазу и возвращается обратно, когда мы достигнем широты второй подбазы, «Твин оттер» вылетает с Полюса, привозит нам продовольствие и летит на Восток, откуда и обеспечивает нашу третью подбазу на 81-м градусе, возвращаясь затем на Полюс. Нас всех немного пугало наличие за Полюсом рыхлого снега, поэтому мы очень серьезно обсудили вопрос загрузки нарт. Решили грузить на нарты только четыре ящика с собачьим кормом, беря один в качестве резервного, а всю теплую одежду оставить на Полюсе, с тем чтобы самолет подвез ее на вторую подбазу. Решили также сохранить пока наше время и не переводить часы. Восток находится на 106-м восточном меридиане, поэтому, сохранив наше время, мы будем вновь иметь солнце за спиной, а это, как я уже говорил, удобнее для ориентирования по солнцу. Уилл предложил перевести часы на время Востока не ранее, чем мы достигнем 81-й параллели. Этьенн вдруг вспомнил о своих профессиональных обязанностях. «На Южном полюсе я собираюсь взять вашу кровь, — сказал он мрачно и решительно. — Неплохо было бы также узнать и вес». Сразу же посыпались вопросы и предложения о том, когда лучше взвешиваться — до или же после душа, когда лучше брать кровь — до или же после бара. На все вопросы доктор отвечал хладнокровно и со знанием дела. Как ни крути, а получалось, что взвешиваться лучше после душа, а брать кровь лучше до бара. Насчет мочи я успокоил всех, сказав, что возьму свое сразу же после выхода с Полюса. Все разговоры крутились вокруг душа и бара и того, какой прием нас ждет на Полюсе. Уилл вызвался нести мои вещи, чтобы попасть в состав официальной делегации.

Сегодня, не знаю уж — за какие грехи, но погода никак не жаловала именинника: облачно, метель, ветер до 15 метров, правда, уже не встречный, а боковой, но тем не менее временами видимость пропадала до 100 метров, и я шел исключительно по компасу, не имея возможности подправить курс по Солнцу, что было просто необходимо, особенно сейчас перед Полюсом. После полудня облачность скатилась к горизонту, небо обрело свой ставший уже привычным голубой цвет, хотя ветер продолжал настойчиво холодить левую щеку. Как доброе предзнаменование, за спиной встала широкая сочная радуга. За день прошли 25 миль, до Полюса оставалось 45! Лагерь в координатах: 89,4° ю. ш., 91,7° з. д.

10 декабря, воскресенье, сто тридцать седьмой день.

Нас разбудил сегодня «не петух, прокукарекав», и не холодный электронный писк надоевшего будильника, а жалобный визг наказываемого Уиллом Пэнды. Это был драматический финал ночной оперы, умело разыгранной лохматыми солистами. Очевидно, почуяв близость Полюса, собаки спали неспокойно, переговариваясь между собой. Хорошо зная, как нетерпимо Уилл относится к подобным беседам, я мог вообразить, каких трудов ему стоило продержаться практически всю ночь и не выскочить из палатки. Но рано утром после особенно выразительной ариозы Пэнды Уилл, отдыхавший в одном из первых рядов партера, не выдержал… Мы услышали многообещающий звук раздираемой молнии, громкий воспитательный монолог Уилла, равномерные удары палкой и жалобный ответный визг поверженного наземь солиста. Вскоре все стихло. Уилл вернулся к себе, но едва за ним закрылась дверь, как Егер тоже решил проверить свои вокальные данные. Ох, не вовремя! Как истинный любитель пения, Уилл не поленился вновь выбраться из мешка, чтобы спеть дуэтом и с этим новоявленным солистом под аккомпанемент все тех же ударных инструментов. Естественно, что после всего этого о продолжении сна не могло быть и речи, поэтому пришлось выйти на маршрут. Облачно, минус 27 градусов, несильный, но настойчивый ветер в левую щеку. После полудня горизонт впереди очистился, и я стал высматривать Полюс, но, наверное, все-таки рановато. Пройдя 24 мили, остановились лагерем.

До Полюса оставалась всего 21 миля. На радиосвязи узнали, что Лоран и Крике прилетели на Полюс сегодня утром. С ними профессиональный фотограф из «Нэшнл джиогрэфик» Гордон Руилтси.

По сообщению Криса, все вновь прибывшие разместились в палатках метрах в четырехстах от основного комплекса станции, то есть им было отказано в крове. Мне трудно было представить подобную ситуацию на наших станциях в Антарктиде. Чтобы вот так взять и не разместить, не накормить людей, приехавших на несколько дней для съемки, готовых даже заплатить за гостеприимство! Да что там далеко ходить за примерами. Вот Крис всякий раз выходит в эфир на связь с нами с определенным риском для себя, в то же время не было еще дня, чтобы Беллинсгаузен не вышел в эфир для работы с нами, а в последнее время активно работает и станция Русская.

В моем дневнике записан примерный распорядок первого дня на Полюсе, таким, как я его представлял себе, находясь от Полюса на расстоянии около 30 километров:

«Прибываем на Полюс в 6 часов вечера по нашим часам 11 декабря, по станционным часам это будет 9 часов утра 12 декабря — начало дня. Завтракаем вместе (если нас пригласят), принимаем душ (если нас пригласят), меняем одежду (безо всякого приглашения — одежды у нас хватает), обедаем вместе (если нас пригласят), легкий отдых в палатках (безо всякого приглашения — палаток у нас достаточно), ужин вместе (если нас пригласят) и так далее».

Мечты, мечты… В своей жизни я уже дважды бывал ближе к Южному полюсу, чем сейчас. В 1977 году на самолете Ил-14 мы совершили перелет по маршруту станция Дружная — Полюс и обратно, выполняя радиолокационную и аэромагнитную съемки. Тогда я впервые увидел Полюс с высоты всего 50 метров. Девять лет спустя, в ноябре 1986 года, я участвовал в перелете Молодежная — Южный полюс — Молодежная на самолете Ил-18 и пролетел над Полюсом на высоте одного километра.

Сейчас мне впервые предоставлялась возможность ступить на Полюс своими ногами, и это расстояние в тридцать километров, отделявших меня от Полюса, было несоизмеримо меньше тех пятидесяти метров высоты в 1977 году. Полюс для меня был вершиной всей экспедиции. Путь от Полюса к Мирному я расценивал уже как путь домой, как возвращение и поэтому с особой тщательностью старался держать направление, чтобы, не дай Бог, не промахнуться. Координаты сегодняшнего лагеря (89,7° ю. ш., 91,4° з. д.) показывали, что мне удается держаться между 91-м и 92-м меридианами, расстояние между которыми, как, впрочем, и между всеми остальными стремительно сокращалось.

11 декабря, понедельник, сто тридцать восьмой день.

Я увидел Полюс в 11 часов 40 минут. Маленькая черная точка, рядом с которой виднелся небольшой белый холм, появилась всего в двух градусах справа по нашему курсу. Это был незабываемый момент моей жизни. Я вдруг подумал, что ни Амундсен, ни, может быть, Скотт, первыми пришедшие к Полюсу, не смогли бы, как это ни парадоксально, сказать: «Я увидел Полюс», — по той простой причине, что его просто не было, причем вовсе не потому, что он не был еще открыт, а потому, что не было ничего, что бы отличало эту точку от окружающей ее белой пустыни. То же и на Северном полюсе. Точка, которая еще сегодня имела магическую, притягивающую взгляды путешественников многих поколений широту 90, уже через несколько часов становилась одной из многих ничем не примечательных точек на поверхности находящегося в вечном движении льда Северного Ледовитого океана, и поэтому каждый новый путешественник, которому посчастливилось достичь Полюса, открывал его для себя заново. Какое счастье для исследователей! Кто знает, где сейчас тот Полюс, на который впервые ступила нога человека? То же самое могло бы случиться и с Южным полюсом, несмотря на то, что лед в его окрестностях выглядит незыблемым монолитом, хотя и движется, правда, очень медленно. Но вот около тридцати лет назад в точке Южного полюса американцы построили станцию, назвав ее в честь первооткрывателей Полюса Амундсен-Скотт, и теперь задачей всех последующих экспедиций было не открыть свой Полюс, а отыскать этот, единственный. То, что прямо на Полюсе находится какое-то сооружение — творение рук человеческих, — несомненно, отчасти лишало Полюс ореола таинственности, окружающего это слово в нашем сознании.

Мы обнялись. Полюс был наш! Несмотря на трудное начало, потери собак, непогоду, проблемы с горючим и все прочие трудности, неизбежно связанные с подобным путешествием, мы дошли до Полюса. И это произошло через сто тридцать восемь дней и ночей после старта. Буквально через полчаса после нашего открытия, как бы давая нам еще одно подтверждение, прямо по курсу из-под облаков вынырнул военный транспортный самолет «Геркулес», совершающий регулярные полеты между Мак-Мердо и Южным полюсом. Самолет плавно снизился и приземлился рядом с невзрачной черной точкой, которую мы для себя уже окрестили Полюсом. В 16 часов уже можно было ясно различить все строения станции. Черная точка увеличилась в размерах и приобрела очертания большого купола серебристого цвета, а белый холм оказался гигантским снежным шлейфом, примыкавшим к куполу. Справа от купола мы увидели множество темных продолговатых низких строений, антенны локаторов, черные флаги, ограждавшие взлетную полосу аэродрома, а перед ними, ближе всего к нам, несколько знакомых палаток бирюзового цвета — это был лагерь нашей запрещенной на Полюсе киногруппы. Рядом с этими палатками я заметил одну побольше, около нее стоял снегоход. Было тихо, как бывает рано утром. Легкий белый дымок, бесшумно вырывавшийся откуда-то из-под снега рядом с куполом, выдавал местонахождение электростанции. Подойдя поближе, мы увидели одинокую фигурку в оранжевом костюме. Я подумал, что это скорее всего Мустафа или Ибрагим, поскольку такими же ярко-оранжевыми они были и в базовом лагере. Расстояние не позволяло мне распознать, кто же это был, но оказалось вполне достаточным для незнакомца, чтобы увидеть нас и забить тревогу.

Все ребята, вероятно, еще спали, поскольку по станционному времени было раннее утро, а мы пришли на два часа раньше, чем обещали. Нам было видно, как оранжевый человечек мечется между палатками, поднимая товарищей. Лагерь моментально пришел в движение. Из палатки выбрался Лоран с камерой и начал поспешно монтировать ее на треногу. Мы остановились. Богатая практика нашего общения с Лораном подсказывала, что сейчас последуют указания о том, как нам двигаться, на каком расстоянии от камеры надо пройти. И точно. Было видно, как Лоран, отделившись от собравшейся перед палатками группы людей, побежал в нашу сторону, глубоко проваливаясь в снег. Он подбежал ко мне, сильно запыхавшись. Прилетев на Полюс всего два дня назад, Лоран, конечно, не успел еще адаптироваться к этой высоте. Мы обнялись. Переведя дыхание, Лоран объяснил мне, что я должен провести упряжки как можно ближе к камере, а затем остановиться и подождать около палаток, пока он не перебазируется вместе с камерой в район места основной встречи экспедиции на Площади Наций перед куполом станции. По словам Лорана, там нас должны уже ожидать полярники станции Амундсен-Скотт. Погода была в равной степени неподходящей как для ожидания, так и для съемок. Туман, ветер, минус 30 градусов и едва-едва просвечивающее через дымку солнце. Но люди стояли и ждали, ждали встречи с нами.

Большая палатка оказалась кают-компанией и кухней одновременно. Она была собственностью компании «Адвенчер» и, как правило, служила походным рестораном для тех богатых туристов, которых возили на Полюс за весьма умеренную плату (примерно 35 000 долларов) «Твин оттеры» предприимчивого «Адвенчера». Сейчас, при отсутствии туристов, палатка стала штабквартирой экспедиции «Трансантарктика». Как я и предполагал, бдительным человеком в оранжевом костюме был Мустафа, который вместе с Ибрагимом был близок к осуществлению заветной мечты народа Саудовской Аравии — поднять на Южном полюсе священное зеленое знамя.

Маневр, который заказал Феллини, удался на славу, и вскоре мы остановились среди окруживших нас друзей. Мы обнялись с Крике, Ибрагимом и Мустафой, Брайтоном и Эриком, познакомились с Гордоном — высоким сухощавым человеком, увешанным фотоаппаратами. Лоран вместе с камерой уехал на снегоходе к месту встречи, куда некоторое время спустя направились и мы.

До места встречи на Площади Наций от нашего палаточного лагеря было метров четыреста. Мы пересекли взлетную полосу, на скользкой, хорошо укатанной поверхности которой собаки заставили меня развить бешеную скорость, и вскоре увидели двенадцать огромных, установленных полукругом на высоких древках флагов государств, которые, как выяснилось позже, первыми ратифицировали Договор об Антарктике тридцать лет назад. Это и была Площадь Наций. Перед площадью стояло множество людей, одетых в одинаковые ярко-красные куртки и темные брюки. У всех были фотоаппараты, двое держали огромный плакат: «Привет из Миннесоты!» Этот плакат привел в неистовое возбуждение собак Уилла. Они нарушили строй и понеслись прямо на него, как будто желая оказать особое внимание тем, кто, судя по плакату, были их земляками. Все смешалось, Свист, приветственные крики, клацанье затворов, улыбки, рукопожатия, похлопывание по спинам — все это, как шквал, обрушилось на нас со всех сторон. Собаки совершенно ошалели от тянущихся к ним со всех сторон рук. Все это продолжалось около часа и было очень приятно. Мы ждали продолжения. И оно последовало. Начальник станции Том, с красным от долгого пребывания на ветру лицом, украшенным черными заиндевевшими усами, с плотно обмотанным вокруг шеи башлыком, заставлявшим его поворачивать голову вместе с туловищем, предложил нам разбить лагерь в том месте, где стояли палатки киногруппы, а затем возвратиться сюда на станцию и познакомиться с ней. Не без труда собрав собак и составив некое подобие упряжки, мы поспешили назад с тем, чтобы, поскорее поставив палатки, вернуться на станцию и поближе с ней познакомиться. Я уже говорил о том, как мы представляли это знакомство, когда шли к Полюсу: сауна или душ, шампанское, прекрасный стол, улыбки, танцы, наконец. (Во время встречи мы заметили, что на станции много женщин.) И, конечно же, в довершение всего настоящий кофе с сигарами. Именно для этого случая Уилл припас коробочку гаванских сигар. Понятно, что мы установили лагерь несколько быстрее обычного и, накормив собак, отправились на станцию. Перед входом под купол, над которым красовалась сделанная крупными буквами надпись: «Соединенные Штаты приветствуют вас на Южном полюсе», нас ожидала невысокая, хрупкая, несмотря на большую теплую куртку, женщина, которая оказалась нашим гидом. Следуя за ней, мы вошли в огромный тоннель с гофрированными металлическими стенами. Сразу же за входом с левой и с правой сторон к основному тоннелю примыкали два таких же, едва освещенных убегающей в темноту длинной цепочкой электрических лампочек. Стены и потолок тоннеля были покрыты густым махровым инеем. Главный тоннель привел нас прямо под купол, внутренние размеры которого просто потрясали. Этот огромный алюминиевый каркас, установленный над станцией лет пятнадцать назад, был призван предохранять ее от снежных заносов. Однако мне показалось, что он скорее должен был демонстрировать силу и мощь американской инженерной мысли и технологии. Из-за снежных заносов сам купол почти до половины был скрыт под снегом, несмотря на свои размеры: 55 метров в диаметре и 15 метров в высоту. И тоннели, и собственно купол были без пола, и здесь мы почувствовали оставшийся, наверное, еще с зимнего времени холод. Потолок купола, особенно со стороны находящегося снаружи снежного шлейфа, был покрыт инеем и свисающими, как огромные сталактиты, сосульками, что делало перемещение между стоящими внизу домиками небезопасным.

Как только мы появились под куполом, из домиков вышли несколько молодых, достаточно легко одетых людей — они просили автографы. Ну как тут отказать! Пришлось расписываться непишущей ручкой и негнущимися пальцами. Мы ждали продолжения. И оно последовало. Нас наконец-то впустили внутрь. Мы попали в теплое, устланное коврами и заставленное книгами помещение библиотеки. На стенах висели портреты Амундсена, Скотта, адмирала Бэрда. Том выдал нам небольшие свидетельства в память о посещении станции. Экскурсия продолжалась. Мы прошли через напичканное современной аппаратурой помещение радиостанции и вновь вышли наружу, хотя никому из нас этого ужасно не хотелось. По нашему внутреннему экспедиционному времени мы должны были уже ужинать. Как бы читая наши мысли, наша маленькая гидша провела нас в небольшую, но уютную и чистенькую кают-компанию. Это был мир запахов и тепла. У плит возились две немолодые женщины в белых передниках. Шла подготовка к завтраку. Том сказал, что на станции зимой работает около двадцати человек, а сейчас в сезон приехали около девяноста — мест не хватает, приходится питаться в несколько смен. Видит Бог, как нам хотелось помочь бедняге Тому в организации этого трудного процесса, выступив в качестве первой смены, но, увы, никаких предложений не поступило, и мы, отнюдь не растерявшие своего достоинства в снегах Антарктики, проследовали за неумолимой гидшей в соседнее помещение, сохраняя в своих обугленных морозом и солнцем носах неземные ароматы настоящей кухни. Соседнее помещение оказалось просторным гимнастическим залом. Здесь уже находилось человек пятьдесят. Нас встретили аплодисментами, Мы сели прямо на пол перед этой аудиторией, и началась первая прессконференция на Южном полюсе. На голодный желудок мы разговорились. Мне был задан вопрос: «Почему вы все время идете впереди?» Пришлось применить домашнюю заготовку относительно необычайной любви собак к моему запаху, что вызвало оживление в зале. Было много вопросов, касающихся в основном наших взаимоотношений со спонсорами, между собой, самых трудных дней и так далее. Уилл очень подробно рассказывал своим соотечественникам обо всем. Пресс-конференция длилась около полутора часов. По нашему внутреннему расписанию мы уже должны были заканчивать ужин, и наши желудки ни за что не соглашались принимать внезапное изменение уже привычного режима. Мы ждали продолжения. И оно последовало. Когда стихли аплодисменты, от стены отделилась какая-то небольшого роста женщина со скорбным лицом и в гробовой тишине зачитала Приговор экспедиции «Трансантарктика», вынесенный руководством Дивизиона полярных программ Национального научного фонда США. Согласно Приговору, наша экспедиция в лице всех шести представителей шести государств мира, являясь частным предприятием, не приносящим на алтарь антарктической науки ничего, кроме забот о ее собственной безопасности, лишается на станции Амундсен-Скотт всех видов поддержки и помощи со стороны ее руководства. Это означало, что нам нельзя было официально питаться на станции, принимать душ, пользоваться почтой и даже вообще «находиться на ее территории». Мы ждали продолжения и… дождались, но оно было скорее похоже на окончание. Женщина эта — я не запомнил ее имени — прилетела сюда специально, чтобы проследить за неукоснительным соблюдением Приговора. Разумеется, мы ни на что сверхъестественное не рассчитывали, особенно после сообщения Крике о том, как их приняли на Полюсе, но чтобы вот так — от ворот поворот! Это было неожиданным даже для нас, подготовленных, не говоря уже о полярниках станции, которые всячески пытались сгладить неприятную ситуацию. Нам оставалось только пожелать всем приятного аппетита и с высоко поднятой головой удалиться.

Мы устроили праздник на нашей тихой заснеженной улочке в палаточном городке, тем более что и продуктов, и вина было предостаточно. В самый разгар пиршества явились Уилл и Джеф с подозрительно розовыми лицами и влажными волосами. «Родной язык, он и на Полюсе до душа доведет», — пояснил Джеф и поставил на стол картонную упаковку со свежими яйцами и большой полиэтиленовый пакет с нарезанным тонкими ломтями беконом. Уилл сказал, что завтра он все организует для нас: и душ, и радиосвязь, и все остальное, а пока тост за Полюс, за нашу удачу, за тех, кто нас ждет!

Разошлись около полуночи по нашим часам, на станционных же было три часа пополудни. Спать пришлось недолго: пришел Крике и сказал, что станция Восток на связи. Я пошел в стоящий рядом с палатками «Твин оттер» и, включив радио, услышал в наушниках громкий и радостный голос Сани Шереметьева с Востока. Он поздравил меня с прибытием на Полюс и спросил, когда ожидать нас на Востоке. Я ответил, что скорее всего дней через тридцать пять. Договорились о сроках связи, и я, коротко обрисовав Сане ситуацию, попросил позвонить домой Наташе и передать ей, что я дошел до Полюса, а так как дальше идти некуда, то я через два дня выхожу в сторону дома. Утром на следующий день мы с Уиллом предприняли смелый рейд на станцию, взяв с собой Пэнду и Сэма. Оставив собак у ребят в одной из палаток летнего лагеря, мы с ним, дерзко нарушая Приговор, пересекли запретную зону и забрались под купол. Встретившийся нам на пути Том ничуть не удивился нашему присутствию и даже пригласил нас на чашечку кофе. Оказалось, что наша роковая женщина улетела еще рано утром, поэтому некому будет в случае чего жаловаться на Тома за нарушение страшного приказа. Том предложил даже устроить небольшой праздник на территории летнего лагеря специально для участников экспедиции. И все же на всякий случай он предложил нам с Уиллом уйти из-под купола, чтобы не было неприятностей. Мы с Крисом попытались дозвониться до Ленинграда. Крис — радиолюбитель, и у него в летнем лагере есть портативная, но достаточно мощная радиостанция. Он безуспешно пытался в течение часа выловить какого-нибудь радиолюбителя, чтобы через него связаться с Ленинградом. Никто не отвечал, и Крис решился на отчаянный шаг. «Пойдем, — сказал он мне. — Мы сейчас все устроим». Я последовал за ним, и скоро мы оказались в одной из палаток. В палатке было темно, тихо и очень тепло. Она была перегорожена на небольшие комнатки и закутки плотными черными занавесками, такие же занавески висели на окнах. После яркого солнечного света глаза долго привыкали к темноте. «Тс… — прижал Крис палец к губам. — Здесь спят». Мы на цыпочках прокрались в каморку Криса. Он задернул занавеску и включил небольшую настольную лампу. «Переодевайся», — кивнул он мне на лежащие на койке темные, как у него, брюки. Я, не очень понимая, для чего весь этот маскарад, послушно переоделся. Крис протянул мне знакомую красную куртку с меховым капюшоном, и я ее нацепил. «Надень капюшон», — сказал мне Крис. Я повиновался. Крис осмотрел меня и, оставшись, видимо, довольным этим осмотром, кивнул: «Пошли». Мы вышли наружу, и солнце нас ослепило. Мы быстро, не разговаривая, пошли в сторону купола, но не к главному входу. Крис подвел меня к напоминавшей рубку подводной лодки стальной трубе, торчащей из-под снега рядом с куполом. Оглядевшись по сторонам, Крис достал из нагрудного кармана небольшую радиостанцию. Такими радиостанциями пользуются практически все полярники станции, что дает им возможность легко связаться с центральной радиостанцией и получить любую информацию и в то же время легко отыскать друг друга в случае необходимости. «Лора, — негромко сказал Крис в микрофон, — мы у аварийного выхода, как обстановка?» Высокий приятный голос Лоры, стройной белокурой девушки, дежурившей в информационном центре станции, так же заговорщически произнес: «Все в порядке, тихо, можете идти». Крис, спрятав радиостанцию, стал спускаться по вертикальному стволу трубы, а я последовал за ним, окончательно заинтригованный происходящим. «Уж не задумал ли Крис какой-нибудь переворот с использованием отборных частей «Трансантарктики»?» — думал я, спускаясь. Солнечный свет померк, сжавшись в небольшое светлое пятнышко горловины трубы над нашими головами. Труба переходила в узкий заснеженный коридор. Мы остановились у его начала. Крис попросил меня пониже натянуть капюшон и следовать за ним, не отвечая ни на какие вопросы по пути. Коридор привел нас уже под знакомый купол. Оставшись незамеченными, мы проникли в небольшую комнату в помещении радиостанции. Стены комнаты были оклеены радиолюбительскими карточками, на столе стоял японский любительский радиопередатчик.

Крис запер двери и скинул куртку. Я сел рядом. На наш вызов откликнулся сразу же один радиолюбитель из штата Мэриленд. Крис коротко обрисовал ему ситуацию, не забыв упомянуть, что связь эта неофициальная и должна быть проведена побыстрее. Наш корреспондент, выслушав просьбу Криса, спросил, на каком языке будут вестись телефонные переговоры. Крис вопросительно посмотрел на меня. «На русском, — ответил я. — Во всяком случае, в основном на русском». После минутной паузы, во время которой Крис поминутно оглядывался на дверь и прислушивался к каждому постороннему шуму, наш невидимый корреспондент ответил, что не может нам помочь, поскольку по правилам ведения таких переговоров он должен знать их содержание. Крис чертыхнулся и крутанул ручку настройки, переходя на другой участок диапазона. В дверь негромко постучали. Крис быстро выключил станцию, скинул наушники и подошел к двери. «Кто?» — спросил он тихо. «Это я, Лора», — послышалось в ответ. Крис немного приоткрыл дверь, и Лора просунула две тарелки из плотного картона, на которых был аккуратно сервирован ленч. Дверь закрылась. Видя, как переживает бедняга Крис, опасаясь, наверное, достаточно жестких санкций со стороны руководства за свое самоуправство, я сказал ему: «Крис, пойдем. Выключай все это, я уже через месяц буду на Востоке и прекрасно поговорю оттуда, так что не стоит тебе рисковать». Крис с явным облегчением вздохнул, и мы с ним также по-шпионски выбрались обратно.

На солнце было великолепно. Сегодняшняя тайная вечеря должна была состояться в летней кают-компании, находящейся в одной из больших палаток. Здесь была небольшая кухонька, телевизор, видеомагнитофон, холл с удобными креслами. Перед праздником мне удалось принять настоящий горячий душ с мочалкой и мылом, и все мы, за исключением Джефа, опасавшегося, наверное, подмочить свою репутацию трезвенника, собрались вечером в кают-компании. Праздник удался на славу. Пицца, пиво, вино, водка — все это поддерживало настроение и энтузиазм собравшихся. Этьенну подарили огромный красочный торт ко дню рождения. Среди общего разгула над головами танцующих, смеющихся, поющих, пьющих, кричащих и молчащих плавала камера Лорана. После трех часов ночи праздник перешел в новую фазу: отмечали свадьбу начальника станции Тома с одной из девушек, с которой его связывали до этого не стесненные брачными узами отношения. Масла в огонь, зажженный неумеренным потреблением вина, подлил Лоран, предложивший Тому отснять замечательный и оригинальный сюжет: «Свадьба на Южном полюсе». Тому идея явно понравилась. Совершенно неожиданно откуда-то появился ящик шампанского, и праздник начался с новой силой. Забегая вперед, скажу, что наутро молодожены подали на развод, а удрученный столь очевидным проявлением своей слабости Том даже не вышел нас провожать. Мы с Уиллом последними покидали поле боя в кают-компании и на бреющем полете дотянули до палаток. Сэм и Пэнда остались ночевать в лагере у кого-то из ребят. Весь следующий день прошел в многочисленных съемках для спонсоров. Местом съемок была определена Площадь Наций. Мы выстроились рядом с возвышавшейся в центре полукруга из флагов символической земной осью, выполненной в виде разрисованной красно-белыми полосами короткой, толстой бамбуковой палки, которую венчал большой серебристый шар. Погода для позирования была не слишком благоприятной: дул сильный ветер и было холодно, так что пока мы отсняли около тридцати сюжетов с различными флагами, эмблемами, супами, шоколадами, очками, спальными мешками и прочая, и прочая, мы здорово замерзли и сразу после съемок помчались в кают-компанию погреться. Воспользовавшись тем, что на станции было ночное время, мы отвели душу на кухне, приготовив массу бифштексов, яичниц и тостов. Приняв напоследок душ, мы все вернулись в лагерь, надо было готовиться к выходу, намеченному на завтра.

15 декабря, пятница, сто сорок третий день.

Последняя из семидесяти пяти ночей, которые мы с Этьенном провели в нашей палатке, была очень короткой. Трое суток на Полюсе совершенно сбили наш режим: мы ели ночью, спали днем, — и вот вчера приблизительно в час ночи по нашему времени оба вдруг почувствовали сильный голод и, несмотря на то, что подъем был назначен на 6.30, все-таки выбрались из мешков и отправились в кают-компанию, чтобы приготовить чего-нибудь поесть. Я сварил макароны, но как-то не слишком удачно, и, несмотря на голод, мы бы ни за что не справились с ними, если бы не своевременная помощь Лорана. Ужин закончился в третьем часу ночи, и спать нам оставалось только четыре часа. Лагерь просыпался медленно, неохотно, и было непохоже, что мы сегодня должны выходить. Уилл ночевал где-то в летнем лагере, и его не было видно. Потихоньку к 8 часам мы все же собрались у палаток и не спеша побрели в летний лагерь на завтрак. Около кают-компании мы застали заспанного руководителя экспедиции в одном исподнем. Увидев надвигавшуюся на него в грозном молчании стену одетых по-походному товарищей, Уилл засуетился и исчез в темноте ближайшей палатки с криком: «Я сейчас, я уже с вами!» Мне эта ситуация напомнила наш выход из базового лагеря, когда накануне вечером мы строго договорились начать сборы с завтрака в 6 часов, а в результате вышли в полдень. Вот и сейчас события разворачивались так плавно, что было очевидно: в первой половине дня нам не уйти. И все-таки в этой атмосфере безалаберности, анархии и расслабленности была какая-то своя прелесть, проявление чего-то человеческого и, к счастью, не растерянного за долгие месяцы путешествия.

Завтрак был фантастический: яичница с беконом и цыплята табака! Спешить было просто-напросто преступно, а мы и не спешили. Только в одиннадцатом часу мы вернулись в наш лагерь, чтобы все-таки начать упаковку нарт. Дело привычное, и потому мы завершили его очень быстро. Мы с Этьенном разделили наш — до этого бывший общим — нехитрый палаточный инвентарь и обнялись. «Мне будет не хватать тебя рядом», — сказал Этьенн. «Мне тоже, — отвечал я. — Но моя палатка будет недалеко, и я буду приходить к тебе на радиосвязь каждый вечер — ведь без меня тебе будет не справиться с восточным диалектом». Тут к Этьенну подошел профессор — его будущий напарник, и они занялись сортировкой провианта, а я направился к Кейзо. Теперь до станции Восток мы будем делить с ним одну палатку. Уилл переходил к Джефу. Соседство Уилла с Джефом расценивалось всеми нами как серьезный психологический эксперимент на выживание: среди всех нас эти двое, наверное, были наиболее несовместимы по складу характеров, привычкам и вкусам. Единственное, что их объединяло больше, чем всех нас, — это язык, а что касается всего остального… Непоколебимые, испытанные во многих экспедициях основные жизненные принципы Джефа были следующими: чистота и порядок в быту, образцовое содержание палатки, отбой в 21.30 вне зависимости от внешних и внутренних обстоятельств, подъем в 5.30 вне той же зависимости, внимательное отношение к собакам своей упряжки, лютая ненависть к овсянке по утрам, абсолютная воздержанность в курении и алкоголе… Непоколебимые, но легко поддающиеся трансформации основные жизненные принципы экспедиционной жизни Уилла состояли в следующем: абсолютное, возведенное в принцип равнодушие к чистоте и порядку в быту, отбой в интервале от 21.00 до 23.00 в зависимости от внутренних обстоятельств, подъем в 6.00, с трудом и только по рабочим дням, противоречивое отношение к собакам — от нежной любви до лютой ненависти, — страстная любовь к овсянке по утрам, отношение к курению и алкоголю такое же, как и к собакам. И вот эти двое сошлись в одной крошечной палатке, где им предстояло провести никак не меньше месяца на площади четыре квадратных метра. Что касается остальных пар, то они выглядели лучше совместимыми. Более того, каждый из нас, как мне кажется, даже стремился к этим переменам. Правда, мы с Этьенном предложили сохранить наше партнерство вплоть до Востока из-за необходимости поддерживать радиосвязь на русском языке, но Уилл настоял на перемене экипажей и был, как мне кажется, прав. Профессор, как человек аккуратный и домашний, так и не смог до конца прижиться в безалаберной палатке Уилла и мечтал поскорее перебраться к Этьенну, надеясь отыскать там желанное спокойствие, уют и более соответствующую своим вкусам кухню. Кейзо, как я знал, давно мечтал взять у меня несколько уроков утреннего закаливания и, может быть, немного отдохнуть от жесткого режима в палатке Джефа, так что у всех нас не было оснований для волнений по поводу предстоящих перемен.

Шеф-повар станции Амундсен-Скотт выдал нам огромное количество самого разнообразного мяса. На снежной площади, как раз между нашими палатками, темно-красными горками лежали свиные и говяжьи отбивные, бифштексы, колбасы, антрекоты. Мы с Джефом сортировали их на три равные части для первой, второй и третьей подбаз. Среди прочих деликатесов выделялись несколько красиво упакованных блоков креветок и мутно-оранжевый стекловидный брикет меланжа, замороженного яичного желтка. Джеф пилил его ножовкой, и снег рядом с ним был усыпан мелкой оранжевой пылью. Отдельно от всего на снегу лежала огромная замерзшая задняя нога коровьей туши, отпиленная специально для собак. Когда упаковка нарт была закончена, мы с Кейзо решили дать полакомиться собакам. Но как это сделать? Если отнести огромный окорок к упряжке, то неминуемо начнется потасовка. Я предложил приводить собак к мясу по одной я давать каждой минут пятнадцать для работы с окороком. Так и сделали. Начинал Монти. Он вступил в бой с мясом без предварительной подготовки, и его клыки металлически лязгнули, столкнувшись с розовым стеклом мороженого мяса, что отнюдь не обескуражило нашего героя, который принялся отщипывать длинные волокна и с большим аппетитом отправлять их в пасть.

Сборы были закончены во втором часу дня. Мы подъехали к Площади Наций, чтобы проститься с вышедшими проводить нас, несмотря на глубокую ночь, полярниками. Собаки мохнатым кольцом легли вокруг земного шара, мы встали рядом. Фотографии на память, и вот мы повернулись спиной к Южному полюсу. Все дороги ведут на север, к дому. Некоторое время Крике с Гордоном сопровождали нас на снегоходах, но вот мы простились и с ними. Серебристый купол станции некоторое время еще виднелся за спиной, но довольно быстро исчез, скрытый другим, более естественным в этих местах ледяным куполом. Мы вновь остались одни. Перед нами 1250 километров безмолвной снежной пустыни, отделяющей Полюс от станции Восток.

На всех многочисленных картах и рекламных проспектах с обозначением маршрута нашей экспедиции участок между Полюсом и Востоком был выделен специальной штриховкой и обозначен как «Зона недоступности». История происхождения этого названия такова: сначала при разработке планов обеспечения экспедиции на маршруте мы совершенно справедливо считали, что этот район наиболее труднодоступен для малой авиации. В ту пору мы не могли предполагать, что получим возможность пользоваться горючим на Полюсе, а Советская антарктическая экспедиция не располагала такими самолетами, которые могли бы приземляться на неподготовленную снежную поверхность и обеспечить экспедицию со стороны станции Восток. Затем мы подсчитали и выяснили, что сюда может долететь и малая авиация, но стоить это будет очень дорого. В частности, одна бочка с топливом на холмах Патриот стоит 5000 долларов, а на Полюсе — и того дороже! Поэтому долгое время на всех пресс-конференциях мы объясняли название «Зона недоступности» дороговизной обеспечения, имея в виду прежде всего ее недоступность с учетом тех средств, которыми располагала экспедиция. В географическом же отношении Зоной относительной недоступности в Антарктиде, зоной, которая имеет свой центр — Полюс относительной недоступности, называют район Антарктического плато в окрестностях точки, одинаково удаленной от побережья. Этот район находится западнее линии, соединяющей Южный полюс с Востоком. Последний раз перед нами по этому маршруту прошли тягачи 4-й Советской антарктической экспедиции в 1959 году, и с тех пор здесь никто не ходил. Наша экспедиция была первой, попытавшейся преодолеть этот участок на лыжах и собачьих упряжках. На основании данных, которые я почерпнул из отчета о том давнем походе, я сделал вывод, что здесь мы столкнемся с относительно ровной поверхностью, глубоким, рыхлым снегом, солнечной, морозной и тихой погодой. Первые мили, сделанные нами от Южного полюса, покамест подтверждали только первый и последний выводы. Поверхность снега была настолько твердой, что свободно выдерживала и лыжника, и собак. Вопреки ожиданиям, скольжение тоже оказалось хорошим, но это было только начало. Мы прошли в первый неполный день только 9 миль; после Полюса запад с востоком поменялись местами, и мы шли уже вдоль восточного меридиана. Координаты первого лагеря «Зоны теперь уже относительной доступности»: 89,89° ю. ш., 114,4° в. д.

16 декабря, суббота, сто сорок четвертый день.

Благодаря тому что мы решили сохранить свое экспедиционное время, сегодня утром я застал солнце на привычном месте, в левой от нашего курса части горизонта. Отличие состояло лишь в том, что это был не восток, а запад и мы просыпались тогда, когда по местному времени наступал вечер. Разница между нашим временем и временем того меридиана, вдоль которого мы двигались, составляла 11 часов, поэтому в полночь солнце было на юге, как раз за спиной, отбрасывая едва выступавшую за кончики лыж тень прямо в направлении нашего движения. Днем же, когда мы спали, солнце стояло высоко и очень здорово грело палатку. Утомленные трехдневным отдыхом на Полюсе, мы с Кейзо спали как убитые и, несмотря на то, что будильник сначала у него, а затем у меня противно пропищал «Подъем» в 5.30, едва продрали глаза в 5.45. Пока Кейзо, борясь со сном, раскачивался в мешке, я вылез наружу. Тишина, голубое небо, солнце, легкий ветерок от юго-запада и тридцатиградусный морозец быстро разогнали мой сон, а свежий снежок окончательно привел меня в чувство. День в лагере начался с потасовки в упряжке Уилла. Горди, огромный Горди, которому каждый день отдыха дает прилив энергии, напал на Рекса. Несмотря на значительную разницу в весовых категориях, Рекс в долгу не остался, и, естественно, вспыхнул крупный конфликт. Уилл, еще не совсем проснувшийся, а потому находившийся в несколько напряженном состоянии, схватив по обыкновению первое, что ему попалось под руку, а на этот раз, к несчастью для дерущихся, это была его левая лыжа, принялся воспитывать собак. Горди, чья башка напоминала огромный чугунный котелок, только жмурился, когда лыжина Уилла с устрашающим шумом опускалась ему на голову. Судя по гулкости ясно раздававшихся в морозной тишине ударов, котелок этот был наполнен едва ли наполовину. Конфликт был исчерпан, начинался первый день нашего пути на север.

Продолжался подъем на плато. До станции Восток нам предстояло подняться еще на 700 метров, но этот подъем был чрезвычайно плавным, поэтому практически не ощущался, хотя поверхность представляла собой сменяющие друг друга купола, покрытые, как это ни прискорбно, застругами, вновь застругами, правда, снежными и не такими частыми, как до Полюса. Весь день поверхность снега была достаточно твердой, лыжные палки проваливались на четыре-пять сантиметров, а сами лыжи оставляли едва заметный след, собаки шли хорошо, и это вселяло в нас оптимизм. У нас появилась еще одна необычная работа. Поскольку в этой глухой местности не было никаких ориентиров, то для того, чтобы облегчить Брайтону поиски экспедиции, мы каждые две мили строили пирамиды из снежных кирпичей. Я говорю мы, хотя на самом деле этим строительством занимались, как правило, Джеф с Дахо, чья упряжка в основном шла первой. Я участия в строительстве не принимал, чтобы не возвращаться. Процесс занимал минут семь-десять в зависимости от состояния снега. Ребята нарезали снег лопатой, а затем составляли снежные кирпичи у самой обочины в виде пирамиды высотой полтора — два метра. За день, несмотря на эти остановки, мы прошли 25 миль. Радиосвязи не было, Восток пока не слышен. Договорились с Этьенном, что как только он «услышит, волнуясь, российскую речь», то тут же позовет меня в палатку. Наши палатки стояли рядом, но крика что-то не слышно, значит, связи сегодня нет. Наше меню в корне изменилось, и в первую очередь, благодаря полученному на Полюсе мясу. Кейзо поджарил два огромных бифштекса, а на гарнир приготовил картошку, но интересным способом — без воды. Конечно, сухие, хрупкие ломтики отнюдь не стали мягче после тепловой обработки, но Кейзо залил все это блюда расплавленным сыром со специями, который прекрасно сгладил все острые гарнирные углы.

Весь день сегодня какое-то сонное состояние, причем не у меня одного — Джеф и Кейзо жаловались на то же самое. Очень странно, время вроде бы не меняли. Может быть, организм все же чувствует, что идем ночью?! Лагерь в координатах: 89,5° ю. ш., 108,3° в. д.

17 декабря, воскресенье, сто сорок пятый день.

Минус 27 градусов «утром» и всю ночь, ветер от западо-юго-запада с постепенным переходом во второй половине дня к совершенно ненужному нам северо-западному, притом с одновременным его усилением. Стали попадаться заструги устойчивого северо-западного направления, что наводило на печальные предположения о возможных здесь северо-западных ветрах, не совсем попутных для нас, но пока весь сегодняшний день это были только предположения. К концу дня ощутил усталость, особенно в ногах: наверное, все-таки немного потерял форму на Полюсе. Кейзо оказался великолепным кулинаром. Наше с Этьенном меню было просто на пещерном уровне по сравнению с тем, что вот уже второй день предлагал мне Кейзо. Его поистине фанатичная преданность рису постепенно стала передаваться и мне. Правда, не столько принцип расстановки акцентов в нашем рационе, сместить которые удалось благодаря щедротам полюсного шеф-повара, сколько само отношение к процессу приготовления пищи было у Кейзо абсолютно отличным от моего или, скажем, этьенновского. Если раньше мы с Этьенном, особенно не ломая голову, просто смешивали продукты в разных, достаточно случайных пропорциях, то Кейзо именно священнодействовал. Помню, как он приятно поразил меня в этот вечер, приготовив в качестве закуски сардины. Да, да, те самые сардины, которые мы с Этьенном просто-напросто разогревали в чайнике, а затем незаметно для себя быстро съедали. Кейзо же смешал сардины с какой-то мелкой сушеной рыбешкой и полил все это удивительным соусом, который, начисто перебив привычный запах сардинного масла, придал им неповторимый пряный, сладковатый, типично японский, по словам внимательно наблюдавшего за моей реакцией Кейзо, вкус. Этот сказочный ужин еще более усилил мои опасения, что после месяца, проведенного с Кейзо в одной палатке и за одним столом, я прибавлю в весе. К сожалению, мы не смогли взвеситься на Южном полюсе (как частной экспедиции, нам было отказано в этом маленьком удовольствии), но тем не менее такая уверенность появилась.

