— Дешка! Братец! Это ты? — воскликнула девчонка, прикрываясь ладонью от слепящего света, бьющего со стороны дверей.

— Сколько раз я просил, чтобы ты не называла меня так. — Манера говорить выдавала человека, давным-давно надорвавшего свой голос командами. — Дарием меня зовут. Могла бы уж за столько лет и запомнить.

«Ясно, — подумал Синяков. — Дарий и Дарья. Брат и сестра. Два сапога пара».

Человек, носивший имя гордого персидского царя, не щадившего ни владык, ни жрецов, ни простых смертных, перевел луч карманного фонарика (нет, скорее

карманного прожектора) в глубь склепа.

Светящиеся точки, так напугавшие Дашку (да и Синякова изрядно смутившие), бесследно исчезли, и сейчас нельзя было даже сказать, что это было — мираж или реальная опасность.

Внимательно осмотрев все темные углы и стенные ниши, Дарий неторопливо двинулся в глубь склепа и, поравнявшись с последней свечой, направил фонарик в запретный для всех, кроме него самого, мрак. Мощный луч света, не встречая преград, ушел в неимоверную даль, но и там не обнаружилось ничего подозрительного.

Фонарик погас, и Дарий, судя по всему, удовлетворенный результатами осмотра, вернулся к лежанке. Гвозди, попадавшиеся по пути, он небрежно отбрасывал ногой прочь.

Синяков, минуту назад имевший неосторожность встретиться взглядом с лучом фонарика, ощущал себя сейчас хуже, чем слепая курица.

— Дом зачем сожгла? — хмуро спросил Дарий. Присутствие Синякова он явно игнорировал.

— Я нечаянно, — ощущалось, что Дашка слегка побаивается брата.

— Теперь что будешь делать?

— Не знаю…

— Учти, я тебя к себе взять не могу. Своего жилья у меня нет, а там, где я ночую, даже клопы не водятся. — Дарий разговаривал с сестрой холодно, как с чужим человеком.

—Денег дай, — попросила она неуверенно. — Я угол где-нибудь сниму.

— Нет у меня денег. Пропиваю я все. — Каждое слово Дария было таким же увесистым, как и камни, из которых были сложены стены склепа.

— Неправда! Ты ведь водку раньше терпеть не мог.

— То раньше было…

— Тогда я здесь останусь. — Она демонстративно завернулась в шинель.

— Здесь нельзя, —говорил Дарий без всякого выражения, но мало нашлось бы людей, посмевших оспорить сказанное им.

Однако Дашка посмела.

— Что еще за новости! — возмутилась она. — Раньше можно было, а теперь вдруг нельзя!

— То раньше было, — Дарий повторил свою загадочную фразу.

— Объяснил бы хоть — почему?

— Рано еще… Скоро сама все поймешь. Вполне возможно, что в этом городе вообще нельзя будет жить.

Оранжевые пятна, мельтешившие в глазах Синякова, наконец-то исчезли, и он смог воочию разглядеть человека, о котором Дашка успела прожужжать ему все уши.

Более непохожих людей, чем эти двое, нельзя было себе даже представить. Типичный негр или эскимос имел, наверное, с Дашкой большее сходство, чем ее родной брат.

Дарий был кряжист до такой степени, что производил впечатление человека, у которого под верхним платьем надето сразу несколько бронежилетов. Его лицо напоминало чугунную отливку, только что освобожденную от опоки, а черные жесткие волосы торчали на голове, как кабанья щетина.

Губы и глаза ему вполне заменяли узкие горизонтальные щели. Нос, многократно сшитый хирургами, невольно внушал трепет — люди с таким носом не щадят ни себя, ни других.

Если что-то и объединяло брата с сестрой, так только состояние психики. Дашка была ненормальной, а Дарий и вообще сумасшедшим. (В последнем Синяков не сомневался ни на йоту.)

Пахло от Дария всем, чем угодно, в широком диапазоне от чеснока до коньяка, но больше всего — бензином. Только сейчас Синяков сообразил, что пулеметный грохот, надо полагать, распугавший всех злых духов, был всего лишь звуком мотоциклетного движка, с выхлопных труб которого для пущей резвости сняты глушители.

— А это еще кто? — глядя на Синякова, но обращаясь к сестре, поинтересовался Дарий.

— Друг сердечный, — дерзко ответила девчонка.

— Не староват ли?

— Мне в самый раз.

— А что будет, если я ему сейчас по торцу врежу? — ровным голосом произнес Дарий.

— По торцу и сдачи получишь, — это были первые слова, сказанные Синяковым в присутствии Дашкиного брата.

На всякий случай приготовившись к драке, он тем не менее вставать с лежанки не спешил. Не верилось, что человек такой силы и, судя по многократно расплющенному носу, такого спортивного опыта унизится до того, что ударит сидящего.

— Ты, дядя, похоже, шустрый. — Лицо Дария оставалось по-прежнему невозмутимым. — Вот только зачем к пацанке цепляться? Неровня она тебе.

— Я сама к нему прицепилась! — В доказательство этому Дашка крепко обняла Синякова, а тому не осталось ничего другого, как промолчать.

На Дария столь горячее заявление не возымело никакого действия.

— Ты мне шары-то не втирай, сестренка, — сказал он. — Я тебя знаю, как цилиндр свой поршень. В смысле твоих дефектов.

— Что тебе нужно? — Похоже, Дашка начала озлобляться. — Ты зачем сюда явился? Выручать меня или нотации читать?

— Выручать, — кивнул Дарий. — Выручать из горячих объятий этого деляги. Он, между нами говоря, уже успел кое-где засветиться. Чужой он здесь. И ты, сестренка, можешь хлебнуть с ним горя.

— Я ее не держу, — заявил Синяков самым независимым тоном.

— Тем более, — снисходительно осклабился Дарий. — Люблю сговорчивых фраеров.

Синяков и на этот раз промолчал, но про себя отметил, что для офицера (если только эта версия соответствовала действительности) Дарий выражается чересчур свободно. Такой лексикончик скорее подходил бы лагерному вертухаю или оперу из уголовного розыска.

Между тем Дашка, настроенная сегодня по-боевому, и не думала уступать брату.

— Ничего у тебя не выйдет! — она показала Дарию язык. — Не разлучить тебе нас. Но уж если ты так о родной сестренке печешься, я, возможно, и уступлю тебе. Только, чур, при одном условии.

— При каком же, интересно?

— Пообещай, что поможешь ему, — Дашка приставила палец к груди Синякова.

— Ему? — Впервые в голосе Дария прозвучало что-то похожее на удивление. — С какой стати?

— Я так хочу.

— Хотеть не вредно. Не препятствую… А насчет вашей разлуки ты заблуждаешься. Все очень просто. Он сейчас получит по рогам, а ты по заднице. На этом и разойдемся. Он в одну сторону, а мы с тобой в другую.

— Врага нажить не боишься? — Голос Дашки упал до зловещего шепота, — Ты ведь меня знаешь…

— Не пугай. Я тебе не подружка Маша, на которую ты порчу напустила. И не старикашка-сосед, через твои хлопоты в могилу сошедший. — В устах Дария это был не упрек, а просто констатация факта.

Дашку слова брата возмутили до глубины души.

— Врешь ты все! Опорочить меня хочешь! — накинулась она на Дария. — Я на эту Машу ни разу даже косо не посмотрела, хотя она и увела у меня парня. А старикашка твой в крови человеческой всю жизнь купался! Надоело мне слушать россказни, как он маршалов да наркомов пытал!

«Очень интересно, — додумал Синяков. — Как видно, мне предстоит сегодня узнать много нового».

— Пугать я тебя не хочу братишка, — продолжала тем временем Дашка. — До и в конфликт со мной вступать не советую. Себе дороже будет. А этот деляга, как ты изволил выразиться мне прошлой ночью жизнь спас. Из огня вытащил. Представляешь, сколько бы тебе нынче хлопот добавилось, если бы не он. Гроб, цветы, музыка, водка, запуска. — Она стала загибать пальцы на левой руке, и Синяков обратил внимание, что они в полтора раза длиннее, хотя и в два раза тоньше пальцев брата. — Причем учти, хоронить меня пришлось бы в фате и подвенечном платье. Влетело бы тебе все это в копеечку!

— Для родного человека ничего не жалко. — Дарий мельком глянул на Синякова и снова перевел взгляд на сестру. — Чем же я буду обязан твоему дружку? Чего он хочет?

