Маньчжурия, лето 1943

Шли недели, и Хану, несмотря на сближение с остальными девушками, засасывала мертвящая рутина. Единственное разнообразие вносил склочный петух. Престарелая китайская чета держала кур взаперти – те несли яйца, которых девушкам не давали ни разу. Хана возненавидела взъерошенную тварь, нагло разгуливающую по двору.

Петух охотился на нее всякий раз, стоило ей выйти. Когда она стирала платье, подлая птица подкрадывалась сзади и с силой клевала в ногу – до крови. И проделывала это столь быстро, что Хана не успевала обернуться и пинком отогнать врага. Бывало, она набирает из колодца воду, а петух запрыгивает на спину, когда она нагибается, и Хана пугается, роняет ведро, и приходится все повторять. Птица была будто одержима злым духом, полным решимости превратить ее жизнь в еще больший кошмар.

Каждое утро, когда петух орал, Хана просыпалась с мыслью о духе Сан Су, который преследует ее. Она пробовала помириться с петухом, даже носила в кармане горстку риса, чтобы задобрить птицу. Петух исправно склевывал зерна, а затем долбил клювом ладонь.

Как-то, месяца через два, петушиный вопль выдернул Хану из зыбкого сна посреди ночи. Лежа во тьме, она ждала, когда мерзавец заорет снова, так как в его обычае было кукарекать трижды с немалыми паузами, заканчивая нотой особенно долгой и пронзительной, но ничего не происходило. Хана даже засомневалась – да петух ли ее разбудил. Может, была другая причина.

Две звездочки, имен которых она не знала, слабо мерцали между железных прутьев узкого окна. Темное небо подсказывало, что уже далеко за полночь, но и рассвет наступит еще не скоро. Хана вслушивалась в тишину, в привычные звуки борделя. Под порывами ветра скрипит потолок, за половицами стрекочут сверчки, за стенам шебуршат мыши – все как обычно. Внезапно внизу стукнула дверь, чьи-то шаги в зале.

Для смены караула слишком рано, это происходит на заре. Шаги приглушенные, а охрана не заботится о тишине. Наоборот – солдаты будто заявляют о своем присутствии и топают по деревянным полам, не думая о спящих наверху девушках.

Осторожные шаги достигли лестницы, все ближе, ближе, и вот они замерли у ее двери. Хана натянула одеяло до подбородка. Это не офицер. Офицеры обедают, пьянствуют и устраивают церемонию по выбору девушки, которую потом ведут наверх. В узкую щель под дверью проник слабый свет фонаря. Хана пожалела, что погнушалась солдатами, искавшими ее расположения, и не выбрала покровителя. Если есть покровитель, то внеурочные посещения запрещаются из опасения, что мужчина, предъявивший права на девушку, отомстит. Возможно, это какой-нибудь отвергнутый ею солдат, который явился проучить ее… Как ему объяснить, пока не убил, что в отказе не было ничего личного и она одинаково брезгует всеми?

Дверная ручка повернулась, и Хана закрыла глаза. Дверь открылась, скрипнув, Хана ощутила на сомкнутых веках свет. Она постаралась расслабиться, изобразить глубокое дыхание, чтобы грудь поднималась и опадала в равномерном ритме. Фонарь погас. Комната погрузилась в темноту. Снова шаги. Щелчок двери. Хана перестала дышать.

В стропилах привидением завывал ветер. Бордель словно ахал под его ударами. Хана открыла глаза и уставилась во мрак, на черный силуэт у двери. Совершенно неподвижный. Сверчки умолкли, а мыши, кажется, застыли на полушаге. Наступившее безмолвие заполнялось быстрым дыханием незваного гостя.

Он сделал шаг, и Хана крепче вцепилась в одеяло. Черный силуэт надвигался, и она, не сдержавшись, села и отползла в дальний угол.

– Не бойся, – раздался шепот. – Это я.

Голос Хана узнала мгновенно и отчаянно затрясла головой. Человек замер у окна. Слабый свет падал на лицо. Моримото.

