Маньчжурия, лето 1943

Первые лучи солнца окрасили горизонт. Хана торопливо сошла с дороги. Она не останавливалась всю ночь. На глаза никому не попалась. Лишь однажды мимо протарахтел грузовик, но Хана вовремя нырнула за придорожные кусты. Но разгорался день, и она понимала, что при свете дня никакие кусты не укроют. Она до костей промерзла на ветру и потому, вопреки опасности, радовалась солнцу.

Если Моримото пустится на ее поиски, то ему достаточно будет двинуться по кровавому следу, который она наверняка оставляет за собой. Ноги сбиты в кровь, изрезаны сухой травой. Каждые десять минут Хана останавливалась перевести дух, прислушивалась, не грохочут ли за спиной солдатские ботинки. При мысли о гневе Моримото ее пробрал озноб. Она ускорила шаг. Ее первый день на свободе.

Стараясь держаться справа от дороги, она двигалась на юг. Пейзаж радовал взгляд. Вдали вздымались и опадали холмы, луговые травы доходили до пояса. Можно свернуть в поле, укрыться в траве. Через несколько миль ноги отказались идти, Хана сошла с дороги, опустилась на землю. На окровавленные ступни она старалась не смотреть, наслаждалась неподвижностью. Вокруг жужжали букашки, мелкие желтые цветы покачивались на длинных стеблях, манили прилечь. И Хана легла, укрытая высокой травой от всего мира, недосягаемая, будто исчезнувшая из него. Только пульсирующая боль в ногах напоминала, что она еще жива.

Она понимала, что надо двигаться дальше, что Моримото не оставит ее в покое, однако ноги молили погодить, выждать еще хоть самую малость. Хана смотрела в небо, на причудливые облака – вот кит, быстро распадающийся на сотни могильных курганов, которые, в свою очередь, обращаются в рваные клочья. Хана вспомнила дым от сигарет Моримото, ползущий по комнате, и поежилась – его руки, шарящие по ее телу, его ненасытность, с которой он терзает ее рот, высасывая весь воздух из легких. Хану переполняла ненависть, сердце колотилось. Она села и прислушалась. Не звучат ли его шаги?

Посмотрела наконец на распухшие ноги. Запекшаяся кровь пополам с грязью. С этим надо что-то сделать. Она кое-как соскребла грязь пучком травы, терпя боль, не издав ни звука. Невдалеке защебетала пичуга. Ветерок поцелуем скользнул по лицу. Хана нащупала в пятке занозу. Пришлось разодрать чуть не до мяса, чтобы извлечь ее. Отдышавшись, Хана провела рукой по траве. Стебли колыхались под легким ветром, и она перебирала их, будто струны хрупкого инструмента.

У отца был музыкальный талант. До того, как стать рыбаком, он изучал поэзию и часто сочинял музыку для своих стихов. Сюжеты его стихов были лирическими, но порой в них проникала и история. А там, где история, там и политика. Когда японцы вступили в мировую войну и вторглись в Китай, их отношение к корейцам стало жестче, вся корейская литература угодила под запрет, изучение корейской культуры прекратилось окончательно. Отец тогда стал изгоем, бежал с материка на остров Чеджу, где превратился в неимущего рыбака. Там он и познакомился с матерью.

После бесплодного дня в море он садился на берегу над пустым неводом и запевал старинную – теперь запрещенную – народную песню. Большинство местных обходило его стороной, опасаясь, что японский полицейский застанет их за слушанием корейской песни. Но только не мать. Как-то она остановилась и, прикрыв ладонью глаза от солнца, вгляделась – что за болван распелся на берегу. Увидев молодого рыбака с пустой сетью в ногах, она расхохоталась. Он оглянулся на нее, но петь не перестал. А когда она села рядом на нагретый солнцем камень, он сразу понял, что хочет остаться с нею навсегда. Они поженились, и не прошло года, как родилась Хана. Сестру пришлось ждать дольше, но вот она появилась, и семья их стала полной.

Вечерами, когда посуда была вымыта и все четверо устраивались у очага, отец играл на цитре. Бывая в хорошем настроении, он пел ту самую песню, что рассмешила мать.

Хана тихо запела. Слова сами всплывали в памяти. Она пела на родном языке, сидя в высокой маньчжурской траве. Вспоминала, как вместе с матерью проверяла, хорошо ли закрыты ставни, когда отец брался за цитру. Хана пела. Она несколько раз выглядывала из травы, осматривая окрестности. Вокруг по-прежнему ни души. Она пела, пока не пересохло в горле.

Следовало найти воду, однако ноги все еще не желали ступать. Хана сорвала длинные травинки, покрутила между пальцами. Стебли крепкие, как бамбук. Ее осенило. Нарвав целый пучок, она перевязала его с одного конца и принялась плести косичку. Когда косичка получилась достаточно длинной, Хана обмотала ею пораненную пятку и завязала на подъеме стопы.

Поднявшись, она сделала несколько шагов, испытывая “обувь”. Возбуждение нарастало с каждым шагом, но стоило присесть на корточки и заняться вторым “башмаком”, как завязки порвались и пучок расплелся. Не позволяя себе поддаться унынию, Хана сплела “обувь” заново, а когда порвалась и та, еще и еще. Так продолжалось, пока она не выбилась из сил и не обнаружила, что уже и день клонится к закату. Тогда Хана положила голову на горку из негодной “обуви” и закрыла глаза.

Сон переполняли видения. Кошмары и светлые воспоминания слились в единый сюжет, и Хана очнулась от собственного вскрика. Оранжевые птички мелькали в вечереющем небе. Насекомые притихли. Хана не знала, ее ли крик вспугнул птиц или что-то еще. Она не двигалась, ждала, что неведомое снова проявит себя каким-нибудь звуком.

