Мы оба наблюдаем за тем, как доктор Алистер покидает комнату. Эмбер сидит на больничной койке, уставившись на голубое одеяло, прикрывающее её ноги. Она все время смотрит куда угодно, но только не в мою сторону. Кусает нижнюю губу и заламывает пальцы. Через несколько секунд она вздыхает, поворачивается и берет телефон.

До этого момента я терпел её игнорирование, её взгляды, обращенные на что угодно, кроме меня, и отношение ко мне, будто я долбаный призрак.

Пора положить этому конец. Я достаточно ждал. Эта неизменная борьба длится больше двух недель. Мне наплевать, прогонит она меня или нет, завтра её выписывают, поэтому максимум, что они смогут сделать, это выгнать меня из её палаты на одну ночь.

— Положи его, — рычу я, сложив руки на груди.

От моей команды её тело напрягается, но это единственный ответ, указывающий на то, что она меня слышала.

— Привет. Это я, — тихо говорит она в трубку.

Я приближаюсь, пока не оказываюсь в шаге от неё.

— Положи этот гребаный телефон, Эмбер.

Она крепче ухватывается за трубку.

— Да. Завтра. Утром.

Моё тело начинает вибрировать от переполняющей меня злости. Я вырываю телефон из её руки.

— Её подвезут, и крыша над головой у неё есть, — сердито бросаю я, после чего обрываю связь и бросаю телефон на прикроватный столик. Её недоеденная каша разлетается во все стороны, а кружка с водой падает на пол, какое-то время катаясь по линолеуму.

— Ты не поедешь к Бетани, Лил или Гусу. И уж точно не вернёшься домой. Эмбер, тебе будет необходим постоянный уход на протяжении нескольких недель, пока ты не окрепнешь и снова не сможешь о себе позаботиться. Разве доктор не об этом только что говорил?

Когда она опускает подбородок и начинает разглядывать свои руки, я продолжаю:

— У Бетани хватает забот с баром и двумя детьми, а Лил не знает, как ухаживать за больным человеком. Через неделю она отравит тебя своей готовкой.

Мне надоело видеть её в состоянии безразличия ко всем и вся. Она почти ничего не ест. Просыпается от ночных кошмаров практически каждую ночь, и тощая, как жердь, даже тоньше, чем в первый день её появления в клубе. На её лице проявляются признаки жизни только тогда, когда её навещает Уилл, и даже тогда её едва заметная улыбка в лучшем случае натянутая.

— Может, «Гринбеки» и отменили награду за твою голову, но это не значит, что твой отец останется в стороне. Неизвестно, что он теперь предпримет.

Я буду конченным подонком, если скажу это, но это правда, которую ей нужно услышать.

— Ты хочешь подвергнуть Бетани и детей опасности?

Я жду. Проходит пять минут, и, наконец, она качает головой.

— Тогда ты поедешь домой со мной, где я смогу тебя защитить и позаботиться о тебе. Я могу работать из дома и уже нанял медсестру. Я приготовил для тебя и Уилл комнату со всем необходимым, — это коварная уловка, но от Эмбер не следует никакой реакции. — Санни я тоже буду рад, если она захочет остаться там после того, как её выпишут.

Доктор Алистер проинформировал Эмбер о состоянии её сёстры спустя несколько дней после того, как она пришла в себя, и каждые несколько дней с тех пор сообщал о любых изменениях. Санни получила необратимое повреждение головного мозга височной доли. Врачи все ещё пытаются составить полную картину того, чем это обернётся для неё в будущем. У неё до сих пор возникают трудности с речью и попыткой вспомнить кое-что из прошлого. Кроме того, в течение последующих нескольких месяцев ей предстоит пройти курс физиотерапии и прибегнуть к пластической хирургии.

Эмбер тяжело восприняла эти новости. Она тихо проплакала несколько часов, пока не отключилась от изнеможения, а на следующий день была полностью изолирована от всего мира.

Она, наверняка, проигнорировала каждое сказанное мною слово о Смоуке, который круглосуточно сидел у постели Санни и не жалел средств, чтобы обеспечить ей лучший уход.

Я не рассказал ей обо всем остальном.

О том, что Смоук попросил клуб разрешить ему остаться в Альбукерке. О том, что несколько дней назад Пэппи сел за стол переговоров со мной, Эджем, Гризом, Дозером и Смоуком. Мы сказали ему, что клуб проголосовал против переезда «Гринбеков» в Нью-Мексико. Голосование не было связано с нападением на Кэпа, потому что теперь, когда он очнулся, мы точно знаем, кто в него стрелял. А поскольку «Гринбеки» не имеют к этому никакого отношения, мы сняли с них все подозрения. Печально, но факт… ответственным за случившееся был один из наших.

