На следующий день утром на остановке «Шелковка» я сошел с автобуса N 511, который везет пассажиров в дальние рейсы. Припомнил: так — вперед по ходу автобуса.
Вот и спуск к речке. А где же гуси? Тот злой гусак, что яростно шипел на меня в мой первый несчастный приезд в Шелковку?
Гусей не видно.
Впереди — знакомый дом под зеленой крышей. Кого застану? Таню? Или мамашу? Как-то встретит меня Клавдия Степановна?
Овчарка в глубине сада подняла голову. Но не залаяла. Признала?
На крылечке перед стеклянной террасой сидели двое: Таня и какой-то человек лет тридцати пяти — тридцати семи с загорелым лицом. Таня, увидев меня, вскочила, а человек с загорелым лицом посмотрел на меня почти с испугом.
— Не беспокойтесь, Митрофан Иванович, они, — Таня указала на меня, — не жених мне, а просто знакомый. Садитесь, Григорий Александрович. Будьте знакомы: это наш агроном Митрофан Иванович.
— Я, кажется, помешал, — сказал я.
— У нас уже все сказано, — быстро ответила Таня.
— Может, я в другой раз загляну, — нерешительно сказал агроном.
— Нам не о чем говорить, — отрезала Таня, — вы отцу когда-то пятистенок помогали ставить, а я теперь за вас выходить должна?!
— Но два года сряду, Таня, на наше супружество вы не сказали — нет!
— Но я и не говорила — да!
— Но мамаша ваша, Клавдия Степановна, говорила мне…
— Не маме жить с мужем, а мне.
— Что ж остается?
— Остается? Расписаться с другим. Это я н сделала.
Лицо агронома исказилось болью:
— Загс не только соединяет, но и разъединяет.
— Ни к чему все эти ваши слова, Митрофан Иванович. Надоело, право! Бросьте!
— Я, пожалуй, пойду, — сказал я, приподнимаясь. — Сам вижу — помешал.
— Нет! Помогли, — сказал агроном, — тяжелый разговор лучше втроем.
Таня круто повернулась ко мне. И тут я сказал:
— Таня! Не осталось ли у мамы вашей еще хоть одного какого-нибудь листка?
Таня пожала плечами. Задумалась.
— Я все, что было, отдала.
— А где же мама ваша хранила листки? Может быть, какой-нибудь листок остался?
— Клавдия Степановна все держит на чердаке. В том доме, где дачники живут, — грустно сказал агроном.
…Воздух на чердаке был сухой, прогретый. Пахло пылью. Солнечные блики скользили по полу, по пустым бутылям из-под керосина, обутым в соломенные переплеты, по сломанному примусу, по старой раме с разбитыми цветными стеклами и по… словам: «Сообщения нашего заграничного агента». Эти несколько слов сохранились на картонной карточке. А карточка, наверное, отвалилась от какой-то большой пачки бумаг. Внимательно оглядываю старые, ненужные вещи и вижу листки и карточку. Лежали они меж старых исписанных тетрадок в большой плетеной корзине. О них Клавдия Степановна, видно, забыла.
Надо было бы спуститься по приставленной к чердаку лестнице и где-то в саду не спеша прочесть эти листки. Но мне не терпелось. Я подошел поближе к свету. Поднес к глазам первый попавшийся листок.
Н вот что я прочел:
«…Как Вы знаете, я хорошо принят в некоторых эмигрантских кругах. Пользуюсь доверием. И мне стало известно: русские эмигранты в Женеве предоставили Веригину большую ссуду на предмет курса лечения в Карлсбаде (дальше несколько строк стерто)… я доложу Вам в следующем моем сообщении.
Честь имею…
Всегда готовый к услугам
А. Святошин».
Как же так? Веригин, по сообщениям Зимовейкина, зах вачен на Рождественском бульваре, а тут какой-то Свято шин сообщает, что Веригин в Женеве и собирается в Карл сбад!