Корея, лето 1943

Поезд вез припасы и шел только ночью, когда его не разглядеть с воздуха. Остановки были частые, но девушек из вагона не выпускали. Еды и воды им давали самую малость. Чувство голода не покидало Хану ни на миг. Желудок будто поедал себя изнутри. Днем на стоянках время тянулось мучительно. Девушкам полагалось сидеть тихо, тогда как солдаты ели, курили, веселились.

Две девушки, которых подсадили к ним в купе, вели себя дружелюбно, но Хана после истории с Сан Су была не склонна к разговорам. Круглолицая красавица, при которой умерла Сан Су, явно радовалась возможности поболтать с новыми подругами. Миловидность к ней вернулась, шок забылся. Иногда девушки оставались в купе одни, и тогда они рассказывали о себе.

Троим отчаянно хотелось поделиться своими историями. Хана молчала и слушала, следя за солнечным лучом, пробравшимся в затемненное окно. На освещенную полоску за окном падали тени, и она не знала, чьи они – проходящих мимо солдат или гражданских, которые, возможно, помогли бы.

– Мама послала меня в Сеул помочь по хозяйству тете, но я не доехала, – рассказывала одна девушка.

Она самая старшая, ей лет девятнадцать. Щеки в ямочках, густые кудрявые волосы перехвачены сзади.

– Я ждала автобуса. До Сеула было уже недалеко, всего-то три остановки, и тут подъехал этот офицер. Он спросил, куда я еду, и я ответила. Он сказал, что автобус отменили, и предложил подвезти. – Она виновато оглядела попутчиц, ожидая осуждения, но все молчали, и она продолжила: – Я знаю, что ему нельзя было верить. Мама велела никогда не верить японцам. Они нам не друзья, потому что считают корейцев людьми низшего сорта, но он… он был такой любезный. Я решила, что он и правда хочет помочь. – Ее голос упал до шепота. – Я прежде ни разу не уезжала из дома…

Хана не отрывала глаз от полоски света и мелькавших за окном теней. Она тоже впервые покинула дом. Ее мать тоже не верила японцам. Она не спускала с девочек глаз, а когда не могла уследить, строго-настрого запрещала Хане заговаривать с незнакомцами. Отец нередко уходил на весь день в море за крохами, оставленными японскими сейнерами. Он часто возвращался к вечеру, когда Хана с матерью и сестрой уже давно вернулись с рынка, и с гордостью демонстрировал улов.

“Полюбуйтесь, какие яства!” – восклицал отец, входя в их традиционный корейский домик.

Хана с сестрой взвизгивали от восторга. Они мчались к нему, едва отец переступал порог, и повисали на его ногах. И он шагал вразвалочку, будто морское чудище, явившееся из океанских глубин. Даже когда Хане исполнилось шестнадцать, она соблюдала ритуал – ради сестры. Та радостно верещала, когда отец с усилием переставлял ногу, на которой она висела. Хана помогала ему, но так, чтобы сестра не замечала. Разыгрывая этот маленький спектакль, они наполняли дом радостью, пусть даже отец и выглядел смертельно уставшим.

“Но где моя королева?” – спрашивал он, перед тем как сесть и развязать мешок.

“На кухне, где же еще!” – кричала сестра, и мать заглядывала в комнату.

“А, вот и она, моя благоверная, и до чего вкусно пахнет в нашем дворце! Итак, мои солдаты удачи, передайте моей хозяюшке наши праздничные трофеи”.

Для Ханы с сестрой это был сигнал – можно рыться в мешке и восхищаться при виде рыбы, морской капусты или риса. Иногда отец баловал их грушами, которые выменивал на рыбу, но это был особый деликатес, позволительный только пару раз в год. За день до того, как Хану похитили, отец как раз принес две большие груши. Она до сих пор чувствовала во рту их сочную мякоть, помнила аромат.

– Он привез меня на армейский склад, и мне пришлось подписать бумагу, но я не понимаю по-японски. Я не ходила в школу, – пристыженно продолжала рассказывать девушка. – Я понятия не имела, что происходит. Он оставил меня с каким-то корейцем, который сказал, что тетя больше не нуждается в моей помощи. Теперь, сказал он, я нужна императору. Я буду трудиться во славу Японии.