Радио принесло не слишком радостную весть из Пунта-Аренаса: DC-6 не сможет летать по крайней мере еще неделю из-за выхода из строя одного двигателя, которому требуется замена. Это означало, что и Лоран, и Крике, и Мустафа с Ибрагимом вновь становились на неопределенное время заложниками базового лагеря. Оператору Эй-Би-Си чудом удалось передать отснятую им пленку из базового лагеря на Кинг-Джордж и далее в Пунта-Аренас. Из Пунта-Аренаса пленку передали в Сантьяго, а уже оттуда — по спутниковому каналу связи в Нью-Йорк в штаб-квартиру Эй-Би-Си, причем едва-едва успели включить эти материалы в специальный воскресный выпуск программы, посвященный нашей экспедиции.

Востока по-прежнему не слышно. За сегодня прошли 26 миль. Координаты показывают, что я довольно быстро ухожу к западу, за день долгота изменилась на 6 градусов, и мы практически вышли на меридиан Востока. Координаты лагеря: 89,2° ю. ш., 105,6° в. д. Характерно, что после нашего более чем удачного выхода на Полюс количество советов по поводу того, как мне надо держать направление, значительно уменьшилось.

18 декабря, понедельник, сто сорок шестой день.

Мы с Кейзо начинаем свой день с музыки. Как у всякого уважающего себя японца, у него есть небольшой, но очень хороший плейер. У нас уже есть и любимая утренняя мелодия — это песня под названием «Неожиданное свидание» в исполнении популярной в Японии певицы Марии Такеучи. А сегодняшний день в моем звуковом дневнике открылся прекрасной мелодией из японского фильма «Антарктика». В этой мелодии, исполняемой на электронных инструментах, есть все: и шум ветра, и печаль, и одиночество долгой полярной ночи, и светлый оптимизм незаходящего солнца. Чтобы поддержать настроение, навеянное этой японской мелодией, я приготовил в дополнение к традиционной овсянке специально для Кейзо рисовый пудинг. Несмотря на такое красивое начало, сегодняшнее утро ознаменовалось еще одним конфликтом с собаками, случившимся на этот раз в нашей упряжке. Пока я готовил завтрак, Кейзо, насвистывая только что звучавшую мелодию, занимался подготовкой новых постромок для собак взамен потрепанных старых. Эта процедура отняла у него минут тридцать, и скоро две новенькие ярко-оранжевые веревки с петлями на концах были готовы. Мы закончили завтракать, и Кейзо пошел к собакам. Буквально через пять минут я услышал его крики и чье-то низкое недовольное ворчание, а еще немного спустя ворчание перешло в визг наказываемой собаки. Я высунул голову из палатки. Кейзо склонился над прижавшим уши Бьеланом, огромным эскимосским псом темно-серой масти, самым старшим среди наших собак. Одной рукой Кейзо держал Бьелана за ошейник, а другой, в которой я заметил обрывок новенькой оранжевой веревки, крутил перед носом Бьелана, приговаривая: «Уот из ит, а?!» Бьелан ничего не отвечал. Постращав преступника таким образом, Кейзо отошел от него и занялся другими собаками, повернувшись к Бьелану спиной. Не понимаю, как Бьелан с его огромным жизненным опытом не прочувствовал истинного настроения хозяина, но уже через пять минут я вновь услышал буквально вопль негодования и увидел, как Кейзо, не сдержавшись, начал молотить перчаткой Бьелана, который с завидным хладнокровием прикончил уже второй, приготовленный для другой собаки, но, к несчастью, оказавшийся рядом с ним новый постромок. Можно представить себе состояние Кейзо, лишившегося один за другим двух самых свежих постромок. Несмотря на всю строгость наказания, видно было, что пес нисколько не сожалеет о случившемся и не собирается делать из происшедшего должных выводов. Полагаю, что новые постромки привлекли его отнюдь не своей свежестью, а скорее всего тем, что сохранили в себе ароматы нашей кухни и, в частности, рисового пудинга. Итак, связав постромки, мы наконец вышли. Ничто не разнообразило пейзаж до полудня — даже заструги, эти навязчивые наши спутники, исчезли, и мы двигались по плоской, как стол, белой равнине. После полудня снова начались купола и невысокие, ориентированные в северо-западном направлении заструги. Сегодня, когда я по обыкновению после остановки на обед подошел к собакам, чтобы похвалить их за хорошую работу, Тьюли тоже, как всегда, увидев меня, завалилась на спину, чтобы я почесал ей брюхо. Почесывая живот собаки, я вдруг почувствовал, что он явно округлился. Правда, и раньше, глядя на Тьюли со стороны, я ловил себя на мысли, что она вроде бы стала полнеть, но всякий раз отгонял эту мысль прочь, приписывая все эти изменения хорошему аппетиту и не слишком обременительной работе в последнее время. Но сейчас я был почти уверен в том, что то, чего мы так боялись, все же случилось тогда, в базовом лагере, и подлый Кука, по-прежнему продолжающий пребывать в летаргическом состоянии, все-таки успел сделать свое черное дело. Я поделился этими соображениями с Джефом, и мы оба стали гадать: если да, то когда? Увы, никто из нас не знал, как долго длится беременность у собак: два или три месяца? Получалось, что если два, то предполагаемые роды могут произойти перед станцией Восток и нам будет нелегко создать для роженицы приличные условия, а если три, то придется ее оставить на Востоке и тогда это будут первые за всю более чем тридцатилетнюю историю Востока роды на станции. Сама будущая мамаша не проявляла пока никакой озабоченности в связи со своим положением: она по-прежнему была вполне игрива и достаточно старательно тянула нарты, как всегда уверенно следуя за мной. Подозреваемый в отцовстве Кука тоже не принимал никакого участия в ее состоянии и продолжал спать даже, кажется, во время еды. По-прежнему нет связи с Востоком. В нашем японском ресторане сегодня вечером соус «Фунатсу», мясо и концентрированный виноградный сок. Координаты: 88,8° ю. ш., 105,6° в. д.

19 декабря, вторник, сто сорок седьмой день.

Сегодня утром впервые под моим руководством Кейзо принимал снежный душ. Несколько раз до этого он пытался делать это самостоятельно, но поддержки не находил и даже порой встречал холодное непонимание со стороны своих прежних партнеров по палатке. Снежный душ по утрам требовал от исполнителя большой выдержки и силы воли, особенно в холодную и ветреную погоду. Я увлекал своего молодого, но бесспорно талантливого ученика личным примером. Более того, с наступлением лета я стал принимать душ дважды в день — утром и вечером. И вот сегодня, закончив обтирание, я заглянул в палатку. «Мистер Фунатсу? — спросил я, увидев сидящего по-турецки в дальнем углу палатки Кейзо, и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Пожалуйста, на выход, но без вещей!» Кейзо минуту собирался с силами, а затем, как в омут, нырнул в дверь. До меня донеслись его крики, и вскоре появился он сам, мокрый, но довольный. «Ну, как?» — спросил я. «Сейчас превосходно», — уклончиво отвечал ученик, подвигаясь поближе к примусу. Мы отметили начало доброй традиции плотным завтраком.

Сегодня замечательный день: тихая солнечная погода, минус 26 градусов, прекрасное скольжение. Мы шли, кажется, не торопясь, но ходко. Ровная поверхность усыпила бдительность пойнтмена, и несколько раз я ловил себя на том, что, всецело погруженный в мысли о предстоящей встрече в Мирном и возвращении домой, подолгу не смотрел ни на компас, ни на тень. Сейчас и дома уже выпал снег. Наташа и Стас готовятся к Новому году, возможно, уже купили елку, и она стоит на холодной и темной веранде, сохраняя к празднику свой сказочный смолистый аромат… Обернулся и, к своему ужасу, обнаружил, что уже метров сто или даже более иду каким-то совершенно загадочным курсом, чуть ли не под углом 30 градусов к нужному направлению. Поспешно исправил курс, но поздно — собаки непременно повторят этот зигзаг и, наверное, разбудят моих товарищей… Правда, от самого Полюса Джеф постоянно шел на лыжах рядом с нартами, не держась за стойку, и видел все мои маневры. Потом, уже в конце дня, он сказал мне: «Виктор, я могу точно сказать тебе, сколько раз в день ты думал о Наташе, причем не мимолетно, а серьезно. Сегодня по меньшей мере два раза до обеда и три после! Давно мы не ходили таким замысловатым способом, как во время этих твоих раздумий». Вопроса о моем профессиональном несоответствии даже не возникло — всем все было понятно, а размышления о родных и близких признаются уважительной причиной для подобных отклонений от курса, особенно в Антарктиде и особенно в хорошую погоду.

Вчера вечером произошел любопытный случай, послуживший мне основанием для производства профессора Чина Дахо в новый, как мне кажется, весьма почетный чин кэмп менеджера — директора-распорядителя лагеря. Вчера я, как всегда, остановился в 6 часов. Минут через десять подошла упряжка Джефа и Дахо. Поджидая остальных, мы построили еще одну снежную пирамиду. Заметив приближение упряжки Кейзо, профессор неожиданно выскочил ей навстречу и стал показывать, куда ей стать, то же он сделал и с упряжкой подошедшего позже Уилла. В результате все три упряжки разместились примерно в вершинах правильного треугольника: с одной стороны близко друг от друга, а с другой — достаточно далеко, чтобы собаки не вошли в слишком тесный контакт друг с другом. До этого мы размещались в основном в одну линию, так что иногда от первой палатки до последней было не менее 200 метров. Сейчас конфигурация лагеря была всеми признана близкой к идеальной, и, несмотря на то что, заботясь о размещении упряжек, профессор преследовал свои цели (для отбора проб снега ему надо было, чтобы упряжка, вёзшая ящик с образцами, находилась с наветренной стороны), с моей легкой руки он был назначен на эту новую в штатном расписании должность. Вот поэтому сегодня, видя, что профессор как-то равнодушно наблюдает за приближающимися упряжками, не делая никаких попыток выйти им навстречу, я подбежал к нему и вежливо попросил его заняться своим делом, прозрачно намекнув при этом, что не зря же ему со вчерашнего дня увеличили зарплату в экспедиции на целых тридцать долларов. Профессор, оправдываясь тем, что он ничего не знал о повышении, побрел навстречу упряжкам. С этого дня всякий раз прежде, чем ставить или снимать палатку, все должны были обращаться за разрешением к профессору. Эта игра продолжалась около недели, а затем тихо сошла на нет. Наблюдая за профессором в течение всего нашего перехода, я все больше и больше склонялся к мысли, что гляциологическая наука, к которой я никогда не питал особых симпатий из-за ее пристрастия к снегу, льду и холоду, все-таки иногда может быть полезной и простым людям. Каждый день сразу после нашей остановки профессор с лопатой на плече удалялся от лагеря в наветренную сторону метров на двадцать-тридцать и быстро, профессионально рыл в снегу яму глубиной около метра и площадью тоже примерно метр. С самого дна ямы профессор торжествующе извлекал маленький кусочек снега и надежно прятал его в заранее припасенный полиэтиленовый сосуд. Яма пустовала всю ночь, а утром… Утром, примерно без десяти восемь, профессор выбирался из палатки и, озираясь, крался к яме. В течение следующих по меньшей мере 10 минут всякий, кто оказывался в это время рядом с нашим лагерем, мог наблюдать совершенно жуткую картину «Голова профессора Дахо», причем порой, если было особенно ветрено и холодно, профессор не снимал даже маски, и оттого его абсолютно черная голова над плоской белой равниной представляла собой еще более жуткое зрелище.

Сегодня, несмотря на вторник, у нас с Кейзо был рыбный день: сардины и креветки с картошкой. Все оказалось очень неплохо, несмотря на то что мы не удержались и чуть подпортили блюдо кусочком мяса. За день прошли 26 миль. Восток по-прежнему не слышен. Лагерь в координатах: 88,4° ю. ш., 104,4° в. д.

20 декабря, вторник, сто сорок восьмой день.

Результаты моей работы по обучению Кейзо основным правилам и приемам закаливания начали сказываться быстрее, чем мы ожидали. Сегодня утром у Кейзо заболело ухо. Я, чувствуя в глубине души, что в этом есть и моя доля вины, сбегал в палатку доктора Этьенна и взял у него совершенно убойный, по его словам, антибиотик. Кейзо послушно съел пилюлю и перед выходом оделся потеплее. День как две капли воды похож на предыдущий и вновь, как вчера, располагал к размышлениям, но на этот раз я старался петлять не слишком сильно. Сочинил стихотворение ко дню рождения мамы, который будет 23 декабря:

Теперь весь вопрос в том, как его передать. Востока не слышно, остальные наши корреспонденты плохо понимают по-русски. Одна надежда на то, что завтра или послезавтра Восток все-таки прорежется и я успею передать радиограмму. За день сегодня прошли 25 миль. Пилюли доктора оказались достаточно эффективными, во всяком случае после обеда у Кейзо боль прошла, но, к сожалению, ненадолго. Вечером он опять жаловался на постреливание в ухе. Я рекомендовал своему ученику на всякий случай отказаться на время от снежного душа по утрам и прогулок босиком по снегу по вечерам, к чему я усиленно склонял его еще вчера.

21 декабря, четверг, сто сорок девятый день.

Сегодня вечером прохождение улучшилось, и мы слышали сразу три станции: Восток, Ленинградскую и Беллинсгаузен, — но они нас, увы, нет. Из их переговоров мы узнали, что DC-6 вчера благополучно доставил в Пунта-Аренас всех томившихся в базовом лагере наших друзей. Слава Богу! Теперь Лоран успеет к Рождеству в Париж и мои письма вместе с ним.

Подъем продолжался весь день. Как-то незаметно, хотя и останавливался, поджидая ребят, пока они строили пирамиды Брайтона, я ушел довольно далеко вперед и к обеду оторвался примерно на километр. Уилл пришел в лагерь со значительным опозданием. Выяснилось, что Джуниор — одна из самых крупных наших собак, брат Пэнды, похожий на него как две капли воды, — внезапно стал припадать на задние лапы. Уилл освободил его от постромок, и Джуниор приковылял следом еще минут через двадцать. Он шел как-то боком, периодически приседая всей задней половиной тела. Джуниор поспел как раз к кормежке и с завидным аппетитом смолотил свой кусок, и это вселило в нас некоторые надежды на то, что недомогание пройдет, к тому же внешний осмотр лап и спины ничего не показал. Осмотр проводил доктор-универсал Этьенн. Не думаю, что ему приходилось прежде в своей пусть недолгой, но богатой, по его словам, практике сельского врача иметь дело с такими пациентами. На моей памяти был всего один случай, когда Этьенн подходил к собаке как врач. Это было в феврале на ранчо Стигера. Тогда одна из собак наткнулась на бегу на большую жестяную банку, скрытую под снегом, и распорола грудь. И вот Этьенн, как заправский хирург, зашивал эту рану, а мы все ассистировали, держа вырывающуюся собаку — операция проводилась без наркоза. Доктор был очень серьезен и собран отчасти еще и потому, что над ним нависала камера Лорана. После этого случая Этьенн старался как-то обходить все вопросы, связанные с лечением как личного, так и собачьего состава экспедиции, совершенно справедливо полагаясь на целительные свойства чистого антарктического воздуха и благотворное влияние физической нагрузки. Подобная позиция нашего доктора, по моему мнению, способствовала тому, что самочувствие всех участников экспедиции было удовлетворительным, если не считать совершенно несущественных недомоганий в области поясницы. Правда, мы не смогли сберечь Тима, но доктор делал все возможное, пытаясь вызвать самолет для бедной собаки. Вообще-то Этьенн не очень любил вспоминать свое медицинское прошлое, и по всему было видно, что он отнюдь не жалел, что сменил медицину на вольный ветер странствий. Но сейчас, осматривая Джуниора, он, наверное, почувствовал какую-то ностальгию по своему медицинскому прошлому, а может быть, просто пришло время вспомнить, что он все-таки врач. Вчера пациентом был Кейзо, сегодня Джуниор, а завтра? На этот раз сам доктор дал ответ на этот еще вчера, казалось, не волнующий вопрос. Он подошел ко мне сияя и спросил: «Виктор, ты готов мне завтра ассистировать?» Я, не совсем представляя, для чего может понадобиться моя ассистентская помощь, осторожно, чтобы не погасить блеск в его глазах, осведомился: «А что, у нас завтра операция?» — «Ты понимаешь, — оживленно заговорил доктор, — я хочу начать интересную работу: попытаться получить экспериментальные данные о взаимосвязи температуры собак с температурой наружного воздуха и проследить динамику этой зависимости. Насколько мне известно, — продолжал Этьенн уже менее уверенно, — таких экспериментальных данных нигде нет, а мы сейчас поднимаемся на плато, температура будет падать, и очень интересно посмотреть, как коррелируют эти температурные изменения с температурой собачьего тела. Я думаю взять двух собак: одну с густой шерстью, а другую с обычной, — и сравнить их температуры. Что ты на это скажешь?» Я ответил, что это, наверное, очень интересно, но сначала неплохо было бы посмотреть, как к этому эксперименту отнесутся собаки, ведь именно от их отношения и будет зависеть мое согласие ассистировать. «Пустяки, — махнул рукой доктор. — Как только ты задерешь собаке хвост, а измерять температуру мы будем, естественно, в анальном отверстии, собака сразу замрет и позволит спокойно осуществить всю процедуру». Этьенн говорил так уверенно, как будто всю свою жизнь только и делал, что задирал собакам хвосты. Я согласился. Было все-таки интересно посмотреть, что из этого получится. Первый эксперимент был назначен на завтра, условный пациент — Кинта. Мы, кажется, остались оба довольны достигнутой договоренностью. Прежде чем уйти в свою стоявшую рядом палатку, Этьенн, чуть понизив голос, спросил: «Ну, а как тебе японская кухня?» Я поднял вверх большой палец. «А я в восторге от профессорской стряпни, — сказал Этьенн и, выразительно поведя носом, добавил: — Ты знаешь, какие у нас ароматы! Я бы никогда раньше не подумал, что те же самые продукты, которые мы так бездарно с тобой переводили, могут быть такими ароматными и вкусными».

Как будто услышав мои восторженные отзывы о своем кулинарном таланте, Кейзо превзошел самого себя. Приготовленный им соус заставил меня выскочить из палатки и сделать вокруг нее несколько больших кругов с открытым ртом.

Погода продолжает радовать своей стабильностью: весь день минус 27 градусов, легкий ветер 4–5 метров в секунду, чистый горизонт и синее небо. Поверхность по-прежнему твердая. Кроме основных групп застругов, ориентированных на северо-восток, встречаются протяженные снежные холмы высотой около полуметра, вытянутые в северном направлении. За день прошли 25 миль. Лагерь в координатах: 87,7° ю. ш., 104,6° в. д.

22 декабря, пятница, сто пятидесятый день.

Минус 25 градусов, слабый ветер, ясно. Вооруженный градусником доктор подошел ко мне, и мы вместе пошли вдоль собачьего строя. Собаки вскакивали при нашем приближении и выжидательно смотрели на наши спрятанные за спиной руки, в которых могло оказаться что-нибудь вкусное. Только Кука, по своему обыкновению, продолжал спать, свернувшись клубочком и не проявляя никакого интереса к окружающему. Это сразу же определило его судьбу. Он стал нашим первым пациентом. По-моему, это было в общем-то справедливо, чтобы Кука взял первый удар на себя, ведь именно по его вине живот Тьюли округлялся с каждым днем все больше и больше. Я взял Куку на руки и поставил его на снег. Зажав его голову между ног, я задрал ему хвост. Кука не шелохнулся. «Вот видишь, — торжествующе произнес Этьенн, — все нормально», — и решительно вставил термометр. Красный спиртовой столбик быстро пополз вверх, перескочил нуль и, плавно замедляя движение, неожиданно (во всяком случае для меня) остановился у отметки 28,5 градуса! Не очень доверяя этому результату (я почему-то считал, что если нормальная для собак температура 37–38 градусов, то и сейчас она должна быть примерно такой же), мы, оставив Куку, который, кстати, даже не разомкнул веки во время всей этой унизительной процедуры, стали высматривать другого пациента. Не сговариваясь, мы одновременно посмотрели на Томми. Нам показалось, что этот скромный пес тоже вполне подходящий, во всяком случае безопасный пациент. Так оно и оказалось. Прежде чем Томми успел сообразить, что сегодня мы даем ему утреннюю подачку не совсем с той стороны, процесс был закончен с тем же результатом. Воодушевленные той легкостью, с которой нам удалось измерить температуру у двух собак, мы набрались смелости и направились к огромному, лохматому Хоби, известному своим сварливым характером. Хоби занимал особое место в упряжке Кейзо. Это был скрытый лидер и главный идеолог для всех остальных собак: если Хоби тянет вполсилы, то и вся упряжка идет ни шатко ни валко, если у Хоби порыв энтузиазма, то и все стараются. Единственно, с кем он считался, так это со своим братом Монти. Мы с Кейзо выделяли Хоби среди прочих собак, уважительно называя его между собой Валенса. Вот таким был наш следующий пациент. Лидер есть лидер! То, что позволено делать с рядовым составом, совершенно недопустимо по отношению к командиру. Это я моментально прочел в предупредительном оскале Хоби, обнажившем все свои 36 белых как снег зубов, когда мы попытались задрать ему хвост. Подошел Уилл, и мы, втроем удерживая страшную пасть пациента на безопасном расстоянии, все-таки измерили температуру. Несмотря на то что шерсть Хоби была намного длиннее и плотнее, чем у предыдущих пациентов, его температура отличалась незначительно и составляла 29 градусов. Второй цикл измерений было решено провести сразу же после сегодняшнего перехода.

Поверхность по-прежнему была достаточно твердой, чтобы удерживать и собак, и лыжников. Прошли 25 миль. Вечерние измерения температуры оказались труднее. Собаки устали и более нервно реагировали на малоприятную процедуру — все, кроме Куки, спокойствие которого просто потрясало. Я даже придумал единицу для измерения флегматичности — 1 кука. Температура у Куки поднялась всего на два градуса. Перешли к Томми. Если оценивать его флегматичность в куках, то в этот вечер она составила не более 2,6 милликука — так возбужден был пес. Он всячески изворачивался, визжал, звал на помощь и в конце концов вырвался из рук, так и не дав измерить температуру. Отбежав метров на пятьдесят в сторону, Томми уселся с независимым видом и старался даже не смотреть в нашу сторону. А мы и не стали его преследовать. Когда мы подошли к Хоби, он не визжал, не скулил и не звал на помощь. Как и подобает серьезной собаке, он хладнокровно и молча вцепился мне в руку, к счастью, несильно, но этого было достаточно для того, чтобы примерно его наказать. Эксперимент был продолжен, но дал тот же результат — 30 градусов.

Вечером к нам пришел Уилл и попросил записать на диктофон наиболее впечатляющие с нашей точки зрения моменты экспедиции. Он собирался отправить пленку в США на радио. Я, быстро исчерпав весь запас английских слов, наговорил минут восемь-десять. Кейзо, смущаясь, долго собирался с мыслями, прежде чем начать. Чтобы не мешать ему, я выбрался из палатки и пошел в гости к Этьенну и Дахо, тем более что приближалось время радиосвязи. Но, увы, сегодня мы не слышали ни одной станции. Чуть позже едва-едва прорезался Пунта-Аренас. Лагерь в координатах: 87,3° ю. ш., 104,6° в. д.

23 декабря, пятница, сто пятьдесят первый день.

Сегодня пятница — «Юрин день», что в переводе означает день большого сбора мочи (от английского слова «urine»). В полном соответствии с контрактом, заключенным с доктором Этьенном перед подходом к Полюсу, я должен был раз в неделю позаботиться о том, чтобы ни один из моих друзей да и сам я не бросали мочу на ветер, а отдавали ее на алтарь таинственной науки, пытающейся отыскать устойчивую зависимость между качеством мочи и психологическим состоянием ее производителя. Вступив в должность, я первым делом постарался сделать эту процедуру наименее обременительной для своих товарищей. Поэтому я изменил методику, которой придерживался Этьенн в самом начале эксперимента, когда он бегал за нами с литровой полиэтиленовой банкой, слезно умоляя не проливать ничего мимо в течение целых суток. Легко себе представить сверхсложность этой задачи, особенно в штормовую погоду! Не менее трудно было и самому Этьенну, которому приходилось оттаивать замерзшее содержимое банки под потолком палатки с тем, чтобы взять из всего этого количества только 5 миллилитров ценной жидкости. Я пошел другим путем. Зная, что у каждого из нас есть своя личная и вполне герметичная посудина для мочи, я накануне «Юрина дня», то есть в четверг вечером, обходил каждую палатку и просил ребят хранить в заветных бутылках все содержимое до самого утра. Сам же я накануне вечером подготавливал специальные пластиковые пробирочки с плотными пробками, нумеровал их и утром разносил по палаткам в соответствии с номерами. По условиям эксперимента каждый из нас имел свой номер, который проставлялся на анкете и на пробирочке. У Этьенна, например, был номер 1, у Уилла — 6. И хотя то, чем я наполнял пробирки с помощью длинной алюминиевой трубочки, не было в полном смысле слова суточной мочой, требуемой по условиям эксперимента, все-таки, на мой взгляд (и доктор был в этом со мной полностью согласен), в ней присутствовали наиболее репрезентативные ее пробы: вечерняя, отражающая степень усталости организма после девятичасового перехода на лыжах, и утренняя, отражающая степень релаксации того же организма после сна. Так или иначе, дело пошло быстрее и горка пронумерованных, заполненных мутным льдом пробирок в специальной полиэтиленовой коробке стала расти. Завершив утренний обход палат, я вернулся к себе и почувствовал, что проголодался сегодня сильнее обычного. При полном попустительстве со стороны Кейзо я усилил сегодняшнюю овсянку кусочками поджаренного мяса. Это больше напоминало нормальный завтрак и существенно улучшило наше настроение, тем более что у Кейзо уже практически перестало болеть ухо. Подлинным героем сегодняшнего утра стал Рекс, которому, совсем так же, как и мне, показалось, что неплохо было бы начать день с мяса — кто знает, что там ждет впереди. Оставленный на некоторое время без присмотра Рекс подошел к нартам, вскрыл своей острой мордой один из картонных ящиков с мясными запасами Этьенна и профессора и стал под шумок методично их поглощать. Неизвестно, что иссякло бы раньше — аппетит Рекса или мясо профессора, если бы сам профессор с воплем негодования не обнаружил преступника. Далее все разыгрывалось по обычному сценарию. Уилл с лыжей в руках воспитывал преступника, а профессор, ворча, восстанавливал пострадавший ящик. По довольной морде Рекса было видно, что он явно удовлетворен тем, как провел утро, несмотря на карающую длань Уилла.

Мы вышли. Облачность, видневшаяся с утра на юго-западе, развила стремительное наступление и вскоре неожиданно заволокла все небо. Стало темно. Темно-серые рваные облака быстро летели над нашими головами, пропал контраст, и я впервые за последние дни шел исключительно по компасу.

Но такая погода не имела прав на долгое существование здесь, на плато, в царстве солнца и голубого неба. К полудню на том же юго-западе появился голубой глаз, раскрывавшийся очень быстро, и вскоре выглянуло солнце, а еще через час грязная пелена облаков скатилась к северо-востоку, и вновь над готовой безоблачное небо. Ветер стих, и стало даже жарко. Совсем тонкая корочка слегка подтаявшего снега на поверхности обусловливала своеобразный парниковый эффект на глубине нескольких сантиметров. В результате на значительных площадях под коркой наста образуются тонкие прослойки воздуха, и порой достаточно малейшего сотрясения поверхности такого участка, чтобы она просела. Это происходит всегда неожиданно и поначалу даже пугает: кажется, что под тобой рушится снежный мост и ты падаешь в трещину. Сначала возникает неясный шум, который, быстро нарастая, проносится под лыжами и затихает вдали, а затем почти одновременно с этим поверхность снега с шумом проваливается под тобой, и вновь вокруг тишина и солнце. Некоторые собаки чрезвычайно этого боятся и никак не могут привыкнуть. Случалось, что паниковали сразу несколько собак, и вся упряжка останавливалась и порой даже пыталась повернуть обратно. Прошли все те же двадцать пять миль. Темп радовал. Сегодня впервые с момента выхода с Полюса установили связь с Востоком, и я наконец передал поздравительную телеграмму маме. Ура! Саня Шереметьев был рад не меньше меня, что мы наконец-то нашли друг друга в этом пустынном эфире, и спросил, какие будут заказы у участников экспедиции в смысле провианта. Я обещал все разузнать и сообщить ему. При такой скорости движения мы могли прийти на Восток между 17 и 19 января. Саня сообщил, что они ждут нас с нетерпением и даже подготовили для нас специальную концертную программу. Настроение было самым приподнятым. Получили наши координаты. Меня несколько обескураживало постоянство долготы — я никак не мог свернуть со злополучного 104-го меридиана. В Пунта-Аренасе это вызывало смешанное с восторгом удивление: «Как вам удается так точно идти на север? Это непостижимо». Пришлось оправдываться: «Честное слово, не хотел. Мечтаю свернуть немного к востоку и выйти на меридиан 107 градусов, но что-то не получается». Вернулся с радиосвязи в палатку и порадовал Кейзо тем, что на Востоке его будут ждать любимая еда и песни. А пока предложил отметить день рождения мамы. Чудеса! У матери Кейзо день рождения тоже 23 — правда, ноября, но выпить все равно надо! У меня были две маленькие сувенирные стограммовые бутылочки водки, подаренные мне на Южном полюсе во время тайной вечери. Мы торжественно отметили дни рождения наших мам. На ужин спагетти, специально привезенные Кейзо из Японии. Согласно традиции, их полагается есть на день рождения, и чем длиннее будут эти макароны, тем длиннее будет жизнь у именинника. Наши макароны сегодня необычайно длинные. Лагерь в координатах: 86,96° ю. ш., 104,7° в. д.

24 декабря, воскресенье, сто пятьдесят второй день.

Весь день меня не покидало чувство, что какой-нибудь неизвестный нам негодяй все-таки успел подложить топор под «нактоуз» моего компаса. Непрекращающиеся заструги, периодически срывающийся резкий ветер, твердая поверхность, практически отсутствующая одышка и, наконец, подозрительное постоянство меридиана — все это не могло не натолкнуть меня на мысль, что перед нами совсем не «Зона относительной недоступности», а нечто совершенно другое: не такое далекое, не такое высокое, а главное, уводящее нас совершенно в другую сторону от Востока. Вот и сегодня вечером, едва мы закончили двадцатипятимильный переход, сорвался сильный ветер от юго-запада с поземкой, а небо закрыла облачность. Но вся эта круговерть продолжалась недолго, часа два, и вновь выглянуло солнце, немного развеяв мои сомнения. Окончательный вывод можно было сделать только тогда, когда к нам прилетит самолет, если, конечно, отыщет нас по этим координатам. Радиосвязи вновь не было. Послали по спутниковому каналу информацию, что будем ждать самолет вечером 26 декабря или утром 27 декабря. По нашим расчетам, мы должны были быть в это время в районе 86-й параллели. Поскольку, вопреки всем прогнозам и ожиданиям, мы двигались довольно быстро, то отпала необходимость в трех подбазах на пути к Востоку. Мы рассчитываем иметь только две: одну на 86-й параллели послезавтра, а вторую — на 82-й. Вечером в нашей палатке Кейзо жег сандаловое дерево, отчего запах в палатке напомнил мне Сингапур и Маврикий. Запахи, царящие на тамошних, исхоженных мной вдоль и поперек базарах, запоминаются на всю жизнь. Кейзо нещадно чихал. Лагерь в координатах: 86,6° ю. ш., 104,9° в. д. Все-таки пополз немного к востоку! Дай-то Бог!

25 декабря, понедельник, сто пятьдесят третий день.

Праздничное утро провели с Кейзо в обществе Марии Такеучи и ее песен на вечные темы любви. С утра яркое солнце, типично рождественская погода. У Монти, наверное, конъюнктивит. Каждое утро мне приходилось промывать ему глаза, полные гноя. Монти очень спокойно переносил эту операцию и милостиво позволял мне протереть глаза мягкой влажной салфеткой. У Кейзо нашелся какой-то эликсир ярко-розового цвета, предназначенный как раз для борьбы с этой болезнью. Лечили вдвоем, я открыл больному глаза, а Кейзо закапал эликсир из пипетки — кажется, он немного помогал. С утра неожиданно и неприятно задул встречный северо-восточный ветер, несильный, но достаточно чувствительный. Только через три часа, как будто вспомнив о том, как он должен себя вести, ветер повернул и зашел с правильного юго-западного направления. Однако вскоре, как бы компенсируя эту мимолетную уступку, Антарктида подкинула нам под лыжи совершенно неправдоподобные заструги. Они были так велики, что мне приходилось буквально искать дорогу. В результате нарты Джефа перевернулись и придавили профессора, который не сумел отцепиться от стойки и отскочить на безопасное расстояние. К счастью, нарты были легкими и профессор отделался легким испугом. Подъехавшие Этьенн и Кейзо помогли Дахо выбраться из-под нарт, и движение возобновилось с невиданной до того скоростью. Не знаю, то ли собаки почувствовали Рождество, то ли им просто нравилось бежать по застругам — во всяком случае скорость возросла чуть ли не в два раза, и мне пришлось приложить максимум усилий, чтобы сохранить лидирующую позицию. Примечательно, что не только упряжка Джефа, но и упряжка Кейзо держала высокий темп, предложенный Тьюли. Только Уилл здорово отстал, и нам пришлось ждать его минут двадцать пять. Уилл подъехал, и мы увидели, что Джуниор сидит на нартах. Опять отказали задние лапы. Последние несколько дней у него все было нормально, и мы надеялись, что он поправился, но, увы. Наверное, придется отправить его ближайшим самолетом.

Приготовил несколько новогодних радиограмм, но, когда я сказал Этьенну, что хочу их передать на Восток, он подпрыгнул от возмущения, как галльский петушок. «Как! — вскричал он. — Ты разве не знаешь, что у нас всего одна батарея осталась! Передашь их с Востока». Я заметил, что 17 января, когда мы собирались прийти на Восток, будет несколько поздновато для новогодних приветствий. Однако возбужденный Этьенн еще долго ворчал. Вероятно, у него в тот момент было просто плохое настроение, так как, насколько я мог судить, сам он не слишком себя ограничивал в разговорах по радио. Впрочем, кто знает, может быть французский язык менее энергоемкий, чем наш?! У меня был еще один запасной вариант: передать радиограммы с Брайтоном, которого мы ожидали завтра. Он должен был лететь на Восток в начале января. Несмотря на то что на радиосвязь мы пошли вместе с Кейзо, она не состоялась — прохождение напрочь отсутствовало. Но мы не теряли времени даром: торжественно приняли Кейзо в члены новой, созданной два дня назад тайной организации «Дринк энд смоук» («Выпей и закури»). Девиз этой организации заключался в ее названии, политическая основа — международная солидарность, экономическая основа — французские сигареты и китайский лимонад, место тайных встреч — палатка Этьенна, который был избран президентом, смысл встреч — обсуждение последних событий в мире. На сегодняшнем заседании мы обсуждали бесславный и закономерный финал династии Чаушеску в Румынии. Кейзо, несмотря на свою молодость, очень гармонично вписался в состав организации. Только много позже мы узнали, что Уилл и Джеф примерно в то же время создали свою организацию на альтернативной основе под названием «Поел — поспи!» Лагерь в координатах: 86,2° ю. ш., 105,1° в. д.

26 декабря, вторник, сто пятьдесят четвертый день.

В 5 часов пополудни остановились для связи с самолетом. Брайтон уже находился на Полюсе и собирался вылететь к нам в 22 часа, то есть рассчитывал быть в нашем районе около полуночи. Этьенн рассказал Брайтону, как выбраться на нашу дорогу, и еще раз напомнил, что нам привезти. День близился к концу, и мы шли, посматривая по сторонам, чтобы подобрать подходящее место для посадки самолета. Сделать это было непросто: вокруг, насколько хватало глаз, виднелись гребни застругов, поверхность была очень неровной. Мы предупредили Брайтона по радио о том, что здесь много застругов, но он успокоил нас, сказав, что подберет место для посадки с воздуха, а затем подрулит к нам на лыжах. Место, где мы остановились в 6 часов, ничем не отличалось от прочих ни в лучшую, ни в худшую сторону, но мы решили разбить лагерь здесь, полагаясь целиком на опыт Брайтона. Последовало неожиданное и довольно резкое объяснение Джефа с Этьенном. Джеф предлагал попробовать найти место получше, а не останавливаться на первом попавшемся, подвергая при этом пилота неоправданному риску. На это Этьенн ответил, что, по всей видимости, в данном районе все примерно одинаково и Брайтон с высоты своего полета и своего опыта лучше нас выберет место для площадки. Тогда Джеф заявил, что снимает с себя всякую ответственность за возможные последствия этой посадки, и если Этьенн и Стигер такие смелые, то пусть берут ее полностью на себя. Подошедший Уилл довольно резонно, с моей точки зрения, заметил, что в этой экспедиции и так вся ответственность лежит на нем, поскольку он руководитель. Джеф, явно недовольный всем этим, не стал более спорить и, резко развернувшись, пошел ставить палатку. В обычное время, 9 часов вечера, состоялась связь с Востоком, и я попросил ребят последить меня на этой же частоте в час ночи. Я хотел попытаться связаться с ними, используя более мощную радиостанцию «Твин оттера». На том и сошлись. Брайтон появился над лагерем совершенно неожиданно, на полчаса раньше, чем обещал заглянувший к нам в палатку Этьенн. Это было сразу же после очередной связи с самолетом примерно в полночь. По словам Этьенна, самолет должен был быть у нас через час. Мы с Кейзо продолжали писать письма и телеграммы, чтобы передать их с Брайтоном, как вдруг услышали быстро нарастающий гул, и над самой головой на высоте метров пятидесяти пронеслась знакомая краснокрылая птица, оставляя за собой два хорошо заметных на фоне светлого неба дымных шлейфа. Надо отдать должное последовательности Джефа. Пока мы все писали письма, он с лопатой в руках срезал наиболее могучие заструги на наиболее подходящем, по его мнению, участке поверхности. Брайтон, естественно, приземлился совершенно в другом месте, метрах в трехстах от нас, и сделал это профессионально. Переваливаясь по застругам, как утка, самолет направился в нашу сторону. Мы все, наспех одевшись, поспешили навстречу. Брайтон не скрывал своего удовольствия оттого, что нашел нас и удачно приземлился. «Ваши указатели здорово помогли мне. Эрик устал их считать каждые пятьдесят секунд в течение двух часов, и вот мы здесь!» Это были первые слова Брайтона. Мы быстро разгрузили «Твин оттер» и поспешили забраться в салон: было холодно, особенно в накинутой наспех одежде. В самолете не дуло, и мы устроились с относительным комфортом. Брайтон извлек откуда-то бутылочку очень вкусного ирландского ликера, и мы стали обсуждать в основном то, как будет осуществляться дальнейшее снабжение. Я включил радио и связался с Востоком. Слышимость была прекрасной, и, к великой радости Этьенна, мне удалось передать все новогодние радиограммы. Брайтон попросил меня узнать, как на Востоке с сувенирами. Я запросил радиста Петю Полянского и после минутной паузы услышал знакомое до боли: «Почти так же, как на Южном полюсе!» Сообразительный Брайтон сказал: «Уэлл! Я все понял. Загружаю самолет на Полюсе сувенирами и везу на обмен». Наушники удовлетворенно хмыкнули. Несмотря на то, что после холодного ликера мы все окончательно продрогли, никто не ушел в палатку, пока самолет не взлетел. Брайтон долго, как нам показалось, гонял моторы, потом отпустил тормоза, и «Твин оттер», подпрыгивая на застругах, начал разбег. Последний толчок, и вот он в воздухе. Тотчас же, как по команде, мы рванулись к палаткам и спрятались в них. Было около трех часов утра. Следующий день был днем отдыха, и мы с Кейзо провалялись в мешках до 6 часов утра. Погода испортилась. Небо заволокло тучами, пошел мелкий противный снег, подул ветер, и 26 градусов мороза ощущались довольно ясно.

Сегодня день большой гляциологической науки. Профессор хотел отбирать образцы снега каждые два сантиметра до глубины двух метров. Это означало ни много ни мало 100 образцов. Для начала мы с профессором вдвоем, действуя попеременно, выкопали яму двухметровой глубины на расстоянии метров трехсот от лагеря в наветренную сторону. Затем началось великое таинство великой науки. Профессор облачился в белый стерильный костюм, маску, а поверх обычных натянул полиэтиленовые перчатки. Вдоль отвесной двухметровой торцевой стенки ямы он натянул ленту с нанесенными на ней делениями. Затем, действуя специальным пластиковым ножом, стал вырезать пласты снега каждые два сантиметра и ссыпать их в приготовленные заранее пронумерованные полиэтиленовые баночки, которые исправно подавал ему я, тоже облаченный в маску и полиэтиленовые перчатки. Небольшая, но существенная для меня разница заключалась в том, что стерильные перчатки были мне малы и я был вынужден надеть их поверх тонких нитяных, в результате чего руки очень быстро замерзли. (Именно за эти маленькие неудобства я и недолюбливаю гляциологию.) Прежде чем ссыпать снег в баночку, профессор внимательно рассматривал его и давал короткие комментарии по поводу строения того или иного снежного образца. Джеф, сидевший на краю ямы над нашими головами, все это аккуратно записывал карандашиком в тетрадку. Мы просидели в яме не менее двух часов и замерзли как собаки — разумеется, не наши, которым такой мороз был нипочем, а городские. Завинтив крышку последней баночки, я сорвал маску, сбросил перчатки и, размахивая руками, чтобы хоть немного согреться, помчался к лагерю, туда, где были свалены все привезенные «Твин оттером» ящики с кормом и продовольствием. Разделив все продовольствие на три равные части, мы с Кейзо подогнали свои нарты и по очереди развезли продукты по палаткам. Только после второго рейса я почувствовал, что немного согреваюсь. Правда, указательный и большой пальцы правой руки не оттаивали дольше других, и мне показалось, что я их немного подморозил. Когда мы разгрузились у палатки Этьенна и Дахо и, заглянув к ним, сообщили: «Кушать подано», — Этьенн, оторвавшись от какого-то очень интересного письма, сказал, что получил рождественскую посылку и предлагает всем собраться у него в палатке и встретить Рождество, Новый год и день отдыха одновременно. Профессор, отходивший после своего мучительного эксперимента в глубине спального мешка, согласно кивнул, подтверждая приглашение. Учитывая изысканный характер наших совместных праздников, на которых угощение или отсутствует вовсе, или в лучшем случае ограничивается десертом, мы с Кейзо предварительно подкрепились в своей палатке и только после этого отправились на праздник.

