Дядюшка Курт – единственный гость в ресторанном зале. Ему неловко, он смущен, не смеет встать, подавленный пустотой огромного зала.

Над головой его сверкающая люстра, большая, сложная конструкция из стекла и металла, созданная ради увеселения посетителей, – неужели она не будит в нем радости? Увы, это так. Старое рубиново-красное вино в покрытых пылью бутылях в погребке, – разве он не закажет его, не погрузится в ритуал дегустации, наивно подражая знатокам? Разве старший официант, сидящий, заложив ногу за ногу, в ожидании заказа, не прочтет на его лице порицание за пренебрежение своим долгом? Камчатые скатерти, полные, совершенные, сияющие столовые приборы, бокалы, пустые стулья – все вещи, в отсутствие способных ими воспользоваться живущие особой, тайной, самодовольной жизнью покоя, – ужели этому покою не быть нарушенным? Разве эта вилка не вонзится в мясо, этот нож не рассечет плотный мускул? И этот бокал, – он не станет врагом жажды, опаляющей губы, насыщающей солью кровь? Одинокий гость отрывает руки от скатерти, страшась оставить на ней пятна пота, опускает руки по швам, враждебная, мертвая жизнь вещей давит на него, теснит его все сильнее, гостю неловко и страшно, и потому он решает воззвать о помощи к человеку: «Официант! Еще пива!» Движение нарушает покой, тревожит мертвую жизнь вещей, но движение кратко, потревоженные вещи вновь погружаются во всегдашнюю летаргию. Пиво легко льется вниз, в глотку, в место, самой природой для него предназначенное. «Может, все не так уж и плохо, – думает дядюшка Курт, – может быть, у меня сегодня просто плохой день и все пойдет по-другому, когда я встану и выйду наружу, под теплое солнышко».

Однако стул прочно удерживает его, нависший в трех метрах над головой потолок давит на него, свет люстры припечатывает его к месту. Ничто не держит его, но это «ничто» сегодня вязко, как студень, Курт завяз в нем, как крошечный кусочек мяса в гигантском заливном.

Не следовало бы ему так пить. Опустевший бокал поднят, но из него уже ничего не течет. Дядюшка Курт приходит в волнение. Что же будет?

В дядюшкином теле выделяются секреты, пробуждается тайная, скрытая порослью железа, прячущая в себе мужество, горячий пот выделяется под мышками, бежит, охлаждаясь и становясь ощутимым, по женственно-тучным бедрам, нос испускает жижу, слюна собирается во рту в таком количестве, что Курт едва поспевает сглатывать, глаза источают слезы. Единственный гость, он сопит и трясется. Его пенис выстреливает прозрачный, как вода, секрет и белое семя и обмякает, но вместо нервной разрядки в дядюшкином теле распространяется межвнутренностная пустота, она устремляется вглубь и достигает центра дядюшкиного естества. Медленно содрогнувшись вялыми плечами, дядюшка сползает со стула на пол. Когда кельнер подбегает к лежачему, тот уже мертв, он вещь, находящаяся в образцовом согласии со всеми прочими вещами мира, – хотя его ногти и борода еще продолжают расти.

(Это из «Каприччио для Катерины»)

После обеда в Санкт-Галлене. Прогуливался по парку у городского театра. Хотя здание это выглядит как непомерная зоосадовская горка для павианьего упражнения, однако его окружают и заслоняют высокие деревья и бетон не раздражает глаз. Слегка отклонившись от маршрута, обнаружил неприметное дешевенькое местечко, где в меню значилось: «Печенка молодого оленя в масле, энгадинская оленья колбаса, жареные колбаски из косули и олений гамбургер». Как типичный гастроидиот, польстившийся на экзотику, перед таким я не смог устоять, выменял в отеле пригоршню франков и отправился на поиски гастрономических приключений.

Официанточка предложила мне загадочное вино, чье название она, запинаясь, выговорила примерно как «Готтироль», когда же вино явилось предо мной, оказалось, что это «Кот дю Рон». Далее урок швейцарского наречия мне преподали трое аборигенов: они, особо не утруждая себя вопросами, уселись за мой столик, а когда мне принесли еду, хором прокричали: «Приятного аппетита!» Первым был пожилой швейцарец, куривший вонючие сигары, второй – упитанная, но еще привлекательная итальянского вида фрау, третьим – юный пунцово-блондинистый выпивоха, слюняво выпевавший мягкие, округлые словечки. Потом он отлучился в туалет и не смог найти дорогу назад, к столу. Он забрел в самый темный угол ресторана и оттуда принялся взывать о помощи.

Пожилой швейцарец проявил себя остряком. Когда официантка предложила ему «Гамперец», он тут же изрек, обращаясь к ней: «Карашо, ну не есть ли чудесно, когда карашо погамперчено», на что его фрау изрекла, явно имея в виду его ярко-синий, неряшливо повязанный галстук: «Карашо, ну не есть ли чудесно, когда еще и на шею наверчено». После чего она велела швейцарцу заткнуться.

Оленью печень мне подали с мелкой лапшой – было превосходно. Ресторанчик назывался «Беседка».

После я помочился в парке. Несомненно, это значило, что я здорово набрался, – в Швейцарии можно смело идти к психиатру, если вдруг возникнет желание бросать бумажки от жвачки на улице (по крайней мере мне так показалось). А еще швейцарцы в ночных телепрограммах показывают «Маппет-шоу».

Как-то притащил я с прогулки свинушку (Paxillus atrotomentosus) и дождевики (Lycoperdon pyriforme). По поводу свинушки книги о грибах были едины в том, что проку в ней никакого, отзывы были от «съедобного, но без всякого отчетливого вкуса» до «в пищу негодны». Мой гриб оказался кислым и слегка горчил.

По поводу дождевиков один автор заметил, что они «довольно вкусны», второй – что «ничего особенного», четверо ограничились лаконичным «съедобны», один заметил, что вкус у них «деликатный». Результат моей пробы: превосходно! Правда, я пробовал только молодые экземпляры.

