Конунг

Вот легенда о Бьеорк–горе: в Норвегии, во времена Хальвдана Черного, еще до большого немирья и той крови, которую пролил сын его Харальд Косматый, он же впоследствии Прекрасноволосый, жил ярл Олаф Непобедимый, или Удачливый, сын Сигурда, сына Гудмунда Острой Секиры. Женой его была Астрид, дочь Офейга Густоволосого. Олаф был отличный викинг, был он настолько удачлив, что воины стекались к нему в Бьеорк–фьорд со всей Норвегии, и кроме того, полным–полно было у него свеев и датчан, а также охотно он брал к себе ладожских русов. Он совершал походы и возвращался всегда с богатой добычей и много горя причинял своим врагам. В Ирландии он побил короля Кьярваля и многих воинов взял в плен, также убивал он во множестве англосаксов, и привозил на продажу рабынь, и приносил большие жертвы горе Бьеорк.

Гора эта была священна, ее знали в Норвегии, с ее вершины начинался путь в сам Асгард , обитель богов, прямиком к Одину [ ]и Тору , и многие часто видели над ее вершиной радугу Хеймдалля . Смертные поднимались только до половины горы, до ясеня, которому и приносили жертвы. На вершину же не мог вступить ни один из смертных — так было заведено с незапамятных времен. Волки Фенрира , вне всякого сомнения, стерегли вершину — все об этом знали и побаивались гнева богов.

Вот что касается той горы: однажды Олаф Удачливый устроил пир, сидели на том пиру весьма уважаемые воины, известные во всей Скандии берсерки[6б] Бьярни Бычья Шея и Сванельд, по прозвищу Костедробитель, и еще Свейн и Лейф и Бранд Мучная Борода — и еще многие. Пришел на пир и старый Рунг Корабельщик, который раньше строил отличные корабли отцу Олафа Сигурду, — но что–то случилось с головой этого человека, он уже давно не брал в руки топора, а когда многие ярлы и даже конунг Хальвдан Черный обращались к нему как к лучшему мастеру среди всех норвегов, Рунг отвечал одно:

— Я не желаю больше строить корабли для разбоев.

После того как Рунг таким образом отказал самому конунгу, который сулил большие деньги, многие посчитали его помешанным, а то, что он твердил, для всех было самым настоящим бредом. Случилось так, что на этом самом пиру, куда пригласили Корабельщика, ярл Олаф принялся хвастаться своими подвигами перед Рунгом. И не забывал он при этом и о своих воинах, и о том похвалялся, что один из его дружинников, Сванельд, прикинувшись бродягой, пробрался в стан к торговцам, когда они стояли на берегу, и когда те, дав ему пищи и вдоволь насмеявшись над его убогостью, заснули, то перебил всех и принес ему, ярлу, большую добычу. Другой же, Бьярни Бычья Шея, во время битвы в Хермфьорде вскочил на борт вражеского дракона и многих поразил мечом — а потом, в славе своей, запрыгнул обратно на корабль Олафа. Третий — Гисли Лежебока — веслом в Тронхейме убил тринадцать человек.

Ярл при этом приговаривал:

— Так могут поступать лишь свободные из свободных, благородные воины, чьи сердца бесстрашны. Потому–то Мидгард и принадлежит им, и могут они повелевать жизнями тех, кто сделан из глины.

Рунг Корабельщик тогда встал, не выдержав, и вот что заявил:

— Если они свободны, все эти твои храбрецы, — пусть заберутся на вершину горы Бьеорк!

Ярл Олаф воскликнул:

— Ты издеваешься над нами, Рунг Фергюнсон!

Мастер возьми да ответь:

— Истинная свобода в полном бесстрашии, тот, которого зовут Непобедимым. Если хочешь быть истинно свободным, заберись–ка на вершину горы Бьеорк. Ты, покоривший многие города и дошедший до самого Миклагарда .

И еще он вот что добавил, усмехаясь:

— Не странно ли: половину мира держите вы, люди фьордов, на лезвиях своих секир и мечей, и все устрашено, все бежит перед вами, но робость охватывает вас, как только головы свои поднимете к вершине горы Бьеорк. Колени ваши дрожат, храбрейшие, и губы невольно шепчут молитвы. Половина мира у ваших ног, но что в том толку! Как бы далеко ни убегали ваши корабли, не уйти вам от этой горы. Вот что скажу: прикованы вы к ней самой прочной цепью, рабы так не боятся своего господина, пусть далее самого строгого, как вы боитесь белых волков Фенрира.

Ярл Олаф пришел тогда в ярость и прогнал Корабельщика. Прежде чем уйти, тот продолжал твердить как бы про себя:

- Что толку в мечах и набегах? Знаю лишь одно — в фьордах Скандии нет свободных людей.

Все викинги, бывшие на том пиру, сочли его речи чрезвычайно дерзкими.

Вскоре у Олафа Удачливого и у Астрид, дочери Офейга, родился сын Рюрик. Нужно сказать, что уже с детства сынок отличался своенравностью, был воинствен и хвастлив, и в играх легко побеждал своих сверстников, потому что природа наделила его большой силой и сообразительностью.

Когда Рюрику исполнилось пять зим, Олаф ушел в поход, дома же, кроме викингов, которые доживали свою старость у ярла, оставались еще Отмонд и заболевший в то время вечно юный скальд Гендальф — им и поручили Рюрика. Отмонд был самым настоящим колдуном. Поговаривали, что частенько шатается он в лесу у подножия Бьеорк–горы. Видели его как–то летней ночью на белой кобыле возле самых дальних хуторов Бьеорк–фьорда, и то было тем более странно, что по всей округе в помине не водилось белых лошадей. Отмонд знал много заклятий и знал, какие травы собирать для излечения от многих болезней. С собой он всегда носил приготовляемый им самим напиток и, когда им напивался, делался сам не свой. Тогда он видел богов, кобольдов , карликов, а также эльфов и запростецки с ними разговаривал. Вот Отмонд и взялся рассказывать будущему господину Бьеорк–фьорда про Одина и Тора, про коня Слейпнира и про многое другое — а рассказчик–то он был прекрасный. Зимой в доме мужчины маялись от безделья — оставалось им только языками чесать возле очага. Отмонд, когда мальчишка присаживался к нему, охотно ведал про Фенрира, которого боги заманили на гору да и привязали самой крепкой лентой, чтобы свирепый волк не вырвался, и о небесном Асгарде; о том, какие там дома да палаты, в них только пировать в свое удовольствие. И так все это расписывал, что взрослые заслушивались, — здорово получалось у этого Отмонда — все так и видели Асгард перед собой. Отмонд твердил, что Асгард — самый великий город из когда–либо построенных людьми или асами. И еще он любил рассказывать про карликов и про все их превращения в выдр и лососей. А так как сам с ними то и дело встречался, то слушать об этом было очень интересно. От него же маленький Рюрик узнал про Ран Похитительницу и про саму богиню смерти Хель. Как только начинал Отмонд описывать ее темные да глубокие пещеры, тут даже старикам становилось не по себе. Они, правда, головами недоверчиво покачивали — но прислушивались к тому, что он, колдун, знает. Всякий раз, когда речь заходила о Бьеорк–горе, Отмонд утверждал, что постоянно видит радугу, которая опирается одним своим концом на ее вершину, — а все для того, чтобы Один, Тор, Тюр, Фрея и другие боги спускались по ней в Мидгард. Про сторожа той радуги, бога Хеймдалля, он столько знал, словно был знаком с ним. И еще этот Отмонд любил запугивать женщин, которые помогали Астрид убираться в доме, утверждая, что Локи, спускаясь с горы Бьеорк, частенько шатается в окрестностях фьорда и подлавливает заплутавших простушек. Хотя мужчины и верили во многое из того, о чем он говорил, но всегда прибавляли, что не утерпит этот Отмонд, чтобы не присочинить. Но все его охотно слушали — это точно. Вот почему зимой Отмонд и не вылезал из дома Олафа и здесь же кормился вместе со стариками и прочими людьми, которых собирала большая крыша.

Рюрик однажды спросил его, что там шуршит в углах дома по ночам за сундуками и лавками и мешает ему спать.

Отмонд охотно ответил:

— Кобольды начинают свою уборку по ночам. Особенно же любят они лунные ночи. И еще любят тепло и не прочь, когда все уснут, подобраться к очагу и погреться от углей.

Вечером Рюрик взял с собой палку — а спал он на сундуке возле стены — и спрятал ее у изголовья. Когда все уснули и зашуршало по углам, вскочил и побежал туда, где шорох слышался всего явственней. Он принялся колотить палкой в том углу, сурово приговаривая, чтобы несносные человечки убирались и не мешали ему спать. Удары палки разбудили всех в доме, был большой шум, и приковылял из своего угла даже Хомрад, самый старый из тех, кого держал Олаф в своем доме. Хомрад ходил в походы еще с отцом Юлафа Сигурдом и знал его деда, Гудмунда Острую Секиру. Когда люди собрались, Рюрик объяснил им, что не желает терпеть по ночам шума даже от кобольдов. Все, посмотрев на серьезный вид сына Олафа, едва сдерживались, чтобы не засмеяться.

Хомрад сказал довольно:

- Вот растет будущий господин.

Гендальф посоветовал:

- Пора в руках держать не палку, а меч, будущий пожиратель жизней.

Рюрик все это воспринял со всей серьезностью. Разогнав подобным образом человечков, он отправился спать и спал крепко.

Мальчишка больше всего любил слушать про обитель богов Асгард и часто спрашивал Хомрада и старого Свейна, видели ли они на земле город, подобный такому, о котором заливался Отмонд. Те отвечали, что встречали много городов, но, видно, ни одному из них не сравниться с Асгардом, если, конечно, верить всему тому, о чем Отмонд так треплется. Рюрик тогда поклялся, что построит город не хуже, чем у Одина, а уж домов и палат в нем будет столько, что вместят они тысячи воинов. Старики совершенно серьезно отвечали — подобная затея под силу только великому конунгу. И уж если он, Рюрик, собирается им стать, то, пожалуй, это будет ему по плечу.

Рюрик все никак не мог успокоиться. Вдоволь намечтавшись, спрашивал ко всему прочему, видели ли старики Одина и других асов. Одина Свейн и Хомрад не встречали, но случались и с ними всякие приключения и странные вещи — об этом старые люди вспоминали охотно. Не раз на их глазах от молота, во время дождя посылаемого Тором, загорались то сараи, то деревья, а однажды загорелся корабль. И еще рассказывали они Рюрику о том, как крутит драконы Ран и как море мгновенно может превратиться в кипящий котел, да такой, что в нем вполне можно увидеть и великого пожирателя людей и Драконов — змея Ёрмунганда. Добавляли старики еще много всякой всячины о великанах и змеях — Рюрик слушал, поджав губы, не выдавая волнения, высоко подняв голову, как полагается воину. И не содрогался даже тогда, когда от всех этих былей и небылиц вздрагивали женщины, которые тут же начинали прислушиваться к ветру, скрипам и шорохам.

Что касается матери его, Астрид, то она не одобряла все эти россказни, но терпимо относилась к Отмонду, хотя и бросала на него сердитые взгляды, когда тот особенно расходился и отвлекал от дела ее работниц. Рюрик же, наслушавшись всего, пожелал иметь такой же молот, какой имеет Тор. Кузнец Свард, потехи ради, выковал будущему господину фьорда небольшой молот — с ним Рюрик отправился за порог и попытался испробовать в деле. Работники, бывшие в доме, вновь едва сдерживались, чтобы не рассмеяться, и выглянули за маленьким ярлом. Гендальф, которого забавила серьезность Рюрика, был с ними. Кузнец Свард, пришедший к Астрид по делам, оставался в доме и беседовал с женой Олафа.

Увидав пролетающую сойку, Рюрик метнул молот — надо сказать, довольно далеко — но молот, конечно же, и не думал возвращаться. И тогда работники, а среди них Зигфаст Овчина, Торейр Плешивый, Гейдмунд, которого все звали Вертопрахом, потому что уж больно он любил молоденьких девушек, да и с замужними женщинами не прочь был путаться, не могли удержаться от смеха. Но сын Олафа взглянул на них с такой яростью да так ногой притопнул, что все невольно замолчали. Рюрик вернулся в дом и, едва сдерживая бешенство, задал вопрос кузнецу:

- Отчего молот не прилетел ко мне обратно, Свард? Не я ли просил тебя сделать его точно таким, как у самого Тора? Не ты ли мне поклялся, что исполнишь пожелание?..

Говорил он как взрослый, и Свард невольно был вынужден оторваться от разговора. Кузнец ответил отпрыску Олафа совершенно серьезно:

- Со своей стороны сделал я все, что нужно, и даже уподобился самому Синдри, но вот Отмонд подкачал со своими заклятиями. Кстати, благородный, ты не подходил к нему с просьбой немного поколдовать над моей работой?

Свард позволял себе так открыто подшучивать и над Отмондом, потому что кузнец был не из робкого десятка. Нужно добавить, что славился он как замечательный мастер, ярл Олаф ценил его, и Астрид относилась к нему с большим уважением.

А еще кузнец Свард, усмехнувшись в свою большую бороду, добавил:

- Раз ты, благородный, сам не позаботился о волшебстве молота, с меня и взять тогда, видно, нечего…

Рюрик задохнулся от гнева — с тех пор на долгие годы Свард сделался злейшим его врагом. Правда, кузнец до поры до времени не придавал этому значения, пока чуть было не поплатился жизнью за свое легкомыслие. Но это случилось намного позже, а тогда

Свард, приглядевшись к мальчишке, сказал Астрид:

— Рюрик весьма не прост, и, видно, не только отец, но и дед и прадед проглядывают в нем. Ярость его — это ярость воина.

Рюрик же бросился после такой отповеди прочь из дома и, разыскав молот в снегу, забросил его. Работники теперь и не думали над ним смеяться. Гендальф, томившийся в ту зиму рядом с Астрид, после случая с Мельониром, сложил о Рюрике почтительную вису. Были в ней слова:

Чую: будущий Пожиратель Жизней

Гордо понесет подставку для шлема.

В Буране Лезвий Великаншей Битв

Откроет немало Врат Крови

Страж Золотого Прибоя.

Маленький Рюрик принял ее благосклонно и неожиданно ответил своей:

Долго ли Соколу Драконов Моря

Подобно Ивам Золотых Обручий

Чистить горло в Бьеорк–фьорде?

Он намекал на то, что не пристало настоящему воину сидеть сиднем вместе с женщинами. Гендальф этим восхитился и поклялся, что не от всякого взрослого можно услышать вот такую, сразу же сочиненную вису. И сказал с уважением, что, видно, из Рюрика вырастет большой скальд. Отмонд, бывший при этом, также восхитился и принялся восхвалять Астрид как мать будущего скальда.

Астрид тогда сказала Отмонду и Гендальфу:

- Олафу нужен воин, а не сочинитель вис!

Гендальф почтительно возразил:

— Город создаст только тот, кто складывает удачные висы. Маленький ярл не раз спрашивал, можно ли возвести Асгард на земле, и, видно, не терпится ему сравняться в этом с Великанами.

Астрид сердито отвечала:

- Пусть города строят греки — им они важнее.

Между тем Гендальф тоже много поведал будущему господину о Мидгарде. Кроме всякой всячины, узнал Рюрик о Гебридских островах и об острове Барка, а также о путях в Шотландию и Ирландию, где сам Гендальф вместе с отцом Рюрика, Олафом, бывали неоднократно. Жил Гендальф какое–то время и в Упланде, где правил конунг Хальвдан Черный. Рассказывал он, что далеко на западе за морем есть Исланд — весьма богатый птичьими базарами и рыбой остров, частенько на его берега выбрасывает китов, и там неплохо живется другим норвегам, которые туда перебрались. Рюрик знал все это от Хомрада и других викингов, но тем не менее слушал и запоминал. Гендальф бывал у свеев и финнов и рассказал о земле, которая находится восточнее великого озера Нево. Есть на ней город Ладога, где издавна живут вместе варяги, угры, финны, славы, а также многие норвеги и свеи, бежавшие туда по разным причинам из Скандии. Все они, сделавшись единым племенем, которое называют еще русью, оседлали пути на юг и поставили свои города до Ильменя. Ту землю называют еще Гардарики, и там, если Рюрик так интересуется городами, есть на что посмотреть. Что касается тех русов, утверждал Гендальф, то они отличаются столь независимым и свирепым нравом, что не признают ни конунгов, ни ярлов, и постоянно враждуют между собой, и никогда не в силах примириться. А если бы примирились, то стали бы великим народом. Эти русы не прочь пограбить купцов, проходящих по их рекам, и часто к тому же нанимаются к грекам, свеям и датчанам, а иногда воюют с ними, когда хотят и их пограбить. Озеро Нево их собственное. Это из них был великий викинг Свейн. Воспитывалась в том гнезде и бабка великого викинга Ангантира, также известная своими морскими походами.

Гендальф рассказал, что именно с русской земли пришел в Скандию первый конунг и бог Один и с ним многие асы. Один правил там первым Асгардом, который сам, еще без хитрости, построил в Мидгарде перед тем, как прийти сюда и подняться с Бьеорк–горы в само небо на вершину Иггдрассиля. Рюрик слушал и мотал себе на ус. А память у него была такая, что впоследствии все поражались, как только мог он сохранить множество всяких историй в своей голове. Так что он с детства был непрост, этот сынок Олафа Удачливого.

Весной ярл привез большую добычу. В Бьеорк–фьорд пришли все пятнадцать его драконов, хотя многие из них во время того похода сильно пострадали, — у многих была течь и борта расщеплены ударами топоров и секир. Из похода не вернулись Сигурд Прекраснолазый, Эсмиральд и Сванельд Костедробитель, а с ними еще десять воинов — кто погиб, кто умер от болезней и ран. Добычи же оказалось столь много и дружина была так довольна, что те, кто остались, очень завидовали вернувшимся. Привезли рабынь — Олаф намеревался их с выгодой продать — а также вино, до которого все здешние мужчины были большими охотниками. Бонды не сомневались, что Олаф закатит настоящее пиршество.

Рюрик встречал своего отца не у пристани, а у ворот дома, мать приказала ему стоять рядом, что очень не нравилось будущему ярлу. Сам он был в крашеной одежде, на ногах у него поскрипывали новые сапожки, мать расчесала и уложила ему волосы — и как ни хотелось ему раньше времени сбежать к кораблям, Астрид не дала своему сыну сделать этого: с детства учила она его степенности, которая отличает благородного от простолюдина. Вот только не удавалось мальчишке быть степенным, потому что от рождения он был беспокоен и горяч. Когда Олаф взял своего сына на руки и понес в дом, любопытный Рюрик сразу начал расспрашивать его об Асгарде — это весьма позабавило ярла.

Стали готовиться к пиру. Во время приготовлений кормчий Визард вот что сказал своему вождю:

- Корабли твои уже не новы, и те из них, которые дали течь, нужно бы подновить. Кроме того, неплохо построить хотя бы один новый дракон.

Ярл отвечал раздраженно — он–то знал, к чему клонит кормчий:

- Успокойся. И хотя бы на время позабудь о заботах…

Визард упрямо сказал:

- Надобно пригласить Рунга Корабельщика.

Как ни был против этого Олаф, Визард стоял на своем — с Рунгом нужно серьезно еще раз переговорить, может быть, вся эта блажь выйдет у него из головы, и он согласится построить корабли, какие еще строил Сигурду, — а уж то были славные корабли.

- Не знаю, придет ли он, — сказал тогда Олаф.

- А уж это я беру на себя, — ответил кормчий и отправился прямо к хижине Корабельщика, которая стояла у входа в фьорд, вдали от всех поселений и хуторов. О чем они там говорили, никто не узнал, но Рунг пришел к ярлу на пир, и вроде бы прежние обиды позабылись. Во время того пира за столами сидело еще больше воинов, чем во время первой ссоры. За Корабельщиком ухаживали, как за родичем. Ему первому налили вина и посадили недалеко от Олафа, он молчал, хотя от винца не отказался. В самом начале пира, пока еще не заплелись языки и головы собравшихся все слышали и запоминали, Олаф поднялся с места и сказал, повернувшись к мастеру:

- Нужны мне новые драконы. Старые поистрепались, расщеплены их борта. Нужен мне хотя бы один летящий по волнам легкий дракон. Неплохо бы добиться, чтобы подобно призраку возникал он из тумана и подобно призраку ускользал… Чтобы даже корабли Сутра не догнали его. Между прочим, того, кто сотворит мне подобное, одарю серебром более щедро, чем одаривал мой отец!

Рунг Фергюнсон по–прежнему молчал и потягивал себе вино, будто бы не к нему обращались. Ярл же начал терять терпение, встал из–за стола и подошел к Рунгу (то, что ярл Олаф пересилил свою гордость и обратился к мастеру примирительно, все те, кто сидел на том пиру, поняли и оценили). Визард благосклонно кивал, видя, как достойно ведет себя господин.

Молвил Олаф:

— Не твое ли жилище прохудилось настолько, Рунг, что звезды смотрятся в него, а снег падает на твой очаг? Барсук лапой может открыть твою дверь, а мыши повалят стены. Ты сам одинок, летом страдаешь от дождей, зимой от холода. Не обижайся, но даже твои родичи — племянник Торир Косолапый и его семейство — стараются с тобой не водить дело, даром, что давно перебрались из этих мест и нет от них ни слуху ни духу. И во многом я тебя не пойму — отчего не возьмешь топор даже хотя бы для того, чтобы построить себе приличный дом. А было — строил ты и корабли! Славные создавал драконы. Веселые над ними распахивались паруса. Отец мой утверждал, что никому не удавалось угнаться за ними, и кормчие легко управляли рулями, что были тобой сделаны… Кроме того, ты вырезал руны на бортах, и они были заклятиями от многих напастей. А теперь не то дело: мои драконы идут тяжело, уже третий поход не могу я заполнить корабли добычей, и приходится ее оставлять, а это недостойно настоящего хозяина и господина.

Рунг сидел как ни в чем не бывало. Олаф же славился красноречием: недаром шла о нем слава как, ко всему прочему, и о хорошем скальде, сочинял он сам многие удачные висы. Поэтому он продолжал приплетать и Одина и Тора, и говорил весьма искусно. Он пел, да так, что воины и бонды восхитились:

- Все для походов имеют люди Бьеорк–фьорда. Кузнец Свард из рода Тугвансонов кует нам мечи, о которых многие знают в Упланде, а также на острове Барка и в Ирландии. Искусны его секиры… Фрида, дочь Стурлы Черноголового, ткет нам рубахи, да такие, что, прилегая к ранам, их лен затягивает те раны, в бурю и в дождь тепло их согревает гребцов и кормчих… Если бы иметь людям Бьеорк–фьорда еще и чудесные корабли, подобные тем, которые бывали у моего отца.

Олаф не стеснялся льстить мастеру; впрочем, все знали — что касается признанного мастерства Рунга, как бы ни старался ярл, все равно он не переборщил бы. Вот Олаф и признался:

- Нет больше по всем землям свободных ярлов, а также в земле Хальфдана Черного такого мастера, который есть в Бьеорк–фьорде. И на островах Запада хорошо наслышаны об этом. Кто же не знает тебя, Рунг? Кто не пытался за эти годы склонить тебя к строи–тельству?.. Но ты не притрагиваешься к топору. И напрасно! Визард постоянно хвалит тебя, и многие мои викинги будут готовы помочь тебе, стоит тебе только согласиться.

Рунг Корабельщик был упрям, как старый конь, и гнул свое по–прежнему. Он заявил:

- Не я ли говорил тебе, ярл Олаф, что отошел от своего дела, потому что нет среди людей фьорда истинно свободных? Но и в том случае, если таких в дальнейшем не сыщется, я готов построить корабль — правда, только тому, кто хотя бы отважится заглянуть за конец океана. Клянусь, я построю самую быструю птицу тому, кто отойдет от этих берегов не для разбоя!

Действительно, с головой Рунга Корабельщика, видно, было не все в порядке. Сидевшие на том пиру Хальдор, сын Торейра, Харальд Железное Кольцо, Торстейн — славный берсерк — а также остальные воины и весьма почтенные бонды помрачнели. Многие зашептались, что нечего взять с человека, который давно уже не в себе, и напрасно Олаф все это затеял.

Маленький Рюрик, бывший на том пиру, прислушивался к отцу и сурово смотрел на Рунга. А тот, между прочим, твердил как ни в чем не бывало:

Истинная свобода в настоящем бесстрашии, тот, которого зовут Удачливым. Ты, дошедший до самого Миклагарда, если хочешь быть истинно свободным и заполучить корабль, — заберись–ка на вершину горы Бьеорк! Иначе не будет тебе корабля, хоть ты и уважаемый человек и большой викинг, что правда то правда.

Здесь даже сдержанная мать Рюрика, Астрид, привстала со своего места. Не стоило Рунгу говорить таких слов, ибо сказано уже было больше чем достаточно. Олаф даже задохнулся — вот в какое пришел негодование. Рунг сидел как ни в чем не бывало и бровью не повел, только бороду свою поглаживал. Он словно задался целью вывести всех из себя, и хорошо еще, что вино не загуляло во многих головах, потому что вряд ли бы это тогда снесли такие берсерки, как Торстейн.

Ярл Олаф, справившись с бешенством, повел себя здесь очень достойно, как и полагается благородному. Он все–таки сдержался и вот что сказал:

— Только потому, что строил ты корабли моему отцу, ты останешься жив, Рунг. Пользуясь своей старостью и прежней славой, изрыгаешь ты дерзости… Я тебя не трону, и мои воины не унизятся до того, чтобы наказать тебя за твою великую наглость… Но клянусь, если ты еще раз появишься на этом пороге, то умрешь раньше, чем откроешь свой рот. Ступай вон и больше не показывайся мне на глаза!

Рунг ответил совершенно спокойно:

— Як тебе сюда и не напрашивался.

Визард схватился за голову: он очень беспокоился о кораблях и понял, что чинить и строить их теперь придется без помощи этого великого мастера.

Рунг Корабельщик ушел, и все некоторое время сидели подавленные, и никто не решался первым подать голос. Рюрик, хотя и знал про Ёрмунганда и прочих гадов, обитающих на краю света, не преминул спросить сидящего рядом Отмонда — а все для того, чтобы еще раз послушать:

— Что за концом океана, Отмонд?

Того не надо было дважды упрашивать. Отмонд принялся за свое. С готовностью, как знающий человек, он рассказал весьма подробно, что в конце моря за страной Великанов — Бездна: воды океана низвергаются в нее, подобно водопаду. Змей Ёрмунганд своим хвостом разносит в щепы те корабли, которые приблизятся к тайне Мира…

Затем не моргнув глазом поведал Отмонд, что Ёрмунганд в ярости глотает звезды, и вновь предупредил маленького ярла, что вход к той Бездне к тому же стерегут огненные мертвецы. Готов он был еще рассказать всякой всячины — Гендальф, сидящий по другую сторону от Рюрика, при этом одобрительно кивал и готовился добавить свое — но здесь вмешалась Астрид и недовольно молвила:

- Все–таки надобно было гнать Гендальфа этой зимой. Отмонду отныне я запрещу проводить в доме вечера. Олафу нужен воин!

Рюрик тогда обратился к матери:

- Разве можно взобраться на вершину горы Бьеорк?

Астрид ответила сердито:

- Вредный старик. Совсем он выжил из ума. Сам не знает, что болтает.

Отмонд тут же вмешался и сказал, что Рунг такой богохульник, какого свет еще не видел: ведь сам он прекрасно знает — волки Фенрира сожрут того, кто лишь одной ногой вступит на вершину, и вороны выклюют глаза тому наглецу, а затем, вцепившись когтями ему в череп, к тому же выклюют мозг, и кожа сама слезет с него, и кости рассыпятся сами собой, и после этого все, что останется, Один и Тор низвергнут в самую глубокую пропасть.

И еще много чего успел бы Отмонд наговорить, но Астрид здорово рассердилась:

- Стоит ли сыну ярла забивать себе этим голову?

Здесь сам Удачливый вспомнил о сыне и, чтобы хоть как–то отвлечься, налил ему в рог из своего рога вина и положил перед ним огромный, сочащийся жиром кусок кабанины. Между прочим он заметил:

- Славным будет тот будущий конунг, который подобно Логи пожирает добычу так, что стоит лишь хруст жил и костей. Тот, кто

с детства восседает на пирах вместе с воинами, становится непобедимым. Узнаем, как ест и пьет маленький ярл!

И тогда Рюрик вцепился зубами в кабанину, подобно тому, как делают это воины, и оторвал добрую часть мяса. Проглотил он огромный кусок и потом глотнул из рога, и тогда бывшие на пиру расхохотались, и принялись есть и пить, и нахваливать маленького Рюрика. Тот же покраснел от удовольствия и сидел гордый.

Вскоре ярл Олаф взял сына с собой на один из своих кораблей, с тем чтобы привыкал он к морю, — и Рюрик вместе с отцом стоял на носу того корабля. Воины задорно гребли: Олаф Удачливый распорядился выдать им пива. Когда поднялся парус, Рюрик был счастлив. Он сказал отцу, что не хочет оставлять корабль и решил заделаться. лучшим мореходом среди людей Бьеорк–фьорда. Ярл же этому только поддакивал и хохотал. Гендальф, уже окончательно выздоровевший, одобрительно кивал на слова Рюрика: ему также нравилось настроение будущего господина. Многие гребцы, поглядывая на сына Олафа Удачливого, отмечали, что, несмотря на качку и на то, что волна внезапно швыряет корабль, крепко стоит маленький ярл на ногах, словно с рождения ходит в походы, и — надо же — совсем не боится полететь за борт. Рюрик же облизывал губы, была на них морская соль. Мальчишка вглядывался в волны, стараясь увидеть Ран–Похитительницу. Холодная вода часто заливала и гребцов, и кормчего, но маленький ярл даже не ежился.

В том походе они погнались за стадом китов; погоня за чудовищами была скорее забавой, хотя дело могло закончиться скверно, — любой из китов легко мог подбросить корабль, да так, что от него и мокрого места не осталось бы, но недаром ярл славился своим хладнокровием — сын же, видно по всему, не отставал от отца. Несмотря на то что Визард серьезно встревожился, когда оказались они посередине огромного стада, он даже кричал Олафу, чтобы оставили они опасную забаву, Олаф, поглядывая на счастливого своего сына, словно ничего не слышал. Тем же, кто сидел на веслах, тоже все было нипочем, они все были молоды и беспечны, кровь в них бурлила. Временами, вставая, кидали они в китов дротики. Иногда от удальства ловили за лапы чаек, которые во множестве носились над кораблем, и хохотали, словно безумные, — словом, веселились на славу.

Рюрик просил, чтобы посадили его на весло, как взрослого гребца, и тогда то один, то другой воин Олафа уступал ему свое место — мальчишка старался грести наравне со всеми и от усердия высовывал язык — это всех забавляло. Визард, не одобряя такое ребячество, вздыхал и, постоянно мыслями возвращаясь к Рунгу, продолжал твердить, что совсем не те сейчас корабли у ярла, какие прежде были у его отца и деда. Визард клялся, что в сравнении с кораблями, которые строил этот старый упрямец, даже самый быстроходный и легкий дракон Бьеорк–фьорда кажется тяжелым и неповоротливым.

Когда, натешившись, они наконец повернули к берегу и показалась известная всем гора, воины бросили весла, поднялись и обратились взглядами к той горе. Сам ярл Олаф сделался серьезен. Рюрик все никак не мог угомониться, он подобрался к кормчему и спросил:

- Отчего бросили весла?

Визард серьезно отвечал:

- Если хочешь всегда возвращаться в Бьеорк–фьорд, бросай руль, когда покажется вершина Бьеорк–горы, бросай весло, если оно у тебя в руках, и вставай со своего места… Тебе ли этого не знать, будущий господин фьорда?

Тогда, увидев, какие лица сделались у тех, кто еще совсем недавно так смеялся, и сквернословил, и не боялся самой Ран, Рюрик притих. Гендальф едва шевелил губами, выпрашивая у Одина удачи, и по всему было видно, что и скальд боится той горы. Все смотрели на ее вершину, и Рюрик тоже смотрел — а была она гладкой и лысой, и ничего не росло на ней.

Наконец ярл Олаф взял свой рог по имени Фар и затрубил в него, и дружинники вновь оживились и сделались веселыми — корабль уже шел по Бьеорк–фьорду. Рюрик все еще задирал голову на гору, тогда Гендальф наклонился к нему и сказал:

— Не заглядывайся слишком долго на вершину. Боги не любят, когда на них заглядываются.

Рюрик сказал, что хочет увидеть волков Фенрира, тогда Гендальф заметил, что увидеть их нельзя, потому что они не показываются простым смертным. И на том закончили они разговор о Бьеорк–горе.

Ярл Олаф мечтал, чтобы из его сына получился настоящий викинг, и уготовил Рюрику неожиданное испытание: оглянувшись на воинов, внезапно схватил он своего сынка да и бросил его за борт. Рюрик с головой ушел в воду. Несколько воинов кинулись к борту, готовые вытащить мальчишку, если тот перепугается. Но, вынырнув, Рюрик сразу же вцепился в опущенное весло и так на нем повис, что невозможно было его отодрать, — в глазах у него не было никакого страха. Это всем понравилось, а более всех его отцу. Когда же его вытащили из воды, никто и не думал набросить на него плащ или еще какую одежду — он должен был привыкать к холоду. Рюрик, хоть и бил его озноб и зуб на зуб не попадал, как ни в чем не бывало пробрался на нос корабля — и был лишь тем недоволен, что они возвращаются. Тогда воины, чтобы поразмяться, позабавиться и похвалиться друг перед другом, взялись прыгать за борт на поднятые весла и перебегали по ним от носа до кормы. При этом каждый старался ловко запрыгнуть обратно на корабль. Среди прочих здорово умел это делать Сигурд Длинный Нож, а за ним прыгнули и пробежали по веслам не последние удальцы — Фруд, Хьяльти, Торгильс Меченый и Торхалль, берсерк из Ланникс–фьорда, а также Эйнар Птица — все они ловко перебирали ногами и тем вызвали восхищение ярла. Гендальф также взялся пробежать — и ему удалось это сделать, он ни разу не поскользнулся. Все тогда закричали от восхищения, потому что любили его за веселый нрав и за его висы. Бросился тогда бежать толстяк Дормунд, который на своем животе мог преспокойно выдержать с дюжину бойцов и кулаком свалить медведя. Одним ударом остановил он однажды взбесившуюся лошадь — вот каким он был. А ярл Олаф был большой шутник — по его знаку два воина опустили весла — Дормунд так шлепнулся, что, казалось, в море сошла целая скала. Тяжесть его оказалась такова, что мгновенно скрылся он и, видно, достиг самого дна. Олаф приказал остановить корабль, и все бросились к бортам. В то же время берсерк, слывший к тому же смышленым и хитрым, вынырнув у самого днища, схватился за руль и остался долгое время невидим, пока все его искали. Два дружинника даже бросились в воду, а он смеялся над суматохой, прижимаясь к корме; наконец хитрость его обнаружили, и все немало этим восхитились.

И все это делалось ярлом Олафом для того, чтобы видел будущий ярл сноровку и ловкость своих людей и привыкал к будущим походам. Теперь каждый раз брал он с собой в море Рюрика и распорядился, чтобы наравне со взрослыми его малолетний сын закидывал сети, привыкал к веслам, вычерпывал воду и делал многую другую необходимую работу. Видя это, люди фьорда одобрительно отзывались о ярле Олафе и хвалили его предусмотрительность. Рюрик же к седьмой зиме своей жизни весь пропитался морской солью и волосы его совсем выбелились солнцем — он сильно возмужал и выглядел старше своего возраста. Все хвалили его цепкость и сноровку, все видели, что из него растет отличный викинг.

Пробыв две зимы в Бьеорк–фьорде, Олаф набрал из многих северных фьордов новых воинов. К нему также примкнули известные викинги Торгиль Меченый и Хьяльти. На десяти драконах Удачливый напал на ярла Снурри Олфинсона, человека жестокого и не особо умного, с которым раньше ходил не в один поход. Во время последнего похода к Ирландии ярлы поссорились из–за добычи — Снурри показалось, что ему и его людям досталось слишком мало, — и Снурри поклялся во всеуслышание, что разделается с Олафом. Однако не тут–то было. Олаф опередил тугодума, послав к нему хитроумного Варка, который, прикинувшись перебежчиком, сообщил, что Удачливый на одном лишь драконе с большой добычей тайно заглянет в Фригг–фьорд, где и собирается ее схоронить. Фьорд тот был пустынен, там никто, кроме птиц, не жил. Снурри тому сразу поверил, так как был, ко всему прочему, и очень жаден, и сообразил, что сразу может убить двух зайцев. Сам он с тремя драконами отправился в тот фьорд, но Олаф уже поджидал его у прибрежных скал. Началась тут битва, и море забурлило от крови. Один в тот день ликовал — не меньше сотни воинов поднялись в Асгард — и среди них одураченный Олфинсон. Со стороны Олафа Удачливого людей погибло не так и много, но ярла удручила гибель самого Варка: тот схватился с тремя воинами Снурри и одному снес голову секирой. Другого же убил его собственным щитом, используя для этого тайный прием. И схватился с третьим — настоящим великаном и берсерком, лучшим воином Снурри Олфинсона, — и поразил его мечом. Но здесь, как говорят, сам Один пожелал в тот же миг увидеть у себя подобного удальца. Сразу три копья вонзились в героя, и он скрылся в волнах, и это была большая потеря.

Воины Олфинсона яростно сопротивлялись, но два их дракона были взяты Удачливым, а третий получил течь, наткнувшись на подводную скалу, и затонул. Никого из воинов Олфинсона Удачливый не взял в плен, ибо ему казалось постыдным забирать в рабство столь доблестных противников, пусть даже израненных. Он приказал всех оставшихся — тех, кто еще был жив, но уже не мог сражаться, — отправить в Асгард. Многие из тех героев встретили свою смерть достойно, отдав должное ярлу, — ведь он выказал к их геройству большое уважение. Некоторые из них сами бросились в морскую пучину, чтобы избежать последних ударов мечом или секирой. Олаф захватил при этом много оружия, а также шлем самого Снурри с посеребренными надщечниками.

Затем Олаф с двумя десятками драконов пришел к берегам Шотландии и разорил многие прибрежные селения. Там его воины захватили немалую добычу. Гендальф, бывший в том походе, сочинил такую вису:

Жалких долин Хранителей

Поглотили Драконы Моря.

Дорогами Рыб пришли

Асы Металла.

Лучших Волков Приливов

Имеет бьеоркский ярл.

Ведьмы Брани у каждого стража

Вели послушно себя.

Крушители Бранных Рубашек

Немало здесь позабавились.

Нужно сказать, что никто из вражеских воинов не мог сравняться с воинами Удачливого. Берсерки убивали их играючи и забавлялись этим. Так, берсерк Дормунд с двумя мечами вырывался вперед во многих битвах и тщетно искал себе равных соперников. Всякого, кто попадался ему — в броне или в кольчуге, со щитом или без, с мечом, секирой, топором или с рогатиной, — он рассекал до пояса — мечи его пробивали кольчугу, броню и любую другую защиту. Врываясь в круг врагов, он всех их убивал, все ему было нипочем, даже стрелы и дротики отскакивали от него. И приходил он при этом в такое бешенство, что и свои бросались прочь, потому что он убивал всякого, кто попадался у него на пути. После битвы приходилось набрасывать на него сеть и вязать по рукам и ногам, но и тогда, связанный, пускал он пену, изрыгал проклятия и грыз землю. Таких берсерков, как Дормунд, у Олафа было предостаточно.

Кормчий Визард, управляя кораблем Удачливого, по–прежнему ругался на нынешние драконы ярла и твердил с большой горечью:

- Словно старые клячи, тащатся они по волнам, и любая грозит захлестнуть их, удивляюсь еще, как не прибрал эти деревяшки Эгир… Видно, они ему не нужны. Вот корабли Рунга Фергюнсона — славные птицы, от самой тяжелой добычи не оседали… И когда летели по волнам, словно расправляли крылья!

