Я сидел в полутемной комнате больницы, где дежурил врач. Только мне одному было понятно, о чем говорил Думчев в бреду.

То он осматривал, хорошо ли к кузнечику приросла голова сверчка, и был очень доволен. То звал гостей к себе в узорный дом и тут же смущался: гости видели перед собой только дупло. Потом вдруг горько-горько жаловался, что опять стал меньше в сто или двести раз и дорога под его ногами растягивается, удлиняется без конца.

Когда ночь кончилась и взошло солнце, больной забылся, замолчал.

Главный врач больницы — женщина (по видимому, хирург: руки быстрые, уверенные, сильные) — внимательно выслушала мои тревожные и беспокойные расспросы о здоровье Думчева и сказала:

— Мы будем лечить больного длительным сном.

Многое я хотел сказать врачу и о самом Думчеве и почему он мне так дорог, но я не знал, как начать.

— Вы хотите меня еще о чем-нибудь спросить? — обратился ко мне врач.

— Нет!

Я еще посидел в кабинете главного врача и ушел.

Я не уехал из Ченска. Поселился в поселке напротив больницы и послал в Москву несколько телеграмм. Одну — на работу, в театр, о том, почему я вынужден задержаться на несколько дней в Ченске. Другую телеграмму я послал Калганову с извещением о болезни Думчева.

Каждое утро я заходил в больницу.

— Не проснулся ли. больной?

— Нет, все еще не проснулся. Состояние тяжелое.

Усталый от пережитого, не веря во все то, чему сам был свидетелем, я бродил по берегу, вслушивался в шум волн, смотрел, как солнце медленно шло к закату. Катились волны. Я долго и неотступно смотрел им вслед: вот-вот растворится мое беспокойство, уплывет моя боль. Волны всё унесут с собой. Напрасно!

Через три дня врач сказал мне:

— Сегодня утром больной, наверно, проснется. Но уже нет надежды на выздоровление.

И Думчев проснулся! Он увидел около себя Надежду Александровну Булай- и меня.

Мы молчали, не зная, с чего начать разговор. Так бы мы и промолчали положенное посетителям время, но вдруг Думчев начал внимательно всматриваться в лицо Булай.

— Вы хотите мне что-нибудь сказать, Сергей Сергеевич?

— Я вспоминаю, — сказал Думчев ясно и раздельно. — Сейчас здесь вы, Надежда Александровна, склонили голову надо мной совсем так, как… много лег тому назад… море… разбитый снаряд, и я на песке… Я поднял голову и увидел вас…

— Я тогда была молодой…

— Я сейчас вижу вас такой, как тогда.

Слезы навернулись на глаза Булай. Она незаметно смахнула их рукой.

Пристально, сосредоточенно всматривался Думчев в черты ее лица. И слезы набегали снова, и снова на глаза старой женщины.

А Думчев ласково глядел на нее. Они молчали. Чтобы не помешать им, я отошел, к открытому окну.

Как понять их? Ведь жизнь прошла.

Поздней осенью сквозь дождь и слякоть иногда проглянет неожиданно и сильно солнце, совсем не осеннее. И вдруг зеленым, ярко-зеленым кажется тот или другой пучок травы. Рукой бы потрогать! Посидеть бы, зарыться в траву! Совсем весенняя трава! Теплота разливается в воздухе. И дождик кажется смелым, задорным. Весна! Совсем весна на дворе! И чувство благодарности за это тепло охватывает душу.

Это вспомнилось мне, когда я смотрел на Думчева и Булай. И пришла мне на память давно забытая мною мелодия, вспомнились и слова:

Стоя у окна, я смотрел в сад. Какое тихое утро! Безоблачное небо. Спокойное, ясное, голубое, чуть-чуть лиловое у горизонта.

Гул самолета ворвался в палату. Думчев о чем-то спросил. О чем? Я не расслышал.

Булай громко и ясно объяснила:

— Это прилетел самолет из Москвы!

— Как из Москвы?! Не верю! Такое расстояние… — проговорил Думчев.

— Расстояние? Какое же это расстояние для самолета? До Москвы всего…

— …до Москвы тысяча… тысяча верст… А я… я-то хотел, чтоб стрекозы и мухи… научили…

Эти слова он выговаривал со злой насмешкой, с горькой иронией над самим собою, за которой человек иногда скрывает большое несчастье.

Я вышел в сад. Посидел на скамейке. Короткие тени деревьев спокойно тянулись одна к другой. Там и здесь мелькали халаты больных.

Потом вернулся в палату. Где-то там, далеко в коридорах больницы, разговаривали. Мне почудился чей-то знакомый голос. Вот все умолкло. А теперь голоса совсем близко. Кто эго разговаривает за дверью?

Дверь распахнулась. На пороге стоял физик Калганов. Он держал в руке какой-то сверток. За ним вошел его ассистент, тоже со свертком в руке.

— Здравствуйте, Сергей Сергеевич! — сказал Калганов и кивнул нам головой.

