Маньчжурия, лето 1943

Хана доедала на кухне завтрак, состоящий из жидкого риса и ошметков сухого кальмара, когда поймала на себе пристальные взгляды девушек. Именно их лица она видела вечером на стене вдоль лестницы. Сзади раздался голос Кейко:

– Пора тебя постричь. Чтоб была как все.

Она обошла ее и щелкнула садовыми ножницами. Хана уже простилась со своими красивыми локонами, которыми втайне гордилась. Кейко подняла ножницы, и Хана приготовилась к щелчку совсем близко от головы, но тут вмешался охранник:

– Некогда этим заниматься. Просто завяжи сзади. Кейко подчинилась, и охранник приказал всем расходиться по комнатам и ждать. Не глядя на Хану, девушки вымыли свои тарелки и направились к лестнице. Она двинулась следом, не зная, чего нужно ждать.

– Погоди. – Солдат остановил Хану и достал из лежавшей на стойке сумки фотоаппарат. – Сядь вот сюда. – Он повозился с фотоаппаратом. – Не улыбайся, – и он дважды клацнул затвором.

Хана едва успела сообразить, что к чему. Солдат велел возвращаться в комнату и грубо подтолкнул к лестнице. Она поднималась, глядя на лица, смотревшие на нее со стены. Одной фотографии не хватало – пустая рамка с цифрой “2”.

Кейко стояла на пороге своей комнаты, словно поджидала ее, словно хотела что-то сказать, но при появлении Ханы опустила голову и молча скрылась за дверью. Хана дотронулась до таблички на своей двери. Ее фотографию повесят к другим. Это она номер два. Руки покрылись мурашками.

Сидя на циновке, Хана ловила звуки, которые доносились из-за тонкой деревянной двери. Послышались мужские голоса, поначалу далекие. Они звучали в нижнем зале, но постепенно становились громче, и вскоре уже казалось, что на второй этаж поднимается целая толпа. Хана боролась с желанием выглянуть, но лучше сидеть тихо, лучше думать, что если ее не слышно, то никто не догадается, что она тут.

Дверь распахнулась, и Хана увидела очередь из солдат – все они прибыли к новой Сакуре. Позже Хана узнает, что весть о появлении новой девушки распространяется по лагерю как лесной пожар и солдаты спешат с утра пораньше – наперегонки, ведь каждому хочется опередить остальных.

Вошел первый. Здоровенный, уже спустил брюки. Хана не окаменела, как тогда, на пароме, с Моримото. Она завопила. Солдат опешил на миг, но тут же улыбнулся.

– Ладно-ладно, обещаю, быстро управлюсь. Я всегда управляюсь быстро.

Брюки упали на щиколотки, и солдат опустился коленями на циновку. Хана вжалась в самый угол. Солдат смотрел на нее, и его пенис медленно напрягался.

– А ты красавица, – сказал японец и схватил ее за лодыжку.

Хана брыкалась, молотила руками, но его это не остановило, он за ногу подтащил ее к циновке. Хана собралась снова закричать, но солдат уже навалился на нее. Тяжесть массивного тела расплющила ее, она извивалась и колотила его по спине кулаками, царапалась, укусила за плечо.

Солдат приподнялся, Хана постаралась вдохнуть, но от удара в живот из нее точно выпустили весь воздух. А солдат снова принялся за свое. Пока Хана задыхалась, он силой развел ей ноги и вторгся.

Она все никак не могла вдохнуть, а он уже двигался вовсю. Хана пыталась восстановить власть над телом, над легкими, руками и ногами, но те не отзывались, будто и не принадлежали ей вовсе. Наверное, вот так и приходит смерть.

Солдат внезапно замер, напрягшись всем телом, а затем медленно слез с нее. Хана перекатилась на бок, хватая воздух ртом.

– Я же сказал, что быстро управлюсь, – сказал японец и натянул штаны.

Он ушел, но тут же появился второй. Глянув на Хану, заорал:

– Эй, ты резинку не надевал!

– Она не просила, – долетел ответ.

Новый солдат фыркнул и схватил Хану за ноги. Брюки у него уже были спущены.

– Прошу вас, не надо, – взмолилась она, обретя наконец дыхание. – Помогите, помогите мне сбежать! Меня похитили, мне всего шестнадцать, помогите найти родителей…

Она не понимала, слышат ли ее. Он уже был внутри – стремительно, словно она его не о помощи молила, а просила действовать быстрее, энергичнее. Этот использовал все положенные полчаса. Когда вошел третий, у Ханы текла кровь. Она дотронулась до красной струйки, сбегающей по внутренней стороне бедра.

– Смотрите, что они наделали. – Хана показала новому солдату окровавленные пальцы.

Он спустил брюки, не глядя на нее, оттолкнул ее руку, перевернул на живот и овладел. Она кричала и кричала, но он не останавливался. Ни он, ни те, что пришли за ним. Хана затихла. Лежала неподвижно, пока японцы один за другим терзали ее тело.