Олаф предпочитал не слушать своего кормчего. Он отправил драконы к берегам Франции и взял несколько прибрежных городов. Викинги ярла пускали через стены огненные стрелы, и огонь очень сильно им помогал. После того как пожар разгорался, они врывались в город и брали добычу. Когда волоком от реки до реки они тащили свои корабли, Визард продолжал упрямо твердить:

- Словно пушинки были корабли Рунга Корабельщика. Эти же — неподъемные камни: подгибаются ноги у силачей, когда пробуют их поднять на свои плечи.

Он сокрушался, что Рунг не строит теперь корабли, и почти все время ворчал.

Взяв большую добычу во Франции, Олаф решил остановиться на одном из островов Сены и обдумать, что делать дальше. На том острове его воины немного отдохнули. В то время Олаф узнал, что в Англии саксы собрали большое войско и флот и ждут не дождутся, когда он вновь появится у тамошних берегов. Торгиль Меченый и Хьяльти советовали ярлу не искушать судьбу. Со своей стороны, саксы решили пойти на хитрость и оставили приманкой селения па южном побережье; жители тех селении разводили на берегу костры, с тем чтобы привлечь внимание викингов. Корабли саксов прятались в заливах недалеко от тех мест, готовые отрезать пути к отступлению драконам Олафа, как только те пристанут к берегу. Прежде удавалось саксам так отбивать охоту у датчан, но не зря прозвали Олафа еще и Бесхвостой Лисой. Пристав к земле за много заливов от поджидавшего его флота, оставив корабли в надежном месте, за одну ночь с от рядом воинов ярл подкрался к селениям с суши. Бежали он и его люди налегке всю ночь, не взяв ни тяжелых щитов, ни кольчуг, — одни мечи и секиры были с ними. Утром ворвались они в самую середину вражеского лагеря и перебили многих, тех же, кто еще оставался, загнали на утес и там всех перерезали, как овец. Битву эту потом так и назвали: «резня на Овечьем Утесе». Затем принялись они искать добычу в селениях и сожгли там все дома, а женщин и детей, попадавшихся им, убивали, потому что были очень ожесточены. В церкви, которая там стояла, нашли много спрятанного золота и серебра и церковь сожгли вместе со священником и всеми теми, кто в ней прятался, — и вернулись к своим кораблям живыми и невредимыми, и очень гордились ярлом и его смекалкой. Торгильс Меченый и Хьяльти признали великую хитрость Олафа.

Саксы затем пытались их нагнать в море, но то оказалось безнадежным делом, так как корабли у саксов были очень тяжелые и неповоротливые. Олаф же здорово обогатился, и после того похода говорили, что его воины уже тогда сидели на золоте и серебре, — однако Удачливый не унялся. Следует добавить, что уже к тому времени одежда людей Олафа сделалась черной от чужой крови и были они настоящим проклятием в Англии и Шотландии; все их проклинали, боялись и пугали ими детей.

Олаф провел свои корабли в южные моря и напал на Италию. Там добычи набрали столь много — потому что население бежало и оставляло свои дома и имущество на всем побережье, — что случалось и такое: выкидывали прежде набранное и хватали более ценное. Говорили про тот поход, что драгоценные камни и монеты покрыли днища кораблей, воины Олафа ходили в золоте по колено. Среди добычи самого ярла ко всему прочему оказалась золотая цепь, а на ней крест, усыпанный драгоценными камнями. Не всякий мог ее носить, не сгибаясь под ее тяжестью. Для Удачливого же она была словно пушинка.

Сын Олафа, Рюрик, оставшийся дома, научился лазать по скалам с удивительной ловкостью и сноровкой: этой его ловкости очень многие поражались. Забирался он туда, куда никто до него не мог забраться — на самые отвесные скалы, — и набивал свою суму пухом, и часто, из озорства, разорял птичьи гнезда. Никто не мог с ним в этом сравняться.

Его матери доносили, что юный ярл наверняка понадобился богам, раз он не считается ни с какой опасностью. На это Астрид отвечала, как и подобает жене ярла:

— Бьеорк–фьорду нужен настоящий господин!

Между тем двое мальчишек, сыновья старого Торфинна с Бычьего Хутора, здорово разбились, когда однажды задумали полезть следом за ним, — и после этого никто уже не решался лазать по скалам вместе с Рюриком, он же был словно заговоренный. Он сам научился плавать — прыгал со скалы в море, нырял очень глубоко и долго не показывался на поверхности, пока те, кто находились с ним, не начинали волноваться; и их тревогам не было конца. Будучи девяти лет от роду, проплыл Рюрик Бьеорк–фьорд до самого моря. Женщины уверяли друг друга, что здесь, видно, не обошлось без заклятий Отмонда. Не иначе он так колдует, что все Рюрику нипочем. Недаром постоянно Отмонд околачивается в доме ярла.

Кузнец Свард, как и было заранее уговорено у него с Олафом, принялся ковать Рюрику меч. Свард считался лучшим кузнецом во всей округе, но нравом отличался независимым и не любил, когда его отвлекали от работы и без дела заглядывали к нему в кузню. Летом работал он с утра до вечера, прислуживал ему подмастерье, которого звали Скегги Немой. Еще ребенком Скегги во время грозы так испугался раската грома, что немного повредился в рассудке и с тех пор не произнес ни одного слова. Кузнец взял его к себе, потому что уж очень хотел этого отец Скегги — Кетиль Сухая Рука. Кетиль даже отдал кузнецу нескольких жирных овец — лишь бы тот присматривал за сынком и учил делу.

Когда Рюрик узнал, за какую работу взялся Свард, несмотря на то что затаил он на кузнеца обиду, все же не мог удержаться — любопытство его прямо–таки жгло. Свард же, заметив подглядывание, сказал, как бы ни к кому не обращаясь:

— Беда будет, если у будущего господина отрастет слишком длинный нос…

Рюрик не уходил и продолжал заглядывать. Свард тогда сказал:

- Впрочем, нос у него уже вырос! Не прищемить ли мне его своими щипцами?

Таким непочтением привел он Рюрика в настоящую ярость, никто с ним ранее так не общался. Позабыв о гордости, Рюрик ворвался к матери, не обращая внимания на людей, которые тогда находились в доме, — Астрид всем им давала указания. Она даже в лице не изменилась — она была уважаемой женщиной и настоящей женой такого знаменитого человека, как ярл Олаф, и умела держать себя в руках. Только после того как Астрид распорядилась со всеми, она повернулась к сыну. Она сказала, что сыну ярла не пристало трястись как в лихорадке. Рюрик в запальчивости крикнул:

- Как смеет этот Свард так обходиться со свободным?

Он еще долго кричал и грозился убить Сварда. Астрид на это заметила довольно холодно:

— Для этого надобен меч. Жди, пока кузнец не скует его тебе. А пока умерь свой пыл и займись чем–нибудь другим.

Рюрик все никак не мог уняться — упрямо продолжал ходить возле кузни. Любопытство совсем его замучило, так навалилось, что не смог он сдержаться и вновь попытался незаметно заглянуть, но Скегги Немой, который помогал кузнецу, прислушался к едва слышному шороху за навесом. Скегги потянул Сварда за рукав. Тот, очень рассердившись, пообещал, что если сын Олафа по–прежнему будет соваться, то он, Свард, прижжет ему зад раскаленным прутом. После этого Рюрик и поклялся, что разделается с кузнецом Свардом при первой же возможности.

Свард же не преминул рассказать обо всем Астрид. Она очень сурово выговаривала сыну за его нетерпение — ей тоже очень не нравился буйный нрав Рюрика. Она говорила Хомраду, что этого молодого бычка придется держать на короткой привязи, и строго–настрого приказала Рюрику больше не подходить к кузне. Сам же Свард часто присылал к Астрид своего помощника, и та насыпала в его суму горячих лепешек, давала оленины, кабаньих окороков и не жалела пива.

Рюрик в ожидании меча сложил такую вису:

Кто я, как не Дробитель Дождя ладони?

Улль Грома Металла!

Кормилец будущий Воронов?

Как не проси меня Фрея Понизей,

Как Диса Злата не отговаривай,

Сшибки Мечей Вершитель

Отправит к Стражнице Павших

Проклятого кузнеца!

Смирившись на время, он бродил в лесу у подножия Бьеорк–горы и все старался увидеть лесных карликов или эльфов, и у каждого ручья, когда показывалась из воды спина рыбы или выдры, останавливался и глядел во все глаза. Кроме того, пытливый сын Олафа желал увидеть золотого кабана Фрейра — но так ничего и не увидел и очень досадовал. Однажды он спросил Отмонда с большой при этом надменностью:

- Почему мне не попадаются золотой кабан или лесные карлики? Я заглядывал ко многим ручьям. Тебя послушать, Отмонд, все вокруг прямо–таки кишит эльфами и великанами. Или тебе одному дано это видеть, а мне не дано?

Отмонд так отвечал:

- Тот, кто хочет увидеть богов или какую–нибудь нечисть, тот их и видит! Значит, твоего хотения еще недостаточно, иначе ты бы не приставал ко мне с подобными расспросами. Скажу только — нечего тебе делать у горы Бьеорк!

Астрид, услышав этот разговор и поглядев на сына, решила, что хватит ему болтаться без дела, — она запретила Отмонду впредь даже речь заводить при ней о чудесах и превращениях. И на следующий же день отослала Рюрика с рыбаками в море. Атли и Гримвольв Сеть учили его охотиться на тюленей, а кроме того, вылавливать огромных рыбин, которых называли «посланницами Ран». Нужно было обладать недюжинной силой и ловкостью, чтобы вытащить в лодку хотя бы одну такую рыбину. Рюрик и ходил теперь с Атли и Гримвольвом целыми днями. В то лето он весь пропах рыбой. Попал он однажды на корабле в большую непогоду и вел себя достойно, несмотря на то что дело пошло совсем скверно: появилась течь, и вода прибывала и прибывала. Вместе с другими Рюрик ее отчерпывал — и в то время, когда остальные сильно утомились, продолжал работать, да так, что рыбаки удивлялись его силе и выносливости. Правда, уже в то время Рюрик охотно выполнял только ту работу, которая ему нравилась или была необходима. То, что он не хотел делать, он и не делал, и никто не мог его заставить или приказать ему — и не только оттого, что являлся он сыном ярла — такой уж у Рюрика оказался характер. Астрид думала, что после моря ее сын будет валиться с ног и спать как убитый, да не тут–то было, и когда он приходил, то, поев, садился возле огня — и уж ко всему прислушивался, о чем болтали старики. Из старых викингов в доме тогда жили Эльвир, Эйф Сторож да Хомрад, и под вечер они давали волю языкам не хуже Отмонда с Гендальфом. Правда, рассказы их были бесхитростны, но Рюрик серьезно слушал их до поздней ночи и ни за что не хотел ложиться — стариков же изводила бессонница. Они много чего ему порассказали из того, что видали на своем веку. И между прочим вспоминали распри среди самих ярлом и до сих пор горевали о ярле Гриме, погибшем от руки прежнего союзника своего, ярла Кольбейна Тонкая Кожа. К несчастью, так часто поступают свободные ярлы: вот только что сражались бок о бок, а стоит не поделить добычу или еще что–нибудь не поделить — готовы нож воткнуть в спину. И ничем ведь не гнушаются, как ярл Кольбейн! То была бесславная для Кольбейна битва, потому что напал он ночью на сонных и перебил бывших вместе с мужьями женщин. Хомрад, кроме того, вспоминал, как отнесло однажды их лишившихся руля и паруса дракон к Исландии, да так туго тогда сделалось с пищей, что пришлось питаться ему и его людям умершими товарищами. Встречались Хомраду в плаваниях драконы, набитые мертвецами: мертвые гребцы сидели па веслах, и мертвые кормчие не выпускали руля из своих рук. А еще Хомрад жаловался Рюрику не раз, что завидует тем своим товарищам, кто давно уже ест и пьет на небесах. Он вздыхал, что нет ничего тяжелее доживать свой век беззубым и дряхлым, словно пустой мешок, да еще и по чьей–то милости, пусть даже по милости такого благородного ярла, как Олаф Удачливый, который помнит все его, Хомрада, прежние заслуги. Эльвир и Эйф Сторож ему поддакивали; кроме того, старики жалели, что вся добыча, которая к ним попадала в походах, протекла сквозь пальцы и развеялась дымом, остались проржавевшие мечи, да что в них сейчас толку!

Пришла осень — когда дожди полили не останавливаясь, Атли и Гримвольв перестали выходить в море. Астрид старалась найти сыну занятие по дому, но то, что ему не нравилось, Рюрик не делал, как его ни упрашивай, и Астрид очень сердилась на него за это. Между тем дожди пошли такие, что приходилось днями сидеть в доме, и хорошо еще, что гора Бьеорк закрывала фьорд от северных ветров. В ту осень случилась поздняя гроза — после нее, когда немного расчистилось небо, Хромой Бранд, работник с хутора Гудмунда Рыжего, увидел над Бьеорк–горой радугу и клялся, что одним своим концом радуга уперлась в вершину горы и так сверкала, что больно было на нее смотреть. Впрочем, никто, кроме него, подобного чуда не заметил, и к рассказу работника отнеслись с большим недоверием.

Свард не спешил со своей работой, видно, здорово рассердился на упрямство сына ярла. Астрид всякий раз, когда от кузнеца приходил Скегги, угощала его и давала с собой еды и горшок, до краев наполненный пивом. Не утерпев, Рюрик спросил Хомрада, долго ли куются пусть даже самые лучшие мечи, — тот отвечал, что, видно, у кузнеца сейчас дела поважнее, — вот он и отложил работу. Рюрик тогда сверкнул глазами и вот что сказал викингу:

— Что же может быть важнее, чем меч для будущего господина?

И вел себя при этом настолько вызывающе, что Хомрад только головой покачал. А Отмонд как назло тем же вечером взялся рассказывать о мече, который Свард выковал чуть ли не за одну ночь некоему Торду Льняной Волос из Упланда. Кузнец передал меч Торду со всей торжественностью и почтением — на рукояти того меча Свард вырезал руны, а сам меч был так остр, что опущенный в ручей, легко перерезал плывущую по течению овечью шерсть.

Рюрик после этого места себе не находил. Правда, ему недолго оставалось ждать — в один из дней Свард прислал немого Скегги. Тот, как обычно, поклонившись Астрид, не стал на сей раз дожидаться подачки, а под–бежал к Рюрику и, схватив за рукав, довольно бесцеремонно потащил за собой. Рюрик очень этим возмутился, но Астрид приказала ему послушаться и ступать за немым.

Скегги подвел его к кузне, да и оставил возле нее. В то время шел сильный дождь. Рюрик вымок, сделалось ему холодно, он здорово замерз и негодовал. Кузнец долго заставил себя ждать — лишь когда сын Олафа совсем взбесился, вынес ему чудесно выполненный меч в ножнах. Те ножны были окаймлены разными украшениями. А рукоять меча Свард изготовил из моржовой кости с янтарем и к тому же покрыл ее золотом и вкрапил в нее драгоценные камни. Кузнец вытащил меч из ножен и показал его Сыну Олафа. Держал он его, словно пушинку, в своей ручище.

Отдав меч Рюрику, он спросил, усмехаясь:

- Я слышал, ты собирался убить меня. Что же, теперь попробуй.

Рюрик так взъярился, что себя не помнил, — но меч оказался настолько тяжел, что мальчишка с трудом мог его удержать. О том, чтобы нанести им достойный удар, не могло идти и речи. А Свард смеялся и вот что говорил:

— Слова не должны расходиться с делами. Запомни это, будущий господин. Попробуй–ка ударить меня.

Рюрик собрал все силы, замахнулся, но опомниться не успел, как выхватил Свард щипцы, которые висели у него за поясом, и выбил тот меч. Меч воткнулся в землю, а Свард сказал:

- Придется тебе еще потрудиться. Научись поначалу держать его. И пока не научишься как следует им владеть, будет он без имени, потому что недостоин имени даже такой меч в руках, подобных мягкой глине.

И скрылся у себя в кузне: он, видно, как нарочно взялся изводить сына ярла — и все

сходило ему с рук. Рюрик в гневе направился к матери, а там у ног ее сидит Отмонд. Вот на него–то он и обрушился и сказал много гневных слов. Он припомнил также с упреком:

- Не ты ли пел, как позвал Свард викинга Торда и был с ним почтителен. А мне Свард сунул меч, словно простую палку, и продержал меня на дожде так, что я весь вымок.

Астрид сердито ответила:

- Первое умение, которым должен ты, сынок, обладать, — терпеливо ждать, да так, как белый медведь ждет свою добычу. Он лишь там проламывает лед, где таится тюлень…

Тем временем Хомрад, Эльвир и Эйф слезли со своих сундуков и, рассматривая меч Сварда, не смогли скрыть восхищения. Они очень хвалили кузнеца за такую работу. Эльвир спросил Рюрика:

- Отчего тебя так полюбил кузнец? Нужно сильно любить, чтобы сотворить такое. В этом мече заключена, видно, особая сила — недаром он так тяжел. Смертоносен он будет лишь в руках того, кто научился им как следует владеть.

Хомрад тоже согласился с Эльвиром и сказал:

- Свард чувствует будущего господина Бьеорк–фьорда. Поверь, Астрид, ни у кого нет и не было еще такого дара. Теперь же меч должен заслужить себе имя.

Потом Хомрад достал свой меч по имени Вир и вот что сказал Рюрику:

- Вир мой хорош — возьми его и почувствуешь, что он намного легче меча, который выковал тебе Свард. Однако надобно знать, как держать и его. Тут есть тайна. Если ею овладеть, можно будет твоим, как и моим мечом, рассекать самую прочную кольчугу и разбивать любой шлем. Можно будет деревянные щиты разрубать пополам.

Рюрик спросил в нетерпении:

- Что это за тайна?

Хомрад сказал:

- Там внизу у фьорда множество валунов. Каждый день бери их, сколько сможешь, и перетаскивай к поляне, на которой собираются для игр люди. Огороди камнями ту поляну — вот тайна и будет раскрыта.

Рюрик тогда сказал:

- Ты предлагаешь мне просто–напросто таскать камни для изгороди? Лучшего ничего не придумал?

Хомрад тогда ответил:

— Помнишь изгородь по обеим сторонам той дороги, что поднимается от пристани к хутору Бычья Шея? Там выложены тяжеленные валуны. Дед твой, Сигурд, открыл свою тайну и сделался славным силачом: легко одними руками мог переломить хребтину самому свирепому волку, а закаленные щипцы гнул играючи — никто с ним по силе не мог сравняться.

Рюрик воскликнул:

- И что? Таскать эти проклятые камни?

Хомрад тогда рассердился:

- А что ты хотел? Изгороди возле поляны будет достаточно.

Хомрад, как мог, пытался приструнить мальчишку, который, как ему казалось, вел себя уж слишком нагло, — впрочем, так оно и было. Многие уже тогда говорили, что у сына ярла характерец еще тот. Рюрик же понял, что над ним издеваются, и замолчал.

Прошло так много дней. Однажды Хомрад сказал Астрид:

- Не спится мне. И вот что я стал замечать: пока весь дом храпит, твой сынок уже на ногах ни свет ни заря. Занят он, я думаю, тем, что таскает камни для поляны, пока люди ничего не видят. Я вижу, он упорен и слова для него не проходят даром. Как бы впрямь не убил бы он трудягу Сварда.

Астрид на это засмеялась, а Хомрад добавил:

- То–то старуха Эдриль рассказывала о том, что кобольды совсем разрезвились и по ночам стали огораживать поляну для игр камнями. А самые большие валуны якобы помогает им таскать Синдри — и ведь клялась, что все это видела своими глазами. Интересно, что скажет Отмонд на это, ведь он мастер, кроме всего прочего, рассказывать и всякие побасенки.

Изгородь вокруг поляны действительно принялся возводить сын Олафа: был он уж очень упрям и торопился стать таким же силачом, как и его дед. Нужно это ему было, прежде всего для того, чтобы отомстить кузнецу. Он без устали таскал камни один за другим и вскоре мог поднимать тяжеленные валуны. Многие замечали, что камни возле поляны вылезали, словно грибы из–под земли. Их выросло там уже достаточно за ту осень.

Хомрад сказал Астрид:

— Наблюдаю я, Рюрик легко перекатывает в погребе бочки и охотно берется за самые тяжелые бадьи — его не надо упрашивать: не брезгует помогать и рабам. А все оттого, что желает похвалиться перед всеми своей силой. Горячность его меня забавляет: словно жеребец раздувает ноздри, если кто пытается ему перечить. Знавал я ребенком и твоего мужа, но этот горд не по годам. Возможно, быть ему не последнему среди силачей.

— Астрид смолчала, но видно было, как она благосклонно слушает.

К той зиме ярл Олаф Удачливый привел свои корабли. Его драконы, словно смолой, покрылись почерневшей кровью: а все оттого, что родич того самого убитого им ярла Олфинсона, которого звали Вирге, подкараулил Олафа совсем недалеко от Бьеорк–фьорда. Вирге долго скрывался за скалами, ожидая возвращения Бесхвостой Лисы. Кроме Вирге поклялись отомстить ярлу еще несколько кровников; собралось не менее двадцати драконов, и все собравшиеся настолько желали покончить с Олафом раз и навсегда, что без устали всматривались в море, сменяя друг друга, и жалели лишь об одном — что греки или саксы могут их опередить. Посылали они в море караульные лодки, чтобы в тумане не проскользнул их общий враг. Хотя люди Олафа и были все как один храбрецы, однако они устали от похода. Чуть было не случилось несчастья, но Один решил позабавиться настоящей схваткой и не пожелал, чтобы Олафа и его людей просто–напросто перебили бы сонных. Ранним утром, как только начал уходить туман, Визард заметил неладное и закричал что есть силы. Крик этот спас Олафа и его воинов, потому что со всех сторон спешили к кораблям Удачливого враги. Гребли они бесшумно — еще немного — и все бы погибли. Так же повскакали все, кто как мог, с секирами и мечами, и такая тут началась славная битва, что борта кораблей сразу же залились кровью. Сам Удачливый был первым среди первых, и никто не мог против него устоять — не раздумывая, бросался он на врагов и убил многих. И так разъярился, что все перед ним расступались. Тогда один из врагов Удачливого, Эндотт Волк, перед этим зарубивший берсерка Дормунда, стоя рядом с Вирге, сказал ему: «Пришел, видно, мой черед проломить голову бешеному Олафу». И с этими словами, видя, что все отступают от этого великого воина, с щитом и секирой бросился на ярла. Пытался он достать Удачливого, да только Олаф его опередил. Эндотт Волк поднял слишком высоко свой щит и тотчас пожалел об этом, потому что ярл Олаф ударил его мечом по ноге и отрубил ее. Эндотт еще стоял какое–то мгновение и, прежде чем повалиться, заметил: «Нужно было прикрыться щитом пониже. Ну, что же, пришел мой конец». Вирге ответил сердито: «Стало быть, пришел. Ноги–то нет». Здесь Олаф схватил Эндотта Волка за длинные волосы и отрубил ему голову — так погиб этот храбрец и лучший воин Вирге, и голова его полетела в море. Ярл Олаф также слышал последние слова Волка и пожалел, что Эндотт не был его воином.

Несмотря на то, что многие люди Олафа были к тому времени убиты или ранены, никто с Удачливым так и не смог ничего поделать — родичи и союзники Вирге отступили, потеряв многих своих людей. Вирге решил с тех пор искать помощи и поддержки у конунга Хальвдана.

Корабли Олафа возвратились в Бьеорк–фьорд, но на них лежало много мертвецов, каждый из оставшихся в живых греб за двоих, и корабли еле добрались. Хотя и привез с собой ярл немалую добычу, но это была лишь часть из того, что пришлось ему либо выбросить, либо схоронить в пустынных фьордах.

Когда взялись раскладывать погребальный костер, то приказал Олаф вытащить на берег свой лучший корабль. Визард тому сильно воспротивился:

— У нас не будет возможности построить другой такой корабль. А все оттого, что окончательно испортили мы отношения с Рунгом. И хотя не наша вина в том, но корабли, пожалуй, строить он нам не станет… Так стоит ли безрассудно отправлять в огонь «Змею»? Возьми хотя бы «Кита». Это старый корабль, и мы замучились его чинить. Ярл ответил во всеуслышание: Гора Бьеорк не простит, если я отделаюсь худшим своим кораблем. И новые сыны фьордов не придут на мой зов в дальнейшем, если не пожертвую сейчас самым дорогим, что есть.

Прозорливость ярла Олафа была известна, только Визард сокрушался и все никак не хотел отступать. Однако Олаф стоял твердо на своем решении, зная, что многие после такого поступка будут говорить о щедрости Олафа и о том, какое уважение оказал он погибшим. Вытащили «Змею», посадили на лучший корабль всех павших в той битве. Шлем каждого ярл приказал доверху наполнить серебром — воины, бонды и работники одобрили такое решение.

Старый Хомрад, недовольный быстрыми приготовлениями, вот что сказал:

- Твои отец и дед приготовили бы глубокую могилу и в нее погрузили бы корабль, а также насыпали бы над нею курган, подобно кургану, который возвели после битвы с Нарви Поединщиком, а тогда погибло куда больше воинов, чем сейчас.

Он негодовал на такую спешку. Олаф, недовольный тем, что все слышат, о чем говорит Хомрад, ответил старику:

- В земле фьорда столько камней, что затупятся лопаты и заступы, кроме того, у меня нет времени на проводы. Вирге побежал жаловаться Хальвдану, и догадываюсь я, что мне готовит конунг. Нужно успеть окликнуть новых воинов — ты же отойди и не мешай, дай мне достойно проводить своих храбрецов.

Однако упрямый викинг продолжал гнуть свое, и, если бы не был Хомрад таким старым, — не избежать бы ему неприятностей. Он твердил заупрямившись:

- Лишь в чужой земле, да и то, когда грозила опасность, позволяли себе твой дед и отец сжигать убитых в спешке.

Олаф очень рассердился и ответил:

- Грядут веселые дни, это уж я знаю точно. На первый пир меня уже пригласили приспешники Хальвдана, и я вдоволь наелся, не хуже Логи, и едва мог переварить обильную пищу. Постарались они, и не было недостатка в лакомстве. Хозяева же ухватили только объедки со столов, которые мне и приготовили, — на каждого своего викинга я обменял не менее трех их силачей — и, видно, Вирге остается голодным, и своих волков так досыта и не накормил. Не терпится ему вновь приготовить мне угощение. Так что пусть те, кто сейчас на «Змее», быстрее отправятся на пиры. У нас здесь скоро будет довольно работы…

Но старик был упрям; он от дряхлости качался, однако страшно сердился, что не слушают его советов:

- Не дело ты задумал, торопясь побыстрее распрощаться с мертвецами. Ты второпях усадил всех за весла, не удосужившись даже привязать погибших как следует, чтобы они выглядели достойно. И ждешь не дождешься быстрее закончить тризну.

Олаф сдержал себя и еще раз напомнил старику, что отдал он лучший свой корабль:

- А ты, Хомрад, неужели уподобился упрямому Рунгу и так же повернулся рассудком? Нет, старость — наказание богов!

Он позвал Гендальфа. Когда тот явился, ярл ему строго–настрого наказал:

- У Хомрада выпали зубы, распорядись, чтобы жевали ему хлеб и давали протертую кашу. Проследи также, чтоб теплым был его угол в моем доме. Видно, плохо ему живется, раз он раскапризничался, — так позаботься о нем вдвойне.

На том закончился их разговор с Хомрадом. Оскорбленный викинг отошел, в одном лишь согласившись с ярлом Олафом, что старость для настоящего мужа — истинное наказание.

После того сожгли корабль. Многие после погребения долго потом продолжали говорить о щедрости ярла, отдавшего мертвым столько серебра, а главное — лучший свой дракон. Когда же занялось пламя, то убитый в той битве кормчий Стогнар, которого привязали к рулю (он единственный стоял среди прочих), от порыва ветра вдруг повалился — и некоторые сочли это дурным знаком. На том месте насыпали вскоре небольшой курган, получивший название кургана Стогнара Кормчего, или кургана Резни в Хайгерс–фьорде, по названию того места, возле которого Вирге и его люди подстерегли драконы Удачливого. Гендальф про ту битву сложил вису:

Стражи Казны, Властители Стали,

Драконы Шлемов умолкли в руках

Древ Сокровищ.

Теперь лишь Дороги Небесных Рыб

открыты для них.

И больше Пурга Гендуль, увы, не коснется

Стражей Великого Злата.

Хайгерс–фьорд успокоил храбрейших.

И лучший дракон отдал для них бьеоркский ярл

Возле того места, в камнях, рыбак Гамли, человек, которого в Бьеорк–фьорде не любили, потом нашел несколько серебряных монет, каким–то образом закатившихся, — и скрыл это от других. Но от того серебра не было ему никакого проку, вскоре навалились на его голову всякие неприятности — а все потому, что, видно, сам Стогнар, как и подобает могильному жителю, тот клад ревностно охранял.

Ярл Олаф, после того как закончились погребение и пиры, а сам он отдохнул, сказал своей жене Астрид:

— Вирге и его волкам не терпится угостить меня еще раз. Кроме того, кое–кто из ирландских жителей шлет мне привет из–за моря, а именно Кнут Норвежец, он–то поступил к Кьярвалю на службу и служит ему, как самая преданная собака.

— Здесь нам нечего бояться, — отвечала жена. – Скалы нас закрывают, но надежнее всех скал защищает нас Бьеорк–гора. Кто отважится осквернить это место? Даже Инвар Разоритель Гнезд – и тот не посмел бы, живи он сейчас, грозить Бьеорк–фьорду, а Инвар был берсерк не чета прочим и никого и ничего не боялся. К тому же любой корабль не пройдет сюда незамеченным, а если и пройдет, то сядет на мель или разобьется о скалы.

Олаф сказал:

— Так–то оно так, но этой зимой меня запросят на тинг, а там конунг Хальвдан, и я буду не я, если не замыслил он подмять под себя всех оставшихся свободных ярлов. О том же, что и я, думают Торнир Длиннолицый, Кьятви Богач и Бранд Мучная Борода. Вот только каждый из нас прячет за спиной нож. Хальвдан ждет: мы друг друга перегрызем, здесь–то он и подоспеет, а не он, так его наследники. Яблоко от яблони недалеко падает. Правда, Хальвдан вряд ли отважится отправить сюда корабли, да и не найдется сумасшедших перевалить через хребты – но мне–то самому вскоре будет носа отсюда не высунуть.

Астрид ответила:

— Золото делает то, что должно делать. Имя Удачливого — лучшая наживка на любую рыбу. Ты никогда не скупился, и все возвращалось к тебе сторицей. Против берсерков, кораблей и таких кормчих, как Визард, разве есть в Норвегии сила? Никогда не будет такой силы, если пустить в ход добычу и имя.

Ярл был очень доволен своей женой. Он воскликнул:

— Стоит мне только подумать, а ты уже высказываешь самую сокровенную мою мысль. Правда твоя, нужно спешить, пока удальцы не разбрелись по фьордам. Не переманил бы их к себе чего доброго Кьятви Богач, не отправились бы они за море к проклятому Норвежцу! Думаю, что этой зимой построим мы не один дом для воинов; надеюсь, найдутся и болтливые сороки и донесут об этом на своих хвостах тингу — мне же будет с чем объявиться к конунгу. Я очень постараюсь, чтобы к тому времени целая орава голодных и жадных на всякие развлечения викингов уже стояла за моей спиной. Это тоже стена, не хуже скал Бьеорк–фьорда!

И еще ярл Олаф согласился с тем, что имя его — приманка для всякого смельчака, мечтающего о хорошей добыче, и поклялся, что еще не один дружинник Хальвдана переметнется к нему. Ибо, как сказал ярл, мало кто пожелает болтаться с Хальвданом по норвежским фьордам, когда на его, ярла, кораблях найдется каждому столько дел. Мало кто будет довольствоваться объедками со стола конунга, когда сама удача пойдет в руки к тому, кто сядет за весла его, ярла, драконов.

На следующий день после разговора Олаф послал своих людей по фьордам, надеясь успеть до тинга. Как и следовало ожидать, на его зов явились многие: а среди них Торгейр Топор, Фридмунд Рыжеволосый, Торкель, Юр, Свегурд, Хавр Свинья — все славные рыжие великаны, достойно владеющие секирами и мечами. Следом, как и предсказывал Олаф, явились выделяющиеся особой силой берсерки Эгиль и Торнир Собака. А также вновь прибыл Гисли Лежебока, знаменитый прежде всего тем, что во время ссоры в Тронхейме веслом убил тринадцать человек, из–за чего до сих пор с их родичами вел тяжбы — те поклялись расправиться с Гисли при первом удобном случае. Да вот только не так–то просто было подступиться к Гисли Лежебоке. Та бойня, которую он учинил в Тронхейме, так и осталась в памяти, как «побоище с веслами». Этот Гисли Лежебока, стоило его только разозлить, делался очень свирепым и в бою не давал пощады. Олаф его очень ценил.

Кроме них, из–за моря прибыли Флоси Исландец и его брат Торви с людьми. Набралось болыпе сотни человек, приплывших на своих кораблях. Тотчас Олаф приказал строить для вновь прибывших на Лосином Мысу большие дома и исправно кормил и поил их. На хуторах Бьеорк–фьорда многие поначалу с настороженностью встретили викингов, а все оттого, что оказались среди них лихие люди, часто промышлявшие грабежами и набегами не только за морем, но и у себя на родине. Некоторые из них были внезаконниками, однако ярл Олаф строго следил, чтобы никто из прибывших не обижал его людей. Воины сидели на Лосином Мысу, там: же строились сараи для кораблей, и никто из них не помышлял наведываться в близлежащие места, с тем чтобы поживиться или позабавиться с приглянувшимися женщиной или девушкой. Все знали суровость Олафа, так что той зимой все обошлось.

В ту зиму случилось вот что: сын Олафа Рюрик подстерег кузнеца Сварда на тропе возле Бьеорк–горы и напал на него, размахивая мечом. У кузнеца был с собой посох, который помогал ему подниматься в горы. Когда Свард уходил из селения, то всегда прихватывал посох с собой. И был тот посох хоть и деревянный, но очень твердый. Кузнец, отбив первый удар, сказал:

- Вижу, что благородный держит свое слово. Это похвально.

Затем посохом он ловко выбил меч из руки сопливого мальчишки и молвил:

- Не трудись поднимать его. Ты и так перетрудился, таская свои камни.

Сказав это, Свард как ни в чем не бывало пошел своей дорогой. Рюрик же, подобно берсерку, готов был грызть самое крепкое дерево. Больше всего он теперь боялся, что Свард всем об этом расскажет. Однако кузнец поведал о том, что случилось, только Астрид. И добавил:

- Верь мне, достойная женщина, не одна еще каменная изгородь вырастет вдоль дороги. Сегодня сын ярла немало меня позабавил своей выходкой. Подскажи ему только, чтобы прятал язык, а не высовывал его во время боя от излишнего усердия, а не то, вполне возможно, что он когда–нибудь здорово его прикусит…

Астрид на это только рассмеялась.

Между тем тинг был уже не за горами. Конунг Хальвдан и многие его люди спали и видели на тинге Удачливого — и ярл Олаф решил не мешкать. Он сказал жене:

— Не дело мне отсиживаться в фьорде, пока собаки будут лаять и поносить мое имя. Явлюсь далеко не последним.

Астрид советовала взять с собой побольше воинов и показать свою силу. Кроме того, она надеялась на своего родного брата Кольбьерна Медноголового. Олаф твердо решил:

— С собою возьму лишь трех человек. И один из них будет Визард, другой Гендальф, и третий — мой сын. Пора мальчишке знать, что к чему, и поглядеть не только на достойных мужей, но и на брехливых псов: кому, как не ему, в будущем укрощать их?

Астрид спросила с тревогой:

— Не мало ли?

Удачливый рассудил:

— Нет смысла тингу обвинять меня в гибели Олфинсона. Снурри сам виноват. Кроме того, родичи его слишком жадны и трусливы: если отдам большой выкуп, меня они не тронут и лицо сохранят. Что касается конунга, он отлично прослышан о таком негодяе, как Олфинсон, — для Хальвдана только на руку, если к Хель отправится побольше подобной нечисти. Так что не беспокойся. К тому же Локи наградил меня языком, и за себя я как–нибудь постою. Думаю, всем уже известно, чьи топоры будят по утрам склоны горы Бьеорк. Конунгу наверняка донесли о Гисли Лежебоке и Торнире Собаке – а ведь эти не будут сидеть дома, если запахло кровью и золотом. Доподлинно известно, к кому они пожаловали. Так что пусть они отдыхают и забавляются пока охотой и рыбной ловлей. Иногда лучше иметь силу не при себе, а на некотором расстоянии – все равно за моей спиной незримо они будут стоять, их секиры будут многим чудиться на тинге.

Астрид сказала:

— Конунг может обвинить тебя в оскорблении своего херсира.

Олаф ответил:

— Слишком еще слаб конунг Хальвдан. Еще не отросли у него порядочные клыки. К тому же он прекрасно знает: истинные удальцы с тем, на чьей стороне удача. Что толку сидеть дома настоящему викингу, когда за морем горы из золота. А я знаю, куда повести корабли.

Он еще добавил, засмеявшись:

— Только стоит сейчас мне кликнуть клич на тинге, половина благородных с дружинами тотчас сядут на мои весла.

Олаф сделал так, как и задумал: на самый большой из оставшихся кораблей завели четырех выносливых лошадей, затем взошли на него ярл с сыном, Визард и Гендальф, и гребцы заняли свои места. Ярл Олаф нарядился в лучшую свою одежду: был на нем богато вышитый красный плащ, в ножнах, отделанных драгоценными камнями, висел на поясе верный меч по имени Емуль. Кроме того, не забыл он надеть тяжелую золотую цепь. Они вышли из Бьеорк–фьорда, повернули на юг и плыли вдоль побережья день, ночь и день. Затем Визард направил корабль в пустынный фьорд и пристал к берегу. Олаф, Гендальф, Визард и Рюрик сели на лошадей, приученных к ходьбе в горах. Когда они поднялись в горы и фьорд остался далеко внизу, поглядев по сторонам, ярл Олаф воскликнул:

— Как хороши горы родины! Более всего люблю я эти сияющие ледники и рыжий мох на камнях. Красивы также склоны, поросшие лесом, водопады и ручьи. Все так сверкает, что больно на это смотреть.

Гендальф во время пути рассказывал Рюрику о великанах, обитающих в здешних пещерах, и правда, видели они огромные следы на речном песке возле переправ. Видели они также выдр и больших рыбин в ручьях. Олаф же только подсмеивался над рассказами о карликах и троллях. Но всякий раз, когда вольно или невольно заходила речь о Бьеорк–горе, делался и он серьезным. Между прочим сказал он сыну, заметив с неудовольствием, как жадно тот слушает болтовню Гендальфа:

— Знаю, некоторые глупцы мечтают о вещах несбыточных, но что еще хуже — подзадоривают юнцов на всякие необдуманные и безумные поступки. Не попадись на эту удочку, внук Сигурда. Голова благородного прежде всего должна быть трезвой.

Зима в тот год запоздала, и ярл торопился успеть в Тронхейм до того, как снег закроет перевалы. Удачливому, как всегда, везло — успел он приехать до глубокого снега и появился с той стороны, с которой его меньше всего ожидали, ибо все думали, что после схватки с родичами Олфинсона прибудет Олаф на кораблях с множеством воинов.

В тот день, когда Олаф Удачливый появился на тинге, выпал первый снег. Собралось в том месте множество бондов, и многие ярлы и конунг уже были там. Не успел Удачливый явиться, как слух об этом пронесся по всей округе. Олаф остановился в доме брата своей жены Кольбьерна, по прозвищу Медноголовый. Остановились там и дальние родичи самого ярла — Ингимунд, Грим и известный скальд и хороший хозяин Торальв Чистое Горло, который, приняв ковша два–три пива или рог доброго вина, мог быть на равных с Гендальфом по части сказок и бывальщин. Все эти родичи славились как завзятые бражники. Они сели за столы, и Кольбьерн велел женщинам подать вино и пиво. Рюрику отец сказал:

— Походи поглазей на толпу. Меч уже оттягивает твой пояс, и хотя он для тебя еще тяжеловат, но вряд ли кто–нибудь тебя здесь заденет.

