Почерк доктора Климова особенно неразборчив. Листы были испещрены затеками и пятнами — на них сохранились лишь отдельные строчки. Больше недели я работал с лупой и восстановителями.

Из хаоса косых бледных букв, перечерков, темных пятен мне удалось извлечь описание последнего ночного прихода Веригина к своему другу в Славске.

Беседа доктора Климова и Веригина

(В пересказе автора)

Осенний ненастный вечер в захолустном городке Славске. Квартира доктора Климова. Густые сумерки.

— Моя задача, — говорил Веригин, — отнять у природы спрятанное ею тысячелетие.

— А где же оно спрятано? — спрашивал доктор Климов.

— В клетке растений. Секвойи. Баобаба. Конической сосны. Еще Радищев…

— Какой Радищев? — перебил Климов. — Ты говорил о растительной клетке — и вдруг Радищев.

— Да! Да! Гениальный создатель «Путешествия из Петербурга в Москву» догадался, открыл и сказал: «…растение есть существо живое, а может быть, и чувствительное, но чувствительность сия есть другого рода… хотя в растениях чувствительность не явна… но согласиться нельзя, чтобы обращение соков действовало в них по простым гидростатическим правилам. В них существует истинная жизнь». Так вот, доктор, — продолжал Веригин. — Я научился понимать язык растений. Мне надо было договориться с растениями.

— Договориться с растениями? Как так? О чем?

— О чем? О том, как познать тайну долголетия, которая заключена в их клетке. А как договориться? Очень просто: задавать вопросы и получать ответы.

— Что они тебе открыли?

— Еще не открыли. Но помогут открыть тайну долголетия.

— Скажи: как ты научился понимать язык растений?

— Больной ангиной — чем он полощет горло?

— Известное дело: календулой — настоем ноготков. Но при чем тут это?

— То-то и оно. Возьми у ноготков первый урок языка растений. Я его получил, когда случайно плеснул кипятком на ноготки. И тут я подметил странное движение: цветки стали судорожно открываться и закрываться. Клетки их говорили: «У нас смертельный спазм. Мы умираем». И цветки увяли. Я стал присматриваться к другим растениям. Изучать их язык. И они рассказывали о себе: когда утомлены, когда возбуждены, когда хотят спать, какого яда боятся. Молчаливы и бессловесны они, растения, для тех, кто не понимает их языка. Никто не сомневается, что на миллионы и миллионы лет растения старше животных и человека. И только растения «знают» о всех тайнах Вселенной. Никто никогда не видел мертвым аргентинское омбу. Оно никогда не болеет. Вечно молодое, оно бессмертно. В его клетке сохранена тайна долголетия, которого человек лишен. Освоит человеческий организм его клетку или клетку конической сосны — будет жить тысячу лет. А то и более. Вот я и…

Наступило молчание. Чуть слышно подвывал ветер в печной трубе.

Доктор зажег лампу. Поправил фитиль!

— А ведь славно горит лампа!

— Да, при лампе куда лучше, чем при свече, — сказал Веригин, прислушиваясь к ветру и к мерному долгому стуку дождевых осенних капель о крышу домика.

— Вот закончу опыты с клеткой растений на лягушках… на крысах… на себе… — задумчиво, как бы про себя, произнес Веригин.

— Ты в своем уме? Хватит с тебя крыс, лягушек и головастиков, а себя трогать не смей!

— А врачи — Уайт? Рене Деженет? Бюлар? Клот? Алоис Розенфельд…

— Знаю, знаю. Все они прививали себе чуму.

— Чтоб ее победить.

— И все они умирали…

— Неправда. Рене Деженет не умер. Авось и я не умру. Кое-что я уже подметил: после моей инъекции старая крыса как бы прихворнула день, другой, третий, а потом стала молодеть, седина исчезла, движения стремительные, глаза блестят. Ты говоришь — отказаться от опыта над собой… Растения научились из воды и углекислого газа с помощью солнца создавать свою жизнь. И вот сегодня я беру у растения те его качества, особенности, которые обеспечили ему тысячелетнюю жизнь. Пробую на животных. Проверяю: получается, самую малость. Пока. А там… дальше… Нет! От опыта над собой не откажусь!

— Дмитрий! Ты забыл: ведь ты там один. Вдруг неудача… нечаянный случай… помеха какая-то. Нет! Не позволю. А если все же приступишь к опытам над собой — предупреди. Соберусь в путь. Приеду… Давай пить чай. — И доктор протянул руку к чайнику. — Ох! Чуть не забыл! — вздохнул он. — Получай. — И вручил Веригину пакет с сургучной печатью.

Веригин широко улыбнулся:

— Прислали! Спасибо! Семена! Буду выращивать вечноживущие растения.

— Все фантазии твои, Дмитрий! Пей чай.

Наступило молчание. Только самовар, остывая, пел свою песенку. Края фитиля в лампе покраснели. Керосин, видно, был на исходе.

Тихий голос Веригина прервал молчание:

— Доктор! Сегодня, может быть, наша последняя встреча.

— Ты что, Дмитрий Дмитриевич!

— Ничего.

— Понимаю. Ты думаешь об опыте над собой…

— Ведь может статься, что тогда я уже буду не я.

— Так, так. Мало того, что готовишь опыты над собой, — не ждет ли тебя еще иное бытие! Ты — и в то же время не ты. Впрочем, приемлю тебя в любом виде, если к тому времени жив останусь.

Веригин встал:

— Что ж, пора… Прощай, доктор. Спасибо! За все спасибо. И не забудь: в нашем тайнике закопаю последнее, что надо передать в Москву.

— Да, да, Дмитрий Дмитриевич! Спокоен будь. Наведаюсь. Ах, что ж это! — воскликнул доктор. — Я пел все «чай да чай», а накормить тебя не накормил.

— Ничего! За все спасибо… спасибо, — тихо ответил Веригин. — Пора в дорогу.

Дождь перестал. Скользкие доски тротуара колебались, изгибались, уходили в грязь. Веригин шел впереди, ступая очень осторожно. Небо уже начинало очищаться от туч. Показывалась и вновь скрывалась луна.

— Смотри, какое побоище затеяли облака около луны, — сказал Веригин и тут же поскользнулся, но ухватился за частокол. — Каково! «Победитель смерти», а чуть не носом в грязь!

— Осторожно! — забеспокоился доктор.

— Плохая примета, — рассмеялся Веригин.

— Веришь в приметы, Дмитрий Дмитриевич?

— Приметы? Их нет, есть только скверные тротуары. И еще темь и грязь — сплошные происки природы, — снова рассмеялся Веригин и замолк.

Так дошли до окраины Славска.

— Ну, прощай, доктор!

Они обнялись и минуту стояли молча.

Веригин ушел.

Доктор долго смотрел ему вслед. Он слышал, как чавкала грязь под сапогами Веригина. Где-то залаяла собака. Стихла. Ей ответили другие. На все лады. В этой разноголосице доктор различил, как одна из собак остро и тонко почти беспрерывно лаяла. И этот почти не прекращающийся лай перешел в надрывный вой. Все собаки вдруг замолчали. Прислушивались к вою? А потом то одна, то другая стали подвывать…

Доктор возвращался домой. Он шел медленно, осторожно, осмотрительно. Тротуар по-прежнему был мокрый и скользкий. В доме нестерпимо пахло копотью и стоял керосинный чад. Доктор долго шагал из угла в угол, из комнаты в комнату. На душе было смутно.