Папашу Хавра звали Мишшол Таюр Накча, что означало — Человек, Живущий В Дупле.

Он и действительно последние двадцать лет жил в дупле, правда, дупле не совсем обычном. Находилось оно в средней части большого бочкообразного дерева, разметавшего во все стороны длинные гибкие ветви. Там, где любая из этих ветвей касалась земли, росло точно такое же или чуть меньшее дерево, тоже обладавшее дуплом (выполнявшим у этих растений функции, аналогичные тем, какие у животных выполняет желудок) и тоже широко распространившее вокруг свои веткопобеги. Эта связанная в единый организм роща занимала уже не один десяток гектаров и продолжала разрастаться, о чем свидетельствовали густо покрывавшие ее периферию деревца-бочонки, размером не превышавшие мяч для регби. Населяли эту рощу свирепые обезьяноподобные существа, организованные в тесно сплоченную иерархическую орду. С деревьями обезьяний народ состоял в симбиозе — за кров и пищу платил всякой мелкой живностью, собственными экскрементами и телами сородичей, павших от старости или болезней. Все это сваливалось в нижнюю воронкообразную часть дупла и постепенно всасывалось сосудами древесины.

Первое такое дерево, населенное дюжиной несчастных перепуганных обезьян, занесло сюда то самое Сокрушение, которое разрезало пополам дом Хавра. Именно тогда он впервые открыл в себе способность влиять на Сокрушения, после чего и перешел на службу к дитсам. Судя по смутным намекам Хавра, причиной этому послужил давний разлад в семье, из-за которого его брат и сестра покинули родное гнездо еще раньше.

Оставшийся в одиночестве отец (тогда еще не парализованный старик, а вполне бодрый мужчина, обладавший к тому же многими необыкновенными способностями) выходил дерево, помог ему разрастись, спас от неминуемой гибели обезьян и нынче на положении полубога пребывал под защитой свирепого и преданного войска, клыки и когти которого были не менее страшны, чем мечи и дротики златобронников.

И вот сейчас толпа этих косматых воинов приближалась к нам с самыми недобрыми намерениями. Завидев их, Хавр сел и заставил меня сделать то же самое. Как ни странно, такой нехитрый маневр остановил обезьян, и некоторые из них тоже присели, не спуская с нас маленьких багровых глазок. Впрочем, мне эти существа больше напоминали хвостатых остромордых медведей, чем обезьян. Не было в их поведении свойственной приматам суетливости и проказливого любопытства, а только мрачная, я бы даже сказал, целеустремленная, решимость до конца защищать свои владения.

— Сиди тихо и старайся не вертеть головой, они этого не любят, — прошептал мне Хавр. — Им известно, что отец ожидает кого-то из сородичей, но они не уверены, что это именно мы. Сейчас я передам отцу весточку.

Мерно раскачиваясь, он затянул речитативом:

— Отец, я пришел по твоему зову. Я сделал все, о чем ты просил. Пусть не совсем так, как тебе хотелось. Не забудь, что мне за это обещано. Идущий Через Миры рядом со мной. Если ты все еще хочешь с ним говорить, подай знак. Подай знак и побыстрее убери от меня этих косматых ублюдков. От них воняет хуже, чем от паршивых козлов.

Обезьяны тоже принялись раскачиваться и подвывать в унисон с Хавром. Вой этот постепенно приобретал признаки человеческой речи, и вскоре вся стая скандировала хором:

— Отец… я пришел по твоему зову… Не забудь, что мне за это обещано… Подай знак… Подай знак… Убери от меня этих косматых ублюдков…

— Разве они умеют говорить? — удивился я.

— Еще чего! Мозгов у них не больше, чем у курицы. Но человеческой речи подражают превосходно и память имеют крепкую. Они шатаются по базарам всех городов, прячутся под стенами постоялых дворов и харчевен, плетутся вслед за армиями, а потом все услышанное пересказывают отцу.

Несколько обезьян, не переставая горланить, скрылись в глубине рощи. Остальные постепенно умолкли, но глаз с нас не спускали. Внезапно набежала орда, раза в три превышавшая первую. Все они орали: «Пусть приблизятся! Пусть приблизятся! Пусть приблизятся!»

— Вставай, — сказал Хавр. — Пошли. При ходьбе пригибайся пониже и время от времени касайся земли кулаками. И будь постоянно настороже. Эти твари удивительно легко впадают в ярость.

— Легко впадают в ярость… Легко впадают в ярость… Легко впадают в ярость… — словно подтверждая его слова, забормотали вокруг обезьяны.

Сопровождаемые столь шумным эскортом, мы достигли старого дерева (об этом говорил цвет его коры, не светло-кофейный, как у остальных, а чугунно-серый), судя по всему, и являвшегося резиденцией папаши Хавра. Вход в дупло располагался примерно на высоте двух человеческих ростов, но обезьяны предусмотрительно построили для нас лестницу из своих собственных тел. Взбираясь вверх по их жестким косматым туловищам, я вынужден был мысленно согласиться с Хавром — пахло от хвостатого народа отнюдь не ландышами.

Как я и ожидал, внутри дупла царили полумрак, духота и сконцентрированная почти до осязаемой плотности обезьянья вонь. В такой атмосфере можно было подвесить не то что топор, но даже соборный колокол. Если отец Хавра и исповедовал какую-нибудь философию, то скорее всего философию киников, предпочитавших нищету, грязь и убожество всем земным благам. Дупло оказалось не только вместительным, но и разветвленным, как катакомбы. В центральном помещении обитали боеспособные самцы, а самки и детеныши жались по дальним закоулкам.

Властвовавшего над обезьянами человека мы обнаружили в какой-то яме, наполненной густой мутной жижей, по поверхности которой широко разметалась его седая, как у волхва, борода. Кости черепа проступали под кожей так ясно, словно этой кожи вообще не было. Пронзительный взгляд глубоко запавших линяло-серых глаз странным образом напоминал мне кого-то.

Впрочем, на меня старик глянул только мельком и тут же заговорил с сыном. Разговор их, напоминавший пересвистывание птиц, к моей радости, закончился очень быстро.

— Отец спросил, на каком языке ты говоришь, — объяснил мне Хавр. — Я ответил, что на языках урвакшей и дитсов. Он презирает и тех и других, но ради тебя постарается освежить свою память.

— Урвакши убили мою жену, а дитсы отняли сына, — произнес старик, и то, как это было сказано, свидетельствовало об отменно ясном состоянии его ума. — Поэтому я и позволяю себе столь недостойные высказывания. На самом деле ни один народ не заслуживает ни презрения, ни поклонения. Нельзя же презирать реку, в которой утонул твой близкий, или пропасть, в которую он сорвался. Любой человеческий поступок, добрый или злой, давным-давно предопределен высшей силой.

— Почему ты лежишь в этой. смердящей яме? — спросил Хавр. — Неужели ты не в состоянии раздобыть ложе, подходящее твоему возрасту и положению. Мне известно, сколько сокровищ собрала для тебя эта вонючая братия.

— Сокровища предназначены для благих дел и не принадлежат мне, сынок. А эта, как ты говоришь, смердящая яма — лучшее средство от пролежней. Если бы не она, мое мясо давно бы прогнило до костей. Ведь за время, проведенное мной в полной неподвижности, сменились уже три поколения этих добрых и бесхитростных существ, которых ты столь безосновательно оскорбляешь. Разлука не изменила тебя, сынок. Чужой хлеб и чужой кров ничему хорошему научить не могут… А сейчас иди отдохни с дороги. Я должен переговорить с этим человеком без свидетелей.

Хавр приоткрыл рот, словно собираясь возразить, но обезьяны, подняв оглушительный галдеж, уже посыпались вон из дупла. Увлекаемый десятками цепких рук, Хавр последовал за ними наружу, где царил такой шум, словно эвакуировалось население не только одного этого дерева, но и всей рощи.

— Может быть, до начала нашей беседы ты хочешь спросить меня о чем-нибудь? — произнес старик после того, как гомон за стенами дупла утих.

— Как называть тебя, отец? — спросил я. — На мой слух, Живущий В Дупле не слишком благозвучное имя для столь достойного человека, как ты.

— Так и зови, как назвал сразу. Уже давно все те, что общаются со мной, называют меня просто Отче.

Вот кого он мне напоминает, подумал я. Всевидящего Отче народа болотников. Человека, которому доверены нечеловеческие тайны, смертного, способного общаться с небожителями.

— Тогда больше ничто не мешает начать нашу беседу, Отче.

— Почему ты хромаешь? Твое предназначение требует не только ума, силы и удачи, но и легких ног.

— Несколько дней назад на Забытой Дороге, недалеко от Стеклянных Скал, мы подверглись нападению каких-то странных созданий. Одно из них повредило мне ногу. Но кость уже почти срослась.

— Срослась за несколько дней?

— В одном из миров, оставшихся позади, мое тело буквально по косточкам перебрали существа, которым известны все самые сокровенные тайны человеческого организма. Им нужен был сильный, выносливый, неуязвимый воин-слуга, и они придали мне эти качества.

— Качества слуги — тоже?

— Нет, тут судьба благоволила ко мне… Прости, Отче, что перебиваю тебя. Ты только что упомянул о каком-то моем предназначении. Что тебе известно об этом?

— Не больше, чем тебе самому.

— Еще раз прости за назойливость и бесцеремонность. Ты служишь бессмертным и всезнающим созданиям. — Я глянул вверх — туда, где с потолка этой мрачной берлоги свешивались тяжелые полуистлевшие штандарты, изображавшие золотисто-красную птицу на фоне черного, рассеченного молниями неба. — Почему они не могут вернуть тебе молодость и здоровье?

— Ты говоришь о Предвечных? Их побуждения настолько далеки от наших, что они вряд ли способны отличить здорового человека от больного, а старика от юноши. Им не дано осознать бренность человеческой жизни, как нам не дано осознать бремя бессмертия. Впрочем, я никогда и не просил их об этом. Раньше не осмеливался, а теперь не хочу. Природа человека в надлежащий срок требует смерти точно так же, как до этого она требовала пищи, воды и воздуха. Мои дни приближаются к концу, и я рад этому.

— Возможно, я веду себя непочтительно…

— Не нужно извиняться. Наш разговор уже начался, и начался как раз так, как следует. Ты кое-что знаешь обо мне, примерно столько же мне известно о тебе. У нас общие покровители, но разная судьба. Я останусь здесь, а ты пойдешь дальше и дальше через великое множество известных и неизвестных миров. Цель твоя мне неизвестна, точно так же, как и тебе самому, однако, думаю, в свой срок ты все узнаешь. Возможно, она настолько грандиозна, что тебя сознательно оставляют в неведении, дабы не пугать раньше срока. А теперь скажи, что ты знаешь о мире, в котором находишься сейчас?

— Твой сын немного просветил меня. Этот мир — гнездо Предвечных.

— Он был их гнездом задолго до того, как в природе появился род человеческий. Теперь это ловчая яма, западня для них. Давным-давно, когда великая распря сотрясала Вселенную, тогдашние враги Предвечных, Иносущие — создания, властвовавшие над Миропространством, — окружили эту страну стенами, сквозь которые могли проникнуть лишь они одни. Предвечные были обречены метаться в этом замкнутом кусочке Мировремени. Их соплеменники, находившиеся в других пространствах, уже не могли прийти на помощь тем, кто остался в родном гнезде. А сейчас стены, которые мы называем Окоемом, медленно сжимаются, грозя уничтожить все живое и неживое. По пути сюда ты должен был преодолеть пропасть, называемую Гробницей Вечности. Это неизгладимый след, оставшийся после попытки Предвечных расколоть Окоем.

— Подожди, Отче… Мне еще многое непонятно… Сокрушения есть результат перемещения Предвечных в их родной стихии, которую ты называешь Мировременем? Так?

— Примерно. Но мы употребляем другое слово — Перемежовка. Только дитсы верят в злые козни Изнанки, в перевертней и тому подобную чушь. Хотя, как это ни назови, хорошего мало. Ткань Мировремени здесь так обветшала, что скоро сама начнет разваливаться на мелкие клочья.

— И причина этому — Перемежовки?

— Не только. Окоем сжимает наш мир, как крепкий кулак сжимает орех.

— Значит, все то, что появляется здесь при Перемежовке, является частью этого же мира, только принадлежащей к другому времени?

— Да. Перемежовка может занести сюда и самых примитивных существ, не имеющих даже настоящей кожи, а может — и город Стеклянных Скал, жители которого умеют такое, что до сих пор недоступно нам.

— Но, если ваш мир закрытая со всех сторон ловушка, каким же образом проник в нее я?

— Щель, удобная для мышонка, не подходит льву. Наверное, потому тебя и послали в этот трудный путь, что по натуре своей ты мышь. Ловкая, удачливая, пронырливая мышь.

Вот как, с горечью подумал я. Называется, похвалили. Ну пусть я и в самом деле не лев, но на статус медведя мог бы рассчитывать. А тут, пожалуйста — мышонок!

— Почему Предвечные забросили меня сюда? — проглотив обиду, продолжал я свои расспросы. — Именно в этот момент Мировремени?

— Потому что здесь сейчас нахожусь я. Единственный, кто может быть посредником между человеком и его бывшими творцами. Кстати, я забыл упомянуть еще об одной особенности твоего появления тут. Перемежовка, захватившая тебя, могла проскочить мимо нас и в будущее, и в прошлое. Это мой сын Хавр вынудил ее разразиться именно здесь. По этой части он мастак.

— За это, кажется, ему обещана награда?

— Да. — Старик сразу помрачнел. — Но эту награду мало заслужить, ее еще надо суметь взять. Такое не каждому по плечу…

— Опять я перебиваю тебя, Отче… Не даю сказать самого главного… Ведь, насколько я понимаю, тот разговор, ради которого меня доставили, еще не начинался?

— Толковое предисловие никогда не повредит даже сокровенному слову. А слово мое, передающее волю Предвечных, таково: тебе следует овладеть искусством воздействия на Мировремя. Это намного облегчит твой путь, а значит, приблизит его завершение.

— Ты имеешь в виду, что я по собственной воле смогу перемещаться в будущее?

— И в прошлое тоже. Лишь тогда ты сможешь отыскать щелку в Окоеме и выскользнуть на волю.

— Иносущие не могут сами снять Окоем?

— Увы. Их раса пострадала еще больше, чем Предвечные, и сейчас пребывает в глубоком упадке. Некоторые даже одичали и выродились, превратившись в неразумных и жестоких чудовищ.

— С одним из таких, кстати, нам пришлось недавно столкнуться.

— Не хочешь ли ты сказать, что вы вышли победителями из столкновения с выродком И несущих? — В голосе старика не было недоверия, а лишь мягкий упрек.

— Нет. Но ведь и он не сумел одолеть нас. Мне трудно описать свои ощущения… Слух и зрение здесь не помогут… Я боролся, не помню как, но боролся. Я ясно ощущал особенную, какую-то инородную, силу, пытавшуюся протащить нас сквозь непроницаемую для людей преграду. Еще ощущал, как пряжа Мировремени вокруг нас растягивалась наподобие резины. Затем все напряглось до предела, но в самый последний момент мы каким-то чудом проскочили на несколько дней вперед. Впечатление было такое, словно в засасывающем водовороте внезапно возникла шальная волна, увлекшая нас совсем в другую сторону.

— На чудеса нельзя рассчитывать даже в этом непредсказуемом мире. — Старик на несколько мгновений задумался. — Это сделал ты или Хавр?

— Скорее всего я. Но и Хавр, наверное, помогал.

— У него никогда не было таких способностей. Кое в чем он, конечно, преуспел, но только не в этом. Если ты сумел самостоятельно сделать хотя бы один шажок во времени… нет, даже шажком это не назовешь… если ты сумел проползти во времени хотя бы одну пядь, наша задача может упроститься. Одно дело учить летать орла, а совсем другое — курицу… А сейчас иди и тоже отдыхай. Выспавшись и поев, приходи сюда снова. Тебе понадобится много сил, терпения и упорства.

— Я не могу задерживаться здесь долго, Отче. С нами был еще один попутчик. Женщина. Ее похитили недалеко от Стеклянных Скал. Я должен обязательно выручить ее… Кроме того, есть еще одна причина для спешки, о которой я пока не хочу говорить.

— Все будет зависеть только от тебя самого. Если ты действительно орел, то полетишь, едва я подброшу тебя в небо, а с курицей вообще бесполезно возиться.

— Узнай, пожалуйста, о судьбе этой женщины. Звать ее Ирлеф, она родом из Дита. Прости, но я прошу не за себя.

— Хорошо. Иди… Нет, постой. Так, значит, на Забытой Дороге на вас действительно напали какие-то странные создания?

— Зачем мне лгать тебе, Отче.

— Летающие, ползущие, орущие?

— Всяких хватало.

— Мне эти твари хорошо известны. У них нет разума, они не способны размножаться, а раны на их теле не кровоточат. Их древнее предназначение — охранять и чинить Забытую Дорогу. Зачем вы связались с ними? Достаточно было обойти это место стороной. Вне дороги они не опасны. Не понимаю, как Хавр мог забыть эту общеизвестную истину!

— Такое случается… Не все можно удержать в памяти. До встречи, Отче.

— Отдыхай спокойно.

Как же, отдохнешь тут, думал я, лежа во мху у подножия дерева-бочки. Обезьяны кругом шастают, того и гляди на голову наступят. Какой-то детеныш уже запустил в меня чем-то вроде гнилого яблока. И Хавр, подлец, неизвестно куда подевался. А мне с ним очень нужно поговорить.

Все, о чем я смутно догадывался, оказалось правдой. Едва оказавшись в родных краях, Хавр нашел себе сообщников (именно к ним он отлучался, оставив нас дожидаться у костра), которые все это время незаметно двигались за нашим отрядом по антифрикционному рельсу. Вблизи Стеклянных Скал, дабы отвлечь мое внимание, он сознательно спровоцировал схватку с древними машинами, предназначенными для ухода за дорогой. Пока я сражался с роботом-уборщиком, а затем с роботом-ремонтником, неизвестные мне люди успели похитить Ирлеф, чтобы она не стала свидетелем встречи Хавра с отцом. Жертвой моей ярости стал безобидный робот-ревун, предназначенный для отпугивания от дороги посторонних. Хавра надо было колотить, а не эту трухлявую железяку!

Удачей можно было считать только то, что я почти точно знал местонахождение сообщников нашего лукавого проводника. Кострище у Забытой Дороги я найду без труда, а уж от него обозначу радиус поисков. Хавр отсутствовал не больше двух часов и за это время успел не только уладить все свои делишки, но и по морде схлопотать — ссадина на скуле до сих пор заметна. Значит, дальше чем на пять-шесть тысяч шагов от костра он отойти не мог. Хватило бы только на все эти дела зелейника.

Затем я взялся за анализ впечатлений, которые остались у меня после встречи со Всевидящим Отче этого мира. То, что Предвечные выбрали его своим посредником, уже говорит о многом, а именно: он мудр и справедлив, хотя эти мудрость и справедливость вовсе не человеческого свойства; к своим покровителям он стоит гораздо ближе, чем к роду людскому; кроме того, он способен внушать другим свою волю и предсказывать будущее (не интуитивно предвидеть, как это делают прорицатели, а экстраполировать, используя опыт многих поколений предшественников). Ясно было, что он постарается выполнить волю Предвечных, но абсолютно неясно — что из всего этого получится. Кем-кем, а путешественником во времени я себя не представляю.

Кое-что, конечно, я успел понять. И не столько даже из разговоров с отцом, сколько с сыном — прекрасно помню его горячечный бред в доме кабаноподобного смолокура.

В их понимании весь сущий мир состоит из комбинации двух совершенно различных по своей природе стихий — Мировремени и Миропространства. В отличие от обычного времени, означающего всего лишь череду сменяющих друг друга событий, Мировремя — вполне материальная субстанция, обладающая многими замечательными, но для человека в принципе непостижимыми свойствами. Миропространство в свою очередь — совокупность всех трехмерных (а может, и не только трехмерных) реальностей, разграниченных между собой перегородками, проницаемыми только для Незримых-Иносущих.

Обе эти стихии, затейливо переплетаясь, и образуют мировую ткань, в которой Мировремя — уток, а Миро-пространство — основа. Как и любая другая ткань, она остается целой лишь до тех пор, пока не повреждена ни одна из ее составляющих. Если сильно потянуть за нитки основы, сместится также и уток. Прорыв в Мировремени вызывает Сокрушение — деформацию Миропространства. Пробой межпространственной перегородки локально влияет на темп и направление течения времени.

Как может помочь мне эта теория, пока не ясно. Лишенный ног человек прекрасно знает, как именно следует ходить, бегать и прыгать, но без протезов или коляски не одолеет даже сотню шагов. А где те «ноги», на которых я буду шагать по ступенькам эпох? Какой орган в человеческом теле способствует передвижению во времени? Селезенка, гланды, предстательная железа? Какая разница между прошлым и будущим? Ведь если оба они одинаково доступны, то и разницы в физическом смысле между ними никакой нет. Как измерить путь, пройденный во времени? Годами, пядями, суткокилометрами? И вообще — кто именно будет двигаться: я через время или время мимо меня? Черт-те что! Голова кругом идет.

Я встал — злой и голодный. Ни одна из хвостатых тварей даже и не подумала накормить меня. Или плевать они хотели на волю своего властелина, или не могли взять в толк, что же именно мне нужно. Впрочем, когда я сорвал с нижней ветки дерева гроздь безвкусных и волокнистых, но сытных плодов, никто возражать не стал. Кое-как перекусив, я снова лег, поудобней устроив больную ногу.

Разбудили меня истошные разноголосые вопли. Можно было подумать, что, пока я спал, начался лесной пожар. Орали все — самцы, самки, детеныши.

— Иди! Иди! Отец ждет! Иди! Иди! Отец ждет… Чертыхаясь про себя, я залез в дупло, уже очищенное от его исконных обитателей, но от этого не ставшее менее душным.

Отче по-прежнему плавал в своей ванне, словно морж в бассейне зоопарка.

— Если ты чувствуешь себя сытым и достаточно отдохнувшим, мы можем начинать. — Сказано это было так, что сразу становилось ясно: к плотской стороне человеческой жизни старик равнодушен в той же степени, что и его покровители.

— Я готов, Отче.

— Знаешь, что отличает человека от животного?

— Думаю, разум.

— Не совсем. В разных формах разум встречается во Вселенной не так уж и редко. Некоторые его обладатели влачат довольно жалкое существование, другие вообще вымерли. Разум сам по себе не способен превратить животное в нечто совершенно иное, в Бога, например. Разумная корова так и останется коровой, хотя и сумеет построить для своих нужд сенокосилку. Человек же, кроме всего прочего, должен быть наделен еще и Духом. Это отличает его от всех других существ более основательно, чем живая материя отличается от мертвой. Дух — это мост, перекинутый между скотом и Богом. Дух выше разума и неподвластен ему. Все великое, что когда-либо совершалось людьми, совершалось единственно силой духа. Себе на помощь он может привлечь разум, волю, чувства, физическую силу, что угодно, но основа, первопричина всего есть только Дух. Ты спросишь, а что это такое? Я честно отвечу — не знаю. И так же честно попытаюсь объяснить тебе все, о чем могу только догадываться. Дух — это дивный, еще не востребованный человечеством дар, в котором есть все: бессмертие, вечная молодость, власть над временем и пространством, власть над самим собой, способность жить в согласии с окружающим миром, дар предвидения, сострадания и всепрощения. Заложен ли зародыш Духа в природу человека изначально, достался ли ему по ошибке или недосмотру создателей, об этом можно только гадать. Но из всех качеств, явно или неявно присутствующих в каждом из нас, именно Дух ближе всего к природе Мировремени. Прежде чем научиться управлять Мировременем, следует научиться управлять собственным Духом, вычленять его из тела и разума.

— Но возможно ли это, если Дух непознаваем уже по своей сути?

— Ты видел Забытую Дорогу? Замыслы ее создателей, материал, из которого она сделана, силы, которые все еще живут в ней, остаются тайной для нас. Однако обыкновенный деревенский кузнец за пару дней может соорудить тележку, которая безо всяких помех будет бегать по Дороге. Бессмысленно вдаваться в глубинную сущность непознаваемых явлений, намного разумнее просто пользоваться их плодами.

— Я могу напрячь любую мышцу своего тела, могу заставить сердце биться быстрее или медленнее, могу даже обострить работу ума, но скажи, как управлять Духом?

— Ведь однажды такое уже вроде бы случилось?

— Это произошло непроизвольно. Смертельная опасность, наверное, может заставить человека выполнять и не такие трюки.

— У новорожденного ребенка есть способность к ходьбе, но нет навыка. Научиться ходить нелегко, сразу не получится. Во сто крат сложнее научиться передвигаться в Мировремени. Но у тебя, как почти у каждого человека, есть к этому способность. И, судя по всему, незаурядная. Нужно только превратить ее из бессознательной в сознательную. А навык — дело наживное.

Я не понял, что произошло в следующий момент. Меня словно схватили сотни сильных рук — сдавили не только все члены, горло, глазные яблоки, язык, но и проникли сквозь плоть к сердцу, желудку, легким. Сразу утратив способность видеть, слышать, говорить и двигаться, я погрузился во мрак, разрываемый огненным фейерверком. Боль вливалась в меня, как расплавленный свинец, тяжелым молотом плющила тело. Смертельный, неосознанный ужас объял меня и, едва не вывернув наизнанку, швы р-нул неведомо куда — в спасительную даль, к свету, к воздуху, к жизни.

— Уф! — пробормотал я, все еще сотрясаемый жутью пережитого. — Что это было со мной?

— Если бы я не придержал тебя, ты мог бы оказаться далеко в будущем, за пределами срока, отмеренного этому миру.