Сам же принялся обсуждать дела, родичи поглядывали на него с уважением. Дядя Рюрика Кольбьерн, которого многие боялись из–за его неуживчивого нрава и большой силы, сам прислуживал гостю. Кроме родичей, за столами сидели викинги Медноголового и Торальва Чистое Горло, и дело пахло порядочной попойкой.

Рюрик отправился на улицу — там сновало много всякого народа. Сыновья приехавшего на тинг заклятого врага Олафа — ярла Вирге — были чуть постарше Рюрика. Они заметили его еще тогда, когда проезжал он мимо них на лошади. А сейчас, увидев, что Рюрик разгуливает один, решили:

— Нам нечего бояться. Зададим ему настоящую взбучку. Разобьем в лепешку нос и поглядим, как будет он утирать сопли.

Кроме того, они решили отнять у Рюрика меч — оружие их нисколько не испугало. Старший, Тиар, зашел сзади, а двое других — Стюр и Лофт — поспешили взглянуть Рюрику в лицо. Находилась вместе с братьями и маленькая Эфанда, которой было тогда пять лет от роду, она заплакала, но братья напустились на нее:

- Замолчи, трусиха, иначе запихаем снега в твою дурацкую глотку

И принялись задирать Рюрика — в том не было им равных. Лофт заметил:

- Это, случаем, не сынок ярла Олафа, так гордо проехавший мимо нас на своей брюхатой кобыле?

Стюр подхватил:

- Не иначе, ноги благородного были связаны под ее брюхом с тем, чтобы не грохнулся он посреди дороги. То–то радости отцу увидеть своего сына, валяющегося под копытами!..

Лофт воскликнул:

- Да что ты! С такой доходяги не свалится даже ленивый. Сама она едва перебирала ногами, я уж думал, упадет замертво вместе с достойным всадником, не дотянув до стойла.

Стюр сказал:

- Он, видно, иногда колол ее своим мечом, ибо ни на что, кроме как погонять эту клячу, меч его, скорее всего, не способен.

Больше братья ничего не успели молвить, потому что Рюрик пришел в такое бешенство, что меч сразу же оказался в его руках. Два сына Вирге не ожидали такой сноровки, они здорово перепугались. Когда взялся он легко махать тяжелым мечом перед самым их носом, позабыв про старшего брата, оба кинулись наутек. Когда в гневе обратился Рюрик к Тиару, тот также счел нужным удалиться, потому что сын Олафа был вне себя и дело могло кончиться плохо. Одна Эфанда осталась стоять на дороге. Когда и она взглянула на Рюрика, то сделалось ей так страшно, что со всех ног бросилась она за братьями, да, споткнувшись, упала и порвала нитку со стеклянными бусами.

Рюрик настолько ее перепугал, что Эфанда даже не стала собирать бусы, а, поднявшись, бежала во всю прыть. Рюрик поднял ту нитку, собрал то, что просыпалось, и затем вернулся в дом к отцу и дяде.

На тинге против Удачливого выступил сын Олфинсона, Анри Заика. Вирге также присутствовал там, но не выступал. Ярл Олаф Удачливый, он же Бесхвостая Лиса, повел себя на редкость миролюбиво, чем вызвал изумление бондов, херсиров, лендрманнов и самого конунга, ибо все знали ярла как жесткого человека, который к тому же был и напористым — пальца в рот ему не клади. Так Олаф еще раз удивил весь тинг. Он сказал конунгу Хальвдану:

— Пресловутый Олфинсон сам предал меня, хотя и клялся в вечной дружбе, и зарыли мы вместе с ним не один клад.

При слове «клад» родня убитого ярла насторожила уши — Олаф этого только и добивался и говорил, взвешивая каждое слово, — куда только девался прежний напор.

— Рассуди нас с Анри, — сказал он конунгу. — Не я ли проверил Снурри Олфинсона на порядочность и честность? Стоило мне только обмолвиться, что с небольшим числом воинов буду в Фригс–фьорде, он тут же прибыл, и цель у него была одна — иначе не собрал бы с собой столько викингов. Да тебе ли не знать об Олфинсоне! Кроме того, его воины убили моих людей, в том числе храбрейшего и достойнейшего Варка. Так что со своей стороны готов закончить я мировой с Анри и Вирге и заплатить большой выкуп, хотя не первый начал это дело. Кроме того, готов я уладить все и с твоим херсиром Сель–мундом, которого я некогда обидел.

Рядом с Олафом стояли его сородичи, и выше, и крепче всех был Кольбьерн Медноголовый. Пришли на тинг и родичи убитых в той схватке воинов Олафа — и все они горели желанием отомстить. Кроме того, родственники Олафа — Грим и Торальв Чистое Горло — пользовались уважением многих бондов, собравшихся здесь, и тинг сразу же стал склоняться к мировой. Конунг Хальвдан это почувствовал и задумался.

Многие из окружения конунга ненавидели Удачливого, но избегали кидать на него слишком откровенные взгляды. Стоя поодаль, пока Хальвдан разбирал это дело, они вели разговор о сыне Олафа. Херсир Струуд вот что сказал:

- Рядом с волком истинный волчонок. Не случайно Бесхвостая Лиса забрал его с собой. Глаза у этого выродка истинно волчьи. Если таков он на вид еще щенком, что за Гарм вырастет из мальчишки!

Другой приближенный конунга, а звали его Свейн, ответил:

- Если не найдется охотник сдавить этому щенку горло, пока он еще не вырос, — трудно будет совладать с волком, отведавшим ягнят и оленей.

Люди конунга не сомневались в том, кто вырастет из Рюрика, и твердили: будет это для конунга Хальвдана еще одной головной болью.

Между тем присутствовал на тинге и сын Хальвдана, Харальд, который оказался Рюрику ровесником и выглядел, как и сын Олафа, не по годам высоким и сильным. Уже тогда отросли у Харальда длинные волосы, которые спускались до плеч. Херсиры и лендрманны сравнивали обоих и удивлялись, как сыновья Олафа и Хальвдана похожи друг на друга. И еще они говорили:

- Не в интересах конунга затевать сейчас свару, когда у Олафа скопилось в Бьеорк–фьорде столько людей. Пойдет конунг на мировую, и Анри склонится к большой вире, убитых с обеих сторон зачтут… Сделать сейчас что–нибудь с Олафом — значит столкнуть норвегов между собой. Еще не настало время!

Херсир Фриндмунд Железноногий сказал:

- Снурри Олфинсон был редким мерзавцем и до самой Исландии прославился тем, что резал правых и виноватых и многих обидел. Конунг должен радоваться, что волки грызутся между собой, а не сбиваются в стаю! Стало меньше одним негодяем. Кроме того, собрал Олаф под свои паруса Торнира и Гисли Лежебоку, верно, не для того, чтобы чесали они животы в Бьеорк–фьорде. Избавится Хальвдан от Бесхвостой Лисы, по крайней мере, на несколько зим. А там, как знать, кто из берсерков вернется обратно, и уж лучше было бы для нас, чтобы никто не возвратился!

И все лендрманны и херсиры, бывшие на тинге, склонялись к тому, что Олаф вновь выйдет сухим из воды. Но при этом херсир Стурл вот что добавил:

- До поры до времени Бесхвостой Лисе ловить жирных лососей на Юге и на Западе. Но настанет черед и Бьеорк–фьорду. Если желает конунг истинного спокойствия, должен он будет рано или поздно разорить это осиное гнездо. И стоит Хальвдану поспешить, пока не подрос у Олафа наследник. Если пойдет волчонок в отца, а я в этом не сомневаюсь, — страну ждут многие несчастья!

Ему ответили резонно:

- Что уж нельзя делать, так это гневить богов! Пусть лучше Олаф направит свои драконы куда подальше от здешних фьордов, а там, если не Вирге, так кто–нибудь другой обязательно его подкараулит. Рано или поздно отвернется удача и от этого разбойника!

Тинг закончился. Как и следовало ожидать, Анри Заика, его родичи и сторонники ничего не могли поделать: конунг Хальвдан положил Олафу заплатить виру, тех же людей, которые были убиты с той и другой стороны, засчитали. Впрочем, некоторые из родственников Олфинсона также склонялись к богатому выкупу. Про них шел слух, что они втайне радовались, что избавились от родича, про нрав которого говорили, что сама Хель[23] рано или поздно выгонит его из своего подземелья. Олаф заплатил виру серебром, да такую, какую до него еще никто не платил, — по всей стране разнесли потом весть о выкупе. Это еще больше подстегнуло зависть к ярлу, про него говорили, что ничего не стоит ему откупиться, так как богатство само липнет к его рукам.

Выходя от конунга, Олаф не отказал себе в удовольствии окликнуть взбешенного Вирге. Он посоветовал врагу:

- Позаботься о новой встрече, любитель утренней ловли. Вот только ловцов набери получше. Впрочем, если совсем порваны твои сети и свободно сквозь них проходит даже самая паршивая треска, могу предложить своих людей из Бьеорк–фьорда. Они все как на подбор славные рыбаки!

Вирге оставалось только скрежетать зубами, а Олаф вернулся в дом Медноголового, и все родичи не уставали хвалить его за спокойствие и рассудительность.

Между тем находился в то время в Тронхейме и корабельщик Рунг. Он тем во время тинга занимался, что с самым серьезным видом ходил по рынку и разговаривал с мороженой рыбой. Когда спрашивали его, почему он ведет себя так странно и несет всякую несусветную чушь, Рунг, нисколько не смущаясь, отвечал:

— А с кем мне еще здесь беседовать? Даже мороженая рыба в Скандии способна понять больше, чем вы, кичащиеся друг перед другом своей глупостью и хвастовством.

Многие его осуждали, так как он задевал их своими насмешками. Только возраст и прежняя известность старика мешала им гнать его взашей. Конунг Хальвдан после разбирательства с Олафом, проезжая по рынку, наткнулся на Рунга. Он уже наслышался обо всех этих чудачествах, а кроме того, не забыл, как этот старый глупец в присутствии многих уважаемых людей отказал ему в строительстве драконов. Поэтому конунг воскликнул с нескрываемым раздражением:

- Смотрю, бьеоркские тролли окончательно вышибли из тебя мозги, если вместо того, чтобы заняться достойным ремеслом, предпочитаешь дурака перед всеми корчить. Разве за тем тебя сюда звали?

Лендрманны, которые были с ним, засмеялись.

Рунг схватил первую попавшуюся треску и сунул ее конунгу под нос, заявив при этом:

- Зря укоряешь меня в этом деле. Советую и тебе поговорить хотя бы с этой треской. Уверяю, толку от нее будет больше, чем от твоих херсиров.

Харальд разгневался от подобной бесцеремонности и вскричал:

- Отчего ты не зовешь меня конунгом, Фергюнсон? Впервые я встречаю такое непочтение…

Рунг ответил совершенно спокойно:

- Проще простого ответить на твой вопрос. Так и быть, расскажу одну историю, и если ты умный человек, то смекнешь, в чем дело.

Этот Рунг вот о чем поведал:

- Один корабль направлялся из Исландии в Тронхейм, и находилось на нем много всякого народа. Разразилась буря, стало темно хоть глаз выколи, и дракон понесло на скалы. И тогда даже плывший на этом корабле ярл Эрик Несносный потерял мужество. В кромешной тьме всех охватило отчаяние. И в то время раздался громовой голос. Голос этот перекрыл даже рев ветра. Не было видно во тьме, кому он принадлежит. Тот же невидимый человек начал распоряжаться, да так, что все тотчас его послушались: заткнули пробоину, сделали из связанных весел руль взамен сломанного и унесенного в море. И повиновались до рассвета, и гадали, как мог среди них оказаться сам бог или конунг, ибо не мог простой смертный, не будучи благородным, так распоряжаться. Когда же пришло утро и корабль оказался в безопасности, увидели, что голос этот принадлежит простому старику из Долины Горячих Озер. Одет был этот старик в самую простую одежду и прежде ничем не отличался от прочих. Нрава до того случая он был самого спокойного и незаметного.

Хальвдан спросил:

- К чему ты мне рассказал об этом?

- К тому. Вождь, подобный Эрику Несносному, забирает в битвах жизни рабов и подданных, карает, и милует, и поливает кровью долины и фьорды своих и чужих земель. Но лишь истинный Конунг правит миром! Хитрость воина осыпется, точно песчаный холм. Но камень, положенный Строителем, останется на века! Эрик был одним из слепцов. Но истинный Конунг — тот простой старик.

- Старый пьяница! — воскликнул Хальвдан. — Попомни мое слово: твоя башка когда–нибудь будет расколота!

- О нет! — возразил тот. — Я ведь предпочитаю разговаривать с рыбой, а не болтаться по фьордам в поисках добычи и славы.

Хальвдан тогда плюнул и поехал прочь.

На пиру, который в тот день закатил Кольбьерн Медноголовый, сидело рядом с Удачливым несколько свободных ярлов из тех, до которых еще не дотянулась рука терпеливого Хальвдана. Были это Хрольн Красноглазый, Орм, Сельмунд и Снуги Лосось. Порядочно подвыпив, они взялись зло вспоминать конунга, кулаки у них так и чесались. Хрольн Красноглазый сказал:

- Если такие, как Олфинсон, будут втыкать нож в спину всякому свободному ярлу, то нам недолго осталось гулять. Конунг нас обложит как медведей. У Харальда советником проклятый Олев — этот не успокоится, пока последнему из нас не свернут шею.

И все соглашались, что в последнее время конунг ведет себя слишком вызывающе, хотя на тинге и был осторожен и взвешивал каждое слово, — но все это оттого, что он отлично знает, что делается в Бьеорк–фьорде и какие там собрались удальцы. Из людей Харальда особенно недобрым словом поминали Фриндмунда Железноногого и называли его самым верным псом своего хозяина. Олаф молча слушал, о чем говорят ярлы. Ярл Сельмунд вступил в разговор и вот что сказал:

- Хальвдан злопамятен и скоро припомнит нам все свои унижения — сегодня он оглядывался на многих из нас, здесь ли мы, точно всех пересчитывал. А больше всего затаил он обиду и злобу на тебя, Олаф, и, верно, придется тебе спать в полглаза даже в своем фьорде под сенью Бьеорк–горы и держать подле немало берсерков.

Ярлы не замечали, что Олаф давно уже не подливает себе, его одного обносят слуги — сами они хорошо выпили, и было о чем разгуляться их языкам. Все тайное, что лежало на душе у каждого, вылезало наружу Наконец Орм высказал то, о чем все, верно, думали:

- Тебе хорошо, Олаф, гора тебя охраняет. Вряд ли у Хальвдана поднимется на нее рука. Разве только те немногие, которые чтят Распятого, могут на это пойти, но конунг не из их числа, хотя Железноногий давно его подстрекает… А как нам быть? Ты отсидишься в фьорде, а наши корабли перетопят, как дырявые горшки. Вот–вот готовы люди Хальвдана вцепиться нам в глотки и объявить вне закона. Этот проклятый Фриндмунд посоветовал нам повернуть свои рули в Исландию, пока не поздно, — вот до какой наглости докатился!

Другие ярлы поддержали Орма и спрашивали:

- Что нам всем делать? Самый главный наш враг явно замыслил недоброе — лишь твои люди могут его удержать.

Олаф миролюбиво ответил:

- Сейчас одно остается — наслаждаться разговором равных. Утро вечера мудренее.

Все таким ответом остались недовольны, но никто из ярлов не мог возразить, к тому же все здорово отяжелели от выпитого, а Медноголовый строго следил за тем, чтобы вдоволь перед каждым было вина и пищи. Когда в ход пошло пиво, стали забываться самые говорливые, а Олаф предпочитал по–прежнему помалкивать. Кончилось все это тем, что ярлов одного за другим стащили со скамей и уложили. Родичи также здорово напились, даже у Хоральва Чистое Горло не осталось сил складывать всякие потешные висы и состязаться в этом с Гендальфом — а уж Хоральв был человек веселый. Визард, когда все захрапели, сказал Олафу:

- А ведь свободные–то правы. Ничего хорошего от Хальвдана мы не дождемся. Стоит уповать лишь на удачу, а больше всего на тень горы Бьеорк, хотя и она не спасет, если дело зайдет слишком далеко.

Удачливый, укладываясь, ответил:

- Не Хальвдан меня сейчас беспокоит и не Железноногий. И уж тем более не паскудник Олев — а тот, кого пока хранит время. Глупцы грешат на дряхлого медведя, способного лишь когти показывать да рычать, но не замечают медвежонка, а он ведь вырастет рано или поздно. Сын Хальвдана Харальд — вот в ком почуял я опасность, а я уж человек опытный и могу предвидеть, ты меня хорошо знаешь. Хальвдан, сдается мне, лишь тень своего сынка.

Визард тогда сказал:

- А я поглядел, как пристально смотрят на сына твоего, Рюрика. Не будешь же ты отрицать, что Олев и Фридмунд весьма проницательны. Прочитал я в их взгляде такую же тревогу. Я чувствую, что не успел Рюрик подрасти, а уже обрел себе он здесь, при дворе Хальвдана, истинных друзей.

Олаф воскликнул:

- А ведь ты прав! Видно, богам потребуется в скором времени много воинов, и Рагнарёк действительно недалек. Земля наша будет поставлять всяких храбрецов весьма щедро. Самым же умным пора плыть в Исландию. Еще я могу поладить с Хальвданом — но не ужиться в одной берлоге двум молодым медведям. Веселые ждут времена Скандию.

Олаф также сказал:

- Не против я, если мой сын сделается конунгом. Если в этом он весьма преуспеет, буду только радоваться. По полету вижу я вороненка, но и Харальд, по всей видимости, цепок и яростен. Так что пора учить Рюрика своему делу и передать ему все искусные приемы.

Визард вот что ответил:

— Детство твоего сына завершилось сегодняшней ночью.

Напоследок Удачливый еще раз удивил тинг. Оставив лошадей на попечение Кольбьерна, как ни в чем не бывало Олаф взошел на корабль ярла Орма и вместе с ним увел к себе в фьорд Хрольна Сельмунда и Снугги Лосося вместе с их викингами, а также еще многих охотников, которые, прознав о намерениях Олафа в скором времени уйти в большой поход, явились на берег в день отплытия. Было столь большое количество желающих вместе с Удачливым покинуть страну, что ярлу пришлось наскоро отбирать сильнейших, — а то было совсем непросто сделать. Весть о том, что Бесхвостая Лиса собирается навестить ирландцев и франков, взбудоражила храбрецов: многие торопились поспеть, и оказалось, только для этого и прибыли на тинг. Набралось больше двух десятков кораблей, и проводить их вышло множество народа — получилось так, что Олаф затмил самого Хальвдана, — бонды только о нем и говорили, и кто его ругал, кто хвалил, но все сходилось во мнении, что Олаф, сын Сигурда, настоящий викинг.

Со смехом обратился Олаф к хозяину корабля, ярлу Орму, который был человеком хоть не очень сообразительным и туговатым, но хорошим воином:

- Не иначе пришлось конунгу запирать своих дружинников в сарае сегодняшней ночью. А не то и без приглашения все до единого ударили бы они нынче веслами на твоих кораблях.

Орм с этим согласился и добавил:

- Одни ленивые остались нынче дома. И правда: забрали мы даже у Кнута Медведя чуть ли не половину его людей — и все покинули его по своей воле, а ведь у него им жилось совсем неплохо. Но вот ему с тобой не сравняться!

Так они немало посмеялись над Кнутом Медведем и другими, чьи викинги перешли к Олафу. Удачливый воскликнул:

- Только жертвенных баранов загоняют в теплое стойло. Те, кто хочет жить, предпочитают пастись под дождем и снегом. К тому же всем известно — та трава сочнее, которая растет на склонах крутых гор под продувными ветрами.

Орм приказал не жалеть вина и провианта. На радость кормчим дул попутный ветер, и море не так сильно волновалось, как обычно в то время, из чего многие заключили, что будет удача, раз сама Ран благоприятствует плаванию, и исполняли свои обязанности с еще большим усердием — корабли летели к Бьеорк–фьорду словно на крыльях. И в тот раз даже Визард, неусыпный страж руля, был доволен. Рюрик стоял все то плавание на носу корабля. За рубахой у него лежали стеклянные бусины. Он уже достаточно легко владел мечом и не мог дождаться весны.

Весной Олаф ушел в поход и не возвращался в Бьеорк–фьорд пять зим. С ним отправились ярлы Орм, Хрольн Красноглазый и Снуги Лосось, а также Торнир Собака, Бранд Мучная Борода и Гисли Лежебока. Был с Удачливым вначале и некий Эльвир, прозванный Детолюбом за то, что запрещал своим викингам бросать на копья младенцев. Этот Детолюб держался обособленно, поговаривали, что с головой у него тоже не все в порядке, как и у Рунга Корабельщика, уж очень своим поведением он не походил на остальных. Впрочем, вскоре Детолюб с двумя кораблями отстал от них — больше они с Олафом не встречались. Олаф же пришел в Ирландию, и начались тяжелые для той страны времена — Удачливый взял там большую добычу. Затем бьеоркский ярл разделил своих людей: сам вместе с Гисли у берегов Шотландии немало потопил кораблей саксов и перебил многих воинов. Ярлы же Орм, Снугги и Хрольн Красноглазый отправились на юг. Они подошли к Италии и не давали проходу купеческим кораблям. Две зимы провели они на Сицилии. Бранд Мучная Борода и Торнир Собака сожгли многие города по Сене и брали выкуп с захваченных знатных людей или отдавали за золото родственникам тела, если кто–нибудь из богатых заложников умирал. В монастырях нашли они немало сокровищ — они умели пытать монахов так, что те открывали им все свои тайники. Бранда Мучную Бороду еще называли Весельчаком, потому что, прежде чем убить кого–нибудь, он заставлял свою жертву плясать и петь. Бранд и Торнир немало обогатились.

Сам Удачливый пошел на Запад. Море в ту пору бушевало. Когда ярл достиг Ирландии, на его корабле при самом подходе к острову появилась большая течь, с которой гребцам было не справиться. Вытащив корабли на берег, люди Олафа взялись за починку. На мысе, который прозвали они Мысом Птичьих Скал, выкопали землянки и провели на нем две зимы и два лета. Недалеко были горячие источники, море кишело рыбой, а на самом мысе шумел птичий базар. Викинги Олафа занимались охотой, ловили и вялили рыбу. За то время, пока они там жили, к мысу прибило двух огромных китов. Жизнь там была так благоприятна, что некоторые из внезаконников пожелали остаться на острове.

Рюрик все то время находился с отцом. Удержать его не было никакой возможности — он показал себя настоящим храбрецом. Во время битвы у берегов Шотландии прыгнул он за борт с топором, подплыл к вражескому кораблю, уже изрядно поврежденному, на котором спасался вождь саксов, и начал пробивать его днище. Многие воины Олафа, увидев бесстрашие сына ярла, бросились за ним и пустили корабль на дно. После этого и принялись саксы рубить свои канаты и уводить оставшиеся корабли — да только немногим это удалось сделать! В другой раз, действуя секирой, убил Рюрик неожиданным приемом вражеского воина, который похвалялся своей силой и насмехался над его юностью. Все викинги пришли к выводу, что сын Олафа родился настоящим воином, а кроме того, сообразительности было ему не занимать. Гендальф никак не мог поспеть за ним, хотя сам славился ловкостью и подвижностью и выглядел юношей. Про скальда поговаривали: остается он таким молодцом оттого, что, подобно Отмонду, знается с нечистью и похаживает к одной бьеоркской ведьме, имя которой Эдгерд. Что же касается Рюрика, то он уже греб наравне с другими гребцами и спал как ни в чем не бывало под любым дождем или снегом. Ноги его сделались привычными к любой качке. Визард его многому научил, в том числе и определять по звездам путь. Надо сказать, что именно тогда сделался Рюрик отменным мореходом: видно, с рождения имел к подобному искусству предрасположенность, о чем многие викинги говорили ярлу. Олаф, слушая их похвальбы, только одно бормотал под нос:

— Не уживутся в берлоге два медведя.

Он в том походе не делал никакого различия между сыном и своими дружинниками. И не раз признавался Визарду, что хочет видеть наследника конунгом. Свои же планы хранил в тайне, и никто не знал, что можно ожидать от Олафа, как он себя поведет и куда прикажет направить корабли. Поговаривали, что вынашивает Бесхвостая Лиса замыслы борьбы с Хальвданом. Многие находили, что стоит ярлу только бросить клич среди норвегов, недовольных конунгом, — а обиженных по фьордам было уже превеликое множество, — и победа будет за ним.

Что касается Рюрика, в Исландии не оказалось у него соперника в умении лазать по скалам и плавать. Всем был бы он хорош, но вот характер делался у него все заносчивее, и на язык он стал просто непереносим. Он уж очень возгордился своими способностями и не прочь был похвастаться перед другими ловкостью и силой. Никто старался с ним не спорить. Нашелся только один викинг, которому высокомерность Рюрика показалась чрезмерной. Звали его Грим. Этот самонадеянный Грим и сам за словом в карман не лез. Он часто спрашивал товарищей, не пора ли им вернуть сопляка на землю, и твердил, что, пока не поздно, нужно это сделать, иначе сынок Олафа в своем самомнении всякую грань перейдет. Те, не желая ссориться с Удачливым, предпочитали помалкивать, но Грим не унимался и насмехался над их трусостью. Он похвалялся перед всеми, что возможный гнев Олафа ему нисколько не страшен. Сам он только и ждал случая, чтобы поддеть мальчишку и поставил на спор, что его обтешет. Ждать, к слову сказать, пришлось недолго. Во время одной рыбалки, когда Рюрик уселся вместе с другими в лодку и принялся грести столь быстро, что остальные были вынуждены под него подстраиваться, Грим внезапно бросил свое весло. Когда его спросили, почему он это сделал, Грим отвечал:

— Куда же мне угнаться за самим Мимиром, сила которого так же внушительна, как и его недюжий ум. С удовольствием сделался бы я сейчас балластом, да вот только боюсь, что кое–кто тут же меня и выбросит за борт. А впрочем, может быть, всем нам оставить весла? Что толку сучить ими туда–сюда, когда ясно дело — из всех нас гребет один только великан!

Насмехаясь, Грим следил за мечом, который Рюрик положил возле себя. Викинг намеревался в случае чего наступить на ножны и не дать мальчишке вытащить меч. Но сын ярла вскочил столь стремительно, что никто даже не успел удивиться или засмеяться словам Грима. Лежало на дне лодки весло. Рюрик схватил это весло и ударил им Грима по голове. Тот и рухнул как подкошенный. С тех пор все споры прекратились. Но еще больше возгордился собой сын ярла после схватки с медведем. Медведь, живший неподалеку в горной пещере, повадился ходить за рыбой, которую в сараях держали люди Олафа. И не раз и не два утром двери сараев оказывались сорваны, а добыча либо исчезала, либо была испорчена. Медведь наедался рыбой до отвала и был весьма хитер. Когда устроили на него засаду и несколько дней его караулили, не совался к сараям, видно, чуя опасность. Многие думали, что больше он не придет. Но стоило только оставить попытки его убить — тут же появился, откатил от дверей огромные камни, сорвал двери и попортил немало рыбы. От озорства лапой пробил он днище одной лодки. В ту ночь разразилась буря, и сопения разбойника никто не слышал. Рюрик, никому ничего не сказав, отправился в горы. На леднике увидал он следы лап, которые и привели его к жилью зверя. К вечеру, взяв лук со стрелами и секиру, настолько острую, что до лезвия ее невозможно было дотронуться, не поранившись, вновь он ушел из лагеря; ветер дул со стороны моря, и сын ярла подкрался к самой пещере. Медведь знай себе ворочался и дышал в ее глубине, но его дыхание Рюрика нисколько не смутило. Мальчишка нарочно не позвал с собой ни Визарда, ни Гендальфа — а все для того, чтобы самому торжествовать победу. Наугад пустил Рюрик несколько стрел в пещеру и ранил хозяина — тот как заревет, как полезет вон! Рюрик, крепко сжав секиру, приготовился. Медведь в ярости вышел на задних лапах, глаз его был поврежден стрелой — тут–то и настал ему конец! Не раздумывая, сын Удачливого выскочил из засады — удар оказался таким сильным, что секира отрубила лапу, которой зверь махал перед собой, вошла в череп и было ее оттуда не вытащить. И тогда, весь в медвежьей крови, Рюрик отправился за подмогой. Люди в лагере повскакали, увидев его всего окровавленного. Сын ярла приказал двум воинам следовать за ним, и те послушались, следом же поспешила толпа. С большим трудом удалось вытащить секиру. Тащили ее на глазах у многих, и Рюрик слышал, как викинги удивлялись его сноровке и силе. После этого его высокомерие перешло все границы.

Когда на шестую весну корабли Олафа вернулись к Бьеорк–горе, до обитателей фьорда уже дошли слухи о том, как закончили свои жизни ярлы Орм и Хрольн Красноглазый. Греки сожгли своим огнем их драконы. Орм, подхватив свои сундуки, бросился в море, и следом за ним бросилось много его людей. Хрольна, всего израненного, греки повесили затем в Миклагарде, перед этим раздробив ему все кости. Остальным, из тех, кого удалось взять им в плен, отрубили головы. Остался в живых только счастливчик Снуги Лосось; его одного отпустили, чтобы он обо всем рассказал, вернувшись к своим. А чтобы неповадно больше было самому ему ходить в южные моря, Снуги отрубили правую руку. С тех пор прозвали этого ярла Левшой. Забегая вперед, нужно сказать, что впоследствии, собрав с собой бойцов, Снуги Левша пришел на трех кораблях в Италию и взял там большую добычу. Сделался он после всего этого самым беспощадным викингом среди прочих, а уж силач был такой, что никто не отваживался сунуться под его единственную руку, — мог он ударом кулака убить человека и в битве был весьма опасен. Он был самый известный однорукий человек в Норвегии.

Что же касается Бранда и Торнира, то они при возвращении рассорились друг с другом из–за добычи и сделались заклятыми врагами. У Скади–фьорда вода бурлила от крови, когда мечами и секирами решили они завершить свою прежнюю дружбу. Многие воины Торнира погибли, сам он утонул в бою. Сын его, Бедмонд, после того как увидел гибель отца, бросился рубить канаты и спасся, уведя свой корабль, — таким образом, все досталось Мучной Бороде.

Как бы там ни было, без всяких неприятностей возвратился только ярл Олаф, еще раз оправдав свое прозвище, и с ним вернулись почти все его люди. Встречавшие обратили внимание на возмужавшего Рюрика. Многие из бондов не узнали при встрече в крепком и рослом воине прежнего мальчишку. Что касается этого честолюбивого и своенравного юнца, то он не забыл об одном деле, которое он по возвращении непременно должен был закончить.

На следующий день после прибытия драконов к Астрид прибежал немой Скегги и схватил ее за рукав. Астрид, заподозрив неладное, воскликнула: «Неужели мой сынок взялся за старое? Беда Сварду!» Прежде неторопливая, она поспешила за ним, и, как оказалось, вовремя. Рюрик подстерег кузнеца на глинистой тропинке перед кузней и толкнул его — Свард поскользнулся, так как прошел дождь. Посох и щипцы ему на этот раз не помогли. Сварду было не до шуток, хотя он и не терял достоинства. Астрид вовремя окликнула сына. В ее голосе прозвенело столько гнева, что даже распоясавшийся во время похода и неостановимый в своем буйстве Рюрик вынужден был послушаться. Мать выговорила ему все, что она думает о его сумасбродстве и между прочим сказала в сердцах:

— Следует тебя хорошенько взнуздать, иначе не кончится все это добром! Хомрад–то прав: что толку Бьеорк–фьорду от бешеного бычка. Если не возьмешь себя в руки, с тобою будет одна морока и закончишь ты плохо!

Рюрик не решился на этот раз перечить матушке. Нехотя он поклялся никогда больше не нападать на кузнеца. Мать заставила его помириться со Свардом. Рюрик дал согласие, но сказал при этом:

- Пусть теперь он прикусит свой язык, а мечом его я весьма доволен.

И только тогда помог кузнецу подняться, потому что тот обессилел, и, пока разговаривали сын с матерью, лежал, весь вымазавшись в глине. Свард, поднявшись, сказал Астрид:

- Теперь меч должен обрести свое имя.

Он сделался очень серьезным, забрал у Рюрика меч и скрылся с ним в кузне. Немой Скегги, увидев, что все так закончилось, приплясывал и мычал от радости. Через день все с тем же немым Свард прислал меч обратно. Возле рукояти он выбил руны. Тот Рюриков меч с той поры стал считаться заговоренным и был назван Бураном Одина.

После возвращения Удачливого две зимы ничего не случилось. Вот только на сына ярла по–прежнему не было никакой управы. Рюрик не находил применения своей силе. Таскать камни на изгородь казалось ему теперь пустой забавой. Он задирался, вызывая на поединки мужчин намного старше себя. В борьбе не было ему равных по всем окрестным хуторам — он боролся как–то по весне на посиделках у камня Гудмунда с самим Гримвольвом–силачом, работником бонда Стари Большая Ладонь, а тот Гримвольв славился на всю округу своей недюжинной силой. Они пыхтели, возились, но так и не смогли одолеть друг друга. Гримвольв после этого сказал, что Рюрик, сын Олафа, — достойный поединщик. Нраву тот здоровяк Гримвольв был очень добродушного и не таил на Рюрика никакого зла, несмотря на то, что тот во время борьбы даже укусил его за ухо. Рюрик же похвалялся, что обязательно положит здоровяка следующей весной, — на том и разошлись. После Гримвольва уже не на шутку схватился Рюрик с дружинником Олафа тупоголовым Асмундом — он так довел его своими насмешками, что Асмунд совсем потерял голову. Бились они поначалу на кольях, а потом, когда колья сломались, взялись бороться. У Асмунда даже пена пошла, как он рассвирепел, но Рюрик оказался проворней. Асмунд изрыгал ругательства, а все–таки наелся травы и земли, пока они возились, — и так и не сумел одолеть обидчика.

Зная крайнюю Рюрикову задиристость, даже те викинги, которые жили в то время в Бьеорк–фьорде на Лосином Мысу, старались избегать встреч с ним и между собой звали его Бешеным Бычком. Рюрик уверовал в то, что все ему нипочем. С трудом он слушался Визарда, очень недовольного поведением сына ярла. Что же касается Олафа, то тот только хохотал над всеми его проделками, хотя и были они уже далеко не безобидными. Дошло до того, что как только показывался Рюрик, — работники бондов и самого ярла под разными предлогами уходили с его пути: немногим хотелось нарваться на неприятности. Бонды по всем хуторам с неодобрением отзывались о его несносном характере и приговаривали, что лучше будет, если сын Олафа отправится подобру–поздорову куда–нибудь за море, прихватив себе подобных; пусть уж лучше обретается где–нибудь в дальних странах, чем без толку шататься здесь и всех задирать. Видно, судьба ему такая, родиться непоседливым и сгинуть затем где–нибудь на чужбине.

Отмонд–колдун по–прежнему собирал травы и по вечерам у очага давал волю своему языку, но Рюрик больше не прислушивался к его россказням. Однажды, притащив убитого волка, он хвастался перед всеми, что сам переломил ему хребет, и клялся также, что переломит хребет всякому, кто окажется у него на пути. Олаф счел его слова достойными викинга и не делал ничего, чтобы хоть как–то остановить сына. Астрид, как послушная жена, не смела в этом перечить мужу.

К тому времени Хомрад совсем уж одряхлел. Перед тем как уйти к Хель, подозвал он к своей лежанке сына ярла и вот что сказал:

- Боги горы Бьеорк должны напугать тебя так, чтобы проглотил ты вместе с языком свою спесивость. Только то и будет для тебя спасением.

Рюрик ответил насмешливо:

- Совсем ты лишился ума, раз несешь такое…

Хомрад, вздохнув, тогда спросил:

- Потрогай–ка мои ноги.

Рюрик потрогал и сказал:

- Они холодны, как камни зимой.

Хомрад прошептал едва–едва:

- А что руки?

- Они так же холодны, — ответил Рюрик.

Хомрад сказал удивившись:

- Надо же, как быстро пришла Хель за мною.

Он добавил, совсем уж едва ворочая языком:

- Если ты не потрудился прислушаться к моим словам, потрудись хотя бы подвязать мою челюсть. Мне нужно выглядеть достойно.

После этого он умер, и его погребли у Трех Скал рядом с фьордом, и положили в могилу меч и шлем. Родичей у него почти не осталось: кто умер, кто погиб. Хомраду многие сочувствовали. Место, где была его могила, назвали Викинговой Пядью, и о Хомраде помнили как о верном человеке самого Сигурда, в прошлом большом силаче и воине. Рюрик же продолжал беспечно твердить:

- Проклятие богов — дожить до такой старости. Я не собираюсь ублажать Хель. Гораздо более мне по нраву оказаться в самом Асгарде.

Бонд Стари Большая Ладонь, который, находясь в доме ярла, услышал все эти разглагольствования, заметил потом своим людям, покачивая головой:

- Если так дальше пойдет — недалеко Бешеному Бычку до Асгарда.

И с ним многие согласились.

Прошло еще две зимы, наступила третья. Однажды в праздник середины зимы молодежь решила устроить игры в мяч, и некоторые викинги, жившие у ярла и на Лосином Мысу, от скуки пошли на лед одного замерзшего озера. Гостил у Олафа в ту зиму всеми почитаемый и известный воин Синьбьорн, а вместе с ним жил и его сын Хескульд, также обладавший недюжинной силой. Хескульд пошел играть вместе со всеми. Рюрик болтался вокруг да около играющих, отпуская свои шуточки, но наконец не выдержал и подошел. Никто не посмел ему перечить, и приняли его в игру. Против него встал Хескульд, размахнулся битой и так запустил мяч, что Рюрик его не поймал, более того, поскользнувшись, растянулся на льду, а мяч отлетел далеко в сторону. И теперь, мало того, что спиной сын ярла чувствовал скрытые насмешки, так к радости многих нужно было ему еще и бежать и доставать мяч. Рюрик сжал зубы и сбегал за мячом. Вернувшись, он неожиданно с такой силой запустил мяч в Хескульда, что выбил ему глаз, и Хескульд упал, обливаясь кровью. Синьбьорн был в ярости. Все осуждали поступок неуправляемого Рюрика, и стало ясно: теперь сын ярла просто так не отделается. Синьбьорна слишком уважали многие ярлы и бонды, и Удачливый опасался сделать его своим врагом — но тот жаждал расплаты. Хескульда отнесли в дом Олафа; От–монд и еще одна старуха взялись лечить его снадобьями и синей глиной — только глаз–то было не вернуть! Рассвирепевший Синьбьорн поклялся стать заклятым врагом Удачливого, если тот не выплатит виру за увечье. Нашлись свидетели, которые утверждали, что Рюрик нарочно запустил злосчастный мяч прямо в голову Хескульду, и на том сошлись, что Хескульду еще повезло. На этот раз ярл не одобрил дерзкий поступок сына и, взявшись уладить дело, отослал Рюрика на несколько дней подальше от глаз в хижину, что стояла на берегу у входа в Бьеорк–фьорд: в ней давно уже никто не жил. Рюрик не мог ослушаться, но раскаянья в нем не было никакого. Перепоясался он мечом, взял с собой лук, кремень и мешок с мукой и отправился к хижине. По пути ради забавы занимался он охотой и убил нескольких белок.

Синьбьорну Олаф заплатил большую виру, чтобы не доводить дело до тинга, а кроме того, снарядил в обратную дорогу — после случившегося викинг ни за что не захотел остаться в доме у ярла. Синьбьорн забрал покалеченного сына, как только тому сделалось получше, и немедленно отбыл. Вместе с ним ушли и его воины. Случилось то, чего опасался Удачливый, — злопамятный Синьбьорн, несмотря на выкуп, не забыл обиды и ждал с того времени только случая, чтобы отомстить.

Рюрик все то время жил в хижине, ожидая конца тяжбы. Он питался строганиной и лепешками. Иногда от скуки он занимался тем, что кидал в море тяжелые камни, каждый величиной с бычью голову. Он был здоров и доволен собой. Складывал он и висы, и в одной из них пелось про незадачливого Хескульда, сына Синьбьорна:

Зря обижен на Ньерда Брани

Тот, кто хвастал своим Огнем Подножья

Хругнира!

Простой мяч сделал подобием Одина

Властителя Стали, Фрейра Поединков!

Отчего же тогда ему горевать, Хескульду?

