Я распахнул дверь, чтобы последовать вслед за Надеждой Александровной в лабораторию доктора. Булай взяла с собой свечу в резном подсвечнике и спички.
На пороге перед нами предстала Авдотья Васильевна. Она как-то значительно посмотрела на меня, точно собиралась мне что-то сказать, но промолчала.
В коридоре стоял огромный кованый железный сундук. Булай открыла и достала из сундука ключ.
Небольшая внутренняя лестница со скрипучими ступенями вела к тому помещению, которое Булай называла лабораторией-башенкой. Она отомкнула. ржавый замок, висевший на дверях бывшей лаборатории Думчева.
Свет свечи, неровный и колеблющийся, вырывал из темноты лаборатории всевозможные, предметы: колбы, книги, склянки, ноты, галстук, множество воротничков, штатив с пробирками, портреты, микроскоп, медный чайный подносик со стаканом и блюдечком, спиртовку, лупу.
На отдельном столике стояло диковинное сооружение…
Я взял из рук Надежды Александровны свечу и осторожно обошел всю небольшую лабораторию. Осмотрел стены, потолок. Это был чердак, перестроенный в жилое помещение. Окна с улицы были закрыты плотными ставнями.
Сооружение, которое стояло на столе и привлекло мое внимание, было, по видимому, моделью насекомого в полете.
Около этого «насекомого» лежала записка. Смахнув пыль, я увидел рисунки, подробно объясняющие назначение и, так сказать, «тему» этого сооружения.
Привожу дословный текст.
«Искусственное воспроизведение полета насекомого
С целью сделать более наглядным действие крыла насекомого и влияние сопротивления воздуха устроен сей аппарат.
Фигура сия изображает два искусственных крыла, имеющих твердую жилку, к которой прикреплены сзади кусочки кишечной перепонки, поддерживаемой тонкими стальными нитями. Плоскость этих крыльев горизонтальна; прибор ив рычагов поднимает и опускает их, не сообщая им никакого бокового движения. Крылья приводятся в движение маленьким медным барабаном, в котором воздух попеременно сгущается или разрежается действием насоса. Круговые поверхности этого барабана сделаны из каучуковых пластинок, сочлененных с обоими крыльями рычагами; воздух, сдавленный или разреженный в барабане, сообщает этим гибким перепонкам сильные и быстрые движения, которые передаются одновременно обоим крыльям. Горизонтальная труба, уравновешенная гирей, позволяет аппарату вертеться вокруг центральной оси и служит в то же время для приведения воздуха из насоса в двигательный барабан. Ось состоит из ртутного газометра, допускающего герметическое закрывание воздушных трубок и вместе с тем позволяющего инструменту свободно вертеться в горизонтальной плоскости.
При таком устройстве аппарата можно изучить механизм, посредством которого сопротивление воздуха в соединении с движением крыльев обуславливает движение насекомого вперед.
Действительно, если с помощью воздушного насоса привести в движение крылья искусственного насекомого, то можно видеть, что аппарат начинает быстро вертеться вокруг своей оси. Механизм движения насекомого объясняется, стало быть, этим опытом».
Удивительные записи, фотографии и престранные чертежи лежали тут же, на столе, где стояло это странное сооружение.
Я не так уж хорошо разбираюсь в машинах. Но история техники! И не безличной и безразличной всегда была для меня каждая машина — не грудой хорошо собранного блестящего металла! Здесь ум и сердце человека искали, находили, снова теряли, терпели поражения, но побеждали. Здесь изобретатель горевал и радовался точно так же, как писатель в работе над книгой, как режиссер над постановкой.
Записи доктора Думчева производили впечатление поисков ума, своеобразного и сильного. В самом деле, разве можно предположить, что кто-нибудь подсчитает число взмахов крыла насекомого в одну… секунду? А у Думчева я нашел вот какую таблицу:
Здесь же было отмечено полное совпадение движений обоих крыльев насекомого: оба крыла движутся одновременно и оба совершают одинаковое число движений.
В записках Думчева несколько раз повторяется: «Я найду, непременно найду настоящую причину летательной силы насекомого!»
Здесь же, на отдельном листке, было сделано презанятное вычисление: «Вес грудных мускулов птицы составляет 1/6 часть всего тела, в то время как у человека это соотношение равно 1/100. А у насекомого?»