И звук пришел. Сначала далекий. Похожий на шелест травы. Но чем дольше она вслушивалась, тем громче и ближе он становился, и вот уже трещат ломающиеся под ногами стебли. У Ханы остановилось сердце, ей захотелось взмыть в небо, умчаться за оранжевыми птицами. Она приказала себе не двигаться: высокая трава качнется от малейшего движения и выдаст ее. Мужские голоса. Она напрягла слух, пытаясь уловить его голос. С ними ли Моримото? Кого они ищут – ее или кого-то другого?

Хана боялась, что кто-нибудь из них наступит ей на лицо или на руку или споткнется о нее, вонзит в сердце штык. Она закрыла глаза и стала ждать неминуемого. Ее найдут и будут пытать. Сколько времени ее продержат живой, пока не выпустят дух из истерзанного тела?

Она вдруг поняла, что солдат совсем рядом. Открыла глаза и сквозь травяные заросли увидела мундир цвета дубленой кожи. Солдат стоял к ней спиной и пока не замечал ее. Вот еще один, что-то говорит первому. В траве мелькнул ружейный приклад.

Человек попятился и наступил на подол платья. Хана не закрывала больше глаз. Она должна увидеть лицо. Он ли это? Она должна видеть выражение его лица, когда их взгляды пересекутся. Каким оно будет – удивленным? Или торжествующим? Или похотливым? Или свирепым? Она ждала, когда человек повернется и обнаружит ее.

Но тут издали донесся призывный крик, и солдат сорвался с места. Она слышала, как хлещет трава по его ногам. Еще крики, и еще, и вдруг выстрел. Хана по-прежнему не шевелилась, лежа в траве, – точно новорожденный олененок, прячущийся от хищника. Она не дышала, только слушала и ждала. Ждала, когда звуки растают, опустится тьма и ее снова укроет ночь.

Это был не он. В этом Хана не сомневалась. Моримото обернулся бы и нашел ее. Он не мог находиться так близко и не почувствовать ее. Он как зверь. Он бы ее учуял.

Она отмеряла часы по смене небесных оттенков. Сумеречная голубизна перешла в темно-сапфировый цвет, а тот – в лиловую ночную синеву. Боясь шевельнуться – вдруг солдаты все еще рыщут поблизости? – Хана помочилась под себя. Вонь привлекла мух. Они ползали по платью, жужжали, сучили лапками. От темно-желтых пятен несло, как от нужника во дворе борделя. Сколько его ни скреби, гнилые деревянные половицы продолжали вонять.

Заухала сова, и Хана представила, как большая ночная птица проносится над полем, выглядывая кротов и мышей. Тишина, только шорох крыльев, парящих на волнах ветра. Сова закричала снова, и Хана набралась смелости, села, потом очень медленно встала. Небо было черное, не видно ни зги. Вытянув руки, как слепая, она сделала первый шаг, второй. И вскоре уже бежала. Израненные ноги молили остановиться, но разум игнорировал их призывы.

Хана вовсе не была уверена, что движется параллельно дороге, что держит курс на юг. Она так и не выучила карту звездного неба. Отец пытался научить ее ориентироваться по небу, но она все противилась. Ее тянуло в море, в мирную тьму и к тамошним обитателям. Она предпочитала слушать рассказы других рыбаков про синих китов, рыбу-меч и акул. Отцовские звезды оставляли ее равнодушной. Хана вскидывала голову к небу, и звезды отвечали ей мерцанием.

* * *

Поле вдруг закончилось. Хана остановилась, пытаясь понять, где очутилась. Из темноты послышался протяжный вой. Сначала тихий, потом все громче и громче, и вот где-то совсем рядом что-то ревело и громыхало. Тут она различила и ритмичный стук колес. Поезд. Хана бросилась на звук, целиком доверившись слуху. Лязг металла о металл становился громче, порыв воздуха ударил ее, и мимо с грохотом пронесся состав.

Хана решила двигаться в обратном направлении. Все ночные поезда идут на север, везут провизию и боеприпасы, и только ночная тьма хранит их от бомбардировщиков. В борделе Хана допоздна дожидалась паровозного свистка, когда состав проезжал по железнодорожному мосту на военную базу. Это случалось раз в неделю, а иногда – в две, если поезд задерживался из-за бомбежек. И всякий раз эти далекие звуки ввергали Хану в мечты. Она и сама прибыла в таком поезде, числясь в описи “необходимым товаром”. Мечтая о побеге, она знала, что железная дорога – лучший способ вернуться домой.

Хана теперь двигалась медленно, снова шла на ощупь. Если не быть осмотрительной, то можно упасть прямо на рельсы. В чахлой траве попадались камни, втыкавшиеся в израненные ноги, но Хана не обращала на боль внимания, полностью сосредоточившись на темноте перед собой. Вдруг нога ткнулась во что-то твердое. Хана опустилась на колени и ощупала гладкую поверхность – металл, рельсы. Приложила к рельсу ухо. Поезд. Куда он следует и откуда пришла она?

Хана положила руки на рельс, ощутила легкую вибрацию. Но гул сменился тишиной, рельс замер под ее пальцами. Вокруг растекалось безмолвие. В груди у Ханы нарастала паника. В какую сторону идти? Шум ветра – единственный звук, звезды – единственный источник света. Затем далеким призраком донесся слабый свисток. Девушка встала и пошла, положившись на сердце. Она шагала по шпалам, надеясь, что двигается на юг.