Обо всем этом я пишу потому, что и я, и мой знакомый Б. почти одинаково отозвались о приятном на вкус рыжике (Lactarius semisanguifluus), который во множестве книг о грибах упомянут как чрезвычайно интересный с гастрономической точки зрения гриб. Мне кажется, что авторы просто переписывают друг у друга и тем передают и закрепляют предрассудок. Ведь вкус гриба меняется от места, где он растет, от погоды и многих прочих факторов.

Стояли погожие осенние деньки. Я выбрался пораньше в Лангенегг и отправился вместе с С. за грибами. Если сравнивать добычу последней недели с сегодняшней, то нынешний мой урожай оказался довольно-таки скудным: несколько рыжиков, половину из которых можно было выбросить, и в качестве поощрительного приза – целая куча вороночников да еще парочка убогих дождевиков, подозрительные сыроежки и еще один непонятный трубчатый гриб. В общем, на обед у меня было грибное ассорти. Смешно, но когда ищешь грибы для обеда, находишь просто невероятное количество несъедобных и негодных.

(Начало октября 1961 г.)

С сухим треском вдруг сломались сразу все мои зубы, их бело-голубой фасад выскочил из моего рта, как монета из игрального автомата, – и я, ощутив внезапный ужас, увидел в зеркале на их месте страшные коричневые руины. Но этим не ограничилось: содрогнувшись, я вдруг понял, что катастрофа такого масштаба превосходит реальность, а значит, может случиться только во сне. Придя к такому выводу, я и в самом деле проснулся.

Сну этому было уже с неделю, когда за едой у меня действительно отделилась от дырявой натуральности и вывалилась передняя стенка зубного протеза, и я с ужасом воззрился на сплавленные комки амальгамы, прикрывавшие кладбище в моем рту. Объяснение Артемидора, что выпадение зубов предвещает затраты и потерю имущества, скорее всего относится не к некой абстрактной предсказательной силе сна, а к тому, сколько зубные врачи имеют обыкновение заламывать за свои услуги.

– Дорогой мой Кёстебек, – сказал Дамус, увидев наконец содержимое тарелок, – вы уверены, что это можно есть?

– Ну а почему нет? Это можно разжевать, это неплохо наполняет желудок и это не ядовито! Только попробуйте!

– Однако оно же движется!

– Рефлексы – элементарные проявления электрической активности. Угорь шевелится на сковородке и после того, как его разрежут на части.

– Однако, когда угря разложат по тарелкам, он уже больше не шевелится!

Кёстебек схватил вилку и шутливо погрозил ею:

– Я подозреваю, вы просто закоренелый консерватор или вообще ничего не понимаете в изысканном.

– Ну а с волосами-то как?

– Уверяю вас, они совсем не щекочут в глотке. Подумайте о лапше, о том, какой мягкой и приятной она становится, набухая горячей влагой! Следуйте моему примеру, смело отрежьте себе кусочек!

С этими словами Кёстебек действительно отрезал кусочек от содержимого своей тарелки. И Дамус отрезал от своего следом за ним.

– Вы не слышали сейчас никакого шороха? Что-то вроде легкого вздоха?

– Пневматическое явление. Электрическое ли, пневматическое ли, не все ли равно, как, что и почему там движется. Противопоставьте этому механическое! Зачем, по-вашему, природа дала нам челюсти? Хватит разговоров! Вгрызайтесь!

Дамус приставил нож к своей еде – та задвигалась сильнее.

– Оно сопротивляется!

– Режьте быстрее! Вначале всегда требуется некоторая жестокость!

– Жестокость? Жестокость по отношению к чему? К тому, что является просто электрическим и пневматическим феноменом? Это же противоречие!

Кёстебек ответил с набитым ртом, в котором пережевываемая пища, казалось, двигалась независимо от движения его челюстей.

– Мы же говорим совсем о разном. Ну зачем вы так! Вы меня начинаете доводить. Я-то думал, вы искренне обрадовались, когда я заказал вам здешнее фирменное блюдо!

Нервничая, Дамус прибегает к американскому способу еды: быстро режет на мелкие кусочки все, что на тарелке, и смотрит в ужасе на результат. На его лбу выступают крупные капли пота. Мелкие кусочки на тарелке судорожно извиваются.

– Давайте же, давайте хватайте быстрее, а то эта штука потеряет весь вкус!

Дамус втыкает вилку в один из кусков, вытаскивает из шевелящейся массы и запихивает в рот. Это не вкус – это движение на нёбе и языке, сперва жесткость, ребристость, потом покалывание, отдаленно напоминающее шампанское… и вот он начинает опустошать тарелку со все большей скоростью.

Кёстебек от души рассмеялся:

– Ну вот видите, видите, вы уже и сами убедились! – Он нанизал на вилку особенно волосатый кусочек и мазнул им кругообразно по тарелке, подбирая остатки.

Покалывание достигло желудка Дамуса и перешло в приятное, теплое ощущение полноты внутри.

– Китайское название этого блюда означает что-то вроде «Средоточия солнечного сплетения», – сказал Кёстебек, откинувшись назад и закуривая «Гавану».

– Нет, кофе не нужен, – сказал Дамус.

Когда я открыл баночку с приправой для салата и потряс, из ее решетчатого рыльца ничего не выпало. Я отвернул крышечку – и нашел прямо с обратной стороны решетки кокон маленькой гусеницы. Наверное, она еще яичком попала в эту посудину, а вылупившаяся гусеница выжила, питаясь сухой приправой. Этот случай наполняет меня оптимизмом: природа настолько превосходит выдуманную человеком технику, что всего лишь маленькая гусеница может выжить и развиться среди механического, искусственного, иссушенного.

Сезон кончается. Сегодня мы решили последний в этом году раз пойти по грибы. Собрали достаточно для обеда на четверых: по пригоршне рыжиков, лисичек (Cantarellus cibarius), волнушек (Cantarellus ta-baeformis), кучу вороночников и несколько трудноопределимых губчатых грибов – все вместе могло бы стать неплохой трапезой. Однако мы добавили туда целую кучу фиолетовых краснорядовок (Lepista nuda), типичных для этого времени года грибов, которые якобы способствуют снижению кровяного давления. Мне они показались безвкусными до тошнотворности.