— Сын его в дисбат попал. И с тех пор ни слуху ни духу. Никто ничего сказать не может. Как будто бы сговорились. Мы уже и в суде были, и в прокуратуре…

— Вот это зря. — Даьй резко взмахнул рукой и поймал в воздухе что-то, заметное ему одному. — Засветились…

— Можно мне хоть слово сказать? — не выдержал Синяков. — Терпеть не могу, когда другие что-то за меня решают. Ведь как-никак речь о моем сыне идет.

— Говори, — милостиво разрешил Дарий.

— Вот вы здесь…

— Ты, — проронил Дарий.

— Что — ты? — не понял Синяков.

— На «ты» ко мне обращайся. Не ровен час, родней станем.

— Хорошо… Хотя нет! Это исключается! В смысле родни. — Получив от Дашки увесистый подзатыльник, Синяков чуть не прикусил язык. — Я что хотел сказать… Вот вы… Вот ты сейчас сказал, что мы, дескать, засветились. Как это изволите понимать? Я не шпион иностранный. И сюда приехал не на встречу с резидентом. Я приехал к родному сыну, проходящему в вашем городе срочную службу. Пусть он виноват, хотя это еще вопрос спорный, пусть осужден, но зачем же раздувать такую истерию? По какому праву от меня скрывают местонахождение этого самого дисбата? Почему мне не позволяют увидеться с сыном? Говорят, даже смертники имеют право увидеться с близкими родственниками… К чему эти зловещие намеки, эти угрозы? Почему все уговаривают меня как можно скорее уехать?

— А разве ты сам не хочешь уехать? — Вопрос был довольно странный, как, впрочем, и все поведение Дария, но Синяков незамедлительно ответил: \

— Не раньше, чем увижусь с сыном.

— А ведь еще вчера ты мог уехать вполне спокойно, — произнес Дарий с оттенком сочувствия. — Даже полчаса назад. Даже вот в эту минуту. Но после того, что я скажу сейчас, твои шансы благополучно вернуться домой сразу уменьшатся.

— Нет, это прямо безумство какое-то! — Синяков заерзал на лежанке так, словно его кусали снизу кровососущие насекомые. — Одно из двух. Или ты из себя дурачка строишь, или хочешь меня дураком сделать.

— И то и другое. — Дарий, похоже, издевался над ним, исподволь готовя какой-то подвох, о чем предупреждала иголка, не только не остывшая, но раскалившаяся до такой степени, когда обычное железо начинает светиться.

Удержать иголку в руке было невозможно, и Синяков пока воткнул ее в драное лоскутное одеяло, прикрывавшее лежанку. От Дашки этот жест не ускользнул, а ее братец в сей момент смотрел в другую сторону.

Памятуя, что лучший способ защиты — это нападение, Синяков набросился на Дария — пока только словесно:

— Отвечай прямо! Этот чертов дисбат существует?

— Да, — кивнул тот после некоторой паузы.

— Где он располагается? Здесь, в городе?

— Вроде того…

— Где именно? Мне нужен адрес!

— Пятьдесят на пятьдесят, — произнес Дарий многозначительно.

— Какие пятьдесят? Что ты мне голову морочишь!

— Я говорю, что твои шансы вернуться домой уменьшились ровно наполовину, — охотно объяснил Дарий.

— Можешь болтать все, что тебе заблагорассудится! Меня интересует адрес дисбата!

— Чего нет — того нет, — Дарий развел руками и стал похож на медведя, вознамерившегося передними лапами обнять врага. — Раньше присказка такая была: «Десять лет без права переписки». Слыхал? Вот это примерно та же ситуация.

— Хочешь сказать, что жизни моего сына что-то угрожает?

— Сам подумай. Что такое дисбат в наших условиях? Это, считай, те же самые штрафные батальоны, которые в атаку впереди всех ходили.

— Но ведь сейчас не война!

— Это тебе только кажется… Семьдесят на тридцать.

— Мои шансы, похоже, падают все ниже?

— Сам виноват. Я ведь тебя предупреждал заранее.

— Признайся, отправляясь сюда, ты уже знал о моем существовании?

— Настырная муха, говорят, хуже шершня.

— Тебе кто про меня стукнул? Комендант гауптвахты?

— Какая разница…

— Короче говоря, с настырной мухой решили расправиться?

— Никто ничего не решал. Не придавай слишком большого значения собственной особе. Мог бы уже спокойненько трястись в плацкарте и гонять чаи с проводницей.

— Повторяю! Не повидавшись с сыном, я никуда отсюда не уеду.

— Повидаться с ним ты можешь только в двух случаях. Если сам станешь таким, как он, что в твоих годах вряд ли возможно. Или если сумеешь вернуть его в прежнее состояние, а это не так-то просто. Пойми ты, он человек уже совсем другой породы.

— Что вы с ним сделали, гады?

— Ноль! Твои шансы испарились.

Синяков давно ожидал этого момента. Судя по некоторым характерным приметам, Дарий прежде подвизался в боксе, а с этой категорией драчунов в стойке лучше не связываться — зубы сразу проглотишь, а то и на нокаут нарвешься. Таких противников надо сразу переводить в партер, а уж там ломать или душить привычными борцовскими приемами.

Дарий еще как следует не замахнулся, а Синяков уже бросился ему в ноги.

И тут же получил встречный удар коленом, да еще какой! Правда, оба они при

этом упали, но в голове Синякова колокола уже звонили отходную, а трубы пели отбой.

Действуя чисто автоматически, он продолжал отбиваться, а иногда даже ловил врага на болевые приемы, из которых тот всякий раз благополучно выворачивался, но дело шло к тому, что Дарий вот-вот встанет на ноги и уж тогда оттянется на всю катушку, благо его тяжелые, подкованные железом ботинки очень тому способствовали.

Из всех возможных противников Синякову достался самый опасный и неудобный — не какой-нибудь там бывший чемпион, испорченный спортивной этикой и профессиональной солидарностью, а настоящий уличный боец, закаленный в бесчисленных схватках, не признающий ни регламента, ни правил, ни пощады.

Так они, хрипя и матюгаясь, ворочались на каменном полу склепа, дубася друг друга чем попало: кулаками, локтями, коленками, головой, но финал схватки неминуемо приближался, и это был совсем не тот финал, к которому привык Синяков.

В его сознании мелькнула запоздалая досадливая мысль:

«Хоть бы Дашка, тварь бесчувственная, вмешалась. Ведь убьет меня сейчас этот амбал… Да только зачем ей защищать случайного знакомого от родного брата…»

И в тот же момент Дарий вскрикнул, но не так, как раньше, когда его крик выражал ярость или торжество, а коротко, по-заячьи, словно неожиданно напоролся на что-то острое, к примеру, на лезвие ножа.

Его могучая хватка сразу ослабла, а пальцы, уже почти сомкнувшиеся на горле Синякова, разжались. Воспользовавшись этим, тот легко оседлал противника и накрепко перехватил сгиб его правой руки. Оставалось сделать еще одно усилие, и локтевой сустав Дария треснул бы, как жердь, попавшая в спицы тележного колеса.

Только теперь Синяков уяснил, что, вопреки всем сомнениям, Дашка не является безучастным наблюдателем и не бегает вокруг, как перепуганная курица, а принимает самое активное участие в схватке, причем на его стороне.

Сейчас она усиленно трясла кистью руки и дула на пальцы, из чего можно было заключить, что оружием для нее послужила раскаленная иголка.

— О-о-о-о! — стонал Дарий. — У-у-у-у! Чем это вы меня,сволочи?

Тело его стало податливым, как у похотливой бабы, а рука, которую Синяков по-прежнему держал на рычаге, из стального каната превратилась в бессильную плеть.

— Пень расщепляют клином, а лютого человека укрощают дрыном, — сказала Дашка, при помощи свечки что-то разыскивая на полу. — Помнишь, так бабка говорила, которая у нас в угловой комнатке жила?

Дарий ничего сестре не ответил, а только застонал еще сильнее.

Синяков встал с него, но тут же вынужден был присесть на лежанку — дыхание пропало, как у утопленника, зато появились головокружение и жестокая боль во всем теле. Пальцы так ослабли, что даже не сжимались в кулак. По лицу текла кровь — изо рта, из уха, из носа. Под глазом быстро наливался солидный фонарь.

«Теперь меня точно никто не узнает», — почему-то подумал Синяков.

Дарий валялся у него в ногах, и было непонятно, что он сейчас собой представляет — бесчувственное бревно или лишь на время оглушенного зверя.

Легко угадав сомнения Синякова, Дашка сказала:

— Если его без помощи бросить — загнется. Иголочка твоя пострашнее лома будет. Руки-ноги напрочь отнимаются.

