Сеул, декабрь 2011

Демонстранты уже скандировали. Размахивая плакатами, кричали: “Япония должна признать свои преступления! Требуем репараций для наших бабушек!” Какой-то мужчина надрывался в мегафон:

“Признайте ваши военные преступления, никакого мира с Японией без признания вины!” У самых ворот посольства кто-то выкрикивал: “Все войны – преступления против женщин мира!”

Кирпичное здание будто пряталось за кованой оградой. Полицейские перед ним выстроились шеренгой. В их бесстрастных лицах ни намека на человечность.

– Надо было и нам сделать плакаты, – сказала Лейн. – У всех что-то есть.

Эми огляделась. И правда – никого с пустыми руками, даже у детей есть плакатики.

– Наверное, их где-то тут делают, – предположила Джун Хви. – Может, в палатке? – Она указала на белую палатку, установленную возле импровизированной сцены.

Стулья, расставленные перед сценой, были обтянуты плакатами с призывами к “репарации”, “признанию преступлений против человечности”, “признанию вины”, “признанию нарушения Женевской конвенции”. Большие динамики вхолостую шипели в наэлектризованную атмосферу.

– Посмотрим? – предложила Джун Хви и потянула Эми за руку. – А, мама?

– Что? – встрепенулась Эми.

– Может, и нам взять плакаты?

Они втроем направились к палатке. Внутри их приветствовали две женщины, они стояли за большим столом, на котором были разложены чистые листы ватмана и маркеры. Лейн взяла красный маркер и принялась чертить на белом листе японские иероглифы. Эми восхищенно наблюдала, как из-под руки Лейн выплывают ровные линии.

– Ты знаешь японский? – спросила Эми.

– Знает, и еще мандаринский, – ответила за подругу дочь.

Эми одобрительно покивала, не понимая, к чему американке эти языки. И что погнало ее в такую даль от дома, зачем окружила себя чужеземцами? Лейн оглянулась на Эми и протянула ей маркер:

– Хотите тоже?

Эми отрицательно качнула головой. Дочь сосредоточенно выписывала английские слова, как будто не желала отставать от Лейн. Эми их не прочесть.

– Для телекамер, – пояснила Джун Хви и показала на выстроившиеся вдоль улицы телефургоны.

Сбоку от сцены собралась группка женщин преклонных лет, и Эми не терпелось на них взглянуть. Она незаметно для всех покинула палатку, направилась к сцене. Больная нога давала о себе знать, боль усиливалась, и Эми шла медленно, но не останавливалась. Она узнала двух старушек – видела их на предыдущих демонстрациях. Выжившие. Две другие ей не знакомы, и она подошла поближе, чтобы всмотреться в лица.

Ее ровесницы, а то и постарше. Время не пощадило их некогда красивую кожу. Сомневаясь, что сумеет узнать сестру, Эми следила за жестами. Та, что пониже, размахивала рукой в красной митенке. Другая раз за разом кивала розовой шапочкой и ковыряла землю остроносым ботинком. Эми надеялась на дежавю. Вот первая рассмеялась. Знаком ли ей этот смех – может, чуть более мелодичный в юности?

Эми вытянула шею, чтобы получше разглядеть старушку в митенках. Та что-то рассказывала и жестикулировала, потом снова рассмеялась. Необычный смех – скрипучий, резкий. И незнакомый, нет. Эми переключилась на вторую. Эта чуть выше, но стояла к ней спиной. Эми успела сделать несколько шагов в сторону, надеясь увидеть лицо, когда женщина вдруг развернулась. Обе старушки уставились на Эми.

– Мы знакомы? – спросила одна.

– Нет, вряд ли, – растерянно пробормотала Эми.

– Точно? Идите к нам, – позвала женщина в красных митенках.

Эми неуверенно оглянулась на белую палатку. Лейн внутри беседовала с организаторшами, а дочь еще возилась со своим плакатом. Старухи перешептывались, не сводя глаз с Эми. Она решительно двинулась к ним. Нога приволакивалась больше обычного, не желая подчиняться, как ни старалась Эми. Сейчас бы в воду – суставы расслабятся, и наступит некоторое облегчение.

– Вы же не в первый раз здесь? Я вас помню, – сказала одна из женщин со знакомым лицом.

– В прошлом году, мы виделись в прошлом году, – согласилась Эми.

– Да, припоминаю. – Женщина посмотрела на ее ногу. – Вы кого-то искали. Подругу?

