Теплые волны

Я лежу в тине на берегу теплого моря, в мой рот вплывают мелкие твари; волна отхлынула, и они остались во рту, пойманные вершей моих зубов.

Металлические доли

У меня стальное тело, приводимое в движение батареями, состоящее из блоков, состыкованных из следующих друг за другом шайб из различных закаленных материалов.

Ледяные вершины

Житель гор предлагает кубики из бараньего жира, способные обогатить энергией мою духовную жизнь, – однако мало-помалу червь сомнения угрызает меня, и я в конце концов проигрываю спор своему личному бесу-профанатору.

Влага хобота

Сквозь левую ноздрю я вдыхаю из воздушного моря прану, сквозь правую ноздрю – выдыхаю продукт обмена веществ; моя жизнь вся духовна и происходит выше талии.

Дивное благоразумие

Вкушение необходимо!

Божественная идея

Универсальная опорожняемость – как самоцель, без какого-либо принятия пищи.

Закаменевшие мозги

Я не должен воспринимать свое тело как единую слитную массу без пустот и полостей, но все же – я запутан и неуязвим; если меня взрезать, из меня ничего не потечет (быть может, я – пирог?).

Замкнутый контур

Все трубы замыкаются в себя, все излияния заканчивают свой путь в сосуде, их извергшем, ничто не покинет поверхности, мировая пустыня с солнцем в средоточье, вечное возвращение подобия, немедленное самоубийство.

Больные почки

Превращение сока растений в тексты.

* * *

В теперешнем отношении к материнскому молоку коренится древняя параноидальная идея о яде матери-действительности. Посредством отчетливого, глубоко укорененного в психике представления о молоке как о прототипе подарка этот пример как никогда ясно демонстрирует, насколько далеко продвинулось хроническое отравление нашего тела.

Заметки из Каринтии

Отель «Музиль» в Клагенфурте (по поводу которого «Голь-Миллау» провозглашает: «добрая старая кухня») упражняется в остроумии на своих счетах: «Мы ко всем нашим гостям относимся как к друзьям. Друзьям обычно счетов не выставляют. К сожалению, нынешние тяжелые времена вынуждают нас к неприятным для нас мерам. Мы надеемся, вы отнесетесь к этому с пониманием». Ха-ха-ха! Однако.

Недавно у них прошла неделя «императорской и королевской» кухни. Фазан, кстати, был весьма неплох.

В Клагенфурте я купил экземпляр Dionaea mus-cipula, или венериной мухоловки. За мухами она, однако, явно не поспевает.

Любопытно было бы проследить историю кухонной эволюции, причем начать можно было бы, подобно биологии, – с прасупа. Основой классификации стало бы разделение не между животными и растениями, а между жидким и твердым (или, может, между сырым и вареным?). Эта идея пришла ко мне, когда я сидел в «Музиле» над спагетти с сыром и попытался представить причудливую родословную пельменей. Эх, где же ты, высшая гастрософия, которую следовало бы изучать в высшей школе, по которой можно было бы защищать диссертации, которая стала бы работой жизни?

«Мертвый пес», род псевдопаэльи, без курицы или колбасы, но с японскими водорослями хицики. Я дал этому творению такое имя, потому что страшно воняющие йодом водоросли воскресили в моей памяти сентябрь 1978-го в Йесоло. Там на морском берегу вместе с разными моллюсками и рыбами гнил собачий труп, и никто не думал убирать его оттуда. Народ из кемпинга рядом с ним пускал фрисби. Правда, труп уже едва вонял, он к тому времени изрядно высох, однако именно он в моих глазах стал точкой над «i», закончившей картину запахов и вкусов «итальянского побережья в межсезонье» – картину, вызванную из моей памяти водорослями в обеде.