В палатке было тепло и тесно. Для начала все, кроме Джефа и Кейзо, закурили по сигаре. Это были те самые сигары, которые мы так надеялись выкурить на Полюсе. Очень скоро видимость упала до нуля, поскольку все заволокло клубами терпкого дыма. Труднее всего было некурящим, но они стоически ждали раздачи подарков, которую Этьенн отложил на конец праздника. Когда дым стал настолько густым, что курильщики перестали различать даже кончики своих сигар, мы все разом отложили сигары и сразу почувствовали огромное облегчение. Этьенн поставил перед собой большую коробку и стал извлекать из нее одну за другой красивые коробочки с самыми разными конфетами. Здесь были вишни в шоколаде, орехи в шоколаде, искусно сделанные из подкрашенного сахара райские яблочки с ликером внутри. Наполненные сигарным дымом, шоколадом и ликером, мы разошлись по палаткам в десятом часу. Перед тем, как лечь спать, я разобрал и почистил барахливший последнее время примус. Это, пожалуй, пока единственный предмет из всего нашего снаряжения, на котором начинает сказываться высота. Из-за недостатка кислорода сгорание бензина происходило не полностью, и внутри трубки газогенератора быстро образовывался нагар, который надо было периодически счищать. После этой несложной операции примус обрел второе дыхание, а вместе с ним и мы. Мы отдыхали в координатах: 85,87° ю. ш., 105,6° в. д.

28 декабря, четверг, сто пятьдесят шестой день.

Начавшийся при совершенно безобидных обстоятельствах ветер усиливался и после полудня перешел в сильный. Температура минус 29 градусов, поземка. Во время нашей остановки на обед профессор вдруг почувствовал себя очень плохо: у него заболела голова и, очевидно, поднялась температура — давал о себе знать вчерашний эксперимент в снежной яме. По словам Этьенна, когда профессор после раскопок вполз вчера в палатку, он выглядел настолько продрогшим, что его трудно было узнать. Дахо признался Этьенну, что промерз до костей и долго не мог согреться в спальном мешке. И вот сейчас, похоже, он все же простудился. Доктор дал ему какое-то сильнодействующее лекарство, и мы пошли помедленнее; но как назло дул пронзительный ветер, еще более усугубляя страдания профессора. По предложению Брайтона, пирамиды мы строили теперь только каждый час. Часа в четыре пополудни пришлось остановиться, так как профессор едва держался на ногах: у него кружилась голова и его мучила жажда. Мы предложили разбить лагерь здесь, однако Дахо воспротивился, уверяя нас, что сможет продержаться до 6 часов. Однако минут за десять до шести силы оставили его, и он сел около нарт, прислонившись к ним спиной. Мы с Этьенном быстро установили палатку, приготовили место для профессора и перенесли его туда. Жан-Луи остался у постели больного, в основном отпаивая его чаем и скармливая ему сильнодействующие антибиотики. Мы надеялись, что доктору удастся не допустить губительного на этой высоте воспаления легких. Сильная поземка при абсолютно ясном небе, вселяющим надежды на завтрашнее улучшение погоды. За сегодняшний день прошли 23 мили, поверхность тверже обычного, не видно даже следа от лыж, тяжелые заструги. Лагерь в координатах: 85,55° ю. ш., 105,66° в. д.

29 декабря, пятница, сто пятьдесят седьмой день.

Сегодняшний день был объявлен днем памяти Антарктического полуострова. С утра низовая метель, ветер от юго-запада 12–15 метров, минус 24 градуса, видимость 200 метров. Главный вопрос: сможет ли профессор идти? Поэтому сразу после душа я побежал к палатке Этьенна и Дахо. Двери ее были наглухо засыпаны снегом. Никаких следов — значит, доктор и профессор еще не выходили. Я раскопал дверь и, приоткрыв ее, осторожно спросил Этьенна, как дела. Доктор так же вполголоса отвечал, что вроде бы получше. Услышав наше бормотание, профессор отозвался из недр спальника неожиданно бодрым голосом: «Ребята, я готов идти. Мне сегодня намного лучше». Решили идти. За эти три недели практически безветренной погоды мы стали отвыкать от того, что ничего нельзя оставлять без присмотра, так как даже рожденное лежать в такой ветер вдруг обретает крылья. Но уроки Антарктического полуострова не прошли даром, и мы довольно быстро и без потерь собрали лагерь. Идти было на удивление легко: ветер был практически попутным, поверхность плотной, поэтому и я летел как на крыльях. Немного тормозила всех хронически отстававшая упряжка Уилла. Очередная остановка в 10 часов стала для нас с Уиллом поворотной. Оказалось, что один из ящиков с продовольствием для Дахо и Этьенна, находившийся на нартах Уилла, вывалился по дороге, но Уилл обнаружил это только сейчас. Эта потеря была не настолько незначительной, чтобы не считаться с ней, поэтому пришлось развернуть упряжку Уилла. Я встал вперед, и мы пошли обратно, на этот раз против ветра. След был виден отчетливо, поэтому мы были уверены, что в конце концов отыщем пропажу. Примерно через полчаса я увидел лежащий около обочины раскрытый ящик. Часть продуктов рассыпалась по снегу, но, на наше счастье, за это время здесь никто не проходил, поэтому все было в целости и сохранности. Антарктида, пожалуй, единственный континент на земном шаре, где можно вот так рассыпать на дороге дефицитные продукты, а затем спустя даже продолжительное время, не говоря уже о каком-то получасе, прийти за ними и найти их нетронутыми на том же самом месте. Остановив на всякий случай собак подальше — уж очень аппетитно выглядели на снегу ломти мяса, — мы запихали все обратно в ящик, после чего крышка, естественно, уже не закрывалась; так что пришлось везти его открытым. Возвращаться по следу и при попутном ветре было гораздо проще. Я скользил рядом с нартами и слушал Уилла, разворачивавшего передо мной заманчивые идеи и перспективы нашего с ним будущего сотрудничества. Он предлагал мне поучаствовать вместе с ним в цикле лекций об экспедиции, которые собирался читать в США в ноябре-декабре. Я, разумеется, согласился. Уилл попросил меня еще подзаняться английским и вообще не терять формы. Беседуя на такие приятные темы, мы незаметно подъехали к месту, где оставили ребят. Они тоже не теряли времени даром — построили пирамиду такой высоты, что, казалось, Брайтон непременно зацепит ее крыльями.

Мы двинулись дальше. Погода улучшилась, и ветер стал стихать. Ноги уставали на застругах, особенно если те были ледяными и крутыми, как сегодня. Я несколько раз падал и наконец понял, что высота начинает сказываться: стоило хоть немного задержать дыхание с тем, чтобы выложить все, что ты думаешь о том или ином особенно коварном заструге, как приходилось чуть ли не минуту его восстанавливать. Хорошо, что собаки в этом смысле не столь эмоциональны и расходуют силы экономнее и строго по назначению.

К счастью, профессор, кажется, начал выздоравливать. По его собственной оценке, его самочувствие на восемьдесят процентов получше, чем вчера. Несмотря на проведенные сегодня поисковые работы, за день мы прошли 23 мили. К вечеру ветер стих окончательно, и вновь солнце, вновь синее небо. Лагерь в координатах: 85,2° ю. ш., 105,9° в. д.

30 декабря, суббота, сто пятьдесят восьмой день.

Восток сообщил, что наше прибытие в Мирный по условиям организации прямого телерепортажа о встрече определяется первым марта. Саня спрашивал наше мнение о том, насколько это реально. Вопрос очень неопределенный. Чересчур много неизвестных, однако оптимистический прогноз вполне может быть таким. Решили обсудить все возможные варианты завтра, а потом ответить. Мы с Этьенном и особенно профессор, окончательно пришедший в себя, полны оптимизма в этом вопросе, но, зная отношение Уилла к подобным ограничивающим свободу датам, мы не рискнули сразу ответить Востоку, что готовы прийти 1 марта.

Сегодня погода получше, ветер всего 8 метров, минус 24 градуса, поземка.

Весь день заструги, высота отдельных достигала метра, большинство из них серповидной формы, причем вогнутая сторона этих огромных снежных серпов, обращенная к северо-западу, крута и обрывиста, а внешняя, выпуклая, — пологая, так что порой я, не заметив этого, поднимался на вершину заструга и, обнаружив вдруг перед собой крутой обрыв метровой высоту, вынужден был искать пути к отступлению. Чаще всего я круто поворачивал к северо-востоку и спускался с гребня по длинному, понижающемуся в этом направлении лезвию серпа. Вскоре я уже научился заранее определять крутизну противоположного склона заструга, чтобы в зависимости от этого или идти прямо через гребень, или же огибать его, не поднимаясь на вершину. За день прошли 25 миль. Отставание упряжки Уилла становилось хроническим: он постоянно маячил где-то километрах в двух позади. Это, как мне кажется, объяснялось исключительно настроением собак: сил у них было предостаточно, а вот боевого настроя явно не хватало — наверное, израсходовали весь до Южного полюса, когда неудержимо рвались вперед. Да и сам Уилл ничего не делал, чтобы их подбодрить, а просто брел себе потихоньку рядом с нартами, не особенно интересуясь, что там впереди. Несмотря на то что мы каждый час останавливались для строительства пирамид, а если отставание Уилла было особенно велико, то и чаще, Уилл приходил в лагерь иногда на 20–25 минут позже других. Но на его нартах находилось все лагерное снаряжение Этьенна и профессора, включая их палатку, и они, пришедшие раньше, вынуждены были ждать его, остывая и горячась одновременно. Я не припомню ни одного случая, чтобы Уилл хоть как-то выразил свое неудовольствие или высказывал какие-либо претензии по поводу того, что мы так от него оторвались. Нет, такого не было ни разу! Джеф же, напротив, когда в горах Элсуорт его упряжка пошла чуть медленнее обычного и он пришел в лагерь на 15 минут позже остальных, подъехал ко мне и заявил, что завтра, если я по-прежнему буду так отрываться, он остановит свою упряжку ровно в шесть, невзирая на то, как далеко будут при этом все остальные. И однажды он таки привел свою угрозу в исполнение, и мне пришлось возвращаться назад. Лагерь в координатах: 84,84° ю. ш., 106,2° в. д.

31 декабря, воскресенье, сто пятьдесят девятый день.

Такое поздравление от экспедиции я разослал всем друзьям, а домой я послал более лирическое:

В 19 часов экспедиционного времени мы с Кейзо в нашей палатке подняли тост за Новый год, который именно в эти минуты переступал порог моего шуваловского имения. Но не успели мы поднести маленькие рюмочки к губам, как в дверь палатки постучали. Это был Джеф, пришедший якобы по делу. Разумеется, он был тотчас же включен в компанию тостующих, несмотря на все уверения, что он не пьет. Однако аргумент, что это последний раз в этом году, сработал безотказно. Переговоры с Джефом длились всего несколько секунд, но этого оказалось достаточно, чтобы привлечь внимание еще одного гостя: в дверь просунулась голова доктора Этьенна. Приглашать остальных не было времени — 1989 год отсчитывал последние секунды. Мы выпили. Новогодний день, несмотря на всю свою переломность, практически ничем не отличался от всех предыдущих. Те же бесконечные заструги, те же минус 24 градуса, тот же умеренный ветерок с юго-запада, те же 25 миль в конце дня на нашем счетчике. Вечером прекрасное прохождение. Побеседовали с Востоком. По словам Сани, они уже встретили Новый год и по московскому времени, и по восточному, а сейчас, похоже, были в раздумье по поводу выбора очередного подходящего временного пояса для встречи одного из самых любимых на Востоке праздников. По словам Сани, новогодняя ночь была совершенно сказочной: минус 22 градуса, тишина, солнце, и, конечно, для восточников, которые провели долгие месяцы полярной ночи при температурах ниже 80 градусов, такая погода была настоящим подарком. Сегодня во время нашего обеда все мы, собравшись у нарт, обсудили дату прибытия в Мирный — 1 марта — и согласились с тем, что можем попробовать успеть к этому сроку, во всяком случае сделать все зависящее от нас, а дальше все в руках Божьих. Профессор занимал наиболее радикальные позиции, считая, что мы спокойно придем в Мирный 25 февраля. Так получалось по его, профессорским, расчетам. Надо сказать, что неожиданно высокая скорость нашего движения здесь, в Зоне недоступности, вселила в нас определенный оптимизм по поводу того, что мы сможем поддержать такой же темп и до конца экспедиции, поскольку условия на трассе Восток — Мирный не могли быть хуже в смысле поверхности, чем здесь. В результате мы решили сообщить, что предполагаем быть в Мирном между 1 и 5 марта. Забегая вперед, скажу, что профессор оказался ближе всех к истине. Тогда же мы обозначили и дату прибытия на Восток: не позднее 18 января. Лагерь в координатах: 84,47° ю. ш., 106,17° в. д.

 

Глава 7

Январь

1 января, понедельник, сто шестидесятый день.

Новый год, как а положено, начался с понедельника. А понедельник, как известно, день тяжелый. Все те же надоевшие, бесконечные, выламывающие ноги и опустошающие душу заструги. В конце дня лыжи совершенно переставали повиноваться ногам и шли сами по себе, что очень раздражало. Сегодня минут за десять до остановки левая лыжа, неожиданно и резко развернувшись, пошла поперек правой, в то время как все, что находилось над лыжами, то есть я сам, по инерции продолжало движение вперед. В этой ситуации мне непременно пришлось бы приблизиться к снежной поверхности на расстояние вытянутого носа (а может быть, и ближе), не успей я вовремя выставить вперед палки. День, а вместе с ним физические и душевные силы были на исходе. Я не выдержал и, размахнувшись изо всех сил, ударил палкой по белой бесстрастной физиономии заструга, но попал не по снегу, а по лыже. В результате сломал корзинку своей лыжной палки, отчего рассвирепел еще больше. Однако вовремя вспомнил, что позади ребята и распускаться особенно не следует. Хорошо, что поверхность была твердой и я пока не слишком страдал от отсутствия корзины на палке, но иногда она все-таки проваливалась достаточно глубоко, так что придется, наверное, ее сменить.

Весь день ясно, минус 25. Слабый ветер от юго-юго-запада гнал легкие белые облачка куда-то в сторону скрывающегося за горизонтом Востока. Я иногда, поднимая голову, по-хорошему завидовал той легкости, с которой они преодолевали пространство, совершенно не считаясь с застругами.

Надо сказать, что те координаты, которые я указываю в конце каждого дня, взяты из «Хроники экспедиции «Трансантарктика». Эти координаты ежедневно поступали в компьютеры штаб-квартир экспедиции в Сент-Поле и Париже, но к нам, увы, они поступали отнюдь не столь регулярно. Особенно остро мы стали ощущать отсутствие координат в первых числах Нового года. Связь с Пунта-Аренасом, где стояла яхта, бортовой компьютер которой тоже располагал ежедневными данными о наших координатах, с каждым днем становилась все хуже из-за разделяющего нас расстояния. Несколькими днями ранее мы попытались организовать радиомост: Пунта-Аренас — Беллинсгаузен — Молодежная — Восток — «Трансантарктика», но вот уже вторые сутки этот мост не действовал, яхта в эфире не появлялась. Я предложил Сане вновь попросить руководство Советской антарктической экспедиции в Ленинграде обеспечить передачу наших координат из Парижа в Ленинград и далее прямо на станцию Восток, но эта простая задача оказалась явно не по силам нашим администраторам и, несмотря на все старания Востока, он подчас узнавал наши координаты позже нас! Понятно, что при движении в такой абсолютно лишенной ориентиров местности знание координат было крайне необходимо для корректировки курса. Пока мне удавалось держаться на меридиане, но что изменилось за прошедшие два дня, я не знал и поэтому уповал лишь на то, чтобы солнце все время, не прячась за облака, крутилось за спиной. Главное — держать меридиан. Параллели мы исправно и, главное, предсказуемо накручиваем на наше колесо со скоростью примерно по 20 минут широты в день.

В ознаменование Нового года я поставил себе памятник на трассе, для чего набил снегом свой старый, подгоревший во время пожара в горах Тил комбинезон. Получился симпатичный и упитанный Боярский, весом никак не менее 120 килограммов, так что мне пришлось позвать на помощь Кейзо, чтобы приподнять монумент и прислонить его спиной к нашей очередной пирамиде. Сходство монумента с оригиналом было потрясающим и жутким. Легко было представить ужас Брайтона, вдруг увидевшего одинокого человека, сидящего среди белой пустыни… Я надеялся, что монумент просуществует в этих стабильных условиях несколько лет, напоминая всем, кто повторит наш маршрут в будущем, о нашей экспедиции. Естественно, на память о нашей встрече я сфотографировался в обнимку сам с собою.

Новогодний эфир был очень оживлен: мы слышали всех, кроме тех, кто нам был действительно нужен, а когда совершенно неожиданно и громко в общий хор включилась база Союз, напрочь заглушив еле-еле слышный голос базового лагеря, как раз сообщавшего нам координаты, Этьенн вскричал: «Послушай, Виктор! Сколько всего у вас станций в Антарктиде?!» Я отвечал: «Восемь». — «Неужели они все возьмутся помогать нам устанавливать связь?! Мы же тогда никогда не услышим более наших координат!» Я успокоил его, объяснив, что это типично русская традиция выходить в эфир в новогоднюю ночь и кричать и звать всех, кто отзовется, и что завтра этого скорее всего не будет, а останутся только те, кто постоянно работает с нами, то есть Восток и Беллинсгаузен. «Хорошо бы еще и яхта, — мрачно добавил Этьенн. — Не пойму, что у них стряслось там на борту. Неужели так много шампанского, что за ночь не выпить!» Одно утешение от радиосвязи — это обещание Сани устроить грандиозный прием в честь экспедиции с сауной, шампанским и фруктами. Мы все в ожидании. По нашим расчетам, Брайтон должен был быть у нас числа шестого или седьмого и уже от нас лететь на Восток. Саня сказал, что без труда примет и накормит экипаж «Твин оттера». Мы собирались погрузить на самолет все то, что было нам ненужным до Востока, и продолжить путь налегке с тем, чтобы Брайтон на обратном пути с Востока подвез нам еще несколько ящиков собачьего корма числа девятого или десятого. Так мы надеялись сберечь силы собак. Но все вышло по-другому.

В преддверии дня рождения профессора, имеющего быть 4 января, я сочинил огромную поэму, где постарался выложить все, что слышал когда-либо о Китае и гляциологии, и то, к чему, по моему мнению, привело слияние в профессоре этих двух казавшихся несовместимыми понятий. Вечером в японском ресторане итальянская кухня: спагетти и крабы. По данным «Аргоса», на сегодняшний день мы прошли 2395 миль, до Востока оставалось 357 миль. Лагерь в координатах: 84,11° ю. ш., 106,3° в. д. Если бы мы их знали тогда, 1 января…

2 января, вторник, сто шестьдесят первый день.

Всю ночь над палаткой качался ветер. Утром он немного стих, но продолжал дуть, не поднимая поземки. Температура, как обычно, минус 25 градусов, и, как обычно, впереди белые зазубрины застругов до самого горизонта. Начинался второй день нового года. После вчерашнего разгрузочного итальянского меню утром потребовался мужской завтрак. Я бросил на дно большой кастрюли два ломтя ростбифа, засыпал их сверху сыром, покрошил ржаных сухарей, а затем залил все это взбитым с молоком яичным желтком. Кейзо, который, несмотря на кажущуюся субтильность, отличался совершенно непостижимым аппетитом, при виде всего этого великолепия даже застонал от наслаждения.

Несмотря на продолжающиеся заструги, двигались довольно уверенно и к полуденному перерыву прошли 13 миль. У некоторых собак кровоточили лапы: очень жесткая поверхность. Однако, памятуя трагический случай с Одэном, обморозившим лапу, когда мы надели на него защитный носок, мы просто не решались вновь использовать этот способ защиты, надеясь главным образом на целительные свойства собачьей слюны. После перерыва еще 13 миль и лагерь. День прошел без особых приключений. Вечером пошел на радиосвязь, поскольку оставленный мной вчера один на один с советскими станциями Этьенн не смог уловить координаты, которые Беллинсгаузен транслировал Востоку на чистейшем русском языке, несмотря на мои неоднократные просьбы передавать координаты на английском, чтобы всем было понятно. Но, увы, не помогли и мои в общем-то неплохие знания родного языка. Яхта по-прежнему молчала, парижский офис, по словам Ленинграда, не отзывается, и в итоге мы остались без координат. Саня нервничал, что не может сообщить нам координат. Я его успокоил, пообещав прочно держаться за его меридиан. Когда же кончится шампанское на яхте?! Возвращаясь из палатки Этьенна после радиосвязи и очередного заседания нашего общества, на котором мы все втроем выкурили по сигарете, я был остановлен вопросом из пирамидальной палатки Джефа и Уилла, заданным в полном соответствии с их уставом из спальных мешков. Подойдя поближе, я передал им всю полученную по радио информацию, естественно, ни словом не обмолвившись о нашем заседании. Обходя палатку, чуть было не наступил на Тьюли, лежащую рядом. Сомнений быть не могло: живот ее округлялся прямо на глазах, и было похоже, что роды будут перед Востоком. В этот день мы находились в координатах: 83,74° ю. ш., 106,4° в. д.

3 января, среда, сто шестьдесят второй день.

И вновь, как много дней подряд, нежный голос Марии Такеучи извлек нас с Кейзо из спальников на воистину Божий, не омраченный ни единой тучкой свет. Ветер посвежел, но было тепло (минус 24 градуса) и ясно, а значит — в путь.

Сегодня во время обеденного привала Тьюли, осознав после долгих и мучительных колебаний, что более не в силах скрывать от нас свое положение, подошла к нам с Джефом с повинной головой. Хотя внутренне мы были готовы к такому повороту событий, однако одно дело — готовность, а другое — печальные собачьи глаза рядом и ее большой живот. Ситуация была непростой. У нас уже были намечены две кандидатуры на вывоз по состоянию лап: Кука (да, да, тот самый Кука, чья мужская доблесть так отчетливо отражалась сейчас в подернутых печалью золотисто-карих глазах Тьюли) и Содапоп — собака из упряжки Джефа. Поэтому, если Тьюли возьмет декретный отпуск, а дело к тому шло, то Джеф мог остаться с семью собаками, а этого было явно недостаточно. Покамест решили оставить Тьюли на ее посту, не требующем особенных физических усилий, а дальше надо было посмотреть: все-таки самолет должен был быть через три дня, и, если Джеф даст разрешение на роды, можно было бы ее отправить.

Благополучно миновав вторую половину дистанции и пройдя в общей сложности 26 миль, мы стали ставить лагерь при усиливающемся ветре. Чтобы не попадать в ветровую тень палатки Джефа, мы с Кейзо решили немного передвинуть свою упряжку. Я нашел более подходящее место среди застругов и позвал собак к себе. Всего-то надо было проехать метров двадцать, но собаки, предчувствуя близкую кормежку, очень резко взяли с места, и я с трудом их остановил. Все смешалось. Коренные Монти и Хоби оказались в самой гуще. Естественно, сразу возник конфликт, выросший точно так же, как у людей, как завершение логической цепочки: усталость — голод — раздражение — бой! Томми, безобидный Томми, вцепился в Арроу — небольшого черного, чрезвычайно игривого и музыкального пса. Рэй решил помочь своему одноклубнику (они с Томми оба были из упряжки Уилла). Естественно, Монти никак не мог стерпеть, чтобы какие-то чужаки трепали лучшего вожака его упряжки. Разница в весе и темпераменте была слишком очевидна. Через мгновение голова Рэя оказалась в огромной пасти Монти. Мы замерли, ожидая неминуемого, но только на секунду. Моя задача была надежно изолировать Хоби, уже изготовившегося к тому, чтобы поделить Рэя со своим братом. С большим трудом мы растащили собак, не жалея ни криков, ни тумаков. Мир, или точнее перемирие, был восстановлен. У Рэя было все в порядке, даже уши на месте. Не успели мы немного прийти в себя после этой потасовки, как новые истошные крики раздались за нашими спинами, заглушая шум ветра. Кричал человек: «Держи-и-и-и! Держи-и ее!» Не успев даже обернуться на эти крики, я скорее почувствовал, что что-то очень большое накатывается на нашу еще не до конца поставленную палатку. Прямо на нас, подпрыгивая на застругах, на большой скорости мчалась палатка. За ней с искаженным лицом, простирая вперед руки, мчался Этьенн. Кейзо бросился навстречу палатке и остановил ее. Еще через мгновение руки Этьенна надежно вцепились в подрагивающий от возбуждения каркас палатки и надежно прижали его к снегу. Этьенн тяжело переводил дыхание — высота плато была великовата для такого рода соревнований. Да! Погода явно нас избаловала. При таком-то незначительном ветре и потерять палатку! Ай-ай-ай! Верхний чехол нашей палатки рвался из моих рук: ему тоже захотелось свободы, но одного беглеца в этот вечер было явно достаточно.

Радиосвязь вновь не внесла никакой ясности в наше положение, хотя впервые за последнее время удалось связаться с базовым лагерем, так что даже он нас слышал. Но и базовый лагерь не имел наших координат по все той же причине: яхта на связь не выходила! Радиосвязь закончилась, мы выпили чаю, выкурили по сигарете, а я все не уходил, хотя по некоторым характерным жестам профессора и Этьенна мог догадаться, что пора и честь знать. Я ждал от профессора официального приглашения на день рождения. Именинник, полупогрузившись в спальный мешок, не спешил его делать — он аккуратно прихлебывал чай и глядел на меня непонимающими, добрыми близорукими глазами. Я посидел еще немного и, ничего не высидев, уже высунув одну ногу за дверь, спросил невзначай: «Так, значит, завтра в семь часов у вас в палатке?» Профессор, моментально проснувшись, замахал руками: «В девять, в девять! Не раньше!» Я поблагодарил за любезное приглашение и направился домой. А дом мой находился в координатах: 83,37° ю. ш., 106,26° в. д.

4 января, четверг, сто шестьдесят третий день.

Я начал сегодняшний день с того, что забыл поздравить профессора с днем рождения. Так часто бывает. Я шел к палатке профессора рано утром, чтобы поздравить его и, как всегда, сообщить о погоде. Меня сбил Этьенн. Обычно он очень живо реагировал на мое приближение, еще издали крича мне на чистом русском языке: «Добро утро, Виктор!» На этот раз никаких приветствий не последовало, и я начал с того, что, заглянув в палатку, сказал: «Доброе утро, ребята!» И тут же напрочь забыл о поздравлении, а вместо того стал интересоваться у Этьенна результатами вчерашней ночной радиосвязи: удалось ли ему все-таки получить координаты и что-то еще, уже не помню что. Вдруг я увидел, что Этьенн делает мне страшные глаза и едва заметно кивает головой в сторону завешенного свисающей с потолка палатки одеждой и потому скрытого от меня профессора. Я тут же спохватился. «С днем рождения, дорогой профессор, — произнес я медовым голосом. — Как ваше самочувствие? Надеюсь, все отлично?» Профессор, раздвигая руками висящие у него над головой брюки, поблагодарил меня и спросил, какая температура за бортом. Я его успокоил: всего минус 24, легкий ветер — словом, вполне именинная погода. Это поздравление чем-то неуловимо напомнило мне вчерашнее приглашение. Возвращаясь в палатку, подошел к Монти и увидел, что у него вновь загноились глаза — требовались срочные меры. Мы с Кейзо выкинули все из палатки и пригласили нашего лохматого пациента зайти внутрь, чтобы избавиться на время операции от ветра. Монти, который, несмотря на внешнюю свирепость, по характеру был сущий ребенок, отличался чрезвычайным любопытством. Вот и сегодня он с превеликим удовольствием запрыгнул в палатку и принялся внимательно все обнюхивать. Улучив момент, мы с Кейзо завалили его на спину и закапали лекарство. Монти очень понравилось в палатке, и нам пришлось потрудиться, чтобы его выдворить.

Всю первую половину дня стояла прекрасная погода. Я шел по солнцу, так как при отсутствии данных о координатах не слишком доверял компасу. К полудню упряжка Уилла отстала настолько, что мне пришлось остановиться раньше. Погода быстро портилась, наползла облачность, ветер стал резче, похолодало. Воспользовавшись затянувшейся паузой, пока не подошел Уилл, я пригласил известного специалиста в области ранней диагностики беременности доктора Этьенна осмотреть Тьюли. Этьенн пощупал собаке живот, пересчитал соски и глубокомысленно изрек: «Скорее всего она беременна!» Мы с Джефом, пропустив это очевидное замечание мимо ушей, почти в один голос спросили: «Когда?» Этьенн еще раз посмотрел на Тьюли: «Судя по состоянию ее сосков, дней через десять, я думаю». Мы тогда не знали, насколько это было близко к истине, но во всяком случае это была уже конкретная информация, на основе которой надо было принимать решение о судьбе потомства. Джеф был настроен решительно. «Я не хочу терять собаку в такой ответственный момент. Тьюли — лучшая из всех наших вожаков, и с ее потерей, я имею в виду, если мы позволим ей рожать, мы не сможем сохранить такой высокий темп движения, как сейчас, поэтому я предлагаю весь помет, — тут он сделал паузу, подбирая нужное слово, — изолировать от нее сразу же после родов». Мнения разделились. Кейзо был за то, чтобы все потомство сохранить, и даже вызвался посадить роженицу на свои нарты. Уилл сказал, что это целиком зависит от Джефа, как хозяина собаки, и он не хочет вмешиваться. Этьенн колебался, но был, кажется, ближе к позиции Кейзо. Профессор воздержался от обсуждения, но, мне думается, разделял озабоченность Джефа, безусловно, доверяя его богатому опыту. Я считал, что надо отправить Тьюли на Восток ближайшим самолетом и затем далее в Мирный, чтобы она смогла спокойно родить в приличных условиях, при этом я как пойнтмен брался выполнить увеличивавшийся в случае ее отъезда на роды объем работ, связанных с прокладкой курса. Тьюли, не подозревая, что решается ее судьба, лежала рядышком, пряча морду от начинавшего мести снега. Так и не придя к единому мнению, мы продолжили маршрут, поскольку за время почти часового перерыва здорово подмерзли.

Во второй половине дня погода резко ухудшилась. Очевидно, профессор был не на очень хорошем счету там, в небесной канцелярии, а может быть, просто Антарктида злилась на него за то, что он, будучи никаким лыжником, все-таки успешно преодолевал один из труднейших ее маршрутов, причем не просто преодолевал, а с огромной пользой для своей посягающей на ее антарктические секреты науки. Видимость порой падала до 200 метров, но, к счастью, застругов было поменьше, чем в первой половине дня. Ветер был практически попутным, и поэтому мы двигались очень быстро. К концу дня мы остановились в 25 милях от предыдущего лагеря. Сегодня наконец-то были получены координаты за вчерашний день, порадовавшие своей близостью к ожидаемым нами. Вечером, преодолевая штормовой ветер и начавшуюся метель, мы пошли в гости к профессору. Я вручил ему уже ставший традиционным подарок: часы «Ракета», а также ставшую уже традиционной поэму. Поэма понравилась. Привожу ее здесь в собственном переводе:

День рождения профессора мы встретили в координатах: 83,0° ю. ш., 106,2° в. д.

5 января, пятница, сто шестьдесят четвертый день.

Метель, продолжавшаяся всю ночь, полностью засыпала наши двери, и поэтому, прежде чем вылезти наружу, я должен был каким-то образом, не выходя из палатки, немного освободить дверь от снега. Я лег на спину на спальный мешок и, упершись обеими ногами в дверь, несколькими судорожными и в то же время энергичными толчками немного ослабил давление снега на тент палатки. Этого было достаточно, чтобы открыть двери и выползти наружу. Остальные раскопки я провел уже с помощью лопаты, не переодеваясь и оставаясь, к великой радости собак, в том же скромном одеянии, в котором вышел принять снежный душ, а именно: в часах. Во время раскопок погода казалась мне неприятной и главным образом потому, что совершенно отсутствовал контраст, что сулило нелегкий день, однако уже через четверть часа, когда я вторично отправился в свое турне между остальными палатками, четверть горизонта была голубой. Настроение сразу улучшилось. Однако весь день проходил под знаком борьбы между клубящимися с южной и западной сторон горизонта тяжелыми темно-серыми тучами и солнцем. Когда солнцу удавалось пробить брешь в этом плотном экране, все вокруг сразу оживало: поверхность ледника раскрашивалась голубыми тенями застругов, поднимаемая ветром мелкая снежная пыль искрилась на солнце, да и свист ветра уже не казался таким печальным и безысходным. Но чаще все-таки побеждали тучи, и тогда все вокруг гасло, приобретая мертвенно-серый, однообразный цвет. Моя тень, которая в унисон с порывами ветра, трепавшего штормовку, изменяла свои очертания, уже не могла служить мне единственным надежным указателем правильности движения, так как растворялась в этой серой мути, а я опять не видел ничего, кроме беспокойной стрелки компаса и концов фиолетовых, нацеленных в неизвестность лыж.

Победителем в этой борьбе стали тучи: ветер стих, и установилась самая что ни на есть настоящая белая мгла, контраст исчез совершенно, и всю вторую половину дня пришлось изрядно покувыркаться на лыжах. Правда, к вечеру прояснилось, но опять ненадолго — нечего было и думать о том, что Брайтон отыщет нас завтра, если такая погода сохранится. Сегодня вновь, как и в первые месяцы нашего пути, мы почувствовали себя ближе друг к другу, более зависимыми друг от друга, более нужными друг другу. Нас объединила непогода, и сегодня мы все были по одну сторону баррикады, снежной баррикады, по другую сторону которой в яростной белой круговерти бушевала Антарктида. Неудивительно поэтому, что именно сегодня вечером, когда мы уже ставили лагерь, Джеф подошел к Кейзо и просто сказал: «Пусть рожает. Бог с ней!» Кейзо обнял Джефа. Я стоял рядом и все видел и слышал, и мне было радостно и приятно смотреть на своих друзей в одинаковых зеленых костюмах, похлопывающих друг друга по плечу. Главные оппоненты договорились, и судьба Тьюли была решена: ближайшим самолетом она отправляется на Восток вместе с двумя другими собаками. Я хотел сразу же порадовать Саню известием, что к ним на Восток направляется женщина, да еще к тому же на сносях. Однако провидение охранило Саню от этой приятной новости и отменило прохождение на сегодня. Радиосвязь не состоялась. Лагерь в координатах: 82,66° ю. ш., 106,3° в. д.

6 января, суббота, сто шестьдесят пятый день.

Такое впечатление, что мы забрались в облака. Все вокруг, как в тумане: падает мелкий легкий снежок, абсолютная тишина и всего минус 20 градусов! Вот тебе и Антарктический купол! Вот тебе и устойчивая солнечная, морозная погода! Ни вчерашняя, ни тем более сегодняшняя погода под это определение никак не подходили. Даже спать сегодня ночью было жарко. Еще жарче было двигаться на лыжах и пытаться при этом не завалиться в какую-нибудь очередную яму, совершенно не отличимую в белой мгле от какого-нибудь очередного бугра. Весь день сегодня я шел медленно: жарко и ничего не видно. Поэтому прошли всего 23 мили. Такой же белый туман, наверное, и в эфире — во всяком случае, он успешно пресекает все наши попытки связаться с кем бы то ни было. Белая мгла! По предварительной договоренности завтра связь с Брайтоном в 8 утра. Может быть, ветер растянет эту пелену!! Во второй половине дня, когда я осторожно шел впереди, постоянно оглядываясь на упряжки, чтобы контролировать правильность своего курса, то внезапно увидел идущую по моему следу собаку. Я остановился, и вскоре собака поравнялась со мной. Это оказался Бьелан. Некоторое время мы шли молча рядом, затем он немного ускорил бег и ушел вперед, но внезапно метров через пять остановился и посмотрел на меня. Надо было видеть выражение его морды. Бьелан — самый старый, видавший виды пес и, как все старики, не склонен проявлять эмоции. Все внутренние переживания крайне редко и скупо прорисовывались на его физиономии. Даже во время кормления, как бы голоден он ни был, он всегда чуточку нисходил к тебе. Но сейчас! Вся его львиная морда с маленькими глазками, прячущимися в густой шерсти короткими ушами выражала полное недоумение: «Куда идти?» Ведь совсем недавно, когда он, улучив момент, перекусил тонкую оранжевую веревку, связывавшую его с ненавистной упряжкой, ему казалось, что он перегрызает то единственное, что связывает его свободу, что мешает ему, Бьелану, самому выбирать дорогу в этой жизни… Но все вышло по-иному — он не знал, куда идти и что делать с этой свободой. Впереди не было никого и ничего, что указывало бы ему его дорогу: ни припорошенного снегом чахлого куста, ни одинокого дерева, ни темной полоски леса на горизонте; в этом необъятном белом мире не было, наконец, даже хоть какого-нибудь захудалого следа, который можно, единожды уткнувшись в него чувствительным носом, держать в поле зрения, незаметно скашивая вниз глаза и все время чувствуя его лапами. Не было ничего, и Бьелан растерялся. Но, растерявшись, он не впал в панику, не стал носиться, задрав хвост, в поисках несуществующего следа, а просто остановился и стал ждать, всем своим видом как бы показывая, что он вполне бы мог продолжить свой бег, но в компании как-то веселее. Скоро мы вновь поравнялись, причем на этот раз он ждал меня, и продолжали идти уже вместе. Бьелан бежал рядом, делая вид, что совершенно меня не замечает — он был свободен и сам выбирал себе дорогу. Через некоторое время нас догнал Джеф и, справедливо считая, что Бьелан вполне отдохнул, препроводил его в упряжку Кейзо.

Удивительные все-таки существа эти собаки — такие разные в проявлениях своего характера, совсем как люди! Есть умные и глуповатые, добродушные и злые, злопамятные и отходчивые, хитрые и простодушные, флегматичные и импульсивные, трудяги и лодыри, но все они сейчас участники нашей экспедиции, и на их долю выпали самые тяжелые испытания, причем, в отличие от нас, они не знают, куда идут, и потому не могут сосчитать, сколько дней остается до конца их мучений. Они умеют радоваться каждому дню, и иногда просто по-хорошему завидуешь их способности устраиваться после трудного дня гонки в рыхлом снегу. Поэтому я был весьма горд, когда Уилл заявил мне, что решил назвать первого, самого сильного щенка Тьюли Виктором в мою честь. На радиосвязи выяснили, что Брайтон вместе со своим «Твин оттером» сидит на Полюсе и ждет погоды для рывка в нашу сторону. Сегодня прошли всего 23 мили. Лагерь в координатах: 82,32° ю. ш., 106,37° в. д.

7 января, воскресенье, сто шестьдесят шестой день.

Облачность только по горизонту, над головами синее небо, но погода кажется чрезвычайно неустойчивой. Легкий ветер от юго-запада, минус 26 градусов. Утром состоялась связь с Брайтоном, который сообщил, что и у него нет ясности с погодой, но подтвердил свою готовность вылететь к нам, как только позволит видимость.

Солнце полыхало над головами всю первую половину дня и палило так нещадно, что я да и все остальные изрядно взмокли, однако затем небо заволокли тучи и сразу же стало прохладно, что позволило поднять темп и выйти к концу дня на стандартную отметку 25 миль. Восток слышен очень плохо, но координаты уловили отчетливо. Несмотря на то что в последние дни солнце периодически пропадало, я все-таки хорошо держал курс. Это радовало и меня, и моих товарищей, которые так доверчиво за мной шли. Впрочем, в том, что я выведу всех к Востоку, ни у кого не было даже тени сомнения. Как-никак русская станция — да я ее должен был по запаху отыскать, тем более что я там дважды побывал, а тут еще и координаты весьма кстати поддерживали эту уверенность и во мне, и в моих друзьях.

Наконец-то шампанское на яхте кончилось, и она объявилась у острова Аделейд.

Корма для собак у нас было только до 10 января. Мы надеялись, что до этого времени самолет прилетит, а пока собачкам уже не хватало обычного рациона: сказывалась возросшая нагрузка из-за более рыхлого снега, плохого скольжения и высоты. Сегодня во время обеда внезапно сцепились Хэнк и Пэнда. Началось с того, что ветер пригнал к ним пустой полиэтиленовый пакет из-под супа, выброшенный кем-то из нас. Оба пса одновременно потянулись к пакету и, не достав его, решили немного погрызть друг друга. С большим трудом я их разнял, к счастью, сохранив при этом брюки. Кейзо начал полнеть — это заметил даже Этьенн. Я объяснил ему, что специально откармливаю своего ученика, готовя его к женитьбе — пусть наедается впрок, а потом он, как самый молодой, имеет право на дополнительное питание, правда, я, как идущий впереди, тоже. Поэтому наша палатка себя не жалела и потребляла, наверное, больше всех мяса, разве что профессор — известный мясоед — мог составить нам конкуренцию. Лагерь в координатах: 81,96° ю. ш., 106,44° в. д.

8 января, понедельник, сто шестьдесят седьмой день.

Когда же восстановится погода? Пора бы уже, но с утра сплошная облачность, ветер с поземкой, минус 25 градусов. Все это не очень подходило под определение «летная погода», но вполне годилось для понятия «ходовая», поэтому мы вышли около половины девятого. С момента выхода мы каждый час выходили на связь с Брайтоном. Он просил нас давать ему погоду, но, поскольку погода была по-прежнему неустойчивой, мы не могли сказать ничего определенного, передавая ему очень обтекаемое: «Пятьдесят на пятьдесят». Это означало: решай сам — лететь или нет, мы не можем тебе подсказать, потому что, с одной стороны, нам очень хочется, чтобы ты прилетел, а с другой — мы боимся, что ты нас не найдешь и слетаешь зря, но отнюдь не даром, а за кругленькую для экспедиции сумму. Каково же было наше удивление, когда на очередной радиосвязи в 12 часов Брайтон, выслушав нашу очередную половинчатую информацию, вдруг сказал, что через 20 минут будет у нас! «Парни, как у вас там с облачностью? Я буду заходить с северо-востока!» Это было совершенно неожиданное направление. Брайтон, вылетев с Южного полюса четыре часа назад, прилетал к нам со стороны станции Восток! Ай да Брайтон! Мы остановились. Минут через пятнадцать в наушниках радиостанции, которую мы не выключали, раздалась знакомая скороговорка: «Ребята, я сел, но не знаю где, сейчас определюсь и вылечу к вам». У Брайтона был приемничек замечательной спутниковой системы определения координат, позволявший ему находить выход из любого положения. Так было и тогда, когда он в первый свой полет на Полюс не нашел его. Брайтон приземлился, включил свой замечательный приемник и через двадцать минут знал, куда ему лететь. Чтобы не замерзнуть, ожидая, мы решили разбить лагерь здесь, простоять в этой точке сегодня полдня, весь завтрашний день и завтра же вечером выйти дальше, переведя таким образом свои часы на время станции Восток. Такая идея всем пришлась по душе, и мы быстро поставили палатки. Через полчаса появился «Твин оттер», экспедиционное время было 1 час пополудни, местное — полночь, термометр показывал минус 31 градус, было холодно.