Б. и С. завели нового толстого кота. Б. унес его от санкт-галленского хозяина и спас от прискорбной, но обычной для здешних упитанных котов судьбы: старый швейцарский крестьянин, хозяин кота, откармливал его, чтобы было из чего сварить рождественскую похлебку.

В последнее время мой пот отдает грибами, особенно камфарными (Lactarius camphoratus). Вегетарианцы уверяют, что неприятным запахом пота люди обязаны распадающемуся животному белку.

Поездка за трюфелями

Город Альба окутан историей и легендами. Хотя он очень гордится своими якобинцами и героическим, полным борьбы прошлым, однако всегда охотно унижал своих героев, помещая в их жизнеописание до крайности сомнительные и неприличные анекдоты, доходя до унизительных подробностей в осмеянии мафиозных чудовищ, порожденных феодализмом, – ныне радостных источниках сюжетов для итальянских боевиков [67]Закурсивленный текст переведен так называемым «пиджин дойч», который воспринимается как ломаный русский.
.

В субботу, запасшись в качестве дорожного чтива книжкой о Пьемонте и старой статьей из «Плейбоя» о трюфелях, мы вчетвером отправились в Альбу. В книжке три страницы были посвящены церквам Альбы и одна строчка – трюфелям. «Плейбой» предлагал больше сведений, однако они, как показала проверка на месте, оказались большей частью враньем.

В Альбе грибы повсюду. Мы спустились к отелю «Савона», а там прямо подле портье можно купить трюфеля, свежие либо обработанные; на гостиничной веранде и у въезда на стоянку на стенах – лотки со всяким трюфельным съестным; на рекламной фотографии отеля подле фасада видны какие-то черные и коричневые комки, в баре пахнет грибами. Трюфеля чрезвычайно пахучи, и я никак не мог решить, приятен их запах или омерзителен. Попав в город, заглянув в любую гастрономию, сразу обнаруживаешь: они и в мясных, и в рыбных лавках и, конечно же, в фирменных магазинах. Куда ни глянь, повсюду трюфеля, трюфеля и еще раз трюфеля.

Витрина каждой лавки здесь, будь то лавка портного, писчебумажная или музыкальных инструментов, украшена и другой местной гастродостопримечательностью, а именно бутылками вина «Бароло».

Возвращаясь к трюфелям белым (Tuber magnatum pico) и черным (Tuber aestivum Vitt): в магазинах черные трюфеля стоили 15 тысяч лир, а белые от 29 до 55 за сто граммов; в ресторане же посыпать чуточкой тертых грибов спагетти или фондю стоит целых 5,5 тысячи.

На главной улице по субботам – трюфельная ярмарка, там же витринки с фотографиями урожая нынешнего года: искатели трюфелей демонстрируют свои лучшие находки.

Торговля на рынке прекрасна в соответствии с древним ритуалом купли-продажи. Показывают трюфеля очень осторожно, и только проверив добродетель потенциального покупателя.

Увы, помимо питья «Бароло» и поглощения трюфелей, в октябрьской Альбе заняться в особенности нечем. Было очень холодно, достопримечательностей здесь раз-два и обчелся, равно как и приличных маршрутов для прогулок. В первый вечер, шляясь по городу и глазея на прохожих, встречали почти только итальянцев. Лишь раз услышали немецкий, от трех туристов.

У фрау фон Ланга ничем не примечательные лицо и внешность. Ей, столетней пионерке, за ее сотню лет трудной жизни приходилось бок о бок с мужем надстраивать террасы на склонах и сводить лес, чтобы посадить первую виноградную лозу. Она работала как мужчина, даже когда уже носила в себе драгоценного будущего бедолагу. ‹…› Но она всегда была, по обычаю, женщиной свободного поведения. У виноградарей и садоводов в каждой деревне жила отважная, вдохновенная молодежь, имевшая много приключений с ней в защиту свободы. Она прожила спокойную, без горестных разочарований, без громких криков жизнь, и мудрая зрелость добавила мозолей на ее руках и уверенности перед грузами жизни.

В антикварном магазинчике на соборной площади под аркадой я видел распятие: Спаситель из слоновой кости на черном кресте. Тело Спасителя совершенством исполнения соединяло элегантность Джамболоньи с мастерством Мантеньи, если можно сказать такое про столь малый предмет. Моему умственному взору он тут же представился произведением гастрономического искусства: его белое трюфельное тело, снятое с креста, покоилось бы в ромбическом стеклянном сосуде, полном крупнозернистой черной икры; яркость белого как бы растворялась, постепенно погружаясь в глянцево-мрачную съедобную массу (при этом, конечно, расстояние, с которого должно созерцать, должно быть достаточным, чтобы можно было слышать запах трюфелей). Эта картину породили реминисценции увиденного мною в одном притоне. Там бичевали мазохиста, и крайнее напряжение, судорога его извивающегося на полу тела вдруг воскресили в моей памяти Мантенью.

Мы скрашивали свое времяпрепровождение главным образом тем, что кушали всякие вкусности, наливались «Бароло», «Дольчетто» и «Веккья Романья» и отсыпались. Пьемонтские вина великолепны и для своего качества дешевы.

Еще мы поехали в Родди, в «Академию трюфелей», где тренируют отыскивающих трюфели собак, однако академии этой найти не смогли. Когда я попросил старика с собакой-трюфелеищейкой помочь нам отыскать академию, он указал на неоштукатуренный, недостроенный дом, по его словам, «новую школу». Само собой, смотреть там было не на что и фотографировать нечего. И в музее трюфелей в замке Гринцано-Кавур тоже не было ничего интересного. Парочка изрядного размера тусклых, анатомически удручающих рисунков, изображающих трюфель в разрезе и карту с областями произрастания трюфелей, явно происходящую из эпохи, предшествующей тотальному загрязнению воздуха и сведению лесов. Единственно, чем мы поинтересовались в замке, так это местом, куда короли ходят пешком.