Он широко и размашисто пододвинул стул и уселся к кровати Думчева.

— Кто вы такой? — спросил Думчев.

— Физик Дмитрий Калганов.

— Не помню. Не знаю… Калганов?

— А я гостинец вам привез из Москвы!

— Не понимаю. Какой гостинец?

— Ого! Любопытный какой! А вот возьму и вовсе уйду! — захохотал Калганов. — И не узнаете, какой у меня с собой гостинец для вас!

— А я стану у дверей и не пущу, — уже засмеялся в ответ Думчев.

Калганов развернул свертки.

Он клал перед больным на столик, на стул и даже на край кровати какие-то очень легкие пакеты, завернутые в черную бумагу.

— Что же это такое? — воскликнул Думчев.

— Облицовка! Будущая облицовка домов!

— Не понимаю! О чем вы толкуете?

— Знаете ли вы, Сергей Сергеевич, что в этой черной упаковке? Здесь пластинка точно такой же толщины, как толщина чешуйки бабочки.

— Вздор! Чешуйка бабочки так тонка, что простым глазом и не увидишь, а взять в руки совсем нельзя.

— Правильно! Правильно! Вот потому мы в лаборатории покрывали нашим сверхпрочным прозрачным составом зеркальную поверхность этих брусков.

— Как же так? — оживился Думчев.

— Смотрите же! Вот здесь цифры — обозначение длины световой волны. Это и есть толщина слоя, покрывающего бруски. И на каждом буква «Д» — Думчев. Ваш. ш именем мы называем этот облицовочный материал.

— Вы смеетесь! Это насмешка, шутка! Думчев опоздал! Кто я в науке? Опоздал! Так не смейтесь же над ним, над этим Думчевым! — резко вскричал Сергей Сергеевич.

— Ах, так! — тепло и просто рассмеялся физик. — Посмотрите же!

Он стал разворачивать образцы.

Загорались, потухали и вновь загорались цветные лучи. Думчев всматривался. И вдруг он точно что-то вспомнил: он стал перебирать и прилаживать образцы один к другому. Краски, резкие, неожиданные, краски неспокойные, без всякой гармонии метались по палате.

Я посмотрел на Калганова. Ласково и терпеливо он помогал Думчеву. Ассистент разворачивал образцы и называл вслух какие-то цифры.

Калганов прислушивался к цифрам и в то же время вглядывался в цвет лучей, следя за движениями рук Думчева.

— Так! Так! — радостно говорил Калганов. — А теперь не так. Посмотрите!

Очень осторожно, спокойно, тихо и бережно помогал он Думчеву — помогал так трогательно, как помогают ребенку.

Где-то хлопнула дверь, и мне показалось, что в палате стало еще тише. Солнечные пятна медленно двигались по стене. Иногда эти пятна на стене встречались и перекрещивались с новыми, неожиданными красками.

Потом снова в тишине послышались тихие голоса физика и его ассистента. Они очень тихо перекликались:

— …Микроны… цифра… минус… степень… волны… толщина…

А когда физик и его ассистент смолкли, тишина стала совсем напряженной.

Там, где-то в травах, теперь в полдень сильнее застрекотали кузнечики, и ящерица подставила свою желто-бурую, всю в черных пятнышках спинку лучу солнца, скользнула с пня, исчезла в траве.

Вдруг легкий ветерок шелохнул занавеской. И по комнате прошел мягкий, влажный, чуть-чуть сырой запах скошенной травы. Он скользнул по нашим лицам, и в эту минуту сломалась тишина.

Думчев внезапно приподнялся. Он радостно и светло улыбнулся и посмотрел на нас.

— Вот! Вот! — крякнул он радостно. — Смотрите! Смотрите же!

Я глянул.

Здесь предо мной горели и переливались краски в том самом сочетании, как там, в Стране Дремучих Трав.

Здесь с помощью физика Калганова Думчев составил из привезенных образцов то причудливое, живое сочетание красок, что горело на его заборе из хрупкого материала — из крыльев бабочек.

— Вот, вот! — повторял Думчев, и глаза его светло и смело глядели на нас.

Физик долго присматривался, что-то подсчитывал и стал диктовать цифры ассистенту. При этом он сказал: «…Закрепите… закрепите… это сочетание, этот узор…»

Перед нами лились яркие краски, они расцветили палату, цвета переливались, смешивались, и уже нельзя было отделить один цвет от другого. Цвета застенчивые, робкие переходили в сильные, бодрые; цвета грустные появлялись на миг и тут же иссякали, чтоб превратиться в горячие, торжественные, долгие и величавые.

Думчев поднял свою старческую руку. Длинные сухие, узловатые пальцы сжались в кулак.

— Хвала и слава! — сказал он внятно и громко. — Разуму человека хвала и слава!

И Думчев закрыл глаза. Навсегда.

Но в тишине разливалась световая музыка, звучала величавая и торжественная, светлая и гордая симфония цветов и красок, созданных великим разумом человека — покорителя, преобразователя природы!