Затем была еще одна запись: «Нашел! Вот! Вот она, та самая причина летательной мощи насекомого! Вот! Вот!»
А рядом была новая запись: «Теперь остается найти последнее: как и почему оно (по видимому, речь шла о насекомом) стоит в воздухе? Найти или уйти!»
Так и было записано:
«Найти или уйти!»
Быстрые, азартные росчерки пера. И при этом очень деловые и точные записи, чертежи и фотографии.
Из них я мог заключить, что свою удачу Думчев искал довольно невероятными для меня путями. Он применял одновременно и графический, и оптический, и даже музыкальный метод.
И тут опять были какие-то непонятные чертежи. На одном я увидел сопоставление дрожаний… камертона и взмахов крыла у шмеля и у пчелы.
Первые две линии этого чертежа были обрывистые, почти точечные, и показывали частоту взмахов крыла у шмеля; третья линия была волнообразная, с острыми гребнями. Она была образована дрожанием камертона, снабженного острием. Из приписки следовало: «Эти линии срисованы с листа закопченной бумаги, надевающейся на цилиндр. Цилиндр этот вертится на своей оси с равномерной скоростью. И если держать неподвижно пинцетом насекомое, то одно его крыло при каждом взмахе слегка касается закопченной бумаги. Каждое прикосновение стирает сажу, а так как цилиндр вертится, то получаются вышеописанные линии». При этом отмечалось: «Камертон делает 250 двойных колебаний в секунду, а крыло имело 240–260 полных оборотов в секунду».
Тут же был чертеж какой-то пластинки, настроенной на октаву. К ней было прикреплено крыло… осы, поставленное таким образом, чтобы чертить на листе бумаги петли (восьмерки). Все эти методы, по видимому, взаимно проверялись.
Да, это было любопытно, может быть даже занимательно, но нисколько не подсказывало мне разгадку тайны Думчева.
А вот пожелтевший листок нотной бумаги, с нотами весьма странной «мелодии». Это напевы комаров, шмелей, мух…
На полке над столом лежало множество книг и журналов по астрономии. Тут же — хорошо организованная картотека. На отдельных карточках были подклеены листки с записями, сделанными рукой Думчева.
На карточке Кибальчича к перечню его физико-механических опытов было приписано обращение Думчева к нему: «Ты, казненный царем! Ты, создатель идеи реактивного двигателя! Имя твое вспомнят, когда человек пролетит мировое пространство и познает далекие миры».
И рядом с этим возгласом стояли два слова, написанные красным карандашом: «Личинка стрекозы». Эти слова были трижды подчеркнуты тем же красным карандашом.
Что это? Бред? Что общего между Кибальчичем и личинкой стрекозы?
Или вот на карточке Циолковского было написано: «Ты мой дорогой современник! Человечество реактивным двигателем покорит межпланетное пространство».
Но опять рядом с этим обращением К Циолковскому была красная, трижды подчеркнутая надпись: «Личинка стрекозы».
«Какая странная — нет, не странная, а нелепая приписка! Бред безумного!» решил я в прекратил изучение этой необычайной лаборатории, где записывалась мелодия… комаров, где подсчитывались взмахи крыльев осы, а имя замечательного ученого Циолковского отмечалось на карточке рядом с личинкой стрекозы.
Впоследствии каждое слово, каждый опыт явились предо мной как серьезный научный поиск. Но в ту минуту все это мне показалось нелепым и даже бессмысленным.
Я стал оглядываться. Мне было трудно дышать. Что же все это такое? И кто же он, этот неведомый Думчев, присылающий на крыльях бабочки исповедь о том, что он живет тысячи лет! А эта женщина — «вечная невеста» — в черном старомодном платье, со свечою в высоко поднятой руке, открывающая мне комнату с запахом тлена! Эти сооружения!.. Непонятные записи, причудливые чертежи!.. И эта… боязливая Авдотья Васильевна, с какими-то нелепыми опасениями и с веничком в руке!..
Какой хоровод нелепостей в одном маленьком доме тихого городка!
Я распахнул дверь. За дверью стояла Авдотья Васильевна.
— Нельзя ли, — сказал я, — открыть ставня в этом помещении?
Она охотно стала помогать мне и Булай, побежала на улицу, приставила к окнам лестницу. Мы сняли болты.
Дневной свет хлынул в лабораторию.