Сеул, декабрь 2011

Дочь мягко сжала плечо Эми, та проснулась. В глаза будто песку насыпали.

– Завтрак готов, – улыбнулась Джун Хви.

Эми уловила запах кофе, риса и жареного сига. В желудке у нее заурчало. Она с трудом поднялась с дивана, на котором заснула под утро, колени хрустнули. Снежок приветственно завилял хвостом и увязался за ней в ванную. Его вовсе не смущал ее утренний ритуал. Да они с этим песиком как давние сожители, будто знакомы много лет. Эми поплескала в лицо холодной водой, набрала в сложенные ковшиком ладони и промыла глаза. Освежившись, поманила собаку и зашаркала в кухню.

Дочь превзошла себя. Помимо двух тарелок с дымящимся рисом на столе красовался целый строй фарфоровых блюдец со всякой всячиной.

– Мой любимый панчхан! – обрадовалась Эми, изучая мисочки.

– Вчера все утро готовила, – созналась Джун Хви и села напротив.

Эми взяла палочки и попробовала фасоль. Восхитительно, тут же доложила она дочери. Какое-то время они ели молча, лишь Снежок то и дело напоминал о себе. Джун Хви угостила его кусочком рыбы.

После завтрака они перенесли кофе в гостиную, и дочь включила проигрыватель. По комнате растеклась фортепианная музыка, Джун Хви убавила звук.

– Красивая музыка, – сказала Эми.

– Это Шопен. Тебе и в прошлый раз понравилось.

– Да, очень красивая.

Джун Хви, улыбаясь, глядела в окно. Эми догадалась, что дочь ждет Лейн.

– Мама, ты точно не против Лейн? Не возражаешь, если она тоже пойдет?

– Я же сказала, что нет. И не беспокойся обо мне. А твой брат приедет?

– Нет, он работает.

– А мой внук?

– Он в школе. Мы с ними увидимся вечером, за обедом.

Джун Хви вздохнула. Эми показалось, что она расстроена. Вот только непонятно из-за чего. Эми сидела в ожидании, хотя уже допила кофе и пора бы одеваться.

– Мама, можно спросить?

Дочери пятьдесят восемь, а все еще боится заговорить с матерью. Эми не понимала, чем уж таким напугала она дочку в детстве.

– Конечно, о чем угодно.

Джун Хви отпила кофе и посмотрела на свою чашку. Облизнула губы и, не поднимая глаз, спросила:

– Ты была женщиной для утешения?

Между ними невидимой пеленой повисла тишина. Эми ответила не сразу, долго рассматривала свои руки.

– Ты поэтому, как ни приедешь, ходишь на демонстрации по средам? – продолжала дочь, напряженно морща лоб.

Эми потрогала столик. Гладкий и прочный. У нее сжалось сердце. Демонстрации по средам проходят еженедельно уже двадцать лет с тех пор, как о себе заявили так называемые женщины для утешения, хотя Эми бывает на них только раз в год последние три года. На демонстрациях требуют справедливости: японское правительство должно признать свои военные преступления, совершенные против тысяч женщин в период Второй мировой войны.

Война давным-давно закончилась, протесты тоже звучат много лет, а преступления по-прежнему остаются безнаказанными. Чем заслужить прощение? Выдать кого-то одного? Эми потерла грудь. Сердце немного отпустило. Сегодняшняя демонстрация – особенная, тысячная по счету.

– Мне-то почему не сказать? – Голос дочери дрожал от обиды.

Эми положила ладони на бедра. Она никогда не умела разговаривать с дочерью. Джун Хви – научный сотрудник, главное для нее – логика. Перед тем как принять решение, она все тщательно взвешивает, а потом исполняет задуманное, точно и аккуратно. Поэтому она и не пошла с Эми в море, не стала хэнё. Джун Хви предпочла университет, надеясь отыскать там мир, понятный ей, а Эми никогда не понимала вселенной, где обитала дочь. Точно так и Джун Хви не понять вещей, которые Эми всю жизнь от нее скрывает. Не хватит слов, чтобы объяснить дочери свое упорное молчание. Но и лгать она больше не может.

– Я никогда не была женщиной для утешения. Можешь не сомневаться. – Эми посмотрела на дочь в надежде, что этих слов хватит.