Хана посмотрела на девушку, во взгляде той светилась невинность. Ее не насиловали. Может, солдаты совершили налет только на одну каюту? Хана не могла рассказать этим девушкам о случившемся, хотя они молча ждали – настал ее черед. Хана обвела взглядом выжидающие девичьи лица и отвернулась, уставилась на тающую полоску солнечного света.

К концу недельного путешествия Хана осталась в купе одна, трех попутчиц высадили раньше. Моримото ни разу не заговорил с ней, даже почти на нее не смотрел. Он, кажется, забыл про нее и вспомнил только по прибытии в Маньчжурию. Там он вдруг развил бурную деятельность, велел Хане выйти из вагона, передал ее бумаги дежурному офицеру и исчез – словно и не он это уволок ее на край света.

Новый солдат ушел узнавать насчет транспорта. Хана осмотрелась, готовая броситься через дорогу, и снова увидела Моримото. Он возвращался. Остановился рядом, закурил. Несколько раз затянулся и протянул сигарету ей:

– Курить умеешь?

Хана посмотрела на сигарету, потом на него, не понимая, в чем подвох. Он рассмеялся – легко, беззаботно, точно парень, предлагающий глупой девчонке сигарету.

– Это просто, смотри на меня, – сказал он, затянулся, длинно выдохнул и, прищурясь, наблюдал, как дым, извиваясь, уплывает в ночное небо.

Потом вынул сигарету изо рта и вставил в губы девушки. Хана не шевелилась, боясь, что он ее обожжет или сделает что похуже.

– Вдыхай, – велел Моримото.

Хана замотала головой, он вырвал сигарету и отбросил в сторону. Хлестнул по щеке. Хана ошеломленно замерла, на глаза навернулись слезы. Моримото поднял из дорожной пыли сигарету и снова зажег. Всунул ей в губы:

– Я научу тебя подчиняться. Вдыхай.

Отказаться было безумием, и Хана подчинилась, втянула дым и зашлась в кашле, когда горячий дым обжег горло.

Моримото снова хохотнул и хлопнул ее по спине, как старший брат. Сигарета выпала изо рта Ханы, Моримото вдавил ее в пыль носком ботинка. Вернулся солдат, и Моримото принялся болтать с ним, будто никакой Ханы рядом и не было. Моримото ткнул солдата в плечо, они захохотали, солдат козырнул, и Моримото ответил тем же. Подошел еще один солдат и повел Хану к джипу, стоявшему у здания станции. Моримото снова закурил, выпустил клуб дыма в сторону Ханы. Во рту девушки все еще стоял горьковатый привкус табачного дыма.

* * *

Было темно, и она мало что различала в маньчжурской глуши, лишь мелькали редкие кусты, за которыми открывался бесконечный простор. Она никогда не видела такого черного-черного неба, ни луны, ни звезд, нечему осветить путь. Водителю еле хватало света фар, чтобы держаться ухабистой грунтовки. Хана заснула, в чувство ее привел грубый тычок.

– Приехали, вылезай, – велел солдат.

Фары высвечивали большое деревянное строение. Два этажа, верхние окна зарешечены. Открылась дверь, выпуская конус света. Еще один солдат поманил их внутрь.

– Пополнение? – крикнул он.

– Да, от капрала Моримото.

– Само собой. – Взрыв смеха.

Они козырнули друг другу, и водитель, не оглянувшись на Хану, запрыгнул в кабину. Хана смотрела, как он заводит мотор и отъезжает. Солдат впустил ее в дом и запер дверь. Он кого-то позвал, и тут же появилась старуха, одетая на китайский манер. Она обвила рукой талию Ханы и повлекла девушку куда-то в глубину здания. Хана не сопротивлялась, присутствие женщины ее чуточку приободрило. Возможно, это какая-то мастерская.

– Скажите, где я? – спросила она по-японски. Женщина не ответила. Хана повторила вопрос, но старуха молча подвела ее к обшарпанной деревянной лестнице, уходившей в кромешный мрак.

– Что там? – спросила Хана.

Женщина зажгла свечу и начала подниматься. Хана медлила, стоя у подножия лестницы. В сумраке она различила на стене портреты девушек в рамках. У всех одинаково угрюмые лица и остриженные волосы. Под рамками номера. Темные глаза будто следили за Ханой, когда она поднималась за женщиной, тщетно пытаясь отогнать подступивший страх.