— Не думал, что меня можно так легко одолеть, — еле переведя дух, выдавил я.

— Что значит одолеть? — едва заметно улыбнулся старик. — Это наша первая прогулка в Мировремени, и ты по неопытности слегка ушибся. Привыкай. Подобных шишек и синяков набьешь еще предостаточно. Когда я перенимал это искусство у Предвечных, терпел и не такое. Человек для них — мягкий воск. Мимоходом они способны и уничтожить, и возвеличить любого из нас.

— Я действительно смог сейчас переместиться в будущее? А как далеко?

— В моем понимании, ты успел сделать два-три неверных шага, прежде чем я вернул тебя на место. Для первого раза совсем неплохо.

— Но меня толкало что-то неосознанное. Стремление выжить, страх смерти, боль… Не знаю…

— Страх и боль не самые худшие из учителей. И, наверное, самые действенные.

— Не хотел бы я пережить все это снова…

— Страх перед страхом тоже способен заставить твой Дух трудиться.

И вновь неведомая сила безо всякого предупреждения навалилась на меня отовсюду — даже изнутри. Новая мука была ничуть не меньше той, которую испытывает человек, не получивший очередную дозу зелейника. Но на этот раз я был уже начеку — ушел, вывернулся, ускользнул, оттолкнувшись от самого себя, размазался по потоку Мировремени.

— Уже лучше, — похвалил Отче.

Старик вытаскивал меня из будущего, как утопленника тащат за волосы из омута, и снова безжалостно швырял обратно в боль, в страх, в агонию.

— Все, хватит, Отче! — взмолился я наконец. — У меня, кажется, на теле живого места не осталось.

— Да тебя даже пушинка не коснулась, — возразил старик. — Все это тебе лишь кажется. Но, если устал, передохни немного.

— Ты ничего не узнал о той женщине, которая шла с нами?

— Ответ получишь перед тем, как покинешь мое жилище. Ничто не должно отвлекать тебя от наших занятий.

— А куда запропастился твой сын?

— Бродит, наверное, где-то поблизости. Вы непременно увидитесь. Когда я закончу с тобой, он явится за обещанным вознаграждением. А теперь иди и набирайся сил. Постарайся сам позаботиться о себе. Живущие в дуплах существа не в состоянии усвоить простейшие законы гостеприимства. Даже сытые, они никогда не станут делиться пищей с чужаком. Но не смей даже пытаться самостоятельно повторить наши уроки! Будь осторожен, иначе мы потеряем друг друга. Пока еще ты можешь ходить, только уцепившись за мою руку.

На следующий день дела пошли чуть получше. Впервые я сумел ощутить триединство своей сущности, состоявшей из тела, разума и Духа, и впервые самостоятельно обогнал размеренно текущий поток Мировремени.

Долго задерживаться в еще не наступивших днях старик мне не позволил, но и одного-единственного проведенного в грядущем мига хватило, чтобы осознать — ничего хорошего впереди этот мир не ожидает.

— Может ли человек, странствующий в Мировремени, доверять своим глазам? — озабоченно спросил я. — Скажу честно, образ будущего мне весьма не понравился.

— А это уже совсем другая тема, и мы ее обязательно обсудим. Не бывает будущего, полностью устраивающего нас, как не бывает и ученого трактата, который можно осмыслить, прочитав лишь заключительную строчку. Понять и принять будущее может лишь тот, кто терпеливо шагал к нему, не пропуская ни единой ступеньки на лестнице времени. Теперь вернемся к сути твоего вопроса. Оказавшись на несколько дней или месяцев впереди, ты мог наблюдать весьма печальную картину. Житейская логика противится этому, и, вернувшись в настоящее, ты пытаешься устранить причины разразившейся в грядущем беды. Река жизни меняет русло и обходит стороной уготовленное ей гнилое болото, но зато попадает в зыбучие пески, алчно впитывающие каждую ее каплю. Отвратив одно несчастье, ты обязательно накличешь другое. Поэтому никогда ничего не смей менять в прошлом и настоящем, дабы исправить будущее. Поклянись мне, что не нарушишь этого правила.

— Клянусь, Отче.

— Этот мир обречен. Он как ветхая истлевшая одежонка. Какая разница — раздавит ли его Окоем или погубят Перемежовки. Тебе не доведется пережить его гибель. Но, оказавшись за пределами этой обители скорби, не злоупотребляй своим редким даром. Каждый твой шаг в Мировремени оставляет неизгладимый след на его структуре. Возвращение в прошлое неминуемо приведет к раздвоению твоей личности, и ты станешь хоть немного, но другим. Используй свою власть над временем только в случае крайней нужды. Поклянись мне еще и в этом.

— Клянусь, Отче.

И вот наступил третий день. На сей раз старик начал свои объяснения издалека:

— Ты, конечно, давно заметил, что все созданное природой симметрично в пространстве: снежинка, лист дерева, паутина, птичье яйцо, человеческое тело. А вот о времени этого сказать нельзя. Новорожденный ребенок мало чем похож на древнего старца. Начало любого дела отличается от его завершения. Конец мира будет совсем не таков, как его возникновение. Поток Мировремени направлен в одну сторону, и во Вселенной нет пока силы, которая смогла бы повернуть назад всю его громаду целиком. Но, если в каком-то одном месте поток разделить, разбить на мелкие ручейки, а еще лучше — на брызги, перемещение в прошлое может состояться. Лучший способ повлиять на течение времени — раздергать, смять или, наоборот, предельно натянуть ткань Миропространства. Раньше ты учился плыть по течению, теперь тебе предстоит бороться с ним. А это совсем не одно и то же. Здесь ты заранее должен быть готов ко всяким несуразицам, странностям, необъяснимым событиям.

_ Что-то такое я могу себе представить.

— А сейчас возьми мои руки в свои. Не обращай внимания на то, что они кажутся совершенно бессильными. Смотри мне прямо в глаза и не отводи взор. Нынешнее состояние моего Духа, каким оно стало под воздействием Предвечных, позволяет мне поделиться частью своих знаний и своего опыта с другим человеком, внутренне к этому готовым. В самом ближайшей будущем я отдам все накопленное душой и телом тому, кто явится мне на смену. Только подготовив преемника, я смогу умереть спокойно… Еще не знаю, кто это будет… Хавр, мне кажется, не совсем соответствует такой роли… Впрочем, мы заговорились. Ты готов? Старайся ни о чем не думать. Освободи свое сознание от случайных мыслей. Крепче держи меня за руки.

Я встал перед ямой на колени и в мутной желеобразной жиже отыскал безвольные кисти старческих рук. Они были так холодны, что я вздрогнул, как от ожога. Наши взоры скрестились. Меня повлекло к нему, как железо к магниту. Отче был рядом, но мне казалось, что я вижу его сквозь огромное, наполненное светом и тьмой пространство, через века и тысячелетия, через все миры Тропы. Я уже не мог ни расцепить свои пальцы, ни отвести взгляд. Окружающая реальность опрокинулась, рассыпалась, вн овь соединилась, только своды дупла теперь были совсем низкими и сравнительно чистыми, тощий и голый Отче, весь опутанный мокрой бородой, лежа прямо на жестком полу, продолжал сверлить меня взглядом, а вокруг истошно верещали обезьяны.

Нельзя было даже приблизительно определить, как далеко в прошлое утащил меня безумный старец (по крайней мере пейзаж, наблюдаемый в проем входного отверстия, изменился кардинально), но я почему-то очень ясно ощутил свою двойственность. Казалось, что я одновременно был и здесь, в дупле одинокого, еще не давшего широкую поросль дерева, и где-то еще — может быть, в Стране Максаров, в Лесагете или в Леденце. Так и шизофреником недолго стать.

Обратный прыжок во времени уже не мог дать мне никаких новых впечатлений. Увлекаемый сильным и умелым пловцом, я легко пронырнул из прошлого в настоящее и вновь оказался на краю ямы, которая, судя по всему, вскоре должна была стать могилой моему наставнику.

— Если ты проскочишь в будущее немного дальше, чем нужно, ничего страшного не случится, — сказал старик. — Потом ты сам научишься возвращаться точно в тот клочок Мировремени, который покинул… А теперь отпусти мои руки и попытайся повторить все самостоятельно. Ничего не бойся, в нужный момент я приду к тебе на помощь.

Я почему-то закрыл глаза, напрягся и в мельчайших деталях представил себе весь уже однажды проделанный путь, запомнившийся мне как беспрестанно углубляющаяся глухая воронка, материя из которой, освобождаясь, по спирали улетала прочь. (Впрочем, впечатление это скорее всего было ложным. Человек, проникший в сложнейшую структуру Мировремени, может составить о нем представление столь же неверное, как о самом человеке — микроб, внедряющийся в его плоть.)

Уже почти уверенный в успехе, я вырвался из-под власти плавно катящейся вперед волны настоящего и рванулся назад туда, где ткань Мировремени, успокоившись, лежала бесконечным незыблемым ковром.

Первое — оно же и последнее — мое впечатление было таково, словно я внезапно оказался между бамперами двух столкнувшихся на полном ходу грузовиков…

— Вот не думал, что останусь в живых, — сказал я вслух, действительно ощущая себя не только живым, но и совершенно здоровым.

— Отцу стоило немалых сил вытащить тебя оттуда, — проговорил Хавр, сидевший неподалеку от меня на ребристом веткопобеге, торчавшем из земли, как спинной хребет дракона. — Боюсь, как бы это его окончательно не подкосило.

Только сейчас я понял, что мы находимся на самой опушке рощи, там, где она соприкасалась с сухой степью, почва которой кое-где еще хранила следы плуга.

— Я могу поговорить с ним?

— Вряд ли…

— У нас что-то не получилось?

— У тебя. Отец дал понять мне, что случай безнадежный. Пока ты был без памяти, он копнул в твоем сознании. Чего-то важного там не хватает. Не переживай. Я ведь тоже не умею перемещаться во времени, а живу… Пока, — почему-то добавил он.

Я хотел было сообщить ему, что перемещение в будущее мной кое-как освоено, но в последний момент решил воздержаться. Вместо этого я спросил:

— Где Ирлеф?

— Зачем она тебе? — Он искоса глянул на меня.

— Я спрашиваю, где Ирлеф?

— В безопасности. Гостит у моей сестрички.

— Зачем ты подстроил всю эту заваруху у Стеклянный Скал?

— Неужели не догадываешься?

— Догадываюсь.

— Вот и молодец. Ирлеф нельзя знать, что ты делал здесь и кто такой мой отец. Если бы я хотел избавиться от нее окончательно, попросту убил бы. Никто не смог бы помешать мне, даже ты. А сейчас она находится в лучшем положении, чем мы оба.

— Какую плату ты потребовал с отца за свои услуги?

— Разве он не сообщил тебе?

— Сообщил. Ты хочешь стать его преемником. Посредником между людьми и Предвечными.

— Хотел. Еще недавно.

— И что же?

— Одного желания мало. Да и соперник объявился… Тут из зарослей невдалеке от нас выполз крупный самец обезьяны. Обычно не в меру крикливый, сейчас он только тяжело, с хрипом сопел. Его жесткая шерсть вся слиплась от крови, а правая, перебитая выше колена нога держалась только на шкуре. Меня почему-то больше всего поразил торчащий из раны обломок бедренной кости — не расщепленный на конце, как следовало бы ожидать, а ровнехонький, словно над ним поработали хирургической пилой.

За обезьяной неторопливо шел чернокожий крепыш в меховых штанах. Дождавшись, когда раненое животное замерло, напоровшись на тот самый веткопобег, что служил скамейкой для Хавра, он тщательно прицелился и вонзил свое тяжелое копье ему в позвоночник, чуть пониже загривка. Оставив копье, накрепко пригвоздившее обезьяну к земле, торчать в ране, он уселся рядом и стал терпеливо дожидаться конца агонии.

— Как видишь, пока ты валялся без чувств, кое-что здесь изменилось.

Чернокожий, равнодушно глянув на нас, сказал что-то для меня совершенно непонятное. Хавр не менее непонятно буркнул в ответ, извлек из своего походного мешка оселок и бросил его чернокожему. Тот тут же принялся править на нем небольшой кривой нож, время от времени проверяя его остроту на овчине штанов.

— Что он собирается делать? — спросил я, ощущая себя персонажем дурного сна.

— Шкуру снимет. Шкуры у этих тварей крепкие. Бурдюки отменные получаются.

— Кто эти люди? — Я заметил еще нескольких чернокожих, промелькнувших в зарослях.

— Личная гвардия моего старшего братца, Карнлайха Замухрышки, нынешнего владыки Приокоемья.

Некоторое время я молчал, тупо соображая. Хавр. Потом его отец. Теперь еще и брат. Добавим сестру, у которой в плену якобы находится Ирлеф. Шустрая семейка!

Чернокожий пнул обезьяну голой пяткой и, не дождавшись ответной реакции, вернул Хавру оселок, после чего принялся выдирать копье из бездыханного тела.

— Пойдем отсюда, — поспешно сказал я.

Лавируя между деревьями, мы направились к центру рощи. Я no-прежнему соображал неважно и пока старался молчать, хотя на языке у меня вертелись десятки вопросов. Роща была полна чернокожих. Живые спали, точили оружие, что-то жарили на кострах и старательно обдирали шкуры с развешенных на всех деревьях обезьян. Мертвые, уже раздетые и обмытые, лежали двумя аккуратными рядами — голова к голове. Раны, послужившие причиной их смерти, выглядели гораздо страшнее тех, которые оставляет холодное оружие.

— Мы пленники? — спросил я.

— Пока не знаю. По крайней мере покидать рощу запрещено. Да и бессмысленно. Здесь только отборный отряд, телохранители моего братца. Главные силы кольцом расположились вокруг.

— Это ты их, что ли, привел сюда?

— Скажешь тоже… Пока вы с папашей обделывали свои дела, я решил прогуляться по окрестностям. Твои слова о том, что за нами следят, не давали мне покоя. Сам понимаешь, встреча с братцем никак не входила в мои планы. Скоро я обнаружил следы двух соглядатаев. Один сумел уйти. Отпускать его живым было нельзя, но погоня привела меня прямиком в лагерь Замухрышки. Встретили меня там не совсем радушно, но жизни, как видишь, не лишили.

— Почему Отче не сумел защитить обезьян?

— Кое в чем ему трудно тягаться с Замухрышкой.

— А где он сейчас… твой братец?…

— Толкует о чем-то с отцом. Наверное, сам набивается в преемники.

— Надеюсь, зла старику он не причинит?

— Не знаю. Нашего старика трудно чем-нибудь достать. Если захочет, всегда вывернется. Но, если они столкуются, Замухрышка обязан будет помочь отцу покончить счеты с жизнью.

А не пора ли мне отсюда сматываться, подумал я, на всякий случай встряхнув флягу с зелейником. Меньше половины осталось. Только-только на обратную дорогу и хватит. А ведь еще Ирлеф надо выручить. Но все же дождусь встречи с пресловутым Замухрышкой. Чем, интересно, он меня обрадует?

Вынужденный пока довольствоваться исключительно обществом Хавра, я решил подробно расспросить его обо всем.

— В Дит ты, похоже, возвращаться не собираешься?

— Откуда мне знать. Неизвестно еще, как все здесь обернется. Может, подвесят нас за задние лапки и обдерут, как этих обезьян.

— Твой брат способен на такое?

— Это его любимое занятие. Можно представить, что он натворит, если станет преемником отца.

— А что бы ты натворил?

— Я? — Хавр горько усмехнулся. — Поздно говорить об этом… Я запутался, понимаешь! Тебе я могу признаться, так как чувствую, очень скоро наши пути разойдутся навсегда. Когда-то я был наивным мальчиком, верившим всяким сказкам о добре и справедливости. Я видел, как Сокрушения губят целые города, как уносят в неведомое близких мне людей. От природы мне была дана способность ощущать и понимать больше, чем другие. Уже тогда я связывал Сокрушения с существованием Предвечных, во что многие не верят до сих пор. Когда одно из Сокрушений едва не уничтожило наш дом, я открыл в себе способность противостоять им. И я решил спасти этот мир. Одолеть или изгнать Предвечных. Поэтому я ушел к дитсам. Это был единственный народ, хоть как-то боровшийся с тем, что они называли Изнанкой, то есть со всеми проявлениями жизнедеятельности Предвечных… Я позволил опоить себя зелейником. Стал их верным слугой. Десятки раз спасал город от разрушения. И все это оказалось бесполезным. Дитсы боролись не с причиной, а со следствием. Они не хотели верить в Предвечных. Они цеплялись за свои дурацкие Заветы. Они хотели только защищаться, но не наступать. Я так и остался среди них чужаком. К тому времени мой отец, связавшись с Предвечными, уже жил в обезьяньем дупле. Брат покорил все прилегающие к Окоему земли, основав свое собственное разбойничье государство. Сестра, давным-давно утратившая человеческий облик, пыталась разгадать тайны Стеклянных Скал. Сама она, конечно, туда соваться не смела, а посылала других. Глупых ребятишек, пьяных бродяг, калек, которым обещала вернуть здоровье, матерей, у которых брала в заложники детей. Видя, сколько зла творится людьми в этом мире, я постепенно изменил свое мнение о Предвечных. Ведь что ни говори, а они были здесь истинными хозяевами, а мы всего лишь пришельцы, случайные гости. Давно наблюдая за людьми, Предвечные утратили веру в них. Как говорится, махнули рукой. Грабьте, убивайте, насилуйте, ползайте в собственном дерьме, жрите и размножайтесь на здоровье. Только не мешайте… Став преемником отца, я нашел бы способ договориться с ними. Пусть они вновь обратят внимание на людей и заставят их наконец придерживаться каких-то законов. Пусть явят свою силу и накажут зло. Пусть дадут всем нам новый, истинный Завет и царствуют над нами мудро и справедливо.

— Э-э… — разочарованно протянул я. — Слыхали мы уже такое. Получится у вас то же самое, что и с зелейником. Будете насаждать добро под страхом смерти.

— Но страх хотя бы на первое время отвратит людей от зла. Тем более что это будет страх не перед себе подобными, а перед бессмертными и могущественными существами. А это совсем другое дело…

— А ты сам не можешь отвратиться от зла? Именно — сам? Один? Собираясь творить добро, ты нагородил столько лжи, интриг и преступлений, что привык к ним, как к старому удобному платью. Берегись, теперь тебя могут заставить истово служить злу. Недаром братец явился сюда одновременно с тобой. Значит, ему нужен не только отец, но и ты, а скорее всего — твои необыкновенные способности. Почему с ним пришло столько войска?

— Думаю, он двинется с ними дальше. На златобронников, а может, и на Дит.

— А как твой брат все же узнал о нашем походе? Ведь конечную его цель знал ты один? Да и все приготовления к вылазке происходили в тайне. А тем не менее шпионы Замухрышки заранее ждали нас за стенами города.

— Знаешь, как отец поддерживал связь со мной? В случае нужды он посылал ко мне гонцов — этих самых несчастных обезьян. Десятки их скитались по всем окрестным дорогам от Окоема до Окоема и орали: «Живущий в Дупле повелевает сыну…» Ну а далее все в подробностях. В конце концов какая-нибудь все-таки добиралась до Дита или попадалась мне во время странствий по Заоколью. Посторонних ушей мы не боялись, язык посланий был понятен только нам с отцом. Как оказалось, им владеет и Замухрышка.

— Последнее сообщение отца касалось меня?

— Да. Братец перехватил и его…

— Послушай, а как бы твой отец отнесся к тому, что ты заставил меня хлебнуть зелейника?

— Скорее всего ему это было бы безразлично. Он выполнил повеление своих покровителей, и только. Дальнейшее его мало интересует. Тем более что все это дело кажется мне весьма странным. Ведь тебе все равно не суждено уйти далеко от нашего мира. Ты обречен. Хотя воля Предвечных и сбудется. Таково пророчество, весьма неясное в целом, но в отношении тебя вполне определенное.

— Если бы я верил пророчествам, то давно лежал бы в могиле… Кстати, разве, став преемником отца или, как я привык называть подобных людей, Всевидящим Отче, ты утратил бы зависимость от зелейника?

— Всевидящий Отче? Хм, сказано неплохо… А относительно зелейника точно не знаю. Отче уже не совсем человек. Не такой, как ты или я. Пища и сон почти не нужны ему. Меняется не только душа, но и тело. А в крайней случае… Ты ведь убедился, что зелейник можно раздобыть и в Заоколье. Да и необязательно мне жить в дупле. Можно и в Дит вернуться. В новом качестве, думаю, меня бы там не отвергли. Не все в городе думают, как Ирлеф.

— Это верно. Кое-кто там соскучился по железной руке и сытой жизни. Ты бы пришелся весьма кстати.

— Могу уступить Дит тебе. Будешь править там вместе с Ирлеф. — Хавр скривился.

— Между прочим, если я вырвусь отсюда, как мне ее выручить?

— Нет тебе покоя… Пойдешь по Забытой Дороге до того самого места, где мы на нее в первый раз вышли. Потом ищи Соленое Озеро. Воды в нем на палец, а под ним — окаменевшая соль. Посреди озера торчит гранитный остров. Называется он Черный Камень. Вот там моя сестричка обычно и обитает. Только будь с ней осторожен. Та еще мегера… Конечно, без выкупа она тебе Ирлеф не отдаст. Выкручивайся как сумеешь. Если даже и придушишь ее, никто не зарыдает. Но повторяю, будь предельно осторожен. Она знается со всякими темными силами.

В это время чернокожие засуетились, сбились толпой у дерева, в котором обитал Всевидящий Отче, и приставили к отверстию дупла наскоро сколоченную лестницу.

— Кажется, что-то там случилось, — задумчиво вымолвил Хавр, а затем заговорил сбивчиво и торопливо: — Последние слова, которые хотел тебе сказать старик, примерно таковы. Так получилось, что он не смог полностью выполнить волю Предвечных. Ты не можешь двигаться против хода Мировремени. Твой Дух для этого недостаточно изощрен. Но это поправимо. Помнишь, мы не раз говорили о каких-то живоглотах? По словам отца, они действительно существуют. Это разум, очень чужой, почти потусторонний, непонятно почему лишенный собственного тела. Оболочка, в которой он существует, — лишь временное его прибежище. Вселяясь в человека, он вытесняет его собственный Дух и становится хозяином тела. Но это грозит лишь слабому, а тем более застигнутому врасплох Духу. Если человек оказывает достойное сопротивление, живоглот остается на окраине его сознания и уже не может причинить вреда новому хозяину. Наоборот, его советы и помощь могут быть весьма полезны. А главное, он имеет то, что отсутствует в тебе самом, с его помощью можно свободно перемещаться в Мировремени. Отец уверен: если ты постараешься, непременно одолеешь живоглота.

— Где хоть его искать?

— Найдешь, если захочешь, — бросил Хавр, похоже, уже утративший ко мне всякий интерес. — Или он тебя сам найдет.

По лестнице неторопливо спустился тщедушный и колченогий человечишка — действительно Замухрышка, ни дать ни взять. Семейство Хавра вообще не отличалось статью, но этот всех переплюнул. Шел он скособочась, переваливаясь, как утка, да еще упираясь правой рукой в поясницу. В левой он держал за шкирку обезьяньего детеныша, жалобно скулившего и поджимавшего задние лапки.

— Ишь, гаденыш, спрятался! — сказал он надтреснутым тенорком. — Затаился и слушает, о чем люди говорят… Кто дупло обыскивал? Чей отряд? Кто старший?

Один из чернокожих бросил оружие и на карачках быстро-быстро пополз к Замухрышке. «Встань!» — приказал тот и, когда команда была выполнена, безжалостно отхлестал провинившегося визжащей обезьянкой по лицу.

— На первый раз я тебя пощажу, — сказал Замухрышка. — Пойдешь пока носильщиком в обоз. А с этой твари сдери шкуру. Вишь, какая мягкая. Да чтоб ни одной дырочки не было! Живьем обдирай, если иначе не умеешь! На!

Еще раз хорошенько огрев по морде разжалованного в носильщики командира, он заковылял в нашу сторону. Две или три дюжины воинов следовали за ним, а в середине отряда несли изящные одноместные носилки и все стяги, до этого украшавшие дупло.

— Слушай, каким гадом наш старик оказался! — пожаловался Замухрышка брату. — Просил ведь его, умолял: «Сделай меня наследником!» Не хочет. Не такой я какой-то, оказывается! И ты не такой! Кто ему нужен, не знаю. Может, этот? — Он ткнул в меня кривым пальцем, но тут же, не дожидаясь ответа, отвернулся. — Ведь подыхает, давно подыхает, а за шкуру собственную цепляется не хуже этих хвостатых тварей. Разве это справедливо? Пожил сам, уступи место другому. Тем более что это твое собственное дитя… Я его часов шесть в этой бурде топил. Устал, руки затекли… — Он продемонстрировал нам свои натруженные ладони. — Мучается, гад, помереть не может, со своими знаниями не расставшись, а не сдается!

— Но сдался все же, — как будто с легкой иронией уточнил Хавр.

— Сдался! Куда ж ему деваться? Если надо, я бы его еще год из своих рук не выпускал. А все его фокусы стариковские мне давно известны. Не из таких ловкачей душу вытряхивал… Да, повозиться пришлось. Но потом, гляжу, стал слабеть, последние пузыри пустил и подох. Отмучился. С просветленным лицом отошел. А меня в тот же момент словно обухом по голове огрели. Мудрость его, значит, ко мне перешла. Все тут теперь. — Он похлопал по своей облезлой макушке. — Теперь Предвечные со мной совет держать будут. Я средь людей наиглавнейший. И ты, братец, о том тоже не забывай.

— Значит, не стали его Предвечные защищать, — задумчиво проговорил Хавр.