Брайтон привез, как всегда, продовольствие, корм для собак, и, кроме того, самолет был загружен нашими вещами, которые шли на Восток. Среди всего прочего я заметил свой многострадальный ящик с озонометром. Но оказалось, что Брайтон взял только шесть ящиков с собачьим кормом, чего хватило бы только на неделю, а идти нам до Востока было десять дней. Мы-то рассчитывали, что Брайтон побудет на Востоке два-три дня, а затем по пути на Полюс подсядет к нам и привезет еще несколько ящиков с кормом, но Брайтон с таким вариантом не соглашался. Он сказал, что, во-первых, нас довольно трудно искать, и если мы сейчас уйдем с этого места, то он вряд ли сможет в указанный нами срок найти нас и доставить корм собакам, а во-вторых — на обратном пути к Полюсу самолет будет перегружен горючим и ему будет трудно совершить посадку, особенно здесь, где так много застругов. Хотя доводы Брайтона выглядели не слишком убедительно, нам ничего не оставалось делать, как пересмотреть свои планы. Рассматривались два варианта. По одному из них, Брайтон уходит на Восток и возвращается сразу же обратно налегке, только с собачьим кормом, после чего вновь летит на Восток, а оттуда уже без посадки летит на Полюс. Согласно второму, мы отпускаем Брайтона совсем, а корм для собак нам через неделю подвезут с Востока на тягачах. Но я сказал, что, несмотря на всю кажущуюся надежность и дешевизну второго варианта, он вряд ли осуществим сейчас, так как, насколько я знал из сообщений Сани, на Востоке еще не было механиков-водителей для этих машин, они должны были прилететь из Мирного только дней через пять-шесть. Поэтому мы остановились на первом варианте, который стоил 3000 долларов в час. Брайтон улетел, пообещав быть обратно часа через четыре. Мы поспешили в палатки готовить письма и радиограммы к его прилету.

Профессор вместе с Джефом вырыли в снегу очередную двухметровую яму для проведения изыскательских работ, которые чуть было не подкосили профессора в прошлый раз. Сейчас мы решили помогать профессору, сменяя друг друга и время от времени оттаскивая его самого в палатку греться. Самолет прилетел ровно через четыре часа. Довольный Брайтон, очевидно, неплохо встреченный нашими на Востоке, вручил мне подарок от Сани: бутылку шампанского и бутылку водки, а также увесистый пакет с радиограммами, которые пришли на Восток на имя «Трансантарктики» и многие из которых были мне прочитаны уже по радио. Мы посадили в самолет беременную Тьюли, Джуниора, злополучного Куку и Содапопа, который всего боялся и дрожал как осиновый лист. Эрик постелил на металлический пол несколько матрасов, и собаки устроились с комфортом. Мы простились с ними ненадолго, дней на десять, а с Брайтоном, Эриком и «Твин оттером» на неопределенное время: все контрактные обязательства компанией «Адвенчер нетворк» были выполнены и нас более ничего не связывало, кроме добрых воспоминаний, которые тоже стоили достаточно дорого. Мы обнялись на прощание. «Твин оттер» красиво разбежался, взлетел и прошел над лагерем, качая крыльями. До свидания, «Твин оттер»! Почти полгода ты был для нас единственной нитью, связывавшей нашу экспедицию с остальным миром…

Через два часа на связи станция Восток. Саня заявил мне, что у Восточного доктора есть несколько вопросов к нам по поводу поступившей пациентки. Привожу наш диалог почти без изменений:

Восток. Сообщите, пожалуйста, имя и возраст роженицы.

Я. Тьюли, возраст ее два с половиной года!

Восток (полуутвердительно). Это ее первые роды?

Я (твердо). Да!

Восток (суховато). Пожалуйста, несколько слов о характере потерпевшей.

Я (с воодушевлением). О! Она очень ласкова, не кусается и очень, просто преступно доверчива, за что и поплатилась.

Восток (смущенно). Не могли бы вы назвать примерную дату э… э… зачатия, а также фамилию предполагаемого отца?

Я (уверенно). 8 ноября, 4 часа 10 минут утра по местному, точнее чилийскому времени. Отец по имени Кука доставлен к вам тем же самолетом.

Восток. Спасибо за точную информацию. Не волнуйтесь, мы создадим для нее оптимальные условия. Наша операционная по праву считается одной из лучших на этих широтах.

Я (в ужасе). Какая операционная! Темный угол, умеренная температура, минимум посторонних и хорошее, разнообразное питание! Об остальном она позаботится сама!

Восток. Хорошо, я понял, а что делать с остальными собаками?

Я. Привяжите их где-нибудь в укромном месте подальше от ветра и давайте им раз в день по куску того корма, который есть в наших ящиках.

Вот так мы и побеседовали. Чувствовалось, что ребята на подъеме и действительно сделают все возможное, чтобы помочь Тьюли. Мы тоже довольны: как-никак пристроили девушку, она попала в хорошие руки и за жизнь ее теперь можно было не волноваться. На Востоке минус 34 градуса, у нас минус 25. Окончание работы с «Адвенчер», а также удачные проводы роженицы мы отметили советским шампанским, собравшись в нашей палатке. Уилл принес также прощальный подарок Брайтона — бутылку шотландского виски. Естественно, что бутылки с водкой и виски остались практически нетронутыми и по закону гостеприимства перешли в нашу с Кейзо собственность, так что мы с ним могли продолжить добрую традицию, установленную в нашей палатке в рождественские праздники: завершать ежедневный сорокакилометровый переход добрым глотком холодной тягучей водки, смешанной с тонизирующим китайским эликсиром, настоянным на женьшене. Традиция эта, чрезвычайно понравившаяся моему юному другу, возникла благодаря присланному нам к Рождеству подарку от полярниц Южного полюса. В большой посылке главное место занимала пузатая заиндевевшая бутылка «Смирновской». Я вспомнил, что однажды, еще в первые месяцы нашего путешествия, соседствуя с Уиллом, я приготовил коктейль из русской водки и китайского бальзама, который нам тогда весьма понравился. Попробовав приготовить такой же коктейль из «Смирновской», я убедился, что по своим вкусовым качествам он ничуть не уступает прежнему. Кейзо он тоже пришелся по вкусу, и вот нам удалось растянуть удовольствие почти до сегодняшнего дня (водка кончилась вчера, бальзам еще оставался), так что эти две бутылки были очень и очень кстати.

Позавтракав с шампанским по нашему новому времени около 8 часов утра 9 января, мы завалились спать, договорившись вечерком начать эксперименты в яме профессора Дахо. Смена времени явно пошла нам на пользу, и мы спали без всякого зазрения совести до 18.30. Несмотря на то что после подъема обычно следовал завтрак, я смог все-таки убедить Кейзо, что теперь это наш ужин и, стало быть, готовить надо ему. Кейзо не сопротивлялся и моментально поставил вариться рис! Заглянувший к нам в палатку профессор застал нас в самом разгаре очередного рисового праздника. Чувствительные ноздри профессора вздрогнули, но он переборол себя: белая снежная пирамида около вырытой накануне ямы явно перетягивала белую пирамидку риса в нашей кастрюле. Профессор спросил, не смог бы кто-нибудь из нас помочь ему отобрать снежные образцы. «Разумеется, — ответили мы одновременно. — Вот только доедим рис и сразу придем». Удовлетворенный профессор закрыл дверь, и мы услышали его удаляющуюся тяжелую поступь. Да, сегодня профессор был одет на славу, о чем можно было судить по его ставшей чуть ли не вдвое более громоздкой фигуре.

Когда я подошел к яме, Джеф уже был там, и наш крепко спаянный морозами научный коллектив начал работу. Профессор предпринял отчаянную попытку натянуть свой белый стерильный костюм на теплую парку, ему это удалось несколько лучше, чем собственно костюму. Костюм лопнул во многих местах и покрылся фиолетовыми пузырями рвавшейся на волю профессорской парки, а сам Дахо стал похож на белого медведя или снеговика, но зато теперь мы могли не волноваться за его здоровье. Уилл тоже принял участие в международном эксперименте — прыгал вокруг ямы с фотоаппаратом, Этьенн сидел в палатке, а Кейзо был запасным. Вся работа была выполнена за два с половиной часа, и в полночь мы с Кейзо уже готовили полдник. По сведениям Брайтона, экспедиция «Поларкросс» успешно достигла Полюса в канун Нового года и повернула в сторону Мак-Мердо. Поймав попутный ветер, Месснер и Фукс с помощью парашютов за два первых дня прошли 90 миль. Сказочная скорость! Возможно, они раньше нас выйдут к побережью. Мысленно я желал им удачи и попутного ветра, а также отсутствия застругов. Можно было себе представить, как несладко им было идти против ветра и по застругам к Полюсу. Восемьсот километров, отделявшие их от Полюса, были пройдены за пятьдесят суток!

10 января, среда, сто шестьдесят девятый день.

Первый ходовой день днем! Теперь у нас все, как у нормальных людей, если их можно отыскать на этих широтах и вдоль этого меридиана. Утром солнце на востоке, в полдень на севере и весь день светит прямо, можно сказать, в лицо и не только светит, но и греет, причем не слабо. Единственным неудобством является то, что тень моя плетется позади, пассивно следуя по моим следам, а не ведя меня вперед, как прежде. Теперь я уже не боюсь собственной тени, а скорее она боится меня — вдруг не туда заведу! Но я иду по компасу и по застругам, так что, может быть, и не собьюсь с курса. Сегодняшняя ночь была бесконечно длинной и бессонной: организм перестраивался, и в результате уже в 5 часов сна не было ни в одном глазу. Первое, что увидели мои бессонные глаза, была стоящая вертикально газета «Асахи Шимбюн». Не успел я удивиться такому ее странному положению, как газета зашевелилась, и я увидел за нею Кейзо, который тоже мучился бессонницей. В лагере стояла совершенно удивительная тишина. Я выбрался на улицу. У собак не было никаких проблем со сном — напротив, они спали так сладко, что даже, как ни странно, не подняли голов на звук открываемой молнии. Негустая облачность была размазана по горизонту. В туго, без единой морщинки натянутом голубом куполе неба бесшумно горело солнце. Красный столбик термометра упирался в черточку с цифрой 27.

Мы быстро собрались и вышли в несколько видоизмененном порядке: за мною пошла упряжка Кейзо и Этьенна, далее Уилл и последним Джеф, оставшийся всего с семью собаками. Несмотря на столь малочисленную упряжку, Джеф постоянно упирался в нарты Уилла, собаки которого, по-видимому, все-таки находились на повременной, а не на сдельной оплате. Пришлось поджидать Уилла и Джефа около получаса. Хорошо, что нам уже не надо терять времени на строительство снежных пирамид — они более не понадобятся, — и в результате трасса Южный полюс — Восток осталась провешенной не до конца. Во время обеденного перерыва, несмотря на неплохую погоду, было тихо, скорее всего потому, что Уилл в глубине души переживал отставание своих собак, а Джеф в душе негодовал, что не может обогнать Уилла, и в то же время гордился своими воспитанниками. Я, стоявший без движения в ожидании упряжек дольше всех, боролся с холодом, остальные тихо дремали, находясь еще во власти прежнего времени, по которому сейчас была полночь. За сегодняшний день прошли 26 миль.

Вечером на радиосвязи я сразу почувствовал в голосе Сани какую-то растерянность, но, не придав ей особого значения, спросил: «Ну, как там наша молодая роженица?» Саня, отнюдь не разделяя моего игривого настроения, мрачно ответил: «Роды уже начались. Тьюли родила к настоящему времени уже троих щенков, но… ты знаешь, она съела всех троих». Это было совершенно неожиданно. Я некоторое время молчал и даже не переводил сказанное Саней сидящим рядом Этьенну и Дахо. «Как это произошло?» — спросил я. Саня стал сбивчиво объяснять. Чувствовалось, что, сообщив мне такую грустную весть, он немного сбросил с плеч тяжесть всего происшедшего, несомненно, давившую на него до самого последнего момента. Я знаю Саню уже давно, мы вместе с ним пришли в Арктический и антарктический институт и с тех пор работаем бок о бок. Вот и сейчас я чувствовал, как проявляется типичная черта его характера — повышенное чувство ответственности за все происходящее вокруг него, и хотя я был абсолютно уверен, что он сделал все от него зависящее, чтобы роды прошли нормально, но такого поворота ни он, ни кто-либо из нас не мог предусмотреть. «Первый щенок был отличным, — продолжал Саня, — крупный и красивый, но второй родился мертвым, и Тьюли съела его, а через некоторое время и первого… Затем один за другим родились еще два и тоже были съедены. Может быть, — спросил Саня неуверенно, — если еще кто-нибудь родится, отнять его у этой людоедки?» Я сказал, что это бесполезно: их надо кормить и первые две недели это должна делать мать. Поэтому я попросил Саню не вмешиваться — пусть будет так, как подскажет Тьюли ее материнский инстинкт, если он, конечно, у нее проснется…

Что было причиной такого поведения? Возможно, одной из основных было то, что у Тьюли не наступила лактация и она, таким образом, «защитила» свое потомство от голодной смерти, а может быть, такая тяжелая работа, которую она выполняла наравне с мужчинами последние полгода, огрубила ее и как-то заглушила на время инстинкт материнства, который уступил место чувству элементарного голода, затмившему ее разум, когда она ела собственных щенят, а может быть, Кука был просто-напросто ей противен и она не хотела видеть рядом с собой ничего, что напоминало бы ей о той минутной слабости, которую она проявила на холмах Патриот. Не знаю. Я перевел ребятам сообщение Сани, но Этьенн с профессором отнеслись к этому сообщению довольно хладнокровно, полагая, что не стоит особенно сильно переживать по поводу таких противоправных, с нашей точки зрения, действий собаки — она, мол, сама лучше нас знает, как ей поступать со своим потомством. Возможно, они были правы, тем более, как следовало из сообщений Сани, никакими угрызениями совести сама Тьюли абсолютно не терзалась и сразу же после таких «каннибальских» родов вновь обрела былые живость и игривость. Уилл в ответ на мое сообщение сказал с явным сожалением: «О, ноу!» Джеф промолчал, так как испытывал смешанные чувства: с одной стороны, было жаль щенков, с которыми он уже почти смирился, а с другой — Тьюли вновь возвращалась в строй и могла продолжить экспедицию вместе с нами. Больше всех расстроился Кейзо. Лагерь несостоявшихся надежд в координатах: 81,46° ю. ш., 106,48° в. д.

11 января, четверг, сто семидесятый день.

День вновь начался рано, в 5 часов утра, но не с такой оптимистической ноты, что вчера. На этот раз я проснулся оттого, что Кейзо выбирался из спального мешка с какой-то лихорадочной поспешностью и выражением мрачного отчаяния на лице. Он быстро, не успев как следует одеться, выскочил наружу. Похоже, у Кейзо внезапно отказал желудок. Так оно и оказалось. В чем была причина, неизвестно — вроде, мы ничего вчера особенного не ели, все как обычно, да и потом я-то держался, пока…

С утра не просто ясно, а пронзительно ясно, ветерок немного повернул к западу, температура упала до минус 39 градусов. Мы подходили к полюсу холода — станции Восток, и уже чувствовалось его дыхание. Опять перестроились, поставив вперед упряжку Джефа. Теперь без Тьюли она выглядела осиротевшей и обезглавленной. Джеф поставил вперед двух собак: лопоухого недалекого Флоппи и Хака, специально натасканного на меня. Того самого Хака, который чуть было не съел меня в Гренландии. Джефу показалось, что именно эти двое смогут выполнить более или менее прилично работу Тьюли, поскольку Флоппи все время тянул влево, а Хак — вправо. Но движение наше от такой перестановки не выиграло, темп упал, оба новоявленных вожака частенько сворачивали с трассы, вызывая гнев каюра. Джеф попросил меня держаться поближе к собакам, и я, конечно, старался, хотя для этого пришлось идти очень медленно и я даже стал подмерзать на усилившемся ветру. Кейзо продолжал время от времени с печальным криком скатываться в кювет — недомогание давало о себе знать, и ему можно было только посочувствовать, особенно при такой пронзительной погоде. В результате Кейзо отстал от своих нарт, и я увидел, что он идет с последними нартами Уилла, а Этьенн ведет упряжку Кейзо. Остановились на обед, и вновь так же, как и вчера, чувствовалось, что настроения в команде нет, и если вчера отсутствие его объяснялось, по-моему, небольшими неурядицами с собаками Уилла, то сегодня источником недовольства был Джеф, который не удержался от того, чтобы не возложить ответственность за низший темп его упряжки на мое нежелание выдерживать необходимые сто метров дистанции между собой и собаками. Я отвечал, что мне хватает работы, чтобы следить за направлением и я не могу идти с постоянно повернутой назад головой, а что касается того, чтобы мне выступать еще заодно и приманкой для собак, то с этим вполне может справиться и сам Джеф и потом при таком раскладе не за горами тот день, когда мне придется плясать и петь перед собаками, чтобы они побыстрее шли. Я считал, что чудеса, если и случаются, то довольно редко, поэтому не следует думать, что семь собак, какими бы хорошими они ни были, смогут идти с такой же скоростью, как и девять, везущих тот же груз, причем идти постоянно. Поэтому я предложил поставить вперед упряжку Кейзо, чем окончательно опечалил своего оппонента. Среди всех нас только Уилл выглядел достаточно беззаботным и с увлечением грыз шоколад. Вот это человек — как бы поздно он ни пришел, никогда никаких претензий и жалоб на судьбу. Но все-таки после обеда мы перестроились: вперед ушла упряжка Кейзо и Этьенна, и дело пошло намного веселей, у меня же была одна забота — как можно быстрее работать палками и держать направление. Несмотря на все мои старания, упряжка догоняла меня дважды, но все равно мы смогли пройти 26 миль, прежде чем солнце откатилось на запад. К вечеру ветер немного стих и позволил нам без особых проблем поставить лагерь.

Памятуя о сегодняшних муках Кейзо, я предложил приготовить на ужин чего-нибудь попроще. К сожалению, многократно опробованный мною и признанный официальной медициной в нашей стране рисовый тормоз на японские желудки никак не действует, все же остальное в нашем рационе выглядело достаточно опасным. Однако Кейзо, в характере которого, я смею думать, не без моего влияния появилась некая типично русская бесшабашность, заявил, что предпочитает выбивать клин клином и в качестве второго клина предложил поджарить свинину. Так и поступили, сварив вдобавок еще и макарон и полив всю эту рассчитанную явно не на слабый желудок смесь ядовито-острым соусом. Бикфордов шнур был подожжен, оставалось ждать взрыва. Оставив Кейзо в томительном ожидании, я пошел к Этьенну и Дахо на радиосвязь. Саня сообщил, что роды закончились. Тьюли в отличной форме, погода на Востоке прекрасная, но наших координат они не имеют, никто ничего не сообщает, а мне сейчас эти координаты важнее, чем когда-либо, так как я не могу скорректировать свое движение по солнцу. Перемена времени по-прежнему чувствовалась, особенно сильно хотелось спать часов в восемь вечера. Вот и сейчас я беседовал с Востоком, а сидящий рядом Этьенн периодически заваливался на стенку палатки с закрытыми глазами, и только профессор оживленно занимался подсчетами того, с какой скоростью нам надо идти, чтобы подойти к Востоку в полдень 18 января. После радиосвязи традиционная сигарета. Этьенн проснулся, но очередное заседание нашего общества провел достаточно вяло. Когда я вернулся в палатку, Кейзо усиленно гасил бикфордов шнур крепким чаем, и, судя по его словам, это у него получалось. Координаты нашего лагеря на сегодня, которые я узнал много позже: 81,08° ю. ш., 106,4° в. д.

12 января, пятница, сто семьдесят первый день.

Утро! Утро начинается с пожара! Да, именно так оно и было, как ни прискорбно это признавать. Все-таки второй пожар! Скорее всего пожар возник оттого, что Кейзо накануне вечером после заправки бензином примуса не очень плотно прикрыл краник, а затем ночью краем спального мешка зацепил его и приоткрыл еще больше. В результате в сопло главной горелки примуса налилось изрядное количество бензина. Печка по этой причине долго не запускалась, но когда все-таки запустилась, то вспыхнула вся разом, сразу же заполнив палатку пламенем и едким дымом — горел жир и прочие пищевые остатки, скопившиеся на поддоне. Пришлось выбрасывать примус в снег, чтобы охладить его пыл. Горение продолжалось минут десять, а мы пока проветривали палатку. После такой встряски примус выглядел как новенький: вся грязь сгорела, и мы снова аккуратно запустили его, на этот раз без происшествий. Кейзо удалось загасить также и свой бикфордов шнур, так что сегодня с утра он был в боевом настроении. Сегодня потеплее (минус 35), но ветер сильнее, так что даже стало продувать насквозь мой ветрозащитный костюм.

Вновь упряжка Кейзо и Этьенна, шедшая первой, заметно опережала остальные две, и нам приходилось частенько останавливаться, поджидая товарищей, тем более что видимость в порывах ветра уменьшалась до 200–300 метров. Перед самым обедом Джеф и Уилл надолго исчезли из виду, и я увидел, что Кейзо отправился их искать. Ребята появились только минут через двадцать. Оказалось, что у Джефа сломалось крепление, которое он сменил всего четыре дня назад, и в дополнение ко всему на каком-то случайно подвернувшемся заструге перевернулись нарты. Обеденный синдром всеобщего оживленного молчания наблюдался и сегодня, в основном потому, что из-за сильного ветра мы все сидели врозь за своими нартами. Этьенн немного модернизировал наш обеденный лагерь, выстроив небольшую снежную баррикаду с наветренной стороны нарт, чтобы защитить от ветра наши спины, прислонившиеся к нартам с другой стороны. После обеда Уилл решил сделать несколько снимков упряжек на фоне сильной поземки. Для этого он попросил Этьенна встать к его упряжке, а сам переместился к лидирующей упряжке Кейзо. Интереснее всего то, что до этого резвые и поддерживавшие высокий темп собаки Кейзо сразу же после того, как к нартам стал Уилл, сбросили темп и пошли медленнее. Определенно Уилл каким-то и, кажется, далеко не самым лучшим образом влиял на собак.

Кейзо пожаловался, что сегодня примерно между 5 и 6 часами вечера он вдруг так сильно захотел спать, что вынужден был схватиться за стойку нарт и все это время проехать в полусонном состоянии. У меня и, как я заметил, у Этьенна подобное состояние наступает попозже, около 8 часов, то же самое, наверное, и у Джефа с Уиллом, поскольку, когда я возвращался со связи, они, как правило, уже спали. В эти часы только один человек по-настоящему бодрствовал в лагере — это профессор, который, по-видимому, освежал себя ежевечерними снежно-изыскательскими работами. Восток сегодня нас не слышал и потому сообщил только координаты, повторяя их для надежности несколько раз. Лагерь в координатах: 80,71° ю. ш., 106,2° в. д. Смотрел на координаты и сам себе удивлялся: «Какая линия! Какая целеустремленность!». Ничто — ни смена дня и ночи, ни боковой ветер, ни, казалось, ставший традиционным левый уклон — не может сбить меня с курса. Я прочно схватился за этот восточный, дважды восточный меридиан и не отпускал его! Вот что значит идти к дому! Дай-то Бог продержаться еще несколько дней до Востока!

13 января, суббота, сто семьдесят второй день.

Сегодня праздник, понятный из всей нашей шестерки только мне одному. Старый Новый год. Чтобы не объяснять ребятам на своем ломаном английском того, в чем сам не слишком разбирался на неломаном русском, я решил никому ничего не говорить об этом празднике, а обозначить его как-то косвенно. Начал я с того, что приготовил праздничный завтрак: ветчину, нарубленную мной заранее, и великолепное пюре на молоке. Кейзо был восхищен и смят. Празднование, неожиданное для всех, разумеется, кроме меня, продолжила погода. Ветер потихоньку прекращался, снежная пыль улеглась, и поверхность, та самая, которая вот уже на протяжении почти 2000 километров не давала покоя нашим ногам, исправно подкидывая нам под лыжи заструги, стала выравниваться. Стали попадаться совершенно ровные участки, где можно было развить хорошую скорость, что я и делал по мере своих сил, и собаки, разобравшись в причинах моего хорошего настроения, не отставали. В результате до перерыва прошли 14,5 мили, что было неплохой заявкой на весь день. Правда, в середине дня кто-то вспомнил, что сегодня тринадцатое, и, действительно, вновь поднялся резкий холодный ветер со снегом, но ненадолго — он стих, когда мы пришли в лагерь, накрутив на свое колесо 28,5 мили!

Кейзо тоже решил отличиться за ужином и, отказавшись от обычного риса, стал готовить макароны. Однако, если в искусстве приготовления риса он достиг небывалых высот, то макароны ему оказались явно не по плечу. В результате грубого нарушения весовых пропорций между водой и макаронами последние растеряли всю свою индивидуальность и то, что осталось в кастрюле, по цвету и консистенции напоминало скорее обойный клей. Но праздник есть праздник, и грех было расстраиваться по таким пустякам. На радиосвязи Восток слышал нас, а мы его — оказалось, что вчера у нас была порвана антенна. Ребята на Востоке своим ожиданием подогревали наше нетерпение. «Слышим ваше дыхание», — говорили они. «Видим Восток», — отвечал я от имени всех нас. Наше нетерпение понятно. Экспедиция продолжалась вот уже без малого полгода, и хотелось побыстрее финишировать. Этьенн был настроен решительно. «Вот приду в Мирный, — говорил он, — первым делом, даже до шампанского, сожгу лыжи. Я уже надоел сам себе в этих лыжах — как ни посмотришь под ноги, все одно и то же». И хотя я прекрасно понимал его состояние, все-таки осторожно посоветовал: «Ты не торопись сжигать. Может быть, они кому-нибудь еще и сгодятся!» Этьенн и не стал настаивать: «Пусть не сожгу, но сниму обязательно!»

Профессор, оторвавшись от вычислений, согласно кивал головой — уж кто-кто, а он натерпелся от этих лыж… Хотя, конечно, сами по себе наши лыжи заслуживали самых добрых слов. Четыре с половиной тысячи километров позади, а скользящая поверхность как новенькая. Правда, у Джефа возникли какие-то проблемы с креплениями, которые ломались чуть ли не каждый день. Вот и сегодня он менял их в очередной раз, но, пока были запасные, это не страшно, правда, все равно непонятно, почему только у него, а у всех остальных держатся на удивление долго. Блестящие математические выкладки профессора позволили сделать вывод о том, что для того, чтобы нам прийти на Восток 18 января, нам следует проходить не меньше 26 миль в день. Поскольку профессор шел рядом с нартами Джефа и постоянно находился рядом со счетчиком пройденного расстояния, то мы условились с ним обеспечить движение по такому принципу: или до 6 часов или до 26 миль. В соответствии с этим принципом, если в момент моей остановки в 6 часов на счетчике будет менее 26 миль, я продолжаю движение по знаку профессора, который этим знаком заодно дает мне понять, сколько еще не хватает до суточной нормы. Если же норма выполняется, то мы останавливаемся. Чтобы расширить рамки нашей договоренности, я внес на рассмотрение профессора предложение о том, что если норма будет перекрыта, как, например, сегодня, то пусть он даст мне знак, на сколько вернуться назад. Профессор, подумав, отклонил мое предложение. Договор был подписан в присутствии Этьенна.

Последние пять дней координаты были нам необходимы как воздух, но воздуха было маловато из-за высоты, а координат не хватало по другой, менее уважительной причине. Завтра яхта должна была прийти на Беллинсгаузен, так что надо было попытаться связаться и выяснить в чем там дело. Перед тем как я собрался вылезти из палатки, Этьенн сказал мне: «Ну все, Виктор! Последние пять дней ты пойнтмен, а дальше с Востока пойдем по следу снегоходных тягачей, и ты наконец сможешь отдохнуть!» Слышать такое было приятно, но я ответил, что, возможно, останусь на лидирующей позиции, чтобы стимулировать собак бежать быстрее, но в любом случае придется идти без компаса, а это намного легче… Координаты лагеря в тот день: 80,28° ю. ш., 106,07° в. д.

14 января, воскресенье, сто семьдесят третий день.

Сегодня можно окончательно считать, что Новый год наступил по всем возможным и известным стилям, правда, оставался еще китайский Новый год, но, кажется, даже сам профессор мечтал о том, чтобы Новый год, а с ним и финиш наступили поскорее. С утра чудесная погода, потому что не дуло. Минус 34 градуса, солнце. Всю первую половину дня шли в гору, иногда попадались небольшие заструги. Только к концу дня мы достигли вершины затяжного подъема, и я увидел впереди по курсу, как раз в том месте, где должен быть Восток, небольшое, но плотное облако.

Этьенну удалось рано утром перехватить радиосвязь между базовым лагерем и Пунта-Аренасом — правда, он включил радиостанцию несколько позже, чем надо, и то потому, что не надеялся кого-либо услышать, но ему все же удалось разобрать координаты. По данным радиоперехвата получалось, что мы находились утром в координатах 80,24° ю. ш. и 106,7° в. д. Великолепная позиция! Этьенн подошел ко мне утром, когда я помогал Кейзо запрягать собак, и, сияя, похлопал по плечу: «Гуд джоб, Виктор! Ты ведешь нас прямо к Востоку!» Широта меня немного смутила, так как, чтобы достичь ее сегодняшним утром, в течение трех последних дней мы должны были проходить по 28 миль ежедневно, а этого не было. Долгота же меня весьма порадовала — это было как раз то, что надо, но радиосвязь с Востоком все поставила на свои места: 80,28° ю. ш. и 106,07° в. д. Увы! Я пополз к западу, то есть в сторону от Востока. Этьенн пропустил всего только нолик в числе, обозначающем широту, а этот нолик составлял на этой широте ни много ни мало 7 миль! Но больше всего мне не нравилась сама тенденция к уходу на запад, я-то знал, как трудно от нее избавиться, особенно если нет возможности своевременно получать координаты. Сегодня на Востоке отмечен абсолютный в этом году максимум температуры: минус 16 градусов днем и минус 30 ночью, и все это при полном безветрии! Я по собственному опыту знал, что на Востоке низкие температуры переносятся несколько легче, чем такие же на прибрежной станции. Низкая влажность воздуха и его разреженность замедляют теплообмен организма с окружающим пространством, и поэтому при температуре минус 16 градусов, безветрии и солнце можно ходить в легкой одежде и не чувствовать дискомфорта. Нам еще сильнее захотелось на Восток. «Только бы не промахнуться», — озабоченно думал я, внося дополнительную поправку в компас.

Вечером в лагере царила настоящая идиллия: легкий дымок над палатками, отдыхающие на снегу собаки, Уилл, фотографирующий с разных сторон голову профессора Дахо, сидящего в очередной яме в поисках гляциологических ценностей. Черная голова Пэнды так нагрелась на солнце, что я едва не обжег руку, когда захотел ее погладить. Удивительно приятно было греть пальцы в теплой и густой шерсти.

Саня сообщил, что наши отпускники на Востоке окружены всеобщим вниманием и даже отказываются есть свою обычную пищу, предпочитая косточки с камбуза. Тьюли находилась в прекрасной форме и полном расцвете своего второго девичества. У нее есть еще время погулять и отдохнуть до тех пор, пока ее крестный отец Джеф вновь не наденет на нее постромки. За сегодняшний день прошли 27 миль. Лагерь в координатах: 79,71° ю. ш., 106,0° в. д.

15 января, понедельник, сто семьдесят четвертый день.

«Вы знаете, если замочить ту сухую картошку, которая входила в наш рацион, и дать ей постоять всю ночь в кастрюле на полу неотапливаемой палатки так, чтобы она промерзла, то утром из нее можно приготовить прекрасный картофель «фри». А если подать ее еще и вместе со слегка прожаренным антрекотом, то любой скажет про вас: «Да вам же цены нет!» Примерно такие слова сказал мне сегодняшним утром Кейзо, когда я приготовил на завтрак картофель «фри» с мясом в полном соответствии с приведенной цитатой из «Спутника походного кулинара». Великодушие погоды было безмерным. Безветрие, дымка по горизонту, над головой бледно-голубое небо и всего минус 33 градуса. Поверхность легкая, и поэтому мы без труда прошли до перерыва 14 миль. В полдень воздух прогрелся до минус 20 градусов. Казалось, что даже парило. Прошли 28 миль. Мне было никак не обменяться с профессором условными знаками в соответствии с нашим договором. Только теперь я начал постигать всю глубину профессорского анализа, когда он в последний момент исключил из нашего договора предложенный мною Пункт, определяющий наши действия в случае, если мы перекроем норму в контрольное время. Представить жутко, что было бы, если бы моя поправка прошла, — нам просто пришлось бы многократно возвращаться назад, но, слава Богу, мы как шли, так и шли и с каждым днем все приближались к Востоку. Во всяком случае, очень хотелось в это верить. Для полной уверенности по-прежнему не хватало последних координат: те, что нам сообщают, просто устаревали.

Из новостей, которые сообщил Восток, одна касалась нас непосредственно: после почти недельной непогоды в Мирном, наконец, наступила передышка и на Восток прилетели сразу два самолета, на одном из которых прибыли механики, водители и тех снегоходных тягачей, которые должны были нас сопровождать от Востока до Мирного. Тягачи эти провели зиму на Востоке и поэтому требовали профилактики. Саня сообщил, что механики уже приступили к ней и обещают подготовить машины к нашему приходу. Вечером Кейзо приготовил сверхкалорийный десерт: плавленый шоколад с маслом, и мы ели его в сплошном тумане, окутавшем наш лагерь. После десерта у нас состоялась репетиция. Мы с Кейзо готовили специальный концертный номер от «Трансантарктики» для Востока. Я спел ему подряд несколько песен из старого песенника, чтобы он мог выбрать ту, которая больше понравится ему для заучивания. Кейзо остановился на «Городе над вольной Невой», что было весьма символично для восточников, большинство из которых ленинградцы. Я выписал Кейзо слова песни английскими буквами, и вот сейчас, после десерта, наша первая репетиция. У него отличный слух, и я уверен, что дело пойдет быстро.

16 января, вторник, сто семьдесят пятый день.

Потянулись томительные, похожие друг на друга дни ожидания перед Востоком. Даже погода не дарила нам никакого разнообразия (к счастью!). Сегодня с утра дымка, минус 30, безветрие. Собаки прекрасно отдохнули за ночь и активно приветствовали меня, когда я вышел принять снежный душ. От нашего с ними диалога проснулись все, кроме Джефа, который встал раньше. Сразу же после выхода дымка рассеялась и температура упала до минус 33, но безветрие и мягкий снег, и потому идти жарко, тем более что мы все время шли вверх. Как пойнтмен я привык периодически оглядываться назад, причем уже почти машинально, чтобы посмотреть, как выглядит линия упряжек и не отстал ли кто. Ребята, идущие рядом с нартами, этого практически не делали, особенно в хорошую погоду, и напрасно! В Антарктиде очень важно вовремя оглянуться назад, от этого порой может зависеть твоя жизнь, а сегодня после обеда именно отсутствие привычки смотреть назад чуть было не привело к потере Уиллом его парки. Прошло всего минут десять после того, как мы, закончив обеденный привал, продолжили маршрут. Я по обыкновению обернулся, чтобы посмотреть, все ли в порядке. Поначалу мне показалось, что все, как обычно, — вроде бы все три упряжки, все пять моих товарищей, но, приглядевшись, я заметил на продолжении нашего следа, уже довольно далеко, какую-то маленькую красную точку. Я остановился и палками показал Джефу назад, тот тоже обернулся и передал команду дальше. Наконец она достигла Уилла, а поскольку ему было просто некому передавать команду, то он, взяв палки, покатил на лыжах обратно. Я увидел, что Уилл возвращается с большим красным мешком в руках, оказавшимся потерянной им самим паркой. Будь видимость чуть похуже или оглянись я попозже, Уилл остался бы без парки. Это незначительное происшествие было убедительным подтверждением известного принципа: «Человек в своем вечном движении вперед должен хотя бы иногда находить короткие мгновения, чтобы оглянуться назад».

Погода опять проявила исключительное благородство по отношению к нам: ветер задул тотчас после того, как Уилл вернул свою парку. Началась сильная поземка, и всем нам пришлось приодеться.

Поскольку до перерыва нам удалось пройти только 13 миль, а затем движение замедлилось из-за начавшегося ветра, то, остановившись в 6 часов, я не стал снимать лыжи до подхода профессора. Было похоже, что сегодня впервые придется действовать в соответствии с достигнутым между нами соглашением. И точно! Счетчик показал 25,9 мили, и профессор, сняв рукавицу, выбросил вверх два пальца, что означало еще две минуты. Рыхлая, мягкая поверхность и постоянные подъемы измотали собак, и они сразу же после остановки завалились в снег, высунув языки, и, как мне кажется, не слишком обрадовались, когда я, сильно оттолкнувшись палками, вновь покатил вперед, однако, заинтригованные моим странным поведением, пробежали еще 200 метров, и уж тогда мы остановились окончательно. Я снял лыжи и воткнул их в снег — добрый знак, свидетельствовавший о том, что на сегодня муки кончились. Я подошел к Джефу: «Здорово устали собаки?» Джеф кивнул головой и добавил, указывая на себя: «И эта собака тоже!»

Заканчивался шестой месяц путешествия. Я уже начал ловить себя на мысли, что воспринимаю все окружающее меня, всю эту очень нехитрую, размеренную жизнь как нечто неотделимое от себя, как будто я с самого рождения просыпался в холодной палатке, готовил на примусе овсянку, разговаривал на непонятном языке, девять часов подряд утюжил лыжами снежную целину, весь день видя перед собой только три вещи: компас, горизонт и собачьи упряжки, вновь ставил палатку с единственной мыслью об ужине и, поужинав, забирался в мешок, чтобы назавтра вновь проснуться в холодной палатке, зажечь примус и… Этьенн послал через спутник понятную только нам фразу: «Важнейшее географическое открытие». Это означало то, что мы открыли для себя Зону относительной недоступности и доказали, что при выбранном нами способе передвижения на лыжах и собачьих упряжках эта зона вполне доступна, в то время как для тяжелых снегоходных тягачей рыхлый, как песок, прикрытый тонкой коркой наста снег представляет серьезные трудности. Лагерь в координатах: 79,13° ю. ш., 106,14° в. д.

17 января, среда, сто семьдесят шестой день.

Сегодня предпоследний день из тех тридцати пяти, отпущенных мне на решение сложнейшей навигационной задачи, которую поставило передо мной руководство экспедиции на Южном полюсе: «Вам надлежит, держа курс строго на север, вывести и себя, и всю команду на Восток. На решение задачи вам отводится месяц и 1,5 килограмма овсянки. При ее решении вам позволено иногда пользоваться услугами наших офисов в Сент-Поле и Париже». Именно из-за отсутствия этой помощи в последние дни я находился сейчас в критической ситуации. До Востока оставалось всего тридцать два километра, а я не знал, в какую сторону мне идти. Пытаясь наугад компенсировать свой западный уклон, я проложил вчера курс с поправкой десять градусов к востоку и поэтому очень надеялся сегодня утром перед выходом получить наши последние координаты, но увы! Я просидел в палатке Этьенна и Дахо в ожидании того, когда Восток узнает у Беллинсгаузена наши координаты и передаст их нам, но не дождался. Время шло, координат не было, и поэтому я решил продолжать двигаться тем же курсом.

Утро началось в нашей палатке, как обычно, с прекрасного завтрака. На этот раз я усилил традиционную картошку с мясом, добавив туда яичного порошка. После двадцатиминутной напряженной борьбы мы с Кейзо в изнеможении сложили свои ложки перед непобежденной кастрюлей. Пришлось мне идти на радиосвязь со своим провиантом. Этьенн и Дахо поначалу отнекивались, но, когда я открыл крышку, по палатке поплыл такой аромат, что оба скромника, гремя ложками, дружно взялись за дело, и через минуту с картошкой было покончено. «Еще», — выдохнул профессор. «Завтра», — отвечал я.

День был трудным. Подъем, рыхлый снег, плохое скольжение, точнее, скольжения как такового не было вовсе, и приходилось попросту переставлять лыжи шаг за шагом. Правда, совершенно не было застругов. Именно такой запечатлелась в моей памяти снежная поверхность на станции Восток и именно такой, я полагал, она должна была быть и в Зоне относительной недоступности — вот она и проявила себя, правда, только на последних километрах перед Востоком.

Тем не менее прошли свои законные двадцать шесть миль и остановились милях в двадцати от Востока. Так близко мы к нему еще никогда не были!

Кейзо приготовил сегодня великолепный прощальный ужин — последний для нас двоих в этой палатке, так как после Востока мы вновь менялись экипажами. Разлив по кружкам последнюю водку, мы подняли тост за те прекрасные дни, которые провели вместе. Потом были сардины и традиционный рис, но с таким количеством мяса, что его приходилось по кусочку на каждую рисинку.

Я вылез из палатки, чтобы отдышаться. Первое, что бросилось мне в глаза, были два огромных флага, американский и советский, привязанных к вертикально установленным на нартах Уилла лыжам. Уилл готовился вступить на станцию Восток. Кивнув на флаги, он спросил меня: «Ну, как тебе эта идея?» Я ответил, что вполне подходит и хорошо бы поднять флаги и на остальных нартах. Однако, когда я пришел в палатку Этьенна, то застал последнего в страшном негодовании как раз по поводу именно этих флагов. Этьенн кипел: «Опять этот американский флаг! Он мне за эти три года порядком поднадоел. Куда ни посмотришь, все те же полосы и звезды, даже на Южном полюсе!» Доктор неспроста вспоминал сейчас про Полюс. Когда он увидел большой американский флаг точно в том месте, где земная ось пересекает поверхность (эта точка, изменяющаяся каждый год в связи со смещением поверхности ледника, в настоящее время находится метрах в двухстах от купола станции Амундсен-Скотт), он просто вытащил флаг из снега, заявив, что Южный полюс принадлежит всему человечеству, а не только американцам, и установил на месте флага маячок «Аргоса», чтобы проверить координаты Полюса, которые, к счастью, оказались правильными. И вот сейчас Этьенн ни много ни мало усмотрел в этой затее Уилла проявление великодержавного шовинизма и конкистадорского духа. Я не разделял тревоги Этьенна, так как, очевидно, с детства привык к разного рода манипуляциям с флагами и не придавал этому такого значения, как Этьенн.

Радиосвязь была отменной, что и неудивительно при таком небольшом расстоянии до Востока, когда можно было, казалось, переговариваться без помощи радио. И надо сказать, мы с Саней пришли почти к такому способу общения, когда выяснилось, что координат наших нет. Был молниеносно разработан план «Иван Сусанин». В соответствии с этим планом в 10 часов вечера Саня должен был сделать три выстрела вверх из ракетницы осветительными ракетами.