Шла она всю ночь. Боясь сбиться с ритма, терпела боль, когда наступала на острый камешек или щепку. Она уже больше суток ничего не пила и не ела, распухший язык едва ворочался во рту. Она думала только о воде, уговаривала себя дождаться утра, чтобы отыскать воду при свете дня. А пока тьма укрывает ее, надо идти.

Когда взойдет солнце, она отыщет воду и место для сна. Должно же здесь быть какое-нибудь озеро или речка, раз земля плодоносит, а в небе летают птицы. Утром она все найдет. “Не останавливайся, только не сейчас”. До моря так далеко, что ей не вообразить. Ее единственный шанс – не останавливаться. Идти. Шаг за шагом она заставляла ноги переступать, хотя они молили о передышке.

Забрезжил рассвет, ночь перетекала в сумрак, и Хана начала различать контуры своих вытянутых ладоней. Вскоре она уже видела железнодорожное полотно под ногами, а еще чуть погодя открылся и окружающий пейзаж. Луга с высокой травой сменились разнотравьем пониже.

С отчаянием Хана увидела, что параллельно путям тянется гравиевая дорога. В любую минуту могут проехать солдаты, а ей негде спрятаться. Она быстро сбежала с путей на другую сторону от дороги и устремилась в цветочные луга. Цветы доходили лишь до колен, и она продолжила бежать, все удаляясь от железнодорожной насыпи, пока та не обратилась в узкую полоску на горизонте. Тогда Хана свернула и двинулась параллельно путям, чтобы не заблудиться, иначе будет ходить кругами.

Вдали показались какие-то бурые глыбины. Тишину разорвало басовитое мычание. Хана заозиралась, выглядывая пастухов. Луг залило вставшее из-за горизонта солнце, но Хане было не до красоты разгорающегося дня. Глаза прочесывали луг, ища людей, но видели лишь буйволов. Одна буйволица протяжно застонала, и Хана подумала, что она, наверное, тельная. “Молоко!” И она помчалась к животным, не забывая осматриваться окрест.

Добежав, она пришла в уныние. Буйволица угодила в старый капкан, ржавые железные челюсти сомкнулись на задней ноге. Из кожного лоскута торчала надломленная кость. Животное снова замычало, и Хана заткнула уши. Это был предсмертный стон.

Хана отползла от несчастного создания, пытаясь отгородиться от утробного, полного муки рева, но звук проникал сквозь ладони. В памяти вдруг всплыла та ночь, когда ее привезли в бордель; кореянка, родившая мертвого младенца. Она слышала стоны женщины, как будто опять очутилась в той комнате, освещенной лишь свечой. Между раскинутых ног роженицы расползалась лужа крови. Хана вспомнила, как бросилась наверх, как впервые встретила Кейко – гейшу, что стояла на коленях у себя в комнате и рыдала, закрыв руками лицо.

Буйволица снова заревела. Хана отвела ладони от ушей. Она больше не в борделе. Она на свободе и, чтобы сохранить ее, должна быть решительной. Набравшись смелости, Хана обошла животное, приблизилась к голове. Глаза буйволицы, казалось, вот-вот выскочат из орбит.

– Тише, милая, тише, – ласково прошептала Хана, погладив животное.

Буйволица затихла. Она дышала мелко и часто. С этого места Хана хорошо видела рану. Вся облеплена мухами, что-то шевелится внутри – должно быть, черви. Хана медленно поглаживала шею буйволицы. Видать, не первый день лежит. Хана представила, как ей больно. Она буквально почувствовала эту боль, как ощущала ласковое дуновение ветра. Она знала, каково это – беспомощно лежать, когда тело твое истерзано. Хана склонилась и зашептала животному в ухо:

– Спи, милая буйволица. Спи. Положи свою тяжелую голову на землю. Отдай мне свой утомленный дух и покинь это злосчастное место. Уходи прочь, уходи скорее. И прости меня, пожалуйста… прости.

Шепча, Хана медленно перемещалась к сломанной ноге. Продолжая поглаживать, ворковать, она оказалась над торчащей костью. Буйволица фыркнула, но лягнуть не пыталась. Возможно, выбилась из сил, но Хана в том не была уверена. Она смотрела на болтающуюся часть ноги, висевшую лишь на кожаном лоскуте и обрывках сухожилий.

Не дав себе времени передумать, Хана схватила ногу за копыто, быстрым движением вывернула и дернула со всей мочи. Ничего не получилось. Хана уперлась ногами в землю, откинулась назад всем корпусом, пятки взрыхлили почву. Железный капкан лязгнул, но цепь держала прочно. Буйволица взревела, и это было еще хуже стонов. Хана тянула, дергала и выкручивала, а буйволица отчаянно вырывалась. Они словно перетягивали канат.

И тут буйволица издала особенно душераздирающий и долгий стон. Капкан ударил Хану по ноге. Руки ее дрожали, сил почти не осталось. Хана чувствовала, что больше не выдержит, потянула в последний раз и повалилась навзничь, в обнимку с оторванной ногой, капкан дернулся следом. Буйволица продолжала бить землю копытами, отчаянно пытаясь отползти. Хана не могла взглянуть на перепуганное животное, а потому смотрела на дорожку из примятых и сломанных желтых цветов, оставшуюся за буйволицей. Животное, словно сдавшись, словно препоручая ей свою судьбу, затихло, только судорожно вздымалось брюхо да раздувались ноздри.

Хана, испытывая к себе отвращение, высвободила оторванную ногу из капкана. Она оказалась увесистой. Стараясь не думать о содеянном, Хана вскочила и с буйволиной ногой понеслась прочь. У нее не было ни желания, ни времени размышлять о совершенном насилии. Она глянула на копыто и с ужасом поняла, что живот призывно урчит. Она закричала. Но тут же наступила тишина, лишь стремительный шелест травы сопровождал бегущую со всех ног девушку.