— Я тебя поблагодарить забыл, — произнес Синяков, сплевывая сгустки крови. — Не знаю даже, что бы со мной было, если бы не ты…

— Ерунда. Он же у меня припадочный. На всех бросается. Чем я его только не колотила! И сковородкой, и молотком, и палкой. Привыкла уже…

Она отыскала наконец иголку и на видном месте воткнула ее в кусочек воска, оставшийся после потухшей свечки.

— Остыла уже? — имея в виду иголку, поинтересовался Синяков.

— Холодненькая… Значит, нам пока ничто не угрожает. Побудь здесь, а я схожу поищу для брата подходящее снадобье. Да и твою физиономию подлатать не мешает. Кладбища тем хороши, что всякими зельями богаты. Тут тебе и зверобой, и пустырник, и крапива и черви могильные, и дерьмо собачье, и жабы пучеглазые…

Освещая себе путь свечкой, Дашка удалилась.

А ее брату тем временем становилось все хуже. Он уже и ногами сучить перестал, и не ругался матерно, а только бормотал заплетающимся языком что-то невразумительное.

Боевых отметин хватало и на его роже — бровь рассечена, губы распухли, у корней волос на; лбу запеклась кровь.

«А. ведь я еще могу подраться, — с гордостью подумал Синяков. — Если бы он меня сразу не оглушил,, еще бы посмотрели, кто кого…»

Застонав от боли, он встал и стянул с Дария кожанку старомодного покроя, такую жесткую, словно она была сшита из кровельной жести. Надо думать, это и был подарок покойного чекиста, по версии брата, изведенного Дашкой.

Под кожанкой оказалась камуфляжная униформа — судя по всему, солдатская, но с полевыми капитанскими погонами. Всякие нашивки, в которых так любила щеголять местная милиция и военщина, напрочь отсутствовали.

Сунув свернутую кожанку Дарию под голову. Синяков на всякий случай проверил содержимое его карманов. Там ничего примечательного не оказалось — ни оружия, ни даже документов. Исключение составлял только сверхмощный фонарик, совсем недавно едва не ослепивший Синякова.

Пока Дашка отсутствовала, можно было обдумать последние события, а в особенности странное поведение и зловещие речи Дария.

Как понимать его слова о том, что Димка превратился в человека совсем другой породы? Это иносказательное выражение, профессиональный сленг или нечто ужасное, связанное с воздействием на человеческую психику, с разрушением личности? Говорят, такие опыты над заключенными уже проводятся, и не только за рубежом.

А для каких таких тайных дел предназначен этот загадочный дисбат, якобы чуть ли не участвующий в боевых действиях? С кем, интересно? С бандитами, экстремистами, оппозиционерами? Да тут на одного бандита не меньше сотни ментов приходится, а экстремисты отродясь не водились. С оппозиционерами вроде Грошева тоже все ясно. Они своей собственной тени боятся. Где же тогда враг? Город к полуночи затихает, даже трамваи не звенят. На телевизионной вышке, помнится, горят огни. В центре светится реклама. Нет, на зону военных действий это совсем не похоже. Где же тогда здесь хоть какая-то логика? Где? И тут Синяков с пугающей отчетливостью вдруг осознал, что в этом странном мирке, куда его занесли очень даже неприятные обстоятельства, никакой логики нет да и быть не может. И вообще, разве логично то, что приключилось с ним за последние дни — визит Нелки, телеграмма Димки, опасные фокусы неизвестно откуда взявшегося шамана, адский порошок, волшебная игла, путешествие по подземной реке в потусторонний мир, общение со своим собственным духом-покровителем, неправедный суд, похожий на дурной сон, и эта последняя жуткая ночь на заброшенном кладбище?

Вывод напрашивался сам собой. Чтобы вызволить из беды Димку и уцелеть самому, надо принять алогичность происходящего как должное, а бред признать действительностью. Нужно убедить себя, что пресловутый нижний мир столь же реален, как родной и привычный срединный, что судьба любого человека зависит от силы и влиятельности духа-покровителя, являющегося, возможно, одной из ипостасей его собственной души, что добро и зло есть лишь разные проявления вездесущей вселенской магии, столь же древней, как и весь этот триединый мир.

И, лишь уверовав во все это, лишь отбросив напрочь все свои прежние убеждения, он сумеет спасти сына.

Если это, конечно, возможно. Но если это даже невозможно, он все равно спасет его…

Дашка явилась с целой охапкой трав, предназначенных главным образом для Синякова.

— Прикладывай, пока они в росе, — велела девчонка. — А заговор над ними я уже нашептала.

Брата Дашка собиралась приводить в чувство совсем другими средствами — черной свечкой, паутиной, добытой тут же на месте, горстью свежей земли (нетрудно было догадаться, откуда она взята), мутной водой из неизвестного источника и той же самой иголкой, так навредившей Дарию.

Сначала Дашка изо рта брызгала на брата водой, потом протирала его виски смесью земли и паутины, а затем принялась рубить иголкой пламя черной свечи, не переставая при этом что-то нашептывать. До Синякова доносились лишь отдельные фразы:

— Огонь жгучий, дождь падучий, паук могучий… Мать-заступница сыра земля… Гоните хворь от молодца… Нет в нем проклятия ни в руках, ни в ногах, ни в голове, ни спереди, ни сзади… Он не отпет, нет на нем бед, нет на нем лиха… Будьте, мои слова, крепки и легки… Чем хворь навела, тем ее и снимаю…

Вдоволь натрудив язык этой тарабарщиной, она залепила брату несколько звонких пощечин, а когда и это не помогло, кольнула его иголкой в задницу.

Дарий дернулся, как от электрического разряда, и сел, очумело мотая головой.

— Пора бы уже и очухаться, — сказала Дашка, выплеснув ему в лицо остатки воды, в которой плавали лепестки цветов и дохлые мухи.

— Пошла прочь, ведьма проклятая! — он замахнулся на нее, но тут же скривился от боли.

— Вот и вся твоя благодарность, — с укором произнесла она. — А я-то старалась, как пчелка трудилась, самых заветных слов не жалела…

— Потом рассчитаемся, — пообещал Дарий. — Так ремнем отделаю, что неделю сидеть не сможешь. — Затем он обратился к своему недавнему противнику: — Эй, земляк, у тебя, случайно, выпить не найдется?

— Нет, — хмуро ответил Синяков.

— Жаль… А не то у меня внутри все словно оледенело… Да, заделали вы мне козью морду…

— Сам напросился, — сказала Дашка строго. — Ты, прежде чем на человека набрасываться, справки о нем наведи. А то, не ровен час, калекой на всю жизнь останешься.

— Справки о нем и без меня навели. — Дарий попытался согнуть правую ногу в колене, и это ему почти удалось. — Синяков Федор… э-э-э… Алексеевич…

— Андреевич, — поправил его Синяков, во всем любивший точность.

— Пусть будет Андреевич… Год рождения упущу, чтобы не пугать некоторых, — он покосился на Дашку. — Образование высшее. Мастер спорта по нескольким видам, включая борьбу самбо. Работал на разных должностях в спорткомитете. Разведен. Имеет сына Дмитрия, ныне проходящего срочную службу во внутренних войсках. В настоящее время — лицо без определенного места жительства. Источник существования — пособие фонда ветеранов спорта. Атеист. Злоупотребляет алкоголем. Характер уравновешенный, хотя случаются срывы. Какими либо сверхчувственными способностями не обладает.

— А вот и ошиблись! — не без злорадства воскликнула Дашка. — Как раз и обладает.

— Это я сейчас и сам вижу. — Похоже, Дарий был слегка смущен, словно хирург, проглядевший грыжу у пациента. — Наш человек, тут уж ничего не попишешь.

— А вот и не ваш! — возразила Дашка. — У него светлая сила! Он зла не сотворит! Нечего его со своими дружками равнять!

— Мы зло против зла творим, — веско заметил Дарий, руки и ноги которого почти восстановили свои функции. — И вообще, это не твоего ума дела, мелюзга!

— От мелюзги и слышу! — Дашка презрительно прищурилась, но потом, вспомнив что-то, сразу сменила тон. — Так ты все же поможешь ему?

— А если нет? Опять меня прикастрюлите? Ух! — Дарий встал и, сбивая свечи, пошел враскорячку вдоль стены склепа.

— Помоги мне, — дабы и дальше не ущемлять и без того попранную гордость Дария, Синяков перешел на просительный тон. — И не исключено, что впоследствии я помогу тебе.

— Интересно — чем? — скептически скривился Дарий, усиленно разминавший затекшие мышцы.

— Есть чем, не беспокойся! — опережая Синякова, многозначительно произнесла Дашка.

— Это же надо! Из живого человека чуть мороженую тушу не сделали, — Дарий исподлобья глянул на них. — Ладно, помозгую над вашими проблемами. Где завтра встретимся?