– Я… я не сомневаюсь в тебе, а просто… прошу рассказать о своей жизни. Поделиться прошлым. – Джун Хви все так же заглядывала в свою чашку. Вид у нее был смущенный, но и немного сердитый.

– Джун Хви, – тихо позвала Эми.

Дочь посмотрела на нее. Она не прятала гнев, будто бросала вызов матери. Свирепая тигрица еще жива в ней, подумала Эми и ощутила прилив гордости.

– Я кое-кого ищу, вот и все. И надеюсь отыскать однажды.

– Кого? Это твоя подруга?

В мысли ворвалась девочка из сна. Эми видела юное лицо. Так кого она ищет? Девочку, исчезнувшую давным-давно? Женщину, состарившуюся на чужбине? Рассказав дочери правду, она распечатает склеп, который был заперт шестьдесят лет, и запереть его вновь не удастся. За его дверью обман, боль, страх, тревога, стыд – все, что она скрывала от детей, а с годами и от себя. И прошлое обрушится на нее тяжелым ботинком безликого солдата, вышибет из нее дух. Эми съежилась, плечи поникли, на дочь она смотреть не смела. Уставилась в линолеум, расписанный нежными белыми цветами.

* * *

Именно этот белый цветок и отправил Эми на первую демонстрацию. Три года назад Чин Хи уговорила ее пойти на церемонию открытия Чеджуйского Парка мира. Парк посвятили памяти о восстании сорок восьмого года, когда погибло двадцать тысяч островитян. Многих убили ни за что ни про что. Эми помнила царивший в деревне страх – каждый боялся прослыть коммунистом, красным. Всех заподозренных в симпатии к Северной Корее, которую поддерживал Советский Союз, отправляли в тюрьмы; их избивали, пытали, а после убили, когда переходное правительство Южной Кореи при поддержке армии США распорядилось казнить предполагаемых левых, что стало упреждающим ударом в начавшейся Корейской войне.

Эми было четырнадцать, когда их дом спалили. Ее деревня оказалась в числе многих, чьих жителей заподозрили в укрывательстве мятежников-леваков, сражавшихся за коммунистический Север. Она никогда не заговаривала об этом даже с лучшей подругой, но Чин Хи пережила то же самое. Та понимала, сколь болезненны воспоминания Эми, потому что тяготилась своими. Торжественное открытие Парка мира было первым шагом в попытке залечить раны, оставленные кровавым прошлым острова Чеджу, и Чин Хи не отставала, пока Эми не согласилась пойти.

– Твои кошмары сами собой не пройдут, – сказала Чин Хи как-то раз после затянувшегося утреннего лова.

Они сидели на рынке с уловом. День выдался удачный, Эми набрала лишнюю корзину морских ушек.

– С прошлым надо бороться, – добавила подруга.

– Прошлое есть прошлое, – ответила Эми, наблюдая за покупателями.

Ее внимание привлекла маленькая девочка, уцепившаяся за палец матери. Явные туристы с материка. Лучистые глаза девочки остановились на ней. Малышка просияла, и Эми отвернулась. Кошмары уже давно ее терзали. Она не помнила, когда они начались, знала лишь, что после смерти мужа.

– С этим ничего не поделать, – вздохнула Эми.

– Вот же упрямая! Цепляешься за свой хён, а он – за тебя. – Чин Хи негодующе покачала головой и помахала рукой девочке, та прыснула и прикрылась ладошкой.

– Ничего подобного, – ответила Эми и принялась массировать больную ногу.

– Мы все туда поедем. Наймем фургон и поедем.

Эми промолчала. Она оглянулась на девочку, которая беззаботной пушинкой порхала вокруг матери среди шумного рынка. Эми ощутила укол зависти – как всякий раз при виде счастливого ребенка. Рану ее разбередило. Японская оккупация причинила страдания всем. Многие пережили Вторую мировую войну только для того, чтобы погибнуть на Корейской. Но те, кому удалось, как Эми, пережить обе войны, несли бремя бессилия и неутихающего горя. Родных убивали, морили голодом, похищали; соседи шли друг на друга – все это было их хён. Каждый кореец знал, что это, и терпеливо нес свой хён, вселенское бремя. Хён несли все, и Чин Хи, и другие ныряльщицы, но то, как несла свое бремя Эми, никого не касалось.