Эми вспыхнула. Она правда помнит или говорит из вежливости?

– Да, подругу. Хану. Ее зовут Хана.

– Хана. Кто-нибудь помнит девушку по имени Хана?

Женщины засовещались, Эми ждала, когда они перенесутся в то страшное время, полное для них общих воспоминаний.

– Я знала Хинату, – сказала одна из незнакомок, та, которой Эми прежде не видела.

– Хинату? – рассеянно повторила Эми, изучая старческое лицо и пытаясь представить его молодым, когда морщин не было, ища в глазах узнавание.

– Да. Подсолнух по-японски, – пояснила старушка.

– Нас всех называли цветками, а не настоящими именами, – сказала другая с горечью.

– Я до сих пор ненавижу цветы, – подхватила третья.

– И я. Больше не радуют.

– Слишком много воспоминаний.

– Никто из нас не знал друг друга по настоящему имени, – сказала женщина в митенках. – И вашу подругу не вспомнят, если она ни разу не назвалась своим настоящим именем.

– Но, может, она рассказывала о доме… или обо мне? Меня зовут Эми, Эмико.

Женщины повторяли ее имя и поочередно качали головами.

– Она была с острова Чеджу. Хэнё, – сказала Эми, будто это решало все.

– Хэнё? И ее увезли в такую даль? – ахнула одна.

– Да отовсюду везли, – ответила другая. – Даже из Китая, Малайзии и с Филиппин.

– И голландки были. Помните, выступала?

– Да, голландка. Храбрая женщина, не побоялась рассказать о себе правду.

Эми вспомнила фотографию этой голландки в газете. Как и многие “женщины для утешения”, она больше полувека скрывала от родных историю насилия над ней и унижения. Но после того как в девяносто первом мрачные показания дала первая кореянка – тоже “женщина для утешения” по имени Ким Хак Сун, – за нею последовали другие. Им не верили и клеймили как проституток, ищущих легкой наживы. Именно тогда заговорила и голландка Ян Рюфф О’Герне, которая рассказала свою историю в девяносто втором году в Токио на международных общественных слушаниях по военным преступлениям Японии, – и Запад принял ее рассказ к сведению.

В то время Эми еще не была готова признать, что пустота в ее сердце вызвана исчезновением сестры. Как и того, что сестра оказалась в числе этих женщин.

– Мама? – подошла Джун Хви, вооруженная новеньким плакатом.

– Это ваша дочь? – спросила женщина в красных митенках.

– Да, это Джун Хви. – Эми горделиво улыбнулась. Женщины обменялись вежливыми приветствиями, но Эми уже потеряла интерес. Они ей не помогут. Она отвернулась и снова принялась разглядывать толпу, пытаясь уловить что-то знакомое: поворот головы, смех, походку – все, что может напомнить ту юную девушку.

Женщина в красных митенках вдруг отделилась от группы и подошла к Эми:

– Вы знаете, куда ее увезли?

– Мне говорили, что, наверное, в Китай или Маньчжурию, но точно я так и не выяснила.

– Должно быть, вы были очень близкими подругами, если ищете спустя столько лет. Глубоко соболезную.

Эми отсутствующе кивнула, вспомнив, как мать рассказала ей все, что знала о Хане.

* * *

Был холодный январский день, прошло уже несколько месяцев после исчезновения Ханы. Родители боялись оставлять Эми одну на берегу и даже дома. Солдаты вернулись в деревню вскоре после похищения Ханы и увели еще двух девушек из семейств, проживавших за мандариновой рощей. Тем днем Эми училась нырять на глубине. Ей было всего девять, и мать не спускала с нее глаз.

– Здесь они хоть, глядишь, и потонут, если вздумают отнять тебя у меня, – сказала мать, когда они выплыли на глубину.

Предыдущее лето выдалось необычайно засушливым, и многие в деревне пострадали. Однако ныряльщицы не голодали, так как даже зимой работали дольше. Они оставались в студеном море по два, а то и по три часа против обычных полутора, после грелись на берегу у костров. Эми научилась держаться за буй и караулить сеть, пока мать погружалась на глубину. Ближе к берегу мать разрешала нырять с ней на пару, и Эми собирала вдоль рифа устриц и морских ежей. Эми приучилась к воде быстрее, чем ожидала мать. Она ведь была слабей старшей сестры, да и плавала средне. Но у нее попросту не осталось выхода, и она буквально ворвалась в новую жизнь. Мать выглядела довольной – единственная радость, какую она выказала после исчезновения Ханы.