— Давай опять здесь, — сказала Дашка, имевшая вредную привычку везде и всюду лезть впереди старших.

— Здесь нельзя, — буркнул Дарий. — Я же велел вам отсюда сматываться. Засвеченное это место.

— Куда же нам, бедным, деваться?

— Ваше дело… Не надо было родной дом жечь. Хотя к этому шло. Ты, помню, еще с детства к себе разные напасти приманивала. То бурю, то молнию…

— Эх ты, братец! — произнесла Дашка с укором.

— Эх ты, сестричка! — передразнил ее Дарий. — Короче, встречаемся завтра приблизительно в девять утра возле конечной остановки тринадцатого автобуса. Там еще недостроенная электростанция есть. Найдете?

— Как-нибудь, — ответила Дашка. — Более глухого места ты, наверное, не знаешь?

— А ты возле главпочтамта хотела встречу назначить? — ухмыльнулся Дарий. — Извини, на проспекте кони моего мотоцикла сильно пугаются. Да и твоему Федору… Андреевичу… лучше в центр не соваться.

Он удалился с такой быстротой, словно спасался от преследования собственной совести. Так оно, наверное, и было, ведь на языке у Дашки крутилось немало справедливых упреков, а Синякова распирало еще большее количество скользких вопросов.

— Думаешь, ему можно верить? — спросил Синяков, под ручку с Дашкой (не он ее вел, а она его) прогуливающийся по предрассветным улицам, на которые еще и поливочные машины не выезжали.

— Думаю, да, — кивнула девчонка. — Сволочь он, конечно, порядочная, но если что-то пообещал, сделает. Жаль только, что на обещания мой братец крайне скуп.

— Целые сутки ждать… Куда же нам на это время деться?

— Господи, город-то большой! Выбирай что твоей душе угодно. Подвалы, сараи, канализационные шахты, заброшенные дома. В крайнем случае, можно и в мой курятник вернуться… Хотя нет, там нас в покое точно не оставят.

— К писателю Грошеву наведаться желаешь?

— Только не туда! Мне его тушенка до сих пор в желудке комом лежит… Слушай, у меня уже ноги отваливаются. Давай присядем на полчасика.

Наученный горьким опытом. Синяков уселся на скамейку только после того, как убедился, что последний раз ее красили, по крайней мере, в позапрошлом году. Дашка сразу уснула, положив голову ему на колени, а Синяков от нечего делать стал просматривать вчерашнюю газету, найденную здесь же.

В восемь часов утра он разбудил Дашку и сказал, тыча пальцем в колонку объявлений:

— Это то, что нам нужно! «Сдаются квартиры на сутки». Видишь, сколько адресов. Какой из них ближайший?

— Во! — протерев кулачком глаза, определила Дашка. — Улица Шпалерная. Это в двух шагах отсюда.

— Отлично. Надеюсь, документы там у нас не потребуют…

Заспанная хозяйка документов у ранних гостей действительно не потребовала, зато деньги попросила вперед, да еще и попыталась всучить явно завышенные в цене презервативы.

— Нам бы желательно для орального секса, — на полном серьезе попросила Дашка.

— А какие хоть они? — удивилась хозяйка, чьи юные годы, похоже, пришлись на период индустриализации.

— С виду как обычные. Только какой-нибудь привкус имеют, — с самым невинным видом принялась объяснять Дашка. — Яблока, апельсина, картошки, котлеты… Мне лично нравятся с привкусом борща или жареного цыпленка.

— Нет, таких не держим… — ошарашенная хозяйка покачала головой.

— Тогда мы как-нибудь так обойдемся, — разочарованно вздохнула Дашка.

— Дело молодое, — быстро согласилась хозяйка.

— А не боитесь, что постояльцы вас обворуют? — поинтересовался слегка смущенный Синяков.

— Бог с вами! — хозяйка замахала на него руками. — Не было еще такого случая. Я ведь всех подряд не пускаю. В людях, чай, разбираюсь. Двадцатый год уборщицей в морге служу… Да и нечего здесь воровать, окромя койки да пустого шифоньера.

Уходя, она окинула Синякова странным взглядом, не то скептическим, не то сочувствующим, пожелала гостям удачи и не забыла напомнить, что за чересчур испачканные простыни взимается дополнительная мзда.

Спустя несколько минут они убедились, что, кроме указанных хозяйкой предметов меблировки, комплекта далеко не нового постельного белья и рулона туалетной бумаги, из квартиры действительно красть нечего. Даже занавески на окнах отсутствовали, а электрическая лампочка имелась всего одна — в ночнике.

Оба они так притомились, что не евши, не пивши сразу завалились на боковую. Дашка, дорвавшаяся до более или менее приличной постели, естественно, сразу разоблачилась донага.

Лежать в обнимку с абсолютно голой девчонкой, пусть и худой, как щепка, пусть и не вызывавшей у него никаких других чувств, кроме дружеской приязни, было для Синякова не таким уж и легким испытанием. Кроме того, Дашке захотелось, чтобы перед сном он почесал ей спинку, а потом и все остальное.

— Но только посмейте какую-нибудь гадость себе позволить! — не преминула напомнить она.

— Кричать будешь? Соседей позовешь? — поинтересовался Синяков.

— Прокляну… — сонно пробормотала она и тут же отключилась, разомлев от тепла и невинных ласк.

А у Синякова не шел из головы Димка. Где он сейчас? И что делает, о чем думает, чем питается? Так с мыслями о сыне он и задремал…

…Проснулись они одновременно и уже в сумерках. Дашка по привычке стала ластиться к нему, но не как к мужчине, конечно, а как к подружке или, в крайнем случае, к старшему брату. На беду, Синякову перед самым пробуждением приснилось что-то эротическое, и как он ни отодвигался от Дашки, та вскоре напоролась своим нежным пупком на нечто такое, к братским ласкам отнюдь не располагающее.

Пронзительно взвизгнув, девчонка вылетела из постели и, за неимением другой мебели, взгромоздилась на подоконник, сразу став похожей на испуганную обезьянку.

— За что ты так мужчин ненавидишь? — хмуро поинтересовался Синяков.

— Я мужчин люблю, — ответила Дашка. — Я кобелей ненавижу.

— Ну тогда посиди на окне. С улицы тебя, наверное, хорошо видно. А я пока еще посплю. — Синяков отвернулся к стенке.

Дашка на своем насесте выдержала недолго. Замерзнув и расчихавшись, она вернулась в постель, привалилась к спине Синякова и стала тихонько дуть ему в ухо.

— Чего тебе? — недовольно буркнул он.

— Скучно.

— Тогда спой что-нибудь. Или спляши, — посоветовал Синяков. — К сожалению, ничего другого предложить не могу.

— Можете, — дурачась, она опять начала тормошить его. — Давайте снова туда прогуляемся.

— Куда — туда? — Глубокий и долгий сон все еще не выпускал Синякова из своих объятий.

— В иной мир. Мне там понравилось…

—А мне нет.

— Ну пожалуйста, — стала канючить она, — я же здесь от безделья одурею.

— Завтра утром у меня назначена встреча с твоим братцем. Я очень на нее надеюсь и поэтому не собираюсь рисковать.

— Послушайте меня. — Дашка стала водить холодным пальцем по его позвоночнику. — Может, Дарий что-то и разузнает. А как проверить, насколько его слова соответствуют действительности? Вот как раз этим мы попутно и займемся.

— Что-то я не совсем тебя понимаю.

— Сейчас объясню… А у вас вся .спина— гусиной кожей покрылась! Вот умора!

— Ты же холодная, как ледышка… Говори, не отвлекайся.

— Как вы представляете грань между этим миром и тем? — Большим пальцем правой руки она сделала жест, в Древнем Риме обозначавший смертный приговор.

— Никак, — честно признался Синяков. — Я вообще не уверен, что тот мир действительно существует. А что, если это всего лишь особая форма иллюзии, доступная только таким выродкам, как ты да я?

— Но ведь мы и так по уши в иллюзиях. Для чего мы любим? Для чего водку пьем? Курим? Да ради иллюзии… Но не в этом дело. Вот что мне недавно пришло в голову. Обычно между разными мирами существует четкая грань. Например, мир суши и мир моря. Рыбы живут в воде, звери на земле. Однако существует и что-то среднее. Болота, плавни, заливные луга… В болоте могут жить и рыбы, и звери. Я имею в виду бобров, ондатр, водяных крыс…

— Я понял, что ты хочешь сказать, — перебил ее Синяков. — По-твоему, между нашим миром и так называемой преисподней существует переходная зона, в которой с одинаковым успехом могут существовать и люди, и духи?