Голосование в клубе против переезда «Гринбеков» было единогласным, потому что ни один брат не хотел заниматься бизнесом и доверять человеку, который предал своего вице-президента и заказал родную дочь. Содеянным Пэппи сам доказал «Предвестникам Хаоса» то, о чем я твердил постоянно. Наши клубы живут по разным кодексам. У нас разные приоритеты. И то, что мы ценим превыше всего остального, они ни во что не ставят.

Я также сказал Пэппи, что Эмбер — моя старуха, и дал понять, что она, её сестра и племянница находятся под нашей защитой. Если с ними что-нибудь случится, клуб привлечет его к ответственности. У этого козла были яйца, раз он спросил, может ли поговорить с ней, сказал, что речь пойдет о её матери. Я чуть не перепрыгнул через стол, чтобы задушить его собственными руками. Я бы его прикончил, если бы Эдж и Дозер не удержали меня. Вместо этого я прорычал, что, если он и его психованный сынок когда-нибудь приблизятся к ней, я урою обоих.

Эдж закончил разговор новостью о том, что, пока мы не проголосуем иначе, «Гринбекам» придётся найти кого-то другого, чтобы толкать свою дурь и отмывать деньги.

Я не сомневался, что Пэппи кипел от негодования, чуть не лопнув от злости, но нам было насрать. Кэп больше не принимал решения, мы делали это вместо него. И если Пэппи не хочет развязывать войну, ему придётся смириться с нашим решением.

Затем я с «Предвестниками Хаоса» перешёл в другую часть пустого бара, где находился Дидс и остальные «Гринбеки», которые пришли с Пэппи. Мы дали Смоуку то, что он хотел. Возможность сойтись в поединке со своим старым другом. Без сомнений, это было бы кровопролитное зрелище. Но мы сделали ставки на то, кто из них проиграет, а кто победит. Разумеется, Смоук одержал победу, благодаря преимуществу в двадцать фунтов над Пэппи и яростью, заключенной в его кулаках. Впрочем, больше всего нас удивило то, что «Гринбеки» и Дидс даже не вышли вперёд, чтобы прийти на помощь Пэппи, и, что Смоук оставил Пэппи в живых, бросив эмблему своего клуба на его бессознательное тело, прежде чем уйти.

А вот о чем Эмбер знать не обязательно, так это о том, что, как я подозреваю, Пэппи убил её мать, и именно по этой причине она так и не вернулась домой.

— Это безопасно? — произносит Эмбер срывающимся голосом, и я перестаю дышать, задаваясь вопросом, не послышались ли мне её слова. Это первый, мать его, раз, когда она заговорила со мной после того, как я убил Уорнера, и в моей груди расцветает надежда.

— Я обеспечу безопасность, Куколка. Я не допущу, чтобы с тобой, Санни или Уилл что-либо случилось. Клуб тоже не допустит. Таз, устроивший эту заварушку, получил от клуба по полной программе, позволив Дозеру и нескольким братьям набить ему морду.

— Я не виню Таза.

Она говорит так тихо, что я её почти не слышу.

Я позволяю своим глазам пробежаться по её веснушчатому лицу, рыжим ресничкам, носику, розовым губам и знакомой цепочке, которую она все ещё носит на своей шее, после чего произношу:

— Я знаю, Куколка. Я знаю, кого ты винишь.

Она поднимает голову, и на секунду моё сердце замирает. Её взгляд останавливается на моей груди и снова падает на одеяло.

— Тебя я тоже не виню.

— Мы оба знаем, что это чушь собачья.

— Нет, правда, — повышает она голос.

— Правда! — закипаю я. Она качает головой. Я сажусь на край кровати у её ног и, расставив руки по обеим сторонам её коленей, стараюсь заставить её заглянуть мне в глаза. — Тогда почему ты не смотришь на меня? Это из-за того, что я сделал? Потому что теперь ты видишь меня в другом свете?

Она застывает и закрывает глаза.

— Нет, я благодарна за то, что ты сделал, — её ответ кажется искренним. — Это, наверное, единственное, что помогает мне спать по ночам. Понимание того, что мне больше не нужно беспокоиться из-за него.

Я наклоняю голову и изучаю её.

— Тогда почему ты не смотришь на меня? Почему отстраняешься каждый раз, когда я к тебе прикасаюсь?

Она пожимает плечами. Поднимает руку и смахивает слезу, но другая уже скользит по её щеке и скатывается к подбородку. Я встаю и пересаживаюсь поближе, обхватывая ладонями её лицо. Я пытаюсь его приподнять. Когда мне это удаётся, её взгляд падает на мою челюсть.

— Почему, Куколка? Это убивает меня. Просто скажи мне, — хрипло шепчу я, стирая большими пальцами не переставая текущие слёзы.

— Потому что ты не… — бормочет она, качая головой, — ты не будешь как раньше…

Она пытается отвернуться, но я ей не позволяю.