– Это я, – повторил он, опускаясь перед ней на колени. – Наконец-то я пришел за тобой.

Он дотронулся до ее дрожащего колена, тепло его пальцев пронзило кожу ударом электрического тока. Хана отшатнулась, съежилась, снова затрясла головой, отгоняя ненавистный призрак. Чудовище, что вторгается в ее сны, что заставляет ее снова и снова переживать случившееся с ней, все-таки явилось. Каждое утро она дает себе слово, что если еще раз увидит Моримото, то пырнет его в самое сердце – или погибнет.

И вот этот момент наступил, но от ее решимости не осталось и следа. Она никак не могла унять дрожь. Хане хотелось исчезнуть. Он потянулся к ней другой рукой, и ей пришлось стиснуть зубы, чтобы не закричать.

– Я вернулся за тобой, – прошептал он, привлекая ее к себе.

Хана была в замешательстве. Он решил, что она обрадуется его появлению? Она попыталась вырваться, но Моримото быстро оказался на ней, прижал к голому полу.

– Что же ты упираешься? – Он уже не старался понизить голос до шепота. Если Кейко не спит, то услышит. – Ты что, не поняла? Я пришел за тобой.

Его почти неразличимое в темноте лицо нависло над ней, и Хана заполнила черноту образом, который сохранился в памяти. Портретом мужчины, который первый ее изнасиловал и назвал это любезностью, а затем обрек на нескончаемый кошмар. На ад. Моримото – это Гангним, бог смерти, жнец, явившийся по ее душу.

Он уже расстегивал ремень. Хана извивалась под ним, а он возился с пуговицами брюк. Она толкнула его в грудь, и он чуть не свалился с нее. Восстановив равновесие, Моримото впечатал кулак ей в живот. Хана скрючилась, не в силах вдохнуть.

– Не вынуждай меня повторять, – сказал Моримото, спуская брюки до колен.

– Я закричу, – выдавила Хана между мучительными вдохами. – И вас накажут, если ночной охранник найдет.

Моримото прижал ее к полу и снова взгромоздился сверху. Его лицо надвинулось, они почти соприкоснулись носами.

– Я и есть ночной охранник.

* * *

Когда все закончилось, Моримото вытянулся рядом. Хана повернулась к нему спиной, чтобы он не видел ее слез. С тех пор как она угодила в бордель, ею воспользовалось без счета мужчин – больше пятнадцати только в первый день. Она ненавидела их всех. Их похоть ей была отвратительна. Ее тошнило от их страха перед смертью, от разговоров о победоносной войне их императора. Она желала им всем медленной мучительной смерти и загробных страданий. Но ненависть, которую она испытывала к Моримото, превосходила все остальное. Эта ненависть пожирала, выжигала душу, и Хана могла лишь дать волю гневу в беззвучных, яростных слезах.

Его дыхание выровнялось – похоже, уснул. Хана вытерла лицо уголком ветхого одеяла. Сверчки опять завели свою песню, а мыши снова засуетились под расшатанными половицами. Хана была в отчаянии. Она не властна над капризами и желаниями Моримото. Если ему будет угодно посетить ее среди ночи, то он посетит. Если захочет бить до потери сознания в каждый визит, то так и сделает. Она не хозяйка своему телу.

Мысли перенесли ее к колодцу за огородом. Если броситься вниз головой, то можно лишиться сознания от удара, а потом захлебнуться. Она так и видела, как слетает по лестнице, выбивает на кухне стекло и мчится через двор, пока не спохватился Моримото, а дальше изуродованная, бесчувственная погружается в черную воду. Это пока ей по силам. Вот как можно вернуть власть над телом.

Хана встала. Она дрожала, оставшись без тепла, что исходило от Моримото. Японец перевернулся, и Хана выждала, пока он снова задышит ровнее. Колодец маячил перед глазами. Если повезет, смерть будет быстрой, безболезненной и ей не придется терпеть прикосновения Моримото. Убедившись, что он спит, Хана переступила через его обнаженное тело и скользнула к двери. Половицы оглушительно скрипели, каждый шаг словно взрыв в ночной тиши. Хана была уже почти у двери, когда послышалось: “Дочка, проснись”.