Чин Хи коснулась здоровой ноги Эми:

– Упрямство мешает тебе обрести покой, не допускай этого.

Эми хотела возразить, но Чин Хи вскинула руки:

– Я заткнусь, обещаю…

– Вот и ладно, – сказала Эми, и поторопилась.

– Но только если поедешь с нами! – крикнула Чин Хи и прихлопнула в ладоши. – Иначе ты никогда не помиришься ни с собой, ни со мной!

Над торговым рядом взлетел ее знаменитый смех, на них оглянулись, и Эми осталось лишь улыбнуться.

Поездка к мемориалу оставила тягостное впечатление – рассказы, слезы, воспоминания о восстании и последовавшей за ним бойне. В то время многие ныряльщицы были детьми, многие потеряли родителей, дядюшек и тетушек, братьев и сестер, дедов и бабок. Эми сидела впереди, смотрела в окно и молчала. Слушала разговоры спутниц. Ее память затуманивалась при попытке вспомнить период после освобождения Кореи от японцев. Пятьдесят лет прошло, пятьдесят лет правительство замалчивало случившееся после ухода японцев, и вот теперь можно свободно об этом говорить. Но она не может. Не помнит. Она выжила и вырастила детей только потому, что вытеснила из памяти те трагические события. Из памяти, но не из снов.

– Все в порядке? – спросила Чин Хи, когда они приехали на место.

Эми пожала плечами. Чин Хи не унялась, кудахтала и кудахтала над нею, как наседка. Пришлось даже накричать на нее, чтобы оставила в покое.

На церемонии собралось больше пяти тысяч человек. Эми всматривалась в толпу, гадая, сколько из них жили на острове Чеджу и уехали из-за зверств соотечественников. Мимо прошла женщина с букетом белых цветов. Внезапно почудилось, что белые цветы повсюду, что все принесли их. Эми не понимала, чем ее так расстроили безобидные растения, но люди с цветами всё шли и шли. Она начала задыхаться. Схватилась за грудь и вдруг осознала, что все идут в одну сторону, и двинулась следом.

Сердце снова забилось чаще, когда она приблизилась к группе людей, обступивших большой стол. Тот был усыпан белыми хризантемами – символами зарождающегося утра. Ворох цветов становился все выше, все новые и новые паломники несли их своим давным-давно сгинувшим мертвецам. Сочетание белого и темно-зеленого растревожило память, выпустило на волю воспоминание о другой, совсем давнишней церемонии. Эми увидела мать, та протягивала ей призрачный, белый цветок.

С того дня сны сделались живее и ярче. Чин Хи уже жалела, что заставила Эми поехать на церемонию поминовения павших. Но теперь Эми преследовали не только сны, ее тревожили воспоминания, которые она слишком долго держала под спудом. Воспоминания могли всплыть днем или когда она готовила завтрак, даже в море. Поначалу это были быстрые вспышки: девочка, плывущая к скалистому берегу; солдат, стоящий на камнях; затихающие вдали голоса. Со временем картины набрали силу, от них стало невозможно отделаться. Они мешали работать, не давали спать. Преследовали. Сквозь открывшуюся брешь воспоминания проникли в сознание и причиняли такую боль, что у Эми случился сердечный приступ. Врач посоветовал успокоиться и во что бы то ни стало избегать переживаний. Но воспоминания продолжали изводить, ей уже не удавалось их игнорировать. И потому в очередной раз отправившись автобусом в Сеул к дочери, Эми улизнула и впервые пришла на демонстрацию, чтобы отыскать ту исчезнувшую девочку.

* * *

Тявкнул Снежок, и Эми вернулась в настоящее. Дочь ждала объяснений. Эми взяла собаку и прижала к себе. Коротко остриженная шерсть точно бархат на ощупь, от тепла собачьего тельца ей стало чуть легче.

– Мама?

– Это было давно, во время войны. Японцы забрали из нашей деревни девочку, и она не вернулась.

– Кто она?

– Дорогой для меня человек.

Дочь молчала, но гнев ее прошел, во взгляде лишь вопрос. Эми молчала. Она опустила пса на пол и осторожно встала. Заковыляла в спальню переодеться.