Я в это время должен был занять наблюдательную позицию на нартах с биноклем и компасом и попытаться засечь направление на станцию. Конечно, шансы на успех были невелики, учитывая расстояние и главным образом высокую освещенность горизонта, но это был хоть какой-то шанс. До десяти еще было время и я вернулся в палатку, где застал ужасную картину полного разложения вверенного мне личного состава. Кейзо, тяжело дыша, лежал поверх спального мешка головой к выходу, а на примусе стояла совершенно пустая кастрюля из-под риса. Я сразу все понял. Мой юный друг, не справившись с аппетитом, прикончил все приготовленное им блюдо и теперь от переедания не в силах был даже говорить. Я посоветовал бедняге выйти на улицу и немного растрястись. Кейзо только что-то простонал в ответ, однако я сумел его заинтересовать зрелищем предстоящего фейерверка и даже помог ему выбраться из палатки. Пока я высматривал в северной части горизонта что-либо похожее на ракеты, Кейзо, согнувшись, кружил вокруг нарт, на которых стоял я. Ни у него, ни у меня ничего не получилось. В 10.15 состоялась контрольная связь с Востоком. «Ну, как? — спросил Саня. — Видел?» — «Нет, — отвечал я. — А ты стрелял?» — «Да», — сказал Саня. Эксперимент не удался. Оставалось ждать завтрашнего утра — может быть, оно принесет долгожданные координаты? Саня обещал встретить нас на снегоходном тягаче километрах в восьми-десяти перед станцией. «Не испугаются ли собаки тягача и ракет?» — спросил он. Я сказал, что скорее всего нет. Вообще чувствовалось, что собакам необходим был отдых. Тяжелая поверхность, особенно в последние дни, совершенно их измотала, а кроме того, общую усталость усугубляли еще возникшие у некоторых собак проблемы с лапами. Я имею в виду отросшие от постоянного движения по сравнительно мягкой поверхности когти. Ломаясь у основания, они вызывали болезненные ощущения и даже хромоту. Мы решили сделать им маникюр с помощью больших ножниц, которые рассчитывали отыскать на Востоке. Лагерь в координатах: 78,77° ю. ш., 106,69° в. д. Если бы я мог знать эти координаты тогда, вечером 17, или хотя бы утром 18! Тогда, возможно, я бы с большим основанием мог говорить, что именно я нашел Восток, а не Восток нашел нас…

18 января, четверг, сто семьдесят седьмой день.

По установившейся за последние дни традиции я принес на утреннюю радиосвязь в палатку Этьенна и Дахо кастрюлю жареной картошки. И вновь — уже, увы, по традиции — сама радиосвязь не принесла никаких новостей относительно координат. Продолжал следовать прежним курсом. Вся надежда на то, что мы увидим самолет, который должен был прийти на Восток в 10.30. Саня сказал, что попросит пилота взлететь над станцией, дать круг и снова приземлиться, чтобы указать нам ее местонахождение. Как назло, сегодня с утра северная сторона горизонта закрыта сплошной дымкой, поэтому надежды на то, что мы сможем увидеть Восток издалека, почти нет. Часов в одиннадцать шедший за мною Джеф закричал: «Смотрите, самолет!» Я оторвал глаза от компаса, который продолжал время от времени изучать, и посмотрел туда, куда указывал Джеф. Действительно, градусах в пятнадцати слева по курсу я заметил знакомый темный силуэт Ил-14 — старейшины нашей полярной авиации. Эти еще до недавнего времени совершенно безотказные машины вот уже свыше тридцати лет бессменно работали в небе Арктики и Антарктики и давно уже стали для всех нас, посвятивших свою жизнь полярным исследованиям, своеобразным символом и неотъемлемой частью полярного пейзажа. А полярные летчики, изучившие эту машину до последнего винтика, умели подчинять себе все ее малейшие капризы и порой выжимали из нее то, что она никак не должна, да и не могла выполнять по всем своим характеристикам. Мне повезло: я в своей жизни встречался со многими замечательными полярными летчиками, из которых мне больше всего запомнились в Арктике Лев Вепрев, а в Антарктике Виктор Голованов.

Да, это был Виктор Голованов. Самолет сделал круг, затем снизился, скрывшись на несколько мгновений в застилавшей горизонт дымке, вырвался из нее и, различимый вдалеке только благодаря блестящим на солнце плоскостям, на небольшой высоте ушел на северо-восток к Мирному. Теперь мы знали, где находится Восток. Пришлось повернуть на 15 градусов влево. Еще через полчаса, совершенно неожиданно и незаметно подкравшись к нам с северо-востока, появился маленький, пузатый, похожий на пчелку самолет Ан-28, проходивший в Антарктиде первые летные испытания для того, чтобы в будущем заменить уходивших на пенсию Ил-14. Словно на показательных выступлениях в каком-нибудь авиасалоне, самолет проделал буквально над нашими головами несколько фигур полувысшего пилотажа, из чего я заключил, что на борту не только летчики-испытатели, но и кто-то из полярников, а иначе бы полувысшим не обошлись. Покружив немного, самолет развернулся и ушел в сторону Востока, еще раз показав нам направление. Вскоре мы увидели знаменитые минареты Востока — высокие ажурные алюминиевые мачты для антенн, поставленные несколько лет назад американцами. Ученые из США традиционно работали вместе с нашими в области исследования распространения радиоволн, а Восток, находящийся в точке Южного геомагнитного полюса, был уникальным местом для выполнения подобных исследований. Потом в 1975 году в связи с некоторым охлаждением отношений между СССР и США сотрудничество это было прекращено, а мачты остались стоять до лучших времен, и сейчас они помогли нам увидеть станцию издалека и, таким образом, продолжали играть свою роль в деле укрепления международного сотрудничества в Антарктике.

Через четыре часа мы входили на станцию Восток. Мое внимание привлек стоявший в стороне, как мне показалось, чуть ли не дыбом, большой снегоходный тягач «Харьковчанка» — один из тех двух, которые должны были сопровождать нас от Востока до Мирного. Я вспомнил, что Саня по радио обещал мне встретить нас перед станцией на тягаче, но Восток был уже перед нами, а Сани с тягачом что-то не было видно. Я обернулся и прокричал Джефу, что хорошо бы подойти к тягачу поближе и узнать, не нужна ли помощь. Мы свернули к нему и, только приблизившись на расстояние около 100 метров, увидели, что тягач не стоит, а буквально плывет в глубоком снегу. Тонкой, спасительной для нас корочки наста оказалось явно недостаточно для такой огромной махины. Из кабины тягача гроздьями посыпались люди в унылых, темных одеждах — это были полярники станции Восток, спешившие нам навстречу, но завязшие в зыбучих снежных песках. Увидев, как мы легко передвигаемся по снегу, абсолютно не проваливаясь, восточники воочию убедились в преимуществе гужевого транспорта перед автомобильным на нехоженых трассах внутренней Антарктиды. Мы обнялись с Саней. Встреча, о которой мы мечтали, когда я провожал его на зимовку осенью 1988 года, состоялась, и именно там, где мы хотели, — на станции Восток. Лица восточников казались немного бледноватыми (эта бледность, обычная после долгой и трудной зимовки, еще более подчеркивалась безрадостным цветом одежды). Остальные, не поместившиеся в тягач полярники собрались перед зданием кают-компании, украшенной флагами государств-участников «Трансантарктики». Сегодня перед выходом Этьенн все-таки уговорил Уилла снять флаги с нарт, и тот с видимой неохотой согласился. Перед кают-компанией была расчищена от снега небольшая площадь, на которой собрались восточники. Рядом со входом в кают-компанию стояли огромные сани, нагруженные брикетами снега для нужд камбуза. Вода на Востоке — большая ценность. Для того чтобы заготовить воду для кухни, практически весь состав станции, вооруженный пилами и лопатами, выходит на снегозаготовки. На станции существуют даже специальные снежные карьеры. Работа эта здесь на высоте очень трудна, особенно зимой, когда температура опускается до минус 80–85 градусов.

Мы завели упряжки на площадь к великому удовольствию восточников, которые тотчас же принялись фотографироваться с собаками. Повар станции, одетый в высокий накрахмаленный колпак, в полном соответствии с нашими обычаями вынес чудесный хлеб и соль. Проинструктированные мною ранее мои товарищи по всем правилам отломили по куску хлеба, обмакнули его в соль и с видимым удовольствием съели, а Кейзо даже попросил добавки. После церемонии встречи мы отвели упряжки на Площадь Походников — обширное место, где обычно располагаются тягачи транспортного похода, приходящего на Восток из Мирного дважды в год (в конце ноября и в начале февраля), распрягли и привязали собак. Разгрузив нарты, мы занесли их на просушку и профилактический ремонт в огромное здание электростанции, а сами направились в кают-компанию, где в полном соответствии с правилами восточного гостеприимства нас поджидал начальник станции. Широким жестом гостеприимного хозяина он пригласил нас к себе в кабинет, занимавший всю торцевую часть дома кают-компании. Окна его кабинета выходили на юг и на юго-запад, туда, куда уходила к горизонту наша лыжня. Небольшой стол был заставлен яствами: бутерброды с икрой (красной и черной), с лососем и сырокопченой колбасой, маслины, маринованные огурчики, цыплята «табака» с картофелем «фри», водка двух сортов, виски, коньяк, а на десерт шампанское и фрукты, да какие: виноград, апельсины, персики и совершенно экзотические киви. Для меня, прекрасно знающего все сложности со снабжением Востока свежими фруктами, было совершенно непостижимо, каким образом Саня смог вырастить эти сказочные плоды на Востоке, а у товарищей моих сложилось приятное впечатление о райских кущах на наших антарктических станциях. Оказалось, что все это сказочное меню было обеспечено американскими гляциологами, работавшими на Востоке в сезон и улетевшими дня за два до нашего прихода. Поскольку после этого прекрасного обеда нам предстояла баня, мы решили ограничиться тремя бутылками шампанского.

Баня находилась в помещении электростанции. Термометр, выведенный в предбанник, показывал восточную температуру в сауне: 120 градусов по Цельсию. Прежде чем броситься в пекло, мы бросились на весы. Профессор потерял двенадцать килограммов, я — семь, Кейзо и Джеф — по пять, Этьенн — четыре, а Уилл — всего два! Однако парилка оказалась нам не по силам: я продержался минуты две, и это был максимальный результат. Организм, отвыкший за полгода от просто положительной, не говоря уже о сверхположительной температуры, отказывался работать в новых жестких условиях. Сердце начинало биться изо всех сил, голова кружилась, хотелось выбежать в снег и остыть. После бани участники экспедиции стали расходиться по отведенным им квартирам, а поскольку мы с Кейзо оставались в этом же доме, рядом с кабинетом начальника, то и сидели у него дольше всех, до трех часов ночи. Спали мы великолепно. Теплые, мягкие постели, тишина и темнота. Проснулись только в 10 часов утра. Прилетел Голованов из Мирного, и, несмотря на очень короткую стоянку — всего полчаса, — мне удалось встретиться с ним в кабине самолета. По его словам, а он, многократно летавший в этих местах, знал, что говорил, самым трудным участком трассы Восток — Мирный для нас будет район станции Пионерская, расположенной примерно в 300 километрах от побережья, из-за постоянно дующих там ветров и огромных застругов. «Сколько я ни пролетаю над этим районом, — сказал Виктор, — все время там круговерть и мгла, так что смотрите там, поосторожнее». Я ответил, что у нас в общем-то есть уже кое-какой опыт движения по застругам и в плохую видимость, а кроме того, в районе Пионерской ветер будет, если и не попутным, то во всяком случае не встречным, так что пробиться можно.

Разгрузка самолета на Востоке занимает от силы минут двадцать-двадцать пять: самолет привозит самые теплолюбивые продукты (картошку, лук, овощи), поэтому, чтобы не поморозить их, надо поторопиться, да и самому самолету стоянка на Востоке более сорока-пятидесяти минут не рекомендуется — быстро остывают двигатели, а лыжи шасси порой примерзают к снегу так сильно, что не всегда с первой попытки удается стронуть самолет с места. Простился с Головановым. Теперь, после выхода с Востока, мы будем с ним встречаться ежедневно и даже дважды в день, когда он будет пролетать над нашими головами.

Весь день прошел в неторопливом расслабленном отдыхе. Никакой прессы, никаких съемок, интервью, никакого напряженного внимания к нашим персонам. Вечером же начальник электростанции пригласил нас к себе на шашлык с сухим вином. Было видно, что на ребят этот прием произвел самое сильное впечатление, и мы, почти не сговариваясь, решили провести на Востоке еще день и выйти 22 января.

На следующий день вечером в кают-компании состоялся импровизированный концерт в честь экспедиции «Трансантарктика», Ансамбль восточников в составе двух гитар, ударных и клавесина на основе пылесоса марки «Вихрь» исполнил несколько написанных специально для экспедиции песен, среди которых особенно понравилась и запомнилась песня «Гуд бай, Антарктика». Лидер ансамбля «Южный Крест» Андрей Мюллер (гитара соло) и главный солист Гена Алешкевич (клавипылесос) должны были сопровождать нас в составе экипажа двух снегоходных тягачей, так что нам предстояла возможность познакомиться с творчеством этого коллектива поближе во время перехода к Мирному.

На следующий день состоялась встреча с экипажем самолета Ан-28. Командир экипажа летчик-испытатель Толя Хрустицкий предложил всем участникам «Трансантарктики» прокатиться вдоль трассы, по которой нам предстояло идти до Мирного. Мы забрались в самолет. Двигатель долго не запускался, и собачники, привыкшие к безотказности своего транспорта, уже стали с тоской поглядывать на дверь, но вот турбины запели, и после короткого, стремительного разбега мы оказались в воздухе. Этьенна, как имеющего летные любительские права, посадили на место второго пилота, и Толя начал показывать все то, чему его учили в авиационном училище. На наше счастье, в салоне находились пять полных бочек с керосином, а не то командир непременно заложил бы петлю и, может быть, не одну. Толя летал, как буревестник, то стрелой взлетая к небу, то крылами льда касаясь, но, в отличие от буревестника, он не кричал, и, как мне показалось, в этой ситуации к крику был ближе Этьенн, который, когда мы вылезли из самолета, едва держался на ногах. «Нет, — сказал он. — Лучше на лыжах и потихоньку». Нам, всем остальным, сидевшим в салоне, было легче, ибо мы ничего не видели… Трасса, вдоль которой мы летели, была очень хорошо заметна, ведь она является одной из самых наезженных в Антарктиде. С 1957 года, когда здесь впервые прошли тягачи Второй континентальной антарктической экспедиции, открывшей станцию Восток, ежегодно по ней проходят поезда из девяти-одиннадцати тягачей с санями и топливными емкостями, которые везут все необходимое для жизнеобеспечения станции. Полярники прибывают на станцию обычно на самолете. Для обеспечения этих полетов в течение всего антарктического сезона, с ноября по март, работает станция Комсомольская, находящаяся на расстоянии 550 километров от Востока. Помню, что перед экспедицией при обсуждении нашего маршрута наибольшую обеспокоенность и сомнения в возможности его преодоления на лыжах и собачьих упряжках вызывал как раз участок трассы между Востоком и Комсомольской. Рыхлый снег, высота, а также наступающие низкие температуры могли, по прогнозам опытных походников, прервать маршрут экспедиции на этом этапе. Вынашивались даже планы, чтобы доставить экспедицию от Востока до Мирного на тягачах. Но, как мы уже могли убедиться, условия движения для тяжелой железной машины весьма существенно отличаются от таковых для человека, идущего на лыжах. Поэтому у нас был определенный оптимизм перед выходом на финишную прямую протяженностью 1450 километров.

21 января вечером на трассу ушли два тягача «Харьковчанка» с санями, на которых были погружены все наши запасы продовольствия и корма для собак. Мы оставили на нартах только недельный запас и собирались стартовать следом за тягачами утром 22 января. По договоренности с экипажем тягачей, состоящим из пяти человек, куда, кроме Гены и Андрея, входили еще радист Юра Полевин и механики-водители Валя и Миша, наша встреча с ними должна была состояться примерно через неделю.

22 января, понедельник, сто восемьдесят первый день.

Ясное морозное утро, температура минус 37 градусов, ветер от юго-запада 2–4 метра в секунду. Мы покидали Восток. С утра на станции царило оживление, ребята старались помогать нам во всем, паковать нарты, запрягать собак. Нам было немного грустно уходить отсюда, хотя впереди Мирный и финиш экспедиции. Мы очень хорошо отдохнули здесь и готовы были остаться еще, но зима есть зима! Зима шла по пятам, вечерами солнце было уже заметно ниже. С каждым днем ниже становилась и температура. Надо было спешить. Подкрепившись на дорогу полюбившейся всем манной кашей и омлетом, выпив затем кофе с молоком, мы почувствовали себя вполне готовыми к выходу. Практически вся станция собралась на Площади Походников, чтобы нас проводить. Собаки, отдохнувшие и поправившиеся, рвались в бой. Вновь упряжку Джефа возглавляла Тьюли. Кука, Джуниор и Содапоп тоже вернулись в строй — их лапы хоть и не зажили окончательно, но все же выглядели получше. Мы простились с ребятами. Саня обещал непременно догнать нас на Комсомольской и оттуда продолжить маршрут вместе с нами на тягачах сопровождения. Я занял привычное место впереди, но теперь чтобы выступать лишь в роли «живца». Компас я спрятал, правда, недалеко, в нагрудный карман, но тем не менее спрятал. Старт! Я изо всех сил припустил на лыжах по оставленной санями широкой укатанной колее, но меня хватило только на первые сто метров. Собаки легко достали меня и обошли. Я уцепился за стойку нарт Уилла, и некоторое время мы скользили вместе, а затем у собак тоже прошло стартовое возбуждение и я опять вышел вперед. Мы прошли символические ворота Востока, сделанные из поставленных друг на друга раскрашенных бочек, на которых с нашей стороны написано: «Счастливого пути». Впереди до самого горизонта тянулась извилистая четкая линия следа. Хорошо был виден также след предыдущего ноябрьского похода. Вся трасса до Комсомольской обозначена вехами — алюминиевыми палками с черными деревянными оголовниками, на оголовниках номера, по которым можно судить о пройденном расстоянии. Так, например, мы обедали между вехами номер 7 и 8, а разбили лагерь в километре за вехой номер 15, пройдя за первый день 46 километров!

Такой хорошей скорости в первый день мы были в немалой степени обязаны… Нансену. Именно его гениальное предвидение и прогноз в области конструирования тяжелой техники для выполнения транспортных работ в полярных районах, непоколебимая уверенность в возможности мирного сосуществования механических и немеханических средств передвижения в Арктике и Антарктике позволили ему выбрать оптимальную ширину нарт, предназначенных для буксировки собачьей упряжкой — тридцать дюймов (около семидесяти пяти сантиметров). Он знал, что эта ширина будет идеально согласована с размерами появившихся намного позже больших металлических нарт. И вот сейчас мы — продолжатели нансеновских традиций, современные полярные исследователи — пользовались результатами предвидения нашего гениального учителя. След от саней, оставленный накануне, представлял идеальную беговую дорожку для запряженных цугом собак и нарт. Что касается каюров, то им стало труднее: края этой беговой дорожки были завалены снежными глыбами разных размеров, и приходилось идти или рядом по целине, совершенно не держась за нарты, или тоже цугом… Тягачи, прошедшие в первый день по нашей просьбе километров пятьдесят, были видны впереди на расстоянии четырех километров. На радиосвязи я попросил Юру, чтобы завтра они прошли еще пятьдесят, чтобы немного увеличить разрыв между нами, а Уиллу и Этьенну, которые теперь после Востока жили в одной палатке, сказал, что механики-водители обеспокоены нашей скоростью, потому что опасаются возможной конкуренции со стороны собачьих упряжек. Поэтому, чтобы их более не огорчать своим соседством, я предложил увеличить разрыв между нами. Оба руководителя согласились.

В моей жизни тоже произошли большие перемены. Я перебрался в пирамидальную палатку Джефа. Какой же тесной она показалась мне после простора купольной! Мой большой спальный мешок, а я, в отличие от Джефа, использовал больший из двух входящих в комплект спальных мешков, едва-едва уместился вдоль стенки палатки. Джеф, который за полгода обжил свою палатку, полностью вписывался в ее интерьер, и его все вполне устраивало. Между нашими спальными мешками оставался только небольшой проход, в котором стояли два фанерных ящика с продовольствием (Джеф оказался единственным из всех трех наших каюров, кто не поддался панике и не выбросил ящики во время кризиса на Антарктическом полуострове) и примус. Но теснота была не главным, с моей точки зрения, неудобством этой палатки. Главным же неудобством была входная дверь, которая представляла собой, как вы помните, длинный рукав, расположенный примерно в полуметре от пола. Если раньше я не мог без смеха смотреть на продолжительные и мучительные процессы входа и выхода моих товарищей из этой палатки (наблюдая со стороны, как из рукава появляется сначала голова, а потом все остальное тело того или иного несчастного, я иногда думал, что присутствую при родах), то сейчас я сам стал одним из этих несчастных и вынужден был, как минимум, дважды в день проползать по длинному заснеженному рукаву. Забираясь внутрь, я становился коленями на один из ящиков с продовольствием, нависая головой над примусом, и должен был сразу же валиться направо на свой спальный мешок, а затем постепенно втягивать остальные части тела. Разумеется, мне пришлось отказаться от вечернего душа и совместить утренний душ с метеорологическими работами. Всякая мысль о том, чтобы дважды в течение короткого промежутка времени пролезать через этот рукав, была невыносима, но в конце концов я тоже привык. Но у этой палатки были и несомненные достоинства: она была высокой и в ней можно было легко сушить спальные мешки, подвешивая их к потолку за один конец. Джефу, который привык к порядку, раз и навсегда им самим установленному, тоже, наверное, было нелегко со мной, таким неспокойным соседом, всё время порывавшимся куда-нибудь выйти: то на душ, то на радиосвязь, а каждый выход вносил определенный диссонанс во внутренний уют палатки. Когда мы остановились в первый вечер, я попытался распараллелить наши обязанности, предложив Джефу, чтобы один занялся палаткой, а второй — собаками, однако Джеф считал, что все необходимо делать вдвоем — так быстрее и надежнее. Скоро я с ним согласился, и мы всегда начинали с того, что распрягали собак и кормили их, и только потом шли ставить палатку. Этим мы принципиально отличались от остальных экипажей.

Наш рацион после Востока в корне изменился. Все наше продовольствие было приготовлено на Востоке и, надо сказать, приготовлено отменно. Гречневая и манная крупа, макароны, лапша, колбаса твердого копчения, ставрида в масле, сухофрукты, шоколад, конфеты, сухие сливки, чай, мясо, масло и многое другое было подобрано очень тщательно.

Когда в январе 1989 года я узнал, что при разгрузке нашего продовольствия в Мирном во время транспортировки вертолетом с судна на берег сорвался и упал в море наш огромный ящик с продовольствием, я очень расстроился и не знал, как сообщить об этом моим друзьям. Но те восприняли это известие с удивительной стойкостью, как будто зная, что иначе и быть не могло. Мы долго ломали голову, как возместить потерю, ведь без этого продовольствия мы лишались обеспечения на участке Восток — Мирный. Когда я взял у Джефа список находящихся в ящике продуктов и попытался подыскать им замену из того, что имеется на наших станциях, то, к моему удивлению, все получалось не так уж плохо, а в ряде позиций даже лучше (я имею в виду мясо вместо пеммикана, гречку вместо овсянки и хлеб вместо галет). Я отправил на станции Восток и Мирный телеграммы, где перечислил наименования продуктов, указав их количество, а также способ расфасовки, и вот восточники приготовили все в лучшем виде, запаяв каждый продукт в полиэтиленовый мешок и снабдив пояснительной надписью на русском и английском языках. Даже на рулоне туалетной бумаги, сам вид которой однозначно свидетельствовал о ее предназначении, красовалась надпись на двух языках. Мои зарубежные друзья были в восторге и от упаковки, и от содержимого, и потом всю дорогу до Мирного повторяли, как хорошо, что русские утопили ящик с нашим продовольствием.

Согласно утвержденному Джефом расписанию, подъем в нашей палатке в 5.30, отбой для Джефа в 21.30, а для меня не регламентирован. Ужин договорились готовить сообща, а за завтрак нес ответственность я. Я выхлопотал у Джефа свою постоянную и любимую должность аутсайд мена, то есть человека, который после прихода в основном занимается лагерем и залезает в палатку последним, Джеф не стал возражать, и так все само собой определилось. Лагерь в координатах: 78,11° ю. ш., 105,78° в. д.

23 января, вторник, сто восемьдесят второй день.

Сегодня с утра отмечена минимальная за все время экспедиции температура (минус 45 градусов), но ветерок слабый, и поэтому все терпимо. Все-таки мне пришлось в первое же утро дважды вылезать через рукав: первый раз для снежного душа, а второй — за образцами мочи, которую, по-прежнему, не жалея, отдают мне все без исключения участники экспедиции. Джеф продолжал учить меня жить и сегодня, забраковав мой вариант упаковки нарт, пришел в легкое неистовство и сбросил все вещи на снег. Пришлось перепаковывать нарты заново вместе с ним, в результате чего мы немного запоздали. Я не видел особой разницы между его и своим вариантом, но раз он так привык, будем паковать так! Это отставание сохранилось в течение всего дня, потому что мы с Джефом пустили упряжку рядом со следом, а все остальные — по следу. В результате мы пришли в лагерь минут на двадцать позже. Прошли сегодня 49 километров — это тоже рекорд, и вновь тягачи не смогли оторваться от нас и стояли километрах в пяти впереди. Связавшись с ними по радио, я опять попросил их пройти завтра побольше, так, чтобы интервал между нами был километров тридцать-сорок — это лучше с точки зрения как скольжения по следу (след за это время успевает подмерзать и становится более скользким), так и удобства нашего снабжения. Ребята смогут тогда оставлять нам продовольствие на месте своей стоянки накануне требуемого дня. Сейчас мы попросили оставить три ящика с собачьим кормом около вехи номер 75, то есть у 215-го километра трассы, куда мы рассчитывали подойти на третий день после нашего сегодняшнего лагеря. Неожиданно плохо себя чувствовали сегодня и Джеф, и Этьенн, но если Джеф отделался только головной болью, то у доктора была рвота в течение всего дня и сильная головная боль, так что он ничего не ел. К вечеру ему, правда, полегчало. Он и сам не догадывался, отчего ему так плохо. По симптомам похоже на горную болезнь — но с чего бы ей взяться? Несмотря на то, что мы все еще шли в гору, наша высота по сравнению с Востоком возросла на какие-то несколько метров, не более, и это не могло стать причиной «горняшки».

Этьенн и Кейзо первыми освоили новый способ передвижения: Кейзо встал вплотную за нартами, просунув под них лыжи и держась за обе стойки сразу, а Этьенн, привязав длинную, метров пять, веревку одним концом к нартам, другим к своему поясу, шел по той же колее позади Кейзо. Все у них получалось блестяще до тех пор, пока шедшие впереди собаки Уилла не подпортили колею. А надобно сказать, что собаки очень брезгливы и никогда не пойдут там, где рискуют наступить на нечто совершенно неприличное, оставленное на снегу другими собаками. Они непременно постараются обойти такое препятствие. Вот и сейчас так оно и вышло. Собаки Кейзо пошли в обход, Кейзо же, лыжи которого были спрятаны под нартами, естественно, не видел, куда он едет, и уперся в снежный бортик колеи, а упершись, естественно, упал. Влекомый на веревке доктор не успел отвязаться и завалился непосредственно на барахтающегося в снегу Кейзо, и они долго выясняли, где чьи лыжи, где чьи ноги. Слава Богу, что их костюмы различались цветом, а не то они мучились бы еще дольше… Распутавшись, они продолжили двигаться тем же способом и быстро наверстали упущенное. Лагерь в координатах: 77,72° ю. ш., 104,78° в. д.

24 января, среда, сто восемьдесят третий день.

И на пойнтменов бывает проруха! Сегодня впервые изменил своему кредо и не иду, а следом еду. Попробовали с Уиллом разыграть вчерашнюю козырную карту. Он встал за нартами вплотную к ним, а я метрах в пяти позади, подстраховывая себя веревкою, привязанной к поясу. Здесь, я сразу это понял, вся сила должна быть в пояснице, особенно когда собаки неожиданно прибавляют темп. Таким же образом шли все остальные герои «Трансантарктики». Условия такого ограниченного маневра, в которые мы себя поставили, требовали разработки специальной тактики движения. Стоя в колее, мы могли двигаться только прямо, все маневры вправо и влево были ограничены высокими снежными бортами. Поэтому первый час мы все двигались не по колее, а рядом, потому что первый час самый опасный: все собаки ежеминутно вместе и порознь приседают для отправления естественных надобностей и им необходима свобода маневрирования, чтобы обходить опасные участки. Только через час мы аккуратно сползли в колею около отметки 99-й километр и пошли со средней скоростью 6 километров в час.

Голованов прошел над нами в сторону Востока очень низко, метрах на пятидесяти, и покачал по своему обыкновению крыльями, затем прошел второй самолет, не проявивший к нам никакого интереса. Уилл ехал впереди меня, переставляя невидимые под нартами лыжи и частенько подрываясь на минах, регулярно оставляемых идущими впереди собаками Джефа. Я видел, как он, чертыхаясь, вытаскивал оскверненную лыжину и пытался очистить ее о полоз нарт, совершенно непостижимым образом выворачивая при этом ногу. Прошли 46 километров, но напуганные двумя предыдущими днями тягачи ушли подальше, и я выяснил на связи, что они на 160-м километре. К вечеру дымка, висевшая над нами весь день, развеялась и температура понизилась до минус 42 градусов. У Джефа был такой обычай: сразу же после того, как он забирался в палатку, он должен был непременно выпить чашку кофе и съесть поджаренный ломтик хлеба. Хлеб мы потребляли вдвоем в таком же количестве, как все остальные участники экспедиции вместе взятые, и нам это нравилось обоим. Мы взяли на Востоке достаточное количество заспиртованных батонов, и они постепенно стали для нас с Джефом главной составляющей нашего рациона. И только после кофе мы обретали ту ясность ума, которая позволяла нам взглянуть на имеющийся в нашем распоряжении ассортимент продуктов другими глазами. 24 января мы готовили рис с мясом. Мясо готовил Джеф, а рис я. Получилось по маленькой кастрюльке того и другого. Смешав два этих прекрасных блюда в мисках, мы получили еще более прекрасное третье, а после радиосвязи использовали оставшийся рис для приготовления чудесного сладкого пудинга. Это был достойный день. Джеф даже вылез по такому случаю из мешка после официального отбоя, что случалось с ним крайне редко. Лагерь в координатах: 77,36° ю. ш., 103,85° в. д.

25 января, четверг, сто восемьдесят четвертый день.

Примусы по-прежнему плохо адаптируются на высоте: едва ли ни каждую неделю приходилось делать им профилактику. Работа по восстановлению примусов — одно из очень немногих дел, которые удаются мне лучше, чем всем другим участникам экспедиции, поскольку связаны с применением грубой, неквалифицированной рабочей силы. Профилактика заключалась в замене газового генератора, и вся проблема сводилась к тому, чтобы вывинтить этот генератор из топливного баллончика примуса. Я освоил эту операцию в совершенстве, и поэтому меня приглашали ребята из других палаток, чтобы я восстановил нормальную работу их примусов. Как правило, работу эту я выполнял совершенно бескорыстно, но никогда не отказывался от оплаты в натуре в виде, например, шоколада, печенья, конфет и прочих деликатесов, которые всегда честно приносил в нашу палатку и делил с Джефом.

Сегодня, проснувшись, как обычно, в 5.30, я выполз из палатки через холодный рукав, который немилосердно посыпал мою голую спину свежим снегом, так что, когда я выбрался наружу, особой необходимости в дополнительном душе не было. Утро было солнечным и тихим. Я подошел к термометру, привязанному к стойке наших с Джефом нарт. Коротенький красный столбик его застыл на отметке минус 42 градуса. Сообщение об этой температуре вызвало кряканье профессора и одобрительный возглас Уилла. Когда я вернулся в палатку, Джеф колдовал над примусом, пытаясь заставить его работать с большей отдачей, но тщетно — вместо обычного уверенного и веселого пения он тихо и противно шипел. Пришлось мне вмешаться. Вся операция заняла не более двадцати минут, но тем не менее в результате мы с Джефом, встав раньше других, выползли из палатки позже и заставили наших друзей немного попрыгать около нарт в ожидании того, когда мы соберемся. Как обычно, нас с Джефом пропустили вперед, и мы пошли сначала рядом с колеей, а затем перебрались в нее. Я решил идти рядом с упряжкой. След был виден более чем отчетливо, и Тьюли вполне обходилась без меня, хотя постоянно оборачивалась, ища меня глазами. Через некоторое время движение застопорилось: Джеф сломал крепление. Пока он возился с ним, подошли остальные упряжки, и я повел собак Уилла в обход. Пэнда, как всегда, очень охотно пошел за мной, и мы заняли лидирующую позицию. Темп был средним, и к перерыву удалось пройти только 22 километра. Тогда я решил сохранить свое лидерство до конца дня и посмотреть, удастся ли мне это на такой необычной трассе и, если да, то каков будет результат. Не без труда, но я все-таки удержался до конца дня, и Пэнда сумел меня догнать за все это время только два раза, а результат говорил сам за себя: 47 километров сегодня и 189 за четыре дня! Да, в районе, который, по предварительным прогнозам, был самым трудным для нас, нам удавалось поддерживать самую высокую среднюю скорость — более 45 километров в день — прежде всего благодаря, конечно, совершенно особенным условиям движения по накатанной трассе. Правда, и впоследствии, когда мы уже не могли пользоваться следом из-за того, что он даже при небольшом боковом ветерке быстро засыпался свежим снегом, и были вынуждены идти рядом с трассой по целине, нам все равно удавалось сохранять очень высокий темп движения.

На радиосвязи очень отчетливо чувствовалось, что мы в Восточной Антарктиде: эфир говорил только по-русски, вызывая легкое разочарование скучающего по французской речи Этьенна. Сегодня слышал одновременно Восток, поход сопровождения и базу Дружная. Поход сообщил, что им наконец-то на четвертый день удалось оторваться от собачьих упряжек и они, переводя дух, остановились на 228-м километре, где и оставили нам три ящика с собачьим кормом — все, что мы просили. Договорился с Юрой, что мы встретимся с ними числа двадцать восьмого для обмена впечатлениями и товарищеского ужина. Я предложил название для похода сопровождения: экспедиция «Траксантарктика» (от английского «track» — трактор, гусеница и вообще нечто, совершенно отличное от собачьих упряжек). Название пришлось всем по душе и отныне вошло в наш обиход. А на Востоке всего минус 30!

26 января, пятница, сто восемьдесят пятый день.

Открываю глаза и не верю им, уже отвыкшим от такой малоприятной поутру картины, как заснеженный потолок. Но это не сон! Стены палатки, особенно над моей головой, вся развешенная под потолком одежда, капюшон спального мешка — все покрыто сплошным толстым слоем махрового инея. Наверное, похолодало! День начинается, как и много дней тому назад, с очистки снега в стылой, промерзшей за ночь палатке. Несмотря на эту уже вполне достаточную для закаливания процедуру, все-таки выбираюсь наружу для снежного душа, провожаемый причитаниями Джефа: «Крейзи рашен, крейзи рашен». Температура минус 46 градусов, ясно, ветерок с юго-запада 2–3 метра, все выглядит вполне прилично, идти можно. Что мы и делаем. Пришлось немного утеплиться, надеть шерстяные носки и прицепить мех на капюшон. Ноги, поначалу озябшие, согрелись уже вскоре после начала движения, и я стал чувствовать себя вполне комфортно.

Такая морозная погода придала нам резвости, так что к перерыву мы прошли 26 километров. Но после полудня поднялся ветер, поземка стала на наших глазах заметать след, и идти по нему стало трудно из-за ухудшившегося скольжения. Я выбрался из колеи и пошел рядом с трассой. Джефовская упряжка последовала моему примеру, остальные пока держались в колее. Темп движения заметно упал. Около вехи номер 76 мы нашли оставленный ребятами склад с собачьим кормом, забрали ящики и двинулись дальше, однако, несмотря на резвое начало, нам не удалось сделать сегодня 50 километров, и мы прошли всего 48! О такой скорости раньше можно было только мечтать, а сегодня она уже кажется низкой. Но, естественно, это не повод для расстройства, ибо, как любит повторять Этьенн: «Не старайтесь быть все время отличными, будьте просто хорошими!» Подобные переходы с полным основанием позволяли нам считать и себя, и собак хорошими и даже очень. На связи Уилл попросил меня сказать нашим коллегам из «Траксантарктики», чтобы они держались поближе к нам, ибо следы заметает. Я аккуратно уговорил Уилла не делать этого, чтобы не смазывать концовку путешествия. В конце концов есть след — хорошо! Нет следа — хуже, но не смертельно: прошли же мы уже 4500 километров без следов и трасс, стало быть, и оставшиеся 1500 пройдем. Уилл согласился. Сегодня вечером поступил заказ на ремонт примуса в палатке Кейзо и Дахо. Я пришел к ним в палатку со своими знаменитыми пассатижами сразу после того, как мы с Джефом построили нашу пирамиду. Через десять минут генератор был сменен, и сейчас я слышал через стенку своей палатки голос Кейзо, демонстрировавшего пришедшему с гляциологических раскопок профессору работу примуса на разных режимах и восторженные отзывы заиндевевшего гляциолога. Это было приятно. Что ни говори, а именно примус, его хорошая и надежная работа во многом определяют наше настроение в этой экспедиции. Лагерь в координатах: 76,6° ю. ш., 102,0° в. д.

27 января, суббота, сто восемьдесят шестой день.

За ночь ветерок с поземкой доделали свое белое дело и окончательно замуровали следы от саней «Траксантарктики», и нам пришлось идти рядом со следом по целине. С утра ясно, минус 44 градуса, но уже через два часа после выхода ветер усилился до 8–10 метров и зашел с юга, началась поземка, и видимость упала до одного километра. На собак такая погода, очевидно, навеяла грустные воспоминания, и потому они шли не спеша, уныло уткнувшись мордами в снег. В середине дня забастовал Кука. Он упал в снег и отказался идти дальше, остальные собаки буквально волокли его по снегу. Я давно, уже второй год, знаю эту собаку и знаю, что среди многочисленных тактических уловок, применяемых иногда собаками, чтобы хотя бы на время отделаться от опостылевших постромок, явная и открытая забастовка — для Куки одна из самых излюбленных. Помню, как во время тренировки на ранчо Уилла в марте 1988 года Кука вот так же дерзко и нахально забастовал, когда упряжка Кейзо остановилась посредине озера, через которое проходила наша тренировочная трасса. Нарты провалились в снежницу, и собаки никак не могли стронуть их с места. Я шел следом и решил помочь Кейзо. Обогнув его упряжку по прочному льду, я вышел вперед и остановился метрах в тридцати впереди. Привязав к своим нартам конец длинной веревки, я протянул ее к упряжке Кейзо и привязал за доглайн, как раз рядом с Кукой, работавшим в то время вожаком. Кука совершенно безучастно следил за моими приготовлениями, поскольку, как я думаю, уже давно решил для себя, что лично он делать ничего не будет. И точно, несмотря на то что мы с Кейзо чуть ли не надорвали глотки, одновременно командуя обеим упряжкам: «О'кей! Оп! О'кей! Оп!», Кука даже не стал создавать видимости, что тянет постромки, а просто лег в снег и, естественно, уложил всех остальных собак. Помню, как я тогда рассвирепел, и было от чего. Перебегая между двумя упряжками по колено в насыщенной водой снежной каше и срывая до хрипоты голос, я просто приходил в неистовство, видя такую пассивность вожака. Я распряг его, чтобы он своим гнусным поведением не разлагал остальных, и, как следует выпоров, привязал к стойке своих нарт. Помню, как меня удивили тогда его апатия и полное безразличие в сонных глазах, несмотря на полученную нахлобучку. И вот сейчас этот забастовщик, этот неудавшийся отец, этот лохматый субъект, никогда не выходящий из состояния летаргического сна, опять взялся за старое. Допускаю, что у него были на это сейчас более веские, во всяком случае, видимые причины — не до конца подлеченные лапы, но ведь у многих наших собак лапы были в таком же состоянии, однако никто из них не забастовал так открыто. Приняли решение сдать Куку на сани «Траксантарктики».

За день прошли около 45 километров. Я и следующая за мной упряжка Джефа оторвались довольно далеко от остальных, скрытых пеленой поземки, так что до их прихода мы с Джефом успели распрячь и накормить наших собак и даже поставить палатку. Сегодня на ужин макароны по-флотски. Представители двух великих держав, Англии и России, всегда отличались любовью к макаронам по-флотски, и надо сказать, что мы с Джефом не составляли исключения и даже съели по две порции. Я так наелся, что с трудом вылез через рукав палатки на радиосвязь, которая, к моему неудовольствию, всегда проходила между ужином и десертом. Но идти было надо: ни Этьенн, ни Уилл не могли поддержать сколько-нибудь продолжительной беседы по радио на русском языке. Когда я пришел к ним в палатку, Этьенн крутил в руках полиэтиленовый пакет с гречкой, не зная, как к нему подступиться. «А! Вот и ты, — сказал он. — Очень кстати, нам нужна твоя консультация, как это приготовить». Гречневая каша — одна из моих самых любимых, причем вдоволь я могу ее поесть только в экспедициях, поскольку в Ленинграде и области с гречкой напряженка. Так что я прекрасно знал, как приготовить ее, чтобы она получилась вкусной и рассыпчатой. Этьенн записал рецепт и принялся за реализацию. Я же, отловив в эфире Юру и узнав, что они находятся на 316-м километре, попросил их пройти завтра только 9 километров и подождать нас. В этом случае нам надо будет сделать завтра 45 километров, чтобы встретиться с ними, передать собак (кроме Куки, в отдыхе нуждался также Содапоп из упряжки Джефа, и по той же причине), пополнить запасы продовольствия и устроить хороший совместный товарищеский ужин «Трансантарктики» и «Траксантарктики». Вообще, тот провиант, который мы получили на Востоке, понравился всем без исключения, и теперь, после Востока, опорой нашего рациона стала сырокопченая колбаса, которая по давней русской, точнее советской традиции является символом материального благополучия. Благодаря стараниям восточников мы все находились на вершине этого благополучия, имея двенадцать палок колбасы на двух человек на шесть дней! Лагерь в координатах: 76,26° ю. ш., 101,22° в. д. Мы достигли самой высокой точки на нашем маршруте, поднявшись на высоту 3560 метров над уровнем моря.

