— Все ясно! Но все становится еще более загадочным, — сказал профессор Тарасевич, выслушав меня: — доктор Думчев стал жертвой своего же открытия. Это первое. Теперь второе: он, доктор Думчев, исчез в каком-то новом, измененном виде — таком виде, что его уход не приметили. Это ясно. А дальше? Туман! Туман!

— Позвольте, Степан Егорович, почему не допустить, что доктор Думчев действительно открыл рецепт невидимки, описанного Уэллсом?

— Но вся научная основа романа и кинофильма «Невидимка» Уэллса ошибочна.

— А в чем дело? — спросил я. — Роман «Невидимка», конечно, фантастический, но в основе своей отнюдь не ложный. Помните строки Пушкина из «Руслана и Людмилы»:

Народная мудрость, которая питала поэзию Пушкина, тоже считает возможным существование невидимки. А ученые часто осуществляют то, о чем говорится в легендах и сказках народа.

— Нет, — заявил профессор Тарасевич, — или поэзия, или наука: не надо смешивать! А наука говорит вот что.

Все тела, как каждому известно, поглощают, отражают и преломляют лучи света. Если тело человека невидимо, то оно, значит, не преломляет, не отражает и не поглощает лучей света. Но если тело человека — невидимки Уэллса — невидимо, то вполне понятно, что и хрусталик глаза этого человека-невидимки не преломляет лучи, а сетчатка не дает надлежащего изображения внешнего мира, которое должно передаваться в мозг. Раз этого изображения нет, то и сам человек, ставший невидимкой, ничего не видит.

Невидимка слеп! Он не видит мира, не видит самого себя. Пусть он взывает: «Помогите мне!» — и к нему на его голос протянут руку, но он не увидит ни своей руки, ни той руки, которую ему протянули!

Следовательно, — продолжал Степам Егорович, — Думчев, благополучно ушедший из лаборатории, Думчев, пишущий микроскопические письма, не мог стать невидимкой. Больше того: судя по микроскопическим буквам его письма, он видит мир лучше, чем вы и я. Нет, доктор Думчев ушел на глазах у всех, но ушел в каком-то измененном виде!

— Но в каком виде?

— Узнать это — узнать почти все! — сказал профессор.

— Но разве можно предположить, чтобы человек принял такие новые, измененные формы, что его не узнали и не увидели?

Профессор задумался.

— Много времени тому назад, еще студентом, — сказал он после долгого молчания, — в жаркий летний день я зашел в Биологический музей в Москве. Бродя по залам музея, меж чучел животных, птиц и неисчислимого количества банок, где были заспиртованы всевозможные особи в различных стадиях своего развития, я устал и соскучился. Вот почему я подошел к седому человеку с живым, острым взглядом, занятому какими-то опытами у окна. Это был ученый — директор музея.

«Чего вы добиваетесь от этой амфибии?» спросил я.

«Видите! Похожи ли эти два существа одно на другое?»

«Ничуть не похожи».

«Действительно, у одного торчат жабры, хвост плоский и неуклюжий. Оно живет только в воде. Называется аксолотль. Другое существо дышит легкими, тело у него более стройное, длинной цилиндрической формы, с хвостом. Живет на суше и в воде. Называется амблистома. Было время, когда аксолотля и амблистому считали двумя разными, самостоятельными видами. А теперь установлено, что это водяное существо аксолотль превращается в амблистому. То есть аксолотль — личинка амблистомы».

«Что же тут удивительного! — сказал я. — Головастик, живущий и плавающий в воде, превращается в лягушку, живущую и в воде и на суше. А головастик совсем не похож на лягушку. К чему же ваши опыты?»

Ученый засмеялся:

«Пример неподходящий! Как бы вы удивились, если бы в болоте одни головастики клали яйца, из которых появлялись головастики же, а другие превращались в лягушек!»

«Ну, таких чудес не бывает!» рассмеялся и я.

«С головастиками не бывает. А вот с аксолотлем — личинкой амблистомы — бывает. Он превращается в амблистому. Но аксолотль может также не превратиться в амблистому, размножаться и умереть аксолотлем».

«А амблистома?»

«Та, в свою очередь, откладывает яйца, из которых позднее появляется личинка аксолотля».

«Хорошо! Но какого нового чуда вы ожидаете от них здесь?»

«Чуда без чудес! Искусственным путем, в лаборатории, я вызываю «метаморфоз и заставляю аксолотля обязательно превратиться в амблистому. Этот метаморфоз — превращение личинки во взрослое состояние — я произвожу и наблюдаю».

«Но как же вы здесь, в лаборатории, вмешиваетесь в дела природы?»

«Очень просто. Я подкармливаю своих аксолотлей щитовидной железой или тироидином, который эта железа вырабатывает, и этим заставляю водную форму амфибии превратиться в совершенно не похожую на нее земную. Я физиолог и обязан уметь это делать! Я создаю необходимые условия для превращения одного существа в другое».

В тот жаркий летний день, у окна музея, выходящего на тихую улицу, я подумал: «Разве нельзя представить себе изобретение какого-то состава, которое влияет на человека так же, как тироидин влияет на живое существо, именуемое аксолотлем?»

Но эти мои рассуждения исходили не от науки, в которой я тогда еще не был искушен, и не от фактов жизни. Так и мы с вами сейчас, Григорий Александрович. Довольно!

Вы человек театра, и ваша фантазия уносит вас с земли в межпланетное пространство и увлекает меня вместе с вами.

Но я не унимался.

— Межпланетное пространство? — повторил я с живостью. — Готов допустить, что доктор Думчев улетел на Луну. Есть же в его лаборатории материалы об опытах Кибальчича и Циолковского! Оба они — творцы ракетного двигателя. А страсть Думчева — полеты!

— Нет уж, увольте! Пойдемте лучше ко мне пить чай. Я живу совсем рядом, на этой же улице, всего через три дома от института.