После затянувшегося утреннего лова они неторопливо поплыли к берегу – выложить добычу и передохнуть у костра. Эми нашла на рифе устрицу и, выбравшись на песок, вскрыла ее ножичком. Внутри оказалась жемчужина, вросшая в мясо.

– Жемчуг! – воскликнула она и протянула раковину матери.

Ныряльщицы придвинулись посмотреть на находку.

– Ха! – сказала одна. – Такая мелочь, что и кудахтать не над чем!

Мать тоже глянула на крошечную жемчужину.

– Жаль, что ты нашла ее сейчас, а не через несколько лет. Была бы великолепная жемчужина. Вот незадача! – Она покачала головой и снова занялась подсчетом и сортировкой улова.

После похищения Ханы мать сделалась молчаливой, отрешенной, но, даже отдалившись от дочери, она не отпускала от себя Эми, и той бывало даже не поиграть с друзьями.

– Через несколько лет ее бы здесь не было, – с негодованием сказала одна женщина. – Японские ловцы ничего нам не оставляют. Радуйся своему камешку, Эми. Может, это последняя жемчужина в наших водах.

Эми подняла бусину к зимнему солнцу. Она еще никогда не видела жемчужин вблизи и знала всего двух ныряльщиц, которым повезло их найти. Японцы опустошали устричные отмели уже тридцать лет, занявшись этим, как только оккупировали Корею. Теперь хэнё добывали морскую капусту, ушки и прочую живность на большой глубине, где японцы не утруждались ловлей.

Что было бы, найди она устрицу не этим утром, а через несколько лет, как сказала мать? Подставив шарик солнечным лучам, Эми покатала его между пальцами.

– Жаль, что с нами нет Ханы, – вздохнула она. – Вот бы порадовалась за меня!

Она поцеловала жемчужину и уронила ее в песок. Услышав имя Ханы, мать выпустила из рук морского ежа, которого чистила, втянула сквозь зубы воздух и сверкнула глазами на Эми. Остальные ныряльщицы отвели взгляды, давая им побыть наедине и в то же время не трогаясь с места. Эми, не смутившись враждебностью матери, сказала:

– Ты никогда не рассказываешь, что с ней случилось. Почему?

Мать нагнулась за ежом, быстро выковыряла ножом съедобное мясо, а остатки швырнула на песок. Ни слова не говоря, она перебирала, потрошила и считала.

Эми дрожала от холода. Обычно она помогала матери, чтобы побыстрее доставить улов на рынок, после чего они шли домой принять горячую ванну и переодеться. Но сейчас Эми слишком разозлилась, чтобы оставить тему.

– Ты же знаешь, что с ней стряслось? И поэтому даже имя не произносишь! Скажи, куда ее увезли.

Мать даже глаз не подняла. Яростно вспарывала ножом очередную добычу. Швырнув на песок еще одного выпотрошенного морского ежа, она судорожно вздохнула. Эми приготовилась к взбучке, но мать молча глядела на океан. Эми проследила за ее взглядом, прикрыв глаза козырьком ладони. Казалось, что волны замерзли под ледяным взором матери и белые буруны замерли вдали. Время словно остановилось. Смолк даже ветер. Эми и ныряльщицы притихли, предчувствуя бурю. Мать наконец посмотрела на дочь:

– Ее забрали на передовую в Китай, а то и в Маньчжурию, нам этого никогда не узнать. Но я знаю, что она не вернется.

Эми меньше всего ждала ответа на свой вопрос.

– Так ты знаешь, где она? Ты все это время знала? – громко выкрикнула она. Ныряльщицы съежились, словно желая исчезнуть. – Тогда почему папа не вернет ее?

– Тише, девочка. Ты не понимаешь. Он не может ее привезти. Только не… оттуда.

– Раз так, я сама поеду! Я не боюсь. Только скажи, где искать!

Эми вскочила, готовая немедленно отправиться на поиски сестры.

Мать схватила ее за локоть:

– Поздно. Ее увезли на передовую. А это значит, что Хана уже мертва.

Она произнесла это так буднично, что Эми оцепенела. Колени ослабели, и она опустилась на камни. Волны начали разбухать, ветер снова взвыл. В небесах дурашливо загалдели чайки, а женщины принялись переговариваться, разгоняя неловкость.

Эми смотрела в непроницаемое лицо матери, не понимая, как расценить услышанное. Она знает или предполагает? От напряжения Эми не заметила, что сжимает нож за лезвие.