— Что не буду?

— Испытывать те же чувства, глядя на меня, — торопливо произносит она. — Я должна была бороться сильнее. Сделать что-то, чтобы остановить его.

— Куколка, я не понимаю. Ты сделала все, что могла, и я буду смотреть на тебя так же, как и раньше. Как на чертовски красивую, удивительную и самую потрясающую женщину во всем мире, потому что именно такой я тебя вижу. Такой буду видеть тебя всегда. Я буду смотреть на тебя как на самую сильную личность, потому что ты выжила несмотря ни на что. Я буду смотреть на тебя, как на человека, которого люблю, потому что это правда. Боже, Эмбер. Я безумно тебя люблю, до боли.

Взгляд её сине-зеленых глаз, наконец, обращается к моему лицу. Будто океанский бриз заполняет мои лёгкие. Восторг, который я ощущаю не передать словами.

— Ты любишь меня?

Улыбаясь и игнорируя слезу, скользящую теперь уже по моему лицу, я оставляю на её губах лёгкий поцелуй и говорю:

— Да, люблю.

Её ресницы трепещут, и она зажмуривается.

— Я беспрестанно думаю о том, что если бы я просто сняла твою цепочку, тогда, быть может, он бы не… не исполосовал мою спину и не сделал то, что сделал.

Внутри меня образуется какая-то тяжесть, какое-то нехорошее предчувствие и жуткое подозрение. В памяти всплывает разговор с доктором Алистером.

— От чего? Ремня?

— Не уверен. Но я насчитал тринадцать отметин на её спине и верхней части её бедер, и если ты приглядишься к её коже, то убедишься, что с ней это произошло не впервые. У неё также два поврежденных ребра и кровоподтек на щеке, но он должен пройти через несколько дней. Главное, что она жива. Ей чертовски повезло, что пуля лишь зацепила печень и прошла навылет.

— А признаки…

Между нами повисает мертвая тишина.

— Изнасилования? — спрашивает он.

Скрестив руки, я киваю.

— Есть признаки, указывающие на то, что недавно она занималась грубым сексом, но никаких следов спермы. Изнасилование сложнее определить, если пациент ведёт активную половую жизнь. У вас двоих был…

Вспомнив о прошлом вечере и о том, насколько я был груб, когда трахал её в своём кабинете, я снова киваю.

— Тогда будем надеяться, что худшего не произошло, — говорит Алистер с абсолютной уверенностью в голосе.

Я с облегчением выдыхаю, когда он выходит из комнаты и поворачивается, чтобы в последний раз взглянуть на спящую в кровати Эмбер.

— Ты хочешь сказать, что он тебя изнасиловал?

— Я думала, ты знаешь! — паника в её глазах подтверждает то, о чем я даже не смел предположить, чему не хотел верить, хотя не исключал такой возможности. — Я думала…

— Я не знал, — от резкого подъема с кровати мою спину пронзает нестерпимый жар. Я завожу руки за голову, а затем сдвигаю их на затылок. — Господи Боже!

Я поступил с этим сукиным сыном слишком мягко. Он умер легко и без боли. Тогда как я должен был содрать кожу с его костей.

Я хватаюсь за прикроватный столик и швыряю его в другой конец комнаты, посылая точно в стену.

Я поворачиваюсь и практически реву во всю глотку:

— Почему, чёрт возьми, ты не сказала мне, прежде чем я его убил?

Но по её лицу бежит ещё больше слез.

— Чёрт!

Это я во всем виноват. Я вижу, как она сломлена, и понимаю, что не Уорнер её сломал. Это сделал я. Она убежала, потому что я ей не доверял. Её подстрелили, изнасиловали и чуть не убили. Никто не виноват, ни одна гребаная душа, кроме меня самого. Я был обязан её защищать, а в результате подвел во всех смыслах этого слова.

Часть меня хочет подойти к ней. Сказать, что я не виню её, что она ни в чем не виновата, что это ничего не меняет. Я по-прежнему её люблю. Другая половина хочет разнести эту комнату и всю эту гребаную больницу в щепки.

Когда она закрывает лицо руками, я устремляюсь к ней. Притягиваю её к своей груди и позволяю выплакаться на моей футболке. Я целую её в макушку и шепчу:

— Это не твоя вина, детка, а моя. Ты не сделала ничего такого, чтобы заслужить это. Для меня ничего не изменилось. Я по-прежнему люблю тебя. Ты меня слышишь, Куколка? Я люблю тебя. Мы справимся с этим.

Я забираюсь к ней в постель и держу её в своих объятиях, пока она не засыпает. Но минута за минутой угрызения совести гложат меня изнутри, разрастаясь и множась.

Прежде чем уйти, я убираю волосы с её лица и целую напоследок в висок.