Когда бежать стало невмоготу, Хана рухнула на землю и рассмотрела кровавую добычу. Что делать с ней, она не знала. Хорошо хоть все мухи и личинки отвалились, пока она бежала. Желудок урчал все громче, но Хана не могла себя пересилить. Она зажмурилась. Это не нога, внушала она себе. Это не нога. Это рыба – морское создание, угодившее к ней в сеть. Отец тысячу раз учил Хану чистить и потрошить рыбу – этим она и займется. Пойманной рыбиной. Перед глазами встали отцовские загорелые руки: в одной руке – макрель, в другой – нож, а Хана наблюдает, как руки ловко и быстро потрошат добычу.

Буйволиную ногу она свежевала словно бы руками отца. Пальцы сначала робко, но потом все сильней и уверенней сдирали шкуру, спуская ее чулком к копыту. Шкура поддавалась с трудом, и Хане приходилось рывками отделять ее от мяса. Когда полдела было сделано, Хана потеряла терпение. Она поднесла буйволиную плоть к лицу и вонзилась в нее зубами.

Мясо тоже оказалось неподатливым, жестким. Кровь текла прямо в горло. Хана старалась не разбирать ее вкус. Старалась не вспоминать, что это за мясо и как оно ей досталось. Это рыба. Обычная рыба.

Буйволица была тощей, и Хана довольно быстро обглодала кость. Она высосала и костный мозг, изумляясь тому, что густой, тяжелый запах ей вовсе не мешает. Хана не ела мяса много-много месяцев. Дома основной едой были дары моря, в неволе кормили рисом и ошметками сушеной рыбы. Случалось, какой-нибудь солдат приносил немного фруктов и овощей, чтобы побаловать любимицу. Кейко часто получала такие подарки и неизменно делилась с Ханой. Что она сейчас делает? Хана представила хрупкую гейшу сидящей на корточках в подвальном карцере борделя. Камеры там высотой в половину человеческого роста, так что приходится все время сидеть. Сколько дней и ночей будет расплачиваться Кейко за бегство Ханы? Накажут ли остальных девушек?

Она закрыла глаза и взмахнула окровавленной рукой, отгоняя эту картину. Сейчас она не в состоянии думать ни о Кейко, ни о других сестрах. Она должна идти, и все ее мысли могут быть только о доме.

Хана зарыла кость в землю, будто прятала улику, но обрывки шкуры оставила и долго терла их о землю, соскребая кровь. Земля поначалу мешалась с кровью и пачкала мех, но потом подсохла и отвалилась. Орудуя зубами, Хана разорвала шкуру на полоски покороче и обмотала подошвы. Сделав на пробу несколько шагов и убедившись в прочности буйволиной кожи, она вернулась туда, откуда услышала мычание, и продолжила путь параллельно железнодорожным путям.

Она шла, зорко посматривая по сторонам, выглядывая людей, грузовики, поезда, а заодно и водоплавающих птиц. Жажда мучила ее все сильнее.

* * *

День выдался жарким. Облака сбились в тучи, громоздившиеся серыми горами. Хана уже еле плелась, ноги загребали по траве. Холмы на горизонте исчезли, куда ни посмотри – равнина. Она уже довольно давно потеряла из виду железную дорогу. Насыпь завернула за холм и больше не показалась. Хана долго плутала в ее поисках и окончательно перестала понимать, в какую сторону идти. Вокруг не видать ни дорог, ни рельсов, ни вообще следов людского присутствия. Хана была совсем одна в бескрайних диких степях Маньчжурии.

Тонкий писк в ушах походил на непрерывный свисток одинокого паровоза, которого ей не найти. Не видно и животных. Нет даже следов скота, чтобы пойти по ним. Один раз Хана увидела стадо верблюдов, но они скрылись так быстро, что могли быть миражом, каверзой сознания. Хана пожевала травы, показавшейся ей съедобной. Она ела цветы, но после особенно едких ее вырвало, и она просто брела наугад. Больше ей ничего не оставалось.

Хуже всего была жажда. Просыпаясь в борделе, Хана перво-наперво спускалась за водой. Дорога на кухню ей казалась нескончаемой. Ее всегда опережала Кейко, они стояли в тишине и пили. Потом приходили другие девушки, и все вместе они принимались за скудный завтрак.

Еды никогда не хватало. Девушки говорили, что с едой плохо из-за трудностей с доставкой продовольствия так далеко на север. По их словам, недоедают даже японские солдаты, правда, приходя в бордель, обессиленными те не казались. Хана считала, что мундиры сидят на них лучше, чем на японских солдатах на ее родине. Она подозревала, что девушек кормят так скверно с единственной целью: чтобы сил им хватало только для работы. Но не для побега.

По хозяйственным дням разрешалось слушать маленький радиоприемник. Передавали в основном новости – сплошную японскую пропаганду. Девушки не расстраивались, потому что между выпусками звучали песни. Их слушали во время уборки, за едой.

В новостях предупреждали, что иностранные войска везде, они вооружаются против японцев, и потому императору нужно как можно больше добровольцев, чтобы сдерживать врагов. Китайцы, монголы, Европа и Америка – все это были враги императора. Внушали подозрение даже Советы, их временный мир с Японией с каждым днем становился все более зыбким. Девушкам вбивали в головы уверенность, что за стенами борделя творятся зверства, что враг повсюду.

Бежать, кроме Кореи, некуда. Но дом так далеко. Найти бы воду – тогда, может, она и дойдет. Мысли путались. Вода, качающаяся в колодезных ведрах. Такая вкусная, ледяная, как растопленный снег. Закрыв глаза, Хана почти чувствовала ее во рту.