– Что ты делаешь? – вскрикнула мать, кинулась к дочери и выхватила нож.

Из глубокого пореза сочилась кровь. Пока мать перевязывала рану лоскутом, который оторвала от своей купальной рубашки, Эми все всматривалась в нее. Наконец голос к ней вернулся.

– Зачем ее отвезли на фронт? Она же не солдат. Она девочка, а на войну берут только мальчиков.

Мать молча завязала импровизированный бинт и усадила дочь к себе на колени. Она обдумывала ответ, поглаживая руку своей младшей. Ветер усилился, и тонкие кости Эми заломило от холода.

– В мире есть вещи, которые тебе незачем знать, и я буду ограждать тебя от них, сколько смогу. Это мой материнский долг. Больше не спрашивай. Хана мертва. Тоскуй по ней, оплакивай ее, но никогда не заговаривай про нее.

Мать резко встала, поставила дочь на камни, взяла ведро и пошла прочь. Когда она оглянулась, Эми поняла, что нужно идти следом. Пусть больше не будет сказано ничего, но мать ни за что не оставит Эми одну.

Когда на рынок пришел отец, Эми отправили с ним домой. Она не сумела объяснить ему, на что рассердилась мать. Они пообедали рыбным супом с морской капустой и устричными грибами. С тех пор как забрали Хану, отец притих. Больше не пел, не читал стихов и даже забросил любимую цитру. Порой он перехватывал взгляд Эми, и они обменивались грустными улыбками, не зная, чем подбодрить друг друга.

Мать вернулась с рынка ближе к ночи. Эми не спала, сидела с отцом.

– Идем, дочка, – позвала мать, едва переступила порог, точно знала, что Эми не спит.

– Куда? – спросила Эми, опасаясь, что та еще сердится из-за расспросов о сестре.

– Ты тоже, муж.

Втроем они направились к морю, дорогу освещали только звезды. Шум волн, далеко внизу разбивавшихся о скалы, подсказывал, когда свернуть, чтобы не свалиться в пучину. Приблизившись к краю скалы, Эми поняла, где они находятся. Это был высокий выступ, нависавший над берегом и черными камнями, где она сторожила улов много месяцев тому назад.

Мать зажгла и поставила на камни масляную лампу. Затем раскрыла котомку и достала цветок – хризантему, символ скорби корейцев. Имперская печать Японии имела вид желтой хризантемы – символа власти императора. Эми не знала, что подразумевалось первым – власть или скорбь. Отец поднял лампу, освещая цветок, и на фоне мглистого неба вспыхнула большая белая звезда.

– Мы посылаем этот цветок морскому богу-дракону во имя Ханы, нашего дитя и дочери моря. О великий, помоги ее духу, чтобы она нашла путь в посмертной жизни, направь ее к нашим предкам.

Мать бросила цветок со скалы, и тот навсегда канул в небытие. Совсем как Хана.

Мать повернулась к Эми и приказала выполнить сэбэ – поклониться морскому богу-дракону. Все трое обратились лицом к морю и сделали по три глубоких ритуальных поклона. Затем постояли на прощанье, со слезами моля всемогущее божество упокоить душу их девочки.

Возвращение в тепло родного дома было медленным и похожим на сон. По дороге Эми вспоминала ритуал гут, которым давным-давно посвящали в хэнё сестру. Эми было всего четыре, но она помнила, как кружили ленты шаманки, как у нее самой ныло сердце от желания вместе с сестрой стать хэнё.

“Скоро, сестренка, ты встанешь здесь, а я буду рядом и поприветствую тебя…” В памяти эхом прозвучали слова, произнесенные той ночью сестрой.

– Ты соврала, – прошептала Эми и впервые почувствовала, что Хана и правда мертва.

В тот миг она решила впредь не думать о сестре, ибо сердце грозило разорваться от боли. Задохнувшись, Эми согнулась тогда пополам и упала на колени, говоря сестре последнее прости.

* * *

Эми вспоминала эту боль, стоя перед старушкой в красных митенках. Отголосок боли был жив и поныне. Мгновение, когда цветок упорхнул со скалы, потрясение при виде этого, а после – определенность, которая наступила, как только она до конца поверила в смерть сестры. С тех пор она тоже, как эти старые женщины, не радуется цветам, и особенно невыносимы ей хризантемы, белые они или желтые. Взглянув на женщину в красных митенках, она отогнала воспоминания. Смиренное терпение этой незнакомой старухи согрело сердце Эми.