Однажды, проходя берегом недалеко от своей хижины, юнец заметил сидящего на камне человека.

- Я знаю, кто ты, — сказал Рюрик сидящему. — Ты — Рунг Корабельщик. Что ты здесь делаешь, на этих мокрых камнях? Греешь кости?

- И я тебя узнал, — ответил тогда Рунг. — Ты единственный отпрыск ярла Олафа, сына Сигурда, несносный драчун и забияка. Бонды говорят, что никакая плеть не способна приструнить тебя, норовистого бычка… Слышал я, за хорошие дела отсиживаешься ты в этих местах!

Рюрик вспыхнул, гонора была ему не занимать:

- Поосторожней! Кузнец Свард так же позволил поработать своему языку. Мать моя, Астрид, едва спасла его. Но он–то хоть достойно оборонялся. Ты же, насколько я вижу, не способен поднять и хворостину.

Рунг рассмеялся:

- Зато ты, как я посмотрю, от большого ума собрался делать возле берега каменную запруду.

Так они обменялись любезностями, и Рюрик, подняв ногу на камень и сжимая рукоять заговоренного Свардом меча, сказал:

- Визард говорил мне, что еще деду моему ты делал отличные корабли. Но что–то повернулось у тебя в мозгах, сделался ты почище Отмонда.

Рунг Фергюнсон кивнул на это:

- Кормчий ярла Олафа прав — я больше не строю кораблей для разбоев и прочих безобразий, на которые горазды сыны фьордов. А вот тому, кто захочет достичь конца океана и поглядеть в пасть самому Ёрмунганду, я, пожалуй, сработаю отличный дракон. Только не находится охотников на стоящее дело. Задача, видно, не по зубам любителям мертвечины.

И при этом Фергюнсон посмеивался, а Рюрик не нашел ничего лучшего, как начать хвастаться перед Корабельщиком. Он предупредил, чтобы тот так не дерзил неосторожно, ибо он, Рюрик, секирой убил медведя в Исландии и сломал хребет волку. Он многое еще чего наговорил про себя, пока Рунг его не перебил:

- Знавал я одного раба, — сказал Корабельщик. — Тот мог с одного удара убить быка, а любой конь, когда он залезал на него, прогибался под ним, точно новорожденный жеребенок. На себе перетаскивал он большую лодку, а греб за четверых — да так, что и паруса было не нужно. В кулаке он сжимал камень и превращал его в песок, а зубами мог грызть железо… Но он был раб, вот в чем штука!

Рюрик заносчиво воскликнул:

- Ты разговариваешь со свободным, Рунг Корабельщик. Заруби на своем носу… Я сам расправлялся со сделанными из глины и делаю то, что хочу…

Рунг тогда так расхохотался, что чуть не свалился с камня.

- Ты–то истинно свободный? — спрашивал. — Заберись–ка тогда на вершину горы Бьеорк, сын благородного ярла! А после — вот тебе моя дурацкая голова, делай с ней все, что захочешь.

Рюрик сказал:

- В битвах рубил я днища кораблей, толщиной с локоть. Что мне твоя голова, Корабельщик! Пустой орех!

Рунг сказал:

- Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь.

Рассвирепел сын Олафа, вытащил меч и что есть силы плашмя ударил мечом по камню. Он уже прочно сидел на крючке, чего Рунг и добивался. Рюрик пообещал:

- Когда я спущусь с горы, то размозжу твою голову.

Рунг сказал:

- То–то и оно, что мне нечего за нее опасаться!

И еще ответил висой, на которую Рюрик не обратил никакого внимания. Это была странная виса. Рунг спел:

Хрупкое стекло даст жизнь новому миру.

Конец мелкого будет началом великого.

Одно знаю — волки Фенрира подохнут.

И только Строителю дано возвести Асгард.

Рюрик перебил эту вису:

- Давно говорили о том, что сошел ты с ума. Но все равно это не спасет твой череп.

- Тогда поторопись, свободный! — издевался Рунг. — Спеши, пока страх не схватил тебя за ноги!

И отвернулся от хвастуна, а Рюрик в горячке тотчас поспешил к горе Бьеорк. По дороге он твердил сам себе: «Если удавалось мне залезать на самые отвесные скалы, отчего же сейчас не взобраться на лысую вершину, на которой и не растет–то ничего?» И еще он твердил: «Меч мой заговорен. Разве посмеет пусть самый что ни на есть волшебный волк накинуться на меня?! Пусть сидит там сам Локи со всеми гадами — ничего не успеет и он поделать, ибо одним махом взлечу я на эту гору. И уж тогда держись, Корабельщик!»

Так он приговаривал скрипя зубами, и голова его плавала словно в тумане — настолько Рунг его разозлил. Достиг он подножия и не мешкая начал забираться на гору; камешки так и катились из–под ног. Но как только он миновал ясень, которому приносили дары и жертвы, и попытался залезть повыше, внезапно вспомнил о том, что говорили Отмонд, Гендальф, Визард и многие другие люди, — и вдруг невиданный страх овладел им. Стоило только Рюрику поднять на вершину голову — пелена оказалась перед глазами, руки и ноги ослабли. Он весь обливался потом — такого раньше с ним не случалось. Сердце его так заколотилось, что готово было выпрыгнуть, и не в силах он был совладать с дрожью. Нёбо его сделалось сухим, а голова кружилась. Рюрик готов был от ярости откусить собственный язык, выхватил он меч и принялся махать мечом, но рука сама собой опустилась. И так он ослабел, что и шагу не мог ступить. Когда же повернулся к вершине спиной, то словно кто–то толкал его в спину. Он и побежал назад, и чем ближе спускался к подножию, тем легче становилось — ноги так его и несли с горы Бьеорк — от стыда он готов был убить себя и не знал, куда и деваться. Готов он был грызть камни. И все чудился ему проклятый Рунг, который над ним так посмеялся. Вот как оно получилось!

Что же касается ярла Олафа, то, когда дела были улажены и затаивший обиду Синьбьорн покинул Бьеорк–фьорд, Олаф тут же послал к Рюрику Гендальфа. Хижина, в которой тот должен был находиться, оказалась пустой, очаг давно остыл — видно, несколько дней в ней никто не жил. Гендальф встревожился. Когда после безуспешных поисков возвращался он к ярлу, то повстречал Рунга Фергюнсона:

- Тебе случайно не попадался сын Олафа?

- Три дня назад встретился он мне здесь, на берегу, — ответил мастер. — Мы славно с ним поговорили. После этого очертя голову бросился он бежать — и больше я его не видел.

- Интересно, куда он задевался? — пробормотал Гендальф. И ни с чем возвратился к ярлу. Люди Олафа встревожились и принялись искать упрямого Рюрика по всему берегу. Олаф хранил молчание, но было видно, что Удачливый обеспокоен. Когда уже собрались на поиск бонды с хуторов и их работники, рабы и многие воины — Рюрик сам вышел из леса. Что с ним случилось и где он находился все эти дни, он никому не рассказывал. С тех пор, однако, его словно подменили. Прежде хвастливый и насмешливый, сын ярла как в рот воды набрал. Гримвольв, тот самый простодушный силач, работник бонда Стари Большая Ладонь, вез день спустя сено с болотных покосов — Рюрик повстречался ему на пути. Гримвольв рассказывал потом:

- Дается мне, подменили задиристого Бычка. Виданное дело — сам уступил мне дорогу! Это теперь не тот задира! Камень свалился на него что ли? Держит себя так, словно повстречался с самой Хель, и та его здорово вразумила — слова теперь от него не добьешься. А уж от хамства не осталось и следа.

Будучи наблюдательным, Гримвольв также заметил:

- В глазах его — тоска и беспокойство. Сильно он над чем–то задумался. Уж не раскаивается ли в том, что выбил глаз Хескульду и Асмунда помял изрядно?

И правда, Рюрик с той поры взялся о чем–то думать — и это встревожило Астрид не меньше, чем прежняя его беззаботность. Люди ей говорили, что часто видят ее прежде неугомонного сына сидящим на валуне возле фьорда. Иногда же он приходил во внезапную ярость и выворачивал, и бросал в воду камни, да с такой силой, что они пробивали прибрежный лед. Но и нельзя было утверждать, что он повредился в рассудке: когда к нему обращались, отвечал хоть и неохотно, но разумно. Матери он ничего не говорил. Олаф не донимал сына расспросами, хотя и он взялся замечать, что с Рюриком что–то стряслось.

Наконец Астрид сказала мужу:

- Рюрик бросается из крайности в крайность. Что за тролль прищемил его язык, прежде такой острый? Здорово затупился язычок нашего сына, словно по всем валунам окрестных гор провели им. Где он болтался те дни — не совал ли свой нос туда, куда не следует?

Олаф ответил:

- Первый же поход выветрит из него всю дурь, если она есть. Стоит ему только завидеть вдали корабли саксов или дромунды25 купцов и услышать рев настоящей битвы.

До весны еще оставалось достаточно времени, люди ярла скучали на Лосином Мысу, и Олаф задумал большую охоту. Сказал он жене:

- Старые медвежьи шкуры изрядно поела моль. Они не дают прежнего тепла — пора их сменить. К тому же давно я не пробовал свежей оленины.

Старики его отговаривали, указывая, что снег этой зимой очень глубок и рыхл — даже самые широкие лыжи будут в нем проваливаться. Кроме того, у старых людей из окружения ярла — у Тормонда и Хоральва — ныли кости, не иначе к метелям. Однако ярл настоял на своем и отправился на охоту с многими викингами. Взял он с собой и Рюрика, чтобы сын хоть немного развеялся. Когда проходили они подножие горы Бьеорк, сильно заметелило. Дружинник ярла Магнус по прозвищу Длинный Топор, обладающий острым зрением, заметил что–то на снегу. Подошли они поближе и увидели мертвого ворона — снег еще не успел замести птицу. То был недобрый знак, и Магнус, сам человек не робкий, подняв ворона и показывая его, сказал своему ярлу:

- Нужно поворачивать обратно… Принесем жертву горе Бьеорк и выйдем через несколько дней, когда улягутся метели.

Олаф промолчал. Но Магнус настойчиво просил его вернуться, и тогда Олаф, подумав, ответил:

- Всему когда–нибудь наступает конец. Не уподобляться же конунгу Ауну, который, цепляясь за жизнь, в конце концов настолько одряхлел, что кормили его из рожка!

И еще он прибавил:

- Ничего со мной не случалось в дальних странах. Что может сделаться на родной земле?

Рюрик, который шел следом за отцом, даже не прислушался к тому разговору. Словно завороженный, глядел он на гору Бьеорк, и викинги за его спиной шептались: действительно, неладное что–то творится с сыном ярла; раньше, бывало, готов он был задеть всех и каждого и непременно вырвался бы вперед, похваляясь своей сноровкой, а сейчас то бледнеет, то краснеет — и за день услышать можно от него от силы два–три слова. Дружинник Олафа Хром сказал остальным, что не к добру такая молчаливость. И еще сказал тихо, чтобы слышали его только те товарищи, которые были рядом:

- Не Отмонд ли опоил отпрыска Олафа своим проклятым отваром, от которого прорезается особое зрение? Те, кто напился подобного зелья, видят богов и начинают разговаривать со зверями на их языке: немногие такое выдерживают! А тот, кто задумывается после всего этого, рано или поздно впадает в безумие.

Хром также вспомнил, что славный берсерк Доорд однажды напился подобного напитка, вообразил себя волком, сделался невероятно злобен и убивал всякого, кто к нему подходил, не разбирая, кто перед ним, — и рвал он при этом все веревки и канаты, которыми пытались его связать. И пришлось его убить, потому что он так и не пришел в себя.

Викинг Слейв сказал:

— Взять хотя бы того же Рунга! Был славным мастером, а сейчас знай себе насмехается над всеми. В Тронхейме поругался с самим Хальвданом. Бормочет всякие глупости. А уж какой богохульник! Не уподобился бы ему сын ярла. Характер у Рюрика, что и говорить, самый поганый, да все равно жаль, если паренек повернется рассудком. Вон как смотрит на гору! А нам неплохо бы вернуться. Магнус просто так отговаривать не станет.

Однако ярл Олаф решил не возвращаться, уверяя, что ничего не произойдет, и все послушались. И действительно, поднявшаяся было метель улеглась, и сделалось морозно и солнечно. Добыча сама шла в руки. Люди Олафа добыли множество косуль, оленей и лосей и даже нескольких волков — за собой оставили они три ямы, набитые шкурами и мясом, а Олаф все надеялся поднять медведя и твердил, что пора ему обновить медвежьи шкуры в доме. В пещерах Скьягги–перевала викинги подняли нескольких медведей — и не было равных Удачливому в медвежьей охоте; с одной секирой выступал он навстречу зверю, достаточно было одного удара — и медведь падал. Однако ярл Олаф был недоволен: попадались ему либо слишком молодые, либо старые звери. Наконец викинги Хром и Слейв разыскали пещеру, в которой обитал огромный и свирепый медведь, шкура его должна была быть очень большой, а мяса хватило бы на добрый десяток воинов, таких, к примеру, как все тот же Гисли Лежебока, которого в фьорде называли еще и Прожорливой Собакой, а все оттого, что не гнушался Гисли никакой пищей и желудок его переваривал камни. В пещеру принялись бросать зажженные ветви и пускать стрелы. Наконец послышался рев и хозяин показался. Таких медведей еще никто не встречал в здешних краях; было в нем роста на двух его сородичей, и передние лапы были у него вдвое длинней, чем у прочих мишек. Когда встал он на задние лапы, то показался настоящим троллем. Из открывшейся пасти слюна даже не сочилась, а сбегала ручьем — викинги утверждали потом, что и не медведь это вышел к ним, а превратившийся в зверя великан. Как бы там ни было, Олаф не дрогнул. Секирой по имени Великанша Битв он готовился нанести удар, да вот только одна нога его поскользнулась, сам он упал перед медведем. Тотчас храбрецы Магнус, Слейв и Хром бросились на помощь — однако прежде чем их мечи и секиры опустились на череп медведя, тот успел лапой ободрать ярлу ногу. Рана оказалась несерьезной, Олаф вскочил и смеялся над своей неловкостью. С медведя тут же содрали шкуру и, захватив с собой много мяса, спустились к лагерю.

Однако той же ночью у Олафа сделался жар — утром сам он не мог встать на лыжи. Тогда осмотрели его рану и увидели, что она загноилась, и люди Олафа очень пожалели, что Визарда и Отмонда нет с ними. Тот же Слейв раскалил на костре наконечник копья и дал своему господину выпить крепкого вина. Слейв прижег рану ярлу и сокрушался, что ничего не предпринял раньше. Огонь вроде бы сделал свое дело, и благородному стало полегче. Задержались они на два дня возле Скьягги–перевала, но когда на третий решили идти, вновь Удачливый не мог встать на лыжи, и после этого решили возвращаться и повезли его на санях. И как ни терпел он, все видели, что становится Олафу все хуже и хуже. Когда же прибыли в Бьеорк–фьорд, то жар у него сделался таким, что едва узнал он жену.

Возле ярла неотлучно с тех пор находились Астрид, Рюрик, Визард, Гендальф и старые викинги, жившие в ту зиму в доме Олафа — Тормонд и Хоральв, — а также Магнус. Все они были уверены, что гора Бьеорк наказала ярла. Магнус места себе не находил оттого, что не смог тогда уговорить Удачливого вернуться. Сам Олаф лежал спокойно. Когда он пришел в себя, то сказал:

- Что толку убегать от судьбы.

Рана его совсем уже загноилась. Как Отмонд ни смазывал ее всякими мазями, как ни колдовал, ничего не помогало. Принесли тогда остро наточенную секиру, и отняли ярлу ногу ниже колена, и прижгли рану. Однако и это не спасло. Олаф пришел в себя лишь для того, чтобы попрощаться с Бьеорк–фьордом. Он был спокоен, как и полагается настоящему викингу. Когда всем стало ясно, что Хель забирает Удачливого, жар оставил Олафа. У него открылся дар предвидения. Вот что он сказал сыну:

- Рагнарёк уже недалек! Вскоре вся страна зальется кровью, ибо не даст никому покоя сын Хальвдана. Поистине жена конунга Рагихильда родила волчонка. Харальд не успокоится, пока не устелет Норвегию, точно ковром, отрубленными головами истинно свободных. Уже слышу я, как лает Гарм, — видно, недолго осталось сидеть псу на привязи.

И еще сказал он Рюрику:

- Кто как не свободный из рода Сигурда должен быть правителем у норвегов, раз уж так дело пошло? Только в последнее время стал ты чересчур задумчив, и кажется мне, это не к добру. Вот что запомни: остаются тебе мои рабы, сделанные из глины. Всегда трепетали они и повиновались мне. И были сгорблены их спины. Чего они боялись? Одного — силы моего меча! Вот и свободнорожденные бонды, а также работники. Трепетали и они от одного только моего имени, и уважали меня, и мне повиновались. Что их держало в повиновении? Только меч. Вот и воины — эти уж свободные из свободных. Их не испугать и не остановить, если они захотят уйти. Угадай–ка, что и их тогда заставляло садиться на весла моих кораблей?

И еще Олаф молвил:

- Лишь только хитростью боги завладели Асгардом. Разве можно упрекнуть Тора и Тюра за белую кобылицу?25б Дед твой, Си–гурд, хитростью отобрал Бьеорк–фьорд у тупоумного Астрима. И вот у тебя — неприступная крепость. Гордись дедом своим, хитроумным Сигурдом, ты, истинно свободный…

Рюрик, до того времени молчавший, неожиданно встрепенулся. Стыд бросился ему в лицо, он вскричал не сдержавшись:

- Разве может быть свободен тот, кто не равен пусть даже самому последнему богу Бьеорк–горы?

Все понял Олаф, и тревога охватила проницательного — но не оставалось у ярла больше ни сил, ни времени, ибо Хель встала у изголовья. Успел он лишь воскликнуть:

- Не от Рунга ли набрался ты этого? Или Локи отнял твой разум? Горе тебе и нашему роду, если послушаешься безумных и полезешь на небо…

Олаф уже тяжело дышал и прошептал едва слышно:

- Торопись в другом, иначе Харальд тебя обскачет.

После этого ярл закрыл глаза и лежал неподвижно, и все молчали. Магнус шепнул остальным, что для Олафа большое несчастье уйти в такое время, — он думал, что ярл в забытьи и его не слышит. Ярл же неожиданно усмехнулся и ответил:

- Магнус не прав. Я счастлив. Вот в чем мое счастье: я не увижу того, что увидите вы.

После этого Олаф умер достойно, как и полагается великому воину и викингу, покорившему многие земли и оставившему своей дружине большую добычу. Тело его посадили на его любимый корабль «Гром Тора», зажгли тот корабль и отправили в море. И еще рядом положили умерщвленных рабов и рабынь, и меч по имени Гюлль, и рог Фар, и любимую секиру по имени Сотворительница Ран, а дно корабля засыпали золотом и серебром. И многие видели, как сами валькирии, превратившись в черных чаек, закружились над кораблем.

Вскоре весть о смерти Олафа разнеслась по всей Норвегии; приспешники конунга ей обрадовались, но больше находилось тех, кто печалился такому известию, говоря, что вряд ли народятся еще такие воины, как Олаф. И еще предрекали, что старый конунг Хальвдан вместе с сыном уж точно теперь попытаются подчинить всех свободных своей власти, и неизвестно, что станет со страной. Наиболее дальновидные подумывали уже о том, чтобы перебраться в Исландию, а то и куда подальше.

Однако викинги на Лосином Мысу твердили:

— Сын Олафа, Рюрик, не должен упасть в грязь лицом, поэтому дождемся весны. Не может не вырасти великого воина из сына Удачливого.

И те из воинов Олафа, кто оставался в фьорде, загодя принялись строить новые сараи для драконов и лодок и оказались правы: узнав о смерти бьеоркского ярла, удальцы со всей Норвегии поспешили к Бьеорк–горе, не сомневаясь, что удача Олафа перейдет к его сыну. Они покрыли берега фьорда своими палатками и землянками. Приплыли также многие известные люди из Исландии, и появились ладожские русы. Из известных викингов в то время прибыли Орм, сын Лейва Красногрудого, Сван, Сторольв Хитрая Щука, Стеймонд Рыжеусый, славный воин и берсерк Кольбейн, Грим, сын Трюма, Скафти со своим братом Торфином, Альвдис с острова Барка, Стурла Мореход — и все со своими дружинами. В Бьеорк–фьорде яблоку негде стало упасть. Викинги ждали весны, а так как прокормить такое большое количество воинов было сложно, то прибывшие разделились: одни готовили снаряжение и оружие, другие отправились на охоту. Стада лосей и косуль за то время сильно поредели. Бонды с близлежащих хуторов начали жаловаться Рюрику на воинов, а особенно на русов, которые из–за своего буйства и тяги к воровству и разбоям доставляли бондам немало волнений — частенько то тут, то там пропадали овцы, и откормленные бараны исчезали прямо из стойла. Все грешили на пришельцев, Рюрик же, сын Олафа, молча расплачивался из своих сундуков.

Стейнгольв Лысый был бонд дальнего хутора Сломанная Стрела. Этот крепкий хозяин имел много рабов и работников, а кроме того, славился своим гостеприимством и уж не мог отказать в ужине и ночлеге тому, кто по какой–нибудь причине сворачивал в глухие места и стучался в его ворота. Кроме того, он был мастер складывать забавные стишки и известный сочинитель — все побаивались попасться ему на язык. Из–за этого он даже нажил себе врагов в Упланде. В ту зиму стащили у него двух жирных баранов, и он ходил к молодому ярлу разбираться, в чем дело. Вскоре после того как Стейнгольв вернулся к себе домой, заявился к нему на огонек Арнорд Бродяга — и уж всегда тот Арнорд знал, что и где делается на белом свете. Они выпили порядочно пива, поговорили о том о сем. Речь зашла о смерти ярла Олафа, и, конечно, тут же разговор перескочил на его сынка. Стейнгольв возьми и скажи:

- Сдается мне, сына Олафа впору теперь называть Рюриком Молчуном — так сильно он изменился: а ведь нраву был самого что ни на есть задиристого, недаром заслужил кличку Бешеный Бычок. Ведь он даже силача Гримвольва, работника Стари, пытался заломить — да ничего у него тогда не вышло. Теперь, после смерти отца, и вовсе замкнулся. Думаю, зря понаехало к нему всякого сброда, который надеется на хороший куш, — он никому не говорит, что собирается делать. Да все расхаживает один вдоль берега. Иногда кажется, все–таки не в порядке у него с головой!

Арнорд засмеялся:

- Как может быть с головой Рюрика в порядке, если видели его с Рунгом. Вот что я знаю: Рунг что–то сказал сынку Олафа — после этого Рюрик и повернулся в уме.

Стейнгольв спросил:

- Откуда тебе такое известно?

- Птицы слухи носят. Хромой Герпир случайно видел их на берегу еще в середине зимы, когда отсиживался Олафов сынок во время тяжбы ярла со Синьбьерном Сварливым. О чем они там с Рунгом поспорили, он не слышал, но вот только клянется, что после всего этого бросился Рюрик бежать, как будто за ним тролли гнались. Думаю, наговорил ему Рунг всякой всячины и напугал почище Отмонда. А иначе с какой стати Рюрику бросаться, словно загнанному, от Корабельщика? С тех пор все и пошло, и уж добром это точно не кончится. Корабельщик еще тот колдун!

Стейнгольв тогда сказал:

- Не вовремя отправился к Одину Удачливый.

И пожалел, что такой хозяин и викинг, как ярл Олаф, оставил Бьеорк–фьорд. Как и многие, побаивался Стейнгольв конунга Хальвдана. Он также сказал, обмочив усы в пиве:

- Если дело так дальше пойдет, одна надежда — на вершину Бьеорк с ее волками.

Арнорд Бродяга в этом с ним согласился.

Рюрик, пока все думали и гадали, что он предпримет после смерти отца, искал одиночества. Поговаривали, что вообще хотел он отказаться от похода, но Визард с Гендальфом насели на него. Пришлось Рюрику сдаться. К тому же все вокруг только и твердили о том, что удача отца обязательно должна перейти к сыну. Вот сын Олафа в конце концов и объявил о том, что собирается в плавание. Однако по–прежнему Рюрик места себе не находил. Кончилось тем, что сын Олафа пришел на берег к хижине Рунга Корабельщика и постучался в дверь. Оглядев Рюрика, Рунг подмигнул ему:

- Все договорились теперь величать тебя свободным ярлом. Видно, только мы с тобой знаем тайну, насколько ты свободен! Так вот что я тебе скажу: долго еще на плечах оставаться моей голове.

Рюрик, промолчав на эту дерзость, ответил мастеру:

- Нынче в Бьеорк–фьорде собрались невиданные силы. Мои корабли этой весной поплывут в четыре ряда, и в каждом ряду будет не менее десяти тяжелых драконов моря. Никто не устоит перед такой силой: ни ирландцы, ни саксы, ни тем более греки. Я пройду южные земли и, клянусь тебе, мало кто спасется, ибо среди моих воинов известнейшие силачи и берсерки, а так же свей, датчане и русы Ладоги, про которых говорят, что они посланцы самой преисподней, черных пещер Хель, огненных мертвецов Сутра! С ними брошусь в бой против любого врага. Плевать мне и на Харальда, сына Хальвдана.

Рунг ответил, качая головой:

- Что Харальд! Сделай–ка то дельце, о котором мы договаривались.

Рюрик, словно не слыша, твердил:

- Мои берсерки будут показывать чудеса. Гисли Лежебока и Стурла Мореход — великие воины!

- Заберись на эту плешивую вершину, Рюрик! — ответствовал Корабельщик, и Рюрик ушел от него в великой ярости.

Весной драконы сына Удачливого так вспенили воду в Бьеорк–фьорде, что сделалась она вся белой и бурлила. Сотни гребцов дружно налегали на весла, и тысячи птиц тучами носились над ними. В море драконы Рюрика шли в четыре ряда по десять кораблей в каждом — и содрогались те, кому попадалась навстречу такая сила. Словно волки Фенрира обрушились норманны на берега Шотландии и Англии, и множество воинов погибло в битвах. А затем корабли Рюрика выросли из пены у берегов Франции, и вот уже на многих ее реках раздалось пение стрел и дротиков и были слышны дружные крики гребцов. Рюрик во всех битвах сражался впереди своих воинов — часто бился он без кольчуги и шлема, подобно берсерку, с одним лишь только мечом или с секирой. Во время всего этого похода он был угрюм и молчалив, за что окончательно и прозвали его Молчаливым, или Рюриком Молчуном.

Сын Удачливого так возмужал, что следа не осталось в нем от прежнего юнца — густая борода скрыла его подбородок, еще шире раздался он в плечах, и воины находили большое сходство Рюрика с ярлом Олафом — это их радовало. Также отмечали они его недюжинный ум и военную хитрость. А от его викингов стонала и кричала вся Франция, многие тысячи ее жителей были убиты — не щадили ни старых, ни малых. Младенцев датчане, свеи и русы кидали на копья. Плохо приходилось рабыням: натешившись, бросали их в море. Затем зашли корабли ярла в теплые моря и обрекли на позор и отчаяние Италию. Говорили, что после похода серебро и золото полностью скрыло дно драконов. С трудом ходили воины, проваливаясь по колено в то золото и серебро. Всякого же золоченого оружия: шлемов, доспехов и мечей — захватили такое множество, что не знали, что с ним и делать. Из черепов епископов и монахов воины делали себе чаши — с тем чтобы, пируя, вспоминать о веселых временах.

В Миклагарде принимал Рюрика сам император, ибо норманны сильно помогли ему, в море напав на арабский флот. Бьеоркского ярла повели смотреть Миклагард. Стены, окружившие этот великий город, оказались столь высоки, что приходилось задирать голову. А таких больших каменных домов сын ярла Олафа никогда еще не встречал. Рюрик Молчун взволновался. Вспомнив детство, он сказал советнику своему, Гендальфу:

- Прав ты, ничто в Мидгарде не может сравниться с Миклагардом.

И еще Рюрик добавил, потрогав каменную кладку стены, — та кладка оказалась удивительной толщины:

- Не я ли, Гендальф, клялся Хомраду и Свейну, что когда–нибудь и сам построю свой Асгард?

Скальд отвечал:

- В твоей клятве нет ничего удивительного. Ведь ты был тогда еще совсем ребенком, а значит, верил во многие чудеса. Мало ли о чем мечтают в детстве?

Таким образом, Гендальф не принял всерьез слов ярла и только поразился его памяти. Рюрик больше ни о чем его не спрашивал. Сына Олафа затем повели в главный храм города; тот огромный храм принимал под свой купол множество людей, и вся Рюрикова дружина могла там уместиться. Там Рюрик увидал распятого Бога греков. Затем император встречал его в своем дворце. В то время в войске императора служили норвеги и датчане, так что викинги нашли там некоторых своих знакомых. Но особенно много было на греческой службе русов, про которых и здесь говорили, что они настолько своенравны, что не подчиняются у себя в Гардарики ни одному вождю, отчего часты между ними свары и стычки.

Когда же отплывали викинги обратно на родину с богатыми греческими дарами, рабынями и прочей добычей, Рюрик Молчун повел разговор со своим кормчим и вот что сказал:

- Странен Бог, который дал распять себя на кресте.

Кормчий Визард ответил ему:

- Это слабый Бог, если он дал себя распять. Вот Один и Тор никому из смертных не позволят даже приблизиться к себе, если этого не захотят.

Рюрик возразил Визарду:

- Здесь ты не прав. Он не слаб, иначе столько народов не пришло бы к Нему. А так, половина мира поклоняется Тому, Кто дал распять себя на кресте.

Не мог утерпеть старый кормчий и ответил с неудовольствием:

- Сдается мне, не о том думаешь и не тем забиваешь себе голову. И правда — что случилось с тобой? Не скрою, раньше ты был задирист и невыносим, но теперешнее твое поведение более чем странно. Какое тебе дело до Бога греков? Вот что посоветую: не забудь–ка поднять голову, когда покажется вершина Бьеорк! Тор и Один не простят, если не уважишь их…

Вспыхнул Рюрик — вся прежняя несдержанность проявилась в нем — он заявил довольно резко:

- Твое дело, Визард, — править рулем, а уж я сам решу, как встречать мне Бьеорк–гору.

Кормчий только пожал плечами.

В том походе поразил многих викингов Рюрик тем, что, когда возвращались драконы моря на родину, он приказал отпустить рабов, которые ему принадлежали. Стеймонд Рыжеусый и Стурла Мореход подступили к ярлу с вопросом — отчего Молчун принимает подобные необдуманные решения, и вот что услышали: «Несвободные не могут повелевать подобными себе».

- Не ослышались ли мы? — переспросили Стеймонд и Стурла. — Ты, потомок Сигурда, называешь себя несвободным?

Когда ярл ответил утвердительно, оба викинга только руками развели. Между собой с тревогой признали они, что Рюрик, пожалуй, ведет себя еще более непонятно, чем Эльвир Детолюб: сам неожиданно заявил, что подобен сделанному из глины — такое признание чрезвычайно взволновало не только их, но и остальных дружинников. Даже те, кто многое повидал на своем веку, удивились в высшей степени глупым словам ярла и подобному поступку. Правда, отнесли все это к молодости и чудачеству нового своего вождя — вот только Визард с Гендальфом встревожились уже всерьез. Стурла оказался проницательнее прочих, настолько он был потрясен, что с тех пор стал распространять слухи о помешательстве Рюрика Молчуна.

Донесли Рюрику о тех слухах, но ярл не придал им никакого значения.

Тем временем корабли пришли к Бьеорк–фьорду. Показалась великая гора, все бросили весла и устремили взгляды на ее вершину и, боясь гнева Одина, бросали в воду монеты.

Рюрик вот что сказал, когда все молчали:

- Странен Бог, который позволил распять себя.

Видно, он об этом только и думал. На пиру же, когда воины принялись хвалить бесстрашие ярла, наклонился к Визарду и тихо признался:

- Страх перед Бьеорк–горой — первая тайна. Но, оказывается, есть и вторая — распятый Бог, управляющий половиной мира.

Мудрая Астрид услышала эти слова — она крепко призадумалась.

Астрид вот что сказала как бы невзначай своему сынку:

- Часто говаривал твой отец: тот наверняка пропадет, кто занимается в Мидгарде не своим делом и сворачивает с пути. Самое же последнее — связаться с глупцами и всякое себе выдумывать!

Мимо ушей пропустил ее слова Рюрик — и Астрид встревожилась еще больше. Сердце ее не обмануло. Вскоре после возвращения ярл позвал к себе колдуна и повел такой разговор:

- В сундуке своего прадеда Гудмунда разыскал я кольчугу, она немного проржавела, но ни одной вмятины или пробоины я на ней не разглядел. Это добрый знак, но нужно мне, Отмонд, чтобы она была еще и заговорена. Да так, чтоб никакое ответное заклятие не могло бы ее пробить. Впервые я прошу тебя об этом и думаю: ты не откажешь в просьбе. Я же щедро тебя награжу, не сомневайся. Но дай слово, чтобы никто не прознал об этом.

Колдун, смекнув, что Рюрик неспроста к нему подступился, воскликнул:

- Не надумал ли ты схватиться с самим Тором?

- Какая тебе разница! — заявил Рюрик.

Колдун тогда сказал совершенно серьезно:

- Вся–то загвоздка в том, что самому тебе придется попотеть как следует, если захочешь заговорить кольчугу. Вот только не знаю: сможешь ли ты вынести подобное испытание. Порой оно бывает не под силу человеку даже искушенному и закаленному.

- Впереди самых отчаянных берсерков приучил я себя находиться в битвах, — ответил Рюрик, — и привык не задумываться о страхе во время боя. Если дело касается Мидгарда, что может меня остановить?

Отмонд покачал головой:

- Даже отец твой, Олаф, ни разу не обращался ко мне с подобной просьбой — а человек он был поистине непредсказуемый. Скажи: для чего тебе еще и заговоренная кольчуга, если в Мидгарде все и так перед тобой разбегается? Еще один такой поход — и самого Хальвдана заткнешь за пояс, ибо уже не юнцом вернулся, а настоящим ярлом!

- Не твое то дело! — вновь сказал Рюрик. — Но можешь быть уверен — ничего меня здесь не испугает. Что касается нечисти: разве боялся я в детстве карликов и кобольдов? Разве трясся от страха, когда в море ловила меня непогода?

- И все же, что ты собираешься затевать? — спросил Отмонд с тревогой.

Молодой ярл по–прежнему предпочитал помалкивать. Колдуну ничего не оставалось делать: он приказал принести ту кольчугу. Рюрик принес, и была она ржава и столь тяжела, что когда положил Отмонд ее к себе на плечо, то согнулся от ее тяжести. И Отмонд тогда сказал, что на третий день к вечеру должен спуститься ярл в Лощину Трех Елей. Несмотря на то что деревья росли внизу той глубокой лощины, их верхушки еще на много локтей возвышались над склонами — вот какой высоты были те ели! Из людей фьорда никто, кроме Отмонда, да, пожалуй, еще и Энгерд, местной ведьмы, в то место предпочитал не спускаться — туда даже солнце не проникало, и там, в зарослях, в глубоких ямах под корнями, волчицы выводили своих щенков. Отмонд лишь иногда летом наведывался в лощину за ядовитой травой и грибами для своих снадобьев. И взял Отмонд с Рюрика слово, что никогда никому не проговорится молодой ярл, где побывал в ту ночь, — и ударили они по рукам. Вечером третьего дня бьеоркский ярл явился туда, где была условлена встреча, — Отмонд ждал у входа в лощину и вот что сердито воскликнул, поглядев на сына Олафа:

- Не иначе принял ты самого крепкого вина — не к добру такая бравада. Здесь не место выпячивать грудь и похваляться своей храбростью, якобы все тебе нипочем!

- Нужна мне заговоренная кольчуга, — упрямо твердил Рюрик. — Не сомневайся, я вынесу испытания, какими бы они ни оказались.

- Смотри, как бы ты не выскочил из этой лощины подобно зайцу, — заявил колдун. — Ведь сам не знаешь, на что решился!

Рюрик ответил упрямо:

- Знаю одно — Рунгу теперь не сносить головы!

И тогда они спустились в лощину, и сделалось совсем темно. Отмонд между еловых корней развел костер, но кидал в него не сучья, а сырой папоротник, и дым стлался над самой землей. Затем он велел сесть ярлу на землю и дал отхлебнуть своего зелья. Каких только россказней не наслушался Рюрик о том зелье, но отхлебнул не мешкая, и Отмонд сказал:

- Теперь смотри во все глаза. Не увидишь ли сову в чаще? Не заметишь ли пробегающую лесную мышь?

И тогда Рюрик взглянул и увидел ночную сову, которая притаилась среди ветвей, и бегающих в зарослях мышей — и каждый стебель, каждый сучок так ясно увидел он, как будто бы был день. Отмонд сказал:

- В полночь, когда луну скроют горы, придут сюда два слепых тролля. Хоть они и не лишены слуха, ничего не стоит, затаив дыхание, спрятаться от них. Они же примутся подыскивать место себе, чтобы сесть, и начнут ощупывать землю своими лапами, прежде чем опустить на нее свои зады. Вот здесь–то не мешкай. Как только один из ублюдков начнет опускаться, подстели на то место свою кольчугу, а как только тролль сядет на нее, кричи что есть силы… Когда подскочит тролль, выдерни ее и беги не оглядываясь. С тех пор кольчуга будет заговорена. Смотри же, не испугайся, когда разглядишь их морды и услышишь их рычание, — медведь издает писк в сравнении с тем рычанием.

Рюрик вот что сказал на это:

- Поистине, Отмонд, страх — господин Мидгарда! Но что тролли, пусть они даже все соберутся на этой поляне, в сравнении с горой Бьеорк?

Тогда Отмонд дал ему еще зелья и спросил:

- А теперь не слышишь ли ты свист ветра в далеком фьорде, и стоны китов в море, и плач подземных духов в самой глубине земли? Доступны слуху твоему вздохи листьев подорожника и шепот омелы?

То ли дело было в проклятом Отмондовом зелье, то ли впрямь помогало оно открыть глаза и насторожить уши, но мог теперь поклясться бьеоркский ярл, что не было такого шороха или скрипа во всем Мидгарде, который бы он не услышал! А Отмонд знал свое дело и подбросил в костер сырых веток, и дым так выедал глаза, что невозможно стало находиться рядом с костром. Колдун сказал:

- У тех троллей волчий нюх, лишь дым папоротника может сбить их со следа, поэтому, пока не затрещат деревья и не раздадутся шаги, от которых сотрясаются склоны и катятся камни, — усердно бросай папоротник в огонь, как бы ни хотелось тебе разогнать этот дым и подышать свежим ветром. И он дал отпить еще зелья, и ярл отпил без всякого страха, и услышал, и увидел все, что находилось вблизи него и на расстоянии, — и слышал он писк и шуршание кротов, полевок, и всяких других подземных жителей, и даже глубокие вздохи земли. Тут все затрещало, да так, что посыпались в лощину камни, и Отмонд исчез как провалился, а шум стоял такой, словно скалы сами собой выворотились из гор и направлялись сюда. Задрожала в лощине земля, Рюрик, хотя и звенело в его ушах от тяжелых шагов и все тряслось и качалось, так твердил:

- Не позже, чем завтра, Корабельщик потеряет голову!

И тогда увидел он троллей, огромных, точно два утеса, и носы обоих казались валунами, а рты — пещерами. И ноги их были словно каменные столбы. Были они слепыми, и мох рос на пустых глазницах: тролли стали топтаться и нащупывать место, где бы сесть. Ноздри их раздувались, да вот только дым мешал им, и взялись они чихать — гул пошел по всем окрестным горам. Рюрик не мешкая бросил кольчугу на то место, на которое собрался сесть один из троллей, и не уставая твердил себе:

- Завтра уже попрощается Рунг со своей плешью.

И когда тролль опустился на кольчугу и земля содрогнулась, Рюрик закричал что есть силы. Тролль, вскочив, принялся реветь и метаться и хватался за стволы елей, и так тряс их, что те трещали, словно щепки. Товарищ его также взялся метаться по поляне. Раздували ноздри чудища, да вот только дым мешал им принюхаться, а Рюрик, не забыв про кольчугу Гудмунда, полез из лощины и не думал оглядываться, хотя повсюду все ходуном ходило, словно сама Хель выглянула из своих пещер. Начался настоящий камнепад; камни сыпались дождем, и приходилось от них увертываться, но бьеоркский ярл твердил:

— Последнюю ночь гулять Рунгу по этой земле!