Когда все закончилось и больше в комнату никто не вошел, уже стемнело. Хана лежала на окровавленной циновке в непроницаемой тьме. Ее полузабытье прорезал глумливый голос Моримото: “Я окажу тебе любезность и вскрою тебя. Будешь знать, чего ждать”.

* * *

Солнце медленно поднималось над деревянным забором, которым была обнесена территория вокруг дома. Стоя позади Ханы, Кейко обрезала ее длинные волосы. Над их головами провисали бельевые веревки, облюбованные мелкими желтыми птичками. Пичуги щебетали, сухой ветер ерошил желтые перья. Хана стояла на коленях и слушала птиц, ветер сдувал волосы ей на лицо. Хане было странно, что такие радостные трели звучат в месте, где царят ужас и боль.

– Ну вот и все, маленькая Сакура, – сказала Кейко, сухой тряпкой смахивая пряди волос с голых плеч Ханы. – Теперь ты такая же, как мы.

Она подняла зеркальце, которое умещалось в ладони, и Хана невольно посмотрела в него. Кончики волос доходили до плавной линии подбородка, но не это приковало ее внимание. Вокруг правого глаза лиловый синяк, а на левой щеке красная отметина в форме сердца. Нижняя губа рассечена и распухла, шея вся в ссадинах и синяках. Так вот как выглядит снаружи ее боль. Хана отвела глаза. Это больше не она, это уродина по имени Сакура.

Она провела пальцами по черной земле. Ногти обломаны, под ними набухли кровоподтеки. Если неподвижно стоять на коленях, то боль слабеет, но она не в силах перестать скрести землю. Все мышцы ныли, сокровенные места пульсировали. Хана еле спустилась по лестнице, когда ее разбудила Кейко. И вот теперь сидит в грязи и гадает, повторится ли все опять.

– Не надо сопротивляться, – наставляла Кейко. – Все было бы лучше, если бы ты лежала смирно. Тебя не оставят в покое, пока не насытятся. От сопротивления только хуже. Ты слышишь, Сакура? – Кейко положила руку на плечо Ханы.

Хана стряхнула ее. Перестала царапать землю. Вспомнила, как училась нырять; как однажды затянула с возвращением на поверхность, машинально вдохнула и набрала воды в легкие. Не окажись рядом матери – конец. Разрывающая легкие боль и страх утонуть закрепили урок на всю жизнь. Больше такого не повторялось. Даже когда на глубине кончался воздух, она всплывала медленно и держала себя в руках, хотя легкие готовы были взорваться. Хана научилась терпеть, потому что боль, когда она захлебнулась, была еще хуже. Боль – учитель. Но как смириться с тем, что она познала, как прекратить сопротивление? Это казалось невозможным.

– И давно ты здесь мучаешься? – спросила она.

– Слишком давно, – ответила Кейко.

В ее голосе отчетливо прозвучала горечь, Хана взглянула на японку. Кейко можно было бы назвать красавицей, если бы не болезненная худоба. Волосы угольно-черные, лишь серебристые прядки на висках. Она выше других девушек, всегда ходит в пестром шелковом кимоно, а не в простом, как у них, бежевом ситцевом платье. Хана потрогала подол кимоно. Ткань гладкая и приятная на ощупь.

– Когда-то я была гейшей, – сказала Кейко. – В Японии. Вела красивую жизнь, развлекала богатых дельцов. Это кимоно – подарок моего любимого покровителя.

Она огладила кимоно, напомнив Хане белого журавля, стоящего у воды, – голова царственно вскинута, птица безучастна ко всему вокруг: деревьям, небесным птицам, воздуху.

– А тебя откуда выдернули, маленькая Сакура? – спросила Кейко, пытливо глядя на Хану.

Для Ханы ее новое японское имя – как нож по сердцу. Всех девушек назвали в честь того или иного цветка, и у дверей висят таблички, – всех, кроме Кейко.

– Кейко – твое настоящее имя?

– Конечно, но ты не ответила.

– Почему тебе его оставили, а у нас отняли наши имена?

– Не хочешь говорить, откуда ты, маленькая Сакура? – Кейко повела подрисованной бровью, но Хана молчала. Кейко взяла веник и принялась сметать волосы в кучку. После долгой паузы она все-таки сказала: – Тебе было нужно японское имя. У меня оно было сразу.

Глядя, как она сметает последние прядки, Хана подумала, что Кейко лжет. Деревянные таблички висят давно, резьба старая, гвозди заржавели. Девушкам предоставили комнаты и заодно – имена. Возможно, в комнате Кейко всегда держат японскую девушку и находят новую, когда прежняя уезжает или умирает.

– Как же ты угодила сюда? – спросила Хана. – Тебя похитили?

Кейко застыла.