Выбравшись оттуда, отправились в первый попавшийся хороший ресторан, которым оказался «Локанда аль Чентро» в Гальо-Гринцане. Мы захотели заказать à la carte, но этого, оказывается, в ресторане не предусматривалось, а предусматривалось нечто под названием «пранцо а прессо фиссо», к чему прилагалось также вино, хлеб и прочее в том же роде, все за 19 тысяч лир. После заказа чрезвычайно дружелюбные и обходительные официанты принесли нам (все маленькими порциями и превосходного качества) следующее: паштет из дичи,

«колбаски Бра» (это причудливая смесь специально отобранных кусочков говядины и свинины… Рецепт этой смеси принадлежит князю Карло Альберто, который был вынужден раскрыть тайну во время одного из редких визитов в Полленцу в 1847 году),

лягушачьи лапки с гарниром из зеленого горошка и соусом,

улитки (необыкновенная полезность и превосходные качества улиток обнаруживаются именно за столом. Ну и несколько позже),

колбаски с грибами (кульминация!),

желтый тушеный перец,

маринованную ветчину с грибами,

охлажденное жареное мясо с превосходного качества хреном,

равиоли, также со вкусом грибов,

ризотто с грибами,

зайчатину в «Бароло»,

телятину,

перепелов,

пирожные (много маленьких),

кофе или фрукты.

Была б погода хорошей, мы б пробыли в Пьемонте целых четыре дня, а потом мы бы отправились, например, в Асти или Бра (если кто ищет особенно хорошего сразу в спорте или гастрономии, обязательно должен посетить Бра, без преувеличения можно говорить, что это – столица хоккея на лугах и колбасы «живьем в рот»: первое часто увенчано призами, второе – изысканно и гастрономно). В остальном в Бра не есть ничего замечательного. Этот город-шарнир, в совокупности состоящий из большого тяжелого ядра-центра и утиснутых загородной природой пригородов), однако в понедельник задождило, и потому мы, прикупив пару бутылок вина, немного трюфелей (к сожалению, из жадности купили только черных) и пару шинковок для трюфелей, направились в Милан. Там мы почувствовали себя не слишком хорошо. Потому на следующий день отправились на родину через Сен-Бернар на четырех разных, однако одинаково выношенных покрышках.

(Отмеченные курсивом цитаты взяты из выдаваемого в отеле проспекта, написанного, как уверялось там, по-немецки.)

Epithetomyces homoornans, безвредный гриб, произрастает в человеческом эпидермисе и находит косметическое применение. Когда на кожу наносится содержащий белок крем, гриб начинает развиваться в местах, где нанесен крем, и, следуя рисунку мазков, создает проступающий из-под кожи фиолетовый узор. Дважды в год из мицелия развивается плодовое тело. Оно шарообразное, весной фиолетовое, осенью красное. Оно съедобно, хотя ни особой питательностью, ни вкусом не отличается. Это и породило обыкновение собирать их на собственном теле самостоятельно в тех местах, которые доступны, а для сбора в прочих местах подыскивать себе партнера. Но было бы ошибкой считать, что позволение шарить в интимных местах есть приглашение к сексу. Если запланированная селекция с целью добиться приятного вкуса плодовых тел не принесет желаемого результата, эта мода, несомненно, вскоре исчезнет.

После того как я за обедом чересчур обильно уснастил свои спагетти трюфелями, мне приснился кошмар, и я проснулся весь в холодном поту. В кошмаре итальянские голоса наперебой выкрикивали фразы, из которых я понимал только слово «палья», что значит «шар», и мне чудилось, что это означает «трюфеля», ведь они шарообразны, и что это съеденные трюфеля взывают во мне. Ощущение жути не оставляло меня, пока я окончательно не проснулся, пошел в ванную и вытаращился на свое умученное отражение.

Еще раз о запахе трюфелей: когда б я имел возможность, попытался бы сделать духи с их запахом. Мне кажется, из трюфелей можно соорудить афродизиак. Возможно, мысль эта пришла мне в голову потому, что перевариваются они плохо, а если страдаешь бессонницей от скверного пищеварения, от скуки и уныния, вполне можно занять время совокуплением.

Первый раз я приготовил перигорский соус по оригинальному рецепту, с трюфелями, второй раз со сморчками, а сегодня с опенками. Само собой, лучше всего получилось с трюфелями, однако опенки вполне могли бы с ними поспорить.

Я говорю «food-art» вместо «eat-art», потому что все мои словари утверждают: «eat» значит «есть», «food» значит «продукты питания», то бишь это наиболее общее определение для предметов пищевого искусства, которые далеко не всегда сами по себе бывают съедобными или, на худой конец, удобоваримыми. Хотя термин «food-art» кажется мне не совсем адекватным: в разнообразии красок и форм природу все равно не превзойти (только посмотрите на синюю капусту в разрезе или на формы грибов и декоративных тыкв). Когда бы целью современного искусства было добиться наилучшего, оптимальнейшего перемещения эстетического содержания от объекта к воспринимающему субъекту, я бы мог предложить в качестве серии минималистических скульптур ровно обрезанные засушенные грибные пластинки-срезы. Еще пример: красный параллелепипед размерами 6x2, 8x2 см, без запаха, твердый и ломкий, превращающийся на языке в восхитительнейшее желе из свежих ягод, – вот это настоящее «food-art»! Сейчас подобный продукт производит фирма фруктофабрикатов «Детмолдер». Как таковой, он едва ли привлечет внимание эстета, но чудесное превращение его на языке для меня достаточно, чтобы отнести невзрачный товар магазина лекарственных трав и диетпродуктов в разряд произведений искусства. Одно время я даже лелеял идею модернизировать бритвенный станок так, чтобы накапливать срезанные во время бритья волосы с целью изучения возможности превращения их в продукт питания, однако это не более чем дешевый современный концептуализм, арт-анекдот, никчемный и бессмысленный.