— Примерно… Но это еще не все. Есть такие твари, которые приспособились к жизни в обеих средах. Каких…

— Земноводные, — подсказал Синяков.

— Во-во! Крокодилы, жабы всякие… А вдруг есть способ превратить человека во что-то похожее? Чтобы он мог беспрепятственно путешествовать из нашего мира в нижний и обратно. Даже не знаю, как таких людей назвать… Потусторонниками, что ли? Или всепроходцами? Ну, в общем, вы меня поняли. И что самое интересное, этим людям не нужны будут ни колдовские курения, ни шаманские бубны, ни заклинания, ни прочая старозаветная мура. Ведь говорил же вам мой братец, что ваш сын стал человеком совсем другой породы. Чует моя душа, Дешка… — Она запнулась и тут же пояснила: — Это я так Дария называю, чтобы позлить… к этим делишкам самое непосредственное отношение имеет. Способностей-то у него хватает. Демон, а не человек. Раньше он совсем другим был. И поговорить мог, и посмеяться. А сейчас все больше молчит как сыч. Может, и его заколдовали…

— Подожди. — Озноб, пробежавший по телу Синякова, возник уже без Дашкиной помощи. — Помнишь, ты говорила, что, возвращаясь из нижнего мира, видела Дария?

— Ага. Это уже после того случилось, как я перестала ощущать себя бестелесным призраком и стала превращаться в нормального человека. Там еще место такое странное было… Вроде бы подземелье какое-то, вроде бы до неба далеко, а свет откуда-то брезжит.

— Ты уверена, что это был Дарий?

— Вроде бы… Хотя в лицо я его не видела. Но мотоцикл ревел в точности, как у него.

— Прямо скажу, заинтриговала ты меня. — Синяков перевернулся к Дашке лицом и опять нечаянно задел ее мужским естеством, возбужденным ничуть не меньше, чем его законный владелец.

Со стороны все это, наверное, напоминало оргию обкурившихся наркоманов.

На подоконнике горела та самая черная свечка, при помощи которой Дашка врачевала брата, и в ее пламени, распространяя нестерпимое зловоние, тлела щепотка шаманского зелья.

Дашка колотила столовой ложкой по оконному стеклу (никаких других резонаторов в квартире не нашлось), а Синяков вертелся волчком и дурным голосом уговаривал всесильных духов пропустить их в нижний мир, дать при этом волшебную силу и гарантировать благополучное возвращение.

Сизый ядовитый дым застилал комнату, оконные стекла дребезжали, как при артобстреле, духам, как тем, что пасут облака, так и тем, которые шьют себе одежды из кожи мертвецов, были обещаны немыслимые блага, а дело, ради которого затеяли всю эту вакханалию, так и не сдвинулось с места. Не то все духи разом ушли в очередной отпуск, не то стали вдруг суровыми и неподкупными, как таможенные чиновники в международном аэропорту.

Впервые Синяков пытался уйти в нижний мир, предварительно не расшатав свою связь со срединным миром при помощи алкоголя. Возможно, загвоздка состояла именно в этом.

Кроме того, поблизости не было ни подземных рек, ни звериных нор, ни растений с достаточно длинными корнями. Синяков даже представить себе не мог, каким путем, минуя окна и двери, можно уйти с седьмого этажа блочного дома. По канализации, что ли?

Время от времени его сознание начинало плыть, как это бывает, когда чересчур долго крутишься на карусели. Но это были совсем не те симптомы, к которым он привык за время предыдущих ходок в нижний мир.

— Мне плохо… Тошнит… — простонала Дашка и так заехала ложкой в окно, что посыпались осколки стекла.

Тут-то все и случилось!

Синяковым словно из пушки выстрелили. Жалкую квартирку, ставшую их временным приютом, он покинул столь стремительно, что даже не успел заметить, что случилось с Дашкой — последовала ли она вслед за ним, или осталась на прежнем месте.

Снаружи, по идее, было еще светло, но Синяков сразу оказался в абсолютном мраке и понесся сквозь него, как знаменитый снаряд, посланный с Земли на Луну.

Ничего похожего на переходную зону, описанную Дашкой, Синяков не заметил, и вообще, на этот раз путешествие в нижний мир оказалось на диво коротким — не успев ни испугаться, ни намыкаться, он уже грохнулся на что-то, мягко спружинившее под ним, и вспыхнул — вернее, стал огнем.

Никакой боли он при этом, естественно, не ощущал, поскольку огонь не может ощущать боль. Наоборот, разгораясь все ярче и пожирая какую-то сухую труху. Синяков испытывал удовлетворение, сопоставимое с удовлетворением голодного человека, дорвавшегося до обильной жратвы.

Кроме того, Синякова разбирало любопытство — каким на этот раз предстанет перед ним изменчивый нижний мир и в каком образе явится дух-покровитель, если, конечно, его не угробила та жуткая тварь, в прошлый раз наделавшая такой переполох.

Костер, в который превратился Синяков, освещал порядочное пространство, где словно метель мела. Это порхали и кружились самые разнообразные насекомые — нежные, почти прозрачные поденки, крохотные, но зловредные мокрецы, мохнатые мухи, пестрые комарики. Однако больше всего здесь было бабочек, причем всех мыслимых размеров и расцветок, начиная от мелкой серой моли и кончая черно-желто-красными гигантами, чьи крылья напоминали две сложенные вместе ладони. Явно наслаждаясь теплом и светом, исходившим от огня, вступить с ним в непосредственный контакт насекомые не спешили, что сразу указывало на их сверхъестественную природу.

Лишь один-единственный мотылек — не очень крупный и не очень яркий — смело устремился к костру.

— Привет! — крикнул он. — Давненько ты нас не навещал.

— Ну почему же? — ответил Синяков. — И двух дней не прошло.

— То, что у вас два дня длится, у нас может быть целой вечностью.

— Вот чего не знал, того не знал… А ты никак соскучился по мне?

— Еще бы! — воскликнул дух-покровитель. От его прежнего скептического отношения к Синякову не осталось и следа.

— Раньше за тобой этого не замечалось.

— Раньше и ты на меня внимания не обращал. А мы ведь во многом как люди. Любим тех, кто нас любит. Тем более что ты меня, считай, спас.

— Каким, интересно, образом? — удивился Синяков.

— Своей кровью. Я как раз попал в одну очень неприятную передрягу и уже начал отчаиваться, а тут ты пришел на помощь.

— И капля крови спасла тебя?

— Пойми, дело тут не в количестве, а в принципе. Глоток воды не спасет умирающего от жажды, но даст ему силы доползти до ближайшего источника.

Мотылек порхал так близко от огня, что Синяков даже забеспокоился.

— Осторожней, не обожгись, — предупредил он.

— Это просто невозможно. Неужели ты и впрямь считаешь себя костром?

— Да ну тебя… — обиделся Синяков, очень довольный своим нынешним образом. — Никак не могу привыкнуть к вашим заморочкам.

— И не привыкай. Для этого надо здесь родиться. Да и не следует тебе слишком часто посещать нижний мир. У некоторых потом шизофрения случается. Лучше я сам тебя буду навещать .

— Только предупреждай заранее. А не то я и мухи убить не посмею. Вдруг это окажешься ты?

— Зачем же мне тебя в образе мухи навещать? Я ведь тебя люблю. По-настоящему. И хочу, чтобы ты тоже меня любил.

— В каком смысле? — осторожно поинтересовался Синяков, заподозривший что-то неладное. — Как я должен любить тебя?

— Как мужчина женщину, — с обескураживающей прямотой заявил мотылек, размером своим не превышающий этикетку от спичечной коробки.

— А разве ты женщина? — Не будь Синяков сейчас пламенем, он бы обязательно покраснел.

— Если ты мужчина, я буду женщиной. И наоборот. Однополой любви мы, духи, не признаем… Кстати, а где та красавица, которая сопровождала тебя в прошлый раз?

— Красавица? Хм… — Синяков удивился, однако спорить не стал. — Я и сам не знаю. Сюда мы вместе собирались, но потом я ее из виду потерял.

— Вот так кавалер! Ну тогда лети обратно, ищи ее. Никогда нельзя терять из виду тех, кто тебе дорог.

Синяков и рта не успел открыть, чтобы возразить (если только такое выражение уместно по отношению к ярко полыхавшему костру), как превратился в нечто, похожее на комету, и помчался обратным маршрутом, все увеличивая и увеличивая скорость.

И что интересно, мотылек, не отставая, летел рядом. Его размеры росли на глазах, а сам он, оставаясь по-прежнему грациозным (чужеродно-грациозным), мало-помалу приобретал сходство с человеком.