— А им-то что! — развел руками Замухрышка. — Какая разница, кто из людей эту службу будет править. Предвечным до наших дел, как Гробнице Вечности до дождика.

— Добился своего. Поздравляю. А сейчас чем собираешься заняться?

— Еще не знаю толком. Возможно, тебя домой провожу. Ты ведь нынче в Дите живешь?

— В Дите.

— Вот видишь, в хорошем городе живешь, а родного брата в гости не приглашаешь.

— Уж очень много у тебя провожатых. Боюсь, не прокормлю всех. Кроме того, через Переправу нужно идти. А златобронники на тот берег не всех пускают.

— Со златобронниками мы как-нибудь договоримся. У них кони, у нас корм. У них сундуки, у нас сокровища.

Старик здесь немало всякого добра накопил. Есть на что погулять.

— Дитсы народ серьезный. И гуляк не любят. Боюсь, не откроют они тебе ворота. Законы у них на этот счет строгие.

— Дураками будут, если не откроют. Ломать придется. Чего они, как чужаки, в своей берлоге сидят. Бастионов наворотили. Сломаем, снесем, сроем…

— Бастионы снесете? — Хавр с сомнением покачал головой. — С одними копьями? Без осадных машин? Что-то не верится.

— Зачем нам осадные машины? — удивился Замухрышка. — Ты будешь нашей осадной машиной. Снесешь парочку бастионов, а все остальное мы уж сами докончим. Согласен? Чего молчишь? Ты ведь по таким делам мастер… Еще в детстве умел с Перемежовками управляться.

— Тебе ответ сразу дать?

— Конечно. Я же не болтать с тобой явился. Теперь я не только владыка Приокоемья, но еще глаза и язык Предвечных. Ты сам к этому рвался, да промахнулся. Значит, придется меня слушать.

— Тебя? — переспросил Хавр. — Что-то мне с этой мыслью пока трудно свыкнуться. А знаешь, как мой спутник предложил назвать тебя? — Он кивнул в мою сторону. — Всевидящим Отче, ни больше ни меньше.

— Этот безродный бродяга смеет давать мне прозвища! — не по-хорошему удивился Замухрышка.

— Я, наверное, и в самом деле поступил опрометчиво, — пришлось признаться мне. — Лучшего прозвища, чем Замухрышка, для тебя действительно не подберешь. Разве что — Отцеубийца!

Некоторое время этот трухлявый гриб молчал, оглядываясь по сторонам (видимо, высматривал для меня подходящее дерево), потом почесал у себя за ухом и с наигранным добродушием сказал:

— Я про тебя, бродяга, все знаю. Поэтому трогать не буду. Прощаю ради такого торжественного случая. Иди своей дорогой и не лезь в наши семейные дела.

— Сюда я пришел не один, а вместе с твоим братом. И уйти собираюсь с ним. Ты согласен, Хавр?

— Нет! — Хавр отступил в сторону, словно опасался, что я, уходя, вскину его себе на плечо. — Действительно, не касайся наших дел. Иди своей дорогой.

— Иди-иди, пока я не передумал, — зловеще прошипел Замухрышка, становясь между нами. Его воины без промедления обнажили оружие.

— Пойду, не суетись понапрасну, как будто прищемил себе кое-что. Я пойду, но запомни — зря надеешься, что стал посредником между людьми и Предвечными. Всевидящим Отче нельзя стать путем насилия. Тебе показалось, что высокая мудрость и нечеловеческие способности снизошли на тебя. Ты мог воспринять только проклятие и ненависть умерщвленного тобой отца. В гнилом болоте вьют гнезда ядовитые гады, а не гордые орлы. Судьба твоя будет ужасна, и очень скоро ты в этом убедишься. Предвечные не карают людей за дурные проступки, но и никогда не прощают их.

Резкая боль рванула правую сторону моей челюсти, а после левую — я даже руку машинально вскинул, чтобы проверить, уцелели ли зубы. Затем я ослеп — сначала на один глаз, потом на оба. Вслед за этим отказал слух. Не знаю, сколько времени я простоял так, ничего не видя и не слыша, разрываемый сумасшедшей болью (это при том, что мои нервные окончания к боли малочувствительны, не знаю даже, как эту пытку выдержал бы обыкновенный человек).

— Ну? — наконец-то я услышал голос Замухрышки, доносившийся словно через вату. — Хочешь, я заставлю тебя наложить в штаны или откусить собственный язык? Хочешь?

Да что же это такое? Как он сумел так скрутить меня? Ведь мое сознание для него недоступно, я абсолютно уверен в этом. Неужели Замухрышка способен как-то воздействовать непосредственно на внутренне органы человека, минуя нервную систему? С такими фокусниками мне еще не приходилось сталкиваться. Надо удирать, пока не поздно!

— Все-все! Ухожу! — заплетающимся языком пробормотал я и, как бы прося пощады, вскинул руки.

— Запомни этот урок и постарайся больше мне не попадаться. — В голосе Замухрышки слышалось чванливое торжество.

Я едва мог различить его сквозь пелену слез, все еще застилавших глаза, но это отнюдь не помешало моему кулаку попасть в цель. Ощущение было такое, словно бьешь по гнилому арбузу.

— Мы еще встретимся! — пообещал я, но эти слова вряд ли кто мог расслышать, ибо произнесены они были уже в объявшей меня стихии Мировремени.

Уходить далеко в будущее я, конечно же, не собирался — надо было еще выручить Ирлеф, запас зелейника у которой был не бездонен. Но и тут имелись свои сложности. Как из автомата нельзя выпустить меньше одной пули сразу, так и в Мировремени минимальный бросок вперед равен примерно полутора-двум суткам. Но его еще надо уметь сделать — этот один-единственный бросок. Примерно с таким же успехом разогнавшийся на всю катушку спринтер может остановиться точно на линии финиша, а летающий лыжник затормозить на самом краю трамплина. Инерция потока Мировремени похлеще инерции движения.

И тем не менее я остановился именно там, где хотел. Но лучше бы я этого не делал! Вырваться из огня фантомной боли, чтобы оказаться во вполне натуральном пламени, — не лучшее решение проблемы личной безопасности.

Лес вокруг горел очень энергично, я бы даже сказал, с энтузиазмом — радостно гудя и постреливая в небо фонтанами искр, и хотя я пробыл в этом пекле всего несколько секунд, урон, нанесенный моей одежде, шкуре и шевелюре, можно было оценить как значительный.

После следующего, столь же осторожного шага в будущее я оказался среди все еще дымящегося пожарища. От деревьев не осталось даже пней, а от их обитателей — скелетов. Можно было подумать, что здесь только что случилось Сокрушение, занесшее в этот мир подарок откуда-нибудь из доархейских времен, когда юная, едва рожденная планета еще не успела остыть.

Оставляя в горячей золе глубокие следы, я добрел до края пепелища. Степь кое-где тоже выгорела, но ее растительность была слишком скудна, чтобы дать пищу для настоящего пожара. Засаду Замухрышка не оставил, понял, наверное, что сторожить меня — то же самое, что сторожить ветер.

Срок мой уже приближался, бередя душу и выворачивая нутро. Отпив глоток теплого зелейника, я двинулся через степь к Забытой Дороге и шел так без передышки, пока впереди не блеснула ровнехонькая струна рельса.

Здесь недавно жили люди, случайно оказавшиеся на пути Замухрышкиной армии — на вытоптанном поле медленно распрямляли колосья уцелевшие злаки, вокруг пожарища, поджав хвост, бродила осиротевшая псина, при Дороге валялась сброшенная с рельса самодельная тележка.

Веса в ней было не меньше тонны, и даже я в одиночку не смог бы установить ее на прежнее место. Пришлось подобранной на пепелище мотыгой отделить массивную пла т-форму (слонов на ней, что ли, возили!) от направляющей лыжи, выкованной в форме швеллера. Сработана она была грубо, с чрезмерно большими допусками, но по рельсу скользила, как клоп-водомерка по поверхности пруда. Отталкиваясь черенком мотыги, я для пробы прокатился по дороге в обе стороны и остался доволен ходовыми качествами этой железяки. Правда, сохранять равновесие на большой скорости было нелегко, но ведь сноровка — дело наживное.

Как мне представлялось, ехать надо было вправо, поскольку к Забытой Дороге мы вышли с левой стороны и все время двигались влево. Однако через несколько тысяч шагов, когда лыжа уже набрала приличный разгон, меня ожидал сюрприз — поперек пути сверкнул еще один рельс, пересекавший первый под косым углом, и я, не успев затормозить (да и нечем было), врезался в него. Лыжа, совершив кульбит, зарылась в песок, я же, соскочив в последний момент, отделался легким испугом.

Оба рельса были совершенно одинаковыми и уходили вдаль, насколько хватал глаз. Странно, Хавр мне про это ничего не говорил. Или забыл, или не захотел, или сам не знал. Куда же теперь податься? Если не принимать во внимание участок пути, по которому я уже прокатился, выбирать приходилось из трех направлений: вперед, влево, вправо. Типичная ситуация витязя на распутье, только придорожного камня с провокационными надписями не хватает.

Тут я вспомнил, что, добираясь к обезьяньей роще, мы почти все время двигались лесом. Из трех же разбегающихся в разные стороны рельсов лишь один — правый — уходил на горизонте в синеющую гребенку деревьев. Поколебавшись немного, я направил свою ничуть не пострадавшую лыжу именно туда.

Спустя примерно час с обеих сторон Забытой Дороги сомкнулись стены глухой чащобы, на первый взгляд ничем не отличающейся от той, через которую нам уже довелось однажды пройти. Ветер свистел у меня в ушах, а древесные стволы мелькали в таком темпе, что усмотреть среди них какую-нибудь памятную примету было просто невозможно. Пролетев последовательно над двумя реками, я стал постепенно снижать скорость — вот-вот в рельсе должен был появиться разрыв. Однако время шло, лыжа стремительно скользила все вперед и вперед, а лес неожиданно начал редеть. Миновав третью реку, я окончательно понял, что выбрал неверный путь.

Хотя я уже давно перестал отталкиваться черенком мотыги, лыжа не только не сбавляла ход, а, кажется, даже продолжала разгоняться. Чтобы лучше сохранять равновесие, я сначала присел, а потом прилег на ее бугристую холодную поверхность, шириной не превышающую трех пядей. Сейчас мы неслись со скоростью гоночного автомобиля, и было страшно подумать, что может случиться, если впереди окажется какое-либо препятствие.

Кроме неизвестно по какой причине нарастающего ускорения, меня беспокоило еще одно обстоятельство — размеренность Мировремени изменилась (теперь я подобные вещи ощущал очень ясно), как это бывает, когда где-то вблизи происходит деформация Миропространства. Секунды растягивались в минуты, минуты превращались в часы. Однако причиной этого было не готовое вот-вот разразиться Сокрушение, а нечто совсем иное — непоколебимое, мощное, пребывающее здесь испокон веку.

Мимо промелькнули последние деревья, низкие, разлапистые, словно приплюснутые к земле, и я увидел впереди мрачную, грандиозную, сверхъестественную картину — пространство, прорезанное до самого конца восходящей дугой дороги, загибалось кверху, вознося горизонт на недостижимую высоту. Краски земли и неба померкли, и все вокруг приобрело теперь зловещий багровый оттенок. Утратившая перспективу даль плыла и искажалась, словно один мираж спешил сменить другой.

Вот он, значит, какой, Окоем, подумал я. Стена предельно натянутого Миропространства, сдавившего Мировремя в тисках избыточного тяготения. Возможно, кто-то и живет в этом невообразимом, лишенном здравого смысла мире, но мне там. делать нечего.

Я попытался соскользнуть с лыжи, но это оказалось не так легко сделать — на меня словно навалили невидимый груз, не позволявший даже шевельнуть пальцем. Навстречу мне налетало что-то похожее на водную гладь — багровые маслянистые неподвижные волны вздымались ряд за рядом, словно барханы в пустыне, и я решил, что это мой последний шанс спастись. Неимоверным усилием я заставил себя перегнуться через переднюю кромку лыжи и загнать под нее черенок мотыги. В единый миг дерево обратилось в щепу, а лыжу лишь слегка тряхнуло, но этого было достаточно, чтобы меня как катапультой вышвырнуло вперед и в сторону. К несчастью, волны оказались лишь еще одной иллюзией, которая исчезла сразу же, едва я достиг ее границы. Зато принявшая меня горячая каменистая почва была вполне реальной…

Я полз тяжело и неуклюже, как дождевой червь, жаркой порой оказавшийся на асфальте. Я полз, обретая сознание, и полз, теряя его. Каждый раз, вновь приходя в себя, я видел вокруг другие деревья, другие камни и другие следы на рыхлом песке. Только рельс всегда оставался прежним — ровным, блестящим, бесконечным. Время от времени я насыпал на него горсть песка и следил, как тот уносится к Окоему. Когда же песок, распределившись ровным слоем, остался наконец неподвижным, я понял, что отполз на безопасное расстояние. Багровый свет уже погас, а искаженная, вывернутая кромка этого мира скрылась за вершинами деревьев.

Кое-как встав на ноги, я побрел вдоль края просеки, цепляясь за ветки кустарника. Все мои кости, кажется, были целы, зато внутри при каждом движении что-то болезненно екало, как у лошади с отбитой селезенкой. Первую реку я преодолел вброд (карабкаться по рельсу не было сил) и долго потом лежал на берегу, подставляя медленно текущей чистой воде то одну сторону лица, то другую. Предвечные, Иносущие, Хавр, Всевидящий Отче, Замухрышка, Ирлеф — как они все сейчас были далеки от меня. Плавный прохладный поток играл моими волосами, ласкал щеку, смывал кровь и грязь, уносил вдаль горечь, тоску, безысходность, накопившуюся в душе. Под тихий плеск воды я засыпал, просыпался и грезил наяву.

К реальности меня вернуло чувство голода и тот прилив свежей энергии, который побуждает хорошо отдохнувшего человека к немедленному действию. Наскоро подкрепившись сердцевиной все того же съедобного дерева, я осмотрел остатки своего снаряжения. Кроме лохмотьев одежды и разбитых сапог, при мне имелись только фляжка зелейника да нож весьма посредственного качества. И тем не менее все мои надежды были именно на него. Первым делом я вырезал в лесу две метровые чурки, каждую толщиной в пол-обхвата, и проделал в них глубокие пазы по размеру рельса. Поверьте, проделать все это обыкновенным ножом с пятнадцатисантиметровым лезвием было не легче, чем каменным топором вырубить пирогу из цельного ствола секвойи. Теперь осталось соединить чурки в единую жесткую раму, что я и сделал при помощи пары более длинных и тонких поперечин да лоскутьев своей собственной рубашки. Навалив сверху несколько охапок веток, я лег на это примитивное сооружение и обеими руками оттолкнулся от земли. Тележка заскрипела, дернулась и начала набирать скорость.

До места пересечения рельсов я добирался раза в два дольше, чем от него — до Окоема, зато без всяких приключений. Здесь я заново перевязал свою разболтанную конструкцию и вновь отправился в путь, на этот раз выбрав прямое направление. Вскоре по обе стороны дороги замелькали одиночные деревья, постепенно слившиеся в густой дикий лес. Когда же над моей головой бесшумно пронеслась пара летающих дисков, я обрадовался им как старым знакомым. Отдохнуть я позволил себе, только достигнув разрыва в рельсе. К концу второго дня пути я стал замедлять ход, внимательно посматривая по сторонам. Выручил меня случай — я заметил торчащий из зарослей угол чьей-то тележки. Конструкцией, да и манерой исполнения она не отличалась от той, которую я обнаружил у сгоревшей рощи. Чтобы поставить на рельс это устройство, требовалось усилие по меньшей мере четырех здоровых мужиков. Облазив окрестности, я обнаружил наше старое кострище и множество свежих следов, как человеческих, так и звериных.

Лес пересекало немало тропок, но я на всякий случай решил держаться от них в стороне. О сестрице Хавра мне почти ничего не было известно, кроме разве что смутных намеков, но знакомство с другими членами этой семьи не позволяло рассчитывать на задушевный прием.

Чащоба стала постепенно редеть, деревья выглядели все более хилыми, а подлесок исчез вовсе. Белесый налет покрывал все вокруг, и я почувствовал на губах солоноватый привкус. А выйдя на опушку, невольно зажмурил глаза — даже в обычном для этого мира мутном и рассеянном свете Соленое Озеро сверкало, как альпийский ледник. До сих пор мне казалось странным: из-за чего человеку (пусть даже и свихнувшемуся, если верить Хавру) жить в таком неуютном месте. А вот теперь я понял — из-за гипертрофированного стремления к безопасности. Подойти незаметно к Черному Камню, казавшемуся отсюда вмерзшим в лед кукишем негра, было невозможно даже теоретически.

Хрустя сапогами по соленому инею, я достиг кромки берега. Дождей давно не было, и на гладкой, как полированный мрамор, поверхности остались только редкие лужи. Стараясь не поднимать высоко ноги, я зашагал-заскользил по этому нетающему катку и успел уже одолеть добрую половину расстояния до острова, когда ощутил где-то под черепной коробкой легкий булавочный укол. Затем почти не ощутимое покалывание пробежало от надбровных дуг к затылку. Очень не люблю, когда со мной случается что-то одновременно новое и неприятное (все приятное, к сожалению, уже не может быть для меня новым). Во всяком случае, полагаю, что это вовсе не соль проникла в мои нервные цепи. Скорее всего кто-то проверял сейчас степень моего контроля над собственным сознанием — так иногда дружески похлопывают по плечам вероятного противника, дабы определить, есть ли на нем бронежилет. Ладно, щупайте. За свои мозги я спокоен. С ними даже максары ничего не могли поделать.

Остров тем временем приближался, резко контрастируя своей черной скалистой громадой с окружавшей его ослепительно белой плоскостью озера.

Ирлеф, подперев голову рукой, сидела на бережку и ласково смотрела на меня.

— Я уже и надеяться перестала, что ты придешь за мной, — сказала она.

— Если обещал, значит, приду, — сдержанно ответил я, оглядываясь по сторонам.

— Красиво здесь, правда?

— Правда. Зелейник у тебя с собой?

— Вот! — Она тряхнула висевшую на боку флягу.

— Тогда пойдем.

— Куда? — Она удивленно вскинула брови.

— Домой. В Дит.

— Как же я уйду, не поблагодарив хозяйку? — Глаза

Ирлеф выражали искреннее и глубокое недоумение. — Я ей стольким обязана!

— Чем же, интересно?

— Это долго рассказывать! Ты ведь ничего не знаешь. Я болела. Она меня вылечила. Накормила. Одела. — Ирлеф встряхнула лохмотья, в которые превратилась ее одежда, позаимствованная из сундуков смолокура. — И вообще она очень добрая.

— Ясно. — Я помолчал. — Значит, ты давно здесь?

— Не знаю, — беззаботно ответила она. — Я же болела, говорю тебе. Была без памяти. Зачем вы меня бросили одну?

— Так уж получилось. — Я не сводил глаз с черной скалы, похожей теперь уже не на кукиш, а на четырехзубый кастет, предназначенный для сокрушения континентов. Опасность могла таиться только там. — Ну а как же твои Заветы? Не забыла их еще?

— Что ты! — Она оживилась. — Каждый день повторяю. Хозяйке они тоже очень нравятся.

— Значит, так. — Я почему-то понизил голос до шепота. — У некоторых народов существует хороший обычай уходить не прощаясь. Вот мы ему сейчас и последуем.

— Нет! — Ирлеф вскочила и отбежала к скале. — Это нечестно! Это подло! Нельзя лгать! Нельзя наносить людям обиды!

— Хорошо. Что ты тогда предлагаешь? — Я медленно шел за ней, стараясь не делать резких движений.

— Войдем в ее жилище. Поблагодарим. Отобедаем на прощание. Ты расскажешь что-нибудь интересное. Она любит интересные рассказы.

— Интересные рассказы и я люблю. Да вот только детским сказочкам не верю.

— Ты злой! Ты не любишь беседовать с людьми! Я не пойду с тобой! Я умру! — У нее явно начиналась истерика. Надо было что-то делать.

— Хорошо, — согласился я. — Войдем. Поблагодарим хозяйку. Возможно, я что-то расскажу ей. Но есть не буду. Не голоден. И уйдем мы отсюда как можно быстрее.

— Вот и хорошо! — Она сразу успокоилась. — Дай руку.

Я давно уже приметил несколько пещер, прорубленных в скале у самого основания. Ирлеф тащила меня к центральной, имевшей почти правильную овальную форму.

Если это лабиринт, надо постараться запомнить очередность поворотов, подумал я.

Однако прямой полутемный тоннель вывел нас в просторный сводчатый зал, в углу которого, под огромной дырой пробитого в потолке дымохода, жарко пылала куча дубовых кряжей. Больше здесь ничего не было, кроме резного каменного стола, похожего на опрокинутое надгробие, за который меня и усадила Ирлеф.

— Вот видишь, как все хорошо. — Она ободряюще улыбнулась.

— Пока я еще ничего не вижу, ни хорошего, ни плохого.

Медленно тянулось время. Ирлеф продолжала улыбаться — то мне, то самой себе, то вообще неизвестно кому. Я как бы невзначай взял ее за руку и нащупал на запястье шрам, привлекший мое внимание еще в Дите. (По словам Ирлеф, его оставил клюв одного из слепышей, за которым она ухаживала в детстве.) Без сомнения, передо мной сидела именно Ирлеф. Или ее точная копия. Внезапно языки пламени в костре заколебались — где-то рядом открылась дверь, создав сквозняк. Затем раздались легкие шаги, и из темного угла зала выступила хрупкая женская фигура.

— Вот и она! — вскочила Ирлеф. — Моя хозяйка! Поприветствуй ее!

— Приветствую тебя, любезная, — сдержанно поздоровался я. — Твой отец и твои братья посылают самые добрые пожелания. Живи и здравствуй.

О смерти Всевидящего Отче я решил пока умолчать.

— Привет и тебе, любезный гость, — тоненьким голоском ответила вошедшая. — Надеюсь, мой отец и братья пребывают в добром здравии?

— В отменном.

Хозяйка подошла вплотную к столу и уселась на каменную лавку слева от меня. На вид я дал бы ей семнадцать земных лет, не больше. Васильковые глаза смотрели кротко, как у овцы. Девушку можно было назвать миленькой, если бы только ее лицо не портил слабый скошенный подбородок. Нет, сестру Хавра я представлял себе совсем иначе!

— Не встретил ли ты каких-нибудь затруднений на пути сюда? — спросила она.

— Никаких, любезная.

— Но до нас доходят слухи, что возле Стеклянных Скал путников поджидают всякие злые создания.

— Я прошел Забытую Дорогу из конца в конец и никого на ней не встретил.

— Приятно это слышать. Значит, мрачные силы, царившие в Стеклянных Скалах, утихомирились.

— Вероятно.

— Что еще слышно в дальних землях?

— Любезная, я от природы человек малопонятливый и неразговорчивый. Спроси точно, о чем бы ты хотела знать, и я отвечу, если смогу.

Сразу вышла заминка. Точный вопрос здесь мне задать или не могли, или не хотели. И вообще этот странный спектакль чересчур затянулся. А что, если схватить Ирлеф и рвануть на пару дней вперед? Но с Блюстителем Заветов (так и хочется сказать — с бывшим) что-то явно не в порядке. Как будто, ее опоили или заколдовали. Сумею ли я потом привести ее в норму?

— А сам ты ничего не хочешь попросить у меня? — выдавила наконец из себя девушка.

Надо было как-то расшевелить эту куклу. Может, даже спровоцировать на скандал. Когда обостряется разговор, возрастает и степень его откровенности. В запале можно брякнуть такое, чего никогда не позволишь в спокойной беседе.

— Попросить у тебя, любезная? Разве что несколько минут любви. — Я положил руку на колено девушки, а поскольку она никак не отреагировала на это, продвинул ее чуть дальше.

Безмятежное лицо юной хозяйки Черного Камня ничуть не изменилось, но я непроизвольно отдернул руку, едва не разорвав ткань юбки гребнем налокотника — упругое теплое бедро было сплошь покрыто глубокими шрамами, которые может оставить только кожаный, утяжеленный на конце бич.

— Среди людей встречаются странные существа, находящие удовольствие в самоистязании. Но ты, кажется, не из таких, — сказал я. — Кто нанес тебе эти побои? Шрамы совсем свежие. От них даже короста не отвалилась. Где я нахожусь, в тюремном застенке или доме честных хозяев?

Девушка молчала, потупив глаза, а из мрака, таившегося в дальнем от костра углу зала, уже раздавались шаги — на этот раз неспешные, уверенные, четкие. В освещенное пространство вступила женщина цветущих лет с бледным выразительным лицом.

— Ступай, — повелительно сказала она девушке.

— Мне надлежит снова поздороваться и передать тебе все приветы от родных, любезная? — процедил я сквозь зубы.

— Совсем необязательно, — надменно ответила она. — Достаточно будет, если ты разделишь со мной скорбь об усопшем отце.

— Мало есть людей в этом мире, о смерти которых я бы так искренне сожалел.

— Верю. Не он ли научил тебя избегать расплаты, ускользая в будущее? Но здесь я не советую тебе пользоваться этим умением. Возможно, сам ты и сумеешь спастись, но разум, да и сама жизнь этой женщины находятся в моих руках.

— Ты желаешь получить за нее выкуп, любезная?

— Желаю.

— Какой же?

— Тебе придется отправиться к Стеклянным Скалам. Ты слышал о таком месте?

— Приходилось.