Выбрался он целым и невредимым, и зелье потеряло свою силу, стало тихо, как и бывает тихо ночью в горах, — лишь кольчуга прадеда звенела у него на плече, ржавчины на ней как не бывало. Здесь появился Отмонд и признал, что Рюрик, несмотря на совсем странное в последнее время поведение, превзошел хладнокровием даже своих отца и деда, и еще сказал, что довольно с него, Отмонда, — у наследника Бесхвостой Лисы есть теперь заговоренная кольчуга, которую отметили сами тролли, и с этих пор никакая стрела, секира или меч не смогут ее пробить, а тот, кто наденет ее, окажется бесстрашнее самого Хеймдалля.

Хромоногий Эйольв, сын Торхеля Пахаря, пас овец у подножия Бьеорк–горы. К этому Эйольву никто серьезно не относился: был он с раннего детства странным, и часто беспричинно смеялся, и разговаривал сам с собой. Кроме того, мальчишка любил ловить ящериц и лягушек, но не убивал их, а держал в кадках у себя дома. Каждый год выбирали его пастухом, а платили его отцу мукой и пивом. Был этот Эйольв тих и безвреден, словно раб, и никто никогда не видел его опечаленным — ходил он босиком летом и зимой, ветхая одежда вся на нем расползалась, но он не надевал новой; даже спал, не снимая ее. Так случилось, что оказался он в тот день на пути ярла, благородного и хитроумного Рюрика, от одного имени которого теперь трепетали южные страны, — и едва успел спрятаться от Надежды Викингов, как теперь некоторые величали сына Удачливого. Рюрик, про удачный поход которого Эйольв немало уже был наслышан, весь в славе своей и в кольчуге, которая так блестела на солнце, что слепила глаза, взбирался на гору. Овцы, испугавшись, бросились врассыпную, а мальчишка невольно воскликнул:

— Не с самим ли Фенриром собрался на поединок свободный? Неостановим он, и вряд ли есть сила, способная его сейчас удержать. Сын Одина — вот ему имя. Ах, вот если бы я мог надеть блестящую эту чешую и, подобно берсерку, сжимать так меч, как сжимает его господин фьорда!

Здесь он посмотрел на свою хромую ногу и засмеялся сам над собой.

Вскоре тот же Эйольв, увидев, как, звеня и гремя, покатился вниз сын грозного Олафа, сказал себе:

— Эге! Видно, Неостановимый что–то забыл в долине, иначе не промчался бы мимо с такой поспешностью. Возможно, не захватил с собой щит, секиру и еще пару копий. Куда же он забирался? И что его так напугало?

Почесал он затылок, немало озадаченный увиденным, — и на всякий случай решил держать язык за зубами.

Никто не понимал, отчего бьеоркский ярл еще более помрачнел и замкнулся в себе. Люди фьорда стали удивляться ему еще больше. Так что, когда к сыну Удачливого пришла двадцать третья зима, сделался он уже известен у всех норвегов, датчан и свеев не только как удачливый викинг, взявший большую добычу у франков и принятый с почетом греками в самом Миклагарде, но и как при всем этом человек малость не в себе, подобный Эльвиру Детолюбу или Рунгу Корабельщику. Прослыл он к тому же и самым молчаливым ярлом по всему побережью. В тот год умер Хальвдан Черный, и всем стал заправлять сын его, нетерпеливый Харальд, — все сразу пошло так, как того опасались умные люди. Харальд показал свой характер и начал силой склонять к повиновению свободных ярлов. К тому времени набрал он большую дружину, почти всю из выходцев упландских фьордов. В тот же год Астрид, мать Рюрика, занемогла. Много дней лежала она в доме и чахла, но все думы ее были о сыне. Рюрик часто уходил из дома. А куда, никому не говорил, и послала она раба за ним тайно проведать, где он может находиться. Раб проведал и донес своей госпоже, что уходит молодой ярл к подножию Бьеорк–горы, и там сидит на валуне целыми днями, и ничем другим не занимается. Астрид прошептала: «Славное занятие для викинга». И еще больше встревожилась. Болезнь же так на нее навалилась, что дышала она с трудом, и никто не мог ей помочь, и не помогали Отмондовы отвары, хотя тот в поисках нужных трав всю долину облазил, — часто кровь шла из ее горла. Когда же пытались ей помочь, одно отвечала с горечью жена Олафа:

— Сын мой, Рюрик, нуждается в помощи…

Не скрывала уже Астрид от остальных своей тревоги и часто просила задернуть полог кровати, чтобы оставаться одной. Задергивали тот полог, и оставалась она наедине со своими думами, а думы ее были тяжелы, точно камни.

Однажды в доме ярла находился Гендальф, он тихо напевал свои висы, а Астрид за пологом слушала те висы. Воскликнула она:

- Вечный пересмешник и любимчик женщин и девушек, сдается мне, юным выглядишь ты не только оттого, что похаживаешь к Энгерд и ведьма тебя привораживает… Не скажешь ли случайно, Гендальф, отчего ты всегда весел и молод?

Тот отвечал, засмеявшись:

- Видно, оттого, что постоянно упражняюсь я в складывании вис.

Астрид сказала:

- Это не ответ. Рюрик складывает удачные висы.

Тогда сказал Гендальф:

- А еще щедро разбрызгиваю я свое семя, и любовные утехи дают мне немалую силу, Астрид, ведь недаром говорится, что сила мужа в посеянном семени, — чем больше даст оно всходов, тем крепче сеятель. Я же посеял предостаточно в Упланде и Херланде и многим женщинам оставил о себе ежедневное упоминание. Ибо что толку в деяниях скальда и воина, если не продолжится его род? Об этом муж должен побеспокоиться прежде всего.

Взволновалась тогда Астрид и воскликнула:

- Гендальф то высказал, о чем я долго уже думала!

И тогда приказала она служанкам, которые находились в доме, поднять себя и помочь одеться. Отговаривали ее, но она сделалась непреклонна — лучшую одежду надела она и достала из сундуков лучшие украшения: монисто, тяжелые серьги из серебра и золотые кольца. Волосы заплели ей в длинную косу и скрепили золотыми пряжками. Астрид приказала рабу, который следил за Рюриком, отвести ее к сыну, и не посмел раб ослушаться. Все удивлялись, откуда взялись у Астрид силы. Женщины в доме с тревогой за всем этим следили, хотели позвать они Гендальфа, с тем чтобы тот остановил жену ярла Олафа, но скальд сказал им:

- Не смейте ее останавливать. Кажется мне, недолго осталось новому нашему господину маяться бездельем.

Астрид нашла своего сына сидящим на камне и встала над ним в лучших своих одеждах. Она гневно молвила:

- Ты — неблагодарный сын.

Ответил Рюрик, взглянув на нее:

- Твой упрек кажется мне несправедливым, матушка. Не я ли каждый день пекусь о твоем здоровье? Служанки и работники днем и ночью рядом с тобой. Я распорядился доставить лучшего меда и барсучьего жира и позвать лучших в Скандии лекарей.

Астрид сказала:

- Все это так. Но не думаешь ты о том, что будет с богатыми платьями и нарядами и вот этими серьгами и кольцами, что я надела сегодня, и теми украшениями, что бесполезно лежат в сундуках твоего отца?

Тогда сын удивился:

- Зачем мне о том беспокоиться, о чем беспокоятся женщины?

Астрид спросила:

- О чем же денно и нощно беспокоишься ты?

Сын ее вот что сказал:

- Что правда то правда, думаю я не о женских серьгах.

Сурово сказала тогда Астрид:

- Не о тебе речь. Печально умирать мне посреди сундуков, набитых платьями фризских княжон. Кому оставить кольца и серьги? Кому достанутся узорчатые платки гречанок?

Рюрик не мог ослушаться матушку: к весне отправился он в Тронхейм и взял с собой двадцать отборных воинов. Каждый его воин был в праздничной одежде, у каждого на перевязи красовался меч, а за плечами — секира. Каждый захватил с собой разукрашенный щит, копье и дротики. Сам Рюрик, по совету Визарда, постарался выглядеть первым среди прочих: был на нем красный плащ, шлем с посеребренными надщечниками, меч Буран Одина висел у него на поясе в ножнах, и Рюрик сжимал его богатую рукоять. Многие в Тронхейме, стоило ему только прибыть, шептались, что неспроста пожаловал сюда сын Олафа. Тем более что, кроме Визарда и Гендальфа, рядом с Рюриком Молчуном находился и всем известный Бьорн по прозвищу Пыхтела; он тем славился, что знал наперечет богатых и достойных невест в стране. Бьорн Пыхтела считался первым сводником, и к его услугам часто прибегали богатые люди — они щедро ему платили. Еще ранее, по совету Астрид, выбрал Бьорн девицу из здешних мест — дочь местного хозяина Стурлы Денежный Мешок, которую все звали Эса–Детка.

На следующий день после прибытия, когда проходил Рюрик по пристани, навстречу ему попался человек на коне. Этот человек и оказался Харальдом, сыном конунга Хальвдана Черного; оба запомнили друг друга еще с того тинга, на котором разбиралась тяжба Олафа и Анри Заики. Рюрик Молчун взглянул на молодого волка и оценил его как воина. Харальд тоже не отводил взгляда. Он знал о цели приезда сына ненавистного ярла. Было им в том месте не разойтись без того, чтобы не уступить дорогу друг другу. Тогда Харальд, придерживая коня, сказал:

— Животное не столь разумно, как человек: конь мой весьма норовист, и не всегда удается мне сдержать поводья.

Сказав так, отпустил поводья и ударил коня ногой в бок, делал он это с расчетом показать свою силу и заставить отступить Рюрика. Рюрик же, когда конь Харальда подался на него, спокойно схватил поводья и так нагнул шею коню, что тот, захрипев, стал осаживаться, — едва удержался Харальд, и сам прикладывал теперь усилия, чтоб не упасть.

Рюрик заметил:

- Ты прав, сын конунга Хальвдана, животное не человек, и поэтому приходится учить его таким вот образом.

Он еще больше нагнул шею коню — тот захрипел, подался назад и отступил. Этим поступком Рюрик высказал прямое неуважение — Харальд не нашелся тогда, что и ответить. И едва сдержал свою ярость. После этого окончательно возненавидел он сына Удачливого.

Эса–Детка пришлась Рюрику не по душе. Кроме того, ее отец не высказывал ни малейшего желания породниться с сыном Олафа, зная о злопамятности молодого конунга. Бьорн Пыхтела был удручен, однако Рюрик не слишком печалился по этому поводу. На третий день пребывания в Тронхейме встретил он Эфанду, дочь самого злейшего врага его отца. Девушка шла с двумя рабынями с рынка, где выбирала себе драгоценности, — отец ее баловал, так как души в ней не чаял. Поначалу Рюрик не узнал в Эфанде ту сопливую девчонку, которая тогда бросилась от него со всех ног, бросив нитку с бусами, и пропустил бы ее, хотя сама Эфанда не без интереса оглянулась на молодого ярла. Но Визард сказал:

- Вот идет дочь Вирге.

Рюрик все вспомнил, догнал Эфанду и, схватив за плечо, повернул к себе. Все, кто увидел это, остались недовольны бесцеремонностью сына Олафа по отношению к дочери известного человека. Сама Эфанда вспыхнула от негодования, однако Рюрик Молчун неожиданно сказал такую вису:

Вспыхнула, как жар костра на берегу,

Нетерпеливая дева.

Искры готовы обжечь небо.

Но станет ли ему горячо от этого?

Поэтому не стоит волноваться

Иве Запястий!

Затем Рюрик полез за рубаху и вытащил стеклянные бусы, которые всегда носил с собой все эти годы. Эфанда взяла бусы и вспомнила их встречу. Рюрик, о бесстрашии и необычном нраве которого в Тронхейме ходили легенды, пришелся ей по душе. Бьорн Пыхтела схватился за голову, говоря, что легче будет взобраться ему на вершину горы Бьеорк, чем уладить это дело.

После того как Рюрик сказал Эфанде, что собирается взять ее в жены, девица удалилась, и вскоре по всему Тронхейму разнесся слух о том случае.

Вирге пришел в дикую ярость. Прогнал он со двора Пыхтелу, и тот еще хорошо отделался — пришлось ему употребить свои красноречие и смекалку, чтобы уйти без побоев, — работник Вирге, некий Али, так и лез надавать Пыхтеле тумаков, а был тот Али здоров и силен, точно бык.

Визард же сказал Рюрику, что не дело тот затеял, имея за спиной всего двадцать воинов. Но Рюрик слышать уже ничего не хотел! Сама Эфанда пожелала выйти за молодого ярла и предпочла ему многих достойных людей, в том числе и самого Харальда. Надо сказать, что незадолго до этого Харальд сватался к Эфанде и многое обещал своенравной девице, но она была истинная дочь викинга — сын Хальвдана ей не подошел, и она ему отказала, о чем сам Вирге невероятно сожалел. Собирался он надавить на дочь, но Харальд, поразмыслив, сказал, как должен сказать сильный человек и воин:

— Что толку наматывать косы Эфанды на свой кулак? Насильно мил не будешь.

Стоит также добавить, что Харальд после этого посватался к девице Гиде, дочери Эйнара, одной из самых прекрасных дев Норвегии. Та девица, от красоты которой вскоре сделался он без ума, пообещала честолюбивому конунгу разделить с ним ложе только тогда, когда он завоюет для нее всю страну. Харальд и поклялся сделать это, и с тех пор не остригал свои волосы, дав зарок не стричься до того времени, пока Норвегия от севера до юга не будет принадлежать ему. С тех пор и стали называть его Харальдом Косматым.

Что касается Эфанды, то ее желание выйти за Рюрика сделалось настолько велико, что она смело пошла против отца и братьев. Вирге, узнав о ее непреклонном решении, чуть было не повредился в рассудке, а сыновья Тиар, Стюр и Лофт поклялись быть будущему свояку злейшими врагами. И это несмотря на то, что Рюрик Молчун, придя во двор к Вирге, просил старого врага позабыть прошлое и сделаться ему родичем, — дело неслыханное, особенно после того, что раньше случилось между Вирге и Олафом. Вирге в гневе приказал гнать от себя бьеоркского ярла. Присутствие берсерков Рюрика поубавило, правда, пылу Вирговым работникам и дружинникам. Сама Эфанда, когда дело запахло кровью, подошла к отцу и взяла его за руку, которой собирался он вытащить меч. Также возымело действие мудрое поведение Визарда и его примирительные слова к Вирге. Они не дали вспыхнуть жестокой драке — и о том долгое время рассказывали в Норвегии. Но о свадебном пире не могло быть и речи. Более того, в ту зиму в Тронхейме чуть не сделалось из–за этого большое немирье; к счастью, Визард, Пыхтела и родственники Астрид, а первым среди них Кольбьерн Медноголовый, смогли кое–как уладить это дело. Упрямая Эфанда пошла за Рюрика Молчуна, отправилась в Бьеорк–фьорд и через год родила ему сына Ингвара.

Когда она принесла Рюрику сыночка, Астрид умерла спокойно.

А Харальд, сын Хальвдана, поклявшийся покорить норвегов, так сказал на совете херсирам своего отца — Олеву и Фриндмунду Железноногому:

- Бьеоркскому ярлу Рюрику, сыну ненавистного Олафа, — вот кому сверну я шею прежде всего. Словно кость в горле мне проклятый Молчун, и одно знаю — пока с ним не расправлюсь, не видать мне Гиды, дочери Эйнара.

Он даже не скрывал при этом ярости и скрежетал зубами.

Фриндмунд Железноногий вздохнул на такую нетерпеливость и резонно отвечал:

- Думается мне, конунг, на Рюрике Молчуне, сыне Бесхвостой Лисы, может и закончиться твой путь, едва начавшийся, ибо не тот он человек, на которого легко наскочить одним махом, напугать да и тут же прикончить. В таком деле, как твое, раз уж ты замыслил прибрать к себе как можно больше фьордов, не требуется суеты и излишней поспешности. Никто и не собирается спорить: Молчун, отпрыск такого опасного человека, как Олаф, — самая тяжелая скала на твоей дороге, и пока он правит в Бьеорк–фьорде, Норвегию не связать одним ремнем. Вот именно поэтому и послушайся моего совета: пока сидит Рюрик в своем фюльке и не собирается ничего предпринимать — с теми разберись, кто гораздо слабее, ибо обстоятельства сейчас тебе как никогда благоприятствуют. Бьеоркский ярл не примкнул пока ни к одному из наших врагов — надо этим воспользоваться! Не знаем еще, насколько далеко зашла странность Молчуна, но уж точно можно предположить: если ты все–таки решишься прежде пойти против него — сразу же окажутся в его лагере и Кьятви, и Торнир Длиннолицый, и Гисли Лежебока, и еще многие твои завистники. А это конец делу!

Олев подхватил:

— Ты должен показать себя истинным правителем, а значит, хорошо подготовиться к охоте. Рюрик, судя по многим его подвигам, достойный противник — так прежде всего уважай достойного, как бы при этом ни скрипели твои зубы. По конунгу и медведь! По благородному и добыча! Охотник идет на опасного зверя, лишь все обдумав и предусмотрев. Одно дело — травить лисиц и зайцев, другое — выступить против того, кто сам способен переломить тебе хребет. Посему, думаю — не начинать надо львом, а схваткой с ним завершить начатое! Идти от малого к великому — вот разумный путь того, кто хочет запастись и силой, и опытом. Так что оставь свою спешку, сын Хальвдана, — она недостойна дела, которое ты совершаешь.

Поглядев на херсиров, Харальд задумался, а осторожный Олев добавил:

- Со своей стороны вот от чего хочу тебя предостеречь. Знаю, некоторые люди недалекого ума в том случае, если Рюрик–ярл действительно не в себе, ни к кому не примкнет и окажется в конце концов в одиночестве, будут подстрекать тебя напасть на Бьеорк–фьорд, невзирая на священную гору. Однако каким бы могущественным и сильным ты ни оказался, никогда не забывай: не следует искушать предков, а тем более напрямую их оскорблять, как предлагают это сделать безмозглые глупцы. Бьеорк–гора не то место, которое заливают кровью. Правитель может быть хитер, может быть вероломен, и ему просто необходима жестокость. Все это называют прозорливостью, дальновидностью и твердостью. Но даже в славе своей прежде всего должен следовать он обычаям народа — приносить обильные жертвы, чтить асов и не осквернять места, столь дорогие каждому норвегу. Вот это я называю высшей степени мудростью, которая только и отличает настоящего конунга.

Харальд вновь задумался. Долго сидел он молча, размышляя над тем, что сказали ему Фриндмунд и Олев, а затем встал со своего места и объявил:

- Да будет вам известно, я принимаю эти советы как единственно возможные и правильные.

И приказал готовить войско.

В то проклятое время в Упланде жил человек. Звали его Асгейр. Славился он как отличный стрелок из лука. Еще в юности вместе с людьми Вирге сражался он против Олафа в той самой битве в Хайгерс–фьорде и показал себя достойным удальцом. Своими стрелами поразил он не одного воина Удачливого, но так сложилось, что Вирге бежал, и после этого Асгейр ушел от него. Правда, Вирге достойно с ним рассчитался, и какое–то время Асгейру хватало на беззаботное житье. А так как он был из тех, у кого меньше всего болит голова о будущем, то вскоре остался без всего и принялся наниматься то к одному, то к другому хозяину. Наконец взял его к себе работником Хроальд по прозвищу Кривая Спина. Хроальд был известный в Упланде бонд, он имел большой двор в местечке Дубовая Лощина. Кроме того, принадлежало ему достаточное количество скота. Он торговал овцами и быками. Хроальд обещал, что будет хорошо кормить своего работника и достойно платить ему, тот только должен во всем его беспрекословно слушаться и быть ему верным. Асгейр согласился, так как оставался без крыши над головой, а надвигалась зима — и ударили они по рукам. Асгейр оказался хорошим работником, все спорилось у него, за что бы он ни брался, и Хроальд не мог им нахвалиться. Ни за что не желал он теперь отпускать Асгейра от себя, сытно кормил и не обижал с жалованием. Доверил он ему и продавать скот. Асгейр и с этим успешно справился и принес хозяину немалую прибыль. Так как был Асгейр от рождения крепким и пригожим, то хватало у него силенок после тяжелой работы и на ночные посиделки с местными девушками, многие из которых заглядывались на парня да тайно по нему вздыхали. Но Асгейр не задумывался о женитьбе и оставался легкомысленным.

Нужно сказать, что у подслеповатого Хроальда росли три дочери: старшую звали Фридгерд, среднюю Хельга, а младшенькую, которой не исполнилось еще и пятнадцати зим, — Уна. Старшие дочери славились своим распутством, каждый куст в Лощине знал об этом, один Хроальд, как и бывает в подобных случаях, оставался в неведении, хотя чего только о его доченьках не говорили люди, и уж особенно женщины старались, потому что и Фридгерд и Хельга кого угодно могли сбить с пути истинного, к ним не только парни бегали, но и женатые мужчины — а уж это женщин больше всего и злило. Они называли старого Хроальда не иначе как трухлявым пнем и слепцом. Его дочери и на Асгейра не прочь были запасть, да только тот не обращал на обеих внимания.

В то время вместе с Асгейром работал у Кривой Спины некий Глум, большой бабник, мимо которого никакая девушка не могла пройти, чтоб не попытался он к ней под рубашку залезть. Вот он и повадился захаживать в сарай, куда поочередно Фридгерд и Хельга ходили доить коров. И так повелось, что то одна, то другая оказывались в его объятиях, — Хроальд только удивлялся, отчего дочери так долго стали задерживаться на вечерней дойке, и бранил их за нерасторопность. Дочери помалкивали, и до того дошла их бесстыжесть, что между собой договорились они, когда какой из них получать удовольствие, и чередовались. А уж Глум старался и одной, и другой угодить. И чем дальше дело шло, тем больше Хроальд плевался:

— Никакого толку не будет от моих доченек, видно, совсем они безрукие, если и корову не могут толком подоить. Кто их возьмет в жены, ума не приложу!

Дочки его только между собой перемигивались, а Кривая Спина по–прежнему ничего не замечал и все не мог младшей Уной нахвалиться: вот младшая–то и придет вовремя, и все у нее спорится, она не опозорит отца, когда придется ей надеть брачный наряд.

Глум катался как сыр в масле. Вот только не высыпался: утром надо стадо гнать, а его приходилось чуть ли не пинками будить. Хроальд на это злился и поговаривал, что все–таки стоит ему расстаться с Глумом, ибо, подобно его доченькам, любит тот понежиться по утрам, будто всю ночь невесть где скакал. Не раз предупреждал он плута, что терпение у него вскоре лопнет. Глум лишь ухмылялся. Асгейру он однажды сказал со смехом:

- У тебя, парень, видно, не все в порядке с тем местом, о котором женщины если и упоминают, то стыдливо, прикрываясь передниками, а сами втайне только и вздыхают о нем. Недавно, когда ты спал, увидал я твое сокровище — уж больно оно маленькое. И в этом я тебе сочувствую. Но скажу также, что хоть невелик молодец, да и он может быть весьма шустрым и проворным. Так что, если тебя заботит его величина, — это не причина лишь переглядываться с бабенками. Иначе некому будет по утрам завязывать рукава твоей рубашки.

Асгейр, как услышал такое, так и вскочил. А Глуму нравилось подначивать товарища:

- Ни разу не замечал я, чтобы возвращался ты под утро, и сомневаюсь, знаешь ли вообще дорогу на сеновалы. Только что и привык крутить хвосты коровам!

Видя, что Асгейр вне себя от подобных насмешек, Глум продолжал его дразнить:

- Что толку вызывать меня на поединок. Докажи, что ты настоящий мужчина именно в том, ради чего мы и родились такими! Младшая дочка этого безмозглого слепца также приходит подержаться за коровье вымя. Замечал я, что девчонка на тебя заглядывается, хоть и старается скрыть это. Но меня не обманешь. Вот сегодня ее очередь надоить молока. Не ударь в грязь лицом хоть с нею, иначе любой бык сделает это не сегодня, так завтра, а тебя рано или поздно все в округе на смех поднимут!

Асгейра это сильно задело. Он сказал:

- Я буду не я, если не дотронусь нынче вечером до сосцов младшей Хроальдовой дочери.

Глум воскликнул:

- Не рано ли похваляешься, судя по тому, что не видел я тебя раньше героем в подобных забавах.

Асгейр сказал:

- Ударим по рукам. Сегодня прижму живот младшенькой Уны к своему.

Глум сказал:

- Твой молодец еще должен заскочить кое–куда в гости, вот тогда–то и похвалишься! Но давай по–честному: не то обычно слабаки любят распускать языки насчет того, какие у них расторопные корешки.

Асгейр сказал:

- Можешь не сомневаться.

Однако Глум не успокоился и заставил его поклясться Фреей, после того и ударили они по рукам.

Пришел вечер, младшая дочка Хроальда направилась в коровник — Асгейр был уже там. Он не думал откладывать дело, да и уламывать Уну долго не пришлось. Этот Глум оказался прав: Уна давно заглядывалась на пригожего работника и многие ночи не спала, задумываясь о нем. С тех пор Уну словно подменили. Отец стал замечать, что и она принялась в коровнике задерживаться; он и не знал, что сказать на это, и ворчал, что, видно, сестры ее испортили. Сокрушался старый Хроальд, что нынче не те времена, а вот раньше беспрекословно слушались дети отцов и матерей и не позволяли себе спать, пока их солнце не разбудит. Вот и Уна, на которую он надеялся, туда же, куда и старшие дочери, и так же прячет от него теперь лицо, а такой сделалась рассеянной, что иной раз и слова–то, к ней обращенного, не услышит. Знай думает о своем. Правда, улыбаться она чаще стала, а раньше была серьезной и строгой.

Когда наступило время двойного месяца, Уна взялась исчезать и по ночам — выскальзывала она из дома, когда все засыпали. Уже много раз подвязывала она рукава у рубашки Асгейра, прежде чем возвратиться в свою постель. Асгейру пришлась она по душе, и подумывал он обратиться к ее отцу с просьбой отдать ему в жены молоденькую Уну. Асгейр не сомневался, что Хроальд Кривая Спина с радостью готов будет отдать ее и стать ему тестем. Тут–то и случилась беда: а началось все с того, что и Фридгерд, и Хельга понесли от Глума. Как только их животы взялись пухнуть, точно обе дочки

Хроальда редьки наелись, и все кому не лень зашептались в Дубовой Лощине, какой грех и позор ожидает теперь обеих, Глум пришел к хозяину за расчетом. Тот рассчитал его с радостью, ни о чем еще не подозревая, но вскоре после того как пройдоха исчез, и ему открылась горькая правда. Старая Ровенборг, злобная одноглазая ведьма, которая прижилась в доме Кривой Спины, так заявила:

— Пока ты прятал глаза на своей спине, Хроальд, лучший твой работничек зря не терял времени! Поначалу подмял под себя старшую недотепу, у которой невесть что на уме, потом среднюю — а теперь, говорят, и с младшей, Уной, забавляется по ночам. Или ты еще не понял, отчего твои дочери так часто задерживались в коровнике?

Она указала на Асгейра как на главного виновника и выставила его перед Хроальдом бабником и распутником чуть ли не первым во всем Упланде. Хозяину, который наконец–то догадался пощупать животы у дочек, не надо было повторять дважды: он тут же поклялся отправить к Хель ни о чем не подозревающего Асгейра, схватил меч и не мог дождаться очередной ночи. Молил он лишь об одном, чтобы не дрогнула его рука. Ночью, убедившись, что все заснули, Уна потихоньку ушла из дома — отец вместе со своим сыном Нордом отправился за ней и убедился, что направляется она к сеновалу. Там уже Асгейр спустил для нее лестницу и поджидал в нетерпении. Хроальд тогда подкрался к дочери сзади и так зажал ей рот, что она и вскрикнуть не смогла. Сын помог ему связать сестру и взялся ее караулить. Асгейр услышал шорох и скрип лестницы и вот что сказал в кромешной тьме:

- Извелся я, поджидая тебя, и не могу дождаться, когда окажешься ты рядом. Дай–ка помогу — берись за мою руку!

Хроальд схватился за его руку, и Асгейр воскликнул:

- Отчего она у тебя такая узловатая и большая, Уна? Клянусь, не замечал я прежде такой крепкой хватки.

- А я клянусь, что тебе из этой хватки не вырваться! — отвечал разъяренный Хроальд и совсем уже готовился нанести удар мечом — здесь Асгейр от неожиданности оттолкнул его от себя. Он и не думал убивать будущего тестя, да так вот получилось, что словно Локи вмешался, — Хроальд упал с лестницы на собственный меч и совсем недолго жил после этого. Увидев, что хозяин его мертв и бегут сюда со всех ног брат Уны, а с ним люди, которые были разбужены криками, Асгейр бросился наутек. Сразу после того как он скрылся и поиски ничего не дали, Норд объявил о кровной мести и поклялся во чтобы то ни стало найти убийцу своего отца. После того все вернулись в дом, неся с собой тело Хроальда, и стали готовиться к погребению.

Асгейру ничего не оставалось, как возвратиться к своим родственникам в Тронхейм. Вернулся он тайно, ночью и постучался к брату Хрому. Тот сказал Асгейру:

- Ничего уже, родич, не поделаешь. Одно тебе советую — отправляйся на остров Бьерги к Вигу Тюленю, да и затаись там. Следующей весной я навещу его, а заодно расскажу тебе о том, что здесь делается, — тогда и будем держать совет. Видно только, что не видать тебе больше твоей Уны.

Виг Тюлень приходился им обоим троюродным братом, он жил одиночкой на пустынном острове. Асгейр послушался и отправился к нему на остров; там он прожил до весны, помогая Тюленю ловить рыбу и ставить капканы на мелкого зверя. Весной прибыл, как и обещал, Хром и сказал следующее:

- Плохи твои дела! Родственники Хроальда утверждают, что именно ты обесчестил его дочерей и убил старика, и теперь ставят это дело на тинг. Норд поклялся тебе во что бы то ни стало отомстить.

Асгейр признался:

- Уна не выходит у меня из головы. Все думаю о том, как мне увидеть ее.

Хром сказал, что об этом нечего даже и думать после всего, что случилось. Придется брату выбросить Уну из головы, иначе плохо все это кончится, хотя он, Асгейр, и не виноват в этом. Хром очень удивился, что

Асгейр все еще не забыл ту девчонку, из–за которой случилось такое несчастье, и сказал, что уж если братцу невтерпеж жениться, то в Исландии он найдет достаточно девушек и женщин, готовых вступить с ним в брак.

- Об Уне же и думать забудь, — предупредил.

Однако Асгейр не послушался. В Тронхейме он заявился к самому Вирге и рассказал о том, что случилось. Он заявил без обиняков:

- Явился я к тебе просить совета и, если можно, помощи, только из–за того, что слышал — с твоей дочерью Эфандой случилось чуть ли не подобное. Она пошла все–таки за Рюрика Молчуна, сына Олафа, несмотря на то, что сделалось между вашими родами. Ты ведь в конце концов согласился с этим, хотя немалых трудов стоило усмирить тебе свою гордость и гнев.

Вирге тогда воскликнул:

- Да что же такое творится с норвегами! Не иначе, скоро конец света, просто ушам и глазам своим отказываюсь верить. Каждое слово об Эфанде жжет мое сердце, и кто тебе сказал, что я решил покориться? Напротив, этот проклятый сын Бесхвостой Лисы остается самым что ни на есть главным моим врагом. А здесь являешься ты и просишь совета у того, кто опозорен собственной дочерью. В этом еще и тебе помогать — значит пойти против обычаев и законов — поэтому ничего от меня ты не добьешься, хотя ты и верный, и храбрый человек. Не обижайся, но я палец о палец не ударю, хотя Хроальд являлся также и моим врагом: он якшался с проклятым Олафом и в свое время даже ходил с ним в поход. Единственное, что смогу я поделать, — это молвить за тебя слово молодому конунгу, если тинг соберется. Да вот только чувствую: наступают лихие времена и людям фьордов будет не до тяжб.

Вирге помолчал и вот что добавил:

- Можешь у меня оставаться. В скором времени конунгу понадобятся хорошие воины — в таком случае обещаю тебе свое покровительство.

Асгейр сказал тогда, что благодарит за такую честь, но не успокоится, пока во что бы то ни стало не разыщет свою Уну. И тогда Вирге сказал, покачивая головой:

- Бывает и такое, что глупость туманит даже самые светлые и умные головы и женщины в этом усердно ей помогают. Не может быть настоящим мужем тот, кто не умеет укрощать сердце и доверяться рассудку.

Асгейр не слушал его предупреждения и сказал:

- Что бы ни случилось, Уна, дочь Хроальда Кривой Спины, будет моей.

Вирге сказал:

- Закончишь ты плохо.

И на том они расстались. Асгейр тайно вернулся в Дубовую Лощину; он повстречал там знакомого работника, которого звали Зист Змеелов, и тот рассказал ему последние новости: сын Хроальда, Норд, услышал о желании конунга Харальда прибрать к своим рукам земли тех, кто когда–либо раньше выступал против его отца, и счел за благо покинуть хутор. Норд направился не куда–нибудь, а на север к Рюрику Молчуну, с собой же захватил младшую сестру. По слухам, он готовится отдать Уну замуж за тамошнего бонда Бури, так как вряд ли в упландских фьордах найдется ей после всего того, что случилось, жених.

Асгейр сказал:

- Слышал я, что сам Молчун взял себе в жены дочь Вирге, несмотря на вражду между ними, и сам первым предложил мир врагу своего отца. Этот Рюрик отличается необычным нравом! Он пошел против всяких обычаев и добился своего. Не думаю, что бьеоркский ярл предаст меня смерти, если заявлюсь к нему и расскажу все как есть.

Зист только рассмеялся:

- Что позволено Тору, не позволено пастуху. Не обижайся, но твои слова лишены всякого здравого смысла. Среди воинов Молчуна каждый второй тебя запомнил. В лучшем случае проверишь на собственной шее, как затачиваются в Бьеорк–фьорде секиры. А то и за тем наблюдать будешь, как собственную шкуру с тебя сдерут, да еще и покажут ее тебе, прежде чем умрешь.

Асгейр возразил:

— Не верю я, чтобы Рюрик Молчун меня не выслушал. Даром что ли про него ходят слухи, что отпустил он собственных рабов. Если у него так получилось с дочерью Вирге, то чем я хуже?

Зист назвал Асгейра упрямцем и человеком, который жаждет сам себя как можно скорее отправить в пещеры к Хель. На том они и расстались.

Асгейр в скором времени нанялся на корабль одного торговца, добрался до Бьеорк–фьорда, но не стал высаживаться вместе со всеми на Лосином Мысу, а попросил кормчего пристать пораньше к берегу. Было лето. Асгейр не нашел ничего лучшего, как скрыться в одной из пещер в горах и ждать удобного случая, когда можно будет явиться к бьеоркскому отшельнику Он питался рыбой, которую бил из лука в ручье неподалеку от убежища, и обдумывал свое предложение. Однажды, когда голод выгнал его из пещеры и вышел он к краю леса в надежде подстрелить кабана или косулю, то заметил мальчика, пасущего стадо овец. Мальчишка на вид был очень жалок. На нем была одна разодранная рубашка, да такая ветхая, что чудом не расползалась; неизвестно, чего было больше на ней — дыр или ткани. Поколебавшись, Асгейр решил показаться и расспросить пастуха о том, что делается в Бьеорк–фьорде.

Увидев незнакомца, хромой не испугался и поджидал, когда Асгейр приблизится.

Асгейр спросил:

- Как тебя зовут, паренек?

- Эйольв! — был ответ.

- Отчего же ты меня не боишься?

Эйольв резонно заметил, что пугаться скорее нужно ему, Асгейру, раз тот, судя по виду и по тому, какие у него голодные глаза, прячется ото всех. А что касается его, Эйольва, то бойся не бойся, но в случае чего хромая нога не даст ему убежать. Кроме того, он сам настолько хил и слаб, что может разве что насмешку вызвать. Тогда Асгейр сказал:

- Да. Ты явно не из тех, кого зовут силачами и настоящими викингами.

Эйольв с этим согласился — он все время посмеивался, из чего Асгейр заключил, что мальчишка немного не в себе. Но выбирать не приходилось. Он спросил:

- Знаешь ли ты людей на Лосином Мысу? Мне нужен человек по имени Норд из Упланда. Сделай для меня услугу, Эйольв, узнай, живет ли Норд среди викингов и есть ли рядом с ним девушка, которую зовут Уна. Я надеюсь, что ты выполнишь мою просьбу. Только не проговорись, что повстречал меня. Я заплачу тебе серебряную монету, когда завтра придешь на то же место.

Эйольв, посмеиваясь, ответил:

- Можешь сразу же отдать ее мне. Я знаю человека по имени Норд из Упланда, а еще лучше — его сестру Уну, ибо как раз мой хозяин собирается в скором времени взять ее в жены.

Асгейр тогда воскликнул:

- Я отдам тебе все монеты, какие у меня только есть, но сделай так, чтобы Уна пришла сюда.

Эйольв сказал, что это невозможно, так как брат очень стережет ее и никуда не отпускает от себя; говорят, он поклялся присматривать за ней до тех пор, пока не передаст ее Бури–бонду.

Узнав об этом, Асгейр тут же решил идти к бьеоркскому ярлу и рассказать ему обо всем. Пастуху Эйольву он дал несколько монет, рассуждая при этом:

- Раз не дано тебе прославиться как великому и бесстрашному воину, по крайней мере, можно считать, что все–таки поймал ты свою маленькую удачу.

- Что же, и на том спасибо, — ответил мальчишка и посоветовал, как Асгейру можно будет добраться до Рюрика Молчуна. — Ярл любит оставаться в одиночестве. Поищи–ка его возле Бьеорк–горы; частенько он там посиживает на камнях. Он, пожалуй, тебя выслушает.

Сказав так и зажав в кулаке монеты, мальчишка поспешил к своему стаду, а Асгейр направился туда, куда показал ему хромой.

На том месте он и ожидал два дня, пока наконец терпение его не было вознаграждено. Утром третьего дня Асгейр увидел человека, похожего по описанию на бьеоркского ярла, про которого в Упланде уже ходило столько всяких слухов; тот сидел на камне, одетый как воин, — что Асгейра несказанно удивило, — и смотрел на вершину столь знаменитой в Норвегии горы. «Вот так странный вид, — воскликнул про себя Асгейр. — Против кого он собрался сражаться»?

Асгейр решил сразу же действовать, он подошел как можно уверенней и сказал:

- Я Асгейр, сын Скульва Кабана, лучник из Упланда, тот, кто в свое время бился на стороне Вирге против твоего отца.

Сидящий ответил:

- Вот как! А я Рюрик, которого прозвали Молчуном. Чего же ты хочешь, сын Скульва, враг моего отца?

Асгейр сказал:

- Слышал я, как брал ты в жены девицу Эфанду, дочь моего прежнего покровителя. Дело это было опасное и чреватое кровью, но ты, кажется, добился своего. О том все говорят в Упланде.

Рюрик спросил:

- Что из того?

Тогда Асгейр рассказал, что с ним произошло и как желает он хотя бы свидеться со своей Уной. После этого он попросил у ярла помощи.

Ярл, подумав, ответил:

- Надо, видно, сильно хотеть Уну, если ты, будучи врагом и этого не скрывая, добровольно сюда явился. А не боишься ты, что мои люди тебя убьют, как только увидят? Норд — твой кровник и обязан отомстить.

Асгейр признался:

- В моем поступке был расчет. Так, в свое время, и ты пришел к Вирге. Почему же я не могу попросить тебя помочь в этом деле?

Рюрик тогда сказал:

- Почему бы и нет? Приходи завтра на мой двор. Там мы решим тяжбу.

На следующий день бьеоркский ярл позвал к себе ни о чем не подозревающего Норда и попросил того явиться вместе со своей сестрой. Когда Норд и Уна явились, Рюрик спросил сына Хроальда:

- Не ответишь ли мне, отчего твоя сестра находится с тобой здесь, в фьорде?