28 января, воскресенье, сто восемьдесят седьмой день.

Сегодня вечером на 327-м километре трассы Восток — Мирный состоялась историческая встреча двух экспедиций, одна из которых использовала для своего передвижения огромные, тяжелые, рычащие, выдыхающие черный, смрадный воздух, лязгающие железными гусеницами тягачи, а другая — небольших, легких, рычащих, выдыхающих невесомый белый пар, лязгающих белыми зубами собак. Но до этой встречи нам вместе с нашими собаками пришлось пройти 45 километров, причем 36 из них по целине. Собаки шли медленно, несмотря на хорошую морозную погоду (с утра было минус 46 градусов, днем минус 37, ветер стих вскоре после выхода). Солнце нещадно обжигало лица и особенно губы. Джеф шел все время в маске, то же и профессор. Я защищался капюшоном, но все равно на губах образовались очень болезненные трещины. До перерыва прошли только 21 километр и лишь через 15 километров, выйдя на свежий, незаметенный след, развили более высокую скорость и к шести часам подошли к стоящим бок о бок, поджидающим нас тягачам. Андрей, переквалифицировавшийся в этом походе из метеоролога в повара, сообщил мне, что вода уже кипит, пельмени наготове и он ждет только команды «Загружай!». Договорились на 7 часов. Я оповестил своих товарищей, что они приглашаются в камбузный тягач на русские пельмени «Поход» со своей посудой. В 7 часов все одиннадцать человек — участники обеих экспедиций — собрались за раздвинутым по случаю большого международного приема обеденным столом. Крупно нарезанный лук, зеленый горошек, икра заморская баклажанная, дымящиеся пельмени с супчиком и без — все это великолепие, а также сказочные ароматы, источаемые стоящими на плите кастрюлями и сковородой и достигшие в тесном помещении камбуза невиданной концентрации, все тепло знаменитого русского гостеприимства обрушилось на наши головы, сердца и главным образом на желудки… Я, ступив на борт нашего тягача, чувствовал себя отчасти в роли хозяина: все здесь было мне знакомо по многочисленным предыдущим походам, более того, именно в этом тягаче я провел незабываемый месяц в марте 1986 года в походе в районе Мирного. Для моих же друзей по «Трансантарктике» все это было в новинку, и они с интересом рассматривали внутреннее убранство огромной машины. Три подвесные мягкие койки, люк, ведущий в кабину тягача, уголок радиста, отгороженный пестрой занавеской, стойку радара, находящуюся в непосредственной близости с электроплитой, стенные ящики, откуда Андрюша время от времени под одобрительные возгласы собравшихся извлекал очередной деликатес. Было очень тепло, и, когда после пельменей Андрей пустил по кругу сковороду с жареной картошкой и курицей, пришлось срочно разоблачаться. Пир завершился отменным кофе. К 9 часам наиболее дисциплинированная часть «Трансантарктики» разошлась по палаткам, а мы с Кейзо остались с ребятами и до полуночи слушали великолепную игру Андрея на гитаре. Когда я вернулся в палатку, там было холодно и тихо. Джеф сопел в глубине мешка и даже не проснулся после моего достаточно шумного появления. Совместный лагерь в координатах: 75,89° ю. ш., 100,52° в. д.

29 января, понедельник, сто восемьдесят седьмой день.

Утром двойной кофе: первый в палатках, а второй — в тягаче. Занялись сортировкой отобранного вчера продовольствия и упаковкой нарт. Кроме Куки и Содапопа, оставили на больших санях еще и Баффи. У Баффи, увы, гренландский синдром: потерял интерес к жизни, стал вял, апатичен и не хотел работать. Из всей этой демобилизованной троицы лишь Содапоп имел уважительную причину — трещины в подушечках лап, а Баффи и Кука проявили совершенно недопустимую слабость и безволие, и теперь их товарищам по упряжке придется работать и за них. Я объяснил Андрею, как кормить собак. Мы устроили на больших санях специальную загородку и привязали их к ограждению, чтобы они, чего доброго, не вздумали выпрыгнуть по дороге. Утром столбик нашего термометра опустился до отметки минус 49 градусов! Это показалось мне подозрительным. Пользуясь присутствием профессионального метеоролога и наличием его профессионального термометра, я провел вместе с ним сравнительную калибровку нашего термометра. Оказалось, что он занижал температуру на три градуса! В результате стало намного теплее. Я взял у Андрея более объективный инструмент и надеялся с сегодняшнего дня сообщать своим ребятам правильную и более приятную для слуха температуру. Все эти утренние операции отняли довольно много времени, и поэтому мы смогли тронуться только около 10 часов и пройти до перерыва 19 километров. Тягачи ушли вперед, и я видел, как удивленно смотрели на нас из саней, увлекаемых вперед безо всякого их участия, наши собаки. Мы договорились о следующей встрече с «Траксантарктикой» на станции Комсомольская и поэтому я был нимало удивлен, когда часа через два после перерыва обнаружил впереди по курсу черную точку. Точка эта оказалась тягачом. Я подошел к кабине и увидел перепачканного маслом Валентина, вытиравшего руки ветошью. Оказалось, что Валентин менял срезавшиеся от вибрации и тряски винты выхлопного коллектора. Ремонт занял около полутора часов, и за это время камбузный тягач ушел далеко вперед. Ремонт был закончен как раз перед моим приходом. Двигатель взревел, выбросив из выхлопных труб в обе стороны две струи черного дыма, тягач дернулся и, не без труда сорвав с места тяжеленные сани с топливом, пошел вперед и скоро вновь стал черной точкой, постепенно растаявшей на горизонте. Идти по свежему следу было, несомненно, легче, и поэтому, несмотря на запоздалый старт, нам все-таки удалось пройти 42 километра. Всю вторую половину дня я шел в маске, чтобы укрыться от солнца. Дело в том, что я неосторожно подрезал усы и теперь моя нижняя губа стала отличной мишенью для прямых солнечных лучей.

На радиосвязи я выяснил, что оба тягача благополучно воссоединились в 20 километрах впереди нас и собираются быть на Комсомольской послезавтра, нам же необходимо было три с половиной дня, чтобы пройти 170 километров, отделяющих нас от станции.

Вечером в палатке состоялся дележ полученного нами вчера провианта. Джеф очень серьезно подходил к этому вопросу и делил конфеты не на глаз, как, например, делал бы я или, скажем, Этьенн, не говоря уже о Стигере, который и к помощи-то глаза прибегал крайне редко, а поштучно. Я с интересом следил за этой процедурой и незаметно, воспользовавшись тем, что все внимание Джефа сосредоточено на полиэтиленовом пакете с конфетами, съел одну. Когда дележ был закончен, я пересчитал конфеты и сообщил Джефу, что у меня на одну меньше. Джеф подозрительно на меня посмотрел, хмыкнул, взял одну конфету из своей кучки и сунул ее в рот. «Теперь все правильно?» — спросил он. Пришлось согласиться. Дележ закончился. Труднее обстояло дело с халвой, до которой Джеф был страстный охотник. Твердые, как антрацит, бесформенные куски халвы невозможно разделить поровну. Но Джеф свое дело знал. Он подогрел халву и ловко нарезал ее на кусочки, после чего эта задача легко свелась к предыдущей.

С приобретением нового термометра погода стала как-то мягче, вот и сегодня был чудесный вечер: всего минус 40 градусов, тихо и, может быть, завтра будет не хуже. Лагерь в координатах: 75,54° ю. ш., 100,0° в. д.

30 января, вторник, сто восемьдесят девятый день.

Утром даже новый термометр, предназначенный, в отличие от старого, для измерения температуры, а не для пополнения книги рекордов Гиннесса, показал минус 44 градуса, но небо было все таким же безоблачным и беззаботным (легкая облачность постоянно гуляла по горизонту, не рискуя забираться на такую высоту, как у нас), дул легкий ветерок и чистый, не переметенный след убегал к горизонту. Эта готовая, укатанная дорога расслабляла и размагничивала путешественников, возникало опасное желание продлить эту дорогу до самого финиша, и в разговорах на тему о том, сколько мы сегодня пройдем, все чаще и чаще можно было услышать: «Смотря какой будет след». Нет, я вовсе не за создание искусственных трудностей и, разумеется, при возможности выбора между плохой погодой или хорошей, ровной поверхностью или покрытой застругами выберу хорошую погоду и ровную поверхность, но в данном случае речь шла о чем-то специально приготовленном для нас, хотя, соглашаясь с вариантом сопровождения нашей экспедиции на последнем этапе, мы так или иначе должны были бы согласиться и с использованием некоторых связанных с этим удобств — будь то совместные ужины, транспортировка нашего снаряжения и уставших собак или использование следа. Но я, признаться, не хотел бы, чтобы это стало определяющим фактором на заключительном отрезке маршрута, пусть даже самом трудном. Поэтому я не слишком расстраивался, а скорее даже наоборот, когда мы не могли пользоваться следом на протяжении нескольких дней подряд и шли рядом по снежной целине так же, как до Востока. Собаки же, далекие от подобных, может быть, надуманных переживаний, с огромным удовольствием бежали по ровной и твердой поверхности санного следа, и именно тогда, когда им удавалось делать это в течение всего дня, мы проходили дистанции, протяженность которых насторожила бы любого понимающего человека. Но мы их проходили, двигаясь тем же самым способом, как и с самого старта, и это были наши километры!

Сегодняшний день был именно таким: нам удалось пройти в первой половине дня 25 километров, и мы явно шли на рекорд. Во второй половине дня высокий темп сохранился. Я шел впереди и вдруг часа в три заметил впереди черную точку. Сначала я подумал, не случилось ли чего-нибудь с тягачом, но, подойдя поближе, к своему удивлению, увидел, что это человеческая фигура. Да, да, это был памятник — явление, крайне редкое в Антарктиде, наверное, самом бедном в смысле памятников континенте. Снежная статуя, одетая в изысканные лохмотья темного цвета с вырезанным из фанеры лицом, искаженным страшной гримасой (очевидно, от холода), знаменовала собой важную веху в целом и для нашей экспедиции в частности. Это была отметка 1000-го километра от Мирного! Мы разменяли последнюю из шести тысяч антарктических километров. Интересно было наблюдать за реакцией собак на это чучело. Сначала они бросились к нему довольно резво, полагая, что человек этот стоит здесь неспроста: опытные полярные собаки понимали, что если человек стоит на морозе, то его может удерживать только одно — рядом должны быть тепло, еда и место для отдыха. Но по мере приближения к монументу они постепенно сбавляли ход, а затем и вовсе остановились. Что-то в его облике их явно настораживало — может быть, жуткое выражение лица, удивительно точно переданное неизвестным скульптором, не знаю, но только собаки поворачивали, вновь выходили на след и бежали за мной, уже не оглядываясь. Так мы и пробежали за сегодняшний день 50 километров. Вечером вновь поступила жалоба от моих постоянных клиентов Дахо и Кейзо на плохую работу примуса. В полном соответствии с гарантийными обязательствами я явился по первому их телефонному звонку и принес импортный газовый генератор, взятый в палатке Уилла. Прежний, проработавший всего четыре дня и отказ которого чуть было не подорвал доверие к моей фирме, нуждался в тщательной чистке. Импортный работал на славу, и я ушел из палатки, осыпаемый с двух сторон словами благодарности. Когда я подходил к палатке Этьенна и Уилла для радиосвязи, Уилл, не дав мне войти, остановил меня на пороге весьма необычной просьбой. Он просунул в полураскрытую дверь палатки свою миску, наполненную какой-то странной зеленоватой жижей с торчащей в ней коркой хлеба, и попросил меня накормить этим Горди, своего любимца. Однако здесь я совершил тактический просчет: прежде чем опрокинуть миску перед мордой уже спящего Горди, я его разбудил. Все мои дальнейшие попытки вывернуть содержимое миски на снег встречали противодействие со стороны вооруженного великолепными зубами разбуженного гиганта. Горди одержал безусловную победу и, выхватив из моих рук миску, начал с завидным аппетитом, как будто и не съел час назад полтора килограмма суперкалорийного корма, лакать прямо из миски, словно именно он был ее хозяином. Настоящий же хозяин, наблюдавший за этим святотатством через щелочку в двери палатки, не удержался от печального возгласа, однако от комментариев воздержался. Я тем временем здорово замерз, так как шел на радиосвязь, как обычно, налегке, а Горди упражнялся с миской при температуре минус 42 градуса. Я совершил еще одну ошибку: отнял у Горди злополучную миску, для чего мне пришлось действовать обеими руками, и часть ее содержимого, чрезвычайно липкого и противного, осталась на них. Чертыхаясь про себя, я вернул миску Уиллу, который, кстати сказать, не очень-то ей и обрадовался. В результате мне пришлось долго и тщательно оттирать руки, на что ушло почти полтора рулона туалетной бумаги, так как иначе я бы просто-напросто не смог дотронуться до микрофона радиостанции. Зеленая жижа представляла собой, как объяснил мне Этьенн, неудавшийся ужин Уилла, который не смог справиться с ним сам, поскольку перебухал туда масла.

На радиосвязи Саня передал мне, что закончил все дела на Востоке, сдал станцию и собирается вылететь на Комсомольскую, чтобы присоединиться к нам. До Комсомольской около 120 километров, и мы предполагали прийти туда днем 2 февраля. Удивительно, что, несмотря на такие низкие температуры, некоторые собаки линяют. Сэм уже практически завершил обновление своей шубы, а два брата в нашей упряжке, Роден и Чубаки, в самом разгаре линьки и, естественно мерзнут больше других, поэтому мы с Джефом надели на них жилеты, а на ночь стелили им куски поролона.

Странный парень этот Роден — видно же, что он весь трясется от холода, но ни за что не хочет ложиться на поролон. Джеф с ним и так и эдак: и уговорами, и угрозами — ничего не помогало, но тем не менее каждый вечер я расстилал рядом с ним этот черный матрасик, а утром вновь складывал его. Роден же всю ночь трясся рядом. Ну что ж, ему виднее…

31 января, среда, сто девяностый день.

Проснулись от отчаянного лая собак часов в пять утра и поняли, что кто-то из них отвязался. Джеф выглянул из палатки. Отвязался Арроу — пес из упряжки Кейзо, а это, по нашим неписаным правилам, предполагало, что привязывать его должен был Кейзо, и поэтому Джеф со спокойной совестью вновь забрался в мешок. Собаки не унимались, а Кейзо все не вставал. Незаметно подошло время подъема, и я вылез из палатки. Арроу по-прежнему гулял сам по себе, не обращая никакого внимания на неистовство остальных собак, завидовавших ему черной завистью. Я поймал Арроу и повел его на место. Наверное, со стороны я был похож на Маугли с Багирой на поводке за тем небольшим исключением, что на Маугли была хоть набедренная повязка, на мне же не было ничего, и мне было несколько холоднее, чем Маугли, да и Багира моя, в отличие от киплинговской, не отличалась особой сообразительностью: за каких-то полчаса пребывания на свободе она ухитрилась описать все в радиусе 100 метров, в том числе и мои лыжи, по обыкновению воткнутые в снег довольно далеко от лагеря. Во время завтрака, состоящего из многочисленных бутербродов с сыром и джемом, опять захандрил примус. Интересно, что смена генератора, всегда действовавшая самым радикальным образом, на этот раз не помогла — примус продолжал работать неустойчиво, так что пришлось отложить ремонт до вечера. Сегодня потеплело (с утра минус 41 градус) и легкий ветер с юга. Весь день двигались главным образом рядом с колеей. Около 155-й вехи, как мы и договаривались накануне, ребята оставили нам два ящика с собачьим кормом, которые мы с Джефом погрузили на наши нарты. Прошли за день 48 километров, а до Комсомольской еще около 90. «Траксантарктика» уже на 508-м километре и завтра приходит на Комсомольскую.

Вечером обнаружил опухоль на верхней десне справа и вспомнил, что ночью у меня болели зубы, и вот вам результат. Не знаю в чем дело, но думаю, что это не от холода — слишком уж хорошую закалку я прошел в этой экспедиции. С седьмого августа я не пропускал практически ни одного дня, в любую погоду принимал снежный душ и, что называется, ни разу не чихнул, а тут… Посмотрим, в какую сторону будут развиваться события.

Разносчики вечерних газет бегали по лагерю с сенсационным известием: «Внимание! Последняя новость! Крупнейший специалист по ремонту примусов сам сидит со сломанным примусом! Внимание!» Это было действительно так, и я никак не мог с этим смириться. Генератор, который я впопыхах вставил сегодня утром, оказался негодным, я нашел еще один и после тщательной очистки установил его. Ровное и мощное гудение примуса заглушило голоса разносчиков вечерних газет. Лагерь «Опухшая щека» в координатах: 74,74° ю. ш., 98,68° в. д.

 

Глава 8

Февраль

1 февраля, четверг, сто девяносто первый день.

Наступил новый месяц. Возможно, именно он будет завершающим в нашем путешествии, однако первая ночь нового месяца пока, увы, не отличалась в лучшую сторону от прошедшей январской. Опять я проснулся часа в три от зубной боли, ворочался и долго не мог заснуть. Уснул под утро и с огромным трудом встал, хотелось спать, опухоль увеличилась, но не болела. В палатке было холодно, небольшой термометр Джефа, оставленный с вечера на крышке фанерного ящика, показывал минус 35 градусов, все было покрыто инеем. В «Хронике экспедиции «Трансантарктика» я обнаружил запись из дневника Джефа, сделанную как раз в то утро:

«Если бы вы могли слышать наши стоны утром. Все внутри палатки покрыто льдом. Ваш спальный мешок замерз и не гнется ото льда. И вы сами не можете разогнуться, ибо одеревенели от холода… Вы вылезаете наружу в эту низкую температуру и чувствуете себя абсолютно отвратительно. Первое, что вы должны сделать, — это зажечь примус. Но попробуйте прикоснитесь к баллону — он обжигает температурой минус 40, вы должны подкачать примус, но попробуйте сделать это своими голыми пальцами — вы почувствуете те же минус 40! Достаньте спички, но как только вы сделаете это и откроете коробок, спички тотчас же покрывает лед! Здесь холоднее, чем в космосе! Вся ваша пища замерзла. В конце концов вы зажигаете примус и берете чайник, но не можете открыть его — крышка примерзла. Вся одежда, висевшая под потолком палатки для просушки, замерзла и затвердела. Единственное, что вам хочется делать по-настоящему, это оставаться в вашем спальном мешке, но у вас нет выбора. Это точно так же, как идти каждый день на работу. Иногда вы даже мечтаете о шторме, чтобы немного отдохнуть, однако это импульсивное желание. Вы обязаны идти!»

Прочел это и даже стало как-то не по себе: неужели все это так страшно выглядело со стороны? Наверное. Пока Джеф негнущимися пальцами пытался зажечь покрытые льдом спички, я вылезал наружу и обтирался снегом. Даже если к моему возвращению примус еще не работал, я все равно чувствовал себя намного теплее в палатке, чем на ветру, и, может быть, поэтому согревался быстрее, чем Джеф, и в моем дневнике нет таких леденящих душу записей. Сегодня с утра минус 44, ветер слабый и попутный. Вновь отвязался Арроу и переполошил всех собак, а с ними и весь наш лагерь. Такое чувство, что у Арроу слишком много сил остается после того, как он весь день протащит нарты, а это явно свидетельствует о том, что он халтурит и бежит просто так. В Гренландии Арроу был единственной собакой, которая похудела всего на один килограмм, в то время как все остальные в среднем похудели на 7–10. Вновь мне пришлось отводить беглеца на место.

По хорошей колее сегодня двигались быстро, однако упряжка Уилла здорово отставала, и в полдень всем пришлось остановиться, чтобы его подождать. Ждать пришлось ни много ни мало, а полчаса, и все мы здорово замерзли. Когда Уилл подошел, мы сорвались, словно с низкого старта на стометровке, так хотелось согреться. Моя десна дает себя знать и легко распознается снаружи. Обратился за помощью к доктору. Он дал мне каких-то пилюль, которые я начал есть. Опять, как и вчера, во второй половине дня ветерок стих, дымка, постоянно висевшая над головой, не давая солнцу как следует нас погреть, рассеялась и стало теплее. Опять прошли 50 километров и остановились в одном переходе от Комсомольской. Вечернее солнце уже заметно склонилось к горизонту и высота его в 10 часов вечера около 10 градусов. Это еще одно серьезное напоминание о наступающей зиме. Вечером радиосвязь с Комсомольской:

— «Трансантарктика», я Комсомольская, прием!

— Здесь «Трансантарктика», слышу вас хорошо, пришли ли к вам тягачи?

— Сегодня днем. Когда собираетесь быть у нас?

— Завтра часа в три-четыре.

— Отлично, готовим на три часа малый прием, затем сауна, правда, небольшая, но теплая, а после сауны большой прием. Как вы смотрите на такое расписание?

— Внимательно и восторженно в шесть пар глаз!

— Ждем завтра, до встречи.

— До встречи!

Ужин, приготовленный Джефом, выглядел празднично и заманчиво: разноцветные зеленые, красные и желтые макароны самых причудливых форм. Предупреждая мой вопрос, Джеф пояснил: «Это любимая пища альпинистов — макароны с разными овощными добавками». Я понял, почему так и не стал альпинистом, но все исправно съел, и без последствий — во всяком случае лезть на стенку после этого альпинистского ужина не пришлось… Последний перед Комсомольской лагерь в координатах: 74,36° ю. ш., 98,0° в. д.

2 февраля, пятница, сто девяносто второй день.

Холодно. Минус 46 градусов по новому стилю, ветер слабый, небольшая облачность. Готовлю усиленный завтрак. Устилаю дно кастрюльки ломтиками сервилата, сверху крошу сыр и все это грею — должна получиться пицца, но получилось нечто довольно неаппетитное, плавающее к тому же в жиру полностью расплавившегося сервилата. Зная, что Джеф не слишком любит сыр, считая его очень жирным и вредным для здоровья (хотя масло ест в огромных количествах), на всякий случай спрашиваю, хитро формулируя вопрос: «Мистер Сомерс, вы предпочитаете сначала манную кашу, а затем вот эту… пиццу или же наоборот?» Джефа просто так голыми руками не возьмешь. Он отвечал: «Ну что вы, мистер Боярский, ведь это вы сегодня готовите, так что, пожалуйста, сами определите последовательность этих блюд, мне все равно!» Я выбрал пиццу, и на этом завтрак закончился. Бедный мистер Сомерс о каше даже и не вспомнил.

Мы увидели Комсомольскую около полудня, когда до нее оставалось 13 километров. На горизонте появилось множество черных точек, квадратов и даже силуэт самолета. Создавалось полное впечатление, что мы приближаемся к какой-то крупной базе. Восток с такого же расстояния выглядел куда менее солидно. Я объяснил ребятам, что это в основном оставленные на Комсомольской многочисленными походами сани с топливными цистернами, сломанные тягачи, емкости для заправки самолетов, летающих по трассе Мирный — Восток, а силуэт самолета — своеобразный памятник везению уже знакомого нам летчика Виктора Голованова. Несколько лет назад его самолет потерпел аварию при взлете с Комсомольской. По признанию самих летчиков, взлет с Комсомольской труднее, чем даже с Востока, из-за худшего скольжения и большей высоты станции над уровнем моря. Мне самому приходилось несколько раз взлетать с Комсомольской, и я помню, как всех нас, пассажиров и членов экипажа, кроме двух пилотов, во время взлета отправляли в хвост самолета, чтобы облегчить отрыв от полосы. И вот тогда, несколько лет назад, Голованову удалось оторвать машину, но она, не набрав необходимой скорости, стала терять высоту. Виктору не хватило буквально секунды на то, чтобы вновь выпущенные самолетом шасси успели встать в замки. Самолет сел на нерасправленные «ноги», и это, конечно, смягчило удар, никто из экипажа не пострадал, но самолет пришлось навсегда оставить на Комсомольской.

Сама станция — это, по сути, три домика, один из которых, жилой, находится под снегом, а два других — электростанция и радиостанция с кают-компанией — на поверхности. Километрах в семи от станции мы остановились на обед. Это было в наших правилах — всеми доступными способами продлевать ни с чем не сравнимый по своему эмоциональному воздействию момент завершения каждого этапа экспедиции, момент встречи с новыми людьми, с новой силой пробуждавший в нас воспоминания об иной, оставленной нами полгода назад жизни и напоминавший нам о скорой предстоящей встрече с ней… Точно так же, не спеша, мы обедали у Южного полюса, и вот сейчас, расположившись как можно более комфортабельно, под прикрытием нарт, мы неторопливо обедали… Понятно, что разговоры вертелись главным образом вокруг предстоящего отдыха на Комсомольской, но вдруг Этьенн резко переменил тему: «Ребята, я думаю, что нам надо постараться прийти в Мирный раньше, чем Месснер придет в Мак-Мердо». Возникла пауза — уж очень неожиданно это прозвучало. «Почему ты вдруг вспомнил Месснера?» — спросил я. «Ты знаешь, — ответил Этьенн, — я подумал, что если он придет раньше нас, то у него появятся все основания для заявления, что именно он первым пересек Антарктиду без использования механических средств». — «Ерунда! — убежденно ответил я. — Во-первых, он начал не с берега, то есть вовсе не пересекал Антарктиду в прямом смысле этого слова, а во-вторых — он шел по вдвое более короткому маршруту! А это большая разница!» — «Для тебя, может быть, — с улыбкой сказал Этьенн, — но не для прессы! Прессе важно, кто был первым. Первым, понимаешь!» Я сказал, что если ориентироваться на прессу, которой все равно и которая не видит никакой разницы между двумя нашими экспедициями, то мне тогда абсолютно безразлично, кто будет первым — мы или он. Мне гораздо более важно знать самому и быть безо всяких натяжек уверенным в том, что мы сделали все честно до самого конца. «Не может такого быть, чтобы тебе было все равно, — усомнился Этьенн. — Неужели тебе не было бы обидно, если бы ты вот сейчас, вернувшись домой, вдруг узнал из газет, что за неделю до тебя Антарктиду пересек, ну скажем… — Этьенн на мгновение задумался, подбирая подходящее к случаю имя, и, вспомнив единственного советского путешественника, которого знал, сказал: — Ну, скажем, Шпаро!» Я совершенно искренне отвечал: «Нисколько, потому что я бы знал истинное положение дел, я бы знал, что маршрут нашей экспедиции самый сложный и это давало бы мне постоянное моральное преимущество, которое позволило бы мне во всяком случае не впадать в отчаяние при виде подобной кажущейся несправедливости». Вообще после всего того, что нам удалось совершить, после всех тех испытаний, которые мы пережили, если нам еще удастся нормально и без потерь финишировать, то главное, что я смог бы сказать на финише, не помышляя о большем: «Скажи еще спасибо, что живой!» Я попытался пояснить свою мысль и перевести несколько строф из стихотворения Высоцкого на эту тему, но чувствовалось, что все это было далеко от Этьенна и разделявшего его озабоченность Стигера. «Черт его знает, — подумал я, — может быть, они допускают, что Месснер сможет сделать такое заявление, зная о нашей экспедиции. Я, например, не мог этого допустить». Тем не менее мы приняли решение постараться прийти в Мирный 24 февраля, почему-то надеясь, что в этом случае мы обязательно перегоним Месснера (откуда нам было знать тогда, что Месснер и Фукс финишируют на Мак-Мердо ровно через десять дней после нашего исторического комсомольского соглашения). Почему именно двадцать четвертого? А потому, что это была суббота — лучшее время для прямого репортажа и единственно возможная дата, на которую могли бы согласиться устроители нашей встречи в Мирном вместо запланированной даты 3 марта. Чтобы попасть в Мирный к этому сроку, нам надо было идти со средней скоростью 45 километров в сутки, а впереди была еще Пионерская со своей штормовой погодой… Но решение принято, вперед к Комсомольской!

Нас встречали. Как водится в таких случаях, собаки обрели второе дыхание, и мне пришлось стараться изо всех сил, чтобы удержаться впереди. Так мы и финишировали на огромной скорости к большому, наверное, удивлению всех встречающих нас ребят, ожидавших увидеть изможденных, едва плетущихся заиндевевших путешественников. Ко мне подошел среднего роста плотный мужчина с окладистой седой бородой, в очках, скрывавших всю остальную, не покрытую густой порослью часть лица. «Витя, не узнаешь?» Я присмотрелся: «Нет!» — «Да это же я, Горбачев!» — и незнакомец снял очки. Я моментально признал в нем старейшину антарктических магнитологов Валентина Горбачева. Наши антарктические тропы неоднократно пересекались в прошлом. Мы обнялись. «Валя, куда мы можем поставить собак?» — спросил я. «Ты знаешь, места у нас хватает, — он повел рукой в сторону перепаханного гусеницами снежного поля, примыкающего к строениям станции, — но лучше спроси у начальника. А вот и он сам», — показал он рукой в сторону приближающегося к нам невысокого коренастого мужчины, одетого, как и весь рядовой состав, в черную, видавшую виды «каэшку» и валенки, подшитые толстым войлоком. «Сергей, — представился он, протянув мне широкую теплую ладонь. Поскольку на вид Сергею было никак не меньше пятидесяти, я на всякий случай справился об отчестве и далее называл его уже Герасимыч. Он сразу показал мне несколько мест, где мы могли бы разместить своих собак. Мы выбрали относительно ровную площадку перед небольшим, выкрашенным зеленой краской стареньким домиком кают-компании. На стене ее было написано большими белыми буквами: «Станция Комсомольская. Высота 3498 метров, долгота 97 градусов, широта 74 градуса». Мы распрягли собак и пошли в каюту, где в небольшой комнатке с низкими потолками был накрыт стол для чая. На столе стояли тарелки со столь знакомой нам сырокопченой колбасой, сыром, сухарями, стояли банки с черносмородиновым вареньем и сгущенным молоком. Здесь же вокруг стола на полках были сложены все теплолюбивые продукты нехитрого ассортимента; все остальное, не боящееся холода, находилось в просторном тамбуре, отделяющем кают-компанию от радиостанции, размещавшейся здесь же, под одной с нею крышей. На торцевой стене под портретом Горбачева — но не Валентина, а Михаила — виднелось красочное панно из самых разнообразных винных и водочных наклеек, которое пересекал набранный крупными красными буквами девиз: «Трезвость — норма жизни!».

Моим друзьям очень понравилась бесхитростная, но как-то по-особенному уютная обстановка кают-компании. Чай был заварен отменно. Мы расселись за столом. Герасимыч отозвал меня в сторону и, смущаясь, тихо сказал: «Витя, объясни как-нибудь своим друзьям, чтобы они расходовали в бане не более трех тазиков горячей воды на каждую моющуюся единицу! Трудно заготовить достаточное количество горячей воды, чтобы всем хватило», — как бы извиняясь за это удобство, пояснил он. Ребята, с трудом оторвавшиеся от блюдца со сгущенным молоком, куда они, наученные Валентином, исправно окунали свои сухарики, выслушав мое объявление относительно тазиков, согласно и понимающе закивали головами и вновь вернулись к сухарикам. Мы бросили жребий, кому идти первому. Естественно, жребий выпал профессору, наиболее последовательному борцу со сгущенным молоком.

Баня представляла собой миниатюрный, отделанный деревом закуток в дизельной. Герасимыч объяснил основные правила пользования банным оборудованием, я перевел, и профессор был оставлен наедине с тазиком. Я мылся последним, и когда пришел в каюткомпанию, все было готово для большого сбора. Особую и вполне понятную активность проявляли старожилы станции, а живут здесь пять человек, причем живут, понятно, в условиях большого винно-водочного дефицита, поэтому наш приход, под который строгий Герасимыч выделил две бутылки водки и одну коньяка, был очень кстати. Центральным блюдом была картошка с тушенкой, вокруг него концентрически располагались блюда с селедкой, болгарским перцем, маринованными огурцами и помидорами, репчатым луком и чесноком. Когда подошла пора расходиться по палаткам, неожиданно двое «комсомольцев», два Миши, магнитолог и радист, изъявили желание поменяться с кем-нибудь из нас и провести ночь в палатке. Им без труда удалось уговорить Кейзо и Дахо, и я вызвался проводить Миш в палатку и показать, что там и как. Рассказав им про устройство мешков и запустив примус, я оставил их в совершенном восторге, а сам вернулся обратно.

Утро было туманным и в прямом и переносном смысле. Минус 49 градусов, дымка, голова гудит, скорее всего от болгарского перца. Новоявленные участники экспедиции Миши сохранились в палатках великолепно, а один из них, который радист, отозвал меня в сторону и спросил: «Слушай, а как вы выбираетесь ночью из палатки, если накануне вечером выпили слишком много чая и вам его не додержать до утра?» Я сначала не совсем понял вопрос, а потом сообразил, что не проинструктировал их на этот счет накануне. «А никак: у каждого из нас есть специальный резервуар для израсходованного чая». — «А если без резервуара?» — не унимался Михаил. «Без резервуара? — удивился я. — Тогда мы просто открываем дверь и выходим наружу». — «В том-то и дело, что я не смог вылезти наружу ночью, — печально сказал Миша. — Я расстегнул молнию, но уперся головой в какую-то холодную стенку. Положение было критическим, и тут, к счастью, я заметил небольшое отверстие в полу. Я протиснулся в него, прополз под палаткой и скоро был на улице, — он посмотрел на меня с видом человека, которому удалось решить проблему, над которой вот уже долгие годы бьются лучшие умы человечества: — Как ты думаешь, почему меня облаяли собаки?» Я понял, что Михаил не справился с двойной дверью, открыл первую, а на вторую у него не хватило сил, но он не растерялся и выполз в буквальном смысле этого слова через наш подпол, что, безусловно, привлекло внимание собак. «Да, — подумал я — еще не создана такая американская палатка, в которой можно было бы удержать истинно русского человека!» После обеда в кинозале «Комсомолка» по просьбе Этьенна и Стигера специально была проведена демонстрация фильма о войне. Фильм имел довольно угрожающее название «Если враг не сдается, его уничтожают», что было весьма наглядно продемонстрировано в течение полутора часов. Грохот орудий и пение снарядов не требовали особого перевода, поэтому, я думаю, и Этьенн, и Стигер получили удовольствие от фильма. Вечером неугомонный Валентин приготовил целую гору блинов, которые прекрасно пошли с вареньем и сгущенкой. «Рашен фуд — вери гуд!» — только и слышалось со всех сторон. На следующее утро мы прощались с Комсомольской. Герасимыч приготовил на посошок омлет с корейкой. Омлет получился небывалой толщины и воздушности и стал достойным завершением нашего полуторадневного отдыха на Комсомольской.

Вчера из-за дымки погода была нелетной, и Саня не смог прилететь с Востока. Решили, что одна «Харьковчанка» подождет его до полудня, а вторая пойдет с нами. Мы оставили на Комсомольской Куку и Содапопа, с тем чтобы ближайшей оказией отправить их в Мирный самолетом, но Герасимыч предложил свой вариант, сказав, что лучше, по его мнению, оставить собак на Комсомольской, подлечить их и подкормить. В Мирном этим будет некому заняться, потому что там слишком много людей… Мы согласились и отвели собак в тамбур жилого дома, где Герасимыч уже приготовил им две подстилки в разных углах. Баффи мы решили взять с собой, поскольку Уилл надеялся, что, когда мы спустимся пониже с купола и станет потеплее, он сможет работать в упряжке.

Уходили со станции тоже при плохой видимости. Тягач пошел вперед, ему надо было обогнуть взлетную полосу, а мы двинулись через нее напрямик. Скоро Комсомольская растаяла в дымке за спиной.

Но вот что значит наезженная трасса! Не прошло и трех часов с того момента, как мы вышли со станции, как нас ждала новая встреча. Мы встретились с транспортным походом, идущим на Восток. Восемь огромных тягачей, каждый из которых на прицепе тащил не менее огромные сани, почтительно сошли с колеи, уступая дорогу нашим маленьким нартам. Из люков на снег высыпали люди, в воздух взлетело несколько ракет, пугая наших собак страшным грохотом. Я увидел знаменитого походника Анатолия Лебедева, больше известного в наших кругах под именем Никифорыч. Подошли другие водители, многих из которых я знал по предыдущим экспедициям Общее восхищение у всех ребят вызвали наши собаки. Всем им, имеющим под капотами своих машин по 500–550 лошадиных сил, наверное, особенно близки и понятны трудности, с которыми пришлось столкнуться на этой сверхдлинной трассе нашим верным лохматым и сильным «тягачам». Сфотографировались на память. Никифорыч сделал широкий жест рукой в сторону тягачей: «Согласно закону гостеприимства, приглашаю всех к нам на хлеб-соль!» «Трансантарктика» в испуге переглянулась: «Как, опять русское гостеприимство?!!» Но я быстро успокоил их, объяснив, что все это будет чисто символически. Мы забрались в машину. На столе стояла миска с крупно нарезанными ломтями черного хлеба, несколько открытых банок со шпротами, кабачковая икра и наполненные граненые стаканчики. Никифорыч поднял тост за нашу экспедицию, за наше мужество, за нашу удачу. Приятно было слышать такие слова от человека, совершившего вот уже более сорока походов по трассе Мирный — Восток. В ответном тосте я пожелал удачи походникам и скорейшего возвращения в Мирный. Никифорыч сообщил приятное известие об отсутствии застругов на Пионерской. «Я впервые вижу эту трассу такой спокойной, — сказал он. — Сколько я уже там ходил, и все время нулевая видимость, заструги, а сейчас, как будто это и не Пионерская вовсе». Это нас обрадовало в связи с принятым решением прийти в Мирный пораньше. Этот небольшой пикник у обочины Великой антарктической трассы закончился пожеланиями встретиться всем вместе в Мирном. Разошлись. Колея, по которой след в след прошли восемь тяжелых тягачей, скорее напоминала траншею полного профиля, во всяком случае для собак, которые скрывались в ней с головой и хвостами. К 6 часам мы подошли к поджидавшему нас тягачу, пройдя 45 километров. Ребята, не ожидавшие нас так скоро, спали, но, проснувшись, тут же пригласили нас на кофе. Часов в десять вечера подошла вторая машина, так и не дождавшаяся Сашу, поскольку самолет не прилетел. Засидевшись с ребятами в тягаче до полуночи, я пришел в палатку, когда бедняга Джеф уже глубоко спал. Его ровное дыхание, вырывавшееся через небольшую щелочку, оседало на спальном мешке легким инеем. Я забрался в свой новый спальник, который взял на Комсомольской. Спать в нем было тепло, мягко и приятно, но я долго ворочался, выпитый кофе давал себя знать, но, наконец, уже часа в два ночи, я заснул. Пробуждение было менее приятным: на лицо сыпалась мелкая снежная пыль со стен и потолка палатки, сотрясаемой джефовской щеткой. Он уже встал и мстил мне за вчерашний поздний приход. Джеф был настроен свирепо. Оказалось, что он замерз ночью, а мне, напротив, было очень тепло. Вот и причина появления таких разных записей в наших дневниках по сути об одном и том же.

Утренняя радиосвязь принесла новость: Голованов вылетел на Восток и собирался обратным рейсом доставить Сашу на Комсомольскую. Поэтому один тягач, отцепив сани, пошел обратно на Комсомольскую, а второй, взяв сразу двое саней, продолжил маршрут и вскоре скрылся впереди в клубах перемешанного со снежной пылью черного дыма.

Утро было ясным и морозным, температура минус 44 градуса, ветер попутный, 3–4 метра. Арроу, вожак кейзовской упряжки, по непонятной причине никак не хотел идти в колее, артачился и вообще вел себя вызывающе, так что Кейзо был вынужден наказать его, но и это не помогло. В результате такого саботажа вожака упряжка Кейзо отстала настолько, что в 11 часов я вынужден был остановиться, чтобы подождать ее. Ждать пришлось долго (около получаса), и в результате мы прошли до перерыва только 21 километр. Часа в четыре пополудни над нашими головами прошел, покачивая крыльями, самолет Голованова, и я понял, что Саша уже на Комсомольской и, возможно, уже даже выехал нам вдогонку. Несмотря на все наши старания, мы так и не смогли к концу дня догнать «Харьковчанку», хотя и прошли свои 45 километров.

Тягач виднелся километрах в пяти впереди, но у нас не было желания сегодня с ним соединяться, поскольку каждый раз это выливалось в теплейший прием, который выбивал меня из колеи на весь следующий день, а сегодня к вечеру я чувствовал себя неважно, не знаю отчего — то ли от этьенновских таблеток, то ли просто от неугомонившейся десны.

Вчера произвели перестановку в собачьих рядах: забрали с больших саней Баффи, который настолько прокоптился дымом из выхлопных труб тягача, что полностью утратил свою белоснежную окраску, превратившись в невзрачного пса с печальными глазами и грязно-серой шерстью. Место Баффи заняли две собаки: Блай из упряжки Стигера и Пап из упряжки Джефа. У обоих трещины на подушечках лап. Вчера с Комсомольской сообщили, что с собаками все в порядке: Кука спит, а Содапоп вырвался во время прогулки и помчался по нашему следу вдогонку за нами. Ребята еле-еле его догнали. Вот вам и Содапоп, всего боящийся, вечно трясущийся Содапоп! Проявил самые бойцовские качества. Остальные собаки пока держались, и совсем неплохо.

В ответ на наше предложение финишировать раньше нам сообщили из американского офиса экспедиции, что приход двадцать четвертого возможен в том случае, если будет обеспечена доставка журналистов к этому сроку, а также отлажена вся аппаратура, обеспечивающая репортаж, и проверены каналы спутниковой связи. Мы сообщили, что собираемся к двадцать четвертому во всяком случае, если и не финишировать, то спуститься пониже, к теплу — и в случае необходимости подождать там до того момента, когда нас «пригласят» на финиш. На радиосвязи Восток сообщил, что, по его данным, второй наш тягач, на борту которого должен находиться Саша, вышел с Комсомольской и рассчитывает быть у нас часа через два-три. Договорились, что он проследует наш лагерь и завтра с утра вместе с первой машиной отойдет на 40 километров и подождет нас там. Лагерь в координатах: 73,3° ю. ш., 97,15° в. д.

6 февраля, вторник, сто девяносто шестой день.

Рекордно низкая температура — минус 48 градусов. Джеф рассказал мне утром о своем ночном приключении. Его разбудил лай собак, и ему показалось, что что-то стряслось с его упряжкой. Он вылез и обнаружил… все того же Арроу. «Надо будет сказать Кейзо, чтобы привязывал его понадежнее», — подумал Джеф и уже было собрался обратно в палатку, как вдруг обнаружил, что потерял часы. Десятиминутные поиски увенчались успехом, но Джеф замерз так, что, по его словам, не мог согнуться, чтобы залезть в мешок, а когда залез, то два часа не мог согреться и задолго до моих утренних измерений понял, что очень холодно.