* * *

– Ты меня облила! – взвизгнув, сестра роняет чашку и отскакивает.

Хана смеется. Жаркий летний день, им захотелось пить, и Хана брызнула на сестру ледяной водой из колодца.

Она сосредоточилась и явственно увидела эту картину, как будто не прошло много-много дней. Пересохший рот томится по капле влаги.

– Вернись! Я больше не буду! – кричит Хана.

Из-за дома выглядывает Эми:

– Честно?

Ей хотелось плакать, но слезы тоже высохли. Она смотрела в невинные карие глаза, которые сейчас так далеко. Глядя в них, она всегда ощущала ответственность. Она исполнила свой долг, уберегла эти глаза. Известие о гибели любимого дяди наверняка омрачило бы их, и она заставила родителей утаить правду от Эмико. Она помогала сестре писать дяде письма, притворялась, будто отправляет их. Однажды даже написала дядиным почерком ответ. Мать, узнав об этом, рассердилась, но ограничилась тем, что взяла со старшей дочери слово впредь не писать писем.

– Вернись, пожалуйста! – опять зовет Хана.

Сестра несмело приближается к колодцу, держа перед собой маленькую чашку. Хана вытаскивает ведро и осторожно ставит его на землю.

– Давай, зачерпни, так удобнее.

Сестра, присев на корточки, погружает в ведро всю руку.

– Холодно!

Хана окунает обе руки. Вода студит полыхающую жаром кожу. Хана наклоняется, касается воды губами. Вода пахнет льдом. Не успевает Хана глотнуть, как ее лицо ныряет в ведро. Хана быстро выпрямляется, закашлявшись, холодная жидкость течет из ноздрей. Вдали тает смех сестры.

Она помнила этот смех – как колокольчики на ветру. Лица ее и в самом деле коснулся ветер, холодком огладил кожу. С моря дул такой же. Она чувствовала солоноватый привкус на сухих, потрескавшихся губах. Шершавый язык царапал их как наждаком. Наверное, это вкус крови, но если не открывать глаза, то можно думать, что она дома.

Она стояла на берегу, на груде черных камней, смотрела в бескрайнее темное море. Волны кружились в танце, празднуя ее возвращение, разбиваясь под нею аплодисментами. Ветер доносил голоса, Хана узнала мать. Она оглянулась. Мать бежала к ней, протягивая руки. Следом отец. Он звал ее, перекрывая рев ветра и рокот волн.

– Я здесь! – закричала Хана. – Я здесь!

Она шагнула к родным, но ноги словно увязли в песке. Она проделала такой долгий путь, и их уже не поднять.

– Сакура! – звал отец. – Сакура!

Ветер донес третий голос. Слабый, точно детский, он будто долетел с далекого-далекого острова. Хана обернулась к морю, прикрыла козырьком глаза, глядя против слепящего солнца. Ее звала девочка в белой рыбацкой лодке посреди бурного океана. Хана прищурилась.

– Эмико! Я дома, сестренка!

Она замахала, хотела запрыгать от радости, но цепкий песок не пускал.

Девочка карабкалась на нос лодки, и Хану охватила тревога.

– Осторожно, сестренка!

Девочка нырнула в темную воду. Хана была зачарована ее грацией, но тут же ее охватило недоумение. Девочка звала Хану. Не Сакуру. Она выкрикивала имя, которым ее назвала мать, известное только родным. Сакура – вишневый цвет, это имя вырезано на прибитой у двери деревянной дощечке.

Хана оглянулась, но прибрежный пейзаж исчез. От линии горизонта к ней бежали не родители, а мчался всадник на черной лошади. Хлыст взлетал и опускался на круп коня. Моримото нашел ее. Бежать было поздно, но Хана все равно развернулась и попробовала сорваться с места. Истерзанное тело не подчинялось. Но Хана не сдавалась, она упорно поднимала и опускала ноги. В ней не осталось никакого топлива помимо адреналина, мышцы нещадно жгло. Стук копыт все ближе. Хана не могла тягаться с таким великолепным животным, и все же, когда рука Моримото схватила ее, она продолжала перебирать ногами. Он втащил ее на лошадь, перекинул поперек крупа, точно куль с рисом. Хана остервенело отбивалась, но все впустую. Моримото намотал волосы Ханы на кулак и резко развернул ее к себе.

– Сакура! – выдохнул он. – Ты от меня не уйдешь!

Голос был груб, как и руки. Моримото спихнул ее вниз, повалил на землю. Хана яростно извивалась под ним, и он бил ее по лицу, пока она не затихла.

– Еще не поняла? Ты принадлежишь мне.

Небо содрогнулось от грохота, в воздухе потрескивало электричество. Над ними нависали тучи. Он лежал на ней, притиснув к земле всем телом, выдавив воздух из ее непокорных легких. С присвистом он выдыхал ее имя, целовал шею – теперь уже нежно; руки задрали платье.

Если она еще и сопротивлялась, то не чувствовала этого. Руки и ноги онемели, утратили связь с сознанием. Хана отвернулась от колючего подбородка, смотрела вдаль, выискивая море.

На лицо упали первые капли, холодные, как вода из отцовского колодца. Хана жадно слизнула их, но новые капли не спешили. Каждый толчок отзывался во всем теле острой, обжигающей болью, возвращал к мучительному – солдатам, мужской плоти, хищным ртам – к тому, от чего ей не удалось убежать. Небо наконец разверзлось, и на ее истерзанное неподвижное тело обрушился ливень.