Руки и ноги покрылись мурашками. Голос матери. Так близко. Хана закрыла глаза и прислушалась.

“Пора”, – сказала мать, и Хана вдруг ее увидела. Она дома, мать рядом, уговаривает ее проснуться. Хана чувствовала, как материнская рука осторожно трясет ее за плечо. Она открыла глаза. И вернулась в реальность – она стояла в каморке, выбирая между жизнью в борделе и свободой, которая ждет ее на дне колодца.

“Давай”, – прошептала мать, и Хана окунулась в воспоминания. Она снова маленькая, ей одиннадцать.

Ветер кружил в стропилах, проникая в щели, и Хана вспоминала, как извивалась на берегу шаманка – белые ленты, танцующие на соленом ветру, рука сестры в ее руке. Хана пообещала, что когда-нибудь они будут нырять на пару. Она считала, что иначе и быть не может. Она не сомневалась, что однажды, стоя на берегу, будет наблюдать за посвящением сестры в хэнё. От образа сестры, стоящей в лучах рассвета, по телу Ханы растеклось тепло. В эту минуту ей ничего не хотелось сильнее, чем увидеть, как становится хэнё ее маленькая сестра Эмико.

Хана вернулась на матрас к Моримото. Ложась с ним рядом, сказала себе, что если ей суждено умереть, то пусть это случится при попытке к бегству, а не в колодце. Остаток ночи она лежала без сна, рисуя себе побег.

* * *

В последующие недели Моримото приходил каждую свою ночную смену. Хана поначалу пыталась сопротивляться, но он всегда без труда справлялся с ней, а перед уходом оставлял на теле отметину – на память. Однажды он едва не задушил ее. После этого Хана перестала упираться. Моримото приходил и уходил когда вздумается. И она ничего с этим не могла поделать.

Со временем он все больше раскрепощался, разговаривал с ней как с любовницей, а не пленницей. Похоже, ее покорность и бессилие смягчили его, и он уже не вел себя с ней точно свирепый зверь. А как-то раз заговорил о войне, до чего она ему надоела.

– Император приговорил своих солдат к смерти. Американцы бьют нас на юге Тихого океана. Неизвестно, знает ли он вообще о наших потерях.

Моримото завел привычку резко высказываться о политике, императоре, войне, пока Хана его раздевала. Говорил он хоть и негромко, но отнюдь не шепотом, и Хана нередко гадала, слушают ли его другие девушки или не обращают внимания. Они никогда не заговаривали с ней о его ночных посещениях. У Ханы создалось впечатление, что происходящее в номерах вообще не подлежит обсуждению, если только не пролилась кровь.

– Мне нужно выбираться из Маньчжурии. Нет у меня желания подыхать за безнадежное дело. Ни за императора, ни за кого другого.

Странно было слышать такое от японского солдата. Большинство из тех, кого принимала Хана, почитали императора за бога. Они с радостью сложили бы к его ногам свои головы, если божество того пожелает. Лишь единицы выражали недовольство, но это были люди надломленные, психически неуравновешенные. Из тех, что повидали резню, сами зверствовали немало, и что-то в них сломалось. Хана решила, что, наверное, и Моримото из таких искалеченных солдат.

– Я заберу тебя с собой, – однажды сказал Моримото.

Когда он разглагольствовал о бегстве из Маньчжурии, Хана напоминала себе, что эти речи наверняка приманка – так он пытается привязать ее к себе. Ее отвращение к нему никуда не делось, но желание вернуться домой было сильнее любой ненависти, а потому она внимательно слушала.

– Сбежим с тобой в Монголию. У меня там есть знакомые. Связи. – Он положил ей на бедро ладонь, и Хана с трудом сдержалась, чтобы не отстраниться. – Что скажешь? Поедешь со мной?