— Считается, что это древний город. Но никто не знает, что это такое на самом деле. Неизвестно даже, кто в нем жил: люди, дьяволы или боги. В Стеклянных Скалах ты должен отыскать некий загадочный предмет, дарующий смертным красоту, здоровье и молодость. К сожалению, я не могу описать его приметы. По одним преданиям — это драгоценный камень, в котором заключена частичка души Вселенной. По другим — золотое зеркало, на котором никогда не засыхают капельки крови первого из Предвечных, пожертвовавшего своим бессмертием ради создания рода человеческого. Есть и много других преданий. Ты легко отыщешь место, где находится этот волшебный предмет. Немало людей в разные времена сумели добраться до него и вымолить то, что им было нужно. Так они и лежат там все до сих пор — красивые, юные, нетленные. Мертвы они или нет, нам неизвестно, и так же неизвестна причина, ввергшая их в такое состояние. Впрочем, это тоже может оказаться лишь преданием, ведь свидетелей, способных говорить, нет и не было. Взяв сокровище, ты вернешься сюда, к Черному Камню на Соленом

Озере. Взамен получишь эту женщину, сколько угодно зелейника для вас обоих и возможность продолжить свой путь.

— Зелейника достаточно и в Дите, — осторожно заметил я.

— Очень скоро от Дита не останется камня на камне. Мой брат Карнлайх, владыка Приокоемья, ведет туда своих воинов. Скоро на развалинах Дита волки не найдут пропитания, а змеи — укрытия.

— Новость, прямо скажем, неожиданная…

— Думай о себе, а не о дитсах. Они обречены. Принимаешь ли ты мои условия?

— Если судить по твоим словам, то, что мне поручено, — невыполнимо.

— Невыполнимо для простого смертного. Дитса, златобронника, урвакша. Ты же душой и телом совсем иной. Я прекрасно знаю об этом. Можешь, конечно, отказаться, но тогда вместо тебя я пошлю ее. — Она указала на продолжавшую улыбаться Ирлеф.

— Что с ней сейчас?

— Она просто спит. Я могу пробудить ее в любой момент.

— Я должен убедиться в этом.

— Хорошо. — Женщина вновь отступила во мрак. — Она проснется, но совсем ненадолго.

Словно услышав эти слова, Ирлеф вздрогнула и сразу переменилась в лице. Бессмысленная улыбка потухла, уступив место выражению полнейшей растерянности. Так, должно быть, выглядит человек, проснувшийся вместо своей постели в медвежьем логове.

— Это ты? Почему мы здесь? Что случилось? — Несвязная, захлебывающаяся речь перешла в стон, и, чтобы унять его, Ирлеф пришлось руками прикрыть рот.

Меня так и подмывало, схватив ее в охапку, нырнуть в спасительную стихию Мировремени, но я отчетливо сознавал, что обмануть хозяйку Черного Камня будет очень и очень непросто. Обо мне она знала не так уж мало, а кроме того, успела подготовиться к нашей встрече. Кто-то из братцев подробно просветил ее на мой счет.

— Все, хватит! — крикнул я в темноту. — Пусть спит дальше!

Ирлеф церемонно поклонилась мне, села, расправив складки несуществующего роскошного платья и передвинула на столе что-то, заметное ей одной.

— Прошу тебя, поешь. Не отказывайся. Сейчас я налью тебе вина, — проворковала она.

— Неучтиво торопить гостя. — Женщина вновь выступила на свет. — Но тебе не стоит здесь засиживаться. Мне известно, что ваш зелейник на исходе. Мои люди уже ожидают на Забытой Дороге. Они проводят тебя к Стеклянным Скалам и будут ждать там до тех пор, пока ты не вернешься или пока ожидание не утратит смысл.

— Тогда разреши мне последний вопрос, любезная. — Я уже стоял на ногах, вполоборота к выходу. — Зачем тебе молодость, здоровье и красота? Все это имеется у тебя в избытке. Люди редко хлопочут о том, чего никогда не теряли.

— Не задавай глупых вопросов. Вам, мужчинам, никогда не понять женщин.

— Так уж и не понять! — пробормотал я, покидая зал.

У Забытой Дороги меня ожидал отряд людей, одетых, словно кочевники пустыни, в плотные широкие бурнусы. Лица их почти целиком были скрыты туго повязанными платками, но для меня не составляло особого труда определить, что все они — женщины.

Без лишних разговоров амазонки споро водрузили тяжеленную тележку на рельс и почти в полном составе исчезли в зарослях. При мне осталось только три — две с шестами для разгона, одна с мешком припасов. Не знаю, находились ли они, подобно Ирлеф, в состоянии сна или просто были немы от рождения, но я не дождался ни единого ответа на свои вопросы. Никакой реакции не последовало и на мои казарменные шуточки: заигрывать с амазонками — все равно что флиртовать с каменными статуями.

Тележка неслась на удивление плавно, и, пользуясь редкой минутой сравнительной безопасности, я задремал. Последняя мысль, посетившая меня уже в полусонном состоянии, была такова: интересно, как эти дамы собираются перетащить тележку через разрыв в рельсе?

Снилась мне всякая ерунда — будто бы я бегу по городу Стеклянных Скал, представляющему собой не что иное, как обыкновенную свалку битого стекла, а за мной, верхом на роботе-метле, гонится Карнлайх Замухрышка. Вслед мне он швыряет огромные стеклянные осколки, я отвечаю тем же, и оба мы постепенно теряем пальцы, уши, клочья кровоточащей плоти, целые конечности…

Проснулся я от тряски да еще от того, что меня раз за разом задевали древесные ветки. Несколько десятков женщин, одетых во все те же глухие бурнусы, на плечах тащили тележку через лес, даже не удосужившись ссадить меня. Наверное, хозяйка Черного Камня держала здесь постоянный пост, не замеченный мной прежде.

Скоро тележка снова тронулась в путь, а я, не ожидая разрешения, залез в дорожный мешок. Еда там была, но отвратительная — какие-то засохшие комья, хлебные корки, небрежно обглоданные кости. Людям такую пищу не дают, ну в крайнем случае — обреченным на погибель рабам. Донельзя оскорбленный, я уже собрался было выбросить мешок вместе с его содержимым, но, вспомнив о своих провожатых, передумал. Кто знает, чем они привыкли питаться? Едят же некоторые саранчу и ласточкины гнезда, едят да еще и нахваливают. О вкусах не спорят даже в стране Предвечных.

Место, где мы остановились, не вызвало у меня никаких ассоциаций, хотя весь этот участок Забытой Дороги я изучил уже неплохо — как-никак третий раз его мерил. Обе речки мы уже миновали, а место потасовки с нежитью находилось, кажется, где-то впереди.

Одна из женщин, прихватив мешок, легко спрыгнула с тележки и рукой сделала мне приглашающий жест — слезай, мол. Галантно попрощавшись, я покинул экипаж и, опять же рукой, изобразил вопрос: «Куда идти? Налево, что ли?» Женщина с мешком кивнула и быстро пошла впереди меня.

Шагая по лесу, я все время ожидал, когда она, проводив меня до какого-нибудь ориентира, повернет обратно. Однако время шло, а моя спутница продолжала ходко вышагивать по едва заметной, но ей, очевидно, хорошо знакомой тропке. На меня она так ни разу и не обернулась. Не сомневалась, значит, что иду следом.

Постепенно это стало мне надоедать. Не в моих привычках прогуливаться с малознакомыми женщинами там, где за каждым кустом вас может поджидать опасность.

— Послушай, сестричка. — Я положил ей руку на плечо. — Не пора ли тебе поворачивать назад?

— Я должна сопровождать тебя. — Голос через ткань звучал приглушенно, но мне он был, кажется, знаком.

Бесцеремонно оттянув край платка, я убедился, что это та самая малышка, которая изображала хозяйку в первом акте фарса, так бездарно разыгранного в гостином зале Черного Камня.

— Куда? — удивился я. — К Стеклянным Скалам?

— Да, — ответила она, продолжая шагать как заведенная. — Я должна все время быть рядом с тобой и, если удастся, вместе с тобой вернуться.

— А если не удастся?

— Я должна быть рядом с тобой, — тупо повторила девушка.

— Ты здесь раньше бывала?

— Нет, никогда.

Вот как, подумал я. Если ты здесь никогда не бывала, откуда же тогда такое знание местности? Не исключено, что здесь бывал кто-то другой, памятью которого ты сейчас и пользуешься. Или это пользуются тобой… Сколько нас теперь? Двое? Или уже трое, если считать незримо присутствующую хозяйку? Чувствую, без ее колдовских штучек здесь не обошлось. Несчастная девушка — всего лишь ее глаза и уши.

— Долго нам еще идти? — спросил я.

— Мы уже почти на месте, — спокойно ответила она, как будто шла на вечеринку, а не туда, откуда никто еще не возвращался.

— Тогда я хотел бы немного передохнуть.

Не передохнуть я хотел, разумеется, а оглядеться и хорошенько подумать.

— Как прикажешь, — неожиданно легко согласилась девушка и присела возле своего мешка. — Есть хочешь?

— Нет. А ты?

Неопределенно пожав плечами, девушка отложила мешок в сторону. Она точно знала, как найти дорогу к Стеклянным Скалам, но не ведала, хочет ли в данный момент поесть.

Я тем временем загрузил работой свои разленившиеся (в отличие от тела) мозги. Впереди, значит, Стеклянные Скалы. Чем бы это могло быть? В памяти пусто. Никаких воспоминаний, никаких намеков. Хоть бы глянуть на них одним глазком. Пока известно только одно — там таится какая-то опасность. Что может угрожать людям на протяжении целой тысячи лет? Кровожадных монстров, роботов-убийц и всяких там мутантов сразу исключим. Поглядел бы я на того монстра, которого со временем не извели бы мои собратья по разуму. Радиация? Но радиация не убивает мгновенно, да и сказалось бы это давно в округе. А тут все деревья стройные, здоровые как на подбор. Болезни? Но и болезням нужно время, чтобы превратить в труп бравого искателя удачи. Что еще? Отравляющие вещества, гравитационные ловушки, межпространственные дыры, падающие с крыши кирпичи, песни сирен, сухопутные Сциллы и Харибды? Но из любой ловушки уйдет если не каждый десятый, то хотя бы каждый сотый. Нельзя век за веком губить людей одним и тем же способом. Теперь подытожим плоды моих умозаключений. Во-первых, загадочный убийца из города Стеклянных Скал бессмертен или способен бесконечно перерождаться. Во-вторых, он недоступен человеческому восприятию. В-третьих, он не ждет свою жертву, а активно ищет ее, в пределах своего местопребывания, естественно. Его атаки всегда внезапны и всегда неотвратимы. Вот только при чем здесь легенда о вечной молодости, красоте и здоровье?

— Может, ты хочешь еще чего-нибудь, кроме пищи? — прервала мои размышления девушка. — Твоя женщина осталась в Черном Камне. Я согласна заменить ее. Я служила для услаждения мужчин еще в ту пору, когда играла в куклы, и поэтому умею немало.

Говорила она все это без тени стыда или игривости, ровным, спокойным голосом.

— Нет, не хочу, — только и ответил я.

Взывать к ее нравственности или корить за разнузданность было так же бесполезно, как учить хорошим манерам манекен. Произнося разные слова, шагая по лесу, возясь со своим мешком, делая другие дела, она спала глубоким страшным сном, превращающим человека в чудовище. Сейчас, наверное, она была способна и убить кого угодно, и умереть сама.

— Ты не пожалеешь о моих ласках. — Словно не расслышав сказанного мной, девушка уже стаскивала с себя бурнус.

Тело моей спутницы могло бы пробудить желание даже у импотента с многолетним стажем, если бы только не это изобилие воспаленных, гноящихся шрамов, разнообразием форм и прихотливостью расположения достойных стать образцом для начинающих инквизиторов. Кроме тех, что оставляет бич, были и такие, которые могут нанести только раскаленные клещи. На правой ягодице красовалось глубоко вдавленное клеймо, уже утратившее четкую форму, а на левой груди отсутствовал сосок. Впрочем, это как будто вовсе не беспокоило девушку. Постояв некоторое время нагишом, она все с тем же тупым, нечеловеческим спокойствием оделась и сказала:

— Пойдем. Нам надо управиться как можно быстрее. Хозяйка не любит ждать долго.

Не знаю, для чего была проведена эта демонстрация. Если для моего устрашения, то цели она достигла прямо противоположной. Уж теперь-то я обязательно постараюсь вернуться к Черному Камню на Соленом Озере. Но совсем не для того, чтобы одарить его хозяйку красотой, здоровьем и молодостью.

— Что с тобой? Почему ты остановилась? — спросил я, когда мы, пройдя несколько сотен шагов, вышли… нет, не на поляну, а скорее на проплешину в лесу.

— Раньше я хорошо представляла себе дорогу, а сейчас все стало путаться в голове, — ответила она, недоуменно глядя по сторонам.

Возможно, тот человек, в теле которого злокозненная душа хозяйки однажды уже проделала этот путь, погиб именно здесь, подумал я, а вслух сказал:

— Может быть, я пойду первым?

— Нет, нет! — с неожиданной горячностью возразила она. — Не смей!

Она не только невольный соглядатай, догадался я. Она еще и смертница.

Под ногами похрустывало мелкое, похожее на шлак светло-серое крошево, сквозь которое свободно росли трава, кусты и деревья. Иногда попадались и следы человеческого пребывания — насквозь проржавевший котелок без дна, какое-то тряпье, подметка от сапога. Первая Скала открылась перед нами внезапно, едва девушка развела руками густые кусты, преграждавшие нам путь. Она была ненамного выше древесных крон и походила на оплывшую стеариновую свечу размером с добрый газгольдер. Поверхность ее действительно чем-то напоминала мутное, низкосортное стекло. А дальше свечи эти торчали уже целыми группами — то выстраиваясь в прямую линию, то образуя дуги. Одни скалы имели правильную цилиндрическую форму, другие больше напоминали конусы или полушария. Ничего страшного, а тем более таинственного не было в них — давно заброшенные игрушки великаньих детей, вросшие в землю, источенные временем, засиженные птицами.

Хотя я и шел позади девушки, но человека, сидевшего, полуприслонившись к стенке одной из Стеклянных Скал, заметил первым. Это мог быть кто угодно — принявший человеческую личину неведомый враг, приманка хитроумной ловушки или обыкновенный фантом, на которые оказался так щедр этот мир.

— Стой, — приказал я своей спутнице. — Замри на месте.

— Я его, кажется, знаю. — Она продолжала идти, не реагируя на мои слова. — Вот только имени не помню. Когда-то он служил у хозяйки привратником. Правда, давно, когда я была совсем маленькой.

Склонившись над неподвижным человеком, она дотронулась до его лица. Я невольно напрягся, но абсолютно ничего не произошло. Мертвецы не кусаются даже в городе Стеклянных Скал.

— Значит, живым ты его не видела уже давно? — Я медленно приближался к тому месту, где, широко раскинув ноги и склонив голову на плечо, восседал бывший привратник хозяйки Черного Камня.

— Очень давно. Поговаривали, что он отправился искать какие-то сокровища, да так и не вернулся.

— Отправился он с ведома вашей хозяйки?

— Конечно. Без ее ведома у нас никто и шагу ступить не посмеет.

Привратник выглядел так, словно вот-вот собирался проснуться. Густая грива волос падала ему на лоб, а молодая борода живописно обрамляла смуглое лицо. Я тронул его пульс, а потом проверил реакцию зрачков. И то и другое, естественно, отсутствовало, но трупное окоченение так и не наступило. Если не принимать во внимание всякую мистику, человек этот умер не позже трех-четырех часов назад.

— Ты не боишься покойников? — спросил я у спутницы.

— Нет. — То, как это было сказано, мне не понравилось. Семнадцатилетние девушки так не говорят.

— Проверь, нет ли на нем каких-нибудь ран.

Пока она возилась с телом привратника, я изучал окрестности с не меньшим вниманием, чем хиромант — ладонь своей невесты. Все могло иметь значение — любая трещинка на поверхности Стеклянной Скалы, любой причудливый камешек или след на земле.

— Ничего, — сказала девушка за моей спиной. — Ни единой царапины. Только одежда вся развалилась. Неужели он пришел сюда в этой трухе… Посадить его на прежнее место?

— Не надо. Думаю, это необязательно. Если увидишь еще какого-нибудь знакомого, скажешь мне.

Мы медленно пошли от Скалы к Скале, задерживаясь возле каждого бездыханного тела, которых тут, как выяснилось, было не меньше, чем купальщиков на июльском пляже. Некоторые были абсолютно голыми — одежда на них истлела в пыль. Мужчины, женщины, подростки лежали вперемежку — все сильные, пышущие здоровьем, с чистыми умиротворенными лицами. Никаких следов разложения, никаких мумифицированных останков, никаких скелетов. Все это напоминало отнюдь не погост, а скорее музей восковых фигур, где были собраны не худшие представители рода человеческого.

— Вот эту девочку я тоже знала, — говорила моя спутница, — и того мальчика. Они были братом и сестрой.

— Да-да, — рассеянно отвечал я, даже не глядя в ту сторону.

Чтобы узнать, как устроено яйцо, достаточно вскрыть одно-единственное. Сейчас меня интересовало совсем не это. Меня интересовало, кто и когда нападет на нас. Кроме того, мне не нравилось поведение девушки. Пусть бы и дальше она оставалась тем, кем была — равнодушно-спокойным манекеном, управляемым чужой волей. ан нет — что-то уже тревожило ее, что-то заставляло говорить слова, явно не предназначенные для постороннего уха, что-то туманило живым чувством прежде пустые глаза. Неужели связь между куклой и кукловодом стала ослабевать? Может, причина этого кроется в том, что здесь, в древнем, неведомо кем построенном и неизвестно почему заброшенном городе, властвует некий совсем иной, не терпящий соперников разум? То-то у меня самого такое ощущение, будто на мой мозг наводят прицел. Не обошлось ли тут без пресловутых живоглотов?

К этому времени в моей голове уже созрело несколько планов действия, и один из них нужно было реализовать как можно скорее, пока нить, соединяющая сознание девушки с Черным Камнем, не оборвалась окончательно. Выбрав место, где тела лежали особенно густо, едва ли не друг на друге, я, издав торжествующий клич, подхватил с земли причудливо сросшуюся друзу каких-то кристаллов, похожих на горный хрусталь (несколько таких штук я приметил раньше и в других местах).

— Вот то, что мы искали! — патетически воскликнул я, проворно пряча находку за пазуху. — Теперь можно возвращаться со спокойной душой. Хозяйка останется довольна.

— Значит, из-за этого прозрачного камушка она посылала нас на смерть? — с горьким удивлением произнесла девушка. — Чтобы принудить пойти сюда, меня жгли огнем, сажали связанной в бочку с пиявками, а потом по горло закапывали в соль! Где-то здесь должна лежать моя мать, пытавшаяся такой ценой купить мне свободу! Хозяйка загнала сюда десятки людей! Не верь ни единому слову этой гадины! Не возвращайся к ней! Какую бы услугу ты ни оказал ей, она все равно погубит и тебя, и твою подругу! Она ненавидит всех людей на свете, но женщин в особенности!

Внезапно что-то произошло. Что-то мгновенно и неуловимо изменилось вокруг, и этого нельзя было не почувствовать. Как будто невидимая и неслышимая молния промелькнула мимо меня, наэлектризовав воздух и заставив содрогнуться душу. Глаза девушки блеснули восторгом, она улыбнулась и с этой предназначенной уже для вечности улыбкой рухнула к моим ногам.

Теперь единственной целью был я, и атака не заставила себя ждать.

Пущенная в меня стрела не имела материально и структуры и не смогла бы пробить даже листок папиросной бумаги. Да и не стрела это была вовсе, а сгусток бездомного, никогда не имевшего собственного вместилища сознания, для которого единственно доступной и единственно желанной целью являлся человеческий мозг, где оно могло обрести приют и возможность существования в материальном мире.

Как ни готовился я к предстоящей схватке, нападение едва не застало меня врасплох. Если бы не броня, в свое время дарованная моему разуму жутким искусством мак-саров, удар мог бы оказаться роковым. Об этом красноречиво свидетельствовали человеческие тела, во множестве разбросанные по всей территории города Стеклянных Скал.

В моем же случае разум-кукушонок нарвался не на беспомощного птенца, обиталищем которого он собирался воспользоваться, а на вполне зрелого, к тому же не безоружного противника. Лишенный возможности свободно распространяться в коре чужого мозга и деморализованный столь неожиданным поворотом дела, он в ужасе (не дай вам Бог хоть краешком сознания ощутить ужас нечеловеческого разума) забился куда-то в подкорку — средоточие дремучих инстинктов и животных побуждений.

Но все это я понял потом, когда мгновенное, но незабываемое ощущение от схватки с совершенно иной, нечеловеческой сущностью немного улеглось. Еще я понял причину моей столь легкой победы. На меня набросился младенческий, едва народившийся разум. Да, я одолел легендарного живоглота, но всего лишь живоглота-ребенка. Ладно, пусть сидит себе в моей черепушке, привыкает. Возможно, когда-нибудь мы сумеем найти общий язык.

Некоторое время я еще стоял неподвижно, ожидая, пока пройдет чувство головокружения, сопровождаемое сумятицей застилавших взор неуловимых образов (возможно, это было искаженное. отражение раздиравших живоглота страстей), а потом склонился над девушкой. В момент переодушевления она дивно похорошела и даже сейчас, за порогом человеческого бытия, продолжала улыбаться. Впрочем, ее, как и всех других лежавших вокруг людей, нельзя было назвать мертвецами. Сердца их не бились, и легкие не дышали, но в мозгу жил и вызревал неведомый разум, черпавший энергию совсем из иных источников, нежели процессы метаболизма.

Когда-нибудь ты оживешь, подумал я, глядя на девушку. Но оживешь уже не человеком. И все равно — желаю тебе счастья и удачи.

Безо всяких приключений я добрался до Забытой Дороги. Оставшиеся при тележке слуги хозяйки не выразили ни радости по случаю моего возвращения, ни печали по поводу исчезновения своей подруги.

И вот я вновь оказался перед Черным Камнем, торчащим посреди Соленого Озера. За время моего отсутствия здесь ничего не изменилось, только Ирлеф уже не встречала меня на бережке, как прежде.

— Эй, хозяйка! — крикнул я. — Выходи, потолкуем. Спустя несколько минут во мраке входного отверстия кто-то шевельнулся и голос, до того искаженный акустикой пещеры, что нельзя было даже разобрать, мужской он или женский, произнес:

— Войди внутрь, тебя ждут.

— Говорить будем только здесь, — ответил я. — В темноте на меня почесуха нападает. Если хозяйка не может выйти сама, пусть пришлет кого-нибудь.

— Тон твоих речей обнаруживает гордыню и несдержанность. — Женщина, которую я видел в каминном зале, показалась в дверном проеме. — И еще ты пытаешься набить себе цену.

— Не себе, а своему товару. Он у меня и вправду недешевый.

— Может быть. Но это всего лишь товар, который можно перекупить, украсть или сторговать в другом месте. А у меня человеческая жизнь, одна-единственная и неповторимая.

— Ты сегодня вдоволь поела и сладко выспалась. А я с дороги, усталый и голодный. Поэтому давай обойдемся без лишних слов. Условия нашего договора, надеюсь, не изменились?

— Значит, ты принес то, за чем тебя посылали? А где же твоя спутница?

— Не знаю, как насчет здоровья, но красоты она получила столько, что решила сюда не возвращаться.

— А ты, значит, вернулся…

— Как договаривались.

— Где… тот предмет? Покажи.

— Неужели ты ставишь под сомнение мои слова, любезная?

— Как раз и нет. Доказательства буквально написаны у тебя на лице. Можешь полюбоваться.

Что-то блеснуло в воздухе, и я, машинально вскинув руку, поймал маленькое зеркальце в простой железной оправе.

Мне предлагали полюбоваться на себя самого. Занятно! Неужели за время похода к Стеклянным Скалам у меня выросли рога или посинела борода? Не теряя из виду женщину, продолжавшую держаться в тени, я все же глянул в зеркало. Уж и не упомню, когда мне в последний раз доводилось созерцать собственную физиономию, но то, что я увидел, мне определенно понравилось — усталые, но вполне ясные глаза, слегка огрубевшая, однако гладкая, почти без морщин кожа, пристойная борода без признаков седины. Даже шрамы, полученные мной в последних заварухах, необъяснимым образом исчезли. Ну прямо странствующий рыцарь времен короля Артура и королевы Гиневры!

Теперь мне стало ясно, что имела в виду обитательница Черного Камня, говоря: «Доказательства буквально написаны у тебя на лице». Живоглот, не затронув моей внутренней сущности, все же успел повлиять на внешность. Вселяясь в новые тела, эти эфемерные создания первым делом приводили их в идеальное физическое состояние. Так человек, въезжающий в новый дом, наводит в нем порядок. Ну что же, малыш, спасибо и на этом. Уверен, теперь мои ставки в торге с хозяйкой возрастут.

— Это еще что! — подлил я масла в огонь. — Видела бы ты, какой стала ваша девчонка! Ну прямо сказочная королева! Впрочем, как бы ты могла ее увидеть. Разве что в зеркало…

Женщина молчала, игнорируя подпущенную мной шпильку. И вообще вела себя она довольно странно — время тянула, что ли.

— Хочешь получить свою подругу сейчас? — наконец спросила она.

— Сейчас и в безупречном состоянии.

— Что ты имеешь в виду?

— Твои упражнения по части издевательств над людьми.

— Значит, маленькая негодяйка все же наплела тебе всяких небылиц. Ее наказывали за вполне определенные проступки. Сама виновата. Добрые слова до нее не доходили.

— Зато доходили бичи и раскаленные клещи.

— О своей подруге можешь не беспокоиться. Очередь до нее не дошла… Можешь убедиться сам.

Женщина посторонилась, пропуская Ирлеф, которая хоть и приблизилась к выходу из пещеры, но порог все же не переступала.

— Пусть она подойдет ко мне, — сказал я.