Гораздо более в сравнении с этим мне нравится идея консервно-баночного коллажа: я представляю себе картину с изображением бушующего моря (ничего лучшего не приходит в голову), на которую липкой лентой наклеены вырезанные из этикеток на консервных банках фигурки разнообразных существ. По истечении некоторого времени у меня бы сложилась изящная панорама съедобных (и съеденных) тварей, спокойно обретающихся рядом ягнят и тигров (типа панорам в старых номерах журнала «Лайф», который в свое время был моим главным источником информации о мире; я годами верил в то, что где-нибудь в джунглях, степи или заводи можно вот так увидеть с сотню пасущихся рядышком зверей). Я смог бы тогда глянуть на свою панораму и сказать с тихим удовлетворением: смотрите-ка, всех их я съел. С точки зрения истории искусств это было бы шагом в дофотографические времена, когда бюргеры и дворянство запечатлевали свои лучшие вещи в качестве натюрмортов, чтобы потом в любое время порадовать взгляд видом своей же роскоши.

Эту книгу следовало бы выпустить так, чтобы каждый мог ее разобрать, как хочет. В таком случае открылась бы возможность вносить по ходу чтения замечания и рассуждения, рецепты, поправки, склеивать эти страницы по своему усмотрению и так далее. Конечно, любители порядка просто собрали бы книгу естественным образом, но есть и вероятность, что с течением времени обогащенные читательскими впечатлениями разрозненные части, как грибница, срослись бы вместе и – кто знает? – могли бы образовать очень неплохую и вовсе не кулинарную книгу. А еще такая книга весьма пригодилась бы для хозяйственных надобностей и как чтение в уборной (можно было бы измерять в главах продолжительности запоров и поносов и сопоставлять описанное на употребляемой странице с ранее скушанным).

«Бутылка да баба – что еще бедняку надо!» – гласит народная мудрость, а я к этому добавлю: что касается обжорства, так это именно тот грех, который обычный Отто-перепотребитель более всего склонен извинять да попросту не считать грехом, а предаваясь ему, испытывать эстетическое, чуждое пошлости наслаждение. В самом деле, ну что греховного может быть в бокальчике-другом холодного, вкусного пивка или хрустящей, поджаристой свиной ножке? В подобном видят предосудительное только негодяи, которые наивысшим для себя удовольствием считают подглядывание в замочную скважину за чьими-то любовными игрищами, которым ничего больше от мира не нужно и кто совершенно спокойно живет и терпит наши составленные из бетонных копролитов города.

К обеду китайская кухня, вечерами баранье жаркое с мятным соусом и к нему «Барбера»: я потихоньку поддаюсь затягивающе-растлевающему действию бунюэлевского «Скромного обаяния буржуазии», который до сих пор считал довольно слабым фильмом.

Даже самые экзотические блюда варят в воде, и это успокаивает. Огонь, конечно, принес Прометей, но жарение, варение, парение, тушение, томление и так далее люди, несомненно, выдумали сами. Конечно, есть крайности, например ормеры с Гернси, которые без конца приходится отбивать и отваривать, чтобы получить хоть что-то съедобное, или лососьи головы по-шетлендски, которые нужно гноить несколько дней, сунув в дыру, проделанную в каменной стене (я умышленно привел здесь только европейские примеры; в Таиланде же, например, лягушек чрезвычайно тщательно готовят и едят не только их лапки, но всю лягушку целиком). Однако в общем и целом курс методов приготовления пищи можно доходчиво изложить за три вечера даже соломенным вдовцам.

Лично я из всех методов приведения пищи к съедобности предпочитаю два: сбраживание и заквашивание. Сбраживание – это процесс, предваряющий происходящий в наших телах процесс пищеварения. Паук, чьи челюсти выделяют желудочный сок, впрыскивает его в свою жертву, и она переваривается сама по себе в естественной кастрюльке своей оболочки. Сбраживание есть доступное нам средство воспроизвести этот процесс, увидеть со стороны, что происходит с пищей, которая, прожевываясь, подвергается воздействию слюны. Поглощая пищу, этой стадии ее усвоения мы часто совсем не уделяем внимания. При сбраживании это происходит медленнее, чем в нашем организме, и более упорядоченно. Заквашивание же есть акт контролируемого переваривания, нечто принадлежащее скорее к распаду, чем созиданию, растворению, уничтожению, разжижению. Оба эти процесса – и сбраживание, и заквашивание – сходны тем, что происходят довольно долго. Не в последнюю очередь именно потому я, частенько зазывая к себе друзей, почти всегда ставлю на стол маринады. Изысканные приправы и пряности можно купить – были бы деньги, искусству кулинарии можно обучиться, я же потчую гостей тем, что невосполнимо и неприобретаемо, – временем. Преувеличение в названии китайского лакомства «тысячелетнее яйцо» указывает именно на это.

Проходи, спаржа! Расселины тела, заполняйтесь алкоголем… пусть ваше давление мощно разопрет мои почки… ночь полна кареглазыми женщинами с бритыми лобками… книга как пустыня с оазисом, заваленным консервными жестянками, мясистые эмбрионы разбивают головы в кровь о жесть, под нёбную занавеску подступает блевотина, агрессивные химикалии агломерируются в лабиринте кишок; гнилые руины в ощеренной пасти атакованы полчищами радикалов, энтропия, гниение и распад, игра значимостей… тонким голосом поет кишка, о песенка, о песенка… о слоник-хоботярушка, он делает сам себе ручкой – дешевая консервированная спаржа из Мексики сообщает моей моче маслянистое очарование, мне нравится вдыхать резкий, жаркий запах, издаваемый моими струями. Фекалоизвержение наполняет меня довольством и радостью: как болтается, как чудесно выползает колбаска из моего гигиеничного анального отверстия, о влажная кучка – свидетельство того, что колоссальная совокупность устройств моего тела работает прекрасно или по меньшей мере сносно, – пока кучка не приправлена артериальной кровью… в моих зубах бездна (это, конечно, преувеличение) соевых проростков, я хрупаю ими, грызу их, с наслаждением пожираю, есть/срать.