– Ты ведь знаешь, что я люблю Лейн? – раздался за спиной голос дочери.

Эми остановилась и оглянулась. Для нее дочь все та же девчушка, которую она учила плавать в холодной воде Южного моря. Как сейчас, она помнит ее идеально круглое личико, улыбающееся, когда они брызгают друг в друга и плавают кругами возле возвращающихся с промысла хэнё. Эми мечтала, что дочь когда-нибудь будет нырять с ней вместе, как дочки подруг со своими матерями. Но Джун Хви выросла так быстро и в голове у нее зароилось столько идей, что Эми не сумела угнаться за ее взрослеющим умом, полным новых и непостоянных мыслей. Худшим днем в жизни Эми-матери стал тот, когда дочь заявила, что не хочет учиться нырять. Следовало это предвидеть. Джун Хви совершенно не походила на остальных девочек. Вместо того чтобы погружаться в пучину, она витала в облаках.

– Почему мне больше нельзя ходить в школу? – спросила однажды дочь.

Ей было десять, она всего год проучилась на хэнё. Это был также последний год школьного обучения. Эми только что вернулась с дневного лова и разбирала на берегу добычу. Невдалеке копались в сетях другие женщины, и Эми знала, что все прислушиваются.

– Потому что я научу тебя всему, что нужно ныряльщице. В школе этому не научишься.

Джун Хви ненадолго задумалась. Казалось, она тщательно взвешивает слова. Эми продолжала разбирать улов. Похвалилась, что морских ушек как никогда много. Чин Хи и еще несколько женщин поддакнули.

– Мама, – сказала Джун Хви, снова требуя внимания Эми.

– Что, дочка?

– Я решила… в общем, хорошенько подумав, я решила, что хочу ходить в школу, как старший брат.

Эми, потрошившая кальмара, прервала свое занятие. Долго смотрела на дочь, не говоря ничего.

– Не сердись, мама. Я все обдумала. Я хочу поступить в университет. Хочу стать учительницей.

– Точно? – Эми вновь принялась возиться с добычей.

– Да, мама. Точно-преточно.

Джун Хви уперла руки в узкие бедра и расправила худенькие плечи. Вскинув голову, она посмотрела Эми в глаза. Эми призвала все свою выдержку, чтобы не просиять от гордости за свою глупую и такую упрямую дочь. И чтобы не выдать боли, которую ей причинили слова Джун Хви.

– В нашем роду все женщины становятся хэнё. Мы женщины моря. Это наше призвание. Мы не бываем учителями. Это наш дар и наша судьба. – Эми сверлила дочь взглядом, подчеркивая важность сказанного.

Джун Хви и глазом не моргнула.

– Так было до войны. Сейчас можно и по-другому. Я умная, и учитель говорит, что я даже умнее старшего брата, когда он был в моем возрасте. Он говорит, что я слишком умная, чтобы разменивать способности на такую работу и батрачить в океане, рисковать жизнью в морской пучине. Нет, мама, мое место в школе.

– Батрачить? – раздались удивленные голоса.

– Кто это называет нас батрачками?

– Как этого типа зовут?

– Твой учитель – мужчина, – сказала Эми строго. Остальные притихли. – И он не с нашего острова. Он с материка, а там понятия не имеют, кто такие хэнё.

– Правильно! – подхватили женщины.

– Мы ныряем, как это делали сотни лет наши матери, бабки и прабабки. Этот дар – наша гордость, и мы за него ни перед кем не отчитываемся. Ни перед отцами, ни перед мужьями и старшими братьями; даже японские солдаты были нам не указ. Мы сами добываем себе пропитание, сами зарабатываем и живем своей добычей, которую дарует нам море. Мы существуем в гармонии с миром, а сколько учителей могут похвастаться тем же? Твой получает жалованье из наших денег. Без нас, “батрачек”, он с голоду помрет.

Женщины дружно кивали, пока Эми говорила. Она замолчала, и послышались одобрительные возгласы, смех. Лицо Джун Хви сделалось пунцовым, руки сжались в кулачки, а на глаза навернулись – но не пролились – слезы.