— Сначала отдай то, что принес с собой.

Держа в вытянутой руке обернутую тряпкой друзу, я осторожно подобрался к пещере и, обхватив Ирлеф за талию, резко рванул к себе. Женщина попыталась помешать мне, но сделала это крайне неловко. Причину этой неловкости я успел рассмотреть — на ее длинных красивых пальцах начисто отсутствовали ногти, вырванные с мясом, видимо, совсем недавно. Так, значит, и это не сестра Хавра! Еще одна зомбированная марионетка!

Ирлеф что-то неразборчиво бормотала, уткнувшись мне в грудь, и, увлекая ее за собой, я отступил назад.

Женщина, протягивая ко мне уже обе изуродованные руки, горестно вскрикнула и исчезла во мраке пещеры, словно пылинка, сдутая ураганом. Создание, возникшее на ее месте, без всякого сомнения, являлось истинной хозяйкой Черного Камня. Хавр, бесспорно, был прав, когда говорил, что она давно утратила человеческий облик. Эта безобразная груда мяса, ни в единой форме не сохранившая сходства не то что с людьми, но даже и с высшими позвоночными, задрапированная в умопомрачительные ткани и сплошь обвешанная драгоценностями, не шла, а перетекала, подобно амебе, не говорила, а задушенно хрипела, пуская изо рта обильную слюну. Больше всего почему-то меня поразили не черные обломки ее клыков, не бородавка величиной с яйцо, закрывавшая один глаз, не бельмо на другом, не сбившийся в сторону огромный парик, из-под которого виднелась чуть ли не кабанья щетина, а ярко-розовая, сочащаяся язва на виске, окруженная кромкой засохшего грязного гноя.

— Отдай! — Я с трудом мог разобрать ее трубную, но невнятную речь. — Отдай мне сокровище Стеклянных Скал! Отдай по-доброму, если дорожишь жизнью!

— Не подходи! — Я вскинул руку с друзой над головой. — Или я сейчас же расшибу эту штуку о камень! Пока моя спутница не проснется, я не стану даже разговаривать с тобой!

— Пусть проснется, если ты этого хочешь! — одновременно хрипя, гундося и шепелявя, возвестила хозяйка.

В тот же момент я ощутил, что Ирлеф вздрогнула всем телом, как это бывает со спящим, в сны которого вторгается кошмар. Вскинув голову, она недоуменно глянула на меня, потом отстранилась и, заметив хозяйку, пронзительно закричала. Не знаю, как долго мог бы продолжаться этот крик, если бы я не зажал ей рот ладонью. Интересно, что же такое нужно сделать с человеком, чтобы так его напугать!

— Дай нам сначала уйти, — безо всяких околичностей обратился я к хозяйке (назвать ее «любезной» язык не поворачивался). — А то, что ты возжелала, я оставлю на том берегу. Дай нам хоть ничтожный шанс на спасение.

— Нет! Отсюда ты уйдешь с пустыми руками! Спасайся сам и спасай свою девку, пока я не передумала! И даже не пытайся обмануть меня. Я не так проста, как мой братец, одичавший в своем Приокоемье! Ведь я же знаю, что ты хочешь сбежать в будущее! Один раз тебе это удалось! Но второго случая не представится! Попробуй только сунься туда! Ну попробуй, попробуй! — В ее воплях звучали издевка и мстительное торжество. Можно было не сомневаться, что она заранее приготовила мне какой-то неприятный сюрприз.

— Чем впустую пробовать, лучше уж самому голову о камни разбить, — рассудительно ответил я.

— Ага, догадался! — Хозяйка зашлась от злорадного хохота, причем каждая часть ее тела сотрясалась отдельно и не в такт с остальными. — Ты как раз и стоишь сейчас под своим могильным камнем, только не видишь его! Заказана тебе дорога в будущее! Заказана! Кое-чему я тоже успела у папаши научиться!

— Ну, Кеша, выручай! — Я обратился к живоглоту по имени, которое, неизвестно почему, вдруг пришло мне на ум. — Выручай, миленький! Иначе нам обоим крышка!

— Время истекло! — прорычала хозяйка. — И, значит, жить тебе осталось всего мгновение. Жить как прежде, человеком. А вот подушкой для моих булавок и кровавым мясом для моих бичей ты просуществуешь еще долго.

— Ну, если так, забирай свое сокровище! Все здесь — и красота, и здоровье, и молодость. Лови! — Я изо всей силы запустил в нее друзой.

Хозяйка, безусловно, была наделена многими необыкновенными способностями, но голкипер из нее получился бы примерно такой же, как и балерина. Увесистый кварцевый многогранник угодил прямо в ее необъятную рожу и если не лишил последних зубов, то порядочно ошарашил. Воспользовавшись этой секундной заминкой, я вместе с Ирлеф нырнул в предупредительно разверзшийся, но невидимый для нас самих, омут времени. Метил я, конечно же, не в будущее, где нас не ожидало ничего хорошего, а в прошлое.

Конечно, с моей стороны это было не меньшим риском, чем попытка начинающего пловца переплыть Ниагару вблизи водопада. Меня успокаивала лишь мысль о том, что в случае неудачи наша смерть будет быстрой и безболезненной, тогда как стараниями хозяйки Черного Камня она могла растянуться на много кошмарных месяцев. Однако все прошло настолько удачно, что я сначала даже не поверил в счастливый исход. Отчетливо мне запомнился только удар неведомо откуда взявшейся силы, всколыхнувший окрестное Миропространство, которое в свою очередь перекосило, вывернуло, сжало и погнало назад клочок Мировремени, прихвативший с собой и два человеческих существа — все это слилось в единую бесшумную вспышку, — и вот мы уже снова стоим, обнявшись, в нескольких шагах от Черного Камня и только его страхолюдная хозяйка не просматривается ни вдали, ни вблизи. Удалось! Не зря все-таки живоглот квартирует где-то в моем подсознании. Без его содействия у меня, конечно, опять бы ничего не вышло. Еще раз спасибо, Кеша!

Времени на разговоры не оставалось, и я, волоча за собой Ирлеф, помчался через Соленое Озеро к берегу. Начинались обещанные Всевидящим Отче парадоксы. Я бежал, спасаясь от злой ведьмы, и в тот же момент другой точно такой же «я», хоть и на несколько дней моложе, еще только приближался к ее обиталищу. Ирлеф бежала вместе со мной, а другая Ирлеф, одурманенная чужой волей, тенью скиталась по мрачным залам Черного Камня. Хотелось бы знать, будет ли участь наших двойников тождественна нашей или сестрица Хавра рассчитается с ними за все.

Мы наконец-то благополучно пересекли слепяще-белое, идеально ровное пространство, самой природой словно предназначенное для игры в догонялки, и, лишь оказавшись под защитой хилого, изъеденного солью леса, смогли переброситься парой слов.

Расстояние от Забытой Дороги до Переправы я намеревался преодолеть за один переход, однако где-то на его середине силы покинули мою спутницу и нам пришлось устроить привал едва ли не в чистом поле. Здесь я рассказал Ирлеф о всех моих приключениях, начиная с того момента, когда ее похитили слуги хозяйки: о сражении с последними хранителями Забытой Дороги, об обезьяньей роще, о живущем в дупле Всевидящем Отче, о его невероятных способностях, о собственных успехах и неудачах, о нападении Замухрышки, о моем побеге, об Окоеме, о Стеклянных Скалах, населенных живыми мертвецами, о несчастной девушке, оставшейся там дожидаться своего жуткого воскрешения, и о побежденном живоглоте. Не пощадил я и Хавра, встретить которого в этом мире уже не надеялся. Ирлеф молча выслушала меня, не задав ни одного уточняющего вопроса, а затем тихо сказала:

— Прошу тебя, только не расспрашивай меня ни о чем. Я должна непременно забыть все, что связано с Черным Камнем, иначе просто не смогу жить дальше.

— Разве ты помнишь что-нибудь? Мне казалось, что ты спала на ходу.

— Может быть, это и есть самое страшное. Я не принадлежала себе. Ходила, подчиняясь чужой воле, улыбалась чужой улыбкой, говорила чужими словами, послушно исполняла все, что меня заставляли делать. А заставляли меня там делать такое… — Ее всю передернуло. — Но какая-то часть моей души оставалась бодрствующей. Совершенно беспомощной, но зрячей и все понимающей. И я, творя всякие низости и позволяя творить их над собой, видела все это как бы со стороны.

— Постарайся забыть, — сказал я. — Не растравляй себе душу.

— Легко сказать! Ведь это было со мной, а не с кем-нибудь другим. Мои руки, мой рот, моя душа обесчещены. Разве я могу после этого называть себя Блюстителем Заветов? Вернувшись в Дит, я немедленно сложу с себя эти полномочия. Пусть Сходка изберет для меня любое наказание. Даже лишение зелейника. Я на все согласна.

— До Дита еще надо добраться. Ведь войско Замухрышки двинулось именно против него. Если только златобронники не задержали их на Переправе…

— Почему ты сразу не сказал мне об этом? — Ирлеф вскочила.

— Не хотел зря беспокоить. Ведь еще неизвестно, как далеко в прошлое мы проникли. Возможно, Замухрышка уже преодолел Гробницу Вечности, а возможно, еще только приближается к обезьяньей роще. Не забывай, мы чужие в этом времени.

— Что же нам делать?

— Нужно как можно быстрее добраться до Переправы. Правду мы узнаем только от златобронников.

— Тогда пошли немедленно!

— А ты сможешь?

— Но ведь от этого зависит безопасность Дита. Кроме нас, некому предупредить его защитников. Все хваленые соглядатаи Хавра на поверку оказались выдумкой.

Впрочем, уйти далеко в тот день так и не удалось. Не дали. Снова путь нам преградили богоискатели-каплюжники, от чьих праведных трудов переставала родить земля, а от искусства варить пиво страдало военное дело.

Несколько десятков вооруженных серповидными пиками и зарукавными кистенями богатырей гнали нас до тех пор, пока не загнали в котловину, со всех сторон оцепленную на удивление трезвым, а следовательно, боеспособным войском. Попались в эту ловушку не мы одни. Мало того, что возле дымных, еще не разгоревшихся в полную силу костров уже лишали жизни оленей и диких быков, в полон к блудным детям бога Важлака угодило немало всякого бродячего и торгового люда.

С каждым из наших товарищей по несчастью разбирались хоть и не долго, но очень въедливо. Первый вопрос был таков: «Веруешь ли ты в истинного и могучего Бога Мозголома?» Тех, кто верил, оставляли в живых, но озадачивали следующим вопросом: «Ожидаешь ли ты его второго пришествия?» А уж потом всех, якобы ожидавших этого, срезали окончательно: «Тогда укажи место, где пребывает тело Бога Мозголома, после вкушения которого на людей снисходит неземная благодать». Последний вопрос как раз и служил камнем преткновения, в некоторых случаях способным брать на себя функции плахи.

Мне, конечно, не составляло труда по дорожке четвертого измерения уйти от этих вконец обнаглевших адептов мной же самим придуманной веры. Но я не забыл предупреждение Всевидящего Отче об опасности чересчур частых проникновений в прошлое, а отправившись в будущее, боялся безнадежно отстать от Замухрышкиного войска. Намного проще для меня было бы исполнить сокровенное желание каплюжников: место, где рос вожделенный куст, я хорошо помнил, а тем более это было нам по пути.

В экспедицию за святым причастием мы тронулись в окружении каре суровых воинов, не смевших и поверить в привалившее им счастье. Но на месте все оказалось гораздо сложнее, чем я предполагал. Совсем недавно здесь кто-то кого-то поджидал в засаде, а потом обе стороны рьяно рубились на мечах и топтали друг друга копытами верховых быков. Победный пир, совмещенный с тризной, закончился для победителей грандиозным расстройством пищеварения, что также не могло не сказаться на переменах в запомнившемся мне пейзаже.

Отыскать полузасохший по вине Хавра куст мозголома удалось лишь чудом. Смертник-каплюжник, в котором я узнал жреца, оппонировавшего мне в недавнем религиозном споре, отведав кусочек очищенной от коры древесины, впал если и не в состояние благодати, то в неистовство: порвал веревки на руках и укусил старейшего из старейшин.

— Велик Бог Мозголом! — с благоговением говорила стража. — Даже еретику даровал силу.

Спустя час причастились все, кто не поленился. Употреблены были даже корни, а потом и кора благодатного растения. После этого, по доброму обычаю, каплюжники перешли к силовым единоборствам, выяснению личных взаимоотношений, разборке по поводу давних обид и поношению справедливо низвергнутого Важлака, которого именовали уже не Богом, а истуканом проклятым.

Можно было и сматываться потихоньку, однако старейший из старейшин, которого протрезвил коварный укус жреца-идолопоклонника, о нас не забыл.

— Куда же вы, родимые, путь держите? — с елейной улыбочкой осведомился он. — Неужели не собираетесь среди нас второго пришествия дожидаться?

— Да недосуг что-то, — ответил я. — Надо веру в Бога истинного дальше нести: к златобронникам, к дитсам.

— А то оставайтесь. — Он оглянулся по сторонам, но позвать на помощь было некого: Бог Мозголом одолел даже самых здоровенных каплюжников. — Содержание царское положим. По овце в день, по ковшу пива да по бабе свежей… Тебе мужика, соответственно. — Он критически оглядел Ирлеф.

— Боюсь, что на тот год у вас овцы передохнут, а пиво не удастся, — печально сказал я. — Дело к тому идет.

— Да и мужикам вашим вовсе не бабы нужны, а дурь всякая, — добавила Ирлеф.

— Значит, все же уходите? — вздохнул каплюжник. — Не передумаете?

— Уходим. Привет передавайте Богу истинному.

Не знаю, откуда только у Ирлеф брались силы, но за весь последующий путь она ни разу не остановилась и не присела, а упав, тотчас поднималась. Однако, как мы ни спешили, Замухрышка опередил нас — это стало ясно на подходе к той самой Хляби, где мы едва не погибли.

Нынче она представляла собой довольно жуткое зрелище. Тут и там в расквашенной тысячами ног болотной жиже валялись раздутые, словно накачанные воздухом человеческие тела. Даже малая стайка гнуса не вилась над ними — всем нашлись жертвы, все сейчас готовились к метаморфозе, старательно выедая изнутри податливую человеческую плоть. Некоторые трупы уже развалились, выпустив на свет легионы шишкообразных гадов, каждый из которых вскорости должен был породить новые полчища гнуса. Через месяц-другой это болото обещало стать не менее опасным местом, чем Одурник или Окаянный Край.

Гробница Вечности возвышалась над миром все так же непоколебимо и грозно, и от того, что я узнал природу этого явления, зрелище не стало для меня менее величественным. Три пары конных златобронников сторожили Переправу с этой стороны. Я смиренно заговорил с ними:

— Скажите, любезные, не проходило ли здесь войско владыки Приокоемья?

— Совсем недавно оно было здесь, — ответил златобронник, лицом напоминавший ангелов Рафаэля. — Эти дикари отказались внести положенную за Переправу плату и завязали бой с нашими отрядами.

— Значит, вы отразили их? — В голосе Ирлеф звучала надежда.

— Да. На ту сторону они перешли только после того, как заплатили втрое больше против первоначальной цены.

— Куда же они двинулись потом? — спросил я.

— Это нас мало интересует. Я только слышал, как они говорили между собой, что в Дите найдется достаточно сокровищ, чтобы возместить все их убытки. Перед собой они погнали всех бродяг и разбойников Окаянного Края. Теперь тот берег свободен вплоть до Межречья.

— А нас вы пропустите, любезные?

— Заплатите сколько положено и можете идти.

— У нас нет с собой ничего ценного.

— Нищим на том берегу делать нечего. Возвращайтесь восвояси, а когда разживетесь чем-нибудь, приходите опять.

— Нельзя ли мне тогда переговорить с вашей доблестной сестрой, которая прозывается Асмелой, Держащей Знамя Змеи? — Это был наш последний шанс благополучно преодолеть Гробницу Вечности.

— Откуда тебе известно это имя? Мы никогда не называем своих имен чужакам.

— Не так давно она проявила участие ко мне и моим спутникам. Может быть, она вновь снизойдет к нашей просьбе.

— Все Держащие Знамя Змеи погибли в последнем сражении. — Одна из женщин-воинов подъехала к нам поближе. — Им довелось первыми принять удар банд Приокоемья. Асмела была моей любимой сестрой, и я сама поднесла факел к ее погребальному костру.

— Прости, любезная, мы не знали об этом. — Я опустил глаза.

— Ты запомнился мне, чужак, — продолжала женщина. — И ваш разговор с Асмелой я не забыла. Впоследствии мы не однажды вспоминали о нем. Если ты так стремишься на ту сторону, я могу сама назначить плату за пользование Переправой. Уверена, она не покажется тебе чрезмерной. Этой платой будет твоя любовь. Ко мне или к любой другой из наших сестер. Можешь выбирать сам. Но предупреждаю: чтобы мы остались довольны, тебе придется постараться. — Отдав поводья сидевшему позади нее мужчине, прекрасная воительница соскочила с коня.

Пока я, несколько смущенный таким предложением, подыскивал ответ, вперед выступила Ирлеф.

— То, что ты предлагаешь, не любовь, а блуд. Что пристало скоту, недостойно человека. Прежде чем соединятся тела, должны соединиться души. Можешь пронзить меня своим мечом, затоптать лошадью, но я не позволю тебе даже прикоснуться к этому человеку. Никогда, пока я жива! Слышишь, раззолоченная потаскуха!

— Как не откликнуться на такую просьбу! — усмехнулась подруга Асмелы, одним молниеносным движением выхватывая из ножен свой меч. — Куда ты предпочитаешь получить удар? В голову или в сердце?

— Нет, не надо! — Я ухватил брыкающуюся Ирлеф поперек туловища и попытался оттащить обратно. — Не слушайте ее! Она не в себе! Сейчас мы уйдем отсюда! Не обращайте внимания на ее слова! Стойте и дальше у своей Переправы!

— Почему же я не должна обращать внимание на ее слова? — Женщина-воин, не глядя, швырнула меч обратно в ножны. — Они впечатляют. Это слова истинной любви. А за любовь прощается многое. Можете идти на ту сторону. Путь для вас открыт.

Еще не веря в удачу, я потащил Ирлеф к Переправе, но в двух шагах от тускло переливающейся призрачной стены меня остановили слова нашей спасительницы:

— Воины, прошедшие здесь накануне, были вашими друзьями или врагами?

— Врагами, — ответил я. — Мы должны опередить их.

— Если так, возьмите моего скакуна. Он одним духом домчит вас куда угодно. Приходилось ли кому-нибудь из вас ездить верхом?

— Для меня это достаточно привычное дело, любезная, — заверил я.

— Тогда садитесь в седла. — Она подвела к нам своего огромного гнедого жеребца. — Добравшись по назначению, можете о нем не беспокоиться. Он сам отыщет дорогу домой. Никто не посмеет тронуть коня златобронников.

Когда мы взобрались в высокие жесткие седла, она обошла жеребца кругом, проверяя длину стремян, а затем, глядя снизу вверх, поманила меня пальцем.

Наверное, хочет поцеловать, подумал я, наклоняясь, но вместо этого получил увесистую оплеуху.

— А это тебе за потаскуху. Пусть будут наказаны не уста, произнесшие хулу, а уши, слышавшие ее. Я расплатилась за обиду, а со своей женщиной разбирайся сам.

Конь смело ступил в пустоту, упруго прогнувшуюся под ним, но, прежде чем окончательно кануть под сумрачный полог Гробницы Вечности, я оглянулся. Женщина в узкой золоченой кирасе, в коротком парчовом плаще, с копной пышных перьев на шлеме, женщина с пугающе прекрасным лицом все еще стояла на самом краю обрыва — и это, несомненно, было самым впечатляющим зрелищем, которое мне довелось увидеть за все время пребывания в этом мире.

Я не очень хорошо помнил путь, которым мы добирались от Дита до Переправы, но одно знал точно — он предназначен скорее для пешего разведчика, озабоченного больше скрытностью, чем скоростью передвижения, а отнюдь не для всадника, дорожащего каждой минутой. Поэтому короткой дороге через глухомань я предпочел более длинную, но удобную для скачки, тем более что ее придерживалось и воинство Приокоемья.

Довольно скоро мы догнали арьергард — легкораненых, еще не потерявших надежду урвать свою долю при дележе добычи; носильщиков, обремененных огромными тюками; зеленых вьючных гусениц; пленников, которых по разным причинам оставили в живых. На нас смотрели искоса, но в общем-то снисходительно — скачи, мол, коль рвешься в первые ряды. Если кто-то и ожидал врага, то только с фронта, а отнюдь не с тыла.

Скоро мы уже скакали мимо отрядов регулярного войска. Здесь были и латники, вооруженные тяжелыми копьями-баграми, и стрелки с бродильными ружьями, и суровые желтолицые пигмеи в накидках из толстой кожи, и пращники, тащившие на себе запас свинцовых шаров, и вчерашние землепашцы, прихватившие в тяжелый поход лишь цепы да косы. Исполосованные шрамами ветераны шагали рядом с юнцами, еще не приохотившимися толком к разудалой солдатской жизни.

Армия была достаточно велика, настроение имела самое решительное, но я не представлял, как они собираются штурмовать бастионы Дита, окруженные рвами с травилом и сверх всякой меры оснащенные огнеметными установками. Неужели вся надежда только на Хавра?

Жеребец, казалось, не знал усталости, но нас с Ирлеф уже порядочно мутило — не то укачало в седле, не то давало о себе знать приближение Срока. Еще у Переправы мы проверили свои фляги — у меня остался всего один глоток, у Ирлеф чуть побольше. Сейчас мы скакали по широкой, хорошо утрамбованной дороге, возможно, по тому самому Вольному Тракту, который покинули, направляясь в гости к смолокуру, но местность вокруг выглядела по-прежнему совершенно незнакомой — то это были заросшие голубоватым лишайником болота, то каменистые пустоши, напоминавшие лунный ландшафт, то давно заброшенные земледельцами ступенчатые террасы.

Войско, наверное, двигалось к цели разными путями, потому что, поравнявшись с головным отрядом, мы не увидели ни чернокожей гвардии, ни присвоенных Замухрышкой штандартов. Нас требовательно окликнули на незнакомом языке, а когда я, вместо того чтобы остановиться, пустил жеребца в карьер, обстреляли, впрочем, без всякого успеха, шариками с травилом.

— Кажется, оторвались, — сказал я, когда мы таким манером отмахали порядочное расстояние.

Очевидно, и жеребец имел такое же мнение, потому что по собственной инициативе перешел на шаг. Только теперь стало ясно, как устало это выносливое и резвое животное — его крутые бока судорожно вздымались, пена клочьями падала на землю.

Свернув в придорожные заросли, я спешился и помог сойти Ирлеф. Расседлать скакуна я не решился (уж очень сложной казалась мне его сбруя), а только немного ослабил подпруги. Я знал, что разгоряченного скакуна нельзя сразу поить, и некоторое время водил его за узду из конца в конец поляны. Остыв и напившись, жеребец, однако, отказался пастись и требовательно заржал. В одной из переметных сумок я обнаружил с полпуда отборного зерна, как будто бы даже вымоченного в вине. Целиком умолов весь этот запас, гнедой исполин милостиво позволил стреножить себя. Теперь можно было и самому перекусить, благо нашлось чем — златобронники знали толк в деликатесах.

Ирлеф отказалась и от вина, и от медовых лепешек, и от копченого мяса, лишь чуть-чуть пожевав какого-то овоща, похожего на морковку. После инцидента на Переправе она, наверное, не произнесла еще ни одного слова.

— Ты ведешь себя так, словно я тебя чем-то обидел. — Хлебнув зелейника, я отбросил ненужную флягу в сторону.

— Так оно и есть, — помолчав немного, ответила она. — Тебе не нужно было спасать меня. Зря все это…

— Но сейчас ты скачешь в Дит, чтобы предупредить горожан об опасности. Оставшись на свободе, ты получила возможность совершить благое дело.

— Что это может изменить для меня? Ведь я предательница. Там, у Переправы, я действительно могла умереть за тебя. Вопреки разуму, вопреки Заветам, вопреки всему… Прощения такому поступку быть не может.

— Не понимаю, что тут плохого, если один человек хочет умереть за другого. Неужели это противоречит Заветам?

— Не противоречит, если это делается на пользу Дита.

Но я тогда об этом совсем не думала. Я согласна была умереть за тебя даже во вред Диту. Тем более что тебе ничто не угрожало. Наоборот… я же видела, какими глазами ты смотрел на эту распутницу. Со мной случилась беда… Это даже не голод души. Это лихорадка, это падучая, это обморок. Меня обуяла злая болезнь, от которой одно лишь спасение — смерть.

Ирлеф и в самом деле колотило как в лихорадке, и я, смущенный этим неожиданным признанием, ласково коснулся рукой ее коротких мягких волос. Сдавленно вскрикнув, она отшатнулась.

— Нет! Не смей до меня дотрагиваться! Никогда-никогда! Твои руки не принесут мне покоя, а только усугубят страдания! Поверь, я искренне любила всех своих соплеменников от мала до велика, не делая различия между. Блюстителем и последним каменотесом. Когда они оступались, проявляли слабость или сознательно творили зло, я всегда назначала им справедливое наказание. При этом никто даже не пытался уговорить или разжалобить меня. Мне верили, как никому! Как я теперь посмотрю в глаза этим людям? Как смогу опять судить их? Любая потаскуха в золотых доспехах более достойна, чем я. Зачем ты меня спас? Телесные муки, которые я терпела в логове хозяйки Черного Камня, не идут ни в какое сравнение с муками души.

— Не знаю, чем тебе можно помочь. Любое мое слово обернется для тебя или ложью, или новой обидой. Если ты вопреки своим принципам действительно влюбилась, не стоит по этому поводу так расстраиваться. Любовь излечивается точно так же, как и болезнь.