Своим типичным читателем я представляю молодого аспиранта первой половины двадцать первого столетия, отыскивающего второразрядных авторов для обзорной работы и благодаря ряду случайностей и казусов натолкнувшегося на меня, на мой архив – пожелтевшие блокноты форматом в десть, однако хорошо сохранившиеся. Я представляю, как он, бедняга, с помощью древней кулинарной лексики, трудов по зоологии и ботанике пытается понять, о чем же я все-таки писал. Он наверняка тяжко задумается, жуя свой студенческий перекус, привираю я или на самом деле съел все те вещи, о которых пишу.

Между прочим, когда в «Зеленый сойлент» Хестон первый раз в жизни ест мясо и оно ему кажется необыкновенно вкусным (у смотрящего на него Робинсона слезы на глазах – но он-то уже ел мясо раньше) – это небылица того же сорта, как и рассказы о слепых, вдруг прозревших сразу же после операции. Как известно, в жизни приходится учиться всему, в том числе и «правильному» восприятию вкусов.

Предвечерье

Вечер в «Атомном кафе»: пишу эти строки под Бёрдона с Уизерспуном и под «Линдауэр Зеегартен» урожая 80-го года. («Атомное кафе» – это уголок в нашей спальне, где стоит маленький, но невероятно тяжелый старый кофейный столик с каменной столешницей и два стула подле него. Сооружение заслужило такое название, когда я, расставив наконец все по местам, вдруг присмотрелся к нему внимательнее: отдающие «новой волной» мелодии «Атомного кафе» показались мне поразительно подходящими к ощущению такого вот кофейного столика, внезапно обнаружившего себя в углу бюргерской спальни.) Из литературы да из общих соображений я полагаю, что душа и тело едины и неразделимы, но иногда я странным образом ощущаю, что этого единства на самом деле нет. Словно я – некий веселый машинист, сидящий в моей же голове и управляющий моим телом как машиной. А иногда – зверь, выпрыгивающий из берлоги гниющей плоти и в одно мгновение ускользающий от взгляда. Я кажусь себе единым только в опьянении и похоти. Я выжимаю блюз из мебели, картин, платьев, я чуть наклоняю голову, охватывая взглядом вещи и наполняя музыкой слух, – и вот уже блюз слезами выходит из моих глаз. Мир будет съедобным – или его не будет! Саксофон дробит мой позвоночник. На днях я увидел, как человек может скрипеть всеми своими суставами, это было жутко и отвратительно, просто в голове не укладывалось. Для демонстрации этой мерзости клоун охватывал себя обеими руками, и скручивался, и дергался. Хрустело ужасно.

Стучит, как мяч для пелоты о черепную стенку.

Сегодня на ужин будем готовить «Ка-рохо» – вот это будет приключение! (Именно: карамель не должна подгореть, в воздухе разливается вонь от соуса «Ньек-мам», из рыбы извлекается желчь и так далее.)

17 фактов

В землю каждую секунду сто раз ударяет молния.

Круто сваренное яйцо не тонет в бокале только что налитого шампанского.

Изюминка, приведенная в быстрое вращение, непременно устанавливается на острый кончик.

На вершине горы звук отдается в голове щелчком кнута.

Правила конструирования рыцарских статуй: если все копыта коня на земле, значит, рыцарь умер естественной смертью; если два копыта в воздухе, то значит, рыцарь погиб на поле брани; если поднято одно копыто, то рыцарь погиб от ран, полученных на войне; если три копыта, то это памятник на венской площади Героев; если все четыре, то значит, скульптор не имел понятия о физике.

Мочиться на ходу могут и конь, и кобыла.

«Гугол» – слово, обозначающее единицу с сотней нулей. (Представьте себе библиотеку из гугола томов Гоголя…)

Улыбнуться нам помогают 17 мускулов, ни один из которых не сможет помочь вовремя заткнуться.

На руке, которой чаще подтирают зад, грязь под ногтями накапливается быстрее.

Воздушный поток, возникший от чиха, может распространяться со скоростью 150 км/час.

Человеческий глаз столь чувствителен, что успевает закрыться, когда вычихнутая мельчайшая сопля летит в него со скоростью 150 км/час.

Когда человек тонет, он может вдыхать до семи литров воды в минуту.

В казино Лас-Вегаса нет часов.

Английское слово «tip» (чаевые) – это аббревиатура выражения «То Insure Promptness» (чтобы пошевеливались).

Переваривание сельдерея сжигает больше калорий, чем дает сам сельдерей.

У гусеницы больше 2000 мускулов. (Из «Ридерз Дайджест» [82]«Ридерз Дайджест» – популярный и уважаемый американский журнал, чей лаконичный стиль преподнесения читателям полупереваренной информации обо всем на свете стал легендарным.
)

* * *

Обед в «Таможне» в Брегенце. Еда (семь перемен – крабы, жаркое из телятины, грудка каплуна) была хороша, но вот почти все прочее оставляло желать много лучшего. Между столами там расстояние едва ли шестьдесят сантиметров, а ведь этот ресторан ни разу в своей истории не заполнялся больше чем на три четверти. Жители Форарльберга предпочитают встречать Рождество дома.

Кёстебек: Что вы там пьете?

Дамус: «Соаве». Попробуйте!

Кёстебек (пробуя): Лучше бы оно звалось «Пьове». Вам случалось раньше проезжать через Соаве?

Дамус: Да-да, уже случалось, я уже видел эти роскошные виноградники по обеим сторонам автобана. Так что, возможно, наш деликатес напитан свинцом, как воздух в Детройте. С другой стороны, виноградники Соаве занимают шесть тысяч двести тридцать гектаров равнины, и знатоки утверждают, что это лучшее белое вино в мире! Впрочем, впервые я его не сам купил, мне его принес Брахарц.

Кёстебек: А, он снова был в Италии? (Оба значительно улыбаются, Дамус кивает.) Позвольте мне угадать. Это было, должно быть, в декабре, то ли далеко на юге, то ли в Венеции.