Заметки из Вены

Музей Класа Ольденбурга выставляет рядом с секс-протезами и китчем большое число всякого рода пластиковых продуктов, что лично я считал преимущественно английским фирменным зрелищем. Молоко в Вене лучше, чем здесь. Однажды заехал к приятелю А., мяснику, в Нижнюю Австрию. Когда я заметил, что он завтракает, обедает и ужинает мясом и колбасой, он рассказал, что ест мясо 364 дня в году, а на 365-й, на Страстную пятницу, мяса почему-то всякий раз не хватает.

Вполне достойное упоминания, можно сказать, почти идеальное среднее между неудержимой идиотической болтовней обычного пишущего о еде газетчика и веселой, но пустой сатирой «Калибана» на Берлинском ТВ (критик с «гамбургерофобией») – вот, по-моему, место для нашего австрийского юмора по тому же поводу. Наши «Беседы на придворной пивоварне» с Самуэлем Шнепфом по ТВ 17/81 нисколько не уступают «У Фабрицио» Вуди Аллена и «Босиком через кухню» Алена Дени.

Заметки из Германии

В Кёльне и окрестностях можно отъесться вволю, и с немалым удовольствием. Однако для этого требуется немалая сообразительность, поскольку, например, за прелестным названием «Небеса и Ад» прячутся горы кровяной колбасы с картошкой, а за «Бравым петухом» вовсе не птица, а сыр. И вообще, чтобы там нормально прочитать меню, нужно знать кёльнский диалект. Кельнера там зовут не как-нибудь, а свинарем, и пиво он разносит, как это называется по-кёльнски, «на жестянке».

В Дюссельдорфе, в старом городе, я напрасно искал местный недорогой «Шперрис». В телефонной книге он был, а из жизни уже исчез. На его месте оказалась какая-то мерзкая забегаловка.

В Дуйсбургском зоопарке поймал себя на том, что, приближаясь к клетке, тут же начинаю размышлять про съедобность содержащегося в ней зверя. Сдерживать себя едва удавалось. Между прочим, в забегаловках немецкого «быстропита» ни с того ни с сего стали готовить «чили кон карне» (тушенное с перцем мясо с бобами).

В Мюнхене я кушал селезеночную колбасу. Кушал потому, что Самуэль Шнепф в «Калибане» сказал, что потерял бы к ней аппетит, пожалуй, только в том случае, если бы задождило дерьмом.

Очень хорошо я покушал, как обычно, во Фрайбурге. Там никому не приходит в голову называть кровяную колбасу «кёльнской икрой». Для такого этот город слишком зануден.

Последнюю неделю я хотел провести в разгульно-гастрономическом путешествии по провинциям Больцано, Венето и Беллуно, однако, как это часто случается, запланированное оказалось не по силам, и пришлось ограничиться парой дней в Каорле и Кортине-д'Ампеццо. В моем представлении, по-настоящему разгульное путешествие – это когда кушаешь самозабвенно, без всякой задней мысли, несмотря на калории и возможный ущерб для желудка. В первых рядах отведанного мною были разнообразнейшие дары моря: деликатнейший «морской чертик», «чикале» или «каноче» – это такие креветки, разиньки, мидии, «морские гребешки» и моллюски поменьше, называемые «гарузи», сардины с луком – местное фирменное блюдо, и всякие прочие изысканности. Что касается местного вина, жутковатого «Мерло», оно оставляло желать много лучшего. От «морских пауков» я отказался из-за непомерной цены. У них такой панцирь, что платишь, по сути, исключительно за него, а мяса самой запрятавшейся под ним твари – самая малость. Мы как-то в Берлине захотели скушать одного. Купили его в «Ка-Де-Ве», начали вскрывать при помощи штуковины, похоже только что вынесенной с проходной автозавода (почти все нынешние кухонные приспособления напоминают такие), и, когда мы наконец пробились сквозь броню этой твари, оттуда на скатерть хлынул поток зловоннейшей жижи.