* * *

Хана лежала на дне океана и смотрела, как солнце бликует на поверхности. В барабанных перепонках пульсировало сердцебиение океана. Подводные течения ласкали кожу. На грудь давил старый корабельный якорь, который она обняла, чтобы опуститься на дно. Ее тело так ничтожно, что само по себе всплывает, но не сегодня – сегодня ей хочется задержаться на глубине, где угасает солнечный свет. Это ее любимая игра, в которой она всегда побеждает. Другие девушки сдаются и выныривают, а она нет. Последняя подруга продержалась сколько могла, но все же устремилась наверх, обгоняемая пузырьками воздуха. Хана проводила ее взглядом. Она победила. Никому с ней не справиться.

Кроме него. Моримото и есть якорь, что прижимает ее ко дну. Она лежала под ним и ждала, когда он продолжит наказывать ее за предательство или убьет. Его колышущееся тело вдавило ее в мягкий ил.

Хана думала, что еще может сбежать – расцарапать ему лицо, сбросить с себя, но израненные ноги молили завершить странствие в этом спокойном месте под колеблющейся плотью. “Больно больше не будет”, – подумала Хана, выжидающе глядя в низкое небо.

Моримото приподнялся и посмотрел на нее. Их взгляды встретились, и она была не в силах отвернуться.

– Как ты посмела? Я торчал у моста и ждал тебя как дурак! – Он буквально плевался яростью. – Я рискнул жизнью, чтобы спасти тебя из борделя, и вот как ты меня отблагодарила?

Он умолк, словно ожидая извинений или объяснений.

Не получив ответа, рассмеялся – горько и зло.

– Решила, что я тебя не найду! Да я знаю эту местность вдоль и поперек. Тебе от меня в жизни не спрятаться.

Он встряхнул ее, требуя ответа, но ей нечего сказать – сама попытка к бегству достаточно красноречива. Она лежала под ним молча, безжизненной добычей охотника. Он снова наклонился, задышал в лицо. Сейчас он ее убьет. Хана закрыла глаза.

Он завел под ее шею ладонь, большой палец вжался в горло. Сработал рвотный рефлекс, и Хана забилась вопреки своей воле. На горло легла вторая рука, он начал душить. Хана распахнула глаза, чтобы в последний раз увидеть солнце, но на нее смотрели лишь черные тучи.

– Убью, – шептал он ей в ухо. – Я не шучу. Еще раз вздумаешь меня обдурить, убью.

Он сдавливал ее шею, пока в легких не закончился кислород.

* * *

Хана очнулась от боли. Щека горела, будто исколотая тысячью иголок. Нижняя губа пылала. Во рту стоял вкус крови.

– Очнись. – Моримото хлестнул ее по другой щеке, рывком поставил на ноги, но Хана снова осела на мокрую землю.

– От тебя никакого толку, – пробормотал он и подхватил ее на руки.

Поодаль всхрапнула лошадь. Копыта тяжело переступали. Хана ни разу не видела лошадей так близко. Черная с белыми крапинами.

Моримото свистнул, и лошадь подошла. Он прислонил к ней Хану, достал из седельной сумки фляжку. Отвинтил крышку, налил в нее воду. Поднес к ее губам. Хана проглотила залпом, но этого мало, чтобы утолить жажду. Она хотела еще, но сдержала себя. Моримото улыбнулся, будто все понял, принялся медленно закручивать крышку, глядя Хане в глаза. Она молчала, но непослушный язык судорожно облизывал губы.

Моримото сгреб ее в охапку и закинул в седло. Сидеть у Ханы не получалось, сознание по-прежнему в тумане от изнеможения и жажды. Руки не слушались.

– Да садись же!

Наконец ей удалось вцепиться в седло, и тут Хана поняла, что руки у нее связаны. Он связал ей руки. Моримото перебросил одну ее ногу через лошадиную спину, веревкой обмотал талию и зажал конец в руке, вместе с поводьями.

– Не вздумай пришпорить лошадь. – Он показал Хане веревку, что тянулась от ее пояса. – Я тебя мигом сдерну… и тогда мы пойдем пешком.

Для пущей убедительности он ткнул в израненную подошву.

Хана сморщилась. Не отрывая от нее взгляда, он сунул руку в карман и достал сверток. Тот самый, что Хана спрятала под бельем. Она потянулась к нему связанными руками, но чуть не съехала с лошади и ухватилась за седло.

– Я нашел это под тобой, – сообщил Моримото, разворачивая тряпицу. – Какие милые цацки.

Хане хотелось вырвать у него сверток, но нет, она не доставит ему такого удовольствия, не выдаст страдания. Она смотрела перед собой, на горизонт.

– Я должен ревновать, – сказал Моримото, и Хана задрожала. Он перебирал ее сокровища, рассматривал внимательно, будто искал подпись. – Это все от какого-то солдата? Имя у него есть?

Хана мотнула головой. Голос его звучал угрожающе. Он буравил ее глазами, будто хотел просверлить череп и выведать правду. Наконец снова обратился к безделушкам, перекинул с ладони на ладонь, ухмыльнулся:

– Теперь ты со мной, и тебе это ни к чему.

Он наклонил ладонь, и вещицы медленно посыпались на землю. Моримото втоптал их в почву каблуком. Хана смотрела, как исчезают золотое колечко, цепочка, монеты и гребень. У нее ничего не осталось.

Моримото выглядел довольным, точно ребенок, выигравший приз. Она и была его призом, военным трофеем. Хорошо бы пришпорить лошадь, чтобы та встала на дыбы и затоптала Моримото, как он затоптал эти жалкие вещицы, но Хана уже не чувствовала ничего, кроме равнодушия.

– А вот это другое дело, – вдруг сказал Моримото. – Это я сохраню.