Падая обратно в постель, застеленную серенькой ситцевой простыней. Синяков в первое мгновение испугался, что станет причиной еще одного нешуточного пожара, и, только увидев босые ступни своих ног (перед путешествием в нижний мир он не удосужился надеть носки), понял, что прибыл обратно не огненным дождем, а обычным человеком из крови и плоти, даже без признака ожогов.

Вот только потолок в квартире слегка закоптился да явственно пахло паленым, но это могли быть результаты горения шаманского порошка.

Дашка, как будто бы давно ожидавшая его, вскрикнула: «Я люблю тебя!» (голос был ее, но интонация — чужой) и как бешеная кошка набросилась на Синякова, не готового ни к отпору, ни к содействию. Конечно, человек, пребывающий в такой степени экстаза, не очень обращает внимание на свою внешность, однако Синякова поразило, как похорошела Дашка за время их краткого расставания.

А ведь ничего-то в ней вроде не изменилось! Она не стала ни круглей, ни фигуристей, но это было уже совсем другое существо — не бледная ехидная пацанка с сопливым носом, нечесаными патлами и плоской грудью, а обольстительная в своей свежести девушка, вот-вот готовая превратиться в пленительную женщину, полураскрывшийся бутон, притягательный не красотой, а обещанием этой красоты.

Сознание у Синякова вновь поплыло, но уже совсем по другой причине, чем раньше.

Он забыл все! Забыл, что еще совсем недавно считал себя старым, заезженным конем, справедливо выбракованным из табуна и продолжающим влачить тяжкий воз жизни только из чувства безысходной отцовской любви. Забыл все свои любовные неудачи, все свое презрение к женскому полу в целом и недоверие к каждой его представительнице в частности. Забыл стойкое нежелание обременять себя лишними человеческими узами, рождающимися из любви и дружбы.

То, что случилось сейчас, было как в первый раз. С плеч долой свалился груз прожитых лет, исчезли хвори, пропала неизбывная, забубенная тоска. Но кое-что и вернулось — например, желание любить и уверенность в собственных силах.

— Что вы сделали со мной? — простонала Дашка, измятая куда больше, чем их многострадальная постель.

— Что ты сделала со мной? — тихо засмеялся Синяков, отыскивая своей рукой ее руку.

Оба были совершенно обессилены, и оба глубоко переживали случившееся, хотя и по-разному. Дашка оплакивала свою девственность, столь же обязательную для ведьмы, как и для древнеримской жрицы, а Синяков ужасался открывшейся перед ним перспективе.

Он ясно понимал, что занимался сейчас любовью отнюдь не с Дашкой, а с вселившимся в ее тело сладострастным и любвеобильным духом, уже успевшим благополучно смыться в свой чертов мирок, в котором концы никогда не сходятся с концами, мотыльки могут запросто разговаривать с огнем, а правда превращается в ложь с такой же легкостью, как вода в пар.

Все это было так, и со всем этим можно было смириться, но тех немногих минут, когда они страстно и самозабвенно ласкали друг друга, вполне хватило Си-някову, чтобы по уши влюбиться в худенькую, странную девчонку, из репейника вдруг превратившуюся в лилию. Да, он любил и в то же время понимал, что на ответное чувство вряд ли может рассчитывать.

— Прости, — Синяков тихонечко сжал ее руку, еще недавно горячую, ищущую, сильную, а сейчас холодную и безвольную, как у умирающей. — Я виноват перед тобой… и я не виноват. Это какое-то колдовство.

— Вы не виноваты, — прошептала она. — Я ведь ведьма и легко могла отпугнуть вас… А тут не получилось… Жалко… Если верить слухам, я должна утратить свои способности… Стать такой же, как все…

— Ты не такая, как все, — мягко возразил он. — Ты стала прекрасной. Посмотри на себя в зеркало.

— Где тут, к черту, найдешь это зеркало… Дашка встала, пошатываясь подошла к черному, ночному окну и уставилась в его уцелевшую половинку. Она долго изучала свое лицо, поворачиваясь к стеклу то в профиль, то в фас, взбивала волосы, приглаживала брови, а потом грустно сказала:

— Какая была, такая и осталась. Глаза только горят. Это, наверное, от стыда.

— От стыда глаза тускнеют, уж ты мне поверь.

Дашка вздохнула, взяла с подоконника алюминиевую ложку, еще недавно выполнявшую роль колотушки, и пристально уставилась на нее. Что хотела сотворить с ложкой юная ведьма, вдруг усомнившаяся в своих способностях, — просто согнуть ее взглядом или заставить завиться в штопор, — неизвестно, но все усилия оказались напрасными.

— Убедился? — Она отбросила ложку. — Все ушло. А я ведь считала себя городской ведьмой, которая имеет над металлами большую власть, чем над травами.

— Зачем тебе это? У ведьм печальная судьба. Кто-то говорил, что птица счастья вьет гнездо только на самых неприметных деревьях.

— Правда? Думаешь, я еще могу рассчитывать на кусочек счастья? — Дашка скользнула под одеяло и прижалась к нему.

— Обязательно!

— Знаешь что… — В голосе ее звучала невыразимая печаль, но в глазах плясали чертики. — Если уж так случилось и ничего нельзя исправить, давай продолжим начатое. Тем более что за испачканные простыни все равно придется доплачивать.

Хозяйка, как и уговаривались, вернулась к восьми утра. Открыв дверь своим ключом и обозрев учиненный в квартире разгром, она сначала остолбенела, а потом пришла в неописуемый гнев. Впрочем, это был скорее гнев курицы, из-под которой вытащили только что снесенное яйцо.

Именно эти кудахтающие вопли и разбудили крепко спавших любовников.

— Мерзавцы! Хулиганы! Подлюки! — причитала хозяйка. — А я их еще за приличных людей посчитала! Посмотрите, что вы с моей квартирой сделали! Все засрали! Окно выбили! Потолки закоптили! Не иначе как костер жгли! Ох, мамоньки! Ох, боженьки! Ох, люди добрые! Зачем мне такое горе-злосчастие! Сейчас милицию вызову!

Пока Синяков разыскивал в карманах брюк купюру подходящего достоинства (а заткнуть пасть хозяйки проще всего было именно таким способом), ничуть не растерявшаяся Дашка смело вступила в дискуссию с пострадавшей стороной. Ради этого она даже покинула постель, картинно завернувшись в простыню.

— Как же, вызовешь ты милицию! — саркастически рассмеялась Дашка. — Для этого как минимум сначала нужно телефон завести. И в налоговой инспекции свой промысел зарегистрировать. Как ты, интересно, объяснишь милиции, откуда мы здесь взялись?

Хозяйка на мгновение умолкла, но не потому, что вняла Дашкиным доводам. Взгляд ее был прикован к простыне, в которую был задрапирован гибкий девичий стан.

— Господи! — словно не веря своим глазам, пробормотала хозяйка, — А что это с моей простынкой случилось?

— Издержки производства, — без ложной стыдливости пояснила Дашка. — Неизбежный риск, как выражаются бизнесмены. Вы ведь сюда людей не чаи гонять приглашаете.

— Да разве вы люди! — хозяйка разразилась очередным залпом кликушеских воплей. — Целку сюда пришли ломать? В таких случаях свое белье иметь полагается! Платите! За все платите! За стекло! За потолок! За капитальный ремонт! Не выпущу из квартиры! Не те времена, чтобы над трудовым человеком измываться! В милицию подам! В прокуратуру! До самого Воеводы дойду!

Тут-то Дашка наконец не выдержала.

— Иди, — сказала она, в упор глядя на хозяйку. — Но только прямо сейчас. Маршрут не забыла? Милиция, прокуратура, резиденция Воеводы. Нигде по пути не останавливайся и общественным транспортом не пользуйся. Поняла?

— Поняла, — пискнула хозяйка, вдруг потерявшая весь свой апломб.

— Нет, постой, — придержала ее Дашка. — Не забудь прихватить улики. А то еще не поверят тебе. На одну простыню, на другую. На матрас твой дырявый. Может, и всю кровать возьмешь? Нет, не потянешь… Ладно, хватит. Вперед! Привет Воеводе.

Дашка сама открыла хозяйке дверь, но пользоваться лифтом не велела. Некоторое время еще было слышно, как та, спотыкаясь, спускается по лестнице, роняя то одну часть ноши, то другую, однако всякий раз вновь собирая свое богатство в кучу.

— Вот карга старая, все настроение испортила, — поморщилась Дашка. — А вы говорите, счастье… Если на тебя капелька счастья вдруг и упадет то кто-нибудь обязательно ушат грязи добавит.