Хана молчала. Он впервые так прямо спросил ее. Может, это ловушка. Если она скажет, что хочет покинуть бордель, он отправит ее в карцер, а если ответит, что нет, – изобьет. Куда ни кинь, всюду клин.

– Ты слышала меня? – повысил он голос.

Пальцы Моримото впились ей в плечо, и Хана догадалась, что он ее провоцирует – пусть только попробует его огорчить.

– Если вам это будет приятно, – прошептала она. Его пальцы разжались, скользнули, поглаживая, по руке.

– Мне это будет приятно. – И он поцеловал ее взасос.

Хана всегда задерживала дыхание, когда Моримото ее целовал или ласкал. Иногда она не дышала так долго, что чуть не падала в обморок. Иногда считала про себя, чтобы проверить, сколько времени выдержит. Пока ее рекорд – сто пятьдесят две секунды. Сегодня он кончил быстро и скатился с нее на восемьдесят четвертой. Пока он одевался, она смотрела мимо него, воображая самые разные варианты побега, которые придумала на случай, если он и правда выведет ее из борделя.

* * *

– Не ходи.

Они с Кейко стояли во дворе на коленях и мыли в тазах презервативы. Только что обслужили солдат и вот теперь приводят в порядок единственный барьер, который оберегает их от беременности и болезней. Хане противно прикасаться к этим штукам. Солдаты ушли, их не будет всю ночь, но кажется, они еще здесь – оставили частицу себя, чтобы Хана не забывала, что завтра они вернутся. Как будто можно об этом забыть. Они всегда возвращаются.

Хана сосредоточилась на куске мыла, исключила из сознания объект обработки.

– Не понимаю, о чем ты.

– Не лги мне. – Кейко взяла Хану за руку. – И не бросай меня. Ему нельзя верить. Он не лучше других. Они что угодно скажут, только бы получить что хотят. Играют в любовь, клянутся, что помогут убежать, – чтобы ты вручила им свое сердце. Лживые посулы. Лишишься ноги… или больше.

Хана осторожно высвободила руку и вернулась к работе.

– Я никогда их не слушаю.

Пронзительные глаза Кейко сузились:

– Даже капрала Моримото?

Хана пришла в замешательство, услышав это имя от Кейко. Они ни разу не обсуждали его ночные визиты. Она посмотрела на Кейко, пытаясь понять, что та чувствует. Страх, гнев или… неужели ревность из-за того, что такой, как Моримото, посещает Хану, а не ее?

Она молчала.

– Учись на моих ошибках: никогда не верь мужчине. Тем более здесь. – Кейко выудила презервативы из таза и вылила мутную воду на землю. Не сказав больше ни слова, скрылась в доме.

Хана осталась наедине со своими мыслями. Неужели она и в самом деле хоть на секунду поверила в искренность Моримото? В то, что он не заманивает ее в ловушку лишь для того, чтобы насладиться затем, наказывая ее? Или в то, что он не помешанный и не толкает их обоих к смерти?

* * *

Взгляд Ханы был прикован к чистому ночному небу. Стоя на цыпочках и вцепившись руками в прутья решетки, она пыталась подтянуться как можно выше, чтобы заглянуть через подоконник. Прутья в заусеницах ржавчины царапали ладони. Маньчжурское лето коротко, и лицо уже холодил ветер. На родном острове еще сезон дождей, ночной воздух влажен. От вулканических скал, из осколков которых сложен и ее дом, тянет жаром раннего сентября, там Хана уже взмокла бы от усилий. Острый запах маньчжурских лугов разогнал эту картину.

Хане почти удалось увидеть тропинку за стеной. Было слишком темно, но Хана знала, что она там есть. Днем она не раз видела эту дорожку, протоптанную сотнями солдатских ботинок. Хана отпустила решетку и осела на пол. Подтянув колени к груди, она смотрела на аккуратный ряд лунок на ближайшей к стене половице. Ее пальцы помнили каждую отметину, старательно врезанную в истертую древесину: двадцать четыре… сорок восемь… восемьдесят три. Она покарябала половицу ногтем, отмечая еще один день, сменившийся ночью. Восемьдесят четыре дня. Пальцы ощупывали свидетельства ее заточения, но голова была занята происходящим за дверью. Хана прислушивалась, однако в борделе царила тишина. Возможно, и правду говорят, что решимость заглушает обычные звуки, – Хана будто погрузилась в океан, где только вода давит на барабанные перепонки, порождая ровный гул.