У ресторанов Каорле весьма обширные меню, но в наличии далеко не всё. Блудословие протестующих против массового туризма мне кажется смехотворным: море достаточно велико, чтобы всем хватило места, а что касается гигиены, обеспечения всем необходимым, информации о желательном и нежелательном в местах массового туризма – организованных туристов куда проще обеспечить качественной информацией и обслуживанием, чем независимых отпускников, вынужденных все проблемы подобного рода решать самостоятельно.

В Кортине были на удивление дешевые комнаты, а еда оказалась поразительно дорогой, причем преобладала дичь. В тамошнем магазине я обнаружил весьма похожий на лондонский набор поддельной еды, однако здесь это было преимущественно из воска и пригодно для использования в качестве свечей. Я взял с собой лимон, початок кукурузы, апельсины и – самая лучшая имитация – огрызок яблока. Имелись там и уголки сыра, винные бутылки, тыквы, бананы, целые яблоки, орехи и прочая фальшивая продуктовость.

Досадное происшествие по дороге домой: полдничали мы где-то в Пустертале, и ради улучшения пищеварения решили прогуляться по дорожке, выводящей наверх, на обрыв. Буквально на каждом метре нам попадались желтые грибы, большей частью очень свежие, превосходные экземпляры.

Ингрид захотела прихватить с собой несколько, но я воспротивился, говоря, что – ведь в определении этих грибов мы не слишком преуспели, – вполне возможно, они вовсе не съедобные и, может даже, очень ядовитые. В общем, грибов мы не собрали, а определение труда не составило, как только мы глянули в книгу: козлушки (Albatellus ovinus), согласно книге, вполне даже съедобные и превосходные на вкус. Мы б легко могли набрать килограмм. Плохо оказываться идиотом.

Обширный ангар, земля, покрытая пластиковым ковром, имитирующим дерн, сквозь который пробивается, петляя, искусственный ручей. Ложе ручья так заботливо усеяно камнями, что даже острейший глаз не заметит под ними бетон желоба. Вода делит пространство на две приблизительно равные части, а дальнейшее беспорядочное их деление полувнятно намечено символически исполненными живыми изгородями, цветочными клумбами, лесочком из крошечных елок. Естественно, все пластмассовое, однако исполненное с большой тщательностью. Присутствует всякая мелочь, подделку можно обнаружить, лишь присматриваясь, – лишь когда, удивившись сходству, специально начинаешь искать признаки подделки. Технически совершенные устройства «хай-фай» воспроизводят сквозь искусно скрытые динамики природные шумы: журчание ручья, птичий щебет, далекий перезвон колокольчика. Тихо пахнет свежескошенной травой (налево от ручья) или сохнущим сеном (направо). У главного входа гость находит за кустом буфет в человеческий рост, где предлагаются покрывало и корзинка для пикника. В буфете можно выбрать себе из богатого меню всяческую снедь, от фазаньей грудки до гамбургера, есть и вездесущие непрошеные гости пикника, а именно муравьи, саранча и осы, однако все в зажаренном, приправленном и пригодном для употребления виде. Наполнившие свои корзинки посетители сами ищут себе место где-нибудь на лужайке и расстилают там покрывало. Число мест ограничено (каждому гостю нужно изрядно пространства, чтобы чувствовать себя свободно на природе, а каждой паре, как учит этология, нужно вдвое больше) ввиду необходимости установки телефонного сообщения с буфетом. Ресторан называется «Муравьи! Муравьи!» и не работает в июле и августе.

Касательно чревоугоднической итальянской недели с ее «нечистой» пищей (см. ниже), я устроил себе также неделю постного (то бишь «чистого»), во-первых, чтобы похудеть, во-вторых, чтобы наказать себя за излишества. Это вполне по-католически: страдать не более того времени, что отдал греховной сладострастной разнузданности.