– Я постарела, – сказала она горько. – Старая гейша хуже обычной старухи. Это профессиональная трагедия. Я приехала сюда, потому что решила, что так будет лучше. Исполню долг перед Японией и послужу солдатам, а заодно выплачу долги, которые наделала с тех пор, как покровители перестали меня посещать.

Она смотрела через двор на жалкую хурму – ветви почти голые, деревце едва выживает в бедной почве. Внезапно Кейко поежилась и в упор взглянула на Хану:

– Не верь мужчине, которому должна деньги.

Хана подумала, что больше вообще никому не станет верить. Она смотрела на бороздки в земле, оставленные ее пальцами. Ее не волновали ни Кейко, ни таблички с именами. Она думала о том, что ее ждет завтра. Может, лучше умереть сейчас, чем снова и снова терпеть насилие, до тех пор, пока не скончается в родах, как та несчастная женщина.

– Пойдем, Сакура. Надо позавтракать. – И Кейко направилась к дому.

Через открытую дверь черного хода Хана видела девушек, евших в кухне за большим круглым столом. К косяку привалился вооруженный охранник. Девушки поглядывали на Хану, лица их выражали сочувствие. Она отвернулась. Эти полные жалости взгляды были невыносимы.

Ни Хана, ни ее родные никогда не знали подобной жалости. Народ в их деревне гордый, даже маленькие дети не позволяли себе плакать на людях. Непомерные налоги съедали большую часть дохода от улова, но никто никогда не жаловался. Рыбаки и хэнё лишь подольше задерживались в море, занимались промыслом в любое ненастье, но сохраняли независимость. Каждодневный риск наполнял их жизнь смыслом. И она той же породы, по крайней мере Хана считала себя таковой. Ей и в голову не приходило, что у нее могут отнять независимость и гордость и превратить ее… в то, чем она стала.

Девушки явно обсуждали новенькую. До Ханы долетали обрывки фраз. Все девушки были кореянками, но говорили на японском. Все старше ее, в основном лет за двадцать, разве что две выглядели почти ровесницами Ханы. Кейко явно самая старшая, и Хана, разглядев ее при свете дня, решила, что той за сорок. Входить в дом Хана не стала, села на землю недалеко от двери, и Кейко вынесла ей железную миску – рисовая размазня с крохами сушеного мяса. У Ханы ныл от голода живот, но к еде она не притронулась.

– Ее беда в том, что она слишком сильная, – сказала одна девушка громко, чтобы услышала Хана. Звали ее Рико. – Я слышала, как она дралась, прямо львица.

– Так нельзя, – загомонили остальные.

– Лучше быть слабой и уступать, – сказала Хината.

За сегодняшнее утро Хана успела запомнить имена всех девушек.

– Им даже нравится нас лупить, – подхватила Рико.

– Настоящие звери, – вынесла вердикт Хината, и все умолкли, набив рты рисом.

– Наверное, из батрачек… – сказала Цубаки, прожевав, – вон плечи какие сильные.

– И ноги! – Хината повернулась к Кейко: – Ты знаешь, откуда она?

Хана поймала взгляд Кейко. Та смотрела с искренним состраданием, ласково.

– Оставьте ее в покое. Она скоро привыкнет, как все мы привыкли. Иначе не выживет.

Девушки закивали, виновато поглядывая на Хану. Она не чувствовала в них никакой враждебности, никакой злости. Их любопытство было искренним, но ей все равно казалось, что они ее предали. Они же знали, что произойдет, но ни одна ее не предупредила. Не попыталась остановить происходящее.

Хана вспомнила девушек из поезда. Что с ними сталось? Возможно, то же, что и с ней. Она ехала дольше всех, на место прибыла последней, последней все и узнала. Можно было бы посмеяться над собственной наивностью, но смех куда-то подевался. Будто обратился в неведомый ей иностранный язык. Хана вспомнила Сан Су. Как ее маленький труп зарыли в безвестном месте, вдали от дома. Хана завыла.

Из горла рвались звериные крики, и она не могла унять их. Желтые птички переполошенно сорвались с бельевых веревок и растворились в солнечном свете. Солдат велел заткнуть рот этой дуре. Кейко с Хинатой выскочили на улицу, сели рядом с Ханой, обняли.

– Тише, тише! – шептала Кейко, обхватив ее лицо ладонями. – Молчи, девочка, молчи.

Они обнимали, гладили ее по голове, но она отбивалась и продолжала выть в голос. Горло начало саднить от крика. Кейко влепила ей пощечину.

Тотчас воцарилась тяжелая тишина, но уже через миг из кухни донесся сдавленный плач. Солдат раздраженно рявкнул, приказывая всем разойтись по своим комнатам. Кейко увлекла Хану в дом, подтолкнула к лестнице, провела в комнатку, где накануне умерла девочка, которой когда-то была Хана.