У самого синего моря лежал городок. Было лето 1948 года. Вечерело.

Я стоял у окна номера гостиницы «Волна». Сюда, в этот городок, я приехал из Москвы поездом. Завтра отсюда уеду пароходом.

Последние дни и ночи в столице, неугомонные, хлопотливые, полные тревог и опасений за успех премьеры и последующих двух-трех спектаклей, довели маня, режиссера-постановщика, до крайней усталости.

И теперь я направлялся через этот городок на один из приморских курортов.

Московский поезд пришел в Ченск в шесть часов вечера. Я расспросил, где гостиница, и с главной улицы, мимо магазинов с большими светлыми витринами под парусиновыми тентами, я свернул в переулок, сбегавший с горы.

Переулок мостили. Гарь от котлов с асфальтом, дым от костров и пыль стояли в воздухе. Но сладкий запах гелиотропа, тягучий, мягкий запах лаванды, густой запах розмарина неотступно следовали за мной из всех палисадников переулка.

В покое летних сумерек где-то слышался певучий звук поперечной пилы. И стучали и стучали топоры отрывисто и четко, то перебивая, то догоняя друг друга.

В гостинице у самого входа, за дверью, сидела девушка. Я увидел прямой пробор и дважды обвитые вокруг головы косы. Она низко склонилась над книгой.

— Можно ли мне здесь остановиться? Есть ли свободные номера? Завтра я уезжаю из Ченска.

Не отрываясь от книги, девушка произнесла:

— «Как плавающий в небе ястреб, давши много кругов сильными крыльями, вдруг останавливается распластанный на одном месте и бьет оттуда стрелой на раскричавшегося у самой дороги самца перепела, так Тарасов сын Остап налетел на хорунжего…»

Я подумал: «Она читает «Тараса Бульбу» Гоголя», и спросил вторично:

— Есть свободные номера?

Но девушка, словно не слыша вопроса, повторила: «…налетел на хорунжего…» — и протянула руку к стене, на которой висел небольшой плоский шкафчик с открытой стеклянной дверцей. В шкафчике на крючках висели ключи с номерками. Дежурная, не отрывая глаз от книги, сняла с крючка ключ, протянула его мне и сказала:

— Заполните листок по форме — это первое; оставьте восемь рублей — это второе. А третье… да… «налетел на хорунжего»… Если вздумаете прожить больше суток, не забудьте предупредить меня.

Я хотел было что-то сказать, о чем-то спросить. Но безнадежно: дежурная по гостинице точно навсегда ушла в книгу.

Я пошел с ключом по длинному коридору.

В номере, как полагается, были гардероб, стол, покрытый вышитой пестрой скатертью, умывальник, несколько стульев… Чистотой сверкали вымытые доски пола, благоухали цветы в глиняном кувшине, свежие, яркие, точно сорванные перед самым моим приходом.

Я распахнул окно.

Против гостиницы находился домик. На подоконниках — цветы. И чья-то рука спокойно и бережно отодвигала, убирала и снова ставила на место цветы. Видно, поливала.

Окна небольшие, почти квадратные, с белыми занавесками. В створках ставней вырезаны маленькие сердечки. На приступочках крылечка сидят старушки и кивают одна другой. Верно, они перебрасываются очень мирными словами: и про погоду, и про дождь, и как лучше засушить виноград и поострее приготовить баклажанную икру.

Мог ли я предвидеть, мог ли предугадать, что здесь, в этом городе, в 1948 году, в этот тихий летний вечер, всего через несколько минут, я стану участником таких событий, в достоверность которых я потом едва поверю!

Вот как это началось.

Неожиданный шумный, торопливый летний дождик вдруг залепетал, захлопотал, пролился на землю. И так же внезапно иссяк, угомонился.

Облокотившись на подоконник, я стал разглядывать переулок.

Вон там, из-за угла, показались юноша и девушка. Они шли медленно-медленно. Ведь доски тротуаров скользкие — можно и упасть. Но возможно, что они идут так медленно, чтобы подольше побыть друг с другом. Они молчат: верно, собираются сказать друг другу какое-нибудь заветное слово — всё собираются с духом и не соберутся. Вот они останавливаются перед моим окном, и мне слышно, как девушка говорит:

— Спасибо, Павел, вот я и пришла.

