— Я стала невестой Сергея Сергеевича Думчева, — сказала тихо Надежда Александровна Булай и замолчала.
Где-то далеко в коридоре то шуршал, то стучал веничек соседки.
Сказать ли сейчас Надежде Александровне об удивительном письме, полученном мною столь невероятным образом от доктора Думчева? Нет! Что, если здесь чья-то злая шутка? Надо беречь сердце старой женщины.
Я долго не знал, что сказать. Наконец спросил:
— Чем же еще был увлечен Думчев?
— Многими и самыми неожиданными вещами. Мне самой было не совсем понятно многообразие его научных увлечений. Я ему об этом сказала, но он мне возразил: «Я безрассудно любопытный».
«Но кто за многое берется, тот мало успевает!» сказала я ему.
Думчев с необыкновенной живостью кинулся к книжной полке, достал, кажется, Пушкина и прочел:
«Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец, он все испытал и все проник…»
О ком это сказано? О Ломоносове!
А Ползунов? За ними следую, у них учусь, как проникать в разные отрасли науки. Но у Ломоносова, у Ползунова была одна главная идея, главная цель… И у меня есть одна — слышите, одна страсть, одно непобедимое желание!».
«О, понимаю! — воскликнула я. — Ваше безрассудное любопытство к разным областям науки — все это лишь средство, сухое топливо для горения какой-то единой страсти, единого желания, что сжигает вас!»
«Да, это так! Сам понимаю: я одержимый человек!»
«Так скажите же мне, что это за страсть? Неужели химия? Вы даже меня не замечаете неделями, когда занимаетесь химическими опытами».
«Химия? Нет, не она моя страсть. Химия — средство… О, если бы стать микроскопом!» сказал он точно про себя.
«Микроскопом?» переспросила я с недоумением.
«Да, микроскопом, — ответил он, — но и это лишь средство…»
Я ему ничего не сказала, но подумала: в какие неожиданные тупики заходит иногда его мысль! После неудавшегося полета он вдруг ни с того ни с сего заговорил о мухе… стоящей в воздухе. А теперь… этот микроскоп…
И тут я решила, что надо оторвать его на время от сжигавшей его работы. «Это надо сделать как можно скорее!» говорила я себе. Но как — этого я знала.
— Надежда Александровна! Позвольте! — воскликнул я. — Но ведь опыты свободного полета человека в воздухе… это и было страстью, главным делом Думчева! Значит, все остальное — средство к этой цели. Ведь Сергей Сергеевич рисковал жизнью, пускаясь в безумный полет!
— Да, рисковал. И иногда один поступок человека освещает весь сложный мир его души. Часто. Но всегда ли?
— А не замечали ли вы еще какие-либо странности в характере Думчева?
— Да, да! Странностей было очень много. Он был одинок и нелюдим. «Меня не понимают», говорил он мне и долго серьезно уверял меня, что ма тема гик Лобачевский — поэт, стихотворец. А когда я сказала, что Лобачевский, этот гениальный математик, не написал ни одной строчки стихов за всю свою жизнь, Сергей Сергеевич мне возразил:
«Лобачевский писал стихи, так же как любимый мною Тютчев. Оба они поэты! И близки друг другу по духу».
«Что же, — сказала я, — прочтите мне стихотворение Лобачевского».
— Прочту Тютчева, а затем Лобачевского, — сказал он.
А теперь послушайте, как у Лобачевского:
«Но вы, которых существование, несправедливый случай обратил в тяжелый налог другим, вы, которых ум отупел и чувство заглохло, вы не наслаждаетесь жизнью! Для вас мертва природа, чужды красоты поэзии, лишена прелести и великолепия архитектура, незанимательна история веков…»
Думчев читал эти строки как-то торжественно. Но я так и не понимала его: что же тут общего между Тютчевым и Лобачевским?
Я взял из рук Надежды Александровны томик Тютчева и труды Лобачевского. В книгах были закладки. Я прочел про себя эти два отрывка из Тютчева и Лобачевского. Повторил несколько раз и подумал: «Нет. Совсем не безумен Думчев… А нелепости в загадочном письме? А странные разговоры с невестой?»
Булай снова заговорила:
— Он вышел из этого дома… вышел… в день нашего венчания. Я его жду. Этот дом он снимал. Вот почему я переехала сюда. Чтобы он застал меня в своей квартире.