— О-о! Не всякая болезнь излечима! — Она ударила кулаком по земле. — Случается, что вместе с перевертнями Сокрушение заносит в наш мир и их болезни. И тогда какая-нибудь совершенно безвредная для хозяев хворь выкашивает целые народы. А наш насморк, в свою очередь, за одну неделю выедает перевертням легкие. Нет ничего страшнее чужой непривычной болезни. Вы все знаете о любви, свыклись с ней, на себе испытали ее счастливые и злосчастные стороны. А для нас, никогда не ведавших настоящей любви, она хуже любого мора. Познав ее, дитс переступит через Заветы, отдаст любимой свой зелейник, станет выделять ее среди других соплеменников, захочет изменить ее жизнь к лучшему. Все это кончится крахом.

— Ты, как всегда, преувеличиваешь. Ведь болезни цепляются не к каждому. То же самое и с любовью. Кроме того, я еще никогда не слышал, чтобы из-за любви гибли города.

Сказав так, я вспомнил о Трое и сразу прикусил язык.

— Даже если я в конце концов уцелею в этой передряге, то останусь несчастной до конца своих дней. Я никогда не забуду твой голос и твои шаги, а значит, по десять раз на дню мне будет казаться, что ты вернулся. Ты станешь являться ко мне во сне, и я предпочту сон яви. Все вокруг сделается никчемным и скучным, а самой никчемной из никчемных буду я.

— Прости, что я невольно стал причиной твоего несчастья, — сказал я, вновь бессознательно коснувшись волос Ирлеф. — К сожалению, я не могу ответить на твое чувство взаимностью. Это было бы нечестно. Срок моего пребывания в этом мире отмерен силами столь же могучими и древними, как земля и небо. Да и если признаться, я просто боюсь любви. Это, наверное, единственное, что может помешать мне. В итоге, кроме горя, любовь ничего не приносила ни мне, ни тем, кто меня любил.

Ирлеф ничего не ответила, а только едва слышно застонала.

Я никогда не владел силой внушения, но сейчас то ли мне действительно очень хотелось облегчить ее душевные муки, то ли сказывалось незримое присутствие живоглота, но после первых же моих слов: «Спи, тебе надо отдохнуть», — она послушно смежила веки. Я осторожно уложил ее на траву, сунул под голову полупустую переметную суму, а сам через просветы в кустарнике принялся наблюдать за дорогой.

В последний перед городом переход мы двинулись, когда вражеский авангард едва-едва замаячил на горизонте. Если даже в Дите еще ничего не знали о грозящей беде, хорошо отдохнувший скакун должен был дать нам выигрыш во времени, необходимый для подготовки к обороне.

Довольно скоро мне стало казаться, что пейзаж, открывающийся по обе стороны дороги, а особенно гряды холмов слева, я уже видел однажды. Впереди, и опять же слева, что-то горело — судя по количеству дыма, время от времени озаряемого снизу пламенем, очень сильно и на большой площади. Уж не Дит ли это занялся? Хотя чему там гореть, кроме камня?

Дорога понижалась, спускаясь в долину, и я увидел знакомую реку, исчезающую в зыбучих песках. Здесь сильно попахивало горелым, но как-то странно — не то резиной, не то мазутом, не то еще чем-то, не имеющим никакого отношения к дикой природе. Мы уже почти поравнялись с пожаром, до которого отсюда было не больше трех-четырех тысяч шагов, и теперь стало ясно, что горит Коралловый лес — прибежище слепышей. На обочине дороги кучкой стояли люди — несколько чернокожих с неизменными копьями в руках и всякая рвань, скорее всего прибившаяся к войску Замухрышки в Окаянном Краю. Завидев нас, они замахали руками, показывая, что дальше ехать нельзя.

— Не останавливайся! — крикнула Ирлеф, цепляясь за меня.

Я для вида придержал коня и, когда застава оказалась рядом, погнал его во весь опор. Краем глаза я еще успел заметить, как один из чернокожих заносит для броска копье (это какое надо здоровье иметь, чтобы метать подобную болванку!), и тут же тяжелый, коротко чмокнувший удар заставил жеребца перейти с размашистого карьера на странный заплетающийся шаг, да еще не столько вперед, сколько вбок. Коня все больше заносило крупом к правой стороне дороги, и он рухнул прежде, чем я успел освободиться от стремян. Вся банда довольно загомонила, поздравляя удачливого копейщика.

Я дергался изо всех сил, пытаясь вытащить придавленную ногу, и жеребец, словно поняв мое стремление, жалобно заржал и перевернулся на брюхо. Я вскочил, помогая встать Ирлеф, отделавшейся, кажется, только ушибами. Ублюдки, посмевшие поднять на нас оружие, уже приближались. Один из них, чья туповатая круглая харя, заросшая неряшливой бородой, напоминала мне морду самца-шимпанзе, уже стягивал с плеча бродильное ружье.

— Прыгай в кусты и беги до самого Дита, — сказал я Ирлеф, пихнув ее в заросли синецветного терновника.

Резким движением я выдернул копье, на полметра ушедшее в пах жеребца. Его широкое — в ладонь — лезвие, украшали глубокие зазубрины, за которыми тянулись голубоватые дымящиеся кишки. Несчастное животное вновь заржало и засучило задними ногами. Почему-то больше всего мне было обидно не за себя, не за Ирлеф, а именно за это ни в чем не повинное благородное создание.

«Никто не посмеет тронуть коня златобронников», — почему-то вспомнились мне слова прекрасной наездницы. ан нет, посмели. Тронули. А сейчас собираются тронуть и меня. Зарядом травила да всякими остро отточенными железяками.

Поставив подножку тому из негодяеев, который бросился было в погоню за Ирлеф, я погнал остальных с дороги прямо к зыбучим пескам. Не могу сказать, что они шли туда с охотой, но печальная участь заартачившихся подстегивала остальных. Когда последние из уцелевших по горло погрузились в песок, способный затянуть в свои глубины даже неосторожную ящерицу, я зашвырнул подальше злополучное копье и вернулся на дорогу. Жеребец был мертв — предназначенный мне заряд травила достался ему.

Опять ввязался не в свое дело, с содроганием подумал я. Опять кровь, опять смерть. Ведь зарекался же не касаться чужих распрей. Эх…

Я, как человеку, закрыл жеребцу уже начавшие стекленеть глаза и, сгорбившись, побрел к городу, до которого было еще шагать и шагать.

Уже издали стало ясно, что кто-то успел предупредить дитсов раньше нас — перед запертыми воротами веером располагались шесть огнеметных машин, а на стенах бастионов толпился вооруженный народ. Нас сразу узнали и под конвоем препроводили к Блюстителям, находившимся сейчас не в зале Сходок, а на фасе далеко выступающего вперед форта. Отсюда хорошо были видны и догорающий Коралловый Лес, и дорога, по которой сплошной массой валило вражеское воинство, и рыскавшие по окрестностям мелкие шайки.

Нельзя сказать, чтобы встреча оказалась радушной. На нас смотрели с нескрываемым подозрением, как на оживших мертвецов — ведь, по всем расчетам, запас выданного нам на дорогу зелейника должен был давно иссякнуть. Да и явились мы явно не ко времени. Тем не менее Блюстители согласились выслушать нас.

Доклад Ирлеф был предельно краток: Хавр изменил Диту и сейчас идет сюда вместе с войском своего брата, властителя Приокоемья; помощи ждать неоткуда, поскольку пресловутых друзей и союзников никогда и в помине не существовало; живы мы благодаря тому, что в Заоколье торгуют зелейником так же свободно, как и зерном; этому человеку (кивок в мою сторону) вполне можно доверять, свою верность Диту он доказал. О нападении выродка Иносущих, о выигранных у времени днях, о златобронниках, Переправе, Забытой Дороге, Стеклянных Скалах, Черном Камне и о многом другом она даже не заикнулась.

— Говоришь, ему вполне можно доверять… — задумчиво повторил Блюститель Бастионов. — А ведь раньше за него почти так же ручался Хавр.

— Раньше вы все смотрели Хавру в рот, а меня и слушать не желали, — отпарировала Ирлеф.

— Почему вы не убили изменника? — спросил Блюститель Площадей и Улиц.

— Мы сами много раз были в двух шагах от смерти и спаслись только чудом. Смотрите! — Ирлеф подтянула рукав куртки, обнажив предплечье, покрытое едва затянувшимися ранами. — Это следы пыток, которым меня подвергала родная сестра Хавра. Если мы не выдержим осады, если покоримся врагу, всех нас ожидает куда более печальная участь.

— Велико ли войско, идущее на нас? Как оно вооружено? Откуда вообще появилась в Заоколье такая рать? — Больше всех это почему-то интересовало Блюстителя Воды и Пищи.

— Пусть он расскажет. — Ирлеф слегка подтолкнула меня вперед. — Мужчины в таких делах разбираются лучше.

— Сначала позвольте мне сказать несколько слов о Хавре, — начал я, непроизвольно глянув через плечо на отряды чужих солдат, подобно саранче подползающих к городу. — Его нельзя назвать изменником в прямом смысле этого слова. Думаю, сложись все по-другому, он вернулся бы назад, чтобы служить Диту. Хотя уже совсем в другом качестве. Однако его планам не суждено было сбыться. В Приокоемье он стал жертвой вероломства своего собственного брата… Вот уж кто действительно чудовище в человеческом облике. Скоро всем вам придется познакомиться с ним поближе.

— Если уж начал говорить о Хавре, так и говори о нем! — прервал меня кто-то. — Времени и так в обрез!

— Когда нам выпала возможность бежать, Хавр не последовал за мной, — продолжал я. — Не знаю, что он задумал. Но уверен, преданным прислужником своего брата он не будет. Рано или поздно они схлестнутся в смертельной схватке…

— Этот негодяй предаст кого угодно, — сквозь зубы процедил Блюститель Ремесел. — Сколько лет ел наш хлеб, клялся в верности, убеждал всех, что приобщился к Заветам, испил Братскую Чашу… И все напрасно! Где только были наши глаза!

— Мне кажется, Хавр в отличие от своего брата никогда не искал выгоды для себя. — Присутствующие смотрели на меня едва ли не с ненавистью, но я решил высказаться до конца. — Устремления его можно было только приветствовать. Он пытался помочь людям, не только дитсам, а всем людям этого несчастного мира, устоять под гнетом навалившейся на них беды. Но большое дело складывается из малых поступков. А разницы между допустимыми и недопустимыми поступками Хавр не ощущал. Справедливости он добивался ложью, разумных решений — кознями, права на достойную жизнь для всех — насилием. Если бы он счел нужным, то не остановился бы и перед убийством. Уже позже, разочаровавшись в людях, он решил изменить их порочную природу при помощи высших сил. Трудно даже представить, что из этого могло получиться.

— Ты, кажется, защищаешь его? — возмутился Блюститель Площадей и Улиц. — Разве Хавр — неразумное дитя? Он достаточно повидал в жизни и должен отличать верность от подлости! Как и всем нам, ему были дарованы Заветы! Если бы он всегда помнил о них, нам не пришлось бы сейчас стоять здесь и наблюдать, как враги окружают Дит!

— Да, Заветы… — Я запнулся на этом слове. — Действительно, если бы Хавр всегда помнил о них… Заветы — вещь полезная… Жаль только, что человек — существо, не способное помнить. В этом смысле даже собаки превосходят нас. То есть помнить мы все, конечно, помним, но делаем почему-то наоборот. У каждого свой закон и свой завет.

— Все было бы совсем по-другому, впитай Хавр Заветы с молоком матери. Но он узнал их слишком поздно, — сказал Блюститель Ремесел. — Не так ли, любезная Ирлеф?

Ирлеф отвечать ему не собиралась, и, чтобы отвлечь от нее внимание, я попытался продолжить свою мысль.

— Говорить об этом, может быть, еще рано, но своими предыдущими трудами на пользу Дита Хавр заранее искупил часть своей вины…

— Хватит об этом негодяе! — Блюститель Бастионов взмахнул рукой, словно нанес удар мечом. — Сейчас мы хотим знать, так ли уж сильно вражеское войско.

— Не торопись… Сейчас отвечу… Идущее на вас войско достаточно сильно, если бы речь шла о сражении в чистом поле. Крепостей они брать не умеют. По крайней мере я не заметил у них даже самых примитивных осадных машин.

— Чем же они вооружены?

— Вашими ружьями, но их тоже немного. Большинство имеют только мечи, копья, пращи и секиры.

— Не хочешь ли ты сказать, что никакой опасности вообще нет? — скептически усмехнулся Блюститель Площадей и Улиц.

— Наоборот. Войско ведет человек, который ничего не делает наобум. За несколько лет он сумел превратиться из бездомного бродяги во владыку огромной страны. Хитрости и коварства ему не занимать. Уверен, что брат Хавра имеет не только план разрушения Дита, но и средства к его выполнению. Хотя без помощи Хавра, думаю, ему не обойтись. Другое дело, как он добьется этой помощи — полюбовно или принуждением.

— Чем же, интересно, так опасен для нас Хавр? Разве он умеет рыть подкопы? Или строить стенобитные машины?

— Он и есть самая могучая стенобитная машина в этом мире.

— Ты два месяца шлялся неизвестно где, привел сюда за собой врагов, а теперь еще и несешь всякую чушь! Кто поручится, что ты сам не снюхался с исчадиями Изнанки, а теперь валишь все на Хавра, благо он ничего не может сказать в свою защиту! — Это напал молчавший досель Блюститель Братской Чаши.

«Ты-то куда, жаба, лезешь?» — подумал я и ответил:

— Любезный, ступай лучше к своим котлам и следи, чтобы зелейник не уходил в Заоколье.

Тут уж на меня навалились всем скопом. Я даже перестал различать Блюстителей. Все они говорили одно и то же, все выгораживали себя, все изрыгали хулу, все наступали на нас, как многоголовый змей.

— Почему мы должны верить перевертню?

— Он лжет о зелейнике! Ни одна его капля не может покинуть пределы города!

— Обыскать его немедленно!

— Обыскать обоих!

— Заковать в цепи! Посадить под замок! На хлеб и воду!

— Лишить зелейника!

— Пусть издохнут пришельцы из Приокоемья и все их верные псы! А ты почему молчишь, Блюститель Заветов? Где твоя хваленая верность и справедливость? Или ты сама продалась Изнанке?

— Тише! — Ирлеф приложила ладони к вискам. — Никакой Изнанки, наверное, и в самом деле не существует… Все в мире совсем не так, как нам казалось. Пока мы сидели здесь, поколение за поколением, под защитой бастионов, жизнь вокруг шла своим чередом. И как выяснилось, ей наплевать на нас и наши Заветы.

— И ты смеешь говорить такое? — Вся свора Блюстителей вконец озверела. — Бери ружье и ступай на стену, к воинам! С тобой после разберемся. А этого проходимца схватить! На цепь! В темницу! Чуть шевельнется, стреляйте травилом!

Сразу несколько ружейных стволов уперлось мне в спину, грудь и голову. Ирлеф оттеснили куда-то.

— Я не прочь отдохнуть с дороги. — Слова мои едва не заглушил рев боевых труб, приветствовавших черное знамя с изображением золотисто-алой птицы, взвившееся над ближайшим холмом. — Однако не советую уводить меня слишком далеко. Очень скоро вам придется вспомнить обо мне. Это случится сразу после того, как рухнет первый бастион. Запомните, только я могу спасти Дит.

Блюстители смотрели на меня как на сумасшедшего, а целая толпа стражников вязала по рукам и ногам проводочными канатами. Войско Замухрышки, к этому времени уже окружившее город плотным кольцом, всей своей массой стронулось с места. Тысячи оборванцев, подгоняемых шеренгами копейщиков, с воем и улюлюканьем бежали к воротам, а навстречу им огнеметные машины извергали гейзеры ревущего пламени. В воздухе засвистели стрелы и дротики. Небо застлал дым. Запахло кровью и гарью. Осада Дита началась.

Звуки боя не проникали в каменный мешок, куда меня препроводила стража, возглавляемая лично Блюстителем Площадей и Улиц. На полу хватало свежей соломы, кувшин был полон воды, и даже краюху хлеба мне не забыли оставить. Что еще можно желать усталому путнику? Свободы? Но ведь я мог покинуть эти негостеприимные своды в любой момент — никто из людей еще не смог построить тюрьму, отделяющую прошлое и будущее от настоящего.

Голова буквально гудела от последних впечатлений, и я, желая немного отвлечься, попробовал расшевелить малыша живоглота, притаившегося где-то в мало приспособленных для высокоорганизованного сознания глубинных структурах моего мозга. То, что я не враг ему, Кеша, наверное, уже понял, а более близкие отношения, думаю, наладятся со временем. Все дети привязчивы, даже такие странные, как мой приемыш. Но пока на мои мысленные обращения он не отзывался и лишь иногда, когда я чересчур надоедал, отвечал всегда одним и тем же ударом-видением: некий неизъяснимо знакомый и до слез милый моему сердцу мир (не тот ли самый, в котором я родился), показавшись всего на мгновение, внезапно оседал, превращаясь в громадную, переполненную дымом и прахом бедствия воронку, а затем всей своей массой выстреливал вверх, словно песочный город, построенный на батуте. Это всегда было жутко, потому что я и сам был одним из населявших этот мир человечков, это оглушало, как кошмарный сон, но зато отгоняло прочь невеселые раздумья о невинно убиенном скакуне, несчастной Ирлеф, обильно льющейся где-то рядом крови и о своей собственной неясной судьбе.

Постепенно я впал в дремоту — тревожную, без связных сновидений, все время прерываемую ожиданием Звука. И он дошел до меня, проник сквозь толщу земли и многометровый слой каменной кладки — загудел вселенским набатом, забился в тесноте камеры, превратив ее стены в громадный камертон.

За мной пришли даже быстрее, чем я ожидал, — наверное, бежали во весь дух. Кое-что, значит, способно дойти и до косных мозгов Блюстителей. Сопровождаемый подобострастной и услужливой, но порядочно напуганной свитой, я поднялся наверх, первым делом попытался вдохнуть свежего воздуха и едва не поперхнулся: его здесь больше не было, свежего воздуха, — только удушливый дым, летящая, как черный снег, жирная сажа да пары травила.

Раненный стрелой в правый бок Блюститель Ремесел, пуская при каждом слове гроздья розовых пузырей, обрисовал мне сложившуюся к этому часу ситуацию.

Огнеметные машины частью рассеяли, а частью пожгли наступавшую на ворота легкую пехоту, и тогда из вражеского стана выплыли роскошные носилки, на которых возлежал хилый, скрюченный человечишка. Оставаясь вне пределов досягаемости пламени и ружейных выстрелов, он сделал так, что экипажи огнеметных машин скончались в жестоких муках — не все сразу, а по очереди, начиная с правой крайней. Две машины взорвались и сгорели, а четыре достались врагу, который, к счастью, до сих пор не может разобраться в их устройстве.

После этого дитсам было предложено сдаться (жизнь в обмен на полное подчинение), а когда те отказались, отборные отряды врага стали строиться перед воротами в штурмовые колонны. Ни осадных башен, ни таранов, ни даже простеньких лестниц у них не было, что позволяло защитникам города со стен потешаться над противником. В первых рядах осаждающих самые зоркие из дитсов вскоре опознали Хавра, который как бы пребывал в глубоком раздумье. Внезапно он воздел к небу руки и завертелся на одном месте, словно впавший в неистовство шаман. Тут и случилось Сокрушение, унесшее часть стены вместе с воротами, привратными башнями, рвом и по меньшей мере сотней защитников. Дит спасло только то, что на месте исчезнувших укреплений появилась одна из самых коварных Хлябей — Киследь. Атакующие не решились сунуться в бурлящую, как кипяток, едкую жижу, а дитсы, несмотря на потери, не только успели завалить Хлябь землей и камнями, но даже смогли поднять эту насыпь до уровня близлежащих стен — сказался немалый опыт подобных операций в прошлом. Некоторая часть вражеских воинов все же прорвалась на окраину города, и сейчас там идет жаркий бой. Хавр тем временем строит новую штурмовую колонну напротив углового бастиона в пятистах шагах от этого места. Смелая вылазка добровольцев окончилась неудачей — человек в носилках неизвестным способом убил их командиров и знаменосцев, остальных в упор расстреляли из ружей.

— Вы извлекли меня из темницы только для того, чтобы рассказать, как неважно обстоят дела у защитников Дита? — Взгляд мой в поисках Ирлеф шарил по бастионам, на которых сражались и умирали горожане.

— Прости, кое-кто из нас немного погорячился. — Блюститель Ремесел зашелся трудным, нехорошим кашлем. — Это верно, что Хавр способен накликать Сокрушение?

— Направить его в нужное место, я бы так сказал.

— Ты сможешь противостоять ему?

— Попробую.

Нельзя было, конечно, так легко соглашаться. Пусть бы обидчики немного повалялись у нас в ногах. Пусть бы дали гарантии безопасности для меня и Ирлеф. Пусть бы выставили бочку зелейника. Но уж больно жалкий вид имел поминутно харкающий кровью Блюститель Ремесел. Что с бедняги взять? Да его, наверное, и послали специально, чтобы вызвать во мне сострадание.

— Тогда сделай все возможное, чтобы Сокрушение больше не затронуло бастионы, — тихо попросил он. — Дитсы умеют ценить верную службу.

— Как же, так я вам и поверил…

— Тогда уважь мою просьбу. Умирающему нельзя отказывать…

С бастиона, на который Хавр призывал Сокрушение, открывался замечательный вид на город и его окрестности, людные, как никогда раньше. У возведенной на месте ворот насыпи, гораздо более уязвимой, чем крутые каменные стены, продолжался бой, но густой дым догорающих огнеметных машин не позволял рассмотреть подробности. Зато предполье, на котором сначала полегла легкая пехота Замухрышки, а потом предпринявшие вылазку дитсы, им ело вид, способный усладить сердце самого взыскательного художника-баталиста. Здесь были представлены трупы на любой вкус — обгоревшие, распотрошенные, обезглавленные, обваренные травилом, разрубленные вдоль и поперек. Одни, приняв в момент смерти самые невероятные позы, лежали поодиночке, другие громоздились кучами. Многих уже успели раздеть и ограбить мародеры. Центром этой композиции, естественно, являлся картинно рухнувший знаменосец, накрытый складками своего обгоревшего и продырявленного стяга. Издали все это казалось пестрой и совсем не страшной иллюстрацией из учебника средневековой истории. Для того чтобы осознать ужас и противоестественность происходящего смертоубийства, нужно было заглянуть в глаза павшим, вдохнуть витающий над ними тяжкий запах бойни, стереть со своих сапог случайно забрызгавшие их чужие мозги.

Ставка Замухрышки по-прежнему располагалась на вершине ближайшего холма, но ни его самого, ни его носилок видно не было. Сейчас это был единственный по-настоящему опасный для меня человек (а возможно, уже сверхчеловек), и выпускать его из-под контроля, хотя бы даже визуального, никак не следовало. Кстати, я вовсе не мечтал, чтобы он опознал меня среди защитников Дита, и тут же позаимствовал у одного из своих сопровождающих мундир стражника и глубокий, как кастрюля, шлем.

Хавра я заметил почти сразу, вот только выражение лица с такого расстояния разглядеть не смог. Он нервно расхаживал перед строем уже готовых к бою воинов, иногда присаживался в походное кресло, наспех сооруженное из плащей, накинутых на скрещенные копья, но тут же вновь вскакивал и возобновлял свои прогулки. Судя по всему, дело у него не ладилось.

Да и я сам не ощущал никаких признаков близкого Сокрушения. Так можно впустую ожидать и неделю, и месяц, и год. А чуть отлучишься по каким-нибудь неотложным делам, и получай, пожалуйста, взамен сгинувшего в неизвестность бастиона лягушачье болото или осиновый лесок.

Сначала я хотел отвлечь чем-нибудь Хавра, сбить с толку, напугать в конце концов, но потом мне пришла в голову совсем иная мысль. А почему бы не помочь бедняге? Вдвоем мы куда быстрее управимся. Вот только за последствия не могу ручаться.

Я сел, прислонившись спиной к зубцу стены, и постарался сосредоточиться на том, что лежало вне плоскости обыденного. При этом я не забыл намекнуть живоглоту, что рассчитываю на его содействие. Долгое время внутри меня и вокруг ничто не менялось, но мало-помалу я стал все меньше ощущать свое собственное тело и все больше неравномерность окружающего Миропространства. Сейчас в моем представлении это была даже не по-разному натянутая ткань, а что-то вроде жидкого супа с фрикадельками. Если развивать подобное сравнение дальше, то я сам был в этом супе даже не мухой, а пылинкой, упавшей с мушиного крыла. Конечно же, там плавали вовсе не фрикадельки, а области пространственных деформаций, вызванные пробоями Мировремени, но человеку всегда свойственно сравнивать явления вселенского масштаба с малозначительными деталями своего хрупкого и недолговечного мирка.

Пока все эти уплотнения — зародыши грядущих Сокрушений — находились вне пределов моего воздействия. Я осторожно трогал их нематериальными щупальцами своей воли (то же самое, наверное, делал сейчас и Хавр) и тут же отпускал, как отпускают неподъемную тяжесть.