Ее размышления прервали шаги. Моримото внизу, собирается уходить. У Ханы участилось сердцебиение. Он сказал, что уйдет на пять минут раньше и не станет запирать ограду на ключ. До прихода нового охранника у Ханы будет целых пять минут, чтобы обрести свободу.

Моримото наконец-то объявил свои условия: Хана должна последовать за ним, в его объятия. Та же смерть, только на новый лад.

Глядя на дверь, Хана слушала, как он расхаживает по общим комнатам. Она бесшумно подобралась к двери, открыла. В коридоре тихо. Обычно девушки спят как убитые, но все же лучше быть поосторожнее. Переступая через скрипучие доски, Хана добралась до площадки и вслушалась. Моримото уже у черного хода. Взвизгнули петли, дверная ручка чуть скрипнула. Хана перегнулась через перила, напрягая слух, дожидаясь знакомого щелчка ключа в замке, стука засова и последующей тишины. Но слышала только, как на улице насвистывает Моримото. Звук постепенно удаляется.

У нее оставалось меньше пяти минут до появления другого караульного. Хану разрывали сомнения. Если ее обнаружат вне комнаты, то накажут десятью ударами хлыста, а потом бросят в карцер. Но если поймут, что она собралась бежать, то отпилят ногу. Здесь нет ни судьи, ни присяжных, здесь только солдаты. Но страх не перевешивал тоски по дому. Скучают ли по ней родители? Ищут ли ее?

Босые ноги замерзли. Сколько прошло времени? Минута? Две? Хана крадучись вернулась в комнату. В тайнике под пропитанной потом циновкой хранились все ее ценности, тщательно завернутые в тряпицу сокровища: монеты, которые швыряли благодарные солдаты, золотая цепочка, подаренная их командиром, кем-то забытое кольцо, серебряный гребень – подарок еще одного безымянного солдата. Надолго этого не хватит.

– Разве ты не хочешь, чтобы я тебя увез? – спросил Моримото перед уходом.

Он сиял как само солнце, буквально излучал уверенность. Ей оставалось только кивнуть, чтобы потешить его самолюбие, легчайшее движение – и он бы, удовлетворенный, ушел.

Она не смогла это сделать, как ни старалась. Рассудок взывал – кивни, чтобы убрался поскорее! Она же оцепенело смотрела на него, рискуя выдать свое отвращение. Он даже растерялся. Выражение уверенности на лице сменилось тревожной нахмуренностью.

– В чем дело, моя маленькая Сакура? Ты мне не веришь? – Моримото крепко сжал ее руки.

Останутся синяки, подумала Хана и моргнула, приходя в себя. Покорно склонила голову.

– Кто я такая, чтобы не верить вам? – произнесла она так тихо, что усомнилась, сказала ли это вслух.

Он отпустил ее, снова довольный собой, и вышел из комнаты.

Прижимая к груди жалкое свое имущество, Хана думала, что он уже за оградой, прячется во тьме под мостом, ждет ее. Он не сомневается в ее послушании. Она бросила последний взгляд на темное окно, моля мироздание о помощи. Совсем рядом раздался отчетливый голос матери: “Всегда смотри на берег, когда всплываешь. Если видишь сестру, то тебе ничего не грозит”. Да, она видела ее – вот она стоит на берегу… Эмико.

Хана стиснула зубы. Зачем об этом думать сейчас? Но лицо матери упорно маячило перед глазами, вот появились лица сестры и отца. Вот они все – призраки, стоят перед ней в ее каморке, словно ждут, когда же она примет решение – остаться в борделе и обслуживать бесконечные толпы солдат или рискнуть жизнью и бежать с человеком, который ее сюда и привез. Три пары глаз блестели в темноте – “Решай”. Хана попятилась.