Он показал фотографию, и Хана поразилась гневу, который вскипел в ней. Она почти дернулась, чтобы вырвать у него снимок. Ей было невыносимо видеть, что он прикасается к фотографии. Снимок был сделан до того, как она прошла через строй солдат, до того, как Кейко обкорнала ей волосы, до того, как она научилась лежать колодой, пока над ней пыхтят. На фотографии была прежняя Хана. И снимок принадлежал только ей.

Хана застыла. Она не выдаст своих чувств, пусть даже каждая клеточка ее существа требует спрыгнуть с лошади и накинуться на него. Ведь именно этого он и добивается. Глядя на линию горизонта, она напрягала все силы, заставляя себя смириться с тем, что последний обрывок прежней Ханы был во власти японца. Явно довольный Моримото спрятал фотографию в нагрудный карман.

Момент миновал, и Моримото поцокал языком, понукая лошадь. Он вел ее в поводу, шагая впереди. Хана не смотрела на человека, который – она знала это – никогда не оставит ее в покое.

Гроза все бушевала. Хана ловила ртом струи, небо то и дело раскалывали молнии. Хана не боялась, что молния попадет в них, она даже надеялась на это.

Судя по всему, Моримото не отступил от своего плана. Они держали курс на север, в Монголию. Брели сквозь дождь и мрак, будто для того и были рождены на свет.

* * *

За серой пеленой они не видели даже друг друга. Живот у Ханы уже разбух от дождевой воды, но ей было все мало. Запрокинув лицо, она пила и пила, не в силах остановиться. Холодный дождь приглушил боль, промыл ссадины на лице, израненные ноги уже не так сильно горели. Хане даже казалось, что можно снова попытаться сбежать. Но где они сейчас? Далеко ли Монголия? Собирается ли Моримото там с кем-то встретиться – с сообщником из монголов или русских? А то и с китайцами.

Ей было страшно от мысли, что они вольются в ряды безликих, лишенных национальности людей. Чего он им наобещал? Не она ли – плата? Хана смотрела ему в затылок. Может, он заставит ее обслуживать всех? Она представила, как варвары рвут на ней ветхое платье. Зажмурилась, но картина не исчезла. Вот дикари насытились ее телом, и глубоко за полночь к ней приходит Моримото.

Хана согнулась, извергая воду из желудка. Хрупкие плечи ходили ходуном. Почти не сознавая, что происходит, Хана соскользнула с лошади. Руки были связаны, и смягчить падение она не смогла. От удара о землю у нее оборвалось дыхание, тело пронзила острая боль. Лошадь встала на дыбы, но Моримото быстро ее осадил. Увидел Хану, скорчившуюся на земле.

– Что еще?

Он осторожно перевернул ее на спину. Дождь заливал ей лицо. Она не могла вдохнуть от боли, от хлещущей воды, от мысли, что всю жизнь проведет с ним. Моримото схватил ее за плечи, приподнял, но Хана вскрикнула, правая ее рука повисла безжизненной плетью. Он снова положил ее на землю, боль чуть отступила. Она морщилась, но молчала, когда он ощупывал плечо. Пальцы быстро нашли причину.

– Это вывих. Надо вправить.

Голос участливый, ласковый. Ей все равно. Она смотрела в серое ничто. Моримото развязал веревку на руках Ханы, помог сесть. Лошадь косилась на них огромным черным глазом, словно осведомляясь, чем они там занимаются. Моримото помассировал плечо Ханы, осторожно разминая мышцы, затем приподнял руку. Его движения были уверенны. Хана почти не чувствовала боли.

– Медленно поведи плечом.

Она повиновалась и ощутила, как сустав встает на место. Моримото снова обмотал ей руки веревкой.

– Ты осторожнее. Шею ведь могла сломать. И что бы мы тогда делали? – Он покачал головой, словно смиряясь с тем, что вот взвалил на себя бремя.

– Мы? – Голос Ханы прозвучал хрипло от долгого молчания.

– Теперь есть только ты и я.

Моримото завязал последний узел и улыбнулся ей сквозь дождь. Похоже, он ждал благодарности. Хана вспомнила, как он впервые заговорил о бегстве.

* * *

Хана тогда ничем не выдала волнения, не позволила сердцу заколотиться быстрее – она научилась замедлять сердцебиение, чтобы без последствий всплывать с глубины на поверхность. Уняв поднимавшуюся изнутри дрожь, она повторяла про себя:

“Он лжет, он лжет, он лжет”, пока тело не поверило.

За его словами не было ничего, и Хана знала, что утром она проснется такой же пленницей, а за дверью будет томиться очередь из голодных до женской плоти солдат.

– Похоже, ты не рада, что я даю тебе шанс убежать. Что тебя держит – может быть, какой-то солдатик?

Вопрос напугал ее. Моримото приподнял ее лицо и заглянул в глаза. Тишина, стоявшая в комнате, нарушалась лишь их дыханием, но он дышал ровно и спокойно, а она почти захлебывалась.

– Завела себе покровителя?

Ее затошнило от ревности Моримото. Он сам привез ее в бордель, чтобы ее насиловали солдаты, а теперь недоволен тем, что кто-то перед отправкой на смерть выразил ей благодарность? Но он предлагает побег. Мечта об этом надежно заткнула ей рот.

– Во всей императорской армии нет мужчины, который займет такое же место в моем сердце, как вы, – ответила Хана.

Да, в сердце ее не было места для другого, кого она ненавидела бы столь же сильно.

* * *

И вот она сбежала из борделя, но не от него. Он продолжал ждать благодарности за вправленную руку. Хана отвернулась, высвободилась и снова легла на раскисшую землю. Голова ее почти погрузилась в лужу. Мутная вода, заливавшаяся в нос, была черна, как костный мозг издыхающей буйволицы, как сама могила. Моримото выдернул ее из грязной жижи, развернул к себе лицом:

– В Монголии мы начнем новую жизнь. Вдвоем. Я сделаю тебя своей женой.