И вдруг, упреждая радость успеха, пришло то самое странное, ранее недоступное моему восприятию ощущение темной силы, дьявольского торжества. Ком искаженного Миропространства подался и легко пошел прямо на меня. Я мог бы поклясться, что Хавр ведет его вместе со мной, хотя сам и не знает об этом. Даже не открывая глаз, словно сквозь мерцающую кисею, в невообразимом ракурсе я видел, как он трясется и мечется, подталкивая вот-вот готовое разразиться Сокрушение к городу — все ближе, ближе, ближе…

…Сделать это было намного труднее, чем остановить несущуюся с гор снежную лавину, но ведь и я уже не был обычным человеком. В области недоступного мы сошлись с Хавром всего на миг, но и этого хватило, чтобы заставить его отпрянуть. Я мог бы обрушить Сокрушение прямо ему на голову, но почему-то промедлил. Получилось, как говорится, ни нашим, ни вашим. Бастион уцелел, но и войско Замухрышки, на которое я нацеливался вначале, не пострадало.

Под душераздирающий аккорд Звука пространство, разделявшее две противоборствующих стороны, мгновенно изменилось — словно кто-то единым рывком поменял привычную декорацию.

Много выше опостылевших серых туч возникло светлое облако, ниспадающими потоками дождя связанное с клочком любовно ухоженного сада, посреди которого возвышался островерхий бревенчатый дом. Люди — взрослые и дети — стоя на его крыльце, ладонями ловили капли благодатной влаги.

Это волшебное видение просуществовало не дольше секунды — свет в небе померк, дождь иссяк, на усадьбу с обеих сторон обрушились тучи стрел и пламя огнеметов.

После того как утихает Звук, всегда наступает относительное затишье. Им-то я и воспользовался.

— Хавр, любезный мой приятель! — крикнул я, рупором сложив ладони. — Не смей больше состязаться со мной в искусстве управления Сокрушениями! Иначе все они обрушатся на твоих нынешних союзников!

— Первым делом отыщите Ирлеф, — приказал я. — И верните ей прежнее положение. Как я понимаю, извиняться у вас не принято.

— Кто-нибудь видел Блюстителя Заветов? — Блюститель Бастионов обвел своих соратников вопросительным взглядом.

— Она сражалась в проломе стены, а потом на насыпи, — ответила какая-то мелкая сошка, затесавшаяся среди участников Сходки. — Еще ее видели у ружейных мастерских на улице Медников.

— Если Ирлеф жива, приведите ее сюда, — распорядился Блюститель Бастионов. — Если мертва, положите рядом с ним. — Он указал на прикрытый знаменем труп Блюстителя Ремесел.

В обычно пустой зал Дома Блюстителей набилось много разного народа: командиры больших и малых отрядов; чиновники среднего звена, до этого следившие за исполнением Заветов на местах; горожане, лишившиеся крова; доморощенные стратеги, предлагавшие самые невероятные планы разгрома врага. Ко мне все относились подчеркнуто предупредительно, но, в общем, как к своему, а не чужаку.

— Мы победили, — заявил Блюститель Площадей и Улиц. — Бастионы устояли, пролом в стене скоро будет заложен каменной кладкой, ворвавшиеся в город враги уничтожены.

— Нет, — возразил я. — Это не победа. Отбит первый натиск, и только. Город окружен, силы противника прибывают, а наши потери велики. Но не это главное. Пока жив Замухрышка, осада будет продолжаться, а он, боюсь, в некотором роде бессмертен. Предстоит тяжелая и изнурительная борьба.

— Низвергни на врагов Сокрушение! — подсказал кто-то. — Такое огромное, чтобы оно погубило всю эту погань!

— Вряд ли такое возможно, пока Хавр на стороне Замухрышки. Наши силы примерно равны, и он сумеет защитить армию Приокоемья так же, как и я сумел защитить город.

— Тогда выйдем в открытое поле и там померимся силой, — предложил Блюститель Воды и Пищи, как ни странно, самый воинственный из соратников. — На нашей стороне преимущество в ружьях и огнеметах.

— Замухрышка убьет огнеметчиков, не вставая со своих носилок, а остальных дитсов просто растопчут. Не забывай, на каждого из вас приходится по десятку врагов.

— Что же ты предлагаешь?

— Ждать. Отсиживаться. Беречь силы. Искать союзников в Заоколье. Тревожить врага вылазками. Осада не может длиться вечно. Такая прорва народа скоро опустошит все окрестности и вынуждена будет варить на обед ремни и подметки. Начнутся мор, недовольство и распри. Стоячая вода непременно протухнет.

— Но так могут пройти многие месяцы, — возразил Блюститель Бастионов. — Хватит ли нам воды, пищи и зелейника?

— Пока хватает, надо держаться. Умереть никогда не поздно. Кстати, люди по-прежнему стоят в очередях за зелейником. Даже раненые. Даже воины, которым положено находиться на стенах. Не лучше ли будет, если на время осады мы наделим всех дитсов достаточным количеством зелейника?

— Тут есть кому ответить на твой вопрос, — сказал Блюститель Площадей и Улиц.

Взоры всех присутствующих в зале обратились на Блюстителя Братской Чаши, с головы до ног закутанного в нищенский плащ, но от этого не ставшего менее тучным.

— Имеет ли право этот человек, насколько я знаю, чужак и перевертень, задавать мне подобные вопросы? — гнусавым дискантом осведомился кастрат.

— Имеет, имеет, — загомонили все. — Он спас город. Он наш друг. Быть ему вскоре Блюстителем Заоколья.

— Я не спрашиваю, вправе ли он вообще задавать вопросы на Сходке. — Детский голос Блюстителя Братской Чаши являл разительный контраст с его жесткими и взвешенными словами. — Меня интересует, имеет ли он право задавать такие вопросы. — На слове «такие» он сделал многозначительное ударение. — Вопросы, противоречащие Заветам, попирающие все то, ради чего были построены бастионы, ставящие под сомнение весь уклад нашей жизни. Веками Дит держался на Заветах, а Заветы блюлись благодаря зелейнику. И вот какой-то пришлый бродяга, неизвестно за что обласканный толпой, желает сломить то, что создавалось поколениями. И когда? В момент наивысшей опасности! Разве вы не понимаете, что произойдет, если все получат зелейник в достаточном количестве? Воины не поднимутся на стены, ремесленники перестанут ковать оружие, Блюстители забудут свои обязанности! Не одаривать зелейником всех подряд, а, наоборот, ограничить его раздачу, вот в чем вижу я наше спасение. Пусть его получают вдоволь только те, кто сражается в первых рядах, кто, даже израненный, не покидает стены, кто не жалеет своей жизни ради победы Дита! А трусы пусть подыхают!

Все присутствующие, естественно, развесили уши, и, когда кастрат умолк, никто не посмел возразить ему. Если речь — величайшее изобретение человека, то демагогия — наиболее печальное последствие этого изобретения. За демагогов полегло больше людей, чем за мессий (которые в большинстве своем тоже были демагогами). Спорить с кастратом было бесполезно — в вопросах слепой веры нет места логике, — но хотелось достойно завершить эту неожиданную словесную стычку.

— А не согласились бы твои братья помочь нам чем-то более весомым, чем слова? Почему бы им с оружием в руках не подняться на стены? С раздачей зелейника вполне справится половина из вас.

— Если так будет угодно Диту, никто из моих братьев не пощадит себя, хотя ни один из них не обучен военному искусству. Но то, что сказал ты, мог сказать только чужак. Оказавшись среди дитсов, деля с ними опасность, пищу и кров, какой-нибудь недостаточно стойкий брат наш может проникнуться симпатией к одному или нескольким из них. К чему это приведет впоследствии? К поблажкам и злоупотреблениям при раздаче зелейника. Заветы запрещают нам общаться с дитсами. Мы чтим и любим их всех, но никого в отдельности.

И тут он меня объехал, хитрец! Если вера и нужна народу, то строгое соблюдение ее догм — только служителям этой веры. Вот на чем процветает жреческое сословие!

— Но может, ты все же посоветуешь, любезный, как нам сохранить город и свои собственные жизни, да еще и не нарушить Заветов? — спросил я уже просто так, без всякой подковырки.

— Могу, — спокойно ответил он. — Пребывая в стороне от мелких склок и дрязг, мы способны замечать то, что скрыто от прочих людей туманом обыденности. То, что для других кажется очевидным, мои братья всегда подвергают сомнению. Это не касается Заветов. Я говорю о текущих, бытовых событиях. Что есть война? Случайная неурядица, проходящее неудобство. Следует ли тогда восклицать: победим или погибнем? Победа иногда бывает страшнее поражения. Можно сохранить бастионы, но погубить при этом народ. Разве устроит нас такая цена? А ведь есть иной путь, путь мудрых. Ящерица жертвует хвостом, спасая свою жизнь. Дабы не потерять все, следует отдать часть. Наша жизнь не нужна врагам. Они не людоеды. Им нужны наши сокровища, оружие, ткани и железо. А убивают они лишь потому, что мы не позволяем взять все это даром. Не лучше ли договориться? Тех средств, что уже потрачены при отражении штурма, возможно, с лихвой хватило бы на откупное. Сохранив жизнь воинов и ремесленников, мы вскоре возвратим утраченное.

— Выходит, ты предлагаешь вступить в сделку с этими дикарями? — несколько растерянно переспросил Блюститель Воды и Пищи. — А согласятся ли они?

— Не добившись легкой победы и видя нашу силу, несомненно. Если только они не самоубийцы.

Аудитория, ошарашенная таким поворотом дела, шушукалась. Блюстители собрались в кружок. Да и я, признаться, призадумался. Странную речь произнес кастрат.

Сначала — умрем, но не поступимся Заветами, потом — не лучше ли с ними договориться. Начал, как говорится, за здравие, кончил за упокой. В чем я с ним безусловно согласен, так это в том, что в жизни всегда есть место для компромисса. Другой вопрос — с кем и в какой форме. Способен ли Замухрышка на компромисс? Что ему нужно — богатая дань или безусловная власть? Кого хочет спасти кастрат — дитсов или только своих братьев? Есть ли в его предложении какой-нибудь скрытый смысл?

— Идет, идет! — вдруг раздались голоса в толпе. — Блюститель Заветов идет! У нее нужно спросить!

И действительно, Ирлеф уже появилась в зале. Одежда на ней заскорузла от крови, но скорее всего это была чужая кровь. То, как легко она шла и как свободно держала руки — одну на рукоятке меча, а вторую за поясом, — свидетельствовало об отсутствии серьезных ран. Встав в нескольких шагах от кастрата, она обвела зал затуманенным, отсутствующим взором.

— Верно ли, что мне приказано явиться на Сходку? — спросила она.

— Верно, — ответили ей. — Никто не снимал с тебя обязанности Блюстителя Заветов, и твой долг — присутствовать на нашей Сходке, тем более что обсуждаемое сейчас предложение входит в круг твоих полномочий.

— Я сама сложила с себя все полномочия. Хоть в чем-то переступив Заветы, а это случалось, я не могу больше быть их Блюстителем. Весь день я стремилась кровью смыть свою вину. Но смерть, как видите, обошла меня стороной.

— Даже если это и так, ты обязана оказать нам последнюю услугу. Скажи, как будет выглядеть в свете Заветов предложение откупиться от врага богатой данью?

— Кто внес это предложение?

— Я, любезная. — Блюститель Братской Чаши приложил руку к груди.

— Если твои братья не чтут Заветы, то пусть хотя бы читают их. Молчи! Не перечь мне! Город есть прибежище всех гонимых и обиженных, а также их потомков. Так сказано в Заветах. А коль в него приходят гонимые, то за ними непременно явятся и гонители, дабы потребовать свою часть имущества и потомства. Так сказано в Заветах. Дав единожды, вы будете обречены давать бесконечно, ибо ваша слабость только умножит вражью силу. Так сказано в Заветах. Поэтому не давайте выкупа ни за свою душу, ни за свое имущество, ни за близких своих. Лучше один раз умыться кровью, чем терпеть каждодневное притеснение. Так сказано в Заветах. И еще там сказано: городу должно стоять на Заветах, как на фундаменте.

— Спасибо, любезная. — Кастрат поклонился Ирлеф. — Никто не смеет сомневаться в твоем знании Заветов. Не будешь ли ты добра повторить последнюю фразу.

— Пожалуйста. — Ирлеф насторожилась, не понимая, куда клонит Блюститель Братской Чаши. — Городу должно стоять на Заветах, как на фундаменте. Разве ты слышишь об этом в первый раз?

— Должно стоять… как на фундаменте… — повторил кастрат. — Но это вовсе не значит — вечно стоять. Это значит — стоять до тех пор, пока фундамент не обветшает. А обветшавший фундамент требует ремонта. Иначе то, что зиждется на нем, рухнет, похоронив обитателей вместе с их скарбом. Мудр и предусмотрителен тот, кто своевременно подновляет фундамент своего дома. Не менее мудр будет тот, кто ради спасения Дита пожертвует одной-единственной, давно обветшавшей строчкой Заветов. Возрази мне, если сможешь, любезная Ирлеф. Но сначала я хотел бы услышать на сей счет мнение нашего гостя, много повидавшего в разных странах и достаточно умудренного жизненным опытом.

Вот хитрец, подумал я. Хочет меня вместо себя подставить. Знает, как я отношусь к Заветам. И хоть логика твоя безупречна, я тебя, дружок, нынче разочарую. Слушай внимательно.

— Я покривил бы душой, сказав: дитсы, вы всегда поступаете мудро и справедливо. Несправедливо держать людей на цепи, пусть даже такой, как ваш зелейник. Не надо особой мудрости, чтобы отгородиться от всего света бастионами. Но в жизни все очень не просто… Я враг всяких стен, а сейчас по собственной воле защищаю их. Подневольный труженик все же дороже мне, чем вольный каннибал. Я враг закостеневших истин, но сейчас стою на их стороне. Плохой закон все же лучше беззакония. Любезному Блюстителю Братской Чаши я скажу: это как раз тот случай, когда мне нечего добавить к мудрости ваших предков. Следуйте слову Заветов… А что касается фундамента… Его обновляют заранее, а не тогда, когда дом рушится. А если фундамент действительно обветшал, то лучше построить новый дом совсем в другом месте. Может быть, Блюститель Заветов хочет поправить меня?

— Нет, — сказала Ирлеф. — Не хочу. Я хочу спать. А перед этим мне еще нужно наточить меч.

— Приятно послушать умного человека. — Кастрат в упор глядел на меня холодными маленькими глазками, похожими на случайно запеченные в сдобном тесте свинцовые картечины. Он не забыл наш последний разговор и знал, что я тоже прекрасно помню его. — Твой зелейник, кажется, закончился, а Срок близок. Зайди не откладывая в Дом Братской Чаши, и мы продолжим эту интересную беседу.

— Постараюсь, — ответил я.

За руку я привел Ирлеф в ее собственное жилище и кое-как отмыл от крови. Есть она отказалась, да и мне кусок в горло не лез.

— Ты зря продолжаешь казнить себя, — сказал я. — Что было, то прошло. Теперь главная проблема — как пережить нынешний день. Не время заглядывать в будущее и вспоминать прошлое.

— А я, знаешь, почти ничего и не вспоминаю. — Она сидела, уставившись в одну точку. — А в будущее даже не собираюсь заглядывать. Я не хотела бы дожить до него. Что я скажу людям, которых видела сегодня в бою? Как я смогу ходить с ними рядом? Они вели себя так, словно Заветов никогда не существовало. Каждый сражался сам за себя, и только немногие приходили на помощь раненым. Дитсы вели себя ничуть не лучше, чем рожденные в беззаконии дикари. С мертвых они срывали их жалкую одежду, пленных бросали в огонь; оказавшись среди врагов, молили о пощаде, муж бежал, бросив жену, некоторые вообще не вышли из своих домов. А тут еще этот разговор о выкупе… Хорошо славить Заветы, находясь в безопасности, и совсем другое, когда над тобой занесен меч врага. Все оказалось тщетно…

— Пойми, сейчас война. Такое время. Время убивать. А потом настанет другое время. Время врачевать тела и души.

— Ты думаешь, это время когда-нибудь настанет? — Она с сомнением покачала головой.

— Уверен.

— А на что оно мне… Знаешь, каково становится, когда вдруг начинаешь понимать, что прожил жизнь впустую? Выть хочется.

— Большинство людей никогда не задумываются над этим. Живут себе, и только. Благодарят судьбу за хлеб, воду и каждый отпущенный им новый день. По-моему, они правы.

— Иногда я начинаю завидовать златобронникам, — задумчиво сказала она. — Они знают, чего хотят, и поступают сообразно своим желаниям. Позволяют себе все и не цепляются за жизнь. Наверное, это и есть счастье — быть самим собой. Как ты считаешь, они действительно способны любить?

— Наверное. Как и все люди.

— А мне кажется, что любовь, как жизнь, должна быть одна. Может, именно из-за этого я и искала смерть…

— Послушай, мне немного знакомо искусство внушения. — Я накрыл ее ладонь своей. — Сейчас ты поверишь, что осада закончилась, все хорошо и я люблю тебя. А я поверю в свою любовь. Пусть это и самообман, но какое-то время мы не будем ощущать его. Бывает, что после этого становится легче. Еще я могу…

— Ничего ты не можешь. — Она закрыла глаза и убрала руку. — Иди, отгоняй Сокрушения. Если время врачевать души действительно наступит, мы, может быть, еще увидимся. Прощай.

— Прощай. Но все же в бою постарайся не рисковать напрасно.

На следующий день осада возобновилась с прежним остервенением. «Они хотят завалить своими трупами рвы, а потом возвести из них еще и лестницы», — сказал Блюститель Бастионов. Свежая кладка на месте ворот не простояла даже часа, и бой опять шел на насыпи. Горящие стрелы роем летели через стены и, не причиняя вреда каменным зданиям, убивали случайных прохожих. Хавр, побуждаемый Замухрышкой, вновь попробовал навести на город Сокрушение, но действовал вяло, как бы не надеясь на успех. Кончилась наша борьба тем, что полтора гектара скудной лесотундры врезалось в основание холма почти рядом со ставкой властелина Приокоемья. Две сотни дитсов, пользуясь возникшей паникой, вновь попытались прорваться к вражескому лагерю, однако вернулись с полдороги и в уполовиненном составе.

По моей просьбе они принесли с собой тела трех смельчаков, погубленных Замухрышкой во время предыдущей вылазки. Узнать их можно было с трудом: отрубленные пальцы, выколотые глаза, срезанные уши. Местные медики в моем присутствии произвели вскрытие, дабы установить причину смерти, поскольку прижизненные раны на трупах отсутствовали. Скоро стало ясно, что все воины умерли мгновенно — у двоих вместо сердца были комья чего-то похожего на студень, у третьего печень превратилась в булыжник, а кровь — в коричневую труху. Хорошо еще, что жуткая сила Замухрышки действовала только на ограниченном расстоянии, иначе защитникам Дита пришлось бы туго. Запомним: приближаться к Властелину Приокоемья, а тем более подпускать его к себе нельзя ни под каким предлогом.

Когда выдохся и этот штурм, люди Блюстителя Воды и Пищи подсчитали потери. В рядах дитсов не хватало каждого пятого. Погиб и Блюститель Бастионов, свалившийся с насыпи прямо на копья врагов.

— Еще четверть месяца — и в городе не останется людей, способных держать оружие, — сказал я, узнав об этом.

— Врагов погибло намного больше, — возразил Блюститель Площадей и Улиц.

— Что из того. Посмотри, кто лежит во рву. Почти одни бродяги, пригнанные сюда насильно. Гвардия Замухрышки в бой еще даже не вступала.

— Когда же в их войске начнутся обещанные тобой голод, мор и неурядицы?

— Чуть позже, чем у нас. При неурядице в зале Сходки ты сам присутствовал. От голода Дит спасает только постоянная убыль людей. А мор начнется не сегодня-завтра. Чуешь, какой стоит запах?

Осаждающим было предложено краткое перемирие, необходимое для уборки уже начавших разлагаться трупов, однако вышедшие для переговоров сподвижники Замухрышки заявили следующее: «Всех своих мертвецов мы без помех похороним завтра, а ваших пусть грызут собаки». Вид они имели подозрительно жизнерадостный, а дитсов разглядывали как обреченную на заклание скотину. Существовал, значит, какой-то неучтенный мной фактор, вселявший в этих бандитов столько кровожадного оптимизма.

Отдыхал я так: находил пустовавшую комнату (всякий раз другую) в каком-нибудь не очень удаленном от бастионов доме и дремал вполглаза на голом полу или скудной подстилке, не переставая ни на секунду вслушиваться в шум осады, ставший к этому времени для Дита столь же привычным, как гул прибоя для портового города. Если же этот шум становился вдруг слишком интенсивным или в монотонный вопль-лязг рукопашного боя вплетались какие-то иные звуки, я вставал и взбирался на стену, дабы выяснить причину происшедшего эксцесса.

Вот почему осторожные шаги, раздавшиеся однажды в коридоре, и клекот разъяренного слепыша не могли застигнуть меня врасплох. Кто-то искал меня способом, принятым при выслеживании перевертней, а найдя — предпочел остаться за дверью. Подобная предупредительность могла бы насторожить даже в более спокойной обстановке, а здесь, в осажденном городе, я просто обязан был увидеться с затаившимся в коридоре гостем.

— Кто там? — как можно более ласково произнес я. — А ну-ка покажись, приятель! Руки держи открыто, если не хочешь, чтобы я оторвал их.

— Сейчас! — донесся из коридора спокойный голос Хавра. — Подожди одну минуту.

Слышно было, как он борется со слепышом, и вскоре характерный хруст сворачиваемой шеи возвестил о победе человека над неразумной тварью. Однако Хавру этого почему-то оказалось мало, и он продолжал пыхтеть за стеной, старательно топча поверженного противника. Ко мне он вошел бочком, выставив перед собой исцарапанные ладони, и при этом еще жмурился, словно ожидал тут же получить увесистую оплеуху. Поняв, что расправа откладывается, он перестал втягивать голову в плечи и уселся на пол возле порога.

— Вот решил навестить, — сказал он как ни в чем не бывало. — Давно не виделись.

— Соскучился, значит?

— Да как сказать… Замухрышка скучать особо не дает. То одно дело на меня взвалит, то другое.

— Сокрушениями уже не балуешься?

— Куда уж мне… Не по плечу одежка. Я не о том забочусь, как бы другому насолить, а о том, чтобы меня самого, как муху, не прихлопнули. Ты, кстати, ничего не чувствуешь?

— Да вроде ничего. — Все это время я не сводил с него глаз, ожидая какого-нибудь подвоха.

— А мне что-то тревожно. Будет Сокрушение. Непременно будет. Да такое, что от этого мира только щепки полетят. Даже и не знаю, как самому уцелеть. Ну, я пойду, — он встал. — Подзадержался у тебя.

— Ты приходил один?

— Да. — Голос его дал еле заметный сбой. — По крайней мере, людей Замухрышки со мной нет.

— Больше тебе нечего сказать?

— Все вроде сказано. — Он пожал плечами.

— А если я сейчас выдам тебя дитсам? Ты ведь для них предатель.

— Дитсов это уже не спасет. Все они обречены. Но тогда ты погубишь единственного достойного противника Замухрышки. Неужели хочешь, чтобы он вечно оставался Всевидящим Отче?

— Если им станешь ты, будет ли лучше?

— По крайней мере я людей зря губить не собираюсь. Если, конечно, этого не потребуют Предвечные.

— И как же планируешь победить братца?

— Пусть только подвернется случай, а уж там посмотрим. Колебаться не стану. Будь уверен! — Он сделал шаг назад, и я увидел, что на полу у стены осталась лежать маленькая фляжка. — Это тебе.

— Что там?

— Зелейник.

— Я не ощущаю недостатка в нем.

— И все же возьми. Это единственное, что я могу для тебя сделать. Прощай.

— Ты уверен, что Дит погибнет? Да.

— И когда это должно случиться?

— Уже случилось. Скоро сам убедишься.

Он закутался в плащ и быстро вышел, словно его гнал страх, а быть может — стыд. Уже не надеясь заснуть вновь, я вышел в опустевший коридор. Мертвый слепыш, раскинув крылья, лежал на каменных плитах пола. Голова его была растоптана в лепешку, и я никак не мог взять в толк, почему он наказан с такой жестокостью.

И тут мое внимание привлекли раздавшиеся снаружи взволнованные голоса.

Возле ближайшего Дома Братской Чаши галдела быстро увеличивающаяся толпа. Откуда-то выскочила запыхавшаяся Ирлеф и схватила меня за руку.

— Пойдем! — крикнула она, увлекая меня в гущу людей.

— Блюститель Заветов! Блюститель Заветов здесь! — загомонили кругом, очищая для нас дорогу.

Обе приемные были переполнены людьми, и мы с великим трудом пробились к решетке. Я все еще не мог понять, что происходит — не то кастраты устроили какую-то пакость дитсам, не то дитсы просто недовольны кастратами.

Во внутренних помещениях царил образцовый порядок — все горшки и горшочки были аккуратно расставлены по полкам, котлы вычищены, сняты с крючьев и перевернуты вверх дном, даже копоть со стен исчезла. Кроме копоти, не хватало еще двух вещей — раздобревших хозяев этой цитадели и предмета их главной заботы, хваленого зелейника.

— И вот так везде, — сказала Ирлеф. — В каждом Доме Братской Чаши. Они ушли, прихватив с собой зелейник, а то, что не смогли унести, вылили.

— Как это могло случиться? Где была стража? — спросил я, медленно осознавая непоправимость беды.

— Стража была на стенах. Что ей делать на улицах? — Ирлеф уже пробивалась обратно к выходу. — Говорят, где-то здесь видели Хавра. Он, наверное, увел предателей через канализацию. Ему же все ходы и выходы известны.

Люди — мужчины, женщины, дети — с перекошенными в крике лицами бежали нам навстречу или обгоняли нас. Все они практически уже были покойниками. Спасти их могло только чудо, и я даже не представлял — какое.