По этому поводу у меня возникли кое-какие мысли о гастрономической мифологии, а именно: существуют кушанья женские и бесполые, но мужских кушаний нет! Женственны аморфные кушанья, по преимуществу супы (заполняющие пустой желудок мягкой теплотой) и лапша (в качестве второго блюда, как гарнир она теряет свою бесполость).

Промежуточную форму с тенденцией к женственности образуют вагинальные кушанья, как, например, моллюски (отнюдь не из-за их формы! Я ассоциирую их скорее с салатом из бычьих языков, который пола не имеет). В нейтральную, бесполую категорию попадают улитки, водоросли, крабы и жирная рыба. Во всех прочих блюдах нет ничего сексуального. Подразделять кушанья можно также на очищающие, функционально жизнеподдерживающие (питающие) и загрязняющие. Принадлежащие к первой категории проникают в тело, прочищая все его пути от рта до пор. К этой категории относятся прежде всего всевозможные луковые: лук-резанец, медвежий лук, головки чеснока. Очищает также вода, при определенных обстоятельствах пиво, а также редька, редиска и сельдерей.

Среди загрязняющего первенствует колбаса – напиханная в кишку (причем, кажется мне, скорее пластиковую, чем натуральную) смесь черт знает чего. Мне кажется, тут самая смелая фантазия не окажется слишком далека от реальности. С другой стороны, гамбургер, пища тоже весьма сомнительная, для меня тем не менее не есть пример загрязняющего. Поедание колбасы есть копрофагия, особенно поедание сортов с грубой, крупночастичной начинкой. Копченая колбаса представляет собой облагороженный вариант продукта, однако суть остается та же самая. Насекомые также «нечисты», потому что слишком малы для различения того, что же у них во внутренностях. Особую категорию образуют грибы (см. раздел «Млекомашина»).

К питающим кушаньям относятся женские блюда, бесполый хлеб и простейшие, незаменимые продукты.

Не попадают в классификацию акульи плавники и водоросли. И то и другое съедобно, но не обладает никаким свойственным прочей еде признаком – не обладает ни вкусом, ни цветом, ни запахом. Это полный ноль.

Мое любимейшее блюдо – спагетти с моллюсками. Это женское кушанье, сочетающее в себе вагинальное и очищающее и не содержащее ничего загрязняющего.

Попытка совместить потребление пищи с выделением текстов представилась мне неким циклом, внутри которого одно переходит в другое. Я даже вообразил себя текстовой машиной, куда с одной стороны поступает совокупность впечатлений, а с другой выходят фразы. Это более чувственно и естественно, хотя, в принципе, то же самое. И когда я вторичным продуктом процесса оплачиваю свою еду, я фактически питаюсь собою же. Будучи автором знаменитых книг о еде, я их все фактически одну за одной загрузил обратно в себя!

Гастрософия и порнография: и то и другое существует вследствие правил и запретов. Рецепты начинаются приказом: «Возьмите то или это»; бабушка требует: «Тарелки любят чистоту!»; мама угрожает: «Будешь есть то, что на столе!»; дети вторят им, агитируя: «Скушай-ка бутербродик с червячками, а то я так тебе задам!»

Все выходные страдал от отравления скверными испанскими устрицами. По радио сказали, что от этого пострадали уже около тысячи человек. После испанских скандалов с подменой оливкового масла машинным и после сообщений о том, как и каким они там торгуют мясом, удивляться нечему.

С другой стороны, эти устрицы далеко не так плохи, как их расписывает молва: мы едим их в очень больших количествах и довольно редко от этого страдаем.

К., трижды в неделю кушающему заготовленные собственными руками грибы, пришла в голову мысль, что все чаще в последнее время ощущаемые вялость и недомогание, вполне возможно, объясняются регулярным потреблением тяжелых металлов и, как следствием этого, накоплением их в организме.