Норд ответил, что хочет выдать ее за здешнего бонда Бури, и в этом нет ничего предосудительного, на что Рюрик продолжил:

- Слышал я, что не все ладно было у тебя в прошлом и забрал с собой ты свою Уну неслучайно.

Тогда Норд признался, почему Уна живет вместе с ним и отчего решил он отдать ее в жены здешнему хозяину. Он сказал:

- Проклятый Асгейр всему тому виной. Он втерся в доверие к моему отцу, сам обесчестил его старших дочерей и за младшую взялся. А когда отец решил отомстить — убил его. С того времени Асгейр является злейшим моим врагом, и как только увижу его, то выполню свое обещание, и ничто меня не остановит.

Рюрик тогда попросил:

- Разреши мне поговорить с Уной.

Норду ничего не оставалось делать. Подозвав к себе девушку, Рюрик спросил ее так, чтобы никто из воинов и работников, бывших во дворе, их не слышал:

- Разве этот Асгейр действительно обесчестил тебя и взял силой, а сама ты сопротивлялась?

Уна ответила, что это неправда, — она сама была не прочь с ним сойтись, и уже подумывали они о том, что будут вместе, да вот такое несчастье произошло. Что же касается ее сестер, то не Асгейр тому причина.

- Хочешь ли ты замуж за хозяина Бури? — спросил тогда Рюрик, и Уна ответила, что ничего не поделаешь, — раз ей уже не дано увидеть Асгейра и боги так жестоко помешали их счастью, придется послушаться брата.

Ярл спросил:

- Если Асгейр здесь появится, согласна ли ты стать его женой?

Уна без промедления ответила, что она готова идти за Асгейром хоть на край Мидгарда.

Рюрик Молчун воскликнул:

- Мне все ясно!

Он хлопнул в ладоши, и Асгейр тотчас появился из его дома. Уна глазам своим не верила. Норд ничего не успел поделать: двое дружинников по предварительному уговору с ярлом схватили кровника за руки. Тогда Рюрик обратился к нему и вот что объявил:

- Я верю всему тому, о чем поведали мне Асгейр, сын Скульва, и твоя сестра. Сердце подсказывает мне, что Асгейр не виноват в смерти старого Хроальда, и поэтому ты должен дать мне слово, что не причинишь им никакого вреда.

Норд вскричал в ярости:

- Ты говоришь это потому, что сам увел дочь Вирге.

Рюрик сказал:

- Если ты не дашь слово ярлу, что не сделаешь им ничего дурного, тебя не отпустят, пока Уна с Асгейром не уйдут из этих мест.

Услышав подобные слова, бывшие во дворе воины возроптали. Многие из них посчитали, что подобное решение Рюрика — сущий произвол и бьеоркский ярл пользуется тем, что тинг уже невозможно собрать из–за надвигающегося немирья. Они открыто возмутились поступком господина, но никто не посмел ослушаться, и разъяренного Норда по–прежнему удерживали. Присутствующий здесь Визард также возмутился, и хотя он ничего не произнес, на его лице было неприкрытое недовольство. Сам же Норд, увидев, что ему не вырваться и Асгейр уйдет безнаказанно, да еще и Уну с собой прихватит, решил пойти на хитрость. Он перестал вырываться и сказал, что раз так все произошло, он, Норд, должен все обдумать, прежде чем ответить ярлу. И попросил запереть себя в погребе до тех пор, пока не скажет своего последнего слова. Рюрик с этим согласился. Таким образом, Норда заперли в погребе, и все во дворе остались ждать его решения. Воины шептались: Рюрик встал на сторону Асгейра потому, что сам чувствует свою вину перед богами Бьеорк–горы. Что же касается Асгейра и Уны, то они смотрели друг на друга и не могли поверить своему счастью. Наконец Норд постучал и попросил, чтобы его выпустили, так как он успокоился и все обдумал. Когда открыли дверь, он сказал:

- Что поделать, если даже я и прав! Мне ничего не остается, как дать слово ярлу.

- Отлично, — молвил Рюрик.

Норд же обратился к Молчуну со следующими словами:

- Хочу я подойти к своей сестре и попрощаться с нею. В душе я по–прежнему против ее решения, и, конечно же, она уйдет с этим человеком — ведь совсем недавно некая девица так же пошла против воли своего отца и отправилась сюда, в Бьеорк–фьорд! Что поделать, если заветы асов нарушаются. Таким образом, чувствую, что Уну я больше не увижу.

Рюрик, несмотря на ядовитее слова, недвусмысленно обращенные к нему, разрешил брату подойти к сестре. Когда Норда отпустили, он внезапно выхватил меч у дружинника по имени Скули и, подбежав к Асгейру, ударил того мечом в спину. Многим показалось, что Скули особенно и не сопротивлялся, когда Норд вытаскивал из ножен его тяжелый и длинный меч. Рана же, нанесенная Асгейру, была смертельна. Прежде чем умереть, Асгейр нашел в себе силы сказать ярлу с горькой усмешкой:

- Прав все–таки Зист. Что дано бьеоркскому богачу, не дано простому пастуху из Упланда.

Однако и Норд недолго радовался — Уна, выхватив нож у другого воина, ударила себя в грудь остро отточенным оружием — никто ничего не смог поделать. Таким образом, она отправилась следом за столь желаемым ею Асгейром. Норда вновь схватили, но он крикнул Рюрику:

- Теперь, когда я отомстил за своего отца, можешь делать со мной то, что захочешь. Знай только, что боги на моей стороне, и не тебе, пусть ты будешь трижды прославленным, тягаться с ними, ибо ты смертный и должен знать свое место.

Все ожидали, что ярл разгневается и покарает Норда, однако Рюрик приказал его отпустить. После этого ярл отвернулся от находящихся во дворе и ушел в дом. Воины сочли решение Молчуна справедливым. Они не скрывали своего восхищения Нордом — сын Хроальда оказался молодцом, раз не поступился честью рода, пусть при этом и пришлось ему солгать и изменить данному слову. Они открыто выражали поддержку Норду и прославляли медлительность Скули. Визард также одобрил все, что произошло.

- Слово, данное человеку, ничего не значит, — сказал кормчему Рюрик–ярл.

- В этом случае пригодится любая хитрость, — возразил кормчий. — Норд поступил как настоящий кровник. Так было и так всегда будет, пока стоит гора и боги спускаются по ней в Мидгард. И тебе не дано изменить ход вещей, более того, будет величайшей глупостью, если ты попытаешься что–нибудь изменить.

- Слово, данное человеку, не значит ничего, — повторил Рюрик, и Визард сильно рассердился на его слова:

- Не о том думаешь, ярл! Не пора ли очнуться и посмотреть себе под ноги? Слышал я, Харальд не имеет привычки посиживать на камнях.

Визард сказал правду: Харальд Косматый, собрав большие силы, принялся опустошать северные фьорды и убил многих знатных свободных людей, а их владения присоединил к своим, и сам назначал в них угодных ему лендрманнов и херсиров.

Когда Харальд вступил в Херланд, против него поднялись лучшие знатные люди — Кьятви Богач и Торнир Длиннолицый. Людей из Южного Рогаланда возглавил великий викинг Сульке. Был известен и такой человек в лагере свободных ярлов, как Энунд, сын Офейга Косолапого, — его позвали с собой Длиннолицый и Кьятви; он согласился и примкнул к ним со своими дружинниками. В Хаврсфьорде с обеих сторон сошлось большое войско, и со стороны свободных ярлов выступали свей и датчане, не обошлось и без ладожских русов, остатки которых после той битвы отступили в Бьеорк–фьорд. В Хаврсфьорде разгорелась страшная сеча, знаменитый Энунд храбро бился против корабля самого Харальда, а вместе с ним бился Торнир Длиннолицый — он поразил множество воинов конунга и с секирой кидался в гущу битвы, свирепый и яростный, как и полагается волчьей шкуре. Но железный Харальд стал одолевать: многие его противники были изрублены на месте или утонули в водах Хаврсфьорда. Кьятви Богач вынужден был отступить, Торнир пал, и берсерки Харальда накинулись на корабль Энунда — в этой битве ему отрубили ногу, но сам викинг чудом спасся и выжил, после чего и стали называть этого славного морехода Энунд Деревянная Нога.

Многие после той битвы бежали на Запад, за море, в Исландию, их владения присоединил к своим Харальд. И был Косматый беспощаден с теми, кто не желал подчиниться его воле. Недалеко было уже Харальду и до Бьеорк–фьорда, но Рюрик ни к кому не примкнул и ничего не предпринимал, хотя не раз приходили к нему с дурными вестями. Вот что с ним было: он часто искал уединения — уходил от людей и сидел на камне возле горы. Он давно уже взял такую моду, и с этим все смирились. Эфанда оказалась достойной Астрид и не спрашивала мужа, в чем дело, но людям Бьеорк–фьорда казалось странным, отчего даже молодая жена не может развеселить Рюрика Молчуна или хотя бы взбодрить его и отвлечь от опасных раздумий. Нрав его уж точно сделался таким, что никакие события не могли его вывести из себя. И тем более странно повел себя сын Олафа, когда после злосчастной битвы в Хаврсфьорде многие воины прибыли в Бьеорк–фьорд с надеждой найти в сыне Удачливого последнюю опору. В Норвегии, у свеев и даже за озером Нево в Гардарики еще не развеялась слава о знаменитом походе Рюрика к южным землям, его воины еще щеголяли в сакских доспехах, пили из греческих кубков, и многие за то время удачно продали своих рабынь арабам. Так что по этим и по другим причинам в Бьеорк–фьорде собралось множество викингов, и от кораблей на Лосином Мысу сделалось тесно — все ожидали решения сына Удачливого.

Рюрик же в те тяжелые времена позвал Гендальфа, неунывающего скальда, любимца многих женщин, и вот о чем повел разговор:

- То слышал я, Гендальф, еще от своей матери, что не случайно остаешься ты таким же юным и бодрым, как и в годы моего детства. И дело тут в тайне, только не Отмонд причастен к той тайне. А все оттого, что похаживаешь ты время от времени к женщине, имя которой Энгерд, и та женщина не простая смертная.

Гендальф вынужден был с тем согласиться и добавил, что упомянутая Энгерд знает много всего такого, о чем даже Отмонд не догадывается, а главное, знает она, как надолго сохранить молодость и гибкость. И еще он с удивлением воскликнул:

- Если ты беспокоишься о своей молодости, уверяю тебя, долго ты можешь еще даже не вспоминать о той Энгерд!

Рюрик сказал тогда:

- Поговаривают, что уже столько лет сохраняет эта бьеоркская ведьма силу и гибкость девушки оттого, что знается с эльфами и прочими духами. Знает она также некоторые заклятья на тот случай, если придется столкнуться с самими богами…

Гендальф кивнул:

- И то верно. Энгерд сама водит хороводы с духами в кустах возле хутора Гудмунда Рыжего, да вот только лесной нечисти не удается увести ее с собою, а все оттого, что ведомо ей заклятие от тех чар, которые околдовывают любого другого человека. Как нечисть ни старается, ничего ей не удается поделать с этой Энгерд, она же над нею только посмеивается!

Тогда Рюрик заявил, что ему во что бы то ни стало нужно видеть ту ведьму.

- Уж не за любовным ли заклятием в такое время собираешься ты к ней направиться? — проворчал Гендальф, которому эта затея очень не понравилась. — Или не хватает тебе молодой жены? Или чувствуешь приближение старости? Ты же хорошо знаешь — просто так с нею не водятся. Не буду даже рассказывать, чем я расплачиваюсь за ночи, проведенные с Энгерд, но вспомни Одина — ему ведь пришлось отдать один глаз. А за что? За мудрость, которая сделалась для него к тому же еще и головной болью! А ведь Один прекрасно мог без нее обходиться! Порой плата бывает невыносимой! И что еще можешь просить ты, имеющий стольких воинов и такую славу? Мне кажется, боги благоволят к тебе. От добра добра не ищут — это всем известно. Видно, слишком обласкан ты судьбой, если начинаешь задумываться о подобных вещах, сын Олафа. Уж не желаешь ли попробовать нектар Иггдрассиля? Не забывай — всему есть предел, и даже Хед рано или поздно может испытать зависть к тому, кто слишком многого желает… Так не слишком многого ты захотел?

Рюрик ответил:

- Как бы там ни было, я отправлюсь к Энгерд?

Гендальф воскликнул:

- Тебе бы стоило обратить внимание на сына Хальфдана, пока не поздно, а не задумывать всякие глупости. Харальд не дремлет, пока ты посиживаешь на своем валуне!

Рюрик сказал скальду:

- Предупреди Энгерд — я приду к ней.

Жила Энгерд за хутором Гудмунда Рыжего, в местах, где прорастали мхи да кривые болотные сосны, и с той женщиной бьеоркскому ярлу пришлось немало повозиться, прежде чем он добился своего, а все из–за упрямства и изворотливости известной в тех краях ведьмы. И для начала встретила Энгерд гостя, прикинувшись старухой: горб сгибал ее до земли, с носа текло, и бородавками было усыпано ее лицо, шипела она, точно болотная змея, и брызгалась слюной — однако Рюрика это нисколько не смутило. Тогда Энгерд засмеялась, хлопнула в ладоши, и тотчас груди ее оказались грудями девственницы, и живот опал, и горб исчез. И длинные волосы заструились, а смех был молодым и озорным — в таком обличье кружила она голову не одному заблудившемуся в этих местах пастуху. Рюрик, схватив Энгерд за волосы и намотав их на свой кулак, сказал, зачем пришел, и тогда Энгерд взялась над ним издеваться:

- Не к Одину ли думаешь направиться в гости? Но разве нет для этого более короткого пути? Выйди один на один со всем харальдовым войском — и окажешься в Асгарде раньше, чем успеешь о том подумать.

Рюрик не отпускал ее волосы, пока ведьма наконец не согласилась ему помочь:

- В ночь полной луны буду я кружиться на полянах за хутором бирюка Гудмунда. Если не оробеешь — присоединяйся, да развесь уши и прислушайся, когда закричу. Запомнишь мое заклятие — твое счастье, но второй раз я не буду его для тебя повторять! И еще: ты должен полностью обнажиться, как и я, и позабыть про свой стыд!

- Готов я снять даже свою кожу ради того, чтобы снести голову проклятому Рунгу! — поклялся ярл. И с тем они поладили.

В ночь полной луны, когда кусты за полянами осветились ее светом, Энгерд обнажилась и вышла из своего жилища: сделалась она юной девушкой, ее груди были едва видными холмиками, а лоно совсем безволосое. Пошла она плясать и крикнула Рюрику, чтобы тот сбрасывал одежду и следовал за ней, а сама смеялась и приговаривала:

— И все–таки, что за блажь вколотил ты в свою голову и с кем вздумал связаться? Смотри не упусти то, что попираешь сейчас своими ногами. И вот еще что скажу — не стоит благородному водить дружбу со мной и Отмондом — ни к чему хорошему это тебя не приведет!

В то время духи накинулись на них со всех сторон — увидел Рюрик при свете луны, что эльфы и взаправду, как и рассказывают о них, невероятно хороши собой. Воздух наполнился их болтовней, подхватили они его и Энгерд, и хоровод начался. Энгерд крепко держала ярла за руку и шепнула, чтобы как ни хотелось ему, не выпускал он ее руки из своей. Нечисть вертелась и верещала все веселее и громче, у ярла голова пошла кругом, и был он нагим, словно новорожденный, но не чувствовал ни холода, ни стыда — проносились перед ним юнцы и девицы необыкновенной красоты, вот только уши у них были вытянуты, и губы бледны, и пахло от них болотной водой и тиной. И когда хоровод закружился совсем уж сильно и не почуял Рюрик земли под собой, прокричала Энгерд заветные слова, чтобы нечисть навсегда не увлекла их с собой в лес, — и все исчезло.

- Горе тебе, если не успел ты запомнить слова! — сказала Энгерд, поднимая ярла; стояло уже утро, очнулся он, как от долгого сна, и лежал нагим во мху, а солнце всходило над горой Бьеорк. Тотчас вспомнил Рюрик заклятье и хотел уже повторить, но ведьма закрыла его рот рукой:

- Не дело ты затеял! Вот что скажу — против всякой нечисти применяй то заклятье. Но не вздумай ухватиться хотя бы даже за кончик радуги Хеймдалля. А теперь ступай к жене и расскажи ей, как развлекался сегодняшней ночью.

И Энгерд захохотала.

Рюрик же не видел ничего перед собой, кроме вершины Бьеорк, и уж точно домой не собирался. Про себя твердил он услышанное заклятие; и одежда, и кольчуга, и меч его заранее были спрятаны неподалеку. Но и на этот раз добрался он лишь до половины горы.

К вечеру, погнав овечье стадо домой, обнаружил хромоногий Эйольв ярла, угрюмо сидящего на камне. На этот раз мальчишка не прятался, а, подойдя к благородному, вот что молвил:

- Не первый раз вижу здесь того, кто способен попирать ногами всю Норвегию. И сила его такова, что выдерживают плечи эту тяжеленную кольчугу. И рука не дрогнет с таким тяжелым мечом. Нужно от рождения обладать подобной силой. Мне же не поднять и сучка. Вот судьба!

И еще спросил Эйольв, набравшись храбрости:

- Отчего же тогда печалится тот, кому не сегодня–завтра может принадлежать весь Мидгард?

Остались его слова без ответа.

А зимой прибыли к Молчуну Кьятви Богач, Бранд Мучная Борода и Гисли Лежебока, очень озабоченные своей судьбой. Кьятви вот что сказал:

- Не этой, так другой весной к нам пожалует гость. А следом, если ты к нам и на этот раз не присоединишься, то приготовься и сам попотчевать старину Харальда. Но предупреждаем: он ненасытен и с ним немало едоков.

И еще они сказали:

- Ты — сын Олафа. Разве удача отца не переходит к сыну? Вставай над нами, и мы изберем тебя конунгом истинно свободных. Тогда все те, кто потерял свои земли, и те, кто еще владеет ими, примкнут к тебе.

Рюрик сказал:

- Я опутан по рукам и ногам Бьеорк–горой. Как я могу тогда быть вам надеждой?

Гости были давно наслышаны о странностях сына Олафа, но такое услышать просто не ожидали. Когда их потрясение прошло, Бранд воскликнул, едва сдерживая негодование:

- Слова твои в высшей степени неразумны! А если ты действительно считаешь себя сделанным из глины, сидишь на камне, отпускаешь ни с того ни с сего рабов и совершаешь тому подобные вещи, то ты недостоин даже называться благородным ярлом!

И тотчас гости отбыли из его дома. Больше всего они негодовали на то, что сын Олафа полностью бездействует в то время, когда столько известных викингов скопилось у него во фьорде. Между собой они называли Рюрика тупоголовым отпрыском умнейшего отца и еще многими оскорбительными словами, ибо почва уходила у них из–под ног. И также они сошлись во мнении, что Рюрик действительно повредился в рассудке, и решали теперь, что делать дальше и как бороться с Косматым. Забегая вперед, надо сказать, что ничего они так и не решили. Когда они уехали, Эфанда осторожно спросила мужа:

- Отчего ты такой сумрачный? Сказывают, раньше был ты совсем другим. Теперь же все твердишь о своей несвободе, тот, кто известен как последняя надежда свободнорожденных. А ведь Олаф пророчил тебя в конунги!

Рюрик Молчун ответил:

- Отец мой, прежде чем отправиться к Хель, учил, что вся сила в мече. Я же полагаю, что страх — истинный господин Мидгарда. Сама рассуди, Эфанда: рабы и простолюдины боятся своих господ — господа же боятся богов с горы Бьеорк. Что за разница? Страх — вот правитель Мидгарда!

Эфанда сказала:

- Никому не говори об этом, иначе все решат, что ты сошел с ума, подобно Рунгу.

Рюрик твердил, словно не слыша:

- Еще одна тайна в этом мире меня удивляет: Бог, которого распяли, но тем не менее половина мира поклоняется ему. Что же такого Он сделал, что Его так чтут?

Эфанда воскликнула:

- Вот тайна так тайна!

Но она о другом беспокоилась. С тревогой она спросила:

- Что ты будешь делать, если воины уйдут от тебя? А ведь они уйдут, ты знаешь, если им не будет добычи и всякого рода приключений. Они словно дети малые, и недолго их терпение. Пока они верят в твою удачу, но ведь все может измениться, если будешь сидеть сложа руки.

И тогда Рюрик воскликнул:

- А ведь ты права, Эфанда! Не следует складывать руки. Есть еще в доме моем щит деда Сигурда, сколоченный из самого крепкого дуба. Никто никогда не мог проломить тот щит. Может, все дело в том щите?

Едва скрыла Эфанда отчаяние, услышав подобное.

А Харальд, сын Хальвдана, не медлил; его палач достиг большого искусства: многие мятежные ярлы и бонды, спрятавшие свое добро от конунга, не выдерживали пыток и выдавали свои схроны, получая в награду быструю смерть. Харальд ничем не брезговал, но это оттого, что щедро питал серебром и золотом свою дружину. И звали его еще Харальдом Непоседой, потому что не мог он усидеть на одном месте и нескольких дней, торопясь исполнить обещание, данное гордой Гиде. После Хаврсфьорда, едва схоронив убитых, направлял он корабли во все концы страны, и мало кто от него уходил. Дружинники славили щедрость конунга, в палатку к нему мог войти любой из них. Сам же Харальд в походах не делал никакого отличия между собой и своими воинами: греб наравне с простыми гребцами, ел их пищу, спал на голой земле либо в своей потрепанной палатке и в битвах старался быть первым среди первых. Одинаково ловко владел он мечом, как в правой, так и в левой руках, и мог метать два копья одновременно, да так, что они пробивали доспехи на немалом расстоянии. Однажды, рискуя жизнью, снял он со скалы раненого дружинника и притащил его на себе в лагерь. Злые языки за спиной конунга поговаривали, что готов он к самим турсам сунуться, лишь бы превзойти бьеоркского ярла. Впрочем, так оно и было. Во время битвы в Хаврсфьорде, когда дрогнули многие из Харальдового окружения, вырвавшись вперед, оказался он наедине с десятком вражеских воинов, но двумя мечами рассекал их, подобно берсерку, и никто не мог к нему подступиться, пока не подоспела подмога. Когда же Фриндмунд Железноногий укорил Харальда, что не пристало благородному вести себя столь опрометчиво, Косматый ответил ему:

- Конунг надобен для славных дел!

И пошел на Кьятви Богача. В битве при Черных Скалах, в которой Кьятви со своими дружинниками убил многих людей Харальда, Косматый, увидев, что на его воинах пробиты доспехи и оставшиеся в живых снимают свои кольчуги, чтобы легче было сражаться, сам снял свою дорогую кольчугу и бросил ее за борт. Когда один викинг, раненный в обе ноги, встав на колени, взялся целиться в него из лука, никто не мог броситься на помощь и закрыть собой конунга. Все закричали, указывая на опасность, на что Харальд спокойно заметил:

- Это не моя стрела, ибо не может погибнуть конунг от руки презренного отщепенца.

Отбросив свой щит, он не обращал на вражеского лучника никакого внимания. Стрела же, пущенная с близкого расстояния, действительно прошла мимо.

Кьятви погиб, и войско Богача было разбито. Сражались в той битве на стороне

Кьятви и жены его воинов. Оставшиеся после побоища женщины были взяты в плен. Олев и Фриндмунд советовали Харальду отпустить женщин, но конунг ответил:

- Какой резон оставлять волчиц, молоко которых будет напитано ненавистью ко мне и моим детям?

Он кивнул палачу. Но херсиры не соглашались, особенно же возмутился Железноногий. Харальд согласился сохранить жизнь пленницам, однако приказал отрезать им груди, чтобы впредь не смогли они питать сосцами будущих врагов. И приказал отнятые груди скормить собакам.

Тогда старая Сольвейг, мать самого Кьятви, выступила вперед и, обнажив высохшую упавшую грудь, вот что сказала:

- Клянусь тебе, что, если оставишь мне ее, уважив мой возраст, готова я сойтись с самим троллем, чтобы понести от него и вскормить ею истинное чудовище, которое рано или поздно перегрызет твою глотку, осквернитель чужих гнезд!

Харальд на это заметил:

- Если бы другая старуха угрожала бы мне подобным образом, то я только бы посмеялся! Но ненависть этой Сольвейг такова, что она, пожалуй, может выполнить свое обещание.

И приказал убить Сольвейг.

Обращаясь к пленным дружинникам Кьятви, конунг заметил:

- Вы, видно, не наплавались вдоволь на кораблях своего господина.

Палач Косматого в тот день превзошел сам себя: даже бревно, на котором сидели пленники, плавало в их крови.

Затем с множеством воинов окружил Харальд фьорд, в котором скрывался Бранд Мучная Борода, и первым полез на неприступные скалы, несмотря на то что викинги Бороды сбрасывали камни и лили кипящую воду. В той битве поведение его казалось столь безрассудным, что Железноногий воскликнул:

- Судя по всему, сын Хальвдана, тебе наскучили твои победы, и ты вознамерился не сдержать слово, данное дочери Эйнара. Ничем иным я такое поведение объяснить не могу!

Харальд заявил:

- Слышал я, Рюрик, сын Олафа, еще более безрассуден.

И с удвоенной яростью бросился в битву; щит его оказался весь изрублен, копье сломано, он изнемогал от усталости — и тогда Харальд приказал привязать к своей руке меч, чтобы не смог он его выронить. И все войско тем восхитилось.

В той битве почти все викинги Бранда Мучной Бороды были перебиты, а сам Бранд Весельчак с двумя мечами, пританцовывая, бросился на воинов Харальда и так сражался, что никто не мог к нему подойти, пока Харальд наконец не сказал:

- Бешеную собаку молотят и спереди и сзади, лишь бы она издохла. И в этом случае нет ничего предосудительного, если мы отступим и поручим дело копьям и стрелам.

По приказу конунга те смельчаки, которые жаждали схватиться с Брандом, отступили. Мучную Бороду поразило сразу несколько копий. Он еще нашел в себе силы вытащить из груди копье, на наконечнике которого остались волокна его сердца, и воскликнул, прежде чем умереть:

- Хорошо кормила меня моя добыча! Я жирен до самых корней моего сердца!

Так погиб один из самых славных викингов в Норвегии. Харальд посчитал, что битва закончена, и ушел отдыхать в свою палатку, однако воин Бранда по имени Эйрик все еще продолжал сражаться. Воины Харальда устали. Они кричали ему:

- Брось свой меч, Эйрик, и тогда клянемся, что ты уйдешь к Одину только с одного Удара!

Но этот упрямый Эйрик оборонялся, хотя его положение было безнадежно. Все его товарищи либо погибли, либо предпочли сдаться и получить обещанный милосердный удар секирой. В грудь Эйрика вонзилась стрела на излете, тогда он обломил ее у основания наконечника, выразив таким образом свое презрение к воинам Харальда. Он даже сказал при этом:

- Из ваших луков не отправить к Одину даже муравья!

Наконец удалось выбить из его руки меч. Но Эйрик по–прежнему не сдавался и, схватив обломок щита, сражался тем обломком. Он еще нашел в себе силы закричать:

- Собаки! Ни за что вам не одолеть меня!

Фриндмунд Железноногий приказал вывести вперед лучников. Эйрик встал против тех лучников, отбросив щит, совершенно безоружный, с высоко поднятой головой, и по–прежнему твердил, что никому в этой битве будет его не одолеть. Он плевался и всем своим видом выражал презрение.

И тогда херсир Фриндмунд, внимательно посмотрев на Эйрика, неожиданно приказал воинам расступиться и пропустить этого человека. Воины не посмели ослушаться — таким образом, Эйрик, единственный из всех викингов Бранда, остался в живых и выбрался из кольца врагов.

Харальд, узнав о решении Фриндмунда, был вне себя от гнева и приказал херсиру явиться. Конунг воскликнул, не скрывая ярости:

- Я слышал, ты отпустил Эйрика–викинга, вместо того чтобы его убить?

Фриндмунд спокойно отвечал:

- Не понимаю, чему ты удивляешься, сын Хальвдана! Этот проклятый Эйрик явился победителем. Что же мне еще оставалось делать?

Харальд воскликнул:

- Да ты в своем уме?! Он был один и безоружен, а с тобой находилось множество воинов.

Фриндмунд ответил конунгу:

- Хочу напомнить тебе, сын Хальвдана, то, что давно известно людям, пожившим в Мидгарде. Есть на свете вещи посильнее секир, пусть даже заговоренных. Хорошо, если ты ко мне сейчас прислушаешься, ведь рано или поздно придется и тебе столкнуться с тем, о чем ты не имеешь пока никакого понятия.

Харальд слышать ничего не хотел:

- Не может и быть такого, чтобы Эйрик, оставшись один против многих, да еще и с голыми руками, ушел, как подобает победителю.

Фриндмунд ответил:

- И тем не менее Эйрик — победитель!

Конунг приказал херсиру не попадаться

ему на глаза, пока он, Харальд, не успокоится. И даже не дал воинам как следует отдохнуть, и сам неустанно правил рулем своего дракона. Между прочим, спрашивал он у перебежчиков, которых становилось все больше и больше:

- Что там поделывает Рюрик, сын Олафа?

Те отвечали:

- Бьеоркский ярл сидит на камне перед горой.

Многие из окружения конунга, слыша это, смеялись над Рюриком, но Харальд не смеялся. И те из его врагов, которые не успевали бежать, плавали в собственной крови.

Рунг Корабельщик к тому времени совсем постарел. По–прежнему обитал он вдали от всех в хижине на северном берегу Бьеорк–фьорда. От ветра с моря была построена им каменная стена, на нее вешал он сети. Было у него несколько овец, а кроме того, рядом располагался птичий базар, и оттуда добывал он яйца. В тот день лодка Рунга лежала на катках под навесом, а сам он оказался дома. Он заметил ярла, который ходил вдоль берега, выждал, когда Рюрик все–таки подойдет поближе, и сказал:

- Вижу, моей голове долго быть на моих плечах!

Тогда Молчун ответил:

- Послушай, Рунг. У меня столько воинов, что я могу устроить хорошую взбучку самому Косматому, и нисколько не страшусь его, путь даже приведет он всех турсов и троллей Исландии впридачу. Хватит моих сил — один, без всякой помощи смогу я справиться с Харальдом. Также я чувствую, что нипочем мне заделаться и конунгом норвегов.

Рунг ответил:

- А уж я подумал, что ты поумнел, не будешь самонадеянным, как прежде.

Рюрик промолчал на это, и тогда Корабельщик засмеялся и сказал:

- Знаю, что тебя ко мне гонит. Ведь не хвастаться своими берсерками ты сюда заявился! Так и быть, чтобы тебе было хоть как–то полегче, признаюсь — я ведь и сам так и не смог вскарабкаться на эту проклятую гору, хотя не уступал тебе в дерзости, особенно когда был молод. Я во многом тогда преуспел, можешь не сомневаться. А поймал меня на том же самом Хавр Хитрец. Тот Хавр воевал и у Гебридских островов, и на острове Барка — о нем многие слышали как об отличном викинге. К тому времени он совсем уж одряхлел, сидел себе на камне и издевался над юнцами, особенно над теми, кому нужно крылья подрезать, чтобы слишком не хвастались. Я возьми и подступись к нему со своим бахвальством — вот он и послал меня к самой радуге Хеймдалля. С тех пор здорово я прикусил свой язык и понял свою несвободу, хотя Хавр Хитрец просто надо мной посмеялся, и невдомек ему было, какую правду он мне открыл!

Рассказав об этом, Рунг вновь принялся за старое — таким уж он был человеком. Он вот что заявил Рюрику Молчуну:

- Впрочем, ты можешь в любое время все исправить. Забери с собой все секиры, какие только найдешь в Бьеорк–фьорде, а заодно пару–другую заговоренных мечей — жаль, что у тебя всего две руки, благородный. Впрочем, если не одолеть тебе этой груды камней, соберись хотя бы сплавать на край Мидгарда. Постарайся–ка его достичь и убедишься, что подобное сделать гораздо труднее, чем сражаться с Косматым и всеми его людьми или грабить саксов. Если ты хоть на это осмелишься, так и быть, помогу с хорошим кораблем. Или, по крайней мере, удостоишься моей похвалы!

Рюрик тогда невольно воскликнул:

- Хороша похвала того, от которого шарахаются по всей Норвегии добрые люди.

Рунг спросил:

- А тебе важнее одобрение безмозглых бакланов? Я построю дракон, какого еще не бывало, но только тогда, когда ты займешься настоящим делом.

Спросил ярл:

- По–твоему, броситься сломя голову на край Мидгарда лишь затем, чтобы за него заглянуть — стоящее дело?

- Тогда возвращайся высиживать яйца, — заявил Рунг. — И нечего тебе здесь делать.

Он отвернулся и больше с Рюриком не разговаривал.

Харальд с тех пор не прощал Фриндмунда и не раз в присутствии своих воинов укорял его, однако Железноногий отвечал с достоинством:

— Поживи с мое на свете, конунг! Эйрик — победитель! Что я мог поделать?

Попав в опалу, Фриндмунд вел себя достойно и ходил с поднятой головой. А сын Хальвдана вот как расправился с Гисли Лежебокой: конунг знал, что в открытом бою Лежебока весьма опасен. Харальд послал к простодушному Гисли богатые дары и зазывал к себе в Тронхейм, он всячески льстил Лежебоке и превозносил его подвиги. В этом искусстве Харальд превзошел даже своего отца, который и перед унижением не останавливался, если это нужно было для дела. Заявлял Косматый, что не желает даже и вспоминать прошлое, а уж такой великий викинг, как Гисли, непременно должен быть его, Харальда, другом. Он многое еще чего предпринял; Лежебока наконец поверил и появился в Тронхейме с несколькими берсерками. Харальд всех их принял и усадил за стол в своем доме, и как только те уселись, дал знак дружинникам: на гостей набросились со всех сторон. Однако Лежебока успел вскочить. Тяжелой скамьей крушил он все подряд — никто не смел к нему подступиться. Убив многих и захватив их оружие, Лежебока со своими людьми закрылся в доме конунга. И прошло так несколько дней: вина и пищи людям Гисли хватало, они поклялись после такого вероломства держаться до конца. А конунг поклялся никого из них не оставить в живых. Он приказал тревожить их днем и ночью, с тем чтобы не могли Лежебока и его люди отдохнуть: воины Косматого делали вид, что вот–вот набросятся на дом

Такое ожидание очень измучило Гисли, и он сказал своему дружиннику, по имени Гуннар:

- Покарауль у дверей, пока мы немного отдохнем, иначе у нас не хватит сил сражаться.

Этот Гуннар решил спасти свою жизнь Когда Гисли и его товарищи уснули, Гуннар снесся с караулящими за дверью воинами Харальда и сказал им:

- У меня есть слово конунгу.

Позвали самого Харальда. Конунг спросил

- Что же это за слово?

Гуннар ответил:

- Я открою дверь, если моя голова останется на моих плечах.

Конунг сказал Гуннару:

- Даю тебе такое слово!

Гуннар открыл дверь и впустил людей Харальда. Во сне Лежебока был убит, а его викинги схвачены и казнены. Однако воины конунга шептались между собой, что Харальд не держит слова: ведь он поклялся, что разделается со всеми, кто пришел с Лежебокой, а сам сохранил жизнь предателю. Харальд, услышав ропот недовольных, засмеялся и воскликнул:

- Я дал слово оставить на плечах голову этому Гуннару!

И приказал содрать с него кожу.

В тот же год Свард–кузнец сказал Молчуну: — Все беды оттого, что люди начинают заниматься не своими делами. Возьми Торда Льняной Волос — хоть куда был хозяин, а викинг какой! От одного его имени дрожали и на Юге и на Западе, а ведь сгинул! И все из–за своего неуемного упрямства! Он был на тебя очень похож: вобьет себе что–нибудь в голову — и хоть трава не расти. У этого Торда все было, чего ни пожелаешь: я выковал ему хороший меч, и, когда он его вытаскивал, никто к нему даже подступиться не смел. Льняной Волос в споре зарубил самого разбойника Бирга, а затем в поединках, в разное время, еще нескольких, подобных Биргу негодяев, таких, как Косоглазый Соольф, — а уж подобным молодцам, сам слышал, пальца в рот не клади. Женился он тоже, надо сказать, удачно — такую девицу просватал, первую красавицу во всем Упланде. Эфанда твоя хороша — но от Гудрун все с ума сходили, Торд отбил ее у самого Хальвдана, и все это сошло ему с рук, потому что даже Хальвдан его уважал. И вот сходил Торд пару раз к саксам и такой добился славы, такую добычу притащил, что все завидовали, все говорили, что удача сама идет к нему в руки. Дом его уже тогда был полная чаша, и родственников слонялось в том доме хоть отбавляй — он всем помогал, даже самым дальним, — вот каким был богачом. А уж коров и овец у него столько паслось, что рабов не хватало, чтобы за стадами присматривать. Да коровы–то одна к одной! И взбрело ему в голову еще завести себе табуны; взял и завел — славные лошадки у него были, по всей Норвегии славились его лошади. Он ведь и торговцем сделался знатным! Да вот только однажды у арабов приглядел он белого жеребца с черной звездочкой во лбу. Торд пытался сторговаться с хозяином, чего только не сулил — да тот ни в какую: жеребец, оказывается, родился один такой на весь Мидгард. Вернулся Торд ни с чем — и с той поры как его подменили. Заболел, ничего его не радует: ни жена, ни стада — бредит одним лишь тем белым жеребцом, а на свои табуны и смотреть не хочет. Все и взялись шептаться, что повредился Торд в рассудке, — да так–то оно на самом деле и было. Его и отговаривали, и удивлялись, что ему еще надо, какую блажь в свою голову вколотил, да все без толку! На том проклятом жеребце он и пропал. Начал заговариваться, все у него из рук валилось. Сделался угрюмым да молчаливым, ходил неприкаянным. Даже трясся, так хотелось ему этого жеребца: есть, пить перестал. А потом собрался в поход к арабам — и как в воду канул. Ни слуху от него ни духу уже столько лет, а жаль. Отличный воин и человек смекалистый. Вот только сгинул совершенно бесславно. Вот как оно бывает!

Кузнец еще хотел начать сагу о Виге Бледнолицем, которого погубила игра в кости, да только Рюрик его перебил:

- Хотел бы я заговорить щит, — сказал Рюрик кузнецу. — Не знаешь ли ты, как можно заговорить и щит?

Свард посмотрел наа сына Олафа и вот что сказал:

- Нет! Не кончится это добром.

Прошло еще какое–то время, и Визард посоветовал угрюмому ярлу:

- Собери пир, ибо многие желают развлечься. Чем ближе к нам подбирается Косматый, тем труднее всех держать в неведении, — порадуй людей хотя бы угощением!

Нехотя Рюрик собрал пир. Его же воины обрадовались. Они надеялись, что вскоре не придется скучать им с Молчуном, — а то, что он пока бездействует — так еще и отец его, Олаф, до поры до времени никому ничего не сообщал о своих замыслах. Так что многие верили — встреча с Харальдом не за горами. Правда, некоторые из тех, кто уселся тогда за столы в предвкушении хорошей выпивки, были проницательнее прочих и, поглядывая на сумрачного ярла, шептались, что не пора ли, пока не поздно, переходить им от сына Олафа к сыну Хальвдана. По крайней мере, Косматый не такой странный человек, он–то не сидит на месте в беспричинных раздумьях, а щедро поливает кровью долины и фьорды Норвегии — там истинное веселье для воинов, там есть где разгуляться их силе. То был еще только шепот, и сомневающиеся прятали свои глаза от Рюрика. Остальные надеялись погулять как следует. Но правду говорят: никогда не получится то, что затевается неискренне. Злосчастное застолье у многих осталось в памяти, а все началось с того, что уж очень буйно повел себя на нем некий Свенельд. К слову сказать, этот Свенельд имел сварливый и злой характер, а когда выпивал, становился вовсе невыносим. Будучи берсерком, во многих поединках по всей стране он убивал честных людей и завладевал их добром и женами — и пока все это сходило ему с рук. Сам Харальд обещал его повесить. Свенельд объявился в Бьеорк–фьорде совсем недавно и уже многим нанес оскорбления. Так, вызвав на поединок кузнеца Торкваля, сильно его искалечил. Правда, на этот раз пришлось Свенельду откупиться, иначе люди хотели его судить на месте — тинг в то проклятое время не собирался. На пиру у Рюрика Свенельд, перебрав лишнего, вызывал против себя всякого, кто осмелится выйти; но все знали, что выйти против безумного — значит, не доев, не допив, тотчас встретиться с самой Хель. Свенельд, видя, что никто не решается схватиться с ним в поединке, начал вспоминать былые подвиги.