– Неважно, что говорит учитель. Важно, чего хочу я, – сказала девочка. – Я уже поговорила с отцом, и он согласился. Я просто хотела сказать тебе. Сегодня я ныряла в последний раз. Отец уже заплатил за школу. И я когда-нибудь все равно поступлю в университет.

Отец. Настала очередь Эми залиться краской. У нее за спиной он поддержал бунт дочери против родового ремесла. С его стороны это стратегический ход, Джун Хви не ведает, что так он намерен утвердить свою власть над Эми. Нож задрожал у нее в руке. Другие женщины молчали, отвернувшись.

– Мне будет тебя не хватать.

Это была правда. Чин Хи подалась к Эми и придержала нож.

Слезы у дочери все-таки потекли, но от радости. Она обняла мать, прижалась к ней.

– Спасибо, мама! Ты не пожалеешь. Еще будешь мною гордиться!

Той ночью Эми не сомкнула глаз, лежа рядом с мужем. Он знал, что разговор состоялся, так как позднее побывал с дочкой в городе и купил школьные принадлежности и форму. Эми видела, как дочь улыбнулась ему перед сном, благодарная за возможность проститься с морем и не подозревающая, в чем ему помогла.

Сидя на крыльце и прислушиваясь к дыханию спящих домочадцев, Эми расплакалась – и от горечи, и от гордости. Горечь породил выбор дочери, а гордилась она силой ее характера, ибо решение было трудным. Из дочери получилась бы отличная хэнё. Среди сверстниц она дольше всех задерживала дыхание, быстрее всех плавала и так же проворно наполняла сеть. Реши она все-таки стать хэнё – обогнала бы Эми. Теперь этого уже не проверить. Эми всмотрелась в небо, пытаясь увидеть то, что видела дочь в окружающем мире. Ее приветствовала черная пустота, но в этой бездне имелось и утешение. Джун Хви искала материнского одобрения, хотя не нуждалась в нем. Ее решимость не перевесила потребность в материнском согласии.

Сейчас, глядя на Джун Хви, Эми видела ту девочку с решительным взглядом, которая все еще ждет ее одобрения. Она нашла любовь – мало кому выпадает такой подарок – и теперь счастлива. В жизни Эми радостей было мало. Теперь, когда в ее стране демократия и своего рода мир, ей казалось справедливым, чтобы хоть дети были счастливы. Тогда разорвется замкнутый круг страданий, которые выпали на долю ее народа.

Эми улыбнулась дочери и, чуть подволакивая больную ногу, скрылась в спальне.

Дочь уже выстирала и выгладила розовые брюки, и Эми надела их. Натянула черный свитер и посмотрелась в зеркало. Оттуда глядела старуха. Эми смотрела на грудь и спрашивала себя, когда откажет невидимое сердце. Она коснулась зеркала, накрыла ладонью сердце старухи.

* * *

Лейн ждала их на улице. Холодный ветер трепал ее шарф. Она протянула Джун Хви пакет с кофейным печеньем.

– Мы уже поели, – чуть виновато сказала Джун Хви.

– А я бы пожевала, Лейн, – улыбнулась Эми.

– Я так и знала, мама. Это лучшее кофейное печенье в округе. Мы заказываем его в университете по особым случаям. Но берегитесь, а то подсядете на него.

Эми взяла из пакета печенье. Дочь приготовила такой вкусный завтрак, что она наелась до отвала. Да и к печенью она равнодушна. Вообще избегает сладкого с прошлого года, когда ей удалили четыре коренных зуба. Эми откусила и удивленно улыбнулась. Мягкое, как булочка с корицей. Доев, облизнула пальцы.

– Еще? – спросила Лейн. Нос у нее от холода покраснел.

– Нет, хватит одного. Очень вкусно.

– Идемте, пока не превратились в сосульки. – Дочь взяла мать и Лейн под руки.

Лейн быстро глянула на Эми, и та улыбнулась ей. В груди разливалось тепло, когда они плотным рядком шли к станции подземки. Дочь снова была похожа на маленькую девочку, спешащую с ней бок о бок. Она выглядела такой счастливой, словно с ее плеч свалилась тяжкая ноша, и вместо угрюмой немолодой женщины возник кто-то новый, радостный, легкий на подъем. Эми цеплялась за этот образ, не давая ему растаять.