Дамус: В Венеции.

Кёстебек: Я вам даже скажу, что он там делал… хм… остановился он точно не в самой Венеции, а где-нибудь в Абано или Кьодже, где бродил по рынку и фотографировал кладбища. В Серениссиме он был только один день, ел в «Ноэми» или в «Баре Харриса», после обеда сидел в кафе «Флориан». Между едой шлялся по городу, куда-нибудь в направлении виа Гарибальди. И жаловался как бы между прочим, что, побывав в Венеции, так на кладбище и не заехал.

Дамус: Приблизительно. Он был в Абано, потому что подумал, что там и зимой продолжается курортная жизнь, – и тут же, несомненно, обнаружил, что это не так. Ел он в «Баре Харриса».

Кёстебек: И ел он, само собой, зеленую лапшу, потому что прочитал, будто она там лучшая в целой Италии. А например, в «Мама Дженерале» в Санто-Порчиле ее готовят ничуть не хуже.

Дамус: Совершенно верно. Ему она понравилась, однако цена в девять тысяч лир показалась чрезмерной, и он счел нужным добавить, что ветчинная нарезка тоже была недурна. «Капе санте» за двадцать тысяч ему тоже показалось слишком дорогим.

Кёстебек: Он так ничего и не понял. Следующий раз он снова зайдет туда же, и снова будет то же самое.

Дамус. Может, на смертном одре он наконец поймет, что хорошая домашняя кухня намного лучше самой наилучшей ресторанной. Хотя, надо сказать, изредка ему удавалось позабавить читателей.

Кёстебек: А что он обычно пишет?

Дамус: Да вы же его знаете: он замечает сотню деталей, а в единое целое склеить их не способен. То он в одном магазине покупает ликер из водорослей, то в другом – шнапс в бутыли, отлитой в форме женского торса и прикрытой этикеткой, как комбинацией, то ему на глаза попадает еще живой угорь, извивающийся на рыночном столе в груде мертвых собратьев… как будто, кроме него, этого никто больше не замечает.

Кёстебек: Он купил этого угря и выпустил на свободу?

Дамус (смеясь): Нет, но я надеюсь, что он хотя бы думал об этом.

Я купил себе жермуар (это французское слово, звучащее гордо, звонко и загадочно, как гримуар, например, или атанор, в немецком языке ему соответствует неуклюжее составное существительное, соответствующее итальянскому «germinatore» и английскому «sprouter») и уже попробовал выращенные в нем горчицу, фасоль и клоповник. Вкус, конечно, оставлял желать лучшего, но тут сработал своего рода частный миф: насколько я помню, ростки – единственное, что едят живым. В самом деле, устрицы умирают до того, как их положишь в рот, червей в яблоках поедают случайно, а бактерии не в счет.

С биологической точки зрения, учитывая то, где именно происходит умерщвление попавшей в нас живности, граница между внешним миром и нашим телом находится не во рту, а в желудке и кишках.

За обедом пил типичнейшее вёславское красное, а вечером присоединился к братству винолюбов «Бухари». Отчего они зовут себя так по-идиотски, понятия не имею, однако по тяжеловесности юмора можно заключить, что шарлатаны и крючкотворы – основа этого общества; от непринужденного духа студенческих пивных пирушек в этом занудном сборище не осталось и следа.

Заголовок в бульварной газете: «Вооруженный диабетик напал на кондитерскую: два трупа!»

У рек нынешнего обскурантизма сейчас – половодье, и мистики наподобие Блаватской, Глупского и Чугунского пользуются все большим спросом. Потому и я решил внести свой скромный вклад и привести здесь древний сокровенный тантрический рецепт, сообщенный мне одним гуру перед тем, как броситься под жертвенную колесницу Джаггернаута и быть зверски ею заколесованным. Рецепт этот можно привести, не описывая его глубоких мистических корней и обоснований. Вот этот ритуал:

Мистический пилот,

или Мистическая пилотчица

Данная акция проводится до тех пор, пока масло не растопится, бобы не вырастут или не появятся люди в халатах и с носилками.

Потом в «Таможне»: суп из кресс-салата, сваренного в минеральной воде с розовыми лепестками, фаршированная болотная курочка и дынный шербет. Все было восхитительно, хотя, возможно, чуточку чрезмерно. Я отведал мясо по-венски, оно было превосходным.

Опять нарвался на Гёпфа Бехтольда. Он заявился в кафе, одетый в ярко-красный плащ с нашивкой «Первый генерал Европейских художественных сил», и поведал о своем плане затащить в Геркулесовый зал дворца Лихтенштейн самолет «Локхид Геркулес». Помимо того, он намерен подать заявление на открывшуюся вакансию художественного директора Брегенцского фестиваля. Болтая об этом, вспомнили двоих знакомых, а именно Кубелку и Неберга, которые за последние несколько месяцев попадались нам на глаза.

Петер Кубелка, австрийский лауреат Государственной премии за успехи в кинематографии, читает во франкфуртской «Штадельшуле» лекции по кулинарному искусству («Штадельшуле» – это Государственная высшая школа изобразительного искусства, а совсем не какие-нибудь кулинарные курсы).

Рюдигер Неберг, называющий себя «Сир Виваль», – это гамбургский кондитер, предпринявший нечто, по сравнению с чем подвиги Месснера – просто поездка на пикник. В своей книге «Искусство выживать» он пишет по поводу того, что и как может стать пищей в случае необходимости: «Необходимо приспособиться внутренне, научиться преодолевать чувство отвращения… Скорее всего, если вы сыты, при тренировке не составит особого труда есть червей, водяных блох, крыс, змей, гусениц, комаров, муравьев, лягушек и толстых зеленых навозных мух. Вы же должны тренировкой привести себя в такое состояние, чтобы смочь подобрать раздавленную машиной на улице псину и тут же съесть ее. Пусть она уже начала загнивать, – если потребуется, вам придется есть и такое. Также этот собачий труп можно с большим успехом использовать: во-первых, как приманку для хищников и как среду для разведения личинок и червей… В качестве последнего выхода для мучимого голодом остается кал. Поскольку в результате длительно выносимого голода выделение кала практически прекращается, обычные фекалии, несомненно, содержат еще много пригодных к употреблению питательных веществ. Во всяком случае нормальные человеческие фекалии могут в случае необходимости служить пищей для собаки… Искусство выживания на употребляемой зверями пище часто зиждется на поедании самой мелкой живности, на насекомых» (Гамбург, 1981, § 208).