– Вас здесь нет.

Призраки все смотрели на нее. Она зажмурилась. Они пришли к Хане, которой больше нет, она теперь – Сакура.

Так и не придумав причину, чтобы остаться, Хана затолкала тряпичный сверток в исподнее. Сбежала по лестнице, перелетая через две ступеньки. Глаза девушек, пойманных в рамки, вонзились в нее, когда она достигала нижней ступени и чуть помешкала, чтобы взглянуть на собственное лицо. У нее стиснуло сердце при мысли, что ее фотография провисит здесь еще хотя бы одну ночь.

Она приподнялась на цыпочки на последней ступеньке и дотянулась до деревянной рамки. Та соскользнула со стены. Хана поймала ее, быстро вынула снимок, сунула его к свертку и кинулась через зал в кухню.

Почти у двери черного хода Хану внезапно накрыла уверенность, что сейчас ее окликнут, наставят винтовку. Мышцы свело судорогой. Она споткнулась и упала. Стоя на коленях, Хана приготовилась к неизбежному.

Сердце трепетало крошечной птичкой, но в доме раздавался лишь слабый храп. Хане захотелось вернуться. В голове замельтешили бесчисленные доводы против побега. Ей отрежут ногу, если поймают, а то и убьют. А если все-таки удастся сбежать, пострадают другие. Из-за нее девушек накажут, надолго посадят в карцер, могут просто убить. Вспомнился молящий голос Кейко: “Не бросай меня”.

В другом конце дома открылась входная дверь. На крыльце топали тяжелые солдатские башмаки. Если она решила остаться, придется снова бежать через зал, и утренний охранник ее увидит. Хана представила металлические зубья, впивающиеся в плоть.

Слишком поздно. Она не может остаться, не может пощадить спящих подруг. Хана встала и скользнула к двери. Прерывисто вздохнула, берясь за металлическую ручку. Та скрежетнула, и Хана замерла. Она не дышала, пока не повернула ручку до конца. Затем выдохнула и потянула дверь на себя. Та не поддалась. Хану бросило в жар. Она дернула изо всех сил. Ни с места. Дверь заперта. Она дура. Моримото над ней просто потешался.

Покорившись судьбе, Хана уперлась в дверь лбом. Она заслуживает наказания. Заслуживает смерти. Уже чувствуя на коже холод пилы, она почти теряла сознание, проваливаясь куда-то вперед, и, прежде чем успела сообразить, что происходит, дверь распахнулась. Девушка вывалилась во двор.

Где мост, о котором говорил Моримото, она знала. В конце тропинки, что видна из комнаты. Тропка бежит с милю на север, а перед мостом развилка. Там он ее будет ждать. Хана представила, как он ждет в темноте, как улыбается, завидев ее. Как бежит навстречу, как обнимает, целует, объятия словно удавка, поцелуи точно укусы. Затем увлекает ее вдоль реки к новой жизни, которую задумал для них в неведомой Монголии. Она видела его лицо словно воочию, слышала его голос: “Разве ты не хочешь, чтобы я тебя отсюда увез?”

– Нет, – прошептала Хана. – Я не хочу, чтобы ты меня увез.

И побежала.

Звезды освещали дорогу. Хана мчалась со всех ног, но не по узкой тропке на север, туда, где ее ждал Моримото, а на юг, в сторону Кореи и родного острова. Ноги словно понимали – он быстро сообразит, что она не придет, и работали на пределе сил. Они не остановятся, пока Хана не увидит берег, где когда-то стояла сестра, берег, что связал их навеки.

Летя сквозь тьму, она видела лицо Эмико, но иногда оно расплывалось, уступая место лицам других сестер – тех, что остались позади. Хана видела их ужас, когда после рассвета выяснится, что она исчезла. Видела ужас Кейко. Но продолжала бежать – пока легкие не начали гореть и боль не разлилась в груди. Она рвалась через эту огненную боль, словно с огромной глубины всплывала сквозь толщу воды к свету.