Пламя свечи отбрасывало неверные блики на стены мрачного коридора, но света было так мало, что Хана ничего не могла разглядеть. Они миновали несколько дверей, женщина остановилась перед очередной, отомкнула ее ключом. Хана неуверенно вошла, и старуха тут же развернулась, чтобы уйти.

– Подождите, – окликнула ее Хана. – Пожалуйста, скажите, где я?

Но шлепанцы старухи уже шаркали по деревянным ступеням.

Хана осталась одна в темноте. Когда глаза немного привыкли к мраку, она увидела циновку у стены, рядом – таз. Хана бросилась к нему, таз был полон холодной воды. Она подняла его, поднесла к губам, и вода потекла в горло. Она пила и пила, не задумываясь, чиста ли вода и зачем она здесь. Выпила все до капли. Затем легла на циновку и стала ждать.

* * *

Скрипнула дверь, и Хана резко пробудилась. Перед ней стояла старуха с подносом в руках. Она поставила поднос на пол – рисовая похлебка и японские пикули. Хана села и обрушила на старуху град вопросов:

– Где я?.. Зачем я здесь?.. Когда мне можно поехать домой, к маме? – В отчаянии глядя на старуху, повторила вопросы по-корейски.

Женщина помотала головой. Она говорит на другом языке, решила Хана, на мандаринском, наверное. Старуха ткнула пальцем на рис и заковыляла к двери. Когда она выходила, в комнату вплыл глубокий, какой-то нечеловеческий стон.

– Что это? – испуганно спросила Хана, но старуха снова лишь мотнула головой, не оглянувшись.

Хана подошла к двери и выглянула в коридор. Старуха шаркала прочь, сутулая, почти горбатая. Хана решила, что место не такое уж скверное, раз ее не заперли. Кажется, она вольна бродить по дому, как будто вовсе не пленница, а если пленница, то старухе, похоже, все равно – пусть бежит. “Или бежать отсюда некуда”, – тут же мелькнула мысль.

Звук повторился – не то стон, не то вой, утробно-низкий, словно то был голос самой смерти. Хана едва не захлопнула дверь и не забилась в угол, но она должна выяснить, что за создание издает этот страшный звук. И тогда, может, поймет, где она и зачем ее сюда привезли.

Оказалось, что ее комната выходит на галерею, откуда видно небольшой зал, а там новые двери. Внизу горели свечи, и Хана видела довольно отчетливо. В зале было пусто, как будто в дом еще не завезли мебель.

Стон раздался снова, Хане показалось, что он донесся из ближайшей к лестнице двери. Она стояла нараспашку, внутри двигались тени. Забыв о страхе и желая лишь одного – определить источник звука, Хана крадучись спустилась по деревянным ступеням, морщась при каждом скрипе. Лица на портретах девушек будто парили над ней, следя за ней, обличая. Хана отвела взгляд и на цыпочках подобралась к открытой двери. Задержав дыхание, заглянула в комнату.

На циновке у дальней стены сидела женщина. Ноги ее были раскинуты, бедра в крови. Между ее ног сидел на корточках мужчина, лицо прикрыто повязкой. Волоски на шее у Ханы зашевелились, когда она осознала, что жуткие стоны исторгает окровавленная женщина.

– Ей надо тужиться, – сказал мужчина по-японски.

Хана не видела, к кому он обращается, но тут раздался женский голос, сказавший по-корейски:

– Доктор велит тебе тужиться.

Хана судорожно втянула воздух. Кореянка. Женщина снова закричала – низко, утробно, скорее звериный крик, нежели человеческий. Хана собралась взбежать обратно наверх, ей было страшно, и в то же время она ощущала надежду – она попала к корейцам.

– Она не хочет, – сказал японец.

Хана застыла.

– А ребенок? – спросила невидимая ей кореянка.

– Он уже мертв.

– А операция ей не поможет?

– Слишком велик риск инфекции.

– Так что же с ней делать?

– Пусть тужится или умирает. Скажи ей, что пусть напряжется, если жизнь дорога.