Мы вышли, окутанные облаком пара от дыхания собак, и, несмотря на холодную погоду, двигались очень резво. У меня появилась работа: выбирать след, наименее занесенный и наименее извилистый. Дело в том, что на некоторых участках тягачи транспортного похода меняли строй, переходя из кильватерной колонны в строй типа «уступ» или «пеленг», и количество следов резко возрастало. Особенно интересно было находить выходы из этого лабиринта на местах стоянок тягачей, где все восемь машин становились рядом, и место стоянки в результате напоминало узловую железнодорожную станцию. Я старался выбирать самый свежий след, что было достаточно легко сделать на их пересечениях. Упряжки, шедшие за мной, нередко выбирали собственную колею, но в конце концов оставалось два, от силы три следа, и мы шли или друг за другом или на небольшом расстоянии параллельными курсами. Темп был настолько велик, что до 5 часов нам удалось пройти 45 километров. Тягачи нас уже ждали, и мы решили остановиться здесь. По случаю восстановления экспедиции «Траксантарктика» в полном составе ее руководитель Александр Шереметьев вел прием в свою честь в камбузной машине. Это был прием высокого уровня, достаточно упомянуть, что на закуску был подан бок копченого осетра. На связи Восток сообщил, что на Мирном получен большой телекс для нас, естественно, на английском языке. Встал вопрос: как его передать? Мирный прочитал телекс Востоку (мы Мирный практически не слышали), а Восток в лице геофизика Вити Серова на прекрасном английском четко и внятно передал его нам. В телексе говорилось: «Дорогие друзья! Нам понятно ваше желание поскорее завершить экспедицию, но, к сожалению, 24 числа Мирный не будет еще готов к репортажу. Большая часть журналистов 24 числа прилетает только на Молодежную, а там еще неизвестно, когда они будут в Мирном. Рекомендуем вам придерживаться старого расписания, и, сохраняя темп движения, дойти до станции Пионерская, а там подождать самолет с киногруппой. Она должна быть в Мирном 16–17 февраля и планирует быть у вас числа двадцать второго или двадцать третьего». Было ясно, что телекс сочинял человек, не представляющий реальной ситуации в Антарктиде. Во-первых, станции Пионерская вот уже много лет не существует, она давно оставлена, и выражение «подождите на станции Пионерская» для посвященных звучит примерно так же, как «подождите в чистом поле». Во-вторых, район бывшей станции Пионерская по своим погодным условиям наименее всего подходил для ожидания. Исходя из этих двух соображений сочинили ответ: «Пионерская — это всего лишь точка на карте «Нэшнл Джиогрэфик», так как русские давно законсервировали эту станцию. Ждать киногруппу не будем, пусть прибывает по готовности непосредственно на маршрут». Эфир послушно проглотил наше послание. Стали ждать очередных указаний. Так всегда — чем ближе какая-либо официальная церемония, тем больше указаний о том, как себя вести, чтобы не дай Бог… Чувствовалось приближение конца нашей вольной жизни. Лагерь «Ценные указания» в координатах: 72,85° ю. ш., 96,98° в. д.

7 февраля, среда, сто девяносто седьмой день.

Сегодня теплее — всего минус 44 градуса, ветер 2–4 метра, дымка по горизонту.

Вчера, едва мы подошли к тягачам, Блай и Пап, увидев своих собратьев, устроили такой душераздирающий вой, что пришлось идти и успокаивать их. По всему видно, что им просто надоело быть в роли пассажиров, а к тому же и холодно, хотя мы и постелили им куски одеял, захваченных нами с Комсомольской. Но состояние их лап пока оставляет желать лучшего, поэтому им придется еще немного проехать на санях. Сегодня поутру решили немного изменить распорядок движения. Чтобы не ждать киногруппу на Пионерской, мы решили сместить начало нашего дня на час и выходить не в 8.30, а в 9.30. При этом при сохранении темпа движения ежедневный переход сократится до 40–42 километров и мы попадем в район Пионерской числа пятнадцатого-шестнадцатого — как раз в то время, когда киногруппа прибудет в Мирный. На этом пока и остановились, во всяком случае до Пионерской. Встречи с поездом будем организовывать не чаще чем раз в четыре дня, и эта цифра всем понравилась, даже Андрею, для которого каждая встреча с нами — серьезный экзамен по кулинарии…

Через час после выхода ветер стал усиливаться, началась поземка, видимость резко упала. К перерыву ветер уже дул вовсю, и при температуре минус 38 градусов мы стали замерзать, особенно страдали руки. След от машин замело, и поэтому пришлось идти рядом с колеей. Джефу очень не везло на крепления. Буквально перед остановкой на обед он сломал очередное и весь перерыв менял его, укрывшись от ветра за нартами. Прошли по такой холодной и ветреной погоде против своего ожидания много — 46,5 километра. Тягачи, которые прошли 50 километров, были где-то впереди на расстоянии всего 3,5 километра, но мы их не видели, поскольку их скрывала непроницаемая стена поземки. Ветер все неистовствовал. На ночь уложили собак в картонные ящики, постелив на дно одеяла. Собаки начали подмерзать — сказывалась усталость, а также то, что некоторые из них очень неудачно начали линять. Пришлось нам с Джефом уложить строптивого Родена прямо за палаткой, и он занял обычное место Тьюли. Обсудили с Джефом изменение нашего внутреннего распорядка в связи с тем, что мы будем выходить на час позже. Я предложил сместить подъем на полчаса, то есть вставать в 6 часов. Джеф, милый консерватор Джеф, собирался все-таки вставать в 5.30! Ветер перемен не задувал в длинный извилистый рукав входной двери нашей палатки. «Не люблю торопиться утром», — сказал мне Джеф печально, но твердо. «Я тоже», — ответил я со вздохом. Сошлись на компромиссном варианте 5.45. Радости Уилла не было предела, когда я рассказал им с Этьенном о принятом решении. «В 5.45! — повторял он. — В 5.45! Чтобы выйти в 9.30! Да, это великое решение. Мы с Этьенном встаем в 7.00! И то не всегда, иногда и попозже». — «У вас свое государство, а у нас свое, и оба суверенных, каждое из них имеет право на чудачества». Ребята согласились. В такой ветер, конечно, хуже всего собакам. Я вспомнил Блая и Папа, прячущихся сейчас от непогоды километрах в трех впереди. «Туго сейчас задире Папу», — думал я, понимая, что, после того как мы заменили на больших санях Баффи на Блая, счастливые дни для Папа кончились. Если Пап, несмотря на свои небольшие размеры, мог издеваться и командовать тихоней Баффи так, как ему хотелось, вплоть до того, что он сразу же выставил Баффи из занимаемого им фанерного ящика и всячески над ним глумился, то с приходом крепкого крестьянина Блая, получившего от меня кличку Фермер за свой деревенский вид и совершенно непостижимый аппетит, испортить который были не способны никакие обстоятельства, у Папа наступили черные дни. Для начала Блай вышвырнул Папа из ящика так, как будто тот никогда здесь и не жил, а затем вовсе перестал его замечать, а Пап от злой тоски принялся копаться в наших ящиках с продовольствием и, к ужасу Джефа, ополовинил все наличные запасы халвы. В результате нам пришлось укоротить его веревку и ограничить и без того незначительную свободу его маневров внутри саней. Лагерь в координатах: 72,47° ю. ш., 96,75° в. д.

8 февраля, четверг, сто девяносто восьмой день.

С утра продолжался ветер свыше 10 метров в секунду, температура минус 36 градусов, зябко. Вылез для снежного душа и спрятался от ветра за палаткой. Гарцуя, я едва не наступил на совершенно засыпанного снегом Родена, лежащего тут же рядом с палаткой. Роден, естественно, был недоволен тем, что его потревожили, и, прежде чем я успел извиниться перед ним, встал и отряхнулся от снега так, что у меня отпала всякая необходимость в душе и я быстро ретировался в палатку. Сидевший по-турецки поверх спальника Джеф, одетый в две пары белья и флисовый комплект, так как в палатке было еще холодно, встретил меня словами: «Виктор, не вылезай больше в такую погоду голым на улицу. Мне все время кажется, что и я должен делать нечто подобное, но поскольку никакого желания делать это я не испытываю; мне остается только убеждать себя, что это мне только кажется». В связи с новым расписанием утром теперь у нас уйма времени. Вопроса о том, как его лучше использовать, для нас с Джефом не стояло — надо было всячески растягивать завтрак. Мы начали с того, что разогрели батоны и даже слегка их поджарили, затем я разогрел вчерашнюю гречневую кашу, съели и ее, а времени все еще оставалось очень много, так что пришлось вновь приступить к бутербродам, но уже на основе черного хлеба. Все это сопровождалось большим количеством чая и кофе. Естественно, что из палатки мы выползли с Джефом позже всех!

Когда через три километра мы вышли на место стоянки тягачей, я свернул на колею, не столь сильно заметенную снегом, а все упряжки продолжили движение метрах в пятидесяти левее, там, где поверхность была потверже. Заметно потеплело, и к обеду термометр показывал всего минус 25 градусов! Ветер стих, собаки побежали веселее, и я, стараясь от них не отставать, некоторое время шел не оборачиваясь. Когда же я повернул голову, чтобы посмотреть, где упряжки, то увидел, что они далеко позади, метрах в трехстах, и заняты каким-то ремонтом. Ждать пришлось долго, минут двадцать-двадцать пять, и я уже даже собирался вернуться, но, увидев, что упряжки тронулись, остался на месте. Оказалось, что отслоился пластик на полозьях нарт Джефа. Джеф подвязал пластину какой-то веревкой, и движение продолжилось. Солнце периодически пропадало, скрываемое дымкой, но горизонт продолжал просматриваться. Часов в пять мы увидели прямо по курсу вехи — это было место, где некогда существовала промежуточная станция Восток-1, сейчас же на ее месте были только торчащая из-под снега труба и бочка с установленным на ней газовым баллоном. «Что это?» — спросил меня Этьенн. «Это Восток-1», — ответил я. «Если это Восток-1, то что же представляет из себя Пионерская?» Я сказал, что никогда на Пионерской не был, но, по словам знающих людей, на ее месте нет даже бочки…

К концу дня из-за отвратительного скольжения я почувствовал сильную усталость. Местами лыжи просто упирались, и стоило немалых трудов протащить их немного вперед. Прошли сегодня только 40 километров и остановились километрах в шести за Востоком-1. Пройденное расстояние не слишком вдохновляло после тех переходов, что мы совершали в последние дни, но его было вполне достаточно, чтобы прийти на Пионерскую к 15 февраля.

Сегодня в нашей палатке вечер короткого, но поучительного антарктического рассказа. Джеф начал с философского замечания о том, в чем он видит разницу в представлениях об Антарктиде, бытующих повсеместно и сложившихся в нашем сознании. «Для всех людей, — сказал Джеф, — Антарктида — это прежде всего холод, но холод как бы снаружи, для нас же Антарктида — это прежде всего холод внутри, холод везде». Я согласился, поскольку это было созвучно моим мыслям. Потом внезапно разговорившийся Джеф рассказал мне несколько историй из своей богатой приключениями антарктической жизни. Он вспомнил случай, как однажды во время особенно свирепой пурги на Антарктическом полуострове зимой они вдвоем со своим напарником провели двое суток в палатке, не снимая верхней одежды, так как не были уверены в том, что палатка выдержит порывы ветра. На третье утро, когда ветер немного стих, они вышли из палатки, и его напарник тут же провалился в трещину — спасло его только то, что он был привязан к нартам. А однажды, все с тем же везучим напарником, Джеф отправился по льду залива, а было это в районе английской базы Розера, на остров, отстоящий от берега примерно на 10 километров. На острове их вновь застала сильная метель. Когда ветер стих, они увидели, что чуть ли не до самого горизонта окружены чистой водой. Пришлось ждать около 10 дней, пока встанет лед, затем чуть ли не ползком, проваливаясь, перебираться на берег. Антарктида есть Антарктида, и ее поведение очень часто непредсказуемо… Сегодня был чудесный тихий вечер, настоящие сумерки, тепло (минус 30), засыпать было приятно. Лагерь в координатах: 72,12° ю. ш… 96,55° в. д.

9 февраля, пятница, сто девяносто девятый день.

Все-таки, наверное, экспедиция затянулась, и надо ее завершать поскорее! Иначе чем еще объяснить тот факт, что осмотрительный и скрупулезный профессор расколол наш единственный правильный термометр? Поэтому сегодня утром температура была около минус 30 градусов (минус 33 по уцелевшему американскому), тепло, несмотря на это очень много инея в палатке. Впервые попробовал сушить мешок по методике Джефа, вытащив для этого его из чехла. Эта процедура имеет и оборотную сторону: вытащенный из чехла мешок сразу покрывается испариной, и сушить его надо тщательно и до конца, а не то эта испарина превратится в лед. Когда он в чехле, он и нагревается, и остывает медленно, это во-первых, а во-вторых, в чехле ты его не видишь и поэтому не переживаешь от того, что он влажный. Тем не менее подвесил его под потолок, и тотчас же в палатке стало тесно.

Сегодняшнюю ночь я провел со скумбрией в масле, банку которой я положил с вечера в спальник, чтобы согреть ее. У нас с вечера оставался еще рис, поэтому завтрак был чисто японский: рыба с рисом. Уловив некоторые нервические нотки в постукивании джефовской ложки по дну и стенкам мгновенно опустошенной им миски, я быстро сварил еще и манку.

Выбрался из палатки в половине девятого. Собаки спали в ящиках, и я обратил внимание на одну весьма характерную деталь. В ящике Тьюли одеяльце было сложено аккуратно и как лежало с вечера, так и осталось, а вся она выглядела так по-домашнему уютно, что приятно было посмотреть. Все остальные кобели спали, как и положено уставшим мужчинам, очень беспокойно: некоторые одеяла были просто выброшены на снег, а некоторые, все же использованные, были жутко измяты. Второй день подряд плохо себя чувствовал Хак: у него было расстройство желудка и он ничего не ел. Вот и сейчас я не стал его беспокоить — пусть поспит подольше. Всех же остальных попросил освободить спальные места. Вскоре вышел Джеф, Кейзо и Дахо тоже давно были на ногах, и только в палатке наших руководителей было подозрительно тихо. Мы уже практически собрали палатку, когда появился Этьенн и начал быстро-быстро сматывать антенну. Вслед за ним показался Уилл, увидел, что все уже в сборе, и удивился, однако по своему обыкновению не стал разбираться, почему так произошло — ведь вроде бы договаривались выходить позже, но… Они быстро собрались, и мы выступили в начале десятого.

Во время обеда продолжили разговор о том, как наш любимый Лоран сможет добраться к нам. Мне показалось, что после того памятного полета на Ан-28 на Востоке Этьенн и Уилл не слишком доверяют нашему экипажу. Поэтому Этьенн сказал, что этот экипаж скорее всего не посадит самолет на неподготовленную полосу, подобно «Твин оттеру». Мне стало даже как-то обидно за наших пилотов, и я заявил, что, несмотря на то что «Твин оттер» лучше, чем Ан-28 приспособлен для посадки на неподготовленную снежную поверхность, я уверен, что наши ребята смогут посадить самолет и привезти Лорана со всей его бригадой. Сразу после обеда вышли на великолепный протяженный спуск, первый за все время. Да, соскучились и мы, и собаки по спускам, поэтому мчались вниз с каким-то вдохновенным восторгом и очень сожалели, что спуск скоро кончился, а за ним, естественно, начался подъем. Но все равно чувствовалось, что воздух стал гуще. Восток-1 на 200 метров ниже, чем Комсомольская, а Пионерская на 500 метров ниже Востока-1, так что перед нами был спуск — правда, пологий, — но спуск с Великого Антарктического плато. Прошли за день 45 километров. Вечером состоялся необычный ужин, который начался с супа. Суп этот был оставлен Джефу в наследство от Кейзо и целиком состоял из перца и длинных-предлинных макарон. Перец этот произвел совершенно ошеломляющее действие на наши губы, обожженные солнцем. Макаронина, проползая по губе, оставляла на ней огненную борозду, и в результате мы с Джефом долго смотрели друг на друга, выпучив глаза и отвесив челюсть, пока кто-то не догадался прополоскать раскаленный рот чаем. Переведя дух, мы принялись за жареную картошку с мясом по-джефовски. Лагерь в координатах: 71,71° ю. ш., 96,28° в. д.

10 февраля, суббота, двухсотый день.

Минус 36, облачно, слабый ветер. Приготовил восстанавливающий завтрак — обожженные вчера губы давали себя знать.

Вышли в 9.00 и двигались достаточно медленно, так что я без особых усилий сохранял дистанцию между собой и первой упряжкой. Во время обеда возник небольшой спор относительно того, какой день сегодня, если считать от старта: сто девяносто девятый или все-таки двухсотый? У каждого из нас свое летосчисление. Если считать с момента высадки на ледник, то есть с 26 июля, это двухсотый день, а если же с момента выхода, то есть с 27 — сто девяносто девятый. Я предложил считать сегодняшний день все-таки двухсотым и юбилейным, потому что именно на сегодня у нас была запланирована очередная встреча с «Траксантарктикой». На том и порешили. После перерыва стали двигаться побыстрее, и вскоре я заметил на горизонте две знакомые черные точки, до которых было не менее 10 километров. В 5 часов, пройдя 40 километров, мы подошли к лагерю экспедиции «Траксантарктика». У собак уже выработался устойчивый рефлекс: при виде тягачей они резко увеличивали темп. Вот и сейчас последние сотни метров мы мчались наперегонки и финишировали лишь с небольшим отрывом друг от друга. В 7 часов в кают-компании был организован стол, на стене красовался яркий плакат с надписью по-английски: «200 дней и более 5000 километров! Это фантазия?! Нет! Это факт». Под этим плакатом мы и разместились.

Хорошее дружное застолье способствует порой рождению новых идей о жизни, об ее изменении в лучшую сторону, которое именно за столом кажется особенно легко выполнимым. Здесь появляется какая-то особая уверенность в том, что ты можешь влиять самым решительным образом на все происходящие вокруг тебя события. Именно поэтому, как мне кажется, Этьенн уже после ужина, когда мы молча наслаждались кофе, предложил: «Ребята, а почему бы нам не вернуться домой на советском самолете Ил-76? Это будет намного быстрее, и мы успеем на пресс-конференцию в Париж, которая, кстати, намечена на 22 марта. По-моему, «Профессор Зубов», — так назывался теплоход, который должен был доставить нас в Австралию, — не успеет вовремя, и, кроме того, лично мне не улыбается перспектива плыть десять дней до Австралии в плотном окружении журналистов. Как вы думаете?» Я сказал, что можно будет послать соответствующую телеграмму нашему руководству, а это, кроме всего прочего, заставит их немного пошевелиться, и, может быть, они соизволят ответить на нашу радиограмму и уточнят все-таки сроки нашего прихода в Мирный, остающиеся пока неясными. По сведениям, получаемым из американского и французского офисов, мы должны быть в Мирном 3 марта, а по сведениям советского офиса — 1 марта! Тут же сразу была составлена радиограмма, и всеядный эфир проглотил и ее. Когда я в 11 часов возвращался в палатку, солнце уже село за горизонт и огненные краски неба потихоньку тускнели. Джеф мирно спал в темной холодной палатке. Я быстро переоделся и нырнул в мешок.

11 февраля, воскресенье, двести первый день.

Опять сбежало молоко под горестные крики Джефа, который стремится во всем поддерживать чистоту, порой даже слишком вызывающую, если учесть наш внешний вид. Джеф успокоился только после третьей миски манной каши, которую он любит, как ребенок. Минус 38 градусов, ясно, небольшой ветерок. Расстаемся с тягачами на следующие три дня. На 14 февраля намечен день отдыха, венчающий первые десять дней с момента выхода с Комсомольской. Опять к полудню ветер усилился, стало холодно, и прошел по меньшей мере час после перерыва, прежде чем начали согреваться руки. Миновали два заметных спуска, но особого впечатления на собак они не произвели, так что мне не пришлось с ними соревноваться. В результате такого неторопливого движения прошли за день 41,5 километра, причем я немного просрочил время, так как, высматривая впереди тягачи, забыл взглянуть на часы, которые в момент остановки показали уже 6.05. Тягачи должны были находиться километрах в восьми-девяти впереди нас, но плохая видимость не позволяла их рассмотреть. Вечера в нашей с Джефом палатке пролетали очень быстро. Вот и сегодня, закончив все дела снаружи, я забрался в палатку в семь. Джеф уже грел воду для ужина. Мы быстро обсудили меню и начали готовить каждый в своей кастрюльке Сегодня я, например, приготовил рис, а Джеф — некую питательную смесь на основе мясного фарша и специй. Эта привычка — класть в мясо много специй, так, чтобы напрочь отбить не только вкус, но и запах мяса, выработалась у Джефа с тех пор, когда он работал на Борнео в одной из строительных компаний. Об этом периоде своей жизни сейчас, когда становится холодней и с каждым днем приближается финиш, Джеф вспоминает особенно часто. Джеф любит сравнивать наши судорожные обеды на ледяном ветру, под колючим снегом с теми безмятежными минутами послеобеденного отдыха, которые он любил проводить на берегу океана. После каждого его рассказа мне тоже сразу же хотелось на Борнео но всякий раз, отведав его замечательного мяса, пропитанного пряными ароматами восточных специй, я, совсем как тот кот из мультфильма, думал: «Борнео, Борнео! Зачем мне Борнео? Меня и тут хорошо кормят!» Но до всего того, что могло ожидать нас впереди, в том числе и до Борнео, было всего-то чуть более пятисот километров ледяной пустыни. К 9 часам, не успев как следует насладиться десертом, я уходил на связь, а когда возвращался, бывший житель Борнео, а ныне трудящийся с Востока до Мирного Джеф Сомерс уже, как правило, спал глубоким сном. Лагерь в координатах 70,95° ю. ш., 96,0° в. д.

12 февраля понедельник, двести второй день.

Минус 42 градуса, поземка, собакам ужасно неохота выбираться из ящиков, в которых они спали, но идти надо. Мы с Джефом обычно укрепляем собачьи одеяла поверх нарт, с тем чтобы они немного просохли на солнце и морозе. Сегодня я немного утеплился и надел пояс, потому что ветерок, хоть и попутный, но пронизывал насквозь. До обеда удалось пройти 13 миль. Этьенн ознакомил всех нас, собравшихся за нартами Джефа, с последними новостями политической жизни, услышанной им сегодня утром по радио. Среди них главная — достижение принципиальной договоренности между Горбачевым и Колем о воссоединении Германии. Всех это почему-то несказанно обрадовало, но мои чувства были не совсем однозначны, так как эти проблемы сейчас не слишком сильно меня занимали. Куда больший интерес вызывала любая информация из дома, но ее было очень мало. За день прошли 45 километров и остановились километрах в трех позади тягачей. Завтра вечером мы должны были с ними стыковаться и провести весь послезавтрашний день вместе. Этьенн обещал мне сделать прокол абсцесса на десне, который локализовался, перестал болеть, но мешал адекватному восприятию жизни.

Если судить по карте, мы уже спустились ниже 3000 метров, но это пока, если и ощущалось, то очень незначительно. Джеф продолжил за ужином беседы на политические темы, начатые днем. «Ты знаешь, — сказал он, — все время, пока я учился в школе, нам говорили, что главную опасность для нас, англичан, представляете не вы, русские, как это принято думать, а Германия. Что касается вас, то я запомнил лишь великое множество комиксов на тему всевозможных вариантов нападения красных на американцев и бесконечных конфликтов между Советским Союзом и США, так что, возможно, объединение Германии не вызовет особого энтузиазма у нас на островах». Как бы в продолжение нашего разговора Джеф приготовил на ужин смесь из русской лапши и американских макарон. Я спросил его, не начнется ли извечный конфликт между русскими и американскими макаронами в наших бедных желудках. Джеф серьезно отвечал, что вряд ли это возможно сейчас, в период всеобщего потепления международных отношений. Но я, как лицо заинтересованное, предложил в качестве подкрепления направить вдогонку макаронам еще и русского мяса, чтобы нам по крайней мере не сомневаться в исходе возможной схватки и чтобы она к нашему обоюдному удовлетворению закончилась поскорее. Лагерь в координатах: 70,55° ю. ш., 95,72° в. д.

13 февраля, вторник, двести третий день.

Ветер становился все заметнее. Постоянная поземка не давала собакам полноценно отдохнуть за ночь. Одних ящиков с одеялами явно не хватало, поэтому каждый вечер, разведя собак по местам и накормив их, мы выстраивали небольшие стенки из снежных кирпичей, которые хоть немного, но защищали их от ветра. Джеф делал это для всех своих собак, Кейзо только для трех, а Уилл не делал вообще. Поскольку нам предстояло завтра провести весь день в лагере, надо было как-то позаботиться о том, чтобы этот день стал днем отдыха и для собак. Накануне попросил по радио Сашу перед остановкой сориентировать тягачи таким образом, чтобы можно было укрыть за ними собак. За день прошли 43 километра. Тягачи встали по нашей просьбе так, что за ними образовался конус ветровой тени, достаточный для размещения всех трех упряжек. Мы с Джефом и Кейзо привязали своих собак рядом, а Уилл разместил своих между двумя тягачами и, как выяснилось утром, напрасно. Именно в этом месте ветер свирепствовал с особой силой, прямо как в аэродинамической трубе, так что нам пришлось перевести собак в другое место. На сегодняшнюю ночь мы с Джефом уступили свои места в палатке Андрею и Юре, которым захотелось вкусить походной экзотики. Я отвел их в нашу пирамиду, температура в которой была минус 17 градусов, поэтому, для того чтобы новые жильцы чувствовали себя уютнее, пришлось зажечь примус. Затем я наблюдал, как плотный Андрюша, облачившись в мои спальные одежды, устраивался в моем мешке. Спальник пришелся ему как раз впору, чего никак нельзя было сказать о другом жильце. Небольшой сухонький Юра как-то неожиданно быстро исчез в новом большом мешке Джефа. Причем исчез бесследно. Мои руки, пытавшиеся нащупать его, все время проваливались в пустоту. Пришлось раскрыть немного мешок и позвать его. Голос его, приглушенный расстоянием и мягкими звукопоглощающими стенками, звучал еле-еле. Наконец я добился того, что он занял правильное положение вдоль мешка, головой к выходу. После этого в целях безопасности я выключил примус и, пожелав походникам спокойной и теплой ночи, выбрался из палатки.

Ветер продолжал свою заунывную песню, в вечернем темнеющем небе плыла бледная луна. Я направился к новому месту жительства в тягач. Джеф уже спал на нижней откидной койке. В салоне было темно, тепло и тихо. Я быстро разделся и забрался на верхнюю койку. «Тринадцатое — не самое несчастливое число», — подумал я, засыпая. Спать было очень хорошо, но жарко, так что я даже ничем не укрывался, а утром было приятно слушать рассказы бывалых походников, прибежавших подозрительно рано для выходного дня, чтобы согреться после прекрасной ночи в палатке. Надо сказать, что, памятуя о кошмарной ночи «комсомольца» Михаила, который не смог отыскать выход из палатки, я снабдил Андрея и Юру всем необходимым для безбедного и безопасного существования в палатке в течение всей ночи, однако в целях все той же безопасности я рекомендовал им не зажигать с утра примус, а, собрав мешки, сразу же бежать греться в тягач. Они в точности последовали моей инструкции, однако, по их словам, сам процесс развязывания рукава и извлечения мешков из палатки, температура в которой упала ниже минус 35 градусов, несколько затянулся, и они примчались в тягач, не чуя ног от счастья и рук от холода… В то же время мы с Джефом, как бы демонстрируя более высокую приспособляемость своих организмов к самым различным внешним условиям, спали на новом месте хорошо и не испытали утром никаких особенных неудобств, сопутствующих, как правило, пробуждению в незнакомом месте.

Ветер усиливался, началась поземка, и мы решили принять дополнительные меры по защите собак. Джеф стал по обыкновению строить индивидуальные снежные барьеры для каждой собаки. Кейзо выкапывал для своих собак ямы, а мы с Этьенном перевели всех уилловских собак из полностью продуваемого коридора между тягачами вперед и разместили их прямо под капотами машин на солнце, проглядывавшем через снежную пелену поземки. Здесь им всем было заметно теплее. Своим хорошим настроением выделялся Рекс, которому, казалось, были нипочем ни мороз, ни ветер: он был бодр и игрив, впрочем, и все остальные собаки этой упряжки не вызывали особого беспокойства — все, кроме Баффи. Баффи никак не мог прийти в себя, по-прежнему выглядел подавленным и, несмотря на густую шерсть, трясся от холода как осиновый лист. Я отвел его в большие сани и укрыл между мешками и ящиками, по возможности защитив от ветра. У нас снова замена: вместо Папа и Блая на сани переехали Джуниор и Чинук, переехали с тем же диагнозом: ранение подушечек лап.

Всю первую половину дня я провел, собирая в одну тетрадь все написанное мной за время экспедиции, главным образом стихи. Этьенн сидел рядом и читал «Пари матч». Он рассказал мне о своем следующем проекте — международной экспедиции, посвященной столетию исторического дрейфа нансеновского «Фрама», которое будет отмечаться в 1993 году. План экспедиции заключался в следующем: яхта, специально сконструированная для ледовых условий плавания и имеющая такие же обводы корпуса, как у «Фрама», позволяющие надеяться, что корпус этот выдержит сжатия дрейфующих льдов, должна была быть вморожена в лед примерно в том же районе и в то же самое время года, что и «Фрам». Необходимо было рассчитать место и время входа яхты во льды таким образом, чтобы она уже к весне следующего года оказалась в приполюсном районе, причем как можно ближе к Полюсу, во всяком случае не дальше 500 километров.

Когда яхта подойдет в этот район, участники экспедиции, а, по плану Этьенна, это должны были быть француз, русский, норвежец и эскимос, с двумя собачьими упряжками прибудут на борт яхты и попытаются совершить то, что в свое время не удалось Нансену и Иохансену: достичь Полюса и вернуться обратно на яхту. Вся экспедиция должна была, по расчетам Этьенна, занять не более сорока дней в зависимости от того, насколько близко яхта подойдет к Полюсу. Вопрос заключался в том, какому способу передвижения отдать предпочтение: собакам, подобно Нансену, Пири и Куку, или же лыжам с буксировкой нарт, как это делал Этьенн во время своего сольного похода к Полюсу. Если идти на собаках, то стартовый вес упряжек должен быть очень большим, порядка полутонны, то есть в этом случае пришлось бы организовывать подбазы, а на дрейфующем льду это достаточно ненадежное и неблагодарное дело. Прибегать же к услугам авиации не хотелось, потому что ставилась задача повторить попытку Нансена. Словом, вопросов много, не говоря уже о самой принципиальной возможности вмораживания иностранной яхты в советском секторе Арктики. Этьенн рассказал мне также, что Стигер собирается примерно в это же время организовать международную трансарктическую экспедицию через Северный полюс примерно так же, как это сделала в 1968–1969 годах экспедиция Уолли Херберта и совсем недавно, в 1988 году, советско-канадская экспедиция под руководством Дмитрия Шпаро. По словам Этьенна, Уилл рассчитывал использовать его яхту как промежуточную базу, а Этьенну этого не хотелось, поэтому он попросил меня не говорить о своем проекте Уиллу.

Пообедали часа в четыре, а на обед была уха и… не заливные потроха, а котлеты с макаронами. За столом Этьенн объявил во всеуслышанье, что приготовит к ужину яблочный пирог по-французски. Он замесил тесто, вылил его на противень, объяснил, какую температуру надо поддерживать, и удалился, насвистывая. Вскоре пришлось за ним срочно бежать, так как по салону поплыла мольба о помощи оставленного на произвол огня пирога с характерным горелым запахом. Этьенн пришел, потыкал пирог вилкой и заявил, что режим в плите был неправильным и он снимает с себя ответственность за возможные послепироговые последствия. Действительно, пирог оказался сверху сыроват, а снизу образовалась практически не отличимая ни по цвету, ни по жесткости от подстилающего противня структура. Однако вкус был восхитительным и по-настоящему походным, с дымком. Единственным, кто отказался от праздничного пирога, был профессор, который ушел в палатку раньше, сославшись на боль в горле. По мнению профессора, это была инфекция, которую, по его словам, он подхватил в результате общения с жителями Комсомольской, а также с «Траксантарктикой». На это я ему заметил, что и «комсомольцы», и «восточники» за год зимовки полностью освобождаются от всяких бацилл и, пожалуй, даже более, чем мы, безопасны в смысле инфекции. Скорее всего профессор просто не хотел рисковать зубами ради сомнительного удовольствия отведать этого пирога. На вечерней радиосвязи никаких новостей, а до Мирного оставалось уже только 435 километров. На этот раз спали на своих местах, в палатке. Утром ветер резко усилился, видимость упала до 200 метров. Неужели начинался тот «пионерский» синдром, о котором говорил Голованов? Похоже на то, хотя до самой Пионерской еще более 50 километров.

На пути к Мирному у нас должна была состояться еще одна встреча с небольшим островком цивилизации — полевым лагерем бурового отряда, который, по последним сведениям, находился на 320-м километре трассы, то есть в 110 километрах от нас. В программу работ этого отряда входило бурение целой сети стометровых скважин каждые 50–70 километров вдоль всей трассы от Мирного до Востока. Программа была рассчитана на несколько лет, и сейчас буровики подбирались к Пионерской с севера, а мы — с юга. Двигаясь навстречу друг другу, мы никак не могли — да и не хотели — не встретиться. Я знал многих ребят из состава отряда — как механиков, так и гляциологов — по предыдущим экспедициям и, конечно же, ждал с ними встречи, не забывая напоминать своим друзьям, начинающим, кажется, уже ошалевать от обилия видов русского гостеприимства в такой, казалось бы, пустынной местности, о предстоящем знакомстве с еще одним, совершенно особенным его видом, известным в Антарктиде как «Русское походное».

Собирать лагерь сегодня было непросто: ветер около 15 метров в секунду и мороз минус 40 градусов. Особенно неприятно было поворачиваться к ветру лицом, а это приходилось делать довольно часто, пока мы упаковывали нарты и запрягали собак. Затем, когда мы вышли, стало немного полегче, потому что ветер был с юго-востока, практически попутный. Правда, видимость еще более ухудшилась, и, чтобы не потерять след, мне приходилось напрягать зрение. Сегодня, несмотря на плохую погоду, все три упряжки шли на удивление резво и, главное, кучно, что было немаловажно при такой видимости. Такому их боевому настрою способствовали и попутный ветер, и небольшой, но постоянный спуск, и, разумеется, естественное желание наконец согреться после холодной неуютной ночи. Часов в одиннадцать я буквально уткнулся носками лыж в стоящий на следе тягач. Он был один. Я подошел к кабине и постучал лыжной палкой в дверь. Вылезший Саша спросил меня, не знаем ли мы, что со второй машиной. Я отвечал, что, когда мы уходили, она вроде бы уже завелась, но нас не перегоняла. Саня сообщил, что связь с ней отсутствует и он не знает, что и делать. Мы решили, чтобы не мерзнуть, пройти вперед по оставшемуся от прошлогоднего похода старому следу. Переметенный во многих местах след этот смутно виднелся впереди нас. «Мы подождем вторую машину здесь, — сказал Саша. — Если она не подойдет, то мы вернемся за ней и вместе вас догоним, только не потеряйте след!» Мы распрощались. Впервые с момента выхода с Востока мы шли впереди тягачей. Старый след был виден, естественно, хуже, так что, чтобы его не потерять, мне пришлось снять очки. После этого все вокруг стал намного светлей и ясней. Я уверенно держался метрах в трех-четырех справа от следа и вел собак за собой. Меня постоянно не покидало чувство некоторой тревоги из-за оставленных за спиной тяжелых машин. Они должны были нас нагнать, и здесь важно было вовремя уступить им дорогу. Благодаря попутному ветру я услышал рокот машин задолго до того, как увидел их в этой белой мгле. На всякий случай мы приняли вправо и остановились. Тягачи тоже на всякий случай взяли метров на двадцать левее и, обогнув нас, скрылись впереди. Это произошло около часа пополудни. Когда подошло время обеда, я предложил пропустить его из-за отвратительной погоды. Все давно согласились с тем, что в такую холодную ветреную погоду обед воспринимается как нечто мучительное и неприятное, и поэтому мое предложение нашло молчаливое понимание у всех, кроме Уилла, который заявил, что он без обеда не может. Это его возражение нашло точно такое же молчаливое понимание у всех остальных, и мы остановились. Я даже не стал доставать термос, а ограничился только половиной плитки шоколада. Этьенн и Кейзо сидели рядом со мной, Уилл с Джефом — за другими нартами, профессор в гордом одиночестве — за третьими. Обедали молча, да и о чем говорить в такую погоду. Пережив кое-как эти злосчастные полчаса и покрывшись при этом с ног до головы снегом, мы продолжили движение и без дальнейших приключений до 6 часов прошли 47,5 километра. По нашим представлениям, тягачи должны были быть где-то рядом, но вокруг нас была только сплошная белая стена бушевавшей метели. Неужели мы сбились со следа и пошли по старому, прошлогоднему следу?

Мы с Джефом осмотрели след и пришли к выводу, что он действительно был старым. Но след есть след, а все следы здесь ведут в конечном счете к Мирному. Так что мы, не очень расстраиваясь, стали разбивать лагерь. Первым делом надо было позаботиться о собаках. Снег был настолько плотным, что нам с Джефом пришлось колоть его ледорубом, прежде чем мы смогли набрать достаточное для строительства защитных стенок количество снежных кирпичей.

Устроив на ночлег собак, мы принялись за палатку. Внезапный сильный порыв ветра опрокинул мои воткнутые в снег лыжи и, подхватив укрепленное на них большое красное полотнище нашего пола, понес его в сторону, совершенно отличную от направления на палатку. Я бросился вслед. Вы пытались когда-нибудь догонять вплавь легкий воздушный шарик, гонимый ветром по воде? Нечто похожее было и сейчас, за исключением того, что бежать было трудно, не хватало дыхания и приходилось постоянно оборачиваться, чтобы не потерять из вида родной берег. Это был как раз тот самый случай, когда обязательно надо было оборачиваться, чтобы не пропасть вовсе. Пол как назло то останавливался, зацепившись за какой-нибудь заструг, и подманивал меня так близко, что я вот-вот, казалось, схвачу его, то легко взлетал и, махая огромными красными крылами, продолжал прерванный полет в северо-западном направлении. Я остановился и оглянулся. Никого и ничего вокруг не было. Перспектива остаться с полом, но без потолка и провианта меня, естественно, не устраивала, поэтому я прекратил преследования и медленно побрел в направлении палаток. Вскоре я увидел островерхую крышу нашей теперь, увы, совершенно бесполой пирамидальной палатки. Джеф встретил меня суровой улыбкой: «За халатное отношение к решению полового вопроса, вы, мистер Боярский, лишаетесь традиционной конфеты на десерт к сегодняшнему ужину!» У меня отлегло от сердца: это было еще самое мягкое наказание Джефа, на которое я мог рассчитывать после такого серьезного проступка. Вообще-то, сказать по правде, пол этот был не ахти как нужен в нашей жизни, разве что для создания видимости обитаемого жилья в нашей палатке, а так приходилось почти постоянно его отгибать, чтобы вылить остатки чая или еще какую-нибудь столь же ненужную в палатке жидкость. Так что потеря была не смертельной. Без пола в палатке стало как-то просторнее и светлее и не было необходимости снимать обувь при входе.

Сегодня день рождения Стаса, ему исполняется пятнадцать. Написал ему стихотворение:

Мысленно желаю своему пятнадцатилетнему капитану, чтобы никакой Негоро не смог подложить топор под его жизненный компас.

С большим нежеланием в 9 часов выбрался из палатки на радиосвязь, но интересно все-таки узнать, где же наша «Траксантарктика». Палатка Этьенна и Уилла едва проглядывала в сумерках на другом берегу разделяющей нас бурной и стремительной снежной реки. Осторожно нащупывая дно, перебрался на тот берег. Раскопал занесенную до половины дверь и забрался в палатку. Есть новости. Американский офис сообщил, что дата прихода в Мирный все-таки 3 марта, то есть у нас еще уйма времени, и вторая новость: Саша бодро сообщил, что они уже на Пионерской. Оказалось, что при такой плохой видимости они потеряли след и вышли на Пионерскую по локатору. Самым приятным было то, что Пионерская оказалась на 10 километров ближе, чем мы предполагали, но в стороне от той трассы, на которой мы сейчас находились. Трассу «спрямил» предыдущий поход, которому было совершенно незачем заходить на Пионерскую. Поэтому Саня предложил встретить нас завтра утром на трассе и проводить до Пионерской, где, помимо наших тягачей, уже находились еще три тягача и буровая установка гляциологического отряда. По словам Саши, от трассы до Пионерской было не больше 8 километров, и, поскольку сейчас нам торопиться было некуда, мы приняли решение постоять день-два на Пионерской. Договорились, что тягач будет ждать нас на трассе в 10 часов утра, и распрощались с Саней. Через пять минут после окончания связи и Уилл, и Этьенн вдруг спохватились: «А зачем нам встречаться в такую рань — мы ведь могли бы завтра поспать и выйти на час попозже?» Тщетно я пытался поймать в эфире Пионерскую — там, наверное, уже полным ходом шли подготовительные работы по встрече нашей экспедиции. Эфир безмолвствовал, и я никак не мог сообщить Саше об изменении нашего решения. Поэтому я предложил ребятам оставить все как есть, то есть ориентироваться на 10 часов, а то получится как-то не особенно хорошо, если мы будем здесь спать, а они — искать нас и волноваться. Моя настойчивость в этом вопросе была непонятна Уиллу и Этьенну: «Какая им разница — они же в машинах, подождут». Но я все-таки настоял на своем и сделал это тоном, не допускающим возражений: я так тоже умею, правда, к сожалению, редко. Но эта ситуация заставила меня проявить твердость при всей своей кажущейся безобидности. Речь шла о соблюдении одного из самых основных правил Полярного кодекса: «По возможности старайся поступать так, чтобы не вызывать обеспокоенности и тревоги за свою судьбу у окружающих тебя и находящихся в столь же экстремальных условиях людей, так как, вызывая ее, ты подвергаешь их жизнь порой большей опасности, чем свою». В данном конкретном случае я просто не мог даже допустить мысли о том, что в то время, как мы будем нежиться в спальных мешках, ребята будут высматривать нас на трассе и гадать, переживая, отчего нас нет… Непонимание такой простейшей ситуации, или, точнее, нежелание ее понять, которое проявили и Уилл, и Этьенн, разозлило меня, и я вылез из палатки, застегнув молнию так, будто хлопнул дверью. По-прежнему сильно мело, но небо было ясным, кособокая бледная луна холодно и равнодушно смотрела на все творимые разгулявшимся ветром бесчинства. Задерживаться в этой неуютной местности никак не хотелось. Но мнения о тактике нашего дальнейшего движения разделились. Мы с Джефом и Этьенн предлагали быстро скатиться вниз с купола, найти удобное место для стоянки, где будет теплее, и переждать некоторое время там. Уилл заявил, что он не может долго сидеть на одном месте и предпочитает двигаться медленно. Неясным оставался вопрос о том, когда Лоран сможет присоединиться к нам. Как он сообщил ранее, ему необходимо было отснять несколько сюжетов с метелью и морозами, но метель, как и морозы, можно было бы при желании организовать и не на такой высоте, а пониже. Я считал, что в нашей ситуации правильнее будет в крайнем случае наиграть какой-либо сюжет, чем подвергать риску жизнь собак в ожидании режиссера и «натуры». Покамест решили переждать один-два дня на Пионерской, а там посмотреть, что получится. Лагерь в координатах: 69,76° ю. ш., 95,37° в. д.