Бехтольд хотел бы свести воедино кулинарное искусство и искусство выживания, и мы, устроив небольшой «мозговой штурм», стали выдумывать концепцию фестиваля, где шеф-повар «должен придать новый – особенно привлекательный для юношества – импульс»: местом действия на фестивале должен быть и сам ландшафт, где отобранные добровольцы из публики под руководством Неберга искали и ловили бы в камышах поблизости от сцены змей, жаб и комаров, несли бы их в находящийся павильон, где Кубелка бы их варил, жарил, парил, запекал, а на фестивальной сцене все это, само собой, поглощалось. Рыцарь, банкир, епископ, герцог ели бы самое настоящее дерьмо – и я сразу подумал, кто мог бы исполнять их роли. (Это единственная уступка литературщине.) А после сытной трапезы в большой компании, как и полагается, происходили бы свальные, плотские, утробистые совокупления. Чтобы окупить это зрелище, не требовалось бы никаких дотаций и рекламы, можно было бы продавать дешевые билеты, а само зрелище было бы ничуть не менее веселым и развлекательным, чем набившие за много лет оскомину оперетты и мюзиклы, где с одной стороны размалеванные полутрупы, а с другой – оркестровая яма.

Для костюмированной вечеринки у Б. я сделал себе маску из папье-маше и стекла, с зеркально-голубыми очками в форме совиных глаз. Это была очень простая маска: белый череп с глазами навыкате, щелеобразный рот, рыбья челюсть с острыми зубами (восемь штук). Когда маска была готова, мне пришло в голову, что в качестве девиза вполне годится старое клише: вот его настоящее лицо.

По поводу страха перед техникой: недавно прочел, что проводившиеся во Франции исследования по разработке методики скорейшего набирания веса гусями (при этом в мозгу птицы разрушали центр, ответственный за чувство удовольствия в результате насыщения) были запрещены из-за протестов общественности. А при существующей сейчас методике откармливания гусей им в горло засовывают трубку и по ней подают специально обработанные кукурузные зерна. Поворачиваться и двигаться при этом гусь не может, поскольку его голова железным хомутом присоединена к машине-кормушке. У меня нет ни малейшего сомнения в том, что эта механизированная жестокость куда хуже хирургического вмешательства, проводимого к тому же под наркозом, однако господин Обыватель всегда предпочитает знакомое зло подозрительным новинкам, сколь бы многообещающими они ни были.

Со скидкой продавали только «Зеленый вельтлинер» в картонке. На картонке была надпись: «Тетра Брик сохраняет качество вина! – Оптимальная светозащита! – Полная воздухонепроницаемость!» Далее значилось: «удобно нести домой» (это для всех тех, кто вечно спотыкается, неся бутылки), «удобно для хранения» (для всех, чей винный погребок в хитроумности устройства может сравниться с Форт-Ноксом), «легко открывается» (это для тех, кому постоянно приходится отбивать горлышки). Надеюсь, скоро у нас появится японское «инстант-виски», и тогда я наконец смогу устроить пир для своих врагов.

Семнадцатилетний Вальдо убегает из дому и проводит время, шляясь в интерзоне, огромной, грязной, полной порока гавани года этак 2000-го с хвостиком от Рождества Христова. Двое мошенников, переодетых Долговязым Джоном Сильвероми капитаном Писгойменом, спаивают его и вербуют в матросы. Вальдо, очнувшись, обнаруживает себя на гигантском, не меньше средней величины острова, корабле, где всю следующую неделю должен работать в качестве юнги-поваренка под бдительным надзором садиста-кока. Через кухню проложен канал, в котором плещется подаваемая из приводимого в движение корабельным двигателем насоса-трала рыба, различные головоногие и крабовые и всевозможные прочие морские создания. Но из этого всего Вальдо должен отбирать в тазик лишь устриц и гребешки. Во время путешествия Вальдо узнает, что все необходимое для поддержания корабельного существования сырье – от металлов до продуктов питания – извлекается из моря. Все сырье перерабатывается в недрах полубиологических, полутехнических аппаратов, производящих также и еду для фантастически роскошных банкетов. Ходят слухи, что банкеты эти похожи скорее на странный ритуал, потлач, во время которого изысканные лакомства пожираются сумрачной, зловещей, раскормленной шайкой, над которой главенствует Зоберг, легендарный, полубожественный владелец корабля (Зоберг кажется немецким именем, на самом деле это один из древнеегипетских богов-крокодилов).

Вальдо влюбляется в темноволосую крутобедрую повариху и пускается совместно с ней на поиски места в тайных закоулках корабля, где можно было бы без помех совокупиться. В процессе поиска он встречается с библиотекарем Центральной гастрономической библиотеки, где помимо книг хранятся видео– и голограммы. С его помощью Вальдо узнает тайну корабля: главная тайна – это природа Зоберга. Он и есть корабль, он киборг, живущий в симбиозе с морем, будто эмбрион, плавающий в околоплодных водах, в сладком, свободном, сытом, райском состоянии. Экипаж служит кораблю частью из суеверия и благоговейного ужаса, частью из-за предоставляемых кораблем жизненных удобств.

Вальдо и его возлюбленная подымают мятеж; из кока они готовят жаркое и, как самый лакомый кусочек, добавляют в каждое блюдо, а тем временем обнаруживается, где пасть Зоберга. Они и их приверженцы шаг за шагом овладевают кораблем и понуждают Зоберга к покорности. После корабль сталкивается с айсбергом и уходит под воду вместе с людьми и крысами. (Почему, как и что будет дальше, я, увы, объяснять не намерен.)