И, подойдя к молчащему ярлу, принялся их перечислять. Хвастался он своей секирой и утверждал, что, владея искусными приемами, известными только ему одному, срубил он ею не менее сотни голов, в том числе и голову епископа Равеннского, и еще дюжину голов не последних в Англии и Ирландии людей. И кричал при этом, что сам Гарм поплатится башкой, если вздумает с ним, Свенельдом, схватиться, Ёрмунганд лишится своего жала, и нипочем ему, Свенельду, так же сразиться и с великанами.

Так он кричал потому, что был сильно пьян. Всем он порядком надоел, но никто не собирался ему перечить — все смотрели на ярла. Рюрик очнулся, ударил кулаком по столу и сказал:

— Заберись тогда на Бьеорк–гору!

Пьяный сплюнул и отвечал, что нет ничего проще. Несмотря на то что была глухая ночь, берсерк распахнул дверь дома, в котором они пировали, и отправился на гору, помахивая секирой. При этом он пел хвалебные песни самому себе и сквернословил. Напрасно пытались его отговорить — Свенельд всех отталкивал, похвалялся бесстрашием и клялся, что готов схватиться сейчас с кем угодно.

Утром рыбаки нашли тело Свенельда; берсерк валялся на камнях у залива, зубы его оскалились, а в глазах застыл ужас. Был он весь перебит и окровавлен, а секира валялась возле. Видно, летел он с самой вершины. Те, кто его увидал, сразу поняли, что это не к добру. И побежали сказать об этом Рюрику, а несколько человек осталось караулить тело от птиц и зверей, пока не явится ярл с людьми. Стоит сказать, что на глазах у этих караульщиков мертвец принялся опухать и чернеть и сделался он настолько тяжел, что, когда пришло время нести тело, шестеро дюжих молодцов подняли его с великим трудом. Явившийся вместе со всеми Отмонд подсказал, что берсерка нужно захоронить в самой глубокой могиле, которую только удастся вырыть, и закрыть вход в нее самым большим камнем, который удастся поднять, а также насыпать над мертвецом каменный холм и сделать это как можно скорей до наступления ночи. Так как людей собралось много, то сразу взялись они за работу — вырыли глубокую могилу и опустили в нее берсерка. К вечеру он сделался совсем непохож на себя; глаза его страшно выкатились, язык вывалился, и стал Свенельд настолько большим, что с трудом поместили его в могиле. И был уже берсерк черен, как Хель. Положили к нему его секиру и привалили огромный валун, а затем насыпали над могилой каменный холм, как и велел Отмонд. И торопились управиться до заката. Похоронив так Свенельда, все разошлись с облегчением, потому что боялись его, и многим он причинил зло. Но радоваться долго никому не пришлось.

Возле Бьеорк–фьорда в Тенистой Лощине был хутор Ингяльда Работника. Женой у него была веселая молодая Далла. Хозяйство Ингяльда было зажиточным, сам он славился как хороший хозяин, жена ему помогала, и не было ни у кого такого чистого, звонкого голоска, как у Даллы. Знала она многие песни, муж не мог на нее нарадоваться. Вскоре после смерти Свенельда отправилась певчая птичка на другой хутор к своей сестре, да там задержалась на два дня. Вернувшись же, обнаружила, что словно кто–то огромный ходил по крыше, — крышу всю переломало. Внутри дома тоже все было переломано: столы и лавки — а сам хозяин лежал мертвым со сломанным хребтом и выдавленными глазами. Те, кто прибыл с Бьеорк–фьорда помочь Далле, ужаснулись такому разгрому. Мало того, что убили хозяина, но и все его овцы оказались передушены, и коню кто–то вспорол живот. После такого случая Далла перешла жить к родственникам, а хутор бросили, сделался он нежилым.

На другом хуторе, на котором хозяйствовал Транд Острый Локоть, случилось то же самое: хозяина и его жену убили подобным образом. Спасся лишь их сын Тормак, которого не оказалось дома. По снегу из того разоренного хутора к фьорду вели огромные следы, и по тем следам работники Транда вышли на берег — там следы затерялись среди камней.

С тех пор хозяева дальних хуторов жили в страхе и запирали все свои ворота и двери на самые крепкие засовы, никому не доверяли и дрожали ночами.

В одну ночь постучали в дом Рыжего Гудмунда, он жил бирюком и слыл человеком не из трусливого десятка. Гудмунд схватил меч и приготовился ждать. Кто–то тем временем, не достучавшись, взялся залезать на крышу. Залез — и давай проминать ее конек. Доски так и трещали, и все начало сыпаться на голову хозяина. Тот сказал, страшно рассердившись:

— Будь это даже последняя нечисть, а все же выйду во двор, погляжу, кто там так ужасно безобразничает.

И вышел во двор с мечом — в то время показалась луна. Гудмунд поднял голову и увидел на крыше Свенельда: тот страшно скалился и таращился своими мертвыми глазами. И оттого, что увидел Гудмунд в свете луны глаза мертвеца, сделалось ему так страшно, что с тех пор он стал очень бояться темноты. А тогда он бросил свой меч и кинулся бежать что есть мочи по снегу не разбирая дороги. Свенельд же, скача по крыше, громко хохотал, луна освещала его лицо и космы, и был он велик и ужасен. Он не преследовал хозяина, но все переломал в его доме и передушил весь скот. Гудмунд прибежал в Бьеорк–фьорд к дому ярла ни жив ни мертв, и от него люди наконец узнали, кто расхаживает по окрестным хуторам и совершает такие злодеяния, а ведь грешили на рюриковых викингов и особенно на ладожских русов.

С тех пор местность возле Гудмундова двора сделалась безлюдной. Правда, нашелся один человек из дружины Рюрика, Грим Мухолов, человек бесстрашный и очень рослый. Он отправился на хутор Гудмунда, прихватив с собой меч по имени Неотразимый, — он надеялся одолеть мертвеца и приложить отрезанную голову Свенельда к его же ляжкам, а затем сжечь, как посоветовал Отмонд. Ушел он, и не было его несколько дней, и когда люди ярла и воины с Лосиного Мыса прибыли на тот злосчастный хутор, то увидели, что Грим мертвым лежит на совершенно разгромленном дворе, и даже тяжелые дубовые ворота там скинуты с петель, и взрыт весь снег возле домов и сараев — видно, что шла там битва. Грим очень опух и сделался черным, глаза его выкатились — и решили его тотчас сжечь. Отмонд впоследствии сказал, что вовремя нашли и сожгли Грима, иначе сделался бы он таким же, как и Свенельд, и двух мертвецов в округе оказалось бы больше чем достаточно.

После того случая бонды и работники еще больше начали бояться Свенельда, и всем он чудился днем и ночью — в разоренные им хутора никто так и не возвращался. Воины признали, что им ничего не стоит схватиться хоть с тьмой живых врагов, но кровь застывает в жилах от одной мысли, что придется сражаться с самой что ни на есть настоящей нечистью. Проклятый берсерк тем временем, подобно бешеному волку, передушил много скота и не одному коню вспорол брюхо. Следы его видели уже во многих местах: они были огромными, точно у тролля, и всякий раз уводили к прибрежным камням; ясно было, что каждую ночь вылезает он из своей могилы.

Наконец принялся подбираться он к самому Бьеорк–фьорду, и все горько сетовали, что после Грима Мухолова не найдется теперь и по всей Норвегии храбреца, способного схватиться с таким страшным чудищем.

Бьеоркский ярл по обыкновению сидел на своем валуне. Его же люди очень страдали от страха. После того, как совсем недалеко от дома самого ярла была растерзана малолетняя дочь бонда Сельмунда, вышедшая ночью помочиться во двор, стало ясно, что даже заклятия и заговоры Отмонда не имеют против Свенельда никакой силы, — а уж Отмонд сильно старался в последнее время! Бонды прибыли к дому Рюрика и принесли с собой растерзанную девочку.

Ярл вышел к ним и спросил:

- Чего вы хотите?

Сельмунд не смог тогда сдержать слез и, показывая на то, что осталось от замученной дочери, вскричал:

- Очнись, свободнорожденный! Сдается нам, в другом мире пребываешь ты, пока здесь творится такое. Словно не касается тебя наше несчастье, и горе наше тебя совершенно не трогает.

Другие бонды поддержали его:

- Свенельд — причина нашему горю. Ты — господин фьорда и обязан что–нибудь предпринять.

Бонд Стари Большая Ладонь сказал Рюрику:

- Хочешь не хочешь, а придется тебе бороться с нечистью, хотя дело это почти безнадежное. Нужно убить Свенельда!

Ярл воскликнул:

- И только!

Бонды посчитали, что сын Олафа издевается над ними, и возмутились:

- Не стоит благородному смеяться! Грим Мухолов не смог одолеть мертвеца, и любой храбрец в Бьеорк–фьорде дрожит только при упоминании имени Свенельда, а ты, ярл, восклицаешь «и только».

Рюрик сказал:

- Идите по домам.

Встревоженной жене сказал Рюрик:

— Страх мой обитает за пределами Мидгарда! Поэтому не тревожься о прогулке, которую я совершу

Сказав это, он начал собираться: надел заговоренную кольчугу Гудмунда, взял с собой Свардов меч и щит своего деда. Люди в его доме с надеждой и тревогой следили за всеми этими приготовлениями и удивлялись хладнокровию, с которым собирался их господин. Отмонд сказал, что все–таки следует захватить с собой десяток–другой опытных воинов, — уж недостатка в них в Бьеорк–фьорде нынче нет. Советовал он взять Стеймонда Рыжеусого, а также Сторольва Хитрую Щуку. Однако ярл отказался. И все бонды тогда признались, что пойти на живого мертвеца есть самая большая храбрость, какая только присуща человеку. И уж если Рюрик на это решился, он есть первый среди первых.

Тем временем сын Олафа направился прямиком к могиле берсерка и торопился поспеть, с тем чтобы застать его там до ночи. Дойдя до того места, он увидел, что многие валуны из тех, что тогда положили на могилу, уже разбросаны по сторонам. Рюрику было силы и сноровки не занимать — он быстро раскидал оставшиеся камни. Когда показалась луна из облаков, стало видно, что камень, прикрывавший вход в могилу, зашатался. Ярл постарался крепко встать ногами, ибо повсюду еще оставались мелкие камни. Наконец луна осветила Свенельда, оскаленного и косматого, и та секира на длинной рукояти, которой он так хвастался и которую так неосмотрительно положили тогда к нему, была у него в руках. Рюрик уже успел приготовиться — и здесь пошла у них битва не на жизнь, а на смерть; из камней высекались искры, и сын Олафа, хоть и владел многими приемами, начал уставать, пот заливал его. Свенельд наседал, и более всего он донимал своими звериными криками; то были жуткие вопли, и разносились они по всему берегу. Слюни мертвеца разлетались и попадали ярлу в лицо, он вынужден был утирать их. Но Рюрик все же нашел в себе силы воскликнуть:

- Не скальдом родился ты, Свенельд, но недоумком, если даже слова твои нечленораздельны. Видно, что воешь ты от бессилия что–либо сложить. Я же, по крайней мере, умел раньше складывать неплохие висы.

Свенельд тогда так рассвирепел, что даже вопить перестал и набросился на ярла с новой силой, а сила та была поистине нечеловеческой. Камни так и катились из–под ног, и искры сыпались не переставая. Но вот они перестали обмениваться ударами и ненадолго отступили друг от друга. Свенельд зарычал:

- Взгляни на меня, сын Олафа. За моей спиной сама Хель, и не знаешь ты того, чего знаю я. А я знаю то, что еще лишь половину своих сил израсходовал в поединке, ты же едва держишься, колени твои дрожат. Недолго тебе осталось. И напрасно ты появился, ведь придется тебе покинуть Мидгард и вместе со мною разделить холод могилы. Ты пропадешь до времени, ибо связался с силой, которую не одолеть. Так, зря пропадет твоя свобода, благородный!

Рюрик засмеялся, услышав подобную речь, чем очень удивил мертвеца. Свенельд спросил:

- Отчего ты смеешься?

Ярл сказал:

- Если ты о свободе, Свенельд, то мне нечего терять того, чего нет!

После этого отбросили они оружие и взялись душить друг друга и кататься по камням, и Свенельд одолевал, изо рта у него шло невыносимое зловоние, слюна была поистине ядом. Рюрик задыхался, Свенельд же, взобравшись на него и схватив его за шею своми пальцами, настолько холодными, что холод камня казался в сравнении с ними жаром, спросил:

- Неужели не страшно тебе? Разве не цепенеет твоя душа, когда соприкасаешься ты уже с самой Хель и не вырваться уже тебе из моих объятий? Или ты не боишься меня?

- Поистине, страх — господин Мидгарда, — ответил Рюрик. — Но что ты в сравнении с горой Бьеорк?

И, вспомнив заклятие Энгерд, произнес его, и, ощутив вдруг силу, повалил Свенельда, и, рукой наткнувшись на древко его секиры, ударил той секирой, как он, бывало, ударял по крепкому черепу медведя, и вогнал мертвецу его же секиру ему в череп, а затем мечом снес Свенельду голову и приложил ее к его ляжкам. И только здесь он заметил, что начинает светать, и понял, что бились они всю ночь. Между тем уже бежали к холму люди: среди них были викинги Рыжеусый и Хитрая Щука, кузнец Свард и Гендальф и многие его работники. Все они, увидев поверженного Свенельда, несказанно радовались победе ярла. Разглядев, каким огромным был мертвец, они твердили, что Рюрик теперь — первый викинг во всей Норвегии и слава его, без сомнения, пойдет очень далеко. Кроме того, и Щука, и другие сказали, что теперь Рюрику ничего не стоит расправиться и с Харальдом — пусть только кинет клич среди свободнорожденных. Они бросили к его ногам ту страшную секиру, а Рюрик поднял голову на гору Бьеорк — солнце осветило ее лысую вершину. Тогда, схватив секиру, Рюрик Молчун неожиданно направился к хижине Корабельщика, которая стояла недалеко отсюда, чем нимало удивил собравшихся. Никто не рискнул отправиться за ним следом. Все так и остались стоять в недоумении. Гендальф воскликнул:

- Не собирается ли ярл расправиться также и с этим колдуном и возмутителем? То–то будет славно!

Викинги с ним согласились: давно уже шли слухи, что не кто иной, как Рунг, навел на молодого ярла самую настоящую порчу.

Рунг, увидев ярла с секирой, вот что насмешливо вскричал:

- Не иначе придется мне распрощаться со своей головой!

Но Рюрик, бросив секиру возле его ног, признался:

- Я пришел за другим.

Этот сумасшедший Рунг не смог сдержать своей радости. Он воскликнул:

- А ты не безнадежен, сын Олафа!

Ни один из людей фьорда не знал, о чем там договорились Молчун с известным упрямцем, но все решили, что Рюрик наконец–то начал готовиться к походу, ибо, появившись в доме ярла, Рунг сразу же послал пятьдесят викингов в лес за самыми высокими соснами. Бьеорк–фьорд пришел в большое движение. Никто не сомневался в том, что теперь выступит ярл против Харальда.

Вскоре стало известно, что Корабельщик к тому же взялся строить и самый большой корабль, который когда–либо видели фьорды Норвегии. На строительство должно было уйти много времени, но воины не роптали и с радостью взялись за дело. Даже те, кто подумывал уже переметнуться на сторону Харальда, остались на Лосином Мысу. У них у всех в то время была работа. Этот корабль должен был быть во всем удивительным: достаточно сказать, что до пятидесяти воинов с каждой стороны должны были поднимать и опускать необычной длины весла, а одного паруса для его мачты хватило бы на добрый десяток парусов для обыкновенных кораблей. Когда закладывался дракон, то, назначая расстояние от штевня до штевня, Рунг отмерил пятьдесят шагов, и еще в каждую сторону отмерил по пять шагов, прежде чем посохом начертил на песке размеры. Старые викинги и бонды говорили, что в жизни еще такого не видели. Поначалу они посмеивались и утверждали, что Рунг явно не в себе. Они взялись предупреждать Рюрика–ярла, что невозможно построить подобный дракон, но тот никого не слушал. Когда же бревна были высушены и готовы к работе, и по указанию мастера заложили киль, многие языки приутихли, и прежде сомневающиеся теперь почесывали свои головы. Слух о строящемся в Бьеорк–фьорде небывалом корабле быстро распространился по всей Норвегии. Услышав о нем, Харальд Косматый сказал своим людям: «Не побрезгую я этим кораблем», — и уверяя всех, что в скором времени Большая Птица, как уже называли этот корабль, и земли Рюрика Молчуна будут принадлежать ему. И подбирался все ближе.

Перед Бьеорк–фьордом лежали земли свободного ярла Кара Толстого. Косматый подослал тайно к бондам Кара своего херсира Олева.

Олев встретился с бондами в условленном месте, попросив их прийти с кубками. Бонды пришли, но недобро посматривали на Харальдового посланника, а один из них, Сверг, встал, схватившись за свой пояс, и сказал надменно:

- Никогда еще эти места не видели, чтобы наши люди склоняли свои головы перед всякими самозванцами, пришедшими из Упланда, пусть даже ныне и могущественными! К тому же, откуда знать, может быть, ярл Бьеорк–фьорда возьмет верх не сегодня–завтра над Харальдом?

Олев сказал:

- Бьеоркский ярл Рюрик все эти годы сидит сиднем у себя в фюльке, а разве кто–нибудь может упрекнуть в бездействии нашего конунга? Днем и ночью Харальд на ногах и, подобно Слейпниру, появляется то здесь, то там, мудрость его и удача всем известны! Харальд, если захочет, все здешние скалы покроет щитами своих воинов. Подумайте: если Кьятви Богач, Бранд и Лежебока не устояли перед ним, разве сможете вы долго продержаться?

Сверг воскликнул:

- Харальд отрезает груди женщинам и не брезгует убивать старух!

Олев заметил:

- Я слышал, женщины здешних мест весьма плодовиты. Не одна ли из них была кормилицей самому Ауну? Каждая еще сможет выносить и выкормить с десяток будущих воинов. Если, конечно, здешние бонды поведут себя благоразумно.

Бонды смолчали, а Олев сказал, хлопнув в ладони:

- Вижу, что вы захватили с собой кубки, как я и просил, — это добрый знак. Ведь я привез с собой то, что щедро питает любое благоразумие.

Все тот же Сверг сказал:

- Никогда я не слышал, чтобы от вина, которое приготовил нам конунг, голова становилась ясной!

Олев ответил:

- От такого вина наполнится мудростью даже младенец. Не сомневаюсь, что головы ваши прояснятся.

С этими словами он насыпал из своего мешка в каждый поставленный перед ним кубок драгоценные камни и серебряные монеты.

Бонд по имени Дальв, быстро сообразив, что к чему, пощупал свою голову и воскликнул:

- Вот беда! Не совсем еще она прояснилась.

Олев кивнул и наполнил его кубок доверху.

Бонд Сверг остался верен своему ярлу, он перевернул кубок, монеты покатились по столу.

Олев сказал:

- Нужно быть последним глупцом, чтобы выплеснуть столь божественный напиток. Что же, ты сам выбрал свою судьбу.

Сверг ответил посланцу Харальда:

- Моей судьбе позавидует любой честный человек.

И вышел из дома, в котором они собрались. Когда Сверг выходил, то бонд Эдвальд догнал его и сокрушаясь произнес:

- Что же делается такое среди людей фьордов! Поистине, серебро Харальда — это подарок Адвари, и не будет от него добра!

Сверг посмотрел на Эдвальда и заметил:

- Не оттого ли ты сокрушаешься, что единственный из нас не захватил с собой кубка? Возьми тогда мой, мне он уже будет не нужен!

И Эдвальд поспешно вернулся к остальным, а Сверг не успел с крыльца спуститься, как люди Олева ударили его ножами в спину. Кровь пошла у него горлом, но он успел сказать, захлебываясь ею:

- Вот истинное вино сына Хальвдана!

Что же касается дел в Бьеорк–фьорде, то в один день викинги, не занятые на строительстве дракона, развлекались неподалеку: метали копья в сухую сосну и бились на кольях и деревянных мечах. Не занятые в игре подбадривали удальцов и спорили, кто из них ловчее и удачливее. Однако Рюрик даже не смотрел в их сторону, а следил за тем, как ловко работает Корабельщик. Рунг тогда сказал, ненадолго отрываясь от работы:

- Слышал я, в детстве интересовался ты городами и совершенно измучил Отмонда, заставляя его рассказывать тебе об Асгарде?

Рюрик ответил:

- Византийский правитель показывал мне Миклагард, и не скрою — мое сердце тогда сильно билось. Я вспомнил свою прежнюю клятву. Но сейчас мне не до этого! Может быть, прав Гендальф — мало ли о чем мечтают в детстве?!

Мастер посмотрел на свой топор, потом на ярла и сказал:

- Кто знает. Хоть твои руки и привыкли к секире, вижу, не без интереса следишь ты за моей работой.

Рюрик сказал:

- В этом нет ничего удивительного. Мои люди с удовольствием наблюдают за твоим ремеслом.

Рунг ответил:

- Не сомневаются твои викинги, что при помощи этого корабля они многих лишат жизни или оставят нищими. Так что интерес интересу рознь. Но что касается тебя, то хотелось бы мне верить — не случайно ты передо мной топчешься.

Рюрик сказал:

- У меня много других забот.

Рунг ответил:

- Это не повод, чтобы забывать о клятве, пусть даже детской. Вот только о чем хочу предупредить тебя, если когда–нибудь все же задумаешь строить Асгард: здесь не место для подобных замыслов. Начнем с богов: Один и Тор обманули того, кто возвел им город на вершине Иггдрассиля, вот почему им самим недолго осталось пировать в чертогах. Дед твой также обвел вокруг пальца бывшего здешнего правителя — выманил Астрима из фьорда и убил его, лишь бы завладеть этим местом. Сигурд хорошо знал — гора Бьеорк будет охранять и его самого, и его потомков, потому что никто не отважится сюда сунуться. Конечно, все здесь прославляют до сих пор хитроумие и смекалку Сигурда, точно так, как радуются Одину, в свое время ловко обманувшему великана. А ведь тот пришел к асам не с палицей, а с гвоздями и скобами и честно выполнил договор. Вот почему я уверен: нет никакого толку возводить здесь что–либо стоящее, ибо эта земля пропитана обманом и люди ее ни о чем не думают, кроме как о собственной выгоде. За примером далеко и ходить не надо — оглянись только на своих удальцов, которые с утра до ночи тем развлекаются, что мечут копья и от души дубасят друг друга. Так что ярлу, мечтающему о настоящем Асгарде, надобна иная земля.

Рюрик ответил:

- Любая земля берется мечом.

Рунг вот что сказал:

- Устал я отвечать всяким недалеким мужланам: мечом не поставить надежную каменную кладку и не возвести стены, которых не коснется Рагнарёк. Для вечности нужен иной раствор.

Ярл спросил:

- Что ты хочешь этим сказать?

Фергюнсон сказал:

- Только то, что Строителя приглашают, а не является он, подобно рыскающему в ночи волку.

Рюрик воскликнул:

- Речи твои многомудры, и приходится мне часто задумываться над тем, что ты хотел сказать. Ты же не утруждаешься растолковать их.

Рунг сказал упрямо:

- Земля здешних фьордов тесна для истинных замыслов!

Рюрик ответил:

- Если это и правда, что толку в том, что ты сейчас мне говоришь? Бьеорк–гора держит меня за горло и не выпустит, хоть куда от нее беги. Хоть на край света.

Мастер ответил:

- Возможно, так оно и будет всю твою жизнь. А возможно, все изменится. Что ты тогда станешь делать?

Ко второй весне на носу Большой Птицы Рунг искусно вырезал орлиную голову; она смотрелась грозно, из открытого клюва высовывался узкий язык. Викинги Рюрика потирали руки, вот только Визард не радовался, хотя никто не сомневался, кого поставит ярл за руль Птицы. По мере того как корабль успешно строился, кормчий все больше мрачнел. Наблюдая за тем, как часто теперь сын Олафа находится возле того корабля, он сказал Гендальфу:

- Все это не к добру! О чем там ярл разговаривает с Рунгом, нам неизвестно, но чувствую — не будет из этого никакого толку!

Гендальф, согласившись, ответил, что хоть Рюрик и герой, и скальд, и складывает великолепные висы, но и ему, Гендальфу, сдается, что ярл намерен возвратиться в детство, ибо постоянно он в последнее время заводит разговор о крае Мидгарда. А ведь только будучи малым ребенком интересовался он всякими небывальщинами! Если действительно Рюрик надумал отбыть туда, то это безумие, на которое не способен был даже Инвар Разоритель Гнезд, — а уж Инвар остался в памяти как известный бродяга, которому на месте не сиделось. Даром, что он в конце концов сгинул.

Визард еще больше встревожился, когда услышал об этом, и поспешил к ярлу. Кормчий спросил Рюрика с большой тревогой:

- Интересно знать, куда направишь ты Птицу, когда все завершится? Сдается мне, что замыслил ты не дело и пошел на поводу у человека, о котором известно что говорят во всей Норвегии.

Ярл спросил:

- Чего же ты от меня хочешь?

Визард сказал:

- Хочу, чтобы такой храбрец, как ты, спустился на землю, — и чем раньше, тем лучше. Ибо под угрозой уже наша свобода!

Рюрик тогда взялся за свое:

- Скажи, Визард, как могут быть свободными сделанные из глины?

Визард не сдавался — он уже не раз слышал подобные речи от сына Олафа:

- Раньше я говорил твоему отцу, что нужно помириться с Рунгом, ибо он самый лучший мастер в Норвегии, но теперь все бы отдал за то, чтобы не принимался он за строительство. Ибо, зная его упрямство и то, что он давно не в себе, предположу, что Рунг все–таки добился своего и заключил с тобой сделку. Вот только ты никому не говоришь об этой сделке — а ведь опасно оставлять всех в неведении. Сдается мне, что не к Харальду замыслил ты отправиться с таким кораблем, — а ведь твои викинги не простят тебе этого.

Рюрик ничего не сказал и кормчий продолжил:

- Кроме того, как может тот, кто победил мертвеца, считать себя сделанным из глины и говорить всякую подобную чушь? Ведь все знают: схватиться с нечистью — достойнейший подвиг, который только может совершить храбрейший. И отец твой, и дед, без сомнения, гордились бы тобой. Прошу об одном — очнись. Или, по крайней мере, всем объяви, что ты собираешься затевать.

Рюрик сказал:

- Об этом я объявлю позднее. Довольно с тебя.

Он дал понять, что не потерпит дальнейших расспросов, и по–прежнему дни проводил там, где строилась Птица.

Рунг со своей стороны не раз напоминал бьеоркскому ярлу:

- Надеюсь, ты не собираешься изменить данному слову? Я, как видишь, помню о своем.

Этот Фергюнсон всю душу вкладывал в работу. Было непонятно, когда он спит и что ест, здоровые работники валились с ног, но неумолимый Корабельщик всех торопил. И вот пришел день, когда поставили Птицу на катки. Поглядеть на это зрелище пришли со всех хуторов Бьеорк–фьорда: воинов, бондов и прочих зевак оказалось полным–полно. Когда Стейв из Тенистой Лощины — самый длинный человек в Бьеорк–фьорде — подошел к Птице и встал рядом с килем, то вытянутой рукой не сумел дотянуться до края борта. Для викингов же было одно удовольствие наблюдать за постройкой или принимать в ней участие. Они удивлялись мастерству Рунга и в один голос говорили, что с таким кораблем Рюрик завоюет любые земли и не страшен им теперь и флот Харальда Косматого. Они продолжали славить решительность Рюрика Молчуна и готовились к походу. Стеймонд Рыжеусый и Сторольв Хитрая Щука уже не скрывали, что утомились от долгого сидения. Все гадали, куда пойдет Молчун за добычей после того, как будет покончено с Харальдом — в Ирландию или в Италию — а в том, что корабли саксов, а также корабли Кнута Норвежца, который в то время охранял ирландцев с моря, не устоят против них, никто из берсерков не сомневался. Все славили хитроумие Рюрика, сумевшего договориться с таким упертым бараном, как Фергюнсон, и были уверены — Молчун обвел вокруг пальца выжившего из ума старика. Вот потому–то ярл так долго и отсиживался во фьорде! Здесь он проявил себя как достойнейший сын своего отца и только выиграл. Так что удальцы руки потирали. Только Визард ходил как в воду опущенный.

Когда Птицу спустили на воду, случилось то, чего больше всего кормчий и боялся: бьеоркский ярл всем объявил, что собирается отправиться на край света, по которому проходит конец океана и куда не забирался даже Инвар. Он самым серьезным образом заявил воинам и бондам, что хочет заглянуть в пасть Ёрмунганду. И сказал также, что только на таком условии Рунг согласился построить столь великий корабль, и он, Рюрик, как сын Олафа, не может нарушить данного слова. А посему те, кто пожелают, пусть отправляются вместе с ним за Исландию дальше на Север, неизвестно куда и неизвестно зачем.

Как только викинги услышали это, многих точно молния поразила. Точно их ударил своим молотом Тор — вот как они были потрясены. Они отказывались поначалу верить, некоторые из них кричали:

— Когда это было выгодно, Олаф нарушал данное слово!

Но Рюрик явно не шутил. Наконец даже отъявленным тугодумам стало окончательно ясно: самый храбрый ярл в Норвегии всерьез заболел. Многие тотчас объявили Рюрика Молчуна спятившим, и Лосиный Мыс взволновался; неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы все не помнили, что Рюрик — победитель Свенельда и герой, каких мало.

Однако первым, кто увел свои корабли с Лосиного Мыса, был Сторольв Хитрая Щука, прежде клявшийся ярлу в самой преданной дружбе. Он всегда держал нос по ветру, чувствовал себя обманутым и сказал своим людям, что теперь уж точно Харальд завоюет всех норвегов, и, пока не поздно, пора направиться в Исландию. Многие известные викинги также начали готовить корабли к отплытию. Они плевались и говорили, что если бы только знали, что сын столь известного и хитроумного человека докатится до такой глупости, то не стали бы иметь с ним никакого дела. И говорили также, что им стыдно за себя, — Молчун водил их всех за нос, а они даже и представить себе не могли, что у бьеоркского ярла так далеко зашло дело с головой. Все они теперь горько сокрушались, что потратили зря драгоценное время, не сомневались в победе Косматого и думали лишь о том, как спастись. Они очень торопились.

Визард не скрывал горечи, видя, как погибает дело Олафа. Он не уставал упрекать ярла:

- Ты забыл о словах отца, Рюрик, и вскоре об этом пожалеешь. Беда всем нам: последняя надежда улетучилась, и теперь если только боги с Бьеорк–горы возьмутся нам помогать… Правда, с нами ли они — в этом я уже сомневаюсь.

И еще он сетовал, намекая на Рунга:

- Хорошего же ты выбрал себе советчика!

Рюрик ответил, что он делает то, что делает.

А Стеймонд Рыжеусый, отплывая, сказал еще остающимся викингам:

- Нужно вам теперь думать, как быстрее убраться отсюда. Еще немного — и будет поздно. Гнездо Олафа обречено — это и слепому видать.

Стеймонд советовал всем перебраться в Исландию, где много свободной земли, — рука Харальда не скоро дотянется до этого острова. Рыжеусый зазывал за собой всех колеблющихся и многих убедил. Он продолжал твердить всем, кто готов был его слушать:

- Вскоре Косматый все здесь зальет кровью — вот к чему привела ярла дружба с проклятым Корабельщиком. Рюрика и ладожские русы вот–вот покинут, этим все равно, с кем быть, — лишь бы побольше платили. Счастье еще, что Косматый терпеть их не может.

Что касается Визарда, то чуть не плача старый кормчий наблюдал за тем, как быстро пустеет Лосиный Мыс. Он пришел в отчаяние, когда отбыли и люди Альдвиса с острова Барка, — сам Альдвис, стоя на носу своего дракона, даже не счел нужным попрощаться с Молчуном, будто бы его и не существовало. Он плевался в воды Бьеорк–фьорда и горько сожалел о потерянном времени. Один из его воинов, Сверг Брюхо, печально заметил:

- Чего не воротишь, того не воротишь. Видно, сами боги покровительствуют Харальду, если отняли ум у такого храбреца, как Рюрик Молчун!

И никто из отплывающих уже не называл Рюрика ярлом. Словом, был большой позор и отчаяние. Даже Эфанда не смогла сдержать слез, видя, как лучшие из лучших один за другим покидают фьорд. Она сказала мужу:

- Произошло то, чего я так боялась. Чем теперь вернуть людей? Какое им дело до твоих тайн? Добыча и слава — вот что держит свободнорожденных — мы же остались и без того, и без другого.

Ей вторил Гендальф, горестно сокрушаясь:

- Никогда не случилось бы подобного при Олафе. Рунг Корабельщик виноват во многом, но впервые я вижу, чтобы взрослый человек на глазах превращался в неразумного ребенка!

Фергюнсон, со своей стороны, насмехался над уплывающими и твердил с нескрываемым презрением к Щуке, Рыжеусому, Альдвису и их людям:

- Как много собралось народа для разбоев. Оказывается, нет проще работы в Мидгарде, чем отбирать чужое добро и проливать кровь. Сколько сюда слетелось охотников разбогатеть, сколько построено всяких хитроумных планов. Но стоило поведать о деле, достойном настоящих мужей, — храбрецы разбежались, точно крысы. Значит, дело действительно стоящее…

Ему кричали с драконов:

- Смотри, старый дурак! На твоей посудине вскоре некому будет махать веслами.

Однако Рунг отвечал дерзко:

- Эй, вы, искатели пота и слез! Легко ворочать мечом, а также все подряд жечь и топтать. Попробуйте–ка боевым топором поставить обыкновенный дом или пусть даже приличный сарай смастерить, чтоб не косился он в одну сторону. Бьюсь об заклад, вам и амбара толком не построить. Что уж говорить об Асгарде!

Рюрику Корабельщик вот что говорил:

- Уверяю тебя, большинству из этих разбойников все равно, в чей корабль метать дротики и копья. Нажива — вот что держит их на веслах, и с тобой ли, с Харальдом они натворят дел — а кому отвечать? Поверь мне — достаточно одного сынка Хальвдана, для того чтобы держать ответ перед богами за свои глупость и жадность.

И еще вот в чем Рунг убеждал ярла:

- Что толку браться за меч, благородный, — ведь тогда тебе придется снести головы всем тем, кто пошел с Харальдом, а это немалое количество народа. В итоге Норвегия вовсе останется без голов! Хорошие дела. Сын Хальвдана уже отрубил добрую их половину. Неужели ты будешь таким законченным умником, что подобным образом завершишь начатое Косматым? Кто же тогда останется жить в стране?

Он не уставал вовсю расписывать достоинства своего корабля, будто бы Рюрик сам этого не видел, и твердил теперь уже постоянно:

— Большая Птица качается на волнах фьорда. Не медли!

В Бьеорк–фьорде остались немногие преданные Рюрику дружинники, а также свеи, карелы и ладожские русы — даже Альдвис не взял их с собой. Нужно сказать, что Харальд давно обещал избавить Норвегию от таких викингов, как Рыжеусый и Хитрая Щука. Но еще больше ненавидел он выходцев с Ладоги и не раз во всеуслышание обещал перевешать русов на норвежских соснах и навсегда избавить родину от подобных разбойников. Косматый на мече поклялся разделаться с ними при первом удобном случае. Что и говорить, этих ладожских викингов все сторонились — Гендальф с Визардом и раньше твердили Рюрику, что опрометчиво связывать себя подобными союзниками, буйными и непредсказуемыми, готовыми покинуть любого покровителя при первом же поражении. Но случилось так, что русам некуда было уходить — разве что попытаться проскользнуть мимо флота Харальда и бесславно вернуться в свои земли. Их предводители Аскольд и Дир после раздумья пришли к Рюрику и сказали:

- Пожалуй, мы отправимся с тобой, если хорошо заплатишь.

Тогда ярл открыл свои сундуки, а русы принесли шлемы, чтобы заполнить их серебром.

Расплатившись, Рюрик спросил Аскольда и Дира:

- Правда то, что у себя в Гардарики не имеете вы ни одного постоянного вождя?

Аскольд ответил:

- Да, это так.

Воскликнул тогда ярл:

- Не может быть народа без правителя. Отчего же не подумаете как следует и не выберете себе хотя бы самого сильного?

Дир засмеялся:

- Уж и не знаем, какой силы должен быть тот человек! Вот что скажу: не найдется ни у кого такой силы.

Рюрик взглянул на них и понял, что это так. Однако он не отпускал их и продолжал:

- Отчего тогда не изберете над собой того, у кого золото?

Аскольд сказал:

- Нет ни у кого такого богатства, чтобы удержать нас этим богатством. Правда, мы любим добычу, но предпочитаем иметь дело с теми, с кем нам самим выгодно. А когда невыгодно — то оставляем любого, пусть даже самого известного богача.

Визард, присутствующий в доме ярла, услышав это, хотел добавить «если не ограбите его до нитки и не убьете, разбойники», но промолчал. Кормчий был против подобного разговора с людьми, которые даже среди берсерков славились своей алчностью, и не скрывал презрения. Аскольд, заметив это, добавил, обращаясь скорее к кормчему, чем к бьеоркскому ярлу:

- Мы не скрываем, что будем с тем, на чьей стороне удача.

Не смог удержаться Визард и воскликнул со всей ядовитостью:

- Отчего же тогда не сидите на драконах Косматого?

Здесь Аскольд схватился за свой страшный меч, но ярл остановил этого руса и продолжал спрашивать:

- Разве умным и хитрым не удержаться над вами?

Дир сказал уклончиво:

- Видно, ярл, тут надобно другое средство.

Больше предводители Ладоги не захотели оставаться в доме ярла и попросили Рюрика отпустить их.

На том закончился разговор.

А Харальд, сын Хальвдана, трудился тем временем неустанно: он отбирал земли и щедро одаривал дружинников и тех викингов, которые переходили на его сторону.

Харальд назначал в покоренные фюльки своих лендрманнов и прежде всего о том заботился, чтобы они ненавидели друг друга, — в этом он преуспел как никто другой. Поощрял Косматый и доносы и никого так не одаривал, как лазутчиков, — поэтому повсюду имел глаза и уши. Между прочим, первым он ввел моду на широкие наконечники для копий и заботился о вооружении своего войска: каждый его воин в достатке имел щитов, кольчуг и всякого другого оружия за счет конунга. Для кораблей Харальд также не жалел денег.

Лишь одного из своих врагов пощадил Косматый — старого Тоннара, сына Трюма, и то только из–за того, что в свое время Трюм оказал немалую услугу его отцу. Тоннар решил остаться свободнорожденным, но землю свою отдал безропотно. Заняв его фюльк, Харальд разрешил ярлу отплыть в Исландию, и сам, в окружении херсиров и воинов, подъехал на коне к берегу и следил за тем, как тот отплывает. Харальд хотел насладиться видом поверженного врага, однако Тоннар его удивил — в нем не было никакого уныния, напротив, вид он имел самый веселый и бодрый, будто и не терял ничего.

Заметив подъехавшего конунга, Тоннар сказал, показывая на свой фьорд:

— Похоже, у тебя привалило забот, Харальд!

- Подобные заботы мне приятны, — ответил тот. — Одно мне только не ясно, отчего ты радуешься, словно младенец? Честно говоря, не хотел бы я под старость остаться ни с чем.

Тоннар рассудил:

- Судьба часто преподносит большие сюрпризы. Поверь, мне нет резона на нее жаловаться. Сам знаешь, так бывает, что и зло оборачивается благом. Кто знает, может быть, ты оказал мне самую важную услугу, выгнав с насиженного места? Рожден я для того, чтобы махать крыльями, да вот сидел сиднем все эти годы, словно курица, пока мне не дали под зад как следует.

Харальд засмеялся и заметил, оборачиваясь к свите:

- Впервые слышу, чтобы меня благодарили за подобное. Сын Трюма, оказывается, большой шутник.