16 февраля, пятница, двести шестой день.

Продолжалась сильная поземка, температура около минус 40 градусов, но над головами синее небо и нежаркое солнце. Мы прошли по следу немногим менее километра, и я увидел перед собой ожидающий нас тягач. Встреча была быстрой и неожиданной. На мой стук в дверцу кабины лыжной палкой никто долго не отзывался, и я уже хотел было снимать лыжи, чтобы залезть внутрь и посмотреть, есть ли кто живой. Но в это время дверца кабины распахнулась и из нее выпал Михаил. Следом вышел Саша и, словно поверяющий инспектор на военных маневрах, поставил перед нами, успешно справившимися с выполнением первой задачи — выйти в точку встречи с ним, вторую, потруднее — повернуть назад и пройти еще семь километров против ветра! Да! Именно там, на юго-востоке, находилась Пионерская, а также великолепно натопленная, по словам Саши, баня… Тягач развернулся и ушел в указанном направлении, мы тоже перестроили свои порядки и пошли следом. Идти против ветра было неизмеримо сложней. Мне пришлось остановиться и надеть маску. Пока я с ней возился, собаки ушли вперед, и я с большим трудом сумел вернуть себе лидирующую позицию, что было необходимо, так как, несмотря на хорошо просматриваемый след, Тьюли вела себя недостойно — крутила хвостом и виляла из стороны в сторону, удлиняя этим наш и без того неблизкий и трудный путь. Семь километров мы прошли примерно за 2 часа. Первое, что я заметил впереди, был знакомый по прошлым экспедициям силуэт буровой — высокой скошенной с одной стороны башни. Постепенно в снежной пелене стали проявляться контуры тягачей, а когда мы подошли совсем близко, я увидел спешащие нам навстречу черные фигурки людей. Еще мгновение, и я попал в объятия друзей: Павла Смирнова и Юры Полушкина. Подошли главный антарктический буровик Боря Моисеев и гляциолог Леня Тарасов. Колючие, холодные снежинки поземки таяли в тепле рукопожатий и улыбок раскрасневшихся от ветра и мороза лиц. Миша по моей просьбе поставил тягач с санями так, что закрыл от ветра довольно большую площадь, достаточную для размещения всех трех упряжек, если натягивать доглайны поперек линии, образуемой тягачом и санями. Однако Уилл, первым пришедший на Площадь безветрия, смекнул по-иному и стал привязывать свою упряжку вдоль тягача, обеспечивая тем самым ей идеальные условия, но совершенно не оставляя места для других упряжек. Увы, это было вполне в его стиле — думать прежде всего о себе, причем делает это он совершенно искренне, полагая, что поступает абсолютно правильно, но стоит ему мягко напомнить о существовании еще и других людей и собак вокруг него, как он с такой же непринужденностью и легкостью изменяет свои решения так, чтобы это в конце концов устроило не только его, но и в какой-то мере остальных. На этот раз мои славные каюры Джеф и Кейзо решили сдаться без боя. Увидев, что место за тягачом занято, они молча повели свои упряжки в сторону искать себе место. Я подошел к Уиллу и спросил его осторожно: как он думает, если он перевяжет своих собак, установив доглайн по-другому, может быть, и другим собакам найдется удобное место в ветровой тени? Уилл оглянулся и как будто бы только в первый раз увидел, что кроме его собак есть еще и другие, однако спорить не стал, и справедливость была восстановлена.

Быстро поставив палатки рядом с упряжками, мы забрались в тягач. «Что сначала — сауна или обед?» — спросил Боря. Сошлись на сауне. Эта сауна — предмет особой гордости всего бурового отряда. Она сконструирована самими буровиками в помещении буровой по особому проекту. Профессор вызвался идти первым. Я проводил его в буровую, где возвышался полиэтиленовый шатер, подвешенный на тросике к потолку. Это и была сауна. Сквозь полупрозрачный полиэтилен можно было различить стоящие в шатре стул и рядом с ним, на полу, ведро и большой эмалированный таз. Я перевел профессору инструкцию по пользованию баней и вернулся в тягач. Минут через пятьдесят привели под руки совершенно счастливого, улыбающегося и пребывающего в состоянии эйфории профессора. Весь его вид, румяное лицо, пышные иссиня-черные волосы — все говорило о том, что он испытывал сейчас нечто божественное. Всем сразу захотелось в баню, но пошел Кейзо. Один из ребят, приведших профессора, подошел ко мне и сказал с некоторым восхищением: «Ну и гигант этот ваш китаец! Поддаем пару, а он только кряхтит, а мы все поддаем и поддаем, когда же запросит пощады, а он все кряхтит. Потом, правда, замолчал, но опять-таки пощады не попросил. Ну, думаем, все равно наша сауна сильнее, и поддали до предела. Все! Больше не можем! И вот только тут он вдруг как выскочит из-под шатра и давай лопотать чего-то на своем наречии, а потом упал — еле успели подхватить — и минут двадцать еще отходил, прежде чем встать. Да, — заключил он, бросив восхищенный взгляд на профессора, уже приступившего к дегустации бурового раствора, — крепкий парень!» Секрет выносливости профессора очень скоро стал ясен из его же слов. Он сидел на стуле и просто мылся, ничего не делая для того, чтобы, что называется, прибавить пару — ему вполне хватало того, что было. Профессор вообще, как я заметил по Востоку, не большой любитель париться. «Вдруг, — рассказывал Дахо, — я стал чувствовать, что становится теплее, а я все никак не могу понять отчего. Эге, думаю, наверное, просто оттого, что долго здесь сижу, надо уже заканчивать мыться. Последнее, о чем я успел подумать, это то, что если я сейчас отсюда не выйду, мне конец. Я буквально вывалился из этого шатра и еле перевел дух. Хорошая сауна!» Я перевел рассказ профессора, и только тут до наших добровольных банщиков дошло, что они чуть было не приморили ученого с мировым именем. Он просто не знал, что надо сказать им: «Хватит!», а сидел и выяснял, отчего же так жарко! В этом-то и заключалась вся оригинальность идеи этой сауны. Пар в нее поступал по резиновому шлангу, спрятанному под обрешеткой пола. Шланг этот был соединен с большим молочным бидоном, в который были вставлены нагревательные элементы. Банщики могли регулировать напор пара в шланге, что они и делали до тех пор, пока профессор не вывалился из сауны. Поняв, что таким образом они могут вывести из строя весь личный состав «Трансантарктики», ребята побежали в буровую, чтобы спасти Кейзо.

Между тем буровой раствор, представляющий собой смесь спирта с водой крепостью 69 градусов в полном соответствии с широтой того места, где он был приготовлен, заканчивался. Уилл пришел в чрезвычайно веселое настроение, и мне даже показалось, что мытье в такой небезопасной сауне не пойдет ему на пользу. Но он и слышать не хотел ни о какой отсрочке, так что все, кроме Джефа, прошли через ее чистилище. А после сауны были отменные пельмени и снова буровой раствор. Именно обилие этого последнего вызвало у Этьенна восклицание, молниеносно ставшее самым популярным на устах у всех буровиков. «Ребята, — сказал он, — я понял: это вовсе не дриллинг стэйшен, а дринкинг стэйшен!» Никто особо и не возражал, только Боря, руководивший застольем, серьезно сказал: «Но сначала это все-таки дриллинг, а уж затем в зависимости от результатов и обстановки — дринкинг!» Поправка была принята всеми, за исключением Уилла, отдыхавшего после сауны…

Весь следующий день провели в лагере буровиков. Связь с Мирным была плохой и неустойчивой в полном соответствии с погодой, которая продолжала ухудшаться.

Этьенну удалось переговорить с Лораном, уже прилетевшим в Мирный. Плохая погода не оставляла ни малейших надежд на то, что Лоран сможет прилететь сюда на самолете, во всяком случае в ближайшие день-два, поскольку после улучшения погоды необходимо было еще полдня катать полосу для приема самолета. Обговорили и возможный вариант использования вертолетов со стоящего сейчас в Мирном под разгрузкой теплохода «Владимир Арсеньев». Руководителем рейса на этом теплоходе был заместитель начальника экспедиции и мой близкий друг Валерий Масолов. Я связался с ним по радио, и он обещал помочь, если позволит погода и вертолеты успеют справиться с основной работой по выгрузке теплохода, но для того чтобы можно было рассчитывать на помощь вертолета, нам следовало подойти на более близкое расстояние, порядка 250–270 километров, от Мирного (это был как раз радиус действия вертолета без дополнительной подзаправки). Все казалось вполне реальным, но в который уже раз Антарктида показала нам, что и она далеко не последнее лицо во всех происходящих в ее владениях событиях…

Утром 18 февраля, когда мы собирались покинуть гостеприимную станцию, непогода разыгралась вовсю. Сильный ветер, пурга, видимость менее 50 метров, правда, не так холодно — что-то около минус 32 градусов. Тягачи ушли вперед, и через полчаса вышли и мы, оставив перед выходом свои автографы на одной из стен столь понравившейся нам своей сауной буровой. Провожавшим нас ребятам было, наверное, тяжело смотреть, как мы один за другим скрываемся в белой мгле. Они понимали, что нам предстоит идти так весь день и, может быть, не один, пока погода не улучшится, но ничего вокруг, ровным счетом ничего не говорило о том, когда это может произойти. Идти было трудно, главным образом из-за полного отсутствия контраста, так что порой мне приходилось нагибаться, чтобы разглядеть след, только что оставленный тягачами. В такую плохую погоду я, как правило, оборачивался гораздо чаще, но и этого оказалось недостаточно. Обернувшись в очередной раз, я вдруг увидел, что рядом с идущим за мной со своей упряжкой Джефом нет профессора. «Что за наваждение? — подумал я. — Ведь только пять минут назад он шел рядом». Я остановился. Джеф подъехал ближе, так и не повернув ни разу закрытой капюшоном головы. Я спросил: «Где Дахо?» Джеф повернулся всем телом налево, туда, где обычно находился его вечный спутник, и пожал плечами. Он даже не заметил исчезновения Дахо. Вскоре в окружающем нас белом молоке появилась высокая фигура идущего по следу с лыжами на плечах профессора. Он, оказывается, упал, споткнувшись о заструг, и отстал от упряжки, а криков его Джеф попросту не расслышал. Решили быть внимательнее. Но не успели мы претворить это решение в жизнь, как отстали сразу две упряжки — Уилла и Кейзо с Этьенном. Подождали пять, десять минут — ничего. Тогда я возвратился по следу и всего в каких-то двухстах метрах обнаружил стоящих на следе и что-то обсуждающих Уилла и Этьенна. Я подъехал к ним и незаметно включился в разговор. Выяснилось, что они гадали, где упряжка Джефа — впереди или позади них. Я сказал, что, кажется, знаю, где она, и пригласил ребят следовать за мной. Вскоре мы воссоединились. Выяснилась и причина их замешательства. Оказалось, что ребята остановились в том месте, где потеряли из виду следы упряжки Джефа — отпечатки собачьих лап и следы полозьев нарт. Это было как раз там, где мы с Джефом немного отошли в сторону от колеи из-за глубокого рыхлого снега. Этьенн и Уилл подумали, что в этой белой круговерти они просто незаметно перегнали упряжку Джефа, и поэтому решили подождать, пока она их нагонит. Много проблем с Арроу, возглавлявшим упряжку Кейзо. Он стал совершенно неуправляем, постоянно терял след, и иметь его в вожаках в такую погоду было небезопасно, однако Кейзо держал его из-за его постоянного настроя на бег, что заводило всю упряжку и позволяло ей поддерживать хороший темп. Вот и сейчас, завидев собак Джефа, Арроу припустил так резво и неожиданно, что Кейзо выпустил из рук стойку нарт и упал. Неуправляемая упряжка понесла куда-то в сторону. Дальше пошли все вместе, часто останавливаясь, чтобы держаться кучнее. Несколько раз я терял след — такой плохой была видимость, но всякий раз, к счастью, находил его. За весь день прошли 41 километр. В час дня была назначена связь с Мирным, чтобы узнать ситуацию с вертолетами. Мы разбили палатку, и все забрались внутрь, чтобы заодно и подкрепиться в защищенном от ветра месте. Обед удался, а радиосвязь не очень — Мирного я не слышал, он меня тоже.

Саша сообщил, что Мирный предложил ему пройти за сегодня 100 километров и выйти в район 250-го километра, с тем чтобы завтра утром прислать вертолет с Лораном и киногруппой, если погода будет летной. Саня спросил нашего мнения об этом предложении, мы согласились, и вот сегодня вечером тягачи стояли в 60 километрах впереди нас. К вечеру резко потеплело (до минус 24 градусов), что было плохой приметой. Поэтому, несмотря на высокую температуру, мы с Джефом все-таки построили снежные стенки для защиты собак от ветра. Утром 19 февраля ветер свирепствовал вовсю. Палатку трясло и раскачивало, как в добрые старые времена нашего путешествия по Антарктическому полуострову. Даже не вылезая из спального мешка, можно было предположить, что скорее всего мы сегодня никуда не пойдем. Однако в 5.30 именинник и, можно сказать, даже юбиляр Джеф Сомерс, которому в этот день исполнилось 40 лет, проснулся так громко и решительно, что мне ничего не оставалось делать, как тоже проснуться, но выбираться из мешка я не торопился под давлением обстоятельств: Джеф смахнул щеткой снег со стен палатки таким образом, что часть снега покрыла мой спальник и мое безмятежное лицо, лицо человека, пребывающего в сладкой предутренней дреме. Затем воинственно настроенный юбиляр включил примус. Этого было достаточно, чтобы я, как пружина, выскочил из мешка: снег, лежащий поверх спальника, грозил превратиться в воду, а это было весьма некстати. Я быстро смел снег и, демонстрируя полное пренебрежение к стремлению именинника создать вокруг какой-то минимальный комфорт, вылез для снежного душа, запустив часть снега и холода в начинающую нагреваться палатку. И только полностью умытый и успокоенный непогодой, я вернулся обратно и поздравил юбиляра с днем рождения. Все подарки были на больших санях, с которыми мы рассчитывали по первоначальному плану встретиться именно в этот день, с тем чтобы вместе с ребятами из «Траксантарктики» отметить день рождения. Но сейчас тягачи находились в 60 километрах впереди, бушевала метель, и, когда мы могли бы с ними встретиться, никто не знал. Когда температура в палатке стала приближаться к нулю, то есть к комнатной, Джеф неожиданно стал раздеваться, и я вспомнил, что он обещал мне принять снежный душ именно в день рождения. Этот исторический момент приближался. Джефа, как истинного англичанина, естественно, не смущала бушевавшая за стенками палатки метель: раз он дал обещание, он выполнит его во что бы то ни стало. Я благословил именинника. Голова его появилась в дверном проеме раньше, чем в нем скрылись его пятки. Джеф был доволен и горд, и я еще раз поздравил смельчака. На завтрак имениннику я сварил целую кастрюлю его любимой гречневой каши и пошел на радиосвязь, назначенную на 9 часов утра. Палатка Кейзо едва виднелась, а палатка Этьенна не обнаруживалась, поэтому сначала я пошел к той, которая была видна, надеясь подойти поближе и увидеть ту, которая была мне нужна. Подобравшись к палатке Кейзо, я приоткрыл молнию. Кейзо и профессор в две пары раскосых глаз выжидательно смотрели в дверь. Я сказал: «Ребята, похоже, мы сегодня сидим, поэтому, прошу вас, не выходите далеко из палатки, о'кей?» Они дружно отвечали: «О'кей!» — и я направился к палатке наших лидеров. К своему удивлению, я застал их в полной форме и позавтракавшими. Однако это обстоятельство никак не помешало им сразу же согласиться с предложением переждать непогоду здесь. На радиосвязи узнали, что в Мирном погода нормальная, вертолеты начали разгрузку и будут готовы по ее окончании и по погоде у нас вылететь к нам. Саша сообщил, что у него такая же дрянная погода, ветер больше двадцати, видимость меньше десяти, температура около тридцати. Отложили следующую радиосвязь на час дня, и я решил подождать в палатке Этьенна, чтобы не мотаться туда-сюда в непогоду. Уилл, одевшись по-штормовому, выполз на улицу посмотреть собак и зайти к Джефу, и мы с Этьенном остались вдвоем. Почему-то хотелось спать, и Этьенн, перестав бороться с таким естественным в эту непогоду желанием, свернулся калачиком поверх мешка, а я, продолжая эту неравную борьбу и периодически вываливаясь из кресла, в котором сидел, пытался вникнуть в содержание подсунутой мне Этьенном статьи некоего Лопеса о Южном полюсе. Явился заснеженный и довольный Уилл и продолжил прерванную было работу над чертежами своего пятиэтажного дома.

В час связи не было. Следующий срок у нас должен был быть в 9 часов, поэтому я вернулся в палатку. После баночки скумбрии, усиленной двухчасовым сном, мы с юбиляром почувствовали себя значительно бодрее. Джеф, оправившийся наконец от шока, вызванного утренним душем, вылез на улицу покормить собак. По доносящимся сквозь вой ветра отчаянным всплескам лая я понял, что и остальные каюры заняты тем же самым. Джеф подсчитал запасы на наших нартах еще в первый день пурги. Оказалось, что у нас маловато бензина, зато хватает собачьего корма, а у Кейзо как раз наоборот. Возникла неплохая предпосылка для натурального обмена, который и был тут же совершен. Именинник получал сегодня со всех сторон поздравления. По его словам, в Англии дни рождения торжественно отмечаются только до 18 лет, а сам он обычно вспоминал о том, что у него день рождения, только тогда, когда получал открыточку от родителей. Но то Англия, а здесь Антарктида, и не просто Антарктида, а лучшая ее восточная часть, населенная по преимуществу людьми, понимающими толк в днях рождения и никак не желающими смазывать подобные мероприятия. Поэтому основной праздник отложили до момента встречи с тягачами, а это должно было произойти дня через два, если погода позволит нам завтра двигаться. Координаты лагеря: 69,43° ю. ш., 95,11° в. д. Записка, переданная Этьенном в конце вчерашнего дня по спутниковой связи, была, как всегда, лаконична: «Это сумасшедшая экспедиция, и мы все сумасшедшие, что ввязались в нее».

20 февраля, вторник, двести десятый день.

Утром совершенно та же картина, а точнее, полное отсутствие какой-либо картины вообще — пурга, видимость менее 50 метров. Юбиляр — Джеф продолжал считаться таковым, несмотря на прошедший юбилей, и будет считаться таковым до тех пор, пока мы официально не отметим его день рождения, — так вот юбиляр позволил себе понежиться сегодня в постели несколько дольше обычного, хотя его будильник возвестил всей экспедиции о начале следующего дня в 5.30. На этот раз моя щетка разбудила его. Ветер дул точно так же, как и вчера, но обстоятельства изменились. Как я узнал вчера поздно вечером после радиосвязи, самолет Виктора Голованова, летевший на Восток, попал в аварию в районе Комсомольской. В результате отказа одного из двигателей самолет сделал вынужденную посадку на брюхо, причем Голованов выполнил это так мастерски, что никто из находящихся на борту не пострадал, однако, по его сообщению, восстановлению машина уже не подлежала. Это событие перекроило все первоначальные планы. Теперь все было направлено на спасение людей. Второй самолет, вылетевший с Востока, не обнаружил места аварии. Поиск осложнялся еще и плохой погодой. Было решено отправить на поиски вертолет, а тягачи «Траксантарктики» и лагерь бурового отряда использовать в качестве подбаз, предварительно забросив туда топливо. Поэтому мы должны были сегодня обязательно двигаться, так как корма для собак и горючего у нас оставалось на один день, а тягачи, стоявшие в 60 километрах впереди, не могли выйти нам навстречу для пополнения запасов, так как были заняты в спасательной операции.

Когда мы с Джефом выбрались из палатки, нашей решимости несколько поубавилось — погода была отвратительной, однако Уилл и Этьенн уже начали откапывать нарты. Я пошел посмотреть, виден ли след. Оказалось, что его можно различить, если снять очки и капюшон, а идти представлялось возможным только без лыж — вариант, нам уже знакомый. Сборы лагеря в такой ветер и после такой продолжительной стоянки в условиях сильной метели — занятие достаточно трудоемкое. Наши нарты оказались зарытыми в снег почти полностью. Хорошо еще, что пол наш улетел позавчера, а не то сегодня вновь пришлось бы с ним возиться. Мы уже почти собрались, а вокруг палатки Кейзо и Дахо никакого движения видно не было. Складывалось впечатление, что они и не торопятся выходить. Оказалось, ребята не поняли меня вчера, когда я, возвращаясь со связи, предупредил их, что выходим сегодня в обычное время, поэтому безмятежно спали и только сейчас спохватились и стали спешно собираться. Мы помогли им запрячь собак и вскоре вышли на белую тропу, разглядеть которую было чрезвычайно трудно. Порой она пропадала вовсе, и приходилось совершать челночные поиски. Поскольку я шел медленно, собаки легко догоняли меня, и все три упряжки держались вместе. Поначалу складывалось впечатление, что мы находимся на каком-то старом следе, потому что вех, совсем недавно установленных буровым отрядом через каждые два километра, не было видно.

Однако примерно к часу дня мне удалось выйти на веху, и далее они пошли более регулярно. Это радовало, так как означало, что мы на верном пути. Чтобы хоть немного отдохнуть от ветра и пообедать в человеческих условиях, мы сообща разбили палатку и, несмотря на то, что она тряслась и допрыгивала, как мячик, с комфортом подкрепились. После обеда след пропадал порой надолго и иногда я шел без него в том же направлении несколько десятков метров, периодически поглядывая на держащихся рядом ребят: им было сзади виднее, куда я отклоняюсь, и они корректировали меня, показывая правильное направление. Часа в три немного прояснилось, след стал виден более отчетливо, и я встал на лыжи. Темп сразу возрос, и если до перерыва мы прошли всего 11 миль, то после — все 15, что дало в итоге 26 миль, или 42 километра — отличный результат, если учесть такую погоду.

К вечеру непогода немного утихомирилась, появились синие разрывы и даже солнце на западе. До тягачей оставалось немногим более 17 километров, и мы надеялись завтра к полудню подойти к ним и далее продолжить движение в том же режиме, как и прежде.

Последствия целого дня, проведенного без очков в напряженном высматривании следа, дали себя знать довольно скоро — не успел я забраться в палатку. Появилась сильная резь в глазах, так что я был вынужден прикрыть их повязкой и даже промыть чаем. Надеюсь, что завтра погода позволит мне идти в очках или по крайней мере в капюшоне, меховая опушка которого, немного рассеивая свет, хоть как-то защищает глаза. Лагерь «Закрытый глаз» в координатах: 69,06° ю. ш., 94,83° в. д.

21 февраля, среда, двести одиннадцатый день.

Сегодня погода получше. Всего минус 27 градусов, правда, ветер 15–17 метров и сильная поземка, но солнце и голубое небо, если смотреть вверх, и сплошное белое молоко через 100 метров, переходящее прямо-таки в сметану, если смотреть вперед. Однако след был виден нормально, поэтому шли быстро. К полудню мы прошли 24 километра, а тягачей все еще не было видно, хотя они должны были быть где-то рядом. Я услышал гул моторов, и вскоре над нами низко прошел Ан-28. Непостижимо, каким образом Толя нас увидел при такой поземке, но он совершил над нами круг и ушел в сторону Востока, чтобы, как мы потом узнали, попробовать подсесть к Голованову и эвакуировать всех людей, вот уже четвертые сутки сидящих на пятидесятиградусном морозе в ожидании помощи. Мы прошли еще километр и увидели оранжевые кабины тягачей. За два дня упорной работы метель намела вокруг машин огромные снежные сугробы, зато с подветренной стороны мы легко отыскали ровную площадку, хорошо защищенную от ветра, где и встали лагерем. На вершине одного из сугробов на двух деревянных брусьях был распят небольшой, в четверть формата, лист фанеры с надписью, сделанной каллиграфическим почерком Гены Алешкевича:

Частная дорога

Приобретена Джефом Сомерсом

(Соединенное Королевство) 19.02.90

Движение всех видов транспорта прекращается

после 21.30 минут местного времени.

В остальное время суток плата за проезд:

2 (две) банки абрикосового конфитюра

Джеф ознакомился с надписью, сделанной, как у нас принято, на русском и английском языках, и потребовал у обоих механиков-водителей по две банки конфитюра. Вообще традиция отмечать дни рождения выделением именинникам обширных земельных наделов вдоль всей трассы Мирный — Восток существует, наверное, со дня открытия этой трассы. Столбы эти регулярно подновляются, появляются новые имена, новые формы, можно встретить и некогда высокий, а ныне едва торчащий из-под снега столбик с прикрепленной к нему табличкой, на которой едва виднелась выгоревшая надпись двадцатилетней давности, свидетельствующая о том, что именно здесь, в ничем не примечательном месте, находится административный центр типа деревни Тарасовка с точным указанием границ подчиненного ему владения. Это означало, что здесь двадцать лет назад отмечал свой день рождения один из участников похода по фамилии Тарасов. Таким образом, и Джеф получил свой участок дороги, несмотря на то что в этой связи возникли кое-какие трудности, связанные с его иностранным происхождением.

В 15 часов состоялось официальное чествование юбиляра, то есть Джефа. Его буквально завалили подарками: тут были и хохломская кружка с ложкой, и армянский коньяк, и ленинградские часы, и моя поэма, которую я назвал «Традиции» и для написания которой я использовал все лучшие английские слова, которые знал:

Часам к семи вечера погода улучшилась настолько, что мы сочли возможным связаться с Мирным и вызвать самолет Ан-28 с Лораном и киногруппой, но Мирный отказался это сделать до решения вопроса об эвакуации экипажа попавшего в аварию самолета. Позже из Мирного поступило предложение обоим тягачам выйти в ночь в направлении Мирного, подыскать и приготовить место для посадки АН-28. Но после некоторого размышления мы пришли к выводу, что нет необходимости выходить в ночь — можно все те же операции и с большим успехом выполнить и завтра, если выйти в нормальное время. Мы решили отправить с этим самолетом в Мирный двух собак из упряжки Уилла. Это были все тот же Баффи и внезапно захандривший Егер. Вчера он провел ночь в палатке Уилла. Снег, набившийся в его шерсть, подтаял, но не совсем, и утром, когда мы вышли, влажная шерсть Егора покрылась льдом, что усугубило его плохое самочувствие. Мы решили пока до прилета самолета подсушить Егера и поднять настроение Баффи, для чего поместили их обоих в тягач. Впервые за почти семь месяцев собаки попали в человеческие условия! Надо было видеть, как менялось выражение их глаз, когда через их заледеневшие меховые одежды стало проникать тепло. Егера разморило, и он, совсем как попавший в тепло намерзшийся и уставший человек, стал клевать носом, роняя на лапы свою большую остроухую голову. Даже Баффи начал проявлять интерес к окружающему его незнакомому миру, стал принюхиваться и подыскивать на полу место получше. Координаты лагеря «Частная дорога Джефа»: 68,85° ю. ш., 94,62° в. д.

22 февраля, четверг, двести двенадцатый день.

Всю ночь ветер, прорывавшийся сквозь заслоны из наметенных вокруг тягачей сугробов, сотрясал нашу палатку, и утром он был достаточно свежим, порядка 18–20 метров в секунду. Сильная поземка при температуре минус 30 градусов не только ограничивала видимость, но и подавляла все желания двигаться в эту погоду. Тягачи, вставая чуть ли не на дыбы, все же без заметных усилий перевалили через окружавшие их сугробы и скрылись в поземке. Немного погодя мы двинулись следом. Несмотря на плохую видимость, двигались мы очень быстро, чему способствовали и усилившийся, практически попутный ветер, плотная поверхность и постоянный спуск. Я продолжал держаться впереди…

Утро первого марта было серым и безрадостным. Дул сильный ветер от юго-востока, видимость была не более 50 метров, так что из нашей палатки я с трудом различал палатку Кейзо, а догадаться о том, в каком направлении стоят тягачи, можно было лишь в редких паузах между порывами ветра, когда над белой пеленой снега едва просматривались мачты их антенн. Было тепло — всего минус 12 градусов. Ближе к обеду мы все по обыкновению собрались в нашей походной кают-компании, все, кроме профессора, и я пошел позвать его и заодно разведать обстановку, потому что, судя по свисту в антеннах, ветер усилился.

Кое-как я добрался до палатки профессора и позвал его на обед. Тот благоразумно, на мой взгляд, отозвался через стенку, что не пойдет, а пообедает дома. Я повернул обратно и увидел, что идти в общем-то некуда. Усилившаяся метель скрыла и самый близкий в направлении моего движения ориентир — пирамидальную палатку. Видимость ухудшилась настолько, что даже стоявшие метрах в десяти от палатки нарты Кейзо различались с трудом. Надо было как-то возвращаться. Я взял пару лыж профессора и пошел сначала в направлении палатки Этьенна, все время оборачиваясь, чтобы не потерять из виду палатку профессора. Отойдя на максимальное расстояние, с которого палатка была еще видна, я воткнул в снег первую лыжу и пошел дальше. Уже через несколько метров я начал различать палатку Этьенна. Установив на всякий случай еще одну лыжу и захватив две пары лыж от палатки Этьенна, я уже уверенно вернулся к палатке профессора. Действуя подобным же образом, я проложил дорогу между палаткой профессора и нашей пирамидой, причем мне потребовалось установить три лыжи. Предстояло проложить трассу к тягачам. У меня было семь лыж, и я взял еще две лыжные палки. Ветер нес мокрый липкий снег и был такой сильный, что приходилось сильно наклоняться в его сторону, чтобы не упасть. Он слепил глаза и перехватывал дыхание, и, чтобы не потерять из виду свои ориентиры, мне приходилось идти боком, спиной к ветру. Вскоре я увидел тягачи. Проваливаясь чуть ли не по пояс в рыхлый снег свежего, уже выросшего за тягачами сугроба, я с трудом перебрался через него и оказался в сравнительно спокойной зоне ветровой тени рядом с дверью, ведущей в кабину. Отряхнув с себя снег, насколько это было возможно, я забрался в тягач. Обстановка была совершенно безмятежной, обед был почти готов. Я сказал ребятам, что надо поторапливаться с обедом, поскольку быстро темнеет и погода ухудшается, есть риск потеряться на обратной дороге домой, и обратил их внимание на то, что для ориентировки установил лыжи вдоль всей дороги. Вскоре из соседнего тягача подошли отдыхавшие там Лоран со своими ребятами и Пэр. Я обратил внимание на отсутствие Кейзо. Лоран сказал, что Кейзо пошел к своей палатке кормить собак и обедать не будет. Мы быстро поели и стали расходиться. Мне показалось, что ветер еще более усилился. Я проводил Этьенна, который с утра не взял с собой даже рукавиц, и на обратном пути, проходя мимо палатки профессора и Кейзо, на всякий случай спросил: «Ну как, ребята, все в порядке?» Для этого мне пришлось, правда, проорать свой вопрос, вплотную наклонившись к палатке. В ответ прозвучал только голос профессора: «О'кей!» Я уже собирался отойти от палатки, но что-то меня остановило. Я вдруг ясно понял, что ответ прозвучал не так, как обычно. Я много раз и в разных ситуациях задавал подобные вопросы, и всякий раз первым отвечал Кейзо, а уж потом профессор или же в редких случаях отвечали они оба, но я ни разу не смог припомнить случай, чтобы Кейзо вообще никак не прореагировал на мой вопрос. Не знаю, как бы разворачивались дальнейшие события, окажись на моем месте кто-либо другой, для кого такой ответ не показался бы странным, но в данном случае сработало чувство, похожее, наверное, на то, какое испытывает искушенный любитель музыки, когда при исполнении его любимого, много раз слышанного произведения внезапно звучит фальшивая нота. Я снова наклонился к палатке: «А ты как думаешь, Кейзо?» Ответ профессора буквально пригвоздил меня к месту: «А Кейзо здесь нет, он с утра в палатку не возвращался. А что, разве он не в тягаче?» Я попросил профессора оставаться в палатке и никуда не выходить, а сам буквально побежал, насколько это было возможно при таком ветре, к тягачам. Пробегая мимо нашей палатки, я спросил Джефа, нет ли у него случайно Кейзо. Джеф ответил, что не видел его с обеда. В тягачах его тоже не было. Это могло означать только одно — Кейзо потерялся. Было около 5 часов вечера. С того момента, как он ушел, по словам ребят, кормить собак, прошло не более часа. Мы начали поиски, но прошло некоторое время, прежде чем мы сумели сорганизоваться. Поначалу мы вели поиск сумбурно, используя первые попавшиеся куски веревок и даже тонкий шпагат, уходя небольшими группами в основном в радиальном направлении. Но уже минут через двадцать после объявления тревоги все собрались перед тягачами, чтобы обсудить план действий. Было решено искать, двигаясь по кругу максимального радиуса, насколько позволяли веревки; постепенно смещая центр этого круга в наветренную сторону. Связав все имеющиеся в нашем распоряжении веревки, мы получили одну, длиной около 150 метров, и, прикрепив один конец ее к нартам Уилла, стоявшим дальше всех в сторону ветра, пошли по кругу такого радиуса, держась за веревку на расстоянии метров пяти-семи друг от друга. Видимость, особенно в сгущающейся темноте, была настолько плохой, что мы порой теряли из виду и друг друга. Каждые 5–10 секунд каждый из нас во всю мощь своих легких кричал: «Кей-зо! Кей-зо!» Но крик этот казался еле слышным шепотом в реве разбушевавшейся стихии. К счастью и для нас, и, в первую очередь, для Кейзо, было относительно тепло, всего минус 8 градусов, но мокрый снег, облепляя одежду, таял и вскоре рукавицы и ноги промокли насквозь, но холода я не чувствовал. Я ощущал только злость, буквально ненависть к этой беспроглядной серой мгле вокруг меня и иногда, поднимая голову туда, где, по моим понятиям, должно было быть небо, я молил его о снисхождении, перемежая молитвы более действенными, на мой взгляд, проклятиями. И к тому и к другому небо оставалось глухо. В 23 часа мы были вынуждены прекратить поиски из-за риска потерять друг друга в наступившей кромешной тьме. На тягачах были включены все фары и бортовые огни, были израсходованы все 4 (четыре!) имевшиеся в нашем распоряжении ракеты. Мы все вернулись в тягач, чтобы, переждав темноту, продолжить поиски, как только начнет светать. Все вымокли насквозь, на полу тягача образовались большие лужи от облепившего одежду снега, уже начавшего таять. Настроение было подавленным. Из головы никак не выходила мысль о том, что наш товарищ, с которым мы прошли около 6000 километров, пережили 200 дней одной из самых трудных дорог на Земле, находится сейчас где-то рядом, на краю гибели, и мы ничем не можем ему помочь. Все это просто не укладывалось в голове и казалось до того нелепым и страшным, что просто не хотелось верить в реальность всего происходящего. Но ветер продолжал бушевать, и сосредоточенные и серьезные лица моих товарищей, сидящих рядом, говорили о том, что это не дурной сон.

Стали вспоминать, как был одет Кейзо. Выяснилось, что он был одет по-походному, включая, слава Богу, рукавицы, но вместо маклаков на ногах были только шерстяные носки и надетые поверх них непромокаемые носки из ткани «Гортекс». Это еще более усилило наши опасения за его жизнь. Разработали план завтрашних поисков. Было решено с утра «повторить несколько кругов еще раз, а затем переместиться с тягачами в другое место по направлению ветра — предполагаемому направлению ухода Кейзо — и продолжить поиски там таким же способом. При этом, конечно, возникал риск случайно наехать на Кейзо, если он закопался где-то поблизости, но другого выхода не было. С трудом дождавшись рассвета, в 4.30 мы вновь вышли на поиски. Метель по-прежнему неистовствовала, светало как-то нехотя. И вдруг, в конце второго, последнего на этом месте круга по цепочке пролетело: «Нашли!» Признаться, было страшновато бежать туда и смотреть, что нашли… Но уже через минуту мы тискали совершенно целого, живого, даже не помороженного, счастливого и плачущего Кейзо. Подхватив его на руки, мы внесли его в тягач, переодели, напоили горячим кофе и уложили в постель под два одеяла и на всякий случай… привязали, чтобы он не вздумал вновь пойти кормить собак. Расспросы отложили на потом, а пока… Пока Лоран вытащил всех нас на улицу на натурные съемки эпизода под названием «Поиски Кейзо». Делали мы это с величайшим удовольствием, несмотря на отвратительную погоду: нас согревала мысль о том, что настоящий Кейзо дома. Джеф не мог скрыть улыбки, когда, повинуясь команде режиссера, кричал в слепящую круговерть метели: «Кей-зо! Кей-зо!» Но никто не обращал внимания на такие нюансы, как неуместная улыбка. Все было уместно! Мы нашли Кейзо, и мы снова были вместе!

Как рассказал потом Кейзо, он действительно пошел кормить собак и, как ему показалось, увидел их, но это было ошибкой, а обернувшись, он уже не увидел палатки. Сначала он не осознал, что заблудился — так быстро все произошло, — но через полчаса блужданий в «правильном» направлении понял это и принял единственно верное решение: остановиться и ждать. С помощью плоскогубцев — единственного инструмента, который у него был, — Кейзо вырыл себе небольшую ямку, в которой помещались только ноги, и пытался в ней хоть немного укрыться от ветра. Это получалось плохо — снег проникал повсюду, так что приходилось время от времени вылезать из убежища и согреваться. Рано утром, услышав отдаленные крики, он вылез из своей берлоги, в которой провел тринадцать часов!

Вечером была радиосвязь с Мирным. Они все пытались узнать, почему мы простояли весь сегодняшний день. Пришлось рассказать им о происшедшем, и сразу же на Кейзо с расспросами навалилась целая команда корреспондентов. Мирный сообщил также, что два самолета Ил-14, на борту которых находилась вся съемочная бригада, журналисты и моя Наталья, сегодня предприняли попытку прорваться в Мирный, но из-за непогоды вынуждены были развернуться и уйти на запасной аэродром на станции Прогресс в четырех часах лета от Мирного. Сейчас они находятся там в ожидании погоды в Мирном, которая, как и у нас, оставляла желать лучшего…

Утром третьего марта мы стартовали к Мирному. Погода улучшалась на глазах. Шторм, бушевавший двое суток, взломал припай у Мирного, и теперь отсюда, с купола, мы хорошо видели мерцающую под пробивающимся через облака солнцем темную поверхность океана с разбросанными по ней кусками айсбергов. Спускаться с купола было очень легко, лыжи бежали сами, особенно у меня, так как на финише в Мирном меня должна была встречать Наташа. Расширяющаяся на глазах полоска голубого неба в восточной части горизонта поддерживала во мне эту надежду. Нетрудно было понять мое состояние, когда километров за десять до финиша я увидел в небе два знакомых краснокрылых самолета, на одном из которых должна была лететь Наталья. Мои товарищи, знавшие об этом, сплясали джигу на снегу, припевая с ударением на последнем слоге: «НА-ТА-ША! НА-ТА-ША!» и показывая при этом на приближающиеся к Мирному самолеты. Особенно неистовствовал Омар. Мы шли с остановками, рассчитывая подгадать к финишу точно к 19 часам. Примерно километров за пять до Мирного, когда мы уже спустились с купола, я увидел спешащий к нам навстречу легкий вездеход. Мы остановились. Из люка вездехода вдруг вынырнула чем-то очень знакомая мне фигура в красной куртке с поднятым капюшоном, отороченным мехом. Вездеход остановился метрах в ста пятидесяти. Фигурка в красной куртке, очень ловко выпрыгнув из люка, спотыкаясь и скользя на крутых скользких застругах, побежала в нашу сторону. Это была Наталья! Я пришпорил лыжи и помчался ей навстречу. Сзади до меня донеслось хорошо известное в профессиональной лыжной среде напутствие: «Виктор! Не забудь снять лыжи!» Через минуту я уже держал в объятиях плачущую Наталью. Экспедиция «Трансантарктика» для меня завершилась. Заканчивался двести двадцать первый день путешествия…

 

Эпилог

Финишную линию мы пересекли ровно в 19 часов 10 минут к огромной радости организаторов прямого репортажа и многочисленных встречавших нас людей. Традиционные русские хлеб-соль мы запивали французским шампанским из огромной двухлитровой бутылки.

8 марта мы покинули Мирный на теплоходе «Профессор Зубов» и через неделю непрерывного шторма пришли в австралийский порт Перт. Здесь мы расстались с нашими собаками, которые из Австралии должны были лететь прямо домой в Миннесоту на заслуженный отдых на ранчо. Все участники экспедиции перелетели из Перта в Сидней, где встретились с экипажем яхты, благополучно завершившей плавание вокруг Антарктиды. Из Сиднея мы совершили длительный перелет в Париж, где 23 марта были приняты в Елисейском дворце Президентом Франции Франсуа Миттераном. Мы взяли с собой на прием Пэнду и Сэма, и, надо сказать, что они чувствовали себя очень привольно на аккуратно подстриженном газоне внутреннего парка Елисейского дворца. Проведя в Париже два суматошных дня, мы вылетели в США, в Миннеаполис, где в течение трех дней встречались с общественностью, детьми, участвовали в большом и торжественном параде вместе с собаками, уже прилетевшими из Австралии. Парад был устроен на главной площади столицы штата Миннесота перед зданием Конгресса.

27 марта в Вашингтоне в Белом доме нас принял Президент США Джордж Буш с супругой. На этот прием, проходивший в Розовом саду Белого дома, мы взяли только Сэма, предварительно вымыв его с шампунем. В этот знаменательный день Сэм стал единственной собакой в мире, которая не только побывала на двух полюсах планеты, но и была удостоена чести быть принятой двумя президентами.

31 марта мы с Наташей вернулись домой. Нас встречал Стас и наши многочисленные родственники. Для всех остальных советских людей, занятых решением несомненно более насущных и важных проблем перестройки, экспедиция «Трансантарктика», как, впрочем, и многое другое, прошла незаметно… И я надеюсь, что эта книга отчасти восполнит этот досадный пробел.