При этом она указала на маленькую калитку низенького зеленого забора совсем рядом с гостиницей.

— Надя! Я все собираюсь вам сказать…

Надя смеется.

Они говорят друг другу то «вы», то «ты».

— Еще зимой вот здесь, у калитки, помнишь… помните… тогда была! такая сильная вьюга… Зимой… вы точно так же начали: «Надя, я собираюсь вам сказать…»

— Я тогда не сказал, потому что… — отвечает Павел, — потому что у тебя замерзли руки, а я хотел, чтоб вы скорее отогрелись у печки.

— Теперь печка не помешает нам. Говорите!

— Я многое тебе говорю, когда я один…

— Но я вас тогда не слышу.

— Несколько раз я вам писал длинные-длинные письма.

— Но забывал их отправлять!

— Я не решался. А теперь скажу…

— Надя! Надя! — послышался голос из окна. — Пора ужинать!

— Иду, иду, мама!.. Павел, пришлите мне все ваши письма. Вот будет забавно! Учиться вместе в одном институте, видеть друг друга каждый день — и переписываться!

— Вы смеетесь!..

— Ничуть! Я жду от вас письма: на удивительной бумаге, в высоком, торжественном стиле. Только сегодня! И не приносите сами, а пришлите.

— Я не успею, почта уже закрыта.

— Как скучно получать письма из рук старого почтальона! Лучше уж почтовый голубь. У вас их много на чердаке.

— Ночью голуби спят!

— Ну что же! Тогда на крыльях ночных бабочек. Иначе я не хочу!.. Мама,- крикнула она, — иду! Прощайте!

Стукнула задвижка калитки. Умолкли одинокие шаги Павла.

Время шло. Уже темнело. А я все стоял и стоял у окна.

Горели звезды на небе. И в густой темноте под звездами совсем по-другому зазвучали гудки пароходов. А я все думал о чужом счастье — трогательной дружбе нерешительного Павла и насмешливой Нади.

Откуда-то издалека приходили и уходили звуки: обрывок песни, торопливые шаги прохожего, смех из-за занавески чужого окна.

И мне даже показалось: я очень давно знаю этот городок, знаком мне и этот номер гостиницы, потому что когда-то в своей далекой юности я слышал что-то очень похожее на разговор Павла и Нади.

Я включил настольную лампу. В окно влетела большая бабочка.

Она покружилась над столом и прильнула к абажуру. Я бережно снял ее и подошел к окну:

— Лети, ночной гость!

Она отлетает и возвращается к лампе: опять садится на абажур. Я снова снимаю ее.

Раздается резкий писк. Я рассматриваю бабочку. Тело желтое с черным. Передние крылья черно-бурые. Это она издала скрежещущий звук, чуть я дотронулся до нее. Я снова несу ее к окну. Одним пальцем держу брюшко, другим — грудку. Очень бережно. Очень осторожно. Но что это такое?

Мой палец на спинке бабочки упирается во что-то очень твердое. Опять подхожу к лампе, всматриваюсь. На спинке у бабочки какой-то нарост: твердый бугорок. Что такое? Я тронул бугорок — он скатился.

На спинке желтый рисунок, напоминающий череп. А бугорок похож на трубочку. Совсем как старинная грамота — свернутая трубкой старинная грамота.» на спинке бабочки.

Странный экземпляр! Впрочем, коллекционеру пригодится такая бабочка с бугорком. На площади рядом с вокзалом Педагогический институт. Я приметил это здание, когда, сойдя с поезда, вышел на площадь: большая дверь из черного дуба, на заходящем солнце блестели полированные медные ручки. А у двери справа дощечка: «Педагогический институт».

Завтра перед отъездом я сдам туда этот экземпляр.

— А пока иди сюда, — говорю я бабочке и кладу ее вместе с отвалившимся бугорком в коробочку из-под чая. — Спи.

Я погасил лампу и сразу заснул.