Хана не стала ждать дальнейшего. Она бесшумно взлетела на второй этаж, нырнула в комнату и упала на циновку. Ее трясло, и, чтобы усмирить дрожь, она подтянула к груди колени, плотно обхватила. Прислушиваясь к мучительным крикам роженицы, она поглядывала на поднос с водянистым рисом и пикулями. В желудке заурчало. Хане было тошно себе признаться, что ей хочется есть, несмотря на летящие снизу предсмертные вопли. Но их было недостаточно, чтобы перешибить это тянущее чувство голода.

Она взяла миску и выхлебала рисовую жижу. Опустошив посудину, в один присест проглотила пикули и вытерла лицо подолом. Из-за двери донесся очередной стон, и Хану замутило. Тошнота была столь нестерпимой, что Хана едва успела наклониться над тазом. Ее вывернуло.

Рис, вода, пикули – все выплеснулось в таз. Утершись ладонью, Хана встала и подняла таз, чтобы снести его вниз и найти, куда можно опорожнить. На полпути к лестнице ее настиг новый стон-вой, и она быстро вернулась в комнату.

У двери Хана заметила деревянную табличку. На ней по-японски были вырезаны название цветка и цифра: “Сакура 2”. Поставив таз, она снова вышла в коридор и изучила другие двери. “Цубаки 3”, “Хината 4”, “Кику 5”, “Аямэ 6” и “Рико 7”. Дойдя до последней двери, она услышала шум с другого конца коридора, где находилась ее комната.

Хана вернулась и обнаружила, что ее дверь не последняя, за ней есть еще одна. И на табличке вовсе не название цветка, а женское имя. “Кейко 1”. Из-за двери донесся шорох. Надеясь найти хоть кого-то, кто объяснит ей, где она и зачем здесь находится, Хана коснулась дверной ручки. Сердце сбилось от страха с ритма и колотилось слишком быстро, слишком сильно, дыхания не хватало. Ручка подалась легко.

Комната была в точности как у Ханы. На циновке сидела на коленях женщина, лицо она закрывала ладонями. Подле циновки горела свеча. Плечи ее вздрагивали от сдавленного плача. Хана хотела было закрыть дверь, но женщина уже заметила ее, опустила руки.

Они с Ханой молча смотрели друг на друга.

– Ты, наверное, новая Сакура, – сказала наконец женщина по-японски.

Хана с облегчением поняла, что теперь-то сможет расспросить.

– Вы Кейко? – спросила она, вспомнив табличку.

Женщина кивнула. Значит, на табличках написаны имена. И Хану теперь зовут Сакурой.

– Ты такая молодая, – покачала головой Кейко. – Сколько тебе лет?

– Шестнадцать, – ответила Хана, стыдясь своего тонкого девчоночьего голоса. При свете свечи ей казалось, что Кейко за тридцать.

– Когда-то и мне было столько. А сейчас кажется будто прошла целая жизнь.

Женщина внизу опять застонала, и Кейко зажала руками рот, подавляя всхлип.

– Вы ее знаете?

– Она моя подруга, – ответила Кейко после долгой паузы.

– Ребенок умер, – вырвалось у Ханы. Желудок снова свело судорогой.

– Это хорошо. – Фарфоровое лицо Кейко потемнело.

Хана была обескуражена.

– Она тоже может умереть. – Неужели и это приятная новость?

– Тоже было бы хорошо. – Но голос женщины был полон тоски.

– Не понимаю, – тихо произнесла Хана.

– Скоро поймешь, – ответила Кейко, не глядя на нее. – Ступай к себе. Если тебя здесь застанут, нам обеим придется плохо.

Хана порывалась спросить, что она имеет в виду, но снизу донесся мужской голос.

– Уходи! – яростно прошептала Кейко.

Хана быстро вышла, подхватила стоящий у двери таз и скользнула в свою каморку. Тесное пространство быстро наполнилось вонью желчи. Хана подумала, не опорожнить ли таз в окно, но, вспомнив страх Кейко, отказалась от этой мысли. Она легла на циновку, в голове крутились зловещие слова соседки. В тот день никто так и не пришел, и Хана заснула, обхватив руками пустой ноющий живот.

На следующий день она узнала, что подруга Кейко умерла в родах, но еще до этого поняла, зачем она сама здесь.