Изгнанный ярл тем временем, закончив приготовления и взойдя на корабль, перегнулся через борт и сказал:

- Открою тебе маленькую тайну, конунг. Конец малого вполне может быть началом великого. Сколько раз такое случалось! Вот почему я не таю ненависти и не жалею о том, что произошло. Как знать, что будет со мною на новом месте? Судьба ведет нас, и кому, как не богам, распоряжаться ею?

- Вот твоя судьба, Тоннар! — воскликнул Харальд, показывая на себя.

Тоннар возразил:

- Ты это говоришь оттого, что боги тебе пока покровительствуют.

Харальд сказал:

- Боги всегда с теми, кто не сидит на одном месте.

Тоннар сказал, отплывая:

- Возможно, это и так. А возможно, иначе. И тем не менее, благодарю тебя за услугу!

Харальд сказал потом:

- Пусть слабые утешают себя всякими побасенками. У меня нет времени их слушать.

Косматый пожаловал своему союзнику Вирге земли старого Тоннара и сделал его херсиром. Нужно сказать, что враг Олафа с самого начала верно служил неутомимому конунгу. Его старший сын Тиар уже отличился во многих битвах. Стюр и Лофт также не отставали в своей преданности Харальду. А Вирге все никак не мог успокоиться — поступок дочери по–прежнему выводил его из себя. Он послал к Эфанде самого разговорчивого и хитрого человека, которого можно было сыскать во всей Норвегии — Зигфаста по прозвищу Упрашиватель: уж он–то славился бойкостью и на тингах всех превосходил своим красноречием. Перед его убеждениями никто не мог устоять — в былые спокойные времена он разрешал самые запутанные споры. Родственники просили Зигфаста передать, что ни с Эфанды, ни с ее сына Ингвара волоса не упадет в том случае, если она покинет мужа. Но на все увещевания хитроумного Зигфаста Эфанда отвечала, как и положено жене ярла. Голос ее ни разу не дрогнул, и ни одной слезинки не упало из глаз. Поистине она не уступала Астрид в рассудительности и мужестве. Вот что она сказала:

- Ветви не покидают даже срубленное или упавшее дерево — разве что отсекают их топором или секирой.

Так Зигфаст уехал ни с чем. А Рюрик закончил приготовления. Когда задул с берега восточный ветер, который сделался устойчивым и по всем приметам собирался быть попутным, Рюрик взошел на борт Птицы. Русы уже свыклись с необычными веслами и сидели на своих местах, ожидая приказания. На этот раз лишь немногие на берегу провожали уходящий в плавание такой огромный дракон. Оглядев провожающих, Рунг не преминул сказать:

- Ах, сколько бы набежало завистников и зевак, стоило бы только отправляться Птице на Юг, к изнеженным саксам и франкам. Яблоку негде было бы упасть! А уж гомон стоял бы как на птичьем базаре! Вот уж правда, великие дела делаются в тишине и сами по себе незаметны.

Показав на русов, которым ничего не оставалось, как разделить судьбу с бьеоркским вождем, Корабельщик добавил:

- Обрати внимание, ярл — любимцы Хель, те, кем гордился бы и сам Локи, садятся на твои весла. Вот до чего забавна жизнь, и многое в ней случается.

Визард все еще оставался на берегу и не ступал на сходни. Когда спросили его, почему он колеблется, старый кормчий ответил:

- Страшно, занеся ногу, провалиться в безумие. Вот уж не ведал, что один лишь шаг отделяет меня от него. Кто же усомнится, что оставлю я здесь на берегу голову, стоит только взяться мне за руль?

И еще он сказал, обратившись к Рунгу:

- Ты знаешь, многие годы мечтал я увидеть построенный тобою дракон, но сегодня проклинаю тот день, когда вспомнил ты свое ремесло.

С этими словами Визард все–таки ступил на Большую Птицу. Он не преминул еще раз укорить ярла и тихо сказал сыну Удачливого, показав на гребцов:

- Впервые я не чую, Рюрик, за твоей спиной надежной опоры — разбойное гнездо забираешь с собой. Что же, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Что поделать, если некому уже сидеть на веслах твоих кораблей.

И тогда по его приказу ладожские русы подняли весла и ударили ими, и Большая Птица так скоро пошла по воде, что люди на берегу этому сильно удивились и еще раз подтвердили, что не встречали раньше подобных кораблей. По пятьдесят весел поднимались и опускались с каждого борта. Визард поворачивал тяжелый руль, словно пушинку, и был корабль столь стремителен, и так легко и быстро скользил он, что нельзя было им не залюбоваться. Но мрачный Визард, казалось, не замечал столь стремительного бега. Рюрик стоял на носу корабля и больше не оборачивался на Бьеорк–гору, русы же не придерживались местных обычаев. И тогда те, кто провожал Птицу, еще больше уверились в том, что боги если еще не отвернулись, то обязательно отвернутся от сына Удачливого, и нужно скорее спасать свои спины, пока не нарезал из них Харальд ремней. Бонды сокрушаясь говорили:

— Видел бы Олаф, как рушится его гнездо!

Эфанда, пришедшая на берег с малолетним Ингваром, слышала подобные речи, но и слова не проронила. Люди шептались, что Рюрику досталась настоящая женщина: ни упрека, ни сожаления не было в ее поведении. Все соглашались, что этим похожа Эфанда на Астрид и на бабку Рюрика, Эсмерильду, которая добровольно взошла на погребальный костер своего мужа Сигурда. Все хвалили ее за твердость и сожалели, что ей досталась такая судьба. Единственный из провожающих, кто радовался, был Рунг Фергюнсон. Глаза его слезились и плохо видели, приходилось ему закрываться ладонью. Корабль уходил все дальше, и вот уже подняли на нем парус, а этот Рунг твердил всем, кто его слышал:

- Может, и доживу я до того дня, когда на земле Норвегии родится истинный конунг.

Бонды только головами покачивали.

Гребцы Рюрика недолго ударяли веслами — Хескульд, сын Синьбьерна, тот самый, которому некогда Рюрик выбил глаз мячом, ничего не забыл. Столько времени прошло, а он все ждал случая отомстить: не менее десяти кораблей перегородили выход из фьорда, и трепыхались над ними боевые флаги.

Рюрик, узнав, кто перед ним, миролюбиво крикнул:

- Пропусти меня, Хескульд. Давно утекла та вода. Давно заплачена вира. Не хочу я погружать свою секиру в тела твоих людей. Не собираюсь делать тебе ничего дурного.

Хескульд же дал знак к битве. Его корабли казались щепками по сравнению с Большой Птицей, однако викинги Хескульда храбрясь закричали:

- То будет нам славный подарок!

И воткнули абордажные копья в борта Птицы. Здесь русы, побросав весла, полезли на них с мечами и палицами. Мечи у ладожских русов были большей длины, чем у воинов Одноглазого, и перевес сразу оказался на их стороне. Кроме того, сражались они не хуже многих известных берсерков. Началась сеча, и море забурлило. Берсерки Хескульда, грызя щиты, рыча и воя, бросались на дракон Рюрика, но их головы отлетали в море, точно гнилые тыквы. Аскольд, предводитель русов, бился искусно и храбро. Он отбросил свой щит, доспехов на нем не было никаких. Он проломил палицей голову Барси Разбойнику, лучшему воину Одноглазого, и таким оказался удар, что верхняя челюсть Барси ушла в щит, который он грыз, да так в нем и осталась, а голова разлетелась на множество частей. И все, кто это видел, удивились силе такого удара. На весь фьорд слышался треск копий, лязг мечей и секир. Воины Рюрика покрылись своей и чужой кровью. Один и Тор, без сомнения, радовались в тот день. Их помощницы девы не сидели сложа руки. Рюрик сражался впереди всех в той битве, его секира, Сотворительница Ран, была поистине смертоносна. Когда викинги Хескульда бросились рубить свои канаты, больше половины воинов из их числа ушло в Асгард, и на кораблях были изрублены борта и поломаны многие весла. И многие щиты разлетелись в щепки. Не осталось в живых и самого Хескульда Одноглазого. Дир–ладожанин добрался до него и отрубил ему руку. Тогда Хескульд взял свой меч в другую руку и был страшен, но кровь залила ему единственный глаз, и не было у него возможности ее вытереть. Рюрик приказал:

- Сохраните ему жизнь!

Хескульд Одноглазый воскликнул на это:

- Даже на пиру в Асгарде, клянусь, не сяду с тобой за один стол, выродок Олафа!

С этими словами, оставшись один в окружении врагов, он еще какое–то время бился, а затем прыгнул в море и захлебнулся в водах Бьеорк–фьорда. Вскоре после этого корабли Одноглазого бросились кто куда, однако и Рюрик уже не мог продолжить задуманный поход. Многие его гребцы изнемогали от ран. Кроме того, поднялась буря. Большая Птица вернулась. Борта ее во многих местах были изрублены и политы кровью. И повсюду виднелись отметины от копий и дротиков, некоторые стрелы вошли столь глубоко, что не было никакой возможности вытащить их наконечники.

Так бесславно и скоро вернувшись, Рюрик Молчун молвил Рунгу:

- По–видимому, во всем ты прав! Стоило мне идти для грабежа к южным землям, удача сопутствовала мне от начала и до конца: сама Ран успокаивала волны, и весело летели мои драконы. Все было за меня, и все были со мной. Но как только пожелал я изменить своей природе — все обрушилось. Ушли лучшие воины и ополчились против меня стихия и враги, едва сделал я первый шаг!

Корабельщик ответил:

- Разве легко взобраться на лысую и ничем не примечательную вершину? Зато ничего не стоит пролить кровь. Оказывается, нет ничего проще, чем проливать кровь в Мидгарде!

С тех пор Рюрик говорил в ярости:

- Проклятая гора не отпустила меня. Видно, такая судьба — до конца дней своих сидеть возле ее подножия цепным псом.

В то время Харальд Косматый вознамерился окончательно покорить весь север Норвегии. Он уже имел больше сотни драконов. По всей стране теперь убивали тех, кто когда–либо выступил против Харальда или неосторожно сказал о нем какое–нибудь худое слово. Сын Хальвдана ничего не забывал и никому ничего не простил. К несчастью, находились такие люди, которые спешили скорее донести на соседей или на своих врагов. Многим пришлось бежать в Исландию, и с той поры остров очень быстро заселялся. Тех, кто успел спастись, Харальд объявил вне закона, и их земли отошли к нему. Он уже распоряжался как истинный хозяин всех норвегов и раздавал земли своим херсирам. Говорили, что земли Рюрика Молчуна он заранее подарил сыну Вирге — Тиару. Убитых и казненных в то время было столь много, что тех, кому удалось спастись, считали счастливчиками, и не находилось рода, в котором кто–нибудь не погиб. Все залилось кровью, и ценилась она как вода. Жившие в Бьеорк–фьорде часто вспоминали последние слова Удачливого, которые тот произнес перед смертью, и удивлялись его прозорливости. И не могли не сожалеть, что все так получилось с его сыном.

Вновь прибывший в Бьеорк–фьорд все тот же Зигфаст охотно рассказывал, сколько воинов набрал Косматый, утверждая, что когда идут в море драконы Харальда, то нет возможности их сосчитать, и на каждом не менее сорока человек. Он перечислял всех тех, кто пошел служить норвежскому конунгу, — многие имена были всем здесь хорошо известны. Те, кто слушал Зикфаста, только горестно вздыхали. Не стесняясь, на все лады расписывал Зигфаст могущество сына Хальвдана. При этом хитрый посланник оглядывался на Эфанду, но она уже сказала все, что хотела сказать, — и никакие слова ни об отце, ни об отчем доме не могли ее разжалобить, так что Зикфаст старался напрасно. Но вот в чем он преуспел, так это в умении посеять уныние даже среди самых преданных Рюрику людей. После того как он отбыл, свеи и карелы пришли к Молчуну и честно сказали:

— Прости, но желаем мы служить удачливому вождю. От того же, от кого окончательно отвернулась удача, мы предпочитаем уходить, ибо ничего хорошего нас не ждет. Тем более ты уже не ходишь на саксов, не навещаешь Сену, и в теплых морях уже давно забыли о тебе.

У Визарда стояли слезы в глазах, когда он слышал это. Опечалился и Гендальф. Скальд сокрушался, что, видимо, напрасно Отмонд приносит большие жертвы ясеню на горе, — боги окончательно отвернулись от людей фьорда. Вот что бывает, когда в голове вождя поселяется безумие и упорствует он в своих несбыточных желаниях.

Ко всему прочему, старому Рунгу сделалось плохо. Не явился он к дому Рюрика, как обычно, и тогда Молчун сам направился к его хижине. Рунг Корабельщик едва мог говорить. От очага шел жар, но Корабельщик уже чувствовал холод Хель. Однако он пытался скрыть от сына Олафа свою слабость.

Еще раз подтвердил Рюрик Молчун:

- Две тайны мучают меня. Первая из них Бьеорк–гора!

Рунг ответил на это:

- Я устал говорить тебе: подняться до богов под силу только свободным!

Сказал Рюрик, сын Олафа:

- Есть еще одна тайна. Не спорю — Харальд нынче могуч, и славен, и весьма силен. Зигфаст хвастался, что точно чешуя сельди серебрятся кольчуги его воинов и сверкают их мечи и копья. Не сомневаюсь, что много у него берсерков. Но что он держит в повиновении такой силой? Всего лишь несколько фьордов! И всегда вынужден убивать своих врагов, которые не переведутся. Да и всех норвегов не так–то и много! Скажи мне, Рунг, отчего же тогда распятый Бог греков, почти нагой, в одной только повязке, повел за собой половину мира, ни разу не подняв своей руки?

Корабельщик усмехнулся в свою бороду. Собрав силы, он ответил:

- По всему видно, Бог греков строитель, а не воин. Недаром, я слышал, Он рос в семье плотника. Вот что еще скажу: похваляется Харальд, что огнем и мечом забрал себе земли Херланда и Рогаланда. Грозится он завоевать себе новые земли, а все огнем и мечом. Есть земли на западе, но еще больше их на востоке, за озером Нево, и если на них не позарится сам Харальд, то многие глупцы, которые будут звать себя конунгами, рано или поздно туда полезут. Однако, сам знаешь, меч там — плохой помощник. Вот почему если и будут владеть они в Гардарики от силы всего лишь несколькими городами, то и те в конце концов потеряют. Что правда то правда.

Затем он помолчал, собираясь с силами, и продолжил:

- Знаю я, что ушли от тебя Торальв Щука и Стеймонд Рыжеусый, а все оттого, что поняли — путь твой иной, чем пути людей фьордов.

Рюрик Молчун сказал:

- Да, это так. Впрочем, ты все видел.

Рунг сказал:

- Слышал я также, что оставили тебя и свеи, и карелы.

Сын Олафа подтвердил:

- Да, все это так!

Корабельщик воскликнул:

- Вот и вся тайна о греческом Боге! Когда пожелаешь набрать земли в четыре раза больше, чем Харальд, — захвати с собой не меч, а топор плотника!

Рюрик Молчун спросил угрюмо:

- К чему твои слова? Они бесполезны.

Рунг ответил:

- Как знать, как знать.

На том закончился их разговор.

Вскоре после этого Рунг Корабельщик ушел к Хель. Рюрик–ярл приказал отдать Корабельщику все почести, какие только отдают мертвым ярлам и конунгам: посадили Рунга на один из кораблей, подожгли тот корабль и отправили в море. Оставшиеся в Бьеорк–фьорде немногие викинги и работники молча провожали тот корабль. Они не сомневались, кто явился истинным виновником всех бед, которые свалились на их головы. Никто из них не скорбел о Рунге, ибо не было за ним ни походов, ни побед, ни добычи, о которых можно долго говорить. И хотя славился Рунг как лучший корабельный мастер во всей Норвегии, но из всех построенных им кораблей осталась одна лишь Большая Птица, правда, самый большой в Норвегии дракон, но все сходились во мнении, что толку от такого корабля теперь никакого.

К той же весне перестали кричать вороны на Бьеорк–горе, но по ночам часто слышался вой волков. Отмонд решил задобрить хранителей Асгарда и весьма постарался — на этот раз не жалели ничего, чтоб умилостивить обитателей горы. Но со священного ясеня пронесшаяся над фьордом сразу после приношения буря сорвала все дары — это был недобрый знак. Кроме того, с горы начали внезапно скатываться большие камни, чего раньше никогда не случалось, и одним таким камнем насмерть задавило Вирга–работника.

Той же весной Харальд прислал к Молчуну двух своих лендрманнов — те потребовали полного подчинения Косматому. В их поведении была большая заносчивость. Рюрик им отвечал:

— Пусть Харальд заберется на вершину горы Бьеорк, и тогда хоть на животе готов я буду приползти к сыну Хальвдана.

Посланники, посчитав такой ответ за неприкрытую насмешку, вернулись к своему господину и все ему передали. Так настало время, о котором многие предупреждали. Рыбаки Атли и Гримвольв Сеть гостили у родичей в Херланде, и, как только увидели приготовления Харальда, тотчас вернулись; рассказывали они, что собрал Косматый невиданные силы — а все для того, чтобы запереть Рюрика, у которого едва наберется воинов на один корабль, в его фьорде, и держать осаду до тех пор, пока тот либо не помрет от старости, либо не выйдет навстречу Харальдовым секирам, подобно обложенному в пещере медведю. Атли с Гримвольвом подробно описали, кто сидел на драконах норвежского конунга: как и следовало ожидать, собрались там лучшие из лучших. Заметили они среди прочих и Вирге со своими сыновьями, и Синьбьерна, отца Одноглазого Хескульда, который был хоть и стар, но поклялся отомстить за сына. В три ряда у пристаней стояли корабли конунга, и столько находилось на них гребцов, что Атли сбился со счета. Харальд, не скрывая теперь ни от кого, куда направляется, твердил всем, что если осмелится последний свободный ярл выйти навстречу его флоту, то он, Харальд, прикажет изготовить из Рюрикова черепа чудесную чашу, велит вкрапить в нее драгоценные камни и будет достойно с ней обходиться. Приятно будет ему поднимать ее на пирах и плескать в нее фризские вина. Харальд и Гримвольва с Атли не задерживал и ничего от них не скрывал — а все для того, чтобы донесли они его угрозы до ушей бьеоркского вождя.

После того как в Бьеорк–фьорде узнали о неизбежном, женщины приготовились к худшему и многие мужчины не находили себе места. Одни жалели, что вовремя не отправились за море в Исландию. Другие готовились встретить Харальда с оружием — не сомневались они, что ярл предпочтет достойную смерть позорному сидению, — и, если уж такая судьба им на роду написана, дорого продать свои жизни. Но все знали теперь — гнезду Олафа недолго осталось, счет уже на дни пошел — даже если Косматый и спешить–то не станет, а возьмется останавливаться в каждом фьорде.

И здесь такое случилось, что перед этим даже Харальдова угроза померкла, — вот уж поистине прав оказался ясновидящий Олаф; Рагнарёк по всем признакам был уже недалек!

Рюрик Молчун сидел на берегу фьорда, когда прибежали к нему с ужасной вестью: Эйольв–дурачок, сын Торхеля, осквернил священную вершину — залез на нее за сбежавшим козленком. У тех, кто спешил к ярлу с такой новостью, челюсти тряслись, как им всем сделалось страшно. Поступок этого недоразвитого малыша Эйольва перепугал весь фьорд, и в один голос твердили все, что конец теперь наступает не только роду Олафа, но и всем норвегам, которых до сего времени охраняла священная гора.

Вскочил Рюрик Молчун и гневно воскликнул:

- Не может и быть такого! Знаю я этого мальчишку — ему и хворостины не поднять!

И тогда еще раз подтвердили ему, что дурачок Эйольв, сын Торхеля, которому доверяли разве что пасти скотину, забрался за козленком туда, куда испокон веку не мог залезть ни один смертный. И даже самые стойкие опустили руки, говоря, что вот–вот пропадет Мидгард. Даже Отмонд, когда узнал об этом, принялся кидаться на всех и кусался, и выл, точно волк, — пришлось его связать в доме ярла.

Все тот же Гримвольв Сеть, несмотря на то что считался мужественным человеком, не скрывал своего ужаса и твердил:

- Чему бывать, того не миновать. Одно непонятно, отчего боги тут же не сбросили Эйольва с вершины и не переломали ему все кости, как Свенельду? Видно, приберегли они на потом свою расправу.

Гримвольву отвечали:

- Погоди, вскоре узнаешь, что значит гнев Одина и Тора! Хеймдалль и Бальдр от нас, ясное дело, отвернулись.

В то время, когда собравшиеся вокруг сына Олафа люди, а среди них и самые настоящие храбрецы, чуть ли не плакали, Рюрик Молчун не на шутку разгневался:

К чему тогда щит моего деда? И Гудмундова кольчуга, и заклятие ведьмы Эдгерд? К чему заговоренный Свардом меч? Хромоногий мальчишка взял и залез на гору Бьеорк! Как теперь взглянуть в глаза тому, кто не способен убить и мухи?

Он немедля приказал привести к себе пастуха. Привели Эйольва; был пастух цел и невредим. И только твердил, что забрался на вершину вслед за потерявшимся козленком, — уж больно тот жалобно блеял. С собой у Эйольва не было тогда даже пастушьего посоха, разве что только сумка с куском сыра. И еще Эйольв сказал простодушно, что ничего не оказалось на той вершине; одна жесткая трава растет на ней, которую не едят даже козы. Эйольва ощупывали, не веря, что с ним ничего не могло произойти, но с дурачком действительно ничего не сделалось — и это еще больше напугало людей фьорда. Эйольв весь дрожал, но это оттого, что боялся наказания. Рюрика же Молчуна было не узнать. Внезапно побежали слезы человека, чье мужество считалось каменным. Он твердил, показывая на Эйольва:

- Не могу поверить, что нет больше горы Бьеорк!

Гендальф и Визард в один голос вскричали:

- Конец пришел твоему гнезду!

Они не сомневались: узнав о произошедшем, Косматый теперь ни перед чем не остановится. Но и без этого было ясно: вот–вот запахнет в здешних местах большой кровью. Тот самый Атли, который рассказал о намерениях Харальда, узнав об осквернении священной вершины, забрал на корабль свою семью и скарб. Над его жилищем поднимался дым, а сам он торопился уйти из фьорда — что есть силы гребли его люди. За ним последовал Гримвольв Сеть. И еще несколько кораблей готовились отплыть. Те же, кто собрались возле ярла, ожидали распоряжений своего господина. Викинги и бонды переговаривались между собой, что сейчас–то сыну Олафа и следует выбирать: либо взять оружие и выступить навстречу судьбе, либо сидеть здесь сиднем. Ничего иного больше ему делать не остается. Оставшиеся верными дружинники не сомневались в том, что ярл прикажет готовить Птицу.

Тогда Рюрик сказал им:

- Эйольв полез освободить козленка, а освободил меня.

И всех их оставив на берегу и не захватив с собой ни кольчуги, ни щита, ни секиры, направился к горе Бьеорк, чем поверг в отчаяние своих людей. И тогда одни дружинники бросали свои мечи на землю, а другие обращались к небу, бранились и молили богов вернуть рассудок ярлу.

А Рюрик восклицал, словно не слыша их брани и мольб:

- Даже посоха не захватил с собой тот, которого считали убогим хромоножкой!

И когда Рюрик–ярл поднялся на гору и встал на лысой вершине, то увидел простор моря, стаи чаек и вдали — корабли Харальда. Но даже самые большие из них казались лишь крохотными щепками возле его ног. И, увидев это, Рюрик–ярл впервые за много лет рассмеялся.

Вот что сказал сын Олафа морю и Харальду:

- Дрожащего козленка полез спасть дурачок Эйольв, а освободил меня.

Тем временем собрались в доме ярла те, кто решил разделить с ним судьбу. Были среди прочих Визард, Гендальф, Стари Большая Ладонь, Свард–кузнец, Гудмунд Рыжий, тот самый, чей хутор в свое время разорил Свенельд, бонды Трувор и Синеус, а кроме того, Аскольд и Дир — предводители русов.

Гудмунд сказал:

- Косматый не посмеет войти в Бьеорк–фьорд. У нас достаточно воды и пищи.

Рюрик воскликнул:

- Горы больше нет! Что теперь толку сидеть в крошечном фюльке?

Посмотрев на Рюрика, Стари Большая Ладонь тихо заметил Визарду:

- Не узнаю сына Олафа! Подменили его после того, как дурачок Эйольв осквернил вершину. Впору нам вниз головой кидаться в воды фьорда, а он сияет, словно сам заделался у норвегов правителем.

Кормчий тихо ответил, покачивая головой:

- Ну разве Рюрик не безумен? Когда Кьятви и Бранд пришли упрашивать его править над ними, отказался, посчитав себя недостойным рабом. Теперь же, когда самые последние воины разбежались и даже Альдвис увел своих отщепенцев, по которым, честно сказать, плакал топор Харальдова палача, — вон куда вскарабкался вслед за Эйольвом. И ведет себя победителем. По всему видно — он решил оскорбить Одина и Тора! Разве можно сделать такое в здравом рассудке? Скажу больше — если бы я не дал клятву его отцу Олафу — ни за что бы с ним не остался на такой позор.

Во дворе ожидали бьеоркского ярла последние воины из норвегов, те, которые были еще в дружине Удачливого. Выступил вперед старый Магнус и вот что от имени всех объявил:

- Харальд прислал к нам человека сказать, что сохранит жизнь последним из дружины Олафа в случае, если покинем тебя и перейдем к нему на службу. Знай также, что некоторые из окружения Харальда советовали нам отнять от плеч твою голову и поднести ее Косматому, но Харальд не согласился. И велел передать, что ждет тебя у выхода из Бьеорк–фьорда. Памятуя прежние твои подвиги, желает он подарить тебе возможность уйти из Мидгарда в битве, как полагается воину и победителю мертвеца. И еще скажем: после того, как ты отвернулся от нас и оскорбил богов, поднявшись на Бьеорк–гору, мы не считаем тебя больше своим господином, ибо человек умный и знающий свое место такое не замыслил бы.

Рюрик сказал:

- Не желаете быть со мною — ступайте к Харальду!

И повернулся к тем бондам, которые тоже пришли во двор. Бонды молчали и глаза отводили, ибо конунг обещал помиловать тех, кто отвернется от Рюрика и присягнет ему, Харальду, как правителю всех норвегов. Почти вся земля при этом должна была отойти к Харальдовым лендрманнам, но решившие остаться хозяева сразу же согласились. Правда, о прежней свободе теперь могли они только мечтать, но своя голова ближе к телу.

Когда ярл узнал о решении бондов, он сказал:

- Нет уже Бьеорк–горы. Дурачок оказался посмелее многих храбрецов и всех освободил. Но, вижу, страх по–прежнему правит людьми фьордов. Неужели бонды готовы надеть новую цепь?

Как всегда, его слова оказались непонятны. Бьярни Тоскун, хозяин хутора Волчья Впадина, заметил тем, кто стоял рядом с ним:

- Молчун так повел дело, что сделался настоящим голодранцем, и на его веслах сидят русы. Против себя настроил он и Одина, и Тора. Любой здравомыслящий викинг, от него теперь шарахается, как от чумного: он ведь все, что копили его дед и отец, потерял из–за своей блажи. Дорога ложка к обеду, снявши волосы по голове не плачут! Наш ярл поначалу так постарался, что Косматый захватил всю Норвегию, — а теперь невесть кем себя мнит, оставшись с одной плошкой. Хорош же он — нищий, которому ничего больше не остается, как отсиживаться в норе, чтобы из его черепа не сделали посудину. Будет он вождем если только ладожским разбойникам — да и то, думаю, ненадолго!

Бьярни добавил:

— Вот какова судьба того, кто мог бы не хуже Олафа собрать под собой норвегов.

Бонды с ним согласились и жалели только, что раньше не начали переговоров с Косматым, подобно людям Кара Толстого, которых Харальд подкупил значительным количеством серебра. Тогда еще можно было поторговаться, а сейчас сын Хальвдана распоряжался ими, как своей собственностью, и хорошо еще, что в живых обещал оставить.

Рюрик же больше не медлил и приказал выйти из дома своей жене Эфанде с сыном Ингваром. Зажжены были факелы и пучки сухого хвороста — но вот Отмонд никак не хотел вылезать из Рюрикова дома; забившись в угол, твердил о гневе богов, о том, что не спустят они людям такую обиду, — всех теперь ждет возмездие. Он уже напился своего напитка, лаял, и выл, и требовал, чтобы никто не посмел и прикоснуться к нему, иначе боги испепелят любого осмелившегося. Да только русы тому не поверили, даром что были отпетые головушки. Они схватили колдуна за руки за ноги и выволокли во двор. Рюрик сам кинул горящий хворост в дом отца и деда, и тот дом так здорово загорелся, что те, кто был тогда во дворе, удивились: никогда еще не видывали они, чтобы пламя мгновенно охватывало такой большой двор. О том пожаре на Рюриковом дворе потом долго говорили. Действительно, сделался большой огонь, и пламя перекинулось от Рюрикова жилища на дома тех, кто уходил с ним.

После того как на месте жилища ничего не осталось, Рюрик насыпал горсть еще горячего пепла в короб и вместе с женой и сыном взошел на Большую Птицу. Немногие за ним подались. Даже работники Рюрика не последовали за бывшим своим господином Один юноша по имени Олейг решил отправиться на корабль. Те, кто оставался, его отговаривали:

— Уж не собираешься ли ты пускать пузыри вместе с нашим незадачливым ярлом? Не глупи. Если даже Рюрик и осыпет тебя напоследок милостями и объявит своим преемником, ясное дело — не доживешь ты до завтрашнего утра!

Этот сумасшедший Олейг ответил:

- Лучше быть преемником Молчуна до того, как Харальд поднимет свой меч, чем долгую жизнь таскать на себе клеймо раба.

Когда ударили весла и вспенили воду фьорда, Рюрик в последний раз оглянулся и подтвердил:

- Нет больше Бьеорк–горы!

Отдающие себя на милость Харальду только руками развели.

Гендальфа–скальда провожали безутешные женщины — много их на этот раз собралось. Те, у кого рядом были мужья, вздыхали по нему украдкой, а свободные не скрывали слез.

Гендальф, посмотрев на слетевшихся чаек, с грустью сказал:

- Недолго нам осталось попирать Мидгард. По всему видно, Один уже послал за нами.

Чайки между тем кружили над кораблем. Воскликнул Гендальф:

- Одно не пойму, отчего так радостен тот, у кого отобрали людей и землю и которому остается теперь только погибнуть? А ведь все могло по–другому сложиться.

Он сжимал рукоять меча и готовился умереть.

Со своей стороны Стари Большая Ладонь сказал Визарду, показывая на гребцов:

- Хорошо еще, этим отщепенцам некуда деваться! По крайней мере, натешимся вдоволь напоследок над собаками Косматого и не одного его удальца заберем с собой!

Вздохнул на эти слова Визард, который не менее, чем Стари, ненавидел ладожских русов:

- Выбора–то и у нас нет. Если и поверить в невозможное — что к вечеру останемся живы, — будь уверен, проклятые русы с Аскольдом и Диром рано или поздно к нам подступят да и схватят за горло. Можешь не сомневаться!

Стари сказал:

- В одном не сомневаюсь — вечером Один уже прочтет нам свои висы.

Тем временем Харальд покрыл парусами все море за Бьеорк–фьордом. Братья Эфанды — Стюр и Лофт — вместе со своим отцом Вирге находились на корабле Косматого. Харальд дал им слово, что ни один волос не упадет с головы строптивой Эфанды и с головы ее малолетнего сына, пусть даже он и является отпрыском проклятого рода Сигурда. Тиар, уже назначенный властителем Бьеорк–фьорда, впереди всех качался на своем Дельфине.

Завидев корабль Рюрика, многие гребцы на драконах Харальда встали, бросив весла.

Даже бывалые воины не смогли сдержать тревоги, когда показалась Птица, — все они вспоминали Рунга как великого на все времена строителя. Между тем Рюрик Молчун, поглядев на бесчисленное множество врагов, преграждавших ему путь, спокойно повторил Гендальфу то, что некогда сказал Корабельщику:

- Много у Харальда воинов! Но что держит сын Хальвдана в повиновении такой силой? Всего лишь несколько фьордов. И всегда будет вынужден убивать своих врагов, которые не переведутся.

Люди Рюрика смотрели на него, и всем им было видно, что он невозмутим и весел, как будто и не битва надвигается. Даже русы с удивлением покачивали головами. Все уверились: Рюрик, сын Олафа, храбрец из храбрецов, ибо только такой викинг и воин, как он, мог вести себя так, словно волки Харальда не собирались вот–вот на него наброситься. Аскольд воскликнул, обращаясь к своим людям:

- Этот Рюрик Упрямая Башка даже не надел на себя кольчугу, и его рубаха ничем не защищена. Как будто на свадьбу собрался! А ведь чудится мне, что это последний наш день.

Сами ладожские русы оглядывались на свои палицы, которые в бою были пострашнее секир. Визард и все те, кто разделил судьбу с Молчуном, тем временем приготовились к смерти. Чайки во множестве носились и хлопали крыльями над кораблями. Между ними появились черные птицы, люди Рюрика сочли это за знак того, что Один уже близок, а значит, в скором времени всем им сидеть за его столами.

Харальд приблизился к дракону Молчуна. Несмотря на то что сила была на его стороне, построил он свои корабли в боевой порядок. На Тюлене Харальда развевался его стяг. Сам Харальд, готовясь к поединку, надел лучшую свою одежду: были на нем плащ и шлем с посеребренными надщечниками, и рука его лежала на рукояти заговоренного меча по имени Покоритель Дорог Рыб, а другой он сжимал секиру. Он был силен и отважен, этот Косматый, ведь не только хитростью, но и воинским мастерством сумел покорить норвегов. Корабли сблизились настолько, что можно было переговариваться. Харальд хотел взглянуть на Рюрика Молчуна и посмотреть, не дрогнет ли тот. Что же касается воинов Харальда, они не сомневались — многих в тот день не досчитается войско Косматого. Они молча готовили дротики и копья. Харальд тогда крикнул:

— Не того ли я вижу перед собой, кто объявил всем кому не лень, что он раб горы Бьеорк?

Рюрик Молчун отвечал:

- Ты опоздал, Харальд! Сын Торкваля дурачок Эйольв сделал меня свободным.

Харальд заметил:

- Да ты действительно сумасшедший, сын Олафа Бесхвостой Лисы; правду мне говорили, что повернулся ты рассудком. Об этом разве ленивый не судачит… И куда же направляешься?

Рюрик сказал:

- Разве может быть свободнорожденный без своей земли? Ее мне теперь понадобится много.

Харальд крикнул:

- Я покорил всего лишь норвегов, но мой меч уже затупился. А ты на большее, видать, замахнулся! Да для этого надобен меч, какого еще не бывало!

Рюрик сказал:

- Нет, тот, которого прозвали еще и Неутомимым. Топор плотника — вот что мне нужно!

При этом он спокойно смотрел в лицо Харальду, и воины, которые сидели на веслах или стояли, приготовившись, на том и на другом кораблях, видели — Молчун так себя ведет, будто за ним войско, по крайней мере, не меньшее. А Харальд задумался. Все с той и с другой стороны ожидали — он даст знак к битве — но прошло много времени, а покоритель норвегов молчал и не отводил от Рюрика взгляда, и воины Харальда пребывали в большом нетерпении. Наконец воскликнул Харальд, повернувшись к Железноногому:

- Бьюсь об заклад, Фриндмунд, с этого дня не скажешь ты, что я мало пожил на свете!

Фриндмунд тут же отвечал:

- Я восхищен тобой, сын Хальвдана, ибо только истинный воин способен признать — Эйрик был тогда победителем!

Эти слова были непонятными для других, и воины недоумевали. Здесь и случилось то, чего никто из воинов Харальда до конца своих дней так и не смог позабыть! Беспощадный приказал пропустить Большую Птицу. Его люди подумали, что ослышались, но он повторил приказание, а Фриндмунд, просияв, твердил остальным:

- Поистине Харальд отныне не уступает в мудрости самому Хеду!

У остальных тогда помутилось сознание. Одни посчитали, что это сыновья старого Вирге тайно договорились с правителем всех норвегов, а все оттого что боялись за своенравную сестру: тем более что Эфанда не отходила от мужа. Другие — что Косматый сам впал в безумие. Старый Синьбьерн был в ярости, но ничего не мог поделать. Так или иначе, воины Косматого повиновались, и весь его флот лишь мог наблюдать за тем, как уходит Большая Птица — самый удивительный корабль из всех, которые когда–либо видели люди фьордов.

Впрочем, впоследствии льстецы прославляли мудрость и милосердие Косматого. Скальд по имени Тугнир сложил потом такую хвалебную вису:

Не пожелал задобрить

Дочь родича Бюлейста

Тот, который рожден Игрой Валькирий,

Тот, кто с детства является другом

Лебедя Крови.

Великий ум явил свидетель Битвы Хругнира.

Не захотел услышать лязг железа

И отворить Дороги Крови

Крушителям Бранных Рубашек.

Что Тору до возни букашек в Мидгарде?

Что Харальду до ропота Кормильцев Воронов?

Многие не согласились с подобной висой и тайно роптали на господина. Но как бы там ни было, Косматый выполнил то, что обещал капризной Гиде. Вскоре после этого он остригся, и с тех пор стали звать его Прекрасноволосым. Бьеорк–фьорд перешел в его владение, и кровь у подножия так и не пролилась. Правда, спокойствия это не принесло. Вынужден был Харальд то и дело усмирять своих врагов, которых осталось множество не только в Норвегии, но и в других землях. Приходилось ему убивать их и оставлять пепелища на местах их домов. Так что до конца своей жизни не знал он отдыха, и меч его весь был в зазубринах. А стоило Харальду умереть, половина Норвегии тому возрадовалась; дети его передрались между собой, и вновь во фьорды пришло немирье.

Что же касается Бьеорк–горы, то Тиар, сын Вирге, узнав о том, что Рюрик побывал на ее вершине, воскликнул:

— Если Молчун взошел туда и беспрепятственно вернулся, отчего мне тогда не подняться к волкам Фенрира?

Его людям подобное заявление показалось безрассудным. Все принялись отговаривать Тиара, считая, что одного Молчуна для подобного осквернения более чем достаточно, — поэтому и закончит Рюрик свою жизнь, несмотря на то что он скальд и храбрец, без сомнения, плохо, как всякий изгнанник. Однако Тиар заупрямился — ему хотелось во что бы то ни стало сравняться с ненавистным свояком, и еще хотелось, чтобы о лендрманне Бьеорк–фьорда также заговорили. Он принялся собираться: весь до пят покрылся броней, захватил с собой щит, меч, подаренный самим Харальдом, секиру, нож и копье — и со всем этим отправился на Бьеорк–гору. После этого никто Тиара не видел — с вершины сын Вирге не спустился, и тела его внизу так и не нашли. Что же касается Рюрика Молчуна, сына Олафа, то на закате того дня, когда подобным образом закончилась его битва с Харальдом и Птица осталась одна в море, многие русы, а с ними Аскольд и Дир, подступили к нему. И вот о чем спросили его:

— Куда прикажешь плыть, конунг?

КОНЕЦ

 

ПРИМЕЧАНИЯ

[28] [ ]Турсы — злобные мифические существа.

Илья Владимирович Бояшов

КОНУНГ

Редактор В. Левенталь. Художественный редактор А. Веселов. Корректор Г. Медведева. Компьютерная верстка А. Жилина.

Подписано в печать 24.10.08. Формат 76 х 92[1]/32 Бумага офсетная. Гарнитура Петербург. Печать офсетная. Усл. печ. л. 8,5. Тираж 7000 экз. Заказ 11.02.

ООО «Издательство К. Тублина». 190005, Санкт–Петербург, Измайловский пр., 14. Тел. 712–6706. Отдел продаж: тел. 575–09–63, факс 712–67–06.

Тел./факс в Москве: (495) 697–5587.

Отпечатано по технологии CtP в ООО «Северо–Западный Печатный Двор».188300 Ленинградская обл., г. Гатчина, ул. Железнодорожная, 45 Б. Тел.: 7(81371) 40–181. E–mail: szpd@szpd–print; www.szpd–print.ru.