— А ведь относительно своих способностей ты зря убивалась, — заметил Синяков. — С ложкой не справилась, зато с бабкой круто обошлась; Даже чересчур.

— Не надо меня выводить из себя. Будем надеяться, что из милиции ее завернут обратно. А постельное белье надо время от времени проветривать.

Уходя, Синяков оставил на подоконнике деньги, которых, по его понятиям, должно было хватить на покрытие всех хозяйкиных убытков.

— Полчаса осталось, — сказал Синяков, когда они покинули дом, где так содержательно провели целые сутки. — Успеем?

— Должны успеть. — Дашка, обычно легкая на ногу, сейчас еле семенила. — Правда, ходок из меня сегодня неважный…

— Понимаю, — Синяков чмокнул ее в висок (со стороны можно было подумать, что это заботливый отец нахваливает дочь-старшеклассницу за успехи в учебе). — Сейчас что-нибудь придумаем.

Стоило ему только сойти с тротуара и призывно помахать рукой, как к уличной бровке прямо из крайнего левого ряда, нарушая все правила, подрулил «жигуленок», проржавевший, как железный шлем неизвестного участника Куликовской битвы, виденный однажды Синяковым в историческом музее.

— Ночь такая длинная, а покалякать толком мы так и не успели, — сказал Синяков, когда переговоры с водителем закончились и машина устремилась к назначенной цели.

— Ночь такая короткая, — возразила Дашка. — Зачем ее еще и на болтовню тратить.

— Просто я хотел узнать, удались ли твои планы.

— Похоже, я не только девственность потеряла, но и память. О каких планах речь? — Услышав Дашкино признание, водитель сразу навострил уши.

— Ты в нижний мир путешествовала?

— Путешествовала, — кивнула Дашка, но как-то вяло, без прежней экзальтации. — Только уж не знаю, какой это был мир… Нижний, верхний или боковой…

— Ты хотела выяснить насчет переходной зоны, — напомнил Синяков и, видя отразившееся на лице Дашки недоумение, добавил: — Это такое место, где могут существовать и люди, и духи. Сама же мне про него рассказывала.

— Ах, вот вы о чем… Я не знаю. Все было совсем не так, как в прошлый раз. — Дашка была явно не настроена говорить на эту тему.

— Тебе, значит, и рассказать мне не о чем?

— Есть… Но не хочется. Там кто-то был. Ангелы или дьяволы, не знаю… Они смотрели на меня… как на паршивого, полудохлого котенка, — ее вдруг передернуло. — Плохо смотрели… А потом вышвырнули вон. Я вновь оказалась в постели и уже хотела расплакаться, но тут появились вы, и все волшебным образом переменилось.

Водитель, всю дорогу внимательно прислушивавшийся к их разговору, вдруг затормозил.

— Вот что, граждане хорошие, платите-ка вы лучше вперед, — решительно заявил он. — А не то я однажды уже вез вот таких. Оказались психами. В дурдом ехали устраиваться. Вместо денег хотели мне стельку от ботинка всучить, наглецы. Еле отвязался.

Дашка сразу усиленно засопела и заворочалась, как готовящийся к драке щенок, и Синякову от греха подальше даже пришлось зажать ей рот ладонью.

— Шеф, езжай спокойно, — посоветовал он водителю. — И не надо думать о людях плохо.

— А как о них еще думать? — возразил тот, однако с места тронулся. — Я ведь не в библиотеке служу. У меня работа нервная. Каждый второй норовит обмануть. Да и место вы какое-то неудачное выбрали. Подозрительное… Хорошо хоть день сейчас, а ночью я бы туда ни за какие коврижки не поехал. Был недавно один случай… Ребята наши промеж собой рассказывали. Тоже подсела к одному таксисту парочка. С виду приличные, трезвые. Правда, уже за полночь было. Отвези да отвези. И именно тот район им нужен, куда мы сейчас путь держим. Окраина. Место глухое. Там еще какая-то стройка заброшенная имеется… Ну он, конечно, учитывая все обстоятельства, сумму заломил немалую. Ночной тариф и так далее. Те соглашаются. Поехали. Пассажиры молчат, как воды в рот набравши, и все загадочно так переглядываются. Доехали. Мужик рассчитывается, накидывает приличную сумму сверху и просит подождать. Потом оба уходят. Ночь, темно, дождь начинается. Поблизости ни кабаков, ни притонов, ни даже жилья приличного нет… Час прошел, второй. Баба одна возвращается, садится сзади и толкает таксиста в спину — поехали, мол…

— Ага, знаю! — перебила его Дашка. — Губы у нее в крови, а когда облизывается, во рту клыки блестят.

— Нет, про кровь разговора не было, — водитель явно не оценил шутку. — Только таксист, прежде чем тронуться, сдуру про мужика поинтересовался. Куда, дескать, кавалера девала? Баба, ни слова не говоря, приставляет ему к горлу нож. И видит таксист в зеркало заднего обзора, что это вовсе не баба, а мужик, только в женском платье… Так и поехали. Правда, уже безо всяких происшествий.

— А что с женщиной стало? — поинтересовался Синяков.

— С какой? — удивился водитель.

— Которая не вернулась.

— Хрен ее знает. Может, то и не женщина вовсе была. Кто же в этом маскараде разберется… Шума никто не поднимал. Затаскают потом по следствиям… Ну вот, кажется, приехали. И что сюда людей тянет, не понимаю!

Действительно, место было унылое, если не сказать больше. Городские кварталы здесь расступались, словно путники, старающиеся обойти брошенного на дороге дохлого пса. Огромный пустырь был вдоль и поперек изрыт котлованами и траншеями, часть из которых уходила за горизонт.

Чуть в стороне высилось какое-то циклопическое сооружение, о конечном предназначении которого можно было судить по дымовой трубе, своей макушкой, кажется, разрезающей облака. Повсюду, насколько хватало глаз, виднелись заколоченные вагончики, штабеля бетонных плит, кучи битого кирпича, горы стекловаты и груды ржавой арматуры. В двух шагах от автобусной остановки, утонув до середины гусениц в давно засохшую грязь, стоял порядком рассроченный бульдозер.

— Желаю здравствовать! — получив причитающиеся ему деньги, водитель «жигуленка» сразу умчался, словно не хотел здесь и лишней минуты задерживаться.

— Нда-а, — пробурчал Синяков. — Пейзаж после битвы…

— Зато чужих глаз нет, — сказала Дашка, оглядываясь по сторонам. — Дарий, наверное, посторонних людей опасается.

— Здесь на каждой крыше посторонний сидеть может. И хорошо если с биноклем, а не со снайперской винтовкой. Прятаться надо в толпе, а не в чистом поле.

— Откуда только вы все знаете, — не без иронии заметила Дашка. — Не иначе как вместе со Шварценеггером в командос служили.

— Я вообще нигде не служил. Бог миловал. Но от жены и любовниц скрываться приходилось… Правда, давно это было. — В последний момент Синяков понял, что говорит лишнее, и попытался исправиться.

— Оно и видно, — надулась Дашка. — Вы уже и забыли, как за любовницами ухаживать полагается.

Прибыл пустой автобус тринадцатого маршрута, постоял немного с открытыми дверцами и укатил обратно в цивилизованный мир. Его изношенный дизель грохотал, как камнедробилка, а выхлопная труба дымила на манер паровоза.

Вот из этой-то дымовой завесы, словно злой арабский джинн, и возник Дарий верхом на своем знаменитом мотоцикле, шума которого они не различили за грохотом автобусного двигателя.

Откуда он появился здесь, оставалось загадкой, но только не со стороны города.

— Опаздываешь, — буркнул Синяков, но здороваться не стал, надеясь, что первым это сделает Дарий. Однако и тот не считал вежливость за добродетель.

— Засунь свои часы знаешь куда… — ответил он, продолжая маневрировать на малой скорости. — Я за вами давно наблюдаю. На тачках разъезжаете, как порядочные.

Не глуша мотора, Дарий описывал вокруг них замысловатые петли, словно хищник, выискивающий брешь в обороне стада травоядных. Мотоцикл у него и впрямь был примечательный — облезлый горластый урод без номера, без брызговиков, без стоп-сигнала, зато с огромными никелированными дугами. Дашка на хамство брата пока никак не реагировала, зато Синяков, которому надо было вертеть головой и нюхать бензиновый чад, решил положить конец этому безобразию.

— Хватит дурака валять! — крикнул он. — Давай поговорим как люди.

— Давай, — согласился Дарий, но вместо того чтобы начать переговоры, вдруг вскинул мотоцикл на дыбы и, балансируя на заднем колесе, попер прямо на них.

— Ах ты, гад! — взвизгнула Дашка и взмахнула руками словно разгоняя пыль.