Ирлеф уводила меня все дальше от центра, и вот мы очутились за каким-то высоким забором, перед длинным низким зданием, более всего похожим на конюшню или на большой сарай. Да и пахло здесь скотным двором, курятником, палеными перьями — совсем не тем, чем должен пахнуть каменный город, в котором каждое зернышко съестного завозится со стороны. Дверь в здание была распахнута настежь, на пороге лежал стражник, наповал сраженный хорошо знакомым мне железным копьем. Не дойдя шага до него, Ирлеф замерла. Остановившись рядом, я заглянул внутрь. Там были какие-то невысокие заборчики, насесты, лестницы и кормушки. Повсюду лежали мертвые слепыши, их было множество, наверное, не одна тысяча, а посреди этого странного строения догорал костер, сложенный из птичьих голов.

— Вот здесь я когда-то работала еще девчонкой, — сказала Ирлеф устало. — Раз в неделю сюда приходили эти толстяки из Дома Братской Чаши. Они убивали слепышей и забирали с собой только их мозги. Под страхом смерти мы обязаны были молчать. Теперь я догадалась почему. Именно из мозгов слепышей приготовляется зелейник.

— Ты только догадываешься, а другие давно знали. Недаром же воины Замухрышки первым делом спалили Коралловый Лес вместе со всеми его обитателями. Теперь в Заоколье, наверное, не осталось ни единого слепыша.

— А скоро не останется ни единого дитса, — добавила она. — Наступают печальные времена.

Нет, подумал я. Ты ошибаешься. Печальные времена наступят много позже, когда камни прорастут травой, а ветер будет завывать в пустых провалах окон. А сейчас наступает страшное время — время катастрофы, всеобщей гибели, время безумия и отчаяния. Люди еще только начали проникаться мыслью о неизбежной смерти, агонизирующие тела еще не усеяли улицы, отцы еще не приступили к убийству собственных детей, город еще хранил видимость жизни.

Мы с Ирлеф обошли все бастионы, но не обнаружили ни одного Блюстителя. Бой у насыпи угас — врагу больше некуда было торопиться. Дитсы, все еще не выпуская из рук оружия, в растерянности стояли на стенах. Что им еще оставалось делать, как не покорно дожидаться смерти, ведь предназначенная каждому невидимая стрела была уже в полете и уклониться от ее отравленного наконечника было так же невозможно, как невозможно уйти от собственной судьбы.

— Неужели и ты должен умереть? — спросила Ирлеф.

— А чем я лучше других?

— Пройти столько дорог, испытать столько злоключений лишь для того, чтобы найти смерть среди обманутых людишек в никому не нужном городе… — Она зябко передернула плечами. — Я бы не хотела такого конца.

— Если бы это зависело от воли человека! Но, увы, нашу судьбу творит один только случай. По счастливой случайности мы родились и по нелепой случайности умрем. В предопределенность я что-то перестал верить в последнее время.

— Почему же! — Ирлеф едва заметно и, как мне показалось, загадочно улыбнулась. — О рождении я судить не буду, а вот о смерти могу с тобой поспорить. Вспомни златобронников. Смерть для них — как близкая подруга, которая, если ее позовут, всегда придет на помощь.

— Не нравятся мне твои разговоры. Пока мы живы, давай не будем об этом.

Здесь наше внимание привлекли крики, раздававшиеся с той стороны, где когда-то возвышались неприступные городские ворота. Какая-то женщина, прижимая к груди сверток с новорожденным, сползла с насыпи и через заваленное трупами поле побежала к лагерю Замухрышки.

— Возьмите моего ребенка! Спасите его! — кричала она. — Он еще не успел испробовать зелейника. Можете убить меня, но сохраните ему жизнь!

Ее грубо остановили в сотне метров от шатров, над которыми развевались штандарты владыки Приокоемья, но женщина продолжала вопить и вырываться — наверное, ее Срок уже подошел, и она находилась на грани первого приступа.

С холма спустилась толпа людей в роскошном облачении, предназначенном скорее для трапезы, чем для боя (впрочем, мелькали среди них и серые хламиды кастратов). Некоторые еще держали в руках недопитые кубки, другие дожевывали что-то на ходу или ковыряли в зубах. Поведение женщины какое-то время развлекало их, а потом кто-то громко, так, чтобы слышно было на стенах, объявил:

— Дитс, даже самый маленький, обязан жить и умереть дитсом!

Ребенку тотчас влили в рот какую-то жидкость, скорее всего действительно зелейник. Толпа пирующих (уж не поминки ли по горожанам они справляли) заржала на разные лады, после чего мать стали отталкивать копьями в сторону города. Видя, как беснуется она, нетрудно было предугадать дальнейшее развитие событий, и я устало прикрыл глаза. Воины, покорно дожидавшиеся на стенах своей участи, ахнули. Сначала один раз (наверное, в тот момент, когда обезумевшая мать насадила свое дитя на острие чужого копья), потом еще (когда ее саму пригвоздили к земле) и вдруг лавиной покатились по насыпи вниз. Произошло то, что происходит с обманутой, отчаявшейся толпой, когда мера ее терпения переходит ту трагическую грань, за которой уже возможно все — и разнузданное насилие, неслыханное самопожертвование.

Если бы мы не последовали за этим людским потоком, внезапно прорвавшим плотину своей собственной прострации, нас бы попросту затоптали или сбросили со стеньг в ров. Избиваемые стрелами и сами не щадящие никого на пути, дитсы достигли пределов вражеского лагеря так быстро, что осаждающие не успели ни построиться в защитные порядки, ни растянуть предохранительные сети. Наверное, даже Хавр не ожидал такой прыти от обреченных на смерть и уже начавших умирать людей. Бой сразу закипел среди шатров. Несколько залпов травилом, произведенных почти в упор, разметали гвардию Замухрышки (любопытно было наблюдать, как иссиня-черные тела на глазах превращаются в розоватый студень), но затем в действие вступили законы ближнего боя, где ружья годились разве что вместо дубин. Я подхватил с земли оброненное кем-то копье, а Ирлеф обнажила меч. Не сговариваясь, мы пробивались к центру схватки, где уже начали крениться и падать золотисто-красно-черные штандарты.

Через головы сражающихся, в мельтешении мечей, топоров, боевых молотов и копий я уже видел Замухрышку, юлой крутившегося возле своих носилок. И куда только девались его немощь и хвори! Стоило любому дитсу (да и не только дитсу) лишь переступить границу окружавшего его пустого пространства, как смертоносный взгляд отбрасывал назад уже бездыханное тело. С необыкновенной ловкостью он уворачивался от копий и дротиков, а шарики травила отражал щитом, похожим на копну нежнейшего пуха. Невдалеке от владыки Приокоемья, но не рядом, сражались его ближайшие соратники, в том числе и Хавр, которого я видел со спины. На моих глазах было растерзано несколько евнухов и погиб неизвестно откуда взявшийся Блюститель Площадей и Улиц, уже приложившийся было к отбитой в бою фляжке с зелейником.

И тут на меня вдруг навалилось предчувствие близкого конца — структура мира стремительно истончалась, давала прорехи, таяла, и не было уже силы, которая могла бы сомкнуть края разверзающейся бездны. Свет, казалось, начал меркнуть, и я затравленно оглянулся по сторонам. Отряд наш был окружен со всех сторон, а в город через оставленную без защиты насыпь устремились враги — черные копейщики, разрисованные с головы до ног голые дикари, урвакши с двусторонними секирами, уцелевший сброд из Окаянного Края. Небо, особенно на горизонте, потемнело и словно подернулось сизой пеленой, как это бывает в открытом море перед наступлением бури. И в самом зените, среди свинцовых синих туч, словно страшное солнце этого гибнущего мира, парила огромная багровоперая птица, по контуру отсвечивающая золотом.

Это был первый Феникс, которого я вживую увидел здесь!

— Предвечный! Предвечный! — раздалось отовсюду. — Беда! Спасайтесь! А-а-а…

Обрушившийся из поднебесья Звук разом заглушил эту разноголосицу, как гром заглушает гомон перепуганных птичьих стай, и на месте крайнего бастиона (того самого, что я уже спас однажды) возник столб не слишком плотного светлого пламени, почти сразу опавшего до земли, которая, впрочем, уже была не землей, а озером медленно кипящей магматической каши.

Почти все вокруг или упали, или присели, в разной степени ошпаренные облаком раскаленного пара, накатившего от места Сокрушения, и я, воспользовавшись общим замешательством, швырнул в Замухрышку свое тяжелое копье. Вряд ли еще кто-нибудь здесь мог бы сделать это с такой силой, но самозваный Отче все же подставил свой щит-перину. Лишившись ее вместе с кистью руки, он на какое-то время утратил осторожность и, убивая направо и налево, кинулся на поиски обидчика. Встретиться лицом к лицу с Замухрышкой не входило в мои планы, но и укрыться в толпе я уже не успел — легче было бы пробиться сквозь камень, чем через эту спрессованную страхом смерти человеческую массу.

— Вот где мы наконец встретились! — взвизгнул Замухрышка, вцепившись в меня здоровой рукой. — Ну уж теперь-то ты от меня никуда не уйдешь! Ни в прошлое, ни в будущее, ни в другой мир! Я убью тебя, пусть даже это будет стоить мне благосклонности Предвечных! И убью тебя не так, как всех других, а медленно! Ты будешь умирать по кусочкам, день за днем, год за годом! Или нет! Лучше я отдам тебя своей сестре! Она мечтает свидеться с тобой. Вы будете, жить с ней как муж и жена, вот только завтракать она намерена твоей кровью!

В других обстоятельствах я бы перешиб его соплей, но сейчас ни руки, ни ноги, ни даже язык не слушались меня. Стоило Замухрышке выпустить мое тело, и оно бы рухнуло, как подрубленное дерево.

Такие глаза не имеют права глядеть на людей, подумал я, ощущая свою полную обреченность. Такие глаза надо вырывать еще в детстве, как клыки у ядовитых змей…

И, как бы вняв моей немой мольбе, правый глаз Замухрышки выплеснулся прямо мне на грудь, а на его месте вылез затупившийся от многих ударов железный конус копья. Хавр все же не упустил момента, когда брат повернулся к нему спиной.

Я сразу стал не нужен, тем более что где-то совсем рядом ударило новое Сокрушение. Все заволокло пылью, люди метались, натыкаясь друг на друга, и в этой сумятице только двое братьев были заняты делом — один, приплясывая на месте, пытался сорваться с зазубренного, как острога, наконечника копья, второй, не выпуская древко из рук, всячески препятствовал этому. Со стороны их движения напоминали какой-то экзотический парный танец.

В небе тем временем парило уже несколько Фениксов, и появление каждого из них сопровождалось новым Сокрушением. От Дита почти ничего не осталось — среди облаков пара, пыли и дыма торчала какая-то гора с расщепленной вершиной, а последний из уцелевших бастионов, кренясь набок, тонул в только что возникшем озере. Поле, отделяющее нас от несуществующего больше рва и еще недавно сплошь загроможденное печальными плодами многих атак и контратак, теперь представляло собой девственно-чистый луг, на который хоть сейчас можно было выпускать овечек.

Среди уже совершенно черных туч возникло еще одно золотисто-багровое пятно (казалось, это поверженное знамя Предвечных, взвившись в небеса, покрыло их от горизонта до горизонта), и я невольно сжался в предчувствии очередного удара.

И он последовал без малейшего промедления — хозяева этого мира, утратившие наконец олимпийское спокойствие, беспощадно изгоняли прочь свои не в меру распоясавшиеся создания…

Нас, как говорится, накрыло!

Это можно было определить и по силе Звука, едва не вывернувшего меня наизнанку, и по тому, как мгновенно посветлело вокруг. Черное небо сменилось жиденькой, почти бесцветной дымкой, а Фениксы-Предвечные исчезли все до одного. Дохнуло стужей, и пот на моем разгоряченном лице стал быстро высыхать. На память об извергнувшем нас мире осталась половина холма, рухнувший шатер на его вершине, несколько десятков мертвых и с дюжину живых людей да еще два неукротимых братца, все еще продолжавших выяснять свои отношения. Замухрышка теперь лежал лицом вниз, и его уцелевший глаз уже не мог никому навредить, а Хавр, взгромоздившись сверху, уговаривал старшего братца:

— Отдай мне все, что получил от отца! Позволь стать слугой Предвечных и спокойно умри! Иначе муки твои будут длиться бесконечно. Такие, как ты, не могут умереть, не оставив преемника, а никто, кроме меня, не отважится принять в себя твою греховную душу. Скоро ты сам станешь молить судьбу о смерти, но она не пошлет тебе даже мышь, даже ящерицу. Одумайся, пока не поздно.

Замухрышка что-то бормотал в ответ, но, видимо, совсем не то, чего от него добивались, и Хавр, проверив, прочно ли сидит копье в черепе брата, снова начинал тянуть свою волынку о Предвечных, духовном наследии отца и нескончаемых муках.

Блюстительницу Заветов я уже не чаял встретить живой, но она тоже оказалась здесь. Учитывая ситуацию, в которой мы очутились, Ирлеф вела себя вполне достойно.

— Может, это действительно Изнанка? — сказала она, разглядывая расстилавшееся вокруг пространство, почти такое же ровное и белое, как поверхность Соленого Озера.

— Нет. Больше всего это похоже на тот мир, из которого я попал к вам. На Леденец. Вспомни, я рассказывал о нем на Сходке.

— На Сходке? — Она наморщила лоб. — Ах да! Совсем забыла! Когда-то я ходила на Сходки и, как ученая ворона, твердила там: «Так сказано в Заветах! Так сказано в Заветах!..» Здесь всегда так холодно?

— Нет. Иногда приходит тепло. Но это случается не очень часто.

— Спустимся к берегу. Я хочу поближе посмотреть на лед, — сказала она, поднимая с земли оброненную кем-то булаву.

Между срезом холма, обнажившим слежавшийся мусор, пласты глины, и голубой, словно светящийся изнутри хрусталь льда, плескалась полоса чистой воды. В ее глубине плавно скользили какие-то тени, проносились стайки мелкой рыбы, колыхались стекловидные тела медуз.

— Как интересно, — сказала Ирлеф. — Сколько там всяких тварей. Мы умрем, а они останутся жить.

— Мы сможем продержаться какое-то время. У меня есть фляжка зелейника. Сейчас починим шатер, попробуем развести огонь, наловим рыбы. Не стоит впадать в уныние.

— Ты вернулся туда, откуда пришел. Это хорошая примета. Значит, все можно начать сначала. Ты задержался в пути, но не сбился с него. Тот достоин спасения, кто не предается понапрасну скорби. Так сказано в Заветах. А мой путь закончен. У помертвевшего душой вскоре помертвеет и тело. Это тоже есть в Заветах.

Затянув вокруг запястья ременную петлю булавы, она смело шагнула туда, где не могло быть опоры для человеческого тела, и почти без всплеска исчезла в чистейшей, словно подкрашенной самой лучшей синькой ледяной воде. Смутные тени метнулись прочь, но тут же возвратились, завлеченные примчавшейся из глубины дорожкой воздушных пузырьков.

Спустя некоторое время ко мне подошел Хавр — мрачный, самоуглубленный, неуловимо изменившийся.

— Я добился своего, — сказал он голосом, почти таким же безжизненным, как окружавший нас лед. — Хотя благорасположение Предвечных пока не снизошло на меня. Общение с Замухрышкой слишком разочаровало их. Но мое сознание восприняло память многих поколений Все. видящих. Я готов к служению создателям и к усмирению людей. Мне не опасен этот холод, и я почти не нуждаюсь в пище. Я даже освободился от власти зелейника. Все, что было сделано прежде, делалось для высшего блага. Идя к свету, я нередко оступался в темноте. Надеюсь, и люди, и Предвечные простят меня… Сейчас мы расстанемся. Помни пророчество — тебе придется умереть, чтобы жить дальше. Предвечные не забыли о тебе. Их замыслы скрыты от нашего понимания, но всегда мудры и целесообразны. А сейчас действуй по своему разумению. Но спасения ищи именно здесь, а не в прошлом или будущем…

— Скажи, Хавр, ты доволен, что стал Всевидящим Отче?

— Я добился, чего хотел.

— А цена тебя не смущает?

— О какой цене ты говоришь?

— О разрушенном городе. О погубленном народе. Об опустошенном Приокоемье. Даже о смерти твоего брата.

— Я не считаю себя виновным во всем этом…

— Хавр, я ненавижу тебя. И если мое проклятие имеет какую-то силу, ты это скоро почувствуешь…

…Замыслы их… всегда мудры… мудры и целесообразны, бормотал я в такт своим неверным шагам. А целесообразна ли судьба Ирлеф, Замухрышки, всех погубленных дитсов, да и самого Хавра? А кто тогда я? И вообще кто мы такие — люди, населяющие все эти бесчисленные миры? Жестокие и своенравные хозяева или отбившиеся от рук разнузданные рабы? Почему я не умираю? Иней ложится на мою непокрытую голову, а в лохмотьях одежды гуляет ветер. У меня нет огня, нет ножа и нет пищи. Я иду уже много дней, но не наткнулся ни на одну полынью. Если я сейчас засну, то уже никогда не проснусь. И тем не менее я жив. Может, это свидетельство того, что Предвечные действительно не забыли обо мне. Или это живоглот Кеша поддерживает мои угасающие силы. Обидно будет, если он погибнет вместе со мной. Сидел бы дальше в своих Стеклянных Скалах.

Уже дважды за время скитаний подходил мой Срок, и каждый раз я заранее принимал твердое решение умереть, но, не выдержав даже первого приступа муки, хватался за фляжку с зелейником.

Где я сейчас? В каком времени? Прошлое это Дита или будущее? Иногда меня так и подмывало, плюнув на все предостережения, махнуть куда-нибудь к древнему теплому морю, где можно, не опасаясь встречи с себе подобными, поваляться на песочке, где прибой выносит на пляж кокосовые орехи и где живые существа квакают, мяукают и воют, но не зовут на штурм бастионов и не талдычат Заветы. Зелейника хватит месяца на полтора, и это будет заслуженным отпуском перед моим последним путешествием в мир, из которого уже не возвращаются.

Но каждый раз меня что-то удерживало, да и сам я в глубине души понимал, что никуда не денусь отсюда, что буду брести через эти безмолвные искристые просторы до тех пор, пока мне не явится обещанное спасение или обещанная смерть.

В мире нет ничего отвратительнее белого цвета. Он проникает даже через закрытые веки, он выедает глаза, как морская соль, он сводит с ума. Неправда, что в аду царит мрак. Там все должно быть белым: и небеса, и прах под ногами, и все адские круги. Белый снег, белый огонь, белый мрамор, белый пепел, белый лед. Впрочем, льда в аду действительно хватает. Сам Люцифер стоит во льду, вмерзши по грудь. А ведь Люцифер и Дит — это одно и то же… Светоносец… Падший Ангел, за гордыню и неповиновение свергнутый с небес в недра земли…

Единственное, что здесь имеет цвет, отличный от белого, — это черные мухи, которые плавают перед моими воспаленными глазами. Исчезают, появляются и снова уходят из поля зрения. Лишь одна такая муха давным-давно ползет по белому насту поперек моего пути, упорно не хочет пропадать и даже, кажется, становится крупнее.

Чтобы избавиться от этой иллюзии, я закрыл глаза и дальше пошел наугад. Да и какая разница куда идти: слева, справа, спереди, сзади и даже сверху — одно и то же. Белый свет, белая твердь, белая пустота. Так я и шел вслепую, пока иллюзию зрительную не сменила иллюзия слуховая — впереди меня равномерно скрипел свежий снежок, словно припечатываемый чьими-то подошвами. Здесь практически отсутствует эхо, и потому это не мог быть отраженный звук моих собственных шагов. Так и быть, открою глаза. Посмотрю, какой еще сюрприз уготовила мне судьба или та сила, которая действует вразрез с моей судьбой.

Человек был уже в сотне шагов от меня и скорее всего испаряться не собирался. Привидения так шумно не дышат и не оставляют за собой следов. Одет незнакомец был хорошо — точно так же, как и я, когда впервые попал в Леденец, — но выглядел плохо: почерневшая от ожогов мороза кожа, ввалившиеся щеки, запавшие глаза, борода, давно превратившаяся в грязную сосульку. Нет, сейчас он мне определенно не нравился.

Конечно, он тоже узнал меня и был безмерно удивлен. Куда больше, чем я, внутренне уже готовый к подобным фокусам.

— Скверно выглядишь, — сказал я вместо приветствия (да и где это видано, чтобы человек здоровался с самим собой), — наверное, питаешься плохо?

— Неважно, — признался он, все еще пяля на меня глаза. — Зато ты как огурчик. Догоняешь меня, что ли?

— Нет, встречаю.

— Кто будет первым рассказывать?

— Я. Про тебя мне все известно.

— Значит, ты старше? — Он еще раз внимательно глянул на меня, и в его глазах мелькнуло сомнение.

— На целую жизнь.

— Понятно… В какую сторону пойдем? Не стоять же на морозе. Еще окоченеем.

— Безразлично, — почему-то я выбрал направление, не совпадающее ни с его, ни с моим первоначальным путем. — Здесь куда ни пойди, никуда не придешь. Тупик.

— Ты серьезно?

— Вполне. — Я достал из-за пазухи фляжку с зелейником и вылил ее содержимое на лед.

— Что там было? — поинтересовался он. — Уж не приворотное ли зелье?

— Почти угадал.

— Послушай, ты меня разыгрываешь! — Он потянул мою рубашку за ворот. — Здесь у тебя должны быть шрамы, точно такие же, как у меня! Кто ты такой? — Он отступил на шаг.

— Успокойся, скоро все узнаешь. Я — это действительно ты, только немного постарше. А если не веришь, задай мне любой вопрос из своей жизни. За нож хвататься не стоит. Им ни мою, ни твою шкуру не проткнешь. Кстати, я могу поведать, при каких обстоятельствах этот нож достался мне, то есть — тебе. История занятная.

— Ладно, — сказал он так, словно решился на какой-то рискованный шаг. — Про нож не надо. А про остальное рассказывай. Только подробно.

Мне было удобно идти с ним (не приходилось подстраиваться ни под темп, ни под длину шага) и легко разговаривать (это был как раз тот случай, когда двое понимают друг друга с полуслова).

И он понял меня даже раньше, чем я завершил свое повествование.

— Значит, ты не оставляешь мне выбора? — спросил он.

— Нет, — ответил я.

— Получится ли у нас то, что ты задумал?

— Должно получиться. Все сводится к тому, что это мой, ну и твой, конечно, единственный выход.

— Давай пока говорить: наш.

— Согласен. Наш единственный выход. В один узел завязываются и пророчество Всевидящего Отче, и воля Предвечных, и последние слова Хавра.

— Но ты ведь не Отче. Да и Предвечных поблизости нет.

— Я многому успел научиться от старика. Кроме того, не забывай о живоглоте. Ему-то вообще деваться некуда. Он просто обязан помочь нашему переодушевлению. Да и Предвечные, по крайней мере один из них, пребывают не так далеко отсюда. Я уже несколько часов ощущаю, как все больше искажается Мировремя.

— Как все это будет выглядеть в деталях?

— Сейчас покажу. Дай свой нож… А сейчас протяни ко мне руки. Нет, обе. Правильно. Потом делаешь так, еще раз — так и вот так! Запомнил? Немного похоже на харакири. Слабые духом самураи тоже делают его с чужой помощью.

— Нет! — Он отшатнулся, вырвав свои руки из моих. Нож звякнул о лед. — Не смогу. Ты уж как-нибудь сам.

— Пойми, это не убийство! И даже не самоубийство! Просто один из нас здесь лишний. И это — как раз я! То, что ты видишь перед собой, — только футляр для моего разума. К тому же футляр сильно подпорченный. Я все равно обречен, пойми! А передать тебе свой новый опыт, свое умение влиять на время, да еще и сознание Кеши я могу только в момент смерти.

— Хорошо, — сказал он, прикрыв глаза. — Я сделаю то, о чем ты просишь.

— О чем мы просим, — поправил его я. — Подними нож. Надеюсь, твоя рука не дрогнет в последний момент. Труп оставишь на этом месте. К чему зря возиться с опустевшим футляром.

Глядя на него, ничком лежащего на снегу, я подумал, что таким молодым меня, наверное, уже не помнит никто.

Рука не подвела меня и крови вытекло совсем немного, да и та сразу замерзла. Ветер шевелил его одежду — закопченные лохмотья какой-то форменной куртки с чеканными бляхами на плечах, многочисленными шнурами и медными застежками.

Сейчас я узнал о себе гораздо больше нового, чем он успел рассказать. Сейчас я знал о себе все, и мне казалось — знал это всегда. Дым горящих огнеметных машин еще застил мне глаза, мое враз онемевшее тело еще сотрясалось в страшных объятиях Замухрышки, всплеск исчезнувшего в ярко-синих океанских водах человеческого тела звучал в моих ушах сильнее, чем грохот Сокрушения.

На некоторое время мне пришлось оставить его одного. Риска здесь не было никакого — стервятники и трупоеды не водятся в Леденце. Вернувшись к полынье, которая накануне одарила меня хоть и не весьма обильным, но долгожданным уловом, я в честном бою отнял у аборигенов двух длинных рыбин, похожих на чрезмерно располневших угрей. Счистив с них чешую и срезав все лишнее, я принялся раз за разом погружать рыбьи тушки в воду, пока они, задубев на морозе, не превратились в некое подобие широких полозьев.

Сделать из таких полозьев нарты было уже делом плевым. На постромки сгодились рыбьи кишки — они не боялись мороза и не резали плечи.

Каюсь, я не намерен выполнять его последнюю просьбу. Как бы ни был труден мой путь и какие бы злоключения ни ждали меня впереди, я обязательно вырвусь из этого мира и уж тогда похороню его со всеми почестями — в глубокой могиле на высоком холме, с которого видно море.

Ты согласен со мной, Кеша?