Самыми необычайными картинами были расписаны стены ресторана, куда я в этот вечер зашел из библиотеки.

Белый медведь, стоя на льдине, вытянул свою морду и касался острого паруса лодки, уходящей в даль неестественно голубого моря. А на другой стене дети, сидя на корточках, пускали в. бурный ручей меж снежных гор маленькую бумажную лодочку. К потолку были прибиты рога горного козла. С них свешивались две лампы под яркими цветными бумажными абажурами.

Я пил кислое вино, ел какое-то непонятное мясное блюдо с тушеными помидорами. На эстраде звенел струнный оркестр из трех музыкантов. И хотя в ресторане становилось все теснее и шумнее, но это не мешало мне думать о том, что было в письме Дарвина и в опытах Фабра.

Я говорил себе: все предстает теперь в новом свете.

Случайно полученное мною письмо не зря, неспроста и не ради шутки послано столь необычайным способом. Нет, это не дело рук студента института! Пойти бы к профессору Тарасевичу и поговорить с ним.

Я ушел из ресторана.

Раздумывая, разговаривая почти вслух сам с собой, я медленно брел по ночным улицам городка. Как отгадать, как прочесть странное письмо? Кто такой Думчев? И кто, наконец, адресат этого загадочного послания?

Дежурная по гостинице, как всегда, не отрывая глав от книги, сказала:

— Товарищ Нестеров! Вам письмо. Оно в номере. На сколько суток вы еще оставляете за собой номер?

— Только на сутки. Я уезжаю завтра, — ответил я.

В номере на столе лежало письмо. Оно было от профессора Тарасевича.

«Уважаемый товарищ Нестеров! — писал профессор. — Простите, что называю вас так официально, но я не знаю вашего имени, отчества. Посылаю к вам студента Павла Белякина с письмом. Я © точности выяснил: ни он и никто другой из студентов не писал этого удивительного письма. Неожиданные соображения пришли мне в голову. Если можете, не уезжайте сегодня — приходите в институт. Жду с нетерпением. Профессор С. Тарасевич».

Я немедленно отправился в институт.

Профессор ходил большими шагами по кабинету, видно чем-то встревоженный. Он обрадовался мне и начал с извинений. Но по всему было видно, что мысли его далеки от тех любезных фраз, с которыми он обратился ко мне:

— Ваш визит к нам в институт прошел в какой-то странной, шутливой атмосфере. Беру целиком вину на себя, дорогой гость. Простите нас!

— Степан Егорович, стоит ли об этом вспоминать! Я человек необидчивый.

— Вы-то прощаете, но здесь вина не только перед вами.

— А перед кем же? Перед студентом Павлом Белякиным?

— Да нет же! Не Павел Белякин писал это письмо.

— Но позвольте, я сам невольно слышал, как студент

Павел Белякин договаривался со студенткой Надей о присылке письма своеобразнейшим способом на крыльях ночных бабочек. И в тот же вечер прибыло ко мне письмо. Это первое совпадение. А потом второе: в письме обращаются именно к Наде. А третье совпадение…

— Совпадение, совпадение! — перебил меня горячей скороговоркой профессор. — Нельзя, дорогой гость, своеобразие и сложность человеческой жизни решать методами математики. В геометрии так: установил признаки равенства сторон и угла в двух треугольниках — значит, эти треугольники равны. А в жизни иначе. Поймите. Я со всей точностью выяснил: Белякин не писал этого письма Здесь что-то другое.

— Как? И вы, Степан Егорович… — начал было я, но профессор не дал мне договорить.

— Я приготовил вам презанятный сюрприз. Вот перед вами два микроскопа. Оба поставлены на большое увеличение. В одном — обычная наша бумага. Она беловатая, отдельные волоконца невелики и почти одинаковых размеров. На такой бумаге мы пишем. А в другом микроскопе письмо, которое вы нам доставили. Взгляните сюда…

Я посмотрел в другой микроскоп: бумага сероватая, мохнатая, волокна различной величины и между ними какая-то засохшая жидкость.

— Это письмо Думчева! Понимаете? — воскликнул профессор. — Ведь человек, скрывающийся под фамилией Думчева, пишет на бумаге не нашего фабричного производства. Эта пористая бумага развалилась бы, но она пропитана каким-то странным раствором.

Я хотел поделиться с профессором той беспокойной мыслью, которая овладела мной после чтения письма Дарвина к Фабру. Но Степан Егорович был, по видимому, одержим какими-то своими догадками. Он предупредил меня.

— Я преподнесу вам второй большой сюрприз! — Воскликнул он. — Как вы думаете, какое место на земном шаре указывают координаты таинственного письма? — И, не дав мне что-либо сказать, объявил:- Это координаты нашего городка.

Я был изумлен:

— Как? Но Думчев пишет, что находится в тысяче пятистах или двух тысячах верст отсюда! Так указано в письме.

— Не полторы и не две тысячи, а пятнадцать-двадцать километров. Здесь какая-то ошибка.

— Но почему же?

— А потому, что радиус полета бабочки — пятнадцать-двадцать километров. Следовательно, жизненный факт исправляет ошибку корреспондента, уменьшая расстояние в сто раз. В сто раз! Значит, писал письмо тот, кто находится совсем близко от нас — в пятнадцати-двадцати километрах.

— Пусть так! Но время… В письме указано: «четыре-пять тысяч лет»…

— Если уменьшить эти цифры тоже в сто раз…

— Понимаю! Не тысячи лет, а десятки лет… Но позвольте, позвольте, Степан Егорович! А все эти нелепости: «потерял время, ищу утраченное время»… а сорокопут?

— Внесемте же наши исправления в письмо, и многое прояснится: уже не полторы-две тысячи километр, а пятнадцать-двадцать…

— Не километры! В письме указаны версты, — поправил я профессора.

— Версты… версты! Почему версты, а не километры? Странно! Значит, писал человек пожилой, такой человек, который привык считать расстояние верстами, по-старому… Следовательно… следовательно, неведомый отправитель письма человек пожилой, — продолжал Тарасевич. — И находится он либо в самом городе Ченске, судя по координатам, либо где-то в радиусе пятнадцати-двадцати верст.

— Вот и вся наша разгадка, — сказал я со вздохом.

— Да-с! Разгадка в форме новой загадки, — произнес профессор и устало опустился в кожаное кресло.