Мотоцикл сразу заглох, клюнул носом и юзом пошел в сторону. Дарий, упираясь ногами в землю (что при его небольшом росте было не так уж и просто), чудом удержал равновесие.

— Ты что, стерва, делаешь! — набросился он на сестру. — Я ведь так и разбиться мог!

— Невелика потеря! — Дашка хотела вдобавок еще и врезать по переднему колесу, да не смогла, только ногой дрыгнула и болезненно поморщилась.

— Ага! — многозначительно произнес Дарий, переводя взгляд с сестры на Синякова. — А ну-ка, отвечай, зачем ты так с девчонкой поступил? Ей же еще и восемнадцати нет! Да я тебя даже по закону засадить могу!

— Заткнись! — прикрикнула на него Дашка. — Разошелся! О нравственности моей беспокоишься? А ты мне хоть раз за последнее время пирожное купил? По голове погладил? Заступился, когда меня на базаре всякие чурки лапали? Ты, скотина, даже возраста моего не знаешь. Мне восемнадцать еще в марте стукнуло. Ждала я тебя с подарками, да что-то не дождалась. Так одна и отпраздновала.

Спица в мотоциклетном колесе со звоном лопнула и закачалась из стороны в сторону, словно прилетевшая издали стрела.

— Все, сдаюсь! — Дарий вскинул свои руки-клешни. — Только не уродуй машину.

— Извиняйся! — приказала Дашка ледяным тоном.

— Извини, родная. Больше так не буду.

— Перед ним тоже извинись, — Дашка указала на Синякова.

— Извините, гражданин Синяков, — не стал упираться Дарий. — По глупости я. По дремучему своему невежеству. В консерватории не обучался. Пользуйся моей сестрой на здоровье, коли она не против. Дело полюбовное. Но только если она тебе что-нибудь по злобе отключит, как мне сейчас аккумулятор отключила, на себя пеняй. Я предупреждал.

— Где это ты так культурно выражаться научился? — усмехнулась Дашка.

— Наш город является городом высокой культуры, — охотно пояснил Дарий. — Про это на каждом столбе написано. Разве не замечала? Вот и стараюсь подтянуться до среднего уровня. Но до тебя, конечно, мне еще далеко.

— Давайте отставим шутки в сторону, — попросил Синяков, которому эта пикировка уже изрядно надоела. — Ты узнал что-нибудь о моем сыне?

— Кое-что узнал. — Дарий присел возле мотоцикла на корточки, и стал ковыряться в проводке, демонстрируя тем самым полное пренебрежение как к Синякову, так и к его просьбам. — Дашка, имей совесть, машина ведь не виновата! А я уже извинился.

— С такими извинениями знаешь к кому обращаться? К белым медведям! Они их точно примут, — хмуро глянула Дашка на брата. — Да ладно, что с тебя взять. Пнем бесчувственным был, пнем и помрешь. А с твоим мотоциклом все в порядке. Только не заводи его сейчас, а то я оглохну.

— Я, между прочим, жду ответ. — Синяков переминался с ноги на ногу, проявляя явные признаки нетерпения. — Рассказывай.

— Зачем рассказывать… На, читай. — Дарий сунул руку во внутренний карман куртки. — Как говорится, лети с приветом, вернись с ответом.

Это был кусок грубой оберточной бумаги с неровно оборванными краями. Почерк, бесспорно, принадлежал Димке. Чересчур крупные и неровные буквы свидетельствовали о том, что писал он или в спешке, или при плохом освещении.

«Здравствуй, папа! Еще раз прости, что доставляю тебе столько хлопот. Очень хочется верить, что это письмо попадет в твои руки. О своем нынешнем житье-бытье писать не буду. Главное, что я жив и здоров. Надеюсь, когда-нибудь свидимся. Оставаться тебе здесь долго не надо. Возвращайся домой. Успокой мать, хоть вы с ней и разошлись. Если можно (слово „можно“ было дважды подчеркнуто), раздобудь для меня кое-что. Только ничему не удивляйся. Я, например, вообще удивляться перестал. А нужно мне следующее. Несколько сушеных ящериц, любых. Если нет ящериц, сойдут и жабы. Потом, зубы зверей, кости которых найдены в лесу. Собака, лось или кабан — без разницы. Еще щучьи глаза. Ножки лесных пауков. Перья черной птицы, но только не вороны. Стружки от гроба. Святая вода, но если ее нет, то и не надо. Махорка, не сигареты, а именно махорка, желательно покрепче. Из растений еще — веточки рябины, полынь, укроп, чеснок. Говорят, все это можно купить на Таракановском рынке у бабок. Открыто такими вещами не торгуют, надо спрашивать. Хорошо бы еще расческу, которой расчесывали покойника, но ее достать очень трудно. Вот пока и все. Прощай. Твой Димка».

Последние предложения Синяков разобрал с трудом, пальцы дрожали, да и глаза какая-то муть застилала. Когда он закончил чтение, с письмом ознакомилась и Дашка.

— Ясно, — сказала она. — Все сделаем.

— Прочли? — поинтересовался Дарий. — Запомнили? Тогда сожгите. Для меня эта бумажка — во! — он чиркнул ладонью себя по горлу.

— Вот вы, оказывается, чем занимаетесь, — произнесла Дашка с расстановкой.

—Да ничем особенным, — пожал плечами Дарий. — Люди всегда воевали. Всегда им какая-нибудь хреновина жить мешала. Только есть войны явные, а есть тайные. На одни идут те, кто с мечом или винтовкой ловко обращается, а на другие те, кто в колдовских зельях понимает да нечистую силу словом отгонять умеет.

— Разве эти ребята, которых вы в дисбат загнали, что-нибудь в колдовстве смыслят? — Синяков почувствовал, что вот-вот сорвется.

— Нет, больше ты у меня ничего не узнаешь, — сказано это было тяжко, через силу, но уже без всякого ерничанья. — Помнишь, недавно мы с тобой до того доболтались, что твои шансы уцелеть дошли до нуля. А теперь потихоньку уменьшаются и мои… Здесь, — Дарий почему-то оглянулся в сторону стройки, зияющей провалами колодцев и котлованов, — такое не прощается. Не знаю даже, зачем я с тобой связался. Наверное, вот из-за этой крали, — он неодобрительно покосился на Дашку. — Сестра все-таки. Родная кровинушка… Когда приготовите то, что твой парень просит?

— Завтра, — ответила за Синякова Дашка. — К утру все будет.

— Вон в тот трактор положите, — Дарий кивнул на вросший в землю бульдозер. — Я потом сам заберу.

— Ты уж постарайся, — не глядя на Дашку, Синяков протянул ей все оставшиеся у него деньги.

— Не надо, — она отвела его руку. — Я и так достану. Знаю я всех этих бабок базарных. Побаиваются они меня.

— Все равно возьми. Пригодятся.

— Что ты задумал? — Дашка насторожилась.

— Пойду Димку искать. Пойду. Поеду. Поползу. Как придется.

Дарий только хмыкнул и сокрушенно покачал головой. Может, он и был сумасшедшим, но сам сумасшедших не одобрял.

— Хорошо, — кивнула Дашка. — Я тебя ждать буду. Каждый день на этом месте.

— Послушай, — обратился к Дарию Синяков. — Возьми меня с собой. Очень прошу.

— Почему бы и нет? — сказал тот. — Возьму. Если поклянешься, что от моей сестры отступишься.

— Клянись! — приказала Дашка.

— Клянусь, — послушно ответил Синяков.

— Дело твое. — Дарий поставил ногу на педаль стартера. — Но только учти… из тех мест, куда мы сейчас отправляемся, возвращаются немногие. И еще меньше таких, которые могут потом хоть что-нибудь вспомнить.

— Я буду каждый день молить о его спасении, — сказала Дашка ровным голосом. — Если мне не помогут добрые силы, я продам душу силам злым. Если будет нужно, я сама разыщу его. Хоть в аду, хоть на небе. Ну а тебя, братец, предупреждаю. Не дай бог если хоть один волосок с него упадет по твоей вине. Вот тогда берегись.

— А как же клятва? — поинтересовался Дарий.

— Это он клялся. Лично я от него отступаться не собираюсь, учти.

— Учту, — усмехнулся Дарий. — Это надо же, что с людьми зараза любовная делает! Дитя неразумное! Вчера мышиного писка боялась, а тут такое… Родному брату угрожает. — Он завел мотоцикл и кивком позвал Синякова: — Давай садись!

В последний момент тот успел поцеловать Дашку в холодные губы и сунуть ей вместе с деньгами багажную квитанцию.

— Получи мои вещи. На вокзале, в камере хранения.