«Уже безвозвратно ушли волнующие мгновения охоты: напряжение, азарт выслеживания добычи, сосредоточенное ожидание в засаде, жаркие споры и составление плана, и кульминация, высочайшая точка охоты, смерть, и риск, и сомнения, и чисто мужское братство охотников». Почему миновали? Эти ощущения сейчас в полной мере можно испытать при ловле магазинного воришки и последующем взывании к его моральным нормам. Это наполовину охота, наполовину коллекционирование (где же тут ужасный полицейский участок? А добыча охотника – воришка, мелкая дичь позднего капитализма). С другой стороны, это проявление материнского комплекса.

Цитата позаимствована из Десмонда Морриса. В его книге «Человек, с которым мы живем» о еде написаны почти только одни глупости и банальности вроде утверждения, что для пищи синий цвет не годится, поскольку вызывает неприятие, и потому не используется, «несмотря на наличие возможности окрашивать пищу в этот цвет». То бишь если вообразить себе добавочную порцию небесного цвета спагетти с ультрамариновым соусом, то единственной надписью, подходящей для этой картины, будет: «Внезапное отвращение». Что ж, именно это я испытал, взявшись за оную книгу. Я уж лучше предпочту Канетти: «Постоянное давление, под которым добыча, превратившаяся в пищу, находится внутри нас, продвигается сквозь теснины нашего чрева, теряя структуру, меняя свойства, обесформливаясь, разлагаясь целиком и полностью, утрачивая все то, что составляет живое и отличает его, теряя самую свою суть, ассимилируется, поглощается, побеждается нами, – вот это и есть наиглавнейшее и лучшее, в этом суть и корень скрытого порождения в нас жизненной силы. Этот процесс столь естественен и самоочевиден, столь независим от нас, так скрыт от нашего внимания и наблюдения, что его легко можно недооценить. Мы склонны отождествлять таящуюся в нас силу с видимой игрой наших мышц, нашими движениями – но это всего лишь крошечная толика ее. Почти вся она в непрестанном усилии, прилагаемом нашими телами для разложения и усвоения. Все чужеродное, попадающее в нас, захватывается, измельчается, поглощается, всасывается нашими внутренностями, и лишь одним этим процессом мы и живы» («Масса и власть»). Когда позже Канетти в этом тексте пишет о вожде, чье главенство принимается мужской группой, мне в этом видится намек на демократический характер сала: откуда кусок ни отрежь, все сало и сало, так и любой избираемый толпой вождь будет плотью от ее плоти, салом от ее сала, и толпа, избравшая его, в бесформенности своей вполне адекватна салу, – до того сало демократично, если не сказать, анархично. Что бы ни есть: черную икру и омаров, трюфеля и устрицы, вальдшнепов и жирных овсянок либо одну лишь картошку со свининой, – единственным зримым и явным свидетельством изощрений и роскоши в еде, утяжеления и крепчания будут возникающие жировые складки – факт, немало раздражающий совершающих подвиги за обеденным столом.

Эта сила обманчива, это тень, призрак, который «представляет собой последнее, крайнее, в общем-то наиболее опасное, зыбкое помещение наших надежд: наше тело» (Ларс Густафсон).

Далее к той же теме: у Канетти я нашел, что легкая атмосфера торжественности при всяком коллективном принятии пищи проистекает от взаимной настороженности, слежения затем, чтобы никто никого не съел. Оскаливаются зубы, в руках – опасные инструменты, готовые, того и гляди, вонзиться в плоть соседа. Праздничность за столом происходит только оттого, что от постоянно нависающей угрозы голодной смерти люди избавились лишь несколько столетий тому назад и лишь в очень малой части мира. Надо думать, в коллективном подсознательном эти несколько столетий оставили не слишком сильный отпечаток. В этом и коренится всеобщее и единогласное убеждение, что только больные не радуются хорошей трапезе. Потому и существует нынешний культ застолий: это единственное, что может превратить рыхлое людское сообщество в единое целое. На любой вечеринке после завершения обеда начинается общественный распад.