Он всматривался в ее глаза, словно ждал улыбки. Но Хану лишь замутило от этого его плана. Словно не сомневался, что ей желанна такая жизнь. Ей захотелось выплюнуть правду ему в лицо, уязвить. Гордость – его единственное слабое место.

– Неважно, что ты сделаешь. Для меня ты всегда будешь только японским солдатом, – прошептала она по-корейски.

Он отшатнулся, и она выхаркнула в него грязную дождевую воду. Он стиснул вправленное плечо. Хана подавила вскрик, до крови закусила губу. Но он сжимал все сильнее и сильнее, и она перестала дышать, проваливаясь в обморок, перед глазами заплясали цветные пятна.

– Когда-нибудь ты поймешь, – сказал Моримото спокойно, поднял ее и усадил на лошадь.

“Я никогда тебя не пойму”. Слова застряли на кончике языка – Хана прикусила его, чтобы не произнести их вслух. Лошадь тронулась с места, и они поплелись в непредставимое и невыносимое будущее. Хана привалилась к лошадиной шее, глядя, как внизу проплывает размокшая земля. В ноздри бил терпкий животный запах, и она то проваливалась в беспамятство, то приходила в чувство, как будто плыла во сне, от которого не терпится пробудиться.

* * *

Они пересекли железнодорожное полотно. Хана открыла глаза. Копыта цокали по чему-то твердому. Ливень иссяк, дождь теперь лишь слабо накрапывал, в прорехах между серыми тучами сквозило чистое небо. Хана выпрямилась, запрокинула лицо. Лошадь почувствовала ее движение и замедлила шаг, оповещая Моримото о том, что ноша на ее спине очнулась. Он остановил животное, потрепал по морде, угостил горстью чего-то, извлеченного из кармана куртки, потом обошел лошадь, снял Хану и поставил на землю.

Хана с трудом сохранила равновесие. Он привлек ее к себе, и ее испугал знакомый запах. Хана не желала признавать в нем что-то знакомое, но она помнила этот запах, смесь табака, пота, травы, соли и дождя. Она постаралась вдыхать через рот.

– Мы хорошо продвигаемся, – сказал Моримото.

Хана молчала. Она хотела знать больше: куда они направляются – в город, лагерь или на другую военную базу? И что будет дальше – когда они прибудут? Ноги привыкли, и она отступила от Моримото. Вдохнула предвечерний воздух, изгоняя запаха японца. Уткнулась лбом в лошадиную шею. Лошадь ударила копытом, но не отошла. Хана век бы так стояла – привалившись к этому могучему животному, доверившись его силе.

– Держи, – сказал Моримото, разворачивая ее к себе. Он протягивал ей яблоко. Хана не верила своим глазам, это игра ее воображения. Но красное яблоко ярким пятном сияло в пасмурно-сером пейзаже. – Бери, – приказал Моримото.

Хана медленно подняла здоровую руку. Пальцы коснулись яблока, и, поняв, что оно настоящее, она выхватила его, впилась в сочную мякоть, расправилась за считаные мгновения. Моримото жадно наблюдал за ней. Хане было все равно. Хуже, чем есть, он ей уже не сделает. Она облизнул губы, пальцы. Уставилась на его руку, снова нырнувшую в карман и, как по волшебству, извлекшую еще одно красное яблоко. Моримото откусил, Хана смотрела. Рот наполнился слюной, она с этим ничего не могла поделать, просто смотрела, как он откусил еще раз.

Хана сделала шаг. Он улыбался самым краешком рта. Она подалась к нему всем телом, потянулась к яблоку, но Моримото медленно поднес плод ко рту, притягивая и ее. Хана не сопротивлялась, их губы соприкоснулись. Он поцеловал ее. Его язык раздвинул ей губы. Она не противилась, но взгляд ее был прикован к яблоку.

Он все не позволял ей коснуться яблока. Хана застыла, позволяя себя целовать. Наконец, оторвавшись от нее, Моримото улыбнулся и разжал пальцы. Хана выдернула яблоко из его руки, отвернулась и вгрызлась. Когда она дожевывала последний кусок, Моримото задрал ей платье, пальцы его скользнули между ног. Хана уткнулась лицом в черную лошадиную гриву.

Он покрывал поцелуями шею, вжимался сзади, вдавливая Хану в лошадь. Она слушала его дыхание, мешающееся с ее собственным. Слушала, как ветер гонит облака. Слушала дождь, слабо барабанивший по лошадиному крупу. Моримото так крепко стискивал ее, что казалось – вот-вот раздавит и от нее ничего не останется, только воспоминание, которое поселится в нем, последнем человеке на свете, видевшем ее живой.

Облака вдруг расступились, и солнечный луч осветил полоску зелени вдалеке. Моримото отпустил Хану, и она глубоко вдохнула. Воздух пах иначе – теплый, пропитанный солнцем. Пульсирующая боль в плече напоминала о том, что она еще жива. И Хана поклялась себе, что лицо Моримото не станет последним, которое она видит.

Моримото посадил ее на лошадь. Затем удивил тем, что и сам устроился сзади, прижал к себе, так что дальше они ехали как единое существо. Хана игнорировала его близость, но когда он принялся насвистывать тот самый мотив, что часто доносился сквозь зарешеченное окно по окончании его смены, она с трудом подавила подкатившую тошноту. Хана легла на лошадь, обняла ее за шею. Плечо заныло, но Хана была рада боли – она заглушила этот ненавистный мотив.